Мэбэт

Три волчьих чума

Из белой пелены возникла стая серых призраков и бежала вдали мерным неторопливым бегом, не приближаясь к человеку и псу.

— Кто они? — спросил Мэбэт.

— Не знаю, — ответил Войпель. — Вижу только — волки. Или похожи на волков.

Останавливался Мэбэт — останавливалась стая. Шли — и стая шла. От непрерывной ходьбы тяжестью налились ноги любимца божьего. Он давно потерял счет времени своего пути, потому что не было на Тропе дня и ночи, восхода и заката, солнца, луны, звезд и небесных мерцаний…

То была не одна стая, а три — духов Тоски, Отчаянья и Страха.

Каждая из них обитала в своем чуме, но все их невидимые жилища слились как бы в одно пространство, разделенное едва заметными границами, ибо тоска, отчаянье и страх всегда рядом. Они рождают друг друга, вырастают друг из друга и походят друг на друга, как волк на волка…

Духи трех волчьих чумов сломили Мэбэта. Когда невыносим стал бег, ноги одеревенели и уже едва держали тело любимца божьего, стая остановилась и взвыла. Этот вой вытягивал душу из Мэбэта, будто через полый стебель, высасывал из него кровь.

Язык сделался сухой колотушкой, корча пошла по телу, и рука сама вырвала из-за ворота связку подаренных годов и швырнула на снег.

Как только рассталась рука со связкой — прекратился вой.

Боль не ушла из Мэбэта, но в нем появилась сила, чтобы встать и идти. Он встал и пошел, как полумертвый, сам не зная куда. Войпель подхватил связку, чтобы вернуть хозяину, но только коснулись подаренные годы руки Мэбэта — снова поднялся вой и снова упал любимец божий.

— Послушай, пес, — сказал Мэбэт, — если ты не отдашь им связку, я прокляну тебя. Нет для собаки ничего хуже, чем проклятие человека. Но даже если ты будешь биться и вернешь мне эти деревяшки, я не приму их у тебя. Я умру, ты умрешь, все умрут — мне все равно. Это ненужный бой. Он ничего не стоит. Поверь мне…

Войпель видел, что хозяин его говорит правду, и не стал спорить: глупо спасать от смерти того, кому жизнь — мучение. Он отошел немного вперед, положил связку на снег, вернулся к Мэбэту и сел подле него — ждал, когда посланцы стаи подберут свою добычу.

Три духа на длинных упругих лапах подбежали к связке, подняли ее и вернулись к стае. Они даже не взглянули на Мэбэта, будто подобрали его подаренные годы как свою законную вещь, оброненную по дороге.

— Спать буду, — сказал Мэбэт, — только спать. И ты спи.

Войпель лег в ногах хозяина.

Спал Мэбэт долго и, может, не проснулся бы совсем — но почувствовал, как чья-то рука несильно и настойчиво трясет его плечо. С трудом открыл глаза любимец божий, и первое, что увидел, — раскрытую ладонь, державшую ремешок со связкой подаренных лет. Увидев руку, вздрогнул Мэбэт. Он не понимал, чья это рука; выходила она как бы из пустоты, в которой едва угадывались размытые очертания человека в малице.

— Возьми, — сказал голос. — Ты потерял — я подобрал. Не теряй больше…

Снова вздрогнуло сердце Мэбэта. Он протянул руку, чтобы взять связку, но пальцы не слушались, и подаренные годы поползли с ладони, попадали в снег, с тонким стуком ударяясь друг о друга. Так и лежала связка на снегу.

Вдруг понял Мэбэт, что, касаясь заветных дощечек, он не чувствует боли и воя не слышит.

— Кто ты?

— Дух…

Помолчав немного, собеседник вновь заговорил, будто предчувствуя вопрос:

— Этих зверей я давно знаю, они сами отдали мне твои подаренные годы.

— Ты приказал им? Разве ты можешь им приказывать?

— Нет. Но еще там, в мире, я много испытал от них, много бился с ними и победил. Или почти победил. Они это помнят и даже боятся меня.

— Разве есть человек, который может их победить?

— Не знаю… Наверное, есть. Что же касается меня, то я вовремя умер, и если бы не тот медведь, они одолели бы меня в каком-нибудь другом бою. Своевременная смерть — доброе дело: даже если она приходит к молодому, жизнь не кажется обидно короткой. Вы, живые, это плохо понимаете или совсем не понимаете.

Сердце заколотилось в груди Мэбэта.

— Кто ты? — закричал он.

— Я Хадко, твой сын… Ты вряд ли узнал бы меня сам. Облик мой еще неясен, потому что умер я не так давно. Но, я думаю, когда мы вновь встретимся за пределами земли, ты легко узнаешь меня. А сейчас еще не время. Здравствуй, отец.

Настолько поражен был любимец божий, что не ответил на приветствие сына. Хадко не попрекнул его.

После долгого молчания опомнился Мэбэт и сказал:

— Сын, я убил того медведя, я отомстил за…

Человек Пурги тихо оборвал его:

— Не рассказывай, я знаю. Скажи мне лучше — здоров ли мой сын? Здорова ли моя мать? Жена моя здорова ли?

— Они все живы и здоровы. Они тоскуют по тебе.

— Не надо тосковать. Пусть не тоскуют обо мне, здесь я не терплю никакого зла. Скажи им об этом, когда вернешься.

Горло Мэбэта немело от подступавших слез.

— Скажу… Если смогу дойти. Эти чумы — очень тяжкие. Они — расплата за мою жизнь…

— Не вини себя, — сказал Хадко, голос его был спокоен. — Каждый человек платит за свою жизнь — после смерти или еще там, на земле.

— Ты — заплатил? — спросил Мэбэт.

— Наверное, да. Хотя я не знаю, что будет со мной дальше. Участь моя там, — рука Хадко показала вверх, — еще не решена. Слишком мало времени прошло. Но я вижу подарок бесплотных в том, что они забрали мою жизнь в пору счастья. У меня родился сын, у меня была красивая жена и добрая охота. Любовь моя, родившись злой, очистилась от зла. Я пресек вражду с людьми и установил с ними добрый мир. Разве этого мало человеку? Даже того, последнего медведя я шел добывать, чтобы стать еще счастливее. Пожалуй, это было слишком… Правда, одно смущало мою душу. Не знаю, чьей волей — а, несомненно, это была благая воля — я поборол тот страх, который шел за мной от самой утробы. Это страх перед тобой. Я уже не боялся и не впадал в немоту при виде тебя, но все же знал, что столкнусь с тобой неизбежно. Пусть не сейчас, много позже, когда вырастет мой сын и твой внук, которого ты намеревался сделать своим наследником. Я догадывался об этом…

— Твоя догадка — правда, — горестно сказал Мэбэт.

Хадко продолжал, будто не слышал:

— Однако хвала тем бесплотным, которые послали мне своевременную смерть и тем избавили от брани с родным отцом.

— Ты бы поднял на меня оружие?

— Оспаривать первородство у собственного сына, поднимая оружие на собственного отца, — вряд ли может быть что-то ужаснее подобной участи. Всякий, кто сказал бы, что знает, как разрешить такую участь, — глуп. Разума моего хватило, чтобы не разгадывать эту загадку прежде, чем придет ее час. Время давало мне передышку, и я думал о другом, хотя знал, что ты не забываешь и не прощаешь обиды. Одно лишь скажу тебе: я бы сделал все, чтобы остаться жить, даже если бы ты захотел моей смерти. Но, как видишь, боги решили иначе — и потому незачем нам говорить об этом.

— Сможешь ли ты простить меня, сын?

— Ты не нуждаешься в моем прощении.

Мэбэт склонил голову, в груди его появилась боль, будто вновь вернулась стая и завыла.

— Нет, ты не можешь, — проговорил он обреченно, — не можешь простить меня.

— Поверь мне, отец, не от зла, не от старой обиды мой голос говорит эти слова. Зло и обиды остались там и уже не вернутся больше. Ни камню, ни дереву, ни птице, ни зверю нет нужды в прощении — в нем нуждается только человек. Он дальше всех от истины, он один знает, что такое страдание. Он один жаждет прощения и оправдания.

— Подожди, — крикнул Мэбэт, — не уходи! Я обещаю выдержать все, на что хватит моих сил, и на что не хватит — тоже выдержу. Скажи мне только… Правда ли, что с каждым человеком рождается мера его страданий? И если правда, то кем придумано такое зло?

Дух Хадко расплывался в воздухе, становился плоским и колыхался волнами, будто скорбный флаг войны под тяжелым ветром.

— Будь я последним из живущих на земле людей, наверное, боги открыли бы мне истину, — сказал он. — Я не последний и не знаю, но верю, что в конце времен — а может быть, и раньше — эта истина откроется нам. А сейчас главное — идти. Иди, отец. Не трать сил на преждевременные размышления. Береги себя.

Сказав это, дух Хадко исчез.