Майор Ватрен

Часть вторая Ночь в Веселом лесу

Субейрак чиркнул зажигалкой, фитилек загорелся, мерцая в темноте. Разнесся едкий запах. Он напомнил Субейраку полузабытый аромат опавших листьев, которые бабушка жгла осенью в велейском саду, где прошли детские годы Франсуа. Из дому давно не было вестей. В январе, когда он приезжал в отпуск, бабушка показалась ему очень одряхлевшей. «Боже мой, может быть, я больше ее не увижу!» Он вдруг отчетливо представил ее себе: вот она с красной косынкой на плечах, полные румяные щеки — точно спелые яблоки. Бабушка сует ему в руку три новенькие тысячефранковые бумажки — шла сентябрьская мобилизация. Этот жест многое объяснил Субейраку. Она могла бы сообразить, что эти деньги ему не понадобятся, что даже жалованье он будет отсылать домой, оставляя себе лишь на самое необходимое; но память старой женщины начала уже заволакиваться туманом. Субейраку была нестерпимо тяжела мысль, что она, быть может, стоит уже на пороге смерти.

Франсуа поднес зажигалку к часам: без пяти два.

Он зашагал дальше по плохо вымощенной дороге, которая вела от кирпичного завода к шоссе Ретель-Реймс. Ночь была безлунная, но звездная. Прошло уже двенадцать суток со дня вольмеранжской драмы.

Субейрак еще не вполне пришел в себя: только что его крепкий молодой сон был прерван грубым окриком майора Ватрена.

— Эй вы, поднимайтесь! Все бы вам спать да спать!

Можно подумать, что он хоть раз выспался! Не поймешь, как сам-то майор держится на ногах! Он только что проделал девятикилометровый обход своих рот и еще работал над картами, когда Субейраку пришлось покинуть обжигательную печь кирпичного завода, где расположился КП батальона. На их участке уже становилось туго, и эта печь представляла собой превосходное, надежное убежище.

Первая — майская — волна вражеского наступления остановилась в горах к северу от Ретеля. Франсуа не понимал, что заставило ее остановиться: ведь ее напору нечего было противопоставить! С тех пор, правда, им прислали кое-какое подкрепление, но линия фронта бравого батальона самым дурацким образом растянулась на пять километров.

Франсуа отлично разбирался в обстановке, так как на нем лежало теперь составление позиционных карт и планов расположения огневых точек. Это был очередной трюк полковника Розэ. Неделю назад он ни с того ни с сего вздумал перевернуть вверх дном расстановку офицеров: направил взводного командовать ротой в незнакомый батальон, а двух нестроевых офицеров, которые только и умели, что играть в бридж, перевел в строй. В довершение всего он назначил Субейрака адъютантом при майоре Ватрене. Это уж слишком! Ведь Субейрак хорошо и добросовестно исполнял обязанности командира третьей роты, замещая Леонара, пока того неизвестно зачем держали в гарнизоне. И вот теперь он должен сидеть на КП батальона, ведать его охраной и связью. А он не умеет даже соединить как следует концы телефонного провода, и строптивая рация ЕК 17 с возмущением отвергает все его попытки к сближению. «Я — Жаннина. Перехожу на прием. Перехожу на прием». Переходишь на прием, и прямо в уши лезет лай бошей. Майор от ярости вернулся к гонцам времен войны 1870 года. Почему не к почтовым голубям? Да просто потому, что хотя они и предусмотрены специальной инструкцией 1939 года, но до распределения их по батальонам дело так и не дошло!

Слабый свет скользнул по руке Субейрака и по часам, циферблат на мгновение сверкнул. Франсуа ненавидел этот полковой хронометр с шагомером — олицетворение его нового подневольного положения.

Стало еще темнее. Субейрак неуверенно искал место, где следовало свернуть с шоссе и идти дальше уже полем к Арденнскому каналу. Предполагалось, что вдоль всего пути существует ход сообщения, по которому доставляются продовольствие и боеприпасы. Однако на всем своем протяжении траншея нигде не достигала глубины больше тридцати сантиметров. Такова была дурацкая система, принятая этой осенью на Севере. Высшее командование стремилось разветвленной сетью коммуникаций усилить оборону Эско, где тогда стояла их часть. В штабе разработали прекрасную сеть ходов сообщения на многие километры и отдали приказ выкопать сначала неглубокие траншеи по всей длине коммуникаций с тем, чтобы впоследствии прорыть их на большую глубину. Все это очень мило выглядело на аэрофотосъемке, но укрытием могло служить лишь теоретически, поскольку траншеи были прорыты не больше, чем на глубину лопаты. Так обстояло дело и сейчас. Словом, с самого начала эта война была сплошным балаганом.

Субейрак услышал шум, увидел огоньки, похожие на светляков, и наткнулся на солдат, которые рыли окопы.

— Вы какого взвода?

— Пофиле.

— Он спит?

— Сейчас посмотрим.

— Нет, не будите его.

— Господин лейтенант, не желаете ли землянички?

— Да не откажусь, — сказал Субейрак. — Вот уж никогда не доводилось есть землянику в два часа ночи!

Ретельская ночь благоухала земляникой. Аромат ягод смешивался с испарениями свежевскопанной земли. Невозможно разобрать, что происходит на холме, где окопались боши. Ничего не видно, ни звука не слышно. Только сильно пахнет земляникой. Какая она крупная — словно яблоки — эта ретельская земляника.

Субейрак задумчиво посмотрел на север. Он чувствовал за своей спиной Францию — огромное засеянное поле, пораженное спорыньей и уже изуродованное вражеским нашествием. Где-то там живет Анни, скорей всего она сейчас в Бордо со своей конторой. Анни… он ничего не знает о ней после письма, полученного в Вольмеранже. Где-то там же и бабушка, которая все забывает про войну и спрашивает у его матери, отчего военная служба Франсуа так затянулась в этом году.

Во тьме задвигались тени. Субейрак узнал голос Пофиле. Они поздоровались, не видя друг друга.

— Сдерут с тебя немцы шкуру, Пофиле, — сказал Субейрак: надо же было продолжать балагурить.

— Сало, а не шкуру, — ответил, как обычно, Пофиле.

Но от прежнего добродушного зубоскальства этого офицера-крестьянина не осталось и следа. Пофиле изменился после Вольмеранжа. Несмотря на всеобщее расположение к нему, теперь особенно усилившееся, и несмотря на свою крестьянскую скрытность, Пофиле заметно помрачнел, и эту перемену нельзя было не связать со смертью «человека».

— Кстати, Субейрак, — сказал Пофиле. — Поздравляю! Я ведь тебя не видал с тех пор, как ты заделался штабным!

— Заткнись, — сказал ласково Субейрак.

— Что ни говори, это — повышение. Ты теперь на коне! Надо бы спрыснуть!

— «На коне». Болван! Тут не только коней, тут и клячи-то ни одной не осталось!

— Ну, а как ты ладишь с Ватреном?

— Плохо. Он меня не выносит.

— Да что ты!

— Но ведь наверно они спрашивали его мнение, прежде чем сунуть меня адъютантом в штаб батальона! По-моему…

— Что?

— Ничего.

— Нет, скажи!

Франсуа затруднялся объяснить свою мысль и уже пожалел, что начал этот разговор: продолжать его было невозможно, не упоминая о событии, происшедшем в Вольмеранже.

— По-моему… Ватрен хотел держать меня поближе к себе, чтобы… чтобы следить за мной.

— Зачем?

Субейрак подумал о своей встрече с майором в «Плодах Прованса» и заметил вскользь:

— Не знаю. Он никогда не упускал случая ко мне придраться. Помнишь историю с самовольной отлучкой в Валансьенне? Я тогда отсидел как миленький пятнадцать суток, а тебе — я это не в упрек говорю — все сошло с рук.

— Но ведь у нас было разное положение, — сказал Пофиле.

— В каком же смысле?

— Я женат, а ты — нет.

Субейрак свистнул от удивления. Этот увалень — неплохой психолог.

— Пожалуй, ты прав. Жандарм тебе все спустил только потому, что ты женат, а ко мне он прицепился: ведь я удрал к любовнице!

Со дня мобилизации до январского отпуска это была его единственная встреча с Анни.

— Дай-ка мне сигарету, — сказал Пофиле — у меня тут осталась только дрянь.

Табачный дым смешивался с испарениями свежей земли. Улыбка погасла на лице Субейрака: местность напомнила ему кладбище над Мозелем-

— Ватрен меня терпеть не может, — проговорил он. — Вот и сейчас он напустился на меня за то, что я сплю!

— Это верно, но все-таки он уже два раза отметил тебя в приказах, — возразил Пофиле. — А я по-прежнему топчусь на месте. Знаешь, кто такой Ватрен? Он крестьянин. Как я. Вот и всё.

— Что «всё»?

— Всё. Он крестьянин.

В спокойном, уверенном голосе Пофиле звучала гордость. Сказать о Ватрене, что он крестьянин, — это, по мнению Пофиле, объясняло все.

— Ты зачем пришел? — спросил Пофиле, шумно, с жадностью затягиваясь.

— Хочу проведать своих старых зебр. Вечно это начальство суется с фазными дурацкими затеями. Сперва искалечили мне взвод своими особыми заданиями, а потом и вовсе его у меня отобрали и на мое место поставили моего бывшего помощника.

— Я его знаю, Бушё, — проговорил Пофиле. — Он из Сент-Андре. Болтун и подхалим.

— Кадровый унтер-офицер, любитель пофасонить. Все у него с головы до ног — и обмотки, и штаны, и кепи — не как у людей. Как он трясся, когда нас бомбили на передовых! Сегодня майор приказал ему переправиться со взводом — с моим взводом — через канал. Ладно. Этот негодяй доложился капитану, новому человеку, присланному взамен Леонара, маслоторговцу с Уазы. Ну, новичок и сообщает майору: выполнить приказ невозможно, так как мешает неприятель. Подумай только: немцы, видите ли, стреляют, когда ему надо перебираться через канал. В результате я сам должен повести своих зебр! Если услышишь перестрелку, тебе придется поддержать нас.

— Идет, — сказал Пофиле. — У меня на канале стоит для прикрытия отделение пулеметчиков. Новости есть? По радио…

— Ничего определенного. Испания заявила, что она будет придерживаться нейтралитета, если Италия начнет воевать. Большая часть армии во Фландрии спасена. Дюнкерк крепко бомбили, когда наши части отплывали в Англию.

— В Англию!

— Да.

— В Англию, — повторил задумчиво Пофиле. — Но ведь…

— И кроме того по последним сообщениям, вчерашним и позавчерашним, враг перешел в наступление между морем и Ланским шоссе в районе Суассона. Немцы пустили в ход две тысячи танков, но наши войска противопоставляют им новую тактику…

В голосе Субейрака звучала горечь. Оба долго молчали, потом Пофиле сказал неожиданно:

— Я хотел бы знать, где сейчас моя жена!

И в самом деле! Его родная деревня — Абанкур, близ Камбре, вероятно, оккупирована! Субейрак был взволнован. Не столько судьбой жены и детей Пофиле, о которых бедняга не имел известий, сколько его подавленностью и мрачностью. Обычно Пофиле вполне владел собой и сдерживал свои чувства, но стоило ему заговорить о своем разоренном гнезде, как в его голосе появлялось ожесточение.

В сущности, майор Ватрен, вероятно, был прав, высказав столь различное отношение к Субейраку и Пофиле в злосчастный день самовольной отлучки в Валансьенне.

— Ну пока, — сказал Субейрак. — Сдерут с тебя немцы, шкуру, Пофиле.

— Сало, — ответил Пофиле.

Но он не смеялся.

Субейрак пошел вниз по склону к Арденнскому каналу. Он плутал в низком кустарнике среди заброшенных карьеров, перепрыгивая через ямы. Ночь окрашивала весь этот мрачный пейзаж двумя тонами: синим — небо и бурым — землю.

В молодом офицере развивались и обострялись чувства, давно утраченные родом Субейраков и лишь ненадолго проснувшиеся в отце Франсуа, пехотном сержанте, во время первой мировой войны. В Субейраке возрождалось умение ориентироваться, появлялось чутье, предупреждавшее его об опасности, о таящихся в ночном мраке людях, кустах, деревьях. Пробуждение этих исконных человеческих свойств наполняло офицера-горожанина чувством странного удовлетворения, гармонировавшим с неясными звуками, доносившимися с полей, где располагались невидимые в темноте солдаты. Всем своим существом он воспринимал полноту жизни. Когда-нибудь он ужаснется при воспоминании об этом, но никогда не сможет ни забыть, ни обрести вновь это ощущение предельного приближения к тому, что называют счастьем.

Субейрак различил на фоне звездного неба огромные веретена тополей, окаймлявших канал. Где-то тут, справа, должен находиться его взвод. Он нащупал ногой каменистую дорогу, по которой когда-то шли рабочие, тянувшие канатом баржи. До него донеслись голоса. Он свистнул: «Английские мальчики наставили рога парням с севера». Субейрак больше доверял пиратским привычкам зебр, чем требованиям инструкций. Однако на традиционный окрик «кто идет?», прозвучавший у часового-северянина хриплым невнятным лаем, он ответил: «Пикардия».

— Осторожнее, господин лейтенант, здесь проволока.

Раздались звуки, которые Субейрак распознал бы среди тысячи других: дребезжание пустых консервных банок. Ему захотелось расцеловать своих зебр. Они ничего не забыли, уйдя с передовых. Придя на новое место, они тотчас растянули колючую проволоку и нацепили на нее кастрюли и жестянки из-под мясных консервов, громыхавшие при первом прикосновении.

— Кто там? — окликнул в нескольких шагах звонкий голос.

— Потише, ты! Это лейтенант, — ответил сержант Бодуэн.

Солдатам не пришлось объяснять, какой именно лейтенант. Словно играя в жмурки, Бодуэн водил Субейрака среди запутанных проволочных заграждений, затем оба спрыгнули в кювет, тянувшийся вдоль каменистой дороги. Участок береговой обороны находился здесь у самой дороги и был хорошо замаскирован густой пахучей листвой. Субейрак не сразу вспомнил этот знакомый с детства, резкий гнилостный запах. Это… это была бузина.

— Раз уж вы к нам пришли, господин лейтенант, мы вас больше не отпустим.

— Где Бушё? — спросил Франсуа.

— Дрыхнет, — ответил кто-то презрительно, с парижским акцентом.

— Это ты, Сербрюэн?

— Он самый, — радостно отозвался парень из Гренеля.

— А где Пуавр?

— В отделении Шеваля, — ответил Бодуэн. — Бушё приставил его к ВБ [20]. Пуавр вне себя от злости!

ВБ — гранатомет, который прикрепляется к стволу винтовки устаревшего образца. С его помощью можно было метать гранаты по глазомеру больше чем на сто метров. Разрыв гранаты соответствовал разрыву снаряда 75-миллиметрового орудия. Гранатомет и гранаты много весили, утяжеляя обычное воинское снаряжение; Бушё, вероятно, нарочно выбрал Пуавру такую нагрузку, в отместку за прежние милости, которые ему оказывал лейтенант! Субейрак сжал кулаки.

— Как прошла попытка переправиться через канал? — спросил он у сержанта.

Чья-то рука протянула ему кружку с дымящейся жидкостью.

— Пейте, господин лейтенант. Это кофе с настойкой.

Бодуэн не торопился с ответом. Субейрак перекладывал из одной руки в другую дурацкую овальную кружку, обжигавшую ему руки. Эта кружка — тоже одна из блестящих идей интендантства! Никогда солдат не мог выпить напиток горячим. Металл обжигал губы, а когда края кружки остывали, напиток был уже чуть теплый! Бодуэн невозмутимо заговорил:

— Осторожнее с огнем, ребята. Это спиртовка, господин лейтенант. Она хорошо замаскирована.

— Я ничего не видел, — сказал Субейрак. Ну, так как же, Бодуэн?

— Да переправы, собственно, и не было, господин лейтенант. Приказ о ней получило только отделение Шеваля.

Карта боя встала перед глазами Франсуа. Опорный пункт занимал бывший взвод Субейрака, состоявший из трех отделений. При каждом имелся ручной пулемет. Одно из них, во главе с Бодуэном, располагалось слева на каменистой дороге, по которой только что пришел Субейрак. Вторым отделением, стоявшим на триста метров правее, командовал Шеваль, а третье с капралом Луше находилось позади. Разумеется, Бушё пристроился со своим КП к третьему отделению, позади всех!

— Отделение попыталось переправиться два часа тому назад, — продолжал Бодуэн. — Мы стянули в одно место все лодки. В нас бросили дюжину гранат, но они не долетели и разорвались в воде. А потом стали стрелять справа.

— Фрицы?

— Да нет, наша береговая охрана. Огонь открыл взвод Ватру. Ему ответил немецкий пулемет. Мы слышали, как свистели пули. Вот и всё.

— Как так, всё?

— Да так. Бушё заявил, что двигаться дальше слишком опасно и что он идет доложить обо всем начальству.

— Ну да, в них бросали гранаты, — сказал Субейрак, стараясь быть объективным.

— Господин лейтенант, гранаты бросают каждую ночь. Боши переплывают Эн, прощупывают полосу земли между рекой и каналом и уходят. Днем никого нет. Матиас решил во что бы то ни стало перед вылазкой пробраться туда, и сам все осмотрел. Немцев там нет.

— Матиас. Ладно, я это запомню, — сказал Субейрак. — А пока что ведите меня на КП старшего сержанта Бушё.

Они молча прошли несколько сот шагов по пустырям, оврагам и лугу и остановились перед небольшим сараем. Субейрак толкнул дверь и зажег свой электрический фонарь. Это была садовая сторожка, откуда выбросили все инструменты. Старший сержант Бушё лежал на спине, без куртки, и спал с ангельской улыбкой на лице. Он любил комфорт и устроил себе ложе из двух тюфяков и огромной пронзительно-желтой перины, добытых в соседних домах. Он утопал в пуху, старший сержант Бушё!

Субейрак направил луч фонаря прямо в безусое лицо своего бывшего помощника. Бушё заворочался, прячась от света. Лейтенант осветил постель, ящик, служивший столом, запыленную нераспечатанную бутылку бургундского и большую открытую коробку сардин, где жидким золотом блестело масло. Луч снова скользнул по лицу Бушё. Субейрак переложил фонарь в левую руку и поднял правую, сжав ее в кулак. Но тут Бушё с ворчанием повернулся на бок. Взору лейтенанта предстал его профиль, который казался еще женственнее, чем фас, и не гармонировал с ним, словно фас и профиль сержанта принадлежали двум разным людям. Хотя Субейрак замечал это и раньше, но сейчас его поразило, насколько этот человек походил в профиль на Анни! Франсуа медленно опустил руку. Он схватил старшего сержанта за плечо и тряхнул.

Унтер-офицер неуклюже скатился с перины и тюфяков, рубаха его смешно пузырилась над рыжими галифе. Растрепанный, обалдевший, он вытянулся перед офицером, моргая от света.

— Слушаю, господин майор…

— Твое счастье, что это не майор, — сказал лейтенант Субейрак, который вообще редко к кому обращался на «ты». — Одеться, да поживее!

— Господин лейтенант, мне стало нехорошо после стычки. Я почувствовал, что мне необходимо набраться сил. Ведь во взводе все в порядке, и…

— Какой стычки?

— Ну как же, у нас недавно произошла стычка, господин лейтенант! Мы сделали все возможное, чтобы переправиться на ту сторону, но между каналом и рекой засела, по крайней мере, рота.

Бодуэн спокойно курил, пока Бушё застегивал штаны, время от времени отбрасывая рукой со лба спутанные волосы.

— Где третье отделение?

— В конце огорода, господин лейтенант. Нужно идти вдоль стены. Я сейчас отведу вас, господин лейтенант…

— Нет, предупредите капрала Луше, который командует третьим отделением, чтобы он нашел сержанта Шеваля и явился ко мне вместе с ним. Мы будем переправляться через канал, Бушё.

— Слушаю, господин лейтенант, — ответил тот с виноватым видом.

Вот теперь он совсем проснулся! Указав на сардины, хлеб и вино, он спросил:

— Не хотите ли закусить, господин лейтенант?

— Нет.

— Ну, а я голоден, — сказал Бодуэн. Вы разрешите, господин лейтенант?

Бодуэн сделал себе бутерброд с сардинами и вышел. Приторный запах, шедший от слишком кокетливого унтера, сразу вызвал у Франсуа отвращение, и он оставил дверь открытой. Звезды бледнели, и ночное небо покрывалось кое-где аспидно-серыми пятнами. На руке Субейрака ненавистные часы офицера разведывательной службы показывали два часа пятьдесят минут. Через час начнет светать.

Полчаса спустя Франсуа уже отдал все распоряжения. Отделения Бодуэна и Шеваля должны переправиться через канал на имеющихся у них лодках и окопаться на той полосе земли, разбитой на мелкие огороды, которая лежала между кривой линией канала и излучиной реки. Тактически эта вылазка была лишена смысла, потому что хотя солдаты могли найти хорошие укрытия на этой неровной, бугристой и лесистой местности, но зато у них не будет поля обстрела. «Держаться на южном берегу Эна, как можно ближе к реке, передовые оборонительные сооружения расположить у самой воды». Третье отделение под командой капрала Луше будет прикрывать канал в том месте, где сейчас стоит отделение Бодуэна. Ему предстоит подбирать раненых и охранять средства переправы. Всю операцию нужно проделать с помощью тех четырех или пяти лодок, которые боши не успели еще пустить ко дну.

Когда они выходили из сторожки, мягкая, как шкурка крота, серость все больше вытесняла ночную синеву. Они сверили часы. Операция начнется через пятнадцать минут. Три командира отделений разошлись по своим местам. Из ближайшего отделения доносилось недовольное ворчание разбуженных солдат.

— А я что должен делать? — спросил Бушё.

— Ты? — ответил Субейрак. — Ты пойдешь за мной. Я иду на ту сторону с отделением Бодуэна и укажу вам там место. КП будет теперь на том берегу, а не здесь. Понятно?

— Понятно, господин лейтенант, — сказал старший сержант.

— Кстати, сударь, — сказал Субейрак, — вы ведь кадровый военный?

— Да, господин лейтенант. Я из полка 15-1.

— Вы никогда не думали о том, что война — это ваше ремесло? И надо сказать, сударь, что для профессионала вы воюете из рук вон плохо! Кроме того, вы лгун. Насчет гранат вы сказали правду. Но ведь вам известно, что немцы не могут взять канал с помощью продольного огня, пока шлюзы в наших руках. А мы их держим до сих пор в Со-ле-Ретель и в Бьерме. Почему вы солгали?

— Я… я не знаю… господин лейтенант. Эта полоска земли со своими ивами, окруженная водой, похожа… похожа на западню. Нас там переловят, как крыс, господин лейтенант.

— Спокойнее, Бушё. Сколько вам лет?

— Двадцать семь, господин лейтенант.

— Мы с вами ровесники! Ну ладно! Пошли, друг мой, будьте веселее, подтянитесь! Знаете ли вы, куда мы идем в самом деле? Не знаете? Ну так я вам сейчас скажу. Мы идем открывать Остров сокровищ. Вот он здесь перед нами, Остров сокровищ!

Унтер-офицер Бушё не ответил и последовал за лейтенантом. Они подошли к отделению, которым командовал Бодуэн. Он не обнаружил на острове присутствия неприятеля.

— Господин лейтенант, одумайтесь пока не поздно, — сказал контрабандист Матиас, уже обследовавший самостоятельно и по своей инициативе участок, который они собирались занять.

Далеко на холмах, у самого горизонта, поднялись несколько красных ракет. Они долго висели в небе, словно из вежливости к Субейраку не желая опускаться на землю. Кругом царила тишина; только изредка громыхали солдатские котелки и консервные банки, да время от времени с плеском падал в воду камень. «Если бы этот болван Бушё не помешал немецкому патрулю сделать свое дело и уйти, взвод был бы уже на той стороне, а я бы мог спокойно спать!» Субейрак вздохнул. Он вспомнил лицо спящего Бушё и профиль Анни. Сам Бушё зевал, прикрывая рот рукой. По-видимому, мамочка хорошо воспитала Бушё, этого убийцу на жаловании!

Франсуа сел на краю откоса. За густыми зарослями ириса Матиас обматывал тряпками весла. Должно быть, мысленно он вновь переживал какой-нибудь довоенный эпизод своей жизни контрабандиста-северянина. Бодуэн обошел свое отделение, желая убедиться, что солдаты ничего не упустили, и уселся рядом с лейтенантом, внимательно разглядывая коренастую и хищную фигуру Матиаса. Миролюбивый Бодуэн прежде служил таможенником; случайности войны соединили в одном отделении этих двух людей, которые, возможно, годами безуспешно выслеживали друг друга. Они были ровесниками, и оба «работали» в пограничном районе Себура и Онель.

— Этого фокуса я не знал, — громким шепотом сказал Бодуэн, прикрывая рот рукой, как будто он хотел, чтобы контрабандист его не слышал. — Но я буду иметь его в виду, когда демобилизуюсь!

— Тише ты там, — откликнулся Матиас, — а то еще таможенник услышит!

Обстановка делала эту реплику особенно смешной. Именно этот грубоватый, непринужденный юмор Франсуа так любил в них.

Остальные расхохотались. Смех был разрядкой после возбужденного напряжения. Солдаты увлеклись задачей перейти этот чертов канал. Нелепость приказания никого не возмущала. В них даже пробудилось желание во что бы то ни стало выполнить эту операцию, и казалось, что все их страхи перешли в душу унтер-офицера. Бушё вдруг удалился, держась за живот. Быть может, таинственное назначение унтер-офицера Бушё и состояло в том, чтобы впитывать в себя страх, возникавший у других?

Первая лодка, большая плоскодонка, нагруженная несколькими солдатами и ручным пулеметом, бесшумно заскользила по реке., Бодуэн вскочил в нее в последний момент. Весла еле слышно рассекали воду. Все сидели не переводя дыхания, и в напряженной тишине стало отчетливо слышно бульканье воды у плотины Со-ле-Ретель, на расстоянии полукилометра. Вдоль южного берега Арденнского канала ровными геометрическими линиями тянулась усыпанная гравием дорога. Заросший кустарником извилистый северный берег спускался к воде крутым обрывом.

Появился солдат из отделения Шеваля. Это оказался Пуавр. Узнав лейтенанта, он радостно ухмыльнулся.

— Никаких происшествий, господин лейтенант, только вот этот жирный кабан Верлом свалился в воду!

Субейрак неслышно рассмеялся. Верлому нельзя было помочь, придется ждать солнца, чтобы обсохнуть! Субейрак дружески похлопал по плечу сияющего Пуавра, вооруженного огромной винтовкой и гранатометом ВБ у пояса.

— Все в порядке, Пуавр?

— Все в порядке, господин лейтенант, кроме того, что вас нет с нами! Новый капитан как будто славный, ко он ни в чем не разбирается! Оставайтесь здесь, господин лейтенант! Я так думаю — пока вы с нами, ничего плохого не случится. С тех пор как вы ушли, все уже не то, не то… Все уже идет так… будто в самом деле война!

— Ну, а бомбежка на передовой, Пуавр, ведь это было всерьез. А в Киршвейлере, помнишь?

— Все равно, это было не то, господин лейтенант.

Старший сержант Бушё приближался к ним, и Пуавр демонстративно сплюнул.

Неожиданно донесся приглушенный окрик. Отсюда ответили, в воздухе просвистел канат. Солдаты наладили переправу, закрепив веревку на деревьях. Субейрак вошел в лодку, Пуавр и Бушё сопровождали его.

С того берега от промоин и камышей, от корней и веток засохших ив тянулся гнилостный, болотный запах. Франсуа задумался. Он должен был оставить здесь своих зебр и возвратиться на КП батальона на кирпичном заводе. Но его тронули слова Пуавра и его наивная вера в то, что со взводом ничего не случится, пока Франсуа с ними.

Местность представляла собой полуостров, тянувшийся узкой воронкой между рекой Эн и каналом от моста Со. По самой середине его, на несколько метров выше уровня воды, шла дорога, являвшаяся как бы спинным хребтом полуострова. С наступлением рассвета с него можно было видеть за двадцать метров, что происходит в прибрежных камышах. «Передовые оборонительные сооружения расположить у самой воды». Ну что ж, задача была выполнена! Напротив, на северном берегу реки Эн, высились цементные строения муниципальной купальни. Должно быть, в мирное время это было нечто вроде ретельского Довиля [21]. Сержант Бодуэн был подавлен, солдаты молчали. Крепкое чувство сплоченности объединяло зебр и их бывшего начальника против тех, кто решает их судьбы росчерком пера. Это была исконная вражда людей, вынужденных воевать, не понимая целей войны, против тех, кто якобы разбирается в общих планах и не желает ничего знать о деталях.

Почва на южном берегу была ноздреватой, и Субейрак временами вязнул в ней по щиколотку, как когда-то в Вороньем лесу.

После долгих поисков он нашел заброшенный осушительный канал и отыскал углубление, где можно было установить пулемет. Он отметил себе место его расположения и вдвоем с Пуавром присоединился к отделению Шеваля. Пуавр кратко выразил их общее чувство:

— Вечно достается одним и тем же, господин лейтенант!

Это была правда. В словах Пуавра звучало чувство обиды и возмущения солдата-северянина против такой несправедливости. Они перекликались с известной поговоркой первой мировой войны: «Умирать идут всегда одни и те же».

Шеваль поставил у ивы наблюдателя. Больше он ничего не мог сделать.

Приближался рассвет, зебры торопились. Боши, по-видимому, спали, и день обещал быть спокойным. Субейрак собирался идти в отделение Бодуэна и затем переправиться через канал. Пуавр спросил его:

— Я должен остаться с моим отделением, господин лейтенант?

Франсуа уступил:

— Ладно, проводи меня до КП. Ты вернешься с продовольствием и сухим спиртом.

Бушё с недовольным видом стоял около переправы.

— Ну вот, — сказал Субейрак. — Как видите, не так уж страшно. Бушё, я оставляю вас здесь.

Сумерки рассеивались. Половина четвертого утра. Напрягая зрение, Франсуа уже мог разобрать время на своих ручных часах.

Франсуа с Пуавром и Матиасом собирался уже перейти канал у переправы, установленной солдатами, когда послышался свист пуль. Они бросились на землю. Пулеметная очередь пронзала берег канала продольным огнем, делая переправу невозможной. Кто же стрелял? Ведь все шлюзы были заняты своими! Осветительные ракеты поднялись в небо и медленно спускались на своих парашютах над берегом. Прижавшись лицом к земле, Субейрак спрашивал себя, чувствуя, что он попал в западню, как быть дальше? Его охватило отчаяние. Этот трус Бушё оказался прав. Боши пропустили их и не давали им вернуться! Франсуа овладел собой. Невероятно! Шлюзы! Может быть, в то время как Субейрак со своим бывшим взводом переправлялся через канал, боши перешли его в обратном направлении и засели между Со и Бьермом. А пока что непрерывно свистели пули!

— Пуавр, — сказал Субейрак, — раздевайся.

— Все снимать с себя, господин лейтенант?

Пули летели сплошной завесой на высоте одного метра над уровнем воды. По водной глади плыли срезанные ими листья и ветки. Судя по изгибу канала, можно было заключить, что автоматы били где-то с французского берега и довольно близко, должно быть между взводом Ватру и прежним расположением взвода Субейрака. Раздались ответные пулеметные очереди. Видимо, за бошей принялся старший сержант Ватру. Между тем, Субейраку необходимо было срочно перейти канал и отчитаться перед майором. Укрывшись за толстой ивой, дрожа от предрассветной прохлады, он быстро разделся и остался в одних трусах. Он связал одежду ремнем, Пуавр последовал его примеру. Франсуа прикрепил сверток к металлической лодке и скользнул в воду. Серо-зеленая, илистая, покрытая ряской, она показалась ему ледяной и зловонной.

— Но я — то не умею плавать! — сказал Пуавр.

— Уцепись за лодку и не шевелись.

Пуавр скользнул в воду и зафыркал, ухватившись руками за борт. Под их тяжестью корма накренилась, а нос высоко поднялся. Канат Матиаса натянулся, и лодка, прикрывая собой Пуавра и офицера, стала быстро двигаться к берегу, который они покинули три четверти часа тому назад. Несколько пуль щелкнули точно бичом по металлическому борту. Два голых человека быстро вскарабкались на берег и бросились в канаву.

— Черт возьми, здесь крапива! — сказал Пуавр.

И они расхохотались под непрекращающийся визг немецких пуль. Над их головами и позади них раздался более ровный треск пулеметов. Это отвечал Пофиле. Автоматы взвода Ватру затрещали еще чаще, и вскоре немецкие пулеметы замолкли. Франсуа и Пуавр бегом пустились к сторожке Бушё.

Пуавр продолжал смеяться. Искупались, можно сказать, на славу. Затем они вышли и прислушались. Кругом снова стало тихо. Отдаленный неумолчный плеск воды у плотины еще явственнее усиливал голоса животных, звук их мягкой предрассветной поступи и трели просыпающихся птиц. Скоро станет совсем светло.

После холодного купания наступила реакция. Субейрак весь горел, в нем проснулся волчий аппетит. Он представлял себе состояние майора после этой перестрелки. Однако у лейтенанта Субейрака не было ни малейшего желания возвращаться на КП. Ему, наоборот, хотелось остаться здесь с Пуавром и другими, с контрабандистом Матиасом и его личным врагом — таможенником Бодуэном. «Черт возьми, — подумал он, — я начинаю чуть ли не любить все это!»

— Да, вот что, Пуавр! — сказал Субейрак, — я попросил, чтобы тебя перевели во взвод управления. Майор рассердился, но не отказал. Я думаю, он это сделает. Нужно, чтобы об этом объявили во время вечерней переклички.

— Вот будет здорово, господин лейтенант.

И Пуавр добавил как всегда лукаво, указывая на канал, а мысленно на весь участок:

— Хорошее здесь местечко, господин лейтенант, нужно бы его сохранить за нами!

— А ты прав, дурья голова, — ответил офицер. — И кроме того, сегодня день у вас не будет жарким. Ладно. Иди со мной. Матиас, ты можешь вернуться к переправе. Мы пойдем на КП к капитану. Надо же все-таки ввести его в курс дела!

Налево уже виднелись очертания Ретеля. Какая-то зловещая тишина нависла над ним.

Субейрак поднялся на прибрежную дорогу и побежал по ней. Он не сделал и двадцати шагов, как ему пришлось броситься на землю и, подпрыгнув, скатиться в канаву. Горизонт как будто разорвался. Снаряды свистели, пролетая во все стороны. Неожиданно разразился ураган железа и огня. Небо неистовствовало, низвергая грозные смерчи, непрерывно гудели чудовищные сирены, грохотали моторы. Офицеру понадобилось некоторое время, чтобы сообразить: над самым каналом пикировали немецкие самолеты, сбрасывая бомбы одну за другой и обстреливая местность из пулеметов. Все вокруг покрылось неопределенно-голубоватым туманом, который все время сгущался и окутывал Франсуа Субейрака. Лейтенант стал глохнуть. Ему показалось, что он слепнет; он лихорадочно рванул сумку противогаза. Газы это или дым от рвущихся снарядов? Или, может быть, известковая пыль Шампани? Франсуа машинально взглянул на часы. Три часа сорок пять минут. Прижатый к земле, он постарался осмотреться: весь мир сократился до размеров узкой поляны, поросшей пыреем, клевером и лютиками. Он перевернулся на спину, стараясь занимать как можно меньше места. Небо охватывал мутный, зеленоватый туман. Над головой оставался прозрачным только совсем маленький, голубой купол.

Франсуа изо всех сил прижимался к земле. «Вот дурак, забыл лопату», — подумал он. Лишь недавно раздобыл он саперную лопату, которой очень дорожил, хотя она не входила в обычное снаряжение офицера. Субейрак обзавелся ею, последовав совету старого приятеля отца, ветерана войны 14-го года. И вот он забыл взять с собой лопату. Он не предусмотрел, что судьба готовила ему свидание с войной 9 июня в три часа сорок минут.

Немцы громили передовые позиции на всем протяжении участка их дивизии. Им с грохотом отвечали французские орудия калибра 75 и 105. Земля дрожала после каждого удара, казалось, будто она вот-вот разорвется, и небо содрогалось ей в ответ. Три часа сорок восемь минут. Эти восемь адских минут тянулись нескончаемо. В интервалах между взрывами Субейрак тревожно принюхивался, как собака. Дым был необычным. Газы? Нет, он ошибался тогда. И подумать только, что он, «специалист» по химической обороне и борьбе с газами, не может даже в них разобраться! Нет, он не ощущал ничего, кроме пульсации крови в ушах.

Один за другим самолеты снижались и выпускали пулеметные очереди. Пронзительный вой сирен пикирующих самолетов сотрясал воздух, и это было хуже всего: о такой психической атаке тогда еще не знали, и казалось, что сирены настигают человека на земле и сдирают с него всю кожу.

Между тем, Франсуа заметил, что кулаки его разжались. Он постепенно приходил в себя. Прежде всего нужно было осмотреться, невзирая на это мерзкое ощущение, будто при малейшем движении упираешься теменем в раскаленное железо. Он пополз вверх по откосу. Где канал? Он угадал его по сочным мясистым листьям, желтым мечеобразным ирисам, по водяным лилиям и по внезапно появившейся странно подвижной мордочке водяной крысы.

Вдруг чудовищный взрыв всколыхнул землю, и огромная волна водопадом обрушилась на Франсуа, отскочившего назад. За ней последовал град комьев сухой земли. Насыпь защищала Субейрака от встречных осколков, но не от тех, которые настигали его сзади. Ничего не оставалось делать, как припасть к земле и выжидать.

Когда враг перестанет бомбить передовые, он, вероятно, окружит взвод Субейрака, перерезанный надвое каналом. Внезапно один за другим стали взрываться тяжелые снаряды, раздирая в клочья молочно-белый туман. Пофиле, вероятно, крепко достается! Немецкий пулеметчик находился за скатом. Франсуа рассчитал, что земляная насыпь дает ему маленький шанс на спасение. Ноги его онемели. Воздух наполнялся удушливым и отнюдь не опьяняющим запахом пороха. «Опять никуда не годная фраза, общее место», — подумал он. Франсуа томился. Ему казалось, что бомбежка длится уже целую вечность. Однако часы показывали четыре часа пятьдесят минут. Это замедление времени, уже испытанное им при бомбардировках в Лотарингии, вновь поразило Субейрака. Рассчитанными, гибкими движениями он пополз к отделению капрала Луше. Ему сразу стало лучше, как только он начал действовать. Уже совсем рассвело, но все кругом тонуло в серой мгле. Белые призраки медленно кружились и таяли. Утренний туман должен был разогнать дым от немецких снарядов. Дым! Ну да, это были всего-навсего дымовые снаряды!

В нескольких шагах он вдруг увидел колеблющуюся тень. Он завопил: «Это я, Субейрак, лейтенант Субейрак!» Это был Пуавр. Франсуа подошел и остановился как вкопанный: Пуавр спокойно курил, вглядываясь в то, что заменяло небо.

— Я все жду, когда это кончится, господин лейтенант, — невозмутимо сказал вестовой, не трогаясь с места.

Им пришлось тут же броситься на глинистое дно канавы: загрохотали снаряды.

— Они не скупятся, — сказал Субейрак, — но…

Ему показалось, что в трех шагах от него какая-то большая собака роет когтями землю. Пуавр помогал головой: он уже увидел и узнал, кто это. Субейрак подтянулся на локтях. Это Матиас, контрабандист, встав на четвереньки, царапал землю передними лапами. Он уже выкопал яму сантиметров в двадцать глубиной. Субейрак прикоснулся к его плечу. Лицо Матиаса казалось одичавшим, глаза вылезали из орбит.

— До чего напуган, — промолвил Пуавр.

— Двинулись, — сказал офицер. — Нужно добраться к посту Луше.

Они продолжали свой путь ползком, как ужи. На расстоянии нескольких метров Франсуа обернулся. Он различал уже только неясный, суетливо мелькавший силуэт. Матиас! Матиас, который по собственному почину в одиночку отправился в разведку, Матиас, который ни разу не струсил на передовой, продолжал царапать землю…

— Мужчины превратятся во львов, а женщины в пантер, — сказал Пуавр. — Так было написано у меня в учебнике, когда я кончал начальную школу…

На откосе в отделении Луше, за проволокой с консервными банками, натянутой солдатами Бодуэна, стоял ручной пулемет. Он был установлен для стрельбы фланкирующим огнем в направлении Бьерма, чтобы прикрывать тыл обоих отделений, окопавшихся на острове. Наводчик сидел в канаве на корточках. Солдаты с винтовками в руках выбрали места поглубже и уселись. Еще недавно они переговаривались шепотом, но теперь, чтобы услышать друг друга, им приходилось кричать во все горло. Франсуа вдруг заметил рыжие штаны.

— Бушё! — крикнул он.

Да, это был унтер-офицер! Несколько минут назад Субейрак видел контрабандиста Матиаса, багрового, с глазами, озаренными пожаром. Бушё был бледен до зелени и весь дрожал! И тогда Франсуа понял, как заразителен страх. От Матиаса и Бушё он передавался ему. Губы у него пересохли, колени тряслись, спина покрылась холодным потом. Он почувствовал зависть к зебрам, которые находились в безопасности на острове и избежали бомбардировки. Зубы у него стучали. Субейрак пожалел, что увидел унтера Бушё, ему захотелось зарыться головой в траву и не думать ни о чем. Он попытался преодолеть страх, но не мог овладеть собой. Тогда лейтенант нарочно встал во весь рост. Он несколько раз ровно и глубоко вдохнул воздух и сосчитал до десяти. Дрожь не унималась. В два прыжка он оказался около старшего сержанта и схватил его за шиворот, чуть не задушив.

— Откуда ты взялся? Почему ты бросил взвод? Как ты перебрался через канал, а? Ты за это ответишь!

Бушё весь осел и съежился, чтобы предоставить осколкам как можно меньше места для поражения.

— Я перебрался на лодке… Во время бомбежки, — ответил Бушё.

Это уж был предел! Этот трус нашел в себе мужество переправиться через канал в лодке, под градом пуль!

— Но зачем же, болван!

В голосе унтера слышались слезы.

— Чтобы доложиться, господин лейтенант, — вымолвил он наконец.

Франсуа почувствовал во рту горечь. Он разжал разом обе руки, и старший сержант распластался на земле, точно он был из воска. Дрожь унялась. Франсуа машинально взглянул на часы: семь часов двадцать минут. Уши болели, но он начал уже привыкать к этому. Раздался треск, словно какой-то великан ломал сучья в лесу. Возвращались пикирующие бомбардировщики.

Когда смерч прошел, Субейраку показалось, что на этот раз попаданий было меньше. Эта мысль успокаивала его. Рядом с ним кто-то повалился на землю. То был Матиас, сумевший вырваться из-под власти безумия.

Капрал Луше приподнялся и сказал тоном крестьянина, наблюдающего за грозой: «Дело идет к концу». Да, дело шло к концу, но Субейрак знал, что затишье обязательно будет чем-нибудь нарушено.

— Пулемет работает? — спросил он. — А ну-ка попробуй не давать им спуска.

Наводчик Манье, батрак из Жанлена, нажал на гашетку. Пулеметная очередь прозвучала среди всего этого грохота, как взрыв детской хлопушки.

— Осторожнее, ребята, опять…

Субейрак не успел договорить. Сплошная завеса тяжелых снарядов поднялась и пронеслась в тыл. Снова начался оглушительный гул, еще более яростный, чем прежде. Станковые и ручные немецкие пулеметы стреляли без передышки, им отвечали ручные пулеметы французов.

— Стреляют прямо перед нами, — крикнул Луше.

Два других отделения усилили огонь до предела.

На расстоянии нескольких метров по-прежнему ничего нельзя было различить.

— Можно подумать, что ребятишки снежками кидаются, — сказав Пуавр.

Внезапно он вскрикнул. Перед ними за непрочным проволочным заграждением вдруг выросла странная на вид, долговязая, нелепая фигура человека, державшего что-то в руках. Франсуа услышал: «Ach, so!», и вслед за тем предмет в руках незнакомца стал извергать огненные языки, двигаясь слева направо, точно коса. Наводчик Манье, раненный в левую руку и в плечо, закричал. Пуавр в бешенстве сорвал с себя каску и, швырнув ее в лицо немцу, заорал:

— Ну подожди же, проклятый бош!

Немец с изумлением увидел, как еще несколько французов с воплем вскочили на ноги. Он повернулся и пустился со всех ног вдоль канала. Пуавр, одним махом перескочив через проволочное заграждение, схватил ружье и бросился вслед за немцем, продолжая поносить его:

— Сволочь! Кретин! Болван! А ну-ка подожди немного, свинья этакая! Я тебя проучу! Собака! Собака! Собака!

Оба гомеровских воина исчезли в тумане. Сколько Франсуа ни звал Пуавра назад, вестовой не слышал его. Субейрак делал перевязку Манье, как вдруг рядом с ними загрохотали взрывы. Взрывная волна обрушилась на остров. Лейтенант не позволил солдатам оставить боевые позиции и броситься на помощь Пуавру. Он поднял голову, стараясь проникнуть взглядом в зловещую белую мглу. Прошло несколько долгих минут, и они услышали рев Пуавра, увидели его самого. Вестовой возвращался, потрясая, как дикарь, пулеметом боша.

Пуавр перебрался через заграждение и свалился на траву. Ему пришлось догонять немца. Пробежав метров двести до места, где прежде располагалось отделение Шеваля, бош заметил на откосе французского солдата, сидевшего на корточках спиной к нему. Француз обернулся. Бош выстрелил в него и, услышав позади топот бегущего Пуавра, повернул оружие против своего преследователя. Но пулемет вдруг заело.

— Я выстрелил вот так, прямо ему под руку, — показывал Пуавр, — и фриц сразу повалился на землю. Он убит, это точно. Надо пойти посмотреть, господин лейтенант.

Пуавр надел через плечо портупею немца.

— Позже, — задумчиво ответил Франсуа, — потом, когда затихнет. Кто из наших убит?

— Я его не знаю, — сказал Пуавр. — Никогда не видел его в батальоне.

— Но он из нашего полка?

— Да, из нашего. Так мне показалось.

Но офицеру больше не пришлось раздумывать над этим. Немцы снова начали простреливать канал продольным огнем. Они перешли Эн и канал, вероятно, одновременно с сумасбродным болваном, которого прикончил Пуавр, и теперь нападали. Оцепенение, вызванное бомбардировкой, исчезло. Всех охватило возбуждение боя. Субейрак занял у пулемета место раненого Манье. Но стрелять ему было неудобно. Он бросил перед собой два вещевых мешка и лег наискось на дороге, спустив ноги в кювет. Короткими полуочередями он прочесывал высокий берег канала. Над их головами свистели пули пулеметчиков Пофиле.

— Гранаты, Пуавр, — крикнул лейтенант. — Скорее!

В тумане обозначились два световых глаза, смотревшие на французов. Немецкие пулеметы стрекотали на расстоянии каких-нибудь ста метров, намного ближе того места, где несколько минут назад Пуавр убил своего фрица. Пуавр укрепил на винтовке гранатомет. Он опустил первую гранату, нажал на спусковой крючок, наклонив винтовку и упирая приклад в землю. Граната с гулом полетела. Место взрыва нельзя было различить, но в серебристом тумане сверкнуло золотое пламя. В распоряжений Субейрака было около двадцати гранат. Пуавр выпустил их одну за другой. Один немецкий пулемет замолк, но другой, обезумев от ярости, продолжал стрекотать, танцуя на своей треноге. Ручной пулемет Сербрюэна уже начало заедать. Ствол его раскалился. Сербрюэн откинулся в канаве и помочился на него, крича:

— Ты у нас дождешься! Мы этим еще не таких охлаждали!

Раздался крик, а после него протяжный, жалобный стон….

— Господин лейтенант, господин лейтенант, — повторял голос за спиной офицера.

Это был Бушё…

Франсуа обернулся, но когда он увидел, что его бывший помощник невредим, а не ранен, как он предполагал, Субейрак размахнулся и изо всех сил ударил его, тут же сам вскрикнув от боли: его рука угодила в каску.

Манье по-прежнему стонал. Франсуа оглядел поочередно всех своих людей: Сербрюэна, Малье, Бушё, Матиаса, Луше, Пуавра и, четырех других. Кто же был второй раненый? Но раздумывать над этим ему не пришлось: немцы зашевелились, послышались хриплые приказания.

— Быстро гранаты, Пуавр!

Немецкие пулеметчики перебежали и залегли еще ближе. Они снова стреляли из канавы, на расстоянии примерно восьмидесяти метров.

— Гранат больше нет, господин лейтенант.

Жалкие винтовки французов продолжали беспомощно стрелять. С ужасающим ревом налетел новый шквал пикирующих бомбардировщиков, Французы бросились на землю, припав лицом к стали оружия. Приподнявшись на локте, Субейрак увидел Матиаса. Контрабандист опорожнил свою сумку и наполнял ее гранатами, словно крупными смертоносными яйцами. Матиас снова обрел свою невозмутимость. Он сделал лейтенанту знак, показал на гранаты и махнул рукой направо. Между двумя очередями огня Матиас перешагнул через заграждение, скользнул в поле и исчез. Вражеский пулемет находился уже на расстоянии шестидесяти метров: он стрелял низко, и пули, отскакивая рикошетом, пролетали над их головами. Субейрак приказал стрелять реже. Снова послышались стоны. Кого еще ранило? Во мгле, рядом с первым, вновь появился второй, перемежающийся огонек. Вероятно, это был второй немецкий пулемет, к которому подоспели другие фрицы. Когда солдаты Субейрака потеряли уже всякую надежду, четыре взрыва потрясли почву. Оба немецких пулемета замолкли. За этим последовало несколько винтовочных выстрелов, сделанных непроизвольно, и бесполезная очередь ручного пулемета, который Сербрюэн никак не мог остановить, пока не кончилась лента.

Матиас с криком бежал обратно. Его голос донесся раньше, чем появился он сам, запыхавшийся, потный, сияющий.

— Хорошая работа, Матиас, — сказал Субейрак.

Контрабандист переступал с ноги на ногу, как медведь. Он прошептал что-то, и лейтенанту послышалось: «А я уж боялся, что перестал быть мужчиной, господин лейтенант».

Затем наступила глубокая тишина.

Огонь передвинулся еще дальше в тыл французов, распространившись на большую площадь, но был уже не столь интенсивным. Налево в Ретеле и по всей правой стороне участка, к Бьерму, раздавался треск выстрелов легкого пехотного оружия.

Вся телефонная связь была, по-видимому, нарушена. Снова послышались стоны, напоминающие жалобное повизгивание собаки. Франсуа подошел к Манье и понял: бедняга был снова ранен. Его штаны пропитались кровью. Франсуа разрезал их ножом, обнажив бледно-восковое тело, на котором запеклась кровь. При виде огромной раны Субейрак почувствовал приступ тошноты. Он взял свой индивидуальный пакет. Сербрюэн протянул ему кружку с вином. Намочив в нем бинт, Франсуа промыл рану. Она действительно была очень велика, и у Субейрака не хватало духу прочистить ее вглубь. То, что наполняло ее, походило на желе из смородины. Он сделал жгут, стянул бедро, убедившись по судорожному движению Манье, что кость обнажена, и перевязал рану рваной рубахой.

— Ничего, — сказал он Манье. — Ничего. Это не помешает тебе поддавать жару твоей жене! Я сейчас пришлю за тобой санитаров.

Не могло быть речи о том, чтобы отправить его с кем-нибудь из оставшихся семи человек. Франсуа, разумеется, не считал Бушё, без конца повторявшего:

— Я же знал, что переправа невозможна, господин лейтенант. Вот видите! Вот видите!

Потеряв рассудок от страха, этот дурак воображал, будто все это светопреставление вызвано тем, что два отделения перешли канал. Субейрак понимал теперь, что бомбардировка охватила десятки километров.

— Дело пойдет, — сказал Субейрак капралу Луше, не удостаивая взглядом жалкого командира взвода. — Вы установите связь с обоими отделениями на острове. Мне кажется, эта трепка их миновала: они ведь стреляли после нас. Во что бы то ни стало сохраните переправу.

Металлическая плоскодонка, которую использовали для переправы зебр, пошла ко дну. Видимо, прямое попадание. Оставались две лодки.

Все еще плотный туман кое-где просвечивал золотом. Казалось, светлый луч пронизывает воду в аквариуме. Солнце, вероятно, давно уже поднялось. Лейтенант еще раз осмотрел раненого. Парень весил не меньше восьмидесяти кило и был на полголовы выше Субейрака. Губы Манье дрожали, красное пятно на бедре расползалось все больше.

— Я не могу взять тебя с собой, — сказал Субейрак Пуавру. — Вы должны все остаться здесь.

— Ну, конечно, господин лейтенант.

— Ты можешь попытаться пойти со мной? — спросил он у Манье. Манье утвердительно кивнул. Остальные помогли товарищу встать и удержаться на ногах. Манье обнял лейтенанта за шею, Франсуа обхватил его за пояс. Их провели через запутанные сети заграждений. Они медленно шли в направлении кирпичного завода. Вслед раздался насмешливый голос Пуавра.

— Точь-в-точь влюбленные! — крикнул, сложа ладони рупором, бывший ординарец лейтенанта Субейрака.

Молодой преподаватель литературы на дополнительном курсе, типичный француз, с круглой головой и невысокой фигурой кельта, Франсуа Субейрак был сыном своей эпохи, лишенным мучительных сомнений и излишних психологических тонкостей, и отнюдь не питал склонности к фантастике. А между тем, все, что последовало, навсегда останется в его памяти, как переход сквозь адские бездны, где время и пространство уже не отвечают привычным представлениям, — сквозь мир кошмаров, о котором он сам в конце учебного года рассказывал ученикам, разбирая творчество Рембо[22]. «Четверть года в аду» началась для него в тот момент, когда пикирующие бомбардировщики «Штука» (название это он никогда и не слышал) приступили к исполнению вагнерианской роли и туман, сменивший ночь, окутал пылающую местность невыносимо белой пеленой.

Франсуа почти нес Манье на себе. Солдат становился все тяжелее и беспрерывно стонал сквозь стиснутые зубы. Он пытался сдерживаться, и Субейрака мучили его сдавленные стоны. От раненого несло вином, тиной и терпким запахом пота. Он подпрыгивал на здоровой ноге; перед тем как сделать шаг, он опирался на плечо лейтенанта и, шагнув, испускал приглушенный крик.

Субейрак решил идти вдоль канала, прямо на КП батальона, где находился медпункт. Опасаясь взрывов, он двигался под прикрытием насыпи и затем пошел по дороге, от дома к дому. Идти по извилистой, изрытой траншее значило бы истощить раненого без всякой пользы. Тяжесть ноши, холодное купание и пережитый страх — от всего этого Субейраку стало нестерпимо жарко. Временами он мог видеть перед собой на четыре-пять метров в этой разжиженной вселенной, а в иные минуты он словно погружался в молоко и не различал даже собственных ног. Ужас сдавливал его горло, словно на каждом шагу ему грозила страшная пропасть. Тогда они остановились и бесконечно долго вглядывались в переливы тумана.

Он воспользовался минутой просвета и быстро осмотрел рану Манье. Через разрезанные штаны можно было увидеть между коленом и берцовой костью запекшуюся корку, похожую на засохшее варенье; оттуда сочилась кровь, стекая по грязному носку. Ослабевший и выбившийся из сил, Манье застонал.

— Господин лейтенант, бросьте меня здесь, я больше не могу, я хочу спать, спать…

Субейрак порылся в карманах Манье, вытащил измятые солдатские сигареты, сунул одну из них в рот своему спутнику, дал ему прикурить от зажигалки и снова потащил его. Они передвигались на трех ногах. Вскоре они наткнулись на воронку, глубиной метра в три. Обходя ее, Франсуа увидел на дне нечто, заставившее его содрогнуться. Там, в глубине, торчали вверх две ноги в солдатских башмаках и обмотках, штаны и часть свитера защитного цвета; остальное было погребено в густой, как тесто, желтой, топкой грязи с застывшими на ней пузырями. Рот Франсуа наполнился горечью. Плечи его затекли. Манье жалобно повторял одно и то же:

— Мне не отрежут ногу, господин лейтенант?.. Мне не отрежут ногу, господин лейтенант?..

Они сделали еще сотню шагов, не находя дороги. Куда она девалась, эта чертова дорога? Зловещая прогулка тянулась уже несколько часов. Туман рассеивался. На небе очистилось оконце голубого хрусталя. Высоко в воздухе две вороны пересекли это оконце. Дыхание Манье становилось зловонным, голова его падала на плечо лейтенанта. Ни за что не довести его до медпункта! Вдруг тело Манье сотрясла судорога. Франсуа остановился. Он почувствовал, как кровь отлила у него от лица. Манье умер, умер на нем! Субейрак с трудом подавил крик и чуть не бросил тело Манье на землю. Нет. Не может быть. Рана не могла обескровить его до такой степени. Так быстро не умирают. У солдата ведь было всего-навсего кровотечение… кровотечение… кровотечение… кровотечение… Мысль Субейрака замкнулась на этом слове: кровотечение… кровотечение…

Они находились в поле, засеянном люцерной. Где же дорога? Кругом была одна люцерна. Да, люцерна, ведь он ее уже видел! Она росла вдоль дороги! Кирпичный завод был в двухстах метрах отсюда. Сердце его подпрыгнуло от радости, и ясность мысли вернулась к нему.

Франсуа опустился на колени и положил Манье в траву. Снова началась бомбардировка. Над головой со свистом пролетали снаряды. Вот они: залп, свист снарядов, разрыв… разрыва не слышно! «Значит, это наша артиллерия. Теперь боши хлебнули горя, наступил их черед!» Он взглянул в лицо Манье и расхохотался: Манье спал. Может быть, впрочем, это был обморок, но он готов был побиться об заклад, что солдат спал. Во всяком случае сердце у него билось. Вдруг послышался ужасающий грохот, точно рядом по туннелю проходил поезд. Франсуа испуганно обернулся и опустил голову солдата.

На них в тумане неуклюже надвигалось что-то чудовищное, допотопное, грубое. «Боже милостивый, танк!» — подумал Субейрак. Танк передвигался боком, как краб. Можно было сойти с ума от ужаса. Затем раздался душераздирающий рев, и Субейрак не сразу поверил своим глазам, когда из тумана перед ним возникла корова, черная с белым корова, она жалобно мычала. Франсуа долго хохотал. Корова подошла ближе, ее вымя, раздутое, набухшее, страшное, почти волочилось по земле. Ну конечно, брошенные крестьянами коровы были не доены и мычали, не понимая, за что их подвергают такой пытке. Но Франсуа не умел доить коров. Нельзя все уметь: и коров доить, и трактовать «Четверть года в аду».

Пока Субейрак укладывал Манье и рассматривал корову, он потерял направление. В небе, расцвечивая туман всеми цветами радуги, подымалось что-то похожее на светящуюся головку сыра. То было солнце, солнце из другого мира. Субейрак пошел наугад, один, испытывая странную легкость, и стал терпеливо искать дорогу, делая все большие круги. Ему казалось, что никогда уже он не найдет ее, и вот, наконец, почувствовал ее под ногами.

Ну и вид же она имела, эта дорога! Взрывы бомб образовали на ней воронки, от которых несло запахом свежей земли, как от могилы в Вольмеранже.

Теперь надо было проскочить так, чтобы не попасть под пули своих же солдат, находившихся где-то здесь. И еще… еще, где же, черт возьми, минное поле? Франсуа до смерти боялся мин, они предательски подстерегают человека и взрываются сразу, прямо под ногами. Франсуа попытался сориентироваться. Метров на сорок вокруг все уже было видно. Но он не узнавал ни эту липу с обломанными ветвями, ни разрушенную стену, ни маленький дом с рухнувшей крышей, который странным образом напоминал раскрытый зонтик. Субейрак сделал еще несколько шагов, с трудом решаясь продвигаться вперед.

На дороге он увидел тележку с перинами и трактор на толстенных шинах, на котором стояла зингеровская швейная машина допотопного вида, а наверху неуклюже громоздился портновский манекен. Нет, он не ошибся. Франсуа услышал за собой треск автоматов. На фоне ровного, как в кузнице, посвиста тяжелых снарядов это звучало как бы вариацией в высоком тоне. Выстрелы доносились со стороны канала. Снова доставалось его зебрам. Он, как маньяк, посмотрел на часы: восемь. Неужели с тех пор, как они с Манье покинули канал, прошло всего двадцать минут? Не может быть. Часы, вероятно, испортились. Он миновал заграждение.

Наконец он заметил плакат — Дюбо, Дюбон, Дюбонне[23], знаменитую афишу винной фирмы, — и окончательно понял, где он находится. Мины были в двадцати шагах перед ним! Ему просто повезло, что он не наткнулся на них!

Что же касается этой части Со-ле-Ретель, то она исчезла с лица земли за то время, пока он отсутствовал.

Солнце уже припекало, и Субейрак был рад спрятаться в тень кирпичного завода. Завод тоже изменился. Добрая часть крыши обвалилась, невредимыми оставались только печи для обжига. Манье, между тем, продолжал спать в траве. Впереди прошли солдаты, они вели с собой человек пять, подталкивая их сзади. «Вот новости, неужели нам в подкрепление прислали негров?»

— Где майор? — спросил Франсуа.

— На медпункте, господин лейтенант.

Лейтенант вошел в медпункт, расположенный в просторной печи, слабо освещенной фонарями. Здесь находился майор, затянутый в свой китель, в каске; густые его усы висели, напоминая воловьи рога. Заметив Субейрака, майор широко раскрыл глаза и что-то промычал. Тут же находился Эль-Медико с засученными рукавами, похожий на мясника. Кругом раздавались стоны, резко пахло эфиром; перед врачом и майором стояли, прямые как истуканы, пять человек, в которых Субейрак узнал только что встреченных негров. Когда Субейрак освоился с плохим освещением, он увидел, что лица их покрыты, точно татуировкой, угольной чернотой, на которой блестели белые, неподвижные глаза. Все пятеро стояли, странно вытянувшись и не шевелясь. Это не были негры, это были солдаты их полка.

— Ну, что ты разинул рот! — сухо сказал Эль-Медико. — Они сидели в подвале, и им на голову обрушился дом. Видишь, как они остолбенели.

И добавил профессиональным тоном:

— Ничего страшного с ними не произошло, господин майор, просто шок. Они невредимы, но ничего не видят и не слышат. Их необходимо эвакуировать.

— Сейчас невозможно, — ответил Ватрен. — Между Пертом и Жюнивилем все в огне. Мы попытаемся сделать это ночью.

Перт и Жюнивиль? Но ведь то был глубокий тыл батальона!

Всех пятерых уложили рядом. Они лежали неподвижно, простертые точно каменные изваяния в соборах. Субейраку никогда не забыть их, никогда: от одного вида этих живых мертвецов у него шевелились волосы на голове!

— У меня есть раненый, — сказал он. — Я оставил его в ста метрах отсюда, в траве. Не мог дотащить его.

— Что с ним?

— Два легких ранения — в плечо и в кисть, и еще осколок в бедре. Рана в ладонь шириной, видна кость. Кровь текла струей. Я наложил жгут.

— Представляю, как ты его наложил, — проворчал Эль-Медико.

— Ты пошлешь за ним?

— Нет. Он может подождать.

— Свинья!

— Болван! Разве ты не видишь, что я тут один с четырьмя ослами-санитарами и что у меня на руках семьдесят парней и нет ничего, кроме пилюль от кашля! Не видишь? Ступай за ним сам, если хочешь!

Субейрак двинулся было, но майор остановил его:

— Ну, нет! Пусть пойдет кто-нибудь из обозников, Дюрру. Субейрак, вы мне нужны.

Они осторожно выбрались оттуда — и прямо в лицо им ударило торжествующее лето, утро, напоенное золотыми лучами, и аромат полей, созревших для жатвы.

Во Франции могли иметь только самое туманное представление о том, как происходила битва на Арденнском канале 9 июня, в одиннадцатом часу утра. Если в Со-ле-Ретеле и на канале стало тихо, то справа, в Бьерме, разгорелось настоящее сражение. Один опорный пункт был окружен со всех сторон, другой наполовину захвачен. Бравый батальон действовал, как Пуавр, когда он, не рассуждая, поносил немца, швыряя ему в лицо свою каску, на манер гомеровских воинов. Батальон напоминал огромного, затравленного зверя, с заторможенной нервной системой.

Больше всех в создавшейся обстановке разбирался, видимо, майор Ватрен в силу своего положения командира батальона. Но майор почти не разжимал губ. Он с тревогой следил за тем, что творилось в Бьерме, и с нетерпением ожидал приказа о контрударе, на котором он настаивал в штабе полка.

Гондамини, «Неземной капитан», отправился в полк на легкой гусеничной машине. На глазах у всех он углубился в невысокие хлеба волнообразно холмистой Шампани, в направлении деревни Перт. Машина, словно катер, уходила в золотистое море, оставляя за собой рыжую борозду. Он уехал гораздо более озабоченный отчетностью, цифрами, списками и кальками, чем опасностью, которой подвергался; в его бесстрашии ощущалось что-то нечеловеческое. Не было ни продовольствия, ни снарядов, ни противотанковых пушек, ни танков, ни самолетов. Все опорные пункты требовали боеприпасов, оружия и еды. Пока хозяйничали немецкие пикирующие бомбардировщики, никто не видел ни одного самолета союзников. «Стрекоза» или «кукушка», как называли немецкие разведывательные самолеты, спокойно передвигалась по голубому небу, выискивая точки сопротивления и позиции батарей 75-миллиметровых орудий.

Майор и Субейрак вошли на КП. Вход в печь был завален щебнем и черепицей, упавшей с крыши. Майор взял карту и наметил схему огневых точек. Оба наклонились над ней. Ватрен сказал:

— У меня в данный момент нет никаких сведений о втором батальоне. Майор Экем как будто держится в мэрии Аси, к западу от Ретеля. Там была яростная перестрелка, особенно у шлюза Аси. Но сейчас все стихло. Я предупредил роту Каватини, что ей необходимо наладить связь. Создается впечатление, что бошам удалось перейти Эн левее, на границе расположения дивизии. Направо они, как видно, перешли Эн и канал, потому что опорные пункты в Бьерме окружены. Я просил штаб полка, чтобы они направили контрудар на Бьерм.

Майор с досадой щелкнул языком.

— Не нравится мне это, — продолжал он. — Сплошная линия обороны прошлой войны обеспечивала безопасность куда лучше, чем теперешняя система…

Он остановился и посмотрел на лейтенанта.

— Сколько вам лет, Субейрак?

— Двадцать семь, господин майор.

— Двадцать семь…

Майор не отводил своего слишком проницательного взгляда, от которого Субейраку становилось неловко.

— В каком состоянии были солдаты после переправы?

— В отличном, господин майор. Если их снабдить…

— Да, если их снабдить.

— А между тем, господин майор, они понимали, насколько эта переправа бессмысленна.

Ватрен не ответил. Он взял вырезанную из «Пари-суар» карту фронта. Временами земля содрогалась, иногда глухо, иногда сильно, но всякий раз живот схватывала спазма.

— Наденьте каску, — сказал Ватрен без всякого выражения.

Карта из газеты вызывала в представлении Субейрака зáмок из песка, на который обрушивается морской прибой. Справа, на востоке, ничто не было затронуто. Там неприступной горной цепью пролегали первые укрепления линии Мажино. Но все, что находилось на севере и западе, превратилось в жидкое месиво — вода, грязь и кровь, как в ране Манье. Падение Бельгии повлекло за собой гибель Камбре, Амьена, Сен-Кантена.

Словно в порыве стыдливости, майор закрыл своей тяжелой рукой раненую часть карты, но Бове, Руан, Гавр были видны. «Они, конечно, пересекли Эн слева». Субейрак прикурил английскую сигарету. Оба они задыхались в этом убежище.

Вскоре на КП явился офицер из второго батальона. Они выдержали тяжелый бой. Майор Экем также не имел никаких вестей из штаба полка.

— Самое неприятное заключается в том, — сказал связной лейтенант, — что майор Экем не имеет никаких сведений и от дивизии, расположенной слева от нас. Там, слева, все совершенно затихло.

Субейрак ясно представил себе батальон, который крепко увяз на правом фланге и отбивается с помощью ручных пулеметов и гранат, а также взвод Ванэнакера, удерживающий шлюзы. Батальон дерется без «чувства тыла», и вдобавок оказывается, что он оголен слева. Мысль об этом была невыносима.

Пришлось организовать все заново, отвечать на запросы других рот, устанавливать связь по телефону, по радио и через мотоциклистов. Наконец, в час дня, в Бьерме началась контратака, прикрытая заградительным огнем. С КП видны были штук двадцать вражеских самолетов, которые кружились, как вороны; доносились орудийные раскаты. Один самолет загорелся и упал. Полчаса спустя связной из второй роты сообщил, что на шлюзах все восстановлено в прежнем виде. Противник оставил пленными сорок три человека, большая часть их отправлена в штаб полка в Перт, человек пятнадцать убитыми и двенадцать ранеными. Все в батальоне были на седьмом небе от счастья. Полк молчит, но, по крайней мере, он действует.

Примерно в шестнадцать тридцать бой возобновился, и на этот раз слева. Автоматы, орудия, артиллерия резерва — все пошло в ход.

Часов в пять из штаба полка, обливаясь потом, вернулся Гондамини. «Неземной капитан» и майор обменялись красноречивым взглядом.

— Субейрак, — приказал Ватрен, — пойдите узнайте, нет ли чего нового по радио.

Субейрак вышел из КП в бешенстве, уверенный, что «Неземной капитан» не захотел рассказывать при нем привезенные им новости. Франсуа направился в отделение радиосвязи. Сержант связи бился над приемником ЕК-17. Аппарат добросовестно потрескивал, но приема не было. Время от времени слышались хриплые позывные.

— Это зеленые, — сказал сержант. — Они разговаривают без шифра.

Он повернул ручку настройки, раздался громкий голос:

— …Прекратите бессмысленную войну, которую вы ведете лишь в интересах Англии. Сдавайтесь, чтобы вместе с Германией установить всеобщий мир… Храбрые солдаты…

Низкий голос грубо коверкал французскую речь. Затем заиграла пластинка и зазвучали слова, неуместные в этом мире крови, огня и напряженного ожидания: «Любовь не утомляет моего сердца». Кто-то из солдат стал насвистывать мотив песни.

— Выключить, — приказал Субейрак.

Сержант выключил радио. Он сказал вполголоса:

— Они недавно сообщили, что заняли Компьен. — В его голосе слышалось сомнение, впрочем не очень искреннее.

Компьен! Но ведь это далеко к югу от Ретеля! Словно глубокая рана зияет на левой стороне карты. Страшно взглянуть: карта как будто кренится и вот-вот упадет налево… Воспоминание пронеслось в голове Франсуа. Это было в Киршвейлере. Субейрак спал в покинутом доме. В крышу ударил снаряд. Во сне Франсуа услышал страшный треск и проснулся уже на полу. Он попытался подняться, но не смог. Это было ужасно. В темноте, еще не очнувшись от сна, он чувствовал, как его что-то тянет, хватает, толкает налево. Когда он нащупал фонарь и осветил комнату, то понял, что случилось. От удара треснули балки, на которых был настлан пол. Доски правой стены еще держались, а слева — обрушились прямо в подвал! И сейчас он испытывал точно такое ощущение, как тогда.

— Ставьте меня в известность, как только поймаете что-нибудь важное. Каждые полчаса старайтесь наладить связь с полком, — сказал Субейрак.

Он направился в медпункт.

Дюрру только что отрезал руку и бросил ее на разостланную газету. Франсуа стало дурно. Дюрру обернулся.

— Возьми у меня в кармане сигарету, — сказал он.

Франсуа повиновался и полез в карман врача, пока тот перевязывал стонущего солдата. Воздух был пропитан эфиром. Он вынул сигарету.

— Прикури, — сказал Дюрру, — и сунь мне ее в рот.

Франсуа подчинился, будто под гипнозом точных жестов врача. Когда он клал пачку обратно в карман Дюрру, то нащупал револьвер. Положительно Дюрру не расставался с хорошими привычками! Франсуа спросил:

— Как с Манье?

— Я велел принести его. Кстати, здесь он?

— Вон там, тот, с бедром.

— Один шанс из десяти.

— За то, что умрет?

— За то, что выживет.

Раздался стон.

— Глупец, — сказал Субейрак, — он тебя слышит.

— Идиот! — ответил Дюрру, по-прежнему стоя спиной к Франсуа.

Он кончил обработку культи.

— Вот у этого — восемь шансов из десяти. Кстати, ты не так уж плохо перевязал своего Манье. Но надо было давно ослабить жгут. Запомни, перевязывать надо немного выше и через каждый час на несколько минут отпускать, даже если кровь пойдет снова…

Дюрру, наконец, обернулся. Никогда он не казался таким рыжим. «Он посмотрел на солнце сквозь сито», — не преминула бы заметить бабушка Субейрака.

— Я устал — сказал врач. — Дайте таз.

Санитар принес облупившийся фаянсовый таз, и Дюрру стал мыть руки. Он тщательно мылил их, вода порозовела.

— Давай позавтракаем, — пригласил он Субейрака. — У меня есть потрясающий паштет из зайца. Я откопал его на вилле одного коллеги. Как положение на фронтах?

— Плохо. Но мы, разумеется, выправим его на Сене и на Марне.

Врач с насмешливым любопытством взглянул на Субейрака.

— Я, правда, считал тебя блаженным, но не до такой степени. Ты прямо вроде того парня, который написал вот это в «Пари-суар».

Дюрру вытащил из бумажника смятую газетную вырезку и прочитал с горьким торжеством:

— Один из видных репортеров имел беседу с раненым. «О, это пустяки, — сказал солдат, указывая на окровавленные бинты. — (Дюрру сопровождал чтение мимикой.) — Это ерунда! Подумаешь, рана! Но зато сколько немцев мы прикончили на наших позициях. Там остались десятки тысяч трупов. Десятки тысяч. — Его измученное лицо исказилось гримасой боли. Он прошептал: — Словом, там был настоящий компот». Это было напечатано в «Пари-суар» от 29 мая. Компот этой газеты стоит мармелада, которым нас кормили в войну 14-го года.

Дюрру продолжал вполголоса:

— Мы влипли, дурачок! Дело уже давным-давно проиграно. Все пошло только чуть медленнее, чем того ожидали наши правители, потому что… потому что находятся еще такие болваны, как ты, как наши ребята, как майор и как я сам, которые путают им карты… Да еще с пустыми руками. Много ли ты видел самолетов, с тех пор как мы сидим на реке Эн, а ну-ка, ответь?

— Ты говоришь, как «Радио-Штутгарт», — ответил Субейрак.

Эль-Медико поднес кулак к носу молодого лейтенанта.

— А как кулак говорит, ты знаешь? Он говорит, как ребята из Теруэля, которые взрывали немецкие танки бутылками горючей смеси!

Эль-Медико побагровел от злости. Он опустил кулак.

— Нас предали, — добавил он. — Даю тебе неделю, чтобы убедиться в этом. Ну, так ты не хочешь попробовать моего заячьего паштета?

— Не хочу, — сказал Субейрак.

— Тогда возьми одну банку с собой. Люблю тебя, дурака.

Субейрак взял банку. Он вдруг огорчился, как ребенок. Его восхищал этот человек, такой уверенный в себе, такой энергичный, сильный и такой невыносимый. Он ясно сознавал, что Дюрру и прав, и неправ в одно и то же время и что все гораздо сложнее. Кроме того, врач Эль-Медико имел при себе револьвер, а у него, Субейрака, револьвера не было. Он никогда не пользовался им. У него не было оружия даже тогда, когда он переправлял через канал своих зебр. Уже в этом сказывалась вся разница между ним и Дюрру.

Он пошел взглянуть на Манье, у которого был один шанс из десяти. Пулеметчик лежал без сознания и стонал. Из медпункта Субейрак пошел на КП.

Под тем предлогом, что наступило затишье, майор, взяв с собой только одного солдата, отправился в обход своих рот, километров на десять, среди бела дня, зная, что враг просачивается между опорными пунктами.

Медленно жуя, Субейрак съел паштет, сидя на своем мешке и глядя перед собой в пустоту. Покончив с едой, он долго следил за полетом двух белых бабочек во дворе кирпичного завода. Ему мерещился голос старого школьного учителя: «Чешуйчатокрылые капустницы белые, че-шуй-ча-то-кры-лые».

Когда он очнулся от сна, солнце косыми лучами освещало землю. Было уже семь часов вечера, вдали грохотала канонада, а где-то рядом кудахтали куры-несушки. Перед ним стоял майор и смотрел на него, глядя сверху вниз.

Субейрак, еще сонный, протер глаза, встал и машинально сказал:

— Прошу извинить меня, господин майор.

Майор подергивал ус.

— В вашем возрасте, вероятно, трудно не спать. А вот такие дубленые, как я, могут уже обходиться без сна. Вы говорите по-немецки, Субейрак?

— Неважно, господин майор. Но если постараться…

— В таком случае, вы займетесь пленными. Вторая рота захватила несколько человек из тех, кто нападал на Бьерм. Ванэнакер прислал нам семь бошей. Бои продолжаются, и самое главное для нас — продержаться. Ночью я переправлю пленных в полк. Грузовик вернется с боеприпасами и продовольствием.

Остальное майор проворчал сквозь зубы, но Франсуа все же расслышал:

— Хорош бы я был, если бы рассчитывал на полковника!

Субейрак вышел. Он обошел свой разбросанный взвод. Телефонисты падали от усталости. Рация принимала только немецкие сводки. Он добрался до ближайшего наблюдательного поста и стал разглядывать в бинокль вражеские линии.

Севернее, на ретельском кладбище, немцы разгуливали открыто. Время от времени, когда там разрывался снаряд, они бросались на землю и потом снова принимались за свое. Наблюдение вел сержант Лебур, худой учитель в очках из Ландреси. Его и Субейрака объединяла взаимная симпатия, основанная на общности профессии и сходстве характеров. Лебур рассказал:

— Весь день они работали. Шли полуголые, целыми группами. Можно было подумать, что они идут купаться!

Субейрак отправился взглянуть на семерых пленных, запертых в обжигательной печи. Ватрен уже находился там и расхаживал перед ними. Это были совсем юнцы. Одни неподвижно лежали, другие держались вызывающе. Субейрак приступил к допросу. Сначала его не понимали, потом стали отвечать. Один из них спокойно сказал, улыбаясь:

— Не мы пленные, а вы! Наши товарищи придут за нами.

Субейрак перевел.

Майор побагровел.

Парень продолжал на своем малопонятном языке:

— Франция капут. Пропала Франция. Завтра атака, бронированная дивизия. Морген. Париж через два дня. Хайль Гитлер!

Другой пленный, крестьянин, переминался с ноги на ногу. Он был похож на немецкого Верлома. Ватрен сжал рукоятку револьвера. Внезапно он крикнул наглецу:

— Руки вверх! Повернись! Повернитесь все! Носом к стене.

Они подчинились после того, как Ватрен сам грубо повернул одного из них. Видны были только их бритые затылки. Субейрак произнес спокойно-равнодушным тоном:

— Постоянная инструкция о содержании пленных…

— …была написана обезьянами, у которых в 14-м году немцы не занимали родного села! — крикнул майор. — Замолчите!

Субейрак выпрямился.

— …впрочем, инструкция будет соблюдена, — сказал он.

Ватрен сразу изменил тон:

— Есть совсем уже нечего. Займитесь этим, Субейрак. Может быть, что-нибудь осталось в брошенных домах. Возьмите с собой двух солдат.

Субейраку стало грустно. Контакт, установившийся между ними за этот трудный день, прекратился. Каждый из них снова стал таким, каким представлял его себе другой.

В печи для обжига непрерывно раздавались стоны раненых. Перестрелка ненадолго затихла. Солнце садилось, и небо синело на востоке.

Ни боеприпасов, ни продовольствия, ни линии фронта. Субейрак словно ощущал, как разбитый батальон гневно рычит, стонет и зализывает раны. По-детски отождествляя верх и север, он представил себе батальон как бы подвешенным на самом верху карты. Уцепившись за линию реки Эн взводом, засевшим у моста Со-ле-Ретель, отделениями на острове и взводом Ванэнакера на шлюзе Бьерма, батальон, качаясь, висел над пропастью, над той страшной пустотой, которая разверзлась налево за батальоном Экема. Субейрак подумал: «Дюрру прав. Мы пропали». Он тут же спохватился: «Я не имею права так думать. Я не знаю, что происходит». А за этой мыслью, издалека, волной подымалась другая: «Какое мне в конце концов дело до всего этого, раз я против войны!» Но это было сильнее его, и к горлу подступили мальчишеские слезы, жгучие слезы возмущения, стыда и горя.

Закат солнца придавал что-то театральное разоренной местности. В небе появились крохотные розовые облачка, похожие на ажурные кораллы всех оттенков, от нежно-розового до алого и пурпурного. Эти неподвижно дремлющие облака были подобны драгоценностям Венеры на томном полотне Тинторетто.

Что-то тяжелое оттягивало карман и било по ноге. Это был револьвер, который Субейрак, наконец, решился взять у раненого, отправленного в тыл. В нескольких шагах позади лейтенанта шли два солдата, держа карабины на изготовку, как охотники, готовые выстрелить. Какое-то непреодолимое ликование подымалось в душе Франсуа, борясь с тревогой, сомнениями и угрызениями совести. Участие в этой необычной вылазке наполняло его детской радостью. Не так уж часто в повседневной жизни приходится брать с собой двух человек и рыскать в поисках еды по чужим, незнакомым домам!

В опустевшем Ретеле гулко раздавались их шаги.

Субейрак прошел мимо винной лавки, Ставни были сорваны, стекла выбиты. Он вошел. Чье-то резкое движение заставило его схватиться за оружие. Прошмыгнула черная кошка, оба солдата засмеялись. Выложенный плитками пол был усыпан осколками, как будто здесь помещался ярмарочный балаган, где фигурки сбивали не мячами, а бутылками. Люк в подвал был открыт, так же как дверь в квартиру хозяев лавки. Там все было разграблено, криво висели простреленные семейные фотографии. Снарядом разворотило одну из стен, и в проломе сияло заходящее солнце.

В подвале они увидели бочки с вышибленным дном, в нос ударил крепкий винный запах. Чтобы наполнить несколько фляжек, разбили все бочки. На полу валялись стопки старых пожелтевших журналов. Субейрак перелистал их на ходу, издал возглас удивления, взял один из них и, тщательно сложив, сунул в карман. Во втором подвале оказался тридцатилитровый бочонок и бутыль. Офицер велел принести бутыль наверх и решил, что этой же ночью пришлет наряд за бочонком под личную ответственность сержанта. Он слишком хорошо знал своих ребят.

Один из солдат обнаружил литр перно. Он проскользнул за прилавок и стал изображать хозяина лавки. Может быть, он мечтал об этом до войны. Он разлил настойку по стаканам, но воды не было. «Рюмочку перно за Артура!» Оба парня выпили. Франсуа только пригубил и почувствовал, что его мучит жажда. Но они напрасно вертели краны. Только в кухне нашлось немного воды. Субейрак разбавил перно и выпил. Смесь оказалась теплой.

Уже два дня, как из интендантства ничего не привозили. Люди питались чем попало, съедали запасные пайки. Надо было думать о том, что в связи с общим наступлением продукты будут доставлены нескоро. Майор об этом думал, разумеется, но он рассчитывал вытребовать положенное его батальону довольствие у интендантства в штабе полка. Субейрак решил действовать иначе. Он собирался произвести тщательную разведку и затем убедить майора совершить налет по всем правилам в Со и даже в заброшенный Ретель, собрать в батальоне все, что удастся добыть, и потом распределить продовольствие по ротам. Франсуа усмехнулся, представив себе выражение лица «Неземного капитана», когда он изложит им этот план. Молодчина Гондамини! По крайней мере, он не был трусом!

Франсуа миновал несколько небогатых домов. Одни были разворочены снарядами, другие стояли с раскрытыми настежь дверями.

В окно одного домика они увидели скромную столовую. Она одна, кажется, осталась нетронутой, со своим стареньким буфетом, с расписными тарелками на стенах, портретами усатых зуавов и старых дам с шиньонами и с пейзажем, нарисованным на дереве: «Память о Дьеппе». На накрытом столе стояли фаянсовые глубокие тарелки, грубые деревенские стаканы и еще полная суповая миска. Один из солдат собрался было влезть в окно, но Субейрак остановил его, охваченный чувством уважения к этому бедному мирному очагу.

Дверь была заперта. Дом не ограбили, только открыли окно, а может быть, оно распахнулось само. Франсуа притворил ставни, но они снова открылись. Солдаты угадали его желание и накрепко забили ставни булыжниками за неимением молотка.

Франсуа снова пустился в путь. Городок хранил полное молчание, начавшее уже тяготить офицера.

По дороге из Живе в Реймс он заметил за роскошной решеткой сад и статую целомудренной Венеры, грациозно прикрывающей скрещенными руками грудь и живот. Лужайка перед домом была загажена, на зеленой подстриженной траве пламенела под заходящим солнцем красная подушка. Немного дальше, на мраморном балконе Франсуа разглядел дощечку с надписью, наполовину скрытую плющом. Эта нарядная, просторная вилла, построенная в стиле 1925 года, с горизонтальными пролетами окон и дверей и низкой крышей, принадлежала местному врачу, коллеге Дюрру, Франсуа вошел первым. Ворота, как только он толкнул их, раскрылись с таким же лязгом, как и ворота на вольмеранжском кладбище.

По лужайке были разбросаны женские лифчики и трусы. Один из солдат поднял и с изумлением вертел в своих грубых пальцах изящные трусики, отделанные дорогими черными кружевами.

— Вот уж никогда не подумал бы, — пробормотал он.

Вероятно, он был шахтером. Второй солдат смотрел на него с видом превосходства. Парень засмеялся, вообразив себе нечто, видимо, совсем для него новое, и сунул трусики в карман. Субейрак хотел приказать ему бросить их, но раздумал, настолько все это было нелепо.

С самого крыльца приходилось идти по разноцветным стеклянным осколкам, как в той винной лавке. Не побывав в недавно разоренном жилище, трудно себе представить, что в одном доме может быть такое количество стекла! Стекла! Стекла и бумаги.

Внутри виллы было прохладно. Франсуа не надеялся найти в этом доме много провизии, раз здесь уже побывали санитары Дюрру, но какое-то необъяснимое чувство побудило его войти в дом.

В living-room[24], как и во всех комнатах, громоздилась переломанная мебель. Стекло на большой, криво висевшей акварели Диньимона было разбито. Звездообразная трещина лучилась на розовой груди парижанки, которая не отказалась бы от шелковых штанишек, спрятанных в солдатском кармане.

— Вот так работа! — сказал шахтер.

— Как тебя зовут? — спросил Субейрак.

— Рядовой Филипон, господин лейтенант.

— Рядовой Дюфур, — представился второй, — бывший почтовый служащий.

— А вы, оказывается, не нашего полка, — заметил Субейрак, разглядывая их номерные знаки.

— Так точно, господин лейтенант, — сказал Филипон. — Мы из тридцать третьего. Только что явились из отпуска. Мы должны были встретиться со своими в Ретеле, вот мы и прибыли в Ретель. Майор с белыми усами велел нам пока остаться с вами.

Солдат огляделся.

— Много тут добра.

— Да, — ответил Субейрак.

Пора было уходить, но какая-то неведомая сила удерживала Субейрака. Он больше не думал о продовольствии. Он поднялся по лестнице. На ступеньках валялось выброшенное из шкафов белье всех оттенков, ценные вещи, мохнатые полотенца…

— Ну и сволочи же эти фрицы! — сказал бывший почтовый служащий Дюфур.

Субейрак прикусил губу. Ни в Киршвейлере, ни здесь еще не ступала нога немца.

Белая гладкая дверь вела в ванную комнату, такую же большую, как столовая у матери Субейрака. Мародеры особенно потрудились над керамикой, зеркалами и флаконами духов. Лучи заходящего солнца переливались в бесчисленных осколках битого стекла. С пола поднимался слабый женственный аромат перемешанных духов. Розовая, вделанная в стену ванна треснула.

Солдаты шли за лейтенантом. По мере того как они продвигались, бешенство все больше охватывало Франсуа. Но его ждало нечто худшее: груды изорванных, растоптанных книг. На полметра от пола громоздились брошюры, гравюры, старинные эстампы, комплекты редких журналов. Он нагнулся. Книги восемнадцатого века, переплеты времен романтиков, современные оригинальные издания. Несколько раз ему почудилось во всей этой бумажной неразберихе колдуньи на помеле, черти, бесы, ведьмы и козлы.

Он начал чувствовать усталость. С тех пор как они сменились с аванпостов, если не считать трех дней, проведенных в Шампани, на берегу Сюипы перед переходом в Ретель, — ему не приходилось спать как следует. В среднем он спал не больше четырех-пяти часов в сутки. Опустившись на колени, он прочел несколько заглавий: «Демоны и колдовство», «Демонология» Паркера. Доктор коллекционировал литературу о демонах. Потом Франсуа заметил несколько листков глянцевитой бумаги. Он поднял их и сунул в карман.

Уже темнело, нелепо так тратить время, когда нужно искать продовольствие. На мгновение ему показалось, что он сейчас же нарвется на немецкий патруль и его убьют. Он подумал, что это будет к лучшему. Тут он заметил записку на двери. Хозяин написал по-немецки:

«Просьба пощадить мою библиотеку. Она не представляет никакой военной ценности. Заранее приношу благодарность».

Надо было написать это по-французски, доктор!

Они снова спустились в первый этаж. Разумеется, кухонные шкафы были опустошены и холодильник открыт. Когда Субейрак обыскивал кухню, ему послышался шорох застигнутого врасплох зверя. Он выхватил револьвер. Хлопнуло окно. Франсуа подошел к створке двери и увидел солдата, убегавшего с мешком на плече. Офицер машинально взвел курок и бросился в погоню. Человек быстро пересек лужайку, усеянную бельем, на секунду скрылся за Венерой, подбежал к решетке, перепрыгнул через нее и исчез из виду.

Субейрак снова вложил револьвер в кобуру. Он не смог выстрелить. Грабитель был в военной форме, цвета хаки.

— Господин лейтенант, — тихо сказал почтовый служащий, — здесь кто-то есть.

Лейтенант пошел вперед и толкнул дверь в комнату, которая, видимо, служила доктору кабинетом. Он сразу увидел несгораемый шкаф и перед ним двух солдат из первой роты. Они до того стали похожи на хищных зверей, что офицер с трудом узнал их.

Вот что такое война: трое этих, а за ними сотни других, идут, чтобы разрушить мирный дом и растоптать книги. Люди уже не люди, а опасные сумасшедшие или живые мертвецы. Определения военно-полевого суда промелькнули в его голове… Самовольный уход с поста, мародерство, расстрел на месте… Франсуа шагнул к ним, запихивая револьвер в кобуру. Лицо его было страшно.

— Подлецы, мало вам одного расстрела! Прочь отсюда!

Один из солдат бросился наутек. Другой, с бегающим взглядом, сказал на свое несчастье:

— Господин лейтенант, а ведь Даладье…

Ударом кулака в челюсть Субейрак сбил его с ног. Солдат упал на пол, усеянный разбросанными инструментами и аптечными склянками.

— Пошли, — приказал лейтенант.

Одна из стен в доме доктора была разрушена. Пролом, как открытая огромная рана, зиял в нескольких шагах от ветхой беседки, увитой помятыми розами. Они миновали беседку и вышли к другой, более скромной вилле. «Внимание, — сказал себе Субейрак, — мы уже недалеко от моста». Вдруг они наткнулись на курятник. Куры закудахтали и заметались, парни в два счета придушили несколько штук. Обыскав безрезультатно с десяток подвалов и кухонь и потеряв уже всякую надежду, они неожиданно набрели на нетронутый продовольственный склад, от которого сильно пахло пряностями. Здесь хватило бы продуктов на два дня для всего батальона.

Субейрак наметил наименее опасный маршрут к этому чудесному складу. Солдаты наполнили мешки продовольствием, Субейрак набил карманы консервами, и они пустились в обратный путь к КП.

Майор Ватрен без особого труда согласился на предложенную ему «реквизицию» и отдал приказ взводу управления сторожить склад и приступить к снабжению расположенных поблизости частей. Субейрак не сообщил о грабителях.

Приближалась ночь. Молодого человека мучила жажда, и он выпил почти целый литр воды. Майор дремал на плетеном стуле. «Неземной капитан» что-то жевал. Субейрак вытащил из кармана листки, которые он поднял на полу, в библиотеке доктора: четыре снимка Коллиура, того городка, где объявление войны застало Анни и Франсуа.

Франсуа лежал на тюфяке, закинув руки за голову, и разглядывал трещины в кирпичах над своей головой. Майор дышал во сне тяжело, как дышат старые люди. Убежище, освещенное фонарем, время от времени сотрясалось, и тогда на потолке двигались тени. Субейрак не спал, отдавшись во власть воспоминаний.

Перед его глазами ожили четыре фото, на которых каждая мелочь была ему знакома. Маленький каталонский порт Коллиур. На одном из снимков — розовая колокольня Сен-Венсан. Фотография верно передавала причудливое изящество мавританского городка. На двух других снимках сцены из боя быков на деревянных аренах: ловкий выпад тореро и удар шпагой в затылок быка. На четвертом — крупным планом изображалась каталонская лодка. На носу ее чернели три фигуры святых в византийском стиле, удивительно напоминающие манеру Чимабуэ[25]. Франсуа помнил эту лодку!

В августе прошлого года он и Анни сидели перед этой лодкой и восхищались ею. Франсуа рассказывал Анни о постоянстве форм искусства во времени и пространстве, о постоянстве совершенных линий каталонской лодки, современнице спутников Улисса и, наконец, о неизменном облике Черной Святой — покровительницы цыган; с византийских времен фигуры этих святых одинаково изображались христианами в Венеции, в Генуе и на Майорке.

Эти снимки вызвали в нем лихорадку воспоминаний. Штамп подтверждал, что снимки были сделаны в августе 1939 года. В августе 1939 года врач, обладатель разоренной виллы, шелкового кружевного белья и книг по демонологии, жил в Коллиуре одновременно с молодым учителем. А через год тот же молодой учитель с ужасом и отвращением смотрел на его разграбленное жилище. Алжирские ребята… Он и Анни видели их… Да, это были те самые подростки из Орана, которые тогда только что высадились в Порт-Вендре и пели о том, как они сделают Франко скопцом… А впрочем, это было не тогда, а годом раньше! Сколько времени прошло с тех пор… Кровотечение… Истекающий кровью Манье, у которого остался один шанс из десяти. А сколько у нас шансов? Немногим больше.

В том же 1938 году Франсуа искал в Порт-Вендре ту хижину, о которой в своем Дневнике пишет писатель-живописец Эжен Даби. Он нашел ее: в ней помещался кабачок «Тамарен» и там горланили новобранцы из Орана. А в 1939 году Анни однажды с трудом огибала в лодке мыс Беар у Порт-Вендра, иначе говоря у Порта Венеры, и от встречных течений остроконечные волны так исступленно бурлили, что казалось, море кипело. Анни было страшно.

Майор храпел, Гондамини отрывистым голосом диктовал донесение. С улицы доносилась обычная музыка ночи — «маленькая ночная серенада», только не Моцарта: крики сов или каких-то хищных птиц и далекие орудийные раскаты. Нет, эта ночь и день и снова ночь были просто дурным сном. Манье, которого не смогли вывезти в тыл и у которого в убежище Эль-Медико оставался только один шанс из десяти, — это лишь видение кошмара, Компьен, конечно, не взят немцами.

Нет, довольно предаваться пустым мечтаниям! Это слишком легкий путь. Франсуа попытался рассуждать:

Внимание в нем ослабело, как меркнущая лампа, и грезы баюкающими волнами вновь завладели им.

Юг во всей красе встает в воображении лейтенанта Субейрака. Он вспоминает: никогда еще жизнь не была такой сладостной, как в то лето, когда прелесть ее усиливалась от сознания нависшей над ней угрозы. Изменение в расписании поездов в Порт-Вендре задерживает на полчаса радость встречи. Платформа пустынна. Франсуа стоит на мягком от жары асфальте. Он видит выжженный солнцем пейзаж, скалу бесстрастной Маделош над морем и само, море, раскинувшееся, как у Матисса, густо синеющее между домами. На платформе печет, в здании вокзала темно и прохладно. Он заходит туда. Девочка-цыганка с блестящими черными глазами напевает:

Он счастлив, и песня не причиняет ему боли. Между камнями пробивается вверх цветок алоэ. Субейрак ждет автомотрису, которая отвезет его к Анни, приехавшей в Коллиур раньше, чем он.

Вот она стоит на игрушечном вокзале Коллиура, уже загоревшая, в простом пляжном белом платье, открывающем ее смуглые плечи, с тем выражением покоя, которое всегда появляется на ее лице после нескольких дней отдыха.

Они спускаются к морю. Франсуа с трудом приноравливается к медленному шагу молодой женщины. Он узнает каждый лоток, каждую террасу, каждого встречного, каждый темнеющий дверной проем, с занавесом из длинных нитей разноцветных бусин, которые позвякивают на ветру. В глубине переходов он угадывает безмятежность этих почти испанских дворов. Он соскучился по ракушкам, по рыбной похлебке, изголодался по морю, по лодкам, по ощущению палящего солнца на коже, изголодался по Анни!

Анни смотрит невозмутимо и безмятежно на страстного и беспокойного любовника, которого ей отдавал жадный город и которого война столь быстро должна была отнять у нее. Она говорит ему чуть насмешливо:

— Ты влюблен?

Настроение Франсуа сразу упало. Анни так легко вжилась в это растительное бездумное существование, так спокойно держалась, так неторопливо двигалась… Нет, тон ее вопроса не был случайным. Анни не прониклась ощущением происходящей трагедии. Она не понимала Франсуа. Романтические мечты Франсуа о коротком счастье вопреки судьбе — «Еще мгновение счастья…» — разбились: Анни не желала стать его партнером в этой игре.

Впрочем, они неплохо провели этот отпуск, предоставленный им: судьбой. Правда, Франсуа мучило ощущение подрезанных крыльев. Драма их любви заключалась в том, что хотя Анни любила его, но любила не так, как хотелось, да и его чувство тоже было не на высоте. Прежде она часто упрекала его в обычном для молодого человека отсутствии нежности, а ему не хватало в ее любви простоты и товарищества. Сами того не подозревая, они разыгрывали плохой водевиль. Он ехал в Коллиур полный нежности к Анни, а ей его порыв казался если не нарочитым, то во всяком случае преувеличенным, хотя она сама старалась стать ему товарищем во время этих каникул, наполненных радостным ощущением здоровья, воды, соли и солнца. Грустная игра в прятки!

Фургоны бродячего цирка отражались в море всеми своими яркими красками. Франсуа, немножко занимавшийся живописью, писал пейзаж, Анни вязала. Внезапно до них донеслись крики: в одном из фургонов в цыганской семье происходила бурная сцена расставания. Молодой рыбак вместе с цыганом уходили с солдатскими мешками на спине от своих. Цыган с театральным отчаяньем прощался со своим фургоном, рыбак — со своей хижиной. Франсуа бросил кисть. Анни отложила вязание. Она подошла к нему и села рядом. Лицо ее стало серьезным, вопросительный взгляд обратился к нему. Но Франсуа покривил душой:

— Совсем как в учебниках по литературе, — сказал он.

Они так и остались сидеть, тесно прижавшись друг к другу, плечом к плечу.

Тогда к ним подошел седой старик, с кожей цвета обожженного кирпича. Он долго разглядывал их, Франсуа снова взялся за краски, а Анни за спицы. И наконец, старик бросил им с резким каталонским акцентом:

— Эй, вы! Да, вы! Если война — это вы, то к черту мир!

Субейрак взял Анни за руку. На глади воды не было ни единой морщинки, в знойном воздухе парила огромная чайка.

Майор Ватрен проснулся. Взгляд его задержался на бумагах, выпавших из кармана Субейрака. Франсуа понял, что привлекло внимание майора. Это были страницы из старого журнала «Зеркало мира», которые он подобрал в лавке с намерением показать их Эль-Медико. Пожелтевшие фотографии рассказывали о победе 1918 года и, в частности, показывали французских солдат, проходящих под Триумфальной аркой. Франсуа подошел к неподвижно сидевшему майору. Вдвоем они стали разглядывать изнуренные лица, длинные усы, долгополые плащи, генералов, похожих на священнослужителей, гарцующих капитанов, флаги, знамена, высокие воротники, узкие сюртуки и котелки в толпе.

Вдруг Ватрен резко отвернулся и встал.

Последовала долгая пауза.

Наконец майор сказал не оборачиваясь:

— Что касается перевода Пуавра, Субейрак…

— Слушаю, господин майор.

— Это бесполезно.

— Но, господин майор, ведь мы… вы сами решили…

Майор кашлянул и добавил:

— Я вам не обещал, что Пуавра не убьют.

Где-то в стороне Бьерма снова застрекотали автоматы.

— Вы свободны в течение часа, — добавил Ватрен.

Майор обернулся. Лицо его было бесстрастно. Он наблюдал, как Субейрак собирается, затягивает ремень, аккуратно перекладывая кобуру так, чтобы она не мешала ему при ходьбе. Офицер открыл кобуру, вынул револьвер, осмотрел его, покрутил барабан, положил оружие на место, молча отдал честь и вышел.

Франсуа снова пошел той же дорогой, что и утром, почти в такой же темноте. Он переправился на остров тем же путем. Взвод его оставался на прежнем месте. Пуавр умер за два часа до его прихода. Сержант Бодуэн, таможенный контролер, рассказал ему тут же, у тела Пуавра, как было дело. Немецкие мины обрушились на земляную насыпь, за которой залегли французы. Раненный в голову Пуавр упал навзничь, при первых взрывах. Он ведь всегда проявлял крайнее легкомыслие, пренебрегая мерами предосторожности, не нагибался, не прятался, не полз. По-мальчишески непосредственный, он своим ясным взглядом обезоруживал гнев начальства. Издали все видели, как он упал, но во время бомбежки невозможно было прийти ему на помощь. Это случилось в десять часов утра. Вместе с Пуавром был старший сержант Бушё. Он-то и крикнул, что Пуавр убит. Они не смогли тогда сразу же послать санитаров. С великим трудом, только к вечеру удалось унести трех раненых. И уже в сумерках Бодуэн услышал предсмертный хрип, доносившийся с того места, где упал Пуавр. Пуавр еще был жив! Бодуэн побежал туда, но, увы, уже ничего нельзя было сделать. Агония Пуавра длилась еще два часа.

Теперь его мучения прекратились.

Субейрак взял руку Пуавра. Она была холодна и не гнулась. На безымянном пальце, рядом с обручальным кольцом, Франсуа увидел самодельное алюминиевое. При слабом свете затемненного электрического фонаря Субейрак увидел на своем пальце точно такое же кольцо. Пуавр смастерил эти два кольца из обломка самолета, принадлежавшего прославленному английскому летчику Кобберу, который был сбит в марте. Пуавр выточил их тогда напильником, сделанным из своего швейцарского ножа, и сказал лейтенанту:

— Нужно будет изготовить еще одно для моей жены.

Франсуа снял с пальца покойного оба кольца, обручальное и алюминиевое, связал их веревочкой и положил в бумажник для жены Пуавра.

Пуавр! Вестовой был его лучшим товарищем, несмотря на разницу в звании и социальном положении. Перед Франсуа лежало мертвое тело, но он не мог думать о Пуавре как о покойнике. Он представлял его себе на привалах, в Вольмеранже, вспоминал, как тот любезничал с лотарингскими девушками, — вестовой был воплощением их мечты о голубоглазом блондине.

Шел третий месяц войны; их часть стояла у Валансьенна. Солдаты нервничали: вблизи — родные места, а отпуска отменены. В то воскресенье Пуавр, с большим трудом взяв себя в руки, целый день бродил по виноградникам, по полям, засеянным люцерной и свеклой. А вечером, прекрасным осенним вечером, он явился в сад, где Субейрак беседовал об искусстве с капитаном Леонаром. Пуавр принес огромное яблоко.

В его протянутой руке оно так и сияло — круглое, румяное, спелое.

— Я скучаю по жене и по моему мальцу, вот я и пошел и стал искать для вас самое лучшее яблоко, чтобы не думать о них.

В цветущем саду Пуавр стоял перед Субейраком и капитаном. Солнце бросало свои лучи на его затрепанную форму, и. казалось, человек сейчас заговорит с птицами.

Субейрак взглянул на умершего и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться.

Когда молодой офицер вернулся на кирпичный завод, надеясь забыться сном и уйти от мертвых и от живых, он нашел майора и «Неземного капитана» в компании батальонного адъютанта и писаря. При резком свете лампы они напоминали вырезанных из дерева святых, неизвестно почему облаченных в мундиры, на которых чуть блестело потускневшее золото. Их лица были серьезны.

— Подойдите сюда, Субейрак, — сказал Ватрен. — Есть распоряжение из штаба. Вы можете идти, Гондамини. Субейрак вас заменит. Возьмите кальку.

Субейрак подчинился. Он ненавидел кальки, цветные карандаши — все это делопроизводство смерти. Вражеские части помечались красными, стрелками, указывающими направление ударов.

Ну вот, слева немецкое наступление идет на Шато-Порсьен, Авансон, Таньон с клиньями в районе Сервельского леса и леса Буше. Рота Каватини соприкасается с противником на своем левом фланге.

— С противником. Но, а как же… батальон Экема?

— Батальон Экема получил приказ отойти к Таньону и Шатле.

— Но дивизии, которая была слева, ведь больше нет!

— Я… не знаю. Я ничего больше не знаю.

Майор опустил глаза; его указательный палец начертил на карте линию прорыва немецких войск — Шато-Порсьен, Авансон, Шатле…

— Ретурн, — сказал он вполголоса.

Это была речка, текущая параллельно реке Эн, в десяти километрах за их спиной!

Ощущение оголенного слева фланга, которому угрожает штык, то самое болезненное и уже испытанное им ощущение непреодолимого головокружения над пропастью снова овладело Субейраком. «Зов бездны, как сказано у Паскаля», — подумал он и горько усмехнулся над своими профессиональными ассоциациями.

Он собирался обозначить стрелками движение немцев к опорным пунктам батальона, но Ватрен сказал:

— Не надо. Не нужно стрелок в этом направлении. Пусть все они смотрят на юг, прямо на юг. Как будто нас не существует.

— Это означает, — сказал лейтенант, — что они обошли нас слева?

— Да, — ответил майор

И Старик произнес наизусть, как прилежный ученик:

«Каждая деревня должна представлять собой замкнутый опорный пункт. Всякая часть, которую обошли бронированные вражеские орудия, должна во что бы то ни стало продолжать сопротивление и выполнять свое назначение… Следовательно, если укрепления нашей пехоты останутся нетронутыми после проникновения в наш тыл танков противника, последний, несомненно, окажется в проигрыше». Все ясно! И вот почему я получил из штаба полка приказ повернуться фронтом к западу.

— К западу!

Этот ошеломляющий приказ красноречиво уточнял положение. Итак, батальоны, полк, целая дивизия могли раствориться, как кусок сахару в стакане воды, и исчезнуть за один день боя!

— Повернуть фронт к западу, — сказал Ватрен, — означает также, что нужно оставить кирпичный завод. КП не может оставаться на новой линии фронта. Мы расположимся у северного края Веселого леса, чтобы иметь широкое поле для наблюдения. Вы отправитесь, как только будете готовы

— Слушаю, господин майор.

Люди уже привыкли к кирпичному заводу. Необходимость покинуть это надежное укрытие и расположиться под открытым небом не предвещала ничего доброго. Перспектива уйти из печей для обжига деморализовала больше, чем весть о том, что отныне батальон поворачивался лицом к западу, прикрытый лишь с севера одной ротой, рассредоточенной на большом участке. Франсуа почувствовал себя раком-отшельником, вырванным из раковины, вроде тех, которых коллиурские мальчишки нацепляют на удочки в качестве приманки: вооруженные руки и голый незащищенный живот.

Два часа спустя взвод командования занял северный край леса. Поставленные лейтенантом наблюдатели ничего не могли разглядеть на расстоянии десяти метров. Казалось, все шевелилось: и кусты, и деревья, и неровности почвы. Широко открытыми глазами Субейрак наблюдал ночь — ночь начала мироздания.

Переходя на новое место, они видели с холмов, как горели вдали деревни в долине Эн — Ретель, Со, Аси. На самом ветру полыхала дальняя рига. Время от времени, чтобы не заснуть, офицер вполголоса окликал солдат. Ему отвечали приглушенные голоса. Доносилось гудение самолетов, стрекотание кузнечиков в пшенице. Несколько солдат спало. Остальные копали убежище, с проклятиями перерубая корни деревьев. Вокруг них разгорался фейерверк разноцветных, плавно танцующих ракет, которые как бы подавали друг другу знаки, нащупывая и охотясь за людьми. Совсем близко двигались тени, кто-то шептался на чужом языке, кто-то подражал крику совы.

В час тридцать утра Субейрак услыхал шаги. Затем раздался низкий, спокойный голос майора. Но он увидел его только тогда, когда майор подошел совсем близко.

По приказу Ватрена солдаты прекратили копать убежище. Майор растянулся прямо на земле под деревом и почти тотчас заснул. Субейрак обошел своих часовых и разбудил сержанта-наблюдателя Лебура. Тот сменил его, Франсуа завернулся в одеяло и прижался к земле. Вдруг он сел. Кругом по-прежнему была непроглядная тьма. Рядом чей-то голос шептал:

— Они здесь, господин лейтенант! В зарослях у опушки. Они уже близко.

Голос Лебура доносился до Франсуа как во сне. Сержант помог лейтенанту встать и показал ему рукой на восток. Начиналась игра в кровавые жмурки.

Субейрак вытащил револьвер, напрягая зрение, чтобы проникнуть взглядом во мрак. Они добрались до опушки Веселого леса. Казалось, вокруг все плавно колеблется. На неясном фоне равнины деревья то приближались, то удалялись. Доносились гортанные голоса. Дважды ухнула сова, затем наступила зловещая тишина. В десяти метрах, справа налево, промелькнула тень. Субейрак выстрелил, и револьвер чуть не выскочил из его пальцев. Чей-то голос крикнул:

— Это я, господин лейтенант, это я. Не стреляйте.

Около Франсуа, задыхаясь, упал человек. Он узнал Филипона, одного из двух рядовых тридцать третьего полка, вернувшихся из отпуска. В него-то и стрелял Субейрак.

— Я задел тебя? — спросил он со страхом.

— Нет, — ответил солдат.

— Почему же ты бежал на нас? Я принял тебя за фрица! Какого черта ты торчал здесь на опушке…

— Господин лейтенант, мне надо было на двор… Я уже кончал, когда вдруг увидел двоих… Они были совсем рядом, в нескольких метрах. Я закричал…

О, стократ безумная война! Какая нелепость, что человек для естественных надобностей вынужден днем прятаться в лесу, а ночью бежать из него! Субейрака охватил нервный смех. Он представил себе, как солдату помешали, как он судорожно натягивает штаны, хватается за пояс, кричит… Смех и горе!

На КП оставалось еще несколько этих гранат. Одну из них держал в руках связист, не умевший с ней обращаться. Субейрак вынул из нее чеку и, крикнув «ложись», швырнул ее в рощу, на которую указывал Филипон. Взрыв получился неожиданно сильный. Раздался протяжный вопль, постепенно слабевший, и отчетливый шелест раздвигаемых веток. Был ли это человек? Говорят, волки, подобно ночи, всегда идут с востока на запад…

Подошел Ватрен.

— Что случилось?

— По правде сказать, сам не знаю, господин майор. Там что-то было, в тридцати шагах отсюда. Мы выстрелили. Оно завыло. Прислушайтесь.

Вопль возобновился, удаляясь, то пронзительный, то приглушенный.

— Я так и не знаю, человек это или собака, господин майор. Пойду посмотрю.

— Не надо. Оставайтесь здесь. Следите внимательно, ребята.

Бравый батальон, лишенный своего убежища в развалинах, встречал опасность, как оглушенный ударом бык, который шатается, поворачивается во все стороны, все еще угрожая своими рогами, но уже не знает, откуда придет его смерть.

Франсуа проснулся от дневного света.

Часы показывали шесть утра. Он чувствовал противный вкус во рту, и ему захотелось кофе. Все было спокойно. Он направился к роще, где прошлой ночью таилась неведомая опасность. Там он нашел осколки своей гранаты и ручную гранату, брошенную немцами. Нет, не со зверем они имели дело несколько часов тому назад.

У Субейрака оставалось еще немного хлеба. Он отрезал тонкий ломоть, открыл коробку сардин и позавтракал. Люди постепенно выходили из сонного оцепенения. Франсуа с трудом глотал сардины, язык словно распух у него во рту.

После долгих поисков Субейрак нашел в зарослях ручеек и, раздевшись до пояса, долго мылся. У него был еще почти неначатый кусок мыла. Когда он теперь доберется до своих запасов, оставшихся в чемодане в Жюнивиле? Вода была холодной. Щеки заросли: он уже три дня не брился. Сквозь ветви и зелень виднелись золотистые безбрежные поля, на фоне которых выделялись зеленые листья. Жаворонки кружились в небе. Солнце уже пекло, туман исчез без следа. Франсуа пристроил карманное зеркальце, засунув его за кору дуба, и побрился. Насмешливо стучал зеленый дятел. Франсуа вернулся на КП. Майор ответил на его приветствие улыбкой, которая быстро затерялась в его густых усах.

— Где это вы нашли воду, чтобы побриться, хитрый вы человек? — спросил он.

Чувствовалось, что это ему понравилось.

Около половины седьмого послышались звуки пехотного боя. Невероятно! Немцы шли с юга и с юго-запада в направлении Шатле-на-Ретурне, расположенного в десяти километрах отсюда. И целый день там будет неистовствовать сражение; а на их участке сейчас стоит тишина, нарушаемая лишь неясным жужжанием, словно где-то вдали роятся бесчисленные насекомые.

Бравый батальон застыл в оцепенении. Адъютант батальона ждал от майора каких-либо приказаний, хотя бы бесполезных — копать окопы или сооружать огневые точки, подсчитывать боеприпасы, проверять оружие… Но он не получил их. Ватрен помылся, побрился. Он. тщательно изучил местность в бинокль, отметив все, что следует отметить: ветряк, печную трубу, смешанный лес — береза и ель. С северного края Веселого леса можно было различить вдали холмы и кладбище Ретеля — теперь они находились уже с правой стороны. В бинокль он увидел немцев, суетившихся вокруг грузовиков.

Субейрак пошел проверить ER 17, но рация совсем не действовала.

После этого он стал наблюдать, что происходит на юге, слева от них, после того как батальон повернулся на 45 градусов. Этот роскошный день — десятое июля, — напоминавший о каникулах, не походил на прошедший. Роты прислали донесения о размещении, требования продовольствия и боеприпасов, сведения о личном составе. Командир батальона все сам прочитал и изучил. К десяти часам утра, пока на западе и на юге продолжались, все время приближаясь, бои, жара стала уже нестерпимой. Оставалось ждать инструкций из штаба, который после приказа об изменении позиции не подавал признаков жизни.

Майор давно отправил двух связных в штаб полка, в деревушку Перт, отстоящую на четыре километра. Дорога туда и обратно требовала около двух часов, но ни один из посланных не возвращался. Ватрен становился все менее разговорчивым.

Прошел еще час. Вся провизия, принесенная из Со, была уже съедена. Люди пили воду с сахаром. Субейрак вспомнил о складе в Со-ле-Ретель. Но теперь было поздно, склад находился у немцев.

К половине второго наметилась перемена. Пехотный бой приблизился. Из деревни Таньон слышно было, как бой перемещался с юго-востока в сторону новых позиций, которые, отступая, занял батальон Экема. Казалось даже, что сражение шло и на самом юге, в Нёфлизе. Вдали непрерывно рокотали моторы.

Субейрак наблюдал в бинокль опушку Веселого леса, который при свете дня не выглядел таким большим. Франсуа отметил клубы дыма над деревней Перт. Майор сидел молча, понурив голову: четыре связных, посланные один за другим в течение утра, не вернулись.

— Господин майор, — сказал Субейрак, томившийся от бездействия, — я сам пойду туда.

Субейрак отвечал за связь. От телефона осталось одно воспоминание. ER 17 молчала, словно большая консервная банка, связистов оставалось все меньше. Надо было попытаться самому установить связь.

Весь в морщинах, будто вытесанный из дерева, Ватрен сидел на пне с невозмутимым лицом; его голубые глаза смотрели без всякого выражения. Он загорел за эти солнечные дни. «Боже милостивый, — подумал Субейрак, — что с ним такое? Можно подумать, будто ему что-то впрыснули!» Майор обхватил голову руками и, упираясь локтями в колени, сказал:

— Вы родились с опозданием на двадцать лет, Субейрак.

Субейрак не понял.

— А может быть, — продолжал Ватрен, — это я прожил на двадцать лет больше, чем следовало.

— Господин майор…

— Да, вы можете попытаться установить связь с Пертом.

— Вы дадите мне пакет, господин майор?

— Бесполезно. Продовольствия и боеприпасов. И приказаний. Еды, боеприпасов и приказаний. Я предупрежу, чтобы третья рота прикрывала вас ручным пулеметом.

Франсуа снял пилотку, надел каску, затянул ремешок, сунул за пояс забытую накануне саперную лопатку и пошел к опушке леса.

С южной опушки Субейрак посмотрел в сторону Перта, невидимого, но обозначенного столбом дыма. Он вышел из леса и пробежал шагов тридцать под знойным солнцем, снедаемый стыдом. С одной стороны, ему, военному, казалось нелепым и глупым передвигаться в вертикальном положении по территории, находившейся под обстрелом; с другой стороны, ему было по-человечески стыдно встать на четвереньки. Этот внутренний спор разрешился компромиссом: он бежал в согнутом, очень неудобном положении, пока не достиг пшеничного поля.

Чтобы не попасть в лапы немцев, Франсуа решил двигаться не прямо на Перт, а сделать крюк: пройти по высоте 145, самой приподнятой точке участка, дальше на восток до ветряка и уже только оттуда под прямым углом повернуть на юго-юго-восток, чтобы пробраться в Перт с восточной окраины деревушки. Итак, он направился к высоте. Он видел — пшеница ложилась волнами при малейшем дуновении ветра. Как хороша была Шампань с ее полями, золотыми, как шампанское! Хлеба пестрели васильками и маками, как деревенское платье; и между полями белели узкие полоски земли. На этом просторном пейзаже отчетливо вырисовывался Перт. Дым многочисленных пожаров поднимался к небу. «Если мы здесь закрепимся, — подумал Франсуа, — я установлю свой наблюдательный пункт именно на этом холме». К югу тоже пылали пожары, извергая клубы черного дыма. Субейрак определил это место на карте — и не сразу решился поверить собственным глазам: прямо на юге горели Нёфлиз, Аленкур и Жюнивиль, где оставался его чемодан. Получилось, что Субейрак находился в центре широкой, но почти замкнутой петли.

Франсуа едва перевел дух, когда над его головой послышался тонкий свист. Он бросился на землю. Как только он встал, свист раздался снова, опережая звук выстрела. Вероятно, фрицы целились издали, так как ему не удавалось обнаружить их по вспышкам.

Франсуа решил покинуть высоту 145 и углубиться в пшеницу. Он пополз. Примерно в полутора километрах высился ветряк, похожий на гигантское насекомое. Субейраку уже приходилось испытывать чувство страха, и он научился пренебрегать им. Но сейчас ему не было страшно. Все это походило на мальчишескую игру. Он спрашивал себя, до каких пор враг будет выслеживать его в пшенице. На мгновение он остановился около цветущего мака, покрытого пушком, и сорвал его. Он бросил взгляд в сторону Веселого леса, но лес уже скрылся за холмом. Стоило Франсуа высунуться из пшеницы, и шквал пуль пронесся над его головой. Взятый на мушку, он должно быть выглядел забавной подвижной крохотной мишенью. Плохо было то, что на этот раз стреляли слева. Лейтенант оказался меж двух огней. Раскаленная каска жгла ему голову. Временами он различал вдали почти прозрачный ветряк. Субейрак полз в пшенице, но лето стояло засушливое, и колосья были невысоки. Раздалась пулеметная очередь, более отчетливая и медленная: третья рота принялась за немецкий ручной пулемет. Тогда Франсуа вскочил и бросился вперед, сначала короткими, а затем все более длинными перебежками. Фрицы, занятые французским пулеметом, оставили его в покое. Франсуа проскользнул в небольшую канаву на границе пшеничного поля и луга и пошел большими шагами. Ветряк стал ближе. Офицер заметил осколки немецкого разведывательного самолета, сбитого два дня назад.

Франсуа выбрался из пшеницы и карабкался по голому косогору, изрытому кротами. Он уже не бежал, а шел задыхаясь. Пот струился у него из-под каски по шее, под мышками. Положение снова ухудшилось: ему предстояло спуститься по склону сотню метров, а враг как будто стал ближе, и пули снова со свистом проносились над головой Франсуа. Пулемет третьей роты здесь уже не мог помочь. Земля была голая, вся в белых известковых пятнах, и пули, разрываясь все ближе и ближе, подымали клубы меловой пыли. Франсуа пополз, прижимаясь к земле. Пули словно приноравливались к нему, преследовали и травили его. Красный огонь не спешил убить его. Он вдруг почувствовал, что деревенеет, теряет дыхание и что сердце больно колотится о грудную клетку. Ему ни за что не одолеть оставшиеся восемьдесят метров. Если он притворится мертвым, немцы прекратят обстрел. Но тогда ничто не помешает им подойти и схватить его. Эта мысль подстегнула Франсуа, и он пополз дальше. Вдруг он вздрогнул: о его каску ударился камешек. Тогда он вскочил и побежал к душному и влажному от жары лесу, окружавшему ветряк, величественно крутившийся на фоне синего неба. Перед ним градом сыпались пули, но он продолжал бежать. Он не знал, свои ли стреляют или немцы. Это уже не имело значения. Ветряк над его головой стал огромным.

Франсуа бросился под защиту деревьев, споткнулся о корни, скатился в канаву, ломая ветки, которые затрещали под его тяжестью. Лежа ничком на этих ветках, с закрытыми глазами, залитыми едким потом, с разрывающимся сердцем, он почувствовал на себе чьи-то руки. Он был схвачен.

— Господин лейтенант, господин лейтенант, вот это здорово!

Три солдата его полка подымали его с радостным смехом. Это они, а не третья рота, прикрывали его своим пулеметом. Оружие еще дымилось в двадцати шагах от него. Франсуа снял каску, и прохлада овеяла его голову. Один из солдат, здоровенный веснушчатый парень с оттопыренными ушами и огромным улыбающимся ртом, протянул ему свою фляжку. Лейтенант стал жадно пить. Это было очень крепкое красное вино, у Франсуа перехватило дыхание. Он вернул фляжку.

— Ты из батальона Сула?

Предположение было естественным, поскольку батальон Сула охранял деревушку Перт.

— Нет, господин лейтенант. Мы из второго батальона. Мы пришли оттуда.

И он указал на запад.

Субейрак провел рукой по внезапно вспотевшему лбу.

— Погоди, погоди, — сказал он, — батальон Экема. Не может быть! Батальон Экема стоит налево в лесу Сервель, в лесу Буше и в Таньоне, перед Пертом! В десяти километрах отсюда!

— А все же это так, господин лейтенант. Нас здесь полтора отделения. Мы располагались в туннеле около Таньона. Фрицы атаковали нас с юга. Мы видели, как их танки шли на Таньон и на Перт…

Танки? Так вот он откуда — этот адский шум моторов…

— Майор Экем решил двигаться на Перт. Мы выбрались из туннеля, но не все. Меня поймали по дороге из Со в Таньон. Немцы на грузовиках двигались от Ретеля… Они взяли меня…

— Тебя взяли!

Фрицы заставили меня тащить ящик с боеприпасами. Немецкого солдата, который шел рядом со мной, убило пулей, и офицер-фриц велел мне взять его винтовку и стрелять в наших. Я отказался. Тогда он ткнул мне в спину свой револьвер и заставил меня таким манером идти по дороге. А потом началась суматоха. Я спрятался за дерево, они прошли, а я встретил товарищей. Вот и все.

— Но где же все остальные из батальона Экема?

Парень сделал неопределенный жест рукой.

— Да вот тут сержант…

Среди солдат стоял сержант застенчивого вида. Он козырнул.

— Сержант хочет, чтобы мы присоединились к КП полка. Но ведь это невозможно.

— Как так невозможно? — спросил Субейрак.

— Невозможно, — повторил солдат, стоя рядом с безмолвным сержантом. — Идите посмотрите, господин лейтенант.

Втроем они прошли вперед в прохладную тень. Остальные продолжали лежать на траве. Они подошли к опушке. И Субейраку суждено было навсегда запомнить то, что он увидел.

В трехстах метрах от них, по дороге из Бьерма в Жюнивиль, двигалась моторизованная немецкая колонна, замаскированная ветками, и мотоциклисты в промасленных комбинезонах. Колонна двигалась в направлении Жюнивиля.

Берега реки Эн, где еще накануне, у самой воды, фронтом на север стоял бравый батальон, являлись одной из сторон скошенного четырехугольника длиной около пяти километров. Вторую, западную, более длинную его сторону составляла дорога Ретель — Реймс, от моста Со до Сервельского леса. Третья сторона четырехугольника шла от реймской дороги, проходила через пылавший Перт и соединялась с бьермской дорогой в Жюнивиле. И наконец, немецкая колонна, идущая в Жюнивиль, закрывала четвертую сторону!

Бравый батальон был окружен.

Шестнадцать часов тридцать минут. В двух километрах от них в Перте горели дома, громыхали танки, бесновались автоматы. КП батальона также был окружен.

Как хорошо было в этом маленьком лесу, с озерцом, окаймленным кувшинками! Солдаты рассказывали про бой в туннеле. Им хотелось, чтобы этот лейтенант остался с ними. Как им поступить? Оставаться ли на месте?

— Нет, — сказал Субейрак. — Когда наступит ночь, вы отправитесь на КП первого батальона.

Не стоило рисковать несколькими жизнями. А сам он вернется на КП Ватрена. И не думая об опасности, он на этот раз зашагал прямо на запад, к Веселому лесу.

Как ни странно, его нащупали только тогда, когда до конца пути оставалось несколько сот метров. Немцы стреляли издали и без ожесточения. Он продолжал идти. В какой-то момент он ощутил толчок, упал, поднялся и снова пошел. Едва переводя дыхание, он добрался до южной опушки Веселого леса.

Перед ним вырос майор. Субейрак еле держался на ногах. Глаза слепило. Франсуа машинально поднес руку к плечу, с досадой обнаружил дырку на мундире и увидел, что ладонь его вся в крови. Майор взял его под руку.

— Господи, откуда вы взялись, мой мальчик, откуда?

Словно в тумане Субейрак различил майора и его добрую грустную улыбку. Он быстро рассказал о том, что видел. Туман перед его глазами все сгущался. Фигура майора как будто удалялась от него, поднимаясь наискосок в воздух. Франсуа почувствовал, как его укладывают на траву.

Эль-Медико поднес к его губам фляжку. Франсуа не без юмора подумал, что он, вероятно, напоминает персонаж с картины Альфонса де Невиль «Последние патроны»[26]. Он закашлялся, почувствовал вкус водки из ягоды терновника, попытался сострить и потерял сознание,

Когда немного спустя «Неземной капитан» вернулся на КП Веселого леса, вместе с ним явился капитан-танкист, живой, хвастливый человечек. Казалось, военная катастрофа вовсе не отразилась на нем. Каждую фразу он начинал словами: «Представьте себе…»

— Представьте себе, являются эти фрицы! Вот так! Они окружают нас со всех сторон! И можете себе представить, мы вдруг превращаемся в военнопленных! Но у меня не было ни малейшей охоты идти в плен. И тогда я оставил их всех там и ушел. Да, в этих сетях оказалась дырка, можете себе представить!

Вся эта утомительная болтовня разбудила Субейрака. Он чувствовал себя слабым и точно окутанным ватой. Мучительно болело плечо. Он хотел к нему притронуться, но оно оказалось забинтованным. Жара как будто не было, но в то же время Франсуа ощущал странную легкость во всем теле. Он вспомнил свою прогулку под пулеметным огнем, и запоздалый страх обуял его так сильно, что по спине у него пробежала дрожь. Все отчетливее доносились до него слова танкиста:

— Представьте себе, господин майор, наш батальон находился на позиции направо от Бьерма…

Это были те танкисты, которые занимали соседний оборонительный участок, справа от их полка.

— Только мы получили приказ об отступлении, как нас сцапали, точно каких-нибудь новобранцев!

Солнце садилось за Веселым лесом, равнодушный ко всему вечер расцвечивал все вокруг в яркие оперные тона. Косой солнечный луч, пробиваясь сквозь листву, осветил Ватрена, вызывая в возбужденном воображении мимолетное представление о какой-то невероятной картине, в которой импрессионизм сочетался с батальной живописью. Ватрен односложно отвечал суетливому маленькому капитану. Франсуа улыбнулся. Он знал, что Ватрен раздражен.

— Вы сказали, что получили из своей дивизии приказ об отступлении? — спросил, наконец, майор.

— Да, на восток, — ответил капитан. — Как только стемнело, мы начали отступать в направлении Повр и Вузье. Вы, вероятно, получили такой же приказ, раз вы стоите слева от нас.

Майор, неподвижный, как скала, погрузился в раздумье.

— Что вы думаете об этом? — спросил он в конце концов у капитана Гондамини.

— Это вполне логично, — ответил «Неземной капитан». — Ведь восток для нас означал бы Мениль-Аннель и Повр…

— Простите, капитан, — сказал майор, — вы своими глазами видели этот приказ?

— Да, господин майор. В руках командира нашего батальона. Можете себе представить, мы как раз собирались выполнить его, когда…

И он растерянно умолк, смущенный неприветливым видом собеседника. Он подмигнул Субейраку. Взгляд его явно означал: «Ну, братец мой, не весело должно быть вам тут бок о бок с двумя такими типами!»

— Не может быть, — спокойно сказал Ватрен.

Он вынул из кармана приказ Вейгана от 5 июня. Он лично переписал его своим крупным почерком, угловатым, как он сам. И Ватрен прочитал:

— «Во Франции началось решающее сражение. Дан приказ защищать наши позиции, не допуская мысли об отступлении. Держитесь крепко за французскую землю. Смотрите только вперед». — Он поднял голову и повторил: — «Не допуская мысли об отступлении».

Маленький капитан переминался с ноги на ногу. Ватрен продолжал:

— «Находясь в тылу, командование приняло все меры, чтобы поддержать вас». Ну вот, вам ведь известен текст этого документа. Он находится в полном противоречии с вашим мнимым приказом, сударь.

— Господин майор, я не могу вам этого позволить! Я в дивизии со дня мобилизации. Уж не воображаете ли вы, что я сбежал…

— Я не хотел оскорбить вас, капитан, — сказал Ватрен.

— Во всем этом деле, — заметил Эль-Медико, — насчет того, что надо смотреть вперед, самое главное — выяснить, где перёд!

Майор бросил на него убийственный взгляд. Эль-Медико состроил виноватую мину, и Франсуа с трудом удержался от смеха.

Субейрак встал. Он с удивлением убедился, что держится на ногах. По-видимому, рана его была легкой. Когда выяснится эта история с танкистами и их отступлением, он расспросит Эль-Медико. Невдалеке раздались странные звуки, похожие на замедленные аплодисменты. Это взлетел, хлопая крыльями, дикий голубь. Солнце клонилось к закату. Наступал тот час, когда в пригородах поливают сады.

— Давайте разберемся во всем этом, — сказал майор. — На левом фланге уже нет батальона Экема. Направо частично сдался Бьерм. Так. Части, стоящие еще дальше вправо, отступают или будут отступать. А Перт — тыл — весь в огне. Следовательно, КП полка больше не существует. Моторизованная колонна, которая двигалась с севера на юг, отрезала нас от него. Так я говорю, Субейрак?

— Именно так, господин майор.

— Ну что ж, значит вы, по-видимому, правы, капитан. Приказ до меня не дошел, вот и все.

«Неземной капитан» вздохнул с облегчением.

— Капитан также говорит, — уточнил Гондамини, — что, судя по сообщениям отдельных подразделений, полк оставляет Перт.

Эти слова, словно невидимый кулак, нанесли удар Ватрену. Полк уходил, бросая на линии фронта свои батальоны, и даже не предупреждал их. Майор овладел собой и повернулся к танкисту.

— У нас еще есть время уйти от противника ночью, — сказал Гондамини.

— Об этом не может быть и речи, — обрезал его майор.

Он снова взял в руки приказ Вейгана.

— Вот единственный приказ, который я получил. Я подчиняюсь ему.

— Но ведь… — произнес «Неземной капитан».

— Таково мое решение, — сказал майор.

Он уселся на траву под елью, прислонился к стволу и закрыл глаза.

— Господин майор, — заговорил танкист, — я попробую разыскать солдат, оставшихся от моей части. Мне надо еще кое-что сделать. Вы не можете себе представить…

Майор не пошевелился. Танкист взглянул на «Неземного капитана», пожал плечами, коснулся сухой руки Гондамини, затем попрощался с Субейраком, сочувственно взглянув на него, и ушел. Некоторое время еще раздавался треск веток под его ногами.

Время от времени Субейрак бросал взгляд на Ватрена. Слова «мой мальчик», которыми майор встретил его, вызвали в молодом офицере какую-то нежность к этому человеку. Он с изумлением заметил, что она, видимо, уже давно зреет в нем, хотя в душе он искренно считал, что ненавидит своего начальника. Ему хотелось подойти и сесть рядом с майором, но он не посмел.

Солдаты почти не разговаривали. Четверо из них делили последнюю банку мясных консервов.

— Я все думаю, когда же мы опять будем есть хлеб, — сказал один из парней.

Франсуа попытался шутить. Но они не отзывались на его шутки — не то что зебры. «Уж лучше бы мне пропадать вместе с ними». В нем зашевелилась обида на полковника, который разлучил его с ними. Он не подумал о том, что и полковник наверно не виноват, так как сам был лишь исполнителем приказаний, полученных сверху.

Расстроенный Франсуа пошел к Эль-Медико. Врач пощупал у него пульс.

— Все в порядке. Ночью у тебя поднимется температура, но небольшая. В общем у тебя просто большая царапина: потерял немного мяса и все. Постарайся, чтобы повязка не слетела. Завтра я тебя снова перевяжу. Если, впрочем, я еще буду здесь.

— Почему? — простодушно спросил Субейрак.

— «Почему?», — насмешливо повторил врач. — Да потому, что я гожусь для того, чтобы оказывать услуги Великой Германии.

— Ты полагаешь…

— Э, да у тебя жар сильнее, чем я думал. Ты ведь сам сообщил нам о том, что мы в окружении. Или ты забыл об этом? Утрата памяти на почве высокой температуры. Ты нашел выход в забывчивости! Банальный выход из положения. На, возьми сигарету. Что делает Старик?

— Сидит на одном месте и перечитывает приказ Вейгана.

Устремившись одним глазом на синюю линию Арденнских гор, а другим — на Дюнкерк. Или на Гавр. Или на Бордо! На что он надеется? На то, что солдаты камешками заставят отступить немецкие танки?

— Не знаю, на что он надеется, — ответил Субейрак, — но я бы не хотел быть на его месте.

После долгой паузы Эль-Медико задумчиво произнес:

— Так или иначе, тебе придется когда-нибудь это сделать.

Субейрак не понял, о чем говорил врач. Утомление притупило в нем и ум, и остроту реакции. Он решил поспать. Эль-Медико язвительно добавил:

— А главное не забывай: душевный мир держится на волоске.

Когда Субейрак проснулся, майор по-прежнему сидел под деревом, где помещался КП. Перед ним стояли два солдата. Очертания их были неясны — тени, потерявшие своих хозяев. Это явились связные из полка. Они доставили майору Ватрену запоздавший на несколько часов приказ об отступлении.

Пока изучили маршрут, предупредили ротных командиров и остатки взводов, пока собрали батальонное имущество и оповестили всех офицеров, разбросанных на новых позициях, было уже два часа утра. В непроглядной тьме, входили и выходили из леса группы вооруженных людей, они вполголоса переругивались и громыхали фляжками. Солдаты, как в притче о слепых, плелись один за другим по следам разведчиков, которые пытались разглядеть чуть мерцающие стрелки компасов. Солдаты шли за унтер-офицерами, держа карабины наготове и ежеминутно ожидая столкновения с немецким патрулем. Приходилось их удерживать от стрельбы по каждому шевелящемуся предмету. А вокруг все шевелилось! Немецкие разведывательные самолеты пускали красные и белые осветительные ракеты, распространявшие в воздухе колеблющиеся лучи. Другие ракеты светили с земли.

Остатки бравого батальона шагали в зловещей ночной темноте, делая от силы полтора километра в час. Каждый раз, когда новая группа проходила перед Веселым лесом, Субейрак расспрашивал людей, из какой они части. Тут были не только подразделения из батальона майора Экема, но также и отдельные, отставшие от своих, солдаты десятой дивизии, и саперы инженерных войск, которые так неумело взорвали ретельский мост, что по нему весь день шли вражеские танки. В этой фантастической и лихорадочной неразберихе Франсуа столкнулся со взводом пулеметчиков.

— Где Пофиле? — спросил он. — Он сзади?

— Нет, он спереди, — ответил один из солдат.

— Да нет же, господин лейтенант, Пофиле убит.

Так майор Ватрен и Субейрак узнали о смерти Пофиле, чья веселость стала только притворством после ночи в Вольмеранже; должно быть, он потерял уверенность в том, что немцы, сняв с него сало, оставят ему шкуру.

Он погиб, ведя огонь из пулемета. Пуля попала ему в голову. Он не мучился. Солдаты закопали его там же на месте.

Младший лейтенант Пофиле погиб за Францию, и за нее же погиб человек в Вольмеранже. Круг замкнулся.

По мере того, как проходили солдаты, потери становились отчетливее, катастрофа очевиднее. Не со всеми взводами удавалось связаться. Выяснилось, что первая рота полностью окружена. Третья еще не появлялась. А рассвет приближался. Что будет при такой неразберихе со взводом Франсуа? На заре, когда третья рота двинулась в направлении Мениль-Аннель, вспыхнул ожесточенный заградительный огонь немецких автоматов. КП покинул Веселый лес. Перепрыгивая из одного кювета в другой, двум взводам удалось пересечь дорогу Бьерм — Жюнивиль (ту самую дорогу, на которой Франсуа видел вчера немецкую моторизованную колонну), но выстрелы стали точно попадать в цель, и два других взвода остались на месте, словно пригвожденные.

Так Франсуа удалось разыскать два отделения своих зебр — отделение Бодуэна и отделение капрала Луше. Солдаты Шеваля не смогли уйти с острова. Зебры больше не расставались с Франсуа. Старшего сержанта Бушё ранило в руку около пяти часов дня.

— Он нес свою руку, как горшок с геранью, господин лейтенант!

Старший сержант пробежал с громкими воплями. Субейрак представил себе, как он, обезумев от страха, бежит, ничего не разбирая, и держит руку, как цветок. Лейтенант и сержант Бодуэн встретились взглядом и тут же оба отвели глаза. Они поняли, какая мысль возникла у обоих по поводу ранения сержанта Бушё.

Приказ майора с точностью отражал краткое распоряжение полковника и гласил, что на линии обороны в Мениль-Аннель батальон будет встречен танкистами. Когда около семи часов утра они добрались до деревни, то действительно увидели импровизированные баррикады из телег, из дверей, снятых с петель, и распутанной колючей проволоки. Но ни единого человека они не обнаружили. Деревня казалась вымершей. Субейрак, снова возглавлявший свой взвод в этом беспорядочном смешении частей, послал Матиаса и двух других солдат обшарить фермы, потому что люди были голодны. Они нашли только то, чем пренебрегли предыдущие. Дневной свет с беспощадностью обнажил все, что осталось от бравого батальона, — около двухсот человек, разбросанных на двух километрах в полной неразберихе.

Дорога становилась опасной. Ватрен решил пробираться полями и отдал офицерам распоряжение подтянуть к себе остатки взводов. С наступлением дня возбуждение, порожденное бегством, — а это было бегством — уступило место угрюмому упорству раненого зверя, который продолжает двигаться вперед. Растяжение сухожилий в колене снова начало мучить Субейрака, он еле волочил ноги. Рана в плече болела все сильнее.

К Субейраку присоединился Ванэнакер. Он нес ручной пулемет, а следом за ним шел солдат с сумкой, набитой дисками. Снова четко, где- то рядом, стали взрываться гранаты, затрещали автоматные очереди, отдаваясь звучным эхом в соседних лесах. Солдаты уже походили на бандитов. Почти все они побросали свои мешки и противогазы, чтобы легче было идти. Лейтенант Катле, который командовал пулеметной ротой после отъезда в дивизию капитана Бертюоля, только что доложил майору, что уже нет никакой возможности таскать пулеметы на руках. Пулеметчики либо цеплялись за место, расстреливая все ленты по первой попавшейся цели, пока их не забирали немцы или не освобождала контратака, либо бросали оружие и присоединялись к общей колонне. Невозможно тащить станковые пулеметы двадцать километров по бездорожью.

Какой бы вопрос ни задавали Ватрену, он отвечал не сразу. Лицо его было настолько лишено выражения, что окружающие невольно спрашивали себя, слышит ли он обращенные к нему слова.

— Ну хорошо, — сказал, наконец, майор, — вы со своими солдатами пойдете за мной, Катле.

— А как же с пулеметами?

— Унесите затворы. Вы побросаете их в нескольких километрах отсюда.

Майор Ватрен пожертвовал оружием ради солдат.

Когда солнце поднялось выше и стало припекать, бравый батальон пошел еще медленнее. На расстоянии нескольких сот шагов начали рваться немецкие мины, и майор решил пробираться лесами, которых так много между Шампанью и Арденнами. Субейрак и Ванэнакер подсчитали в уме огневые ресурсы батальона. Фактически бравый батальон был уже обезоружен. Тяжело, почти невозможно становилось отвечать на участившиеся вопросы солдат, куда и зачем они идут. Ведь если части, с которыми они должны соединиться в Мениль-Аннеле, уже отступили, бравый батальон повиснет в воздухе.

А Ватрен все шел и шел. В нем было что-то от проклятого богом охотника. Через каждый час он делал остановки. Солдаты как-то невольно собирались вокруг него. Он заставлял их расходиться. Людей становилось все меньше: видимо, многие умышленно отставали в пути.

Перед тем как укрыться в лесах близ деревни Повр, Ванэнакер и Субейрак услышали над собой гудение надоевшей им кукушки — разведывательного вражеского самолета. Он летел низко над землей, и они принялись его обстреливать. Несмотря на рану, Субейрак справлялся с ручным пулеметом, установленным на плечах рослого Вана: упора для зенитной стрельбы давно уже не было! Самолет обрушился на них градом пуль, улетел и больше не появлялся.

Несколько человек принялись ворчать. Не к чему выдавать немцам местонахождение батальона! Это было первым проявлением неповиновения. «Гангрена начинается, — подумал Субейрак. — И со мной будет то же самое».

Поскольку они большей частью шли опушками, им пришлось несколько раз видеть картину, столь поразившую накануне молодого лейтенанта: целые колонны танков, грузовиков и повозок всех видов спускались по гудронированным дорогам со скоростью в 30 километров по направлению к Реймсу, Сюипу и Мурмелону.

В полдень жара обострила утомление, жажду и голод. У раненых поднялась температура. Заснувшие в траве солдаты оставались забытыми. Майор отдал приказ о большом привале.

Офицеры собрались вокруг Ватрена. Они говорили, но Ватрен не отвечал им. Молодые офицеры нервничали: что означал этот бессмысленный поспешный переход и затем долгий привал? Чего хотел майор? О чем он думал?

Во второй половине дня на дороге появился вражеский мотоциклист. Видимо, он намеревался уточнить данные кукушки. Он спокойно приближался на своей машине. В четырехстах шагах немец остановился. Издали казалось, будто он весь одет в кожу и похож на робота — получеловек, полумеханизм. Он осматривал опушку леса в бинокль. Бравый батальон замер. Контрабандист Матиас выругался, взял винтовку и тщательно прицелился. Но он не выстрелил: вслед за мотоциклистом показались еще двое. Бесполезно.

Тогда батальон снова пустился в путь в сторону, противоположную той, откуда появились немецкие разведчики. Потерявший всякую точку опоры батальон, словно пораженный страшным недугом, начинал кружиться на месте.

Они сделали еще один привал в смешанном лесу, с березами, елями, с папоротниками и песчаными прогалинами. Обвивающиеся вокруг елей растения, похожие на большие бледные свечи, превращали их в рождественские елки. Певуче трещали кузнечики. По настоянию Катле его пулеметчикам, которые измучились еще больше, чем стрелки, дали отдых. Майор хранил упорное молчание, порождавшее беспокойство у его подчиненных. Солдаты, все более встревоженные, обращались к «Неземному капитану» и другим офицерам. По решительному мнению Гондамини, следовало уложить последними патронами как можно больше немцев и ждать своего конца. Субейрак не соглашался с ним. Такое понимание воинской чести было противно всем его взглядам. Между ними произошел краткий спор, который майор слушал молча.

— А что же стали бы вы делать, сударь? — нетерпеливо спросил «Неземной капитан».

— Я бы разделил солдат на группы по числу имеющихся у нас офицеров. Пусть каждая группа действует как может. Иначе мы все погибнем. Вы мне не верите? Ну, тогда смотрите!

Субейрак взял сумку одного из солдат пулеметного расчета и резким движением открыл ее. В сумке не было ни одной ленты.

— Можешь выкинуть и сумку, дурак, — сказал он.

Майор наблюдал за обоими офицерами. Ванэнакер с живостью поддержал Субейрака.

— Но куда же вы пойдете? — спросил «Неземной капитан», и в голосе его звучало скорее удивление, нежели презрение к идеям, о которых он никогда не слыхал в военной школе.

— Не знаю, — ответил Субейрак.

— Ну, так как же?

— Господин капитан, мы и сейчас не знаем, куда идем!

Штабные карты уже не соответствовали местности, и Франсуа разложил карту Мишлена № 56[27], когда Эль-Медико ворчливо заметил:

— Мы начали войну с картами от высшего командования (масштаб 1: 1000), мы продолжали ее со штабными, сейчас мы смотрим в карту Мишлена (масштаб 1: 200000). Завтра придется разглядывать календарь ведомства связи! И подумать только, все это я уже раз испытал!

— Дайте высказаться лейтенанту Субейраку, доктор, — сказал Гондамини. — Избавьте нас от ваших пророческих изречений.

— Немцы наступают в сторону Реймса и Марны, — продолжал Субейрак. — Мы не слышим отзвуков большого боя. Значит, фронт прорван. Нужно проскользнуть на восток — юго-восток к Вузье, Вердену и выйти к линии Мажино…

— Вы уж извините его, господин капитан, — он романтик, — вставил Эль-Медико.

— А вы что об этом думаете, доктор? — спросил «Неземной капитан» вызывающе.

— Ну, я — то ведь всего лишь офицер медицинской службы.

— А все же?

— Субейрак прав, господин капитан, если не считать одного обстоятельства. Глупо было бы бежать в сторону линии Мажино. Нужно двигаться к юго-востоку, в сторону Бар-ле-Дюка, отсыпаясь днем и продолжая путь ночью и переодевшись в гражданскую одежду на первой попавшейся ферме…

— …чтобы быть расстрелянным в качестве партизана, — возразил «Неземной капитан». — Для военного у вас, по меньшей мере, странные понятия, Дюрру!

— Видите ли, господин капитан, еще в 1870…

Майор поднялся, взгляд его блуждал. Он не произнес ни одного слова с самого начала спора.

— Хватит! Я не позволю вам говорить о 70-м годе. Я не…

Он провел рукой по лбу. Лейтенант Катле спросил:

— Что же вы решаете, господин майор?

Приступ бешенства прошел. Майор сильно сдал за эти дни. Владел ли он полностью своими умственными способностями? С некоторым преувеличением можно было сказать, что майор чем-то напоминал теперь травмированных шоком солдат с кирпичного завода в Со-ле-Ретеле.

— Мое решение — сжечь все бумаги батальона, — ответил майор.

«Неземной капитан» невольно пожал плечами.

— И сделать это нужно до наступления ночи, — упрямо добавил Ватрен.

Субейрак разжег батальонным журналом костер на песке. В огонь пошли все документы, рация и остатки телефонной аппаратуры. Бойцы подходили и бросали в огонь свои солдатские книжки и даже любовные письма. Хвоя трещала в пламени.

— Нужно сжечь и номерные знаки, — сказал майор.

Во всем этом было что-то религиозное или мальчишеское, делавшее их похожими на наивных заговорщиков. Едва ли можно было хоть на секунду предположить, что враг, лавиной прошедший над ними, захвативший столько пленных и углубившийся в тыл за их спиной уже на добрых тридцать километров, станет интересоваться номером дивизии, с которой ему пришлось схватиться!

Но Субейрак начинал подозревать другое: Ватрен действовал так, словно хотел выиграть время, ни в чем не отступая при этом от инструкции. Франсуа понял: майор знал, чего хотел, но избрал себе линию поведения и решил молчать о ней. Субейрак взял обугленный батальонный журнал, им самим составлявшийся в течение последних недель, и в ту же минуту увидел, что Ватрен бросает в огонь копию, снятую с приказа Вейгана.

Бумага весело запылала.

Час спустя, не выдержав, Франсуа поставил вопрос уже иначе.

— Господин майор, сержант Бодуэн и младший сержант Матиас просят у меня отпустить их с четырьмя товарищами. Они сделают попытку присоединиться к полку.

К ним подошли офицеры.

— Вам сделали перевязку, Субейрак? — спросил Ватрен; он словно не слышал слов лейтенанта.

— Дюрру сделает ее, господин майор. Если вы не возражаете, я уйду вместе с Бодуэном, Матиасом и своими зебрами.

Зебры стояли близко, тревожно прислушиваясь. За время агонии батальона четкая грань между офицерами и солдатами стала стираться. Основной причиной этого явилось отсутствие порядка. Офицеры подходили к солдатам, подбадривали и успокаивали их, потом шли к майору и снова возвращались к солдатам. Боязливое почтение, в котором сочетались все старые страхи, отдаляло солдат от непосредственного общения лишь с их седоусым командиром.

— Вы с ума сошли! — сказал Ватрен.

— Хорошо, господин майор. Что же мне ответить им?

На лице майора появилось измученное выражение. Франсуа даже показалось, что он вот-вот бросится на него в ярости. Офицер, кажется, предпочел бы такой ответ. Но Ватрен повернулся к нему спиной.

— Что же ты будешь делать? — спросил Ванэнакер.

— Я скажу им, чтобы они уходили.

— А ты сам?

— Не знаю.

Он отошел и минут через десять вернулся с Матиасом. Бодуэн и три солдата стали пробираться к лесной опушке. Они прошли на виду у майора, но он не пошевелился, чтобы удержать их. В волнении, почти непереносимом, Франсуа подошел к Дюрру. Врач стал делать ему перевязку. В этот момент раздался бешено-торопливый треск пулеметной очереди в нескольких сотнях шагов.

Майор вскочил как безумный. Напряженным взглядом он быстро обшарил местность, потом обернулся и сказал:

— Это не по ним.

Итак, от него не ускользнула ни одна деталь происходящей драмы. Медленно текли минуты. Время исходило кровью…

— Идем со мной, Ван, — предложил, наконец, Франсуа.

— Нет. Ты, конечно, прав, но я не могу. Я бы сделал это с радостью, если бы так приказал майор, но ведь я бы не узнал, я бы не узнал, что с батальоном, понимаешь, с батальоном…

— Нет, я не понимаю, — гневно возразил Франсуа.

Он понимал все слишком хорошо.

— Ведь батальон, — произнес Ванэнакер, — это одно целое. Не в наших силах избежать катастрофы, но ведь не нам же самим… разрушать батальон… Ты понимаешь меня?

— Да, — промолвил Субейрак, — и все-таки я не согласен с этим.

Спускалась ночь. Субейрак не находил себе места. Его терзало ощущение, будто они попали в западню, но охотник, уверенный, что им не выбраться, даже не шел за ними. В нем поднималось властное желание бежать, и в то же время в нем говорили все двадцать поколений солдат, насчитывавшихся в его роду. Он уже мучился отчаянием, что отпустил Бодуэна и других. Снова, как в Вольмеранже, он стоял перед мучительно неразрешимым вопросом: «В чем трусость: в том, чтобы уйти, или остаться? Что делать? В чем мой долг?» Быть может, глупо идти обессиленным, с раненым плечом? Это уже был серьезный довод. «Пойду посоветуюсь с Эль-Медико».

Но Эль-Медико исчез.

Один из санитаров видел, как врач углубился в самую гущу леса, крикнув, что идет помочиться. С тех пор прошло уже добрых четверть часа. Франсуа понял. Эль-Медико тоже сделал выбор. Субейрак почувствовал унижение от того, что врач не счел его достойным принять участие в своей последней попытке спасти жизнь.

Франсуа вернулся к майору. Ватрен грыз солдатский сухарь. Кто-то налил ему в кружку кислого молока.

Майор поднял глаза на своего молодого помощника, и в суровых чертах его лица промелькнуло почти отчаяние, словно он просил не мучить его. Они находились в отдалении от остальных.

— Господин майор, — мягко сказал Субейрак, — прикажите мне присоединиться к полку собственными средствами.

Майор отрицательно покачал головой.

— Господин майор, я все-таки попытаюсь… Если…

О, эти голубые, ясные глаза майора, с такой грустью устремленные на него…

— Если когда-нибудь, господин майор, меня упрекнут в этом, вы откажетесь от меня?

Майор еще раз отрицательно покачал головой.

Субейрак вздохнул с облегчением.

Он хотел отдать честь, но майор задержал его руку и пожал ее. Это было долгое и теплое, теплое пожатие. Старик открыл рот, хотел заговорить, губы его задвигались, но он ничего не сказал…

Франсуа бросил взгляд на свой револьвер. У него еще оставались патроны. Поколебавшись, он нацепил на левое плечо брошенный кем-то карабин, посмотрел, заряжен ли он, и быстро наполнил карман винтовочными патронами. Револьвер он отдал какому-то безоружному солдату.

Солнце стояло далеко за Веселым лесом, за Ретелем и Суассоном. Субейрак решил исчезнуть так же незаметно, как Эль-Медико, но Ван окликнул его.

— Ты остаешься? — еще раз спросил Субейрак.

— Остаюсь, — ответил Ван. — Ну, Субей? Прощай. Прощай, Субей.

Мимо елей по песку Субейрак вышел на юг. Он наметил себе довольно крутой холм, откуда можно было ориентироваться. Вдруг он услышал, как кто-то насвистывает: «Мальчики английские наставили рога»… Это был Матиас.

— Я пойду с вами, господин лейтенант. Знаете, вы можете спокойно взять меня с собой. Я теперь уже не так боюсь бомбежек.

— Ладно, — промолвил Субейрак. — Пошли.

Видимо, контрабандист уже часа два следил за каждым движением офицера. Субейрак обрадовался неожиданному спутнику. На минуту они остановились в трехстах метрах от ельника, под дощатым навесом, который, казалось, висел в воздухе на темно-синем фоне неба.

— Господин лейтенант, смотрите, батальон-то двигается! — сказал Матиас.

И действительно, остатки бравого батальона пришли в движение. Один за другим солдаты шли по направлению к равнине. Субейрак глотнул слюну. Майор принял решение. Наконец-то! Франсуа вздохнул с облегчением. Он представил себе сначала неведомый и трудный путь, который его ожидал, затем подумал о батальоне, встрепенувшемся, как раненое животное, которое пытаемся спастись. Офицер колебался, уходить ли ему или вернуться. Да, батальон снова пускался в путь, но уже не сомкнутым строем.

Субейрак так никогда и не понял, что победило в нем в этот день — страх перед неожиданностями и опасностью самостоятельных действий или же чувство верности и общности с этим живым организмом, частью которого он являлся вот уже десять месяцев.

— Это меняет все, — сказал он. — Мне нужно вернуться и увидеть майора, Матиас. Ты пойдешь со мной?

— Нет, — ответил Матиас, — нет, господин лейтенант. Мне никак нельзя в плен. Мне нужно удирать.

— Ладно. На, возьми мой компас. Пробирайся на юго-восток. Иди только ночью, избегай проезжих дорог. Подкармливаться старайся на отдаленно лежащих фермах. А если переоденешься в гражданское, то смотри не держи при себе оружия.

— Я так и думал сделать, господин лейтенант.

— Ну, желаю удачи, Матиас.

— Желаю и вам удачи, господин лейтенант.

Субейрак бегом догнал батальон, который пробирался среди берез и елей в соседнем лесу. Небо мечами пересекли последние лучи заходящего солнца. Вскоре лейтенант снова шагал рядом с Ватреном, как будто ничего не произошло. Майор вырезал себе толстую дубину, которая помогала ему идти.

Они не сделали и двухсот метров. Передвигаясь без разведчиков, почти толпой, шестьдесят человек, составлявшие все, что осталось от бравого батальона, нарвались на вражеский бивуак в низине. Немцы таскали хворост для костра. Их было человек десять. Недалеко от них еще не отцепленные стояли две легкие пушки. Встреча выглядела, как трагический фарс. Немцы, внезапно увидев перед собой эту массу мундиров цвета хаки, все сразу подняли руки вверх. Обе группы замерли друг против друга. Но уже вблизи слышались приказания, отданные гортанными голосами, и характерное щелканье пулеметов. Кто-то произнес, непривычно коверкая слова:

— Французские солдаты, сдавайсь или вас стреляют.

Субейрак держал палец на гашетке карабина, а Ван взял на изготовку свой ручной пулемет. Оба они повернулись к майору. Ватрен печально положил руку на карабин Субейрака и этим жестом словно сам опустил оружие всего батальона к земле.

Это случилось 11 июня, в двадцать часов тридцать минут. Ничто уже не могло помешать ночи и бушующему валу, хлынувшему с востока, поглотить бравый батальон.