Мазурка для двух покойников

Дождь льет медленно, без остановки, льет без охоты, но С бесконечным терпением, как льется жизнь; льет на землю, что одного цвета с небом, не то зеленого, не то пепельного, и край горы уже много времени, как стерся.

– Много часов, как стерся?

– Нет, много лет. Край горы стерся, когда умер Ласаро Кодесаль, видно, Господь не хотел, чтобы кто-нибудь снова его увидел. Ласаро Кодесаль умер в Марокко, у поста Тиззи-Азза; его убил мавр из племени кабилов, скорее всего. Ласаро Кодесаль здорово умел брюхатить девочек, видный был такой, рыжий и синеглазый. Ласаро Кодесаль умер молодым, 22-х не было – что толку, что на 5 миль вокруг, а то и больше никто не мог так орудовать дубиной? Ласаро Кодесаля убил мавр, предательски, пока он забавлялся под смоковницей, все знают, что в тени смоковницы очень удобно грешить; лицом к лицу никто б не посмел убить Ласаро Кодесаля, ни мавр, ни астуриец, ни португалец, ни леонезец, никто. Край горы стерся, когда убили Ласаро Кодесаля, и никогда его больше не увидать.

Льет монотонно и с усердием со дня св. Рамона, пожалуй, еще раньше, а сегодня день св. Макария, покровителя карт и лотерейных билетов. Льет не спеша, безостановочно больше девяти месяцев, на траву в поле, на стекло в моем окне, льет, но не похолодало, хочу сказать, не очень похолодало. Кто умеет играть на скрипке, играет по вечерам, но я не умею, кто умеет на гармонике, играет на гармонике, но я не умею. Умею только на гаите,[3] но в доме играть на ней не годится. Раз не умею ни на гармонике, ни на скрипке, а дудеть под крышей нельзя, провожу вечера в постели, пакостничая с Бенисьей (потом скажу, что за Бенисья, женщина, у которой соски точно каштаны). В столице можно пойти в кино, посмотреть Лили Понс, юное и достойное сопрано в главной женской роли «Слишком долгого сна» – так сказано в газете, но у нас нет кино.

На кладбище чистый ключ омывает мертвые кости, а также ледяную печень мертвецов; ключ зовется Миангейро, и в нем прокаженные мочат свои мяса, чтобы выздороветь. Черный дрозд поет на том же кипарисе, где ночью одиноко жалуется соловей. Теперь прокаженных почти не осталось; не то что прежде, когда их было много и они ухали, как совы, чтобы монахи, отпускающие грехи, знали, где они.

Лягушки обычно все годы просыпаются после дня св. Хосе, и пение их возвещает, что пришла весна с дурными вестями и работой. Лягушка – тварь волшебная, почти сверхъестественная: свари лягушачьи головы, шесть или семь, с цветком асумбара – получишь зелье, которое бодрит, исцеляет бессилие жениха и помогает, если девушке больно. Лягушку трудно научить – совсем уже навостришься и вдруг теряешь терпение и давишь ее ногой. Поликарпо, тот, что из Баганейры, лучше всех обучает лягушек, и дроздов, и лисиц, куниц, кого хочешь. Поликарпо из Баганейры обучает всех, даже волка и рысь, только кабана не может – глупая тварь, не слушает и не понимает. Поликарпо из Баганейры, у которого нет трех пальцев на руке, живет в Села де Кампароне, иногда выходит к шоссе посмотреть на автобус из Сантьяго, в нем всегда два-три попа грызут сушеный инжир. У Поликарпо нет указательного, среднего и безымянного на правой руке, но он неплохо обходится большим и мизинцем.

В Оренсе, в заведении Паррочи, есть слепой аккордеонист, наверно, уже умер, да, конечно, теперь вспоминаю, он умер весной сорок пятого, как раз через неделю после Гитлера, и он играет хавы и пассакальи, чтобы поразвлечь кобелей, – хочу сказать: играл. Звали его Гауденсио Бейра, он был семинаристом, его выкинули из семинарии, когда начал слепнуть, вскоре он ослеп совсем.

– А на дудке у него получалось?

– Здорово, по-моему. Он и вправду настоящий артист, все чисто, точно, с душой, с большим чувством.

Гауденсио в борделе Паррочи, где зарабатывал на жизнь, играл много чего, но была одна мазурка, «Малютка Марианна», он ее исполнил только дважды, в июле тридцать шестого,[4] когда убили Афуто Гамусо, и зимой сорокового, когда убили Моучо Каррупо. Больше ни разу не захотел играть ее.

– Нет, нет, я знаю, что делаю, – говорил Гауденсио, – знаю наверняка: эта мазурка почти траурная, не для развлечения.

Бенисья – племянница Гауденсио Бейры и родня Гамусо, которых девять, и Поликарпо из Баганейры, что обучает лягушек, и покойному Ласаро Кодесалю, убитому мавром. Но в округе все более или менее родня, кроме рода Каррупо, у которых на лбу свиная кожа.

Льет над водами Арнего, что вертят мельничные колеса и отпугивают чахоточных, а Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, бежит к холму Эсбаррадо голая, мокрые сиськи и лохмы до пояса.

– Вон отсюда, паршивая овца! Ты в смертном грехе и будешь у чертей на сковородке!

Льет над водами Бермуна, что несутся, пронзительно плача и омывая дубы, а Фабиан Мингела, иначе Моучо Каррупо, стервятник, начищает свою наваху.

– Вон, вон, язычник, на том свете с тебя спросят! Раймундо, тот, что из Касандульфов, считает, что у Фабиана Мингелы девять признаков выродка.

– Какие?

– Потерпи, понемногу узнаешь.

Старшего из девяти Гамусо зовут Бальдомеро, ладно, звали – он уже умер, Бальдомеро Марвис Вентела, а прозвище ему дали Афуто,[5] потому что был он решительный, никого не боялся, ни живых, ни мертвых. В день Апостола, в 1933 году, в Теседейрасе, что по дороге из Ля-Гудиньи в Лалин, не доходя до Камня Корредоира, ОН обезоружил двух полицейских, связал им руки за спиной, отвел в казарму и сдал с ружьями под расписку. Там ему пригрозили, что дадут взбучку, но не дали, зато полицейских вышвырнули за глупость и нерасторопность; они не местные, не знаю, куда делись, да и никто не знает. У Афуто на руке была неприличная татуировка – сине-красная змея обвила тело голой женщины. Афуто родился в 1906 году, когда была свадьба короля Альфонса XIII. В 20 лет он женился на Лолинье Москосо Родригес, которая была так горяча, что только палкой успокоишь. Погибла она глупо – испуганный бык затоптал у входа на арену. Она тогда уже вдовела, четыре или пять лет. У Афуто только братья, ни одной сестры. Родители девяти братьев Гамусо умерли в 1920 году, в знаменитом крушении поездов на станции Альбарес, погибло больше сотни, из туннеля никто не вышел, он был как могила без дна, могила, что никогда не заполнится; говорили в округе, что многих завалили живьем, чтобы сэкономить государственные деньги, но это скорее всего враки.

Второй Гамусо – Танис, по прозвищу Перельо,[6] уж очень скор на всякие проказы. Женат он на Розе Роукон – дочери сборщика налогов из Оренсе. Розе дай анисовой – она весь день будет спать, плохого о ней ничего не скажу, но она слегка под властью анисовой. Танис ковыряет землю, растит скот, как его старший брат, и его младший, и кузен Поликарпо, что приручает лягушек; Танис тоже дрессирует птиц, лягушек и мелкую горную тварь, и коней объезжает, не по службе, а по охоте; здорово может гнать жеребца по холмам, и стричь, и клеймить в загоне, среди клубов пыли, конского ржанья и пота, обильного пота. У Таниса крепкая рука, он всегда побеждает чужаков, когда меряется силой, кто кого пережмет.

– Парень, – говорит он, – убери свои четыре реала, что проиграл, и выпей с нами, нам здесь ссор не нужно. И запомни навсегда, что скажу, это очень утешает: «Да здравствует Бог и пенье дрозда – Весна за зимою приходит всегда».

В жару Танис, по прозвищу Перельо, любит забавляться с Катухой Баинте, дурочкой из Мартиньи, в мельничном пруду, оба голышом, чтобы тратить свою силу, как змеи и кошки; ну, тратить – это так говорится, Танис силу тратит не зря, Катуха никогда не отступает и не устает, сверх того, хлопает в ладоши и визжит при каждом тычке. Плавать Катуха не умеет – смехота просто, как она окунается, в такт, словно в танце.

У Бенисьи соски как сушеные каштаны, все это знают, каштаны к Иванову дню, когда они уже старые. У Бенисьи кровь горячая, она не устает и никогда не скучает. У Бенисьи глаза синие, в постели она очень резвая и прыткая. Бенисья была замужем, верно, она и сейчас замужем, за португальцем, похожим на бабу, он ходил с марионетками до Леона, но Бенисья сбежала от мужа и вернулась на родину.

Мать Бенисьи зовут Адега, она сестра Гауденсио, слепого, что играет на аккордеоне в заведении Паррочи. Бенисья держится уверенно и всегда смеется – прямо благодать Божья. Мать умеет читать и писать, Бенисья – нет; семьи иногда идут под гору, теряются из вида, пока совсем не исчезнут или не найдут золото в луже; теперь уже, наверно, никого из них не осталось. Мать Бенисьи, Адега, играет на аккордеоне не хуже брата, с большим огнем исполняла польку «Фанфинетта».

– Я из Виляр де Монте, – говорит Адега, – что между скалой Сарносо и холмом Эсбаррадо, и знаю даже, кто чьим молоком вскормлен. Вы, дон Камило, из семьи драчунов, и это весит немало. Ваш дед убил дубиной Хана Амиэйроса, мельника, и ему пришлось уехать на 14 лет, уехать в Бразилию, это вы сами знаете. Я из Виляр де Монте, это за Сильвабоа и Рикобело, вдоль по берегу, но мой покойник, Сидран Сегаде, был из Касурраке. Говорю это, чтобы вы знали, мне можно доверять, я не из чужаков прохвостов, которых сейчас много шатается. Разрази меня Господь, если мы не родня! Ваш дед уехал в Бразилию сто лет назад, при Изабелле II. У него была скандальная связь, извините, но так говорят, с Манечей Амиэйрос, у которой два брата – Хан и еще один, не помню имени, Фуко, по-моему, да, Фуко, у него был один глаз, не то чтобы потерял другой, нет, вообще один глаз посреди лба, так родился. Ваш дед и Манеча встречались в сосняке, в пещере, где устроили гнездышко из сухих гортензий и очаг – жарить чорисо[7] и греться. Однажды вечером братья Манечи поджидали вашего деда у излучины Клавилиньо, у одного мачете, у другого – железяка, но ваш дед направил на них коня и опрокинул. Фуко, одноглазый, бросил палку и убежал как трус, но Хан кинулся на вашего деда, и началась драка. Хан всадил ему в бок мачете, но ваш дед, невысокий, но отчаянный, не потерял сознания, а хватил Хана палкой того говнюка, что убежал.

Говорят, когда мертвеца вскрыли, веселенькая была картина – легкие, как вода! Здорово он его огрел!

Третий из девяти Гамусо – Роке; хоть он не священник, его, не знаю почему, прозвали Крего.[8] У Крего невероятный каральо,[9] известный во всей округе и дальше, за Понферрадой, в Леоне! Он может им гордиться не меньше, чем падре из Сан-Мигель де Бусиньос, который появится в этом правдивом рассказе в свое время. Когда хотят поразить туристов, им показывают монастырь в Осейре, след ноги дьявола на холме Каргадойра – его козлиные прыжки хорошо видно – и каральо Роке, прямо, что называется, благодать Божья.

– Ну-ка, Роке, покажи, сам знаешь что, этим господам – супругам из Мадрида. За стаканчик водки.

– Пусть будет два.

– Ладно, два.

Тут Роке расстегивает штаны и высвобождает свой дар Божий, который ниспадает, как дохлый зверек, до колен. Роке, хотя уже должен бы привыкнуть, всегда немного смущается.

– Извините, сеньора, так он не очень внушителен. Словно еще сомневается в себе…

Адега, мать Бенисьи, хорошо знала все, что произошло, но долго хранила тайну.

Но она тоже не умеет молчать – мы одной крови.

– Не могу, сеньор, и не хочу, довольно уж молчала! Хотите винограду?

– Да, конечно, спасибо.

Приятно внимать исполненной кротости литании, словно идет месса, слышать, как терпеливо каплет на поле, на крыши, стучит по стеклу окон.

– Мой брат Секундино украл бумаги в суде Карбалиньо, – продолжает Адега, – вернее, писец, Хуан Мостейрон, по прозвищу Кохо де Мараньис, бывший карабинер, позволил их взять, брат не считался с деньгами, дал пять песо за подлость, а другие пять за доброту, всего десять. Кто Афуто – старшего из девяти Гамусо – убил, тот сам уже мертв, и мертв как следует, это вы знаете лучше меня, незачем и говорить. Касурракцы любят задирать нос, но мы, женщины из Виляр де Монте и других мест, ладим с ними – женщине, в конце концов, нужно, чтоб ее кормили. Фабиан Мингела – Моучо – чужак; правда, его отец и семья пришли сюда давно, но они все равно чужаки; по-моему, почти марагатцы,[10] не хочу вам лгать, поэтому скажу, что поклясться не могу. Если выучится моя внучка Хила, которой уже 12 лет и она, кажется, еще не начала пакостничать, я подарю ей бумаги и вдобавок сапоги мертвяка, что убил Афуто, стоят они мало, я знаю, но все-таки память. Мой брат Секундино держит в них табак – очень смешно; дон Сильвио, поп из прихода Санта-Мария де Карбальеда, откуда родом его свойственник, святой Фернандес, сказал, что, если брат не похоронит сапоги в освященном месте, попадет в ад. Это не повлияло, Секундино не боится ада, считает, что Господу больше по душе жизнь и еда, чем смерть и голод. Подложу еще веток, холодно.

Первый признак выродка – редкие волосы, у Моучо они жиденькие и скудные.

– А цвет?

– По-всякому, зависит от дня.

Четвертый и пятый из девяти Гамусо, Селестино и Сеферино, близнецы, и оба – попы, учились в семинарии в Оренсе и, как говорят, окончили с блеском. Селестино зовут Карочей,[11] и он в приходе Сан-Мигель де Табоадела. Сеферино зовут Фурело,[12] и он был в приходе Сан-Адриан де Сапеаус, в округе Райрис де Вейга, теперь перевели в приход Санта-Мария де Карбальеда, в Пиньор де Cea, на место дона Сильвио.

Да; приятно видеть, как льет без остановки, постоянно; зимой и летом, днем и ночью, на землю, на грехи, для мужчин, для женщин и для зверей.

К Бальдомеро Афуто спереди не подойдешь, он был смелым, как волк Сакумейры; его брат Танис Перельо, глазом не моргнув, одной рукой поднимал человека; у другого брата, Крего де Комесаньи, есть кое-что непристойное; их братья Селестино Кароча и Сеферино Фурело, как вы уже знаете, служат мессы и неплохо играют в чамело и коррелятиво. Кароча – охотник (зайцы и дикие голуби), Фурело – рыбак (пенкас и барбос и, если повезет, форель). Остается еще четверо Гамусо.

Адега – женщина предусмотрительная, но щедрая, в юности была, наверно, очень весела и радушна, не знала удержу и любила пирушки.

– Говорят, – рассказывает Адега, – что мертвяк, убивший Афуто, убил и моего покойника, и других с дюжину, известно, что выродкам, извините, нравится спускать курок. Наверняка не знаю, но когда мертвяка убили, я поставила свечку Иисусу в церкви Санта-Мария де Осейра. Бывает, что по мертвым убиваешься, но есть и такие, что радуют, верно? Некоторых боишься – утопленников, чумных, а другие, наоборот, смешат. Я была девчонкой, когда в Боусе да Фодо одного так здорово вздернули, что мальчишки раскачивались у него на ногах, а ему хоть бы что; но пришла полиция и прогнала ребят, сеньор судья был очень серьезный, очень достойный – кастилец, дон Леон по имени, шуток не терпел, хорошо его помню. Теперь уж нет этого обычая, самолеты летают.

Ласаро Кодесаля, что был убит в Марокко, еще не забыли. Не одна Адега может рассказать о нем. Как-то вечером Ласаро шел из Кабрейры, спускался и пел. Ласаро Кодесаль всегда пел, чтобы знали, кто идет, и у Креста Чоско его остановил некий супруг:

– Я один, а у тебя тоже есть дубина.

– Посторонись, мне не до шуток. Я иду своей дорогой.

Дело пошло вкривь, и оба обменялись ударами – сотней, а то и двумя. Ласаро Кодесаль избил того, привязал ему руки за спиной к его же дубине и отправил восвояси:

– Иди домой, жене на потеху, и в другой раз не лезь к мирным людям. Что случилось, то случилось.

Тогда еще виднелся край горы, если б не мавр-предатель, этот край никогда бы не стерся. Здесь смоковницам не очень удобно расти, был бы я богачом, нашел бы место, где смоковницы здоровые, и купил бы сотню в память Ласаро Кодесаля, парня, что управлялся дубиной лучше всех, – пусть птицы съедят все смоквы. Досадно, что я беден, – делал бы дела, посмотрел бы мир, дарил бы женщинам кольца, покупал бы смоковницы. А то, раз не умеешь играть ни на скрипке, ни на виолончели, проводишь вечера в кровати. Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет». Бенисья не умеет ни читать, ни играть на аккордеоне, но молода и очень хорошо поджаривает фрукты, умеет также доставить удовольствие когда нужно, и соски у нее сладкие, большие и твердые, словно каштаны. Адега, ее мать, продолжает рассказывать о повешенных: – Дурачок из Бидуэйроса, сын попа из Сан-Мигель де Бусиньос, не повесился, его повесили из любопытства. Попа из Сан-Мигель де Бусиньос зовут дон Мерехильдо Агрехан Фентейра, и у него кое-что тоже славится своими размерами; когда оружие на изготовку, – Господи, прости! – кажется, что у него под сутаной сосна. Куда вы идете с этим, падре? Поглядеть, любят ли меня прихожане, прохвост ты проклятый (или «шлюха проклятая», если спрашивала женщина). Извините. Слушайте, дон Камило, Я хочу дать вам попробовать чорисо, очень сытно и к тому же восстанавливает силы. Мой покойник Сидран был так силен, потому что клал в рот чорисо целиком; говорю вам, что мертвяк-убийца, если бы подошел спереди, по-честному, не убил бы его. Моего покойника застрелили сзади, не дали и обернуться, не то бы мертвяк-убийца и его шайка (если был не один) до сих пор бы еще бежали.

Шестой из девяти Гамусо – Чуфретейро,[13] он же Матиас, умеет немного гадать по картам и жонглировать. Был он собачником в приходе Санта-Мария де Оренсе, но потом, немного расшевелившись, начал работать в Корбалиньо, в мастерской гробов «Эль Репосо»,[14] где неплохо загребал. Чуфретейро общительный, ритмично танцует, сладко и чисто поет, удачно орудует кием (имеет в месяц до 1000, а то и больше). Чуфретейро тщеславен, острит, рассказывает анекдоты про Отто и Фрица с немецким акцентом. Чуфретейро – вдовец, жена его, Пуринья, младшая сестра Лолиньи Москосо, жены Афуто, умерла от чахотки, все знают, что ее околдовала ведьма. В этой семье девочки не заживаются, умирают прежде, чем надоесть мужьям.

Адега пошла за чорисо и водкой, в ее чорисо и водке можно не сомневаться, они очень полезны.

– Дурачка из Бидуэйроса повесили из любопытства, моего мужа, Сидрана Сегаде, прикончили тоже, только в другом роде; всегда есть дурные люди, но тогда, в войну, было все-таки хуже. Бог их накажет, так остаться не может; Он многих уже призвал, и мало кто умер в постели, как положено, чтобы старший сын закрыл покойнику глаза. Вы знаете конец мертвяка, что убил Афуто, старшего из девяти Гамусо, и моего мужа. Убивал, убивал, но в итоге не вышел живым из Меихо Эйрос; кто проливает кровь, кончит тем, что захлебнется в крови. Вы лучше меня знаете, не говорите, если не хотите, что мертвяка, убившего Афуто и моего мужа, подстерег ваш родич у ручья Боусас до Гаго и убил, тут и рассказывать нечего. Розалию Трасульфе зовут Дурной Козой, потому что очень распущенна, всегда была такая. Розалия Трасульфе расстегнула корсаж, вывалила груди и сказала мертвяку, что шел, убивая людей: на, бери, мне это не важно, я жить хочу. И теперь говорит: да, я давала эту грудь мертвяку и все прочее тоже, но я жива, и после него я хорошо отмыла и грудь, и живот, вволю! Одно удовольствие ее слушать!

У всех Гамусо есть прозвища; не всегда подходят, но часто в точку. Седьмого из девяти братьев Гамусо, Хулиана, кличут Пахароло,[15] потому что быстр, как молния, проворен, как луч, и любит шутить. У Пахароло часовая лавка в Чантаде, продажа часов по случаю, лавка его жены Пилар. Далеко, но на бойком месте. Пахароло женился на вдове часовщика, чантадинке. Первый муж Пилар, Урбано Дапена Эскурон, владелец лавки, умер от колик, торговлю унаследовал их сын, Урбанито, умерший от анемии, всегда был вялый, и лавка тогда перешла к Пилар, такой порядок. У Пахароло и Пилар пять сыновей и три дочери, все здоровые и красивые. Вряд ли Пахароло станет хозяином лавки, конечно, но ему это не важно, достаточно быть мужем хозяйки и видеть, что дети едят горячее и могут учиться.

– Дурная Коза, – продолжает Адега, – дала грудь мертвяку, убившему моего мужа и Афуто Гамусо и, наверно, еще с дюжину, но теперь выродок сдох, дон Камило, и даже не лежит в могиле, одна женщина (как-нибудь скажу кто, вы не проговоритесь, что это я сказала, Господь не хочет, чтоб об этом слишком болтали) украла его останки с кладбища и сделала с ними то, что вы никогда бы без меня не узнали. Надо держаться земли, земля прочнее воды. Дурная Коза совсем не дура и живет еще, наверно, со своей дочкой Эдельмирой, у той муж – полицейский в Саррии. Он моего возраста, на год или два старше, мы всегда дружили. Все мы, женщины, кому-нибудь как-нибудь даем грудь, для того и живем, нравится нам, не нравится, главное, забыть, что противно; одному парню – на сеновале, другому – в доме, попу в ризнице, прохожему в кухне, мельнику на мельнице, чужаку на горе, мужу, когда ему захочется. Главное, забыть, что противно. Когда я кормила мою дочь Бенисью и эти груди были настоящими грудями, как Господь повелел, большими, твердыми, полными молока, я кормила также и змею, но мой покойник рассек ей голову тяпкой, а теперь остались только мертвецы и ветер дует в дубах.

Льет над Крестом Пиньор, над ручьем Альбароной, который стерегут волки, а из Рокиньо, отпугивая их, скрипя осями, едет телега. Улитки зимой превращаются в воду и прячутся в корни сладкой земляники и спят. Души чистилища, как и прокаженные, пьют из ручья Миангейро, а когда им скучно, бродят со святыми вдоль реки. Бенито Гамусо, восьмого брата, звали Лакрау,[16] он уродлив, как скорпион, хоть и без яда. Лакрау глухонемой, но ловок, мастерит очень красивые безделки, умеет полировать, разводить кроликов, жарить плоды – жарит почти так, как Бенисья. Лакрау – холостяк, живет в Карбалиньо со своим братом Чуфретейро, работает в мастерской гробов и получает достаточно. Раз в месяц ходит в столицу к шлюхам и денег не жалеет. С Чуфретейро и Лакрау живет и последний, девятый брат, Салюстио, дурачок и слабосильный; нужно сказать, что и он как-то приспособился, хлопот с ним нет. Чуфретейро не помышляет о женитьбе – тревожится, что будет с братьями.

– Так мне неплохо, и в конце концов братья тоже Божьи создания.

Девятого, и последнего, Гамусо прозвали Михирикейро,[17] так как всю жизнь охает тонким голоском, может, у него что-то болит в нутре, но он не знает, как объяснить.

Адега не хотела б умереть, не повидав моря.

– Плохо не то, что умрешь, этого не миновать, плохо, что живые будут смеяться; я утешаюсь тем, что пережила мертвяка, и на немалый срок пережила. Мертвяк, убивший моего покойника, мертв, и мертв надежно, а я живу; чего я не хочу – это умереть, не повидав моря, оно должно быть очень красивым. Дурная Коза говорила, что, по крайней мере, величиной с провинцию Оренсе, а то и больше. Мертвяк, что убил Афуто и моего, уже мертв, и это всегда утешает. Нужно держаться воды, вода прочнее воздуха. Дурная Коза здорово дрессирует птиц и зверьков, не хуже Поликарпо из Баганейры: сов, ворон… совы глупее ворон… жаб, коз – этих легко; ласок, летучих мышей, кого хочешь. Дурная Коза еще умеет оглушать кур, холостить змей и заставляет лисиц плясать, сунув им в задницу перец, – вот смеху-то! Дурная Коза стоит побольше иных мужчин. Любая из нас, женщин, иногда сойдется с собакой, такой обычай, когда молода, все годится; или с дурачком, еще лучше с сопляком, только б не был слишком холоден и не ревел; мужчина подыщет козу с хорошим выменем, ухватит за рога и давай елозить вволю – это естественно. Ладно. Но Дурная Коза вытворяла с волком то, что другие с собаками, никто не верит, но это правда, своими глазами видела. Звери слушаются Дурной Козы, потому что мать зачала ее на коне, на скаку, во время сен-луренсинской бури, что каждый год убивает одного кастильца, одного цыгана, одного негра и одного семинариста, очень злая, жестокая и опустошительная буря. Дурная Коза своей окариной предупреждает о ненастье беззащитных зверьков – крота под землей, землеройку в лесу, паука на душистом горошке, улитку на листьях репы и прочих…

У всех Каррупо бородавка из свиной кожи на лбу, как фабричное клеймо или каинова печать. У Фабиана Мингелы (Моучо) в жилах кровь Каррупо, закона он не соблюдает, доверять ему нельзя. Неизвестно, откуда Каррупо пришли, не здешние, пожалуй, из Марагатерии, за Понферрадой, бежали от голода или от правосудия, кто знает. Фабиан Мингела (Моучо) всегда натачивает наваху и грозится ею, мол, когда-нибудь напою ее. Каррупо не работают на земле, не растят скота, Каррупо – подкрышники: так называют тех, кто работает, сидя под навесом, по крайней мере, не под дождем: сапожников, портных, приказчиков в лавках, цирюльников, писарей, всех, кому для работы ни силы, ни земли не нужно. Второй признак выродка – низкий лоб. Видишь лоб Фабиана Мингелы? Ладно, такие вот дела.

Мончо Рекейхо Касболадо, которого зовут Мончо Прегисас,[18] так как он хочет одного – ходить и глядеть на мир, воевал вместе с Ласаро Кодесалем, убитым в Марокко, но сам вернулся живым, хоть и без ноги. Мончо Прегисас объехал, причем всегда на голландских судах, весь мир; больше всего ему понравился Гуаякиль.

– С деревяшкой, если хорошо подогнана, – утверждает он, – живется тоже неплохо, верьте не верьте. У индейцев Нью-Титаника, острова в Тихом океане (его потопили англичане, потому что туземцы хотели ввести метричную систему, потопили снарядами), деревянная нога – признак отличия, меня хотели сделать премьер-министром, но я сказал нет, предпочитаю вернуться домой…

Мончо Прегисас умеет находить древности, он лукав, влюбчив, решителен, захребетник и фантазер. По его словам, на пляже в Бастинаниньо растет редкостное дерево, омбу, листья осенью, сраженные тоской, падают на землю, сворачиваются, как раковины, превращаются в слепых нетопырей, у которых на крыльях нарисован череп. Если подует ветер, они могут подняться и лететь, если нет, лежат на земле, пока не умрут с голоду; убив их, навлечешь беду, если оставить их на земле, ничего не случится и все будет идти своим ходом.

Адега дружила с Мончо Прегисасом, даже были как-то помолвлены, но уже много лет не виделись.

– Слушайте, дон Камило, вам лишь бы тешиться в постели да ублажать плоть. Но лучше всего на свете – это потерпеть и пережить отпетых и приговоренных к смерти мертвяков, у которых смерть написана на лбу, в глазах и на сердце, потому что все хотят, чтобы они умерли. Да, это закон Господа: кто пролил кровь, отравится кровью и потонет в крови. И кроме того, ему не улизнуть, все двери мира закрыты. Народ устал от мертвяков, что бродят, сея смерть, и когда приходит час расплаты (приходит по Божьему усмотрению, но приходит всегда!), те, что плакали, но остались в живых, сажают орех, чтобы вести счет, а также пусть свиньи порадуются. Уже много орехов посажено! – взывали мертвяки, для которых час расплаты еще не настал, – давайте покаемся! Нет, уважаемые, отвечали им, это дикие орехи, известно, они сами выросли, чтобы кабаны ели свежие плоды.

Адега закончила хриплым голосом. Проглотила слюну и улыбнулась. – Извините, хотите, сыграю на аккордеоне польку «Фанфинетта»? Я уже старая, но все-таки получается, увидите.

Адега играет на аккордеоне основательно и со вкусом.

– Вы играете очень хорошо.

– Нет, как убили моего покойника, у меня в голове всегда беспорядок и мне не нужно ни хорошей игры, ни аккордеона. Ничего. Играю без удовольствия, все равно что пианола. Можно поплакать? Сейчас перестану.

Адега уронила две-три слезинки.

– Когда прикончили мертвяка, что убил моего мужа, думала, станет легче дышать, но нет. Раньше ненавидела, теперь презираю, на это у меня уходят силы. Раньше молчала, теперь говорю, пожалуй, больше чем следует. Играть на аккордеоне – что пить воду из ручья, сегодня есть жажда, завтра нет. Я – из этой земли, и отсюда меня никто не сгонит; когда умру, превращусь в землю, буду кормить собой дрок, сделаюсь цветами дрока и так далее, увидите!

Адега умолкла и подала еще две рюмки водки для себя и для меня.

– Ваше здоровье!

Сад за домом сеньориты Рамоны со всеми его папоротниками, тростниками и самоубийствами доходит до реки. Три самоубийства за одиннадцать лет не так уж много. У нас мало самоубийств – старик от беззащитности, девушка от несчастной любви, новобрачная от тоски и угрызений совести; никто не знает, нарочно или нет утонула мать сеньориты Рамоны.

– Раймундо, что из Касандульфов, – говорит она мне, – наш с тобой кузен, тебе со стороны матери, мне – отца. Мы с тобой родня через родных, но поскреби нас, пожалуй, найдешь родство еще глубже. В нашем краю все так или иначе родня, кроме Каррупо, что прилетели из другого мира и растут теперь, как волчий хлеб, у всех у них бородавка из свиной кожи на лбу.

Сеньорите Рамоне лет тридцать, может, немного больше, она гордая, чуточку капризная, но держится уверенно.

У сеньориты Рамоны большие глаза, черные, как антрацит из Компостелы, она смуглая, пожалуй, почти мексиканка, у Касандульфов была бабка или прабабка из Мексики. У сеньориты Рамоны было три жениха, но замуж она не вышла, из гордости. Сеньорита Рамона сочиняет стихи, играет сонаты на пианино и живет с двумя дряхлыми слугами и двумя служанками, старыми ведьмами, – наследство отца, дона Брегимо Фараминьяса Хосина, спирита и любителя банджо, который умер майором интендантства. Слуги сеньориты Рамоны – четверо недотеп, то, что называется четыре несчастья, но их не выбросишь на улицу – умрут от голода и нищеты.

– Нет, живите, пока вас не схороню, возможно, долго не протянете.

– Спасибо, сеньорита, Господь воздаст вам за доброту.

Сеньорите Рамоне достался от отца черный, очень респектабельный «паккард» и белая, элегантная «изотта-фраскини», но они всегда в гараже. Сеньорита Рамона умеет водить, единственная женщина в округе, у которой есть права, но никогда не выводит машину из гаража.

– Расходуется слишком много бензина, пусть ржавеют. В зале сеньориты Рамоны висят два портрета кисти дона Фернандо Альвареса де Сотомайора, на одном она в народном костюме, на другом – ее мать в испанской мантилье.

– Очень похоже, правда, Камило?

– Пожалуй, у него все портреты очень похожи. Раймундо, что из Касандульфов, сын тети Сальвадоры, младшей сестры моей матери, образован и очень красив. Когда он навещает нашу кузину Рамону, всегда приносит в подарок белую камелию.

– Возьми, Монча,[19] знай, что я тебя люблю и не забываю.

– Спасибо, Раймундино, не утруждай себя.

У сеньориты Рамоны песик фокс, ангорский кот, огромный стоцветный попугай, зеленый попугайчик, обезьянка, черепаха и два лебедя; лебеди плавают в пруду сада, иногда добираются до реки, но всегда возвращаются. Сеньорита Рамона очень любит животных, не нравятся ей только те, что служат человеку: коровы, свиньи, куры; за исключением лошадей; у сеньориты Рамоны есть рыжий конь, лет ему примерно двадцать.

– Кони – как мужчины, красивые и пустые, но у некоторых из них чувства благородные.

У всех животных сеньориты Рамоны есть имена, кроме зеленого попугайчика: песик зовется Уайльд и спит с хозяйкой, кот – Кинг, попугай – Рабечо, обезьянка – Иеремия, черепаха – Харопа, конь – Карузо, а лебеди – Ромул и Рем. Кота кастрировали, так как однажды ночью, когда плоть захотела плоти, он убежал из дому, вернулся лишь утром, грязный, грустный и израненный. Сеньорита Рамона приказала взять нож.

– Бедный зверек! Остается только кастрировать.

И, ясное дело, кастрировали, и он уже не убегал. Зачем? Попугай – сине-бело-красный, как французское знамя, кое-где зеленые и желтые перья. Он живет на шесте и прикреплен надежной цепочкой; спустится, поднимется, слезет, залезет, всегда с достоинством, без лишнего энтузиазма, с видом снисходительной скуки. Обезьянка мастурбирует и кашляет. Черепаха спит, лебеди плавают, с отвращением, но не без изящества. В доме сеньориты Рамоны единственное животное, не отмеченное печатью скуки, – конь.

– Не смейся, Раймундино. Плохо не то, что я одна, я всю жизнь одна и привыкла… плохо то, что дни идут, а ум блуждает, думаешь о ерунде и, кажется, теряешь разум. Каждый день мы все более отдаляемся от себя самих. Ты не думаешь, что следовало бы переехать в Мадрид?..

Льет как из ведра на нас грешных, земля окрашивается кротким цветом неба, на котором не увидишь сейчас ни одной птицы. Раз я не умею ни на скрипке, ни на гармонике и не нашел ключ от шкафа с коллекцией марок, провожу вечера в постели с Бенисьей, читаю стихи Хуана Ларреа и слушаю танго. Бенисья вчера была в Оренсе и привезла в подарок кофеварку, очень практичная, на две чашки, одну для меня, другую для себя.

– Хочешь еще кофе?

– Ладно.

То, чем грешат, у Бенисьи в добром здравии, соски большие и темные, твердые и сладостные. Глаза у Бенисьи синие, в постели она властная и бесшабашная, грешит с большим знанием дела. Ни читать, ни писать не умеет, но всегда смеется, ничуть не смущаясь.

– Хочешь, станцуем танго?

– Нет, я замерз, иди сюда.

Бенисья всегда теплая, даже в холода; Бенисья – машина, вырабатывающая тепло и радость. Хорошо, что я не умею играть на скрипке и на гармонике.

– Поцелуй меня!

– Ладно.

– Дай стаканчик водки.

– Ладно.

– Пожарь чорисо.

– Ладно.

Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет».

– Останься со мной на ночь.

– Не могу, ко мне придет Фурело Гамусо, поп из Сан-Адриана, ну, сейчас он служит в приходе Санта-Мария де Карбальеда, он всегда является в первый вторник месяца.

– Ладно!

Ласаро Кодесаля, рыжего красавца, убил мавр в тени смоковницы, выстрелил предательски из берданки, и когда тот меньше всего думал о смерти. У Ласаро Кодесаля, когда смерть вошла к нему через ухо, в мыслях была Адега, нагая и раскоряченная – все мы разок бываем молоды. У ключа Миангейро, где нынче прокаженные омывают язвы, растет еще смоковница, ветви которой превратились в копья, чтобы Фигероасы могли спасти семь девственниц из мавританской башни Пэито Бурдело. Сегодня уже все забыли эту историю. У Марраки, торговки дровами во Франселосе, о которой говорит в своей книге один из друзей Адеги, было двенадцать дочерей, все уже к 10 годам стали женщинами и зарабатывали на жизнь передком. Одну из них, Карлоту, что была в заведении Пелоны в Оренсе, знавала Эльвира из кафе доньи Розы. Прозрачную воду Миангейро нельзя пить, даже птицы не пьют, она омывает кости мертвецов, потроха мертвецов, несчастья мертвецов и несет с собой много горя.

Слепой Гауденсио из борделя Паррочи очень исполнителен и никогда не устает от аккордеона.

– Пасодобль, Гауденсио.

– Как прикажете.

Слепой Гауденсио живет там же, где работает, в заведении Паррочи, устроил себе жилище на соломенном тюфяке под лестницей, в каморке Гауденсио тепло и уютно. Темно, правда, но свет и не нужен: слепым все равно, что он есть, что нет.

По утрам, окончив играть, в пять или в полшестого Гауденсио идет послушать мессу в церкви на улице Амаргура, а потом спит до полудня. Когда он умер, девки купили ему венок и заказали мессы; на похороны не смогли пойти, полиция не разрешила.

– Ваш дед уехал когда-то в Бразилию, – говорит Адега, – верно, когда убил Хана Амиэйроса и напугал Фуко, а Манече дал 50 тысяч реалов, звонких и полновесных – тогда это было состояние (остальное у него было в акциях железной дороги), – и рекомендательное письмо дону Модесто Фернандес-и-Гонсалес, автору «Гасиенды наших дедов», который подписывался Камило де Села и писал статьи в «Иллюстрированной Испании и Америке» и в «Испанских новостях». Манеча уехала в Мадрид, открыла магазин «Оренсанка» на улице Сан-Маркос и так как была аккуратна и предприимчива и работы не боялась, смогла удержаться и даже процветать; под конец стала женой депутата дона Леона Рока Ибаньеса, родила ему 8 дочерей, которые все удачно вышли замуж, и двух сыновей, один – помощник архитектора, другой – прокурор. Внук дона Леона и Манечи, сын от второго брака их четвертой дочери Марухиты, стал секретарем в республиканском правительстве и умер в Баркисимето, Венесуэла, в 1949-м, был депутатом и называл себя дон Кларо Комесанья Рока – Амиэйрос у него уже было на четвертом месте. Манеча всегда была красивой, дети и внуки тоже недурны собой, хотя, пожалуй, и не так. Одна из дочерей секретаря, то есть правнучка Манечи, Аида Комесанья Бетенкур, стала в пятидесятых годах «мисс Баркисимето»…

Есть дурачки счастливые и есть несчастные – так было испокон века и всегда будет. Рокиньо Боррен – дурачок несчастный, его лет пять продержали в ящике, чтобы никому не мешал; когда его вытащили, походил на бледного волосатого паука.

– Такой уж он. Не видишь, что он дурачок, – говорит его мать.

– Не знаю, женщина. Пожалуй, ему бы понравилось размять ноги и вдохнуть воздуху.

– Пожалуй! Не скажу, что нет!

Мать Рокиньо Боррена считает, что дураки не чувствуют ни плохого, ни хорошего.

– Раз уж дураки…

Раньше можно было совершать паломничества, но сейчас и слышать о них не хотят, голодно, развлекаются по-другому, шепчутся, пересказывают свои беды, тоже шепотом, теперь повышать голос незачем. С виноградника пономаря свисают гирлянды распятых зверьков, словно клочья, исхлестанные дождем и смердящие гнилью. Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, когда никто не видит, подбегает к ограде и показывает дохлому зверью груди.

– На, на, все, что есть, проклято! Иуда Тадео, апостол святой, пусть мое горе пройдет стороной. На, на, пусть все сметет дождем. Апостол Иуда, живешь ты в раю, пошли утешение в душу мою. На, на, пусть все заметает ветер.

Пономарь часто прогоняет дурочку камнями:

– Вон отсюда, чертова дура! Показывай свои сиськи дьяволу и оставь порядочных людей в покое!

Дурочка прячет груди и хохочет. Потом уходит вниз по дороге, завернувшись в дыхание дождя, все смеясь и оглядываясь каждые три шага.

Катуха Баинте – простодушная дура, не проклятая идиотка, живет на что придется, по инерции, с голоду умереть нелегко; иногда кашляет и харкает кровью, но обычно поправляется, когда наступает Иванов день и тучи понемногу уходят с неба. Катухе Баинте, наверно, лет двадцать или двадцать два, и больше всего она любит купаться нагишом в мельничном пруду Лусио Моуро.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос дон Мерехильдо шествует по жизни, облаченный в тучу мошкары, по крайней мере тысяча мошек всегда вокруг него, ясно, что мясо у него сладкое и очень питательное. Однажды в Оренсе он фотографировался, и пришлось держать его в потемках не меньше получаса, чтобы мошки успокоились и заснули.

– А почему не использовали мухобойки?

– Не знаю, наверно, не подобает.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос дон Мерехильдо живет со старой служанкой, которая пропахла нафталином и почти каждый день напивается кофейным ликером.

– Долорес.

– Слушаю, дон Мерехильдо.

– Этот хлеб черствый, ешь его сама.

– Да, сеньор.

У Долорес много лет назад вскочил на руке фурункул, возможно, злокачественная опухоль, и врач, боясь осложнений, послал ее в больницу, чтобы отрезали руку, и, конечно, ее отрезали.

– И с одной рукой можно хорошо управиться, люди, сами знаете, работать не привыкли.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос огромен как бык, а задом трубит что твой лев. Он говорит:

– Долорес, мы такие, как нам Бог повелел быть, и незачем всякая фальшь, сюсюканье и ужимки, это больше идет актерам и нюням.

– Да, сеньор, им это больше идет.

Поп из Сан-Мигель де Бусиньос любит поесть и поспать основательно.

Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос любит и другое, но об этом незачем болтать. Плоть слаба, и кто без греха, пусть первый бросит камень.

– Что у нас в стране есть, так это болтуны, которые не знают стыда.

– Да, сеньор, и богохульствуют, и делают глупости, и лжесвидетельствуют.

Говорят, у дона Мерехильдо, попа из Сан-Мигель де Бусиньос, пятнадцать незаконных сыновей.

– А кто виноват, если бабы не дают ему проходу? Самки идут, как собачонки, за попом из Сан-Мигель де Бусиньос; перечисляют друг другу его достоинства и не дают ему покоя ни на солнце, ни в тени.

– Извините, дон Мерехильдо, зачем вы их терпите?

– А почему не терпеть их? Бедняжки, они хотят только утешения.

Верхний этаж дома Поликарпо из Баганейры, дрессировщика зверей, обрушился, когда умер его отец и все общество собралось наверху. Боже, как мы уцелели! Никто не погиб, но много было разбитых костей и голов, и немало душ ушло в пятки. Известно, что не выдержали балки, так как пол раскололся надвое, и все оказались в конюшне на соломе. Покойника пришлось укладывать заново.

– На улице его нельзя оставить, вымокнет. Не видишь, уже намок? Прислони его к стене.

В суматохе у Поликарпо сбежали три ученые куницы, которые слушались, как дети, и плясали под барабан.

– Это были зверьки первый сорт, – сокрушался он, – таких никогда уже не встречу.

Отец Поликарпо умер в 90 лет, выпив лишнего, старик любил вино, и не так уж оно ему вредило, если продержался столько, теперешняя молодежь пожиже, а прежде, когда работали по-настоящему, мужчины пили, курили, но могли схватиться с кабаном и ножом раскроить его сверху донизу.

Отец Поликарпо промотал состояние, чтобы жить по вкусу. Отца Поликарпо звали в жизни дон Бениньо Портомориско Турбискедо, он родился в состоятельной семье, другое дело, что потом остался без гроша. У дона Бениньо было полно причуд, везде он видел измену. Дон Бениньо всегда считал женщину самой развратной и неверной из всех самок, не исключая змей. Дон Бениньо женился на Доротее Экспосито из Баганейры, красивой и томной, довольно загадочной воспитаннице его матери, у них выжил только один сын, последний, Поликарпо, остальные одиннадцать погибли – выкидыши и недоноски.

– Кто мне велел брать в жены подкидыша? – сетовал дон Бениньо. – Такое случилось со мной из-за доверчивости и глупости. Эта баба такая же шлюха, как ее мать, о которой никто никогда не узнает. Есть вещи, о которых лучше не знать, чтобы не огорчаться.

Дон Бениньо был ревнивее японца, и без всяких оснований – ни разу его подозрения не подтвердились; бедняжка Доротея, с самого рождения Поликарпо дон Бениньо запер ее в комнате и держал на хлебе и воде двенадцать лет, пока ей не стало невтерпеж и она не покончила с собой, перерезав вены стеклом! Какой ужас! Как это возможно! За Доротеей смотрел бывший семинарист, рябой заика Луисиньо Босело (Паррульо[20]); дон Бениньо, взяв его на службу и объяснив обязанности, оскопил, чтоб не было дурных намерений и предательства. Парень сперва немного разозлился, но потом, увидя, что дела уже не исправить, подумал, что не так уж это плохо, и примирился.

– Оно того стоит, – говорил он, – нет возможностей, нет и риска, кроме того, в этом доме кормят горячим.

Сеферино Фурело, поп из Санта-Мария де Карбальеда, один из братьев Гамусо, по первым и третьим вторникам месяца посещал Бенисью, проводил ночь и уходил до рассвета, чтоб соблюсти приличия, никому не следует интересоваться жизнью ближнего, тем более священника; священник тоже мужчина и ничего дурного, если мужчине нужна женщина. Бенисья в постели – огонь, любит повоевать.

– Ай, дон Сеферино, как вы мне нравитесь! Ну же, ну же, у меня уже подходит! Ай, ай!

Бенисья почтительна, никогда не говорит дону Сеферино «ты».

– Подвиньтесь, я вас обмою. Вы много знаете, дон Сеферино. И с каждым днем все моложе!

– Нет, доченька…

Дон Сеферино, когда получает десятину и примиссии – ладно, теперь нет десятин и примиссии, – когда приход дает ему что-нибудь: пару цыплят, яйца, чорисо, сумку яблок, а если был хороший улов, то и рыбу, всегда приносит часть Бенисье.

– Всем нам нужно есть, Господь Бог карает за скупость, это и вправду дурной смертный грех. Кроме того, все, что в Испании, – для испанцев.

Бенисья благодарна от души.

– Хотите, я вытащу грудь из корсажа?

– Нет, потом.

Одноногий Мончо Прегисас, соратник Ласаро Кодесаля, предательски убитого мавром, всегда говорил с большим апломбом:

– Раньше в семьях было больше почтения, внимания и чистоты. Моя кузина Георгина, которую вы хорошо знаете, убила своего первого мужа настойкой цветка сан-диего или настойкой хагуарсо и держит под каблуком второго, очищая ему каждую субботу желудок оливильями – осторожней, это совсем не то, что оливки. Дайте мне деревяшку, пожалуйста, она в углу, хочу набрать немного табаку. Спасибо. Моя кузина Адела, сестра Георгины, всю жизнь жевала семена дикой руты, их здесь не бывает, я привез много лет назад пакет, и теперь она выращивает ее в горшках, лист омбу похож на пустой мешок или на пустую мошонку, в нем много таинственного. Мать этих сестер, ну, моя тетя Микаэла, сестра моей матери, каждый вечер баловалась со мной в углу кладовой, пока дедушка рассказывал о катастрофе в Кавите. Раньше в семьях было больше дружбы и заботливости.

Льет немилосердно или, пожалуй, с излишним милосердием, льет над миром, где остался стертый край горы – по эту сторону; что происходит дальше, не знаю, и это не важно. Льет над землей, которая звенит, как растущая плоть или растущий цветок, и по воздуху летит страждущая душа, прося чье-нибудь сердце приютить ее. Ты ложишься с женщиной, и, когда родится сын или, пожалуй, дочь, что, еще не достигнув пятнадцати, убежит с каким-нибудь бродягой из Леона, дождь все так же будет лить над горой. Две собаки окончили любиться под дождем и теперь ждут, одна глядя на запад, другая – на восток, пока кровь у них успокоится.

– Смотри, окажешься на привязи, как Уайльд.

– Не будь бесстыдницей, Монча.

Сеньорита Рамона после всего на десерт ест плитку шоколада.

– Бог тебе воздаст, Раймундино, ты делаешь меня счастливой.

Сеньорита Рамона на несколько мгновений задумывается, а потом смеется:

– Слушай, а если б у твоей штуки было четыре скорости, как у автомобиля?

– Не будь бесстыдницей, Монча.

Сеньорита Рамона, распущенные волосы и немного опавшая обнаженная грудь, смотрит на своего кузена Раймундо, который, сидя в качалке, закуривает.

– Нет, дурачок! Мы, голые женщины, можем говорить что хотим; то, что говорится в постели, не считается. Я замолчу, когда оденусь!

Маркосу Альбите Мурадасу не хватало двух ног, и он жил в ящике оранжевого цвета, четыре колеса, зеленая пятиконечная звезда на борту, и на ней золотом инициалы М. А. М. Маркосу Альбите искусала ноги бешеная лиса, его парализовало, ноги стали гнить, и, наконец, их отрезали – так и шло одно за другим. У Маркоса Альбите лицо человека, получившего сполна тоски и несчастья. У Маркоса Альбите голос тусклый и гнусавый, голос треснувшей кастрюли.

– Послушайте, я девять лет сумасшедший, за девять лет потерял память, разум и волю, а также свободу. За эти девять лет умерли моя мать, жена и сын, по очереди, потом мне отрезали ноги. Мать удавилась на чердаке, жену переехал грузовик, сына убил дифтерит, может быть, его бы спасли, если бы повезло и были бы деньги… Я ничего не понимаю, сумасшедшим не нужны объяснения. Достаточно того, что они сумасшедшие…

Я принес Маркосу Альбите шесть сигар фабрики «Корона».

– Очень хорошо пахнут, увидишь, и курить их хорошо.

– Большое спасибо, лучший подарок в моей жизни.

Маркос Альбите искусно вырезает из дерева, делает очень представительных мадонн и святых.

– Хотите, сделаю на память святого Камило?

– Ладно.

– Скажите, святой Камило с бородой?

– По правде сказать, не знаю.

Во время поста в заведении Паррочи меньше клиентов. Гауденсио не играет в пост на аккордеоне, в знак уважения.

– Что стоит почтить Господа, мне это нисколько не трудно и, к слову сказать, мне не за что оскорблять его.

В Оренсе во время поста холодно, иногда даже снег. Гауденсио нравится голос Анунсиасьон Сабаделье, очень мелодичный, нравится осязать упругие груди и звонкие ягодицы. Благословенье божье!

– Сегодня поздно вечером, Гауденсио, если никто не останется на ночь, жди меня, я приду.

Анунсиасьон Сабаделье родилась в Лалине, убежала из дому посмотреть мир, но ушла не очень далеко; сейчас боится возвращаться, так как отец раскровенит ей лицо. Анунсиасьон кротка и очень добра. Когда выходит из кухни, ее спрашивают:

– Куда идешь?

– Хочу утешить Гауденсио, жаль беднягу, вечером у него был убитый вид, убитый и грустный…

– Иди, я позову, если тебя хватятся.

Гауденсио, хорошо помывшись, ждет, сидя на тюфяке и покуривая при свете свечи, которого не видит. После, закончив свои ласки, страстные, почти супружеские, он всегда благодарит:

– Большое спасибо, Анунсия, Господь воздаст тебе. Утром, в полшестого, Гауденсио идет к мессе в церковь Мерседес. Его сострадательная подруга предпочитает остаться дома.

– Нет, Гауденсио, иди сам, мне холодно. Когда вернешься, буду здесь. Не очень задерживайся и ходи осторожно…

«Давно, еще при Республике,[21] незадолго до того, как Афуто обезоружил двух полицейских, трое старших Гамусо и мы, их друзья и родственники, объезжали лошадей в горах Хуреса, за Лимией, у португальской границы. Хотелось проветриться, поразмять ноги, а также помочь родне Марвисов, что жила духом святым и немного контрабандой.

Вследствие этого Поликарпо из Баганейры, дрессировщик зверей, потерял три пальца: минута неудачи может все опрокинуть, но в мире и не то случается. Мончо Прегисас ходил уже на деревяшке, находя, что если дерево крепкое и хорошо прилажено, то не замечаешь. Танис Гамусо, он же Перельо, и тогда был силен, очень силен. Танис мог свалить жеребца, ударом в лоб или в морду нарушив его кровообращение. Брат его Роке, по кличке Крего (Поп), и в то время зарабатывал, показывая людям кое-что вам известное. А слепой Гауденсио не был слепым, еще находился в семинарии, и Маркосу Альбите не отрезали ног, он не попадал в психушку, и Сидран Сегаде, видный малый, который потом оставил Адегу вдовой, не был еще покойником, а был живым и молодым мужем.

Старший Гамусо – Бальдомеро, он же Афуто, нами руководил – полуголый, чтоб хорошо видели татуировку: женщина означала фортуну, змея – волю, это ясно, змея обвила женщину, то есть воля поддерживает фортуну, и человек побеждает в жизни.

– Все собрались?

– Как не все – все!

Фабиана Мингелу, Моучо, что из семьи Каррупо, сюда не пустили; у Каррупо, у всех, свиная кожа на лбу. Такое годится, чтобы спички зажигать, но не вскакивать на бегущего коня и не карабкаться с лошадьми в гору. К тому же Каррупо – чужаки, хватит и того, что их не прогоняют палками. Если растят дурную породу, пусть себе растят, мир вертится, и последнее слово никогда еще не было сказано. Третий признак выродка – бледное лицо. Как у мертвяков. Или как у Фабиана Мингелы.

– До Хуреса три дня пути, который мы все знаем, три дня никого не уморят.

На дне лагуны Антела спит, погребенный под водами, город Антиохия, искупая веками свои гнусные грехи. Господину нельзя грешить плотью со своим пастухом, хотя бы он после этого удавил его поясом, запрещено Богом; и волку нельзя влезть на козу, и женщине – украшать цветами другую женщину, голую, беременную или прокаженную. Мертвецы Антиохии просят прощения, звоня в колокола в Иванову ночь, но не получают его, не получат никогда, ибо осуждены на всю вечность. Кто пересечет лагуну Антела, потеряет память, не будет знать, откуда идет и куда; когда воины короля Артура искали святой Грааль, то превратились в москитов, есть там и лягушки, и водяные змеи.

– Но с краю можно идти?

– Да, там пройдем спокойно.

Путь до Бринидело был веселый, нетрудный, без особых сюрпризов; в Моурильонесе, на второй день, Мончо Прегисас затеял ссору в таверне, но вмешался Танис Гамусо, и обошлось без драки, непоправимого не случилось.

Загон в горах Хуреса беден, но уютен и спокоен. В загоне работают только свои, не стоит хлопот приводить кого-либо. Провинция Оренсе беднее всех лошадьми в Галисии. Наша родня Марвисы была очень довольна, нам выставили добротную водку, очень умело процеженную. Загон, где дрессируют диких лошадей, по-местному – курро; курро значит также преследование, ловля, клеймение, в других местах говорят – захват, захват животных. Марвисы, живущие в Бринидело, это – Сегундо, Эваристо и Камило, их отец – родственник Гамусо. Руководить курро мы поручили Афуто, старшему Гамусо.

– Ты будешь командовать, а мы пойдем за тобой, сделаем, что прикажешь.

– Ладно.

Назавтра, еще затемно, поднялись на гору бестейров[22] (в других местах их зовут «бестелейры»), все чистые, отдохнувшие, наши кони тоже поели, попили и хорошо отдохнули в тепле конюшни. Секрет в том, чтобы начать спокойно, очень терпеливо, не то животные перепугаются и разбегутся. Сперва нужно подойти к ним, уговаривая понемногу, успокаивая: Ну, конек! Тише, малыш! Спокойно, обжора! Крик и палка пойдут в ход позднее, когда рассветет и лошади окажутся в коридоре, ведущем в загон.

Двенадцать-тринадцать верховых преследуют в лучах зари сотню диких зверей, ослепленных ужасом, согласен, меньше сотни, какая разница, в этот момент сердце у тебя в пересохшей гортани.

– Наперерез давай!

– Вниз гони!

– Берегись, он повернет!

Поликарпо, дрессировщик лягушек, не успел поберечься, жеребец повернулся и разом отхватил пальцы на руке, осталось два. Поликарпо с силой зажал рану платком и терпел: за мгновенье несчастья можно все потерять, но солнце, словно ничего не случилось, шло своим путем. Поликарпо отстал и вернулся в Бринидело, где мать Марвисов лечила его обычным способом: листья, свежий коровяк, женская моча, паутина, земля и сахар – все, хорошо облизанное собакой.

Когда косяк загнали, лучше его не поить день-другой и ждать, пусть успокоится. Потом отделяют жеребых кобыл, а тех, кто только что ожеребился, освобождают от последа, отбирают слабых и порченых – волкам на поживу (ныне посылают на бойню), а тех, кто стоит того, валят и клеймят. Трое-четверо сильных мужчин – Афуто Гамусо, его брат Танис, Сидран, муж Адеги, и Камило, младший из Марвисов, легко справляются с делом, лишь бы не отвлекаться. Дон Брегимо Фараминьяс играл на банджо, сидя на камне, позеленевшем от времени. Гауденсио смотрел, изумляясь и завидуя, на прыжки и приемы своих друзей, а Мончо Прегисас, жеребец из жеребцов, подгонял коней своей первосортной деревяшкой. Роке Гамусо (Крего), Маркос Альбите, Сегун-до и Эваристо Марвисы и я посматривали кругом, поддерживали огонь, попивали вино из бурдюка и ждали, когда придет время клеймить.

– А Поликарпо?

– Ушел в Бринидело из-за раны.

Клеймили как могли, там никто особо не старался, главное – поскорее кончить. Каждой лошади снимают фунт гривы, может, немного меньше; грива, длинная и чистая, собранная в связки, стоит не меньше телячьей шкуры.

Жеребят клеймят каленым железом, как весь скот, тавром Марвисов из Бринидело – крохотными «Р. Л.», инициалы матери, Розы Лоуресос, на каждом ухе. Слабых или несчастных лошадей, хочу сказать, тех, что погибнут от волков, голода или холода, не клеймят. Зачем? А резвых карликов, каштановых пони (есть меж ними и вороные, и черно-белые), нельзя загонять – через полдня заточения заскулят и подохнут с тоски. Сидран Сегаде, позднее предательски убитый мертвяком, когда устанет, хорошо поет, известно, от упражнений лучше и дудке, и струнам гортани…»

Когда Робин Лебосан кончил описывать предыдущее, он перечел его вслух и поднялся.

– Думаю, что заработал кофе и коньяк. Потом, сегодня вечером иду к Розиклер, принесу ей шоколадки, чтоб немного потолстела.

Розиклер – медсестра, очень хорошо колет, всегда вводит сеньорите Рамоне инъекции железа, глюкозы и кальция, чтоб была покрепче. Сеньорина Рамона принимает вино «Дескьен» – анемия, слабость, изнурение, и пилюли «Фитикаль» – интенсивное известкование. Говорят, у Розиклер есть и другие достоинства, но она очень скрытная, а у нас ни о чем не спрашивают. Иногда Розиклер и сеньорита Рамона, когда никто не видит, танцуют вдвоем и ласкают друг друга очень нежно и любовно; песик Уайльд тоже дает себя ласкать, он очень мил и послушен.

– Не уходи, Розиклер, побудь еще немного.

– Разве сегодня не придет твой кузен Раймундо?

– А тебе что? Раймундо вполне может и с обеими.

– Да, наверняка… И не впервые ему с нами справляться!

– Молчи, Розиклер, не будь шлюхой.

– Я говорю, что хочу, Монча. И потом, не люблю, когда зовут меня шлюхой вот так, хладнокровно.

– Извини.

Розиклер поужинала с сеньоритой Рамоной и осталась до поздней ночи.

– Ты сейчас уйдешь, так поздно?

– Да, нынче я наставлю тебе рога с Робином.

– Но, женщина, тебе не совестно?

– Нет.

Отца Розиклер во время гражданской войны послали в Оренсе, его убил адвокат дон Хесус Мансанедо, прославившийся убийствами, но все дело в том, что никому бы не пришло в голову назвать свою дочь Розиклер, кто играет с огнем, сгорит; девочкам нужно давать имена девственниц или святых, а не мирские, сомнительного вкуса: Розиклер, Утро, Аврора (ладно, Аврора еще сойдет), Атмосфера, Венера – вот глупости! Отец Розиклер был кассиром в банке и поплатился, бедняга, жизнью за свою глупость.

Край горы стерся, когда мавр предательски убил Ласаро Кодесаля, с того злосчастного дня никто его не видит, по мне, ту гору все равно что унесли за сотни миль, пожалуй, за развилку Канда и Падорнело, на дороге в Санабрию. Тот муж, что загородил дорогу Ласаро Кодесалю у Креста Чоско, не мерил расстояния – Боже, ну и трепку получил за свою глупость! Рогачам нужно быть осторожными, скромными, богобоязненными, нелегко носить с достоинством рога.

– Я иду своим ходом своей дорогой, отойди в сторону, не ищи драки.

Но тот не отошел и, ясное дело, вернулся домой побитый, связанный и опозоренный, хуже мартышки. Мончо Прегисас был с Ласаро Кодесалем на марокканской войне, но вернулся живой, хромой, с деревяшкой, но живой.

– Не знаю, что сталось с моей ногой, наверно, выбросили. По-моему, когда человеку отрезают ногу, ее должны вернуть, хорошо засоленную, чтоб осталась память.

У Мончо Прегисаса погибли две почтовые птички, самец и самочка, когда вез их по Красному морю; хесусито курадо – сонная и нежная птичка, годится только для любовных писем, а когда ее увозят с родных островов, умирает от тоски и катара.

Льет, не давая передохнуть ни земле, ни небу, уже больше двухсот дней и ночей, и лисица из Хейхо, старая, ревматическая лисица, которой, говорят, уже наскучило жить, вяло кашляет у входа в свою нору. Умел бы на арфе, как древние – теперь арф нету, – играл бы по вечерам, но не умею. Умел бы на банджо, как дон Брегимо Фараминьяс, убивал бы время на банджо, это всегда пригодится, но не умею. Могу на гаите, но гаита уместна вне дома, у подножия дуба, парни горланят, девушки ожидают, затаив дыхание, когда придет ночь с ее сладостными и мучительными загадками. Раз не умею на арфе и на банджо, а гаита не годится в помещении, провожу вечера в постели, пакостничая с кем попало, иногда один, чего не могу, так это сложиться вдвое и достать себя ртом, почти удается, но нет, под конец не выходит, возможно, и ни у кого не выходит, надо спросить. Бенисья очень шустрая, но никогда не устает, а это тоже раздражает. Бенисья отлично поджаривает фрукты, и соски у нее словно каштаны, приятно видеть ее с обнаженной грудью над сковородкой.

– Бенисья.

– Ну.

– Дай мне газету и стакан вина.

– Счас.

Лягушки из лагуны Антела гораздо древнее лягушек Галисии, Леона, Астурии, Португалии и Кастилии – такие прославленные в истории остались только в реках Вар и Тулурор в Провансе, в озере Балатон в Венгрии и в болотах Типперэри и Уотерфорд в Ирландии. Господь наш Иисус произошел от голубя и богоматери, лилии и девственного убора. От одной из лягушек лагуны Антела, по имени Лиорта, произошло девять семей, все родня: Марвисы, Села, Сегаде, Фараминьяс, Альбите, Бейра, Портомориско, Рекейхо и Лебосаны; коренное прозвище всего рода – Гухиндес, у всех один дух, и вместе они могучи.

На душе легче, когда видишь, как голая Бенисья наливает вино, а с неба льет на землю и на измученные, потухшие и встревоженные сердца.

– Лей вино через грудь.

– Неохота.

Мы, Гухиндесы, любим подраться во время паломничества – что тут дурного? – и плясать во двориках и на кладбищах, даже в обнимку, если представится случай. Я не умею играть ни на скрипке, ни на гармонике, ни на арфе, ни на банджо, только на гаите и то плохо. Гауденсио играет на аккордеоне в заведении Паррочи вальсы и пасодобли, иногда танго, чтобы развлечь клиентов; не хочет только одну мазурку «Малютка Марианна», играл ее лишь в 1936-м, из-за Афуто, и в 1940-м, из-за Фабиана Мингелы (Моучо) из семьи Каррупо. Больше никогда.

– И клиенты им были довольны?

– Думаю, да. Гауденсио всегда был очень покладист в соль-фа. Его сестра Адега, мать Бенисьи, тоже играет на аккордеоне, у нее – польки: «Фанфинетта», «Моя любовь» и «Париж, Париж».

– Мертвяк, убивший моего покойника, никогда не шел по жизни прямо, и видите, чем кончилось. Мертвяк, что убил моего, не был Гухиндес, – да простит меня святой апостол! – он был чужак, вот нам за то, что заботились о бродягах; когда отец мертвяка побирался Христа ради, надо было его хорошенько избить, тогда не пролилась бы кровь тех, кто его кормил; со временем дела забываются, но я не забыла, каждому свое! Много говорю, потому что так легче вспоминать. Вы, дон Камило, из Гухиндесов, хорошо быть Гухиндесом, мой покойник тоже из них, и за это заплатил. Но мужчина есть мужчина и после смерти, а мы, женщины, остаемся, чтобы видеть и рассказать о виденном сыновьям. Хочу сказать о вещи, которую знают все, кроме вас, вы были в отъезде, вам я как-то намекала уже, теперь скажу. Знайте: мертвяка, что убил моего покойника, я вырыла однажды ночью, пошла аж на кладбище Карбалиньо, привезла к себе домой и бросила дохлятину свинье, которую потом съела: ноги, чорисо из головы и так до конца. Гухиндесы радовались и молчали, Каррупо корчились, но тоже молчали – если пикнут, их прогонят; есть Божий закон, и я думаю, что эти перестанут шляться по стране, кое-кто уже уехал, одни в Швейцарию, другие в Германию, по мне, пусть их всех на краю земли сожрут свиньи.

Четвертый признак выродка – борода кустиками; у Фабиана Мингелы Каррупо борода просвечивала. Фабиан Мингела, мертвяк, где ни пройдет, сеял смерть, спал даром, целых четыре года, с Розалией Трасульфе, Дурной Козой. Он, мертвяк, убивший мужа Адеги, Афуто и, возможно, еще дюжину, щупал Розалии Трасульфе, Дурной Козе, зад, покусывал ей грудь и бил ее палкой по крайней мере с 1936 по 1940 год.

– А ты молчи, я могу тебя послать, куда послал других, никто из них не вернулся, знаешь хорошо.

Розалия Трасульфе, Дурная Коза, трижды зачинала от мертвяка и трижды делала аборт в доме акушерки Дамианы Отарело, в Патаке, ее лечили петрушкой.

– Я много лет стремлюсь жить одна и не быть шлюхой и не хочу сына от выродка. Может, Господь покончит с этим когда-нибудь.

Розалия Трасульфе, Дурная Коза, всегда это повторяла.

– Он делал со мной все, что хотел, это верно, но я жива и хорошо отмылась. Моучо был как могильный червяк, что питается и живет только смертью.

Ящик безногого Маркоса Альбите походил на берлину, только музыки не было.

Сегодня хочу покрасить его заново, звезда почти стерлась, но гвозди еще годятся; когда спятил, мне было все равно, теперь – нет, теперь хочу, чтобы все шло хорошо и как Господь повелел. Зеленая краска хороша, приятна для глаза, но когда пожухнет, уже нет вида.

Маркосу Альбите неплохо в ящике, немного утомительно, ведь такое любого утомит, но неплохо, другим бывает хуже.

– Хочу сделать святого Камило с пылающим каральо.

Поликарпо из Баганейры пришлось тогда нести из Бринидело на носилках, рука не давала ему покоя, жеребец откусил пальцы начисто, началась горячка.

– Сильная?

– Достаточно, но в меру.

Роза Лоуресос, мать тамошних Марвисов, не позволяла ему идти: он одной крови с моими сыновьями и в моем доме никому не помешает, в горах может стать хуже. Вы должны оставить его здесь хоть на два дня.

– Ладно.

Наши, сиречь Гухиндесы, остановились в Бринидело, в Пухедо и в Селе, Марвисы остались в доме своих братьев, и Поликарпо там же, Сидран Сегаде, муж Адеги, и Гауденсио, который начал слепнуть, спали в чулане Урбана Рандина, живодера, контрабандиста, притом косого, косого, как никто.

– Не смотри ему в глаза, Сидран, косина тебя собьет с толку.

Дон Брегимо поместился в доме слепого Пепино Рекиаса, сдавшего койку за песету, а Робин Лебосан и я пошли в Селу, навестить моих родичей Венсеасов.

– Оставайтесь здесь оба, дом большой, составите нам компанию.

Венсеасы жили со своей матерью, Дориндой, которой было 103 года, и она вечно зябла, а также со служанкой, делавшей кофейный ликер лучше всех на свете.

– Как ее звали?

– Не знаем, бедняжка немая и, понятно, не сказала нам. Она не местная, похожа по масти на португалку, но, вероятно, ниоткуда, документов нет, в нашей семье жила долго, более полсотни лет, и никогда никого не обидела. В деревне ее зовут «немая», но не с издевкой, а добродушно.

Немая делала ликер очень старательно, запишите, если хотите. В глиняный кувшин налить 16 литров виноградной водки лучшего качества, положить два фунта кофейных зерен, четыре фунта сахарного песку, две пригоршни орехов, чищеных, конечно, немного подавив их, чтобы стали мягче, кожуру двух горьких апельсинов. В течение двух недель все как следует перемешивать ореховой палочкой: сто раз по часовой стрелке (утром) и сто раз против стрелки (вечером). Потом процедить сквозь марлю; налить в бутыли; дать отстояться, по крайней мере, год. Некоторые наливают ликер в надежно залитые воском бутыли, другие не процеживают, и вино доходит в дубовой бочке. Это смотря по вкусу. Когда мы с моим кузеном Робином цокали языком от восторга, немая была очень довольна, мы поняли это, потому что она несколько раз пукнула, тоненько, изящно и тягуче.

У Лолиньи Москосо, жены Бальдомеро Гамусо (Афуто), было пять прекрасных сыновей. Наоборот, дети Розы Роукон, жены Таниса Гамусо (Перельо), бегали сопливые и голозадые; каждая мать – как Господь ее создал, да и водка тоже не проходит даром.

– Хочешь рюмку анисовой?

– Уже время?

Чело Домингес, супруга Роке Гамусо, обладателя уникального свидетельства мужской потенции, уныло бредет по нашей долине слез.

– Не плачь, Челинья, лучше иметь, чем желать.

– Да, говорят.

У Чело Домингес кулинарный талант – очень хорошо запекает свинину, режет свиную лопатку на 3–4 куска и обжаривает на угольях, прекрасно готовит желудок, можно телячий, а не свиной, мозги, отбивные, кухня для нее все.

Второй муж Георгины, кузины хромого Мончо Прегисаса, что служил в Марокко, тоже умер.

– Нужно спешить, у меня сейчас никого нет, здесь, в этой глуши всегда не хватает мужчин, а женщина, хоть дважды, хоть трижды овдовела, не должна быть одинокой.

Мончо Прегисас всегда с нежностью говорит о своей тетке Микаэле, матери Георгины:

– Всегда была очень добра ко мне, мальчишке, забавлялась со мной каждый вечер; раньше семьи были крепче связаны.

Адела и Георгина сестры, но у них общее только склонность к вину, табаку и постели.

– Для этого и нужно жить!

– Согласись, женщина, мы в этом мире не для того, чтоб пойти на семена!

Аделе и Георгине очень нравится, когда сеньорита Рамона заводит на граммофоне танго Карлоса Карделя: «Цветок», «Мелодия аррабаля», «Под гору».

– Как бы я хотела быть мужчиной и, танцуя танго, лапать!

– Боже, что за мысли!

Адела и Георгина в прошлом году танцевали с сеньоритой Рамоной и Розиклер.

– Можно снять блузку?

– Делай что хочешь.

Моя тетя Сальвадора, мать Раймундо, что из Касандульфов, живет в Мадриде одна, ничего не хочет знать о деревне.

– И о родных?

– Да, даже о родных.

С материнской стороны у меня живы три тетки и дядя: тетя Сальвадора и дядя Клето – вдовые, а тети Хесуса и Эмилия – незамужние. Дядя Клето убивает время, играя на ударных.

– Но сколько ему лет?

– Не знаю, семьдесят шесть или семьдесят восемь.

Тети Хесуса и Эмилия проводят время так: молятся, шепчутся и мочатся, у обеих недержание. Тети Хесуса и Эмилия не разговаривают с дядей Клето, то есть не то что не разговаривают, а ненавидят его до смерти и не очень скрывают это.

– Мужчин лучше всего удавить. Клето все время барабанит и гремит нам назло, именно нам, никому другому. Вы не представляете, как болит голова!

Все трое живут в одном доме, тетки внизу, где сыро, дядя наверху, где посуше. Когда дяде Клето скучно, он блюет, сунет пальцы в глотку и выворачивает нутро там, где на него накатит, – в умывальный таз или за кресло, ясно, ему очень нравится блевать. Когда дядя Клето был в Париже, в свадебном путешествии, жена заболела, он отправил ее в больницу, так как, по его словам, не выносил больных, и узнал, что овдовел, из письма консула.

– Бедняжка Лоурдес долго не протянула, это верно, но – в конце концов! – я сделал что мог, поместил ее в хорошую больницу, все оплатил, вплоть до похорон, просто не повезло.

Дедушка мой был состоятелен, владел дубильней и мастерской гробов «Всё для вас», но дети промотали наследство, остались без гроша и живут чудом.

Зверьки, распятые на винограднике пономаря, день ото дня все больше разлагаются. Дурочка из Мартиньи, грызя орехи, показывает груди мертвым зверькам.

– Вот отсюда, проклятая дура, в тебе одной больше греха, чем в Содоме и Гоморре! Закрой свои сиськи и молись Господу, он проклянет нас всех за твои пакости!

Однажды пономарь угодил Катухе Баинте камнем промеж грудей, и у нее пошла кровь изо рта; пономарь помирал со смеху.

– Боже, как здорово я попал! Чуть не раздавил ее требуху!

Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, полощется в мельничном пруду Лусио и кажется осиротевшей и растерянной овечкой, похожей на ангела и чистой от первородного греха.

– Вода холодная?

– Нет, сеньор, не очень…

Хочу набросать черновик просьбы к кузенам в Ля-Корунье – пусть вышлют еще сигар, чтобы отплатить безногому Маркосу Альбите за деревянного Сан-Камило. Это, наверно, будет шедевр.

В курро Хуреса, когда Маркосу Альбите еще не отрезали ноги, мы с ним были на «ты», потом война, начались ужасные вещи, и теперь мы иногда говорим «ты», иногда «вы», смотря по обстоятельствам, на людях обычно «вы», я ему тыкаю чаще, чем он мне. Он надоумил меня попросить сигар у кузенов, Маркос Альбите хороший парень, а в его ящике может осточертеть.

– Звезду уже почти не видно, нужно покрасить заново; зеленая краска хороша, все говорят, но она пожухнет, как прежние, и придется перекрашивать.

Патефон лучше граммофона, роскошнее и современнее, у патефона нет трубы, звук выходит через прорези по бокам. Патефон, который подарил нашей кузине Монче Раймундо, что из Касандульфов, марки «Одеон», модель «Кадет». Музыка для души – «Лунный свет», «Элизе», полонезы Шопена – лучше всего на рояле; напротив, музыка, которую слушаешь между делом, лучше всего звучит на патефоне, более таинственно и колдовски. «Вальс свечей» находится посредине, хорош и на рояле и на патефоне. Пианино маленькое, палисандровое, клавиши из слоновой кости, сеньорита Рамона унаследовала его от матери, которая играла с большим вкусом и даже чувством стиля. Прошлой зимой сеньорита как-то вечером сказала медсестре Розиклер, когда они устали танцевать вдвоем:

– Не шали с обезьянкой, тебе это нравится, но к добру не приведет, а у зверька чахотка.

– Бедный Иеремия.

Пианино сеньориты Рамоны фирмы «Крамер, Беаль и K°» украшено двумя серебряными подсвечниками. Раньше жилось лучше, чем теперь.

– Допустим, но люди умирали более молодыми.

– Сомневаюсь.

Робин Лебосан обычно приносит Розиклер шоколадки.

– Ешь, чтобы грудь не размякла, тугую грудь сохранить всего труднее.

– Молчи, свинтус!

Робин Лебосан приносит нашей кузине сеньорите Рамоне книги стихов. Росалия, когда написала «На берегу Сара», жила в Ля-Матансе, у западного вокзала, вблизи другой реки, Ульи. «На берегу Сара» написано по-испански, а «Новые стихи» по-галисийски. Обе книги прекрасны и вдохновенны. «На берегу Сара» опубликована почти перед смертью – Росалия недолго протянула, пятидесяти не было. Робин Лебосан предполагает, что Росалия родилась не в Сантьяго, как пишут в книгах, а в Падроне, откуда новорожденную привезли, чтобы облегчить горе матери, соблазненной священником; знали бы, что девочка со временем станет величайшим поэтом страны, может быть, не таскали бы такую крошку и в таких условиях – она могла и не выжить.

– Вот идиоты были!

– Ладно, милая, – другое время!

Робин Лебосан полагает, что у Росалии была любовь с Беккером,[23] но доказать это не может. Беккер был более или менее ровесником ей, но умер еще раньше, в сущности, у них почти ничего не вышло. Сеньорите Рамоне очень нравились стихи «Воздух моей земли» Курроса из Селановы, что по дороге из Хуреса, двоюродного деда Робина.

– Пожалуй, у тебя от него склонность к книгам.

– Может быть.

«Морской ветер» дона Рамона Кабанильяса очень хорош; автор родом из Камбадоса, на реке Apoca, жив и здоров; хотя двадцатый век еще не дошел до середины, я рад, потому что поэтов становится все меньше, теперь только футболисты и солдаты. Розиклер тоже любит стихи, хотя и не так. Раймундо, бреясь, напевает «Святое сердце».

– Другой песни не знаешь?

– А что?

– Ничего.

В таверне Рауко хорошо жарят требуху, лучше, чем осьминогов. Раймундо и наша кузина Рамона всю ночь не спят, связанные теснее, чем тогда, когда поехали на пасху в Лиссабон; Раймундо, навещая нашу кузину, всегда приносит белую камелию.

– Бери, Монча, в знак того, что ты мне нравишься и я всегда помню о тебе.

Розиклер Раймундо дарит шоколадки – каждой свое. Фабиан Мингела, Моучо, из семьи Каррупо, играет в таверне Рауко в чамело; Каррупо не умеют проигрывать, у них набухает свиная кожа на лбу, и в. словах они не стесняются. Трипейро, отец братьев Гамусо, говорил: не умеешь терять, не умеешь добывать или: кто плохо проигрывает, плохо кончит; так оно и есть: кончит в канаве с раскроенной головой, или на горе Сакумейра с распоротым брюхом, или где-нибудь еще. Раймундо любит скакать по горам, иногда утром выезжает с сеньоритой Рамоной, если дождь несильный; Карузо, конь нашей кузины, стар, но еще ретив.

– Ты думаешь, Дурная Коза не боялась спариваться с волком Сакумейры?

– Боже, что за вопрос!

Незнакомец увидел, что Фабиана Мингелу никто не поддержит. Пятый признак выродка – руки, бледные, влажные и холодные, у Фабиана Мингелы руки, как улитки.

– Не хочу повышать голос, – сказал незнакомец, – но если не уплатит, я ему пасть порву.

У кота в таверне Рауко нет имени, хозяйка зовет его «мяука», и он понимает. Пока Моучо вытаскивал свои гроши, незнакомец гладил кота и даже не глядел.

– Положи деньги на стол, я возьму, когда захочу. Моучо пришлось проглотить это, никто не вступился, да он того и не заслуживал. Фабиан Мингела, Моучо, работал сидя, как все Каррупо, подкрышники не ездят верхом и не ковыряют землю. Моучо портняжничает и торгует мелочишкой: нитками, пуговицами, чулками и прочим хламом; Каррупо не здешние, бог знает, откуда они взялись.

– Положи деньги так, чтобы было видно, песо, песеты и медяки, чтобы все видели, и убирайся. Хозяйка, подавайте вино, говорю без обиды и никого не хочу обижать.

Моучо по воскресеньям делал себе прическу специальным держателем «Омега», нацеплял ярко-зеленый галстук и прозрачный шейный платок, закрепляя его булавкой, чтоб не сперли.

– Ишь вырядился!

– И думает, что лучше никого нет!

Шестой признак выродка – он прячет взгляд. Фабиан Мингела, Моучо, и в темноте смотрит вбок. Попугай сеньориты Рамоны старше всех, попугай сеньориты Рамоны ест арахис и читает литанию Сан-Розарио: virgo potens, ora pro nobis, virgo clemens, ora pro nobis, virgo fidelis, ora pro nobis,[24] здесь чересчур много virgo, словно живет в доме ханжи, выводящей на путь истинный заблудших девушек. Четверо слуг сеньориты Рамоны суть: Браулио Доаде, 82 года, родился в Кампосанкос; Антонио Вегадекабо, 81, родился в Сенлье; Пуринья Коррего, 84, родилась в Баньос де Мольгас, и Сабела Соулесин, 79, родилась в Сан-Кристобаль де Cea. Попугай старше их всех, и никто не умирает: virgo prudentissima, ora pro nobis, virgo venerada, ora pro nobis, virgo predicanda, ora pro nobis,[25] здесь virgo еще больше, словно в доме иезуиты, исправляющие беспутных отпрысков благородных семей.

Четверо слуг сеньориты Рамоны почти ослепли, почти оглохли, кто больше, кто меньше, у них к тому же ревматизм и бронхит, все как на подбор, по правде говоря, ни на что не годны, но нельзя же их вышвырнуть вон, чтобы их съели волки и вши.

– Это бремя доброты, я знаю; ужасно думать, что у таких развалин тоже пылало сердце любовью, еще в эпоху колоний, – вот глупость-то! Когда попугая привезли с Кубы, он уже был старым, не знаю, как привык к нашему климату…

Адега ведет счет мертвецам, кто-то должен подсчитывать смерти, что косят людей без устали.

– Дурачок Бидуэйрос, сын дона Мерехильдо, попа из Сан-Мигель де Бусиньос, не сам удавился, его удавили из любопытства; без злого умысла, но удавили. Иногда дьявол подстроит так, что по ошибке удавят того, кого вовсе не хотят удавить, все это – несчастье, дурачка Бидуэйроса удавили из любопытства, ради шутки, но умер он всерьез; ясно, схватили его не подумав.

Роке Гамусо зовут Крего из Комесаньи в шутку, и дурачка Бидуэйроса удавили в шутку, писец в суде не знал, что написать в документе.

– Что ж он написал?

– То, что хотел, что просто несчастный случай, бедному дурачку всегда не везло, есть счастливчики и есть неудачники, вот и все…

Близнецы Гамусо – Селестино Кароча, охотник, и Сеферино Фурело, рыбак, – священники. Первый в приходе Сан-Мигель де Табоадела, второй – в Санта-Мария де Карбальеда. Раньше Фурело был в приходе Сан-Адриан в Раирис де Вейга, родине прославленного партизана Сельсо Масильде (Чапона), что воевал в отряде Байларина до тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда все они попали в засаду. Не путать с Эстебаном Кортисом, другим Байларином, наладчиком лодочных моторов и местным шефом фаланги в Мугардосе, которого убили партизаны в сорок шестом году. Фурело, рыбак, навещает Бенисью, дочь Адеги, дважды в месяц, по первым и третьим вторникам, порядок есть порядок; Бенисья лихо проказничает, но очень почтительна, всегда с Фурело на «вы» и на прощанье целует руку.

– Вы довольны, дон Сеферино?

– Да, доченька, очень, воздай тебе Боже.

Попы тоже божьи созданья, как пауки, цветы и девочки, выбегающие, подпрыгивая, из школы, и Бог может прощать грехи.

– Давайте, дон Сеферино! Не уходите! Ай! Ай!

У Бенисьи синие глаза и соски словно каштаны. Бенисья не умеет ни читать, ни писать, но идет по жизни, все предугадывая: любовь и тоску, жизнь и смерть, наслаждение и отвращение, в общем, что называется, всё. Раймундо, что из Касандульфов, искуснее в постели, чем Фурело, ясное дело, если был в университете, всегда заметно; в Сантьяго, будучи студентом, многому научился в заведениях Помбаль, Маканы, Португалки и Мамы Лолы; хорошая школа всегда дает результаты. Фурело – рыбак и обычно приносит Бенисье форель.

– Возьми, когда будем… ну, ты меня понимаешь… изжаришь одну мне, а другую себе.

– Да, дон Сеферино, как вы любите.

Селестино Кароча – охотник, Кароча управляется в других местах.

– Фина.

– Слушаю, дон Селестино.

– Я принес тебе кролика, съешь завтра вечером.

– Но у меня месячные, дон Селестино.

– Неважно, ты знаешь, что я не обращаю внимания. Фина – вдова, смуглая и стройная, Фине – тридцать или тридцать два, она разбитная и похотливая, добралась когда-то до наших мест и осталась, ее кличут Понтеведресой, она из Понтеведре, а также Свиньей, никто не знает за что.

Говорят, Фина убила мужа из отвращения, но неправда, рогоносцы сопротивляются, как львы. Фина всегда увлекалась попами, это в ее природе, если видит не очень старого попа – вся расцветает.

– Они – настоящие мужчины, к тому же не заезжены работой; лихие наездники, с ними приятно.

Фина не так почтительна с доном Селестино, как Бенисья с доном Сеферино, тоже говорит «вы», но иногда, в разгаре схватки, забывается:

– Сволочь, как ты меня! Извините, дон Селестино, Бог мне простит, но у меня дыханье сперло!

Никто не смог бы повторить песню, которую поет ось телеги, идущей по дороге, песню, что возвещает о смерти, чтобы успели разбежаться, волк воет, кабан хрюкает, но мелкие зверушки не пугаются, ясно, они отважные горцы.

Льет с верой, надеждой и любовью на пшеницу и маис, на добродетель и порок вместе, а также на порок в отдельности, на кроткую корову и на гордую лисицу, льет, пожалуй, без веры, без надежды, без любви, и никто не знает, и никого это не заботит, льет с увлечением, покуда мир по-прежнему вертится, ростовщик ссужает деньги, ребенок умирает, поев слив, Робин Лебосан дарит Розиклер шоколадки, а та затем забавляется с обезьянкой Иеремией, девочка умирает, потому что ее лягнула лошадь, Архимед сказал кому-то, дайте мне точку опоры, и т. д. Льет равномерно, а также с раздражением на мир, за краем горы уже ничего нет, Господь все стер, когда в мавританской земле убили Ласаро Кодесаля.

Покойного супруга Фины звали Антон Гунтимиль, был плох здоровьем, недужен, хрупок, да еще заика, ему очень трудно было заговорить. Фина держала его в черном теле, смеялась над его слабостями, был у нее такой грех в этом отношении.

– И при всех твоих знаниях ты дурак, францисканец из миссии управлялся бы лучше, чем ты, по крайней мере, вдвое. Верно, знал бы он мало, никто не родится ученым, но мог бы научиться.

Антону кровь бросилась в голову, он треснул жену палкой по спине, а она его сковородкой по лицу.

– Хватит с тебя, чертов рогач?

И ушла, приподняв одну ягодицу, словно готовясь пукнуть, и хлопнула дверью. Ну и нравы!

Дом сеньориты Рамоны находится у деревни Месос до Рейно, если идти из Лалина, то по левую руку. Месос до Рейно недавно возникла. Раньше эту группу домов называли Месос де Мойре – когда проводили шоссе Самора – Сантьяго № 525, строители в первую очередь разместились в соседнем местечке Мойре, а также в Пиньор, что осталась по правую руку в сторону Кастилии. Название Месос до Рейно[26] появилось позже и не имеет отношения ни к царству небесному, ни к галисийскому, ни к испанскому. Назвали так потому, что самым видным коммерсантом округи был Хосе Бланко Гарона, по прозвищу дон Хосе до Рейно. Дом сеньориты Рамоны не очень стар, не более 200 лет, но благороден и таинствен, может многое поведать о страстях, болезнях и несчастьях. Семья сеньориты Рамоны видная, во всяком случае, в краю, а видные семьи всегда подвержены напастям. Мать сеньориты Рамоны утонула в реке Аснейрос (где и воды было мало), никогда не узнаем, случайно или нет. Сад сеньориты Рамоны, с лаврами и гортензиями, доходит до реки, можно поскользнуться и упасть; иногда лебеди Ромул и Рем доплывают из пруда до реки, говорят, что это сулит беду.

Антон, муж Фины, на глазах у всех попал на вокзале Оренсе под поезд.

– Как он не отскочил?

– А я почем знаю? Бедняга всегда был нерасторопным.

Фина жарила дону Селестино кроликов и при жизни мужа. Фина всегда старалась понравиться попам и быть любезной с ними.

Дом моей матери – теперь дом теток Хесусы и Эмилии и дяди Клето – в Альбароне, приход Сан-Хуан де Барран. Дядя Клето, когда не спит, бьет в барабан и пьет бочковый коньяк, почти всегда покупает его в кредит в таверне Рауко, надеясь на лучшие времена. Тети Хесуса и Эмилия либо молятся, либо шушукаются.

– И мочатся?

– Уф, ужас! Тети Хесуса и Эмилия по крайней мере лет двадцать мочатся под себя.

По-моему, тете Лоурдес, молодой жене дяди Клето, повезло, что осталась на парижском кладбище, по правде, так ли это – никогда не узнаешь; дедушке с бабушкой было бы легче, если б умерла в Галисии, как полагается.

– Это мелочь, ясное дело, – говорила бабушка, – но есть другие, тоже не бог весть кто, а держатся дольше. Знали бы вы, что за гроба у французов! В лучшем случае фанера!

Тети Хесуса и Эмилия не разговаривают с братом, только осведомляются, был ли он на исповеди.

– Идите вы в жопу! У меня свобода совести!

– Боже, какие нравы!

Тети Хесуса и Эмилия, завидев брата, смотрят в другую сторону, и тогда дядя Клето назло им насвистывает.

– О Боже, Боже! Что мы сделали, чем заслужили такой крест?

Дядя и тетки не разговаривают с тех пор, как запутались в споре о своих местах на кладбище, кончили взаимными оскорблениями, вполголоса, но всерьез. Дядя Клето, когда тетки разнервничаются, испускает задом невероятный звук, дьявольский грохот, от раскатов которого тети Хесуса и Эмилия ударяются в безутешный плач.

Дядя Клето играет на барабане по слуху, достаточно хорошо, оживляя это свистом и пением, дядя Клето не страшится одиночества, прогоняя его барабаном и тарелками. Тети Хесуса и Эмилия завтракают каскарильей с булочками, дешево, но очень вкусно. Фабиан Мингела, Моучо, не вхож в такие дома; ни к теткам, ни к сеньорите Рамоне, ни к Раймундо, ни к кому из Гухиндесов! Если б даже ничего не произошло (а произошло многое), ему бы лучше остаться снаружи. И не потому, что чужак, – тот, что велел Моучо положить деньги на стол, был еще больше чужаком, но никто не заткнул ему рот, не вышвырнул вон: мы ничего против чужаков не имеем. Седьмой признак выродка – голос, как у флейты; у Фабиана Мингелы пискливый голосок кордерских баб, поющих хором катехизис.

Сеньориту Рамону девочкой привезли на море – была очень бледная – в Камбадос, в устье Аросы, где жило много ее родичей, милых, шумных и симпатичных, было их девятеро, ловили раков, ели хлеб с медом, малышки-близнецы Мерседес и Беатриса, в очках и с косичками, были хуже чумы, бегали по крышам, и никто их не прогонял.

– Зачем? Эти девчонки не свалятся, даже если их толкнуть.

В Камбадосе от прилива до отлива три, а может, четыре метра, и когда вода отходит, рыбаки бредут по илистому дну, среди раков, дохлых кошек, охотящихся чаек почти всегда попадается и дохлая курица. В Камбадосе жили на самом уровне моря, в гостинице «Перла де Куба», преемнице «Вдовы Домингес»; донья Пилар, хозяйка, хорошо управлялась. В те годы сеньориту Рамону всегда звали Мончиньей, теперь – только иногда. Мончинью поднимали в семь утра каждый день, чтоб не терять время зря, в Камбадосе купаться нельзя, везли в Ла-Тоху на автомобиле, по очень красивой дороге, дух захватывало, впереди море, сзади звезды, так романтично, иногда видишь дельфинов, из Ла-Тохи возвращались в четыре пополудни. Хорошо купаться после того, как святая Кармен благословит воды, то есть после шестнадцатого июля. Мончинья принимала три цикла из девяти купаний каждый с промежутками в три дня, употребляла эмульсию «Скотт», восстанавливающую кровь и нервную систему. До сезона купаний Мончинью накачивали по три дня подряд карабанской водой, очищая желудок и готовя к купаньям; потом, чтобы отбить привкус, позволяли выпить газировки. Сеньорита Рамона с ужасом вспоминает то время, быть девочкой куда тяжелее, чем женщиной.

– Больше всего люблю, когда ты укладываешь меня в постель, Раймундино… но ты уже неделю, а то и больше не делаешь этого; в детстве меня очень обижали, а теперь я уже старею, я уже вполне созрела, чтобы быть старухой. Выпей еще коньяка и дай немного мне. Почему не повезешь меня опять в Лиссабон?

Раймундо не мог понять, как он подцепил ладильи,[27] верно, недавно, будучи в Оренсе, он посетил заведение Паррочи, но там женщины обычно чистенькие. Раймундо ничего не сказал нашей кузине Рамоне, трудно объяснить и потом – женщины очень скандалят в таких случаях; нужно вылечиться, Раймундо употребил «Ладильоль», очень эффективный инсектицид, действует быстро, экономичен, рекомендуется также английское масло, все знают, для чего оно, нет пятен, пахнет лавандой, безболезненно, убивает мгновенно любых паразитов, а также «Масло колдуньи», тоже не пачкает и запах приятный. Раймундо избрал «Ладильоль», потому что он – местный.

– Я немного встревожен, потому что иногда руки дрожат, сердце слишком колотится.

– Наверно, куришь много?

– Не знаю, может быть.

Пепино Хурело работал в «Эль Репосо» – той же мастерской гробов, что и Матиас Гамусо, Чуфретейро. Пепино Хурело – помощник электрика, у него всегда разинут рот, то ли дурак, то ли нос заложен. У Пепино Хурело в детстве был менингит, и он остался навсегда сгорбленным. Сейчас много болтают о сексуальном вопросе, это, пожалуй, проблема секса и т. п.

– Вы думаете?

– Нет, я – нет, но не отрицаю, что болтают много.

Суть в том, что Пепино Хурело нравится тискать мальчиков, как другим – женщин, толстых и грудастых; сперва угостит карамельками, а потом, войдя в доверие, гладит им задницу, ляжки и пипку; из него вышел бы неплохой послушник. Правда, родители Пепино не придавали этому значения, считая сына полоумным.

– Само пройдет, увидишь; у ребят инстинкт змеи.

– Настолько сильный?

– Конечно, даже сильнее.

Пепино Хурело рос на воле, забытый Господом, и когда пришла пора, женился, как все, родились две дочери, дурочки, не прожившие и года. Жена его (как ни стараюсь, имени не припомню, вертится на языке, но забыл) убежала с бродячим торговцем, уроженцем Астурии, и до сих пор бродит с ним.

Когда Пепино Хурело узнал о бегстве и вновь обрел свободу, просиял от счастья.

– Ну и пусть, сука; как хорошо быть одному!

Пепино Хурело поймали в недобрый час, когда он пакостничал с Симончино, шестилетним глухонемым, Пепино едва не удавили, сперва бросили в тюрьму, затем в сумасшедший дом, по дороге били и кулаками, и ремнем, и палкой, но беззлобно, только чтоб поразвлечься и время провести.

Пуринья хороша, верно, но очень хрупка и всегда говорит о своих болезнях; плохо не то, что женщина хворает, хворают все, но она тебе рассказывает об этом – и у Бога терпение лопнет! Ее муж Матиас Чуфретейро, шестой из девяти братьев Гамусо, любит танцы, карты и фокусы, также бильярд и домино, хорошо рассказывает анекдоты, пьет анисовую рюмочками, лакомится кокосовым печеньем и кофейными пастилками. С Матиасом живут двое братьев: Лакрау, глухонемой и неглупый, и Михирикейро, болезненный и придурковатый. Бенитино Лакрау раз в месяц ходит к девкам, ради этого работает и получает неплохо; Салюстино Михирикейро почти не встает и вздыхает. Пуринья, жена Чуфретейро, очень красивая, но томная, не то что ее сестра Лолинья, жена Афуто, красивая и бойкая, у нас красавицы двух родов; Лолинью бык раздавил о стенку. Жена Хулиана Гамусо (Пахароло) – Пилар Моуре, часовщица из Чантады, красится под блондинку, много о себе думает, употребляет каучолин, пудрится тальком, чтобы каучолин не вредил, кожа всегда влажная, ясное дело, каучолин расширяет поры; первый муж Пилар был ревнив, не позволял ни краситься, ни употреблять каучолин.

– Нет, нет, порядочная женщина должна оставаться собой, начинается с румян и каучолина, и не знаешь, куда это приведет.

– Но, муженек, моя сестра Милагрос тоже его употребляет!

– Бедный муж! Но мне нет дела до твоей сестры Милагрос, мне важно, что делаешь ты!

Когда Урбану Дапене, первому мужу Пилар Моуре, схватило живот, начались колики, и он умер, изрыгая нечистоты, новоиспеченная вдова облегченно вздохнула: есть смерти, которые приносят мир в семью.

Пилар Моуре, едва прошел законный срок, вышла за Пахароло Гамусо.

– Ты дашь мне грудь, Пиларин?

– Все, что повелишь, мой король, ведь знаешь, что я вся твоя, нужно только уладить с бумагами, а моя грудь и все тело принадлежат тебе.

– Черт возьми!

Пилар нарумянилась, купила каучолин еще до второй свадьбы, есть вещи, в том числе очень интимные, которых закон не касается. Малыш Урбанито вознесся на небо, когда мать готовила ему уже второго братика, ясно, что новобрачные времени не теряли. Урбанито умер от анемии, повредил спинку еще младенцем, и ничто не помогало, хотя ему давали цветы розмарина с кукурузной лепешкой и вшей, вскормленных кровью матери.

– Чего не сделаешь для родного дитяти!

– Да, это верно.

Пилар Моуре рожала очень естественно и легко.

– Из этого нечего устраивать театр, мы, женщины, созданы, чтобы рожать, не такая уж это заслуга.

Святой Фернандес – не святой, а блаженный. Мой родич, святой Фернандес родился в Мойре, приход Санта-Мария де Карбальеда, округ Пиньор, в день Апостола, в 1808 году, вскоре после отречения Карла IV. В испанской энциклопедии говорится, что родился он в Cea, провинция Леон, это неправда, а в параграфе, посвященном дону Модесто Фернандес-и-Гонсалес, подписывавшемуся Камило де Села, его делают уроженцем Карбальеды де Авиа, что тоже вранье: Карбальеда де Авиа на стороне Рибадавиа и очень далеко отсюда. Святой Фернандес – сын моего прапрадеда дона Бенино, врача, и прапрабабки Марии Бенито, кружевницы; они поженились 26 мая 1794 года, в год казни Людовика XVI Французского. Эль Эспаса тоже не прав, называя его фрай Хуан Сантьяго, нужно фрай Хуан Хакобо – скажете, то же самое, но разница есть, отец его так назвал в честь Руссо. Мой прадед был энциклопедистом, по дому ходили письма Даламбера, 8 или 10, и 3–4 Дидро, покуда тетки Хесуса и Эмилия не сожгли их в начале гражданской войны, так как падре Сантистебан, подлинно святой, сказал им, что оба – безбожные еретики, и посоветовал уничтожить письма для успокоения совести.

– Нечистый применяет тысячи хитростей, чтобы вовлечь нас в порок и сбить с пути истинного.

– Да, падре.

– И кроме того, письма написаны по-французски. Старайтесь избежать греха.

– Да, падре.

Падре Сантистебан втянул понюшку табаку, трижды чихнул, Хесус! Хесус! Хесус! – прозвучало, как гром, съел последний кусочек каскарильи, оправил сутану привычным жестом и принял вид торжественный и грозный.

– Предайте их огню!

– Какому, падре?

– Любому.

– Да, падре…

Когда Раймундо, что из Касандульфов, избавился от всех ладилий, сеньорита Рамона вздохнула.

– Я уж думала, что ты меня не любишь, Раймундино, что я тебе не нравлюсь, какие дни ты заставил меня пережить!

– Нет, глупенькая, у меня просто было много проблем и забот.

– А ты не можешь рассказать мне?

– Нет, это не женские дела, ты не поймешь.

– Что-то политическое?

– Не будем об этом, главное, что мы опять вместе. Адега уверена, что знает историю Гухиндесов, некоторые говорят Моранов, что почти то же самое.

– Ваш родич, святой Фернандес, был братом вашей прабабки Розы. Вашего родича, святого Фернандеса, замучили сарацины в Дамаске, сбросили с колокольни, и он только через несколько часов умер. Ваш родич, святой Фернандес, умер, исповедуя католическую веру, сарацины говорили, отрекись от своей веры, христианская собака! а он отвечал, я не пальцем делан, моя вера истинна! Ваш родич, святой Фернандес, всегда был очень смелый. До мученичества у вашего родича, святого Фернандеса, было много сыновей, одиннадцать, говорят, каждый раз, когда приезжал в Испанию, какая-нибудь женщина зачинала от него; чтоб распознавать сыновей, если кто потеряется, он, раскалив свое железное кольцо, метил их под левым соском. Хорошо помню одного, самого младшего, Фортуна-то Рамона Рея, ваш родич, святой Фернандес, посадил его под замок в Сантьяго, дав столько песет, сколько дней в году, одной служанке, чтобы воспитала. Этого Фортунато, когда Господь призвал на небо его отца, некий сеньор Педро с гор Пеарес привез к нам в Оренсе, в деревню, не помню названия, Моура или Лоурада. Малыш выехал из Сантьяго под именем Фортунато Рамон Рей, но вырос как Рамон Иглесиас, поэтому потерял наследство в миллион реалов, оставленное отцом, святым Фернандесом, которое должен был получить при совершеннолетии; в этом отношении родичи ваши всегда были очень неосмотрительны, конечно, кто больше, кто меньше.

Мой дядя Клето чистоплюй, очень осторожен, целый день трет руки спиртом, и кожа на них слезла до мяса.

– Разве трудно соблюдать элементарные нормы? Дядя Клето всегда ходит в перчатках, даже играет на барабане в перчатках, посыпает внутри ксероформом, чтобы не прилипали к окровавленным пальцам.

– Живем среди миазмов и должны защититься от инфекций, угрожающих нам: холеры, проказы, гангрены, столбняка, сапа, – стоит ли продолжать?

Дядя Клето облегчает желудок на воздухе, лицом к ветру (чтобы сплюнуть, должен обернуться), и подтирается самыми нежными листочками только что срезанного латука.

– Сколько предосторожностей ни принимай, все будет мало.

Тети Хесуса и Эмилия читают весь день молитвенник, все 15 разделов, под конец засыпают от скуки. Теткам Хесусе и Эмилии скучно до смерти, они к тому же словно заморожены, их отвлекает немного только одно – мысли о зле, причиненном им дядей Клето, в конце концов, горе ему, он себя обречет!

У теток Хесусы и Эмилии голоски тоненькие, как у пономаря, кажется, вот-вот начнут проповедовать.

– Многое расскажет Господу наш бедный братец в день Суда!

– Следует быть готовым к смерти, Камило (это говорится мне), ты не исповедуешься. Вспомни Флету, что умер внезапно и без покаяния!

– Нет, нет, не волнуйся, тетя, я очень внимателен! Тетки не знают Пепино Хурело, слыхали о нем, но не знают. Некоторые люди, проходя по жизни, сами не желая, привлекают внимание, но есть такие, что, сколько ни тужатся, их никто не замечает. Конча да Кона, сбежавшая жена Пепино Хурело, с каждым днем красивее и веселее, молодая женщина, овдовев, расцветает, природа очень мудра и обычно подслащивает боль от совокупления, чтобы мы могли продолжать жизнь. Конча да Кона щелкает кастаньетами, как цыганка.

– Где ты научилась?

– У себя дома, потребовалось немного терпения; играть на кастаньетах – как дышать, под конец само получается.

Конча да Кона поет со вкусом куплеты, голос у нее хороший. Конча да Кона – машина для того, чтобы жить, Пепино Хурело – машина, чтобы умирать, есть механизмы, которые не отладить. Конча да Кона смотрит надменно и беззаботно, словно дочь графа или генерала, невозможно скрыть, если в семье долгое время ели горячее. Конча да Кона спит раскинувшись – другой признак уверенности в себе.

– Вы заметили, что у нее волосы как шелк и ходит она, слегка раскачиваясь? Конча да Кона далеко бы пошла, будь образованной, стала бы хозяйкой гостиницы, цирюльни, лавки или чего-нибудь в том же роде, но Конча да Кона не умеет ни читать, ни писать и должна терпеть.

– Терпение, сестра!

– Это так, терпение и здоровье, чтобы не соскочить с круга.

Однажды в одном из отдаленных городов (Вальядолид, Бильбао, Сарагоса) Конча да Кона была натурщицей, но бросила художника – мерзнешь, а из бедности не вылезаешь, не стоит ради этого показывать груди.

– И потом, зло берет, что смотрят на тебя как на вешалку.

У тети Хесусы был жених-аптекарь, хоть не закончил образования, не хватало двух подписей, звали его Рикардо Васкес Вилариньо, он погиб на войне, записался в «Галисийское знамя»[28] и погиб под Теруэлем[29] в Новый год (1938), вместе с командиром Бархой де Кирогой. У тети Эмилии тоже был жених, Сельсо Варела Фернандес, помощник архитектора, который бросил ее и уехал с актрисой, тетя Эмилия его не осуждала.

– Ящерица, настоящая ящерица, против таких женщин мужчины беззащитны. Сельсо был очень хороший, но эта развратница завлекла его своими штучками и ужимками, бедный Сельсино!

Вышесказанное неправда, никогда не было у теток женихов, обе с ранней юности только и наряжали святых. Мой кузен по матери Робин Лебосан становился перед зеркалом и говорил очень веско:

– Я всегда скажу, что женихи были, я очень люблю теток и не хочу противоречить, но обе годились бы в матери и аптекарю и архитектору. Мне все равно, пусть путают, хочу только поступать по совести.

Селестино Гамусо, или Кароча, поп из церкви Сан-Мигель де Табоадела, кроме Фины якшается с Марикой Рубейрос из Туноса, молодой красивой женщиной из деревни Мингарабейса, муж которой не умеет носить рога с достоинством. Дон Селестино встречается с Марикой на колокольне; неудобно, но спокойно.

– И продувает?

– Это да, к тому же и продувает.

Сантос Кофора, Лейтон, семьдесят два года и семь пудов весу, хочет, чтобы жена, Марика Рубейрос, которой нет и двадцати, хранила супружескую верность.

– Вот дурак!

– Не знаю, что ему сказать!

Лейтон не желает скандала, не желает, ясно, и расставаться с Марикой, но так злится в душе, что не знает, как и отомстить.

– Этот проклятый поп мне заплатит, как есть Бог на небе, заплатит!

Метла времени, никогда не устающая сгребать покойников, смела семьи Пиньора. Мой дядя, Клаудио Монтенегро, родич Девы Марии, умер от старости перед концом войны; любопытный был тип, никогда не хмурился, не повышал голоса, ничему не удивлялся, даже затмениям и северным сияниям, во время войны было одно сияние. Когда ему сказали, что Лейтон уехал в Оренсе подцепить там ладильи, чтобы отомстить попу Кароче, он нашел это вполне естественным.

– Известно, что в этом году ладилий много, колокольни заражены ладильями. Сохрани нас Господь!

У моей бабушки Тересы были две сестры, Мануэла и Пепа. Тереса Фернандес, Пиноха, что живет со слепым отцом, – дочь Мануэлы, а Клаудио, Рестра и Мануэль – дети Пепы. У дяди Клаудио две слепые и некрасивые дочери, а дядя Маноло большую часть жизни пьян; когда умер, у него было свыше двухсот ненадеванных рубашек, он завещал их своему сыну Манолито, лавочнику в Монтевидео. Семьи, как реки, никогда не устают течь и течь. Бабушка Тереса – невестка святого Фернандеса. Фортунато Рамон Мария Рей, который потом стал Рамоном Иглесиасом и лишился наследства, отважный сын святого Фернандеса, женился на Николасе Перес, у него было семеро детей: Антонио, что на Кубе женился на Хосефе Баррера (их сын Хосе Рамон живет в Нью-Йорке); Гортензия, что вышла на Кубе за Хулио Фуэнтеса (дети – Делия, Маруха и Франсиско живут в Нью-Йорке); у Мерседес, что вышла сперва за Ильдефонса Фернандеса, а потом за Хосе Уседа, от первого брака сын Хулио, что живет в Виго, а женат на Долорес Рамос (двое детей: Альфонсо, муж Консепсьон, фамилии не помню, и Мерседес, жена Максимино Лаго, живут в Виго), от второго – пятеро; Маруха, жена Хусто Нуньоса, живет в Оренсе (двое детей, Хусто и Хорхе, живут в Мадриде), Антонио, муж Авроры дель Рио, живет в Оренсе (двое детей, Хосе Луис, муж Марии Луизы Гонсалес, и Роберто, муж Элизы Камбы); Матильда, замужем за Рамоном Алонсо (двое детей: Карлос, женат на Пилар Хименес, и Альваро, холостяк); Хосе, холостяк, живет в Мадриде, и Рамон, женатый на Ньевес Перейре, живет в Ля-Корунье. Семья – как море, никогда не кончается, нет ни начала, ни конца.

Льет над семьями, над особями, над зверями, домашними и дикими, над мужчинами и женщинами, над отцами и детьми, над святыми и больными, над погребенными, изгнанными и странствующими. Льет так, как струится кровь в жилах. Льет так, как растут маис и дрок, так, как ходит мужчина по пятам за женщиной, пока ей не надоест или пока она не убьет его от отвращения, любви или гнева. Возможно, дождь – это божество, которое хочет присмотреть за людьми и придвинулось поближе, но наверняка никто не знает. Пепино Хурело вышел из сумасшедшего дома благодаря врачу, адвокату и судье, известно, что молодежь склонна к экспериментам и теориям, это следствие действия гормонов.

– Как это?

– Не знаю, я только записал, что мне сказали.

Врач, адвокат и судья спросили Пепино Хурело, даст ли себя оскопить (нет яиц, нет и опасности!), и он согласился, ладно, пусть. Врач, адвокат и судья говорили: «Кастрировать».

– А не говорили чего о метаболизме и прогрессирующем болезненном разызвестковании?

– Может быть, не помню…

Умирают по-разному, кто на войне, кто мирно, при катастрофе, по небрежности, твердого правила нет, выбирать не позволено, не может быть общего закона. Одни умирают, героически защищаясь в крепости, вздымая знамя, с патриотическими возгласами, но есть и такие, у которых патриотизм в сердце, а мозг полон видений – онанизм мыслей; у нас в краю нет кактусов, еретическая трава, подходящая для мавританской земли; бурнусы, кактусы, ослы, ящерки, козы и пыль, много пыли; не стоит идти туда, чтобы умереть. Мавры Таферсита почти все педерасты, пусть все, какая разница. У Ласаро Кодесаля, предательски убитого в Марокко, были синие глаза и волосы, как красный перец, Ласаро Кодесаль грешил, воображая голую Адегу – вот благодать Божья! – грешить так, по памяти, можно только в молодости. Жаль, что Ласаро Кодесаль умер, от одних смертей больше горя, чем от других, есть и такие, что радуют. У всех Каррупо на лбу шершавая свиная кожа, как клеймо на скотине, что жрет ядовитые травы.

Горечо Тундас поднимается в гору с гробом на плечах, канистрой керосина и досками.

– Куда ты, Горечо?

– На гору, хоронить Святого Духа.

– Боже, что за глупости!

– Ладно, увидишь, когда настанет ночь.

Когда настает ночь, Горечо Тундас находит удобное место, пещеру, заросшую папоротником, где видны лисьи следы, ложится в гроб, закрывается досками, поливает керосином и, хорошо окропив, поджигает; умирает в корчах, но не открыв рта, Святой Дух дает ему силы. Конча да Кона, бродившая по горам, ставя силки кроликам, нашла его.

– И какой он был?

– Почти красивый, очень обгорел, но красивый. Происшествие с Горечо Тундасом все отметили.

– Люди уже не знают, что выкинуть, чтобы привлечь внимание.

Человек – странное животное, делает все наоборот; животное, что с рождения идет против себя же. Тебе нравится эта худышка, идущая со стиркой к реке, эта, с косой? Да? Женись и увидишь, что такое терпеть вонючку, бабы начинают вонять со дня свадьбы, ну, чуть позже. Почему, никто не знает, верно, закон природы. Тебе нравится та толстушка, что идет в лавку за перцем, та, в зеленом? Да? Убей ее дробью или беги, как грешная душа от дьявола, не жди, пока прилипнет к тебе как улитка. Или как ладилья? Именно, и как ладилья, сейчас на них урожай. Не на пауков? Нет, милая, не дури, какие там пауки, ясно, что это ладильи! Тебе нравится эта чернявая, с кувшином молока на голове, эта, в широкой юбке? Да? Так вот, скорее всего это – гнездо скорпионов, человек – странная тварь, все путает. Ласаро Кодесаля убили предательски, не дали встать – выстрелить в парня, который мирно грешит под смоковницей, недостойно! Мужчина не должен так поступать, война есть война, конечно, это все знают, но на войне нельзя стрелять в безоружного, это подло, и в спину нельзя…

Архитектор Сельсо Варела каждое утро пьет вермут в кафе «Бильбаина», иногда заходит и в бар «Супериор», связь его с Марухитой давно уже кончилась, хотя говорят, он потом вернулся к ней. На террасе кафе «Бильбаина» через месяц или полтора после начала гражданской войны застрелили двоих; на похоронах убили еще двоих, и власти приостановили праздник Тела Господня. Люди возбудились, кричали, дрались палками, подчас и стреляли. Маруха Боделон Альварес, Марухита, понферрадская львица, актриса, что увела Сельсо Варелу у моей тети Эмилии, пускай не актриса, но похожа на нее; Сельсо хотел вернуться к тете Эмилии, но прошло слишком много времени, сломанного не восстановишь.

– Нет, нет, я останусь с сестрой Хесусой, посвящу жизнь молитвам и милосердию.

– Ладно, как хочешь.

У Бальдомеро Гамусо, или Афуто, старшего из девяти братьев, звездочка на лбу, не все ее видят, но она есть, еще бы не было! Звезда на лбу Афуто меняет цвет – то красная, как рубин, то золотистая, как топаз, то зеленая, как изумруд, то белая, как бриллиант. Когда звезда Афуто засверкает (цвет не важен, иногда тот, иногда этот), лучше остыть и отойти в сторонку, Афуто командует всеми Гамусо, которых куча, и Гухиндесами (некоторые называют их Моранами), а тех – еще больше. Если бы мир так не перевернулся, в наших горах никто бы не пошевелился без разрешения Афуто; линия крайней горы стерлась, когда убили Ласаро Кодесаля, но дела покатились без удержу, и бесчестный чужак, голодный крысенок, перерезал нить жизни Афуто. Этот дьявол подошел к Афуто, чтобы предательски убить его в тот день, когда звезда на лбу Афуто померкла. Но в наших краях убийство не проходит даром, убийца умрет, иногда не сразу, но умрет. Лолинья Москосо, жена Бальдомеро Афуто, поддерживает огонек закона гор: тот, кто сделал, заплатит. Лолинья Москосо красивая и бойкая; когда скачет на постели, еще красивее. Афуто пришлось убивать в спину и ночью, лицом к лицу с Афуто не сойдешься, взгляд у него очень тяжелый, волчий взгляд. Убил Афуто мертвяк, с которым ни одна бы не легла, имя его не произносят, чтобы постепенно забылось, мертвяк, убивший Афуто, убил и покойника Адеги, и еще дюжину; мертвяка, убившего Афуто, прикончил мой родич, и мертвяк сдох у ручья Боусас до Гаго, как старая кляча. Когда нападает волк, лошади становятся в круг, головы внутрь, так легче защищать жеребят, и встречают волка копытами, если повезет, то затопчут. Вожака табуна, сброшенного с трона, не защищают, и сам он беззащитен, волки его опрокинут, сперва опрокинут, потом сожрут, что не съест волк, съест лиса, что оставит лиса, пойдет воронам, те согласны и на такое; некоторые вороны хорошо свистят, в Алларисе, много лет назад, при диктатуре Примо де Риверы,[30] жил республиканец, научивший ворона насвистывать «Марсельезу», пожалуй, назло священнику, звали его Леонсио Коутело, был он брат слепого Эулалио, высокого, худого и рябого, который во время процессий лапал дам, – не видя, он шел на запах и никогда не ошибался.

Танис Гамусо вырастил волкодавов – Кайзера, Султана и Морито, – сильных, смелых псов, с которыми можно на край света.

– С этими зверями можно на край света идти и ни на что не обращать внимания, с ними и лев не справится.

У псов Таниса Гамусо волосы (слово «шерсть» – для баранов!) как шелк, белые, коричневые на морде. Танис привез их из Леона, в Галисии собаки добрые, умные и трудолюбивые – овчарки, волкодавы, местные, гончие, – но таких породистых, как в Леоне, нет, известно, у нас больше помесей.

– Сколько хочешь за двухмесячного?

– Нисколько, я не торгую щенками; поклянись, что не обидишь его, и я тебе подарю.

Таниса Гамусо зовут Перельо, потому что очень скор в делах, на хорошее и на плохое, прямо мотоцикл. Жена его, Роза Роукон, пристрастилась к анисовой, целый день потягивает из графина. Отца Розы Роукон звали Эутело или Сиролас, был он самым вредным сборщиком налогов в Оренсе, хуже не припомню.

– Это плохо кончится, увидишь, когда-нибудь ему всадят нож в брюхо, и к тому же не предупредив.

Крестьяне боялись Сироласа и старались обходить его.

– Недоверчив, и добра от него не жди.

В прошлом году, в заведении Паррочи, Сиролас плюнул в лицо слепому Гауденсио, тот не хотел играть мазурку «Малютка Марианна».

– Я играю то, что хочу; на меня можно плюнуть, меня можно бить, это легко, я слепой, но не заставишь играть то, чего не хочу. Эта музыка не для каждого слуха, и только я знаю, когда ее играть.