Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Ночною темнотою

Покрылись небеса.

Все люди для покою

Сомкнули уж глаза.

Внезапно постучался

У двери Купидон,

Приятный перервался

В начале самом сон.

«Кто так стучится смело?» —

Со гневом я вскричал;

«Согрей обмерзло тело, —

Сквозь дверь он отвечал, —

Чего ты устрашился?

Я — мальчик, чуть дышу.

Я ночью заблудился,

Обмок и весь дрожу».

Тогда мне жалко стало,

Я свечку засветил,

Не медливши нимало,

К себе его пустил.

Увидел, что крылами

Он машет за спиной,

Колчан набит стрелами,

Лук стянут тетивой.

Жалея о несчастье,

Огонь я разложил

И при таком ненастье

К камину посадил.

Я теплыми руками

Холодны руки мял,

Я крылья и с кудрями

Досуха выжимал.

Он чуть лишь ободрился:

«Каков-то, — молвил, — лук?

В дожде, чать, повредился».

И с словом стрелил вдруг.

Тут грудь мою пронзила

Преострая стрела

И сильно уязвила,

Как злобная пчела.

Он громко засмеялся

И тотчас заплясал:

«Чего ты испугался? —

С насмешкою сказал,—

Мой лук еще годится:

И цел, и с тетивой;

Ты будешь век крушиться

Отнынь, хозяин мой».

Мне петь было о Трое,

О Кадме мне бы петь,

Да гусли мне в покое

Любовь велят звенеть.

Я гусли со струнами

Вчера переменил

И славными делами

Алкида возносил;

Да гусли поневоле

Любовь мне петь велят,

О вас, герои, боле,

Прощайте, не хотят.

Мне девушки сказали:

«Ты дожил старых лет», —

И зеркало мне дали:

«Смотри, ты лыс и сед».

Я не тужу нимало,

Еще ль мой волос цел,

Иль темя гладко стало,

И весь я побелел.

Лишь в том могу божиться,

Что должен старичок

Тем больше веселиться,

Чем ближе видит рок.

Мастер в живопистве первый,

Первый в Родской стороне,

Мастер, научен Минервой,

Напиши любезну мне.

Напиши ей кудри черны,

Без искусных рук уборны,

С благовонием духов,

Буде способ есть таков.

Дай из роз в лице ей крови

И, как снег, представь белу,

Проведи дугами брови

По высокому челу;

Не сведи одну с другою,

Не расставь их меж собою,

Сделай хитростью своей,

Как у девушки моей.

Цвет в очах ее небесный,

Как Минервин, покажи

И Венерин взор прелестный

С тихим пламенем вложи;

Чтоб уста без слов вещали

И приятством привлекали,

И чтоб их безгласна речь

Показалась медом течь.

Всех приятностей затеи

В подбородок умести

И кругом прекрасной шеи

Дай лилеям расцвести,

В коих нежности дыхают,

В коих прелести играют

И по множеству отрад

Водят усумненный взгляд.

Надевай же платье ало

И не тщись всю грудь закрыть,

Чтоб, ее увидев мало,

И о прочем рассудить.

Коль изображенье мочно,

Вижу здесь тебя заочно,

Вижу здесь тебя, мой свет:

Молви ж, дорогой портрет.

Умножь теперь свой гнев и будь бодра, как прежде,

И стары злы дела почти за добродетель.

Медея ныне я, и дерзость в зле растет,

Весьма полезно мне, что мной убит мой брат,

Что мной растерзан был и на пути разметан;

Полезно, что отец лишен руна златого.

Не знаю, что теперь злый дух мой умышляет

И сам себе едва представить ясно смеет.

К неслыханному злу рука моя готова.

Примите, дети, казнь за отческу неверность.

Трепещет грудь моя, и члены цепенеют!

Отходит лютость прочь: я стала снова мать.

Ах! Как мне кровь пролить драгих своих детей?

Однако не мои, пускай уже погибнут.

Ах, нет, они мои! ни в чем они не винны!

Но равно, как они, и брат невинен был.

Что зыблешься, мой дух? И слезы что текут?

Любовь влечет в страну, а гнев влечет в другую.

Ко мне, дражайший плод, в объятия бегите:

Единых видит вас сей скорбный дом отраду.

Но ненависть кипит, болезнь воспламенилась,

И прежний гнев бодрит мои к убийству руки,

Я следую тебе, куда ни поведешь.

Дивишься, что не дам тебе стихов моих?

Боюсь, чтобы ты мне не подарил своих.

В тополевой тени гуляя, муравей

В прилипчивой смоле увяз ногой своей.

Хотя он у людей был в жизнь свою презренный,

По смерти в янтаре у них стал драгоценный.

Зачем я на жене богатой не женюсь?

Я выйти за жену богатую боюсь.

Всегда муж должен быть жене своей главою,

То будут завсегда равны между собою.

Я знак бессмертия себе воздвигнул

Превыше пирамид и крепче меди,

Что бурный Аквилон сотреть не может,

Ни множество веков, ни едка древность.

Не вовсе я умру, но смерть оставит

Велику часть мою, как жизнь скончаю.

Я буду возрастать повсюду славой,

Пока великий Рим владеет светом.

Где быстрыми шумит струями Авфид,

Где Давнус царствовал в простом народе,

Отечество мое молчать не будет,

Что мне беззнатный род препятством не был,

Чтоб внесть в Италию стихи эольски

И первому звенеть алцейской лирой.

Взгордися праведной заслугой, муза,

И увенчай главу дельфийским лавром.

Жениться хорошо, да много и досады.

Я слова не скажу про женские наряды:

Кто мил, на том всегда приятен и убор;

Хоть правда, что при том и кошелек неспор.

Всего несноснее противные советы,

Упрямые слова и спорные ответы.

Пример нам показал недавно мужичок,

Которого жену в воде постигнул рок.

Он, к берегу пришед, увидел там соседа:

Не усмотрел ли он, спросил, утопшей следа.

Сосед советовал вниз берегом идти:

Что быстрина туда должна ее снести.

Но он ответствовал: «Я, братец, признаваюсь,

Что век она жила со мною вопреки:

То истинно теперь о том не сумневаюсь,

Что, потонув, она плыла протúв реки».

О ты, союзница Голштинския страны,

В российских городах под именем царицы:

Ты отверзаешь нам далекие границы

К пути, в который мы теперь устремлены.

Мы рек твоих струей к пристанищу течем,

И дружество твое мы возвестим Востоку;

Твою к твоим друзьям щедроту превысоку

По возвращении на Западе речем.

Дай небо, чтобы ты была благополучна,

Безбранна, с тишиной своею неразлучна;

Чтоб твой в спокойствии блаженный жил народ!

Прими сии стихи. Когда я возвращуся,

Достойно славу я твою воспеть потщуся,

И Волгу похвалой промчу до Рейнских вод.

Великий боже! твой исполнен правдой суд,

Щедроты от тебя имети смертным сродно;

Но в беззаконии все дни мои текут,

И с правосудием простить меня не сходно.

Долготерпение ты должен окончать

За тьму моих грехов по правости устава,

И милосердие днесь должно умолчать;

Того теперь сама твоя желает слава.

Во мщеньи праведном ты тварь свою забудь;

Пренебрегай ток слез и тем доволен будь,

Греми, рази, свою ты ярость умножая!

Хотя и трепещу, я чту твой гнев, стеня,

Но в кое место ты ударишь, поражая,

Не крыла чтобы где Христова кровь меня.

Разных, Афродита, царица тронов,

Дщерь Зевеса, просьбу мою внемли ты:

Не тягчи мне пагубной грустью сердца,

Чтимая всеми!

Если глас мой ты со приятством слышишь,

Как ты прежде часто его внимала

И, оставив дом свой, ко мне сходила, —

Сниди и ныне!

На златой ко мне колеснице ездя,

Ты впряженных гнала к полету птичек,

В быстром беге скоростью секла воздух,

Шествуя с неба.

Птички отлетали, а ты, богиня,

Щедрым видом спрашивала с улыбкой:

«Что тебе теперь за несчастье сталось?

Сказывай, Сафа.

Объяви мне, сердце чего желает,

Чьей ты сердцу склонности ищешь ныне,

И кого ты сетью поймать стремишься?

Кто востревожил?

Коль бежит тебя, за тобой побегнет;

Коль даров твоих не берет, он сам даст;

Коль не любит, станет любить как душу,

Слушать приказа»,

Прииди, богиня, избавь напасти

И желанье сердца исполни ныне!

Возлагаю всю на тебя надежду;

Дай ты мне помощь!

Ты, Фортуна, украшаешь

Злодеяния людей

И мечтание мешаешь

Рассмотрети жизни сей.

Долго ль нам повиноваться

И доколе поклоняться

Нам обману твоему?

Все тобою побежденны:

Все ли смертные рожденны

Супротивиться уму?

Милости, с твоим покровом,

Кажутся не малы быть,

Пышным именем и словом

Должны превелики слыть:

Весь народ тому свидетель,

Что пороки добродетель,

Коим помогаешь ты,

И во смрадности природы

Беззаконнику доводы

Шлют бессмертия цветы.

Имя сих героев пышно;

Но рассмотрим их дела:

Будет нам иное слышно,

Коль судьба нам ум дала;

Как мы их ни почитаем,

Жадность, гордость обретаем

И свирепство только в них:

Всё, что их ни прославляет,

Добродетель составляет

Из пороков лишь одних.

Ты не можешь быть причиной

Славы отмененных душ;

Но премудростью единой

Славится великий муж.

От твоей одной державы

Нет бессмертия, ни славы;

Смертных то незапна часть:

Не геройски то утехи,

Но тиранские успехи,

Ближним приключать напасть.

Как почтить могу я Силлу,

Пеплом зря покрытый Рим;

Хулим одного Атиллу,

Помня Александра с ним.

Человеков убивают,

А другие называют

Добродетелью кровь лить.

Праведно ль искать витийства

К прославлению убийства

И разбойника хвалить?

Победители злосерды!

Все зрю ваши я плоды:

Вы в желаньях ваших тверды

Миру извлекать беды;

Тамо слышу бедных стоны,

Там валятся вами троны,

Грады превращенны в прах,

Возлагаются железы,

Вдов, сирот лиются слезы,

Там смятение и страх.

На сие, что тако хвалят,

Рассуждая кто воззри:

Иль без бед людских умалят

Даровáнный сан цари?

Венценосцы! для отлики

То ли способы велики,

Чем вы можете блистать?

В вас богов изображенье;

Только ль оным подраженье

Гром и молнию метать?

В приключениях противных

Обретают важну честь;

А в победах и предивных

Лавр оружью должно плесть;

Победитель часто славен,

Что противнику не равен

И его соперник мал:

За победу малоспорну

Должен вождю непроворну

Всем успехом Аннибал.

Коему хвала герою,

В точном имени его?

Щедрой кроющу рукою

Чад народа своего,

Образцом который Тита,

Подданным от бед защита,

Жалостно смотря на них,

Лести кто и внять не мыслит

И владения дни числит

По числу щедрот своих.

Вместо яростию взята,

Зверски Клита кто убил,

Вобразим себе Сократа,

Если б он на троне был:

В нем царя негорделива

Зрели б мы и справедлива,

И достойна алтарей;

А Евфрата победитель

В месте был его бы зритель

Только подлости своей.

Крови жаждущи герои,

Возмущения творцы!

Вас мечтою славят бои

И лавровые венцы.

Разъярения бессметны

Все Октавиевы тщетны

Вознестися до небес;

Правосудия блаженством

И спокойства благоденством

Тако он себя вознес.

Мужи храбрые, являйте

В полном свете вы себя,

Равномерно прославляйте

Имя, счастье погубя:

Души ваши в нем велики,

Мира вы сего владыки,

Слышен ваш огромный век;

Счастье только упадает,

Всё геройство увядает,

Остается человек.

Для победы изобильно

Дух посредственный иметь,

И потребно сердце сильно,

Коль Фортуну одолеть.

Муж великий презирает,

Что Фортуна им играет,

И в бедах неколебим:

И в благой и в лютой части,

Сердце держит он во власти,

В твердом постоянстве зрим.

Вся его успеха сладость

Не в излишестве своем:

Неумеренная радость

Не обрящет места в нем;

Все ему препятства втуне,

Он ругается Фортуне

И спокойно видит их.

Счастье в жизни скоротечно;

Но достоинство есть вечно,

Сколько рок кому ни лих.

Тщетно гордостью Юноны

Осужден на смерть Эней,

Добродетель в обороны,

Ты противилася ей!

Рим тобою Карфагены

За него рассыпал стены,

Славу их послав на низ,

И в его лютейшей части

Превратил, те зря напасти,

В вечны лавры кипарис.

Лишь выступили мы за град из стен трезенских,

Печальные стражú вокруг его текли,

И горесть так, как он, в молчании влекли.

Микенский путь его наполнен был тоскою.

Вождями правил он коней своей рукою,

Коней строптивых сих, что были иногда,

Взыванию его послушны завсегда.

Склоненная глава и очи возмущенны

С плачевной мыслью быть являлись соглашенны.

Тогда ужасный вопль изшел на нас из волн,

Весь воздух возмутил, и воздух стал им полн:

Земля из чресл своих подобно восклицала

И гласу глубины, стоная, отвечала.

Злой трепет застужал в нас кровь во злы часы;

От страха конских грив вздымалися власы.

Воздвиглась на хребте текущия долины

Кипящая гора из водныя средины.

Вал ближится, биет, разит, ломаясь, в брег,

И в пене на брега чудовище изверг.

Широкое чело рогами воруженно,

И желтой коркою всё тело покровенно.

Дичайший был то вол, прегрозный был то змей,

Он хвост виющийся, вияся, влек землей.

Дрожали берега его пречудным ревом,

И небо на него, гнушаясь, зрело с гневом.

Земля пугалась им, испорчен воздух стал,

И вал, что нес его, со страхом утекал.

Бесплодну храбрость все в час оный оставляли

И в храме близком тут убежища искали.

Лишь пребыл Ипполит, достойный сын твой, смел:

Хватает лук, сдержав коней, и ищет стрел.

Стрелил в него, рука не сделала обману,

И учинил ему в боку глубоку рану.

В свирепстве боль его беспамятна бросал,

Бросаясь, он взревел и пред конями пал.

Валяясь, пламенну гортань им разверзает,

Их кровью и огнем и дымом покрывает.

Их трепет поразил, летят во оный час,

Как необузданны, невнятен стал им глас.

Кровавы в их устах железо мочат пены,

И тщетну подают сдержать их силу члены.

Вещают, что еще был видим некий бог,

И гнал коней, чтоб князь сдержати их не мог.

На камни набежав, они низверглись с страхом,

Ось преломилася великим сим размахом,

И колесница вся летела по кускам.

Смятенный Ипполит падет тут в вожди сам.

Не гневайся! сей вид, вина мне мук сердечных.

Мне будет, государь, источником слез вечных.

Я зрел, увы, я зрел, что он от тех коней,

Которых сам питал, влачим в беде был сей.

Взывает их; но глас его их устрашает.

Бегут. Влачение всё тело изъязвляет,

Весь дол наш скорбный вопль в отзывах разглашал;

Впоследок яростный скок конский утихал.

Вблизи старинных сих гробов остановились,

Где праотцев его тела царей сокрылись.

Я бег, стеня, к нему, и стража вся туды.

Его дражайша кровь казала нам следы.

Стал камень ею мокр, игольными кустами

Удержан, кровный знак в них зрим был со власами.

Прибег, воззвал его, он руку подает,

Отворит лишь глаза, опять скрывает свет:

«Отъемлет, говорит, мой небо век безвредный;

О друг мой, не оставь ты Арисúи бедной!

Когда родитель мой узнает, что я прав,

И будет сожалеть, ложь правдой почитав;

Смягчить пролиту кровь, тень жалобы гласящу,

Скажи, чтоб он имел к ней мысль уже немстящу

И возвратил бы ей…» Сим словом век скончал.

Я тело лишь его беззрачно удержал,

Плачевный вид, чем гнев богов явлен жестоко,

И что уж и твое узнать не может око.

                  Кто гнаться за чужим охоч, свое теряет,
                

                  Как подлинно о том нас басня уверяет.
                

Собака мяса часть через реку несла,

И, тень свою узрев в воде, когда плыла,

Подумала, что пес такую ж мчит находку,

И, чтобы вырвать, вдруг хотела взять за глотку.

Завистливый кобель как рак на мель попал,

Свой упустил кусок, другого не достал.

                  Не должен никогда равняться с сильным бедный;
                

                  В противном случае конец получит вредный.
                

Увидев Жаба, что гуляет в поле Бык,

Позарилась, что он пред ней чресчур велик,

И дулась с зависти, чтоб морщевата кожа

Была величиной во всем с бычачьей схожа.

А как потом она спросила у детей:

Уже ли более Быка? сказали ей:

«Нет, матушка, еще ты меньше, как зверина».

Пошире раздалась у Жабы кожурина,

Затем, что дулася всей силою она.

Чья больше, вопросив опять, величина?

«Бык более», — на то ответствовали детки.

Досадней сей ответ был Жабе горькой редьки,

И напыщалась столь, что крепче не могла,

Доколе дрожжи все на месте пролила.

С дураками и бог не волен

С вралями слов не трать, коль их по ветру веют;

Речь все, а свет ума не многие имеют.

Не уповать чужой смерти

Не думай, что другой в могилу ляжет прежде;

Жизнь всех хлипка, и вся в сомнительной надежде.

Ласкательные слова подозрительны

Не оценяй людей по ласковому слову;

Обманывать легко птиц дудкой птицелову.

Как оценить вещи

Чти малое большим и малым чти большое,

Не будешь алчным слыть и падким на чужое.

Никого не охуждать с злым намерением

Другого не порочь за дело или слово,

Чтоб равно он с тобой не поступил сурово.

Дела разумом управлять

Коль безрассуден ты и нерадив собою,

Фортуны, коей нет, не называй слепою.

Охотно дарить

Что можешь подарить, отдай без купли другу;

И то барыш, когда благим явишь услугу.

Злой человек самый лютый зверь

Когда всяк зверь тебе опасным мнится дикий,

То паче человек другому враг великий.

Не быть скупым

Богатства не жалей, чтоб не прослыл скупягой:

Что в нем, коль с нищим ты равняешься бродягой?

Презрение жизни

О будущем конце твой дух да не крушится;

Кто презирает жизнь, тот смерти не страшится.

Печальным и задумчивым не верить

От нелюдимок ты молчащих бойся лиха,

Затем, что глубже та река, котора тиха.

Не надеяться на время

Не обещай себе ты жизни долги лета;

Смерть всюду за тобой течет, как тень от света.

Не радоваться о незапной смерти злых

Не радуйся ты злых нечаянной кончине;

Такой же добрые подвержены судьбине.

Как, ветром западным средь понтовых зыбей

Подъемлясь, сонмы волн с свирепостью своей,

Одна в другой клубясь, к брегам шумя стремятся,

Где, разражаяся, лютей еще ярятся;

Или, сразясь в пути с высокою горой,

Что ставит им оплот незыблемый собой,

Крутятся, высятся и гору превышают,

И ону пеною кипящей покрывают, —

Ахейски так полки, между собой сомкнясь,

Воздвигшись, в подвиг шли, победы славой льстясь.

В них племя каждое, предтечу в бой имея,

На брань текло, уста молчаньем печатлея,

Дабы вождей своих велениям внимать;

Тó зря, возмнил бы ты, что вся толь грозна рать

Не имать во устах ни гласа, ни языка.

Оружие сего толь бранноносна лика

Всё отражало блеск, сливая луч с лучем.

Толь бодры и красны они в пути своем!

Но сопостаты их овец подобны стаду,

Которых заключил богатый муж в ограду

И кои, слыша глас ягнят своих, блеют,

Когда из их сосцев млеко в сосуды жмут, —

Подобен несся глас меж ратниками Трои,

От разных бо племен и разных стран те вои

В надменный Илион потщалися притечь;

Различен их язык, и глас, и равно речь.

Арей троян на брань бодрит, Минерва греков;

И сим бессмертным в путь на гибель человеков

Страх, Бегство и Вражда несытая течет,

Которой брат и друг Арей, виновник бед:

Она рождается слаба, неукрепленна,

Но скоро, быстротой своей усугубленная

Подножием себе имеет дол земной,

Скрываясь в небесах надменною главой.

Она, из строя в строй стремясь в сей день плачевный,

В сердца враждебные вливает пламень гневный,

Желая с жадностью текущу видеть кровь

И смерть на воинов стремящуюся вновь.

Сомкнулись воинства, свирепость умножалась,

Там крепка грудь о грудь противну ударялась,

Копье с копьем и щит сретался со щитом;

Несется в воздухе оружий треск и гром;

Сраженных внемлются и вздохи и стенанья,

И поражающих победны восклицанья;

Там кровию поля текущею кипят.

Как сонмы рек, что бег с высоких гор стремят

И дола злачного несясь во рвы глубоки,

Где яростно свои сливают черны токи,

Шумят; их бурный шум приводит в трепет, страх

Сидящих пастырей далече на холмах:

Так вóпят ратники, свой гнев усугубляя,

Друг нá друга стремясь, друг друга поражая.

Скворец из города на волю улетел,

Который в клетке там сидел.

К нему с вопросами кукушка приступила

И говорила:

«Скажи, пожалуй, мне, чтó слышал ты об нас,

И городу каков наш голос показался?

Я думаю, что ведь не раз

Об этом разговор случался?

О соловье какая речь идет?»

— «На похвалу его и слов недостает».

— «О жаворонке что ж?» — кукушка повторяет.

— «Весь город и его немало похваляет».

— «А о дрозде?»

— «Да хвалят и его, хотя и не везде».

— «Позволишь ли ты мне, — кукушка продолжала, —

Тебя еще одним вопросом утрудить

И обо мне что слышал ты, спросить?

Весьма б я знать о том желала:

И я таки певала».

— «А про тебя, когда всю истину сказать,

Нигде ни слова не слыхать».

— «Добро! — кукушка тут сказала. —

Так стану же я всем за это зло платить,

И о себе сама всё буду говорить».

Какой-то был кащей и денег тьму имел,

И как он сказывал, то он разбогател

Не криводушно поступая,

Не грабя и не разоряя:

Нет, он божился в том,

Что бог ему послал такой достаток в дом,

И что никак он не боится

Противу ближнего в неправде обличиться.

А чтобы господу за милость угодить

И к милосердию и впредь его склонить,

Иль, может быть, и впрям, чтоб совесть успокоить,

Кащею вздумалось для бедных дом построить.

Дом строят, и почти достроили его.

Кащей мой, смóтря на него,

Себя не помнит, утешает

И сам с собою рассуждает,

Какую бедным он услугу показал,

Что им пристанище построить приказал.

Так внутренно кащей мой домом веселится;

Как некто из его знакомых проходил,

Кащей знакомому с восторгом говорил:

«Довольно, кажется, здесь бедных поместится?»

— «Конечно, можно тут числу большому жить;

Но всех, однако же, тебе не уместить,

Которых по миру заставил ты ходить».

Всё лето стрекоза в то только и жила,

Что пела;

А как зима пришла,

Так хлеба ничего в запасе не имела.

И просит муравья: «Помилуй, муравей,

Не дай пропасть мне в крайности моей:

Нет хлеба ни зерна, и как мне быть, не знаю.

Не можешь ли меня хоть чем-нибудь ссудить,

Чтоб уж хоть кое-как до лета мне дожить?

А лето как придет, я, право, обещаю

Тебе всё вдвое заплатить».

«Да как же целое ты лето

Ничем не запаслась?» — ей муравей на это.

— «Так, виновата в том; да что уж, не взыщи:

Я запастися всё хотела,

Да лето целое пропела».

— «Пропела? Хорошо! поди ж теперь свищи».

Но это только в поученье

Ей муравей сказал,

А сам на прокормленье

Из жалости ей хлеба дал.

Из юных нимф ее дочь Тамеса, Лодона,

Была славнее всех; и взор Эндимиона

Лишь потому ее с Дианой различал,

Что месяц золотой богиню украшал.

Но, смертных и богов пленяя, не пленялась:

Одна свобода ей с невинностью мила,

И ловля птиц, зверей — утехою была.

Одежда легкая на нимфе развевалась,

Зефир играл в ее струистых волосах,

Резной колчан звенел с стрелами на плечах,

И меткое копье[77] за серною свистало.

Однажды Пан ее увидел, полюбил,

И сердце у него желаньем воспылало.

Она бежит… В любви предмет бегущий мил,

И нимфа робкая стыдливостью своею

Для дерзкого еще прелестнее была.

Как горлица летит от хищного орла,

Как яростный орел стремится вслед за нею,

Так нимфа от него, так он за нимфой вслед —

И ближе, ближе к ней… Она изнемогает,

Слаба, бледна… В глазах ее темнеет свет.

Уже тень Панова Лодону настигает,

И нимфа слышит стук ног бога за собой,

Дыхание его, как ветер, развевает

Ей волосы… Тогда, оставлена судьбой,

В отчаяньи своем несчастная, к богине

Душою обратясь, так мыслила: «Спаси,

О Цинтия! меня; в дубравы пренеси,

На родину мою! Ах! пусть я там отныне

Стенаю горестно и слезы лью ручьем!»

Исполнилось…

И вдруг, как будто бы слезами

Излив тоску свою, она течет струями,

Стеная жалобно в журчании своем.

Поток сей и теперь Лодоной называем,

Чист, хладен, как она; тот лес им орошаем,

Где нимфа некогда гуляла и жила.

Диана моется в его воде кристальной,

И память нимфина доныне ей мила:

Когда вообразит ее конец печальный,

Струи сливаются с богининой слезой.

Пастух, задумавшись, журчанью их внимает,

Сидя под тению, в них часто созерцает

Луну у ног своих и горы вниз главой,

Плывущий ряд дерев, над берегом висящих

И воду светлую собою зеленящих.

Среди прекрасных мест излучистым путем

Лодона тихая едва-едва струится,

Но вдруг, быстрее став в течении своем,

Спешит с отцом ее навек соединиться[78].

Один голос

Страшно в могиле, хладной и темной!

Ветры здесь воют, гробы трясутся,

Белые кости стучат.

Другой голос

Тихо в могиле, мягкой, покойной.

Ветры здесь веют; спящим прохладно;

Травки, цветочки растут.

Первый

Червь кровоглавый точит умерших,

В черепах желтых жабы гнездятся,

Змии в крапиве шипят.

Второй

Крепок сон мертвых, сладостен, кроток;

В гробе нет бури; нежные птички

Песнь на могиле поют.

Первый

Там обитают черные враны,

Алчные птицы; хищные звери

С ревом копают в земле.

Второй

Маленький кролик в травке зеленой

С милой подружкой там отдыхает;

Голубь на веточке спит.

Первый

Сырость со мглою, густо мешаясь,

Плавают тамо в воздухе душном;

Древо без листьев стоит.

Второй

Тамо струится в воздухе светлом

Пар благовонный синих фиалок,

Белых ясминов, лилей.

Первый

Странник боится мертвой юдоли;

Ужас и трепет чувствуя в сердце,

Мимо кладбища спешит.

Второй

Странник усталый видит обитель

Вечного мира — посох бросая,

Там остается навек.

Там всё велико, всё прелестно,

Искусство славно и чудесно;

Там истинный Армидин сад

Или великого героя

Достойный мирный вертоград,

Где он в объятиях покоя

Еще желает побеждать

Натуру смелыми трудами

И каждый шаг свой означать

Могуществом и чудесами,

Едва понятными уму.

Стихии творческой Природы

Подвластны кажутся ему;

В его руках земля и воды.

Там храмы в рощах ореад

Под кровом зелени блистают;

Там бронзы дышат, говорят;

Там реки ток свой пресекают

И, вверх стремяся, упадают

Жемчужным радужным дождем,

Лучами солнца озлащенным;

Потом, извивистым путем,

Древами темно осененным,

Едва журчат среди лугов.

Там, в тихой мрачности лесов,

Везде встречаются сильваны,

Подруги скромныя Дианы.

Там каждый мрамор — бог, лесочек всякий — храм[79].

Герой, известный всем странам,

На лаврах славы отдыхая

И будто весь Олимп сзывая

К себе на велелепный пир,

С богами торжествует мир.

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных,

Несчастных счастие и сладость огорченных!

О Меланхолия! ты им милее всех

Искусственных забав и ветреных утех.

Сравнится ль что-нибудь с твоею красотою,

С твоей улыбкою и с тихою слезою?

Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг:

Тебе оно свои печали поверяет;

Но, утешаясь, их еще не забывает.

Когда, освободясь от ига тяжких мук,

Несчастный отдохнет в душе своей унылой,

С любовию ему ты руку подаешь

И лучше радости, для горестных немилой,

Ласкаешься к нему и в грудь отраду льешь

С печальной кротостью и с видом умиленья.

О Меланхолия! нежнейший перелив

От скорби и тоски к утехам наслажденья!

Веселья нет еще, и нет уже мученья;

Отчаянье прошло… Но, слезы осушив,

Ты радостно на свет взглянуть еще не смеешь

И матери своей, печали, вид имеешь.

Бежишь, скрываешься от блеска и людей,

И сумерки тебе милее ясных дней.

Безмолвие любя, ты слушаешь унылый

Шум листьев, горных вод, шум ветров и морей.

Тебе приятен лес, тебе пустыни милы;

В уединенииты более с собой.

Природа мрачная твой нежный взор пленяет:

Она как будто бы печалится с тобой.

Когда светило дня на небе угасает,

В задумчивости ты взираешь на него.

Не шумныя весны любезная веселость,

Не лета пышного роскошный блеск и зрелость

Для грусти твоея приятнее всего,

Но осень бледная, когда, изнемогая

И томною рукой венок свой обрывая,

Она кончины ждет. Пусть веселится свет

И счастье грубое в рассеянии новом

Старается найти: тебе в нем нужды нет;

Ты счастлива мечтой, одною мыслью — словом!

Там музыка гремит, в огнях пылает дом;

Блистают красотой, алмазами, умом:

Там пиршество… но ты не видишь, не внимаешь

И голову свою на руку опускаешь;

Веселие твое — задумавшись, молчать

И на прошедшее взор нежный обращать.

Какой-то добрый человек,

Не чувствуя к чинам охоты,

Не зная страха, ни заботы,

Без скуки провождал свой век

С Плутархом, с лирой

И Пленирой,

Не знаю точно где, а только не у нас.

Однажды под вечер, как солнца луч погас

И мать качать дитя уже переставала,

Нечаянно к нему Фортуна в дом попала

И в двери ну стучать!

«Кто там?» — Пустынник окликает.

— «Я! я!» — «Да кто, могу ли знать?»

— «Я! та, которая тебе повелевает

Скорее отпереть». — «Пустое!» — он сказал

И замолчал.

«Отóпрешь ли? — еще Фортуна закричала, —

Я ввек ни от кого отказа не слыхала;

Пусти Фортуну ты со свитою к себе,

С Богатством, Знатью и Чинами…

Теперь известна ль я тебе?»

— «По слуху… но куда мне с вами?

Поди в другой ты дом,

А мне не поместить, ей-ей! такой содом».

— «Невежа! да пусти меня хоть с половиной,

Хоть с третью, слышишь ли?..

Ах! сжалься над судьбиной

Великолепия… оно уж чуть дышúт,

Над гордой Знатностью, которая дрожит

И, стоя у порога, мерзнет;

Тронись хоть Славою, мой миленький дружок!

Еще минута — всё исчезнет!..

Упрямый, дай хотя Желанью уголок!»

— «Да отвяжися ты, лихая пустомеля! —

Пустынник ей сказал. — Ну, право, не могу,

Смотри: одна и есть постеля,

И ту я для себя с Пленирой берегу».

«Скажите, батюшка, как счастия добиться?» —

Сын спрашивал отца. А тот ему в ответ:

«Дороги лучшей нет,

Как телом и умом трудиться,

Служа отечеству, согражданам своим,

И чаще быть с пером и книгой,

Когда быть дельными хотим».

— «Ах, это тяжело! как легче бы?» — «Интригой,

Втираться жабой и ужом

К тому, кто при дворе фортуной вознесется…»

— «А это низко!» — «Ну, так просто… быть глупцом:

И этак многим удается».

Природу одолеть превыше наших сил:

Смиримся же пред ней, не умствуя нимало.

«Зачем ты льнешь?» — Магнит Железу говорил.

«Зачем влечешь меня?» — Железо отвечало.

Прелестный, милый пол! чем кончу я рассказ,

Легко ты отгадаешь.

Подобно так и ты без умысла прельщаешь;

Подобно так и мы невольно любим вас.

«Я разорился от воров!»

— «Жалею о твоем я горе».

— «Украли пук моих стихов!»

— «Жалею я об воре».

«Умолк Соловушка! Конечно, бедный, болен

Или подружкой недоволен,

А может, и несчастлив в ней!

Мне жалок он!» — сказал печально Воробей.

«Он жалок? — Зяблица к словам его пристала. —

Как мало в сердце ты читал!

Я лучше отгадала:

Любил он, так и пел; стал счастлив — замолчал».

Старик

Кого мне бог послал среди уединенья?

Пастушка

Я, дедушка, со стороны;

Иду до ближнего селенья

На праздник красныя весны.

Старик

Чего же ищешь ты под тению кусточков?

Пастушка

Богатой ленты нет, так я ищу цветочков,

Чтоб свить себе венок и скрасить мой наряд:

Там есть красавица Людмила, говорят.

Старик

Но знаешь ли, где ты, соперница Людмилы?

Пастушка

Не ведаю…

Старик

Ты рвешь цветы с ее могилы.

Роза и Шмель

«Прочь, наглый, прочь ты, Шмель! — вскричала

утром

Роза. —

Ты осквернишь меня; ты мне страшней мороза».

— «Прощаю спесь твою: ты только расцвела;

Я

вечером

приду, авось не будешь зла».

Деревцо

Березка выросла пред домом кривобока:

Пришлось выкапывать; но корни так ушли

Далеко в глубину, что вырыть не могли. —

История порока.

Курица и утята

«Ты всё с утятами». — «Кому ж ходить за ними?

Я высидела их». — «Но что тебе они?

Чужие». — «Нужды нет! хочу считать моими».

Кто любит помогать, тот всякому сродни.

Клевета

Честон был поражен кинжалом, но слегка,

«Дан промах, так и быть! — злодей вскричал. — Отселе,

По крайней мере, знак останется на теле». —

Черта клеветника.

Своенравная лиса

Свет полон чудаков: Медведь Лисе был друг;

И с Тигром и Слоном хлеб-соль она водила;

Но никого в своем соседстве не любила,

А пуще всех своих подруг.

Каменная гора и водяная капля

«С умом ли, Капля, ты? меня пробить взялась!

Меня, гранитную! ты, право, стоишь смеха».

Но Капля молча всё кап, кап… и пробралась. —

Настойчивость — залог успеха.

Мыльный пузырек

Блестящий тысячью Ирисиных цветов,

Из мыла Пузырек на воздухе гордился;

Но дунул ветр, и вмиг он в каплю превратился. —

Судьба временщиков.

Беспечность поэта

Поэт случайно в честь и круг бояр попал;

Но буря зависти против его восстала,

И всюду разнеслось: певцу грозит опала.

«Так я был в случае? вот новость!» — он сказал.

Подснежник

«Что мне зима? — сказал Подснежник, ранний цвет. —

Пускай ее страшатся розы;

Я всё превозмогу: и бури и морозы». —

Для гения препоны нет.

Осел и Выжлица

«Скот глупый взял перед! и по какому праву? —

Шумела Выжлица. — Иль я не удала,

Иль обгоню его на славу». —

Не много славы в том, чтоб обогнать Осла.

Эпилог

                  Автор и критика
                

«Что вздумалось тебе сухие апологи

Представить критикам на суд?

Ты знаешь, как они насмешливы и строги».

— «Тем лучше: их прочтут».

В стране, где чуждо разрушенье,

На вечности утверждено,

Средь мирной тишины в себе погружено,

Бессмертие — злым казнь, а добрым утешенье;

Гигантский время бег, свершаемый пред ним,

От правых сердцем отклоняет,

А изверга надежде возбраняет,

Ничтожность страшную спасеньем чтит своим.

Так, грома вышнего ты дерзкий похититель,

Низвергший алтари предвечной правоты!

Презренный мира притеснитель,

Дрожи! — бессмертен ты!

И вы, игралища на время лютой доли,

Чьи взором отческим

Господь блюдет главы,

Мгновенны странники в безвестной слез юдоли,

Утешьтеся! — бессмертны вы!

Лето целое жужжала

Стрекоза, не знав забот;

А зима когда настала,

Так и нечего взять в рот.

Нет в запасе, нет ни крошки;

Нет ни червячка, ни мошки.

Что ж? — К соседу муравью

Вздумала идти с прошеньем.

Рассказав напасть свою,

Так как должно, с умиленьем,

Просит, чтоб взаймы ей дал

Чем до лета прокормиться,

Совестью притом божится,

Что и рост и капитал

Возвратит она не дале,

Как лишь августа в начале.

Туго муравей ссужал:

Скупость в нем порок природный.

«А как в поле хлеб стоял,

Что ж ты делала?» — сказал

Он заемщице голодной.

«Днем и ночью, без души,

Пела всё я цело лето».

— «Пела! весело и это.

Ну поди ж теперь пляши».

В норе своей раз заяц размышлял:

Нора хоть бы кого так размышлять научит!

Томяся скукою, мой заяц тосковал;

Ведь родом грустен он, и страх его всё мучит.

Он думает: «Куда тот несчастлив,

Кто родился труслив.

Ведь впрок себе куска бедняжка не съедает;

Отрады нет ему; отвсюду лишь гроза!

А так-то я живу: проклятый страх мешает

И спать мне иначе, как растворя глаза.

Перемоги себя

, мудрец сказать мне может!

Ну вот! Кто трусов переможет?

По правде, чай и у людей

Не меньше трусости моей».

Так заяц изъявлял догадку,

Дозором обходя вкруг жила своего;

От тени, от мечты, ну, словом, от всего

Его бросало в лихорадку.

Задумчивый зверек,

Так в мыслях рассуждая,

Вдали услышал шум, и тотчас наутек

Пустился, как стрела, к норе он поспешая.

Случись ему бежать близ самого пруда;

Вдруг видит, что его лягушки испугались:

Лягушки вспрыгались и в воду побросались.

«Ба! ба! — он думает, — такая же беда

И от меня другим! я не один робею!

Откуда удальство такое я имею,

Что в ужас привожу собой?

Так, знать, прегрозный я герой?»

Нет! видно на земле трусливца нет такого,

Трусливее себя чтоб не нашел другого!

Старик садить сбирался деревцо.

«Уж пусть бы строиться; да как садить в те лета,

Когда уж смотришь вон из света! —

Так, Старику смеясь в лицо,

Три взрослых юноши соседних рассуждали. —

Чтоб плод тебе твои труды желанный дали,

То надобно, чтоб ты два века жил.

Неужли будешь ты второй Мафусаил?

Оставь, старинушка, свои работы:

Тебе ли затевать толь дальние расчеты?

Едва ли для тебя текущий верен час.

Такие замыслы простительны для нас:

Мы молоды, цветем и крепостью и силой,

А старику пора знакомиться с могилой».

— «Друзья! — смиренно им ответствует Старик. —

Издетства я к трудам привык;

А если от того, что делать начинаю,

Не мне лишь одному я пользы ожидаю,

То, признаюсь,

За труд такой еще охотнее берусь.

Кто добр, не всё лишь для себя трудится.

Сажая деревцо, и тем я веселюсь,

Что если от него сам тени не дождусь,

То внук мой некогда сей тенью насладится,

И это для меня уж плод.

Да можно ль и за то ручаться наперед,

Кто здесь из нас кого переживет?

Смерть смотрит ли на молодость, на силу,

Или на прелесть лиц?

Ах, в старости моей прекраснейших девиц

И крепких юношей я провожал в могилу!

Кто знает: может быть, что ваш и ближе час

И что сыра земля покроет прежде вас».

Как им сказал Старик, так после то и было.

Один из них в торги пошел на кораблях;

Надеждой счастие сперва ему польстило,

Но бурею корабль разбило;

Надежду и пловца — всё море поглотило.

Другой в чужих землях,

Предавшися порока власти,

За роскошь, негу и за страсти

Здоровьем, а потом и жизнью заплатил.

А третий — в жаркий день холодного испил

И слег: его врачам искусным поручили,

А те его до смерти залечили.

Узнавши о кончине их,

Наш добрый Старичок оплакал всех троих.

Лягушка, на лугу увидевши Вола,

Затеяла сама в дородстве с ним сравняться:

Она завистлива была.

И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться.

«Смотри-ка, квакушка, чтó, буду ль я с него?» —

Подруге говорит. «Нет, кумушка, далёко!»

— «Гляди же, как теперь раздуюсь я широко.

Ну, каково?

Пополнилась ли я?» — «Почти что ничего».

— «Ну, как теперь?» — «Всё то ж». Пыхтела да пыхтела,

И кончила моя затейница на том,

Что, не сравнявшися с Волом,

С натуги лопнула и — околела.

* * *

Пример такой на свете не один:

И диво ли, когда жить хочет мещанин

Как именитый гражданин,

А сошка мелкая — как знатный дворянин.

Набрав валежнику порой холодной, зимной,

Старик, иссохший весь от нýжды и трудов,

Тащился медленно к своей лачужке дымной,

Кряхтя и охая под тяжкой ношей дров.

Нес, нес он их и утомился,

Остановился,

На землю с плеч спустил дрова долой,

Присел на них, вздохнул и думал сам с собой:

«Куда я беден, боже мой!

Нуждаюся во всем; к тому ж жена и дети,

А там подушное, боярщина, оброк…

И выдался ль когда на свете

Хотя один мне радостный денек?»

В таком унынии, на свой пеняя рок,

Зовет он Смерть; она у нас не за горами,

А за плечами:

Явилась вмиг

И говорит: «Зачем ты звал меня, старик?»

Увидевши ее свирепую осанку,

Едва промолвить мог бедняк, оторопев:

«Я звал тебя, коль не во гнев,

Чтоб помогла ты мне поднять мою вязанку».

* * *

Из басни сей

Нам видеть можно,

Что как бывает жить ни тошно,

А умирать еще тошней.

Небесного огня божественна искрá,

Душа, сбрось смертные одежды

Болезней, страха и надежды,

О, жалкая игра!

Оковы разорви природы,

Пари к источнику и жизни и свободы!

Теперь твоя пора!

Внемли, как ангелы вокруг тебя вещают:

«К нам, милая сестра, скорее!»

Мой взор становится тусклее;

Я не могу дышать;

Потеря сил и чувств смятенье…

Душа, ответствуй мне, реши мое сомненье:

Не то ли — умирать?

Земля бежит, бежит… исчезла уж из вида!

Отверсто небо видят взоры;

Слух серафимов внемлет хоры..

Горю достичь… Друзья,

Свои скорей мне дайте крила!

Где торжество твое победное, могила?

Смерть, где коса твоя?

Зрел Венеру я во сне:

Белоснежною рукою

Матерь привела с собою

Юное дитя ко мне;

Бог упрямился, дичился,

Был неловок, груб, несмел,

Будто бы людей страшился,

И смотреть он не умел.

«Пастушок! — Богиня-Сладость

Молвит с ласковым лицом, —

Вот мой сын! вот наша радость,

Сделай ты его певцом!» —

Так сказала — и не стало…

Как мне в голову не вспало,

Что Амура нам учить —

Пламень пламенем гасить!..

Что же делать? — за ученье!

Ничего я не таю!

Пастухов увеселенье,

Панову свирель пою;

Флейту мудрыя Паллады,

Аполлоновы отрады;

Светлый хор его жрецов,

Лиру вестника богов…

Всё пустое!.. Он не слышит,

И ничто на ум нейдет;

Страстно, сладостно он дышит,

Про любовь одну поет.

Что же сделалось с тобою,

Что с холодною душою?..

Ах! несчастный, всё забыл,

Чем с Амуром занимался,

Только с тем одним остался,

Что Амур мне натвердил.

Равный бессмертным кажется оный

Муж, пред твоими, дева, очами

Млеющий, близкий, черплющий слухом

Сладкие речи,—

Взором ловящий страсти улыбки!..

Видела это — оцепенела;

Сжалося сердце; в устах недвижных

Голос прервался! —

Замер язык мой… Быстрый по телу

Нежному пламень льется рекою;

Света не вижу; взоры померкли;

В слухе стон шумный! —

В поте холодном трепет; ланиты

Былий, иссохших зноем, бледнее;

Кажется, смертью, таю, объята;

Я бездыханна!..

Когда маляр, в жару, потея над картиной,

Напишет женский лик на шее лошадиной;

Всё тело перьями и шерстью распестрит.

И части всех родов в урода поместит;

Начав красавицей чудесное творенье,

Окончит рыбою, себе на прославленье,—

Пизоны! — можете ль, скрепя свои сердца,

Не осмеять сего безумного творца?

Поверьте мне, друзья, с таким малярством сходны

И проза, и стихи, где мысли разнородны,

Как грезы сонного или больного бред,

Без толку смешаны на собственный свой вред:

С ногами голова в мучительном расколе;

Вы скажете: «Поэт и живописец в воле:

Что могут, выдумать, что в ум придет, писать!»

Кто спорит? Кто дерзнет права сии отнять?

С охотой их даем, и смело просим сами;

Но только с тем, чтоб луг украшен был цветами

Весной, а не зимой; чтоб в вымыслах певца

С мышами не жил кот, а с тиграми овца.

Начала пышные нередко обольщают:

Ждем важного! — и что ж? — на рубище мелькают

Кое-где пурпуры блестящей лоскутки:

По бархатным лугам струятся ручейки;

Там стонет мрачный лес; там башня смотрит в волны;

Там радужный чертог; там Рейн, думы полный!..

К чему сей громкий вздор? Я дело знать спешил.

Положим: кипарис ты кистью оживил;

Прелестно! — да зачем он в страшной сей картине,

Где буря, где корабль, — хозяин сам в пучине

Тонул, и вышел вон… чтоб дать тебе за труд?

Положим: на заказ работаешь сосуд!

Мне страшной бочкою казался он сначала;

Но ты вертел, вертел: из бочки кружка стала!

Нам правило дано природою самой:

Да царствует везде Единство с Простотой!

Счáстливей будешь, не вверяясь дальним

Моря пучинам, посреди же бури,

Страж себе строгий, не тесняся робко

К хитрому брегу.

Кто золотую Средственность возлюбит,

Бедности чуждый, не потерпит смрада

В хижине скудной, не живет в завидных,

Скромный, чертогах.

Чаще ветр ярый низвергает долу

Дубы огромны; жесточайшей карой

Рухнут бойницы; пламень молний вьется

К высям нагорным.

В горе надежду, боязливость в счастье

Носит, в пременах искушенно света,

Сердце благое. Насылает зимы

Юпитер; он же

Гонит их в север. Огорченье — ныне;

Завтра — отрада! Молчаливу музу

Арфа разбудит; Феб всегда ль в погибель

Лук напрягает?..

Нужда ли давит — ты, бесстрашный духом,

Ратник, мужайся; изучись разумно

Стягивать в ветер, слишком благосклонный,

Дмящийся парус!..

Крепче меди себе создал я памятник;

Взял над царскими верх он пирамидами,

Дождь не смоет его, вихрем не сломится,

Цельный выдержит он годы бесчисленны,

Не почует следов быстрого времени.

Так; я весь не умру — большая часть меня

Избежит похорóн: между потомками

Буду славой расти, ввек обновляяся,

Зрят безмолвный пока ход в Капитолию

Дев Весталей, вослед Первосвященнику.

Там, где Авфид крутит волны шумящие,

В весях, скудных водой, Давнус где царствовал,

Будет слышно, что я — рода беззнатного

Отрасль — первый дерзнул в Римском диáлекте

Эолийской сложить меры поэзию.

Сим гордиться позволь мне по достоинству,

Муза! сим увенчай лавром главу мою.

Премудро скрыли боги грядущее

От наших взоров темною нощию,

Смеясь, что мы свои заботы

Вдаль простираем. Что днесь пред нами,

О том помыслим! прочее, столько же

Как Тибр, измене всякой подвержено:

Река, впадающая в море

Тихо в иной день, брегам покорно;

В иной день волны пенисты, мутные

Стремяща; камни, корни срывающа;

Под стоном гор, дубрав окрестных,

Домы, стада уносяща в море.

Тот прямо счастлив, царь над судьбой своей,

Кто с днем протекшим может сказать себе:

«Сегодня жил я! пусть заутра

Юпитер черные тучи кажет,

Или чистейшу ясность лазурную, —

Но не изгладит то, что свершилося;

Ниже отымет те минуты,

Кои провел я теперь толь сладко».

Фортуна любит мены жестокие,

Играет нами злобно и, почести

Неверны раздая, ласкает

Ныне меня, а потом другого.

А я бесскорбен: хочет ли инуда

Лететь, охотно всё возвращаю ей;

Своею доблестью оденусь,

Правду свою обыму и бедность.

Когда от бурных вихрей шатаются

Со скрыпом мачты — мне не вымаливать

Себе драгих стяжаний целость;

Мне малодушно не класть обеты,

Чтоб алчным морем не были пожраны

Мои товары дальнопривозные.

За то проеду безопасно

В самые бури на утлом струге!

Молюсь споспешнице Надежде:

Присутствуй при трудах моих!

Не дай мне утомиться прежде,

Пока я не окончу их!

Так! верю я, что оправдится

Твой утешительный глагол:

Терпенье лишь — труд наградится;

Безветвенный отсадок гол

Даст некогда плоды и листьем осенится.

Небо пасмурно, дубровушка шумит,

Красна девица на бережку сидит,

Раздробляется у ног ее волна,

Но сидит и, слезно глядя в мрак, она

Жалобнешенько возговорит:

«Сердце вещее, ты замерло! весь свет

Опустел — уже мне лестного в нем нет.

Мать пречистая! к себе меня возьми,

Я отведала блаженства на земли,

Я любила на веку своем».

Тут провещится ей голос от небес:

«Полно сетовать и плакать. Током слез

Друга милого тебе не оживить;

Но что может твое сердце усладить

После радостей потерянных,

Попроси, я ниспошлю тебе с небес!»

— «Ах! оставь мне гореванье. Током слез

Друга милого хотя не оживить,

Только жалобой мне сердце усладить

После радостей потерянных!»

1.

Пространству мера троякая:

В долготу бесконечно простирается,

В ширину беспредельно разливается,

В глубину оно бездонно опускается.

Подражай сей мере в делах твоих.

Достигнуть ли хочешь исполнения,

Беспрестанно вперед, вперед стремись;

Хочешь видеть все мира явления,

Расширяй над ними ум свой, — и обымешь их;

Хочешь постигнуть существо вещей,

Проницай в глубину, — и исследуешь.

Постоянством только цель достигается,

Полнота лишь доводит до ясности,

И в кладезе глубоком живет истина.

2.

Трояко течение времени:

Наступает медлительно грядущее,

Как стрела пролетает настоящее

И стоит неподвижно прошедшее.

Не ускоришь никаким нетерпением

Ленивый шаг грядущего;

Не остановишь ни страхом, ни сомнением

Быстрый полет настоящего;

Когда же станет прошедшее,

Ни раскаяньем уже, ни заклятием

Его с места не подвигнешь, не прогонишь ты.

Если хочешь счастливым и мудрым быть,

Соглашай, о смертный! дела свои

С трояким течением времени:

С медлительногрядущим советуйся,

Но ему не вверяй исполнения;

Ни быстропроходящему другом будь,

Ни вечноостающемуся недругом.

Родила меня

Моя матушка,

Родила меня

В красный вешний день,

В красный вешний день

В зеленóм саду,

В зеленóм саду

Между розами,

Между розами

Полноцветными.

И сама она

Говорила так:

«Если б знала я,

Мое дитятко,

Что ты будешь чех

Верный, доблестный, —

Обвила бы я

Тебя розами,

Тебя розами

Благовонными».

(Грянул гром тогда!)

«Если б знала я,

Мало дитятко,

Что ты будешь чех

Малодушный, злой, —

Обвила б тебя

Жестким тростием

И в колючий терн

Тебя бросила б!»

Девушка с юношей крепко любились.

Одной водой они умывались,

Одним полотенцем утирались,

И никто не знал о том всё лето.

На другое лето все узнали;

Отец, мать им знаться запретили,

Девушку с юношей разлучили.

Добрый молодец звезде поручает

Сказать от него душе-девице:

«Умри, драгая, поздно в субботу,

А я за тобою рано в воскресенье».

Что сказали, оба исполняют:

Умерла девица поздно в субботу,

Умер добрый молодец рано в воскресенье.

Друг подле друга их схоронили,

Руки в земле им соединили,

В руки им дали по яблоку зелену.

Протекло за тем малое время —

Выросла над молодцом зеленая сосна,

Вырос над девушкой куст алой розы.

Вьется куст розовый около сосны,

Как вокруг пучка цветов ниточка шелку.

Сестра звала на солнышко брата:

«Выйдем, братец, на солнышко ярко;

Солнца яркого теплом насладимся

И дивной красоты наглядимся,

Как едут разубраны сваты!

Счастлив дом, к которому пристанут!

В чьем-то доме их ожидают?

Чья-то мать их будет дарити?

Чей-то брат им вина подносити?

Чьей сестре-то меж ими быти?»

Брат сестре отвечал с улыбкой:

«Будь же, сестрица, веселенька!

В нашем доме их ожидают,

Наша мать их будет дарити,

Я им буду вина подносити,

Тебе невестой меж ими быти».

Послушайте повести чудной!

Дочерей у матери девять,

Десятою беременна ходит;

Бога молит, чтоб мальчик родился.

А когда ее время приспело,

Родила мать десятую дочку.

Спрашивал кум на крестинах,

Какое дать крестнице имя?

С досадою мать отвечала:

«Яня имя ей, побери ее дьявол!»

Растет Яня тонка и высока,

Лицом бела и румяна,

И была уже на выданьи девица.

Пошла с ведрами по воду однажды;

Ей идти сквозь зеленую дубраву.

Из дубравы вдруг кликнула Вила:

«Ой, слышишь ли, прекрасная Яня!

Брось в траву-мураву свои ведра,

Ступай ко мне в зеленую дубраву;

Твоя мать нам тебя подарила

У кума на руках еще малéньку».

То услышала мизиница Яня,

В мураву свои бросила ведра

И сама ушла в лес дремучий.

Бежит за нею мать престарела:

«Воротись домой, мизиница Яня!»

Но от Яни грозный ответ был:

«Удалися, мать, отпадшая от бога,

Когда ты меня сюда отдала в дар

У кума на руках еще малéньку!»

Что белеется у рощи у зеленыя?

Снег ли то или белые лебеди?

Кабы снег, он скоро растаял бы;

Кабы лебеди были, улетели бы прочь.

Не снег то, не белые лебеди,

А белеется шатер Асан-Аги,

Где он лежит тяжко раненный.

Его мать и сестра посещали там;

Молода жена прийти постыдилася.

Когда легче ему стало от тяжких ран,

Он послал сказать молодой жене:

«Не жди меня больше в дому моем,

Ни в дому, ни во всем роду-племени!»

Вняла жена таковы слова;

Стоит, цепенея от горести;

Вдруг конский топот заслышала:

Взметалась жена Асан-Аги,

Чтоб с башни из окна ей низринуться.

Бегут к ней две милые дочери:

«Постой, не мечися, матушка,

То едет не отец Асан-Ага,

Едет дядя Пинторович Бег».

Успокоилась тогда Агиница,

Обнимает брата с горькой жалобой:

«Ах, братец, какое посрамление мне!

Выгоняют меня от пятерых детей!»

Промолчал, ничего не промолвил Бег,

Только, вынув из сумы из шелковыя,

Подает ей грамоту разводную,

Чтоб в материн дом возвратилася,

За другого замуж выходила бы.

Когда прочла жена грамоту,

С детьми она распрощалася,

Целует в чело сыновей двоих,

Дочерей в ланиты румяные,

А с маленьким сынком в колыбели, с тем

Не могла расстаться. Брат отвел ее

Насильно. Посадил на коня с собой,

И отвез сестру в дом родительский.

Мало время пробыла она на родине,

Мало время, всего и недели нет.

Жена добрая она, рода доброго,

Посватались к ней со всех сторон,

И сам Кадий великий Имошский.

Только стала она брата упрашивать:

«Коли любишь меня, братец, прошу тебя,

Не моги меня ни за кого отдать,

Чтоб сердце не расторглося злой тоской,

Когда увижу сирот своих».

Но брат не уважил мольбы ее,

За Имошского отдал ее Кадия.

Тут просила она брата пред свадьбою

К жениху послать письмо в таковых словах:

«Молодая желает тебе здравствовать

И умильно просит тебя грамотой,

Как приедешь за нею с поезжанами,

Ты привез бы покрывало ей — завеситься

На дороге, мимо двора Аги,

Чтоб не видела она сирот своих».

Получивши Кадий ту грамоту,

Собирает сватов и поезд свадебный,

К двору едет с ними к невестину.

Счастливо туда они прибыли

И отправились с невестой в обратный путь.

Когда ехали мимо двора Аги,

Из окна ее увидели две дочери,

Два сына вышли навстречу к ней:

«Зайди к нам, милая матушка, —

Говорили ей, — сядь с нами поужинать!»

Слыша речи те, Асан-Агиница

Старейшине сватов взмолилася:

«Будь по богу мне братом, старейшина!

Вели остановиться здесь поезду —

Мне подарочки раздать сиротам моим».

Коней остановили супротив двора,

Раздала детям подарки хорошие:

Сыновьям двоим сапожки, шиты золотом,

Дочерям по куску сукна некроена,

А маленькому сыну колыбельному

Посылает одеяльце шелковое.

Глядел удалый Асан-Ага,

Отозвал детей назад к себе:

«Подите ко мне, сироты мои,

Мать безжалостна к вам, с сердцем каменным!»

Когда то услышала Агиница,

Лицом белым о сыру землю ударилась,

И тогда же, от безмерный жалости,

На детей взирая, предала свой дух.

Слышишь? бьет ужасный час!

Укрепитесь, силы!

Вместе к смерти! ищут нас

Бросить в ров могилы!

Всё исчезло: божий свет

И небес отрада,

Для меня вас боле нет —

Я добыча ада!

Ах, прости и светлый день,

Взоров услажденье,

Сладострастна ночи тень —

Чувств обвороженье!

Блеск отрадный ваш погас,

О мечты златые!

Быстро скрылись вы от глаз,

Радости земные!

Я, в убранстве юных лет,

Веселясь красою,

Улыбалась здесь, как цвет

На заре весною!

Днесь во гроб осуждена —

И покров кончины

Бледный лик, где смерть видна,

Скрыл до половины!

Лейте слезы надо мной,

О подруги милы,

Вы, кому даны с красой

И душевны силы!

У жестокого в руках,

В радости беспечной,

В милых яд пила устах —

И погибла вечно!

Может быть, теперь с другой,

О, изменник лютый,

Как встречаю я с тоской

Смертные минуты,

Пьет он радость и любовь,

Скорбь забыв и страхи…

А моя здесь брызнет кровь

Высоко от плахи!..

Эдвин, Эдвин, за тобой

Пусть сей глас печальный

Всюду следует, сей вой,

Страшный, погребальный!..

Пусть всегда в твоем уме

Смерть Луизы бедной

И призрáк ее во тьме

Пред тобою бледный!

Вероломный! страсти жар —

Ни цветуща младость,

И залог любви — сей дар,

Львов и тигров радость…

Всё отвергнул! — на земли

Скорбь со мной оставив,

Ты летишь один вдали,

Паруса расправив!

А младенец? горький плод!

Ах, почто явился?

В полном образе красот

Лик твой обновился;

Сердце матери мечтой

Сладкой оживилось;

Вдруг отчаянье с тоской

В нем соединилось.

«Где отец мой? — вопросил

Он ужасным взором,—

Где супруг твой?» — он грозил

Мне немым укором.

О невинность! горе нам!

Он навек с другою,

Глух к стенаньям и мольбам,

Вечный стыд с тобою!

Ах, и матерь!.. грозный ад —

Там ее обитель!

Страшен милый твой мне взгляд,

Муки возвеститель!

Каждый смех твой на устах —

Есть мое страданье,

Каждый вопль твой — сердца страх

И души терзанье!

Ад навек уже со мной!

Прочь твои лобзанья!

Вопли фурий — голос твой —

Слышу их воззванье;

Здесь, спешите, — вот оне!

Адский сонм явился!

Их огонь вспылал во мне…

И кинжал вонзился!

Эдвин, Эдвин! за тобой

Тень сия летает;

Хладной пусть своей рукой

Грудь твою ласкает!

Пусть ее последний взгляд

Ты повсюду встретишь;

Взоры страшны; с ними в ряд

Тень мою приметишь!

Здесь, смотри, у ног упал,

Весь облитый кровью,

Будто к матери припал

С детскою любовью!

Слышу грозный глас судей:

В сердце глас боязни;

Здесь, готова! смерть, скорей!

Муки лютой казни!

Эдвин! милостив творец —

И небесна сила

Казнь смягчает злых сердец:

Я тебя простила.

Всё исчезнет! клятв обет,

Поцелуев сладость —

Лютый пламень всё пожрет;

Уж горит — о радость!

Ах, не льститесь красотой,

Девы непорочны!

Красота — губитель мой

И удел непрочный!

Путь ко плахе мне скорей!

Час ударил, мститель!

Мать — убийца: не бледней,

Казни исполнитель!

Рассыпан осени рукою,

Лежал поблекший лист кустов;

Зимы предтеча, страх с тоскою

Умолкших прогонял певцов;

Места сии опустошенны

Страдалец юный проходил;

Их вид во дни его блаженны

Очам его приятен был.

«Твое, о роща, опустенье

Мне предвещает жребий мой,

И каждого листа в паденье

Я вижу смерть перед собой!

О Эпидавра прорицатель!

Ужасный твой мне внятен глас:

„Долин отцветших созерцатель,

Ты здесь уже в последний раз!

Твоя весна скорей промчится,

Чем пожелтеет лист в полях

И с стебля сельный цвет свалится“ —

И гроб отверст в моих очах!

Осенни ветры восшумели

И дышат хладом средь полей,

Как призрак легкий улетели

Златые дни весны моей!

Вались, валися, лист мгновенный,

И скорбной матери моей

Мой завтра гроб уединенный

Сокрой от слезных ты очей!

Когда ж к нему, с тоской, с слезами

И с распущенными придет

Вокруг лилейных плеч власами

Моих подруга юных лет,

В безмолвьи осени угрюмом,

Как станет помрачаться день,

Тогда буди ты с легким шумом

Мою утешенную тень!»

Сказал — и в путь свой устремился,

Назад уже не приходил;

Последний с древа лист сронился,

Последний час его пробил.

Близ дуба юноши могила;

Но, с скорбию в душе своей,

Подруга к ней не приходила,

Лишь пастырь, гость нагих полей,

Порой вечерния зарницы,

Гоня стада свои с лугов,

Глубокий мир его гробницы

Тревожит шорохом шагов.

О счастливец, о кузнечик,

На деревьях на высоких

Каплею росы напьешься

И как царь ты распеваешь.

Всё твое, на что ни взглянешь,

Что в полях цветет широких,

Что в лесах растет зеленых.

Друг смиренный земледельцев,

Ты ничем их не обидишь;

Ты приятен человекам,

Лета сладостный предвестник;

Музам чистым ты любезен,

Ты любезен Аполлону:

Дар его — твой звонкий голос.

Ты и старости не знаешь,

О мудрец, всегда поющий,

Сын, жилец земли невинный,

Безболезненный, бескровный,

Ты почти богам подобен!

Пред богом милости я сердце обнажил:

Он призрел на мое крушенье;

Уврачевал мой дух и сердце укрепил;

Несчастных любит провиденье.

Уже я слышал крик враждебных мне сердец:

Погибни он во мраке гроба!

Но милосердый бог воззвал мне как отец:

«Хвала тебе презренных злоба!

Друзья твои — льстецы, коварство — их язык,

Обман невинности смиренной;

Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик,

Его коварством очерненный.

Но за тебя на них восстановлю я суд

Необольстимого потомства;

И на челе своем злодеи не сотрут

Печати черной вероломства».

Я сердце чистое, как жертву для небес,

Хранил любви в груди суровой;

И за годы тоски, страдания и слез

Я ждал любви, как жизни новой;

И что ж? произнося обет ее святой,

Коварно в грудь мне нож вонзали;

И, оттолкнув меня, убитого тоской,

На гроб с улыбкой указали.

Увы, минутный гость я на земном пиру,

Испивши горькую отраву,

Уже главу склонял ко смертному одру,

Возненавидя жизнь и славу.

Уже в последний раз приветствовать я мнил

Великолепную природу.

Хвала тебе, мой бог! ты жизнь мне возвратил,

И сердцу гордость и свободу!

Спасительная длань, почий еще на мне!

Страх тайный всё еще со мною:

От бури спасшийся пловец и по земле

Ступает робкою стопою;

А я еще плыву, и бездны подо мной!

Быть может, вновь гроза их взроет;

Синеющийся брег вновь затуманит мглой

И свет звезды моей сокроет.

О провидение! ты, ты мой зыбкий челн

Спасало, бурями гонимый;

Не брось еще его, средь новых жизни волн,

До пристани — уже мне зримой.

Стенайте, алкионы!

О птицы нежные, любимицы наяд,

Стенайте! ваши стоны

Окрестные брега и волны повторят.

Не стало, нет ее, прекрасной Эвфрозины!

Младую нес корабль на берег Камарины;

Туда ее Гимен с любовью призывал:

Невесту там жених на праге дома ждал.

При ней, на брачный день, хранил ковчег кедровый

Одежды светлые и девы пояс новый,

И перлы для груди, и злато для перстов,

И благовонные мастики для власов.

Но, как Ниобы дочь, невинная душою,

На путь покрытая одеждою простою,

Фиалковым венком и ризою льняной,

На палубе, одна, стояла и мольбой

Звала попутный ветр и мирные светила.

Но вихорь налетел и, грянувши в ветрила,

Невесту обхватил, корабль качнул: о страх!

Она уже в волнах!..

Она уже в волнах, младая Эвфрозина!

Помчала мертвую глубокая пучина.

Фетида, сжаляся, ее из бездн морских

Выносит бледную в объятиях своих.

На крик сестры, толпой, сквозь влажные громады,

Всплывают юные поверх зыбей наяды;

Несут бездушную, кладут под кипарис;

Там — принял девы прах зефиров тихий мыс;

Там — нимфы, воплями собрав подруг далеких,

И нимф густых лесов, и нимф полей широких,

И распустив власы, над холмом гробовым

Весь огласили брег стенанием своим.

Увы! напрасно ждал тебя жених печальный;

Ты не украсилась одеждою венчальной;

Твой перстень с женихом тебя не сочетал,

И кудрей девственных венец не увенчал!

Душе моей грустно! Спой песню, певец!

Любезен глас арфы душе и унылой.

Мой слух очаруй ты волшебством сердец,

Гармонии сладкой всемощною силой.

Коль искра надежды есть в сердце моем,

Ее вдохновенная арфа пробудит;

Когда хоть слеза сохранилася в нем,

Прольется, и сердце сжигать мне не будет.

Но песни печали, певец, мне воспой:

Для радости сердце мое уж не бьется;

Заставь меня плакать, иль долгой тоской

Гнетомое сердце мое разорвется!

Довольно страдал я, довольно терпел;

Устал я! — Пусть сердце или сокрушится

И кончит земной мой несносный удел,

Иль с жизнию арфой златой примирится.

Заспорили горы, Олимп и Киссав,

И первый за сабли, за ружья другой.

Олимп обернулся, к Киссаву шумит:

Молчи, пресмыкайся во прахе, Киссав,

Не раз оскверненный коньяра ногой!

Я славен в подлунной, Олимп я седой!

Высок я, на мне сорок две головы;

Я шумен, струю шестьдесят два ключа;

Где ключ лишь — тут знамя, где дерево — клефт.

Сидит у меня на вершине орел,

В когтях у орла — голова храбреца.

Клюет он ее и расспрашивает:

«Что сделала ты, удалая глава?

За что, как у грешного, срублена с плеч?»

— «Съедай мою молодость, птица орел,

Съедай мою храбрость; твой подрастут

И крылья на локоть и когти на пядь!

В Ксерóмере, в Лýру я был арматол

И клефт на Олимпе двенадцать годов;

Сто аг истребил я, сто сел их сожег,

А турок, албанцев, положенных мной…

Их множество, птица, и счета им нет.

Но жребий пришел мой — лег в битве и я!»

Что за шум, что за гром раздается кругом?

Не быков ли то бьют, не зверей ли травят?

Нет, то бьют не быков, не зверей то травят:

То сражается с турками клефт Буковалл,

И сражается он против тысячи их;

От Керассово дым до Кенурио лег,

Белокурая дева кричит из окна:

«Перестань, Буковалл, воевать и стрелять;

Пусть уляжется пыль, пусть поднимется дым,

Сосчитаем, узнаем, скольких у нас нет».

Сосчиталися турки — их нет пятисот;

Сосчиталися клефты — троих не дочлись.

Отлучились с побоища два храбреца:

За водою один, за едою другой;

А третий, храбрейший, стоит под ружьем.

Черный корабль у Кассандры брегов разъезжал:

Черные парусы, флаг голубой развевал;

Встречу корвета под флагом багровым летит:

«Сдайся! спусти паруса!» — налетая, кричит.

«Я не сдаюсь, не спускаю моих парусов!

К вам не жена, не невеста пришла на поклон:

Зять Буковалла пред вами, Иван я Стафа.

Бросить канаты, товарищи, нос наперед!

Бейте неверных! пролейте турецкую кровь!»

Турки навстречу, и сшибся с корветой корабль.

Первый Стафа устремляется, с саблей в руках.

Кровь через палубу хлещет, багровеет зыбь;

«Алла!» — неверные взвыли и храбрым сдались.

                  Уж как пал туман на сине море
                

                  …………………………………………….
                

                  Ты скажи моей молодой вдове, 
                

                  Что женился я на другой жене; 
                

                  Что за ней я взял поле чистое, 
                

                  Нас сосватала сабля острая, 
                

                  Положила спать калена стрела.
                

Бросайся, пускайся, на берег противный плыви,

Могучие руки раскинь ты на волны, как весла,

Грудь сделай кормилом, а гибкое тело челном.

И если дарует господь и пречистая дева

И выплыть, и видеть и стан наш и сборное место,

Где, помнишь, недавно томбрийскую козу пекли;

И если товарищи спросят тебя про меня,

Не сказывай, друг, что погиб я, что умер я, бедный!

Одно им скажи, что женился я в грустной чужбине,

Что стала несчастному черна земля мне женой,

И тещею камень, а братьями — остры кремни!

Словно два ветра, восточный и южный, свирепые спорят,

В горной долине сшибаясь, и борют густую дубраву;

Крепкие буки, высокие ясени, дерен користый

Зыблются, древо об древо широкими ветвями бьются

С шумом ужасным; кругом от крушащихся треск раздается, —

Так аргивяне, трояне, свирепо друг с другом сшибаясь,

Падали в битве; никто о презрительном бегстве не думал.

Множество вкруг Кебриона метаемых копий великих,

Множество стрел окрыленных, слетавших с тетив, водружалось;

Множество камней огромных щиты разбивали у воев

Окрест его; но величествен он, на пространстве великом,

В вихре праха лежал, позабывший искусство возницы.

Долго, доколе светило средину небес протекало,

Стрелы летали с обеих сторон и народ поражали.

Но лишь достигнуло солнце годины распряжки воловой,

Храбрость ахеян, судьбе вопреки, одолела противных:

Труп Кебриона они увлекли из-под стрел, из-под криков

Ярых троян и оружия пышные сорвали с персей.

Но Патрокл на троян, умышляющий грозное, грянул.

Трижды влетал он в средину их, бурному равный Арею,

С криком ужасным; и трижды сражал девяти браноносцев.

Но когда он, как демон, в четвертый раз устремился,

Тут, о Патрокл, бытия твоего наступила кончина:

Против тебя Аполлон по побоищу шествовал быстро,

Страшен грозой. Не познал он бога, идущего в сонмах:

Мраком великим одеянный, шествовал в встречу бессмертный.

Стал позади и ударил в хребет и широкие плечи

Мощной рукой, — и, стемнев, закружилися очи

Патрокла. Шлем с головы Менетидовой сбил Аполлон-дальновержец;

Быстро по праху катясь, зазвучал под копытами коней

Медяный шлем; осквернилися волосы пышного гребня

Черною кровью и прахом. Прежде не сужено было

Шлему сему знаменитому прахом земным оскверняться:

Он на прекрасном челе, на главе богомужней героя,

Он на Пелиде сиял, но Кронид соизволил, да Гектор

Оным украсит главу: приближалась бо к Гектору гибель.

Вся у Патрокла в руках раздробилась огромная пика,

Тяжкая, крепкая, медью набитая; с плеч у героя

Щит, до пят досягавший, с ремнем повалился на землю;

Медные латы на нем разрешил Аполлон-небожитель.

Смута на душу нашла и на члены могучие томность;

Стал он как бы обаянный. Приближился с острою пикой

С тыла его — и меж плеч поразил воеватель дарданский,

Славный Эвфорб Панфоид, который блистал между сверстных

Ног быстротой и метаньем копья и искусством возницы;

Он уже в юности двадцать бойцов сразил с колесниц их,

Впервые выехав сам на конях, изучаться сраженьям.

Он, о Патрокл, на тебя устремил оружие первый,

Но не сразил, а, исторгнув из язвы огромную пику,

Вспять побежал и укрылся в толпе; не отважился явно

Против Патрокла, уже безоружного, стать на сраженье.

Он же, и бога ударом и мужа копьем укрощенный,

Вспять к мирмидонцам-друзьям отступал, избегающий смерти.

Гектор, едва усмотрел Менетида, высокого духом,

С боя идущего вспять, пораженного острою медью,

Прянул к нему сквозь ряды и копьем, упредивши, ударил

В пах под живот; глубоко во внутренность медь погрузилась;

Пал Менетид, и в уныние страшное ввергнул данаев.

Словно как вепря могучего пламенный лев побеждает,

Если на горной вершине сражаются, гордые оба,

Возле ручья маловодного, жадные оба напиться;

Вепря, уже задыхавшегось, силою лев побеждает, —

Так Менетида-героя, уже погубившего многих,

Гектор великий копьем низложил и душу исторгнул.

Гордый победой над ним, произнес он крылатые речи:

«Верно, Патрокл, уповал ты, что Трою нашу разрушишь,

Наших супруг запленишь и, лишив их священной свободы,

Всех повлечешь на судах в отдаленную землю родную!

Нет, безрассудный! за них-то могучие Гектора кони,

К битвам летя, расстилаются по полю; сам копием я

Между героев троянских блистаю, и я-то надеюсь

Рабство от них отразить! Но тебя растерзают здесь враны!

Бедный! тебя Ахиллес, несмотря что могуч, не избавил.

Верно, тебе он идущему в битву приказывал крепко:

Прежде не мысли ты мне, конеборец Патрокл, возвращаться

В стан мирмидонский, доколе у Гектора-мужеубийцы

Брони, дымящейся кровию, сам на груди не расторгнешь!

Верно, он так говорил, и прельстил безрассудную душу».

Дышащий томно, ему отвечал ты, Патрокл благородный:

«Славься теперь, величайся, о Гектор! Победу стяжал ты

Зевса и Феба поспешеством: боги меня победили;

Им-то легко; от меня и доспехи похитили боги.

Но тебе подобные, если б мне двадцать предстали,

Все бы они полегли, сокрушенные пикой моею!

Пагубный рок, Аполлон, и от смертных Эвфорб дарданиец

В брани меня поразили, а ты уже третий сражаешь.

Слово последнее молвлю, на сердце его сохраняй ты:

Жизнь и тебе на земле остается недолгая; близко,

Близко стоит пред тобою и Смерть и суровая Участь

Пасть под рукой Ахиллеса, Эакова мощного внука».

Так говорящего, смертный конец осеняет Патрокла.

Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду,

Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность.

Но к Патроклу и к мертвому Гектор великий воскликнул:

«Что, мирмидонянин, ты предвещаешь мне грозную гибель?

Знает ли кто, не Пелид ли, сын среброногой Фетиды,

Прежде, моим копием пораженный, расстанется с жизнью?»

Так произнес он, и медную пику из мертвого тела

Вырвал, пятою нажав, и его опрокинул он навзничь.

После немедля протúв Автомéдона с пикой понесся;

Мужа могучего он, Ахиллесовых коней возницу,

Свергнуть пылал; но возницу умчали быстрые кони,

Кони бессмертные, дар знаменитый бессмертных Пелею.

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой;

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом

Той башни, сетует, внимаема луной,

На возмутившего полуночным приходом

Ее безмолвного владычества покой.

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,

Которые окрест, развесившись, стоят,

Здесь праотцы села, в гробах уединенных

Навеки затворясь, сном непробудным спят.

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,

Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,

Ни ранней ласточки на кровле щебетанье —

Ничто не вызовет почивших из гробов.

На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,

Их в зимни вечера не будет веселить,

И дети резвые, встречать их выбегая,

Не будут с жадностью лобзаний их ловить.

Как часто их серпы златую ниву жали,

И плуг их побеждал упорные поля!

Как часто их секир дубравы трепетали,

И потом их лица кропилася земля!

Пускай рабы сует их жребий унижают,

Смеяся в слепоте полезным их трудам,

Пускай с холодностью презрения внимают

Таящимся во тьме убогого делам:

На всех ярится смерть — царя, любимца славы,

Всех ищет грозная… и некогда найдет;

Всемощныя судьбы незыблемы уставы:

И путь величия ко гробу нас ведет.

А вы, наперсники фортуны ослепленны,

Напрасно спящих здесь спешите презирать

За то, что гробы их непышны и забвенны,

Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

Вотще над мертвыми, истлевшими костями

Трофеи зиждутся, надгробия блестят;

Вотще глас почестей гремит перед гробами —

Угасший пепел наш они не воспалят.

Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою

И невозвратную добычу возвратит?

Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;

Надменный мавзолей лишь персть их бременит.

Ах! может быть, под сей могилою таится

Прах сердца нежного, умевшего любить,

И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,

Рожденной быть в венце иль мыслями парить!

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,

Угрюмою судьбой для них был затворен,

Их рок обременил убожества цепями,

Их гений строгою нуждою умерщвлен.

Как часто редкий перл, волнами сокровенный,

В бездонной пропасти сияет красотой;

Как часто лилия цветет уединенно,

В пустынном воздухе теряя запах свой.

Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,

Защитник сограждан, тиранства смелый враг;

Иль кровию граждан Кромвель необагренный,

Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.

Отечество хранить державною рукою,

Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,

Дары обилия на смертных лить рекою,

В слезах признательных дела свои читать —

Того им не дал рок; но вместе преступленьям

Он с доблестями их круг тесный положил;

Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям

И быть жестокими к страдальцам запретил;

Таить в душе своей глас совести и чести,

Румянец робкия стыдливости терять

И, раболепствуя, на жертвенниках лести

Дары небесных муз гордыне посвящать.

Скрываясь от мирских погибельных смятений,

Без страха и надежд, в долине жизни сей,

Не зная горести, не зная наслаждений,

Они беспечно шли тропинкою своей.

И здесь спокойно спят под сенью гробовою —

И скромный памятник, в приюте сосн густых,

С непышной надписью и рéзьбою простою,

Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.

Любовь на камне сем их память сохранила,

Их лета, имена потщившись начертать;

Окрест библейскую мораль изобразила,

По коей мы должны учиться умирать.

И кто с сей жизнию без горя расставался?

Кто прах свой по себе забвенью предавал?

Кто в час последний свой сим миром не пленялся

И взора томного назад не обращал?

Ах! нежная душа, природу покидая,

Надеется друзьям оставить пламень свой;

И взоры тусклые, навеки угасая,

Еще стремятся к ним с последнею слезой;

Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;

Наш камень гробовой для них одушевлен;

Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,

Еще огнем любви для них воспламенен.

А ты, почивших друг, певец уединенный,

И твой ударит час, последний, роковой;

И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,

Чувствительный придет услышать жребий твой.

Быть может, селянин с почтенной сединою

Так будет о тебе пришельцу говорить:

«Он часто по утрам встречался здесь со мною,

Когда спешил на холм зарю предупредить.

Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,

Поднявшей из земли косматый корень свой;

Там часто, в горести беспечной, молчаливой,

Лежал задумавшись над светлою рекой;

Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами —

Когда мы с поля шли и в роще соловей

Свистал вечерню песнь, — он томными очами

Уныло следовал за тихою зарей.

Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,

Он часто уходил в дубраву слезы лить,

Как странник, родины, друзей, всего лишенный,

Которому ничем души не усладить.

Взошла заря — но он с зарею не являлся,

Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;

Опять заря взошла — нигде он не встречался;

Мой взор его искал — искал — не находил.

Наутро пение мы слышим гробовое…

Несчастного несут в могилу положить.

Приблизься, прочитай надгробие простое,

Чтоб память доброго слезой благословить».

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли;

Чтó слава, счастие, не знал он в мире сем.

Но музы от него лица не отвратили,

И меланхолии печать была на нем.

Он кроток сердцем был, чувствителен душою —

Чувствительным творец награду положил.

Дарил несчастных он чем только мог — слезою;

В награду от творца он друга получил.

Прохожий, помолись над этою могилой;

Он в ней нашел приют от всех земных тревог;

Здесь всё оставил он, что в нем греховно было,

С надеждою, что жив его спаситель — бог.

Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает;

С тихим блеяньем бредет через поле усталое стадо;

Медленным шагом домой возвращается пахарь, уснувший

Мир уступая молчанью и мне. Уж бледнеет окрестность,

Мало-помалу теряясь во мраке, и воздух наполнен

Весь тишиною торжественной; изредка только промчится

Жук с усыпительно-тяжким жужжаньем, да рог отдаленный,

Сон наводя на стада, порою невнятно раздастся;

Только с вершины той пышно плющом украшенной башни

Жалобным криком сова пред тихой луной обвиняет

Тех, кто, случайно зашедши к ее гробовому жилищу,

Мир нарушают ее безмолвного, древнего царства.

Здесь под навесом нагнувшихся вязов, под свежею тенью

Ив, где зеленым дерном могильные хóлмы покрыты,

Каждый навек затворяся в свою одинокую келью,

Спят непробудно смиренные предки села. Ни веселый

Голос прохладно-душистого утра, ни ласточки ранней

С кровли соломенной трель, ни труба петуха, ни отзывный

Рог — ничто не подымет их боле с их бедной постели.

Яркий огонь очага уж для них не зажжется; не будет

Их вечеров услаждать хлопотливость хозяйки; не будут

Дети тайком к дверям подбегать, чтоб подслушать, нейдут ли

С поля отцы, и к ним на колена тянуться, чтоб первый

Прежде других схватить поцелуй. Как часто серпам их

Нива богатство свое отдавала; как часто их острый

Плуг побеждал упорную глыбу; как весело в поле

К трудной работе они выходили; как звучно топор их

В лесе густом раздавался, рубя вековые деревья!

Пусть издевается Гордость над их полезною жизнью,

Низкий удел и семейственный мир поселян презирая;

Пусть Величие с хладной насмешкой читает простую

Летопись бедного; знатность породы, могущества пышность,

Всё, чем блестит красота, чем богатство пленяет, всё будет

Жертвой последнего часа: ко гробу ведет нас и слава.

Кто обвинит их за то, что над прахом смиренным их память

Пышных гробниц не воздвигла; что в храмах, по сводам высоким,

В блеске торжественном свеч, в благовонном дыму фимиама,

Им похвала не гремит, повторенная звучным органом?

Надпись на урне иль дышащий в мраморе лик не воротят

В прежнюю область ее отлетевшую жизнь, и хвалебный

Голос не тронет безмолвного праха, и в хладно-немое

Ухо смерти не вкрáдется сладкий ласкательства лепет.

Может быть, здесь в могиле, ничем не заметной, истлело

Сердце, огнем небесным некогда полное; стала

Прахом рука, рожденная скипетр носить иль восторга

Пламень в живые струны вливать. Но наука пред ними

Свитков своих, богатых добычей веков, не раскрыла,

Холод нужды умертвил благородный их пламень, и сила

Гением полной души их бесплодно погибла навеки.

О! как много чистых, прекрасных жемчужин сокрыто

В темных, неведомых нам глубинах океана! Как часто

Цвет родится на то, чтоб цвести незаметно и сладкий

Запах терять в беспредельной пустыне! Быть может,

Здесь погребен какой-нибудь Гампден незнаемый, грозный

Мелким тиранам села, иль Мильтон, немой и неславный,

Или Кромвель, неповинный в крови сограждáн. Всемогущим

Словом сенат покорять, бороться с судьбою, обилье

Щедрою сыпать рукой на цветущую область и в громких

Плесках отечества жизнь свою слышать — то рок запретил им;

Но, ограничив в добре их, равно и во зле ограничил:

Не дал им воли стремиться к престолу стезею убийства,

Иль затворять милосердия двери пред страждущим братом,

Или, коварствуя, правду таить, иль стыда на ланитах

Чистую краску терять, иль срамить вдохновенье святое,

Гласом поэзии славя могучий разврат и фортуну.

Чуждые смут и волнений безумной толпы, из-за тесной

Грани желаньям своим выходить запрещая, вдоль свежей,

Сладко-бесшумной долины жизни они тихомолком

Шли по тропинке своей, и здесь их приют безмятежен.

Кажется, слышишь, как дышит кругом их спокойствие неба,

Все тревоги земные смиряя, и мнится, какой-то

Сердце объемлющий голос, из тихих могил подымаясь,

Здесь разливает предчувствие вечного мира. Чтоб праха

Мертвых никто не обидел, надгробные камни с простою

Надписью, с грубой резьбою прохожего молят почтить их

Вздохом минутным; на камнях рука неграмотной музы

Их имена и лета написала, кругом начертавши,

Вместо надгробий, слова из святого писанья, чтоб скромный

Сельский мудрец по ним умирать научался. И кто же,

Кто в добычу немому забвению эту земную,

Милую, смутную жизнь предавал и с цветущим пределом

Радостно-светлого дня расставался, назад не бросая

Долгого, томного, грустного взгляда? Душа, удаляясь,

Хочет на нежной груди отдохнуть, и очи, темнея,

Ищут прощальной слезы; из могилы нам слышен знакомый

Голос, и в нашем прахе живет бывалое пламя.

Ты же, заботливый друг погребенных без славы, простую

Повесть об них рассказавший, быть может кто-нибудь сердцем

Близкий тебе, одинокой мечтою сюда приведенный,

Знать пожелает о том, что случилось с тобой, и, быть может,

Вот что расскажет ему о тебе старожил поседелый:

«Часто видали его мы, как он на рассвете поспешным

Шагом, росу отряхая с травы, всходил на пригорок

Встретить солнце; там, на мшистом, изгибистом корне

Старого вяза, к земле приклонившего ветви, лежал он

В полдень и слушал, как ближний ручей журчит, извиваясь;

Вечером часто, окончив дневную работу, случалось

Нам видать, как у входа в долину стоял он, за солнцем

Следуя взором и слушая зяблицы позднюю песню;

Также не раз мы видали, как шел он вдоль леса с какой-то

Грустной улыбкой и что-то шептал про себя, наклонивши

Голову, бледный лицом, как будто оставленный целым

Светом и мучимый тяжкою думой или безнадежным

Горем любви. Но однажды поýтру его я не встретил,

Как бывало, на хóлме, и в полдень его не нашел я

Подле ручья, ни после в долине; прошло и другое

Утро, и третье; но он не встречался нигде — ни на холме

Рано, ни в полдень подле ручья, ни в долине

Вечером. Вот мы однажды поутру печальное пенье

Слышим: его на кладбище несли. Подойди; здесь на камне,

Если умеешь, прочтешь, что о нем тогда написали:

Юноша здесь погребен, неведомый счастью и славе;

Но при рожденьи он был небесною музой присвоен,

И меланхолия знаки свои на него положила.

Был он душой откровенен и добр, его наградило

Небо: несчастным давал что имел он — слезу; и в награду

Он получил от неба самое лучшее — друга.

Путник, не трогай покоя могилы: здесь всё, что в нем было

Некогда доброго, все его слабости робкой надеждой

Преданы в лоно благого отца, правосудного бога».

До рассвета поднявшись, коня оседлал

Знаменитый Смальгольмский барон;

И без отдыха гнал, меж утесов и скал,

Он коня, торопясь в Бротерстон.

Не с могучим Боклю совокупно спешил

На военное дело барон;

Не в кровавом бою переведаться мнил

За Шотландию с Англией он;

Но в железной броне он сидит на коне;

Наточил он свой меч боевой;

И покрыт он щитом; и топор за седлом

Укреплен двадцатифунтовой.

Через три дни домой возвратился барон,

Отуманен и бледен лицом;

Через силу и конь, опенен, запылен,

Под тяжелым ступал седоком.

Анкрамморския битвы барон не видал,

Где потоками кровь их лилась,

Где на Эверса грозно Боклю напирал,

Где за родину бился Дуглас;

Но железный шелом был иссечен на нем,

Был изрублен и панцирь и щит,

Был недавнею кровью топор за седлом,

Но не áнглийской кровью покрыт.

Соскочив у часовни с коня за стеной,

Притаяся в кустах, он стоял;

И три раза он свистнул — и паж молодой

На условленный свист прибежал.

«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,

И присядь на колена мои;

Ты младенец, но ты откровенен душой,

И слова непритворны твои.

Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;

Мне теперь ты всю правду скажи:

Что заметил? Что было с твоей госпожой?

И кто был у твоей госпожи?»

«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,

Где маяк, приходила тайком

(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам

Не прокрасться во мраке ночном).

И на первую ночь непогода была,

И без умолку филин кричал;

И она в непогоду ночную пошла

На вершину пустынную скал.

Тихомолком подкрался я к ней в темноте;

И сидела одна — я узрел;

Не стоял часовой на пустой высоте;

Одиноко маяк пламенел.

На другую же ночь — я за ней по следам

На вершину опять побежал —

О творец, у огня одинокого там

Мне неведомый рыцарь стоял.

Подпершися мечом, он стоял пред огнем,

И беседовал долго он с ней;

Но под шумным дождем, но при ветре ночном

Я расслушать не мог их речей.

И последняя ночь безненастна была,

И порывистый ветер молчал;

И к маяку она на свиданье пошла;

У маяка уж рыцарь стоял.

И сказала (я слышал): „В полуночный час,

Перед светлым Ивановым днем,

Приходи ты; мой муж не опасен для нас;

Он теперь на свиданьи ином;

Он с могучим Боклю ополчился теперь;

Он в сражении забыл про меня —

И тайком отопру я для милого дверь

Накануне Иванова дня“.

„Я не властен прийти, я не должен прийти,

Я не смею прийти (был ответ);

Пред Ивановым днем одиноким путем

Я пойду… мне товарища нет“.

„О, сомнение прочь! безмятежная ночь

Пред великим Ивановым днем

И тиха и темна, и свиданьям она

Благосклонна в молчаньи своем.

Я собак привяжу, часовых уложу,

Я крыльцо пересыплю травой,

И в приюте моем, пред Ивановым днем,

Безопасен ты будешь со мной“.

„Пусть собака молчит, часовой не трубит

И трава не слышна под ногой, —

Но священник есть там; он не спит по ночам;

Он приход мой узнает ночной“.

„Он уйдет к той поре: в монастырь на горе

Панихиду он позван служить, —

Кто-то был умерщвлен; по душе его он

Будет три дни поминки творить“.

Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,

Он ужасен стоял при огне.

„Пусть о том, кто убит, он поминки творит:

То, быть может, поминки по мне.

Но полуночный час благосклонен для нас:

Я приду под защитою мглы“.

Он сказал… и она… я смотрю… уж одна

У маяка пустынной скалы».

И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,

И кипел, и горел, и сверкал.

«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?

Он, клянусь небесами, пропал!»

«Показалося мне при блестящем огне:

Был шелом с соколиным пером,

И палаш боевой на цепи золотой,

Три звезды на щите голубом».

«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;

Сей полуночный, мрачный пришлец

Был не властен прийти: он убит на пути;

Он в могилу зарыт, он мертвец».

«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне

И увидел, услышал я сам,

Как его обняла, как его назвала:

То был рыцарь Ричард Кольдингам».

И Смальгольмский барон, изумлен, поражен,

И хладел, и бледнел, и дрожал.

«Нет! в могиле покой: он лежит под землей,

Ты неправду мне, паж мой, сказал.

Где бежит и шумит меж утесами Твид,

Где подъемлется мрачный Эльдон,

Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам

Потаенным врагом умерщвлен.

Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;

Оглушен был ты бурей ночной;

Уж три ночи, три дня, как поминки творят

Чернецы за его упокой».

Он идет в ворота, он уже на крыльце,

Он взошел по крутым ступеням

На площадку, и видит: с печалью в лице

Одиноко-унылая там

Молодая жена — и тиха и бледна,

И в мечтании грустном глядит

На поля, небеса, на Мертонски леса,

На прозрачно бегущую Твид.

«Я с тобою опять, молодая жена».

— «В добрый час, благородный барон.

Что расскажешь ты мне? Решена ли война?

Поразил ли Боклю иль сражен?»

«Англичанин разбит; англичанин бежит

С Анкрамморских кровавых полей;

И Боклю наблюдать мне маяк мой велит

И беречься недобрых гостей».

При ответе таком изменилась лицом,

И ни слова… ни слова и он;

И пошла в свой покой с наклоненной главой,

И за нею суровый барон.

Ночь покойна была, но заснуть не дала.

Он вздыхал, он с собой говорил:

«Не пробудится он; не подымется он;

Мертвецы не встают из могил».

Уж заря занялась; был таинственный час

Меж рассветом и утренней тьмой;

И глубоким он сном пред Ивановым днем

Вдруг заснул близ жены молодой.

Не спалося лишь ей, не смыкала очей…

И бродящим, открытым очам,

При лампадном огне, в шишаке и броне

Вдруг явился Ричард Кольдингам.

«Воротись, удалися», — она говорит.

«Я к свиданью тобой приглашен;

Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, —

Не страшись, не услышит нас он.

Я во мраке ночном потаенным врагом

На дороге изменой убит;

Уж три ночи, три дня, как монахи меня

Поминают — и труп мой зарыт.

Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!

И ужасный теперь ему сон!

И надолго во мгле на пустынной скале,

Где маяк, я бродить осужден;

Где видалися мы под защитою тьмы,

Там скитаюсь теперь мертвецом;

И сюда с высоты не сошел бы… но ты

Заклинала Ивановым днем».

Содрогнулась она и, смятенья полна,

Вопросила: «Но что же с тобой?

Дай один мне ответ — ты спасен ли, иль нет?..»

Он печально потряс головой.

«Выкупается кровью пролитая кровь, —

То убийце скажи моему.

Беззаконную небо карает любовь, —

Ты сама будь свидетель тому».

Он тяжелою шуйцей коснулся стола;

Ей десницею руку пожал —

И десница как острое пламя была,

И по членам огонь пробежал.

И печать роковая в столе вожжена:

Отразилися пальцы на нем;

На руке ж — но таинственно руку она

Закрывала с тех пор полотном.

Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:

И грустна и на свет не глядит;

Есть в Мельрозской обители мрачный монах:

И дичится людей и молчит.

Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?

Та монахиня — кто же она?

То убийца, суровый Смальгольмский барон;

То его молодая жена.

Были и лето и осень дождливы;

Были потоплены пажити, нивы;

Хлеб на полях не созрел и пропал;

Сделался голод, народ умирал.

Но у епископа, милостью неба,

Полны амбары огромные хлеба;

Жито сберег прошлогоднее он:

Был осторожен епископ Гаттон.

Рвутся толпой и голодный и нищий

В двери епископа, требуя пищи;

Скуп и жесток был епископ Гаттон:

Общей бедою не тронулся он.

Слушать их вопли ему надоело;

Вот он решился на страшное дело:

Бедных из ближних и дальних сторон,

Слышно, скликает епископ Гаттон.

«Дожили мы до нежданного чуда:

Вынул епископ добро из-под спуда;

Бедных к себе на пирушку зовет», —

Так говорил изумленный народ.

К сроку собралися званые гости,

Бледные, чахлые, кожа да кости;

Старый, огромный сарай отворен,

В нем угостит их епископ Гаттон.

Вот уж столпились под кровлей сарая

Все пришлецы из окружного края…

Как же их принял епископ Гаттон?

Был им сарай и с гостями сожжен.

Глядя епископ на пепел пожарный,

Думает: будут мне все благодарны;

Разом избавил я шуткой моей

Край наш голодный от жадных мышей.

В замок епископ к себе возвратился,

Ужинать сел, пировал, веселился,

Спал, как невинный, и снов не видал…

Правда! но боле с тех пор он не спал.

Утром он входит в покой, где висели

Предков портреты, и видит, что съели

Мыши его живописный портрет,

Так, что холстины и признака нет.

Он обомлел; он от страха чуть дышит…

Вдруг он чудесную ведомость слышит:

«Наша округа мышами полна,

В житницах съеден весь хлеб до зерна».

Вот и другое в ушах загремело:

«Бог на тебя за вчерашнее дело!

Крепкий твой замок, епископ Гаттон,

Мыши со всех осаждают сторон».

Ход был до Рейна от замка подземный;

В страхе епископ дорогою темной

К берегу выйти из замка спешит,

«В Реинской башне спасусь», — говорит.

Башня из реинских вод подымалась;

Издали острым утесом казалась,

Грозно из пены торчащим, она;

Стены кругом ограждала волна.

В легкую лодку епископ садится;

К башне причалил, дверь запер и мчится

Вверх по гранитным крутым ступеням;

В страхе один затворился он там.

Стены из стали казалися слиты,

Были решетками окна забиты,

Ставни чугунные, каменный свод,

Дверью железною запертый вход.

Узник не знает, куда приютиться;

На пол, зажмурив глаза, он ложится…

Вдруг он испуган стенаньем глухим:

Вспыхнули ярко два глаза над ним.

Смотрит он… кошка сидит и мяучит;

Голос тот грешника давит и мучит;

Мечется кошка; невесело ей:

Чует она приближенье мышей.

Пал на колени епископ и криком

Бога зовет в исступлении диком.

Воет преступник… а мыши плывут…

Ближе и ближе… доплыли… ползут.

Вот уж ему в расстоянии близком

Слышно, как лезут с роптаньем и писком;

Слышно, как стену их лапки скребут;

Слышно, как камень их зубы грызут.

Вдруг ворвались неизбежные звери;

Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,

Спереди, сзади, с боков, с высоты…

Что тут, епископ, почувствовал ты?

Зубы об камни они навострили,

Грешнику в кости их жадно впустили,

Весь по суставам раздернут был он…

Так был наказан епископ Гаттон.

От дружной ветки отлученный,

Скажи, листок уединенный,

Куда летишь?.. — «Не знаю сам;

Гроза разбила дуб родимый;

С тех пор, по долам, по горам

По воле случая носимый,

Стремлюсь, куда велит мне рок,

Куда на свете всё стремится,

Куда и лист лавровый мчится

И легкий розовый листок».

Снова лес и дол покрыл

Блеск туманный твой:

Он мне душу растворил

Сладкой тишиной.

Ты блеснул… и просветлел

Тихо темный луг, —

Так улыбкой наш удел

Озаряет друг.

Скорбь и радость давних лет

Отозвались мне,

И минувшего привет

Слышу в тишине.

Лейся, мой ручей, стремись!

Жизнь уж отцвела;

Так надежды пронеслись;

Так любовь ушла.

Ах! то было и моим,

Чем так сладко жить;

То, чего, расставшись с ним,

Вечно не забыть.

Лейся, лейся, мой ручей,

И журчанье струй

С одинокою моей

Лирой согласуй.

Счастлив, кто от хлада лет

Сердце охранил,

Кто без ненависти свет

Бросил и забыл,

Кто делúт с душой родной,

Втайне от людей,

То, что презрено толпой

Или чуждо ей.

Кто слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, бессонный, не рыдал, —

Тот вас не знает, вышни силы!

На жизнь мы брошены от вас!

И вы ж, дав знаться нам с виною,

Страданью выдаете нас,

Вину преследуете мздою.

«Скажи, что так задумчив ты?

Всё весело вокруг;

В твоих глазах печали след:

Ты, верно, плакал, друг?»

«О чем грущу, то в сердце мне

Запало глубоко;

А слезы… слезы в сладость нам;

От них душе легко».

«К тебе ласкаются друзья,

Их ласки не дичись;

И что бы ни утратил ты,

Утратой поделись».

«Как вам, счастливцам, то понять,

Что понял я тоской?

О чем… но нет! оно мое,

Хотя и не со мной».

«Не унывай же, ободрись;

Еще ты в цвете лет;

Ищи — найдешь; отважным, друг,

Несбыточного нет».

«Увы! напрасные слова!

Найдешь — сказать легко;

Мне до него, как до звезды

Небесной, далеко».

«На что ж искать далеких звезд?

Для неба их краса;

Любуйся ими в ясну ночь,

Не мысля в небеса».

«Ах! я любуюсь в ясный день;

Нет сил и глаз отвесть;

А ночью… ночью плакать мне,

Покуда слезы есть».

На ту знакомую гору

Сто раз я в день прихожу;

Стою, склоняся на посох,

И в дол с вершины гляжу.

Вздохнув, медлительным шагом

Иду вослед я овцам

И часто, часто в долину

Схожу, не чувствуя сам.

Весь луг по-прежнему полон

Младой цветов красоты;

Я рву их — сам же не знаю,

Кому отдать мне цветы.

Здесь часто в дождик и в грóзу

Стою, к земле пригвожден:

Всё жду, чтоб дверь отворилась…

Но то обманчивый сон.

Над милой хижинкой светит,

Видаю, радуга мне…

К чему? Она удалилась!

Она в чужой стороне!

Она всё дале! всё дале!

И скоро слух замолчит!

Бегите ж, овцы, бегите!

Здесь горе душу томит!

Бежит волна, шумит волна!

Задумчив, над рекой

Сидит рыбак; душа полна

Прохладной тишиной.

Сидит он час, сидит другой;

Вдруг шум в волнах притих…

И влажною всплыла главой

Красавица из них.

Глядит она, поет она:

«Зачем ты мой народ

Манишь, влечешь с родного дна

В кипучий жар из вод?

Ах! если б знал, как рыбкой жить

Привольно в глубине,

Не стал бы ты себя томить

На знойной вышине.

Не часто ль солнце образ свой

Купает в лоне вод?

Не свежей ли горит красой

Его из них исход?

Не с ними ли свод неба слит

Прохладно-голубой?

Не в лоно ль их тебя манит

И лик твой молодой?»

Бежит волна, шумит волна…

На берег вал плеснул!

В нем вся душа тоски полна,

Как будто друг шепнул!

Она поет, ома манит,—

Знать, час его настал!

К нему она, он к ней бежит…

И след навек пропал.

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

— Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?

— Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул;

Он в темной короне, с густой бородой.

— О нет, то белеет туман над водой.

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;

Веселого много в моей стороне:

Цветы бирюзовы, жемчужны струи;

Из золота слиты чертоги мои».

— Родимый, лесной царь со мной говорит:

Он золото, перлы и радость сулит.

— О нет, мой младенец, ослышался ты:

То ветер, проснувшись, колыхнул листы.

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей

Узнаешь прекрасных моих дочерей:

При месяце будут играть и летать,

Играя, летая, тебя усыплять».

— Родимый, лесной царь созвал дочерей:

Мне, вижу, кивают из темных ветвей.

— О нет, всё спокойно в ночной глубине:

То ветлы седые стоят в стороне.

«Дитя, я пленился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой».

— Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать.

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

«Споет ли мне песню веселую скальд?» —

Спросил, озираясь, могучий Освальд.

И скальд выступает на царскую речь,

Под мышкою арфа, на поясе меч.

«Три песни я знаю: в одной старина!

Тобою, могучий, забыта она;

Ты сам ее в лесе дремучем сложил;

Та песня: отца моего ты убил.

Есть песня другая: ужасна она;

И мною под бурей ночной сложена;

Пою ее ранней и поздней порой;

И песня та: бейся, убийца, со мной!»

Он в сторону арфу и меч наголо;

И бешенство грозные лица зажгло;

Запрыгали искры по звонким мечам —

И рухнул Освальд — голова пополам.

«Раздайся ж, последняя песня моя;

Ту песню и утром и вечером я

Греметь не устану пред девой любви;

Та песня: убийца повержен в крови».

Изменой слуга паладина убил:

Убийце завиден сан рыцаря был.

Свершилось убийство ночною порой —

И труп поглощен был глубокой рекой.

И шпоры и латы убийца надел

И в них на коня паладинова сел.

И мост на коне проскакать он спешит,

Но конь поднялся на дыбы и храпит.

Он шпоры вонзает в крутые бока —

Конь бешеный сбросил в реку седока.

Он выплыть из всех напрягается сил,

Но панцирь тяжелый его утопил.

Сто красавиц светлооких

Председали на турнире.

Все — цветочки полевые,

А моя одна как роза.

На нее глядел я смело,

Как орел глядит на солнце.

Как от щек моих горячих

Разгоралося забрало!

Как рвалось пробиться сердце

Сквозь тяжелый, твердый панцирь!

Светлых взоров тихий пламень

Стал душе моей пожаром;

Сладкошепчущие речи

Стали сердцу бурным вихрем;

И она — младое утро —

Стала мне грозой могучей;

Я помчался, я ударил —

И ничто не устояло.

Леноре снился страшный сон,

Проснулася в испуге.

«Где милый? Что с ним? Жив ли он?

И верен ли подруге?»

Пошел в чужую он страну

За Фридериком на войну;

Никто об нем не слышит,

А сам он к ней не пишет.

С императрицею король

За что-то раздружились,

И кровь лилась, лилась… доколь

Они не помирились.

И оба войска, кончив бой,

С музыкой, песнями, пальбой,

С торжественностью ратной

Пустились в путь обратный.

Идут! идут! за строем строй;

Пылят, гремят, сверкают;

Родные, ближние толпой

Встречать их выбегают;

Там обнял друга нежный друг,

Там сын — отца, жену — супруг;

Всем радость… а Леноре

Отчаянное горе.

Она обходит ратный строй

И друга вызывает;

Но вести нет ей никакой:

Никто об нем не знает.

Когда же мимо рать прошла —

Она свет божий прокляла,

И громко зарыдала,

И на землю упала.

К Леноре мать бежит с тоской:

«Что так тебя волнует?

Что сделалось, дитя, с тобой?» —

И дочь свою целует.

«О друг мой, друг мой, всё прошло!

Мне жизнь не жизнь, а скорбь и зло;

Сам бог врагом Леноре…

О горе мне! о горе!»

«Прости ее, небесный царь!

Родная, помолися;

Он благ, его руки мы тварь:

Пред ним душой смирися».

— «О друг мой, друг мой, всё как сон…

Немилостив со мною он;

Пред ним мой крик был тщетен…

Он глух и безответен».

«Дитя, от жалоб удержись;

Смири души тревогу;

Пречистых тайн причастись,

Пожертвуй сердцем богу».

— «О друг мой, что во мне кипит,

Того и бог не усмирит:

Ни тайнами, ни жертвой

Не оживится мертвый».

«Но что, когда он сам забыл

Любви святое слово,

И прежней клятве изменил,

И связан клятвой новой?

И ты, и ты об нем забудь;

Не рви тоской напрасной грудь;

Не стоит слез предатель;

Ему судья создатель».

«О друг мой, друг мой, всё прошло;

Пропавшее пропало;

Жизнь безотрадную назло

Мне провиденье дало…

Угасни ты, противный свет!

Погибни, жизнь, где друга нет!

Сам бог врагом Леноре…

О горе мне! о горе!»

«Небесный царь, да ей простит

Твое долготерпенье!

Она не знает, что творит:

Ее душа в забвенье.

Дитя, земную скорбь забудь:

Ведет ко благу божий путь;

Смиренным рай награда…

Страшись мучений ада».

«О друг мой, что небесный рай?

Что адское мученье?

С ним вместе — всё небесный рай;

С ним розно — всё мученье;

Угасни ты, противный свет!

Погибни, жизнь, где друга нет!

С ним розно — умерла я

И здесь и там для рая».

Так дерзко, полная тоской,

Душа в ней бунтовала…

Творца на суд она с собой

Безумно вызывала,

Терзалась, волосы рвала

До той поры, как ночь пришла

И темный свод над нами

Усыпался звездами.

И вот… как будто легкий скок

Коня в тиши раздался:

Несется по полю ездок;

Гремя, к крыльцу примчался;

Гремя, взбежал он на крыльцо;

И двери брякнуло кольцо…

В ней жилки задрожали…

Сквозь дверь ей прошептали:

«Скорей! сойди ко мне, мой свет!

Ты ждешь ли друга, спишь ли?

Меня забыла ты иль нет?

Смеешься ли, грустишь ли?»

— «Ах! милый… бог тебя принес!

А я… от горьких, горьких слез

И свет в очах затмился…

Ты как здесь очутился?»

«Седлаем в полночь мы коней…

Я еду издалёка.

Не медли, друг, сойди скорей;

Путь долог, мало срока».

— «На что спешить, мой милый, нам?

И ветер воет по кустам,

И тьма ночная в поле;

Побудь со мной на воле».

«Что нужды нам до тьмы ночной!

В кустах пусть ветер воет.

Часы бегут; конь борзый мой

Копытом землю роет;

Нельзя нам ждать; сойди, дружок;

Нам долгий путь, нам малый срок;

Не в пору сон и нега:

Сто миль нам до ночлега».

«Но как же конь твой пролетит

Сто миль до утра, милый?

Ты слышишь, колокол гудит:

Одиннадцать пробило».

— «Но месяц встал, он светит нам…

Гладка дорога мертвецам;

Мы скачем, не боимся;

До света мы домчимся».

«Но где же, где твой уголок?

Где наш приют укромный?»

— «Далеко он… пять, шесть досток…

Прохладный, тихий, темный».

— «Есть место мне?» — «Обоим нам.

Поедем! всё готово там;

Ждут гости в нашей келье;

Пора на новоселье!»

Она подумала, сошла,

И на коня вспрыгнула,

И друга нежно обняла,

И вся к нему прильнула.

Помчались… конь бежит, летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

С дороги вихри вьются,

От камней искры льются.

И мимо их холмы, кусты,

Поля, леса летели;

Под конским топотом мосты

Тряслися и гремели.

«Не страшно ль?» — «Месяц светит нам!»

— «Гладка дорога мертвецам!

Да что же так дрожишь ты?»

— «Зачем о них твердишь ты?»

Но кто там стонет? Что за звон?

Что ворона взбудило?

По мертвом звон; надгробный стон;

Голóсят над могилой.

И виден ход: идут, поют,

На дрогах тяжкий гроб везут,

И голос погребальный

Как вой совы печальной.

«Заройте гроб в полночный час:

Слезам теперь не место;

За мной! к себе на свадьбу вас

Зову с моей невестой.

За мной, певцы; за мной, пастор;

Пропой нам многолетье, хор;

Нам дай на обручение,

Пастор, благословенье».

И звон утих… и гроб пропал…

Столпился хор проворно

И по дороге побежал

За ними тенью черной;

И дале, дале!.. конь летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

С дороги вихри вьются,

От камней искры льются.

И сзади, спереди, с боков

Окрестность вся летела:

Поля, холмы, ряды кустов,

Заборы, домы, села.

«Не страшно ль?» — «Месяц светит нам».

— «Гладка дорога мертвецам!

Да что же так дрожишь ты?»

— «О мертвых всё твердишь ты!»

Вот у дороги, над столбом,

Где висельник чернеет,

Воздушный рой, свиясь кольцом,

Кружится, пляшет, веет.

«Ко мне! за мной, вы, плясуны!

Вы все на пир приглашены!

Скачу, лечу жениться…

Ко мне! повеселиться!»

И лётом, лётом легкий рой

Пустился вслед за ними,

Шумя, как ветер полевой

Меж листьями сухими.

И дале, дале!.. конь летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

С дороги вихри вьются,

От камней искры льются.

Вдали, вблизи, со всех сторон,

Всё мимо их бежало,

И всё, как тень, и всё, как сон,

Мгновенно пропадало.

«Не страшно ль?» — «Месяц светит нам»

— «Гладка дорога мертвецам!

Да что же так дрожишь ты?»

— «Зачем о них твердишь ты?»

«Мой конь, мой конь, песок бежит;

Я чую: ночь свежее;

Мой конь, мой конь, петух кричит;

Мой конь, несись быстрее!..

Окончен путь; исполнен срок;

Наш близко, близко уголок;

В минуту мы у места…

Приехали, невеста!»

К воротам конь во весь опор

Примчавшись, стал и топнул;

Ездок бичом стегнул затвор —

Затвор со стуком лопнул;

Они кладбище видят там…

Конь быстро мчится по гробам;

Лучи луны сияют,

Кругом кресты мелькают.

И что ж, Ленора, что потом?

О страх!.. в одно мгновенье

Кусок одежды за куском

Слетел с него, как тленье;

И нет уж кожи на костях;

Безглазый череп на плечах;

Нет каски, нет колета;

Она в руках скелета.

Конь прянул… пламя из ноздрей

Волною побежало;

И вдруг… всё пылью перед ней

Расшиблось и пропало.

И вой и стон на вышине;

И крик в подземной глубине;

Лежит Ленора в страхе

Полмертвая на прахе.

И в блеске месячных лучей

Рука с рукой летает,

Виясь над ней, толпа теней

И так ей припевает:

«Терпи, терпи, хоть ноет грудь;

Творцу в бедах покорна будь;

Твой прах сойди в могилу!

А душу бог помилуй!»

Дубрава шумит;

Сбираются тучи;

На берег зыбучий

Склонившись, сидит

В слезах, пригорюнясь, девица-краса;

И полночь и буря мрачат небеса;

И черные волны, вздымаясь, бушуют;

И тяжкие вздохи грудь белу волнуют.

«Душа отцвела;

Природа уныла;

Любовь изменила,

Любовь унесла

Надежду, надежду — мой сладкий удел.

Куда ты, мой ангел, куда улетел?

Ах, полно! я счастьем мирским насладилась:

Жила, и любила… и друга лишилась.

Теките струей

Вы, слезы горючи;

Дубравы дремучи,

Тоскуйте со мной.

Уж боле не встретить мне радостных дней;

Простилась, простилась я с жизнью моей:

Мой друг не воскреснет; что было, не будет…

И бывшего сердце вовек не забудет.

Ах! скоро ль пройдут

Унылые годы?

С весною — природы

Красы расцветут…

Но сладкое счастье не дважды цветет.

Пускай же драгое в слезах оживет;

Любовь, ты погибла; ты, радость, умчалась;

Одна о минувшем тоска мне осталась».

Над страшною бездной дорога бежит,

Меж жизнью и смертию мчится;

Толпа великанов ее сторожит;

Погибель над нею гнездится.

Страшись пробужденья лавины ужасной:

В молчаньи пройди по дороге опасной.

Там мост через бездну отважной дугой

С скалы на скалу перегнулся;

Не смертною был он поставлен рукой —

Кто смертный к нему бы коснулся?

Поток под него разъяренный бежит;

Сразить его рвется и ввек не сразит.

Там, грозно раздавшись, стоят ворота;

Мнишь: область теней пред тобою;

Пройди их — долина, долин красота,

Там осень играет с весною.

Приют сокровенный! желанный предел!

Туда бы от жизни ушел, улетел.

Четыре потока оттуда шумят —

Не зрели их выхода очи.

Стремятся они на восток, на закат;

Стремятся к полудню, к полночи;

Рождаются вместе; родясь, расстаются;

Бегут без возврата и ввек не сольются.

Там в блеске небес два утеса стоят,

Превыше всего, что земное;

Кругом облака золотые кипят,

Эфира семейство младое;

Ведут хороводы в стране голубой;

Там не был, не будет свидетель земной.

Царица сидит высоко и светло

На вечно-незыблемом троне;

Чудесной красой обвивает чело

И блещет в алмазной короне;

Напрасно там солнцу сиять и гореть:

Ее золотит, но не может согреть.

Пал Приамов град священный;

Грудой пепла стал Пергам;

И, победой насыщенны,

К острогрудым кораблям

Собрались эллены — тризну

В честь минувшего свершить

И в желанную отчизну,

К берегам Эллады плыть.

Пойте, пойте гимн согласный:

Корабли обращены

От враждебной стороны

К нашей Греции прекрасной.

Брегом шла толпа густая

Илионских дев и жен:

Из отеческого края

Их вели в далекий плен.

И с победной песнью дикой

Их сливался тихий стон

По тебе, святой, великий,

Невозвратный Илион.

Вы, родные холмы, нивы,

Нам вас боле не видать;

Будем в рабстве увядать…

О, сколь мертвые счастливы!

И с предведеньем во взгляде

Жертву сам Калхас заклал:

Грады зиждущей Палладе

И губящей (он воззвал),

Буреносцу Посидону,

Воздымателю валов,

И носящему Горгону

Богу смертных и богов!

Суд окончен; спор решился;

Прекратилася борьба;

Всё исполнила Судьба:

Град великий сокрушился.

Царь народов, сын Атрея,

Обозрел полков число;

Вслед за ним на брег Сигея

Много, много их пришло…

И незапный мрак печали

Отуманил царский взгляд:

Благороднейшие пали…

Мало с ним пойдет назад.

Счастлив тот, кому сиянье

Бытия сохранено,

Тот, кому вкусить дано

С милой родиной свиданье!

И не всякий насладится

Миром, в свой пришедши дом:

Часто злобный ков таится

За домашним алтарем;

Часто Марсом пощаженный

Погибает от друзей

(Рек, Палладой вдохновенный,

Хитроумный Одиссей).

Счастлив тот, чей дом украшен

Скромной верностью жены!

Жены алчут новизны:

Постоянный мир им страшен.

И стоящий близ Елены

Менелай тогда сказал:

Плод губительный измены —

Ею сам изменник пал;

И погиб виной Парида

Отягченный Илион…

Неизбежен суд Кронида,

Всё блюдет с Олимпа он.

Злому злой конец бывает:

Гибнет жертвой эвменид,

Кто безумно, как Парид,

Право гостя оскверняет.

Пусть веселый взор счастливых

(Оилеев сын сказал)

Зрит в богах богов правдивых;

Суд их часто слеп бывал:

Скольких бодрых жизнь поблёкла!

Скольких низких рок щадит!..

Нет великого Патрокла;

Жив презрительный Терсит.

Смертный, царь Зевес Фортуне

Своенравной предал нас, —

Уловляй же быстрый час,

Не тревожа сердца втуне.

Лучших бой похитил ярый!

Вечно памятен нам будь,

Ты, мой брат, ты, под удары

Подставлявший твердо грудь,

Ты, который нас, пожаром

Осажденных, защитил…

Но коварнейшему даром

Щит и меч Ахиллов был.

Мир тебе во тьме Эрева!

Жизнь твою не враг отнял:

Ты своею силой пал,

Жертва гибельного гнева.

О Ахилл! о мой родитель!

(Возгласил Неоптолем)

Быстрый мира посетитель,

Жребий лучший взял ты в нем.

Жить в любви племен делами —

Благо первое земли;

Будем вечны именами

И сокрытые в пыли!

Слава дней твоих нетленна;

В песнях будет цвесть она:

Жизнь живущих неверна,

Жизнь отживших неизменна!

Смерть велит умолкнуть злобе

(Диомед провозгласил):

Слава Гектору во гробе!

Он краса Пергама был;

Он за край, где жили деды,

Веледушно пролил кровь;

Победившим — честь победы!

Охранявшему — любовь!

Кто, на суд явясь кровавый,

Славно пал за отчий дом,

Тот, почтенный и врагом,

Будет жить в преданьях славы.

Нестор, жизнью убеленный,

Нацедил вина фиал

И Гекубе сокрушенной

Дружелюбно выпить дал.

Пей страданий утоленье;

Добрый Вакхов дар вино:

И веселость и забвенье

Проливает в нас оно.

Пей, страдалица! печали

Услаждаются вином:

Боги жалостные в нем

Подкрепленье сердцу дали.

Вспомни матерь Ниобею:

Что изведала она!

Сколь ужасная над нею

Казнь была совершена!

Но и с нею, безотрадной,

Добрый Вакх недаром был:

Он струею виноградной

Вмиг тоску в ней усыпил.

Если грудь вином согрета

И в устах вино кипит,

Скорби наши быстро мчит

Их смывающая Лета.

И вперила взор Кассандра,

Вняв шепнувшим ей богам,

На пустынный брег Скамандра,

На дымящийся Пергам.

Всё великое земное

Разлетается как дым:

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим…

Смертный, силе, нас гнетущей,

Покоряйся и терпи;

Спящий в гробе, мирно спи;

Жизнью пользуйся, живущий.

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,

В ту бездну прыгнет с вышины?

Бросаю мой кубок туда золотой.

Кто сыщет во тьме глубины

Мой кубок и с ним возвратится безвредно,

Тому он и будет наградой победной».

Так царь возгласил и с высокой скалы,

Висевшей над бездной морской,

В пучину бездонной, зияющей мглы

Он бросил свой кубок златой.

«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?

Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»

Но рыцарь и латник недвижно стоят;

Молчанье — на вызов ответ;

В молчаньи на грозное море глядят;

За кубком отважного нет.

И в третий раз царь возгласил громогласно:

«Отыщется ль смелый на подвиг опасный?»

И все безответны… вдруг паж молодой

Смиренно и дерзко вперед;

Он снял епанчу и снял пояс он свой;

Их молча на землю кладет…

И дамы и рыцари мыслят, безгласны:

Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?

И он подступает к наклону скалы,

И взор устремил в глубину…

Из чрева пучины бежали валы,

Шумя и гремя, в вышину;

И волны спирались, и пена кипела,

Как будто гроза, наступая, ревела.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,

Как влага, мешаясь с огнем,

Волна за волною; и к небу летит

Дымящимся пена столбом;

Пучина бунтует, пучина клокочет…

Не море ль из моря извергнуться хочет?

И вдруг, успокоясь, волненье легло;

И грозно из пены седой

Разинулось черною щелью жерло;

И воды обратно толпой

Помчались во глубь истощенного чрева;

И глубь застонала от грома и рева.

И он, упредя разъяренный прилив,

Спасителя-бога призвал…

И дрогнули зрители, все возопив, —

Уж юноша в бездне пропал.

И бездна таинственно зев свой закрыла —

Его не спасет никакая уж сила.

Над бездной утихло… в ней глухо шумит…

И каждый, очей отвести

Не смея от бездны, печально твердит:

«Красавец отважный, прости!»

Всё тише и тише на дне ее воет…

И сердце у всех ожиданием ноет.

«Хоть брось ты туда свой венец золотой,

Сказав: кто венец возвратит,

Тот с ним и престол мой разделит со мной! —

Меня твой престол не прельстит.

Того, что скрывает та бездна немая,

Ничья здесь душа не расскажет живая.

Немало судов, закруженных волной,

Глотала ее глубина;

Все мелкой назад вылетали щепой

С ее неприступного дна…»

Но слышится снова в пучине глубокой

Как будто роптанье грозы недалекой.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,

Как влага, мешаясь с огнем,

Волна за волною; и к небу летит

Дымящимся пена столбом…

И брызнул поток с оглушительным ревом,

Извергнутый бездны зияющим зевом.

Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины

Мелькнуло живой белизной…

Мелькнула рука и плечо из волны…

И борется, спорит с волной…

И видят — весь берег потрясся от клича —

Он левою правит, а в правой добыча.

И долго дышал он, и тяжко дышал,

И божий приветствовал свет…

И каждый с весельем «Он жив! — повторял. —

Чудеснее подвига нет!

Из темного гроба, из пропасти влажной

Спас душу живую красавец отважный».

Он на берег вышел; он встречен толпой;

К царевым ногам он упал;

И кубок у ног положил золотой;

И дочери царь приказал

Дать юноше кубок с струей винограда;

И в сладость была для него та награда.

«Да здравствует царь! Кто живет на земле,

Тот жизнью земной веселись!

Но страшно в подземной таинственной мгле…

И смертный пред богом смирись:

И мыслью своей не желай дерзновенно

Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.

Стрелою стремглав полетел я туда…

И вдруг мне навстречу поток;

Из трещины камня лилася вода;

И вихорь ужасный повлек

Меня в глубину с непонятною силой…

И страшно меня там кружило и било.

Но богу молитву тогда я принес,

И он мне спасителем был:

Торчащий из мглы я увидел утес

И крепко его обхватил;

Висел там и кубок на ветви коралла:

В бездонное влага его не умчала.

И смутно всё было внизу подо мной

В пурпуровом сумраке там;

Всё спало для слуха в той бездне глухой;

Но виделось страшно очам,

Как двигались в ней безобразные груды,

Морской глубины несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,

В громадный свиваяся клуб,

И млат водяной, и уродливый скат,

И ужас морей однозуб;

И смертью грозил мне, зубами сверкая,

Мокой ненасытный, гиена морская.

И был я один с неизбежной судьбой,

От взора людей далеко;

Один меж чудовищ, с любящей душой,

Во чреве земли, глубоко

Под звуком живым человечьего слова,

Меж страшных жильцов подземелья немого.

И я содрогался… вдруг слышу: ползет

Стоногое грозно из мглы,

И хочет схватить, и разинулся рот…

Я в ужасе прочь от скалы!..

То было спасеньем: я схвачен приливом

И выброшен вверх водомета порывом».

Чудесен рассказ показался царю:

«Мой кубок возьми золотой;

Но с ним я и перстень тебе подарю,

В котором алмаз дорогой,

Когда ты на подвиг отважишься снова

И тайны все дна перескажешь морского».

То слыша, царевна с волненьем в груди,

Краснея, царю говорит:

«Довольно, родитель, его пощади!

Подобное кто совершит?

И если уж должно быть опыту снова,

То рыцаря вышли, не пажа младого».

Но царь, не внимая, свой кубок златой

В пучину швырнул с высоты:

«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,

Когда с ним воротишься ты;

И дочь моя, ныне твоя предо мною

Заступница, будет твоею женою».

В нем жизнью небесной душа зажжена;

Отважность сверкнула в очах;

Он видит: краснеет, бледнеет она;

Он видит: в ней жалость и страх…

Тогда, неописанной радостью полный,

На жизнь и погибель он кинулся в волны…

Утихнула бездна… и снова шумит…

И пеною снова полна…

И с трепетом в бездну царевна глядит…

И бьет за волною волна…

Приходит, уходит волна быстротечно —

А юноши нет и не будет уж вечно.

В двенадцать часов по ночам

Из гроба встает барабанщик;

И ходит он взад и вперед,

И бьет он проворно тревогу.

И в темных гробах барабан

Могучую будит пехоту:

Встают молодцы егеря,

Встают старики гренадеры,

Встают из-под русских снегов,

С роскошных полей италийских,

Встают с африканских степей,

С горючих песков Палестины.

В двенадцать часов по ночам

Выходит трубач из могилы;

И скачет он взад и вперед,

И громко трубит он тревогу.

И в темных могилах труба

Могучую конницу будит:

Седые гусары встают,

Встают усачи кирасиры;

И с севера, с юга летят,

С востока и с запада мчатся

На легких воздушных конях

Один за другим эскадроны.

В двенадцать часов по ночам

Из гроба встает полководец;

На нем сверх мундира сюртук;

Он с маленькой шляпой и шпагой;

На старом коне боевом

Он медленно едет по фрунту;

И маршалы едут за ним,

И едут за ним адъютанты;

И армия честь отдает.

Становится он перед нею;

И с музыкой мимо его

Проходят полки за полками.

И всех генералов своих

Потом он в кружок собирает,

И ближнему на ухо сам

Он шепчет пароль свой и лозунг;

И армии всей отдают

Они тот пароль и тот лозунг:

И Франция — тот их пароль,

Тот лозунг — Святая Елена.

Так к старым солдатам своим

На смотр генеральный из гроба

В двенадцать часов по ночам

Встает император усопший.

Напрасно осыпал я жертвенник цветами,

Напрасно фимиам курил пред алтарями;

Напрасно: Делии еще с Тибуллом нет!

Бессмертны, слышали вы скромный мой обет!

Молил ли вас когда о почестях и злате?

Желал ли обитать во мраморной палате?

К чему мне пажитей обширная земля,

Златыми класами венчанные поля

И стадо кобылиц, рабами охраненно?

О бедности молил, с тобою разделенной!

Молил, чтоб смерть меня застала при тебе,

Хоть нища, но с тобой!.. К чему желать себе

Богатства Азии или волов дебелых?

Ужели более мы дней сочтем веселых

В садах и в храминах, где дивный ряд столбов

Иссечен хитростью наемных пришлецов;

Где всё один порфир Тенера и Кариста,

Помосты мраморны и урны злата чиста;

Луга пространные, где силою трудов

Легла священна тень от кедровых лесов?

К чему эритрские жемчужины бесценны

И руны тирские, багрянцем напоенны?

В богатстве ль счастие? В нем призрак, тщетный вид!

Мудрец от лар своих за златом не бежит,

Колен пред случаем вовек не преклоняет,

И в хижине своей с фортуной обитает.

И бедность, Делия, мне радостна с тобой!

Тот кров соломенный, Тибуллу золотой,

Под коим сопряжен любовию с тобою,

Стократ благословен!.. Но если предо мною

Бессмертные весов судьбы не преклонят,

Утешит ли тогда сей Рим, сей пышный град?

Ах, нет! И золото блестящего Пактола,

И громкой славы шум, и самый блеск престола

Без Делии ничто, а с ней и куща — храм,

Безвестность, нищета завидны небесам!

О дочь Сатурнова! услышь мое моленье!

И ты, любови мать! Когда же парк сужденье,

Когда суровых сестр противно вретено

И Делией владеть Тибуллу не дано, —

Пускай теперь сойду во области Плутона,

Где блата топкие и воды Ахерона

Широкой цепию вкруг ада облежат,

Где беспробудным сном печальны тени спят.

Колонна гордая! о лавр вечнозеленый!

Ты пал! — и я навек лишен твоих прохлад!

Ни там, где Инд живет, лучами опаленный,

Ни в хладном Севере для сердца нет отрад!

Всё смерть похитила, всё алчная пожрала —

Сокровище души, покой и радость с ним!

А ты, земля, вовек корысть не возвращала,

И мертвый нем лежит под камнем гробовым!

Всё тщетно пред тобой — и власть, и волхвованья…

Таков судьбы завет!.. Почто ж мне доле жить?

Увы, чтоб повторять в час полночи рыданья

И слезы вечные на хладный камень лить!

Как сладко, жизнь, твое для смертных обольщенье!

Я в будущем мое блаженство основал,

Там пристань видел я, покой и утешенье —

И всё с Лаурою в минуту потерял!

Любимца Кипридина

И миртом, и розою

Венчайте, о юноши

И девы стыдливые!

Толпами сбирайтеся,

Руками сплетайтеся

И, радостно топая,

Скачите и прыгайте!

Мне лиру тиискую

Камены и грации

Вручили с улыбкою:

И песни веселию,

Приятнее нектара

И слаще амврозии,

Что пьют небожители,

В блаженстве беспечные,

Польются со струн ее!

Сегодня — день радости:

Филлида суровая

Сквозь слезы стыдливости

«Люблю» мне промолвила.

Как роза, кропимая

В час утра Авророю,

С главой, отягченною

Бесценными каплями,

Румяней становится, —

Так ты, о прекрасная,

С главою поникшею,

Сквозь слезы стыдливости,

Краснея, промолвила:

«Люблю!» тихим шепотом.

Всё мне улыбнулося;

Тоска и мучения,

И страхи, и горести

Исчезли — как не было!

Киприда, влекомая

По воздуху синему

Меж бисерных облаков

Цитерскими птицами

К Цитере иль Пафосу,

Цветами осыпала

Меня и красавицу.

Всё мне улыбнулося! —

И солнце весеннее,

И рощи кудрявые,

И воды прозрачные,

И холмы парнасские!

Любимца Кипридина,

В любви победителя,

И миртом, и розою

Венчайте, о юноши

И девы стыдливые!

Как счастье медленно приходит,

Как скоро прочь от нас летит!

Блажен, за ним кто не бежит,

Но сам в себе его находит!

В печальной юности моей

Я был счастлúв одну минуту,

Зато, увы! и горесть люту

Терпел от рока и людей!

Обман надежды нам приятен,

Приятен нам хоть и на час!

Блажен, кому надежды глас

В самом несчастьи сердцу внятен!

Но прочь уже теперь бежит

Мечта, что прежде сердцу льстила;

Надежда сердцу изменила,

И вздох за нею вслед летит!

Хочу я часто заблуждаться,

Забыть неверную… но нет!

Несносной правды вижу свет,

И должно мне с мечтой расстаться!

На свете всё я потерял,

Цвет юности моей увял:

Любовь, что счастьем мне мечталась,

Любовь одна во мне осталась!

Помнишь ли, мой друг бесценный,

Как с амурами тишком,

Мраком ночи окруженный,

Я к тебе прокрался в дом?

Помнишь ли, о друг мой нежный,

Как дрожащая рука

От победы неизбежной

Защищалась — но слегка?

Слышен шум! — ты испугалась!

Свет блеснул и вмиг погас;

Ты к груди моей прижалась,

Чуть дыша… блаженный час!

Ты пугалась — я смеялся.

«Нам ли ведать, Хлоя, страх!

Гименей за всё ручался,

И амуры на часах.

Всё в безмолвии глубоком,

Всё почило сладким сном!

Дремлет Аргус томным оком

Под Морфеевым крылом!»

Рано утренние розы

Запылали в небесах…

Но любви бесценны слезы,

Но улыбка на устах,

Томно персей волнованье

Под прозрачным полотном —

Молча новое свиданье

Обещали вечерком.

Если б Зевсова десница

Мне вручила ночь и день, —

Поздно б юная денница

Прогоняла черну тень!

Поздно б солнце выходило

На восточное крыльцо:

Чуть блеснуло б и сокрыло

За лес рдяное лицо;

Долго б тени пролежали

Влажной ночи на полях;

Долго б смертные вкушали

Сладострастие в мечтах!

Дружбе дам я час единый,

Вакху час и сну другой.

Остальною ж половиной

Поделюсь, мой друг, с тобой!

…Но вскоре пламень потухает,

И гаснет пепел черных пней.

И томный сон отягощает

Лежащих воев средь полей.

Сомкнулись очи; но призрáки

Тревожат краткий их покой:

Иный лесов проходит мраки,

Зверей голодных слышит вой;

Иный на лодке легкой реет

Среди кипящих в море волн, —

Веслом десница не владеет,

И гибнет в бездне бренный челн;

Иный места узрел знакомы,

Места отчизны, милый край!

Уж слышит псов домашних лай

И зрит отцов поля и домы

И нежных чад своих… Мечты!

Проснулся в бездне темноты!

Иный чудовище сражает:

Бесплодно меч его сверкает;

Махнул еще — его рука,

Подъята вверх, окостенела;

Бежать хотел — его нога

Дрожит, недвижима, замлела;

Встает — и пал! Иный плывет

Поверх прозрачных, тихих вод

И пенит волны под рукою;

Волна, усиленна волною,

Клубится, пенится горой

И вдруг обрушилась, клокочет;

Несчастный борется с рекой,

Воззвать к дружине верной хочет —

И голос замер на устах!

Другой бежит на поле ратном,

Бежит, глотая пыль и прах,

Трикрат сверкнул мечом булатным —

И в воздухе недвижим меч!

Звеня упали латы с плеч,

Копье рамена прободает,

И хлещет кровь из них рекой;

Несчастный раны зажимает

Холодной, трепетной рукой!

Проснулся он… и тщетно ищет

И ран, и вражьего копья.

Но ветр шумит и в роще свищет,

И волны мутного ручья

Подошвы скал угрюмых роют,

Клубятся, пенятся и воют

Средь дебрей снежных и холмов…

Все на праздник Эригоны

Жрицы Вакховы текли;

Ветры с шумом разнесли

Громкий вой их, плеск и стоны.

В чаще дикой и глухой

Нимфа юная отстала;

Я за ней… Она бежала

Легче серны молодой.

Эвры волосы взвевали,

Перевитые плющом,

Нагло ризы поднимали

И свивали их клубком.

Стройный стан, кругом обвитый

Хмеля желтого венцом,

И пылающи ланиты

Розы ярким багрецом,

И уста, в которых тает

Пурпурóвый виноград, —

Всё в неистовой прельщает!

В сердце льет огонь и яд!

Я за ней… Она бежала

Легче серны молодой;

Я настиг — она упала!

И тимпан под головой!

Жрицы Вакховы промчались

С громким воплем мимо нас;

И по роще раздавались

Эвоэ! и неги глас!..

Народы, как волны, в Халкиду текли,

Народы счастливой Эллады!

Там сильный владыка, над прахом отца

Оконча печальны обряды,

Ристалище славы бойцам отверзал.

Три раза с румяной денницей

Бойцы выступали с бойцами на бой;

Три раза стремили возницы

Коней легконогих по звонким полям,

И трижды владетель Халкиды

Достойным оливны венки раздавал.

Но солнце на лоно Фетиды

Склонялось, и новый готовился бой. —

Очистите поле, возницы!

Спешите! Залейте студеной струей

Пылающи оси и спицы,

Коней отрешите от тягостных уз

И в стойлы прохладны ведите;

Вы, пылью и пóтом покрыты бойцы,

При пламени светлом вздохните,

Внемлите, народы, Эллады сыны,

Высокие песни внемлите!

Пройдя из края в край гостеприимный мир,

Летами древними и роком удрученный,

Здесь песней царь Омир

И юный Гезиод, каменам драгоценный,

Вступают в славный бой.

Колебля мáслину священную рукой,

Певец Аскреи гимн высокий начинает

(Он с лирой никогда свой глас не сочетает).

Гезиод

Безвестный юноша, с стадами я бродил

Под тенью пальмовой близ чистой Иппокрены;

Там пастыря нашли прелестные камены,

И я в обитель их священную вступил.

Омир

Мне снилось в юности: орел-громометатель

От Мелеса меня играючи унес

На край земли, на край небес,

Вещая: ты земли и неба обладатель.

Гезиод

Там лавры хижину простую осенят,

В пустынях процветут Темпейские долины,

Куда вы бросите свой благотворный взгляд,

О нежны дочери суровой Мнемозины!

Омир

Хвала отцу богов! Как ясный свод небес

Над царством высится плачевного Эреба,

Как радостный Олимп стоит превыше неба —

Так выше всех богов властитель их, Зевес!..

Гезиод

В священном сумраке, в сиянии Дианы,

Вы, музы, любите сплетаться в хоровод

Или, торжественный в Олимп свершая ход,

С бессмертными вкушать напиток Гебы рьяный…

Омир

Не знает смерти он: кровь алая тельцов

Не брызнет под ножом над Зевсовой гробницей;

И кони бурные со звонкой колесницей

Пред ней не будут прах крутить до облаков.

Гезиод

А мы, все смертные, все паркам обреченны,

Увидим области подземного царя

И реки спящие, Тенаром заключенны,

Не льющи дань свою в бездонные моря.

Омир

Я приближаюся к мете сей неизбежной.

Внемли, о юноша! Ты пел «Труды и дни»…

Для старца ветхого уж кончились они!

Гезиод

Сын дивный Мелеса! И лебедь белоснежный

На синем Стримоне, провидя страшный час,

Не слаще твоего поет в последний раз!

Твой гений проницал в Олимп, и вечны боги

Отверзли для тебя заоблачны чертоги.

И что ж? В юдоли сей страдалец искони,

Ты роком обречен в печалях кончить дни.

Певец божественный, скитаяся, как нищий,

В печальном рубище, без крова и без пищи,

Слепец всевидящий! ты будешь проклинать

И день, когда на свет тебя родила мать!

Омир

Твой глас подобится амврозии небесной,

Что Геба юная сапфирной чашей льет.

Певец! в устах твоих поэзии прелестной

Сладчайший Ольмия благоухает мед.

Но… муз любимый жрец!.. страшись руки злодейской,

Страшись любви, страшись Эвбеи берегов.

Твой близок час: увы! тебя Зевес Немейский

Как жертву славную готовит для врагов.

Умолкли. Облако печали

Покрыло очи их… Народ рукоплескал.

Но снова сладкий бой поэты начинали

При шуме радостных похвал.

Омир, возвыся глас, воспел народов брани,

Народов, гибнущих по прихоти царей,

Приама древнего, с мольбой несуща дани

Убийце грозному и кровных, и детей;

Мольбу смиренную и быструю Обиду,

Харит и легких ор, и страшную эгиду,

Нептуна области, Олимп и дикий Ад.

А юный Гезиод, взлелеянный Парнасом,

С чудесной прелестью воспел веселым гласом

Весну зеленую — сопутницу гиад;

Как Феб торжественно вселенну обтекает,

Как дни и месяцы родятся в небесах;

Как нивой золотой Церера награждает

Труды годичные оратая в полях,

Заботы сладкие при сборе винограда;

Тебя, желанный Мир, лелеятель долин,

Благословенных сел, и пастырей, и стада

Он пел. И слабый царь, Халкиды властелин,

От самой юности воспитанный средь мира,

Презрел высокий гимн бессмертного Омира

И пальму первенства сопернику вручил.

Счастливый Гезиод в награду получил

За песни, мирною каменой вдохновенны,

Сосуды сребряны, треножник позлащенный

И черного овна, красу веселых стад.

За ним, пред ним сыны ахейские, как волны,

На край ристалища обширного спешат,

Где победитель сам, благоговенья полный,

При возлияниях овна младую кровь

Довременно богам подземным посвящает

И музам светлые сосуды предлагает

Как дар, усердный дар певца за их любовь.

До самой старости преследуемый роком,

Но духом царь, не раб разгневанной судьбы,

Омир скрывается от суетной толпы,

Снедая грусть свою в молчании глубоком.

Рожденный в Самосе убогий сирота

Слепца из края в край, как сын усердный, водит;

Он с ним пристанища в Элладе не находит…

И где найдут его талант и нищета?

В обители ничтожества унылой,

О незабвенная! прими потоки слез,

И вопль отчаянья над хладною могилой,

И горсть, как ты, минутных роз!

Ах! тщетно всё! Из вечной сени

Ничем не призовем твоей прискорбной тени:

Добычу не отдаст завистливый Аид.

Здесь онемение; всё хладно, всё молчит,

Надгробный факел мой лишь мраки освещает…

Что, что вы сделали, властители небес?

Скажите: что краса так рано погибает?

Но ты, о мать-земля! с сей данью горьких слез

Прими почившую, поблеклый цвет весенний,

Прими и успокой в гостеприимной сени!

Свидетели любви и горести моей,

О розы юные, слезами омоченны!

Красуйтеся в венках над хижиной смиренной,

Где милая таится от очей!

Помедлите, венки! еще не увядайте!

Но если явится, — пролейте на нее

Всё благовоние свое

И локоны ее слезами напитайте!

Пусть остановится в раздумьи и вздохнет…

А вы, цветы, благоухайте

И милой локоны слезами напитайте!

Свершилось: Никагор и пламенный Эрот

За чашей Вакховой Аглаю победили…

О радость! Здесь они сей пояс разрешили,

Стыдливости девической оплот.

Вы видите: кругом рассеяны небрежно

Одежды пышные надменной красоты;

Покровы легкие из дымки белоснежной,

И обувь стройная, и свежие цветы;

Здесь все развалины роскошного убора,

Свидетели любви и счастья Никагора!

Смотрите, виноград кругом меня как вьется!

Как любит мой полуистлевший пень!

Я некогда ему давал отрадну тень;

Завял… но виноград со мной не расстается.

Зевеса умоли,

Прохожий, если ты для дружества способен,

Чтоб друг твой моему был некогда подобен

И пепел твой любил, оставшись на земли!

Где слава, где краса, источник зол твоих?

Где стогны шумные и граждане счастливы?

Где зданья пышные и храмы горделивы,

Мусия, золото, сияющие в них?

Увы! погиб навек, Коринф столповенчанный!

И самый пепел твой развеян по полям.

Всё пусто: мы одни взываем здесь к богам,

И стонет Алкион один в дали туманной!

«Куда, красавица?» — «За делом, не узнаешь!»

— «Могу ль надеяться?» — «Чего?» — «Ты понимаешь!»

— «Не время!» — «Но взгляни: вот золото, считай!»

— «Не боле? Шутишь! Так прощай».

Сокроем навсегда от зависти людей

Восторги пылкие и страсти упоенье.

Как сладок поцелуй в безмолвии ночей,

Как сладко тайное любови наслажденье!

В Лаисе нравится улыбка на устах,

Ее пленительны для сердца разговоры,

Но мне милей ее потупленные взоры

И слезы горести внезапной на очах.

Я в сумерки вчера, одушевленный страстью,

У ног ее любви все клятвы повторял

И с поцелуем к сладострастью

На ложе роскоши тихонько увлекал…

Я таял, и Лаиса млела…

Но вдруг уныла, побледнела

И слезы градом из очей!

Смущенный, я прижал ее к груди моей:

«Что сделалось, скажи, что сделалось с тобою?»

— «Спокойся, ничего, бессмертными клянусь;

Я мыслию была встревожена одною:

Вы все обманчивы, и я… тебя страшусь».

Тебе ль оплакивать утрату юных дней?

Ты в красоте не изменилась

И для любви моей

От времени еще прелестнее явилась.

Твой друг не дорожит неопытной красой,

Незрелой в таинствах любовного искусства:

Без жизни взор ее стыдливый и немой,

И робкий поцелуй без чувства.

Но ты, владычица любви,

Ты страсть вдохнешь и в мертвый камень:

И в осень дней твоих не погасает пламень,

Текущий с жизнию в крови.

Увы! глаза, потухшие в слезах,

Ланиты, впалые от долгого страданья,

Родят в тебе не чувство состраданья —

Жестокую улыбку на устах…

Вот горькие плоды любови страстной,

Плоды ужасные мучений без отрад,

Плоды любви, достойные наград,

Не участи для сердца столь ужасной…

Увы! как молния внезапная небес,

В нас страсти жизнь младую пожирают

И в жертву безотрадных слез,

Коварные, навеки покидают.

Но ты, прелестная, которой мне любовь

Всего — и юности, и счастия дороже,

Склонись, жестокая!.. И я воскресну вновь,

Как был, или еще бодрее и моложе.

Улыбка страстная и взор красноречивый,

В которых вся душа, как в зеркале, видна,

Сокровища мои… Она

Жестоким Аргусом со мной разлучена!

Но очи страсти прозорливы:

Ревнивец злой, страшись любви очей!

Любовь мне таинство быть счастливым открыла,

Любовь мне скажет путь к красавице моей,

Любовь тебя читать в сердцах не научила.

Изнемогает жизнь в груди моей остылой;

Конец борению; увы! всему конец.

Киприда и Эрот, мучители сердец!

Услышьте голос мой последний и унылый!

Я вяну и еще мучения терплю:

Полмертвый, но сгораю.

Я вяну, но еще так пламенно люблю

И без надежды умираю!

Так, жертву обхватив кругом,

На алтаре огонь бледнеет, умирает

И, вспыхнув ярче пред концом,

На пепле погасает.

С отвагой на челе и с пламенем в крови

Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна.

О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!

Вверяйся челноку! плыви!

Есть наслаждение и в дикости лесов,

Есть радость на приморском бреге,

И есть гармония в сем говоре валов,

Дробящихся в пустынном беге.

Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,

Для сердца ты всего дороже!

С тобой, владычица, привык я забывать

И то, чем был, как был моложе,

И то, чем ныне стал под холодом годов.

Тобою в чувствах оживаю:

Их выразить душа не знает стройных слов,

И как молчать об них — не знаю.

Листок иссохший, одинокой,

Пролетный гость степи широкой,

Куда твой путь, голубчик мой?

— «Как знать мне! Налетели тучи,

И дуб родимый, дуб могучий

Сломили вихрем и грозой.

С тех пор, игралище Борея,

Не сетуя и не робея,

Ношусь я, странник кочевой,

Из края в край земли чужой;

Несусь, куда несет суровый,

Всему неизбежимый рок,

Куда летит и лист лавровый

И легкий розовый листок!»

Всё тихо! и заря багряною стопой

По синеве небес безмолвно пробежала…

И мгла, что гор хребты и рощи покрывала,

Волнуясь, стелется туманною рекой

По лугу пестрому и ниве молодой.

Блаженные часы! Весь мир в отдохновеньи!

Еще зефиры спят на дремлющих листах,

Еще пернатые покоятся в кустах,

И всё безмолвствует в моем уединеньи…

Но, боги! Неужель вы с мира тишиной

И чувств души моей порывы усмирили?

Ужели и во мне господствует покой?..

Уже, о счастие! не вижу пред собой

Я призрак грозный, вечно милый,

Которого нигде мой взор не покидал…

Нигде! ни в шумной сече боя,

Ни в бранных игрищах военного покоя!..

О ты, что я в тоске на помощь призывал,

Бесчувствие! о дар рассудка драгоценный,

Ты внял мольбе моей смиренной,

Нисходишь наконец спасителем моим.

Я погибал… Тобой одним

Достигнул берега, и с мирныя вершины

Смотрю бестрепетно, грозою невредим,

На шумные валы бездонный пучины!..

А ты, с кем некогда делился я душой,

И кем душа моя в мученьях истощилась…

Утешься: ты забыта мной!..

Но, ах, почто слезой ланита окропилась?

О слезы пламенны, теките! Я свои

Минуты радости от сих минут считаю

И вас не от любви,

Но от блаженства проливаю!

В тебе, в тебе одной природа, не искусство,

Ум обольстительный с душевной простотой,

Веселость резвая с мечтательной душой,

И в каждом слове мысль, и в каждом взоре чувство!

Прости! и если так судьбою

Нам суждено, — навек прости!

Пусть ты безжалостна — с тобою

Вражды мне сердца не снести.

Не может быть, чтоб повстречала

Ты непреклонность чувства в том,

На чьей груди ты засыпала

Невозвратимо сладким сном!

Когда б ты в ней насквозь узрела

Все чувства сердца моего,

Тогда бы, верно, пожалела,

Что столько прéзрела его.

Пусть свет улыбкой одобряет

Теперь удар жестокий твой:

Тебя хвалой он обижает,

Чужою купленной бедой.

Пускай я, очернен виною,

Себя дал право обвинять;

Но для чего ж убит рукою,

Меня привыкшей обнимать?

И верь, о, верь! пыл страсти нежной

Лишь годы могут охлаждать;

Но вдруг не в силах гнев мятежный

От сердца сердце оторвать.

Твое — то ж чувство сохраняет;

Удел же мой — страдать, любить!

И мысль бессмертная терзает,

Что мы не будем вместе жить.

Печальный вопль над мертвецами

С той думой страшной как сравнять?

Мы оба живы, но вдовцами

Уже нам день с тобой встречать.

И в час, как нашу дочь ласкаешь,

Любуясь лепетом речей, —

Как об отце ей намекаешь?

Ее отец в разлуке с ней.

Когда ж твой взор малютка ловит, —

Ее целуя, вспомяни

О том, тебе кто счастья молит,

Кто рай нашел в твоей любви.

И если сходство в ней найдется

С отцом, покинутым тобой,

Твое вдруг сердце встрепенется,

И трепет сердца — будет мой.

Мои вины, быть может, знаешь, —

Мое безумство можно ль знать?

Надежды — ты же увлекаешь,

С тобой, увядшие, летят.

Ты потрясла моей душою;

Презревший свет, дух гордый мой

Тебе покорным был; с тобою

Расставшись, расстаюсь с душой!

Свершилось всё! слова напрасны,

И нет напрасней слов моих, —

Но в чувствах сердца мы не властны,

И нет преград стремленью их.

Прости ж, прости! Тебя лишенный,

Всего, в чем думал счастье зреть,

Истлевший сердцем, сокрушенный,

Могу ль я больше умереть?

Бессонного солнце, в тумане луна!

Горишь ты далеко, грустна и бледна.

При тусклом мерцаньи мрак ночи страшней, —

Так в памяти радость утраченных дней.

Минувшее блещет меж горестных туч;

Но сердца не греет томительный луч,

И радость былая, как ночью луна,

Видна — но далёко, ярка — но хладна.

В кипеньи нежности сердечной

Ты жизнью друга назвала;

Привет бесценный, если б вечно

Живая молодость цвела.

К могиле всё летит стрелою;

И ты, меня лаская вновь,

Зови не жизнью, а душою,

Бессмертной, как моя любовь.

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили,

И труп не с ружейным прощальным огнем

Мы в недра земли опустили.

И бедная почесть в ночú отдана;

Штыками могилу копали;

Нам тускло светила в тумане луна,

И факелы дымно сверкали.

На нем не усопших покров гробовой,

Лежит не в дощатой неволе —

Обернут в широкий свой плащ боевой,

Уснул он, как ратники в поле.

Недолго, но жарко молилась творцу

Дружина его удалая

И молча смотрела в лицо мертвецу,

О завтрашнем дне помышляя.

Быть может, наутро внезапно явясь,

Враг дерзкий, надменности полный,

Тебя не уважит, товарищ, а нас

Умчат невозвратные волны.

О нет, не коснется в таинственном сне

До храброго дума печали!

Твой одр одинокий в чужой стороне

Родимые руки постлали.

Еще не свершен был обряд роковой,

И час наступил разлученья;

И с валу ударил перун вестовой,

И нам он не вестник сраженья.

Прости же, товарищ! Здесь нет ничего

На память могилы кровавой;

И мы оставляем тебя одного

С твоею бессмертною славой.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом,

И как я, с ним навек простясь,

Там слушал звон в последний раз!

Уже не зреть мне светлых дней

Весны обманчивой моей!

И сколько нет теперь в живых

Тогда веселых, молодых!

И крепок их могильный сон,

Не слышен им вечерний звон.

Лежать и мне в земле сырой!

Напев унывный надо мной

В долине ветер разнесет;

Другой певец по ней пройдет,

И уж не я, а будет он

В раздумьи петь вечерний звон.

Когда пробьет печальный час

Полночной тишины

И звезды трепетно горят,

Туман кругом луны, —

Тогда, задумчив и один,

Спешу я к роще той,

Где, милый друг, бывало, мы

Бродили в тьме ночной.

О, если в тайной доле их

Возможность есть душам

Слетать из-за далеких звезд

К тоскующим друзьям, —

К знакомой роще ты слетишь

В полночной тишине

И дашь мне весть, что в небесах

Ты помнишь обо мне!

И, думой сердца увлечен,

Ту песню я пою,

Которой, друг, пленяла ты

Мечтательность мою.

Унылый голос ветерок

Разносит в чуткой тьме,

В поляне веет, и назад

Несет его ко мне.

А я… я верю… томный звук

От родины святой —

На песнь любимую ответ

Души твоей младой.

Над темным заливом, вдоль звучных зыбей

Венеции, моря царицы,

Пловец полуночный в гондоле своей

С вечерней зари до денницы

Рулем беззаботным небрежно сечет

Ленивую влагу ночную;

Поет он Ринальда, Танкреда поет,

Поет Эрминию младую;

Поет он по сердцу, сует удален,

Чужого суда не страшится,

И, песней любимой невольно пленен,

Над бездною весело мчится.

И я петь люблю про себя, в тишине,

Безвестные песни мечтаю,

Пою, и как будто отраднее мне,

Я горе мое забываю,

Как ветер ни гонит мой бедный челнок

Пучиною жизни мятежной,

Где я так уныло и так одинок

Скитаюсь во тьме безнадежной…

О ты, звезда любви, еще на небесах,

Диана, не блестишь в пленительных лучах!

В долины под холмом, где ток шумит игривый,

Сияние пролей на путь мой торопливый.

Нейду я похищать чужое в тьме ночной

Иль путника губить преступною рукой,

Но я люблю, любим, мое одно желанье —

С прелестной нимфою в тиши найти свиданье;

Она прекрасных всех прекраснее, милей,

Как ты полночных звезд красою всех светлей.

Стремятся не ко мне с любовью и хвалами,

И много от сестры отстала я годами.

Душистый ли цветок мне юноша дарит,

Он мне его дает, а на сестру глядит;

Любуется ль моей младенческой красою,

Всегда примолвит он: как сходна я с сестрою.

Увы! двенадцать раз лишь мне весна цвела;

Мне в песнях не поют, что я сердцам мила,

Что я плененных мной изменой убиваю.

Но что же, подождем, — мою красу я знаю;

Я знаю, у меня, во блеске молодом,

Есть алые уста с их ровным жемчугом,

И розы на щеках, и кудри золотые,

Ресницы черные, и очи голубые…

В пространстве я плыву сухого океана;

Ныряя в зелени, тону в се волнах;

Среди шумящих нив я зыблюся в цветах,

Минуя бережно багровый куст бурьяна.

Уж сумрак. Нет нигде тропинки, ни кургана;

Ищу моей ладье вожатую в звездах;

Вот облако блестит; заря на небесах…

О нет! — То светлый Днестр, — то лампа Аккермана.

Как тихо! постоим; далёко слышу я,

Как вьются журавли, в них сокол не вглядится;

Мне слышно — мотылек на травке шевелится,

И грудью скользкою в цветах ползет змея.

Жду голоса с Литвы — туда мой слух проникнет…

Но едем, — тихо всё — никто меня не кликнет.

Гора отрясает мрак ночи ленивый;

И ранним намазом волнуются нивы;

И злато струями везде разлилось;

Лес темный склоняет густые вершины, —

Как с четок калифов, гранаты, рубины

Он сыплет с кудрявых зеленых волос.

В цветах вся поляна; над ней мотыльками

Летучими воздух пестреет цветками;

Так радуги ясной сияет коса,

Алмазным наметом одев небеса;

Лишь взор опечален вдали саранчою,

Крылатый свой саван влекущей с собою.

Под диким утесом шумя в берегах,

Сердитое море кипит, напирает,

И в пене, как будто у тигра в очах,

Дневное светило пред бурей играет,

А в лоне лазурном далеких зыбей

Купаются флоты и рать лебедей.

Люблю я, опершись на скáлу Аю-Дага,

Смотреть, как черных волн несется зыбкий строй,

Как пенится, кипит бунтующая влага,

То в радуги дробясь, то пылью снеговой;

И сушу рать китов, воюя, облегает,

Опять стремится в бег от влажных берегов,

И дань богатую в побеге оставляет:

Сребристых раковин, кораллов, жемчугов.

Так страсти пылкие, подъемляся грозою,

На сердце у тебя кипят, младой певец;

Но лютню ты берешь, — и вдруг всему конец.

Мятежные бегут, сменяясь тишиною,

И песни дивные роняют за собою:

Из них века плетут бессмертный твой венец.

Меня величие и блеск не обольщают,

Тщеславьем, гордостью души не возмущают;

Я сын твой — сим горжусь, а прочее — всё сон;

Мое блаженство — ты, богатство — твой закон.

Незнаем смертными, их славу презираю,

Всю славу и себя в тебе я заключаю.

Свидетель дел моих — мой бог! наставник мой!

Не ты ль даруешь мне отраду и покой,

И мрачный жизни путь пред нами озаряешь?

Не ты ль души моей пустыню наполняешь?

Пусть люди предо мной все блага расточат —

Меня от благ твоих они не отвратят.

Отвергнувшим тебя гласит закон священный,

Что дни безбожного страданью обреченны;

Но казни ли одни должны меня страшить?

Мучительно тебя, о боже! не любить!

Услышь раба, услышь его к тебе взыванье:

Да возмогу, мой бог! — вот всё мое желанье:

В последний жизни час свой взор к тебе простерть

И, крест объемля твой, спокойно встретить смерть!

Истлевай, состав виновный,

Слабый, немощный, греховный,

Жертва смерти, истлевай!

Да падет во прах сын праха:

Смерть для злобных вестник страха.

Смерть, злодеям угрожай!

Тем страшна ты несомненно,

Коих сердце умерщвленно

Мрак ничтожества зовет

В помощь… помощи не знает,

Ничего не ожидает:

Он исчезнет, пропадет.

Вера мужество прямое.

В смерти, в сем души покое,

Тот лишь мирну пристань зрит,

Для кого земля край чуждый;

Гибнет всё, ему нет нужды:

«Не мое», — он говорит.

Здесь страданье смертных доля, —

Что ж? Твоя да будет воля,

Отче неба и земли.

Но сыны твои, средь муки,

Ждут часá земной разлуки:

Наступить ему вели.

И отсрочен вожделенный:

Жить велишь, — и я, смиренный,

Снова скорбь на рамена;

Отверзаю снова вежды:

Смерть, исполненна надежды,

Лишь была бы послана.

За преступных умирая,

Со креста благословляя,

Ты к ним руки простирал.

Устранюся ли я смерти?

Удостой лишь их простерта,

Дабы в них я прямо пал.

Подъял уста сей грешник исступленный

От страшных яств, утер их по власам

Главы, им в тыл зубами уязвленной,

И начал так: «Ты хочешь, чтоб я сам

Скорбь растравил, несноснейшее бремя

Душе моей, и сердцу, и уму;

Но коль слова мои должны быть семя,

И плод их — срам злодею моему,

И речь и плач услышишь в то же время.

Не знаю я, кто ты, ни почему

Достиг сюда; звук слов внимая стройный,

Флоренции, я мню, ты гражданин;

Так знай: мой враг епископ недостойный

Рогер, а я несчастный Уголин.

И вот за что сосед я здесь злодею:

Изменою пристав к моим врагам,

Он предал им меня с семьей моею,

И смертию казнен я после там;

Но смерть ничто, когда правдивой вести

Ты не слыхал о том, как умер я;

Узнав о всем, суди — я прав ли в мести.

Сквозь тесных окн темницы моея

(Ее по мне зовут темницей глада,

В ней многих был несчастных слышен стон)

Уж зрелся мне, затворников отрада,

Свет дня, как вдруг мне злой приснился сон:

Судьба моя в нем вся открылась взору.

Приснилось мне, что он расставил сеть

И волка гнал с волчатами на гору,

Претящую от Пизы Лукку зреть.

Псы тощие, сообщники злодея,

Служа ему, гналися за зверьми,

И вскоре, сил для бега не имея,

Им пойманы в сетях отец с детьми;

Набегли псы и, гладом свирепея,

Терзали их зубами и ногтьми.

Испуганный предвестьем страшным неба,

Я слышу, встав, детей моих сквозь сна:

Все плачут, все на пищу просят хлеба…

Жесток же ты, когда и мысль одна

Про скорбь мою тебя не вводит в слезы!

О чем же ввек заплакать можешь ты?

Меж тем приспел обычный час трапезы;

И все, боясь мной виденной мечты,

Мы ждали яств — и слышим стук: железы

Звучат внизу, темничной башни дверь

Вдруг заперлась; я на детей невольно

Взглянул, без слов, недвижим, как теперь;

Не плакал я, но сердцу было больно.

Меньшой из них заплакал и вскричал:

„Что страшно так глядишь на нас, родитель?“

Ни слова я ему не отвечал,

Молчал весь день, всю ночь, доколь обитель

Наутро нам луч солнца осветил.

При свете том, взглянув на дверь темницы

И на детей, моих не стало сил:

Глад исказил прекрасные их лицы,

И руки я, отчаян, укусил.

Сыны же, мня, что глад я свой руками

Хочу питать, все встали, подошли:

„Родитель наш! — сказали, — лучше нами

Насыться; ты сей плотью от земли

Одел нас, ты и снимешь: мы согласны“.

Я смолк опять, и дети-сироты

Два дни, как я, сидели все безгласны:

Сыра земля! не расступилась ты!

Четвертый день мы наконец встречаем;

Мой старший сын упал к моим ногам,

Вскричав: „Отец! дай помощь, умираем…“

И умер с тем. Как зришь меня, так сам

По одному, я зрел, и все другие

Попадали; ослепнув, я блуждал

Три дни по ним, будил тела драгие

И мертвых их три ночи призывал.

Потом и сам я слег между сынами».

Так кончил он, и в бешенстве корысть,

Главу врага, вновь ухватив зубами,

Как алчный пес, стал крепкий череп грызть.

Путь жизненный пройдя до половины,

Опомнился я вдруг в лесу густом,

Уже с прямой в нем сбившися тропины.

Есть что сказать о диком лесе том:

Как в нем трудна дорога и опасна,

Робеет дух при помысле одном,

И малым чем смерть более ужасна.

Что к благу мне снискал я в нем, что зрел —

Всё расскажу, и повесть не напрасна.

Не знаю сам, как я войти успел, —

Так сильно сон клонил меня глубокой,

Что истого пути не усмотрел.

Но у горы подножия высокой,

Где бедственной юдоли сей конец,

Томившей дух боязнию жестокой, —

Взглянул я вверх: и на холме венец

Сиял лучей бессмертного светила,

Вожатая заблудшихся сердец.

Тут начала слабеть испуга сила,

Залегшего души во глубине,

Доколе ночь ее глухая тьмила;

И как пловец, чуть дышащий, но вне

Опасности, взор с брега обращает

К ярящейся пожрать его волне, —

Так дух мой (он еще изнемогает)

Озрелся вспять на поприще взглянуть,

Которым жив никто не протекает.

Усталому дав телу отдохнуть,

Пошел я вновь, одной ноге другою

Творя подпор и облегчая путь.

Италия! Италия! Зачем

Тебя судьба ущедрила красою?

Сей вредный дар неразлучим с тобою,

И корень он твоим несчастьям всем.

Будь менее прекрасна ты собою

Иль более сильна владеть мечем,

Чтоб не пылал к тебе любви огнем,

Чтоб не губил пришлец тебя войною.

Не зрел бы я с Альпийских гор тогда

Сходящих войск и хищного соседа

В кровавом По пиющие стада;

Врагов твоих я не нашел бы слéда,

И налагать не смели бы всегда

Нам равных уз разбитье и победа.

Красавица — как роза молодая,

Доколь она, родимых честь садов,

В них кроется, беспечно почивая,

Сбережена от стад и пастухов;

Лелеет ветр, заря поит росою,

Любима всем, и небом и землею,

И спор у дев: кому ее сорвать,

Чьи волосы, чью грудь ей украшать.

Но чуть ее сорвут с куста родного

И сломят стебль, иная ей чреда:

Любви людей, благих небес покрова

И всех даров лишилась навсегда.

Так девице назначен труд прилежный:

Как свет очей, как жизнь беречь свой нежный

Цветок; не то при всей красе она

Влюбленным всем постыла и скучна.

Цветущий лес, луга, ручей прохладный,

Пещера, где, роскошствуя в тени

С прекрасною Ангéликой, в отрадной

Златой любви так быстро мчались дни!

(По ней толпа влюбленных воздыхала;

Она в моих объятьях почивала.)

Чем, бедный я Медор, какой ценой

Вас награжу, как не души хвалой?

Всех вас молю: и юных дев пригожих,

И рыцарей, кому любовь мила,

Живущих здесь, проезжих и прохожих,

Хоть воля вас, хоть нýжда привела, —

Лугам, древам, цветам, водам скажите:

«Счастливые, под солнцем век живите».

Вы ж, нимфы, их блюдите от вреда;

Гоните прочь и бури и стада.

Святую брань и подвиг воеводы

Пою, кем гроб освобожден Христа.

Вотще, столпясь, противились народы

И адовы метали огнь врата.

Велик в делах он был умом и дланью;

Великий труд претил завоеванью;

Но помощь бог послал ему, и сам

Вновь сóбрал рать к священным знаменам.

Так на море пловцы отваги полны,

В безвестный им заброшенные свет:

Их носит ветр, играют ими волны,

И на небе звезды знакомой нет;

Завидя брег, в веселии великом

Его вдали честят приветным кликом:

«Брег, брег», — твердят друг другу, и тогда

Забыт и труд, и горе, и беда.

Всех жителей недр Тартара подземных

Сзывает рев трубы жилища мук.

Дрожат чрева пещер пространных, темных,

И сводов гул во мгле сугубит звук.

Не так глушит гром горние пределы,

Когда с небес бьют в землю молний стрелы;

Не так дрожит, колеблясь, твердь горы,

Коль рвутся вон в ней спертые пары.

Лицо ее смерть бледностью покрыла,

Померкнула в нем белизна лилей;

Взор гаснущий на небо устремила,

И жалостью подвиглось небо к ней.

И рыцарю на вечную разлуку

Красавица хладеющую руку,

Безмолвствуя, в знак мира подала

И тихо в смерть, как в сладкий сон, прешла.

Чудесный звук износится из рощи,

Как гул, когда земли дрожит испод,

Как бури свист среди осенней нощи,

Как шум со скал свергающихся вод.

Медвежий рев в нем слышен, льва рыканье,

Шипенье змей, и волчье завыванье,

И ржанье труб, и частых громов стук,

И звуки все в единый слиты звук.

Ольгу сон встревожил слезный,

Смутный ряд мечтаний злых:

«Изменил ли, друг любезный?

Или нет тебя в живых?»

Войск деля Петровых славу,

С ним ушел он под Полтаву;

И не пишет ни двух слов:

Всё ли жив он и здоров.

На сраженьи пали шведы,

Турк без брани побежден,

И, желанный плод победы,

Мир России возвращен;

И на родину с венками,

С песньми, с бубнами, с трубáми

Рать, под звон колоколов,

Шла почить от всех трудов.

И везде толпа народа;

Старый, малый — все бегут

Посмотреть, как из похода

Победители идут;

Все навстречу, на дорогу;

Кличут: «Здравствуй! слава богу!»

Ах! на Ольгин лишь привет

Ниотколь ответа нет.

Ищет, спрашивает, худо:

Слух пропал о нем давно;

Жив ли, нет — не знают; чудо!

Словно канул он на дно.

Тут, залившися слезами,

В перси бьет себя руками;

Рвет, припав к сырой земле,

Черны кудри на челе.

Мать к ней кинулась поспешно:

«Что ты? что с тобой, мой свет?

Разве горе неутешно?

С нами бога разве нет?»

— «Ах! родима, всё пропало,

Свету-радости не стало.

Бог меня обидел сам:

Горе, горе бедным нам!»

«Воля божия! Создатель —

Нам помощник ко всему;

Он утех и благ податель:

Помолись, мой свет, ему».

— «Ах! родима, всё пустое;

Бог послал мне горе злое,

Бог без жалости к мольбам:

Горе, горе бедным нам!»

«Слушай, дочь! в Украйне дальной,

Может быть, жених уж твой

Обошел налой венчальный

С красной девицей иной.

Что изменника утрата?

Рано ль, поздно ль — будет плата,

И от божьего суда

Не уйдет он никогда».

«Ах! родима, всё пропало,

Нет надежды, нет как нет;

Свету-радости не стало;

Что одной мне белый свет?

Хуже гроба, хуже ада.

Смерть — одна, одна отрада;

Бог без жалости к слезам:

Горе, горе бедным нам!»

«Господи! прости несчастной,

В суд с безумной не входи;

Разум, слову непричастный,

К покаянью приведи.

Не крушися, дочь, чрез меру;

Бойся муки, вспомни веру:

Сыщет чуждая греха

Неземного жениха».

«Где ж, родима, злее мука?

Или где мученью край?

Ад мне — с суженым разлука,

Вместе с ним — мне всюду рай.

Не боюсь смертей, ни ада.

Смерть — одна, одна отрада:

С милым врозь несносен свет,

Здесь, ни там блаженства нет».

Так весь день она рыдала,

Божий промысел кляла,

Руки белые ломала,

Черны волосы рвала;

И стемнело небо ясно,

Закатилось солнце красно,

Все к покою улеглись,

Звезды яркие зажглись.

И девица горько плачет,

Слезы градом по лицу;

И вдруг полем кто-то скачет,

Кто-то, всадник, слез к крыльцу;

Чу! за дверью зашумело,

Чу! кольцо в ней зазвенела;

И знакомый голос вдруг

Кличет Ольгу: «Встань, мой друг!

Отвори скорей без шуму.

Спишь ли, милая, во тьме?

Слезну думаешь ли думу?

Смех иль горе на уме?»

— «Милый! ты! так поздно к ночи!

Я все выплакала очи

По тебе от горьких слез.

Как тебя к нам бог принес?»

«Мы лишь ночью скачем в поле.

Я с Украйны за тобой;

Поздно выехал оттоле,

Чтобы взять тебя с собой».

— «Ах! войди, мой ненаглядный!

В поле свищет ветер хладный;

Здесь в объятиях моих

Обогрейся, мой жених!»

«Пусть он свищет, пусть колышет, —

Ветру воля, нам пора.

Ворон конь мой к бегу пышет,

Мне нельзя здесь ждать утра.

Встань, ступай, садись за мною,

Ворон конь домчит стрелою;

Нам сто верст еще: пора

В путь до брачного одра».

«Ах! какая в ночь дорога!

И сто верст езды для нас!

Бьют часы… побойся бога:

До полночи только час».

— «Месяц светит, ехать споро;

Я как мертвый еду скоро:

Довезу и до утра

Вплоть до брачного одра».

«Как живешь? скажи нелестно;

Чтó твой дом? велик? высок?»

— «Дом — землянка».

— «Как в ней?»

— «Тесно».

— «А кровать нам?» — «Шесть досок».

— «В ней уляжется ль невеста?»

— «Нам двоим довольно места.

Встань, ступай, садись за мной:

Гости ждут меня с женой».

Ольга встала, вышла, села

На коня за женихом;

Обвила ему вкруг тела

Руки белые кольцом.

Мчатся всадник и девица,

Как стрела, как пращ, как птица;

Конь бежит, земля дрожит,

Искры бьют из-под копыт.

Справа, слева, сторонами,

Мимо глаз их взад летят

Сушь и воды; под ногами

Конскими мосты гремят.

«Месяц светит, ехать споро;

Я как мертвый еду скоро.

Страшно ль, светик, с мертвым спать?»

— «Нет… что мертвых поминать?»

Что за звуки? что за пенье?

Что за вранов крик во мгле?

Звон печальный! погребенье!

«Тело предаем земле».

Ближе, видят: поп с собором,

Гроб неся, поют всем хором;

Поступь медленна, тяжка,

Песнь нескладна и дика.

«Что вы воете не к месту?

Хоронить придет чреда;

Я к венцу везу невесту,

Вслед за мною все туда!

У моей кровати спальной,

Клир! пропой мне стих венчальный;

Службу, поп! и ты яви,

Нас ко сну благослови».

Смолкли, гроба как не стало,

Всё послушно вдруг словам,

И поспешно побежало

Всё за ними по следам.

Мчатся всадник и девица,

Как стрела, как пращ, как птица;

Конь бежит, земля дрожит,

Искры бьют из-под копыт.

Справа, слева, сторонами,

Горы, долы и поля —

Взад летит всё; под ногами

Конскими бежит земля.

«Месяц светит, ехать споро;

Я как мертвый еду скоро.

Страшно ль, светик, с мертвым спать?»

— «Полно мертвых поминать».

Казни столп; над ним за тучей

Брезжит трепетно луна;

Чьей-то сволочи летучей

Пляска вкруг его видна.

«Кто там! сволочь! вся за мною!

Вслед бегите все толпою,

Чтоб под пляску вашу мне

Веселей прилечь к жене».

Сволочь с песнью заунывной

Понеслась за седоком,

Словно вихорь бы порывный

Зашумел в бору сыром.

Мчатся всадник и девица,

Как стрела, как пращ, как птица;

Конь бежит, земля дрожит,

Искры бьют из-под копыт.

Справа, слева, сторонами,

Взад летят луга, леса;

Всё мелькает пред глазами:

Звезды, тучи, небеса.

«Месяц светит, ехать споро;

Я как мертвый еду скоро.

Страшно ль, светик, с мертвым спать?»

— «Ах! что мертвых поминать!»

«Конь мой! петухи пропели;

Чур! заря чтоб не взошла;

Гор вершины забелели:

Мчись как из лука стрела.

Кончен, кончен путь наш дальный,

Уготовлен одр венчальный;

Скоро съездил как мертвец,

И доехал наконец».

Наскакал в стремленьи яром

Конь на каменный забор;

С двери вдруг хлыста ударом

Спали петли и запор.

Конь в ограду: там — кладбище,

Мертвых вечное жилище;

Светят камни на гробах

В бледных месяца лучах.

Что же мигом пред собою

Видит Ольга? чудо! страх!

Латы всадника золою

Все рассыпались на прах;

Голова, взгляд, руки, тело —

Всё на милом помертвело,

И стоит уж он с косой,

Страшный остов костяной.

На дыбы конь ворон взвился,

Диким голосом заржал,

Стукнул в землю, провалился

И невесть куда пропал.

Вой на воздухе высоко;

Скрежет под землей глубоко;

Ольга в страхе без ума,

Неподвижна и нема.

Тут над мертвой заплясали

Адски духи при луне

И протяжно припевали

Ей в воздушной вышине:

«С богом в суд нейди крамольно;

Скорбь терпи, хоть сердцу больно.

Казнена ты во плоти;

Грешну душу бог прости!»

Хоть мне белый царь сули

Питер и с Москвою,

Да расстаться он вели

С Пашей дорогою, —

Мой ответ:

Царь белый! нет;

Питер твой

Перед тобой;

А мне Питера с Москвой

Сердце в Паше

Краше.

В чистом парении

Дух окрыляется

Сладкой, волшебной

Силой вина!

Бросив украдкою

В чашу кипящую

Жар и желание,

Пафия греет

Сердце надеждою;

Царь Дионисос

Ум усыпляет,

Гонит печаль!

Так! упоенному

В гордой мечте его

Грады покорствуют;

Над многочисленным

Радостным племенем

Счастливый властвует

Вождь и судья!

Златом, резьбою,

Мрамором светится

Дом беззаботного.

Только он вздумает —

Вот из Египта

По морю синему,

Ветром полуденным,

Всеми богатствами

Обремененные

Мчатся суда!

Кто сидит под древней ивой

Там, в тени густой?

Кто сей витязь горделивый,

Мощный сей герой?

Дым из уст его не льется,

Не встает столпом,

К Духу мира не несется

В древний, светлый дом!

Хитрый ловчий по долинам,

По росе цветов,

В рощах взором соколиным

Не следит волков, —

Он уж не в дружине смелых,

Недвижим герой,

Не вступает с ратью белых

В страшный, дивный бой!

Но быстрее серны леса

По ее следам

Он слетал грозой с утеса,

Мчался по снегам!

Не найти врагу спасенья,

Как натянет лук;

Ныне не в пылу сраженья!

Спала сила с рук!

Он унесся за стрелою

В край, где хлада нет,

Где пшено само собою

Зреет и цветет!

Там гнездо на каждой ели;

Дичи полон лес;

Нет тумана, нет метели,

Ясен свод небес.

Он на пир к духáм умчался,

Здесь оставил нас;

Но герою в честь раздался

Наш хвалебный глас:

Пойте, братья, мужа брани,

Мужа крепких сил;

Соберем святые дани —

Всё, что он любил!

Страх врагов в кипящем бое,

Дар далеких стран,

В головы копье стальное,

В ноги же — колчан!

Не забудем ожерелья:

Там, среди шатров,

Он пойдет в нем, полн веселья,

Зависть всех духóв!

До зари сидел я на утесе,

На туман глядел я, недвижимый;

Простирался, будто холст бесцветный,

Покрывал седой туман окрестность.

Вдруг подходит незнакомый мальчик:

«Что сидишь ты, — говорит мне, — праздный?

Что глядишь на этот холст бесцветный,

Если ты навек утратил жажду

Бодрой кистью вызывать картины?»

На него взглянул я и помыслил:

«Ныне уж учить и дети стали!»

«Брось тоску, — сказал он, — лень и скуку!

Или с ними в чем успеть мечтаешь?

Посмотри, чтó здесь я нарисую;

Перейми, мой друг, мои картины!»

Тут он поднял пальчик, алый пальчик,

Схожий цветом с юной, свежей розой:

Им он водит по ковру тумана,

Им он пишет на холсте бесцветном.

Сверху пишет ясный образ солнца

И слепит мой взор его сияньем,

И лучи сквозь облака проводит,

И огнем края их обливает;

Он рисует зыбкие вершины

Леса, напоенного росою;

Протянув прелестный ряд пригорков,

Не забыл он и воды сребристой;

В даль он пролил светлый ручеечек,

И, казалось, в нем сверкали блески,

В нем струи кипели, будто жемчуг.

Вдруг цветочки всюду распустились:

Берег ими, дол, холмы пестреют,

В них багрец, лазурь и злато блещут;

Дерн под ними светит изумрудом,

Горы бледной сединой оделись,

Свод небес подъялся васильковый…

Весь дрожал я — и, восторга полный,

На творца смотрел и на картину.

«Не совсем дурной я живописец, —

Молвил он, — признайся же, приятель!

Подожди: конец венчает дело».

Вот он снова нежною ручонкой

Возле леса рисовать принялся:

Губки закусил, трудился долго,

Улыбался и чертил и думал.

Я взглянул, — и что же вдруг увидел?

Возле рощи милая пастушка:

Лик прелестный, грудь под снежной дымкой;

Стройный стан, живые щечки с ямкой;

Щечки те под прядью темных кудрей

Отражали сладостный румянец,

Отражали пальчик живописца.

«Мальчик! мальчик! — я тогда воскликнул, —

Так писать, скажи, где научился?»

Восклицанья продолжать хотел я,

Но зефир повеял вдруг и, тронув

Рощу и подернув рябью воду,

Быстрый, заклубил покров пастушки,—

И тогда (о, как я изумился!)

Вдруг пастушка поднимает ножку,

Вдруг пошла и близится к утесу,

Где сидел я и со мной проказник!

Что же тут, когда всё всколебалось —

Роща и ручей, цветы и ножка,

Дымка, кудри, покрывало милой?

Други, верьте, что и я не пробыл

На скале один скалой недвижной!

Мне минуло шестнадцать лет,

Но сердце было в воле;

Я думала: весь белый свет —

Наш бор, поток и поле.

К нам юноша пришел в село:

Кто он? отколь? не знаю —

Но всё меня к нему влекло,

Всё мне твердило: знаю!

Его кудрявые власы

Вкруг шеи обвивались,

Как мак сияет от росы,

Сияли, рассыпались.

И взоры пламенны его

Мне что-то изъясняли;

Мы не сказали ничего,

Но уж друг друга знали.

Куда пойду — и он за мной.

На долгую ль разлуку?

Не знаю! только он с тоской

Безмолвно жал мне руку.

«Что хочешь ты? — спросила я. —

Скажи, пастух унылый».

И с жаром обнял он меня

И тихо назвал милой.

И мне б тогда его обнять!

Но рук не поднимала,

На перси потупила взгляд,

Краснела, трепетала.

Ни слова не сказала я;

За что ж ему сердиться?

Зачем покинул он меня?

И скоро ль возвратится?

Блеснет заря, и всё в моем мечтаньи

Лишь ты одна,

Лишь ты одна, когда поток в молчаньи

Сребрит луна.

Я зрю тебя, когда летит с дороги

И пыль и прах,

И с трепетом идет пришлец убогий

В глухих лесах.

Мне слышится твой голос несравненный

И в шуме вод;

Под вечер он к дубраве оживленной

Меня зовет.

Я близ тебя; как ни была б далёко,

Ты всё ж со мной.

Взошла луна. Когда б в сей тьме глубокой

Я был с тобой!

Еще в начале мая

Тебе, Амур жестокий,

Я жертвенник поставил

В домашнем огороде

И розами и миртом

Обвил его, украсил.

Не каждое ли утро

С тех пор венок душистый

Носил тебе, как жертву?

А было всё напрасно!

Уж сыплются метели

По обнаженным ветвям —

Она ж ко мне сурова,

Как и в начале мая.

Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,

В венце сияющем, царем я зрел себя;

Мечталось, я любил тебя —

И сердце билось наслажденьем.

Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.

Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?

Но боги не всего теперь меня лишили:

Я только — царство потерял.

Я не рожден святыню славословить,

Мой слабый глас не взыдет до небес;

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Йоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь — вечернею порой

Милее мне смиренная девица,

Послушная, как агнец полевой;

Йоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И, что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

О ты, певец сей чудотворной девы,

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрыпицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому-нибудь из модных рифмачей.

Давайте пить и веселиться,

Давайте жизнию играть,

Пусть чернь слепая суетится,

Не нам безумной подражать.

Пусть наша ветреная младость

Потонет в неге и вине,

Пусть изменяющая радость

Нам улыбнется хоть во сне.

Когда же юность легким дымом

Умчит веселья юных дней,

Тогда у старости отымем

Всё, что отымется у ней.

Плещут волны Флегетона,

Своды Тартара дрожат:

Кони бледного Плутона

Быстро к нимфам Пелиона

Из Аида бога мчат.

Вдоль пустынного залива

Прозерпина вслед за ним,

Равнодушна и ревнива,

Потекла путем одним.

Пред богинею колена

Робко юноша склонил.

И богиням льстит измена:

Прозерпине смертный мил.

Ада гордая царица

Взором юношу зовет,

Обняла, и колесница

Уж к Аиду их несет:

Мчатся, облаком одеты;

Видят вечные луга,

Элизей и томной Леты

Усыпленные брега.

Там бессмертье, там забвенье,

Там утехам нет конца.

Прозерпина в упоенье,

Без порфиры и венца,

Повинуется желаньям,

Предает его лобзаньям

Сокровенные красы,

В сладострастной неге тонет

И молчит и томно стонет…

Но бегут любви часы;

Плещут волны Флегетона,

Своды Тартара дрожат;

Кони бледного Плутона

Быстро мчат его назад.

И Кереры дочь уходит,

И счастливца за собой

Из Элизия выводит

Потаенною тропой;

И счастливец отпирает

Осторожною рукой

Дверь, откуда вылетает

Сновидений ложный рой.

«Внéмли, о Гелиос, серебряным луком звенящий,

Внемли, боже кларосский, молению старца, погибнет

Ныне, ежели ты не предыдешь слепому вожатым». —

Рек и сел на камне слепец утомленный. Но следом

Шли за ним три пастыря, дети страны той пустынной,

Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих.

Ярость уняв их, они защитили бессилие старца;

Издали внемля ему, приближались; и думали: «Кто же

Сей белоглавый старик, одинокий, слепой — уж не бог ли?

Горд и высок; висит на поясе бедном простая

Лира, и голос его возмущает волны и небо».

Вот шаги он услышал, ухо клонúт и, смутясь, уж

Руки простер для моленья странник несчастный. «Не бойся,

Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле

Бог, покровитель Греции — столь величавая прелесть

Старость твою украшает, — вещали они незнакомцу, —

Если ж ты смертный — то знай, что волны тебя принесли

К людям…………… дружелюбным».

Близ мест, где царствует Венеция златая,

Один, ночной гребец, гондолой управляя,

При свете Веспера по взморию плывет,

Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.

Он любит песнь свою, поет он для забавы,

Без дальних умыслов; не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд и, тихой музы полн,

Умеет услаждать свой путь над бездной волн.

На море жизненном, где бури так жестоко

Преследуют во мгле мой парус одинокой,

Как он, без отзыва утешно я пою

И тайные стихи обдумывать люблю.

Покров, упитанный язвительною кровью,

Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью

Алкиду передан. Алкид его приял.

В божественной крови яд быстрый побежал.

Се — ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;

Стопами тяжкими вершину Эты роет;

Гнет, ломит древеса; исторженные пни

Высоко громоздит; его рукой они

В костер навалены; он их зажег; он всходит;

Недвижим на костре он в небо взор возводит;

Под мышцей палица; в ногах Немейский лев

Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев;

Треща горит костер; и вскоре пламя, воя,

Уносит к небесам бессмертный дух героя.

Сомненье, страх, порочную надежду

Уже в груди не в силах я хранить;

Неверная супруга я Филиппу,

И сына я его любить дерзаю!..

Но как же зреть его и не любить?

Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный,

Высокий ум, с наружностью прекрасной

Прекрасная душа… Зачем природа

И небеса таким тебя создали?..

Что говорю? Ах! так ли я успею

Из глубины сердечной милый образ

Искоренить? — О, если пламень мой

Подозревать он станет! Перед ним

Всегда печальна я; но избегаю

Я встречи с ним; он знает, что веселье

В Испании запрещено. Кто может

В душе моей читать? Ах, и самой

Не можно мне; и он, как и другие,

Обманется, и станет, как других,

Он убегать меня… Увы мне, бедной!

Другого нет мне в горе утешенья,

Окроме слез, и слезы — преступленье.

Иду к себе: там буду на свободе…

Что вижу? Карл! — Уйдем, мне изменить

И речь, и взор — всё может: ах, уйдем.

Как с древа сорвался предатель ученик,

Диавол прилетел, к лицу его приник,

Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань геенны гладной…

Там бесы, радуясь и плéща, на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

Ворон, где б нам отобедать?

Как бы нам о том проведать?

Ворон ворону в ответ:

Знаю, будет нам обед;

В чистом поле под ракитой

Богатырь лежит убитый.

Кем убит и отчего,

Знает сокол лишь его,

Да кобылка вороная,

Да хозяйка молодая.

Сокол в рощу улетел,

На кобылку недруг сел,

А хозяйка ждет милóго,

Не убитого, живого.

Пьяной горечью Фалерна

Чашу мне наполни, мальчик:

Так Постумия велела,

Председательница оргий.

Вы же, воды, прочь теките

И струей, вину враждебной,

Строгих постников поите:

Чистый нам любезен Бахус.

Кто из богов мне возвратил

Того, с кем первые походы

И браней ужас я делил,

Когда за призраком свободы

Нас Брут отчаянный водил?

С кем я тревоги боевые

В шатре за чашей забывал

И кудри, плющем увитые,

Сирийским мирром умащал?

Ты помнишь час ужасный битвы,

Когда я, трепетный квирит,

Бежал, нечестно брося щит,

Творя обеты и молитвы?

Как я боялся, как бежал!

Но Эрмий сам незапной тучей

Меня покрыл и вдаль умчал

И спас от смерти неминучей.

А ты, любимец первый мой,

Ты снова в битвах очутился…

И ныне в Рим ты возвратился

В мой домик темный и простой.

Садись под сень моих пенатов,

Давайте чаши. Не жалей

Ни вин моих, ни ароматов.

Венки готовы. Мальчик! лей.

Теперь некстати воздержанье:

Как дикий скиф хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Я рад рассудок утопить.

Чистый лóснится пол; стеклянные чаши блистают;

Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,

Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,

Запах веселый вина разливая далече; сосуды

Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный

Мед и сыр молодой — всё готово; весь убран цветами

Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапéзы, о други,

Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,

Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою

Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:

Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика

В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава

Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!

Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров

Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил

И, вдохновенный, нарек младенца Феоном. За чашей

Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон.

Славил и Вáтала он, молодого красавца: прохожий!

Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй, Феон!

Узнают коней ретивых

По их выжженным таврам;

Узнают парфян кичливых

По высоким клобукам;

Я любовников счастливых

Узнаю по их глазам:

В них сияет пламень томный —

Наслаждений знак нескромный.

Поредели, побелели

Кудри, честь главы моей,

Зубы в деснах ослабели,

И потух огонь очей.

Сладкой жизни мне не много

Провожать осталось дней:

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей.

Не воскреснем из-под спуда,

Всяк навеки там забыт:

Вход туда для всех открыт —

Нет исхода уж оттуда.

Что же сухо в чаше дно?

Наливай мне, мальчик резвый,

Только пьяное вино

Раствори водою трезвой.

Мы не скифы, не люблю,

Други, пьянствовать бесчинно:

Нет, за чашей я пою

Иль беседую невинно.

Поздно ночью из похода

Воротился воевода.

Он слугам велит молчать;

В спальню кинулся к постеле;

Дернул полог… В самом деле!

Никого; пуста кровать.

И, мрачнее черной ночи,

Он потупил грозны очи,

Стал крутить свой сивый ус…

Рукава назад закинул,

Вышел вон, замок задвинул;

«Гей, ты, — кликнул, — чертов кус!

А зачем нет у забора

Ни собаки, ни затвора?

Я вас, хамы!.. Дай ружье;

Приготовь мешок, веревку,

Да сними с гвоздя винтовку.

Ну, за мною!.. я ж ее!»

Пан и хлопец под забором

Тихим крадутся дозором,

Входят в сад — и сквозь ветвей,

На скамейке у фонтана,

В белом платье, видят, панна

И мужчина перед ней.

Говорит он: «Всё пропало,

Чем лишь только я, бывало,

Наслаждался, что любил:

Белой груди воз дыханье,

Нежной ручки пожиманье,

Воевода всё купил.

Сколько лет тобой страдал я,

Сколько лет тебя искал я!

От меня ты отперлась.

Не искал он, не страдал он;

Серебром лишь побряцал он,

И ему ты отдалась.

Я скакал во мраке ночи

Милой панны видеть очи,

Руку нежную пожать;

Пожелать для новоселья

Много лет ей и веселья,

И потом навек бежать».

Панна плачет и тоскует,

Он колени ей целует,

А сквозь ветви те глядят,

Ружья наземь опустили,

По патрону откусили,

Вбили шомполом заряд.

Подступили осторожно.

«Пан мой, целить мне не можно, —

Бедный хлопец прошептал, —

Ветер, что ли, плачут очи,

Дрожь берет; в руках нет мочи,

Порох в полку не попал».

«Тише ты, гайдучье племя!

Будешь плакать, дай мне время!

Сыпь на полку… Наводи…

Цель ей в лоб. Левее… выше.

С паном справлюсь сам. Потише;

Прежде я: ты погоди».

Выстрел по саду раздался.

Хлопец пана не дождался;

Воевода закричал,

Воевода пошатнулся…

Хлопец, видно, промахнулся:

Прямо в лоб ему попал.

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.

Он пришел толковать с молодцами.

«Дети! седла чините, лошадей проводите,

Да точите мечи с бердышами.

Справедлива весть эта: на три стороны света

Три замышлены в Вильне похода.

Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,

А на русских Кестут-воевода.

Люди вы молодые, силачи удалые

(Да хранят вас литовские боги!),

Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;

Трое вас, вот и три вам дороги.

Будет всем по награде: пусть один в Новеграде

Поживится от русских добычей.

Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;

Домы полны; богат их обычай.

А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,

Может много достать дорогого,

Денег с целого света, сукон яркого цвета;

Янтаря — что песку там морского.

Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха:

В Польше мало богатства и блеску,

Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда

Привезет он мне на дом невестку.

Нет на свете царицы краше польской девицы:

Весела — что котенок у печки,

И как роза румяна, а бела, что сметана;

Очи светятся, будто две свечки!

Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже

И оттуда привез себе женку;

Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю

Про нее, как гляжу в ту сторонку».

Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.

Ждет, пождет их старик домовитый,

Дни за днями проводит, ни один не приходит.

Будрыс думал: уж видно убиты!

Снег на землю валится, сын дорогою мчится,

И под буркою ноша большая.

«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»

— «Нет, отец мой: полячка младая».

Снег пушистый валится, всадник с ношею мчится,

Черной буркой ее покрывая.

«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»

— «Нет, отец мой: полячка младая».

Снег на землю валится, третий с ношею мчится,

Черной буркой ее прикрывает.

Старый Будрыс хлопочет, и спросить уж не хочет,

А гостей на три свадьбы сзывает.

Король ходит большими шагами

Взад и вперед по палатам;

Люди спят — королю лишь не спится:

Короля султан осаждает,

Голову отсечь ему грозится

И в Стамбул отослать ее хочет.

Часто он подходит к окошку:

Не услышит ли какого шума?

Слышит, воет ночная птица,

Она чует беду неминучу,

Скоро ей искать новой кровли

Для своих птенцов горемычных.

Не сова воет в Ключе-граде,

Не луна Ключ-город озаряет,

В церкви божией гремят барабаны,

Вся свечами озарена церковь.

Но никто барабанов не слышит,

Никто света в церкви божией не видит,

Лишь король то слышал и видел;

Из палат своих он выходит

И идет один в божию церковь.

Стал на паперти, дверь отворяет.

Ужасом в нем замерло сердце,

Но великую творит он молитву

И спокойно в церковь божию входит.

Тут он видит чудное виденье:

На помосте валяются трупы,

Между ими хлещет кровь ручьями,

Как потоки осени дождливой.

Он идет, шагая через трупы,

Кровь по щиколку ему досягает…

Горе! в церкви турки и татары

И предатели, враги богумилы.

На амвоне сам султан безбожный,

Держит он наголо саблю,

Кровь по сабле свежая струится

С вострия до самой рукояти.

Короля незапный обнял холод:

Тут же видит он отца и брата.

Пред султаном старик бедный справа,

Униженно стоя на коленях,

Подает ему свою корону;

Слева, так же стоя на коленях,

Его сын, Радивой окаянный,

Бусурманскою чалмою покрытый

(С тою самою веревкою, которой

Удавил он несчастного старца),

Край полы у султана целует,

Как холоп, наказанный фалангой.

И султан безбожный, усмехаясь,

Взял корону, растоптал ногами,

И промолвил потом Радивою:

«Будь над Боснией моей ты властелином,

Для гяур-христиан беглербеем».

И отступник бил челом султану,

Трижды пол окровавленный целуя.

И султан прислужников кликнул,

И сказал: «Дать кафтан Радивою!

Не бархатный кафтан, не парчовый,

А содрать на кафтан Радивоя

Кожу с брата его родного».

Бусурмане на короля наскочили,

Донага всего его раздели,

Атаганом ему кожу вспороли,

Стали драть руками и зубами,

Обнажили и мясо и жилы,

И до самых костей ободрали,

И одели кожею Радивоя.

Громко мученик господу взмолился:

«Прав ты, боже, меня наказуя!

Плоть мою предай на растерзанье,

Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»

При сем имени церковь задрожала.

Всё внезапно утихнуло, померкло,

Всё исчезло — будто не бывало.

И король ощупью в потемках

Кое-как до двери добрался

И с молитвою на улицу вышел.

Было тихо. С высокого неба

Город белый луна озаряла.

Вдруг взвилась из-за города бомба,

И пошли бусурмане на приступ.

Как покинула меня Парасковья

И как я с печали промотался,

Вот далмат пришел ко мне лукавый:

«Ступай, Дмитрий, в морской ты город,

Там цехины — что у нас каменья.

Там солдаты в шелковых кафтанах,

И только что пьют да гуляют:

Скоро там ты разбогатеешь

И воротишься в шитом долимане,

С кинжалом на серебряной цепочке.

И тогда-то играй себе на гуслях;

Красавицы побегут к окошкам

И подарками тебя закидают.

Эй, послушайся! отправляйся морем;

Воротись, когда разбогатеешь».

Я послушался лукавого далмата.

Вот живу в этой мраморной лодке,

Но мне скучно, хлеб их мне как камень,

Я неволен, как на привязи собака.

Надо мною женщины смеются,

Когда слово я по-нашему молвлю;

Наши здесь язык свой позабыли,

Позабыли и наш родной обычай;

Я завял, как пересаженный кустик.

Как у нас, бывало, кого встречу,

Слышу: «Здравствуй, Дмитрий Алексеич!»

Здесь не слышу доброго привета,

Не дождуся ласкового слова;

Здесь я точно бедная мурашка,

Занесенная в озеро бурей.

С богом, в дальнюю дорогу!

Путь найдешь ты, слава богу.

Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

Пуля легче лихорадки;

Волен умер ты, как жил.

Враг твой мчался без оглядки;

Но твой сын его убил.

Вспоминай нас за могилой,

Коль сойдетесь как-нибудь;

От меня отцу, брат милый,

Поклониться не забудь!

Ты скажи ему, что рана

У меня уж зажила,

Я здоров, — и сына Яна

Мне хозяйка родила.

Деду в честь он назван Яном;

Умный мальчик у меня;

Уж владеет атаганом

И стреляет из ружья.

Дочь моя живет в Лизгоре;

С мужем ей не скучно там.

Тварк ушел давно уж в море;

Жив иль нет — узнаешь сам.

С богом, в дальнюю дорогу!

Путь найдешь ты, слава богу.

Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

Два дубочка вырастали рядом,

Между ими тонковерхая елка.

Не два дуба рядом вырастали,

Жили вместе два братца родные:

Один Павел, а другой Радула,

А меж ими сестра их Елица.

Сестру братья любили всем сердцем,

Всякую ей оказывали милость;

Напоследок ей нож подарили

Золоченый в серебряной оправе.

Огорчилась молодая Павлиха

На золовку, стало ей завидно;

Говорит она Радуловой любе:

«Невестушка, по богу сестрица!

Не знаешь ли ты зелия такого,

Чтоб сестра омерзела братьям?»

Отвечает Радулова люба:

«По богу сестра моя, невестка,

Я не знаю зелия такого;

Хоть бы знала, тебе б не сказала;

И меня братья мои любили,

И мне всякую оказывали милость».

Вот пошла Павлиха к водопою,

Да зарезала коня вороного,

И сказала своему господину:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ей подарки:

Извела она коня вороного».

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? скажи бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!»

В ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха пошла в сад зеленый,

Сивого сокола там заколола,

И сказала своему господину:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ей подарки:

Ведь она сокола заколола».

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? скажи бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!»

И в ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха по вечеру поздно

Нож украла у своей золовки

И ребенка своего заколола

В колыбельке его золоченой.

Рано утром к мужу прибежала,

Громко воя и лицо терзая:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ты ей подарки:

Заколола у нас она ребенка.

А когда еще ты мне не веришь,

Осмотри ты нож ее злаченый».

Вскочил Павел, как услышал это,

Побежал к Елице во светлицу:

На перине Елица почивала,

В головах нож висел злаченый.

Из ножен вынул его Павел, —

Нож злаченый весь был окровавлен.

Дернул он сестру за белу руку:

«Ой, сестра, убей тебя боже!

Извела ты коня вороного

И в саду сокола заколола,

Да за что ты зарезала ребенка?»

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!

Коли ж ты не веришь моей клятве,

Выведи меня в чистое поле,

Привяжи к хвостам кóней борзых,

Пусть они мое белое тело

Разорвут на четыре части».

В ту пору брат сестре не поверил;

Вывел он ее в чистое поле,

Привязал ко хвостам коней борзых

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросли там алые цветочки;

Где осталось ее белое тело,

Церковь там над ней соорудилась.

Прошло малое после того время,

Захворала молодая Павлиха.

Девять лет Павлиха всё хворает, —

Выросла трава сквозь ее кости,

В той траве лютый змей гнездится,

Пьет ей очи, сам уходит к ночи.

Люто страждет молода Павлиха;

Говорит она своему господину:

«Слышишь ли, господин ты мой, Павел,

Сведи меня к золовкиной церкви,

У той церкви авось исцелюся».

Он повел ее к сестриной церкви,

И как были они уже близко,

Вдруг из церкви услышали голос:

«Не входи, молодая Павлиха,

Здесь не будет тебе исцеленья».

Как услышала то молодая Павлиха,

Она молвила своему господину:

«Господин ты мой! прошу тебя богом,

Не веди меня к белому дому,

А вяжи меня к хвостам твоих коней

И пусти их по чистому полю».

Своей любы послушался Павел,

Привязал ее к хвостам своих кóней

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросло там тернье да крапива;

Где осталось ее белое тело,

На том месте озеро провалило.

Ворон конь по озеру выплывает,

За конем золоченая люлька,

На той люльке сидит сокол-птица,

Лежит в люльке маленький мальчик:

Рука матери у него под горлом,

В той руке теткин нож золоченый.

Клоринда, упредив отряд,

Вступает в бой с Танкредом.

Обломки копий вверх летят,

И треск за треском следом;

Удар последний над челом

Клоринды разразился,

И развязавшийся шелом

С чела ее свалился;

И ветр, развеяв по плечам

Руно кудрей златое,

Открыл изменою очам

Красавицу в герое.

В очах ее сверкал огонь,

И в самом гневе милый,

Что ж был бы в неге сей огонь?

Танкред, сберися с силой,

Всмотрись! Еще ль не узнаешь

Любви твоей предмета?

Здесь та, кем дышишь, кем живешь.

От сердца ль ждешь ответа?

И сердце скажет: это та,

Которой у потока

Тебя пленила красота!

К ней, к ней вниманье ока!

А прежде он и не смотрел

На щит, на шлем пернатый;

Теперь взглянул и обомлел.

Она, свив кудрей злато,

На новый бой к нему летит;

Влюбленный отступает;

Он дале, он других теснит

И строи раздвигает;

Она за ним, и грозно в слух:

«Постой!» — несется следом,

И вторится: «Постой!» — и вдруг

Две смерти пред Танкредом.

Разимый ею — не разит,

Не ищет он защиты;

Не меч ему бедой грозит,

Но очи и ланиты;

С них, лук напрягши тетивой,

Любовь бросает стрелы.

«Ах! что мне, — думал он с собой, —

Что мне удар тяжелый

Твоих неутомимых рук?

Он воздух бьет бесплодно;

Влюбленному страшней всех мук

Один твой взгляд холодный.

Ужель сердечну тайну мне

Снести во гроб с собою?

Решусь и душу перед ней

Скорбящую открою;

Пусть знает, на кого подъят

Булат ее жестокий».

Он стал и, обратясь назад,

Сказал сквозь вздох глубокий:

«В толпе врагов тебе врагом

Один Танкред унылый!..

Оставим строи и вдвоем

Измерим наши силы».

Клоринда вызов приняла

И, не заботясь боле

О шлеме, сорванном с чела,

Несется вихрем в поле;

Убитый горестью герой

За героиней следом;

Она копье назад, и в бой

Вступила уж с Танкредом.

«Остановись! — сказал он ей, —

Постой! ни капли крови;

И сечи нет, пока для ней

Меж нами нет условий!»

Она остановилась, ждет

От рыцаря условий;

Ему отваги придает

Отчаянье любови.

«Мне договор один с тобой;

Ты, — молвил он прекрасной, —

Не хочешь в мире быть со мной,

Что ж в жизни мне несчастной?

Вот грудь, вынь сердце из нее;

Оно давно уж рвется

К тебе; оно давно твое;

Давно тобою бьется.

Что медлишь? поражай главу,

Склоненну пред тобою;

Вели, и панцирь я сорву

И грудь тебе открою;

Мне смерть — отрада; доверши!

Что в жизни мне несчастной?»

Так чувства нежной он души

Передавал прекрасной,

И боле высказать хотел

Словами и слезами;

Но строй неверных налетел,

Бегущий пред врагами.

Кто знает — страх или обман

Побега был виною…

Один из строя христиан,

Бесчувственный душою,

Увидел длинные власы

И локоны густые

И, не щадя младой красы,

Спустил копье над выей;

Танкред воскликнул, налетел.

И, вспыхнув гневным взором,

Удар убийственный отвел,

Поставив меч отпором.

И слабо вражье острие

Над нежной выей пало,

И слабо ранило ее;

Немного крови алой

Отпрыснув, к золоту кудрей

Багрянцу примешало.

Так в злате при игре лучей

Рубин сияет алый.

Дрожащий, вне себя, Танкред

С булатом обнаженным

Несется, гонится вослед

За воином презренным.

Он дале, — рыцарь по пятам,

И гнев сильней, сильнее;

И оба мчатся по полям,

Как стрелы в эмпирее.

Клоринда, взоры к ним склоня,

Стоит, глядит, дивится.

Их скрыла даль; она коня

Назад, к своим стремится

И, грозная, то на врагов

Отхлынувших наступит,

То, не смутяся, от врагов

Нахлынувших отступит.

Таков пред стаей легких псов

Телец среди арены:

Уставит ли концы рогов —

И, страхом пораженный,

Рой псов назад; бежит ли враг —

Они за ним смелее.

Клоринде чужд и в бегстве страх;

Враги кругом теснее;

Она, — к главе открытой щит, —

Удары отражает:

Так в играх смятый мавр бежит

И камни отревает.

Уже свирепый бой возник

Пред самыми стенами, —

Вдруг громкий у неверных крик

Раздался меж рядами;

Они с отважностью чела

На верных наступили

И тыл и оба их крыла

Мгновенно обхватили;

И сам Аргант — глава полков,

Оставив мрак засады,

Ведет вперед из-за холмов

Кипящие отряды.

Как мухи, слившись, свившись в рой,

С жужжанием садятся

На чашу с медом в летний зной,

Или скворцы стадятся

Во время осени златой

Над спелым виноградом:

Так мавры этою порой,

Сплотя отряд с отрядом,

Кипят, волнуются, шумят,

И все на битву рады,

Все на Париж бросают взгляд

И требуют осады.

Настал кровавой битвы час,

И верные толпами

Бегут на стены, воружась

Огнем, мечом, стрелами;

Надежный родины оплот,

Они бесстрашно бьются;

Один падет, другой вперед;

Все в битву грудью рвутся;

Ударят — и ряды врагов,

Удар прияв жестокий,

Стремглав со стен высоких в ров

Широкий и глубокий.

Спасая христиане град,

Всё в помощь призывали:

И камни, и зубцы оград

На мавров с стен летали,

Обломки зданий, иногда

И кровли самых башен;

Всего же более тогда

Им кипяток был страшен;

Лиясь дождем, он проникал

Под шлемы и забрала

И очи бедным ослеплял,

И тьма их облегала.

На кровы ближнего селенья

Нисходит вечер, день погас.

Покинем рощу, где для нас

Часы летели как мгновенья!

Лель, улыбнись, когда из ней

Случится девице моей

Унесть во взорах пламень томный,

Мечту любви в душе своей

И в волосах листок нескромный.

Желтел печально злак полей,

Брега взрывал источник мутный,

И голосистый соловей

Умолкнул в роще бесприютной.

На преждевременный конец

Суровым роком обреченный,

Прощался так младой певец

С дубравой, сердцу драгоценной:

«Судьба исполнилась моя,

Прости, убежище драгое!

О прорицанье роковое!

Твой страшный голос помню я:

„Готовься, юноша несчастный!

Во мраке осени ненастной

Глубокий мрак тебе грозит;

Уж он зияет из Эрева,

Последний лист падет со древа —

Твой час последний прозвучит!“

И вяну я: лучи дневные

Вседневно тягче для очей;

Вы улетели, сны златые

Минутной юности моей!

Покину всё, что сердцу мило.

Уж мглою небо обложило,

Уж поздних ветров слышен свист!

Что медлить? время наступило:

Вались, вались, поблеклый лист!

Судьбе противиться бессильный,

Я жажду ночи гробовой.

Вались, вались! мой холм могильный

От грустной матери сокрой!

Когда ж вечернею порою

К нему пустынною тропою,

Вдоль незабвенного ручья,

Придет поплакать надо мною

Подруга нежная моя,

Твой легкий шорох в чуткой сени,

На берегах Стигийских вод,

Моей обрадованной тени

Да возвестит ее приход!»

Сбылось! Увы! судьбины гнева

Покорством бедный не смягчил:

Последний лист упал со древа,

Последний час его пробил.

Близ рощи той его могила!

С кручиной тяжкою своей

К ней часто матерь приходила…

Не приходила дева к ней!

Душ холодных упованье,

Неприязненный ручей,

Чье докучное журчанье

Усыпляет Элизей!

Так! достоин ты укора:

Для чего в твоих водах

Погибает без разбора

Память горестей и благ?

Прочь с нещадным утешеньем!

Я минувшее люблю

И вовек утех забвеньем

Мук забвенья не куплю.

В стране роскошной, благодатной,

Где Евротейский древний ток

Среди долины ароматной

Катится светел и широк,

Вдоль брега Леда молодая,

Еще не мысля, но мечтая,

Стопами тихими брела.

Уж близок полдень; небо знойно;

Кругом всё пусто, всё спокойно;

Река прохладна и светла;

Брега стрегут кусты густые…

Покровы пали на цветы,

И Леды прелести нагие

Прозрачной влагой приняты.

Легко возлегшая на волны,

Легко скользит по ним она;

Роскошно пенясь, перси полны

Лобзает жадная волна.

Но зашумел тростник прибрежный,

И лебедь стройный, белоснежный

Из-за него явился ей.

Сначала он, чуть зримый оком,

Блуждает в оплыве широком

Кругом возлюбленной своей;

В пучине часто исчезает,

Но, сокрываяся от глаз,

Из вод глубоких выплывает

Всё ближе к милой каждый раз.

И вот плывет он рядом с нею.

Ей смелость лебедя мила,

Рукою нежною своею

Его осанистую шею

Младая дева обняла;

Он жмется к деве, он украдкой

Ей перси нежные клюет;

Он в песне радостной и сладкой

Как бы красы ее поет,

Как бы поет живую негу!

Меж тем влечет ее ко брегу.

Выходит на берег она;

Устав, в тени густого древа,

На мураву ложится дева,

На длань главою склонена.

Меж тем не дремлет лебедь страстный:

Он на коленях у прекрасной

Нашел убежище свое;

Он сладкозвучно воздыхает,

Он влажным клевом вопрошает

Уста невинные ее…

В изнемогающую деву

Огонь желания проник:

Уста раскрылись; томно клеву

Уже ответствует язык;

Уж на глаза с живым томленьем

Набросив пышные власы,

Ома нечаянным движеньем

Раскрыла все свои красы…

Приют свой прежний покидает

Тогда нескромный лебедь мой;

Он томно шею обвивает

Вкруг шеи девы молодой;

Его напрасно отклоняет

Она дрожащею рукой:

Он завладел —

Затрепетал крылами он, —

И вырывается у Леды

И девства крик и неги стон.

Она придет! к ее устам

Прижмусь устами я моими;

Приют укромный будет нам

Под сими вязами густыми!

Волненьем страстным я томим;

Но близ любезной укротим

Желаний пылких нетерпенье:

Мы ими счастию вредим

И сокращаем наслажденье.

Есть грот: наяда там в полдневные часы

Дремоте предает усталые красы,

И часто вижу я, как нимфа молодая

На ложе лиственном покоится нагая,

На руку белую, под говор ключевой,

Склонялся челом, венчанным осокой.

Под бурею судеб, унылый, часто я,

Скучая тягостной неволей бытия,

Нести ярмо мое утрачивая силу,

Гляжу с отрадою на близкую могилу,

Приветствую ее, покой ее люблю,

И цепи отряхнуть я сам себя молю.

Но вскоре мнимая решимость позабыта,

И томной слабости душа моя открыта:

Страшна могила мне; и ближние, друзья,

Мое грядущее, и молодость моя,

И обещания в груди сокрытой музы —

Всё обольстительно скрепляет жизни узы,

И далеко ищу, как жребий мой ни строг,

Я жить и бедствовать услужливый предлог.

Ужасна ночь, а я одна

Здесь на вершине одинокой.

Вокруг меня стихий война.

В ущелиях горы высокой

Я слышу ветра свист глухой.

Здесь по скалам с горы крутой

Стремится вниз поток ревучий;

Ужасно над моей главой

Гремит перун, несутся тучи.

Куда бежать? где милый мой?

Увы, под бурею ночною

Я без убежища, одна!

Блесни на высоте, луна,

Восстань, явися над горою!

Быть может, благодатный свет

Меня к Сальгару приведет.

Он, верно, ловлей изнуренный,

Своими псами окруженный,

В дубраве иль в степи глухой,

Сложивши с плеч свой лук могучий

С опущенною тетивой

И презирая гром и тучи,

Ему знакомый бури вой,

Лежит на мураве сырой;

Иль ждет он на горе пустынной,

Доколе не наступит день

И не рассеет ночи длинной.

Ужасней гром; ужасней тень;

Сильнее ветра завыванье;

Сильнее волн седых плесканье, —

И гласа друга не слыхать!

О верный друг! Сальгар мой милый!

Где ты? ах, долго ль мне унылой

Среди пустыни сей страдать?

Вот дуб, поток, о брег дробимый,

Где ты клялся до ночи быть —

И для тебя мой кров родимый

И брат любезный мной забыт.

Семейства наши знают мщенье,

Они враги между собой —

Мы не враги, Сальгар, с тобой.

Умолкни, ветр, хоть на мгновенье!

Остановись, поток седой!

Быть может, что любовник мой

Услышит голос, им любимый!

Сальгар! тебя здесь Кольма ждет;

Здесь дуб, поток, о брег дробимый;

Здесь всё, — лишь милого здесь нет.