Новое издание

1

Заселившись на эту квартиру, мы, конечно, решили начать новую жизнь: О’Фролов сказал, что не будет пить, и сегодня ровно три недели как он не пьёт; три раза в неделю репетиции, причём их все стабильно посещают, причём все в трезвом виде – пить всем запрещено лидерами (то есть мной и ОФ); я даже в неплохой физической форме, потому что на каждой репетиции прыгаю все три часа; более того, мы ежедневно ходим в институт (хотя как всегда к третьей паре); иногда, поверите ли, заходим в магазин, чтобы купить сгущёнку или орешки в шоколаде; а вечером, после репетиций и перед сном, когда я пью свой литор самого дешёвого в мире пива под названием «Уваровское», а ОФ потягивает свою мизерную бутылочку «Фанты» (которую я как дурак ему покупаю), он по своей инициативе читает мне курс философии по советскому учебнику, объясняя, правда, всё на примерах таза и урины, неизменно присутствующих у нас почти на всех квартирах (особо меня поразил «перевод» гилозоизма Баруха Спинозы – «таз с уриной опижживают»!), а Демокрита, Демосфена и Декарта называя Домкрат-1, Домкрат-2, Домкрат-3…

Надо ли говорить, что всё вышеизложенное немыслимо и чудовищно – для тех, кто хоть что-нибудь слышал о наших Саше и Саше, то есть О’Фролове и Саниче (в тамбовской рок-среде, с которой, к слову сказать, мы никак не связаны, о нас ходят идиотические легенды), это просто мир стал с ног на голову!

Я пришёл из институда поздно – до репетиции оставался ровно час, а туда ехать на троллейбусе минут пятьдесят, а надо ещё поесть и собраться, дойти до остановки. А есть-то нечего – с одной стороны, остатки «философской еды» – моего деликатеса – прожаренной, ужаренной, прокалённой фасоли, с другой – остатки его картошки – мятой, с покрошенными прямо в неё солёными огурцами. Первое жистковато – челюсть болит, и это воспринимать внутрь надо философски – не спеша и долго, как семечки, читая или слушая о метафизических истинах, второе – ненавижу, плебейская офроловская стряпня, она меня раздражает даже когда он её поглощает, а я только смотрю. Остаётся универсальный репорецепт – кусок чёрного хлеба, политый растительным маслом и посыпанный солью. Быстро, вкусно, дёшево и вполне по-русски. Ещё можно выдавить на него зубчик чеснока. Или, если хлеб чёрствый и у вас, как и у нас, нет этого приспособления, можно просто корку натереть. Но я за неимением времени и сил обычно делаю проще – употребляю чеснок вприкуску – осталось только масло прихлёбывать из горла! Шарю вокруг – хлеба-то нет, забыл зайти по пути в магазин. Может О. Фролов купит, думаю я, хотя знаю, что он не имеет такой привычки. Кстати, где он? Пора уже ехать, а без него вообще не будет ничего. Неужели у них четвёртая пара, и он на неё остался? Нельзя так безответственно относиться к своему долгу перед Родиной – воспроизводству дебильной музыки!

Мои нервы не выдерживают. Приступ голода – всего минут пять-семь, потом проходит. А репетиция? а работать? а институт? а новый хороший образ жизни? а любовь, которая далеко на горизонте – за горизонтом – вокруг горизонта – не говоря уже о проблемах чисто метафизических!..

Заваливается ОФ. Жрать, говорит, хочу! Мечется, на меня смотрит. Я равнодушно-повествовательным тоном сообщаю, что до отхода троллейбуса осталось пять минут. Следующий через одну тысячу восемьсот секунд – бывает, правда, он запаздывает… и Санич обычно уезжает с этой же остановки – что он подумает, и какой пример мы, фолловзелидеры, подадим ему и всем-остальным-навсегда-оставь-в-покое-мой-дисциплинированный?!..

Я весь трясусь от злости и напряжения, а он что-то конообится в коридорчике, где стоит газ, на котором мы варим пищщу, а также тут же таз, от которого всё вокруг неприлично пропахло уриной, даже уже аммиаком. И вот он в этот самый момент профанистично орёт мне оттуда: «Ты, ублюдок бастардский, хоть бы раз таз вынес – видишь: нассано уже до краёв, щас Дядюшка дед придёт…» («Дядюшка дед» – это, как вы догадались, наш квартирохозяин). Он, как всегда, берёт переполненный таз за ручки и несёт его выливать в заснеженный огород – весь путь всего десять шагов, но никогда никто кроме бедного смиренного да согбенного О’Фролова их не делает. Я пью из бокала холодную кипячёную воду, смотрю в окно – четвёртый шаг по гололёду – эффектная пробуксовка – я выплёвываю воду – ОФ, ругаясь, уже лежит на земле, буквально накрывшись тазом, буквально отплёвываясь мочевиной!

Мы удыхаем минуты три – он там, я здесь, затем скооперировавшись. Я говорю, что всё, надо ехать, и что как ехать: я есть хочу невыносимо. У него другие проблемы – он весь воняет (а душа, равно как и сортира, как вы уже поняли, у нас не предусмотрено, равно как и приличной сменной одежды), протирается какой-то тряпкой из коридорной шторки, надевает свои штаны-алкоголички (благо, недавно матушка их ему подзашила-подлатала) и сэкс-экстравагантную майку в красных звёздочках, в коей, если верить той же его матушке, фигурировал ещё в пятом классе, эффектно подчёркивая её красно-белую палитру звёздочкой с кудрявым Володей Ульяновым, мир его духу.

– Олёша, сынку, х… со мной и х… с тобой – давай… – он запнулся, сглотнув слюну, весь взгляд и облик его выражал до боли знакомое мне запредельное «Володя, Володенька, открой дверь, Володя, открой революцию!..», – возьмём… бутилочку.

– Да ты…

– У! Не надо вот этого – времени нет. Все твои причитания, отягощения, воззвания к совести, разные там аргументы и разумные доводы мы знаем, скажи да или нет.

Я, естественно, сказал да. С большой буквы Да! Сразу признаюсь: мне чудовищно понравилось предложенное этим почти гениальным (в отличие от совсем меня, конечно) человеком и гражданином разрешение гордиевых хитросплетений данной жизненной ситуации. Да и не такой уж я по… басик и п… рочичек, чтобы серьёзно верить в «новую жизнь», в «ЗОЖ» и «хорошо учиться», в «семью и работу». С этого всё и началось.

2

Шинок был по пути, через несколько домов по улице. ОФ нырнул туда с моим двадцатником, я ощупывал в кармане куртки керамический дедов стаканчик. Мы ведь спешили. Было уже ровно, ровно, даже больше…

Маленькую запивочку мы приобрели в ларьке у самой остановки. Санича не было, троллейбуса тоже. «Давай!» – радостно провозглашает ОФ, отворачивая зубами сначала одну, потом другую – обе одинаковые бутылочки. «С праздничком!» – произносит он наш классический алкоголический тост и натренированным движением выпивает-запивает. «С праздничком!» – весело отзываюсь я и выполняю так же отточенно-мастерски. Холодное, да и холодно, да и людишки на остановке лупятся. «Нэболшой», – говорит мой соратник, согруппник, собутыльник и созапивочник, – короче, сразу видно: со-лидер «ОЗ»… Я то же: «Вах, нэ болшой!».

Подходит 13-й троллейбус, садимся, а пить-то уже хочется – как говорит не зазря получивший прозвище Рыбак О’Фролов, «уже подкормлено». Достаём, вернее не убрали… по третьей… Как говорит Бирюков – хо-бо-ро! Оно же – зело борзо! Однако на следующей остановке всё заполняет народ с работы и с рынка – так называемый час-бык – невозможно даже руку ко рту поднять…

По четвёртой выпиваем уже под ёлками у проходной – обувная фабрика, в красном уголке коей мы почему-то репетируем – за счёт Санича репетируем, кстати – и ясное дело, что в доску – в доску в трезвом виде всегда реп-петируем – олвэйз. В коридоре уже слышатся раскаты нестройной музыки – интересно, на чём приехали мы и на чём – напротив – они…

«Короче, делаем вид, что мы насосы; бутылку я спрячу в куртку»

«Гмм-г»

«В перерыве все пойдут курить – возвращаемся раньше – только по одному – и по одному… И на Санича не дыши – сразу учует…»

Немного возбуждённые, заходим. Санич прекратил долбить, Вася аж что-то пропиликал как на скрипке, Репа привычно ухмыльнулась, потирая лапками поверх трёхструнного баса.

– Хе-хе, родные, время-то сколько, осознаёте?!

– Спокойно, – начал я довольно уверенно, – наше опоздание связано с тем…

…что мы жрём, – тихо подсказал ОФ и я сбился, замялся и… и мы всё-таки удохли. Вдвоём. Другим я, откашлявшись, продолжил: мол, институт, троллейбусы и т. д. – да никто как всегда и не обратил внимания на мою «лидерскую болтовню».

Все стали что-то наигрывать, отстраивать звук; О’Фролов то и дело нырявший к своей куртке за отвёрточкой, проводком или изолентой, сильно беспокоил меня. Санич был тоже подозрителен и мрачно-неодобрителен.

Наконец воззвали ко мне:

– Ну что, Лёня, что будим?

– Новое пока не будем, погнали то же самое, все шесть песен.

– Тьфу! – послышалось некое неодобрение изо всех углов, особенно от Саши.

– Хуль «тьфу!» – спроси у Репы, выучила ли она партию, – внезапно поддержал меня ОФ.

– Сынок, ты выучил партию? – строго спросил Саша.

– Да, мать! – по ответу Репы всё было ясно. Она вовсю лыбилась и светилась румянцем.

– Темпо, темпо, сыночек, ты слишком медленно ведёшь… вяло… – с умным видом оборачиваюсь я к Репе, бесстыдно спустившей ниже яиц корягу-бас, упрощённый до трёх струн, зато подключенный к мерзкому квадродисторшену.

– А то непонятно, что можно сыграть такими мягкими, блять, как ватка, лапками… – буркнул ОФ, и мы начали.

Репа, конечно, опять отставала, отспаривала замечания, и вскоре на неё перестали обращать внимание (она и предварительно была сделана потише остального). Она только нагловато лыбилась, розовея щеками с мужественными баками.

Но что-то было не то ещё. По привычке мы косились на Сашу – обычно он только начинает играть какой-нибудь из своих особо остроумно изобретённых или не менее остроумно содранных с «Therapy?» боёв – раз, и сбился, бросает палочки, опускает длинные трясущиеся руки, мы слышим тяжкий вздох его брутального большого мешка и сипло басовый выработанный им самим текст: «Я сегодня не могу» (обычно он всегда с жёсткого похмелья). Он и сегодня был с будунища – и все знали об этом (нельзя же вообще людям запретить пить!). Но он бросил играть и, обращаясь бесцеремонно к нам, лидерам-основателям гениального за счёт нас «ОЗ», сказал: «Эй вы!.. да, да, те, кто из Пырловки, я что-то не въехал – вы нето пьяные?!» (Да, как вы знаете, мы родились в деревне, вернее, в селе – я в Сосновке, ОФ в Столовом – посему и снимаем углы). Все обратили взоры к нам. Особенно Репа. «О… ели что ли?!» – довольно натурально возмутился О. Фролов. – «Поди-ка сюда, – сказал Саша, вставая, – сюда, сюда и дыхни-ка сюда!..»

Так наш обман был разоблачён, лидерство дискредитировано, настрой на серьёзную работу и новую жизнь напрочь отшиблен – что и явилось причиной давно ожидаемого распада группы. Кроме того, халатное отношение привело к разрушению материально-технической базы…

3

Надо ли говорить, что Саша тут же конфисковал заветную бутылочку и тут же принял ея внутрь безраздельно. Начался разброд и шатания – пытались продолжать играть, но получалось совсем не то. Тогда решили исподволь возвернуться к исконной концепции «но репетишнз» – «от гриба». Но тоже как-то… Тогда весьма скоро решили обратиться к ещё более фундаментальной затее – просто обожраться – всем вместе и в думпел – какое милоделие! Всё свернули и поехали к нам.

Эта «исконная» пьянка и открыла целую серию из ряда себе подобных и даже уж далеко из него выходящих странноватых вечеров в нашей скромной странноприимной обители, породивших, как уже было заявлено выше, невероятные кривотолки в местной информальской среде: мол, «ОЗ», мало того, что так дебилы и ещё это же и декларируют, после каждой репетиции обжираются до умопомрачения, до облёвки, до срывания башни, до самопроизвольного моче- и кровопролития… Ну это ладно, этим никого не удивишь, это нормально, – а они-то ещё сначала играют меж собою в лото (!) и в карты на деньги, при этом выпивая на проигранные-выигранные кровные самогонку, дерутся за копейки, а если уж у одной или ни у одной партии (они играют двое на двое) не хватает на бутылку, тут доходит чуть ли не до смертоубийства. Но это ещё не всё – после этого, разъярённые и изнурённые азартом игры и выпитыми тремя литрами, они врубают на всю катушку «жесточайшую» музыку, раздеваются догола и начинаются знаменитые «барахтания», особо изощрённые, почти уже обрядовые для них танцы, в ходе которых совершаются некие оккультные действа, самое приличное из которых – осквернение домашних икон; далее участники вакханалии впадают в экзальтацию, затем в экстаз, затем в транс, сплетаются, при этом нередко совершая половые сношения, производя акт дефекации или принося ритуальную жертву – все вместе насилуют или мажут выделениями кого-нибудь одного, чаще всего «левого».

Надо ли говорить, кто рассказывал сии истории и кем он казался в глазах слушателей.

На самом деле не было никакой инициации, никакого неофитства… – хотя, хотя… Даже не знаю, всё весьма неоднозначно – как посмотреть.

Почётная роль Миклухо-Маклая выпала нашему гитаристу Васе Ручкину МС, которого полгода назад привела нам Репа и который эти полгода не пил и не употреблял всяческой наркотической дряни, на которую, тоже по слухам, был весьма горазд.

Началось всё – как всегда – очень прилично. Санич с О’Фроловым пошли в шинок; Репа «побегла звонить Катеньке» – «сразу договориться», чтоб «потом, когда запьянею, сразу к ней срулить» – «на девочек тянет» – наше, «п… рское» времяпрепровождение она не поощряла; а я, тоже в своём обыденном амплуа, остался дома, подготавливая скудную закусь. При мне присутствовал вечноулыбчивый Вася (имевший так соответствующее его имиджу и так подошедшее общей направленности группы «ОЗ» прозвание «Дебилок») – мы обсуждали тамбовскую рок-сцену, с коей он был близко знаком с той стороны, закулисной, а я с этой – слухо-зрительско-плясоводной. Я – гений филфака и всего мира, супернососос, носорост и накот, радикальный радикал и не любитель х… ни, но весьма поощрительно отозвался о весьма мощном сообществе местных групп из семейства Корнообразных – ну понимаете: корн-фэмили-слэмкор-рэпкор – это же просто прелесть, да и только! У нас – в засифанском Во-б-мате! А Вася говорит: своё надо играть, своё, в Москву надо рулить, в Москву…

Вылавливая последний огурец из банки с многонедельным заплесневевшим раствором, я занервничал.

«Тогда ты, дорогой, как раз по адресу попал: „ОЗ“ – совсем не „наша чернозёмная команда“, собирающая крохи на поддержание подлодки „Тамбов“ и избирательную компанию Льва Убожко, мы – крайне своеобразное, концептуальное, даже, можно сказать, эзотерическое объединение и вообще группа мирового масштаба…»

«Что-то не похоже…» – сказал Вася, мило улыбаясь.

Я занервничал ещё несколько более – разводя уже несколько частей варенья в нескольких частях воды, чтобы получился культовый напиток – морс запивочный. Истинные насосы употребляют его так: сначала простой водой в трёхлитровой банке разводится определённое варенье (сколько есть в другой банке; оно бывает смородничным или клубничным – офроловское черничное не рекомендуется), затем, по мере употребления самогона и его запивания морсом, вода доливается ещё – таким образом, напиток становится всё более концентрированным, доходя до естественного прозрачного цвета воды, при этом проявляется несколько неестественный привкус продуктов длительного взаимодействия воды и варенья. Высшая ступень запивочной церемонии – когда после трёх литров спиртуоза на троих берутся ещё три, при этом в запивочной ёмкости (на дне банки) остаются одна или две (реже три) каких-нибудь ягодки, которые разводятся полным объёмом простой воды (3 л). Это и есть морс запивочный.

Однако это ещё не всё. Мы решили запатентовать промышленное производство морса запивочного. Усложнить церемонию за счёт использования целой серии морсов – предзапивочного, постпредзапивочного, непосредственно-запивочного, постзапивочного, предоблёвочного, непосредственно-облёвочного, постоблёвочного, предпохмельно-постпредзапивочного, непосредственно…

Вернулись они, пожиратели морса. Как вы уже догадались, наверное, всё это я зачем-то сообщил Васе, чуть не успев перейти к чудовищным экспериментам со своей любимой приставкой квадро-, а также макро-, ультра-, экстра-, супер-, транс-, и конечно же, МЕГА…

И далее: всё это изобилие, «вся эта линия по уходу за запиванием самогона», должна стоить очень недёшево, и для того, чтобы элементарно «напитать бутилочку», цена коей, как вы знаете, 15—20 руб., необходимо приобрести не менее 8—10 видов морсов, каждый из которых способствует тому-то и тому-то, без чего и пить-то вообще никак нельзя, и имеет цену не менее ста рублей…

Мы пили самогон и играли в карты в покер. Записывали «на ком сколько очей». Несмотря на общеизвестное моё резко негативное отношение ко всем играм (утверждаю, что драгоценное время, потраченное на это безделье, нормальный – или всё же вернее, что не-нормальный – человек лучше употребит на создание или потребление произведения искусства), эту игру даже я осознавал и несколько поощрял. ОФ очень любит играть в шахматы. Санич жёстко осознаёт шахматы, шашки, нарды, практически все виды карточных игр, включая преферанс, олупливает по ТВ все виды спорта – уж не говоря-не говоря о футболе, …ля-а! Может быть, только регби не смотрит! Репа – то же самое, чуть, может, помягче, и в шахматы не играет. Однако в карты её обыграть невозможно – даже таким умельцам, как Санич, и таким шулерам-профанам, как Коробковец, это не удавалось! Я, может, ещё неплохо отношусь к лото – в детстве с братом и бабушкой всё играли в это незамысловатое – лото и в пьяницу в карты…

Недавно были ужесточены требования к соблюдению правил. Например, сдающий должен обязательно дать сдвинуть соседу. Однако спиртное может запутать даже меня. Сначала неверная запись в бумажку, потом не дал сдвинуть… О’Фролов нервничает. Репа забыла сдвинуть. ОФ психует, с выкриком «Пидорепа!» бросает карты на стол и уходит. «Пид… сьня!» – орёт ему вслед Репа. Вася озадачен: «Чё это он? Чё это они?!» Санич – за тем, уговаривает, приводит. Пьём мировую, возвращаемся к игре, с «жёстким условием»: «Не дай бог кто-нибудь не даст сдвинуть!» Ещё сдаю я, а Репа специально отвлекла разговором… Я открыл козырь, погнали играть, хоп – в мою пользу, в мою! А тут Репа: а сдвинуть! О’Фролов бросает карты мне «в морду», опрокидывает всё со стола и опять уходит. Уговоры Саничу не удаются, да и так понятно, что игра не клеится потому, что уже себя исчерпала – мы достигли степени опьянения не совместимой с этим видом деятельности.

Перешли, как водится, к другому. К барахтанию! Я поставил наши записи – то, что мы играли, и прибавил на всю. Все отрывались как последнее быдло под распоследний «Корн», только Вася недоумевал – обычно он видел только представляющегося на сцене О. Шепелёва и, вероятно, полагал, что музыка сия нравится только ему – ну, то есть мне, а тут… Санич с ОФ сцепились, все извалтузились, в процессе чего завернулись в штору, отгораживающую диванчик, и, оторвав её, упали и забились – кулаками и пятками – на полу. Я – тоже на полу, а именно: стоя для упора на карачках, блевал. Репа в соседней комнате прыгала по диванам, биясь в стены, хватая с полок книги и швыряя их об пол. Так мы выдержали четыре своих композиции: «Introw», «Enormity», «Маленькая рыба умерла от гриба» и «Journalistshit», а потом перешли к Ministry и KOЯN’у. Тут уж началось совсем.

…Хотя ОФ и вякнул с пола: «Хватить!», Репа собралась слинять, Вася аналогично, а Саша тоже лежал, стеная, приговаривая: «Всё, всё», я спешно искал кассеты, задёргивал шторы и убирал подальше колюще-режущие предметы. «Не вздумай поставить «Корм» или «Министри», – еле-еле простонал О. Фролов, а Вася с Репою уж выходили в ночь – надоело пребывать в этом вертепе…

При первых аккордах все вскочили и зашлись в немыслимо безумных, безудержных, бесчеловечных, жёстко-акробатических заподпрыгиваниях. Репа к удивлению Васи вернулась и участвовала с нами, и он, как ни пытался, ничем её не мог вернуть в нужное русло и лоно, и вынужден был уйти один.

Ещё в последнее время мы взяли моду орать (и раньше подпевали, конечно, но в основном усердствовал ОФ, теперь же – тотально все и до срыва глотки), и даже близко к тексту —

Эх, Дэвис, чуть-чуть бы пооптимистичней! – осознав гениальность нового альбома (с подчёркнутым мелодизмом в творчество группы вошло какое-то противоречие – как между п… рскими усиками вышепомянутого Дэвиса и его же волосатой грудью и пупком), надлежало воздать ему должное на практике – думается, так и должно поступать в качестве высшего одобрения!

Так называемая рок-музыка в современной стандарт-культуре – пожалуй, единственный возврат к корням, ведь в архаичных обществах люди танцевали, зачастую расходясь до настоящего беснования, употребляли различные стимуляторы – правда, последние две категори были профессиональным правом и обязанностью шаманов, так сказать, заводивших толпу, уравлявших эмоциями и поэтому даже как бы самой жизнью… Как сказал гениальный Ницше: человек должен танцевать каждый день, иначе не стать ему… И не попсово-дискотечное переминание ногами-прихлопывание-руками-вращание-бёдрами как результат расслабленности от алкоголя или таблеток и прелюдия к сексу, и не рокерское трясение патлами, и даже не жёсткое молодое «мясо» в тесных клубах… – Это – песнь, полёт души! Каждый чел! Каждый день!

«Let’s falling away from me!» – хором орали мы и били в стены, шкафы и пол как в бубны. На самом деле там «Ιt’s falling…»

Санич сбил-таки своей длинной маковиной дедову люстру из тяжёлых стеклянных пластин-лепестков, сам весь обрезался, Репа раскидала и изорвала все книжки с полок на стенах, О’Фролов пособрал все половики, закатался в самый большой и грязный и нассал в него… Только я ничего не сделал – если не считать блевотины, да ещё может пару бутылок и запивочную банку рассодил об стенку…

Вскоре все захрапели – почти все там, где кто и был, только Репа улеглась на свободный офроловский диванчик. Я решил выйти в туалет на улицу.

Для того чтобы увидеть весь мир, достаточно оторваться от экрана или работы, выйти ночью из дома и посмотреть вверх. Лучше выйти в деревне на окраину сада или в городе – парка, чтоб высокие деревья и здания не загораживали обзор. Приходит странное ощущение, что ты стоишь на земле и на Земле – как будто смотришь на себя извне, из космоса – ощущаешь, что все места, которые ты знаешь и ценишь, и все люди, которых ты знаешь и ценишь, находятся здесь же, на одной линии, на одной плоскости вместе с тобой на этой поверхности, на земле, и в этой небольшой сферической точке – на этой Земле; остальное – там; при этом возможно, что там никого и ничего нет, а возможно, и скорее всего, там очень много всего, но несколько – если не совсем – иного; однако достаточно сейчас запрокинуть голову, чтобы почувствовать головокружение, предельно ясно и ярко увидев прямо перед собой, недалеко от своего постоянного привычного скучного дома столько от всей Вселенной – всё равно за раз не удастся пересчитать и вообще осознать что это.

А если пасмурно и оттепель – ничего нет там, даже мысль такая не придёт, но всё равно влажность внушает метафизическую тревогу – тем, кому она адресована свыше или сниже, да.

4

«Российские флаги приспущены…», а мы опять припиваем как ни в чём не бывало, приговаривая «С праздничком!» к каждой стопке. В дверь стали стучать, и я, спотыкаясь о стулья с Сашами, об бутылки на проходе, пошёл открывать.

– Ну что ж вы, эх, – заводил свою привычную пластинку Дядюшка дед, входя в коридорчик с тазом, который, как вы помните, ведёт – посредством процессов окисления наверно? – философский диспут с некоей субстанцией, мерами его наполняющей, – спотыкаясь и чертыхаясь; а тут уж, у стола, он сказал: – Не с того вы жизнь начинаете! (Именно эту сентенцию мы слышим от него каждый раз, каждый его приход – к чему бы это?)

– А мы вот, дядь Володь, вот… так сказать, день рожденье у нас… тут… – ОФ уж был пьян и по сути мало чем отличался своим цветом и формой от искрошенной кильки, лежавшей у него на брюках.

– За дурака что ли меня содержите!

Конечно день родж… рождения – уже раз восьмой за полтора месяца, что мы тут живём! Нас обычно четверо, так что на каждого по два уже справили…

Или – сидим пьём, все в дуплет, и заявляется Дядюшка дед – баклажка с самогоном оперативно убирается под стол, все сразу хватают с холодильника и со шкафа журналы «Нева» и делают вид, что читают… Стыдоба.

А вот и эффект бумеранга – я один сидел как насос, читал по журналу «Защиту Лужина» (одно из двух единственных гениальных набоковских произведений), заходит дед и давай: хуль ты пьяный сидишь, вид мне тут воссоздаёшь!

Бывало спросишь у Дядюшки-дедушки что-нибудь конкретное, например: где взять тряпку для пола, а он ответствует: – Мы всё зделаем, погодите ребята… некогда, а так – жизнь, её не обманешь!.. Я уж пробовал – не получилось. Мой Вовка тоже вот женился, а потом вон и пшик… Не тем вы занимаетесь, не с того жизнь свою начинаете… Я полгорода вон построил, а жизнь, её не износишь, как ту ру… А вы тут, б…, валяетесь… Б…! бочку-то из двора! алюменивую! по-русски сказать – сп… ли! Я вам, б…, всё – и то, и то, и сё, а вы, абряуты (я думаю, искажённое народным обиходом «обэриуты» – весьма по адресу, дед!), у вас сп… или, а вы, б… … Чтоб у меня порядок был! – При словах «Чтоб у меня порядок был!» или там «Чтоб у меня умывальник был!» он жёстко бил ребром ладони по другой. Мы всегда ему удивлялись, а напрасно. Как-то раз мы прозрели, что уважаемая в годах Дядь Володя Макушка всегда при таких пассажах (то есть всегда, олвэйз!) была, мягко говоря, в подпитии. Ну благо и мы зачастую…

Впрочем, деда мы всегда побаивались. Каждый его приход был маленькой катастрофой. А иногда и довольно большой…

…Дверь даже забыли закрыть на крючок. Я слышал, как вошёл Дядюшка дед, уже с порога начиная свою проповедь о жизни сей. На полу в коридоре находилась блевотина (вообще это характерно не для меня, а – конечно же! – для ОФ, но я отчего-то взялся блевать в эти дни, причём на одном месте, а именно: на половике в прихожей, встав на четвереньки для твёрдого упора). На столе курили (а здесь, по соображениям дядь Володи – и я его в этом очень поддерживаю! – курить нельзя), кругом валялась всякая непотребщина, наподобие укропа и прочей дряни из огурцов или бычков, затушенных об остатки съестного. Собственно в комнате половики были собраны в кучу, на полу же валялись одеяла – опять мы барахтались-вахлакались-вакхакались в них, а также стекляшки от люстры, сшибленные высочайшей макушкой Санича, и даже кровь; а на подоконнике, где лежали мой паспорт, моя зачётка и мой реферат по Державину (хороший), г-ном О’Фроловым-Великим (Greatest est – как он подписывается), б… дцким гомогномом, было наблёвано прямо во всё это.

У нас в комнате две постели – на них дедушка увидел четырёх человек. О’Фролов и Михей, которые намедни коблили и козлили по новому нашему обычаю в стиле «без стыда», лежали теперь среди нас абсолютно голые, особенно ОФ.

Он присутствовал в довольно тесном и замысловатом сплетении с саничевой ногой и выказывал на свет божий свою длинную промежность.

Дядя Володя покряхтел.

Я решил притвориться спящим, чтоб отсрочить.

Дядюшка дед покряхтел ещё, и мне показалось, что он расстёгивает ширинку. И щекочет к тому же О’Фролову лапу.

Щёлкнул ремень. Я затаился. С замиранием сердца.

Дед как-то уж хотел ощупывать офроловские ноги и что-то копошился в штанах. Я вынужден был поднять голову. Дед отшатнулся, потрясая демонстративно ремнём – «Б…, убью!» и опустил руку на нашего Сашу…

Потом я смеялся и говорил, что, мол, если вот мало-мальски не я, то был бы ты, Саша, опущен не только физически, но потерял бы и честь свою (а есть ли честь, когда совесть не-есть?), но мне никто не поверил.

5

Приехав вечером, зайдя, долив урины для таза, открыв дверь, я обомлел: стоял гроб.

Плотно закрытые двери комнаты со скрипом отврезились и показался О’Фролов. Он был как бы обдолбан и говорил почти шёпотом.

– Вот, Лёнь, дед-то чё нам подсунул! Сижу вчера вечером, заявляется деда пьянищий, с какими-то мужиками, орёт «Заноси!», вносят гроб с бабушкой, говорит: у вас дня два пусть постоит (это его сестра, что ли), а потом ещё выносить поможете. Поставили на табуретки и смотались. А я остался… – Загипнотизированный присутствием гроба, я застыл на месте и мало понимал, что он говорит. – Иди, сюда заходи, у меня тут еда… Вот… Я конечно человек, ты знаешь, не особо суеверный – подошёл, осмотрел всю бабку – она не страшная и маленькая совсем… Бабушка хорошая… никакого злого умысла в ней нет… никакой жизни… как из воска… как икона какая-то рельефная… лицо, а сама сухая, как из соломы… Я наварил еды, перенёс всё в эту комнату, поел, потом окифирел, почитал от Спиркина и лёг спать…

– Ну! – вдруг словно проснулся я.

Он внимательно посмотрел на меня: я стоял в каком-то ступоре в центре другой комнаты около импровизированного стола и не решался притронуться к пище – рису с тушёнкой, который аппетитно дымился, остывая.

– Что «ну»? Да ты поешь, Лёнь, не бойся, а то остынет… Я, значит, лёг спать, сам лежу, всё нормально, но ловлю себя на мысли, что думаю всё об одном. Б… ть! – вскакиваю и туда, включаю свет и смотрю в лицо бабке. Серое какое-то, как каменное, ничем не пахнет, никто не шевелится… Смотрю на часы – без одной двенадцать. Думаю: подожду эту минуту. Раз – стрелки вровень – раз – ничего. Скрутил самокрутку, сижу, курю. Только всё как бы кружится – вокруг неё и меня – думаю: откуда такое визуальное ощущение? – и вспомнил наконец: фильм «Вий»! Ну, русский, 68-го, кажется, года… Насмотришься всякой гадости, а потом тебе всё и представляется, тьпфу!

– Почему, – возразил я, приступая к еде (а где моя вилка? ненавижу есть чужой или когда он мою хватает!), – фильм хороший… Погоди, схожу за вилкой…

Я быстро прошёл туда, бросив взгляд на бабушку, поискал в коридоре вилку, но не нашёл, так же быстро обратно, вновь как бы сфотографировав взглядом.

– Где вилка моя? – в голосе моём уже чувствовались нотки «аристократического» раздражения.

– Да вон моей ешь, какая разница, – отмахнулся О. Фролов.

– Мне нужна моя. Где она?

– Я откуда знаю? Может в столе, в ящике – ты ж туда её стал прятать, забыл?

Стол стоял почти вплотную с гробом – дай бог чтобы можно было выдвинуть ящичек. Я не стал колебаться пред лицом ОФ и решительно последовал по направлению к мёртвой бабушке.

Да, всё было как он сказал. Совсем маленькая бабушка в чёрной одежде; казалось, она совсем высохла, не весит ничего, совсем бесплотная, бестелесная, истлевшая, сохранившая только оболочку, но тоже какую-то духовную, – невозможно было и подумать о жизненных соках, наполнявших это когда-то молодое тело, буквальных – сексуальных и рабочих соках, например, женском поте, должных частично сохраниться и теперь, но мёртвых, таящихся внутри и ведущих там свою неведомую работу. Морщинистое, отдающее серым лицо, спокойное, кроткое и чуть величественное в неподвижности смерти. Такие же а-ля скульптурные руки, жилистые и морщинистые. Сколько всего они делали трудно и вообразить – они работали – они не дрочили хуи, не лапали ягодицы и не лезли в вагинальные щёлки, свои и чужие, им не делали маникюры и инъекции геры, их пальцы не расслюнявливали презервативы, не размазывали кремы, гели, пенки и скрабы, не наносили на сетчатый тыльник ладони губнушку – для пробы, или маркером одиннадцатизначный номер – для памяти, не щёлкали пультами и не стачивали клавиши клавиатюр, не кидали как в топку чипсы, не мяли под стульями жвачку, не показывали факи… Думаю не ошибусь, предположив что её «бархатное устьице» (Набоков, «Лолита») раз семь или десять «осквернили роды» (он же, там же), что всех оставшихся в живых она кормила грудью, что эти руки не вылезали из мыльной воды (хоз. мыло, а не крем-бар), очень горячей или очень холодной, дубились и твердели, закалялись, потом мозолились: жали серпом, долбили цепом, молотом, лопатой, ломом, точили напильником, резали резцом, ножом, ножницами наконец… Боже, всего 50 лет, а какая пропасть! Это суть два разных вида человека – особенно женщины меня интересуют…

Вроде бы всё ничего, всё ясно, ничего не страшно, а всё равно как-то не по себе, как-то страшно…

Я вернулся с вилкой (хотя она и была чистая, я предварительно помыл её в коридоре над тазом).

– Мы, Саша, в школе инсценировали этот фильм, причём уже классе в седьмом – такое сильное впечатление он произвёл на неокрепшее воображенье юных советских сельских пионеров! Никто не заставлял! На большой перемене – спонтанно! Этим нельзя было не заняться! Потрясение, катарсис, цепная реакция вдохновения, экспансия искусства в действии! Занят был весь наш класс – все семь человек, даже Колюха! Вот тебе и «Общество Зрелища»! Впрочем, инициатором даже не я был! Но я исполнял главную роль – Хомы, а не Вия, дятел! – и вскоре сам собою сделался режиссёром и художественным руководителем. На главную женскую я конечно, как каждый уважающий себя наш брат, взял любовь свою Яночку… Это единственное моё пересечение с театральным искусством…

– Ну, это не надо – как говорит Коробковец, ты актёр каких мало!

Я пытался есть; остывший рис с тушёнкой был уже не столь хорош; а так это довольно неплохое, а главное, простое и дешёвое кушанье: нужно купить пакетик риса (полкило или 0,9) и банку обычной тушёнки (свиной или комбинированной), помыть прямо в бокальчике бокальчика три риса, высыпая из него в кастрюлю, в которой налито в три раза больше воды, чем взяли риса, поставить варить, пока не выпарится вся вода, а самим открыть банку и при готовности добавить её содержимое к горячему рису, хорошенько размешав, рекомендуется посыпать перцем – чёрным или красным, или лучше и тем и другим, можно добавить кетчуп или даже лучше (в сочетании с жестокой смесью перцев) томатную пасту.

– Так вот, когда я наконец уснул, я это, естественно, не осознал. Мне представилось, что внутри бабки находится маленькая девочка, и я должен её так сказать…

– Опять! Как ты разнообразен, поражаюсь!

– Мы разнообразны, Олёша, мы. Потом началась такая гадысть, просто не знаю, как это вынести и с ума не сойти!.. Я взял какие-то ножницы, подошёл к бабке, разрезал на ней одежду, вспорол ей брюхо и стал вытаскивать разные ослизлые, вонючие, почти жидкие (разложившиеся, наверно) органы, всё время пытаясь рукой – мерзкое ощущение, ну, как рыбу потрошишь, – нащупать внутри девочку… Я очень нервничал и боялся… Но было и великое презрение ко всей этой никчёмной мертвенной дребедени, а девочка воспринималась как жизнь… как какой-то смысл, что ли…

– Ну и что? – Беспристрастным врачебным тоном я пытался скрыть своё нетерпение.

– Ну, я достал ее. Она была очень маленькая – не в смысле там как ребёнок – большая голова, кривые обрюзгшие ноги и всё такое – а нормальная девочка лет семи, только очень маленькая, как кукла… И неживая, по-моему…

– Ну?! – Я уже ничего не скрывал.

– Ну, я взял её, протёр чуть-чуть и стал думать, как её…

– Что её??!!

– Надеть… – Он загыгыкал, а потом чуть не заплакал. – Дальше я уж не помню, или, может быть, пересказать не могу… Такая мерзость, что невозможно осознать… Как бы с ума не сойти…

Я задумался – вернее, разум мой наполнился непонять чем, как бы затуманился.

– Мне тоже недавно во сне принесли мою мать с отрубленными ступнями… Какие-то люди, и я их знаю, и знаю что это они и что я должен что-то сделать… Культи в белоснежно-ярких бинтах, залитые тёмно-багровым… А она смотрит и плачет…

Меня передёрнуло от одного этого воспоминанья – во сне ведь всё неотличимо от настоящего, и такие же переживания, такие же подробности, и вспоминается всё потом как бывшее наяву.

– А я, помнишь, тогда, после пятидневного обжирания, приехал домой, лёг на диван – вроде и не сплю – смотрю: что-то странное, какая-то дрянь в серванте, что-то даже по стеклу вязко стекает… Присматриваюсь, вглядываюсь в темноте – там даже как бы начинается какая-то подсветка – присмотрелся и похолодел: это мой братец, расчленённый на части, разложен на стеклянных полках, вперемежку со всякими стаканами и хрустальными вазами…

Опять стало не по себе.

– Хватит, Саша, хорош.

И есть уже перестал. Какая тут еда…

Этой ночью было совсем невыносимо; я думал, ужас совсем удушит меня, нас.

23

Все хорошо знают и очень удивляются, что я не люблю читать. Я не утверждаю, что это принципиально плохое занятие и вредная привычка, однако, если есть выбор, предпочитаю грёзам псевдореальности непосредственные удовольствия жизни сей, коих, правда, немного: создавать музыку и барахтаться под неё, влачиться за девчоночками-«мохнушечками» и воспринимать от змия. Как вы понимаете, по-хорошему нам доступно только третье, и остаётся лишь увеличивать дозы… Да и первые двое без третьего так сказать нерелевантны. Есть ещё письмо – так называемая графомания – процесс обратный чтению (я, к примеру, с детства пишу и не прочитал ни одной детской книжки – кто такие Винни Пух, Карлсон и Маленький Принц я знаю лишь понаслышке, со слов ОФ) – но он очень трудоёмкий, ему надо предаваться воистину преданно, с головою и телом, как настоящей риэлити без кавычек, да не всегда есть вдохновенность, которая не нужна для чтения и которая из последнего чаще и добывается – даже иногда и мною, и порой приходится чуть ли не за каждым словом лезть довольно глубоко… Можно ещё слушать музыку – но обязательно в полной темноте и желательно в наушниках и лёжа… Уже вот какой-то Шопенгауэр пошёл – с его возвышением удовольствий эстетических над всеми остальными проявлениями человеческой реальной действительности…

Я сидел один, и поскольку больше мне ничего не оставалось, то читал – в частности, своего любимого философа – гениального Шопенгауэра, а также, через главу с оным, Уайтхеда (мир как становление) – эту толстую книжку под маркой «уход в жёсткий жук» купил О. Фролов – под знаменем своего непития, а недавно пропил мне за полцены… Так что, дорогие мои, вы вот гордитесь, что ежедневно не выпускаете из рук своих несть числа яркокрасочных обложек, не спускаете глаз своих с широкополых папирусов с крупными буквами и внушительным интервалом… а надо ведь читать не сплошь одну только беллетристику, но иногда и серьёзные книжки, хотя сомневаюсь, что они намного полезнее – во всяком случае, труднее, благороднее, то есть поприличней всё же… Короче, сказано: не делайте из чтения (как и из конопли) культа – культом может быть только Бог, или, в крайнем случае, «ГО».

Я сидел, читал. Выходил в коридор, потрошил бычки от «Примы», делал самокрутки, курил, пил чай, читал и, подобно тазу, поощрял в свою поощряль мне моими собеседниками излагаемое… И тут заявляются – лидер вновь образованной команды «Ideal Plan» (факен-сакен легалайзники доморощенные!), алкоголик в стиле «зассанное г… о» О’Фролов, синяя стервозная тварь Саничь и с ними какая-то бабища. Впрочем, я сразу и осознал, что это и есть Зельцер. Недолгое время мне понадобилось, чтобы просечь, что он, то есть она, простите, тоже имеет некоторое (скажем так) отношение к алкоголику, к стервозности, а также к Саничу и т. д.

Если бы мне тогда кто-нибудь намекнул, что вот я, фактически гений и почти что нимфолепт О. Шепелёв хоть каким-то образом перепутаю эту взрослую девку в стиле «Крутой Зельцер: рок-вумен по-тамбовски» со своими любимыми мохнушечками! – а уж тем более уж никак невозможно представить такую картину: стою на коленях, лобызая ея полы, заливаясь слезами и причитая «Зельцер, любовь моя!..»! – я бы его… я бы…

Но что-то, неясное, но эмоционально тёплое и тематически понятное, я уже как бы пред-чувствовал – смотрел в пол и как будто это уже было, сбылось, все эти события свершились и прошли, в строгом порядке хаоса бытия – всё пройдёт, как с белых яблонь багряно полымя… Вот она лежит на полу на кухне – таком же, как и наш, только с ярким рисунком – я склоняюсь над ней, такой знакомой и чуждой, такой любимой и ненавистной… «Ну, давай, Лёшь, быстрей», – нетерпеливо стонет она, словно умирает. Я очень волнуюсь и боюсь, но должен… чего-то хочу себе, но должен ей… В моих руках… игла – нащупываю пульс у неё на шее… эмоция зашкаливает, становясь зверски-сверхчеловеческой… стиснув зубы, затаив дыханье, протыкаю плоть… «Ай», – нервно-капризно стонет она, а я трясусь от страха, что сделал ей больно. Но вот она почему-то ухмыляется… Нет, этого я не мог представить!.. При чём тут я?!

Я плюнул и ушёл. Перешёл в другую комнату и даже закрыл обе двери. Сел и стал пытаться опять читать.

«И в самом деле, человеческий опыт можно описать как поток самоудовлетворения, дифференцированный струёй сознательной памяти и сознательной антиципации…»

Как понять сложный язык философии и науки? – рассуждал я. В конечном итоге он по большей части сводится в голове у нас к простейшему адеквату: набору слов, слов-понятий-образов бытового, даже детского уровня. Все оттенки теряются, все абстракции отображаются бинарными понятиями типа «хороший/плохой» или «бяка/ннака» – мы их подставляем вместо прочитанного, как при чтении на иностранном языке, когда его плохо знаешь.

Отсюда же, из этого единообразия, и пресловутая ординарность большинства людей. Фундаментальные «бяка» и «ннака» одни и те же у каждого – а если г… о и конфетку перепутать? У маленького ребёнка в поле зрения мало объектов и он поведётся!..

Они были уже в подпитии; поставили на стол полторашку, О’Фролов стал искать закуску и запивку. Санич пришёл меня звать. Я, конечно, не пошёл. Он объяснил Зельцеру, что «О. Шепелёв, он очень своеобразен и думает, что у него ума до х… – а вообще он „маньяк-педофил“ и алкоголик, так что лучше с ним не связывайся». (Это он изрёк как бы между делом и без задней мысли.) О’Фролов добавил, что «пошёл он на х… – нам больше достанется», и они охотно приступили к ней (к полторашке).

Надо ли говорить, дорогие читатели, что читать у меня не очень получилось. Я нервничал и наблюдал за ними, вернее, слушал из своей комнаты. Надо ли говорить, что особенно меня заинтересовала личность Зельцера – девушки, которую, вопреки сложившейся у нас традиции, привёл сам асексуальный О. Фролов. «Женщина, которую он ввёл в наш дом», – почему-то вертелось у меня в голове. Впрочем, что тут сексуального?.. Она была совсем не моего типа. Мой почему-то в этом отношении попсовый менталитет нацеливает меня на объекты уть-утивые, даже лолитообразные: высокий рост, длинные ноги, но не тощие, конечно, допустима маленькая грудь, желательны длинные прямые волосы, желательно светлые, смазливые черты лица, белая кожа, нос «уточкой» или маленький востренький, довольно большие глаза, желательно светлых тонов, довольно большой рот, пухленькие губы, накрашенные красным или розовым… И голосок такой нежный, как в мультяшках: «Хав ар ю, бейб?» – лишь с незначительным, совсем глубинным, грудным и утробным отзвуком б… дскости. Короче, Ю-ю и Уть-уть – что я вам объясняю! И желательно «Та (любит) ту» – может быть, не очень серьёзно так любит… по-девчачьи потихонечку… Хотя и Ксю весьма сойдёт – современная чувиха – и «Малхолланд-драйв» весьма хороший фильм…

Её голос был довольно басов, а по своей интонации и манере применения – всячески …лядск и несколько даже груб и «прокурен». Профвокал её, исполняющий сочинения О. Фролова-Великого и прочих поэтов и композиторов, я так никогда и не услышал – ни вживую, ни на магнитной ленте. Говорили мне, что он был у неё вполне насыщен, подчас заоблачно высок и строго регламентирован, отчего совершенно безэмоционален.

Вскоре я пошёл курить и проходил мимо них. Она, увидев меня совсем близко, сказала: «Здрасьти» – как будто школьница вошедшему учителю. Санич сказал: «Это вот и есть наш гениальный О. Шепелёв». – «Наслышана», – сказала она своим неповторимо-неуловимым б… довато-б… довито-ядовитым тоном. Смешок ея был явно дебилен – то же «хгы-гы!», но не офроловское, конечно, а в полном соответствии с вышеупомянутым тройным эпитетом. Я выжал из себя «Очень приятно» с полуулыбочкой, и быстрей удалился.

Они, все трое, курили в комнате, что, как известно, раньше было как бы запрещено, в частности, мною… Возлияния были частыми, причём девушка, как я понял, не брезговала самогоном, газзапивкой и лёгким отсутствием закуски, не останавливала руку разливающего и не пропускала тостов. Разговоры также лились рекой. В основном о музыке: как тебе то, как это, а вот это… Она потешалась шутками и манерой говорения ОФ. Санич, как ему и подобает, был «основателен и осанист». Вскоре полилась и музыка – О’Фролов забрал в ту комнату мой магнитофон, и они по почину Зельцера поставили её кассету под названием «Mortification».

Вынужден признаться, что на меня, необразованного, всё-это произвело неоднозначное впечатление. Я вообще практически близко не видел девушек (кроме как в институте – отличницы, происходящие из села такого-то), и чтоб они ещё всё-это и слушали – как говорит ОФ, «хоть какую-то жисткость»…

Я подумал и подумал, что она всё-таки мне не нравится. «Mortification» тоже не столь, хотя и «пойдёть для сельской местности», как выражается подлинный аристократ духа, гений рок-музыки, литературы и кулинарии ОШ. Приглашали выпить, но я ушёл к себе и даже – куда денешься – в себя.

Вскоре они опять меня активно призвали – для выяснения перевода названия группы. Я быстро вышел, сказал «не знаю», налил, выпил-запил, ещё налил, выпил-запил и ушёл.

Они всё больше пьянели, входили во всё большую пьяную экзальтацию, разговоры их приобретали всё большую пьяную откровенность. Наконец О’Фролов уже спрашивал у неё, не желает ли она прилечь, и тут же испросил доверительно и резко, желает ли она «спать рядом с мужчиной». Потом последовал деликатный вопрос: с кем. Она отвечала какими-то междометиями, и я не понял. Потом послышались восклицания ОФ: «Длинный м… к! „Красивый“! Всегда все на длину твою ведутся!», а потом его же причитания и увещевания – видимо, в качестве лидера музыкального коллектива – что «не стоит работу и личные чувства смешивать» – мне стало очень смешно!

Через полчаса полилась привычная музыка «Корна», и я, повинуясь позывам своей души и своего же тела, вышел на его призывы. (Надо сказать, что KOЯN и Limp bizkit, упомянутые ими во первых строках разговора, она отвергла и противилась предложению О’Фролова поставить их «для просвещения»). Барахтаться я, однако, не стал, да и они тоже.

Они стояли на пороге и ссали с него – прямо возле двери – неприлично всё же при девушке дудолить в таз – дверь была настежь и по полу вместе с клубами пара клубился холод. Я сел за стол, наливая себе. А где же гостья?

Она лежала с закрытыми глазами в этой же комнате на диване. Еле-еле посапывала. Спит…

Она лежала поперёк дивана, с краю. На спине, прилично сомкнув ноги и сложив руки на поясе – почти как покойница. На меня смотрели ее ступни в телесного цвета натоптанных чулках – совсем маленькие – у топ-моделей, как вы знаете, они весьма внушительные… На ней была не юбка, не джинсы, а чёрные штаны, в которых у нас и ходят все сельские отличницы и их университетские клоны-бонны. Росту невысокого – этим всё сказано, и, кроме того, кажется, довольно, как говорится, в теле. Какая-то невзрачная кофточка. Волосы ее мелко-вьющиеся, довольно редкие, тёмные. Нос практически прямой, рот довольно маленький, губы, обычные, непримечательные и непривлекательные, накрашены придающей брутальность всему ее облику фиолетовой помадой. Надо ли говорить… Вообще-то, что говорить, – надеюсь, что я не входил в число любезно предлагаемых сей деве в качестве «мужчины» рядом. В принципе я, конечно, но…

Вернулись эти. Санич шепнул мне: ты что, мол, О. Шепелёв думаешь, дескать, она немка?! – хе-хе…

Проведя довольно жёсткие манипуляции с О’Фроловым, пытавшимся не дать мне выпить «их самогон», я всё-таки несколько выпил от него, за что О’Фролов облил меня самогоном (он был в возмущении оттого, что я вновь налил себе стопочку и изготовился запить последним глотком запивки), Санич его увещевал, потом опять стали выпивать. Я выпил ещё два раза и поскольку разговоры почему-то свелись к теме никак со мной не связанной – рыболовству – пошёл спать, размышляя, как бы не уснуть и промастурбировать для разнообразия под звуки того, как Санич будет спать с Зельцером – если, конечно, будет…

А они, конечно, и не помышляли ни о каком сне. Я, прикинь, вот такую поймал! Какой тут сон! Я захожу вот по сих… Мы с отцом поехали ни свет ни заря… Сапожищи по яйцам… холодище! «Тащи!» – орёт, а я… Тут вся леска оборвалась, а я как полетел!.. Орут во всю глотку. Я посмотрел на часы: полтретьего.

Я нервничал и не спал, внимая им и думая о своём.

Читать, чтоб мысли текли не сами по себе – так называемый «внутренний монолог», похожий скорее на диалог, – а по заранее проложенным другими руслам. Скорее уж взять резец, млат или хотя бы стать ручейком в сплошной базальтовой глыбе мира! Настоящее учение дона Хуана начинается с остановки этого вездесущего внутреннего трёпа – так называемого мышления (какой уж тут читать!) – и я в это верю, потому что, в отличие от всех этих Де Миллей, научный аспект меня не интересует. Европейцы же изобрели сублимированный вид данного процесса, заключающийся в якобы обратном – актуализации – быть писателем и писать что в голову взбредёт…

Через четверть часа я пошёл курить – «Во! вот такую!» – возбуждённо вещал О. Фролов, показывая руками метровый отрезок пространства. Ещё через полчаса я пошёл опять: «А я – во!» – Санич бьёт кулаком по столу и разводит свои ручищи на максимум. «А я – во!» – не унимается пьяный ОФ и пытается своими скромными возможностями превысить предельные параметры Санича: хватается одной рукой за край стола, а второй пытается схватиться за ручку далёкого холодильника, падает, изображает уже с помощью ног, наконец, хватается за ноги Санича, пытаясь его свалить и выкрикивая какую-то ахинею типа: «В рот я… ал!». Санич его пинает, потом мы несём его ко мне в комнату на диван спать. Он уже всё. И я тоже скоро скромно засыпаю.

На следующий день Санич отправился её провожать домой: ночью он, оказалось, всё-таки на неё залез – вернее она на него! Оттуда он вернулся к себе домой, по выражению его мамы, «весь в засосах, вся шея чёрная, надо же так уделать», а О’Фролову сказал (он мне передал): «Я её не могу больше видеть», после чего они стали играть втроём.

Я потом поинтересовался, не отозвалась ли она как-нибудь обо мне – любопытно всё же – как и ожидалось, её я взаимно не впечатлил – с беглых слов того же доверенного ОФ, на вопрос: «Как тебе наш Леонид?» она лишь зевнула: «Какой-то он самообдолбаный» (или, кажется, даже «самообдолбленный» – хорошо хоть не «самоудовлетворённый»!) – да-да, дорогие мои, самым будничным тоном – как будто каждый день заполнен у неё скучнейшим общением с гениальными людьми!

Это был единственный раз, когда я в этом году видел Зельцера.

27

Наконец-то сложились все обстоятельства, сплылись все три кита, на которых смогла обосноваться эта бестиальная история: О’Фролов ушёл в армию, пришла весна, и «репорюкзачок пустил в меня свои корни» – иными словами, самоустранились все внешние факторы сдерживания: ОФ, как существо воинствующе асексуальное, вечно направляющее в русло чисто русского бражничества; оженившись, ушла со сцены Репа, бывшая в нашем тесном сообществе воплощением всего мною недостижимого в этой сфере – как-никак «секс-символ филфака»; зима, как вы знаете, тоже не способствовала романтическим поползновениям… Теперь я начал вполне сознательно заниматься тем, чем хотел всю жизнь – искать любовь свою, воплощённую в конкретном маленьком существе другого пола, или, в терминологии Санича (ну он-то меня хоть и не понимает и не поощряет, но вряд ли сдержит: он сам подвержен моему духовному влиянию), ухлестывать за мохнушечками…

Первого мая, как и условились, я ждал в своей «берлаге» Санича. Курение и вода в ведре кончились, холодильник сломался, поэтому и еды нет, мрачно, душно и прохладно в моей а-ля Раскольникофф каморке, в туалет охота – но пойти куда-то – хоть куда – туда, вовне, где вроде бы всё есть: пространство, время и занятия, где ярко и жарко, всеобщий праздник весны, труда и отдыха – это представлялось совсем невозможным. Я уже на себе ощущал эмоциональный солипсизм набоковского героя, которому казалось, что каждый раз, когда ты собираешься выходить, к двери спешно пододвигают в виде какого-то помоста на колёсиках и подпорках весь этот «бесконечный и вечный» мир.

Как очнуться ото сна, преодолеть его инерцию? – в том числе и буквально – почти всю ночь я не сплю, хотя вроде и не работаю, как наш любимый Достоевский – так, мучаюсь, иногда вскакиваю, записываю какие-то невнятные строчки… – однако полдня я, как и «Федя» в воспоминаниях его молодой супруги, нахожусь в подавленном состоянии и не могу ничего делать. С другой стороны, там меня никто не ждёт и ничего не волнует, к чему бы можно было стремиться. Разве что к исследованию колец Змия… или к Инночке?..

Внезапно раздались спасительные дурачие удары в дверь – пришёл Санич. Без сомнения, надо было выпить, но также неплохо было бы и закусить: я хотел есть, и Саша, как ни странно, тоже и даже очень. Пошли к Репе, хотя было рано.

Может Репинка чего-нибудь подаст убогим в честь праздничка, понадеялись мы. Но она, конечно же, не подала, а бутылку «Яблочки», принесённую нами, с радостью поддала. Тут я поведал, что у меня есть мясо, приготовленное специально для отбивных, его нужно только хорошенько промыть, отбить и отджярить. «Тащи, – приказала Репа, – щас всё отобьём, только быстрей – пока дома никого нету». Довольно долго мы намекали ей в пороге, что неплохо бы к мясу винца и что у нас нет денег, и, вдоволь отяготив, она наконец дала нам на бутылку портвейна.

Репотёща застала процесс в самом разгаре: три долбомана стояли за кухонным столом в ряд: Саша доставал из провонявшего мешочка и мыл, поливая из кружечки (воду отключили), Репа отбивала топором (молотка не было), причём ей было «сподручно» острым концом, я обмакивал в яйце, разведённом водой (молока и муки в этом доме не оказалось), и нажаривал, а одновременно ещё резал лук… В воздухе стоял шмар, на столе – ополовиненная бутилочка…

– Ой-йо-йой! – всплеснула руками она, и тут же вышла.

– Никому не дам. – Репа закрыла двери и приказала нам: – Быстрей выполняйте, и давайте одновременно пожинать!

– Что же ты, сыночек, сынку?.. – Для проформы упрекнули её мы, с жадностью и радостью набивая рот пожалуй одной из самых приятных в мире субстанций – горячим мясом, вином и репчатым луком с перцем – чисто по-мужски (для плохих девочек сообщаем: то же, что и курнуть конопли и запить горячей спермой).

Репа довольно урчала, по своему обычаю громко чавкала, но это выходило у неё как-то благозвучно, даже приятно. Вот-вот должна нечто изречь, думали мы, нечто непотребное, наподобие: «Да в рот копать всех этих радетельниц, родительниц и рожениц!», но она, благостно улыбнувшись и потянувшись, явила: «С родителями надо жить дружно, не то что вы, ослята». Мы с Саничем несколько смутились – точно ведь яблочко камнем в наш огород, в наш сад родительских скал. «Кот Реполеопольд», – шепнул я Саше, пока Репа отлучилась. – «Мажор …ев, – вторил он, – это всё лицемерие» – «Репоконфуций – мистер Двуличие!» – «Семья, работа, дом – «знаем мы ваши причины!» Не только поев-выпив, но и почесав языки, мы были довольны. Осталось только одно, всегда пропагандируемое как удовольствие, но на самом деле для…

Тут пришёл О. Седых – тоже натуральнейший дебилок, природный недоносок, бьющий об голову бутылки, легенда филфака и наш товарищ. С ним была некая подружка – согласно плану Репы, мы должны были все вместе навестить репожену в роддоме, а потом со спокойной совестью пойти в «городской парк отдыха и развлечений», и, «затерявшись в толпе, попытаться незаметно обожраться за счёт Седыха».

В пороге я наткнулся на знаменитый репорюкзачок – чёрный, удобный, судя по нашивке, Erebus – хочется даже поблагодарить сию фирму – неоднократно выдерживал в себе – какие там литры объёма! – по 10 бутылок – он был поистине незаменим, ведь затаривались мы практически ежедневно – таким манером в нём, согласно легенде, перебывали все напитки города Тамбова, а сам он, по словам хозяина, бывал и в Москве, и в Питере, и в Томске, и в Омске, и в Новосибирске. Репа никогда с ним не расставалась – во всех своих не прояснённых до сих пор похождениях – пока не женилась и не стала ходить на работу в костюмчике и галстуке с какой-то уёбищной папкой под мышкой. В общем, золото-золото раритет, а не рюкзак.

«Отдай, сыночек», – сказал я с мольбою в голосе. Репа замялась, затем начала перечислять все вышеперечисленные достоинства и заслуги оного, и я уж было потерял надежду…

«Забирай», – сказала она, разлыбившись. Е, комон, эврибади! С непривычки я путался в лямках. Надел, смотрюсь в зеркало – не идёт. «Не идёт, – говорит Репа, морщась, осматривая-поворачивая меня, – да и зачем он тебе: ты уж в годах, дятел! – хотя непонятно: одет-то ты вроде как с… ный тинэйджер…» «Всё, полный с… ый рэпер», – поддакнул Саша, намекая на мои широкие чёрные штаны и гломурную чёрную майку, сам одетый в китайскую майку «BOSS», спортивные штаны и совковые кроссовки «Adidas».

Вика, жинка, как зовёт её Репа, приветствовала нас из окна роддома. Хоть она пока не рожает, а на обследовании, примечателен сам факт, что розоватая Репинка не только сама розовеет (она-то говорит, что это румянец больной) и колосится, но и разрастается в мир репоотростками своими… По всему дому – мы заметили с Сашей – валяются книжонки по материнству и раннему детскому воспитанию… Интересно, нет ли у нашего просвещённого социума, где каждый умеет читать и у каждого высшее образование (даже у Репы!), популярных изданий с названиями вроде «Как умереть» или «Старость. Болезнь. Смерть: методические рекомендации»?..

В парке было оживлённо – не такое столпотворение, как на так называемый День города, когда весь центр будто бы превращается в центр Москвы, но всё же. Мы взяли пива и продирались к сцене, на которой выступала заслуженная местная группа «ТТ» («Температура тела», не подумайте чего!), после которой вышла сверхновая команда (состоящая сплошь из учеников лингво-математического лицея, то есть возлюбленной Сашей школы №29) под названием «Факт!» – причём безо всякого постмодернизма – как известно, недавно даже воронежский «Факел» вынужден был сменить своё звучное название. Ребята явно мнили себя жёсткими звёздами большой тамбовской сцены, вели себя суперраскрепощённо, а играть не умели вообще, не говоря уже о текстах – это притом, что, как вы наверное знаете, последние два названных компонента (в отличии от первых двух) в рок-музыке не главное… Главное – не быть г… ом и не гнать его.

Мы стояли и о… вали, насколько выродилась наша родная музыкальная самодеятельность: два года назад на этой же сцене выступал «Беллбой» – ещё в своём первоначальном тотально мужском составе – хардкоровские прыжки в корно-адидасовских костюмах, чудовищно-брутальные рефрены «Спорт!» или «Бей лбом!», социальные тексты типа: «Нации нужен Эрнесто Че Гевара / Нации нужен Августо Пиночет / Нации нужен Иосиф Сталин / Нации нужен Доде Альфаед!» или – в адрес девушки-медсестры, которая непочтительно отнеслась к человеку с дефектами речи – «Сука! Мразь! Жестоко! Несправедливо!» – всё с повтором вторым вокалом… Причём всё это происходило в день ВДВ, и вся эта пьяная кодла, окружившая сцену, не посмела даже устроить погром – по краям сцены сидело человек десять из других групп – все как на подбор лысые-бородатые и вообще нехилые ребята, в спортивных штанах и камуфляжных майках, со взглядом «Щас убью!». У десантуры наверно случился культурный шок от такого чудесного преображения обычной рокерской шаражки – волосатые хлюпики в косухах и всяких побрякушках, завывающие о гробах, упырях и их черепах, попытавшиеся устроить свой «угар» (будет вам и «шабаш», и «шабаш», и «сейшен» с «джемом»!) в парке, и тем более в сей священный день, сразу же (сразу же – я подчёркиваю!) отгребли бы ультранерукотворных, а потом кто-нибудь из них ещё раз десять спел бы под акустику «Мой „Фантом“ как пуля быстрый…» и прочая. Однако без «Фантома», помнится, всё же не обошлось и у «Бейлбома» – исполненного, правда, всего пару раз, не больше…

Мы немного тяготились этой музыкой. Санич, услышав, что они из 29-й, обезумел – кидался то на Репу, то на меня, тряс за грудки, брутально-истерично вопя: «Кто посмел допустить этих фуфломётов в каморку, где репетировал я?!!» Немного успокоившись терзанием нас (а особенно О. Седыха – «Скажи, Саша, кто?! Покажи мне его! Дай его сюда!»), он направился к тыльной стороне сцены ожидать, когда с неё спустится их вокалист – в блестящей маечке в обтяжечку, коротких разрезанных джинсах и зелёных мартинсах – чтобы вот этим ртом отгрызть ему голову.

Меня же, признаюсь, занимало другое. Я выискивал глазами Инну, беспокоясь, что её вообще не будет, и что я ей скажу, если будет, и как оторваться от своих бахвало-алкоголических спутников – или лучше их всех как-нибудь совместить – но как? Санич сказал, что видел её на Пасху на Кольце и она спросила: «А где О. Шепелёв? Почему он не гуляет?» – так и спросила! – у него! – обо мне!

– Вон они, сынок! Вона мохнужечка твая! – заорали Репа с Саничем, указывая куда-то в даль толпы. – Давай, зови их сюда! Уть-уть-уть!!

– Проститутки?! – разыгрывали они профанский миниспектакль.

– Нет!!

Ну, начинается, подумал я с раздражением.

Я всматривался в толпу, но знакомых девочек не видел. Тянуло устремиться туда, но это уж совсем смехотворно, к тому же потеряю всё здесь. Хоть что-то – это уже кое-что – резко захотелось выпить, и мы обратились к спонсору.

Репинка с Седышарой пошли за вином, а мы вроде как всё ещё ожидали вокалиста, только жалко почти трезвые. Конечно, наш настрой обильно подкреплялся происходящим на сцене, но вот так, в трезвом уме и памяти, броситься на хоть и зассатенького, но всё же человека и попытаться отгрызть ему голову – на это не способен даже индивидуум, называющий себя Блю Ундино, стремящийся стать самогоном и добровольно одетый в майку «BOSS» (ну и слава богу!), а я и подавно. Тем более публично – а что если не получится, и ещё нам выдадут тачечку кой-чего? Саша предложил чуть отойти и купить хотя бы по бутилочке пивца – если уж сразу не есть голову, то хотя бы будет чем швырнуть – вокруг все почему-то пили по-плебейски-удодски «пиво в кеглях».

Чуть отойдя, мы наткнулись на Зельцер, стоящую тут же под берёзой – словно на картинке, которые выжигают или чеканят на зоне. Она была всё та же: на ней была, кажется, коттонка, на которую были выпущены вьющиеся волосы, она опять была брутально накрашена. (Хотя я наверно обратил на неё столько же внимания, сколько Гумберт Гумберт уделил бы старушке Шапокляк, присевшей на корточки в песочнице и играющей со щеночком). Саша, как вы заметили, всегда был очень непосредственен в своих эмоциях и высказываниях: «Ты что, тоже подкрадываешься п… ть вокалиста?» Она сказала, что с удовольствием бы ду ит, да ещё и с Васей Ручкиным, коего она ожидает уже час.

Она пошла с нами к ближайшему ларьку; они с Сашей обсуждали старинные новости типа: «Чё там Вася?», «Как там вообще?», или более конкретные вещи: «А я видел тебя в апреле – ты в институте такая стояла курила» – «Я не курила!» – «Стоит такая курит, отвернулась в угол – думает, никто не видит!» – «А ты-то – даже не здоровается – нос свой задерёт и мимо!» Короче, ясненько – год не виделись и не хотели видеться, а вот пришлось. Я молчал и ухмылялся, когда на меня бросали взгляды: мол, рассуди, сынок…

Когда Санич ожидал, сунув голову в окошко, пока по его требованию нам подберут три разных напитка, мы с Зельцером оказались, так сказать, наедине. Это было недолго – минуты полторы-две, но молчание было неудобным – мы истерично копались в своих внутренних файлах, ища что-нибудь приличествующее моменту, но обстоятельства нашей последней встречи – то есть, извините, знакомства! – были сосем эфемерны и, кажется, не очень приличны. Однако мы смотрели друг другу прямо в глаза, не отводя взгляда и чуть улыбаясь – это была солидарность всё-понимающих-всё-допускающих-взрослых (напрашивается слово «адюльтер» – кстати, второе гениальное произведение «мистера N» («Лолита», конечно) явилось тогда, когда вышеназванное явление перестало интересовать искушённую читающую публику – what’s next?).

Она постоянно повторяла: «Вообще, киднеппинг какой-то!», этим же отвечая практически на все Сашины вопросы, он же сильно злоупотреблял словом «коматоз». Меня это весьма забавляло, ведь мы с ОФ давно ввели в наше общение практику «теребления» слов: пойманное на лету, понравившееся словечко или выражение начинали использовать непростительно часто в применении ко всему, что происходило с нами в жизни, из-за чего оно проходило самые диковинные искажения и обретало самые нелепые значения – как правило, одно из них впоследствии закреплялось за ним – так складывался знаменитый «диалект «ОЗ». И вот, как показывает практика, зачатки подобного творчества наличествуют чуть ли не у каждого, даже у Зельцера.

Вернулись на исходную позицию с пивом. Я вдруг увидел, что у сцены с вместе с Репою и О. Седыхом стоят мои нимфодевочки! Не попрощавшись с Зельцером, я поскакал туда. Привет-привет. Было видно, что мое появление не произвело особого эффекта – чтобы бросались на шею или просто как у них заведено чмокнули в щёчку, я ещё не заслуживал. Я мялся-мялся да и пригласил девушек выпивать портвейн с нами. Две вполне маленькие и не до сухого тоненькие школьницы пожали плечами – всё решать Инне – ведь это она знает меня. Она отказалась с улыбочкой, сказав, что им надо идти, их ждут. Я почувствовал себя стопроцентно левым лохолошариком («Бедный я, – как писал поэт, – воздушный шарик, / никому не нужный на х…») на этом празднике девочек, весны, отдыха и жизни, но что я мог сделать – только лишь ещё раз пригласить их…

Репа ела мороженое, Инна совсем по-домашнему спросила у неё, и она протянула ей отъеденный стаканчик пломбира. За Репниной значит можно обслюнявленное «моржовое» доедать, а со мной даже нельзя пойти выпить!

Подошед Саша-Босс и мы стали решать этот вопрос по-другому. Он сказал, что можно и желательно взять в оборот Зельцера, пока она не ушла – ведь у неё есть бабки, а я – что нужно взять в оборот «доченек», хотя у них ничего и нет… Из сложения сих противоположно направленных сил следовало, как обычно, то, что я получал небольшую взбучку, и мы должны выпить прямо здесь, не отходя, собственно говоря, от кассы.

С поразительной оперативностью мы распили принесённые Репой две бутылки «Яблочки». Тогда Репа дала ещё полтинник и объявила, что они с Седыхом должны отлучиться по делам, что будут только вечером – подходите, мол, на Кольцо. Саша был очень доволен полтинником, а я не очень: не за моими ли инночками они намылились? Вот до чего, мои золотые, доводит ранний алкоголизм в сочетании с поздним интересом к девочкам!

Я стал тянуть Сашу на Кольцо, слабо мотивируя тем, что там мы найдём Инку и Ко. «Нах… я они нам?!» – не понимал Саша. – «Ну, так сказать…» – отвечал я.

Откуда ни возьмись опять возникла Репа – она буквально тянула нас за руку, непонять куда, но была очень довольна. Мы двигались механически, поглощённые своей дилеммой и действием змия. Внезапно Саша вырвался, заорав: «Машинки! – насос! Сыночек, дай я тебя расцелую!» – он попытался расцеловать отплёвывающуюся Репинку, после чего они обнявшись вальяжно приблизились к деду, который заведовал этими чудо-машинками, на которых по извилистым дорожкам набережной рассекали дети не старше старшего детсадовского возраста. «Наперегонки! – вещали они, – делайте ставки!» Мы с Седыхом полезли в карманы, ища деньги. «Сколько стоит на машинке поездить?» – спросила Репа, ухмыляясь. Дед, посмотрев на нас, явно не понял: «Десять рублей. А вам кому?» – «Нам – кому – мне и сынку!» – встрял Саша. Дед вроде начал посмеиваться, но осторожно – мало ли что: «Да вы же и не влезете в них – там педали надо крутить… Это вообще для маленьких…» – «Дед, б… ть, заверни я… ало – по тридцатнику с носа – мы ногами будем толкаться!» – Саша Большой уже присаживался в свободную машинку, выставив ноги, как паук. «По… ярили!» – провозгласил он и толкнулся ластами. Машинка чуть не развалилась, но тронулась. Мы дохли, а дед поднял немыслимый кипеж, стращая милицией. Пришлось ретироваться. Наглая Репа было тормознула карету, движимую за счёт трёх пони – на ней катались детишки чуть постарше – но нас не взяли и туда, тем паче что дед что-то усердно сигнализировал извозчику. На этом, как вы поняли, развлечения парка отдыха исчерпывались, и Репа опять исчезла по своим загадочным реподелам.

Я, обещая Саше горы всяческих насосов даже покруче катания на машинках и пони, потянул его на Кольцо.

Мы пришли в тот момент, когда они, искомые и вожделенные, утекали с другого конца Кольца – видимо, опять в парк (даже пойти-то для разнообразия некуда!). Я не раздумывая устремился за ними – как собака, почуяв след, – предполагалось, что Саша автоматически устремится за мною с не менее довольной и похотливой вытянутой по ветру мордочкой. – «Я за ними не буду бегать», – с подобающим его летам и росту мужеством отрезал он. – «А я буду!» – и устремился чуть ли не бегом. Тут же вернулся – «Дай хоть дикан!» Да, девушки, как там у вас: все мужики – алкоголики, либо бабники – в этом контексте я есмь п… р, который хочет стать бабником, но за неимением таланта и возможностей становится алкоголиком… Дал!

Девушки были несколько смущены, что я продираюсь к ним сквозь толпу и ору: «Инна! Инна!». Они наверняка даже прибавили ходу, но я не упускал из виду её коротенькую светленькую кожаную курточку… Ну-вот, кэтч ю, томато! Алкоголизм как становление… Дальше знакомства с Ксюшей и Олей, «Как дела?» и «Как тебе „Факт!“?» дела не шли. Они продолжали следовать по какой-то своей целеустремлённой траектории, а я как хвост за ними. Мы обошли сцену и выходили опять на Советскую (где мы недавно покупали пиво). Я в который раз предлагал всем выпить, но они вроде как не хотели, мотивируя чем-то невразумительным, типа мы ещё со взрослыми едва знакомыми мужчинами не пьём. Как тяжело с этими малололиточками! Вот кто пьёт! – у ларька стояла Зельцер, только что купившая пиво себе и Саше – он сидел чуть поодаль на лавочке. Я слегка кивнул ей, подождав, однако, когда она отойдёт, чтобы отделиться от девочек и тоже приобрести баночку пивка. Девушки тем временем встретили своего друга Пушана, бывшего тогда безбородым малолетним пупсиком, все втроём поцеловали его в щёчку, ознакомили нас и предложили пойти на лавочку, только не на Кольцо, а между оным и собственно парком, где якобы никого нет.

Зато здесь была тень и комары. Разговор опять не клеился. Особенно меня смущало наличие этого всем доверенного друга. Я не очень настойчиво предложил всем пиво и унасосил его сам, в процессе чего стал полным насосом. «А ты прикинь, Пух, Лёха меня учил в школе, когда практику проходил», – нашлась великолепная Инна. Она говорит немного в нос, от этого в её голосе появляется нечто детское, но порочно-детское, лолиточное. Я рассказал несколько эпизодов из этого периода. Все смеялись.

17

Как вы догадались, первая практика (с позволения сказать педагогическая) у нас не получилась – она длилась дней десять, в течение которых я, ОФ и Репина несколько раз заставляли себя прийти в школу. Это был нонсенс и очередное издевательство злой судьбины над нами – ведь в концепции нашего «Общества Зрелища» именно школа, вся её система и с позволения сказать эстетика – квинтэссенция отвратности и корень зла.

И как только мы вошли в чертоги сии, всё подтвердилось – сидим в коридоре, ожидая конца урока: со всех сторон, из-за всех дверей доносятся омерзительные своей бездушной монотонностью начёты учителей, объясняющих «новую тему», а также их же чудовищные вопли, хотя и не матерные, но обидные ругательства, адресованные олухам ученикам – как выяснилось, младших классов, изредка открывается одна из дверей и из неё исторгается какой-нибудь ершистый, ростом в метр субъект, досадивший училке. Когда прозвенел звонок, у нас вообще случился небывалый культурный шок: во-первых, был очень омерзителен и длинен сам его звук; во-вторых, весь коридор заполонила волна и толчея мелких тварей, которые орут, бегут, толкаются и бьют друг друга чем попало, а так называемые педагоги, тоже выброшенные этой волной на просторы коридора, теперь орут на каждого, кто тыкается в них – а это, как кажется, делает каждый из этой непролазной толпы в пару сотен социальных электронов; и наконец, когда мы пробрались вброд до вроде бы спасительного сортира, там оказалось ещё ублюдочней – такое же скопленье более крупных и таких же мелких шерстов, которые курят и сильно нервничают, чтобы не зашли учителя, клянут последних, сыплют жаргоном, матерятся петушиными голосками, и вообще ужасная грязь и вонь. Главное настроение – утрированная суета, валтузливость с ежесекундным истеричным криком: «Я есмь! и я тебе сейчас что-то сделаю – узнаешь!» Рассадник мрази и центр лицемерия – вот он!

«Давайте отсюда уйдём, ребята», – мягко сказала Репа. Мы с О’Фроловым давно сжали зубы и кулаки – крепились. Мы пошли в ближайшее питейное, чтобы интенсивно отдохнуть.

Были деньги, и мы прибегли к подзабытой уже великолепнейшей затее с романтичным названием «вояж по рыгаловкам». Посидели-выпили, покурили, пошли в другую – увлекательно страх! – везде свои цены, своё меню, свой неповторимый колорит…

По пути к пятому месту дислокации – довольно цивильной «быковской» кафешке в главной городской гостинице «Толна» мы наткнулись на так называемый бассейн перед её фасадом. Было очень жарко, но купаться после месяц назад прошедшего Ильина дня уже поздновато – только несколько моржеватых мальчуганов плескались в его неглубоких (от силы метра полтора) резервуарах. К тому же, самый центр города, а время час дня. Не раздумывая, мы, три бородатых пьяных переростка, поскидывали свою непотребную униформу и бросились в пучину вод. «Дяденька, сними часы!» – упредительно кричал мне один шерст-моржик, но дяденьке было уже море по колено, тем паче, что он толком не умеет плавать…

Мы от души плескались-дурачились, объединившись с шерстами как с равными. Прохожие явно недоумевали, но это ещё не всё: как и должно, игры переросли в конфликты и вылились за пределы бассейна – Репа мчится за мной с кирпичом в лапках, а я, удирая от неё в трусах по вскопанным клумбам, падаю, и уловив удар, вскакиваю, выдираю какой-то корень и гонюсь за ней уже весь чёрный… Процессия каких-то иностранцев с фотоаппаратами, неприличные жесты и выкрики ОФ… Столпились зрители – явно кто-нибудь сейчас вызовет ментов или психушку…

Кое-как мы успокоились, отмылись от чернозёма, оделись и двинулись в кафешку. Меня несли (наверно я всё же был сильно пьян или настолько исхуёвлен Репниной – ни того ни другого не помню: помню только, что был трезв, здоров и доволен). Мы зашли, осмотрелись, О’Фролов поставил свои кроссовки на стол, Репа, ухмыляясь, как будто у неё в кармане был миллион, обратилась к продавщицам: «Бутилочку „Лемона“ слащавого и три моржовых!» Потом ко мне: «Лёня, деньги давай!» Я был чуть поодаль: лежал на входе, покинутый О’Фроловым, двинувшимся несколько своеобразным способом «занимать места». «Уберите его отсюда!» – завопили девицы из-за стойки. Меня вынесли. Находясь в удобной мне позе на высоком бетонном пороге, я смотрел в ясное небо, курил, думая: «Какой насосик!», кто-то шагал через меня, слышались бахвальные восклицания Репы: «Моржовое!» и удыхания ОФ – видимо, продавщицы долго не понимали, что это такое.

Наконец меня снова занесли, усадили, достали деньги из кармана. Репа всё же купила приторно сладкий, но крепкий «Лимон», который мы с ОФ ненавидели, три пива, три пломбира и три конфеточки. Мы всё-это употребляли, делая вид, что выпиваем, запиваем и закусываем – такой «винегрет» можно употреблять только в бессознательном состоянии, на границе которого мы и играючи балансировали…

Понукаемые аппеляциями к какой-то милиции, а затем и двумя пришедшими в гости быками, но однако всё же усидев всё, мы взяли ещё три бутылки крепкой «Балтики» и, делая вид, что распиваем её на ходу, отправились домой… ОФ, едва спустившись со ступенек заведения, расколол свою бутылку, я, заметив это, стал ржать над ним и забывшись разжал руку… – вышедшая последней Репинка увидела сие и всё повторилось… как в воде, как в замедленной съёмке без звука… Мы второём набруталили на высокий постамент порога, сплелись руками и в очередной раз направились домой… Несмотря на всё-это, в том числе и на то, что О’Фролов так и нёс кроссовки в руке, добрались благополучно и завалились спать.

Когда я очнулся, меня посетила измена: потерял зачётку. Обыскал весь дом, истеребив всю мокрую земляную одежду – нету! – только налившиеся чем-то изумрудным часы. Вскоре я обнаружил её в заднем кармане джинсов ОФ – в ней и так всё расплылось после того, как этот сегрегат её облевал, но я всё-таки убедил нескольких преподов не брезговать (дескать, документ был утерян в рыжих московских глинах, а впоследствии чудесно обретён) и приложить руку, тем паче, что последний семестр остался. Теперь и эти автографы пошли крягом, а крышка (с закруглёнными почему-то краями) вообще отслоилась…

18

Сначала нам нужно было просто присутствовать на уроках, впитывая азы педмастерства школьных учтилей. Мы пытались это делать. Сначала заходили в «Дионис», выпивали «по кряжечке», шли в рассадник, отсиживали урок (больше не выдерживали), почти бегом возвращались к пиву, а подкрепившись, трогали домой, чтоб облупиться под корень.

Надо ли говорить, что учтиля, руководители практики и сокурсницы стали нас недолюбливать. Нас вообще каждый раз пускали во храм науки жизни чуть ли не с боем. Дело в том, что мы купили в секонд-хэнде курточки – я-то, как вы знаете, секонды не поощряю, и мою куртку первоначально купила Репа для своего братца, но она ему не подошла и была предложена мне, на что я, учитывая концептуальность цветовой гаммы, сразу согласился: репкина была ярко-красная, офроловская ядовито-жёлтая, а моя хаки-зелёная – и прям в таком виде, дополненным у всех троих отвисшими хаки или камуфляжными «репоштанами», а также шотландскими бородками, осмысленными (презрительно-профанистичными) взглядами и свежим пивным дыханием, заходили в школы с целью учить учителей, сеющих разумное, доброе, вечное, неотделимое в их исполнении от плевел дебильного, злого, сиюминутного… Нас грубо останавливали прям на вахте, потом, выяснив, пропускали, после чего нас несколько раз останавливали уже в коридоре – завуч, директор или какая-нибудь дотошная учителка: «Чего шатаетесь?! Из какого класса?!» – «Ни из какого – мы учтиля!» – «Как-кие ещё учителя?!» – «Практику проходим», – пауза, а потом взрыв: «Вы что только что с картошки?! В таком виде больше не приходите! Здесь между прочим школа, а не…» – «Мы – команда!» – профанистично вскрикивает Репа, подпрыгивая, и мы все втроём – портативный светофор! – подпрыгиваем, визгливо выкрикивая: «Ррё-ххуу!»…

Когда наступила пора проводить уроки, мы перестали приходить туда совсем. Весной началась вторая практика – длинною в месяц и уже в девятых классах, на которой мы были должны реабилитироваться, так как из институда нас всё-таки пока не выгнали. Надо ли говорить, что мы вообще на ней не появились: О’Фролов начал пить безбожно и ежедневно, Репа ушла из дому, сняла какую-то квартирку и долгое время даже мы не знали, где она обретается и какими ещё более тёмными делишками занимается, я не ходил неделю, вторую колебался, но потом всё-таки пришёл с повинной… Странные были дела…

19

Ещё на первой практике с Репой поздоровалась в коридоре девушка – я удивился и очень её запомнил – она была в прямом смысле очаровательна. Теперь я пришёл, стоял у окна и меня ломало – как тут мерзко, тем более одному, тем более с похмелья, тем более курить охота, а нельзя – через две минуты звонок – и это самое главное – через две минуты надо войти в класс – класс коррекции, своего рода штрафбат – увидеть эти дебильные рожи, поймать эти дебильные взгляды, услышать эти дебильные голоса… Прозвенел звонок, все рассасывались, у соседнего окна стояла девушка, я медлил, она медлила – обернулась – это она! Спортивная кофточка, маечка, подтяжечки, модные штанцы, гриндера – одно это уже было отрадой. Улыбнулась мне и сказала: «Привет». Луноликая молочнокожая большеглазая милашка, а ротик такой невинно-нежный, как у младенца. Светлые вьющиеся локоны, заколочка. Я подошёл. Она спросила, где Репинка. Я честно ответил, что не знаю. А ты что здесь делаешь? Можно на ты? Можно. Я должен вести уроки. В каком классе? В 9-м «Б». Конечно, это был её класс. – «А у нас должно быть контрольное изложение» – «Вот я-то его и проведу» – «У меня книжка есть – можно я с книжки спишу?» – «Нужно, только хоть что-нибудь измени». Так мы и познакомились.

Я пропустил её вперёд себя в дверь, приятно поразившись её походке и вообще шикарной задней части. Это просто блеск! Именно самое то – отклонения от эталона, которые меня не оставляют равнодушным – чуть гипертрофированные бёдра, жумпел хороший, не то что, как выражается Репа, уютный, а я бы сказал, комфортабельный!.. Прости меня, Инна, маленькая… А вы, детки, почитайте-ка лучше своего Толкиена!

Их училка представила меня, села за заднюю парту. Я был одет в офроловские джинсы и свитер – в моём гардеробе вообще не было «приличной» одежды. Мне не раз делали замечания, что сидеть за столом, когда объясняешь новую тему или читаешь диктант, нельзя, но я окинул взором класс – в целом неплохо: примерно то, что я и ожидал (exept Инночка, прилежно приготовившая методичку на первой парте) – сел и погнал. За другой первой партой, той что примыкала к моему столу, сидели две девицы явно проблядоватенькой направленности, что называется бойкие, и, конечно же, долговязые и гололягие. Я начал с ними неформальное несанкционированное общение: обращал внимание на все их идиотские вопросики, более того – отвечал на них таким же полушёпотом, а то и нырял под парту, рассматривая любезно ими предоставленное и расставленное – причём всё это я воспроизводил с поразительно серьёзным лицом, одновременно громко-внятно и выразительно-до-появления-едва-заметного-оттенка-профанации читая текст по абзацам – в конце концов мы познакомились и я передал им под партой сигареты. Училка даже не смогла меня ни в чём упрекнуть – кажется, она со своей «Камчатки» вообще ничего не заметила. Только маленькая, но сообразительная Инна, всё время щекотавшая меня своим лучистым взглядом, всё видела, всё понимала и явно потешалась – с первого дня она стала относиться ко мне немного иронично – значит, есть за что… На губах её пропадает детское выражение, и тут же открываешь, что они что ни на есть полненькие, розовые, безо всякой помады в них есть нечто вызывающее, они как бы подчёркивают сами себя – короче, лучше не смотреть – голова кружится!! Зубы мелкие, ровные и поразительно белые – не та гадость что у америкашек, а просто белые – такая широкая улыбка её очень красивая, даже немного картинная.

Когда она подходила сдавать, уронила свой пакетик – я кинулся помогать ей собирать то, что оттуда вывалилось – среди прочего там оказались диски популярных у продвинутой молодёжи Portishead, Tricky и Moby, а также кассета «Дубового гая», которую я испросил послушать. Она спросила, нет ли у меня нового «Корна» – мы решили продолжить разговор о музыке после занятий – у меня был урок в 7-м классе (за ту практику), а у неё физ-ра.

Встретились на том же месте. Я стоял одиноко, отягощаясь некурением, а она насосилась у своего окна, окружённая сворой симпатичных в общем-то девочек и мальчиков. Я наблюдал: у неё сломалась заколочка, которой она закалывала чёлочку, и её толстоватая подружка, а потом пара пацанов пытались её сделать, но безуспешно, она что-то им сказала, распрощалась, отделилась и направилась ко мне. Умная девочка – у нас таких мало. Я взял из её руки заколку, согнул её о подоконник, исправив, и протянул ей. Она сказала спасибо, и мы пошли на выход.

О музыке продолжили за пивом на лавочке на Кольце. Она сказала, что ей «наиболее нравится» песня «A. D. I. D. A. S» (как мило! намёк (?) понял!), и что она слышала, что Репа играет в «какой-то совсем ебанутой команде», но никогда ничего их не слышала. Я ненавязчиво объяснил, что в принципе я эту шаражку и возглавляю, а ещё мы, «ОЗ», занимаемся литературой и акционизмом (она закивала в знак того, что и об этом слышала), а я единолично пишу так называемые «стихи» и даже иногда прозу. Она сказала, что есть вот такой тамбовский поэт Алексей Долгов, очень классный, ему 26 лет, она его знает и он меня знает по газетным публикациям и мечтает познакомиться. А вообще её кумиры – она с гордостью и трепетом вытащила фотографии – небезызвестные «Беллбой» и «Нервный борщ» – «Знаешь их?». Я сказал, что в принципе знаю, но это мне ничего не даёт и вообще они все классные конечно ребяты, но мы, «ОЗ», между прочим гениальны, а это совсем другой вопрос!.. И вообще ты наверно считаешь, что Моуби с «Морчеебой» – это то же самое, что и Трики с «Портисхедом» – на самом же деле первые двое в отличие от вторых – «пошли они в гумно» (знаешь что это?). И ваще ваш общекольцовский Дельфин – чисто подростковый кайф. Она, конечно, обиделась, а я пожалел и стал заглаживать конфликт рассказом о выступлениях «Корна» и раннего «Беллбоя» в стиле «найди десять отличий».

Я проводил её на остановку. Подъехал её автобус – она уходила, медлила – я не поцеловал её, нет – ведь «совсем маленькая» – только посмотрел в глаза под модной шапочкой – она чуть ниже меня – и понял, что влюбился – так оно и бывает. Сказал, что очень рад, что познакомился с ней. Она ответила, что ей тоже очень интересно было со мной общаться.

Продолжение 27

Потом решили пойти купить курить – девочки курили одну за одной – сие, видимо, было большим достижением для них. Это ничего – значит, скоро начнут и выпивать…

Они пошли в «Легенду», а я расположился на Кольце на лавочке. Всё на той же! Тут подошли знакомиться ещё две девочки – из той же серии – они их знают. Я был доволен, но не очень. Тут подошла Наташа – самая длинная и взрослая, непростительно откровенные ляжки, выгодно ограниченные снизу мартинсами, а сверху мини-юбкой… Вот эта точно ебётся – подумал я словами Репы или Санича, или другого «нормального чувака». Она положила сзади руки мне на плечи, отбирая пиво. В этот момент мне свистнул Санич – они с Зельцером выходили из-за угла дома, где расположен тот самый сортир. Я махнул им – Санич что-то говорил Зельцеру, показывая на меня, они стояли, рассматривая нас и переговариваясь-посмеиваясь.

Я купил полторашку пива и мы опять вернулись на Кольцо. Здесь снова были замечены Санич с Зельцером, идущие в сортир. Даже удалось перекинуться с ними парочкой слов.

– Ты что же, сыночек, – ты же в гавно!

– Насосня! Уть-оть! – я подчаливал протезной походкой, лицо моё непроизвольно расплывалось в пьяной улыбке, превращавшей его в самодовольную личину.

– Твои мохнушечки ушли вон с каким-то толстым поебасиком, а ты с кем сидишь?! Посмотри вот, – обратился он к Зельцеру как к свидетелю моего падения, – Великий Русский Писатель, а занимается – …нёй.

Зельцер несколько дебильно и вроде как сочувственно хмыкнула, потупив глазки, – как будто маленькой девочке показывали нечто не совсем приличное.

– Пошёл на х…, – сказал я голосом О’Фролова и поспешил к своим девочкам, на ходу бегло припоминая сколько усилий мне уже пришлось приложить… приложить… приложиться?..

20

Даже забыл, что и кто меня дома ожидает! Уже третий день в гостях у нас с ОФ находится мой братец Серж со своим другом Коляном, с которым они живут в одной комнате в общаге тех. ун-та. (Он крайне редко бывает у меня в гостях, поскольку общих тем для общения у нас не осталось – как только он вышел из-под контроля моего природного магнетизма, превратился в обычного гопа, жрущего водку с себе подобными под нескончаемые звуки русского шансона). С начавшим поддавать ОФ они нашли поразительно общий язык: распитие продолжается день и ночь (Колян с братецем как сельповина, гопы и люди общажные, оказалось, пьют намного больше нас убогих), пошлейшие пьянейшие байки и приколы, жрать совсем нечего, всё заблёвано, из радио орёт попса и все довольны. С тяжёлым сердцем я побрёл домой, в глубине души надеясь, что гости нас уже покинули – уж ни денег, ни еды, ни какого-то разнообразия в разговорах и занятиях – пора бы уж расплетаться – к тому же Дядюшка дед может нагрянуть!..

Зайдя домой, я обомлел: О. Фролов с до половины лысым намыленным и окровавленным черепом сидит посреди комнаты на стуле, нагнувшись над переполненным смрадным тазом, эти два кекса с ножницами и бритвой (между прочим, моей) застыли в его обслуживании, а тут же стоящий дядь Володя (тоже в с… анину, как и все остальные) руководит процессом: «Вот где, б…, брей, хуль ты по сухому!..» Они было обратили внимание на меня, но клиент сказал: «Пошёл он на х…, наливай!» – Колян разлил на четверых самогон, они опрокинули и с обновлёнными силами принялись продолжать изображать цырульню. Кругом был неописуемый бардак, особенно на столе. Я, конечно, хотел есть…

Поскольку таз был задействован, пришлось выйти в туалет. Хотел уж слинять от них, но привлекли душераздирающие вопли Видоплясова – смотрю в окно: братец набрал в рот одеколону (мой «Тройной») и прыснул Воробьянинову на плоский череп. «Не делайте так, ребята, никогда!..» – зарыдал клиент, скорчившись, вцепившись руками в черепную коробочку. Колян изрядно набрал в рот «Тройного», что-то поперхнулся и был таков. «Б… ть, плюй! – орал ОФ, – ты что, пить сюда пришёл?! Дай сюда!» Флакон пошёл по кругу, запивали мутным рассолом.

Я пошёл прочь. Ходил по улицам кругами, поражаясь, проклиная и размышляя. Зашёл в рыгаловку на автовокзале, на последние гроши взял кружку пива и беляш. Неспешно употребил и опять ходить – какая гадость! – а ещё хотел Инночку пригласить к себе!

Вернулся когда уж стемнело. Света не было, дверь нараспашку – я подумал, что наверное спят одурманенные, а того и гляди вообще порезались – было уже два жёстких конфликта на почве музыки: ОФ пытался им втереть «для общего развития» попсовый по его представлениям Limp Bizkit, а на другой день забыл об этом и воспроизвёл то же самое! – зашёл: дома вообще никого не оказалось. Я поставил чайник, вытер всё со стола и сел в кресло, разложив пред собой пачку тетрадей, которые нужно было проверить к завтрешнему дню. Настроения никакого – мерзкое стеснение самопринуждения – наверно антивдохновенье – я включил Yat-Kha и начал прибарахтывать вкруг по комнате, ладонью имитируя варган и утробно подпевая «увая-вая-вая-уваяяя!» Чуть зарядившись, я схватился за верхнюю в стопке тетрадку и тут же отбросил её будто током ударило – «ТЕТРАДЬ для работ по литературе ученика… школы… Шепелёва Алексея»! Вот и съехала – а ты чего ожидал?! Открыл – почерк не мой, 29-я шк., 7-й «Б». Совпаденье, гм. Чем корявей почерк, тем неординарней человек, подумал я, так же как и с танцем – так что «вживую» и писателя, и рок-музыканта можно узнать как милого – по одной походке!..

Я заварил чай, ещё кружочек прошаманил – почему-то задирая одну ногу назад наподобие как в упражнении «ласточка», только касаясь ступнёй спины – сел за тетради и тут послышался стук в дверь.

Это были, слава богу, Саша и Саша, уже пьяные и с самогоном – ходили на точку. Они смеялись. Увидев тетради – ещё больше. «Я же говорю: совсем ёбнулся! – Услужливо сделал пояснения для Саши обнаживший исцарапанную лысину. И для меня: – Мы уж минут десять за тобой в окно наблюдаем!»

Мне припомнилась запись в дневнике гениального Хармса: что делает человек, когда остаётся один… Я то же:

– Оботанелая рука, – перефразировав Хлебникова, тоже вроде бы гения, изрёк поэт ОФ, пренебрежительно указывая на меня, откупоривая баклажку. Я немного смутился, но тут же заслонился цитатами:

– Увидишь учителя, сказал Конфуций, убей его, потому как подлинный учитель, как вы знаете, учит лишь учителей!.. Как я вас.

– Пашёл ты! – в один голос

Дальше мы устроили оргиастическое: истосковавшись по настоящей музыке, немилосердно оторвались под Slayer, всё расшибли, оборвали шторы, нарисовали О’Фролову на черепе пентаграмму с вписанной в неё свастикой (его же, кстати, ноу-хау), а самогон они придумали пить из моей спины – я каждый раз вынужден был ложиться на пол, во впадинку от искривления заливалась доза на двоих и они по очереди всасывали сие, не запивая… Что бы, яхонтовые вы мои, подумал сторонний наблюдатель?

21

На следующий день я пришёл в школу к четвёртому, заключительному уроку (хотя надо было к первому), причём за десять минут до его окончания. Я как дурак стоял в коридоре у двери, слыша как училка даёт домашнее задание в конце урока, который должен был вести я. Надо бы войти – казалось мне с похмелья – но зачем: чтобы вызвать шквал раздражения?! Уж лучше бы не приходил вообще – «я болел» да и точка. Прислушался и не поверил ушам своим: вот Алексей Александрович – берите с него пример, олухи! – интеллигентный, воспитанный молодой человек! начитанный, образованный, талантливый, поступает в аспирантуру, сам пишет стихи… (Не хватает ещё «гениальный», «Цезарь», «Фюрер Второй» и далее по списку!) Надо ли говорить, что я чуть ли не пинком распахнул дверь и завалился – в своей зелёной курточке и камуфляжных штанах, широко улыбаясь и делая ручкой.

Прозвенел звонок. Инна была довольна, а я и училка нет: я сказал, что тетради принесу завтра, она сказала, что сегодня мне надо собрать дневники у 9-го «Б» и проверить их, а также существуют так называемые задолжники (вся мужская половина класса!), которые будут с сегодняшнего дня отвечать мне стихи наизусть, начиная с «The Prophet’s lost» и «Exegi monumentum». Хорошо, сказал я.

«Лёх, а давай мы тебе поможем», – сказала Инна. Хорошо, сказал я. «Давайте поможем Лёхе», – обратилась она к классу. Хорошо, отозвались они. Она читала по журналу отметки, они выставляли в дневники, а я должен был только заверить. Особо усердствовали две мои новые знакомые, облепившие меня с двух сторон, получившие уже по две сигареты и по левой пятёрке по литературе – они даже расписывались за меня. Не слишком меня радовало также и то, что Инночке тоже сразу нашлись помощники – два её довольно приятненьких однокашника изображали как бы зеркальную пародию на меня – буквально перелистывали за неё страницы.

По окончании один из них явно привычным для неё тоном сказал: «Ну что, Ин, ты идёшь?» – «Ага, – не менее обыденно отозвалась она, – возьми мой рюкзак». И они пошли. Я тоже дурацки влачился за ними, постепенно отставая. – «Ты, Лёх, с нами, а то мы поворачиваем?» – заштатно осведомилась она. – «Да нет, у меня дела», – соврал я. – «А стихи ты что не стал проверять?» – лукаво улыбнулась она. – «Некогда; мне туда», – я повернулся в другую сторону. – «До свидания», – вежливо сказал мальчонка. – «Пока».

Идти мне было совершенно некуда, поскольку не было денег. Едва успели забрезжиться плохие мыслишки, как на счастье я встретил поэта Г. Минаева, который только вернулся из Москвы и привёз журнал «Черновик» с моей публикацией – пошли к нему, посидели, выпили… Вечером пришёл Санич и мы скрупулёзно объебошились.

Продолжение 27

Я, однако, отпил ещё несколько глотков, покурил и сделался полным насососом – мало понимая, о чём разговаривают доченьки, что вообще происходит, всё равно как в транс какой погрузился. Мир стал настолько абстрактным, что я даже не заметил, как они исчезли, и наступили вообще сумерки…

Пошёл искать хоть кого-нибудь.

На лавочке-бордюре где остановка сидела Инна с одной из своих подружек. Я подошёл, что-то сказал, сел рядом. Говорить было как-то совсем не о чем. Я вновь завёл речь о спиртном – как бы неплохо выпить его, да пожёстче. Это не нашло отклика в их маленьких миленьких сердцах и желудках. Тогда я спустился на нижний ярус – сел на корточки подле их маленьких миленьких ног и стал теребить руками всё, что на них надето, приговаривая «Уть-уть, какой насо-осик!..» и тем самым как бы спрашивая что это и где да почём, мол, купили. Уж об этом они могут говорить бесконечно – о модных штанишках, маленьких кедах, жёлтых шнурках, рюкзачках, плеерах и наушниках, талисманах и фенечках, сорочках и маечках – так бы и до трусиков дойти, но меня грубо прервали.

Это был, конечно, Саша. Чуть поодаль стояла Зельцер и, показалось, вновь довольно сочувственно (и наверняка уже достаточно долго!) наблюдала сцену юродского опущения ВРП. Саша вполне корректно меня отозвал и позвал с собой и Зельцером пить портвейн или водку (на выбор) за её счёт (это точно). Я заинтересовался, но сказал, что не могу покинуть доченек (которые наверно уже почувствовали некое облегчение, предчувствуя, что их хотят избавить от этого пьяного педофила). Но нет же – я отказался и вернулся к уже безвозвратно прерванному акту докапывания до трусиков. Санич, добрая душа, привыкшая уже к странностям великих, отходя крикнул: «Мы будем на лавке у дома, где вы жили на Московской».

После этого я вообще потерял нить повествования и связь времён. В голове крутились одни трусики. Девочки – хотя я прямо об этом не просил, конечно – почему-то явно не хотели показывать их мне, и засобирались домой. Я упорно молчал, не зная, как высказать свою маленькую просьбу окольным путём. Чувак рядом, видимо, тоже и рассказал идиотический пошлейший анекдот. Сейчас, видимо, кого-то расшибут, почуял я.

Девушки не растерялись – поставили меня в качестве щита между ним и собою, сказав, что они не одни и вообще-то уходят. Я почуял, что если сейчас прозвучат слова «лох» или «кто – этот что ль», то кто-то – наверняка это тот, кого потом расшибут – получит в зубы. Я молчал, сжав зубы и кулаки. Он тоже. Тут как нельзя кстати подъехал хороший, просто отличный, автобус, и они быстренько срулили. Я молчал. Ладно, ты бык, а я тоже не жук-хрущак. Он потерял интерес к моей персоне и отвернулся, привязавшись к другим девицам, не моим и вполне взрослым.

Я встал и почти бегом последовал к назначенному месту – было уже совсем темно и прохладно и – угадайте! – нестерпимо хотелось выпить – даже небольшой сушняк начинается – а если их там уже и нет?! – ну же, быстрей, ну!..

И вот «чу!» – настиг я их – во вполне пристойный момент перехода от пива к портвейну – при покупке последнего в ларьке, который мы с ОФ в своё время озолотили. Настиг их бесшумно, как ниндзя, выпрыгнул внезапно, как дурак из фильма «Крик» – даже спугнул, заорав: «Killers are quiet like breath of the wind!» Решили сразу взять два, при этом мне было отказано в закуси, хотя деньги ещё имелись в изобилии.

Портвейн был действительно очень мерзким, и я всё же был делегирован в ларёк с напутствием потратить как можно меньше денег. Вернулся я с эвристически обретённым черничным рулетом – до этого я никогда их не едал, а вот Зельцер, оказалось, их обожает.

Довольно мило и долго сидели мы за столиком у нашего бывшего дома, попивая портвешок, вспоминая всякие случаи – всё казалось смешным, даже как О’Фролов вены резал… Почти всё представляется забавным, когда об этом рассказываешь – сам стараешься забыть многое из того, чему в твоих воспоминаниях неуютно, исправить, чувствуешь свою власть и в то же время обман, основанный на бессилии… Байки по-пьяни – понятно, но за собой замечаю и на письме!..

…Так есть ли некий EXPLICIT, который даст бумаге всё, что она может выдержать, то есть всё – и сможет ли всё-это снести душа творца?

6

Мы отправились к Саничу за обещанной нам «мыльницей» (гостивший у нас две недели «Маяк» они забрали обратно на обувную – «для завязи»). Во дворе у Саши мы повстречали Репу, и она как бы пригласила нас «на вечериночку» на хату к О. Фролову-2, хиппи-нарику из Томска, осевшему теперь здесь. Мы объяснили ситуацию с бабушкой, я добавил, что завтра нам надо обязательно в 11: 45 прибыть в школу, где мы имеем честь «проходить великое поприще». Репа сказала, что у ОФ-2 дома можно и заночевать, только там тоже полтергейст – офроловская жена утверждает, что это делает призрак бабушки, которая умерла незадолго до их вселения («Очаровашки!!» – в один голос подумали мы с ОФ). Но народу там всегда много – будет весело. Всегда много травы и молочища – будет весело! «Вы же не пробовали – вы только самогон жрать», – подстрекала Репа. Я сказал, что особенно и не собираюсь «пробовать», мне на вашу конопляную фабрику наплевать. О’Фролов сказал, что собирается, тем более, что «как приятно одуплетиться бесплатно», и что ему «надо подлечить нервную систему, потрёпанную в борьбе с бабушкой и её внутренней девочкой»! Он ещё сморозил несколько не понятых нами каламбуров со словом INTER, якобы случайно найденным им вчера в словаре при очередной (на сей раз успешной, поскольку меня не было) попытке создания из него самокрутки и посоветовал именно так назвать продолжение начатого мною романа «ЕСНО», чтобы получилось интересно…

Тут подошёл сам О’Фролов-юниор с ублюдочным рюкзаком, и О’Фролов I Великий вызвался ему помочь рвать коноплю – она, видите ли, растёт в этом городе где попало (а в наших с ОФ деревнях её нет вообще!). Я был послан домой относить «мыльницу», а они отправились обследовать берега мини-речки Студенец, текущей посреди города, в частности, в районе Кольца (на нём мы и должны были встретиться все через час).

Я не задержался дома, даже не стал пить чай, хотя и планировал – бросил аппарат, встал на колени в другой комнате, отбил лбом тринадцать раз, приговаривая Господи, прости! и пулей вылетел наружу.

Санич не пришёл, а мы вчетвером, купив в «Легенде» пару пакетиков молока, с полным рюкзаком сырья отправились на знаменитый сэконд-офроловский наркофлэт.

Сидели на кухне, человек шесть. Василина, офроловская жена, с какой-то чувихой были в комнате. Я не интересовался всей этой ихней кухней, курил одну за одной и вяло отвечал на вопросы о произведениях «ОЗ», с чтением которых перед разным информальским сбродом с недавних пор выступала Репа – сначала донимали её (ведь все думали, что это она и написала), потом она перевела стрелки, и мне сделалось совсем некомфортно от такой популярности: «Как надо обкуриться и обдолбиться, чтоб такое написать, прикинь, да?!» О’Фролов, напротив, был бодр и помогал своему альтер эгу – резал кусты на разделочной доске и выспрашивал всё про все этапы «процесса». Ещё в процесс вмешивался с ценными указаниями чувак с красноречивым прозвищем Повар, он же, по-моему, притащил огромный арбуз – потом на хавку пробьёт и всё такое.

– Эффект, эффект, унасоситься, – наянничал О. Фролов.

– Будет тебе эффект, – смеялся ОФ-2, – Повар вчера валялся вот здесь на полу, ржал и нёс всякий бред по типу и по поводу ваших рассказов – у него увеличилась голова, и так далее.

О«Фролов поведал, что раз мы с Игорищем уже наваривали молочище, но нас не забрало – и хуже нет ощущения – ждать неведомого прихода, неведомо чего, а потом обломаться!

Всё было очень долго, душно, пахуче и маслянисто – полная противоположность пьянству, его тёплому комфорту, его тёплой и ясной первоначальной эйфории. Мы выжрали грамм по сто. «Когда?» – спросил ОФ. Минут через 40—50! Настроения никакого. Через полчаса мы с ОФ тяпнули ещё по сотке. Время прошло. Ждали, ждали… Вмазали ещё – всё что осталось…

Все были уже как бы довольные, а длинное тело Повара, с ох… нной, видать, башкой, валялось в проходе в коридор, ржало само над собой и городило какую-то невнятную несмешную чушь.

«Ну, торкнуло, ну?» – приставал хозяин кухни и процесса, а мы всё более раздражались и «трезвели». Эта назойливость нариков – хуже не придумаешь, думали мы.

Проводить вечер без стимуляторов – это уже не в моей привычке. Тем более в компании. Невозможно сообщаться с людьми без алкоголя. Тем более – в большой и малознакомой! Хоть пива выпить! Хоть «Кьюр» послушать, вдыхая клей!..

Пошли в комнату рубиться в «Денди» посредством чёрно-белого телерыдвана. Играли двое на двое по очереди. Я, естественно, всем этим не был доволен, лажал и пренебрежительно и/или боязливо пытался пропустить свою очередь. Я лежал на кровати с Репою, она теребила мой пупочек и наверняка уже изготовлялась, пидараска, впустить корни – то бишь свои лапчатые когтистые пальцы тебе под рёбры!.. Вдруг я уловил что-то – что-то не то.

7

Я вскочил, риторически вопрошая: «А насос ли я?!» В доказательство того, что я насос, то есть, в данном контексте, трезв, я демонстративно решился пройтись по доске пола – трезвый человек делает это ровно, без выкрутасов… Думаю, что шёл я ровно, но через несколько шагов осознал, что движения мои напоминают рывковую пластику Терминатора или Робокопа. В голове, в шее что-то щёлкнуло. Я сильно заржал.

Репа удыхала надо мной, показывая пальцем, а сам я – непонять над чем – и уже не останавливался весь вечер!

Вот все пришли опять на кухню пить чай; я лежал на полу возле мусорной корзины с арбузными корками и смеялся навзрыд. Репа пыталась что-то сказать мне, я что-то ответил, она что-то ответила, я тоже что-то – и мы удохли радикально, осознав, что наш диалог состоял из одних местоимений типа «что-то», «какой», «который» – невозможно даже его реконструировать – никто не называл то, о чём спрашивал и отвечал, а лишь имел в виду, причём каждый своё… Потом Репопрофанка начала сознательно подначивать: «Вчера смотрел – у Троицкого в „Обломове“ дед сидел – нижняя губа прям во-о! – и оттягивает что есть дури свою губу, – прям как хобот, медведь-губач!» Все ухахатывались, осознавая этот прогон как старинную конопляную затею прикалываться над тем, кто в г… о; я дох, потому что не мог остановиться (сильно ломило в затылке, в самой голове сзади… – как бы не треснула, не взорвалась, как бы с ума не сойти, ведь невозможно остановиться!! да и челюсть, да и живот уже…); только О’Фролов был мрачен и смотрел на всё с нескрываемым презрением и скрытой завистью.

Хозяин хаты суетился, разливал всем в чашки чай. Я пытался хоть как-то уловить свои мысли, сконцентрироваться на чём-то серьёзном, пытался повторять про себя: «Всё, хватит смеяться, всё – иначе всё», а Репка совсем опустилась и опростилась: опустилась ко мне и начала театр Петрушки: «Хоп, б… ть!» – и показывает палец – я удох по-дурачему навзрыд – «Оть, б… ть!» – и показывает на второй лапке – то же самое, аж до слёз!

«Сань, подержи чайник», – обратился О’Фролов-2 к своему тёзке с незначительной, незатейливой просьбой – кажется, ему нужно было обойти стол, чтобы налить кому-то чай, но для этого надо было переставить стул или чашку на столе. О’Фролов ничего не ответил, он был очень мрачен. Никто ничего не сказал да и вообще не придал этому особого внимания, ОФ-2, конечно, обошёлся как-то сам… Однако минуты через три О’Фролов как-то дёрнулся и брякнул: «Давай, Сань, подержу». Все аж со стульев попадали, в том числе и сам Великий. Наконец и его прорвало, и все мы стали удыхать ещё радикальней, по преимуществу уже над ним: он говорил, что осознаёт, что спит, а мы все ему снимся, а на самом деле мы с ним по-прежнему живём на Московской, и никакой квартиры Дядюшки деда, и никакого деда, а уж тем более бабки, упомянутых нами в качестве аргументов, нет. «Вы меня специально путаете, я, блин, вас знаю», – повторял он, растерянно озираясь, словно уж отчаявшись увидеть хоть что-нибудь знакомое, а мы дохли над этим, а он над нами или просто за нами.

Вскоре они решили ещё более кардинально над нами подшутить и сказали, что пора домой. И все ушли – в том числе и Репа, которую мы слёзно умоляли не бросать нас и проводить – специально выскочила на улицу и через минуту уже была такова. Мы за ней – никого; кругом ночь, темь, холод и как-то не так…

Мы, великовозрастные молокососы, ещё не знали что такое «измена» даже как понятие, а теперь вот столкнулись с ней на практике (естественно, не осознавая, что это она – в этом весь фокус, весь «эффект процесса»!). А может и не весь…

Продолжение 27

И наконец, самый ответственный момент – когда всё выпито, все уже пьяны, но есть ещё деньги и возможности – нужно принять решение: продолжать или разойтись по домам. Естественно, что мы с Сашей в таких случаях никогда не расходились – ко мне в берлагу и ещё два портвейна – тогда всё. Даже экспромтом с ним стих сочинили:

Это понятно, но ведь теперь… Если ещё выпить тут, пытался рассуждать я, то я просто не дойду до дома и Зельцер не уедет – она наверно и так уже не уедет… Да и Саша наверняка с ней увяжется… Короче, я был уже совсем беспомощен: не мог не только ходить ровно и действовать решительно, но и разветвлённо рассуждать – ясно одно: Саша меня забрал бы да и сопроводил домой, где мы бы ещё чуток выпили… Я не учёл лишь одного – Зельцер с нами одной крови. «Поедем ко мне», – сказала она. Я стал подниматься и прощаться, с ужасом представляя поход до дома, отмыкание замка, запах всякой дряни в неработающем холодильнике, поход за водой в колонку… «Ты что с нами не поедешь?» – в один голос удивились они. Зачем же я-то? – всё-таки кое-что я понимал, вернее, не понимал… «Нет, – сказал я, – я так сказать…» Но они не стали меня особо выслушивать и буквально под руки вывели к дороге ловить мотор.

Как я потом понял, им наедине ведь было б не очень комфортно – надо было б решать проблему личных отношений, проще говоря, трахаться, а назавтра думать зачем это было сделано, наверняка что-то значит. Зельцер очень именно этого и хотела, но при этом знала, что Саша – мягко говоря не очень, особенно насчёт «назавтра», и его нужно завлечь постепенно, незаметно – для этого даже и сорокет на тачку не жалко. Поэтому сегодня (да и всегда, друзья мои) куда как проще просто нажраться.

Великолепное изобретение – катать по Тамбову на тачках – пятнадцать минут и ты уже в любой его точке, даже самой крайней, такой как П***-ское – только флажки праздничные мелькают на столбах!..

Жилище её было не под стать моему – я знал, что она вроде живёт одна – мало ли чего можно ожидать – но, конечно же, всё было как и полагается: обычная нормальная однокомнатная городская квартира, а это уже о многом говорит…

С двумя портвейнами мы прошли на кухню, где нас встретила собака бультерьерской породы под славянофильским прозвищем Дуня. Я был приятно шокирован – с детства боюсь собак, изгрызших мне в те времена все ноги (а из сорока уколов половиночку не доделали!). Зельцер сказала, чтобы мы не боялись этой старой суки и не давали ей ничего со стола, потому как она будет выпрашивать. На столе меж тем возникли три цивильных хайбола с надписью «CAPRICORN» – мы тут же их наполнили, а также варёная колбаса, батон и банка кабачковой икры, из коих Зельцер как нельзя кстати принялась мастерить бутерброды. Как хорошо живут люди, подумал я. Холодильник – работает! А где сортир? Да вон, пожалуйста. Я помочился в нормальный унитаз, скромно смыл. На выходе столкнулся с Сашей. «Мавзолей, ебать!» – как пить дать так он отреагировал на то, что стены и потолок обложены чёрным кафелем. Какой насос, подумал я, и как я как man in black вписываюсь в интерьер!

На столе возникли ещё более невиданные вещи, свидетельствующие о крайней степени достатка хозяйки дома: тяжёлая бронзовая пепельница в форме бычьей головы, которую мы с Сашей сразу окрестили «бык-пропедевтика», огромная коробка спичек, куда их входило наверно целых полкило, и пистолет-зажигалка, весьма похожий на настоящий. «Только не направляй на человека», – не успела предупредить размякшая Зельцер, как Саша вскочил, схватив игрушку, направил её на меня и спустил курок. В момент щелчка-выстрела на него бросилась собака, каким-то неуловимым для пьяного взгляда образом выбив муляж из руки, так что если бы это было настоящее оружие, выстрел пришёлся бы в сторону. Под злобное урчание Дуни и её хозяйки Саша проделал этот трюк ещё раз шесть, затем успокоился.

Я был в неописуемом восторге сопричастности ко всем этим щедротам бытия и спешно заливал его эрзац-вином и заедал новодельными зельцеровскими «бутерами» (так она говорила). Одновременно с этим я расточал остроумнейшие – судя по удыханию слушателей – байки, распаляясь и захлёбываясь, вскакивая и представляя в ролях и на моделях. Единственное что мне мешало – собакоу. Оно смотрело в такие моменты неодобрительно, и вообще всё время её голова находилась у меня на колене – она тихо-утробно скулила, выпрашивая грустными загноившимися глазами, а я постоянно ей что-нибудь незаметно передавал.

8

Автобусная остановка была рядом; мы стояли на ней и думали, что нас хотят избить ребятки, которые бухали поблизости. Меня всего пробивала дрожь, ноги подкашивались, я едва-едва стоял, вцепившись обеими руками в арматурины остановки. О’Фролов то сидел, то нервно вскакивал и выскакивал к дороге посмотреть, не едет ли что-нибудь. Я тоже выдвинулся в сторону проезжей части, держась, как за спасительную соломинку, за крайний прут. Смотрю и вижу (смотрю-и-думаю-и-в-тот-же-момент-вижу-всё-о-чём-подумал – потом осознал этот механизм): наша остановка, с которой мы ездили, когда жили на Осипенко-стрит. Смотрю, а он-то смотрит в другую сторону. Ты, долбак, нам туда ехать, кое-как выговариваю я ему, Тамбов – там! Он отвечает, что сам долбак, совсем уж не осознаёшь, вон наш троллейбус. Я говорю: вон, видишь, наша остановка, с которой мы с Лётки ездили. Он всмотрелся в вялые огни вдалеке и поколебался – мы не сели в троллейбус. Посетила измена, что он последний, и мы теперь тут останемся навечно! В этот момент на остановку на противоположной стороне подошёл автобус и я рванул через дорогу.

О«Фролов пустился за мной, вовремя настиг, не дав уехать.

Он силой тащил меня обратно. Я смотрел по сторонам и ничего не понимал: всюду виделись знакомые мне места, закоулки и дома, но как они попали сюда или я попал туда или… всё опять как-то менялось… «Блин», – повторял я, едва осознавая, что едва ли мог внятно и связно говорить. «Туда», – твердил благоразумный О’Фролов.

«Они хотели нас убить», – как будто и не я это сказал.

«Я знаю, – отозвался он, тоже очень глухо, – я слышал».

Благо, они уже уехали. Я стоял весь как на шарнирах, он меня держал, я боялся смотреть туда, но наконец решился – бросил взгляд, убедился и вновь рванулся к дороге… Затем обратно…

С трудом мы влезли в автобус, долбаный ПАЗик. Стоять было вообще невозможно, и я думал, что сдохну. Кто-то сошёл, и ОФ силой втолкнул меня на сиденье-лавку – с обеих сторон, совсем впритык, сидели люди. Это было очень плохо. Смотреть на О’Фролова напротив – на его растерянное, вертикально растянутое лицо, на трясущиеся руки и ноги, на ядовито-жёлтую курточку было невыносимо. Крайне нервозно я бросал взгляды на окна, потом опять на него – где мы? где мы?! – вся местность незнакомая!.. – SOS, Саша, помоги!..

Саша сам был сильно растерян и напуган – да он ещё и стоял!

Мужик, который сидел около меня, оказывается, был пьян и представлялся. Он крыл всех матом, грозил расправой, при этом резко жестикулируя и вальяжно облокачиваясь на меня – и похоже, ему оппонировала только бабка, которая сидела около меня с другой стороны. От абстрактного противника он всё больше переходил к конкретике… Весь автобус обращал на перепалку внимание – казалось, все так и лупятся на меня… Моё состояние было ужасным…

О«Фролов, как он поведал впоследствии, тоже был на пределе: он грешным делом подумал, что наезжают на меня: «Сжал клыки и кулаки, думаю: если только тронет Лёню – на х… разорву! любого!» (Наверно, он единственный человек, кто так ко мне относится, то есть ценит, зная цену, и может действительно за меня убить.) Но мужик вскоре вышел.

О«Фролов как протезный кое-как сел рядом и как заика выдавил из себя «Наверн-но выходим, готовь ден-нги». (Их отдают на выходе.) Я полез в карман, но их не было! Это всё, кранты… Эта секунда была как вечность. (И мы едем уже очень долго – казалось, часа два! – а тут ведь ехать-то чуть больше пятнадцати минут!) Полез в другой – есть! Достаю несколько белых монеток. Так, проезд стоит два рубля, значит нам на двоих надо четыре. Начинаю считать их, выкладывая на ладонь. Раз, два… как только дохожу до третьей, забываю первые две – вернее, меня душит измена, что их меньше чем три – а три уже много – тем более, на подходе четвёртая! – что не хватит, не хватит, не хватит!.

Так я пересчитал их раз шесть, наконец, удостоверившись, что у меня в руке в аккурат четыре рубля рублями (да и сколько их могло быть, когда они специально были заготовлены «на всякий случай» на обратный проезд!). Пора было выходить (намеченную О. Фроловым остановку мы всё же пропустили!). Вдруг меня посетила очередная гиперфобия: а если кулак не раскроется и я не смогу отдать деньги?! Эта мысль меня добивала, и ОФ я не мог ничего сказать – он продирался к выходу и тащил за куртку меня. Я про себя раз наверно пятьдесят повторил: «Разжать, разжать!», собрал всю силу воли и уж протянул руку кондуктору, думая, что вот сейчас её разожму – только бы не сделать это как-нибудь резко, тогда ведь он не успеет взять монеты, и они просыплются и укатятся – как та самая бабка, выходившая перед нами, запнулась, что-то заорала, возникла какая-то давка, все куда-то лезли и что-то орали, все почему-то смотрели на нас!! Было невыносимо – две секунды как две вечности!! О. Фролов наконец (быстро) сообразил – отцепил её сумочку от резинки для ключей, торчавшей из кармана моей куртки и подвёл мою бревенчато-протезную вытянутую руку к кондуктору. Я – … разжал!!

Окончание 27

Во-первых, я её побаивался (когда я подумывал, что всё, больше не дам, она начинала рычать тихо-злобно-утробно и незаметно теребить меня под столом когтистой лапой), а во-вторых, я ведь очень добрый – немудрено, что умудрённая жизнью породистая собачатина сразу всё просекла и пользовалась и тем и этим, благодаря чему оно и поглотило чуть ли не больше нас с Зельцером, который, видно, тоже является фанаткой еды. Еды ладно – вообще мы с Сашей поражались, что она всё ещё сидит здесь и функционирует, несмотря на то, что пьёт наравне с нами. «Ты бы пропустила что ли, мать», – обращался к ней Саша несколько раз, но она категорически отказывалась.

Как не гналась за нами потом всё-таки пропустила парочку, наблюдая за нами совсем уж муторными глазами. Мы однако были не лучше. «Ты может спать пойдёшь – отвести тебя?» – Саша был заботлив как старший в доме – ещё бы сказал «отнести». Она отрицательно замотала головой – показалось, как маленькая капризная девочка. Что уж тут – бери и тащи. Но не моя прерогатива – я по-прежнему чувствовал себя «сынком» – как в дебильных ролевых играх в семью с ОФ, Коробковцем и Репой – не может же сын тащить мать в свою постель…

Девушка выпила ещё разок и сделалась совсем плохой – сползла со своего стула, цепляясь за соседствующего с ней соответствующего Сашу. Он подхватил её за талию и поволок в комнату. Я на всякий случай потихоньку последовал за ними – меня уже давно терзала непотребная мыслишка, что если уж такие раскованные нравы в так называемой рок-среде, если вот, к примеру, этот вот Зельцер – бывшая наркоманка, настоящая алкоголичка и всё такое, то почему бы ей не пригласить нас, как выражается Миха, сыграть в два смычка – Саша-то, понятно, анальный секс не приветствует, а я как раз напротив – жумпел у неё ого-го-го! Саша помог ей лечь, накрыл одеялом, она только обнимала его за шею, пытаясь поцеловать, но он быстро выпутался, и мы вернулись на кухню, где нас ждала недопитая бутылка…

Во сне мне привиделось, что за стеной просторной комнаты, где мы спали, открылась ещё комната, а дальше – ещё одна и ещё одна – ощущение было такое, что это словно был кубик из фильма «Хеллрейзер» – только он распускался… Потом, конечно, стал «сжиматься» – непонятные невидимые цепи, выскочившие откуда-то из сердцевины, зацепившиеся за всё – за живое и мёртвое – своими крючками и тянущие к себе вглубь, как в чёрную дыру… Кажется, даже было ощутимо на языке это слово – аляповато-жуткое, как только что выдранное из тела сердце – сенобиты… Но было не то что страшно, а как-то сладостно, если не сказать – слащаво…

28

Разбудил всех телефонный звонок. Зельцер, матерясь, вскочила – я поприветствовал её ручкой, будто Владимир Ильич в камеру хроникёра – я был такой же рыжебородый, лежащий на спине навытяжку во всей своей чёрной амуниции – она улыбнулась в ответ, взяв трубку и повернувшись ко мне своей пышной задницей в забившихся в неё атласных трусиках. Вокал её звучал грубо, в интонации чувствовалось раздражение и пренебрежение к собеседнику, об отборных словах и выражениях я и не говорю. Пока мы с Саничем лежали, собираясь с мыслями и силами, она не знала покоя – ответила подобным образом звонков на пять. Телефон-факс стоял на стойке в головах моего (я так и стал звать его: мой!) диванчика, и я сполна насладился созерцанием её недовольной заспанной ж… пки. Торс её прикрывала коротенькая домашне-застиранная маечка – виден был не очень некрасивый животик, чёрные волоски на ногах… – я оценил её фигуру как вполне соответствующую старым канонам красоты – это буквально-таки «Девушка» Конёнкова, 1914, только талия, конечно, у той поуже… В общем, не в моём, не в моём вкусе – наблюдал я только из чисто исследовательского интереса – давно не доводилось видеть женскую натуру – ни деревянную, точёную, точную, гладко-блестящую, ни живую, вздрагивающую, оправляющую трусики.

Когда она легла в надежде продолжить прерванный сон, а я наоборот встал, чтобы пойти покурить, я рассмотрел и её лицо – «Голова девушки» Сарьяна, 1916, есть такая картинка – кажется, красно-бордово-фиолетовый колорит, угловатые формы – эта угловатость чувствовалась в её грубоватых повадках, в манере говорить, в стёртой сейчас, но как бы неотъемлемой тёмной раскраске невыразительных губ, прямом носе с чуть вогнутыми внутрь крыльями…

Когда я вернулся с кухни, она опять приставала к Cаше – он нехотя подставил ей рот для поцелуя, они вяло пососались минутку, потом он, длинная неуклюжая система, сполз с дивана, ища одежду. Собака же напротив подошла к дивану и принялась с завидной энергичностью тереться об него задней частью – у старой суки течка. Зельцер вскочила, истерично и нецензурно вопя, схватив с полу какой-то шлёпанец и держа одной рукой за ошейник, второй изрядно отделала собачую морду. Затем прошествовала к окну, распахнула тёмно-синие шторы с золотыми рожами солнца и полумесяца, раскрыла балкон. Было наверняка уже за полдень, ярко и жарко. Она попила минералки – бутылка всегда лежала у неё на диване в щели около стены, – напялила, тряся бёдрами и чуть приседая, валявшиеся на полу трико и пошла курить к Саничу. Я искал носки – всё-таки умудрился снять их! – осматривая обстановочку.

На полу повсеместно валялась всяческая её скомканная одежда – я даже позавидовал этой нескромной привычке – не вешать бережно на спинку стула единственную пару «рабочих» брюк в паре с единственной рубашкой, подчёркивая ежедневную рутину, а в круговерти дел и развлечений раскидывать всё по всему дому, доставая, когда потребуется, из обширного гардеробчика новое – это ли не аристократично… Из раскрытых дверей шкафов свисали всякие разноцветные шмотки, из выдвинутых ящичков – трусы, лифчики, носки и чулки… Тапки, шлёпки, предметы косметики и маникюра, бумажки с крошками шоколада и чипсов – в самых неподходящих местах… Девчачье логово. Шкафы были заполнены всякой сувенирной дребеденью, совершенно бесполезной для народного хозяйства. Здесь же имелось множество кассет и дисков, совершенно бесполезных для нашего с Сашей обихода… Вообще мне понравилось – комната была большая, на светлых стенах висели модные батиковые картины – всякие лилии-цветы на непонятно-туманном фоне, а на одной из них кот, мультяшный и почти булгаковский, тоже в странной обстановке а-ля «Над Витебском», над моим диваном – плакат Бивиса и Баттхеда… У окна-балкона – тумбочка с телевизором и нешуточной стереосистемой. В углу пианино с кучами нот и книг, тут же футляр с саксом и синтезатор. Рабочая, творческая обитель так сказать… На балконе – штук пятьдесят бутылок от водки и пива – экспансия портвейна только начиналась…

Не надо расплетаться! – эта концепция подействовала и здесь. Мне было особо приятно, что с нами участвует девушка, хотя и не моя. У неё были ещё деньги, а вечером или завтра должны ещё отдать должок анашой. Саша сказал, что надо бы доехать к нему, и он возьмёт ещё денег. Угнетало душу только его заявление, что сегодня вечером футбол, и он по-любому будет его смотреть.

Мы сразу двинулись не к Саше, а в магазин, и на мой стольник из заначки купили два хороших дорогих портвейна и неторопливо усидели их, путешествуя по лавочкам Набережной – милейшее дело! Потом Зельцер купила нам по чизбургеру – я был не очень им доволен, особенно тем, что он горячий и в целлофане, что в нём нет даже намёка на мясо, а есть плебейский плавленый сырок и солёные огурцы. Не советую – хат-доги круче! Так, на почве съестного, я начал персональное общение с этой девушкой.

Саша пошёл домой, предупредив, что его не будет довольно долго – «надо провести инструктаж» – родаки уже третий день отмечали Первомай – мало ли что может случиться в состоянии запоя – можно неудачно упасть, задохнуться невыключенным газом, захлебнуться собственной блевотиной или папаша опять начнёт прирадикаливать… Я чувствовал тревогу по этому поводу, сочувствовал Саше, однако просвещать Зельцера насчёт Сашиного житья-бытья я не собирался, к тому же был ещё только второй день нашего марафона, мы, как вы заметили, уже были нормальными, и я прогнал эти мысли.

Мы взяли пива и расположились за железными столиками так называемого кафе «Перекрёсток». Зельцер отметила, что в Москве так называются супермаркеты, я горячо согласился. Похоже, ей больше нечего было рассказать остроумного, и эту миссию взял на себя я. Меня вдруг осенило, что в принципе нам ведь есть о чём поговорить – вернее мне поговорить, а ей послушать – потому как она ведь знает лично почти всех немногочисленных героев моих многочисленных историй – а это один из основных критериев приватного слушательского интереса и, соответственно, успеха оратора.

9

Наконец-то вышли! Но где мы?! вот автовокзал, понятно. Умудрились сойти на своей! Мы пошли как обычно – тут двести метров до дома, но как только потеряли из виду огни автовокзала, начались разногласия. Я вновь увидел знакомые места и решительно направился туда. Спутник мой чуть отстал, стоя посреди какого-то двора с единственной тусклой лампочкой в самом конце и задрав голову, пятясь и кружась, оглядывался вокруг, как будто его только что выбросили тут, в этом месте, где он никогда не был. Мы обменялись какими-то невнятными фразами, и я стал двигаться прочь от него, впрочем, то и дело оборачиваясь, но уже едва различая в темноте жёлтое пятно. Мне казалось, что я вышел на дорогу домой. Я пытался бежать. Всё как-то закружилось, и я упал.

Поднялся – смотрю: вообще непонятно где я. Кажется вообще другой город или непонять что. Ничего вообще нет – практически никаких опознавательных знаков – ни фонарей, ни улиц, ни переулков, ни домов нормальных или что там ещё… Стало жутко страшно – как выключающая всё смерть, как чёрный холодный экран космоса… «Саша! – пытался крикнуть я, – О’Фролов!» Вскоре послышалось: «Лёня, я здесь!» Каким-то образом мы воссоединились, сплелись-обнялись, от страха и радости буквально вцепившись друг в друга, и решили проследовать до дому. Опять начались разногласия, и я утянул его в свою сторону. Тогда О’Фролов вновь проявил инициативу, сознательность и физическую силу и потянул меня в свою, в которой и был верный путь…

Наконец-то мы вышли на финишную прямую – улицу с частными деревянными домами, упирающуюся прямо в наш дом. Мы уже разъединились и шли по разным колеям дороги, в конце которой виднелся наш забор с воротами. Я смотрел на эти ворота, представляя, что вот сейчас бы оказаться уже возле них… Вдруг меня как громом поразило: они не приближаются!!! – мы идём-идём, а смысла никакого – дорога под нами как бы прокручивается – как лента в тренажёре!

«Саша! – кричу я ему, ошарашенный увиденным, – глянь: дом не приближается!» А сам ускоряю шаг. Мерзкое ощущение неведомого и невообразимого доселе ужаса: ты абсолютно трезв, всё осознаёшь, а с реальностью прямо на твоих глазах – не во сне и не в кино, а именно здесь и сейчас! – происходит такое, чего никак не может быть…

Он внезапно остановился, смотрит туда, странно тряся головой – наверное ему видится то же самое и он пытается таким образом прогнать наваждение (впоследствии этот жест стал присущ в определённых состояниях мне самому – ещё при этом надо хлестать себя по щекам). Но он совсем взял шефство надо мной: смотри на дома сбоку, говорит, картинка должна двигаться. Какая картинка? Я повернул голову – так что шея заболела – и, боясь смотреть вперёд, шел, упорно смотря вбок. Они нормально двигались, уходили из обзора по очереди, но в глубине души я знал, боялся и даже надеялся, что это только картинка, а на самом деле дом там же. Я крепился минуты три (целых три минуты!), несмотря на то, что дома были какие-то не те, некоторые как будто как у нас в деревне, на самом конце, где Яхина хатка… Ну! – господи, прости нас! Раз! – ворота там же! – далеко в конце улицы!!

«Саша! – ору я, – не приближается!»

«Да вот они, дятел, почти пришли уж», – с виду он был спокоен и рассудителен – а может и сам наложил в штаны – кто теперь оценит – физическое состояние было как будто ты в водолазном снаряжении в толще вод, а мозг воспринимал крайне мало, цепляясь за обрывки – одни начала и концы! – мыслей и образов…

«Как же так?! Как же так?..» – начинаю причитать я.

«Ты посмотри назад, вон на магазин, а потом, когда отойдём, обернись и увидишь, что он далеко, значит, ворота приблизились», – его логике я не устаю поражаться!

Ещё несколько мучительных минут пути. Резко по тормозам, взгляд назад: магазин вот он, не отодвинулся ни на миллиметр! – вот тусклый синеватый фонарь над белой фанерой с оранжево-зелёными буквами «МАГАЗИН», вот цементный растрескавшийся порог, покрытый грязной наледью, вот на углу колышутся сухие чёрные травинки…

Окончание 28

Таким вот культурным образом – гуляя, болтая, попивая и ничем не беспокоясь – мы провели весь день.

Было уже темно, зажгли фонари, мы стояли на набережной у самой воды и доканчивали последнюю бутылку. Мысль наша, стимулируемая от змия, по какому древу только не растекалась – подкатившись под конец вплотную ко древу познания: Саша завёл речь о какой-то шарашке, где требуются …ыри и они, мол, неплохо зарабатывают и, руководствуясь неизвестно чем и не стесняясь барышни, настоятельно рекомендовал туда меня; потом они принялись выяснять какая у кого группа крови и резус-фактор, и Зельцер заключила, что если им с Сашей смешать её, то получится исключительно полноценное потомство. Вот она к чему клонит – не без усмешки подумал я, знающий о своей крови только то, что она содержит немного повышенное количество этилового спирта и сопутствующих шлаков. Брезгливый Саша, по чьим венам уже давно и активно бороздила гремучая смесь самогона и вырабатываемого его собственными органоидами сегрегатина, не возжелал даже гипотетического микса с её наркоманской. Я тоже решительно отказался смешать свой божественный дар с её глазуньей-яйцеклеткой, но не вслух. Тут Саша спохватился, что до футбола осталось десять минут и уж было устремился домой, но наша фея пригласила нас опять в свои чертоги – как бы невзначай.

Мы дошли до Советской, поймали карету, и через четверть часа уже скандировали «Умней играй!», попивая портвейн у Зельцера в зале и закусывая поставляемыми ею фирменными бутерами – как люди! Только собака немного стесняла… Ну, в смысле, меня, а не Сашу – он орал по-дурачему, будто на стадионе, расшибая кулаком журнальный столик и удушая Зельцера, пытавшегося его защищать.

Слабый пол всё же дал о себе знать – после второй бутыли порту молодая алкоголическая мама срубилась; мы с Сашей, как люди натренированные, то есть осознающие, что уже давно всё, но всё равно способные невероятным усилием воли удерживать себя на стуле и даже вливать спиртное, кое-как взяли бутилочку водочки и ужрались в тотальнейший срач, в процессе чего ещё довольно жёстко и фривольно избарахтались под «KOЯN» на кухне – благо 1-й этаж и хозяйка так и не встала…

Наутро мы чувствовали себя очаровательно. К свежей минералке была разумно присовокуплена бутылка портвейна. Сделав её, мы снова отправились «по святым местам» – на Набережную, на Кольцо, на лавку к дому на Московской… Всё шло уже само собой как в порядке веществ – появилось редкое чувство сплоченности коллектива, когда он состоит из трёх человек (обычно, как вы помните, это были я, ОФ и Санич) – что подразумевает и некоторую фракционность, в данном случае переходящую в бессознательное соперничество… Однако, скорее всего последнее было только с моей стороны – Зельцеру уже не приходилось нетактично, как бы смущённо, глупо-отвлечённо ставить вопрос: «Что же Алесей всё молчит?» – в тесной компании проверенных опустившихся людей (и не без воздействия змия, конечно) я уже начинал настолько проявлять своё остроумие, что Зельцер не орала на меня «Заткнись!» лишь потому, что вчера я с ней не побратался через обычную копуляцию. Впрочем, в основном ей нравилось и даже очень – я вступал в споры Сашей – все мои фразы казались как-то нейтрально-весомы, потому наверно, что имели подтекст, обращённый к некоему «объективному Зельцеру». Такая вот я «отрицательная шестерня» (когда мне выдали сборничек научных статей с моей заметкой о «Бесах», я осознал, что всё-таки значит проходить гуманитарное поприще в технарском университете: отгадайте, как был распознан термин о. С. Булгакова «отрицательная мистерия»!), прости меня, Саша.

Ещё, по-моему, в первый день Саша к чему-то поведал нам историю из своего длинного детства, как у них во дворе был «жиртресик один тёпленький», над которым все дружно издевались: «Возьмут батон, у себя между булками натрут, набздят в него и дают ему жрать… Конечно, жрал! Потом мужик валялся пьяный, мы сказали: подойдёшь, расстегнёшь ширинку, достанешь побалуйку, б… ть, и сосать – сосал!» – и мы с Зельцером частенько и вроде не к делу её вспоминали – я подумал, что это нас сближает – интерес к грязи, к человеческому откровенному свинству, приносящему страдание. Шутка.

В назначенный час мы вернулись в квартиру Зельцера и нам принесли ганджубас. О Джа, «если я смотрю снаружи на себя, то я уже не я»? Употребляя спиртное, я как обычно не придал никакого значения курению, но оказалось неплохо – укладываясь на свой диванчик, я довольно осознавал, что большей степени одуплечивания уже не может быть. На спинке дивана примостился плюшевый барашек – «Баранчик, посоветуй мне!» – обратился я к нему и сам заржал. Товарищи мои на соседнем диване тоже – они были в аналогичном состоянии, даже хуже. Я еще долго невольно лыбился, со страшной силой жмуря глаза – «вертолёт» был недетский; но ведь молчал – утром Саша спросил, над чем мы дохли, после чего признался, что слышал, как он мне отвечает – ну, то есть баранчик – и беседовали, по его словам, мы довольно продолжительно.

На следующий день повторилось всё то же самое, только мы с Сашей совсем распоясались – вели себя неадекватно на улицах города: орали «Убей!» и «Умней играй!» на прохожих и особенно воодушевлённо и громко – «КОООТ!!!» на как на зло очень часто попадавшихся котов. Сначала было весело, но мы ведь меры не знаем – если ваша цель дебилизм и профанация, то от повторения шутка не изнашивается, а только матереет. Нашей спутнице, какой бы доброй феей она не была, это явно не понравилось, она крутила пальцем у виска и грозилась отказать в благотворительности.

На следующий день, 4-го, Зельцер всё-таки решилась пойти в колледж ко второй паре. Мы с Сашей не проявили никакого энтузиазма, чтобы как-то последовать её примеру, и вообще мы были нетранспортабельны и невменяемы. Однако пришло паскудное осознание, что праздники закончились, и придётся расплетаться – за мной сегодня должен заехать братец, да и Саше домой надо. Наша сегрегатофильная фея официально попросила нас не покидать чертогов, дождаться её – наверно для продолжения вечеринки?! – а пока погулять со славянофильской собакой.

Вместо этого мы с Сашей купили пива и приступили к записи нашего мегапроекта «КОООТ!!!». Надо ли особо оговаривать, мои золотые, что сознание наше было несколько модифицировано и мы действовали как бы в некоем трансе. Пока Санич настраивал раздолбанную «мыльницу», я – не без советов баранделя, конечно – набросал текст:

Увидев это, Саша упал на пол и зашёлся в конвульсиях удыхания. Ну как, спросил я, когда он закончил. «Ну… – серьёзно-рассудительно отвечал он, – в общем, понятно: как всегда в английском все слова понятны по отдельности, а вместе не столь. И что такое lepreconial?»

Студию мы устроили в зале: примостили «мыльницу» и текст на табурет возле дивана, сели на диван, взяли инструменты (я – гитару «бобр», Саша – две пустых бутылки от минералки), включили на центре одну из давно полюбившихся зельцеровских «шарманок» и, провозгласив в качестве эпиграфа народную мудрость о том, что дурачее дело нехитрое, погнали. Сначала шёл проигрыш – я содил по струнам картонкой-медиатором, а Саша – бутылками по своим коленям – потом парочка рыков очень больших Мишуток, а потом уж:

– довольно синхронно пропели мы жёстким гроулингом и… удохли.

Дубль два, и три, и так далее… Невозможно! Всё вроде нормально, но на второй-третьей строчке начинаешь осознавать ситуацию – два пьяных модифицированных сегрегата, уже довольно в годах, сидят в чужом дому, лупят в бобр и в бутылки и нечеловечьими голосами орут: «Мой череп – это кот!» – причём на глазах у о… вшей и обо… шейся почвенно-панславянской собаки!..

Таким вот образом мы записали десять трэков с различными вариантами единственной песни «Кот». (Собака, кстати, давно уже ушла на кухню и сидела где-то там…) Было уже четыре часа, Зельцера всё не было, и мы решили последовать домой – пока не поздно.

В троллейбусе я стал расспрашивать Сашу о Зельцере – дело в том, что я даже не знал, как её зовут – только вот вчера зафиксировал, что он к ней обращается «Элька» – что это за имя? Он сказал, что дело тут не столь однозначное. Зовут её вроде Эльмира, хотя некоторые говорят Эльвира. Родители её живут в Германии, отец немец, профессор университета где-то под Дрезденом, а мать какая-то молдаванка или румынка, кажется, тоже полунемка. До объединения папаша работал в 29-й и даже вёл у него, маленького Саши, немецкий – во втором классе. Насколько он помнит, его так и звали: херр Зельцер… Зельт… Зальт… Тут он запнулся и сказал: не помню. Я стал наводить его на мысль, вспоминая, что «зальц» по-немецки «соль», а «зельцамер» – «странный», помянув даже Маргарет Зелле (настоящая фамилия знаменитой Маты Хари) и группу «Аллер Зеллер»1 с болезнью Альцгеймера. Дошли и до всем знакомого препарата. «Какая разница, – брезгливо закончил дознание Саша, – короче, Вася Ручкин её зовёт Элька Зельцер – это в MTV, в „Тихом часе“, кажись, в титрах есть Алька Зельцер… А вообще-то ей лучше подходит Нарко-Зельцер – вся рок-тусня знает её как наркоманку, с пятнадцати лет торчащую герыч и винт. Сейчас вроде бросила. Конечно, парочка раз в реанимации, несколько раз лечили, приводы в ментуру, чуть не посадили, когда барыжничала – родаки отмазали, абсцесс в полруки, гепатит С…» На этом его информация исчерпывалась.

Да, интересно, как можно пересказать мою биографию: родился в деревне Сосновый угол (по другим данным – Сосновый бор), примечательной своими соснами (коих, кстати, всего две и посажены они в 95-м году, когда юный Алёша Морозов покинул свою малую родину для продолжения своего блестящего обучения в г. Тамбове), хорошо учился, потом пристрастился выпивать с друзьями и дрочить в одиночестве (вернее наоборот: ведь второе в 12, а первое только в 17!), на почве чего стал создавать литературные произведения – этим занят и по сей день…

Я задал Саше самый обычный вопрос. Его реакция была бурной: «Да ты чё больной совсем! Тебе ж сказали: дерево там такое! Патриотка она, а ты что думал! Помнишь Яна, долбаного немецкого трудного подростка по обмену из 29-й – спрашивает как и где ему, несовершеннолетнему, можно купить алкоголь – да вот он ларёк, бери пива! – выпил, спрашивает, где можно отлить – да ссы, ебать! – нассал за ларёк и стоит довольный до ж…, орёт: «Фридом!» Кстати, она вот недавно только вернулась из Голландии – я говорю: помидоры что ль собирала, а она: картины, говорит, смотрела старых мастеров – ну-ну…».

Я был, можно сказать, вдохновлён. Какой насос, говорил я Саше, вальяжно покуривая у Зельцера на балкончике, где уже стояло более десятка больших зелёных бутылок с всевозможными номерами на этикетках. Я конечно имел в виду нашу с Зельцером совместную жизнь в её квартире. Недавно я смотрел передачу про так называемый полуостров Казантип – своего рода русская Ибица, рейверская тусня на югах: море, секс, драгз энд дэнс – ни работы, ни заботы. Я сообщил всё это Саше, но название забыл. Что-то вроде «Казебан», сказал я. Он удох и напомнил мне значение этого сокращения.

– Я хоть завтра могу сюда переехать, – заявил он.

– Ну и давай, – завистливо поддакнул я, уже представляя радужные перспективы вечной вечеринки.

– Хочешь, сам, сынок, подкати, – запросто предложил он.

– Да а я-то тут при чём? – удивился я.

– Ну, не знаю, ты ж у нас… Но я тебе, честно говоря, не советую – это ёбаная наркоманская скотина. Выёбывается ещё – один х… сопьётся, сколется и сдохет!

Состояние мозга было идиотическим: в голове сама собою пелась песня «Кот», в троллейбусе мерещились какие-то гады и пауки, на улице темнело от солнца в глазах – куда и как идти ничего не видно! – но расплетаться всё равно ужасно не хотелось. В итоге мы пообещали друг другу вернуться к тем же занятиям 9-го, и с тех пор стали называть тусовки у Зельцера поездками на «полуостров Казебан».

29

Было 17 мая и полвторого дня.

За окном явно светило солнце и стоял тёплый воздух, в котором пахло свежей растительностью, а также высыхающей, уже почти прогревшейся до самых недр землёй, пылью и асфальтом, и все были вовлечены в свои суетливые летние дела и отношения.

Я лежал на своей убогой постели и не знал что делать. Здесь было довольно темно и холодно, хотя сквозь верхний, оставленный незашторенным прямоугольник окна свет бил прямо мне в глаза, ослепляя. Низ был занавешен не очень потребной тряпкой, дабы проходящие мимо соседи невзначай не увидели меня.

…Я, как всегда, с трудом поднялся часов в 12, помочился в ведро, поджарил в масле горбушки от хлеба, сильно обсолил их и съел со сладким чаем… Теперь я опять хотел есть и не хотел оставаться здесь, но ходить почти не мог физически да и идти было некуда. Разве что в магазин – но денег было в аккурат на сегодняшнее мероприятие (надо было много), или в туалет – но там, как я слышал, тусовались на улице соседи – эта жирная милашка и её псевдолюбовник-алкоголик, которого, впрочем, я так никогда в лицо и не видел.

В полпятого мы застрелковались с Саничем в «Спорте», и я планировал выйти ровно в четыре. А что делать сейчас? Как плохо и тяжко здесь… Я встал, посмотрел в окошко, чуть отодвинув штору – и действительно всё в свету и зелени, очень тепло наверно – сейчас бы на природу, на волю с компашкой да девушкой, да шашлычков с винишком! – но я даже подробно не подумал об этом – так, мелькнуло что-то в душе и памяти, сжалось и тут же угасло… Попил воды из чайника, закурил «воздушную» суперлёгкую и лёг обратно.

Так… футбол будет в 18:00…

Интересно, прокатит ли сегодня «система»? (кто выиграет мне всегда было наплевать). Так называемое кафе «Спорт» как бы вмонтировано в ограду стадиона, мы с Сашей взяли обычай ходить на футбол через него: собираемся полпятого, берём пиво, водочки и чебуреков, довольно неплохо проводим полтора часа, а затем через вторые двери, сообщающиеся со стадионом (входные уже закрыты), бесплатно проходим на трибуны. Милое, скажу я вам, дело, особенно если ещё с собой взять пива и хатдогов – и футбол-то особо не нужен!

В принципе должны неплохо время провести, особенно на фоне невыносимо тоскливых дней до майских праздников, когда я, бредя домой по сельповидной улочке, смотря на незамысловатую деятельность невыносимо местных жителей, осознавал, что «дома» меня ждёт полное зловонное ведро, пакет с газетой, куда я насрал, отсутствие еды, отсутствие кого-либо, и даже телевизора или выпивки, и даже тепла!.. И так будет и завтра, и послезавтра, и наверно всегда… Я стал задумываться – почти что как Родион Романович! – писать интересные стихи:

приди ко мне – заварим чаю

Вот так, почти беспомощные попытки арт-терапии. И тоже своего рода антиципация – ведь этого тогда ещё не было, её не было, а суицида, как я теперь надеюсь, вообще не будет…

Быстрей бы четыре. На волю – выйти, увидеть Сашу, нажраться, а там хоть потоп! – главное чтоб в дуплет, чтоб денег хватило и домой потом взять и Сашу заманить – один ведь я о… ею совсем, не выдержу… Должен там быть и Михей. Это хуже… Должна быть Зельцер! Хочу её увидеть. Блин, ведь Саша накануне категорично заявил: «Я не буду ей звонить. Пошла она в пень. У меня другие планы»! Что ж, селяви…

Стало совсем невыносимо. Действие, действия – экшен, как говорит молодежь, тусня и туса – и что-то даже как бы звало меня в дорогу, надо было только решиться, подняться, собраться и отравиться – неведомо куда и зачем…

Когда я уже шёл по улице, настрой пропал: ну и куда я прусь? к кому? что делать-то? Хотя давно подмечено, что стоит пройтись по Советской, главной артерии города, обязательно встретишь кого-нибудь из знакомых, я никого не нашёл. Подошёл к «Спорту» – народ уже суетится, помялся, пошёл на Кольцо – оно напротив через дорогу – всего лишь пересечь Советскую – зашёл, посидел на лавочке, покурил… Вернулся в «Спорт», взял кружку пива и бутерброд… Но время-то ещё мало – чем заняться – сидеть невыносимо!.. – все эти люди, мужичьё, развязное бабьё, а я один…

Вышел и поковылял на рынок – к ларьку у ковров, типа посмотреть кассеты (там, кстати, и рыгаловок много, и народу в них может поменьше…). Я купил банку своего расхожего «Ярпива оригинального» (оно наиболее напоминает простую, без вредных привкусов и примесей воду) и нормальных сигарет, стою у ларька, читая названия и борясь с головокружением от хмеля натощак, уже достаю деньги, чтобы приобрести Sonic Youth «Goo», как вижу – чешет Элька Зельцер, в своей ярко-алой рубашке и на предельной скорости!..

Кассету я всё же купил, смотрю, а её уже нет. Я бегом. Паника. Буквально наткнулся на неё!

– О, привет! Ты что здесь делаешь?

– Да вот, кассету покупал…

Она её осмотрела бегло, явно ничего не поняв, я глотал последнее пиво из смятой банки.

– А я вот домой с учёбы… вот…

Я механически вертел в руках покупку, бессознательно рассматривая её: на обложке был чёрно-белый рисунок, изображающий, по сути, нас с Зельцером (!) в обнимку – только я без бороды, а она с другой причёской, и оба в чёрных очках…

– На футбол-то не собираешься? – Да, дорогие, если мыслить щепетильно, как например мыслю я, здесь я немного глупо и некорректно влезал в чужую юрисдикцию.

– О, а я уж забыла! – отвечала она с экспрессивностью цыганки, – Санич, козёл, не позвонил даже! Я сама ему тот раз звонила-звонила, а его всё не было дома, даже в десять – где ж он бывает-то?

– Не знаю, наверно занят в институте, – говорю я что-то дежурное, а сам уже начинаю загоняться, что это у него за такие «другие планы»?

– Он про меня ничего не говорил?

– В смысле? – не понял я.

– Ну, насчёт сегодня.

– Да нет. У него какие-то планы, говорит, мало времени…

Значит, I STOLE MY SISTER’S BOYFRIEND. IT WAS ALL WHIRLWIND, HEAT AND FLASH. WITH IN A WEEK WE KILLED MY PARENTS AND HIT THE ROAD (надпись на кассете) – понимаю…

– Н-да? – обычная для неё штучка – это идиотское «н-да» (даже ближе к «н-дя») – при этом указательный пальчик, как у маленькой девочки, следует в ротик, оттягивая нижнюю губу – но это длится всего лишь мгновенье, неосознанное мгновенье. Означает сей жест наверно какое-то обречённое удивление, то есть уже неудивление ничему.

Она уже вздыхала и мялась, собираясь срулить – обычная ситуация – неизбежное «нечего сказать», когда люди не очень близко знакомы, и просто встретились на улице… Сейчас начнутся все её «вот…», «во-от…», которые я впоследствии перенял…

– А пойдём со мной в «Спорт», выпьем пива, поедим, а потом на футбол, – сказал я.

Она поколебалась в своей решимости идти домой. Ну ещё пальчик в рот и скажи: «Ну, мне надо идти домой…»! Только начала, как я перебил:

– Деньги у меня есть. На матч пройдём бесплатно. И Санич… (хотел сказать «твой») там будет.

– У меня тоже есть немножечко, – жеманно улыбалась она, опять почти как девочка (только какая-то слегка б… ская), – да и причём тут Санич?

Надо сказать, что я к ней относился довольно серьёзно, безо всякого подвоха, даже почти без критичности – просто как к товарищу. Другое дело, что она всё равно ведь женщина, и нельзя не присматриваться к её жумпелу… Вроде бы вся она по своей конфигурации, консистенции и моторике не очень и женственна, опять же, бордово-фиолетовая помада, джинсы, гриндера, сэкондовская рубашка, но с другой стороны – все эти детско-б… ские ужимочки… Но жумпел-то всё же внятно-внушительный! Только потом, увидев её фотографию, где ей лет 17 (такая уть-оть, невинные глазки, девственные губки!), я осознал, что она, Элька, практически копия моей первой любви Яночки! – та тоже была не лишена некоторой брутальности (см. повесть «Грязная морковь») … Вот ведь! Всё-таки как интересно анализировать этих несуразных никчёмных существ! Как мне их недоставало!

Она, конечно, сказала, что есть не хочет, взяла пиво, какой-то бутер (знакомое словечко!) и таскала потом у меня «китайскую капусту» (таким эвфемизмом Саша заказывает салатец из моркови по-корейски), я же взял 50 водки, пиво и картошку с тефтелями – чего и ей желал, но настаивать не стал.

– Только Саничу не говори, что я ел еду, – сказал я.

Было приятно сидеть хоть в каком-то кафе, хоть с какой-то девушкой, хоть о чём-то болтать, есть хоть какую-то еду и выпить хоть чуть-чуть водочки.

Едва я успел проглотить сию не очень большую общепитовскую порцию, как в дверях оказался Санич. Я быстрым комичным жестом переставил тарелку на соседний столик. Зельцер заулыбалась.

– Хей, мать, ты не то ль что-то там напитал?! – забасил Саша, все посетители даже обернулись на нас.

– Нет, пиво пью, – ответствовал я, едва сдерживая в себе порыв удыхания.

Он картинно уставился на Зельцера.

– Нет, – сказала она, улыбаясь (почти как «н-да»).

– А чё это вы вместе, а?

– На рынке встретились… – улыбалась она, – а ты чё не позвонил?

– Короче, сколько у кого денег? А то сейчас Михей придёт голимый – поесть пока можть взять чего-нибудь…

– Да я, Саша, уж поел картошечки, – я, улыбаясь, кивнул на тарелку, наконец-то легитимно утираясь салфеткой.

– Ах ты …анда! – заорал он, – и ты …анда!

Мы дали денег и он принёс графин водки, три пива и чебурек.

Как и ожидалось, пришёл Миша, но, что совсем нехарактерно, довольно пьяный и с деньгами. Тут же взяли ещё пива и водки и, конечно же, один чебурек. Разговоры пошли какие-то совсем странные, наверно совсем пьяные: было сказано, что ты, Миша, скупердяйская рас… яйская рожа, низкорослый п… расик, …арь …ев и добавлено, что «даже план курить как надо не можешь – х… ли ты суетишься-то, б…?..» С последним активно согласилась Зельцер, недовольно буркнув: «В натуре, обломно, б…». Тут Михей вскочил и стал орать: «Хочешь, б…, я тебя щас прям здесь на столе всожу – ложись, давай, задирай ноги!» – и сделал движение к Зельцеру – я уж представлял, как он толкает её на стол, задирая мясистые джинсовые ляжки – рефлекторно я встал, и он уткнулся в меня.

– Хули ты, б…, за эту б…, б…?! – продолжил он в запале.

– Я не б… ь, а ты присядь, – профанистично сказал я, и Санич с Элькой удохли.

– Если я сейчас встану, – веско отчеканил Саша, – ты ляжешь так на месячишко в травматологию.

Михей помялся и опустился на место. Мы допили и пошли на футбол.

Мы всегда сидим не на фанатских трибунах, где молодёжь, флаги и кричалки, а где закоренелое прожжённое мужичьё, от которого есть что послушать. «Умней играй!» – «Продай свисток – купи очки!» – «Вот этому, в чёрной одежде, пинка, б…!» Тогда у нас ещё играл знаменитый сейчас Сычёв, и все орали «Сыч!», «Сыч, давай!». Мы тоже активно участвовали в процессе (чем Зельцер была очень поражена да и не очень довольна), но несколько своеобразно: подражая герою «Бесов» Семёну Яковлевичу, тому, который «наш блаженный и пророчествующий», и угощал своих просителей чаем, но очень избирательно – вдруг вперивал перст в кого-нибудь и провозглашал: «Внакладку!», мы тыкали пальцами в облажавшегося футболиста и орали: «Паточного! Без запивки!» и т. п. На этих трибунах также всегда шло распитие и клевали семечки. Распивать было особо уже нечего, а вот семечки Зельцера безумно раздражали – оказалось, что она ненавидит это «плебейское» занятие. А я люблю…

После первого тайма мы с ней отправились в туалет – он на другом конце стадиона. «Что-то ты Зельцера всё сопровождаешь?» – тихо осведомляется Саша, как бы на что-то намекая. Я не сопровождаю, говорю, я ссать хочу. «Блин, всю ж… отсидела», – говорит она. «Да у тебя-то она вон какая», – говорю я, выколачивая рукой свои брюки сзади; она улыбается, понимая, что это невольный или вольный робкий комплимент. Ja, your fucken-fluken Das Zad!

Сходили без происшествий, если не считать того, что ещё мы с ней захотели шашлык, но денег было мало. Я купил ещё семечек…

После второго тайма пришла пора прощаться – с Сашей и Михеем. Мы шли по направлению к Кольцу, а они городили какую-то ахинею о том, что им вот сейчас, в полдевятого, надо идти «на стрелу», где «включен счётчик», а, следовательно, их как пить-не-пить довольно сильно изобьют. Они поясняли несколько невнятно и наперебой – «такое ощущение, что они всё-это прямо сейчас выдумывают», – подумали мы с Зельцером. Я как-то не хотел п… лей, но стал уж беспокоится и не очень навязчиво предлагать своё сопровождение. Они наотрез отказались. Ещё минут десять они мялись на Кольце, но потом всё-таки решительно отсоединились, веско бросив на ходу: «Если через час не вернёмся, значит, всё, не ждите».

– Может в ментуру тогда позвонить? – кричу им вдогонку.

– Всё – убъють! – показалось, они заржали, – не надо милиции! – с мягким одесским окончанием.

Как прикажете, гайз…

Ну вот мы и остались вдвоём, а это всегда опасно – так называемое человеческое общение возможно только тет-а-тет – только тогда оно более-менее откровенное, серьёзное и продуктивное – когда трое или четверо, все, как уже упоминалось, делятся на партии, над кем-нибудь прикалываются, и вообще лебедь, рак и щука… Человек, находясь наедине с другим, если сразу не плюнул и не ушёл или просто не ушёл, начинает с ним взаимодействовать – открыто противопоставить себя другому и в середине общения (даже если оно вынужденное – застряли в лифте) сказать: «Да ты, я вижу, дурак – пошёл ты на х…!» как правило никто не может – всё что угодно только не это! – к тому же, ведь к каждому можно и стоит прислушаться, когда он не работает на публику…

Однако наш час прошёл под эгидой ожидания этих ренегатов.

Обстановка была довольно нервозная – ясно было, что вдвоём мы не должны находиться, это не запланировано, это случайно, и надо перетерпеть. Сначала я вроде как успокаивал её, но потом понял, что она беспокоится не состоянием здоровья достопочтенного Саши Босса, а своим дурацким положением: домой надо, а я сижу тут как дура… и целый день как дура с этим дурацким О. Шепелёвым… (впрочем, я не такой уж дурацкий по сравнению с некоторыми другими – думаю, даже она это осознала) и перешёл, так сказать, к бытовой метафизике:

– Единственное, на что человек может не отрываясь смотреть бесконечно – это звёздное небо, водная гладь и огонь, пламя костра… – Наверно сие звучало бы как ирония или даже издевательство, если бы мы минут десять уже в наступивших полных сумерках и странной тишине не смотрели совершенно заворожено на жёлтые языки Вечного огня…

– Да, – вздохнула она, и это «да» было совсем иным.

Несколько жутковато – господи, всё одно и тоже – сколько можно… Как в этом городе жить людям с хорошей памятью – куда ни глянь, куда ни пойди – всё то же!

Исчерпав все идиотские догадки и добрую часть нехороших слов, мы наконец-то обратились к персонам друг друга, начав почти с анкетных вопросов. Мне пришлось пояснить, что вообще значит учиться в аспирантуре и кем вообще я стану.

– Через три года я буду кандидатом наук, – сказал я некую абстракцию.

– О, круто, – сказала она, – а мне хотя бы в институт поступить.

Дальше я от себя рассказал, как я туда поступал. Что я плохо учился, что каждый семестр наши с ОФ и Репой фамилии вывешивали на отчисление, как всех шокировала моя знаменитая теперь фраза – так называемый «парадокс О. Шепелёва» – «Если меня не выгонят из института, то я поступлю в аспирантуру».

Когда меня воодушевляют своим присутствием и вниманием, то есть попросту не говорят сразу: «Ты дурак – иди ты на х…!», я становлюсь весьма остроумным. Она хохотала от души. Походя я выставляю себя насосом – я упомянул, какую чушь обо мне пишут газеты, а иногда и говорит радио и показывает местное ТВ, что об этом думают профаны ОФ с Репою, какие возникают курьёзы и кривотолки – что такое сам пресловутый «мой имидж» – как меня воспринимают «все на Кольце» и боятся все здешние девочки-мохнушечки…

22

В школу я ходил ежедневно к восьми – как бы для неё. Однако не было даже времени перекинуться словечком – то звонок на урок, то с урока – и лезут учтиля и ученики! У неё то физ-ра, то какая-нибудь фигня – я, ещё по школьной привычке путаясь в расписании, бегал в поисках её по всей школе, во время большой перемены я наматывал несколько кругов по всем этажам, и всюду меня окликали полузнакомые рожицы: «Инку ищете, Алексей Лександрович? – она ушла». Когда мне сказали, что «она сегодня не пришла», я вообще был удручён и убит – день прошёл впустую.

О«Фролов пил уже третью неделю по системе «статически» – вечером приходит Санич, они покупают полторашник сэма, утром Саша уходит в институт, я на практику, а он просыпается часов в двенадцать, добивает то, что осталось и опять заваливается дрыхнуть, я прихожу часа в два, он встаёт и начинает теребить деньги на маленькую бутылочку, получив, выпивает и опять кверх лапками… вечером приходит Саша… Какие тут репетиции! Журналы и книжки не в ходу, ящичек давно накрылся. Я пытаюсь его увещевать сходить куда-нибудь: в туалет, вынести таз, в институт, в школу, на улицу, уехать домой за деньгами, чтоб искупаться наконец (не моется, отращивает ногти яко юный Сиддхартха) – в ответ слышу единственную фразу: «Пошёл ты на х…!». Со мной он не разговаривает вообще – вероятно потому, что я, в его больном сознании, олицетворяю социум и, кроме того, вообще ему «запродался».

Я проверил изложение: двенадцать человек получили двойки, один «тройбан», один «кол» и один пятёрку (надо ли разъяснять кто – в её рукописи, неряшливо копировавшей один в один текст из методички, не было ни одной ошибки). Училка перечеркнула все мои оценки, приплюсовав всем по баллу, а про Инну сказала: «Списала поди, вы не видели?» Нет, сказал я, я специально обратил на неё внимание: она очень внимательно слушала, наверно у неё очень хорошая память. Охо-хо, сказала она, двусмысленно улыбаясь.

Вообще все эти поиски и хождения вместе домой становились неприличными. Две моих школьных подруги-курильщицы явно были озадачены: «Вы с ней друзья, да?» Ну да, сказал я, гадая что такое «друзья», поняв по неожиданной от них почти романтической интонации что что-то очень хорошее. Они немного обиделись, но сказали, что ладно, они не обижаются, она ведь нормальная, а то ведь есть… – они указали мне на Катю, высокую девушку с по-детски пухлыми щёчками и кругами под глазами. Я и сам обратил на неё внимание: она была всегда грустная, отрешённая и всегда одна, даже посмотрел в журнале: отметки плохие, много «н». Она то, она сё – наперебой верещали они мне в оба уха – она одна, с ней никто, она резала вены, два раза травилась, отец её бьёт, а может и того… «Почему, Катя, ты не была в школе?» – её спрашивают, а она… Она обернулась – взгляд такой, будто знает, что говорят о ней. Я вдруг почувствовал, что дружба это вот это, это с ней, но я ведь всё равно не выдержу.

В последнюю неделю практики я видел Инну совсем эпизодически. Однако она успела познакомить меня с двумя своими подружками: одна из другой школы, а вторая небезызвестная Ната Китуха – даже пришлось немного послоняться с ними по городу, но они меня мало заитересовали.

24

Последний раз я видел её на 8 Марта, ну то есть 7-го. Утром я опоздал немного, зато по пути купил веточек мимозы, собираясь подарить их училке – на большее и денег не было и было б нескромно. В коридоре я встретил Инну, которая сказала, что училка уже ушла, а их сейчас мальчики будут поздравлять – чаепитие и т. п. Я спросил, долго ли и не подождать ли мне её (я готов был ждать хоть два часа, хоть шесть).

Она вышла минут через двадцать, мы пошли. Она угостила меня шоколадкой, подаренной ей в честь праздника. До этого я не пробовал белого шоколада, и в принципе он мне понравился. Я достал из пакета цветочки и подарил ей, зачем-то сказав, что ведь она не обидится, что сразу их хотел подарить не ей, а училке. Неужели я так боялся обнаружить своё внимание к ней? Она, казалось, ничего не стеснялась и не боялась – в хорошем смысле —за это я её очень уважаю. Я пригласил её к себе (ОФ утром снизошёл ко мне: спросил денег на дорогу домой) – правда, я и сам не представлял для чего. Я сказал, что живу что называется один, потом сказал с кем я живу и довольно честно и живо обрисовал как мы проводим свой досуг. Она, конечно, смеялась. Нам встретилась Китуха, сказала, что ужасно хочет есть, я сказал, что очень люблю готовить (очень удивились) и пригласил их к себе (сказали: в другой раз, сейчас дома дела, праздник).

Как хорошо, что не пошли! Ключа на месте не было, дверь явно была заперта изнутри, все окна занавешены. Или он вернулся, или опять пришли самоуправные гости: неоднократно Санич, Репа и Михей в наше с ОФ отсутствие приходили выпивать и даже оставались ночевать, один раз даже деда их застиг. Я стучал в дверь, во все окна, пытался в них что-то разглядеть – бесполезно. Я стал стучать сильно – и в дверь, и в стёкла, и в рамы – и орать «Саша!». Минут сорок – аж соседи повысунулись. Я передохнул и опять…

Приехал отец за мной и пришёл Дядюшка дед – они застали меня за этим занятием. Мы стали ломиться все вместе. О’Фролова материли все трое. Вскоре меня осенило и я оторопел: порезал опять вены или повесился. Я перестал стучать, сел и пригорюнился, пригреваясь на солнце. Отец с дедом пошли к последнему искать чем выломать дверь. Я подковырнул железкой форточку и вдолбил её кирпичом вовнутрь – вся её коробка была гнилая – отвёл рукой шторку: на моей кровати лежит длинная макушка Санич – поднялся, облупленный, отхаркиваясь и матерясь; офроловская кровать пуста… Подоспели отец с дедом. Саше минут пять понадобилось, чтобы сообразить, что от него хотят, затем столько же, чтобы отпереть дверь. Он сел прямо в коридорчике на корточки, отплёвываясь и без стеснения перебирая несколько обсценнных слов туповатой народной мудрости, волосы его были взъерошенными и слипшимися, глаза бешеные и красные, лицо опухшее, а потом безо всякого стеснения и осознания достал свой недюжинных размеров мандолет и набруталил в руковину, под которой никакого таза не было.

В это время мы осматривали обстановку: всё было раскидано и расшиблено, половики собраны в кучу и кажется обоссаны, на столе лужи и бычки в них – в общем всё как обычно, что нам уж привычно, а вот отец с дедом поразились. Благо, что О’Фролова первым обнаружил я: он дрых на диванчике за шторкой и был совершенно голый – лежал навзничь, отклячив анус – что подумали бы старшие товарищи! Я спешно прикрыл его, пощупал пульс. Тут подошли и гости – все трое – оказалось, что он как бы без головы – она была внутри спортивной сумки, с которой я ездил домой. Мне надо было её взять – тем более, что в неё я уже положил тетради, которые собирался проверить дома… Высвободить лысую башку из сумки оказалось совсем не такой простецкой затеей – во-первых, она была глубоко внутри, замок под шеей застёгнут, далее, ручка её была пару раз перекручена вокруг шеи и закушена зубами, а «пациент» никак не реагировал, в том числе и не ослаблял хватки. Я уже предчувствовал (как оказалось, вполне обоснованно), что все тетрадки измяты, изжёваны и в них напущено офроловской слюнины. Теребил его довольно грубо, злясь – не знаю, как не выдернул самое челюсть.

Я уехал, а Саша, постеснявшись остаться с дедом, тоже поковылял домой. Он рассказал потом, что у общаги около автовокзала сидела группа «подсостков» и они «всячески унасашивали котёночка» – в частности, один детина взял и «прям перед моим взором» кинул котёночка об стену. «А если б тебя так?!» – Саша «подумал, что подумал это, а на самом деле сказал». И не пожалел – все ощетинились-осклабились: мол, проваливай, кто-то даже бабочкой стал поигрывать, девушки раскрыли крашеные рты, их тусклые глазки чуть загорелись… «Я подошёл и о… ярил одного сверха, остальные разбежались, – так завершил конфликт и рассказ о нём благородный Саша. – Я взял дома денег, вернулся под вечер – О’Фролов как раз встал – и мы опять облупились». Вот тебе, дедушка, и «С праздничком!».

Продолжение 29

Она повеселилась от души, но было уже совсем темно и поздно. Всё вернулось к исходной точке. Подходило к тоске – но нет, теперь она невыносима, невозможна – значит к точке. Мне было интересно самому: где Санич? Я же хотел с ним выпить и т. д. Обломно, как говорит Зельцер. Блин, осенило меня, а зачем мне, нам Санич?! Я ж её тоже хотел видеть – и вот я с ней – и хули я ушами хлопаю?! Не в том смысле, что что-нибудь получится и уместно, но что сидеть в ожидании Годо, когда можно более полноценно провести время. Да всё-таки я хочу её! Хочу – ну и что?! Но я боюсь её… Но чего бояться – я всё-таки как-никак «маньяк» и «радикальный радикалист», а она-то кто – женщина, которая испугала Санича своими засосами и каким-то там немыслимым сексом – ну уж этим-то ты меня точно не испугаешь, дочка!

– Давай может возьмём выпить – пива там, порту или пойдём туда посидим за столики…

– Мне надо домой, Лёшь, а то на долбаном 13-м не уедешь…

– Можно ко мне пойти – там правда не столь… – вспомнил про вечные архетипы ведра и холодильника, – но выпить можно…

– Домой… – зевнула она, – поздно уже…

– … или к тебе…

Она пожимала плечами, видимо, хотела отделаться от меня.

– Ну что?! – вокал мой звучал уже настойчиво.

– Ну… поздно…

– …ный в род, б… ть! – взорвался я, – б… ть, о… еть! – весь день сидеть …нёй страдать! И я должен терпеть! Да пошли они на х…! Я щас один х… нажрусь, мне по х…! Пойдём вон туда, я щас куплю пива, потом провожу тебя чуть-чуть – там куплю вина и баста-лависта.

Я чуть не схватил её за руку и не потащил за собой. Наверно это сделал мой фантом – она семенила за мной через дорогу к ларьку. У ларька была какая-то очередь, что чрезвычайно нас раздражило. И каково было наше удивление, когда в только что отоварившихся восемью баттлами пива мы признали Сашу и Михея! Они взглянули на нас как на призраков и бросили на ходу: «А, и вы здесь». Только тут до нас дошло очевидное! Тьфу, как всё тривиально. Впрочем, мне-то что – я сейчас нажрусь по-любому – а Зельцер наверно почувствовала себя дурой уже по-настоящему. «Вы куда?» – крикнул я. Они кивнули – мол, через дорогу, в парк. Она ничего не сказала, а купила себе пиво.

Мы единодушно вернулись – хотелось посмотреть, куда они. Они сели за крайний стоик в мажорском летнем шатре с надписью «ЧИЖИК», там уже сидели две рослые и молоденькие институтские б… и, а пиво было куплено в ларьке, потому что тут дороже, а денег-то уже нет, а глотки, конечно же, лужёные…

– Понятно, – сказал я, открыв пиво себе и ей, мы даже чокнулись.

Мы сели на лавку-бордюр на остановке, и рассматривая их, пили.

– Гандоны! Надо же так поступить! И мне надо же так облажаться! – Выговаривала она то, что можно было бы и не выговаривать, а потом и на меня: – А ты что, тоже повёлся? Тебе они что не сказали ничего? Или это вообще подстава?!

– Да нет, Эль, я ничего не знал, правда, – по своей извинительно-искренней интонации я почувствовал себя чуть не князем Мышкиным.

– Хуль тогда мне этот Санич мозги ебёт?! – похоже, она тоже была «в роли».

– Это Михей наверно сбил его с панталыка.

– Ну и хрен с ними. Теперь я буду знать. И они узнают… земля круглая… Б… ть, целый день! Я вам припомню!

– Да хватит уже, всё. Я вам не судья и не преследую никаких целей, но мне очень приятно было провести весь день с тобой – спасибо.

Она такого явно не ожидала. Действительно приятно!

Она как бы призадумалась, анализируя, а потом тихо произнесла: «Мне тоже».

Ага, вот оно значит как бывает, дети мои…

Она вдруг засмеялась:

– Гей-клуб «Чижик» – так Вася Ручкин этот шатёр зовёт!

Они сидели совсем рядом и хорошо были видны на свету – смеялись, говорили, оживлённо жестикулируя, и делали вид, что не замечают нас.

– Пойдём может подойдём, – подзадоривала она.

– Да что подходить, если они нам «на хрен не нужны», – напомнил я.

– Б… ть, хочется прям в с… ань укуриться! – она всё-таки нервничала, может, и ревновала.

– Да, – равнодушно вздохнул я, – а есть?

– Есть немножечко…

– А я вот не люблю курить – меня посещает измена.

– … … Б… ть, Михей ещё этот …б..нько… «Ну чё, чё?», «Ну как?» – она имитирует его суетливую манеру, а я дохну. – … … Мелочная х… ня! ……

– В натуре?! Миха бы за пакетом ползком пополз – как Ганя Иволгин!

– Да мне он …ли, Миша, – как бы отрезала она моё вновь нарождающееся неуместное остроумие.

Я на секунду внутренне замялся, но решился:

– Тогда поехали к тебе… – опять запнулся, – или ко мне…

– Ко мне, – сказала она, – только надо ещё винца купить.

Мы поднялись и быстро пошли к рынку.

Я купил на все оставшиеся не дешевого портвейна, а нормального кагора. На остановке взяли по пиву и я рассказывал уже про школьные и студенческие годы, как я всю жизнь – буквально с периода полового созревания! – сижу «в малине»: с девятого класса весь наш класс – семь девок и один я, на филфаке семь мужиков на курсе и девяносто семь баб, в моей группе – двадцать три отличницы и три долбомана: я, Репа и Коробковец, из которых к середине пятого курса остался один я! И я с ними, с ягыдыми, не особо общаюсь, не дружу, не люблю, не трахаюсь, и вообще наверно ненавижу женщин!

– Не верю, – кокетливо улыбается она, – насколько я тебя знаю, ты должен нравиться девушкам.

– Должен. Но у всех вкусы разные, а у меня своеобразные… – Всё же как приятно побыть иногда энигматичной персоной.

– Уж наслышана от Санича… – Явно мой «имидж» действовал даже на неё.

Мы доехали на троллейбусе, мило болтая. (Но они мне интересны почему-то, некоторые… наверно потому, что я плохо их знаю… Я понимаю, конечно, что умный человек, мудрый художник должен быть полностью солидарен со Станиславом Лемом – знаешь такого? – который в одном интервью в ответ на упрёк, что в его произведениях «так мало любви», сказал: меня всегда привлекала тайна бытия и космоса, а не пресловутая иллюзорная «загадка женской души»… Я – какой угодно, только не мудрый…) Сели на кухне. Было ещё рано, но голова за целый день была изнурена алкоголем. Она достала бокалы, я откупорил вино. Мы чокнулись и выпили «за встречу». Я мутно смотрел на неё и сами собою нарождались мысли-фантазии: вот ещё несколько бокалов и пойти в туалет, а оттуда подойти к ней неслышно сзади, обнять за плечи… или сразу – упасть на колени, обхватив ноги… Но это для кого-то очень просто, но не для меня. Я же этого ни за что не сделаю! Выпить бы ещё побольше. А Санич?! Может, она сама?..

Она тем временем распотрошила сигарету, достала свой пакет, отсыпала и очень профессионально забивала косяк. Я смотрел на её пальцы и губы, особенно мне понравилось, как она слюнявит бумажку…

Мы выкурили его, сев поближе друг к другу, бережно передавая, касаясь пальцами, а потом жахнули вина.

Я всё рассказывал весёлые истории о том, как мы учились, особенно про Репу – как её на первом курсе вызывали к доске разбирать предложение, она выходила, медлительная, вялая и улыбающаяся, ей диктовали, она, схватив своей с… ной лапкой самый большой кусман мела, неспеша записывала первые слова три такими большими печатными буквами, что на остальное не хватало места, и довольно ждала… Взглянув, наконец, на доску, преподаватель удивлялся, заставлял стереть и написать по-новому, Репинка пожимала плечами, лыбилась, и также неторопливо стирала и писала буквы чуть поменьше, так что умещалось слова четыре… Когда процедура повторялась раз пять, препод не выдерживал, посылал профанку куда подальше и в дальнейшей своей практике старался её не спрашивать вообще – чего она и добивалась. Когда её спрашивали отвечать изустно, она подымалась с места, всячески лыбилась и мялась, и не очень внятно повторяя на все лады формулировку заданного ей вопроса вперемежку с идиотско-риторическими вкраплениями «Ну шо здесь можно сказать?..» – «Да, да…» – «Ну вот, да» – преподавателю довольно быстро надоедало: «Да Вы не учили наверное?» – Репа очень лыбилась и произносила своё коронное «Ну почему же?» Со мною дело обстояло намного проще: «Морозов!» (– «Морозов?! – ты же Шепелёв?!» – «А ты мой паспорт видела?») – «Морозов!» – «Я не учил!» – «Два!» (или добавлялось: «Почему?!» – «Я болел!» – «Опять?!» – «Да!» – «Садись, два!»). Напомню, что речь идёт не о школьных уроках чудесных, а об университетских… А внеклассные-то мероприятия – хе-хе!

14

ОФ, как всегда, отрубился одним из первых, дед сухо распрощался и ушёл, я был тоже плох и решил тоже как-нибудь заснуть, а для этого прослушать что-нибудь из серии «бродить по сказочным мирам», например, CAN.

Только я начал начинать засыпать, в каких-то тёплых тонах представляя об Уть-уть – стук в дверь – вскакиваю – дед …дор вернулся, думаю – смотрю: Репинка. Она довольно осмотрела место происшествия, выслушала мой эмоциональный отчёт и выговор ей, на что не менее довольно сказала: «Мы решили над вами подколоть», а затем сообщила, что сегодня на факе какое-то мероприятие у «психов» (в нашем корпусе всего два факультета: наш и психфак, где учится Уть-уть), будет дискотека, и я, как вы поняли, по известным причинам ещё месяц назад предвкушал поход туда…

Было муторно, всё болело, клонило в сон, но я решил идти. Да не один, а с О. Фроловым. Я встал, расправил ещё немного чайник и поставил его. Разбудить этого сегрегата – дело невыполнимое, но профанка Репа подсобила мне водою, да он ещё не так долго спал, а следовательно, не так далеко ушёл в «сказочные миры» и французскую революцию – или просто не очень много выпили. Репа ощупала ему голову, найдя две шишки, потом зачем-то и мою, найдя несколько седых волос, пообещала что «всё будет», а О’Фролову, пожелавшему большей конкретики, была обещана бутылка пива; она также посоветовала взять с собой «мыльницу».

Вскоре недалеко от нас образовалась группка выпивающих – это вроде были «психи», но видимо с младших курсов, поскольку мы их не знали. Там были три девушки. Я присматривался в полутьме к одной из них – словно непонятно зачем попавшей в эту глухомань француженке – высокой девушке в элегантном светло-розовом или бежевом пальтишке, слыша вульгаризированный смешок, грубоватый вокал, какие-то «не наши» интонации, из-за которых и сами слова не разобрать – и не верил своим глазам и ушам: неужели это она?! Ей дают пластиковый стаканчик, она берёт, ей наливают водки, она опрокидывает, запивая её из полторашки, кажется, с тархуном. Привычная картина – но это же она – Уть-уть?! И не раз…

– Уть-уть, что ль, Лёнь, да? – громко поинтересовалась Репа.

– Кажется, это она, – вздохнул я.

– Мила Йовович, б… ть, – закашлялся ОФ, коверкая ударенье, предвкушая мою реакцию, – шлюха Бессона! Я бы даже сказал: Бессовестная, Без Сна, Без Носа – вспомним Гоголя, хгы-гы!

– Ничего, нормальная чикса, – продолжая комедь, одобрила Репа, – жрёть что твой Санич! – и подтолкнула меня под локоть с бутылкой: – Иди, Лёня, познакомься, что ли – ты ведь тоже жрёшь и к тому же гениален…

Я вскочил, выхлестав четверть баттла из горла, схватил рейку, которые в изобилии валялись рядом, и накинулся на Репу, пару раз протянув её по хребтине. Она тоже схватила палку, вооружился также и О’Фролов, чрезвычайно сильно оскорблённый тем, что я допил последнее – мы стали драться на всю дурачую катушку – били друг друга со всего замаха и чем попало – толстыми рейками с острыми краями и с торчащими гвоздями – они с треском ломались, разлетаясь во все стороны, мы хватали новые – прыгали, крутились, орали, фехтовали так, как будто снимались в кино и невзначай переместились в его героическую реальность или внутрь компьютерной игрушки.

Зрители немного понаблюдали впотьмах, и ушли от греха. (Нам было не до них, но, слава богу, мы скоро закончили: я валялся головой вниз между какими-то огромными валунами, и две острые рейки упирались мне в горло.)

– Сдаюсь! – неподдельно вопил я, – всё, сдаюсь!

– Проси прощения.

– Сыночек, прости! Дядь Саша, прости…

– Говори: «Я педрильня!»

– Я педрильня! Я! – Они это одобрили смехом.

– Говори: «Уть-уть – сука». – Расслабившись, они отвели палки в сторону, я резко дёрнул за одну – Репа не успела отпустить – свалилась на меня, треснувшись лбом об камень; в этот момент я саданул растерявшемуся Д’О’Фролову по коленной чашечке.

Вырваться мне всё же не удалось, я был подвергнут жестоким избиениям и пыткам – благо, что недолгим – всего-то пришлось несколько раз повторить, что «Уть-уть – сука» и что «Ministry как садо-мазохисты г… о» (фразы были уже опробованы: когда я бывал у Репинки дома и просил её отрезать кусочек колбасы, она даром выдавала только один, очень тонкий, а за последующие, кстати, ничуть не более толстые, требовала говорить нечто пакостное о моих светлых идеалах – на «я-педрильню» я сразу согласился, а вот на «Уть-уть – проститутка» и «Ministry – г… о» ни в какую, и при этом так униженно-настойчиво умолял о колбасе, что Репа решила пойти на компромисс и изобрела некие эвфемизмы), после чего был отпущен.

Мы забрали брошенный на пятачке магнитофончик и пошли в институт.

15

Дискотека была уже в разгаре – мы встали у сортира, курили и неодобрительно смотрели на всё это безобразие – виляя бёдрами и по-восточному вскинув ручки, все образовывали даже некоторый хоровод – это «психи» всё демонстрировали свои кретинические психоштучки на практике – «психологическое единство коллектива» – «хотя мы и хорошо учимся, изучаем сложные науки, например, психолингвистику и гештальтпсихологию, нечто человеческое и нам не чуждо» – короче, «все отдыхаем в кайф»… На наших баб и распоясавшихся, нажравшихся в полнейший сракатан зелёных мы даже и не стали смотреть…

«У вас своя дискотека, у нас своя!» – провозгласила Репинка, и мы двинулись в ближайшую аудиторию – не лекционную, а маленькую – она оказалась открытой. Сдвинули столы, включили «мыльницу», выключили свет…

Обарахтали весь «Californication», громко подпевая и не стесняясь в движениях. Пару раз кто-то совался, видимо, пытаясь уединится, мы орали: «Б… ть, в рот я… ать!» и они исчезали. Лишь только когда закончилась вся кассета «Ред-хотов», хитрая Реподиджейка достала свою кассету, где на одной стороне ремиксы Резнора «Further Down The Spiral» (Коробковец как-то говорит: «Дай послушать это… «Отцовскую спираль»!), а на другой ремиксы с саундтрэка «Спауна»! Ох и расшиблись же мы!..

Мало того – О’Фролов нассал в угол, а потом и мы тоже – каждый в свой. Вообще мы не стесняясь харкались, а также поскидывали с себя свитера и майки, позакатывали штаны, вдобавок каждый, приплясывая, ещё что-то писал огромным комком мела, расшибая его… Это я к тому, что на самом интересном месте нас прервали – зашли и включили свет – это был наш куратор, замдекана по какой-то там культмассовой работе Ирина Борисовна, а с нею уборщица или вахтёрша.

Они увидели многое не очень потребное на филологическом… гм… в том числе и очень крупные, но совсем неразнообразные надписи «Х…» на доске, на стенах, на столе и даже на офроловской куртке… «Мальчики», – начала она…

16

Надо сказать, что за присущую ей не понять чем обусловленную жизнерадостность и мягкость – «мишутковость» – мы так и прозывали её Мишуткой; меня она считала серьёзным насосом, а О’Фролова – ахуительным насосом – поскольку на 1—2 курсах он активно участвовал во всех-всех факультетских мероприятиях: был звездой в КВНе, играл в группе «Большие Надежды», на театре, занимался, стыдно сказать, латино-американскими танцами…

– Щас всё уберём! – развязно, безо всякого намёка на извинения и убедительность сделанного заявления брякнул ОФ – как будто перед ним был не замдекана, а наш родной Дядюшка дед. Да и что с него взять – пьяный, полуголый, красный, с безумным взглядом… Показалось, что я услышал слово «наркотики»… Мы похватали одежду и, кое-как протиснувшись через вошедших, ринулись наутёк и врассыпную.

Встретились у ди-джеев их дискотеки, встретили, наконец, «своих». Нам налили вина, а потом Репа втеребила в эфир сборничек «Мразь» – «Песни три нам хватит, – сказала она чуваку в наушниках, – только не обрубайте! Можете с Prodigy начать – для разминки». Хе-хе! Подскочили два никаких курсанта и тоже потребовали Prodigy – на третьем альбоме (если не считать «Android») оно стало популярно даже здесь! – «Ну, Саша, погнали, – говорю я ОФ, вытягивая этого мегаандроида за рукав в гущу народа, завидев направляющихся к нам Мишуточку и уборщицу (интересно: а где Уть-уть? кажется, я видел её в этом психохороводике…), – как говорят у нас в дерёвне – танцуем как можем!!»

Полилось осторожное начало «Smack My Bitch Up» – народ вроде несколько задвигался, а мы уже невзирая на пиполь ходили гоголем по всему периметру филфаковского коридора, предвкушая и остроумно удирая от Мишуточки… И тут – понеслась! – мы как выскочили, как выпрыгнули, полетели клочки по закоулочкам, полезли зрачки по лбам, поскакали козлом по чужим ботинкам, полетела одежда в толпу зрителей, порвались штаны от широчайшей походки, не понадобились больше припасённые на вечер планы…

Мы забарахтывали во весь свой дурачий брутальный большой мешочек – как будто у себя дома – на филфаке мы ещё себе такого не позволяли – даже не планировали! К концу композиции с нами осталось лишь несколько особо дурачих курсантов – остальные сторонились, с различными эмоциями глядя на бесноватых. Что, интересно, подумали Ирина Борисовна и уборщица? Видела ли Уть-уть? Впрочем, нам было не до них – началась ещё более «оптимистичная» музыка – мы всячески прыгали, то подпрыгивая, то приседая, судорожно извиваясь, дёргаясь, бросаясь куда попало, терзая друг друга, ударяя в колонны рукой, ногой, головой, пытаясь взбежать по ним вверх…

На лестнице была кровь, и никто нас не преследовал – оказалось, что пока мы забарахтывали, произошли ещё более важные инциденты, затмившие наши маленькие шалости: во-первых, дурачило О. Седых, играя в сортире с филфаковской братвой в набирающий популярность «сортирбол» (несколько дебилов отбивают руками и пинают по кругу бумажный комок, стараясь удержать его в воздухе), уебал пинком по раковине, она, выскочив, отбила ему ползуба, из коего почему-то вытекло немыслимое количество крови, а сама, конечно, разбилась, что, конечно, не понравилось двум вышедшим из очка курсачам, конечно же, пьянищим в дюпель, и призванным как бы в отсутствие прочей мужской руки поддерживать порядок – тогда, во-вторых, товарищи (наши, изучавшие др. греческий и латынь!) Бешеный и Фельетон взяли их и запустили мордой по бетонной лестнице, на которой (включая и подошедшего Седыха) образовалось довольно много крови, и, в-третьих, когда они спустились вниз, покидая здание, их (по второй лестнице) настигли человек восемь зелёных, лицами четверых из которых тов. Фельетон, Бешеный, Седых и Валера Синяк выбили все четыре стеклянных двери с названиями двух «дамских» факультетов, что опять же дало несколько крови… Да, такого давно не было! Мы выходили по стёклам и по крови, внизу стояли Мишуточка с уборщицей, Фельетоном и подполом – они равнодушно провожали нас озабоченными взглядами…

Но мы не ушли! Мерзкое чувство обиды и презрения, которое множество раз испытывал я лично-единолично, а также несколько раз вместе с ОФ и Репой, когда мы возвращались домой, преждевременно покидая дискотеку, – ощущение, что этот праздник жизни и факультета не для нас – здесь крутят отборнейшее г… о и все им довольны – и эти …дорские мальчики нам не товарищи, скорее, враги, эти холёные девочки танцуют прелюдию не для нас – а мы ведь тоже в некотором смысле люди и по молодости тянемся душою и телом к хоть сколько-нибудь себе подобным – которых нет… «Праздников ваших ненавидит душа моя» – остаётся только подпольненькое «С празничком!» – ужираться и убарахтываться дома, в тесном кругу – так, чтобы было, как и положено изгоям, «каждый-миг-передозировка-в-себе» и «падаю-ниже-нуля-в-себе», но никак не на людях…

Мы взяли бутылочку, и пока пили её, все разошлись. Тогда мы в припадке растёкшейся в воздухе деструкции обстреляли кирпичами окна и фасад (уже пострадавший) родного альма-матера. Было разбито три окна на втором этаже (там учится Уть-уть) и огромное верхнее стекло над разбитыми уже дверями – на нём, кстати, более крупными буквами было продублировано название факультетов. Выбежала в освещённый коридор та самая уборщица. Обещала милицию. Ещё были какие-то прохожие, явно заинтересованные, какие-то быки или курсанты, но мы, послав их на х… в особо изощрённой форме, смылись дворами и закоулками – тропами, кои ведомы только Реповиннету.

Окончание 29

– Жаль, – вздохнул я, подымая бокал, – что я в школе вёл себя прилично и всё учил – не то чтобы я был «оботанелая рука», но как-то боялся, не мог себя противопоставить всем и вся…

Думаю, она не совсем понимала, о чём я. Мы выпили, она подкурила новый косяк.

– Однако в десятом классе я стал изрядно выпивать, и несмотря на то, что был отличником (у меня в аттестате одни пятёрки – она удивлённо вздохнула: «Н-да-а?!»), мне постоянно делали какие-то «строгие выговоры», вытаскивали «на позор» перед линейкой…

Она опять картинно удивилась. Я был доволен. Но к чему вся эта исповедь? Обычно я молчалив и сумрачен, но когда я распалюсь чужим вниманием и спиртным, меня трудно остановить – всяческие автобиографические-анекдотические истории так и льются из меня как из рога изобилия. Кстати, из рога… Я потянулся к бокалу. Мне протянули косяк – третий. Что ж… Запить… Подношу фужер, начинаю пить – глаза смотрят в сам бокал – на громадную массу красной жидкости, которая хочет меня затопить! Я отшатнулся, расплескав вино.

– Ты что? – встрепенулась Зельцер.

– Блин, проглючило, что можно захлебнулся в стакане!..

Она сказала не думать об этом, но когда я опять начинал пить, мне мерещилось то же самое, становилось страшно и я не мог. Как же быть?! Она мне долила ещё – сейчас бы эту лошадиную дозу хлобыстнуть!

Тогда она (!) предложила гениальное решение!

Просто закрыть глаза рукой!

Она опять забивает косячину!

Может хватит, говорю я.

Ещё немножечко.

Я говорю: не могу – меня крутит и мутит.

Ну, Лёшечка.

Глотку так и сушит. Вливаю последнее – тоже две лошадиных дозы.

За тебя.

Всё мутнеет невероятно. Нервы все возбуждены, но голова и тело убиты.

Надо спать наверно, вяло говорит она, зевая и шатаясь, идёт в комнату.

Я иду ссать. Потом к ней, то есть в комнату. Она разобрала мне второй диванчик, работает телевизор, а она, укрывшись и отвернувшись, лежит на своём. Торчит рука с пультом. Я сбросил штаны и рубашку на пол, забрался под одеяло, корчась от леденящего озноба. Меня всего скручивало и трясло радикально. Зубы стучали, сердце колотилось. В глазах был «вертолёт», а если закрыть – потихоньку нарождалась всякая дрянь. Было страшно. Лечь и уснуть, лечь-заснуть-замёрзнуть-умереть. Сердце – невозможно слышать его стуки. Оно леденеет, оно как бы замедляется! Тьфу, тфу! – трясу я головой и бью себя по щекам. Чуть приподнимаюсь, смотрю на неё: спит, сопит, телевизор работает. Кое-как встаю, осторожно беру пульт, выключаю. Она зашевелилась, бормоча сонным голосом:

– Лёшь, ты выключил?..

– Да я, я.

– А…

Ложусь и опять сводит и колотит. Вспоминаю, что надо бы заняться мастурбацией – как же на неё, теперь такую знакомую, не подрочить? Но что, думаю досадливо, она лежит чуть более чем в метре от меня, а я буду дрочить! а вдруг она не спит?! Экран загорелся – она включила! Весь сжавшись и поледенев, лежу, жду… Она засыпает. Жду… встаю, беру пульт, выключаю. Она шевельнулась, отвернувшаяся, вся в одеяле. Темнота абсолютная. Я застыл на мгновенье стоя. Потом упал на колени на пол. Поднялся, держась за диван, сел на край, колотясь и вздыхая несколько долгих секунд, и скользнул к ней под одеяло. Она сразу подвинулась.

Несколько долгих мгновений я лежал не решаясь прикоснуться к ней. Как это дико для меня, думал я, взять вот и протянуть руку, дотронуться до другого существа, абсолютно автономного, иного и чуждого, потребовав любви и ласки, плоти и наслаждения, предлагая себя со своими физическими и духовными внутренностями, принимая всю эту мучительную субстанцию личности другого… Оказывается – чудится мне репосмешок – надо просто привычку иметь! И я прикоснулся к ней – осторожно, мягко, а самого трясло. «Ты спишь?» – прошептал я. Она мурлыкнула что-то невнятное и пошевелилась. Она была горячая и мягкая, тяжёлая, устойчивая. Я прильнул к ней всем телом, гася свои конвульсии об её инерцию. «Ты весь трясёшься, Лёшь» – «Да» – только и смог сказать я. – «И сердце так бьётся» – «Да!» – Сердце моё колотилось и от волнения. Я обвил её руками и ногами, сжимая, целуя и кусая шею, рука залезла в трусики.