Мазурка для двух покойников

В заведении Апачи (языковые пуристы говорят «Апачии») на положении ученицы младшая из семьи Алонтра, Долоринья Монтесело Трасмиль, 21 год, еще не оправилась после операции аппендицита, но теперь ей лучше. Сестер Алонтра – семеро:[43] Инесинья – смирение против гордости, заросла волосиками до пупка, похоже на муравейник, Росинья – щедрость против скупости – грудастая и задастая, у нее всего в избытке, Марикинья – против похоти целомудрие – чуть косит, но это ей идет, Карминья – против гнева, терпение, никогда не откажет, но не из распутства, а из уважения, Ритинья – умеренность против обжорства – всегда помирает со смеху и подпрыгивает, не выносит щекотки, Ампариньо – против зависти, доброта, робкая, как цветок, но если загорится – палкой не успокоишь, Долоринья – против лени, прилежание, умеет читать и писать, знает четыре правила; две сестры живут в Батансе, две в Камбре, три в Ля-Корунье, и все семеро – в жизни. На улице Попугаев также упражняются в своем благотворном искусстве шлюхи и потаскухи из борделей Ферреньи – попросите Фатиму Мавританку, из Кампанелас – попросите Пилар Хитрюгу, из Тоналейры – попросите Басилису Дурочку, которая всем шлюхам шлюха; все печальные лупанары, все услаждающие тело бордели обеспечивают покой, здоровье и радость, для полиции – бесплатно, потому что порядок есть порядок. Раймундо, что из Касандульфов, подружился с Долориньей Алонтрой, которой вырезали аппендицит, и так как он образованный и воспитанный, ему позволено входить через кухню.

Сеньорита Рамона велит позвать Робина Лебосана.

– Получила письмо от Раймундо, говорит, что ему дадут отпуск.

– Хорошо.

У Робина вид озабоченный.

– Монча.

– Ну.

– Я сам не запишусь. Пусть призовут мой год. И кроме того, хочу открыть тебе тайну.

– Мне?

– Да. И никому больше. Если Фабиан Мингела придет в деревню, я его убью. То, что о нем говорят, – правда.

Сеньорита Рамона помедлила с ответом.

– Успокойся, Робин, посмотрим, что скажет Раймундо, когда приедет. Ты говорил с Сидраном Сегаде, мужем Адеги?

– Да.

– И с Бальдомеро Афуто?

– Тоже.

– И что они думают?

– Что Моучо – ничтожество, но может стать опасным, он – предатель, и кроме того, не один.

– Сколько с ним?

– Не знаю и не знаю, кто они и откуда, никогда их не видел.

– А полиции известно?

– Говорят, что не хотят ничего знать, это не их дело.

– Нет? А чье же тогда?

– Знал бы я!

Хлеб священен, есть священные вещи, которые в мире, где все навыворот, не уважают – сон, хлеб, уединение, жизнь; хлеб нельзя ни жечь, ни швырять, хлеб следует есть; если зачерствел, брось в воду, пусть куры едят; если упал на землю, поцелуй и положи там, где на него не наступят; если подаешь нищему, тоже поцелуй; хлеб священен, он как Бог, а человек – наоборот, смехотворный пискун с плохо переваренными претензиями, ощипанный и бестолковый…

Сеньорита Рамона закрыла ставни.

– Все это очень странно, совершенно не понимаю, что происходит, наверно, большинство испанцев не понимают, зачем столько крови?

Сеньорита Рамона говорит, прерывая речь паузами:

– Возможно, война с чужеземцами, что врываются в дом, благородна – к примеру, с французами в прошлом веке; не знаю, я не мужчина, женщины всегда думают иначе, возможно, благородно воевать с другими народами за территорию, но воевать за идею, которая, чего доброго, окажется ложью, и воевать между собой! Это настоящее безумие!

– Да, я думаю так же, но молчу, и ты молчи.

– Да, да, зачем говорить. Я молчу, как мертвая, хочу лишь одного, чтоб это окончилось поскорее. Люди, слепо верующие, очень опасны, есть и те, что не веруют, но притворяются, эти еще хуже, слепая вера – штопор, которым вытаскивают совесть, или консервный нож для совести… хочу только, чтобы мы скорее увидели конец этого безумия.

– Но до конца еще далеко.

– Ты думаешь?

– Уверен! Весь мир взбудоражен, и никто не хочет слушать голос разума.

Сеньорита Рамона придвигает Робину Лебосану пепельницу.

– Не бросай пепел на пол.

– Извини.

Сеньорита Рамона не может скрыть беспокойства.

– Да, правда в том, что эти ослепленные борцы тупоголовы и становятся предателями, быстро заражаются бешенством, к тому же сбиты с толку, ты понимаешь хоть что-нибудь из того, что творится? Они нервничают, злятся, а озлобленный и нервный человек хуже скорпиона.

– В конце концов, да хранит нас Господь!

Сейчас как в древности, когда шли пешком в Святую Землю и мужчины отправлялись в путь ради цвета глаз возлюбленной и цвета облаков, ради вкуса придорожных плодов, ради любого цветка с пчелой в нем, ради запаха пустынь и лугов, идем на север, идем на юг, идем быстро, еле двигаемся, гибнем и никогда не находим свой дом и так далее. Людей Мартиньо Фруиме несколько раз задерживали, когда они шли косить в Белинчон, провинция Куэнка. Помнишь те стихи Росалии де Кастро «Кастильянцы из Кастилии»? Шли косить девять мужчин и шесть женщин, одна родила по дороге, кроме того, трое детей шести-семи лет. Мартиньо Фруиме сказал своим людям:

– Вы видите, что делается, думаю, лучше вернуться домой, здесь всех убьют, ни одного не останется.

– Ладно, но говорят, что в Гальейре командуют фашисты.

– А нам что? Дом есть дом, земля есть земля, кто командир, тот и командует.

– Да, это верно.

Они находились далеко за Тахо, шли обратно ночью, ориентируясь по Полярной звезде, при свете луны, днем спали, пересекли две линии фронта и добрались до деревни Несперейра, приход Карбальейра, в Ногейра де Рамуин, там живут точильщики и такие же косари, как они сами, уходили цветущие, как розы, возвращались черные, как негры. Боже правый!

– Ты всегда верил, что дойдем живыми?

– Да…

Первый кобелек, занявшийся Долориньей Алонтрой после операции аппендицита, был дон Лесмес Кабесон Ортигейра, врач-практикант, специалист по несложной хирургии и один из шефов гражданской милиции «Рыцари Ля-Коруньи» – нечто вроде политической и патриотической стражи.

– У тебя болит это место?

– Да, сеньор.

– Потерпи, за это тебе плачу.

– Да, сеньор.

По слухам, имя дона Лесмеса связано с операциями лагеря Раты и нападением на масонские ложи «Возрождение» и «Мысль и Дело», так и бывает: тебя вовлекает во все это смерть ближних твоих, и внезапно ты оказываешься среди трупов, понимаешь, что и сам убит и лежишь на земле.

Дон Лесмес скрывает, что посещает дом Апачи, положение обязывает соблюдать форму, он сказал Долоринье, что зовут его дон Висенте и он – священник.

– Никому не говори, дочь моя, плоть слаба и грешна, сама знаешь.

– Да, сеньор.

Однажды ночью дон Лесмес поднял шум, потому что взорвалась консервная банка, как раз когда он трудился, и, ясное дело, испугался.

– Саботаж, саботаж! – ревел дон Лесмес, застегивая штаны. – Это – покушение! Попытка напасть! Это – гнездо красных!

Апача его остановила:

– Слушайте, вы, дон Лесмес, со всем моим почтением – нет здесь никаких красных, поняли? Здесь все – такие националисты, что дальше некуда, и я – первая, ни малейшего сомнения насчет моего дома не допущу, слышите? Ни малейшего! И если не извинитесь, позвоню дону Оскару, он мой хороший друг, и вы объяснитесь с ним – здесь, у меня, люди развлекаются, а не занимаются конспирацией, поняли?

Дон Лесмес поджал хвост:

– Извините, я подумал, что это бомба, поймите. Раймундо, что из Касандульфов, не знает, кто такой дон Оскар, но не спрашивает. Зачем? Разве важно то, что происходит в борделях? Мы, националисты, взяли Толедо (почему «мы»?) и освободили Алькасар; Раймундо, что из Касандульфов, замечает, что у него пульсирует в висках, наверно, температура. Франко объявлен генералиссимусом сухопутных, морских и воздушных сил, Робин Лебосан говорит, что не запишется, пусть призовут его год, каждый идет своим путем и будет идти, сеньорита Рамона ездит верхом, ест печенье и думает, думает все время; мы, националисты, у ворот Мадрида, почему, собственно, «мы»? Когда Раймундо, что из Касандульфов, приехал в отпуск в деревню, нашел сеньориту Рамону странной.

– Что с тобой?

– Ничего, а что?

– Так, подумал, что-то произошло.

Пуринью Коррего, самую старую из служанок сеньориты Рамоны, нашли утром мертвой.

– Как это случилось?

– Должно быть, умерла от старости, всех это постигает раньше или позже, некоторые до старости и не доживают.

У сеньориты Рамоны со времен отца теперь остались только Антонио Вегадекабо и Сабела Соулесин.

– И попугай.

– Ладно, и попугай, ясное дело.

Фабиан Мингела не вошел в дом Сидрана Сегаде, мужа Адеги, в дом Афуто Гамусо он тоже не входил, не решился, в обоих случаях он спрятался поблизости и подстерег момент, когда хозяева пришли домой. Фабиан Мингела (Моучо) послал десять человек схватить Сидрана и Афуто и доставить связанными. Сидран Сегаде встретил тех выстрелами, сдался, когда подожгли дом, никто не прибежал ни на звуки пальбы, ни на пламя пожара, сеньорита Рамона удержала Раймундо, что из Касандульфов, и Робина Лебосана, которые находились у нее, Адегу ударили прикладом в лицо и оставили без сознания, привязанной к дереву, Бальдомеро Афуто тоже отстреливался, и более метко, одного убил, сдался, когда схватили его жену, Лолинью, и шестерых детей, им пришлось заткнуть рты, чтобы не кусались.

– Боже, что за люди!

Фабиан Мингела, мертвяк, что убил Афуто, когда собирался убить Афуто, улыбался, как кролик, своим пленникам, у обоих руки связаны за спиной, у обоих глаза налиты кровью, и оба хранят молчание.

– Пошли!

У Фабиана Мингелы блестит свиная кожа на лбу. Попугай сеньориты Рамоны, существо других пространств и других пейзажей, кажется здесь грустным и озабоченным. У Фабиана Мингелы редкие волосы, при лунном свете мертвяк, убивший Афуто, похож на покойника.

– Никогда не думал, что так обернется?

Ни Сидран Сегаде, ни Бальдомеро Афуто не раскрывают рта. У Фабиана Мингелы лоб, как панцирь черепахи, может, еще хуже, с тех пор как все это началось, не слышно скрипа тележной оси, как ни старайся.

– Ты понимаешь, что в моей власти? Пришел мой час! У Афуто гаснет звездочка, которая загоралась на лбу – иногда была красная, как рубин, другой раз – синяя, как сапфир, или фиолетовая, как аметист, или белая, как бриллиант, – и сатана исхитрился убить его предательски, осталась только пара сотен шагов.

Фина Понтеведреска – как кофейная мельница, Фине Понтеведреске нравится плясать кубинский танец «Шевелись, Ирена», ее муж умер, так как был бесхарактерным, поэтому поезд его раздавил.

Люди Фабиана Мингелы оставили своего убитого товарища в канаве, перед этим взяли бумажник с документами, ночью были тысячи звуков и тысячи безмолвий, сокрушавших души путников и отдававшихся эхом в их сердцах. Фабиан Мингела бледен, но не больше, чем обычно, он всегда такой. Он спрашивает:

– Ну что, боишься?

Пепиньо Хурело каждое утро идет к мессе просить о милосердии.

– Правда ли, что одно из дел милосердия – погребать мертвых?

– Да, сын мой.

Пепиньо Хурело очень напуган, еле угадывает слабый лучик, дающий ему разум.

У Фабиана Мингелы борода растет кустиками, четыре волоска здесь, четыре там.

– Думаю, тебе не придется подлавливать меня в картах. Не хочешь говорить?

Руки Фабиана Мингелы похожи на улиток, влажные, холодные, бледные, как у больных на пороге смерти, почти покойничков, – дайте воздуха, у вас его много.

– Хочешь помолиться Господу Иисусу Христу? Фабиан Мингела смотрит всегда вбок, как жабы Сан-Модесто, их там три, а кажется – сотня.

– Наклал в штаны?

У Фабиана Мингелы голосок тонкий, как у семи девственниц из Священного Писания.

– Проси у меня прощения.

– Развяжи мне руки.

– Нет.

Фабиан Мингела, мертвяк, что убил Афуто, щупает себе срамные части, иногда долго их не находит.

– Говорю тебе, проси прощения.

– Развяжи мне руки.

– Нет.

Эутело, или Сиролас, тесть Таниса Гамусо, брата Афуто, притих, когда началась заваруха, есть люди, которые стреляют, и есть примирившиеся с этим; Фабиан Мингела, мертвяк, что убил также Сидрана Сегаде, мужа Адеги, и, наверно, еще дюжину, не хочет пачкать сапог, он отступает на два шага назад и стреляет Бальдомеро Афуто в спину, уже лежащему на земле стреляет в голову. Бальдомеро Марвис Вентела, он же Афуто Гамусо, напрягается и умирает без единого стона, умирает не сразу, но достойно, не успокоив, не утешив и не обрадовав убийцу. Фабиан Мингела сказал Сидрану Сегаде:

– Ты следующий, у тебя еще полчаса.

Труп Бальдомеро Афуто остался у поворота на Канисес, первым увидел его со своего дуба дрозд в неверном свете утра; птицы, когда начинается день, стрекочут как безумные, через несколько минут смолкают, ясно, занимаются своим делом, Бальдомеро Афуто лежит мертвый, кровь на спине и на голове, кровь и во рту, кровь и земля, кровь закрыла татуировку, черви быстро начнут пожирать женщину и змею, куница, что сосет кровь мертвых, внезапно убегает, словно спугнутая кем-то. Новости мчатся, как ящерицы.

– Как пыль на ветру?

– Пожалуй, или еще быстрее.

К вечеру, когда в дом Паррочи пришло известие, слепой Гауденсио играл на аккордеоне мазурку «Малютка Марианна». Гауденсио не открыл рта, играл одно и то же до утра.

– Почему не сыграешь что-нибудь другое?

– Потому что не сыграю, мазурка эта – для мертвеца, который еще не остыл.

Жизнь продолжается, но по-иному, жизнь всегда изменчива и тем более, если чувствуешь боль.

– Уже восемь?

– Нет, еще нет, нынче время тянется как никогда.

В мазурке «Малютка Марианна» есть такты очень прилипчивые, очень красивые, не устаешь ее слушать.

– Почему не сыграешь что-нибудь другое?

– Потому что не хочу, ты понимаешь, что это – мазурка траура.

Пахароло Гамусо, брату покойного Бальдомеро, больше всего по вкусу грудь Пиларин, его жены, есть браки очень счастливые, как и полагается.

– Правда, ты дашь мне грудь, любовь моя?

– Ты знаешь, что я вся принадлежу тебе, зачем спрашиваешь?

– Затем, что мне, жизнь моя, нравится слышать от тебя похабщину, вам, вдовам, это очень идет.

Пиларин сделала кокетливый жест.

– Боже, какой глупый!

В округе много похорон, много горя; поскольку дела приняли такой оборот, почти во всех сосняках мастерят гробы.

– Если покупать оптом, скидка будет?

– Да, сеньор, очень существенная скидка, каждый раз все больше, под конец продадут почти даром.

Когда дядя Родольфо Вентиладо узнал, что его кузен Камило, женившись на англичанке, заказал визитную карточку с английским текстом, он ничуть не возмутился.

– У этого Камило всегда были фантазии, смотри-ка, женился на иностранке, когда столько наших!

Дядя Клето весь день блюет, рядом с качалкой у него ведро, чтобы блевать с удобствами.

– Знаешь что-нибудь о Сальвадоре?

– Нет, не получали ни единой весточки, бедняжка все еще в зоне красных, Господь, сохрани ее среди стольких преступлений!

Дядя Клето блюет обильно, консистенция и цвет рвоты не всегда одинаковы.

– Именно в разнообразии прелесть, верно?

– Ну, не знаю, вчера вечером слепой Гауденсио завел мазурку, и никто не мог его перевести на что-нибудь другое – значит, ему это нравилось.

– Возможно.

Останки моего предка святого Фернандеса и его собратьев-мучеников хранятся в Дамаске, в испанском монастыре Баб Тума, теперь называется Églilse latine, rue Bab Tuoma,[44] в хрустальной урне, где видны черепа, берцовые кости и т. д., разложенные в порядке и гармонии, францисканцы всегда выставляли реликвии с большим вкусом, в монастыре продаются столь впечатляющие французские открытки.

– Вы знаете, что Конча да Кона поет как настоящий ангел?

– Да, мне что-то говорили.

Сейчас запрещено рекламировать Восточные пилюли – увеличивают, укрепляют и восстанавливают грудь, – вероятно, потому, что испанская женщина должна довольствоваться грудью, данной ей Господом, ни больше, ни меньше, Пахароло Гамусо любит большие груди, поэтому у него Пиларин.

– Вынь грудь из корсажа.

– Ах нет, Урбанито еще не заснул!

Труп Сидрана Сегаде нашли у деревни Деррамада, примерно полчаса ходьбы от поворота к Канисес, глаза открыты, одна пуля в голову, другая в спину, ясно, та же повадка, труп не успел остыть, у Адеги после удара прикладом еще шла кровь из носа, из головы, изо рта, Адега закрыла своему покойнику глаза, обмыла лицо слюной и слезами, погрузила на телегу и привезла на кладбище, вырыли с Бенисьей могилу и похоронили, глубоко и завернув в новое покрывало, лучшее, что сберегла, Бог знал для чего, это было с сотворения мира записано. Пузырьки воздуха еще выходили из трупа сквозь складки покрывала, когда Адега и Бенисья, стоя на коленях, прочли «Отченаш».

– Этот покойник перед тобой – твой отец, Бенисья, и я клянусь тебе, пусть Господь даст мне силы увидеть мертвым того, кто его убил.

Отдаленный скрип тележной оси казался голосом Бога, говорящим, да, Бог даст силы увидеть мертвым убийцу Сидрана, она не хотела произносить имя, пока не увидит его мертвым, с потрохами в грязи.

– Слышишь, Бенисья?

– Слышу, мама.

Сеферино Фурело, один из девяти братьев Бальдомеро Афуто, отслужил мессу по душе Сидрана Сегаде, мужа Адеги.

– Но я не могу сказать по ком, Адега, те, из Оренсе, запрещают.

– Неважно, Господь им не подчиняется.

Раймундо, что из Касандульфов, считает, что все испанцы сошли с ума.

– Теперь?

– Не знаю, может быть, еще раньше.

Раймундо, что из Касандульфов, хочет, чтобы отпуск уже кончился, по правде, осталось немного.

– На фронте меньше преступлений, не могу сказать, что там не убивают, но меньше злобы, тоже есть, но не такая безудержная. Эта катастрофа идет от идей и фанатизма горожан, обрушившихся на деревню, пока люди не разойдутся по домам, все будет вверх дном, это кара Божья.

Падре Сантистебан, что посещает моих теток, произнес несколько героических проповедей, торжественных и бесцветных, очень хорошо принятых дамами, что опасно, падре Сантистебан верит в эффективность очистительного огня, что тоже очень опасно. Фортунато Рамона Рея, которого его отец, мой предок святой Фернандес заточил, начали называть Рамон Иглесиас, и он потерял миллион реалов отцовского наследства, в таких вопросах нужно быть побойчее.

– И куда же делись монеты?

– Поди узнай! Скорее всего их разделили те, кому удалось, всем жить надо, люди хватают, где могут.

У дяди Клето вызывает досаду происходящее, плохие нервы – не что иное, как плохое воспитание, прежде всего это относится к падре Сантистебану, простите, сестры, но падре Сантистебан – заурядная личность, мужлан, кучер в сутане, в голове у него ветер и перхоть – поровну! Дай ему волю, он готов нас всех исповедать, отпустил бы грехи и, когда достаточно созреем и угодим Богу, отправил бы нас на тот свет, играть на арфе. Падре Сантистебан – тупица, только и умеет, что жрать каскарилью.

– Если не хотите его слушать, закройте голову подушкой. Сеньорита Рамона ласкает затылок Робина Лебосана, оба сидят на каменной скамье, и когда нисходит вечер, жук летает в своих черных латах, щегол поет в гортензиях, а сороконожки бегут по стеблям роз – это мир посреди войны.

– Мне очень грустно, Робин, хочу, чтобы ты о чем-нибудь спросил, а я бы не отвечала.

Робин улыбнулся с некоторой горечью.

– Поцеловать тебя?

И сеньорита Рамона тоже улыбнулась и замолчала, но дала себя поцеловать.

– Мне так же грустно, как тебе, Мончинья, и очень страшно. Это ужасно, но если националисты выиграют войну, будет еще хуже, не спрашивай почему, не знаю, как объяснить, ну, не хочу объяснять.

Робин Лебосан и сеньорита Рамона долго целовались и ласкали друг друга нежно, бережно, но не пылко и не очень торопясь.

– Иди, сегодня ночью ты не останешься у меня.

– Как хочешь…

С этого момента никто никогда не назовет его по имени. Моучо Каррупо смеется и смеется, но смех притворный, Моучо Каррупо не терзает совесть, вернее, все же терзает, но он этого не ведает, лишь испытывает страх, тройной страх – греха, одиночества и неизвестности, поэтому всегда ходит с оружием, Розалия Трасульфе, Дурная Коза, обмывает ему член водой с лекарственными травами и страдает от двух вещей, может, их и больше, но две наверняка: она спит при зажженном свете и с партнером в портупее.

– Да, он не снимает портупеи, и пистолет за поясом, а иногда ложится в сапогах.

Моучо Каррупо улыбается кому-то, сам не знает кому, и всем завидует, почти всем, так жить невозможно, когда испытываешь страх, врешь сам себе безо всякого стыда и зеленеешь, как ящерица, то кончаешь преступлением, сперва молчишь, потом рождается злоба, растет, как зелень на медной кастрюле, и под конец вытаскиваешь людей на улицу и усеиваешь ночь трупами: один выстрел в спину, другой в голову – знакомая повадка.

Когда шлюха сочиняет стихи о Деве Марии, это значит, что ей хотелось бы быть Девой Марией, почти никто не является тем, кем хотел быть.

– Парроча, можно переспать с кем-нибудь в долг?

– Да, сынок, проходи. И не говори мне о Бальдомеро Афуто, я уже знаю.

Бальдомеро Гамусо, Афуто, был храбр, как сингапурский тигр или волк Сакумейры, его пришлось убить в спину, и руки были связаны, лицом к лицу и по-честному не посмели бы; его брат, Танис Перельо, силен, как бык с острова Сан-Баландрон, сметлив, как ящерица королевы Лупы, что знала таблицу умножения, а также столицы Европы; Танис Перельо, соверши он паломничество, мог бы ударом в лоб оглушить священного вола у ворот Вифлеема – а также мула, если б подвернулся, – Танис Перельо растит волкодавов, Кайзера пришлось убить, так как волк тяжело изранил его. Танис Перельо – солдат второго батальона 12-го пехотного полка – направлен в рекрутское управление.

Леонсио Коутело, республиканца, что научил ворона насвистывать «Марсельезу», оренклодили в наказание. Слепого Эулалио – тоже, за родство и непочтительность, он был братом Леонсио; Этельвино служит вместе с Танисом Перельо в рекрутском управлении, он – помощник подполковника Сото Родригеса.

– Сейчас главное – переждать грозу, а там – что Бог скажет.

За собаками Таниса смотрит Поликарпо из Баганейры, дрессировщик зверей, он совсем не годен для армии и умеет обращаться с животными. Он также выводит поразмяться жеребца Карузо, которого война разлучила с Этельвино.

Список парней, освобожденных полностью от воинской службы: Рамон Рекейхо Касболадо (Мончо Прегисас), ампутирована правая нога; Хосе Поусада Койре (Пепино Хурело), тяжелые мозговые изменения; Гауденсио Бейра, слепой; Роке Боррен Понтельяс, врожденное слабоумие; Мамерто Пайхон Вердуседо, изобретатель летающей машины, парализован из-за повреждения позвоночника; Маркос Альбите, ампутированы обе ноги; Бенито Гамусо (Лакрау), глухонемой; Салюстио Гамусо, врожденное слабоумие, – это те, кого еще помню, может быть, есть еще; Робин Лебосан Кастро де Села, мой кузен, определен годным к нестроевой, но его не вызывали.

– Лучше для него, верно?

Это как кара Божья, мы наверняка оскорбили Бога своими грехами, потому что раньше земля была ярмаркой небес, а теперь, с этой варварской возней, горестной и слепой, превращается в первый круг ада.

– Или в преддверие чистилища?

– Может, и так, не ищите выхода, нам, по правде, осталось только гнить.

Рикардо Васкес Вилариньо, жених тети Хесусы, надо полагать, ему влепили пулю в сердце, кто ответит, сколько уже убито, красных и националистов вместе? Плюнувший в слепого аккордеониста Гауденсио Эутело, или Сиролас, тесть Таниса Гамусо, – дерьмо, не стоит даже здороваться.

– Эутело.

– Слушаю.

– Иди в задницу.

– Да, сеньор.

Эутело очень запуган и ищет утешения у шлюх Паррочи, но они ему этого не позволяют.

– Почему не плюешь своему зятю в лицо, мерзавец? Марта Португалка видеть не может Эутело, испытывает к нему африканскую злобу.

– В слепого плюнуть легко, правда? Почему не пристанешь к мужчине, который может защищаться? Боишься получить пару оплеух?..

Несмотря на слова сеньориты Рамоны, Робин Лебосан остался у нее.

– Обещаю не докучать тебе, Монча, но меня с каждым днем все больше страшит одиночество.

– И меня. Этот дом слишком велик для одинокой женщины.

Сеньорита Рамона, возможно, похудела немного.

– Это закон края, Робин, и некий негодяй нарушил его, ты знаешь, о ком говорю, в наших горах убийство не проходит даром, здесь тот, кто убил, умрет, иногда не сразу, но умрет, видит Бог, умрет! Еще остались мужчины, способные вершить закон, в нашей семье, Робин, почитают закон и обычай, да, и обычай, и если все мужчины погибнут, останутся Лолинья Москосо и Адега Бейра, чтобы отомстить за своих мертвецов, обе отважны и достойны. А если и они умрут, останусь я, клянусь тебе; прости меня Господь, говорю не хвастаясь.

Катуха Баинте не умеет плавать, чудом не тонет, когда купается в мельничном пруду Лусио Моуро в чем мать родила, помирая со смеху.

– Я тебе, проклятая, приклею пиявок к заду и еще больше спереди!

– Нет, не дамся!

– А вот получишь!

Мельник Лусио Моуро, дикий цветок гулянок, в утро святого Мартина оказался мертвым на дороге в Касмониньо, пуля в голову и другая в спину, ясно, чья повадка, и на козырьке цветок дрока. Катуха Баинте схоронила его без больших церемоний.

– Он тебе родня?

– Да, он хозяин воды.

В каждой расщелине горы есть пятно крови, вполне достаточно, чтобы вырос цветок, и есть слезинка, люди ее не видят, потому что похожа на росу, подземные черви чуют ее, кроты тоже, светлячки уже погасили свои фонарики до нового года, в этом году рождество будет очень печальным.

– Когда придет новый год?

– Не знаю, думаю, когда следует, как обычно.

У Лусио Моуро как раз зажила язва на ноге, вылечила ее Катуха Баинте сажей и обычным присловием: уходи, проклятый гной, а не то отец святой смажет сажею печной! жаль, что убили Лусио Моуро теперь, когда вылечился.

Мончо Прегисас на деревяшке сомневается, все ли в уме.

– Что ни говори, такая неразбериха, и, пожалуй, станет еще хуже, люди загордились, для страны это не может быть хорошо, я молчу, не хочу связываться.

– Правильно делаешь: нынче только зазевайся, найдут причину сцапать, стольких хватают, мне самому не по себе, остается только терпеть.

Мончо Прегисас очень смахивает на восторженного поэта, элегического барда.

– Как изящна моя кузина Георгина! Когда ее муж удавился и судья распоряжался, как быть с трупом, Кармело Мендес, стражник, стал лапать – не судью, конечно, зачем? – вдову! Ты помнишь Кармело Мендеса – как играл на бильярде и какие кольца дыма пускал, куря сигары? Ну, так его убили возле Овиедо, я позавчера узнал, пуля угодила прямо в висок.

Прошлым летом в источнике Миангейро завелись лягушки, никто не знает, откуда взялись, в кладбищенских источниках лягушек не бывает, так заведено, москиты – да, москиты везде, дон Брегимо, мир его праху, отец сеньориты Рамоны, исполняя фокстроты и чарльстоны, залезал на стену кладбища, какое кощунство! – дон Брегимо играл на банджо мастерски, он часто повторял:

– Люди хотят, чтобы покойники скучали, но я говорю вот что – зачем мертвым скучать? Разве мало того, что они мертвые? Есть два рода покойников, скучные и веселые, не надо путать, верно?

Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, велел в завещании, чтобы по нем отслужили только одну мессу, без пения, и чтобы выпустили двадцать ракет в ночь перед погребением, пусть народ веселится, когда он уснет вечным сном меж четырех восковых свечей.

– Как красив он в мундире!

– Да, всех покойников надо бы обряжать в мундир.

– Не знаю, по-моему, это привело бы к путанице, покойники в монашеском или крестьянском платье тоже выглядят неплохо, зато обряженные галисийцами или ара-гонцами просто смешны, кроме того, сейчас скорее всего это запрещено, да и вообще есть покойники, что хорошо смотрятся в любом виде, а другие – наоборот, одна беда, прямо дерьмо.

– Извинись, Соутульо!

Флориан Соутульо Дурейхас был полицейским в Барко де Вальдеоррасе, хорошо играл на гаите и очень развлекал чумных, чахоточных, прокаженных, агонизирующих, умирающих, мертвецов и призраков, также смыслил в знахарстве, магии и мог изобразить различные звуки: как воркует голубка, мяукает кошка, кричит осел, пукает дама, блеет овца и т. д., Флориана Соутульо убили на фронте под Теруэлем, его видели, а потом он исчез, пришел на фронт, получил пулю меж бровей и сразу умер, душу, пожалуй, не спас, не было времени покаяться, осталось от него полпачки сигарет, ее раскурил патер – палентинский попик, которому нравилось курить табак мертвецов.

Поликарпо из Баганейры, дрессировщик всякой живности, часто теперь приходит к сеньорите Рамоне, выводит гулять жеребца Карузо и выполняет поручения.

– Пойдешь в Оренсе?

– Если прикажете.

– Нет, приказать не прикажу, но если случится пойти, скажи мне, я, может быть, дам поручение.

– Ладно.

Однажды в заведении Паррочи Нунчинья Сабаделье легла с убийцей-мертвяком Мисифу, и когда завершилось, она задала ему очень подлый вопрос:

– Ты закончил?

– Ты что, не заметила?

– Прости, я задумалась.

Мисифу наполовину цыган, он был тщеславен и не очень популярен среди девок Паррочи, когда нашли его труп, никто не заплакал.

Граждане Галисии, уже родился новый день единства и величия Испании!

– Ты что это?

– Ничего, я вспомнил, как дядя Клето играл джаз. Когда отпуск Раймундо, что из Касандульфов, окончился, его послали на фронт в Уэску, сеньорита Рамона приготовила всю одежду.

– Пойдешь на курсы офицеров?

– Нет, зачем? Если в меня попадут, умру офицером так же, как солдатом, на фронте говорят, что пули мечены, твоя тебя найдет, хоть спрячься под камень.

– Да, это тоже верно.

Дон Хесус Мансанедо, аккуратист с записной книжкой, умер гниющим и смердящим, то, что хуже всего, и кроме прочего, ужасно страшась загробной жизни.

– Ему еще здорово повезло, этому убийце и негодяю.

– Ну, это другое дело.

Раймундо, что из Касандульфов, подстрелили в день святого Андрея, к счастью, попали в ногу и не задели большую берцовую, в тот день стреляли мало, очень мало, но достаточно одной пули, вылетевшей из огненного зева винтовки какого-то негодяя – угодит тебе в голову, и хватит, в неосторожности главная опасность; так как в этот день все было спокойно, Раймундо, что из Касандульфов, осмелел, и его подстрелили, правда, осмелели все, но подстрелили его.

– И могли убить?

– Конечно, попади они чуть повыше.

Слепой Гауденсио играет свою мазурку не чаще, чем раньше, здесь, на фронте, меньше злодейства, и при удаче всегда можно уцелеть.

Раймундо, что из Касандульфов, переменил два или три полевых госпиталя, маленьких и плохих, снабженных лишь марлей и йодом, потом его привезли в Миранду на Эбро, где извлекли пулю, там было полно итальянцев, а потом в Логроньо, в Школу искусств и ремесел, там хорошо ухаживали, он нашел себе друзей, простыни в пятнах крови, но это неважно, нечего привередничать.

– Ты откуда?

– Из Элорриа, предместье Витории, мой отец телеграфист.

Мончо Прегисасу отхватили одну ногу в земле мавров, правда и то, что не только там происходят такие вещи.

– Как тебе мавры?

– Что тебе сказать? Они не очень хороши были со мной, но и не показались хуже христиан.

Мончо Прегисас всегда был хладнокровен, несколько фантазер, но хладнокровен.

– Но где же ты, несчастный, оставил свою лапу, живую и здоровую?

– В Меллилье, ты знаешь не хуже меня, сто раз тебе говорил, но повторяю, важно, что я вернулся, здесь тоже стреляют, а здешние душегубы с дурной кровью, что убивают людей, – не мавры.

Раймундо, что из Касандульфов, был в пятой палате, двадцать четыре койки и свет не гасят ни днем, ни ночью, в Логроньо хуже было – зимой там очень холодно. В пятой палате о раненых заботились две монашки и две сестры милосердия, четверо юных девушек, под руководством сестры Каталины из Риохи, предприимчивой и отважной женщины.

– Потому что, когда я говорю «молитесь», нужно молиться, ясно?

– Да, сестра…

Мамерто Пайхон не был на войне, но изобрел летающую машину и чуть не разбился насмерть.

– По-моему, виновата трансмиссия, хочу поправиться, попробовать еще раз.

Через несколько дней Раймундо, что из Касандульфов, неожиданно встретил своего кузена, артиллериста Камило.

– И ты?

– Как видишь, и меня достали.

– Куда?

– В грудь.

– Господи Боже!

Донья Мария Ауксильядора Моуренсе, вдова Порраса, возглавила подписной лист на покупку оружия за границей, дала десять песет.

– Если каждый испанец отдаст два дуро, будет настоящее состояние!

Басилиса Дурочка из Тоналейры, «военная покровительница» бедняги Паскуалиньо Антемиля Качисо, сержанта 8-го пехотного полка Саморы, пишет ему каждую неделю, посылает шоколад и табак, сержанта Антемиля убили, но Басилиса Дурочка не знает и продолжает посылать шоколад и табак, как-то послала также чорисо, кто-то попользовался, здесь ничего не пропадает. В пятой палате Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен Камило – единственные, у кого есть личные зубные щетки.

– И зубная паста?

– Да, тюбик «Пербороля» на двоих.

Как-то утром сестра Каталина вошла с зубной щеткой в руке и обратилась к испуганной ораве:

– Посмотрим, поймете ли, что вы – дикари, дай мне, Господи, терпение! Гигиена очень важна, все должны быть чистыми, чтобы микробы подохли, понимаете? А зубные щетки есть только у этих двух галисийцев, стыдитесь, у двух галисийцев! Я попросила у полковника щетку для этой палаты, и он дал мне ее, вот она.

Сестра Каталина всем показала щетку цвета карамели.

– Хорошо видите?

– Да, сестра.

– Ладно, с этого вечера, после окончания молитвы, все будете чистить зубы этой щеткой.

Собака Веспора умерла от болей в желудке, ясно, что дядя Клето накануне блевал непереваренной и пропитанной алкоголем пищей, и животное не могло выдержать. Царевич, русская борзая сеньориты Рамоны, наоборот, элегантен, шерсть блестит, приятно посмотреть.

– Ты уверен, что не следует переменить ему имя?

– Не знаю… ну, старайся не окликать его. Алифонсо Мартинес спас свою шкуру, потому что поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос (Мерехильдо) спрятал его, никто не знал, кроме Долорес, конечно, старой служанки дона Мерехильдо; Моучо (Фабиан Мингела) тоже не решился бы пойти против священника.

– Не появлялся здесь?

– Нет, я уже век его не видал.

У Раймундо, что из Касандульфов, и его кузена Камило койки рядом, разделенные ночным столиком, таз для умывания на двоих; умер некто Агирре, стал блевать кровью и умер, и они попросили сестру Каталину поменять места.

– А кто украл зажигалку Агирре?

– Не я, сестра, могу поклясться.

Наверно, Исидро Суарес Мендес, тот всегда крал у мертвецов деньги, портсигары, часы, фото, но мне незачем было обвинять его, сестра Каталина могла бы вышвырнуть его на улицу.

– Я тебе верю, галисиец, не очень, но верю.

Сестра Каталина более женственна, чем бедняжка Ангустия Соньян Корвасин, новобрачная, которую муж бросил через полтора часа после бракосочетания, и, ясное дело, она ушла в монахини.

– И что с ней сталось?

– Не знаю, никогда не знал, пожалуй, умерла от анемии.

– Да, это скорее всего.

– А может быть, ее ужалил овод, и она стала хромой.

– И это возможно.

В госпиталь приходят барышни из «Фронта и госпиталя», чтобы помочь нам, их называют маргаритками в честь супруги Карла VII (маркиз де Брадомин посетил королевскую чету в Эстелье, как рассказывает Валье-Инклан[45] в «Зимней сонате»), маргаритки раздают раненым четки и сигареты, а также шерстяные кальсоны, фуфайки, свитера и прочее барахло и бутылочки коньяка «Три ноля», «Три чарки», «Три лозы», пристают, как смола, обращаются с нами как с нищими, подопечными общества Святого Висента де Поля. На маргаритках хаки и красные шапочки, так как они – карлистки, понятное дело, чаще всего их так и зовут, их шеф, донья Мария Роза Уррака Пастор (а может быть, Роза Мария, не знаю) несколько велика ростом, но очень нравится артиллеристу Камило.

– Очень хороша и напоминает мне генерала Сильвестре, дона Мануэля Фернандеса Сильвестре, того, что потерпел поражение при Аннуале.[46]

– Если б еще усы.

– Да, но осанка и походка!

Касиано Ареаль, служащий бисквитной фабрики «Испанский бисквит» (прежде – «Английский бисквит»), – единственный, кто мог утихомирить донью Риту, когда та взбесится.

– Слушайте, Касиано, прости меня Боже, но если мой муж снова будет давать осечку после стольких денег, что я на него потратила, клянусь вам, что убью его, Богом клянусь!

– Не волнуйтесь, сеньора, будьте немного спокойнее, подкормите дона Росендо, это очень важно для дела, приготовьте ему желтки, сбитые с хересом…

Три маргаритки посетили пятую палату, принесли корзину подарков.

– Солдатик, хочу тебе преподнести ладанку со Святым Сердцем, предохраняет от всего дурного, смотри, что написано: «Остановись, пуля, со мною Христово сердце».

Артиллерист Камило побледнел, с лица исчезла вся краска.

– Нет, нет, спасибо, преподнесите другому, прошу вас, пожалуйста, у меня была в куртке брошь с булавкой, и месяца не прошло, как ее вытащили из плеча, говорю вам со всем почтением, сеньорита, но для меня Святое Сердце – гибель.

Маргаритка разозлилась, казалось, в нее воткнули огненные бандерильи.

– Святотатец, презирающий Святое Сердце! Красный! Сестра Каталина вмешалась и защитила артиллериста Камило, не допуская, чтобы трогали ее солдат.

– Вон отсюда, чахоточная, бесстыдница! Вон! Никто пусть не лезет к моим ребятам! Поняли? Вон! И не возвращайтесь в палату без разрешения!

Сестра Каталина – женщина смелая, с ней тягаться трудно, для нее раненые, во-первых, священны, во-вторых, ее собственность; это касается лишь испанцев, сестра Каталина не принимает ни итальянцев, ни мавров.

– Нет, нет, об этих пусть заботятся их монахини, здесь я не хочу мешанины.

Когда Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен артиллерист Камило начали поправляться и смогли двигаться, то стали вечером выходить в кафе «Два льва» на улице генерала Молы, прежде Порталес. Сестра Каталина давала каждому талончик на кофе, рюмочку и сигару, иногда они брали с собой Чомина Гальбарра Ларраону, карлиста из гражданской гвардии Лакара, у которого не было ни рук, ни глаз, одна граната взорвалась не вовремя, оторвала руки, опустошила глазницы, и он не мог ни пить, ни курить без помощи; в кафе захаживал кубинский легионер, похоже что мулат, и тоже слепой, он убивал время, напевая сквозь зубы: родом я из Вуэльтабахо, ремесло мое – наваха! Чомин – хороший парень, и больно за него, Раймундо, что из Касандульфов, читает ему газету «Новая Риоха», худо, когда вечером он захотел к шлюхам (ясно, стал блудить в мыслях!), заведение на той стороне реки, между бойней и электростанцией, заведение Леоноры, там всего две девки, Урбана и Модеста, ее дочери, очень худые и грустные, их отца расстреляли, как члена СТГ,[47] в доме Леоноры принимают на кухне, там только один альков и много эстампов, наводящих ужас – «Вечное спасение», «Святой Иосиф с палочкой нарда», «Пражский младенец Иисус», «Святое сердце Иисуса», есть и железная кровать, два ночных столика, стул, банкетка, будильник, горшок, таз для умывания, портативное биде, таблетки перманганата, хранящиеся в супной кастрюле; Урбана и Модеста расплакались и не хотели заниматься Чомином.

– Нет, нет, не знаю как, бедняге нечем ухватиться. Леонора сказала Раймундо:

– Они молодые и еще не научились терпеть, но ты не волнуйся, это божье создание не уйдет так, я займусь им, слепой, винить его нельзя, увидишь, подожди, я немного помоюсь и надушусь.

Сельсо Масильде, Чапон, солдат двадцать четвертого пехотного полка Байлена, лежал с нами в госпитале Логроньо, потом Чапон партизанил, сперва ушел с Байларином, а после с Бениньо Гарсиа Андраде, Фусельясом, многие считали его убитым в горах в 1950-м или 1951-м, в стычке с жандармерией, но это неправда, я был с ним в Тукупите (территория Дельта Амакуро, Венесуэла) в пятьдесят третьем году; Чапон женился на богатой толстухе Флор де Перла Арагуапиче и занялся классификацией рыб Ориноко.

Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен Камило каким-то образом оказались как-то впутанными в историю с пропажей более сорока сыров с продуктового склада; полковник взбесился:

– Эту шайку надо проучить, выписать всех, кто может двигаться, пусть лечатся амбулаторным путем, твою мать!

Раймундо, что из Касандульфов, и кузен Камило оказались на улице несолоно хлебавши.

– Это несправедливо, – сказали они сестре Каталине. – Мы никакого отношения не имеем к этим сырам, а нас теперь выгоняют, как воров, а мы еще не выздоровели, плохо, что полковник говорить с нами не хочет.

– Терпение, мальчики, в беде нужно терпеть и ждать. Жениха Клариты, дочери дона Хесуса Мансанедо, что аккуратно вел счет убитым, звали Игнасио Араухо Сид, он служил в банке Пастор, секция личных кредитов; когда дон Хесус начал отмечать в своем блокноте, Игнасио помрачнел и ушел добровольцем, его убили вскоре после прибытия на фронт.

Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен пошли в кафе «Два льва».

– Пока лучше всего найти крышу, потом что Бог даст, у меня осталось немного денег, дадим знать Монче, чтоб немного подкинула; ладно, увидим, хватит денег или нет.

Тревожиться было не из чего, спустя два или три часа они уже поместились в харчевне «Эстельеса», собственность доньи Паулы Рамирес, улица Эррериас, как раз рядом с похоронным заведением Пастраны, полный пансион, 2,75 песеты со стиркой белья.

– Здесь будет хорошо, увидишь.

Робин Лебосан проводит вечера в доме сеньориты Рамоны, оба чувствуют себя без вины виноватыми, это бывает, единственное лекарство – убивать время.

– Пожалуй, я совершаю ошибку, Монча, я слишком многое осуждаю и презираю, так жить невозможно, жизнь идет куда-то под откос, я очень боюсь, Монча, больше, чем ты; думаю, что через пятьдесят лет люди все еще не избавятся от этого безумия, все происходящее – безумие, со всеми этими шарлатанами, героями, политиками и монахами нужно быть начеку, так как они… сегодня мне, правда, хочется, чтобы ты поставила пластинку Шопена или сыграла сама, пожалуй, лучше сама, сколько дней не знаем ничего о Раймундо, каково ему там? Он и не представляет, как мы скучаем по нему… сегодня не откажусь от рюмочки… как все странно, Монча! Недавно ты меня обрадовала, посмотрим, надолго ли… Почему бы тебе не поднять немного юбку?

Сеньорита Рамона сидит в качалке и молча улыбается, приподнимая постепенно юбку.

– Как скажешь.

Супруг доньи Паулы Рамирес зовется дон Косме, он писарь в финансовом управлении, дон Косме – человечек хрупкий, но продувной, причесывается с волосодержателем «Гомина Аргентина» и по воскресеньям, чтобы поразвлечься и честно заработать несколько реалов, играет в муниципальном оркестре «Легенду поцелуя», «Свадьбу Луиса Алонсо», хоту «Долорес»; донья Паула грудастая и ядреная, держит дона Косме на побегушках и с бесконечным презрением величает «Бетховеном».

– Иди, Бетховен, за шпинатом! И не задерживайся! Принеси также дубовый уголь и зайди в мастерскую узнать, для кого тот шикарный фоб, что вынесли утром.

– Сейчас пойду, Паулита, дай дочитать газету.

– Никаких газет! Сперва долг, потом развлечение.

– Ладно, жена.

У доньи Паулы пять нахлебников: священник дон Сенен Убис Техада, бронхитик; отставной пехотный бригадир дон Доминго Бергаса Арнедильо, астматик; протезист дон Мартин Бесарес Леон, воспаление мошонки, и мы двое, раненые.

– Было б хуже, если б мы еще были глупые и старые, верно?

Второй артикул уложения 1852 г. о благотворительности подразумевает, что больше всего нуждаются во внимании сумасшедшие, глухонемые, слепые, паралитики и увечные, пожалуй, правильно. У хозяев-супругов только одна дочь, Паулита, бедняжка отвратительна, похожа на крысу, вдобавок усы, бакенбарды, очки, что называется, ужас, да и только.

– Почему не приударишь за ней? Немного бы поухаживал, нас, думаю, лучше бы кормили, ты толстокожий, отчего не попробуешь?

– Сволочь! А ты почему не попробуешь? Раймундо, что из Касандульфов, и его кузен артиллерист Камило ходят в госпиталь делать инъекции, лечение амбулаторным путем, ясное дело, сестра Каталина продолжает давать талоны; через несколько дней, когда сидели в кафе, в разговоре всплывает:

– Что скажешь насчет Афуто Гамусо и Сидрана Сегаде? Раймундо, что из Касандульфов, становится серьезным и понижает голос:

– Ничего, что ты хочешь, чтоб я сказал?

Его кузен, артиллерист Камило, глотнув коньяку, смотрит в пол.

– Что, по-твоему, должны мы делать?

– Не знаю, покамест набраться терпения и ни с кем не говорить об этом, надо подождать, когда все кончится и можно будет собраться семьей и решить, Моранов много, Гухиндесов еще больше, все, кто жив, должны сказать свое слово, тот, о ком мы с тобой знаем, должен заплатить за свое преступление, так это не пройдет, есть закон, что правит нами, поговорим о другом, чему быть, того не миновать.

Артиллерист Камило спрашивает еще две рюмки.

– Есть запасные талоны?

– Нет, но кто знает, что будет с нами завтра.

Когда приносят коньяк, Раймундо, что из Касандульфов, все еще в раздумье.

– Смотри-ка, нельзя даже выпить за твое здоровье и сказать «салюд»![48]

До дому четыре дня поездом, одно мучение.

– Мог бы, сегодня же пошел бы домой.

– Слушай, и я! И кроме того, подарил бы ружье первому встречному.

Здоровье Раймундо, что из Касандульфов, и его кузена Камило постепенно улучшается, но они дохнут со скуки, к тому же нет ни гроша, партия в покер в «Иберии» давала лишь возможность заплатить за квартиру, нельзя было чересчур рисковать, Паулита, кроме того, что была страшна, как смертный грех, оказалась добродетельной, и хотя артиллерист Камило из кожи лез вон, чтобы соблазнить ее, его план устроиться как у Христа за пазухой с треском провалился.

У дона Атанасио Игеруэла Мартина из Сеговии – ловкость рук, карточные фокусы, гипноз, отгадывание мыслей и будущего – не масон ли наполовину? – сбежала жена с мавром, у дона Атанасио пошла изо рта пена.

– Не шлюха ли она – удрать с магометанином?

– А вы знаете, где она?

– Нет, не знаю и не интересовался, я ее вычеркнул из своей жизни.

– Черт возьми!

Разговоры о женщинах обычно очень утешают мужчин. Артиллерист Камило силился настроить гаиту.

– Слушайте, сеньор Игеруэла, цену женщинам мы знаем, есть шлюхи, есть калеки, есть глухие, у одной – конъюнктивит, у другой – опущение матки, у третьей воняет изо рта, у этой болит позвоночник, та сбежала с мавром или с христианином, все равно, некоторые хотят направить тебя на путь истинный и сделать порядочным человеком, чтоб им пусто было! и тогда целый день говорят тебе, что ты должен сделать, дают советы, спрашивают отчета, словно у тебя своей головы нет, ведут себя как образцовые матери, нужно ангельское терпение, почему бы им не уняться? Вероятно, не могут. Женщины хороши, я знаю, но не все, чтоб далеко не идти, Паулита – полное фиаско во всех смыслах, но в общем они, конечно, хороши, жаловаться нельзя, плохо то, что очень узколобы и все стараются организовать… Слушайте, не знаете ли вы кого-нибудь в госпитале Нанкларес де Ока?

– Нет, а что?..

Робин Лебосан всю ночь писал, чувствует легкий жар и готовит кофе с ложечкой спиртного, у него и осталась-то капелька, по крайней мере кофе горячий, отхлебывая, он читает написанное, поднимает глаза и задумывается.

– Да, кофе я заслужил, несомненно, есть вещи отдаленные и есть близкие, память возвращает время событиям и имена людям, памяти многое дано, по правде, все уходит мало-помалу в прошлое, Бенисья была тогда девочкой, Адега, ее мать, недавно овдовевшая, очень хорошо выглядела, Монча всегда была элегантной, истории теснятся в мозгу, в нашей семье никто никогда не написал разумного завещания, это не экзамен на здравый смысл, но близко к этому, похоже, Раймундо всегда нравились горы, у меня никогда не было здоровья в избытке, помню, однажды Раймундо сказал мне: я хожу на волка, на кабана, но не на кролика, это – для кастильцев, они выходят утром в поле с ружьем и палят по всему, что движется, по тому, что живо, будь то голубь, кролик, ребенок, все равно, Раймундо был на островке в дельте Миссисипи, где говорят по-испански… один сеньор сказал другому вполне серьезно: вы ошибаетесь, умный – это тот дурачок, который умирает молодым…

Робин Лебосан роняет голову на грудь и засыпает, когда в мозгу появляются мысли, это знак того, что тобой овладевает сон, такое происходит со всеми.

– Почему не ляжешь в постель?

– Видишь ли, я ночью писал, хочу сейчас прикорнуть, чтобы весь день не быть разбитым…

Танис Гамусо рвет крапиву левой рукой не переводя дыхания, крапива жжет лишь того, кто останавливается, легко рвать крапиву, не обжигаясь, собаки воют со скуки, а также при полнолунии или чуя чью-нибудь смерть, лебеди в саду сеньориты Рамоны, которые уже должны быть очень стары, Ромул и Рем (стары для лебедей, понятно), плывут по пруду с неудовольствием, это их дело. Танис Гамусо втихомолку смеется, слыша, как шуршит дурная трава.

– Пусть я девка, но ты мерзавец, это хуже. Хочешь, скажу это при всех и при хозяйке, если сейчас же не уйдешь и притом глядя в землю, я тебе скажу это при всех в салоне, слышишь?

Марта Португалка ненавидит Эутело, или Сироласа, видеть его не может с тех пор, как он плюнул в лицо слепому Гауденсио.

– Почему не плюешь в меня? На мне юбка, а на тебе штаны, но ты не осмелишься, потому что ничтожество и дерьмо, попробуй, я тебя убью, клянусь тебе!

Парроча выставила Сироласа на улицу и послала Марту Португалку на кухню.

– Не возвращайся сюда, ты не в своей тарелке, выпей кофе и успокойся, сегодня много работы, придут итальянцы.

Дон Венансио Леон Мартинес, нотариус, нумизмат и генеалог, наполовину больной, наполовину выродок, проводит жизнь, сося кофейные пастилки вдовы Солано, у него дурные мысли, дон Венансио покончил с собой на кладбище Богоматери дель Кармен, так зовут кладбище в Логроньо, мало кто его знает, кладбище на дороге в Мендавию, идя по мосту Пьедра, не минуешь Эбро Чикито, далее бойня, электростанция и заведение Леоноры, дон Венансио сперва пошел к дому Леоноры и бросил Модесте кошелек, бросил очень небрежно; Модесте он показался рассеянным.

– Дон Венансио был со странностями, не хотел, чтобы я мыла ему член с перманганатом, принимался молиться господу нашему, его тошнило, он немного косил, вероятно, что-то у него болело, голова или зубы, кто знает.

Дон Венансио любил музыку и играл на арфе очень ритмично, а писал это слово «харфа».

– Он вам не напоминал царя Давида?

– Мне – нет; мне он напоминал Мэри Пикфорд.

Дон Венансио не убивал людей, он стриг женщин, кучу женщин, все – рыжие; смех один, стриг женщин и потом занимался рукоблудием.

– Тоже удовольствие! Зачем ему это было нужно?

– Не знаю, и плохо то, что у него теперь не спросишь. У дона Венансио начались странности, когда монсеньор Мухика, епископ Витории, ушел из зоны националистов, это случилось где-то в середине октября, дон Венансио был очень чувствителен и добрый католик, после этого инцидента он ни разу не поднял головы.

– Слушай, Модеста, этот фунт стерлингов золотом дашь своей матери, когда зайдет солнце, не раньше, это мой подарок, скажи, чтобы хорошо спрятала и никому не говорила.

Дон Венансио пришел на кладбище в шесть вечера, стал на колени перед гробницей родителей, дона Мигеля и доньи Адорасьон, прочел очень спокойные молитвы, только печальные, не радостные и не благодарственные; когда начало темнеть, стал в нишу, снял штаны и кальсоны, погладил свой липкий опозоренный срам и выпил яд вместе с бутылкой красного вина «Франко Эспаньола», лавка недалеко, дон Венансио уже не открывал глаз, но ясно, что сделал нечто странное, так как вывалились вставные зубы.

– Смотрите, чего только не бывает!

– Ну да, этот дон Венансио всегда был чудаковат… Робин Лебосан проснулся как в тумане, и кости горели.

– Хочешь, дам аспирин и тарелку супа?

– Нет, лучше кофе с молоком, дай мне кофе с молоком. Робин Лебосан дрожал всем телом, сеньорита Рамона положила в постель еще два одеяла и приготовила для ног таз с горячей водой.

– У тебя усилится жар, не волнуйся, прошибет пот и станет легче… Только этого нам не хватало, чтобы дать пищу языкам.

Робин Лебосан три дня болел, высокая температура и бред.

– Я говорил ужасные глупости?

– Нет, обычные, сделал мне сцену ревности, называл неверной женой…

Сеньорита Рамона улыбнулась мудро и многозначительно.

– Я никогда не помышляла выйти за тебя, Робин, я почти никогда не строю пустых иллюзий.

Робин Лебосан ответил с галантной улыбкой:

– Извини, Монча, ясно, что я что-то помышлял, – что ты хочешь? – всю жизнь занимаюсь пустыми иллюзиями в отношении всего.

Артиллериста Камило отправили домой (худа без добра не бывает, и кто сопротивляется, выигрывает) после выстрела в грудь. Господи, как отозвалось в затылке, когда врачи извлекали через спину Святое Сердце, не очень заботясь об анестезии и неспешно управляясь с бинтами и ланцетами, тише едешь, дальше будешь, ясное дело, забот у них много, в военном ведомстве ему дали бумагу с двумя или тремя цветными печатями: Дано по приказу генерала IV армейского корпуса солдату-артиллеристу шестнадцатого легкого полка Камило N. N. для проезда отсюда в Негрейру (Корунья) с целью проживания там, так как он объявлен местной Военно-медицинской комиссией не годным к военной службе, проезд по железной дороге за счет государства. Просьба к властям дороги не чинить никаких препятствий в его передвижении, напротив, оказывать всемерную поддержку с соответствующим пищевым довольствием. Логроньо, 21 июня 1937, 1-й год Победы, Военный губернатор (неразборчиво).

– А почему не отправили в Падрон?

– Не знаю. Возможно, он старался улизнуть от невесты, на которой не хотел жениться, кто знает.

Бригадный, вручая документ, кисло улыбнулся и сказал:

– Твою мать! Для тебя все кончилось, и ты, как цветок; в конце концов воспользуйся своим счастьем, мелюзге везет.

– Да, сеньор.

Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, не хотел, чтобы его хоронили с плачем и тоской, дон Брегимо всегда очень чтил жизнь, играл на банджо фокстроты и чарльстоны и велел пускать ракеты на своих похоронах. Робин Лебосан сказал сеньорите Рамоне:

– Тебя спас твой отец, ты хорошо знаешь, что меня от тоски никто не спасет, это очень печально, Монча, очень, клянусь тебе…

Мой дядя Клаудио очень стар, но смотрит на все кротко, все, что происходит, и все, что может произойти в нашем презренном мире, его уже не интересует.

– Все мы, сынок, авантюристы, авантюра тоже может оправдать жизнь человека, это верно, возьми, к примеру, Сесила Родса[49] или Амундсена, покорителя Южного полюса, что умер на Северном, но это другое дело, плохо, когда сеют смерть, Испания – не бойня, эти говенные лжегерои не хотят работать, предпочитают авантюры, надеются на чудо и спорят с Богом и его предначертаниями. Худшее, что может статься с тобой, это потеряешь жизнь, все мы потеряем ее раньше или позже, но они сперва потеряют достоинство, ты меня понимаешь, честь, потому что вслед за авантюрой придет голод, приходит всегда, потом нищета душ, аукцион совести.

Раймундо, что из Касандульфов, стало хуже, распухла нога, и температура поднялась до 38,5°, его снова взяли в госпиталь, на сей раз в Нанкларес де Ока.

– Вы знаете кого-нибудь в госпитале Нанкларес де Ока?

– Да, а что? Я почти везде кого-нибудь знаю.

– Черт побери, везет же людям!

В госпитале Нанкларес де Ока Раймундо, что из Касандульфов, подружился с сержантом-карлистом Игнасио Аранараче Эулате, Пичичи, которому привез рекомендательное письмо от дона Косме, тубиста – содержателя пансиона.

– Как поживает донья Паула?

– Очень хорошо, управляет заведением, как всегда.

– А Паулита? Вот уродина!

– Тоже ничего, в прошлом месяце были колики.

– Господи!

Над Оренсе разразилась буря, Парроча завернулась в манильскую мантилью, где полно китайцев с личиками из слоновой кости, по крайней мере 300 китайцев, и читает литанию Богоматери, Turris davidica, ora pro nobis, turris eburnea, ora pro nobis, domus áurea, ora pro nobis, у Паррочи, вероятно, лучшая манильская мантилья во всей провинции, даже во всей Испании, ни у Пепиты в Сарагосе, ни у Лолы в Бургосе, ни у Апачи в Ля-Корунье, ни у Петры в Саламанке, ни у Чикланеры в Севилье, ни у Турки в Памплоне, ни у Мадриленьи в Бадахосе, ни у Бискочи в Гранаде нет такой, нет даже похожей, мантилья Паррочи – великая мантилья.

– Сколько хотите за нее, донья Пура?

– Не продается, кабальеро, сколько бы ни предложили, эта мантилья не уйдет из моего дома.

Деревянный Сан-Камило, которого сделал мне безногий Маркос Альбите, – лучший в мире, лицо глупое, но очень хорош, приятно поглядеть.

– Не бери его на войну, потеряешь или сопрут.

– Нет, я его отдам на хранение сеньорите Рамоне.

– Она не посмеется над нами?

– Не думаю, сеньорита Рамона очень добра и хорошо воспитана.

– Да, это так.

Власти не знали об этом, но сеговиец дон Атанасио Игеруэла, маг или вроде того, от которого сбежала жена с мавром, был розенкрейцером,[50] на руке вытатуированы крест, лента и четыре розы, дело в том, что он никогда не закатывал рукав. Дон Атанасио верил в переселение душ, братство народов и всемирное тяготение.

– Слушайте, сеньор Игеруэла, будьте осторожней и не высказывайте вслух свои мысли; последняя пройдет, хотя с поправками, но о первых двух молчите, люди очень плохо настроены, и это их возмутит.

– Думаете?

– Друг, не думал бы, не говорил!

Слепой Гауденсио не дает командовать собою.

– Гауденсио, песету за мазурку.

– Смотря какую.

Розалия Трасульфе, Дурная Коза, никогда ни на что не жалуется.

– Я терпелива, и Бог меня наградил, увидела его мертвым, как кошка, которую переехал грузовик; что нужно делать, – это ждать, надеяться всегда, под конец наш Господь сдерет портупею с кого угодно, а этот мерзавец, что сейчас мертв, уж никак не был кем угодно, клясться не нужно, вы сами знаете.

Игнасио Аранараче Эулате, Пичичи, сержант-карлист, учился на священника в семинарии Туделы, но не дошел до мессы, вовремя ушел, потом учился праву в Вальядолиде, был уже на третьем курсе, очень милый парень, невысокий, да, но милый, пули прошили ему обе ноги.

– А эта сука дон Косме продолжает дуть на тубе?

– Да, по-моему, выходит очень неплохо.

Пичичи говорит с большим восторгом о своем родиче, троюродном дяде доне Хосе Мария Ирибаррене, авторе книги «С генералом Молой.[51] Неизданные сцены и аспекты гражданской войны».

– Эти страницы принесли дяде только огорчения, потому что «окопавшиеся» в Саламанке испытывали его на щекотку и чуть не выиграли.

Нунчинья Сабаделье продолжает заботиться о слепом Гауденсио.

– Что плохого, если мужчина и женщина прилягут позабавиться? Думаете, слепые лишены чувств?

Гауденсио очень благодарен Нунчинье Сабаделье.

– Хочешь, сыграю «Голубой Дунай»?

– Да.

– А танго «Ира, ира»?

– Тоже.

Гауденсио нравится слушать голос Нунчиньи, очень нежный и мелодичный, и гладить ее зад.

Родич Пичичи был секретарем генерала Молы, который мог бы решительно выступить, если б не промедлил, теперь и он, и его биограф – трупы и разводят мальвы на том свете; по словам Пичичи, яростным мучителем его дяди был журналист, писавший в «Я» статьи, где объяснял, как поступать, чтобы тебя не обманули при покупке подержанного автомобиля.

– И как же?

– Знал бы я!

Раймундо, что из Касандульфов, очень опасался «окопавшихся», этих секретаришек из Бургоса и Саламанки, да и других городов тоже, с ними опаснее, чем на фронте, это самые трусливые выродки, худшие из всех. Такой хочет преуспеть любой ценой, пусть будет опозорено навеки имя его отца, ничто его не остановит, идет, усеивая путь клеветой, горем и даже трупами, мертвецы исповедуются и умирают с миром – избыток рвения, понимаешь, что хочу сказать? – избыток рвения, нужно только, чтобы начальник обратил внимание на твой патриотизм, вива Испания! Нет необходимости, чтобы дела шли хорошо и правильно, пусть идут кое-как. Нет ничего практичнее и безопаснее, чем обеспеченное прозябание, это не очень понятно, но я хорошо знаю, что хочу сказать, там, в ведомствах, все ценят, доносы, наветы, тайный сговор, у этих окопавшихся в тылу от страха полные штаны. Раймундо, что из Касандульфов, сказал артиллеристу Камило несколько дней назад, еще в Логроньо:

– Когда эта заваруха кончится, командовать будут писаря, увидишь, юристы, пресса и пропаганда, окопавшиеся хорошо организованы, вместо того чтоб идти к девкам, ведь день обдумывают свою выгоду, молятся лишь о том, чтоб их поддержали жены военных, от полковника и выше, им бы только не слышать пальбы, делают деньги и спасают шкуру, а мы не выходим из нищеты, играем жизнью, подчас теряем ее, но это неважно.

Пичичи – сержант-карлист с простреленными ногами – тоже смотрит на будущее с опаской.

– Доблестного быка всегда ведут волы, это ясней ясного, это несправедливо, тебе не кажется? Бог не должен допускать этого, суть в том, что Бог не интересуется нашими делами, пожалуй, ему все едино, когда меня прострелили, я насрал на Бога, но не протянул ноги, Бог не покарал меня, и я не протянул ноги, значит, Богу ничто не важно, но об этом молчок. Ты думал когда-нибудь о самоубийстве? Я – нет, думаю, никогда не следует убивать себя.

Время идет для всех, и Розиклер расцвела, как все женщины, то есть стала соблазнительной.

– Сегодня наставлю тебе рога, знаю с кем, Монча, ты тоже знаешь.

– Ну и шлюха же ты, Розиклер!

Время идет для всех, в том числе и для мертвых.

– А как они ухитряются знать время, если не могут смотреть на часы?

– Не знаю, я почти ничего не знаю, наверно, усилием воли.

Робин Лебосан считает, что в жизни ему не повезло.

– Может, дома было бы лучше, но я не мог ужиться в семье, Монча, хочу сказать, в моей семье все слюнтяи, я никогда не пытался жить в городе и за это расплачиваюсь, мои родные – законопослушные, скучные, невеселые, не очень добрые, мои родные сплочены только внешне, убивают время, замораживая себя косноязычной болтовней с попами и монахами и нагнетая в себе желчь и брюзжанье, моя семья – как Венеция, Монча, как город Венеция, что живет воспоминаниями и постепенно и безнадежно тонет, того не замечая, в моей семье много лет ничего не замечают, что бы ни происходило, может быть, так лучше.

Робин Лебосан, закончив речь, заснул, сеньорита Рамона вышла на цыпочках из комнаты, чтобы не нарушить его покой.

– Правда в том, что нам обоим не слишком везет. Адела и Георгина, кузины Мончо Прегисаса, у которого деревяшка вместо ноги, танцуют в обнимку с сеньоритой Рамоной и Розиклер.

– Хочешь, высуну грудь из корсажа?

– Нет, лучше сними блузку.

Красный Крест присылает сообщение, что моя тетя Сальвадора, мать Раймундо, что из Касандульфов, умерла в Мадриде естественной смертью, мой дядя Клето очень высоко себя ценит и играет джаз почти восхитительно, негр из Нового Орлеана не исполнил бы лучше.

Раймундо, что из Касандульфов, вообразил, что индивидуум более юный и, пожалуй, чуть более культурный, чем сеговиец дон Атанасио Игеруэла (розенкрейцер), мог бы сказать примерно следующее:

– Официальный бюллетень хуже самой войны, нельзя говорить этого, но это божья правда, не сомневайтесь, официальный бюллетень – оружие говнюков, это они будут числиться великими победителями лет пятьдесят или больше, конгрегации умеют добывать деньги, распределять барыши и отмечать юбилеи, но прежде всего умеют пользоваться доступным им оружием: приказ конфисковать и уничтожать книги порнографические, марксистские, атеистические и в общем развращающие (болезнь души порождается чтением), постановление об отмене совместного обучения (разврат), распоряжение о подчинении муниципалитетов гражданским губернаторам (все на алтарь единства), указ о чистке аппарата (обществом не должны управлять предатели), объявление культа Девы (римское приветствие заменяется словами: Аве, Мария!), установление предварительной цензуры прессы, книг, театра, кино– и радиовещания (не следует путать свободу с распущенностью!), наконец, запрещение свободы союзов и ассоциаций (семя раздора!), отмена гражданского брака (узаконенный разврат!), запрещение пользоваться именами, которых нет в святцах (крестовый поход против язычества!), строгость станет уздой, которой требует история Испании.

Бедному Игеруэле в голову не пришло бы ни это, ни что-либо подобное, Игеруэла не слишком много думал, мало разговаривал, но Раймундо, что из Касандульфов, нужно было приписать речь кому-нибудь.

Псы Таниса Гамусо, брата Бальдомеро Афуто, храбры и спокойны, никогда зря не кинутся, Кайзера тяжело изранил волк, пришлось помочь ему умереть, горько, но другого выхода нет. У Таниса Гамусо также четыре щенка – Вольворета, Перла, Мейга и Флор, он их не берет в горы, дорого стоят и могут попасть в беду, да и мать будет беспокоиться, с ума сойдет. Таниса зовут Перельо, потому что он – сущий черт, при случае действует лучше и быстрее кого-либо во всем краю. Жена Таниса зовется Розой, она дочь Эутело, Сироласа, сборщика налогов, которого вытолкали из дома Паррочи за то, что плюнул в лицо слепому Гауденсио, Сиролас очень боится зятя, знает, что в один прекрасный день тот раскроит ему рожу.

– Почему не лезешь к Танису, дерьмосборщик? Почему боишься связаться с человеком, у которого есть глаза, несчастный?

Перельо очень любит купаться голышом в мельничном пруду Лусио Моуро, иногда бултыхается с ним дурочка Катуха Баинте.

– Спасайся, девочка, утонешь!

В одно дурное утро Лусио Моуро нашли мертвым на дороге в Касмониньо, горе раздается щедро, ясное дело, в мире горя с лихвой, мельника похоронили, его обильно оплакала Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи.

– Он был очень хороший человек, никогда не кидался камнями, был хозяином воды и всех цветов на берегу, нарциссов тоже, корзины у него выходили очень хорошо, крепкие и красивые, я знаю, кто его убил, и увижу его когда-нибудь мертвым.

Роза очень небрежна, дети у нее ходят грязные и сопливые, Танису все равно, детям – тоже, ходить грязными вошло в привычку.

– С моими псами могу встретить кого хочешь: льва, медведя, пантеру, мои псы никогда не боятся, потому что очень сильны, у них сила бежит по жилочкам.

Сам Танис Гамусо сильнее всех в округе, может одной рукой остановить коня, убить его ударом кулака в шею или в грудь, прервав кровообращение, ему смешно от своей силы. Ни Марта Португалка, ни Анунсиасьон Сабаделье, никто из девок Паррочи не хочет Эутело Сироласа, тестя Таниса Гамусо.

– По мне, может умереть от нужды или даже от проказы, не помогу и не посмотрю в лицо.

У Таниса есть также собаки-пастухи, умные, как крысы, быстрые, как сороконожки, он их не считает и не зовет по имени, не стоит труда, они дешевы, родятся, бегают, умирают, все без помех, очень умело поднимают дичь, чтобы борзые хватали, когда могут. Роза любит выпить, у каждого свои пороки, каждый лелеет свои пороки, поддерживает, чтобы не завяли, Таниса Гамусо не жалит ни крапива, ни гадюка, ни скорпион.

– Может, у него кожа толстая?

– Нет, просто он терпит, твой дядя дон Клаудио Монтенегро тоже не давал себя ни жалить, ни одурманить, это у кого есть, у кого нет, когда он понял, что за ним придут, окружил дом волчьими капканами, поставил по крайней мере семь, это дерьмо Венсеслао Кальдрага попал в один, и твой дядя три дня его продержал там, щиколотка стерлась до мяса, показалась кость, остальные разбежались как зайцы и потом молчали.

– Как мертвые?

– Да, сеньор, как мертвые.

Раймундо, что из Касандульфов, выписали из госпиталя Нанкларес де Ока, не держать же его там всю жизнь, Игнасио Аранараче, Пичичи, сержанта-карлиста, тоже, он прихрамывает, но живой и довольный, о бедняге Чомине Гальбарра Ларраоне нельзя сказать того же, он жив, но слепой и безрукий.

Время проходит, годовщины тоже, остается ложь; каждый раз, когда националисты берут город, тыловики высыпают на улицу праздновать, уже остается мало городов, дело скорей всего идет к концу, в битве при Альфамбре солдаты падали как мухи, Адриан Эстевес Кортове, Табейрон, погиб на мадридском фронте, пулемет сделал из него сито, у нас, переживших войны, пунические, бурскую, европейскую, мелильскую, гражданскую – это гражданская, – в сердце список погибших, и каждое утро, содрогаясь и с угрызениями совести, мы видим в тусклом зеркале Изабеллы и Фердинанда всех испанцев; Долоринья Монтесело Трасмиль, младшая из семи Алонтра, полностью оправилась после аппендицита, теперь приятно посмотреть, здоровая, как яблочко, десятая часть молодежи погибла, выжившие утешаются, думая, что на каждого придется по четыре бабы. Взятие Теруэля. Агирре, не знаю по имени, умер в госпитале в Логроньо, на койке рядом, его ранило при отступлении из Теруэля; Фатима Мавританка, в заведении Феррены, вспоминает своего друга Салема бен Фараха, он не дал себе отрезать ногу, предпочитая смерть увечью, может, и правильно; Игнасио Араухо Сид, жених Клариты Мансанедо, умер в Бельчите, недалеко ушел, умер, желая смерти; беженцы из красной зоны, которые не нашли приюта в городах, вы получите дешевые жилища в Галисии, потоплен наш крейсер «Балеарес», Кармело Мендес, второй муж Георгины, погиб под Овиедо, угодили в висок, все равно что оскальпировали; однажды холодной ночью Басилиса Дурочка, самая отчаянная шлюха в Галисии, сказала Хавьерито Пертеге, почти педерасту, мы, женщины, сделаны лучше мужчин, тебе не стыдно, что яйца висят? А Хавьерито Пертега ответил, я не виноват, а ты – бесстыдница; сохранишь здоровый обычай одеваться по-христиански – спасешь отечество, решайся, женщина! отвоевание Бельчите; Перпетуо Карнеро Таскон, сын дона Перпетуо Карнеро Льямасареса, богатого леонского коммерсанта, что оставил по завещанию коллекции вееров, марок и золотых монет Парроче, умер в горах Алькубьерре, попали в ногу, рана легкая, но не сразу эвакуировали, и он истек кровью; мальчики и девочки должны с двух лет носить купальные костюмы, целомудрие следует оберегать с рождения; переходим Эбро; Флориан Соутульо Дурейхас, полицейский и музыкант, умер при взятии Теруэля, пуля попала между бровей; монсеньору Олагея, епископу Памплоны, надоело просить о прекращении кровопролития; взяты Лерида, Балагер, Тремп, Тортоса, долина Аран; Исидро Суарес Мендес, тот, что грабил мертвецов в госпитале Логроньо, погиб под Бурианой, купался в море, и каждый раз, когда высовывал голову, в него стреляли, умер, утонув; видите этого сеньора в галстуке и очках? хорошо видите? ну, это мой дядя Лоренсо, может испускать газы, когда хочет, два, три, пять раз, сколько хочет, испанская женщина, тебя не должны украшать нечистые моды предательской объевреившейся Франции; введены нормы, ограничивающие количество банкетов; глупые шлюхи никогда не выйдут из нищеты, их хорошо используют, Хоакина – глупая шлюха, сразу видно, и вся одежка на ней заштопана, груди, как сладкие дыни, но это ничего не стоит, у глупых шлюх нет выхода, пусть их! испанец, помни всегда, обед из одного блюда не немецкая новинка, а испанская традиция; взяты Кастельон и Бурриана, сержант пехоты Паскуалиньо Антемипь Качисо погиб в Пегериносе, шоколад и табак, которые продолжает посылать Басилиса Дурочка, его «военная крестная мать», съедят и искурят, добро не должно пропасть; Инесинье Алонтре один мавр дал слабительное, от этого никто не умирает, правда, но ей было очень плохо; сеньориты, претендующие на патриотическую службу, носят испанские мантильи; наступление на Эстремадуру, взяты Дон Бенито, Вильянуэва де ля Серена, Кастуэра; Урбано Рандин Фернандес, солдат интендантской службы, погиб в Хараме, ставил ловушки кроликам, его дело, но сам не уберегся, его поймали. Почему нам не выкурить трубку? Я сыт по горло понуканиями и инструкциями; остается в силе запрещение появляться в общественных местах женщинам, занимающимся торговлей телом; красные перешли Эбро, нужно уповать на Бога, Рикардо Васкеса Вилариньо, жениха тети Хесусы, это только так говорится, убили при взятии Сантандера, нет, не при Сантандере, это случилось в Теруэле, первого января 1938-го, в тот день убили также майора Хуана Барха де Кирогу, командира «Знамени Галисии», Рикардо Васкесу влепили пулю в сердце, как говорят, Марта Португалка хранит три бриллианта и три рубина в жестянке, с которой никогда не разлучается, и никто о ней не знает, гражданский губернатор Вальядолида не рекомендует присутствовать при расстрелах: в эти дни, когда военное правосудие совершает печальную миссию, исполняя свои приговоры, можно видеть необычную толкотню там, где осуществляются эти акты, среди зрителей – малолетние мальчики, юные девушки, даже некоторые дамы… присутствие этих лиц мало говорит в их пользу и т. д.; взяты Таррагона, Барселона и Херона; Филемон Тоусидо Росабалес, самозваный маклер, который сумел так осчастливить Тереситу дель Ниньо Хесус Мингес Гандарелу, беглую супругу ветеринара Медардо Конгоса, погиб у Вальсекильо, он облегчался, когда кто-то, может, чтобы поразвлечься, скажем, без злого умысла, прострелил ему голову; каждый стежок твоей работящей иглы, женщина Испании, – верная победа над холодом, терзающим солдат, что кладут жизнь на алтарь отечества; взят Мадрид, 1 апреля 1939-го, год Победы: сегодня взята в плен и разоружена армия красных и т. д. Война окончена.

Льет, как лило всю жизнь, не помню другого дождя, ни другого цвета, ни другого безмолвия, льет медленно, равнодушно, монотонно, льет без конца и без начала, говорят, воды всегда возвращаются в свои русла, неправда, дрозд снова поет, но по-другому, не так мелодично и утонченно, более печально и матово, кажется, песня выходит из горла фантастической птицы, птицы с больной душой и памятью, возможно, дрозд постарел и разочаровался, в воздухе нечто новое, ясно, некоторые люди уже не дышат, по нашим горам катились головы и подлость, но также слезы, много слез, земля того же цвета, что небо, из той же благородной и грустной материи, край горы стерся за молчаливым дождем, нежно-зеленый и пепельно-серый оттенки служат прикрытием волку и лисе, война не удушила волка, не прикончила волка, не убила волка, воевал человек против человека, против веселья на лице, теперь человек печален, вроде как пристыжен, не все вижу ясно, но, по-моему, война погубила человека, эту страдающую несчастную тварь, эту горемычную тварь, что не исправляется. Если кто-нибудь попросит мира, жалости и прощения, никто не обратит внимания, победа опьяняет, а также отравляет, победа под конец сбивает победителя с толку и усыпляет его, Раймундо, что из Касандульфов, чувствует себя плохо из-за раны, сеньорита Рамона говорит:

– Скоро опять будешь сильным и здоровым, не сомневайся, главное, что дожил до конца.

Когда наступает молчание, испанцы говорят «тихий ангел пролетел», а англичане, что дурак родился. Раймундо, что из Касандульфов, отвечает не сразу.

– Ты очень добра ко мне, Монча, думаешь, стану живым, как раньше, живым во всем?

– Да, Раймундо, во всем, живым во всем, увидишь, через несколько дней.

Робин Лебосан дарит Раймундо, что из Касандульфов, бутылку виски.

– Пожалуй, единственная во всей Галисии, только что ее мне привез старший Венсеас из Португалии, береги ее.

Было ошибкой поручить сведение счетов, суд и расправу юристам, лучше бы пехоте, было бы быстрее и милосердней, отдельные ошибки не имеют значения. В «Энеиде» прочтем, что и боги ошибаются, даже какой-нибудь перегиб не был бы важен, жестокость не в беспорядочном насилье доблестного рубаки и выпивохи, который живет с оглядкой и расчетом, а в трусливом администраторе, трусливом бюрократе, что умеет сохранять жизнь только осторожной скупостью, это тип отвратительный, слюнявый, зло – холодное, размеренное насилие посредственности, удушающей бумагами ростки жизни, это – не творцы справедливости, а маски карнавала немых; моль бюрократии хуже, чем горный зверь, мстительнее и разрушительнее, человек теряется, развинчивается и падает, не злится, не убегает, не кончает с собой – нет, только пугается, съеживается и размякает, становится угрюмым, неуклюжим, поддерживает глупость и порядок, обо всем узнает только из газет, и это несправедливо и трусливо; справедливость – еще несозревшая мечта, а мужество осталось в грустном цветке, истрепавшемся в букете: вчера в шесть утра во исполнение семидесяти трех смертных приговоров, вынесенных трибуналом в четверг, и так далее…

– Это, Монча, было как лихорадка, все словно в тумане, пожалуй, не скоро буду ясно видеть.

– Не думай об этом. Не открывай бутылку с виски, береги, выпьешь один; я сделаю тебе коктейль и тебе, Робин.

Раймундо, что из Касандульфов, нравится коктейль; красный вермут и можжевельник поровну, несколько капель горькой, листик мяты и перец.

– Чего нет, это льда.

– Не беспокойся, как-нибудь охладим.

Раймундо, что из Касандульфов, забыл с коктейлем свои черные думы.

– В Ля-Корунье, в кафе «Америка» и «Наутило» подавали коктейли, «Америка» находится на Королевской улице, по левую руку, хозяином был дон Оскар, я туда ходил с кузенами, иногда с Ампарито, какая хорошая девочка Ампарито! нужно вернуться в Ля-Корунью и увидеть ее, пожалуй, у нее уже есть жених, скорее всего есть.

Бенисья, дочка Адеги, не умеет ни читать, ни писать, ей это ни к чему, я не очень уверен, что грамота может для чего-нибудь пригодиться, у Бенисьи соски точно каштаны, и постепенно, мало-помалу улыбка возвращается на ее лицо.

– Бенисья.

– Слушаю, дон Раймундо.

– Сбегай в лавочку, принеси мне спичек и писчей бумаги.

– И марки?

– Да, и марки, три или четыре.

– Хотите с Изабеллой Католической или с каудильо? Раймундо, что из Касандульфов, улыбнулся.

– Какие есть, плутовка, какие есть.

В этом году немногие пошли паломниками к Корпиньонской Богоматери в Санта-Байа, за Лалином, это год неопознанных мертвецов и неожиданных арестов, в этом году меньше бесноватых и больше полицейских, ясно, обычаи изменяются, меньше также торговцев и музыкантов.

– Можно играть на гаите?

– Только днем.

Под развесистым дубом знахарка колотит четками парня-идиота, чтобы он изрыгнул демона.

– Свинья, что ж ты, хочешь остаться с чертом внутри? Вон отсюда! Сатана, подлый демон, изыди из тела этого человека!

Раймундо, что из Касандульфов, устал, все, что видит, немного странно и искусственно, ясное дело, он устал.

– Едем, Монча? По-моему, Галисия выродилась вплоть до колдовства, почему мы не родились на сто лет раньше или позже?

По дороге домой Раймундо, что из Касандульфов, почти все время угрюм и молчалив, едут они в старом «эссексе», купленном сеньоритой Рамоной у одного португальца, черный торжественный «паккард» и белую изящную «изотту-фраскини» реквизировали в начале войны, и их никогда больше не видели, кому-то послужат.

– О чем думаешь?

– Ни о чем, видишь ли, в голове вертится одна мысль, которая мне не нравится…

Льет учтиво, любовно, кротко на зеленое пустынное поле, на хлеб и кукурузу, пожалуй, льет без галантной учтивости, без покорной любви, без кроткого и радушного спокойствия, льет, пожалуй, порывами, внезапными ударами, потому что у дождя тоже отнята его стихия, Раймундо, что из Касандульфов, сидя рядом с сеньоритой Рамоной, снова говорит словно с неохотой:

– Испания – труп, Монча, не хочется верить в это, но очень боюсь, что труп. Неизвестно только, сколько будем тянуть с похоронами. Как бы хотелось ошибиться! Чтобы она не умерла, а только обмерла и могла очнуться! Как прекрасна Испания, и как ей не повезло, знаю, что этого нельзя говорить, но сама видишь – у испанцев почти не осталось энергии жить, мы должны чудовищно напрягаться и тратить все силы на то, чтобы нас не убили другие испанцы.

Сеньорита Рамона и Раймундо, что из Касандульфов, прибыли в деревню перед заходом солнца.

– Я останусь у тебя, Монча, я устал и лягу без ужина.

– Как хочешь.

Жизнь продолжается рядом со смертью, известно, закон Бога, другие называют это инерцией, а третьи даже не видят, как проходят и жизнь, и смерть.

– Ты немного бледна, Нунчинья, плохой цвет лица.

– Да, три или четыре дня плохо сплю, не знаю, что со мной, возможно, непорядок с месячными.

Гауденсио играет на аккордеоне без энтузиазма, голоса чужаков не могут вдохновить сердца, Марта Португалка из заведения Паррочи, женщина почтенная и любезная, хорошо знает службу.

– Я делаю то, что знаю, и тружусь с охотой, мне платят за удовольствие, сама я денег не спрашиваю.

Гауденсио играет вальс Штрауса «Сказки Венского леса», очень романтичный и изящный, очень элегантный; сержанту Клементе Паломаресу, от интендантства, нравится терзать женщин, нравится избивать их, по правде, это всем нам нравится, лишь бы найти такую, которая позволит, и деньги, чтобы хорошо заплатить. Марта Португалка говорит ему:

– Мне платят за удовольствие, пока платишь, все идет, понял? Но если доведешь меня до крови, я прокляну мать, что тебя родила, а если заставишь плакать, убью, клянусь Богом!

– Я тебе подарю рубин и жемчужину, Марта, рубин, как капля крови, а жемчуг – слеза.

– Ладно.

Пура Парроча пахнет чесноком, не то что любит его, а по нужде, у Пуры Паррочи повышенное давление, чтобы сбить его, она завтракает с чесночным маслом, чеснок – хорошее средство от чумы, также годится от вампиров и от глистов, плохо, что запах остается в дыхании. Дон Анхель Алегрия, ортопед, протезист, коллекционирует эмблемы: Социальная защита, Мигель де Сервантес Сааведра, первый среди испанских гениев, Испанская пехота, стрелок XVIII века, Мальорка, сверкающая жемчужина смеющегося архипелага, дон Анхель страдает орхитисом и шар у него вздулся, как цветная капуста, девушки Паррочи бегут от него, как от чумного.

– Нет, нет, пусть спит со своей женой, а если не нравится, пусть терпит, все мы терпим в этой жизни, у дона Анхеля яйца сгнили, не хочу стать несчастной навсегда, я живу, чтобы быть здоровой.

Мамеде Педрейру приговорили к смерти, так как его поймали в горах с оружием, это очень серьезное преступление, его мать стала на углу, где должен был пройти Франко, и бросила ему бумагу с просьбой о помиловании, конвой подумал, что бомба, и ее застрелили, генерал Франко, прочтя бумагу, помиловал Мамеде Педрейру, заменив гарроту на 30 лет принудительных работ, Мамеде Педрейра убежал при пересылке и сейчас прячется в доме Хурхо Ламейро, никто не знает, но жена-то знает, жена его очень решительна и надежна, Мамеде Педрейра живет на дне сухого колодца, у него подушка и одеяло, пищу получает, когда тянет веревку блока, каждые 2–3 суток поднимается по ночам, выходит поразмять ноги и немного помыться.

– По мне, можешь быть здесь сколько хочешь, и Кармен тоже так думает, это не будет продолжаться всю жизнь.

– Не знаю, что сказать, может длиться дольше, чем все мы думаем.

В горах бродил, много лет назад, парень, Ласаро Кодесаль, волосы рыжие, как перец, взгляд чистый, как вода в источнике, Ласаро Кодесаля убили мавры, и уже никто о нем не помнит.

– Даже ни одна из девушек, которых он брюхатил?

– Ни одна.

Люди молчат, но все всегда меняется, теперь тем более, и никто никогда не спорит об одном и том же, некоторые кобельки из дома Паррочи уже не дышат, не наслаждаются, не ходят, потому что мертвы и похоронены, дон Теодосио, муж доньи Хеммы, умер от сердца, из шлюх дону Теодосио больше всего нравилась Виси, всегда такая ласковая и любезная, гиена с записной книжкой – дон Хесус Мансанедо умер смердя и разлагаясь, девки Паррочи избегали его, и этот, что обычно давал им на чай восемь или десять реалов, шакал Мисифу, тоже был дерьмо, его убили на крыльце двумя ударами, один в горло, другой – в грудь, а Ресуррексион Пенидо, которую звали Лодолой, потому что, казалось, она вот-вот полетит, задрожала, увидев труп, Лодола была первой, увидевшей труп Мисифу, никто в доме Паррочи не оплакал его смерть, он был враг рода человеческого, это было видно по лицу, Марта Португалка умеет читать по лицам мертвецов, Марта Португалка достаточно известна как добрая, распутная и ядреная; согласно осведомленным лицам, задница у нее хрустит, как арбуз, замечу, что не у нее единственной, говорят и о других; Гауденсио исполняет веселый пасодобль Тореро «Марсиаль, ты лучше всех»; Рикардо Васкес Вилариньо, жених моей тети Хесусы (так все говорят, хотя неправда) тоже иногда посещал Паррочу, но не часто, только из медицинских соображений, чтоб не бросало в жар, подчас даже ходить невозможно; Рикардо Васкес Вилариньо брал любую женщину, он был толстокож, просил только, чтоб его удовлетворили, Лусио Моуро, в тех редких случаях, когда бывал в Оренсе, ходил к Парроче, Лусио Моуро нравились грудастые женщины, сладкая анисовая и танго.

– Этот Гауденсио очень здорово играет на аккордеоне, клянусь, лучше всех в мире!

Кларита осталась без отца, выродка дона Хесуса Мансанедо с записной книжкой, но также и без жениха, что не мог стерпеть отвращения и на войне подставил себя под пули, дал себя убить, выродки распоряжаются жизнью ближнего и убивают его с отвратительной радостью, несчастные умирают и с тоской дают себя убить, со скрытой смущенной тоской; несостоявшийся зять дона Хесуса и жених Клариты тоже захаживал к Парроче, человеку нужен отдых, и он его ищет, кто, по-моему, никогда не был в доме Паррочи – это артиллерист Камило, не знаю, почему говорю это, он-то живой, он далеко отсюда и почти никогда не бывает в Оренсе.

– Он больше ездит в Понтеведре?

– Да, и в Сантьяго, больше всего в Сантьяго, жители Падрона наполовину из Сантьяго.

Прочие упомянутые уже мертвы и похоронены, да простит их Господь. Больше не скажу, пора кончать, и не все мертвые были клиентами Паррочи, были исключения, в Оренсе есть другие бордели, падре Сантистебан в гневных проповедях именует их лупанарами, домами терпимости, публичными домами, борделями.

– Есть еще, по крайней мере, сто названий, но этот осел не знает.

У большинства людей внутри сидит предатель, в этом нет ничего особенного, давно известное человеческое свойство, достаточно иметь его в виду, и все; когда у дона Касто Боррего Санчес-Пуэнте понизилась кислотность в моче, у него понизилась и агрессивность, раньше никакой ангел его бы не вытерпел, девки Паррочи были в настоящей панике, и сама Парроча, хотя спуску никому не даст, не решалась с ним спорить, лучше пусть уйдет не заплатив, на дона Касто однажды вечером наехал автомобиль, не убил, но отрезало ноги, к тому же водитель не помог, по словам дона Касто, он был итальянец, все в машине были итальянцами, – поди знай! – его подобрал ночной сторож и дотащил до пункта помощи; понятно, что от потрясения дон Касто наделал в штаны.

– Слушайте, донья Пура, вы помните лейтенанта с усами, по имени Фермин Пендон Пас, из Малаги? Ну да, тот, который, вместо того чтоб заниматься делом, торчал в салоне, экономя деньги.

– А, вспомнила! Что с ним?

– Да ничего, его убили вчера бутылкой, огрели большой бутылкой газировки и бросили.

– Бедняга! И где это было?

– Посреди улицы, когда он выходил из дома Кривой Кобылы, там поднялась большая суматоха, и сразу вмешались военные.

– Господи Боже!..

Раймундо, что из Касандульфов, сказал Робину Лебосану Кастро де Селе:

– Тебе надо собрать родню от имени дяди Камило, по-моему, следует позвать обе ветви: всех Моранов и всех Гухиндесов, нас тогда будет больше, – вопрос важный, все должны высказаться, но, пока не сойдемся, все должны молчать, Монча предоставит нам свой дом, там лучшие условия.

Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, дружил со знаменитыми летчиками-акробатами Ведринесом, Гарнье, Лефорестье и Лакомбом, что делали пируэты в пространстве, обозначая вечерами силуэты своих аэропланов цветными фонариками, места стоили от 25 до 50 сантимов, в зависимости от расстояния, дамы приходили в элегантных туалетах, в больших шляпах с вуалями, это было давно, сеньорита Рамона еще не родилась.

У нас, у Моранов, лошадиные физиономии и редкие зубы, этого подчас достаточно, чтоб ни с кем не спутать, сказал как-то артиллерист Камило, говорят также, что мы пахнем табаком и любим драться на праздниках и на свадьбах, но это неправда; Гухиндесы менее заметны, потому что больше примесей, возможно, и так, не скажу нет, порода не теряется от примесей, только выигрывает, но при этом признаки путаются, но не беда, помни, что говорят: смешивай часто, чем больше контраста, тем прочнее каста; не все Мораны происходят от маршала Пардо де Селы, хотя большинство; в то время маршал был командующим не всей армией, а только кавалерией. Дядя Эвелио – из хорошей ветви Моранов, дядю Эвелио прозвали Хабарином,[52] так как он дюжий и неотесанный, Хабарин не любит спускаться с гор, чужаков не жалует, во время войны у Хабарина были трудности, но он удачно справлялся с ними. Хабарин любит есть, пить, курить, блудить и гулять, Хабарин – кабальеро старого покроя, традиционного и благородного, он говорит:

– Вы хотите защищать эту манию стрельбы друг в друга? Очень хорошо, защищайте, но стреляйте сами, не приказывайте другим стрелять для вас, поднимитесь в горы с ружьем, вот тогда и посмотрим. Когда приходится стать лицом к лицу, у людей оказывается кишка тонка, они сразу хватаются за пупок и начинают извиняться и спрашивать, который час.

Хабарин прожил семьдесят долгих лет, и он носит очки.

– Это – возрастное, молодой был, видел лучше и дальше всех, но так не может продолжаться всю жизнь, плохо не в старости носить очки, а в молодости; в молодости кто в очках – или семинарист, или педераст.

– Но, дядя Эвелио! Каждый?

– Ну, почти каждый, могут быть исключения, не отрицаю. У Хабарина много лет назад умерла жена, более полувека прошло, жена Хабарина была очень красива, утонченна, всегда очень хорошо одевалась, не снимала жемчужного ожерелья, Хабарин не женился снова, хотя возможности были, и всю жизнь порхал мотыльком, эту люблю, этой не люблю, этой делаю сына и плачу, чтобы стал священником, этой делаю дочь и даю ей харчевню, и так одно за другим, Хабарин воздвиг на могиле жены доску белого мрамора, где велел выгравировать эпитафию: «Поскольку ты звалась Марией, именем Матери Божьей, буду всегда жалеть, что не сделал твоей фотографии».

– Это не стихи.

– Пусть, но Хабарин этого никогда не знал.

Хабарин классифицировал свое отвращение и пренебрежение по степеням, от большего к меньшему, вот они: военные, итальянцы, сборщики налогов, могильщики, низкорослые и заики.

– И португальцы?

– Нет, эти нет.

Сабиниано Саграмон Роидис не только заика, но и плюется при разговоре, Сабиниано – отвратительный тип, что идет по нашей долине слез, оплевывая весь мир, топя его в слюне, его жена, Хустинита Серейхаль Ройбос, всю жизнь наставляла ему рога, пока в один прекрасный день не заперла его в сумасшедший дом и не прилепилась к кастильцу по имени Фелипе Альбиоль Форнер, кастильцу из Алькала де Чиверт, у которого была фабрика засахаренного миндаля.

– А также орехов, семечек и арахиса?

– Да, и это, Альбиоль не очень-то церемонился и засахаривал все, что попадется.

Хустинита никогда не обманывала любовника, хотя ей предлагали златые горы, Альбиоль никогда не носил рогов, ясное дело, все эти украшения достались Сабиниано.

Хустинита была племянницей покойной жены Хабарина (Вепря) и поэтому вроде родственницы, Хустинита одевалась по-городскому, носила красные туфли на высоких каблуках, завязывающиеся у щиколотки.

– Важно одно – нужно пустить корни; все равно, будь ты китаец или родом из Сьюдад-Реаля, надеть туфли шлюхи – самое мизерное, нужно еще зацепиться за какое-нибудь место, прочее неважно.

Хабарин велел позвать Раймундо, что из Касандульфов.

– Кажется, души уже успокаиваются; что думаешь делать с этим ублюдком? Ты знаешь, о ком говорю.

– Я знаю, что у вас на уме, дядя Эвелио, но нужно выслушать всех, я велел Робину собрать всех.

– Хорошо, спешить некуда, времени хватит! Марухита Боделон Альварес, что ушла с Сельсо Варелой, хранит объявление о смерти дона Хесуса Мансанедо, убийцы с записной книжкой: «Почтеннейший сеньор, дон Хесус Мансанедо Мунис, благочестивый прихожанин, смиренный раб Господа нашего Иисуса Христа, адвокат и уполномоченный по особо важным делам при трибунале, опочил, утешенный перед смертью отпущением грехов и благословением его Святейшества ПР. Действительно на получение килограмма хлеба, который можно приобрести в течение семи дней в пекарне Сан-Косме. Милостыня раздается на помин души усопшего».

– Есть извещения, от которых одно удовольствие, правда?

– Да, доченька, одно удовольствие.

– Наконец-то почил с миром.

Лучшее доказательство существования Бога то, что дон Хесус Мансанедо почил с миром.

Марухита Боделон вышла замуж за мавра из эскорта Франко, по имени Дрисс бен Гаусафат.

– Мавр добр ко мне и в постели ведет себя словно христианин, штука у моего Дрисса похожа на ту, что у осла святого Факундо, который, когда облегчается, обгаживает весь мир…

– Марухита!

– Извините, нечаянно выскочило.

Придется немало поработать, чтобы все стало на свои места, людям понравилось ничего не делать и слоняться из угла в угол, так страну не поднимешь, скоро станем голодать, если только не вмешаются немцы и англичане.

Дона Клементе Бариса, покончившего самоубийством мужа доньи Риты, звали Рог Изобилия, так как у него были в изобилии зерно, деньги, рога, злоба, то, что называется все; донья Рита хотела, чтобы дон Росендо Вилар, священник, с которым они сошлись и под конец освятили свою любовь, дал посмертное отпущение грехов дону Клементе.

– Не могу, женщина, когда опасность смерти не происходит от болезни, соборование запрещено.

– О какой опасности говоришь, если он умер?

– А, правильно!

Тогда донья Рита приготовила стол, белое чистое покрывало, поднос с марлей, пришлось взять из компрессов, так как не хватило, другой поднос – с кусочками хлеба и ломтиками лимона, освященной водой и так далее, и дон Росендо прочел молитвы.

– Benedicat te, omnipotens Deus.

– Аминь.

Георгина и Адела – кузины Мончо Рекейхо Касболадо, Прегисаса, что вернулся из Марокко на деревяшке. Георгина убила своего первого мужа, Адольфито Аугалевада, Чокейро, который, может, и удавился, но считается, что она дала ему цветок сан-диего, и приручила другого, Кармело Мендеса, давая ему каждую неделю оливильи (его убили в районе Овиедо); Адела, ее сестра, жует волшебные травы и идет по жизни почти как сомнамбула; Мончо Прегисас очень благодарен тете Микаэле, матери Георгины и Аделы, за то, что баловалась с ним, когда был маленьким, есть вещи, которые никогда не забыть.

– Помнишь вечер, когда вы пошли погреться к Парроче?

– Еще бы мне не помнить! Есть вещи, что не забываются. Бедняга Агирре умер в госпитале, блюя кровью, и его обобрал Исидро Гомес Мендес, нет, кажется, Исидро Суарес Мендес. Он обирал всех мертвых, никого не пропускал, его-то убили на фронте у Буррианы, когда купался, не знаю, отчего вспоминаются сцены госпиталя и войны, ладно, суть в том, что я помню все.

– И это хорошо?

– Не уверен.

Сеньорита Рамона тоже идет в гости к Хабарину, тот вроде патриарха, которого не так легко увидеть, у Хабарина под лопаткой вытатуирована сирена, он показывает ее только в день своего святого, одиннадцатого мая, святые Антимо, Эвелио, Максимо, Бассо, Фабио, Сисинио, Диоклесио, Флоренсио, Анастасио, Гангульфо, Мамерто, Майоло, Илюминадо и Франсиско де Херонимо. Одиннадцатого мая родился артиллерист Камило; у Хабарина достойная внешность и кудрявая шевелюра.

– Слушай, Мончина, жизнь для всех нелегка, жизнь отталкивает смерть, как смерть удушает жизнь, под конец смерть побеждает, так как меньше торопится и меньше стыдится.

– Да, дядя!

– Еще бы нет! Слушай, Мончина, война кончилась, и много несчастных осталось в горах и канавах с кишками и мозгами наружу, но мы, мужчины рода, почти все на своих местах, и нам незачем учиться другому языку и другим обычаям, они обязывают человека меняться, а это дурно и терзает душу.

– Да, дядя.

– Еще бы нет! Слушай, Мончина, итальянцы, греки и турки мне мало нравятся; предпочитаю англичан, голландцев и норвежцев, менее забавны, но больше достойны доверия и не кричат так.

– Да, дядя.

– Еще бы нет! Хочешь рюмочку?

– Да, дядя.

– Других слов не знаешь, кроме «да, дядя»? Хабарин налил две рюмки тростниковой водки.

– Эта – очень надежная, никогда никому не вредила, ее пьют моряки, чтобы бороться с морем, она хороша также и для женщин. Ты знаешь дона Анхеля Алегрия, ортопеда?

– Нет, а что?

– Ничего, просто интересуюсь…

Семь сестер Алонтра справились с бурей более или менее, события обычно треплют мужчин яростнее, чем женщин, не скажу, что это неукоснительное правило, но близко к нему, для мужчины, самое плохое, что может случиться, – это знать, где его остановит смерть, я не говорю о душе, вечном спасении или вечных муках, а только о плоти, о том, что с ней происходит, мавры не позволяют ампутировать себе и пальца, так как должны целыми войти в рай, есть разница, похоронен ли труп в земле и съеден червями, или погрузился на дно морское, став пищей для сардин, или разорван на куски и пожран собаками, или испепелен, развеян по ветру и расклеван воробьями, кто-нибудь всегда съест труп мужчины, с женщинами не случается таких перепадов, семь Алонтра живут по-прежнему и без больших хлопот, и к тому же красивы и здоровы.

– А Долоринья выздоровела после аппендицита?

– Когда еще! Она сейчас как роза, посмотреть приятно. Робин Лебосан и Раймундо, что из Касандульфов, углубились в очень приятное и многословное философствование, сеньорита Рамона угощает их, больше говорит Робин, Раймундо немного устал, уже несколько дней он выглядит уставшим.

– Можно жить и можно притворяться, Раймундо, я не очень силен, я слаб, иду по жизни притворяясь, признаться, живу в стороне от того, чем живешь ты, мне бы, к примеру, хотелось жить полнее, но должен утешать себя – терпи! – по-моему, то, что далеко от нас, не существует, не живет, ты меня понимаешь, ось мира – наше собственное сердце и дом Мончи; того, что вдали, пожалуй, и нет: перуанского индейца, дующего в тростниковую флейту, эскимоса, свежующего тюленя, китайца, что курит опиум, – ты меня понимаешь? – негра, играющего на саксофоне, мавра, который зачаровывает змей, неаполитанца с его спагетти, мир очень тесен, жизнь коротка, Мончо Прегисас объехал земной шар, это правда, у Мончо Прегисаса была в Гуаякиле любовь, но прочие покидали наши горы лишь для войны, я и этого не делал, но никто не может доказать, что надо колесить по свету; хорошо, когда девушка играет на лютне, сидя на скамеечке у горящего камина, эти старинные обычаи давно канули в вечность, затерялись в хаосе, теперь все стало хуже, одна эпоха умирает, другая рождается, Раймундо; колос рождается и умирает каждый год, но дуб долговечнее человека, необязательно тонуть в дерьме, Раймундо, ты меня понимаешь, лучше пустить пулю в висок.

У Раймундо, что из Касандульфов, печальный вид.

– Ты говоришь о хаосе, Робин, это верно, многое никогда не восстановить, сколько ни проживем, обычаи, сметенные хаосом… не знаю; понимаешь, я вырван с корнем или вроде этого, может быть, я зря не умер молодым? Хочу сказать, более молодым, чем сейчас. Прошу вас обоих простить меня, дашь мне коньяку, Монча?

– Да, Раймундо, хочешь, поиграю?

Льет над водами Арнего, что текут, вращая жернова, разгоняя зобатых и жертв ядовитой саламандры или жабы, а также пугая умирающих; Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, голая, свистит на холме Эсбаррадо, с грудей каплет, волосы – как ветви плакучей ивы, и в руке зажат воробьишко.

– Простудишься, Катуха, воспаление легких схватишь.

– Нет, сеньор, холод по мне скользит.

Кажется, то же, что и было всегда, но здесь уже прошел ураган, оставивший в памяти боль.

– А что делать с мертвыми?

– Три обычных вещи, милая; три вещи, что делают всегда: омыть лица и похоронить, прочесть молитву и отомстить за них, нельзя убивать безнаказанно!

– Ваша правда!

Льет над водами Бермуна, ручья, который плачет, как тонущий ребенок, льет над водами пяти рек: Виньяо, что бежит с равнины Вальдо Варнейро, Аснейрос, рожденной в скалах Двух Святых Отцов, Осейры, освежающей горячую кожу монахов, Комесо, бегущую на север по дороге из Рапосы Рангада, и Бураля, где девушки Агросантиньо стирают тряпье; льет над вязами и каштанами, ивами и вишнями, мужчинами и женщинами, над дроком, и папоротником, и омелой, над живыми и мертвыми, льет над страной.

– Это единственное, что никто не может изменить.

– Слава Богу.

На похоронах дяди дона Клаудио Монтенегро мы все встретились, были напряженные минуты, когда появился гражданский губернатор, к счастью, люди вскоре успокоились, мой дядя, Клаудио Монтенегро, никому не позволял одурачить себя, ничтожного Венсеслао Кальдрагу поймал в волчий капкан, не давал ему ни есть, ни пить, ни хлеба, ни воды, тот три дня выл, когда освободили, был кротким, как кролик.

– И убежал?

– Да, сеньор, хромая, но убежал.

Мертвяк, убивший старшего из девяти Гамусо – Афуто и Сидрана Сегаде, мужа Адеги, еще жив, но долго это не продлится, между святой Мартой и святым Луисом исполнится три года, как он убил десять или двенадцать человек, а может, и больше, и сейчас от него уже несет мертвечиной, люди шарахаются, завидев его.

– Чувствуешь запах приговоренного?

Как-то утром слепой Гауденсио, возвращаясь с мессы, упал без сознания на улице, казалось, дух испустил.

– Это аккордеонист из дома Паррочи, от голода, наверно. Слепому Гауденсио дали кофе в полицейском участке, и он сразу очнулся.

– Вы ушиблись?

– Нет, сеньор, я почувствовал, что теряю сознание, и сел. Когда он вернулся в дом Паррочи, никто не знал об этом, все девки спали, его привел полицейский, который сильно кашлял.

– Пришли уже.

– Да воздаст вам Господь.

Слепой Гауденсио лег в постель и укрылся с головой, чтобы пропотеть.

– Это мне поможет, скорее всего, мне не хватило воздуха из-за неудобной позы в недобрую минуту.

К вечеру Гауденсио играл, как всегда.

– Гауденсио.

– Слушаю, дон Самуэль.

– Сыграй ту мазурку, такую красивую, ты знаешь.

– Да, сеньор, но извините, сегодня сыграть не смогу, по правде, не знаю, когда смогу.

Басилиса Дурочка из заведения Тоналейры в Ля-Корунье, говорят, что в целом мире не сыскать такой шлюхи, но это ложь, никто этого не может знать, Басилиса Дурочка посылала шоколад и табак сержанту Антемилю, пока не надоело, Басилиса Дурочка так и не узнала, что сержант Антемиль умер, думала, что непостоянен, как все мужчины, кроме Хавьерито Пертеги, но он педераст и выполняет нетрудные поручения, годится и для того, чтобы получать пинки в зад.

– Тебе не стыдно, что у тебя яйца висят?

Дон Лесмес Кабесон Ортигейра, медик, практикующий мелкую хирургию, один из шефов «Рыцарей Ля-Коруньи», упал в море в порту, там, где однажды видели кита, и утонул, возможно, его толкнули, Долоринья Алонтра смеялась, когда ей рассказали.

– Это был слюнтяй, мучитель женщин, хорошо, что утонул.

День поминовения надлежит провести мирно, раньше был обычай играть на гаите и есть на кладбище бублики, мертвым сейчас очень тяжко, и никто не должен веселиться.

– Мертвые могут иногда беседовать?

– Никогда; говорят, что мертвые со временем еще больше мертвы, но я сомневаюсь.

В День поминовения 1939 года началась уже вторая мировая война, день святого Карлоса немного позже Дня поминовения, в день святого Карлоса в том году в доме сеньориты Рамоны собираются созванные Робином Лебосаном мужчины, двадцать два кровных родича: Раймундо, что из Касандульфов, никто никогда не называет его фамилии, потому что очень больно, это история, рассказывать которую долго и мучительно, Раймундо, похоже, избегает многословия, он невесел; четверо стоящих Гамусо, то есть Танис Перельо, что может одной рукой свалить быка, жена его упала с лестницы и сломала ногу, скорее всего приняла слишком много анисовой; Рокиньо Крего де Комесанья со своим знаменитым каральо, сейчас он немного сдал, но на вид не хуже прежнего; Матиас Чуфретейро, что уже давно не танцует; Хулиан Пахароло, часы, карманные и наручные, будильники с кукушкой, настольные и стенные; Селестино Карочи и Сеферино Фурело, близнецов Гамусо, нет, потому что священники; Бенетиньо Лакрау и Салюстио Михирикейро освободили как инвалидов, старший Гамусо, Бальдомеро Афуто, как известно, убит. Три Марвиса из Бринидело, Сегундо, Эваристо и Камило, молодцы по природе и великолепно ездят на самых упрямых конях, не держась руками; отца их, Роке, нет, уже стареет, остался в Эсперело со своей португалкой; дон Камило и артиллерист Камило, у дона Камило болят уши, сильно болят, но он молчит, это и так всем известно; дон Балтасар и дон Эдуардо, братья дона Камило, адвокат и инженер; Лусио Сегаде и трое старших сыновей его – Лусио, Перфекто и Камило, нелегко было убедить их, сами хотели свершить правосудие, никого не слушая; дядя Клето, он не здоровается за руку, опасаясь микробов; безногий Маркос Альбите, который приехал, вихляя по коридору в тележке, ее толкала дурочка из Мартиньи; Гауденсио Бейра не должен быть из-за слепоты; у Поликарпо из Баганейры, дрессировщика зверей, в кармане ручной крысенок, он из уважения не вынимает его; Мончо Прегисас на деревяшке, открывший омбу, дерево с листьями, как раковины; достопочтенный дядя Эвелио, иначе Хабарин (Вепрь), и, ясное дело, Робин Лебосан; кое-кто прибыл издалека, все в шляпах, картузах или карлистских шапочках, одним тыкают, другим выкают, дон Камило в круглой шляпе, пальто с волчьим воротником; гостям прислуживают сеньорита Рамона, Адега, ее дочь Бенисья, дурочка из Мартиньи и кузины Мончо Прегисаса, Георгина и Адела, слуг сеньориты Рамоны считать нельзя, очень старые; мужчины ужинают горячим и копченой свининой или запеченным в тесте мясом, на выбор, едят сыр, на сладкое айву и засахаренную дыню, когда бьет двенадцать, дон Камило делает знак и все замолкают и закуривают, дон Камило привез сигар на всех, женщины подают кофе и водку, потом уходят на кухню, ни одна не остается подслушивать за дверью, потому что жизнью мужчин распоряжаются мужчины, женщины знают это и почитают, есть дела, о которых женщине можно говорить только в постели, с одним мужчиной, да и то не всегда.

– Встанем все. «Отче наш…»

– «Хлеб наш насущный…»

Когда снова садятся – не все, не хватает стульев, дон Камило смотрит на Робина Лебосана.

– Наш родич, Робин Лебосан Кастро де Села, который не солжет и не затемнит истины, сообщит нам.

Робин громко и очень подробно рассказывает то, что все мы уже знаем, и под конец спрашивает:

– Хотите, чтобы назвал вам имя того, кто убил Бальдомеро Афуто и Сидрана Сегаде?

– Да:

Робин опускает глаза.

– Да простит мне Бог. Его зовут Фабиан Мингела Абраган Каррупо, прозвище Моучо, на лбу у него свиная кожа, имя названо, и с этого момента ни один из нас не должен произносить его.

Молчание прервано дядей Эвелио, Хабарином:

– Говори, Камило.

Дон Камило, не произнося ни слова, с очень серьезным лицом тоже опускает глаза. От решения, хотя и ожидаемого, каждого пробрала дрожь.

– Кому велишь?

Дон Камило, так же молча, смотрит на Таниса Гамусо (Перельо), и тот поднимается и крестится.

– Да помогут мне Всевышний, апостол Сантьяго и наш родич святой Фернандес. Аминь. Когда услышите взрыв ракеты, дело будет сделано.

Сборище постепенно расходится, соблюдая порядок, три Марвиса из Бринидело уезжают тут же, путь далек; дон Валтасар и дон Эдуардо отправляются ночевать в Лалин, к своему дальнему родичу, священнику Фрейхидо, уезжают на автомобиле, ночь очень темная, тем лучше, меньше шансов, что полиция спросит пропуск; дон Камило уходит с дядей Эвелио Хабарином, артиллерист Камило ночует в доме Раймундо, что из Касандульфов, трое приезжих Гамусо проводят ночь со своим братом Танисом; все идет как надо, никто не говорит лишнего, в доме сеньориты Рамоны останется лишь Мончо Прегисас, у которого не хватает ноги, и Маркос Альбите, у которого не хватает обеих, ночь слишком глухая, чтобы безногим ходить по горам; Катуха Баинте спит, свернувшись, на крыльце, и над домом сеньориты Рамоны водворяется глубокий и безмолвный покой. Дон Камило, прежде чем уйти, велел передать попу Сеферино Гамусо, рыболову Фурело (святой Петр тоже ловил рыбу):

– Пусть отслужит мессу за упокой души того, кого я знаю. И пусть не спрашивает о том, о чем сам должен догадаться, пусть молчит как труп.

– Да, дон Камило.

Над домом сеньориты Рамоны опускается туман, стирая все произнесенные слова, еще плавающие в воздухе, одно за другим, память не сопротивляется туману, так лучше.

– Завтра поговорим?

– Нет, послезавтра, мне утром нужно в Карбалиньо.

Нельзя обвинять Дурную Козу за то, что спит с кем придется, вы знаете, кому Дурная Коза давала грудь, но не произносите его имени, каждый делает то, что ему остается делать, и никого это не касается, с кем она спит, важно только для нее самой, любая женщина вправе ложиться под кого хочет, если ей нравится. Ладно, допустим, выродков много, но этот – тот самый.

– Думаешь, Дурная Коза решилась бы спариться с кабаном?

– А тебе что до этого?

Льет без остановки со дня святого Рамона Нонато, покровителя игорного дома в Карбалиньо, на дороге в Ривадавию: в день, когда меньше всего ждут, посетителей начнет хватать полиция и сажать в тюрьму.

– Простите, дом на дороге в Ривадавию под покровительством не святого Рамона Нонато, а святого Макария, не надо путать.

– Ладно, все равно, святые разберутся.

Льет по-прежнему, неторопливо, на траву, крыши, стекла, льет, но не холодно, хочу сказать, не очень холодно, умел бы играть на скрипке, играл бы вечерами, умел на гармонике, играл бы и утром и днем, умел бы на аккордеоне, играл бы утром, днем и вечером, Гауденсио играет на аккордеоне лучше всех, раз уж не умею ни на скрипке, ни на гармонике, ни на аккордеоне, ни на чем, мне бы следовало умереть в детстве, чтобы не пришлось так много плакать обо мне, я провожу дни, пакостничая с кем могу, по утрам и вечерам я очень расстроен, иногда не могу пакостничать ни с кем, но все равно, у меня есть две руки для этого, мужчины должны утешаться тем, что дает судьба, все это уже записано до сотворения человека. Дон Самуэль Иглесиас Моуре – хозяин восковой мастерской на улице Падре Фейхо, дон Самуэль и его жена сами словно восковые, люди зовут его Селестиаль,[53] иногда дон Селестиаль идет к Парроче утешиться и послушать аккордеон, но ему не везет с музыкальными пьесами, очень любит мазурку, которую Гауденсио очень редко играет.