Мастер Мартин-бочар и его подмастерья

8. О том, как фрау Марта говорила с Розой о трех подмастерьях. Ссора Конрада с мастером Мартином

Часто молодые девушки на другое утро после праздника мысленно вновь переживают все его радости, и это повторение торжества кажется им едва ли не прекраснее, чем самое торжество. Так и прелестная Роза сидела на другое утро одна в своей комнате и, сложив руки на коленях, задумчиво опустив голову, не прикасалась к прялке и шитью. Вполне возможно, что она то слышала песни Рейнхольда и Фридриха, то видела, как ловкий Конрад побеждает своих противников и получает от нее награду за свою победу. Вот она спела несколько стихов какой-то песни, вот прошептала: "Вы хотите мой букет?" На щеках ее вспыхнул румянец, из-под опущенных ресниц засверкали молнии, из глубины груди вырвался тихий вздох. Тут в комнату вошла Марта, и Роза обрадовалась, что теперь она сможет подробно рассказать, как все было в церкви святой Екатерины и на городском лугу. Когда Роза кончила рассказывать, Марта с улыбкой промолвила:

– Ну, милая Роза, теперь вам скоро придется выбирать – который из трех красавцев женихов вам милее.

– Боже мой! – встрепенулась в испуге Роза, покраснев до самых ушей. Боже мой, что это вы, Марта, хотите сказать?.. Мне… трех женихов?

– Не притворяйтесь, милая Роза, – продолжала Марта, – не притворяйтесь, будто вы ничего не знаете, ни о чем не догадываетесь. Надо быть слепой, надо быть совсем без глаз, чтобы не видеть, как страстно влюблены в вас наши подмастерья, все трое – Рейнхольд, Фридрих и Конрад.

– Да откуда вы это взяли, Марта? – пролепетала Роза, закрывая глаза рукой.

– Полно, – продолжала Марта, садясь подле Розы и одной рукой обняв ее, – полно, милое, стыдливое дитя, отними руку от глаз, посмотри мне прямо в лицо, а потом попробуй сказать, будто ты не замечала, что подмастерья давно уже думают только о тебе! Ну, попробуй! Вот видишь, не можешь! Да и странно было бы, если бы девушка этого сразу не заметила: как все бросают работу и начинают глазеть на тебя, едва только ты войдешь в мастерскую, и как у них все особенно ловко получается; как Рейнхольд и Фридрих запевают свои лучшие песни, и даже сам неистовый Конрад становится кроток и приветлив; как каждый из них старается подойти к тебе и каким ярким огнем загорается лицо у того, кого ты удостоишь ласкового взгляда, приветливого слова! Полно, дочка, разве не хорошо, что такие красавцы добиваются твоей милости? Выберешь ли ты кого-нибудь из них и которого из трех, этого я, право, не могу сказать: ведь ты с ними всеми приветлива и ласкова, хотя и я… да уж нет, тут я промолчу! Вот если бы ты ко мне пришла сама и молвила: "Посоветуйте мне, Марта, которому из этих юношей, что ухаживают за мною, отдать руку и сердце?" – тут бы я, правда, сказала: "Если сердце твое не говорит тебе громко и внятно: "Вот он", тогда выпроводи их всех. Мне-то очень нравится Рейнхольд, да и Фридрих, да и Конрад, а все же я каждого из них найду в чем упрекнуть". Да, милая Роза, когда я смотрю, как славно работают молодые подмастерья, мне всегда вспоминается мой милый бедный Валентин, и тут уж я скажу, что работал он, может быть, и не лучше, да в его работе было что-то совсем другое, другая какая-то стать и сноровка. Видно было, что он всей душой отдается своему делу. А когда гляжу на наших молодых подмастерьев, сдается мне, что они только притворяются и что на уме у них совсем другое, а вовсе не работа; как будто она для них только бремя, которое они добровольно взвалили на себя и несут теперь весело и бодро. С Фридрихом мне легче всего ужиться – у него такой честный и добрый нрав. Он как будто ближе к нам, все его слова я понимаю, а то, что он молчит, точно робкий ребенок, хотя и любит вас, что он едва осмеливается на вас смотреть, что он краснеет, стоит вам только слово сказать ему, это-то мне и любо в милом юноше.

На глазах у Розы как будто навернулась слезинка, когда Марта произнесла эти слова. Она встала и молвила, повернувшись к окну:

– Фридрих мне тоже очень нравится, но только ты и о Рейнхольде худого не говори.

– Да как же это можно? – ответила Марта. – Рейнхольд, разумеется, из них самый красивый. Глаза-то какие! Нет, уж если он пронзит кого своим сверкающим взглядом, так этого просто и не вынести! А все же есть в нем что-то чудное, и это меня отпугивает, нагоняет на меня страх. Думаю, что у хозяина, когда Рейнхольд работает у него в мастерской и он ему велит принести то, другое, должно быть такое же чувство, какое было и у меня, если бы мне принесли на кухню сосуд, сверкающий золотом и драгоценными каменьями, и мне пришлось бы пользоваться им вместо обыкновенной утвари, а я бы даже и притронуться к нему не смела. Начнет Рейнхольд рассказывать – и говорит, и говорит, и звучит его речь, как нежная музыка, и уж совсем увлечет тебя; но если потом хорошенько подумать, что же он сказал, то и выходит, что в конце-то концов я и словечка не поняла. А если порою он и пошутит по-нашему и я уже подумаю, что вот он такой же, как и мы все, вдруг он посмотрит совсем как знатный господин, и мне прямо страшно делается. И ведь совсем нельзя сказать, чтобы по виду и по своим повадкам он был похож на разных надутых дворянчиков, всяких там рыцарей… Нет, тут что-то совсем другое. Словом, кажется мне, бог весть почему, будто водится он с высшими духами, будто он – из другого мира. Конрад – дикий и надменный парень, и есть в нем что-то страшно важное, и не к лицу ему кожаный передник. И держит он себя так, словно только он один и может повелевать, а другие должны его слушаться. Ведь за короткое время он добился, что мастер Мартин, когда Конрад заорет своим оглушительным голосом, покоряется ему. Но Конрад все же такой добродушный и откровенный, что на него совсем нельзя сердиться. Я уж скорей скажу, что он, хотя и дикого нрава, а мне чуть ли не милее Рейнхольда; правда, и он порой говорит больно высокие речи, но его всегда хорошо понимаешь. Я об заклад побиться готова, что он, как бы он ни прикидывался, в сраженьях побывал. Потому-то он так хорошо владеет оружием, да и перенял кое-что рыцарское, а это ему недурно идет. Ну, так скажите же мне прямо, милая Роза, который из трех подмастерьев нравится вам больше всего?

– Не спрашивайте меня, – отвечала Роза, – не опрашивайте меня о таких вещах, милая Марта. Вот только одно я и знаю: Рейнхольд для меня совсем не то, что для вас. Правда, он вовсе не похож на своих товарищей, и, когда он говорит, мне кажется, будто передо мной вдруг открывается прекрасный сад, полный чудесных, ярких цветов и плодов, каких не бывает на земле, но мне нравится смотреть в этот сад. С тех пор как Рейнхольд здесь, многие вещи кажутся мне совсем иными, а то, что было туманно и смутно и таилось где-то в глубине души, теперь стало и светло и ясно, и я отчетливо могу все это распознать.

Марта встала и, уходя, погрозила Розе пальцем.

– Ну что ж, Роза, – сказала она, – значит, Рейнхольд твой избранник! Вот уж никак не ожидала, не догадывалась!

– Прошу вас, – ответила Роза, провожая ее до дверей, – прошу вас, милая Марта, ничего не ожидайте, ни о чем не догадывайтесь, а пусть все это решает будущее! Что бы оно ни принесло, это будет веление божье, которому всякий должен кротко и смиренно повиноваться.

Между тем в мастерской мастера Мартина царило большое оживление. Чтобы успеть исполнить все заказы, хозяин взял еще нескольких работников и учеников, и теперь там раздавался такой стук и гром, что далеко было слышно. Рейнхольд размерил большую бочку, которую делали для епископа Бамбергского, и так удачно вместе с Фридрихом и Конрадом сколотил ее, что у мастера Мартина сердце радовалось, и он несколько раз воскликнул: "Вот это работа, вот это будет бочечка, какой у меня еще не было, если не считать моей сорокаведерной!" Все три подмастерья стояли и набивали обручи на прилаженные доски, так что стук колотушек наполнял всю мастерскую. Старик – отец Валентина – усердно строгал скобелем доски, Марта, с двумя мальчиками на коленях, сидела позади Конрада, а остальные мальчишки с шумом и криком резвились, играя обручами и гоняясь друг за другом. Веселая была суматоха, так что никто не заметил старого господина Иоганна Хольцшуэра, когда тот зашел в мастерскую.

Мастер Мартин встал к нему навстречу и учтиво спросил, что ему угодно.

– Да вот, – ответил Хольцшуэр, – захотелось мне повидать моего милого Фридриха, который так примерно тут работает. А потом, дорогой мастер Мартин, нужна для моего погреба хорошая бочка, которую я и хотел вам заказать. Да смотрите-ка, вон стоит как раз такая бочка, как мне нужно. Уступите мне ее, скажите только цену.

Рейнхольд, который, устав от работы, отдыхал несколько минут, а теперь опять собирался подняться на помост, услышал слова Хольцшуэра и, повернув к нему голову, сказал:

– Ну, дорогой господин Хольцшуэр, о нашей бочечке вы лучше и не думайте, ее мы делаем для высокопочтенного господина епископа Бамбергского!

Мастер Мартин, заложив руки за спину, выставив левую ногу вперед, откинув голову, поглядел, прищурившись, на бочку и гордо сказал:

– Дорогой господин Хольцшуэр, уже по этому превосходному дереву, по тщательности отделки вы могли бы заметить, что такой образцовой вещи место только в княжеском погребе. Верно сказал мой подмастерье Рейнхольд: вы об этой бочке лучше и не думайте; вот когда соберут виноград, я вам сделаю хорошую простенькую бочечку, под стать вашему погребу.

Старик Хольцшуэр, которого рассердило высокомерие мастера Мартина, возразил, что червонцы его стоят ровно столько же, сколько и епископские, и что он за свои деньги, которые платит чистоганом, и в другом месте сможет достать хорошую вещь. Мастер Мартин, охваченный гневом, с трудом сдерживался, не смея оскорбить старого, почитаемого и магистратом и всеми горожанами господина Хольцшуэра. Но в эту минуту Конрад стал сильнее ударять колотушкой, так что все задрожало и затрещало. Тут мастер Мартин дал волю своему гневу и громко закричал:

– Конрад, болван, что это ты колотишь, будто ничего не видишь? Бочку хочешь мне разбить?

– Ого! – воскликнул Конрад, оглянувшись на хозяина и окинув его дерзким взором. – Ого! А почему бы и нет, горе ты мастер!

И с этими словами он с такой страшной силой ударил по бочке, что самый крепкий обруч задребезжал, лопнул и сшиб Рейнхольда с узкого помоста, а по глухому звону слышно было, что треснула и еще одна доска. Вне себя от гнева и ярости мастер Мартин подбежал, вырвал у Валентина доску, которую тот строгал, и, громко закричав: "Пес проклятый!" – сильно ударил Конрада по спине. Конрад, почувствовав удар, быстро обернулся и несколько мгновений стоял неподвижно, как будто ничего не соображая, но потом глаза его засверкали дикой яростью, он заскрежетал зубами, проревел: "Драться?!" – и одним прыжком соскочил с помоста, быстро схватил лежавший на полу скобель и нанес хозяину такой удар, который, наверно, раскроил бы ему голову, если бы Фридрих не оттащил Мартина в сторону, так что скобель задел только руку; из раны тотчас же хлынула кровь. Мартин, толстый и беспомощный, потерял равновесие и, задев верстак, за которым работал ученик, повалился наземь. Все теперь бросились на рассвирепевшего Конрада, который, размахивая окровавленным скобелем, страшным голосом завопил или, скорее, заревел: "В преисподнюю его! В преисподнюю!" С исполинскою силою оттолкнул он всех, размахнулся для второго удара и, уж без сомнения, прикончил бы бедного хозяина, который, лежа на земле, стонал и задыхался, как вдруг, смертельно бледная от испуга, в мастерскую вбежала Роза. Конрад, едва увидел ее, остановился с высоко поднятым скобелем, будто окаменел – превратился в статую. Потом он отбросил скобель, всплеснул руками, скрестил их на груди и, воскликнув голосом, который каждому проник прямо в душу: "О боже праведный, что я наделал!" – выбежал из мастерской. Никто не подумал преследовать его.

Теперь с превеликим трудом подняли бедного мастера Мартина, однако оказалось, что скобель попал только в мякоть руки и что рана вовсе не опасна. Старика Хольцшуэра, которого мастер Мартин в своем падении увлек за собой, теперь тоже вытащили из-под стружек и, сколько можно было, успокоили детей Марты, которые не переставая кричали и плакали о добром дяде Мартине. А тот был совсем ошеломлен и говорил, что только бы чертов подмастерье не погубил его прекрасную бочку, а рана его не так и беспокоит.

Для стариков добыли носилки – ведь и Хольцшуэр порядочно ушибся при падении. Он ругал ремесло, для которого требуются такие смертоносные орудия, и заклинал Фридриха снова обратиться – и чем скорее, тем лучше – к прекрасному литейному делу, к благородным металлам.

Когда уже глубокий сумрак окутал небо, Фридрих и Рейнхольд, которого сильно ударило обручем и который чувствовал себя теперь совершенно раздавленным, оба расстроенные, побрели домой в город. И вдруг позади какой-то изгороди они услышали тихие стоны и вздохи. Они остановились, а с земли поднялся какой-то высокий человек, в котором они тотчас же узнали Конрада, и оба они в страхе отпрянули от него.

– Ах, милые товарищи, – жалобно воскликнул Конрад, – да не пугайтесь вы меня! Вы меня считаете лютым зверем, дьяволом… Ах, я, право, не таков, право, не таков… Я не мог иначе: я же должен был убить этого хозяина, толстяка этого, я должен был бы пойти теперь вместе с вами и сделать еще раз то же самое – лишь бы удалось!.. Но нет, нет… всему конец, вы больше не увидите меня!.. Поклонитесь милой Розе, которую я люблю больше всего на свете!.. Скажите ей, что я всю жизнь на груди буду носить ее букет, что он будет моим украшением, когда… но, быть может, она еще услышит обо мне. Прощайте, прощайте, милые, добрые мои товарищи! – И с этими словами Конрад, которого невозможно было удержать, понесся по полю.

Рейнхольд сказал:

– Что-то странное творится с этим юношей; его поступок мы не можем судить и оценивать обыкновенной меркой. Со временем, быть может, и откроется тайна, которая тяготит его сердце.