Меч императора Нерона

Глава первая

Прошло больше года со времени описанных событий. Никий жил теперь в доме Агриппины, пожалованном ему Нероном. Он отделал все комнаты в своем вкусе, и особенно спальню, где в последний раз видел Агриппину. Впрочем, он не любил заходить туда — в том месте, где в роковой день лежала женщина, все ему чудилось красное пятно. Он приказал сменить здесь даже доски пола, покрыл пол толстым ковром, но ощущение, что кровь все равно проступает наружу, не проходило. Достаточно было оказаться в коридоре перед дверью, чтобы почувствовать это. Иной раз Никий тайно ночью пробирался сюда, зажигал светильник, загибал ковер и смотрел. Пригнувшись низко, он даже нюхал. Не находил ничего — ни следов крови, ни запаха, но коснуться рукой этого места он так и не смог себя заставить. Знал, если заставит, то, может быть, мучающее ощущение покинет его, но — не мог.

Он очень изменился в последнее время: от того красивого юноши, что приехал когда-то в Рим, ничего не осталось. Лоб Никия прорезали теперь глубокие морщины, щеки стали бледными (здоровый румянец исчез, казалось, навсегда), подбородок заострился, глаза запали, а во взгляде не стало огня. Ему можно было дать лет тридцать, а то и больше. При этом он походил скорее на тридцатилетнего старика, чем на тридцатилетнего мужчину.

После той услуги, которую он оказал Нерону, устранив Агриппину, Никий некоторое время по-настоящему боялся за свою жизнь и строил вполне реальные планы побега из Рима. Но бежать было некуда, и сил для этого он тоже не чувствовал. Он плохо спал, вскакивал от каждого шороха — настоящего или почудившегося,— все время мерещилось, что к нему пробирается убийца. Но самое отвратительное состояло в том, что этот представляющийся ему убийца был с собственным его лицом. Он боялся смотреть в зеркало и приказал убрать из дома все зеркала.

Но Нерон остался неизменно милостив к нему, и страхи Никия несколько поутихли, хотя и не прошли совсем. Его главный враг, командир преторианцев Афраний Бурр, уже полгода как лежал в могиле. Он сам приложил руку к гибели Афрания, но нисколько не жалел об этом. И не вспоминал об Афрании, словно того никогда и не было.

Афраний Бурр, пока еще был жив, неизменно смотрел на Никия с ненавистью и нисколько ее не скрывал. Если бы не Нерон, Афраний расправился бы с ним очень быстро. Император время от времени любил шутить на эту тему. Он говорил, смеясь и лукаво поглядывая на Поппею (к тому времени взявшую во дворце большую власть):

— А как ты думаешь, моя Поппея, что бы сделал Афраний с Никием, попадись он ему в руки? Нет, в руку, потому что наш доблестный Афраний калека. Но, думаю, и одной рукой он сумел бы его помучить как следует.

Поппее не нравились эти разговоры, при таких шутках Нерона она неизменно хмурила брови и отворачивалась сердито. Как-то она сказала Никию:

— Не бойся, Нерон любит тебя и не даст в обиду. Он любит, а я ценю. Что же до Афрания, то, мне кажется, он уже достаточно созрел, чтобы из живого стать мертвым. Перезревший плод срывают — вот только нужно разыскать умелого садовника.

При этом она так смотрела на Никия, что тот понял — «садовником» будет он.

И не ошибся, хотя после этого разговора прошло довольно много времени и Поппея больше к нему не возвращалась.

Афраний Бурр вдруг заболел и слег в постель, жалуясь на боли в горле. Вообще-то он жаловался на горло давно, но впервые болезнь обострилась настолько, что он в течение нескольких дней не мог выполнять своих обязанностей по службе.

Однажды во время пира Нерон поманил пальцем Никия и, пригнувшись к самому его уху, сказал:

— Тебе не кажется, мой Никий, что на пиру не хватает одного человека?

— Кого не хватает, принцепс? — спросил Никий.

Нерон обвел взглядом гостей и проговорил с лукавой улыбкой:

— Того, кого ты больше всех любишь.

— Но больше всех, принцепс, я люблю тебя, ты же знаешь.

— Да, да,— несколько нетерпеливо заметил Нерон,— но я говорю о другой любви.— И, видя, что Никий либо не может, либо не хочет понять, о ком идет речь, пояснил:

— Я говорю об Афрании, нам не хватает его.

— Да, принцепс,— осторожно согласился Никий.

Нерон усмехнулся.

— Мне его очень не хватает, я так привык любоваться его искалеченной рукой. А как он хромает! Это не хромота, а великолепный танец. В его хромоте я всегда видел великую поступь Рима. Скажи, Никий, ты еще не забыл искусство врачевания? Помнишь, как ты лечил потерявшего голос Салюстия тухлыми яйцами? Мне тогда это очень понравилось! — И Нерон весело рассмеялся.

Никий улыбнулся тоже, но лицо Нерона уже в следующее мгновение приняло самый серьезный вид.

— Я хочу, чтобы ты полечил нашего Афрания,— проговорил он, глядя на Никия с прищуром.— Я желаю видеть его здоровым. Надеюсь, ты согласишься взяться за дело?

— Но, принцепс, я уже давно...— начал было Никий, но Нерон, не дослушав его, сказал:

— Вылечи его, пусть даже он лишится своего замечательного уродства. Я согласен пожертвовать этим. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Не очень, принцепс,— пожал плечами Никий,— прости мою тупость.

— Прощаю.— Нерон великодушно наклонил голову.— Хочу, чтобы ты понял: мертвый Афраний уже не будет калекой. Ведь мертвый не может хромать, не так ли? Я готов лишиться удовольствия лицезреть его походку, олицетворяющую величественную поступь Рима. Ну, теперь ты понял меня?

Губы императора разошлись, но глаза смотрели строго. И Никий сказал:

— Да, принцепс, я сделаю все, что в моих силах.

— Ты сделаешь все,— произнес Нерон тоном приказа и, тут же отвернувшись, шутливо заговорил с кем-то из гостей.

Никий исполнил приказ с хитроумием опытного убийцы. Он отыскал колдунью Тускулу: сгорбленную старуху с лицом, похожим на кусок прогнившего дерева. Никто не знал, сколько ей лет, некоторые говорили, что она бессмертна. По крайней мере, не было человека в Риме, который бы знал ее молодой. Она занималась колдовством, изготовлением любовных снадобий, врачеванием. Не однажды ее пытались изгнать из Рима, но сам император приказал оставить колдунью в покое.

Ходили слухи, что известное грибное блюдо, отправившее в могилу императора Клавдия, было приготовлено не без ее участия.

Никий сам поехал к ней. Как и полагается в таких случаях, поздним вечером. Сначала старуха, кряхтя и охая, сказала, что она ничем уже не занимается, потому как совсем одряхлела и готовится к смерти. Но когда Никий вытащил и подбросил на ладони тугой мешочек с монетами, глаза Тускулы сверкнули не по-старушечьи, и, оглядев дорогую одежду Никия, она сообщила, что готова помочь столь знатному молодому человеку, которого привела к ней, как видно, великая нужда.

— Великая,— без улыбки кивнул Никий и объяснил ей цель своего прихода: один его близкий родственник болеет горлом, страшно страдает, и он хочет, чтобы Тускула помогла ему избавить несчастного от мучений.

— Ты хочешь, чтобы он поскорее предстал перед богами? — спросила она напрямую.

— Да, если им так будет угодно.

— Им так будет угодно,— уверенно проговорила Тускула и, раздвинув губы, показала ему черный провал рта, что, по-видимому, должно было означать улыбку.

Через день она вручила Никию мазь и, длинным корявым пальцем проведя по горлу, сказала:

— Ему не будет больно.

Утром следующего дня Никий зашел к врачу Нерона, который каждый день навещал больного Афрания.

— Я пришел справиться о здоровье нашего доблестного Афрания Бурра,— поведал Никий с любезной улыбкой.— Скажи, ему лучше?

Врач, подозрительно взглянув на Никия, ответил уклончиво:

— У него слишком застарелая болезнь.

Никий с участием покачал головой:

— Жаль, что судьбу смертных определяют не врачи, а боги.

Врач не ответил, а настороженность в его взгляде стала еще заметнее.

Никий потрогал горшочки со снадобьями, стоявшие на полках, и, не глядя на врача, спросил:

— Тебе, наверное, известно, что я когда-то занимался медициной? Скажи, чем ты пользуешь несчастного Афрания?

— Настойкой из трав и еще...— медленно выговаривая слова, попытался объяснить врач, но Никий его остановил:

— Я знаю, ты опытный врач и твои лекарства, как известно всем, порой творят чудеса.— Тут он демонстративно вытащил из-под одежды коробочку с мазью, которую дала ему Тускула, и, показав врачу, спросил: — Но почему ты забыл об этом прекрасном лекарстве? — И, указав на полки за спиной, добавил: — Я нашел это у тебя на полке. Наверное, ты приберегаешь снадобье напоследок, как самое сильное средство. Не хочу вмешиваться в лечение, но императора так беспокоит здоровье доблестного Афрания, что, мне кажется, лечение нужно ускорить.— Никий раскрыл рот и пальцем указал на собственное небо.— Вот туда, и все, совсем не страшно.

Врач задрожал, отступил назад. Никий подошел, взял его руку и вложил в нее коробочку со снадобьем.

— Нет... не могу...— Врач затряс головой, кожа на лице приняла землистый оттенок, а глаза неподвижно смотрели на Никия.

— Даже если я тебя попрошу?

— Нет,— врач дернул головой.

— Даже если тебя попросит император?

— Император? — пролепетал несчастный, вращая глазами.— Разве это он послал тебя?

— Я пришел сам,— улыбнулся Никий,— своими ногами, ты, наверное, заметил это. Но разве что-нибудь в Риме происходит без ведома императора? Или ты сомневаешься, что он наделен божественной силой? Скажи, не бойся, я передам ему твое мнение.

— Нет, нет,— быстро проговорил врач,— я понимаю, я не думал ничего такого.

— Конечно, ты не думал, но, чтобы я не сомневался и чтобы у императора никогда не возникало на этот счет никаких сомнений, не прячь свое снадобье, не жалей его, здоровье Афрания Бурра стоит дорого. Прощай!

И, одарив врача улыбкой, от которой у того задрожали ноги, Никий ушел.

Еще день спустя Нерон спросил Никия:

— Как продвигается лечение Афрания? Надеюсь, он на пути к выздоровлению?

— Он на пути, принцепс,— заверил его Никий.— Если ты пожелаешь навестить его, то сделать это нужно теперь же.

— Теперь же? — притворно удивился Нерон.— Но к чему такая спешка?

— Он слишком торопится, двигаясь по пути выздоровления, принцепс. Боюсь, нам его не догнать.

Некоторое время Нерон молча смотрел на Никия и вдруг, не удержавшись, расхохотался:

— Ох, не могу, Поппея! — обратился он к стоявшей тут же Поппее, мотая головой и всплескивая руками.— Ох, не могу!

— Да что тебя так рассмешило, Нерон? — спросила она, дернув его за рукав.— Поделись с нами.

— Я представил... я представил...— не в силах успокоиться, сквозь смех выговорил Нерон.— Представил, как наш великолепный Афраний хромает по пути выздоровления. Вот так! Вот так! — И Нерон изобразил хромающего Афрания, пробежав к окну и обратно.

Поппея поддержала его веселье сдержанным смехом, а Никий лишь вежливо улыбнулся.

Император отправился навестить больного Афрания Бурра с большой помпой. Его блестящий выезд сопровождали толпы зевак, выкрикивающих приветствия. Жена и брат больного встретили его у дверей дома.

— Ну, как наш Афраний? — милостиво глядя на них, осведомился Нерон.— Надеюсь, ему лучше?

При этих словах жена Бурра залилась слезами, а брат, глядя на императора запавшими от бессонницы глазами, сказал, что Афраний совсем плох и вряд ли доживет до утра. Нерон нахмурил брови и, кивком приказав Никию следовать за собой, вошел в дом.

Афраний Бурр лежал на высоких подушках с бледным и безучастным лицом. Войдя, император поморщился — в комнате стоял тяжелый дух. Приблизившись к ложу, он обратился к Афранию с участливой улыбкой:

— Скажи, Афраний, как чувствуешь себя? — И, переглянувшись с Никием, добавил: — Надеюсь, ты на пути к выздоровлению?

Щеки больного дрогнули, он тяжело вздохнул, высоко поднимая грудь, проговорил едва слышно:

— Со мной все кончено, принцепс.

Опустившись в кресло, подставленное ему слугами,

Нерон не без брезгливости коснулся руки Афрания, лежавшей поверх одеяла (изуродованная рука больного была прикрыта, но и здоровая выглядела не лучше — скрюченные пальцы казались обтянутыми истончившейся до предела кожей лилового оттенка), и выговорил бодро:

— Ты удивляешь меня, Афраний. Такие доблестные воины, как ты, не умирают в постели.

— Я не умираю, принцепс, я погибаю,— слабо отозвался больной.

— Вот как! — вырвалось у Нерона, и лицо его сделалось недовольным. Он покосился на Никия, стоявшего возле кресла, не поймал его взгляда, повторил, взявшись за подлокотники и как бы желая подняться.— Вот как!

— Этот,— сказал Афраний, переведя глаза на Никия, который отступил за спину Нерона.

Слово прозвучало слабо, и трудно было разобрать, что в нем: вопрос или утверждение. Больной закрыл глаза и казался безучастным. Нерон потянулся к руке Афрания, но только дотронулся кончиками пальцев до края одеяла. Поднялся рывком, едва не уронив кресло, сердито топая, дошел до двери, но вдруг остановился и жестом подозвал врача из темного угла комнаты:

— Подойди!

Врач подбежал, со страхом глядя на императора. Его вид был не лучше вида больного, испуганные глаза лихорадочно блестели.

— Говори! — строго приказал Нерон.

Врач посмотрел на Никия, как бы ища защиты, сказал, разведя заметно дрожавшие руки в стороны:

— Болезнь оказалась слишком запущенной, жар уже проник внутрь. Я ничего не мог...

— Он в самом деле не доживет до утра? — перебил его Нерон.

— Да, принцепс, наверное.

Тут Нерон неожиданно улыбнулся и, протянув руку, ободряюще потрепал плечо врача:

— Тебе не в чем упрекать себя. Оставайся и помоги Афранию умереть.

Никий невольно вздрогнул. Посмотрел на жену и брата Афрания, стоявших поодаль. Ему показалось, что они смотрят на него каким-то особенным взглядом. Врач скорбно улыбнулся и покачал головой. Нерон отпустил его и вышел в дверь. Во дворе он попрощался с родственниками Афрания, произнес несколько ободряющих слов. Жена Афрания плакала, низко опустив голову, лицо брата словно застыло.

Нерон пригласил Никия в свои носилки. Резким движением задернув занавеску, сказал, глядя прямо перед собой:

— Вот как умирают столпы великой империи!

Никий молчал, смотрел на профиль императора с выпяченной нижней губой.

— Почему ты не спрашиваешь, мой Никий, как умирают столпы великой империи? — не оборачиваясь, вдруг спросил он.

Никий подался вперед:

— Как?

Нерон, бросив на него ответный взгляд, лукаво улыбнулся. Подняв указательный палец, он произнес едва ли не по слогам:

— Великолепно!

Глава вторая

Теренций теперь редко выходил из дома. В последний год он сильно одряхлел. В доме Никия у него не осталось никаких особенных обязанностей. Другие слуги, молодые и крепкие, делали то, что делал прежде он: одевали Никия, встречали его, прислуживали за столом. Теренций чувствовал себя заброшенным, ненужным. И это при том, что господин, Никий, относился к нему хорошо, и Теренцию не на что было жаловаться

— Ты слишком долго служил другим, жил для других,— говорил Никий, когда Теренций пытался что-то сделать по хозяйству, как-то услужить своему господину.— Я хочу, чтобы ты пожил для самого себя. Скажи, что ты хочешь, я все сделаю. Если ты желаешь жить здесь, то живи как свободный человек, ни о чем не задумываясь. Если желаешь жить отдельно, я куплю тебе дом.

Теренций отвечал, что не хочет покидать своего господина. Никий улыбался, дружески трепал его по плечу и уходил. Теренций грустно вздыхал: он знал, что больше никому не нужен, и на душе у него было тяжело.

Никий выделил ему в доме просторную светлую комнату, уютную, удобную, хорошо обставленную. Он даже предложил Теренцию слугу, но тот отказался. Ему не нужен был слуга, ему хотелось оставаться нужным Никию, но он видел теперь хозяина очень редко. Тот не то чтобы избегал встреч, но, кажется, временами просто забывал о существовании Теренция. Той близости, которая была между ними раньше,— такой близости не стало и в помине.

А некоторое время назад Теренций почувствовал приближение смерти. Он начал думать об этом постоянно и сам не понимал, страшится смерти или желает ее. Скорее всего он чувствовал и то, и другое одновременно. Ему не с кем было поделиться своими думами, страхами — он остался совершенно одинок.

Однажды он увидел во сне виллу, где жил у Аннея Сенеки. Это получилось так реально, он видел все так, как видят наяву, даже ощутил запахи. Сон взволновал его, и он уже не мог успокоиться. Мечта побывать там сделалась главной целью его теперешней жизни, единственной, потому что ничего другого он уже не мог ни желать, ни хотеть.

Долго он не решался сказать об этом Никию, даже убеждал себя, что не скажет никогда. Но тяга к месту, которое он называл родным (он хотя и не родился там, но все же прожил большую часть жизни), была сильнее сомнений, и, собравшись с духом, он попросил Никия отпустить его на несколько дней.

— Я все равно скоро умру, мой господин,— добавил он с грустью.— Кому будет плохо, если я поеду! А мне будет приятно увидеть перед смертью родные места.

— Значит, ты считаешь их родными? — спросил Никий, слегка подозрительно глядя на Теренция.

— Да, мой господин,— отвечал тот,— ведь меня привезли туда ребенком.

— Может быть, ты соскучился по своему господину, Аннею Сенеке?

Теренций почувствовал, что вопрос задан не просто так, и ответил как можно простодушнее:

— Нет, дело не в нем. Я считаю тебя своим господином, а не его. Кроме того, я не собираюсь видеться с ним. Кто я такой? Старый дряхлый слуга. Я не стану входить в дом, а только поброжу по окрестностям и вернусь. Но если ты не хочешь, чтобы я ехал...

— Поезжай,— сказал Никий.— Возьми с собой пару слуг, дороги теперь небезопасны, да и тебе будет веселее.

— Мне хотелось бы поехать одному,— просительно улыбнувшись, проговорил Теренций.— Это мое последнее путешествие, путешествие к смерти, а туда не нужны провожатые.

— Как знаешь. Но только...— Никий прервался, и Теренций спросил:

— Да, мой господин.

— Нет, ничего, поезжай. Я распоряжусь, чтобы тебе предоставили все необходимое.

Теренцию не трудно было догадаться, о чем хотел говорить Никий и чего он не сказал. Конечно, Никия волновала возможная встреча Теренция и Сенеки. По обрывкам разговоров, которые вел Никий с гостями и даже с императором, довольно часто посещавшим дом Никия, он понимал, что Сенека беспокоит власть, все еще беспокоит. Несмотря на старость, несмотря на абсолютную уединенность. Вряд ли они страшились заговора или чего-то в этом роде. Их раздражало, что Сенека все еще живет, смотрит на них из своего далека, видит те ужасные вещи, которые они проделывают в Риме и с Римом. Именно это, то, что старый философ видит все, по разумению Теренция, и не давало им покоя. То есть полного покоя.

Но Никий не сказал ему об этом, а Теренций не посчитал себя вправе спрашивать. В конце концов, кто он действительно такой есть, чтобы рассуждать о делах государственной важности, а тем более самому заговаривать о них! Он поблагодарил Никия и стал собираться в дорогу.

Два дня спустя, ранним утром, верхом, ведя на поводу запасную лошадь, Теренций выехал из города. Он уже и не помнил, когда путешествовал один. Обычно он сопровождал господ — сначала Сенеку, потом Никия. Впрочем, Никия всего один раз — в тот памятный день они отправились в Рим.

Утро было холодным. Укутавшись в теплый плащ и натянув на голову капюшон, Теренций дремал в седле, вспоминал те места, куда ехал. Воспоминания были теплыми. Теплыми в самом настоящем смысле. Теренцию представлялось, что там, на вилле Сенеки, всегда тепло, не то что в этом проклятом Риме, где если солнце, то обязательно духота, а если тучи, то собачий холод.

Вдруг чья-то рука схватила коня за повод — он заржал, пытаясь встать на дыбы, едва не сбросил на землю задремавшего Теренция. Теренций качнулся в седле, хотел вытащить меч, но запутался в полах плаща и только прихватил рукою платье у пояса. Тут он услышал:

— Ты не изменился, Теренций, такой же воинственный, как и прежде,— и, приглядевшись, узнал Симона из Эдессы.

Тот выпустил поводья, похлопал широкой ладонью по шее коня, все еще испуганно храпящего, протянул Теренцию руку:

— Сойди, Теренций, я давно ищу с тобой встречи. Честно говоря, я потерял надежду увидеть тебя, не думал, что ты вдруг так смело отправишься в далекий путь.

— Ты? — Теренций все еще глядел на Симона с испугом.

— Конечно, я,— ответил тот, усмехаясь,— или ты совсем забыл, как я выгляжу?

— Я задремал,— проговорил Теренций уже чуть смущенно и кряхтя слез с седла,— Зачем тебе нужно было пугать меня! — добавил он с укоризной.

— Пойдем туда,— указал Симон на кучку деревьев в низине,— не нужно, чтобы нас кто-нибудь видел вместе.

Теренций огляделся, в этот час дорога была совершенно пустынной. Симон, по-хозяйски ступая, повел лошадей вниз, Теренций, вздохнув, поплелся за ним.

Глядя в спину впереди идущего Симона, он не мог разобраться в своих чувствах — рад он встрече или не рад. С одной стороны, ему было приятно увидеться с Симоном: он остался единственным теперь человеком, с которым Теренций еще мог поговорить если не по душам, то, по крайней мере, дружески. С другой стороны, он почему-то чувствовал неловкость, будто был в чем-то перед Симоном виноват. Дело заключалось, наверное, не в нем, а в Никии, но Никий остался далеко, а неловкость Теренция все возрастала.

Они дошли до небольшой рощи, всего в несколько деревьев, Симон привязал лошадей, сел на траву. Трава была в росе, Теренция стал бить озноб, он потоптался в нерешительности, но все же сел, подвернув под себя полы плаща. Симон молчал, со странной улыбкой глядя на Теренция. Одежда на нем была ветхой и грязной, он не походил на того торговца, каким знал его Теренций, а смахивал на нищего странника, что во множестве собираются у ворот города, у торговых рядов или у храмов, заунывными голосами прося милостыни.

Симон, как видно, угадал мысли Теренция. Сказал, дернув себя за одежду у ворота:

— Я, наверное, плохо выгляжу, Теренций. Такой важный человек, как ты, и не посмотрел бы на меня, повстречайся мы на улице.

— Нет, что ты,— быстро возразил Теренций, опуская глаза,— я и не подумал ни о чем таком. Но разве ты уже не торгуешь, как раньше?

Симон вздохнул:

— Иногда мне кажется, что все это было в другой жизни, Теренций,— проговорил он с грустью.— С тех пор как убили Онисима, я скитаюсь в окрестностях Рима, будто голодный волк.

— Да-а,— протянул Теренций, поглядев на Симона с состраданием, и взялся за кошелек на поясе.— Я помогу тебе, у меня, правда, не очень много денег, но...

— Я не об этом,— поморщился Симон.— Я сказал о голодном волке не потому, что голоден, а потому, что одинок, Теренций. А пропитание я всегда могу добыть себе.

— Понятно,— кивнул Теренций с некоторой настороженностью .

Симон неожиданно рассмеялся:

— Не бойся, я не стал разбойником, хотя мог бы им стать.— Он показал на рукоять меча, торчащую из лохмотьев.— Разве ты забыл, что я принадлежу к общине христиан? Это только для защиты. Не скрою, иногда приходится украсть. Да, Теренций, да. Но это когда становится совсем невмоготу, чтобы только не умереть с голоду.

Теренций снова взялся рукой за кошель, но Симон опять остановил его:

— Я искал тебя не для этого,— сказал он раздраженно.— Мне нужно знать, как жить дальше, а никто, кроме тебя, не сможет мне ответить.

— Я? — удивленно пожал плечами Теренций.— Но как я...

— Да, ты,— перебил его Симон.— Потому что ты живешь в доме Никия. Или,— он презрительно усмехнулся,— в доме матери императора.— И он вдруг спросил, не делая паузы: — Это правда, что Никий убил Агриппину?

Теренций никак не ожидал такого вопроса, не был готов ответить.

Симон повторил:

— Так это Никий убил Агриппину?

— Я же не видел, Симон! — проговорил Теренций и, тут же почувствовав, что ответ вышел глупым, добавил: — Я ничего точно не знаю, откуда мне знать!

— Она, конечно, была не лучше своего сынка,— сказал Симон,— но все-таки убить женщину... А, Теренций, ты смог бы убить женщину?

— Я никого не убивал. Никогда,— с нескрываемой обидой отозвался Теренций.

— Ну, ладно,— Симон потянулся и дотронулся до колена Теренция,— я не хотел тебя обидеть. Прости. Помнишь тот день, когда ты приходил к Онисиму, накануне его смерти?

— Да, помню.

— Я попал в нехорошую историю, Теренций,— вздохнув, с грустью выговорил Симон.— Тогда я смог убежать от людей Онисима, но потом...

Он замолчал, неподвижно смотря вдаль. Теренций переждал некоторое время, потом решился спросить:

— Что? Что потом, Симон?

— Потом,— криво усмехнувшись, сказал Симон,— убили Онисима. Люди из римской общины христиан стали говорить, что это сделал Никий и что я помог ему в этом. Они охотились за мной, как за диким зверем. Каждый из членов общины считал за благо расправить-ся со мной. Мне пришлось бежать. Они охотились на меня, а римляне на них. Почти все они погибли. Ну, тебе это, наверное, известно. И я остался один. Совсем один, ты понимаешь это, Теренций?

— Я понимаю,— грустно заметил Теренций, подумав о своем.— Но почему ты не ушел из Рима совсем? Ты мог бы отправиться в Эдессу.

— Я мог бы возвратиться в Эдессу?! Я? — Симон постучал своим корявым пальцем по груди.— Как же я мог вернуться, Теренций, что ты говоришь?!

— Но почему же ты не мог вернуться? Там, наверное, остались твои родные.

— Да,— глядя на Теренция горящими глазами, вскричал Симон,— там остались мои родные, там остались мои друзья, там много чего осталось! Но как я мог уехать, если учитель Павел сказал, что я должен быть при Никии во что бы то ни стало. Во что бы то ни стало, Теренций. Во что бы то ни стало! Я слышал это собственными ушами.— Симон дотронулся ладонью до уха,— Ты понимаешь это?!

— Да, да,— осторожно покивал Теренций,— я понимаю, но ведь обстоятельства могли измениться, неужели учитель Павел не мог отменить своего...

— Учителя Павла нет,— быстро сказал Симон,— он умер. Разве ты не знал этого?

— Нет,— испуганно помотал головой Теренций,— мне неоткуда было узнать об этом.

— А Никий? — спросил Симон.

— Что Никий?

— Разве он не сказал тебе?

Теренций находился в замешательстве: сказать правду было невозможно, лгать не хотелось. Он ничего не ответил, только грустно посмотрел на Симона.

— Значит, он больше не разговаривает с тобой? — спросил тот.

Теренций отрицательно покачал головой:

— Мы уже давно... мы уже давно так... не разговариваем.

— Что же мне делать, Теренций? Скажи, что же мне делать?

— О чем ты, Симон, я не понимаю.

— Мне нужно увидеться с Никием,— твердо выговорил Симон, пристально глядя на Теренция.— Ты сможешь помочь мне?

— Я? — Теренций спросил так, будто не понял вопроса.

— Конечно, ты, кто же еще.

И тут Теренций сдался. Посмотрев на Симона взглядом, в котором было безраздельное страдание — теперь нескрываемое,— он ответил:

— Боюсь, Симон, я не смогу этого сделать.

— Почему же? Ты не хочешь?

— Я не могу.

— Но почему, почему, ответь!

Теренций ответил не сразу. Он долго смотрел себе под ноги, потом медленно поднял голову:

— Я маленький человек, Симон, что я могу! Я не имею права осуждать своего господина.

— Ты не раб, Теренций, ты не раб! — вскричал Симон, потрясая руками перед самым лицом Теренция.

Теренций грустно улыбнулся — грустно и виновато:

— Нет, Симон, ты ошибаешься, я раб. Я родился рабом и умру им, я ничего не могу с этим поделать. Это воля Бога — вашего или другого, я не знаю. Я хотел бы чувствовать, как ты, Симон, но я не умею. Я раб своего господина, кто бы он ни был. Я многое вижу, думаю, кое-что понимаю, но как я могу осуждать господина? Скажи, Симон, как?

— Значит, ты все-таки осуждаешь Никия? Ты имеешь на то свои причины? Скажи мне о них, Теренций.

— Я боюсь.

— Чего же ты боишься? Мы одни. Или ты думаешь, что я выдам тебя? Не бойся, я никогда этого не сделаю.

— Нет, нет,— Теренций отрицательно помахал рукой,— не в этом дело. Я не тебя боюсь и даже не Никия, я сам не знаю, чего или кого боюсь. Может быть, Бога, но я не уверен.

— Скажи,— жестко выговорил Симон, и это прозвучало как приказ, который Теренций не мог не выполнить.

Он произнес, прямо глядя в глаза Симону:

— Никий убил Онисима. Я знаю. Он ударил его ножом. Вот так.— И Теренций провел пальцем по горлу, от уха до уха.

Симон внезапно схватил Теренция за ворот, едва не опрокинув:

— Ты сам это видел? Ты сам это видел?!

— Нет,— почти прохрипел Теренций, пытаясь оторвать руки Симона.— Пусти!

Симон выпустил его, сел, тяжело дыша.

— Не видел,— потирая горло ладонью, проговорил Теренций.— Не видел, как все происходило, но видел Никия сразу после этого — он был весь в крови. В крови Онисима, Симон! Я помогал ему переодеваться, когда пришел император вместе с Афранием Бурром, командиром преторианцев. Я сам слышал, как Афраний сказал, что Никий разрезал его от уха до уха. Я сам это слышал, и я видел Никия... Верь мне!

— Я не верю тебе! — с угрозой сказал Симон.— Ты нарочно говоришь мне это, ты...— Он не закончил, задохнувшись, дернул головой.

— Ты просил сказать — я сказал,— Голос Теренция дрожал, на глазах выступили слезы (то ли от обиды, то ли от удушья).— Я не искал встречи с тобой, Симон, и не хотел тебе ничего такого рассказывать. Я говорил тебе это как... О Симон, если бы ты только знал, как же я одинок! — И Теренций, прижав ладони к лицу, зарыдал, трясясь всем телом.

Он почувствовал, как рука Симона коснулась его спины, и услышал у самого уха:

— Прости меня, старик! Не плачь. Ну, успокойся же, успокойся.

Голос Симона был столь необычно и неожиданно ласков, будто это говорил не Симон, а какой-то другой человек.

Скорее от удивления, чем от самих слов, Теренций убрал ладони и поднял голову. Лицо Симона стало бледным, губы подрагивали. Он медленно произнес (осторожно, как бы со страхом выговаривая слова):

— Значит, ты думаешь, что Никий...

Он не договорил, а Теренций утвердительно кивнул.

— Я убью его,— сказал Симон.

— За что?

— Ведь он убил Онисима.

— Онисим был дурной человек.— Теренций дотронулся до руки Симона, ощутил, как она холодна.— Конечно, его не следовало убивать, но, с другой стороны, Симон, ведь он был дурной человек!

— Дело не в нем.— Симон раздраженно махнул рукой.— Дело в том, что Никий покусился на жизнь одного из наших братьев. Значит, он служит римлянам, этому чудовищу, императору Нерону. Он должен умереть, Теренций. Он должен умереть! Я убью его!

Последнее он почти прокричал. Так громко, что Теренций с тревогой огляделся по сторонам. Но никого не было вокруг, только лошади испуганно прижали уши.

Наступило молчание. Говорить стало не о чем. Теренций чувствовал неловкость, и ему казалось, что Симон ощущает то же. Нужно было подняться, взять лошадей и продолжить путь. Но как это сделать теперь?

Странно, но Теренций не ощущал страха: ни за себя, ни за Никия, хотя вполне понимал, что Симон не шутит. Он несколько раз собирался с силами, прежде чем сказать:

— Знаешь, Симон, только учитель Павел мог решить это.

— Что? Что это? — воскликнул Симон, сжав кулаки и глядя на Теренция едва ли не с ненавистью.

— О Никии,— сдержанно, но без страха пояснил Теренций и наконец сказал главное, о чем не решался говорить раньше: — Может быть, учитель Павел ошибся, послав Никия. Я хочу сказать, ошибся, выбрав его.

— Учитель Павел не мог ошибиться! — Тяжелый взгляд Симона сделался каменным.

— Но тогда...— Теренций начал, но не договорил, намеренно не договорил, давая возможность Симону досказать самому. Но Симон молчал, неподвижно и уже как будто со страхом глядя на Теренция. И Теренций выговорил, уже уверенно, как учитель ученику, как взрослый подростку: — Если учитель Павел не мог ошибиться, а я в это верю, то тогда он и не ошибся.

— Он не ошибся,— повторил Симон скорее непроизвольно, чем утверждающе.

— Если так,— продолжал Теренций все увереннее,— то, значит, Никий поступает правильно, и никто не имеет права судить его. Учитель Павел знал, что делал, когда посылал его, и осуждать Никия — это все равно что осуждать учителя Павла!

Симон теперь смотрел на Теренция с откровенным страхом. Он сказал еле слышно, скорее самому себе, чем Теренцию:

— А учителя Петр и Иаков.— И он повторил, но уже спрашивая Теренция: — А учителя Петр и Иаков? Ведь Онисим пришел от них!

Теренций пожал плечами и сказал, вставая:

— Этого я не знаю, Симон. Кто я такой, чтобы судить о великих учителях! Я просто думаю, что если учитель Павел послал тебя охранять Никия, как ты говоришь, во что бы то ни стало, то ты должен делать это, не рассуждая.

Он подошел к лошадям и стал отвязывать поводья. Симон приблизился к нему, взялся за стремя. Опираясь на его плечо, Теренций сел в седло.

— Путь неблизкий, мне пора ехать,— произнес он.

Симон взял его лошадь под уздцы:

— Но я должен увидеться с Никием! Ты поможешь мне?

— Меня не будет в Риме несколько дней, но потом... Потом я подумаю, как это лучше сделать. Скажи, где я могу найти тебя?

— Я сам тебя найду,— пообещал Симон, отпуская поводья и отходя в сторону.

Теренций кивнул:

— Тогда прощай! — И тронул лошадь.

— Теренций,— услышал он за спиной голос Симона и, останавливаясь, снова потянул за повод.

Симон подошел. Не глядя на Теренция, сказал:

— Ты не мог бы дать мне несколько монет? Понимаешь...

— Да, да,— пробормотал Теренций, чувствуя, что краснеет, и потянулся к кошелю, висевшему на поясе.

Его рука дрожала, и он долго не мог справиться с застежкой.

Глава третья

Уже несколько недель Никий жил в Афинах, куда он отправился подготовить приезд императора. Нерон устраивал в Афинах состязание кифаредов и сам решил участвовать в нем. Состязание задумывалось как грандиозное празднество, должное в полной мере выявить блистательный талант императора Рима.

Отправляя Никия, Нерон взволнованно говорил:

— Жаль, Никий, что я не родился греком, в этом я тебе завидую.

— Но тогда ты не смог бы стать императором,— с улыбкой заметил Никий.

Нерон махнул рукой:

— Власть не принесла мне счастья, Никий, и уже не принесет никогда. Родись я греком, я стал бы великим кифаредом, столетия спустя обо мне бы слагали песни. Рим холоден и бездушен — только в Греции умеют понимать искусство, ценить красоту поэзии. Нет, Никий, я в самом деле завидую тебе.

— Но не всякий грек становится кифаредом, принцепс. Например, я.

— Я бы стал.

— Но ты и без того великий кифаред,— произнес Никий с поклоном.— Власть заслоняет твой талант, но все равно он велик. Если бы тебе было позволено...

— Если бы мне было позволено...— перебил его Нерон и, вздохнув, продолжил с грустью в голосе: — Все они только мешали мне. Им нужна была власть, а мне — поэзия. Я не хотел, меня заставляли. Я был молод и мало что понимал в жизни. Нет, Никий, я в самом деле завидую тебе.

Все дни своего плаванья (он добирался морем) Никий думал о Нероне. Императора не за что было любить, но он любил его. Теперь не притворяясь — по-настоящему. Но сам не мог понять почему. Может быть, потому, что Нерон представлялся ему ребенком? Он не мог объяснить этого даже самому себе, но видел императора ребенком.

Никий остался, наверное, единственным из близких к Нерону людей, кому нравились занятия императора поэзией, актерским искусством, пением. И совсем не потому, что Нерон делал это хорошо. Нет, он делал это плохо, во всяком случае довольно посредственно. Тут сказалось другое — радость, которую испытывал Нерон, делая это. Настоящая детская радость, присущая только ребенку, который еще не умеет понимать, в каком мире живет. Сам Никий не испытывал этой радости, хотя был значительно моложе Нерона.

Злодейства Нерона казались теперь Никию тоже проявлениями ребенка. Разве ребенок ведает, что творит, когда ломает игрушки, наносит боль своим воспитателям, родителям и слугам?!

Нет, Никий не оправдывал Нерона, он просто чувствовал, что за всем этим нет продуманной хитрости и продуманной жестокости — у него был слишком переменчивый характер, чтобы продумывать свои действия хотя бы на два шага вперед.

Что хотели от молодого императора его мать Агриппина, Афраний Бурр, тот же Сенека? Разве того, чтобы он стал справедливым и мудрым? Совсем нет. Они хотели лишь, чтобы он внешне представлял такового правителя и чтобы народ Рима и сенаторы видели это. Так им казалось спокойнее, так они чувствовали себя надежнее, так им легче было проявлять свою власть, наживаться, пользуясь властью. Они укоряли императора, когда он изображал из себя актера или наездника (Нерон любил участвовать в состязаниях на колесницах и страстно желал получить лавровый венок победителя). Они говорили, что такие выступления не приличествуют его положению, что он теряет уважение подданных, выступая на сцене или в цирке. А он хотел жить, радоваться, а не пребывать куклой. Будучи императором, он хотел жить как частное лицо. Да, это невозможно, но все равно он честнее, чем они все, потому что бескорыстен в своих проявлениях, пусть они даже наивны и смешны.

Сейчас, на состязаниях кифаредов в Афинах, ему уже никто помешать не мог. Нерон очень волновался, послал Никия вперед, чтобы тот тщательно все приготовил, вернее, надзирал за уже шедшими приготовлениями.

Как оказалось, ничего особенного делать не пришлось. Дважды он съездил в театр — там строили специальный помост,— лениво понаблюдал за работами. Один раз был у римского наместника — тот долго и нудно распространялся о своих неустанных деяниях. Так что ничего от Никия не требовалось, но жизнь в Афинах показалась ему более чем приятной. Он был представителем самого императора Рима, а это многое определяло в отношении к нему окружающих. Он и не думал, что в Греции так хорошо относятся к Нерону. Вокруг он слышал разговоры о том, что и Нерон по-особому относится к Греции — обещает снизить налоги, предоставить льготы и все такое прочее.

Когда он проезжал по городу, жители приветствовали его так, будто он сам был императором. Ликование показалось ему столь искренним, что Никий не утерпел, выглянул из носилок и приветственно помахал толпе рукой. При этом он поймал презрительный взгляд центуриона Палибия, сопровождавшего его во главе отряда солдат.

Он сам взял Палибия с собой, чтобы только ощутить собственное над ним превосходство. Кто такой этот Палибий перед ним, посланником и любимцем самого императора Рима? После смерти Афрания Бурра Палибий ушел в тень, ведь он до конца оставался одним из самых близких к Афранию людей. Нерон как-то сказал при Никии, что хочет отправить Палибия и еще нескольких командиров в дальние гарнизоны. Он сказал:

— Даже духа Афрания не должно быть во дворце.

Но неожиданно для императора Никий заступился

за центуриона. И когда Нерон подозрительно на него посмотрел и проговорил, не скрывая неудовольствия:

— Не понимаю, Никий, что тебе в нем? — Никий ответил, покраснев:

— У меня с ним свои счеты, император.

— Счеты? Какие же у тебя с ним могут быть счеты? Кто он такой, этот Палибий! Когда он уберется в провинциальный гарнизон, никто и не вспомнит, что такой существовал когда-то.

— Да, это так,— сказал Никий и, мельком взглянув на Поппею, присутствовавшую при разговоре, опустил глаза.— Позволь, принцепс, сказать правду.

Нерон удивился:

— Правду? Какую правду? Ну, говори.

— Помнишь, когда я сопровождал твою мать, а корабль затонул...

— Помню, корабль затонул, а моя мать вплавь добралась до берега. Что из того?

— Я не об этом, принцепс. Я о том, что центурион Палибий встретил меня на берегу с отрядом солдат. Потом он сопровождал меня в Рим.

— Сопровождал тебя в Рим Палибий. Думаешь, я помню такие вещи? Дальше!

— Зато я хорошо помню. Он смотрел на меня...— Никий помедлил, не решаясь, и наконец с трудом выговорил: — Он смотрел на меня с высокомерием, принцепс, с насмешкой, он смотрел на меня... Нет, не могу объяснить.

— Ты хочешь, чтобы я наказал его? — спросил Нерон.— Ты считаешь его перевод в провинциальный гарнизон недостаточным наказанием? Что ж, я подумаю над этим. Но я не понимаю, Никий, в чем, собственно...

— Он прав,— неожиданно жестко произнесла Поппея,— я понимаю Никия.

— Тогда объясни ты,— Нерон развел руками.— Почему это вы понимаете, а я нет.

— Потому что ты император,— прямо глядя в глаза Нерону, сказала Поппея.— Ты император, и никто не имеет права смотреть на тебя с презрением. Никто на тебя так никогда и не смотрел. А на меня смотрели, и я хорошо понимаю Никия. Но никто не имеет права смотреть так на любимца императора, тем самым подвергая сомнению правильность твоего выбора.

— А-а,— протянул Нерон,— я никогда не думал об этом. Значит, наш Никий тщеславен?

— Он не тщеславен,— отрезала Поппея,— он прав. Он не сказал, что это касается твоей чести, потому что не хотел тебя огорчать. Разве не так, Никий?!

Она не спрашивала, она утверждала. Никий опустил голову и вздохнул.

— Но что же вы хотите? — благодушно заметил Нерон.— Я накажу его, только скажите как.

— Отправь его сопровождать Никия. Поставь Никия над ним, вот и все,— сказала Поппея.

— Хорошо,— кивнул Нерон,— если ты так хочешь.

Никий благодарно посмотрел на Поппею, она чуть усмехнулась понимающе.

Нерон тогда в самом деле вызвал Палибия и в присутствии Никия, косясь на Поппею, приказал центуриону сопровождать своего посланника в Афины.

— Ты хорошо понимаешь, центурион, что такое императорский посланник?

— Да, принцепс! — четко кивнул Палибий.— Это представитель Рима!

— Это мой личный представитель,— надвинулся на него Нерон,— все равно что я сам. Ты понял?!

Палибий снова кивнул:

— Я все понял, принцепс.

Нерон поднял указательный палец, выговорил сердито:

— Так смотри же, Палибий!..

Когда центурион ушел, Нерон вопросительно глянул на Поппею. Она одобрительно кивнула.

Но Никий остался недоволен. Недоволен потому, что Палибий, конечно же, почувствовал, что Никий жаловался на него императору. Он стал предельно исполнителен, подчеркнуто вежлив, но смотрел... Это был все тот же взгляд, и даже более унизительный на фоне четкого исполнения его обязанностей.

Взгляд Палибия время от времени отравлял Никию замечательное пребывание в Афинах. Никий сказал себе, что никоим образом не должен этого обнаруживать, но однажды не сдержался.

То оказался день его триумфа, его посетил сам наместник Рима Юлий Басс. Юлию уже перевалило далеко за пятьдесят, он был уважаем не только здесь, в провинции, но и в Риме. И разговаривал он с Никием как с равным себе. Рассказал о трудностях провинциального управления, поведал о своей тоске по Риму. Короче говоря, может быть, впервые Никий ощутил себя почти значительным лицом, хотя отвечал очень просто и выказывал Юлию Бассу всяческое уважение. Тот уехал довольный, дружески распрощавшись с Никием.

Никий был почти счастлив, ему хотелось высказать хоть кому-то, что он чувствует. Но поговорить оказалось не с кем, и он вызвал Палибия. Тот явился, четко доложил, что все в порядке, караулы расставлены, солдаты здоровы... Никий прервал его, предложил сесть. Тот опустился на краешек кресла — сидел прямой, официальный, неприступный.

— Как тебе понравился наместник? — спросил Ни-кий самым дружеским тоном и сделал рукой жест, приглашая Палибия расслабиться.

Но тот остался сидеть столь же прямо, холодно и неподвижно глядя на Никия. Унизительно-неподвижно, это Никий почувствовал остро.

— Я спросил тебя. Отвечай! — Никий не смог сдержать раздражения.

— Слушаюсь! — отчеканил Палибий и спросил: — Ты хочешь знать мое мнение о наместнике?

— Да, я хочу знать твое мнение!

— Он патриций, значительное лицо, он представляет в провинции императорскую власть. Пожалуй, это все, что я могу сказать на его счет. Я всего-навсего солдат.

— Та-ак! — Никий встал. Палибий тут же поднялся следом.— А какого ты мнения обо мне, Палибий? Может быть, ты выскажешь мне его наконец открыто!

— Мое мнение о тебе совпадает с мнением императора Нерона! — четко выговорил Палибий.— И я готов выполнить все, что ты прикажешь. Приказывай!

— Уходи! — сквозь зубы процедил Никий.

Палибий поклонился, круто развернулся и, четко печатая шаг, вышел.

Никий опустился в кресло, закрыл ладонями лицо. Ему хотелось плакать, он чувствовал себя бессильным, униженным. Впервые за долгое время он вспомнил учителя Павла. Тот был строг, но никогда Никий не ощущал себя униженным. Теперь учитель умер. Когда Никий получил известие о его смерти, он принял это спокойно, неожиданно спокойно. Он даже сумел заставить себя не думать об учителе, и это получилось на удивление легко. Тогда.

Сейчас он вспомнил его так, будто только что узнал о его смерти. Щемящая тоска наполнила все его существо. Ему жаль было учителя и одновременно жаль самого себя. Учитель бросил его, послал в этот ненавистный Рим и бросил. Бросил, чтобы какой-то Палибий мог унижать его. А разве Никий совершил что-нибудь такое, что не понравилось бы учителю? Нет, Никий делал именно то, чего от него хотели. Он расправлялся с врагами Рима — с Агриппиной, с Афранием Бурром. Он готов был убить их всех... Так хотел учитель, а значит, так хотел Бог!

Никий медленно поднял голову, посмотрел вверх --потолок украшала замысловатая лепнина. Он хотел обратиться к Богу, но не смог — мешала лепнина. Потолок закрывал от него Бога.

— Этого не может быть,— едва слышно выговорил он и по какой-то непонятной ему связи вспомнил о Нероне.— Я люблю его.

Проговорив это, он испугался. Что-то опасно смешалось в его сознании, и он не мог понять, кому предназначались эти слова — Богу или Нерону.

— Я люблю его! — повторил Никий плачущим голосом и без сил сполз с кресла на пол.

Глава четвертая

Еще там, в Афинах, ему стал сниться один и тот же сон: пришествие учителя Павла. Сон был очень простым и очень страшным. Над постелью вставал Павел и что-то говорил Никию. Голос звучал ровно, ясно, Никий отчетливо слышал произносимое. Потом Павел исчезал, а Никий просыпался. Он не вскакивал в страхе, не обливался холодным потом, не кричал. Он просто открывал глаза, смотрел в потолок и пытался вспомнить то, о чем говорил Павел. Пытался и — не мог. И это при том, что знал: он слышал и понимал сказанное Павлом.

Если позволяли обстоятельства, он лежал в постели часами, неподвижно глядя в потолок. Входившие слуги смотрели на него со страхом — Никий казался мертвым.

Он так и не вспомнил ни одного слова Павла, и иногда ему казалось, что он уже сошел с ума. Он просил Павла не приходить, но тот неизменно являлся и говорил. Никий возносил молитву к Богу, но и Бог не желал ему помогать. Сон этот измучил Никия, и к приезду Нерона он чувствовал себя так, будто встал после тяжелой болезни. Смертельной.

Нерон въехал в Афины с необыкновенной торжественностью. Его сопровождало множество богато разукрашенных колесниц. На первой стояли он и Поппея. На голове Нерона красовался лавровый венок. Поппея была одета, как царица. Император приветствовал радостно бесновавшуюся возле них толпу. Поппея смотрела поверх голов, неподвижно, надменно, и походила на статую.

Торжественная встреча продолжалась слишком долго. Никий так устал, что видел перед собой лишь разноцветное мелькание. Наконец Нерон вошел в отведенные для него покои дома наместника, а уже через короткое время Никию сообщили, что император ждет его.

Нерон пребывал в хорошем настроении и радостно обнял Никия. В лице императора не заметно было даже следов усталости, напротив, он казался бодр, как никогда.

— Рад тебя видёть, Никий. Ты как будто бы не очень доволен. Тебя плохо приняли в Афинах? Ну, что же ты молчишь?

— Нет, принцепс, я счастлив видеть тебя. Просто я...

Никий не успел договорить, вошла Поппея. Теперь на ней было легкое платье без украшений, что еще больше подчеркивало бледность лица.

— Просто он устал,— сказала она еще с порога, недовольно глядя на Нерона.— Мне кажется, праздник вышел слишком затянутым. Ты так не считаешь, Нерон?

— Он только начинается, дорогая Поппея,— благодушно ответил тот.— Мне кажется, все прошло замечательно. А как народ радовался моему приезду! Нашему приезду,— поправился он, перехватив взгляд Поппеи.

— Твоему,— сказала она,— твоему приезду. Но ты уже не мальчик, Нерон, чтобы не понимать...

— Что? Что я должен понимать?! — запальчиво прервал ее он.

— Что радость толпы ничего не значит,— спокойно продолжила она.— Сегодня толпа кричит «да здравствует», а завтра крикнет «долой». Причем с тем же рвением.

— Но будь справедлива, Поппея,— примирительно выговорил Нерон,— пока они не кричат «долой».

— Император не должен возбуждать собой толпу. Народ не должен радоваться, что ты управляешь им, он должен знать это. Человек радуется лакомству, но никому в голову не придет радоваться хлебу, который он ест каждый день.

— Ты считаешь, что я лакомство? — спросил Нерон, хитро взглянув на Никия.— Что ж, не вижу в этом ничего плохого.

Поппея осуждающе покачала головой:

— Когда лакомство надоедает, человек не может не только есть его, но и видеть. Или ты не понимаешь, о чем я говорю?

Нерон подошел, обнял ее за плечи:

— Успокойся, Поппея, позволь мне побыть лакомством здесь, в Афинах. В Риме я обещаю тебе стать хлебом. Ну, ты позволяешь мне?

Она недовольно передернула плечами, отошла в сторону. Нерон подмигнул Никию:

— Видишь, Никий, что значит быть женатым человеком. Императору достается от жены так же, как и простому смертному.

— Я тебе не жена! — глухо проговорила Поппея.

— Ну что ты, дорогая,— Нерон снова попытался ее обнять,— ты мне больше чем жена.

— Я не хочу быть больше,— зло бросила Поппея и, держа спину прямо, вышла в дверь, гулко хлопнув ею.

Нерон развел руками:

— Вот видишь...— Он вздохнул.— Или ты тоже считаешь, Никий, что она права?

— Я думаю, что она любит тебя,— осторожно произнес Никий.

— Любит? Вот как! — насмешливо и удивленно бросил Нерон и тут же отвернулся.— Ну ладно, увидимся на пиру. Иди.

Эта насмешливость Нерона более всего поразила Никия. Казалось бы, совершенный пустяк, но Никий почувствовал, что дни Поппеи сочтены. Возможно, не сейчас, возможно, много позже, но это обязательно произойдет — Нерон сломает любимую игрушку, отбросит лакомство, которое ему надоест.

Во время пира Нерон был весел, а Поппея строга. Она натянуто улыбалась лишь в тех случаях, когда гости поднимали чаши за ее здоровье. Она вскоре ушла — сказавшись уставшей. Никию почудилось, что, уходя, она особым образом на него посмотрела, как бы приглашая последовать за собой. Он истолковал ее взгляд очень определенно и испугался. Опустил глаза, сделал вид, что ничего не понял. И досидел до конца. Не пил, а только изображал питье.

Впрочем, и гости, и сам император ничего не изображали, вскоре речи сделались бессвязными, вино поминутно проливалось из дрожавших в руках чаш. Наконец слуги стали уносить задремавших гостей. Император держался едва ли не дольше всех — смотрел перед собой осоловевшими глазами, что-то несвязно бормоча. Слуги стояли в нерешительности и взялись за него лишь тогда, когда голова императора окончательно упала на подушки.

Никий выпил мало, но все равно, возвращаясь туда, где жил (этот дом находился в нескольких кварталах от резиденции наместника, в которой остановился император), чувствовал сонливость и неприятное сжатие в голове.

Раздевшись с помощью слуг, он упал на ложе и тотчас уснул. Проспав некоторое время, он вдруг ощу-тил безотчетную тревогу и открыл глаза. И тут же, вскрикнув, вжался в подушку затылком. Над ним склонилось женское лицо, внимательно и строго на него глядя. При слабом мерцании светильника (Никий боялся полной темноты) он не сразу узнал Поппею.

— Не удивляйся, Никий, это я,— произнесла она необычайно мягко, что никак не вязалось со строгостью ее лица.

— Ты? — Никий все никак не мог преодолеть испуг.— Но как же?..

Он хотел подняться и уже сделал движение, пытаясь опереться на руки, но Поппея сказала:

— Нет, лежи,— и положила ему руку на грудь.

Он вздрогнул от ее нежного прикосновения, но невольно посмотрел за ее спину, на дверь. Она поняла его взгляд, сказала, улыбнувшись:

— Да, слуги видели меня, не могли не видеть.

— Но тогда...— Никий не скрывал испуга, но уже по другому поводу.

— Думаю, они будут молчать. По крайней мере, мы не в Риме, где стены имеют уши, а каждый слуга — шпион наших врагов. Они, конечно, заговорят, но пока это дойдет до тех, кто может повредить нам...— она грустно усмехнулась,— будем ли мы еще жить в то время!

— Что ты имеешь в виду, я не понимаю?

— Я имею в виду, Никий, то, что мы единственные в окружении Нерона, кто может помочь друг другу. Ну, и ему, разумеется.

Последнее она произнесла с нескрываемым презрением.

Никий находился в замешательстве. Рука Поппеи все еще лежала у него на груди — ему было и приятно, и страшно, он ничего не понимал.

— А Нерон? — спросил он первое, что пришло в голову, чтобы только не длить тревожное молчание.

— Он спит, ты же знаешь. У нас есть время до утра.

— Но, Поппея, послушай,— умоляюще заговорил он,— мы не должны... Я не знаю, но ты сама обязана понять...

Она спокойно и чуть насмешливо смотрела на него: не насмешливо-презрительно, а насмешливо-любовно. Он так и не сумел закончить фразы, а Поппея, переждав, вдруг спросила:

— Скажи, я нравлюсь тебе?

— Ты? — глупо переспросил он, не зная, что ответить.

— Я, Никий, я.

— Да, Поппея, конечно, ты нравишься мне.

— И ты хотел бы быть со мной?

— Ты спрашиваешь? — вдруг произнес он, задышав часто; рука Поппеи еще плотнее прижалась к его груди.

— Нет, я знаю, я просто хотела услышать это от тебя.

— Зачем?

Она удивленно подняла брови:

— Потому что я женщина.

Никий не нашелся с ответом, но его рука, медленно поднявшись, накрыла руку Поппеи. И в то же мгновенье Поппея резко перевернула руку ладонью вверх и схватила Никия. Ее пальцы переплелись с его, она шепнула:

— Подвинься,— и легла рядом, дыша ему в ухо.

Он боялся пошевелиться, лежал напряженный. Она сказала, коснувшись влажными губами его щеки:

— Люби меня, Никий. Это уже не имеет... не имеет никакого значения.

Он не успел спросить, о каком значении она говорит. Поппея порывисто обняла его, он почувствовал теплоту и упругость ее бедра, трепет груди, горячее прикосновение губ.

Поппея не была столь же умелой любовницей, как Агриппина. Но в ней нашлось другое — она умела подчиниться. Особым образом сделаться слабой в руках мужчины. Тут не в удовлетворении было дело, а в ощущении силы, которое она давала.

— Ты любишь, любишь, любишь меня! — говорил он задыхаясь, сам не сознавая того, что не спрашивал, а утверждал.

Она не отвечала, лишь дыхание ее, казалось, делалось еще горячее. Оно обжигало, как огонь, и хотелось и укротить этот огонь, и сгореть в нем одновременно.

Потом она поднялась, села рядом и сказала так спокойно, будто все это время они рассудительно беседовали:

— Я хотела сказать тебе, Никий, что мы должны быть вместе.

Он потянулся к ней, горячо выговорил:

— Да, да, навсегда!

Поппея мягко, но уверенно отстранила его руку:

— Я не об этом.

— Не об этом? Но я...

— Ты любишь меня, я знаю,— сказала она, кивнув.— Но я хочу, чтобы ты понял другое, главное.

— Главное? Что главное? Что, что, Поппея?

— Успокойся, Никий, умей держать себя в руках. Главное заключается не в любви, а во власти. Ты же знаешь, что мы погибнем, если не достигнем полной власти, абсолютной. Ты понимаешь меня, абсолютной!

— Что ты говоришь, Поппея?! — вскричал Никий.

— Не надо так громко,— усмехнулась она,— В нашем положении о таком говорят шепотом. Ты понимаешь, Никий?

— Нет, нет! — Он замахал руками, но произнес все же едва слышно.— Я не хочу слышать об этом, Поппея!

— У тебя нет выхода. Сегодня Нерон любит нас, а завтра сдует, как пыль с пальцев. Не мне тебе объяснять, что мы значим при дворце. Ничего не значим, Никий! Или власть, или... Или у нас нет будущего. Ты думаешь, я стала бы рисковать сегодня, если бы думала иначе!

— Так, значит, ты... значит, ты...— начал было Никий с обидой, но она резко оборвала его:

— Перестань! Будь наконец мужчиной! Если мы умрем, то и любви никакой не будет. Ты хочешь меня любить — люби. Но если любовь для тебя есть это кувыркание в постели...

— Но, Поппея!..

— Да,— упрямо выговорила она, как бы отвечая самой себе,— сначала власть, потом жизнь, а потом любовь.

Он ничего не ответил, он чувствовал, что не может противиться ей, и сам не понимал почему. Некоторое время она неподвижно смотрела на него. Когда заговорила, голос ее звучал жестко и неумолимо, как приказ:

— Теперь слушай меня внимательно. Скоро рассвет, и мне нужно возвратиться. У нас мало времени — слушай и не перебивай. Нерон не может иметь детей, а ему нужен ребенок. Я рожу ему сына, и ты поможешь мне.

Она сделала паузу, пристально и строго на него глядя, и он выдохнул:

— Как?

— Разве ты не знаешь, как делаются дети? — проговорила она без улыбки.— Ты молод, силен, у тебя это хорошо получится. Может быть, достаточно будет и сегодняшней ночи. Если нет, мы станем делать это еще и еще. Ты готов?

— Но я не понимаю, Поппея! — воскликнул он едва ли не жалобно.

— Все очень просто: мне нужно родить ребенка и стать женой Нерона. Ты должен помочь мне в двух вещах. В этом,— она положила ладонь на свой живот,— и еще в одном — нужно убрать Октавию.

— Жену императора? — выговорил он в страхе.

— Да, жену императора, Октавию. Не понимаю, что тебя удивляет? — Она проговорила это так просто, будто речь шла о чем-то самом обыденном.— Ведь ты сумел убрать Агриппину, чем же жена императора лучше его матери?

— Но, Поппея!..— Он умоляюще протянул к ней руку.

Она холодно отстранилась, произнесла, поморщившись:

— Что тебя смущает?

— Тогда было другое.— Никий прерывисто вздохнул.— Тогда он сам хотел. Нерон хотел этого сам — ты понимаешь меня, сам!

Она кивнула:

— Очень хорошо понимаю, успокойся. Октавию и не нужно будет убивать из-за угла, Нерон сам прикажет тебе покончить с нею.

— Он? Сам? — сдавленно выговорил Никий.

— Да, я уже предприняла кое-какие шаги.

— Ты сказала ему, чтобы он?..

— Нет, нет.— Она отрицательно помахала рукой.— Я не сказала ему об этом ни слова, неужто ты считаешь меня такой наивной? Все произойдет помимо меня. Когда мы вернемся в Рим, там начнутся народные волнения. Толпа будет требовать изгнать меня и восстановить Октавию в ее правах. Плебеи станут разбивать мои статуи и ставить на их место статуи Октавии. Так что все случится само собой, и Нерону придется выбирать между мной и Октавией. Понятно, что он выберет меня.

— Но откуда ты можешь знать?

— Что он выберет меня?

— Нет.— Никий проговорил это раздраженно, сердясь почему-то более на самого себя, чем на Поппею.— Я спрашиваю о народных волнениях. Откуда ты можешь знать, что они...

— Что они произойдут,— договорила она.— Так ведь я сама их и вызвала. Поверь, пришлось очень много заплатить.

— За что заплатить?

— Как за что? За то, чтобы люди кричали: «Долой проклятую Поппею! Смерть Поппее! Да здравствует Октавия!» Ну и все в том же роде, разве ты не понимаешь?!

— Значит, ты сама...

— Ну конечно, сама. Кто же еще будет делать это вместо меня?

Они помолчали. Потом Никий осторожно спросил:

— А если Нерон?..

Она резко ответила:

— Это моя забота, Никий. Ты делай свое дело, а я буду делать свое. Он выберет меня, не беспокойся. Но я хочу, чтобы ты сделал все быстро и надежно, когда Нерон прикажет тебе.

— О чем ты?

Глядя на него с прищуром, она выговорила едва ли не с угрозой:

— Я хочу, чтобы с Октавией не случилось того, что в первый раз случилось с Агриппиной. Чтобы она не выплыла и чтобы весло, которым ты будешь замахиваться, раскололо ей голову надвое. Впрочем, это я так, для примера, ты, надеюсь, придумаешь что-нибудь получше, чем дурацкое кораблекрушение.

— Ну, хорошо,— горячо зашептал Никий, приподнявшись на локтях,— ты сделаешь это...

— Ты сделаешь это,— ткнув в его сторону пальцем, поправила Поппея.

Он несколько раз нетерпеливо вздохнул:

— Когда это будет сделано и ты станешь женой — что тогда? Неужели ты думаешь, что ребенок привяжет Нерона настолько, что он...

Она с лукавой улыбкой отрицательно покачала головой, и Никий прервался на полуслове.

— Нет, я так не думаю,— пояснила Поппея,— это было бы слишком глупо. А я, как ты видишь, совсем не глупа.

Никий хотел сказать: «Зато страшна», но сдержался.

— Сначала необходимо стать женой,— продолжила она,— без этого ничего не получится.

— Что не получится? — спросил он, подавшись к ней: не зная еще, чувствовал, что она сейчас ответит.

— Все! — проговорила она, усмехнувшись его наивности.— Я получу все.— И, помолчав, добавила: — И ты тоже, Никий, ты тоже.

— Но как? — выдохнул он, уже поняв.

Она улыбнулась беззаботно:

— Так же, как мать Нерона, Агриппина. Сначала она заставила императора Клавдия жениться на себе, потом усыновить Нерона, а потом...— Поппея помедлила, как бы сомневаясь, договаривать все до конца или нет, и наконец сказала: — Всегда найдется вкусное грибное блюдо. Кстати, несмотря на случившееся с Клавдием, Нерон очень любит грибы. Правда, он беззаботен, как ребенок. В Риме не придумаешь ничего нового, все уже пройдено, а нам с тобой нужно только повторить этот пройденный путь.

— А я? — сам не зная зачем (наверное, от растерянности), спросил Никий.— Что ты придумаешь для меня?

— Уже придумала. Что ты скажешь о командовании преторианскими гвардейцами? Надеюсь, тебе понравится. Но об этом мы поговорим позже. А сейчас делай то, что ты должен делать.

— Что? Что я должен?

Поппея похлопала себя ладонью по животу:

— Делай ребенка для Нерона, вот что! — со смехом воскликнула она и улеглась рядом с Никием, широко расставив ноги и согнув их в коленях.

Никий не сумел отказаться, но, занимаясь тем, что требовала Поппея, он не ощущал в себе ни сил, ни желания, вспотел и все никак не мог закончить начатое.

Глава пятая

Уже въехав во владения Аннея Сенеки и увидев своего бывшего господина, Теренций остановился и долго смотрел, не в силах заставить себя двинуться дальше. Его охватило волнение, смешанное со страхом. Волнение было понятным (все-таки он прожил здесь долгие и, возможно, лучшие годы), страх — нет. Но чем дольше он смотрел на дом, тем больший его ох-ватывал страх. В какую-то минуту он даже хотел повернуть лошадь и вернуться в Рим. Он чувствовал, что напрасно приехал, что с этим что-то связано — опасное, смертельно опасное.

Наконец, упрекнув себя в малодушии, он все-таки направил лошадь вперед. Он еще только подъезжал к ограде двора, когда его окликнул человек, стоявший у одной из колонн крыльца:

— Это ты, Теренций?

Теренций пригляделся и узнал Крипса, одного из своих бывших помощников. Тот подбежал, радостно улыбаясь, одной рукой взялся за повод, другой за стремя. Теренций тяжело спрыгнул на землю.

— Думал, что уже никогда не увижу тебя, Теренций,— улыбаясь, проговорил Крипе и, протянув руку, дотронулся до одежды Теренция, как бы желая проверить, не ошибается ли он.— Ты совсем забыл нас. Конечно, теперь ты живешь в Риме, что тебе за дело до нас, деревенских.

Теренций грустно покачал головой:

— Что ты, Крипе, ты не знаешь Рима! Лучше бы я провел остаток жизни здесь, с вами.

Так они беседовали, пока Крипе вел лошадей на конюшню, расседлывал их. Крипе жаловался, что из старых слуг почти никого не осталось, а молодые заносчивы и нерадивы, только и знают, как стянуть что-нибудь, поесть да поспать, а до работы им нет никакого дела. Теперь никто не уважает стариков, как это было раньше,— молодые думают, что они знают все уже от рождения.

Теренций спросил, почему же хозяин не отпустит Крипса на покой. Крипе ответил, что несколько раз просил хозяина об этом, но тот сказал, что они должны уйти вместе.

— Он так и сказал мне,— добавил Крипе, говоря об этом не без удовольствия.— Ты да Теренций, больше никого не осталось. Теренций далеко, значит, мы должны уйти вместе с тобой. И еще он сказал: «Ты же знаешь, Крипе, молодые слуги уморят меня раньше времени, они никогда не научатся тому, что умеешь ты». Так он сказал мне. Как ты думаешь, разве мог я просить его отпустить меня после таких слов!

Теренций подтвердил, что после таких слов уже никуда не уйдешь.

Крипе сказал, что доложит о его приезде хозяину. Теренций снова почувствовал испуг, проговорил тревожно:

— Нет, нет, не надо!

— Как,— удивился Крипе,— почему? Он не раз вспоминал о тебе, Теренций.

— Видишь ли, я не хотел бы его беспокоить.

— Да что ты,— Крипе энергично всплеснул руками,— хозяин будет рад тебя видеть. Пойдем!

И, несмотря на сопротивление Теренция (надо заметить, довольно вялое), он увлек его к дому.

Анней Сенека встретил Теренция, сидя в своем кресле у стола. В первое мгновение Теренцию показалось, что он вообще никуда и никогда не уезжал, а просто явился на зов хозяина: та же комната, то же кресло, те же бумаги на столе. И Сенека был тем же, впрочем, пока не повернулся к Теренцию лицом. Нельзя сказать, чтобы Теренций не узнал хозяина (да и виделись они не так уж давно), но тот явно постарел, или, правильнее, одряхлел. Щеки обвисли, веки с красным ободком, в глазах старческий блеск. Он улыбнулся Теренцию, раздвинув тонкие бескровные губы.

— Рад видеть тебя, мой Теренций,— проговорил он привычно-насмешливо.— Вижу, ты не радуешь друзей своими посещениями. Наверное, совсем забыл меня. А скажи, в Риме уже не помнят, кто такой Анней Сенека?

Теренций смущенно молчал, а когда хозяин указал ему на кресло, покраснел.

— Садись, садись, Теренций,— подтвердил Сенека.— Ко мне теперь мало кто приезжает. Ну, расскажи, как дела в Риме.

Теренций присел на краешек кресла — он чувствовал себя очень стесненно, не знал, что отвечать. Впрочем, Сенека не стал мучить его расспросами, еще раз заверил, что рад приезду Теренция, и отпустил, пообещав встретиться завтра.

Хотя было заметно, что хозяин искренне обрадовался его приезду, Теренций ощутил облегчение, покинув кабинет Сенеки. Крипе показал ему комнату, поговорил еще некоторое время о том о сем и ушел к себе. А Теренций лег, закрыл глаза, но долго не мог уснуть, несмотря на то что устал с дороги и чувствовал себя совершенно разбитым. Все ему вспоминалось лицо хозяина и накатывала безотчетная тревога. Он был опытным слугой и хорошо разбирался в настроениях господ. Лучше, чем они могли себе представить, включая даже такого мудрого и хитрого царедворца, каким был Анней Сенека.

Ворочаясь с боку на бок, Теренций говорил себе, что здесь что-то не так, что радость Сенеки имела другую причину, помимо приезда Теренция. То есть и приезд тоже, но это не главное. Он вздохнул, сейчас по-настоящему горько пожалев, что приехал сюда. Заснул он только под утро, но спал крепко, без сновидений.

До полудня Теренций бесцельно шатался по дому. Крипе оказался весь в делах и не мог уделить ему времени. Из старых слуг никого не осталось, а новые смотрели на него подозрительно и высокомерно. Никакого ощущения родных мест — чтобы пробудить это чувство, он сюда и приехал — не было, а была лишь тревога и сожаление по поводу совершенной ошибки. Больше всего ему хотелось уехать, но как это сделать, он не знал.

В полдень Сенека прислал за ним, пригласил погулять вместе. Они дошли до памятной оливковой рощи, беседуя о разных пустяках. Сенека говорил сам, спрашивал, Теренций отвечал односложно. Он все никак не мог избавиться от внутреннего напряжения — со страхом ждал, что хозяин вот-вот заговорит о главном. Время от времени он, правда, пытался убедить себя, что его страхи ни на чем не основаны, что ничего «главного» ему Сенека говорить не будет, что старику просто скучно и он рад поболтать со своим старым слугой. Но попытки эти ни к чему не приводили, и в конце концов напряжение внутри него сделалось столь сильным, что ему стало трудно дышать.

Сенека заметил это, спросил с участием:

— Ты плохо себя чувствуешь, Теренций? Может быть, лучше вернуться в дом?

У Теренция перехватило горло. Он отрицательно замахал руками, выговаривая с натугой:

— Нет, нет, мой господин, все уже прошло!

— Тогда давай посидим у реки,— Сенека указал на два пня, один возле другого,— это мое место.

Теренций вспомнил: Сенека и в самом деле когда-то любил отдыхать здесь. Они сели. В этот раз Теренций не заставил себя уговаривать, к тому же и ноги держали плохо.

Сенека долго смотрел на воду, прежде чем заговорить. Когда начал, в его голосе Теренций с удивлением заметил некую натянутость. «Вот оно, началось!» — тревожно мелькнуло у него.

— Скажи, Теренций,— проговорил Сенека, все так же глядя вдаль,— тебе нравятся порядки в Риме? Я имею в виду императора Нерона и его окружение.

Теренций испуганно молчал, дышать снова стало трудно, с левой стороны груди возникла тупая боль.

— Вот и я думаю, что порядки в Риме никуда не годятся,— произнес Сенека так, будто Теренций ответил утвердительно.— Правы те, кто называет Нерона чудовищем. Не представляешь, как мне стыдно, что я когда-то был его учителем. Но, как видно, чудовищами рождаются, а не становятся, просто тогда я этого не заметил. Ну что, Теренций, скажи, что ты думаешь об этом?

— Я не знаю, мой господин,— сдавленно выговорил Теренций и неровно вздохнул.— Я всего лишь слуга, что я могу понимать в таких делах?

Сенека резко повернул голову и строго посмотрел на Теренция.

— Не лукавь, мой Теренций, ты понимаешь в таких делах не хуже моего, а видишь, может быть, даже лучше. Тем более что находишься рядом. Ведь наш Никий, как мне известно, теперь самый близкий к Нерону человек. Так? Если я ошибаюсь, поправь меня.

— Я редко бываю во дворце,— пожал плечами Теренций,— тебе виднее, мой господин.

— Послушай, Теренций,— голос Сенеки гневно дрогнул,— мы уже много лет знаем друг друга. То, что я был твоим господином, а ты моим слугой, сейчас не имеет никакого значения. Ты прекрасно понимаешь, что я завел этот разговор не от скуки. Мне слишком мало осталось жить, чтобы тратить время на пустую болтовню. У меня к тебе дело, и дело очень важное. Разговор идет о благополучии Рима. Мне самому, как ты понимаешь, уже ничего не надо, но я не хочу умереть, оставив чудовище у власти. Я сам в том повинен и хочу исправить ошибку. Скажи, могу я тебе довериться или нет? Отвечай прямо. Если скажешь «нет», будем считать, что никакого разговора между нами не было. Ну, отвечай: могу я тебе довериться или не могу — «да» или «нет»?

Кто бы знал, как Теренцию хотелось ответить «нет»! Даже не ответить, крикнуть это срывающимся от страха голосом. Крикнуть, вскочить и убежать и больше никогда, никогда сюда не возвращаться. Но тяжелый взгляд Сенеки давил на него как железная плита, и он выдохнул, только чтобы прекратилось это давление — он не мог выносить его больше:

— Да, можешь, мой господин, да!

Сенека облегченно вздохнул, сказал (в голосе еще чувствовалось напряжение):

— Я благодарен богам, что не ошибся в тебе, мой Теренций.

Теренций смотрел на Сенеку, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Боль в левой стороне груди еще усилилась, в горле встал непроглатываемый комок. Когда Сенека заговорил, его голос донесся до Теренция будто бы издалека, глухо, едва слышно. Многое он угадывал лишь по движениям губ. Но и то, что он понял, было страшно.

Сенека говорил о том, что лучшие люди Рима — и сенаторы, и всадники, и плебеи, и вольноотпущенники, и даже рабы (последнее он подчеркнул особо: «Ты слышишь, даже рабы, Теренций!») — больше не хотят, чтобы страной управляло чудовище, и готовы положить свои жизни, чтобы избавить народ от него. Заговор против чудовища проник во все слои римского общества, объединил всех, независимо от родовитости, положения и богатства. Нельзя жить в стране, где так бессовестно попираются законы.

Он довольно долго говорил в этом роде, заметно волнуясь. Даже румянец окрасил его старческие щеки, а глаза заблестели решимостью. Еще никогда Теренций не видел его таким, и если бы не собственный страх, то он в самом деле залюбовался бы Сенекой.

Тот остановил свою речь внезапно, едва ли не на полуслове. Посмотрел на Теренция так, будто только что заметил его. Сказал с грустью:

— Я старею, мой Теренций, я стал заговариваться, сказал тебе больше, чем нужно. Впрочем, это уже не имеет значения. Слушай меня внимательно — ты должен помочь в деле избавления от чудовища и можешь сыграть здесь не последнюю роль. Ты понимаешь меня, не последнюю,— в подтверждение значительности своих слов он поднял указательный палец.

Теренций утвердительно кивнул — сам не понял, как это получилось, просто комок мешал в горле, и он все никак не мог его проглотить.

— Хорошо,— одобрительно произнес Сенека.— Вот что ты должен сделать.

«Я ничего не буду делать, я не хочу!» — едва не крикнул Теренций, но не крикнул, а только вздохнул.

Сенека истолковал его вздох по-своему:

— Понимаю, что есть опасность, в таких делах она есть всегда. Ты идешь на опасное дело, Теренций, и я горжусь тобой. Мне трудно говорить тебе о Никии, но он для меня теперь то же самое, что и Нерон: если не чудовище, то уж слуга чудовища по крайней мере. К тому же добровольный слуга. Итак, Теренций, ты понимаешь, что Никий должен умереть? Скажи, ты понимаешь это?

И Теренций ответил:

— Да.

Сенека вдруг посмотрел на него с некоторым сомнением и повторил вопрос:

— Так ты понимаешь это?

И Теренций опять сказал:

— Да.

— Хорошо, тогда вот что.— Тон Сенеки стал холодным и деловитым.— Ты знаешь центуриона Палибия? — Теренций кивнул.— Отдашь ему несколько моих посланий. Он передаст их тому, для кого они предназначены. Я хотел переправить их другим путем, но у меня не было верного человека, а тебе я безоговорочно верю, Теренций. Так вот, ты передашь ему мои послания и будешь подчиняться центуриону, он сам скажет тебе, что делать и когда.

— Что делать? — не выдержав, слабым голосом спросил Теренций.

Сенека холодно усмехнулся (еще без презрения, но уже с очевидной холодностью):

— Не беспокойся, Теренций, тебе не придется убивать Никия, это сделают другие. Ты только проведешь нужных людей к нему, когда тебе об этом скажет Палибий. Вот, собственно, и все.— Он встал. Теренций поднялся тоже.— Ты можешь ехать. Лучше всего прямо сейчас. Сколько дней тебе разрешил отсутствовать Никий?

— Не... не знаю... несколько.

— Скажешь ему, что тебе стало скучно, что родные места тебя не взволновали, что Сенека совсем одряхлел... Ну, придумаешь, что сказать. Мои послания уже готовы, поезжай сейчас же.

И, больше ничего не добавив, Сенека повернулся и пошел к дому. Теренций побрел следом, обреченно глядя в его спину, которая теперь уже не казалась ему такой сутулой.

Час спустя, сопутствуемый причитаниями Крипса, Теренций выехал из усадьбы Сенеки и направил лошадей в сторону дороги, ведущей в Рим. На душе у него было тяжело. Так, как никогда прежде. Он думал о том, как же несчастливо сложилась его судьба: дорога в Рим неизменно оказывалась дорогой несчастья. Чем он заслужил такую немилость богов, или Бога, как говорят христиане! Он поднял голову, посмотрел на пасмурное небо и тяжело вздохнул.

На полдороге, остановившись передохнуть, он вытащил свитки, которые дал ему Сенека, и положил перед собой на траву. Один из них показался ему плохо запечатанным. Он поднял его, внимательно осмотрел и, чуть согнув, аккуратно сдернул печать, развернул, настороженно оглядевшись по сторонам. Сверху было написано: «Гаю Пизону. Привет».

— Гай Пизон,— повторил он вслух и, не продолжив чтения, опять свернул свиток и наложил печать на прежнее место.

Он еще не добрался до Рима, когда стало темно. Дорога была пустынной, темнота казалась кромешной, но страха Теренций не ощущал. Больше всего ему хотелось сейчас, чтобы из кустов, растущих вдоль дороги, выскочил Симон их Эдессы и схватил бы сильной рукой повод его коня.

Глава шестая

Афинские выступления Нерона прошли самым наилучшим образом. По крайней мере, для него самого. Более радостным Никий не видел его еще никогда. Он выходил на сцену, пел, читал монологи, принимал лавровые венки победителя, которыми его награждали устроители, а потом спрашивал у Никия с почти безумным от возбуждения лицом:

— Не правда ли, помпезно?!

Что это должно было означать в точности, Никий не очень понимал, но, искренне радуясь за Нерона, отвечал, сладко прикрыв глаза:

— Это божественно, принцепс!

Не в силах бороться с чувствами, император бросался к Никию, обнимал его, прижимал к себе с такой силой, что причинял боль.

После ночи, проведенной у Никия, Поппея стала вести себя по-другому. Холодность больше не появлялась на ее лице, она перестала быть похожей на статую и принимала радость Нерона со всем доступным ей участием. То есть тоже, как и Никий, восхищалась его игрой, радовалась его радости, вполне соответствовала его собственному настроению.

— Я люблю вас, я люблю вас! — восклицал Нерон, одной рукой обнимая Поппею, а другой — Никия.

Никий и сам по-настоящему заразился радостью Нерона и мог бы ощущать себя вполне счастливым, если бы не взгляд Поппеи, который она время от времени обращала на него. Это был взгляд заговорщицы, и он гасил счастье так, как если бы на огонь плеснули воду.

Это стало первой неприятностью, а второй — то обязательство, которое наложила на него Поппея и которое он начал исполнять еще в ночь их первой близости. Как всякий человек, испытывающий огромную радость, Нерон оставался слеп и беззаботен, и найти время для исполнения этого самого обязательства не составляло особого труда. Впрочем, оно и не требовало много времени. Поппея легко его находила. То Нерон готовился к выступлению, то отдыхал после него. Поппея являлась так внезапно, будто вырастала из-под земли, брала Никия за руку, шептала: «Пойдем» — и увлекала его в какой-нибудь темный угол. Не заботилась о том, чтобы там была постель, вообще ни о чем таком не заботилась. Они делали это стоя, сидя, очень редко лежа (просто потому, что лежать было негде). Сначала Никий так смущался, что не мог себя настроить, и свидание длилось значительно дольше, чем того требовала осторожность. Потом все пошло легче. Тем более что Никий понял: чем быстрее он исполнит то, что она хочет, тем быстрее освободится. Поппея шептала успокоительно: «Ничего, Никий, как только я забеременею, я оставлю тебя в покое, а сейчас постарайся. Ну! Ну!» И он старался, и временами даже чувствовал некий род вожделения. Как бы там ни было, но все-таки Поппея нравилась ему, а то, что она была возлюбленной императора Рима, придавало ей дополнительную прелесть.

Все бы ничего, но когда Нерон в радостном порыве говорил Никию, что он его единственный друг и единственный человек, которому он всецело доверяет, тот не мог удержаться, чтобы не опустить глаза в смущении (ему все еще бывало стыдно, и он ничего не мог с этим поделать).

— Не смущайся, Никий,— говорил при этом Нерон,— это так, и тебе нечего стыдиться.

— Я не заслужил такого, принцепс,— отвечал Никий, не поднимая глаз.

— Ладно, ладно,— Нерон благодушно похлопывал Никия по плечу,— такого я тебя и люблю.

Если Поппея присутствовала при таких сценах, она неизменно кивала головой с приятной улыбкой на красиво очерченных губах, но глаза ее оставались холодны.

Праздник наконец закончился, и они возвратились в Рим. Нерон не скрывал сожаления и все твердил, что если бы это оказалось возможным, то он навсегда бы остался в Афинах.

Дорога назад была приятной. Сначала они ехали, потом плыли. Нерон все время находился рядом с Поппеей, и эти несколько дней она не тревожила Никия своими домоганиями.

Император въехал в Рим с не меньшей торжественностью, чем в Афины. Сенат в полном составе встретил его далеко за городом. Толпы народа, как и всегда в таких случаях, заполнили улицы. Правда, той радости горожан, что была в Афинах, здесь не чувствовалось. А когда процессия уже подъехала к самому дворцу, случилось и вовсе неприятное. Из толпы послышались выкрики: «Долой Поппею!» и «Да славится Октавия!». Сначала они казались единичными (солдаты бросились хватать горлопанов), потом их стало все больше и больше, а когда Нерон уже стоял на портике перед дворцом, это кричала вся площадь.

— Неблагодарные негодяи! — воскликнул он, злобно обернувшись к толпе, но его слова потонули в общем хоре.

Нерон был не столько возмущен, сколько растерян. Блуждая взглядом по сторонам, он повторял как заклинание:

— Что это? Что это?!

Командир преторианских гвардейцев и начальник гарнизона заверили императора, что к вечеру беспорядки будут прекращены, а зачинщики выявлены и арестованы. Нерон слушал их рассеянно и неопределенно качал головой: то ли соглашаясь с тем, что они говорили ему, то ли обдумывая свои мысли.

Когда же он бросился к Поппее с тем же самым:

— Что это? Что это? — она только холодно на него посмотрела, отвернулась и ушла к себе.

Он заперся в своих покоях, приказал никого не принимать (даже командиров с докладами), оставил при себе лишь Никия, признавшись ему:

— Я боюсь. Не покидай меня, Никий.

Впервые Никий видел его столь напуганным, но ни презрение, ни даже просто презрительная жалость ни разу не колыхнулись в нем. Никий смотрел на Нерона и думал: как же он любит этого человека! Ему не нужно было разбираться, за что и почему, но он твердо знал, что если потеряет Нерона, то уже не сможет жить.

Императору долго не удавалось уснуть, он ворочался с боку на бок, прислушивался к звукам на улице, к шагам за дверьми, шептал, широко раскрыв глаза, с полубезумным от страха лицом:

— Ведь они могут ворваться, Никий! Как ты думаешь, они могут ворваться?

Никий успокаивал его, говоря, что тревога императора ни на чем не основана, что народ любит его и никто из его врагов не сможет причинить ему никакого вреда.

— Да? Ты думаешь? — спрашивал Нерон, вцепившись в одежду Никия, и тот уверенно отвечал:

— Да, принцепс, никто из них не посмеет.

Так он говорил Нерону, но сам в этом уверен не был. Он знал только, что если они все-таки ворвутся, то он без страха закроет собой императора. Если им обоим суждено умереть, то Никий хотел бы умереть первым. Странно, но он даже желал, чтобы они ворвались, умереть, прикрыв своим телом Нерона,— это ощущалось теперь как счастье.

Это желание столь сильно возросло в нем, что в какую-то минуту он хотел признаться Нерону в своей связи с Поппеей. Рассказать ему все, как это всегда хочется сделать перед близкой смертью,— покаяться, очиститься. Он уже был готов начать, но, увидев несчастное лицо Нерона, сдержался, не желая приносить тому излишних страданий. Кроме того, находясь в подобном состоянии, Нерон вряд ли смог бы его понять.

Император еще некоторое время метался на ложе, стонал, бормотал что-то тревожно и вдруг уснул. Так крепко, что даже посапывал во сне. При этом рука его свесилась вниз и обняла Никия за шею (Никий постелил себе на полу, рядом с ложем императора). Когда Никий попытался высвободиться, Нерон, не проснувшись, обнял его еще крепче.

Лежа на спине, чувствуя, как деревенеет затекшая шея, Никий со злостью думал о Поппее. Как он мог довериться ей, не предупредив Нерона! То, что она сделала, возбудив толпу против себя, могло закончиться гибелью императора. И ее гибелью, конечно, тоже. Она думала, что может перехитрить всех, но безумная жажда власти затмила ее разум. Теперь она может всех погубить. Никий не страшился смерти — умереть вместе с Нероном не было страшно,— но ему стало обидно, что такое может произойти по глупости властолюбивой и похотливой женщины. Злоба душила его, он вздыхал, чувствовал руку Нерона, вздрагивавшую при каждом его движении, и, чтобы не тревожить его сон, заставлял себя не думать о проклятой Поппее. Чтобы отвлечься от нее, он стал думать об Октавии.

Октавию он не знал совсем и видел всего несколько раз. Он помнил молодую, ничем не примечательную женщину с грустным лицом и испуганными глазами. Трудно было поверить, что она дочь императора Клавдия и жена императора Нерона. Никий слышал, будто Нерон когда-то любил ее, но он не верил этому. Не верил, потому что Октавия казалась ему слишком добродетельной, слишком скучной, а Нерон более всего ненавидел скуку. И добродетель он ненавидел именно потому, что добродетель всегда скучна, всегда предсказуема.

Да, конечно, трудно сказать, что, живя с Поппеей, император сделал правильный выбор (тем более в свете того, что происходило теперь). Он, выбор, не мог быть правильным, но уж, во всяком случае, отвечал естеству Нерона, его артистической натуре. Никий вполне сознавал, что Нерон оказался посредственным актером, но что может значить игра на подмостках перед игрой в жизни — настоящей, блестящей игрой? Конечно, кровавой, но и в этом был свой артистизм.

Отдавшись таким своим размышлениям, Никий задремал только под утро. Нерон сам растолкал его:

— Проснись, да проснись же, Никий! Ты слышишь?!

Никий вскочил, оглядываясь по сторонам и ничего не понимая спросонья.

— Вот, вот! Слышишь? — Нерон показал рукой сначала на дверь, потом на окно.

— Да, да,— пробормотал Никий еще до того, как что-либо понял.

Наконец он услышал — даже прислушиваться не было необходимости — в дверь стучали, а за окном стоял шум толпы и грозные выкрики.

— Это они,— дрожащим голосом выговорил Нерон, прячась за полог ложа. Он был в ночной рубашке, мятой и грязной, нечесаные волосы торчали в разные стороны и блестели от пота.

Стук в дверь делался все настойчивее — так не принято стучать в покои императора. Переглянувшись с Нероном, Никий на цыпочках подбежал к двери. Некоторое время слушал стук, будто по его характеру и силе что-то хотел понять, наконец, собравшись с духом, спросил:

— Кто?

И услышал голос начальника преторианских гвардейцев, просивший немедленно отворить:

— Срочное сообщение для императора!

Никий оглянулся, Нерон отрицательно помахал рукой, прошептав в страхе:

— Нет, нет, не открывай!

Но Никий, повинуясь своему внутреннему чувству, протянул руку и отодвинул щеколду. Дверь тут же распахнулась, и в нее не вошел, а ворвался начальник преторианских гвардейцев, едва не задев Никия своим мощным плечом. Никий сразу же запер за ним дверь, успев разглядеть в коридоре испуганные лица жавшихся друг к другу слуг.

Сердито топая, начальник преторианцев приблизился к Нерону. Тот осторожно вышел из-за полога, все еще держась за его край рукой.

— Принцепс,— громко произнес начальник,— толпу унять не удалось, беспорядки приняли угрожающий характер!

Нерон растерянно и испуганно смотрел на него, вряд ли хорошо понимая смысл того, о чем ему докладывал начальник. А тот стал распространяться о принятых мерах, о том, что народ слишком возбужден, что сметены все статуи Поппеи и на их место поставлены статуи Октавии и что есть только два пути прекратить беспорядки: или уступить, или обрушить на толпу все имеющуюся в Риме военную силу. Еще он добавил, что солдат в Риме недостаточно, а чтобы призвать дополнительные легионы из провинции, требуется время, которого тоже нет.

— Так что же делать? — после долгого молчания произнес наконец Нерон.

— Я полагаю,— твердо заявил начальник преторианцев,— нужно уступить.

— Да, да, уступить,— кивнул Нерон,— но я не понимаю, что это значит. Уступи, если это нужно.

Лицо начальника преторианцев побагровело от напряжения, когда он сказал:

— Но я не могу этого сделать, это должен сделать ты, принцепс!

— Я? — удивился Нерон и повторил, ткнув себя пальцем в грудь: — Я?

Начальник преторианцев оглянулся на Никия, во взгляде его были досада и раздражение.

— Да, принцепс,— сказал он,— только ты можешь решить это!

— Но что, что решить? — воскликнул Нерон едва ли не жалобно.— Я не понимаю, не понимаю!

Начальник преторианцев снова посмотрел на Никия, и тот, вздохнув, сказал:

— Он хочет, принцепс, чтобы ты изгнал Поппею.

— Изгнал Поппею,— поморщившись, выговорил

Нерон и, указав пальцем на начальника преторианцев, спросил Никия: — Это он хочет этого?

— Этого хочет римский народ, — не скрывая раздражения, проговорил начальник и, указав на окно, добавил: — Разве ты не слышишь, что они кричат?!

Все трое повернулись к окну. Шум толпы на площади сделался слышнее: «Долой Поппею! Смерть Поппее! Слава Октавии!» — кричали там.

— Какое им до этого дело? — пробормотал Нерон, с надеждой взглянув на Никия.

Никий только пожал плечами и развел руки в стороны.

— Я думаю...— нерешительно начал он, но голос Поппеи прервал его:

— Об этом будет думать только Нерон!

Поппея появилась незаметно (ее комната была смежной с комнатой Нерона), стояла прямо, гордо приподняв подбородок. Она была одета в парадное платье со множеством украшений.

Все трое молчали, неподвижно глядя на нее. Она подошла, медленно и уверенно выговорила, величественно взглянув на начальника преторианцев:

— Это может решить только император Рима! Я хочу, чтобы нас оставили одних!

Начальник преторианцев посмотрел на Нерона, тот на Никия, потом на Поппею.

— Оставь нас! — сказала она и, повернувшись к Нерону, бросила, энергично взмахнув рукой: — Прикажи ему!

— Да, да,— пробормотал Нерон, виновато улыбнувшись,— выйди пока.

— У нас уже нет времени, принцепс! — сказал начальник, но, не дождавшись ответа императора, круто развернулся и быстро вышел, хлопнув дверью.

Никий тоже направился к двери, но Поппея остановила его:

— Ты можешь остаться! — И, обернувшись к Нерону, спросила: — Ну?

Нерон отвел глаза, стоял жалкий, нерешительный, что особенно было заметно на фоне нарядной и уверенной Поппеи. Она подошла к нему вплотную:

— Ты должен решить!

— Но, дорогая,— он отступил на шаг, кивнул в сторону окна,— что же я могу сделать?

Презрительно фыркнув, Поппея отошла и села в кресло, держа спину прямой и сложив руки на коленях. Помолчав, пристально взглянула на Нерона, сказала:

— Дело не во мне, а в тебе, Нерон. Я могу уйти из дворца и никогда сюда не возвращаться. Мне нужен был ты, а не власть в Риме, но мне противно смотреть, как ты теряешь ее. Не меня, Нерон,— я всего лишь женщина,— а власть!

— Что ты имеешь в виду?! — вскричал Нерон, взмахнув рукой (жест был грозный, но голос прозвучал жалобно).

— Если ты сейчас уступишь толпе,— ответила Поппея спокойно,— то ты уже не император Рима. Разве кто-нибудь смеет указывать тебе? Разве кому-нибудь позволено вмешиваться в частную жизнь принцепса? У тебя нет выбора, Нерон, это вопрос власти, а не престижа!

Проговорив это, она встала и вышла из комнаты: прямая, спокойная, только, может быть, чуть бледнее обычного. Нерон некоторое время смотрел на дверь, в которую она вышла. Когда он повернулся к Никию, это уже был другой Нерон — мятая сорочка и растрепанные потные волосы тут уже не имели никакого значения.

— Помоги мне одеться, Никий,— произнес он так, что Никий только коротко кивнул и побежал за одеждой.

Когда начальник преторианских гвардейцев, приглашенный Никием, снова вошел в комнату, он уже не топал сердито, а остановился у дверей, ожидая, когда император обратит на него внимание. Нерон, одетый и причесанный, равнодушным взглядом смотрел в окно. Медленно повернул голову, с прищуром посмотрел на начальника преторианцев. Тот почтительно поклонился, не решаясь подойти.

— Сколько их убили сегодня? — спросил Нерон, ткнув пальцем в окно.

— Солдаты не трогали их,— растерянно ответил командир преторианцев.— Я ждал твоего приказа. Кроме того, принцепс, толпа слишком возбуждена. Они громили статуи, я думал...

— Ты думал,— перебил его Нерон,— что громить статуи возлюбленной римского императора вполне допустимое дело? Я правильно тебя понял?

— О, принцепс, я только хотел сказать...

— Ты много говоришь,— снова перебил его Нерон.— Это хорошо для претора в суде, но не для начальника моих гвардейцев. Разве ты не знаешь, как поступают с теми, кто оскорбляет императора, угрожает спокойствию Рима? Разве это не преступление, а эти люди не преступники? Отвечай!

— Да, но их...— начальник преторианцев не сумел договорить, и Нерон грозно бросил:

— Что?

— Их много, принцепс, едва ли не весь город.

— Значит, убей их всех. Я не намерен быть императором преступников. Иди и исполняй свой долг.

Когда начальник удалился, Нерон попросил Никия пригласить Поппею. Лишь только она вошла, он сказал с нежной улыбкой:

— Я обещал тебе прогулку в садах Мецената, дорогая. Если ты хорошо себя чувствуешь, мы сможем отправиться сразу же после обеда.

Поппея улыбнулась ему чуть дрогнувшими бескровными губами, едва слышно проговорила:

— Да.

Глава седьмая

Теренцию не так просто было увидеться с Палибием, чтобы вручить ему свитки Сенеки.

Вернулся он удрученным, потерянным, только несколько дней спустя встретился с Никием.

— Что с тобой, Теренций? — насмешливо спросил Никий.— Вижу, посещение родных мест не пошло тебе на пользу! Выглядишь ты не очень свежо. Ты не болен?

— Нет, мой господин,— ответил Теренций, пряча глаза,— просто дорога оказалась тяжелей, чем я думал. Ведь я уже совсем старик.

— Ну, ну, Теренций, ты еще вполне крепкий,— приободрил его Никий и вдруг спросил, не сумев скрыть натянутости в голосе: — А как там наш Сенека? Все еще ругает проклятый продажный Рим?

Теренций пожал плечами:

— Я говорил только со слугами.— Он вздохнул.— Из старых почти никого не осталось, а молодые...

— Меня не интересуют слуги,— недовольно перебил его Никий,— я спросил тебя об Аннее Сенеке. Ты видел его? Говорил с ним?

— Видел только раз.

— Ну и что, что? — Никий склонил голову, заглядывая Теренцию в лицо.

Теренций заставил себя поднять глаза; встретив настороженный взгляд Никия, сказал вполне равнодушно:

— Он не проявил ко мне никакого интереса. Сказал, что я постарел. Но ведь это правда.

— А про меня, про меня он не спрашивал?

— Нет,— Теренций отрицательно покачал головой, но не очень ровно,— он не спрашивал. Слуги говорили, что он очень болен, да и на вид — высох совсем.

Некоторое время Никий молча смотрел на Теренция. Так долго, что у того снова, как в доме Сенеки, стало теснить грудь и появилась боль слева. Наконец он сказал:

— Ты что-то недоговариваешь, мой Теренций, и я недоволен тобой.

— О мой господин! — воскликнул было Теренций, но Никий отрывисто бросил:

— Иди! — И отвернулся.

Теренций просидел в своей комнате до самого вечера, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Все ему казалось, что сейчас за ним придут, схватят, отведут в тюрьму, будут пытать. Он беспрестанно повторял слова Никия: «Ты что-то недоговариваешь, мой Теренций, я недоволен тобой».

Теренций, конечно, говорил себе, что это одни только пустые страхи и нет никакой причины бояться. По крайней мере, сейчас еще не за что тащить его в тюрьму, ведь у Никия нет никаких доказательств. Но голос внутри него предательски твердил — никаких доказательств Никию и не нужно, достаточно подозрений, ведь это не тот Никий, которого знал Теренций еще год назад, а другой Никий, друг императора Нерона, хладнокровно убивший мать императора, а правильнее, просто зарезавший ее. Разве у Агриппины спрашивали доказательства? А кто такой Теренций в сравнении с матерью императора!

Страхи такого рода не оставляли Теренция, тем более что он все-таки был виноват. Он проклинал день, когда ему пришло в голову поехать в родные места. Если бы ему сказали прежде, что на старости лет он станет участником заговора против императора Рима и против своего господина, он счел бы такого человека безумцем. Но вот он и заговорщик. Пусть невольный — какая разница!

Он никогда не думал о своем господине Аннее Сенеке так плохо, как теперь. Он и вообще не думал о господах плохо. Настроения господина, его характер и его действия — это как проявления погоды: то светит солнце, то налетает ветер, то идет дождь. Да, погода приносит неудобства, но разве можно думать о ней плохо — она такая, и все тут. Но сейчас, впервые, он думал об Аннее Сенеке не как о господине, а как о человеке, таком же, как и он сам, Теренций. С каким рвением и преданностью он всегда служил ему! Нужно сказать, он положил жизнь, чтобы только Сенеке было удобно: спать, есть, отдыхать, работать. И какую он получил за это награду? Смертельную опасность — вот какую награду приготовил для него Сенека! Да, Сенека умел говорить правильные слова, умел представить себя хорошим, честным, справедливым, но оказалось, что Теренций для него совсем ничего не значит как человек, и он отнесся к нему, как к корове или собаке.

Несколько раз Теренций порывался встать, пойти и все рассказать Никию. И рассказать, и отдать бумаги, которые передал Сенека. В конце концов, в этом заключался его долг слуги перед господином.

Он бы так и сделал. Но, представив, как по его доносу (а такое его признание никак по-другому назвать было нельзя) преторианские гвардейцы врываются в дом Аннея Сенеки, тащат старика в тюрьму, может быть, пытают... Нет, это казалось невозможным, Теренций не мог такого допустить. Он даже заплакал от бессилия. Если он все расскажет Никию, то убьют Сенеку, а если не расскажет, то погибнет Никий. Одного из двух господ он все равно должен будет предать, обречь на пытки и смерть. О боги, что же ему делать? Разве что не жить самому!

Единственным человеком, с которым он мог обо всем поговорить, был Симон из Эдессы. Сейчас Теренций думал, что только Симон скажет ему, как поступать,— даст совет, поможет. Но где найти Симона? Он горько жалел, что не договорился с ним о встрече, так недоверчиво отнесся к нему.

«Симон, где ты?!» — готов был вскричать несчастный Теренций, но только беззвучно заплакал, глядя в темноту комнаты.

Но при всех своих сомнениях и муках Теренций оставался слугой и не мог не выполнить того, что поручил ему господин. Он стал искать встречи с центурионом Палибием. Разумеется, пойти во дворец императора или в казармы преторианских гвардейцев он не мог. Впрочем, в этом не было особой необходимости — с некоторых пор Палибий часто появлялся в доме Никия. Не в качестве гостя — он был слишком ничтожен, чтобы приходить в гости к такому человеку, как Никий,— а в качестве командира сопровождающего Никия отряда гвардейцев. Отряд этот охранял Никия в поездках и провожал до дома. Потом солдаты уходили, и в доме оставались лишь охранники-германцы (так же, как это было, когда здесь жила Агриппина). То есть увидеть Палибия было просто, но увидеться...

Прошло несколько дней, а Теренций все не мог решиться, не находил удобного случая. Он видел Палибия едва ли не дважды в день, утром и вечером (вернее, ночью, потому что Никий обычно возвращался очень поздно). Но подойти было совсем не просто, тем более заговорить. Их могли увидеть, Никий мог спросить, что у него за дела с центурионом. Теренций каждую ночь поджидал возвращения Никия, наблюдал за Палибием из-за угла дома, но вокруг центуриона всегда находились солдаты, и Теренций не решался.

Наконец случай представился. Однажды ночью Палибий проводил Никия до самых дверей дома (солдаты остались у ворот). Они о чем-то долго разговаривали. Потом Никий ушел, а Палибий остался один, и вид у него был задумчивый. Теренций вышел из-за угла и, стараясь держаться в тени, поближе к цоколю, подошел к Палибию.

Тот сначала не обратил на него никакого внимания — центурион преторианских гвардейцев не должен замечать какого-то там слугу. Но Теренций не уходил, и Палибий строго и вопросительно посмотрел на него. Посмотрел и отвернулся. Тогда Теренций произнес, собрав остатки решимости

— Я — Теренций.

Палибий уставился на него так, словно заговорила собака или камень, и Теренций повторил, униженно улыбнувшись:

— Я — Теренций.

— Что из того, что ты Теренций? — сказал наконец центурион, причем довольно громко (от этого Теренций вздрогнул и испуганно огляделся).

— Мне нужно сказать тебе...

— Говори,— презрительно усмехнувшись, разрешил Палибий и добавил еще презрительнее: — Ты что, шпион?

— Я — Теренций,— еще раз быстро проговорил Теренций,— бывший слуга сенатора Аннея Сенеки, я был у него...

Услышав это, Палибий оглянулся по сторонам (правда, без испуга, но настороженно) и уставился на Теренция тяжелым взглядом больших, чуть навыкате глаз:

— Ну? — буркнул он, не меняя выражения лица и не шевеля губами.

— Он сказал, чтобы я передал тебе...— заговорил Теренций срывающимся голосом и стал вытаскивать свитки, спрятанные под одеждой.— Передал тебе...

Край свитков уже показался из-под одежды, когда Палибий, несмотря на свою массивность, ловко перепрыгнув через три ступени, схватил Теренция за руку и прижал его к стене. Край цоколя больно врезался в поясницу, и Теренций невольно вскрикнул.

— Молчи! — прошипел Палибий, снова оглядываясь.— Не здесь!

— А где? — сдавленно, едва слышно от того, что центурион давил на него всей массой своего тела, сумел выговорить Теренций.

— Приходи, когда стемнеет, к решетке садов Мецената, со стороны пустыря. Как стемнеет — понял? — Говоря это, Палибий, кажется, еще сильнее надавил на Теренция.

— А-а,— простонал Теренций, хотя хотел сказать «ага».

— Ты что, слабоумный? — прошептал центурион, чуть ослабив давление.

— Нет. Просто я... Мне больно.

— Понятно! — И Палибий отпустил Теренция.— Теперь уходи, быстро!

Теренций боком, скребя спиной по стене и едва перебирая ногами, отошел и скрылся за углом. Там он опустился на землю и поджал ноги. Поясницу ломило, а перед глазами плавали разноцветные круги. Он услышал, как Палибий что-то кричал солдатам, потом раздался скрежет открываемых ворот и удаляющиеся шаги множества ног.

— Проклятый... проклятый!..— шептал Теренций, упав на бок и пытаясь встать.— О боги, за что! О боги!

Наконец, кряхтя и сдерживая стоны, он все-таки сумел подняться и медленно, часто останавливаясь, дошел до входа с противоположной стороны дома.

Он уснул только на рассвете — его мучили боль и страх. Сказал себе, что ни за что не выйдет ночью к садам Мецената и никто, никто не сможет его заставить сделать это. Твердо решил пойти и во всем признаться Никию, но тот уехал из дому раньше, чем Теренций встал.

Ближе к вечеру решимость пойти и признаться явно ослабела, а грозное лицо центуриона Палибия так и стояло перед его глазами. Он и сам не понимал, как это произошло — все сделалось как бы само собой, помимо его воли,— но, когда стало темнеть, он закутался в плащ и, спрятав свитки под одеждой, вышел из дома и направился в сторону садов Мецената.

Когда Теренций подошел к ограде у пустыря, было совсем темно. Ноги уже не держали его, и он просто опустился на землю. Сидеть почему-то казалось не так страшно, как стоять во весь рост, и он, прислушиваясь к темноте, думал с надеждой, что так его, может быть, не смогут заметить.

Он не разгадал звука приближающихся шагов, но весь затрясся, услышав над самой головой:

— Это ты, что ли?

Неясный силуэт чего-то огромного навис над ним, а голос повторил:

— Ты, что ли?

Он не ответил, да и сил не было произнести хоть слово. Затаив дыхание, он испуганно смотрел вверх. Тут чьи-то сильные руки схватили его за одежду и, рывком подняв, поставили на ноги.

— Ты онемел, старик, или действительно слабоумный? — пророкотал голос, по которому Теренций наконец узнал Палибия.— Ну, говори, тебя послал Никий?

— Никий? — простонал Теренций.— Какой Никий?

Он и в самом деле не понял, о ком его спрашивают.

— Слышишь,— обратился Палибий к кому-то, стоявшему, по-видимому, сзади, и при этом тряхнул Теренция, оторвал его ноги от земли,— он не знает, кто такой Никий! Твой хозяин! — прогромыхал Палибий, дыша на Теренция смесью вина и чеснока.— Твой хозяин, болван!

— Нет,— выдохнул Теренций и попытался шевельнуться, но центурион крепко держал его.

— Кто тебя послал? Отвечай, или я задушу тебя, как цыпленка.

Не приходилось сомневаться, что центурион легко исполнит свою угрозу. Теренций и не сомневался. И он уже не выговорил, а выдавил жалобно:

— Анней, Анней. Сенека.

— Откуда ты знаешь его?

— Я — его управляющий.

Тут Палибий ослабил железную хватку своих каменных пальцев, и Теренций сумел вдохнуть хоть немного воздуха. Центурион тряхнул его еще раз и наконец отпустил. Теренций упал на землю, непроизвольно прикрыв руками голову, ожидая удара, но Палибий неожиданно дружелюбно произнес:

— Ладно, старик, рассказывай.

Теренций рассказал все, что знал, потом достал свитки и передал их центуриону.

— Марк, посвети! — приказал тот кому-то, и тут же из-за его спины вышел человек с факелом.

Палибий склонился над свитками, а Теренций, щурясь от яркого света, все никак не мог понять, почему до этой минуты он видел лишь полную темноту. Может быть, единственно от страха? Впрочем, теперь ему было не до размышлений такого рода — он осторожно посмотрел по сторонам, прикидывая, сможет ли бежать. Нет, это казалось невозможным, и Теренций лишь коротко вздохнул.

Наконец, сунув свитки под одежду, Палибий сказал неведомому Марку:

— Все в порядке. Кажется, старик и в самом деле был у него.— И, пригнувшись к Теренцию, спросил: — Ну что, старик, страшно расставаться с жизнью? — Не дожидаясь ответа Теренция (который снова весь сжался), он раскатисто захохотал. Потом кивнул своему спутнику и, уже уходя, бросил: — Ладно, живи, старик. Мы еще встретимся!

Свет факела исчез в одно мгновение, будто его носитель провалился под землю, а Теренция окутала такая непроглядная темнота, что показалось — он уже умер.

Он просидел там долго, пока не почувствовал озноб. Именно озноб указал ему, что он еще жив. Он поднялся и, спотыкаясь на каждом шагу, побрел прочь.

Проплутав какое-то время в темноте, Теренций наконец вышел на дорогу. И тут же почувствовал, что за ним кто-то идет. Не было сил остановиться и прислушаться. Но уже через несколько шагов звуки за спиной стали отчетливыми, и чей-то голос осторожно позвал:

— Теренций!

Голос этот будто толкнул его в спину — он побежал. Но от усталости, страха и слабости в ногах бежал медленно, раскачиваясь из стороны в сторону. Тут голос за спиной окликнул его:

— Да постой же! — И чья-то сильная рука больно ухватила за плечо.— Да постой же! — повторил голос.— Это я, Симон!

— Симо-он! — простонал Теренций и, пошарив руками в темноте, уже падая, ухватился за шею Симона.

Глава восьмая

Последние несколько месяцев были ознаменованы энергичной деятельностью Нерона. Он несколько раз выступал в сенате, дважды ездил в провинцию инспектировать войска (даже побывал там, где проходила линия соприкосновения римских войск с парфянами). Это был совсем другой Нерон, даже Поппея смотрела на него с уважением. В отсутствие императора она поначалу мучила Никия своими приставаниями — заставляла его заниматься с нею этим по нескольку раз в день, но потом вдруг словно бы охладела к нему: смотрела безразлично, не принимала.

Никий был рад — ее желания утомили его и, разговаривая теперь с Нероном, он чувствовал себя значительно свободнее. Но прошло время, и он ощутил, что ему не хватает Поппеи и что ему почему-то неприятно видеть ее рядом с императором. Дошло до того, что она стала сниться ему почти каждую ночь. Он стонал, метался, внезапно просыпаясь, шарил по простыне руками, потом долго не мог заснуть — ругая Поппею, не в силах отогнать ее образ, постоянно стоявший перед глазами.

Не выдержав этой пытки, как-то, улучив минуту, когда она осталась одна, Никий сказал ей с мукой на лице:

— Я не могу без тебя! Что случилось, Поппея?

Она посмотрела на него холодно:

— Разве Нерон не похвастался тебе, что я зачала и ношу под сердцем,— она приложила ладонь к животу,— его ребенка?

И больше ничего не добавила, отвернулась и стала как статуя. Он постоял некоторое время, с просительным выражением лица глядя на нее, потом поклонился будущей жене императора и ушел.

Нерон сказал ему, лишь только вернулся из очередной поездки:

— Я хочу жениться на Поппее, Никий. Она родит мне сына.

— Да, император.— Никий опустил глаза.

— Ты меня плохо понял,— проговорил Нерон с каким-то особенным выражением, так что Никий вздрогнул.— Ты меня плохо понял, я сказал, что хочу жениться на Поппее.

Теперь Никий понял. Он поднял взгляд, прямо посмотрел в глаза Нерону и кивнул утвердительно:

— Прости, принцепс, я внимательно слушаю тебя.

Нерон прошелся по комнате из угла в угол, потом сказал резко и сердито, что у него есть сведения, будто Октавия изменяла ему. Он остановился перед Никием:

— Ты знаешь, с кем? Говори.

Никий задумался на некоторое время, перебирая в уме возможных претендентов. Нерон терпеливо ждал.

— Дорифор,— наконец произнес Никий.— Это Дорифор.

— Дорифор? — удивленно переспросил Нерон и добавил, пожав плечами: — Но ты же знаешь, что он...

Нерон не договорил, удивление так и не исчезло с его лица, а Никий сказал спокойно:

— Ну и что, принцепс? Ведь они могли заниматься этим в какой угодно форме, вряд ли Дорифор посмел бы отказать Октавии. Кроме того, Дорифор — префект Мизенского флота, ты сам назначил его.

— Я тебя не понимаю,— поморщился Нерон.

— Мизенский флот — большая сила. Это не толпа, которая громила статуи Поппеи и восхваляла Октавию. Если бы офицеры Мизенского флота...

— Достаточно,— остановил его Нерон,— не продолжай, я все понял.— И, пройдя к столу и опершись на него руками, сказал, не оборачиваясь: — Я никогда не доверял ему. Действуй, Никий.

Когда-то грек Дорифор был любимцем и любовником Нерона. Однажды император потехи ради решил жениться на нем и даже справил настоящее свадебное торжество. Никия тогда еще не было в Риме, и он знал обо всем таком только из разговоров придворных. Дорифор ему никогда не нравился. Он был напыщенным, высокомерным и, кажется, откровенно тупым. Красота его казалась Никию какой-то болезненной.

Но Нерон питал к нему слабость и, когда его заменила Поппея, Дорифора назначили префектом Мизенского флота. Назначение это вызвало ропот и среди офицеров, и среди сенаторов, но император настоял на своем. Он даже придумал на этот счет шутку, и сам радовался ей больше всех:

— На флоте нечего делать женщинам, а наш Дорифор, как известно, их и не жалует!

Больше всего, по понятным причинам, Дорифора не любила Поппея, и со времени своего назначения он ни разу не появился при дворе.

Никий сам отправился в Мизены. Дорифор не изменился, остался таким же напыщенным и глупым. Встретил Никия высокомерно, будто не Никий, а он все еще был любимцем императора. Впрочем, Никий сбил с него спесь довольно быстро, сказав, что император недоволен им и послал Никия сообщить, что он смещается со своего поста. А кроме того, необходимо проверить сведения о злоупотреблениях, имевших место среди офицеров Мизенского флота. И если эти сведения подтвердятся, Дорифор будет предан суду.

— А тебе известно,— добавил Никий в конце своего сообщения,— какое наказание в таких случаях выносит суд?

— Да,— кивнул побледневший Дорифор и спросил плачущим голосом: — Что же мне делать, Никий?

Никий холодно пожал плечами, показывая, что ничем помочь не может, и попросил принести счета и другие бумаги. Дорифор побледнел еще сильнее, руки его дрожали, а в глазах стоял ужас. Он униженно стал просить Никия помочь ему, сказав, что готов сделать для него все, что угодно.

— Неужели все, что угодно? — спросил Никий с насмешливой улыбкой.

Префект Мизенского флота схватил руки Никия и прижался к ним губами, бормоча срывающимся голосом:

— Все! Все, что ты скажешь.

И тогда Никий сказал, чего он хочет от Дорифора, добавив, что командовать флотом он, конечно, уже не останется, но сможет безбедно жить где-нибудь на островах, к примеру на Сардинии.

— На Сардинии? — переспросил Дорифор.— Безбедно?

Никий подтвердил. Тогда Дорифор ответил, что согласен, и, всхлипнув, зарыдал, упав головой на стол.

В тот же день Никий вернулся в Рим, везя в своей повозке не перестававшего плакать Дорифора.

Короткое время спустя — в этом вопросе Нерон был нетерпелив — созывается некое подобие совещания при принцепсе, куда приглашаются близкие Нерону придворные и несколько влиятельных сенаторов. Бледный, изможденный, словно бы перенесший пытки Дорифор (хотя его никто пальцем не тронул) выходит вперед и начинает отвечать на вопросы Нерона о его связи с Октавией. Он рассказывает не только о том, каким образом Октавия принудила его к сожительству, но и как происходили их интимные встречи. Он рассказал, как Октавия плясала перед ним совершенно голая, имитировала половой акт сама с собой и даже оправлялась перед ним, чтобы возбудить еще больше несчастного префекта. Никто не требовал от Дорифора всех этих подробностей, но он, то ли назло Нерону, то ли считая, что таким образом лучше выслужится перед ним, то ли от непроходимой глупости, ему присущей, не только рассказывал все это, но и пытался все изображать, делая непристойные телодвижения, а один раз даже хотел обнажиться.

Все присутствующие, за исключением лишь некоторых отъявленных развратников, смотрели на Дорифора с брезгливостью, и только Нерон слушал его с откровенным удовольствием, время от времени задавая уточняющие вопросы, на которые Дорифор охотно и пространно отвечал. Нерон даже спросил его, хотя это было совершенно излишним:

— Но говорят, что ты не можешь спать с женщиной, Дорифор. Правда ли это?

— Правда, принцепс,— скорбно кивнул Дорифор.

— Тогда поясни, как же у тебя получилось?

Дорифор тяжело вздохнул и, глядя на принцепса взглядом оскорбленной невинности, ответил:

— Сам не знаю, принцепс, как это у меня получилось. Но Октавия делала такое, что могла бы заставить и мертвого. Вот я сейчас расскажу.

Он уже готов был излагать свои мерзости и дальше, но его остановила Поппея, все это время молча сидевшая рядом с Нероном.

— Я думаю, достаточно,— холодно произнесла она, посмотрев на Нерона.

— Ты думаешь,— император несколько растерялся, но, сумев взять себя в руки, проговорил величественным тоном, обращаясь к Дорифору: — Достаточно, Дорифор.— И, оглядев присутствующих, добавил: — Суть дела ясна, вина Октавии доказана, и новые подробности вряд ли добавят к этому что-либо существенное.

Присутствующие облегченно вздохнули, а Октавия, резко поднявшись, покинула зал, где проходило собрание.

Уже на следующий день был обнародован указ принцепса, где говорилось, что Нерон дознался: Октавия, дабы располагать флотом, соблазнила его префекта, чем нанесла оскорбление императору и всему римскому народу. За это преступление она заточается на острове Пандетерие.

Народ воспринял указ с тихим ропотом, но никаких волнений на этот раз не случилось, тем более что все возможные меры, чтобы не допустить беспорядков, были приняты заранее. Никий слышал, что один из сенаторов, присутствовавших при допросе Дорифора, сказал другому, удрученно качая головой:

— Да, достаточно взглянуть на несчастную Октавию всего один раз, чтобы представить, как она танцевала обнаженная перед этим ублюдком Дорифором. Значит, у нас в Риме слишком плохи дела, если не находят более приличного способа удалять мешающих жен.

Покосившись на Никия, сенатор замолчал, и они быстро удалились. А Никий подумал, что дела в Риме и в самом деле не очень хороши, если такое говорят во дворце принцепса, не очень-то опасаясь доноса.

Несколько дней Нерон не принимал его, и Никия охватило беспокойство. Впервые за все время пребывания в Риме он почувствовал настоящую опасность.

Вдруг поздно вечером Нерон прислал за ним. Встретил он его словами:

— Знаешь, Никий, никогда не думал, что Дорифор так легко признается.

— Я и сам удивлен,— благоразумно ответил Никий.

Нерон, прищурив глаза, внимательно на него посмотрел. «Не смотрит, а осматривает»,— мелькнуло у Никия.

— Знаешь, Никий,— продолжил Нерон, с заговорщическим выражением оглянувшись по сторонам,— скажу тебе между нами — Поппея недовольна.

— Недовольна? — Никий умело изобразил удивление.

— Представь себе,— заговорил Нерон шепотом,— а ведь все это делалось только ради нее. Пойми этих женщин! Все зло от них. Если бы не наслаждение, которое они дают, да еще умение рожать, то, думаю, род человеческий вполне бы обошелся без женщин. А? Как ты думаешь?

— Не знаю, принцепс.

Нерон вздохнул.

— Вот видишь, в своей собственной семье император далеко не всегда властитель.— Он сделал паузу, посмотрел на дверь комнаты Поппеи.— Она не просто недовольна, Никий, она недовольна тобой.

— Мной? — Никий побледнел, причем совершенно естественно; не ожидая ничего хорошего, посмотрел на Нерона. Подумал: «До чего же неприятное у него лицо». Вспомнил, как Нерон веселился, когда Дорифор рассказывал все эти мерзости про Октавию, и лицо Нерона показалось ему уже совершенно противным.

— Да, Никий, тобой.— Нерон снова вздохнул.— Сам не понимаю, что с ней такое случилось — наверное, беременность так действует на нее, у женщин это бывает. Я говорил, но разве ей что-нибудь докажешь... И вот что я подумал: почему бы тебе не уехать из Рима? Поменяешь обстановку, посмотришь новые места.

— Куда? — еле слышно выговорил Никий.

— Куда хочешь,— быстро сказал Нерон.— Ну, например, куда-нибудь на острова. Ты бывал на островах?

— Я? На каких, принцепс? — Никий уже понял и весь сжался внутри.

И он не ошибся, Нерон сказал:

— Да вот на Пандетерии, к примеру. Ты ведь не был там? А там так замечательно. Поезжай, я прикажу дать тебе свой корабль. Поверь, это будет чудесное путешествие.

— Я должен буду...— глухим голосом начал было Никий, но Нерон его перебил:

— Да, да, Никий, отдохни, развейся, если увидишь Октавию, передавай ей привет. Ты понял меня? — В глазах Нерона появился холодный блеск.— Ты знаешь, что такое привет не простившего неверную жену мужа? Я хочу, чтобы ты сделал это. Но не так, как с моей матерью в первый раз, а наверняка. Постарайся, чтобы она не очень мучилась, мне не хочется быть жестоким.

«Но я не убийца!» — хотелось вскричать Никию, но, встретившись с ледяным взглядом Нерона, он опустил голову.

— Возьми с собой Палибия,— продолжал Нерон самым деловым тоном,— вы с ним хорошая пара. К тому же он опытен в таких делах. Не задерживайся там долго, ты же знаешь, как я скучаю без тебя. К тому времени недовольство Поппеи, я уверен, пройдет — женщины ведь так переменчивы! Прощай, Никий.— Нерон приветственно поднял руку, а Никий, поклонившись, пошел к дверям.

Ему все время хотелось оглянуться, но он сдерживал себя, боясь увидеть на месте Нерона какого-нибудь мерзкого Дорифора.

Глава девятая

В тот вечер Симон увел Теренция за город, и они долго разговаривали при свете костра. Симон устроил себе здесь временное жилище, шалаш из веток. Все сетовал, что вынужден перебираться с места на место и нигде не может проводить больше нескольких дней.

Теренций вдруг попросил Симона разрешить остаться с ним навсегда. Симон удивленно на него посмотрел:

— Ты не знаешь моей жизни, Теренций, ты не сможешь выдержать ее.

— Смогу! — жалобно воскликнул Теренций.— Лучше так, чем... Я больше не возвращусь туда.

— Хорошо, там будет видно,— сказал Симон и принялся готовить еду.

Теренций ел с жадностью. Плакал, восклицал что-то несвязное и ел опять. Симон не торопил его с рассказом, смотрел на Теренция так, будто тот был ребенком: кивал снисходительно, говорил, что все будет в порядке.

Теренций поел, согрелся и постепенно успокоился, виновато глядел на Симона. Тот сказал:

— Расскажешь?

Теренций кивнул, но потом еще долго сидел, опустив голову, не решаясь начать. А когда начал, рассказывал довольно спокойно и толково, только время от времени останавливался и поглядывал на Симона со страхом.

Когда закончил, спросил:

— Симон! Симон! Скажи, что же мне теперь делать?!

Погруженный в раздумья Симон только вздохнул. Наконец поднял голову и, пристально глядя на Теренция, уверенно выговорил:

— Тебе нужно быть с ним.

— Но как же, Симон...— В глазах Теренция снова блеснули слезы.— Ты же знаешь... как же я могу...

— Тебе нужно быть с ним,— повторил Симон с такой настойчивостью в голосе, что Теренций не посмел возразить и даже утвердительно кивнул.

Только некоторое время спустя Теренций осторожно заметил:

— Но ты же знаешь, Никий теперь...

Он остановился, выжидательно глядя на Симона.

— Ну? — буркнул тот.— Договаривай.

— Он ведь убийца,— произнес Теренций, глядя на Симона не столько со страхом, сколько с удивлением.

— Это не наше дело,— сказал Симон.

— Не наше? — Теренций был обескуражен.— А чье? Чье это дело, Симон?

— Учителя Павла.

— Но ведь он... Он ведь умер, Симон.

Симон посмотрел на него исподлобья:

— Учитель Павел не может умереть. Как и Иисус. Он просто ушел, но он... с нами.

Симон проговорил это с такой уверенностью, что Теренций вздрогнул и невольно посмотрел по сторонам.

— Только он может знать, для чего Никий в Риме,— между тем продолжал Симон,— мы не имеем права об этом рассуждать. Ни ты, ни я, ни кто другой.

— А Онисим? — едва слышно спросил Теренций.

— Что? Что Онисим?! — резко отозвался Симон.

— Но ведь он сам, он сам убил его.

— Этого мы знать не можем!

— Но я видел...

— Этого мы знать не можем,— повторил Симон, и в голосе его Теренций почувствовал угрозу,— Это может знать только учитель Павел,— Он помолчал и добавил с особенной твердостью: — А еще Иисус и сам Господь. Ты понял это, Теренций?

— Да, Симон,— сказал Теренций, сглотнув,— я все понял. Но только...

— Ну, договаривай.

— Я не знаю, но тогда...— Теренций виновато улыбнулся.— Когда ты встретил меня на дороге, ты сам сказал, что Никий...

— Я заблуждался,— перебил его Симон.— Судил о том, о чем не должен был судить. Учитель Павел сказал мне, чтобы я оставался при Никии во что бы то ни стало, и, значит, он предполагал, что у меня могут возникнуть сомнения. Учитель Павел знает все и обо всем. Он сам послал меня, и мне нужно делать то, что он поручил. И тебе нужно делать то же. Или ты не считаешь, что тебя послал учитель Павел?!

— Нет, нет, Симон,— быстро сказал Теренций,— считаю. Я не видел учителя Павла, но раз ты говоришь...

Они помолчали, потом Симон спросил:

— А кто это Гай Пизон, к которому писал Сенека? Ты знаешь его?

— Нет, он никогда не был у нас... У Аннея Сенеки. Я не помню, чтобы он приезжал.

— Хорошо. Тогда скажи об этом Никию, он сам разберется.

— Про Гая Пизона? — с надеждой спросил Теренций.

Симон усмехнулся:

— И про Гая Пизона тоже. Но главное, скажешь ему о заговоре все, что говорил тебе Анней Сенека.

— Но не лучше ли...— Теренций умоляюще посмотрел на Симона,— сказать Никию, что Сенека просил меня передать кое-какие послания, а я подсмотрел... Подсмотрел, что одно из них для Гая Пизона. Зачем же говорить ему все, он и без того поймет...

— Ты боишься? — снова усмехнулся Симон.

Теренций замахал руками:

— Не за себя, не за себя, Симон.

— Да? А за кого же?

— Я не знаю,— Теренций опустил глаза.— Ведь Сенека,.. его могут... могут убить...

-г- Это не твоя забота, Теренций,— холодно и жестко проговорил Симон,— делай то, что должно, и не думай о последствиях, учитель Павел думает за нас.

Последнее Симон произнес с такой уверенностью, что Теренций и сам поверил, что учитель Павел не умер и думает за них. Он вздохнул и выговорил с трудом:

— Хорошо, Симон, я сделаю, как ты хочешь.

— Тогда иди.

— Сейчас? Но я...

— Да, сейчас,— твердо произнес Симон и встал,— нельзя терять ни минуты. Кто их знает, может быть, они начнут уже сегодня.— И он протянул Теренцию руку.— Вставай.

Теренций медленно, с обреченным лицом подал руку. Симон рывком поставил его на ноги и, загребая ногою песок, стал тушить костер.

Симон проводил Теренция да самого дома Никия. Было уже совсем поздно, но Никий еще не приезжал.

— Дождись его и поговори,— сказал Симон, взяв Теренция за руку и сильно сжав.— Я буду рядом, теперь я всегда буду рядом.

— Ты всегда будешь рядом?

— Всегда,— твердо, с какою-то особенной уверенностью произнес Симон.— Скажи об этом Никию.

И, более ничего не добавив, он быстро отошел и скрылся в темноте. Теренций некоторое время стоял, глядя ему вслед, потом вздохнул и медленно вошел в ворота.

Никий вернулся уже на рассвете. Теренций ждал его у лестницы. Тот сказал, заметив его:

— А, Теренций! Ты все еще не спишь?

Вид у Никия был усталый, он хотел пройти мимо, но Теренций проговорил жалобно:

— Мой господин!

Никий удивленно оглянулся:

— Что с тобой, Теренций? Ты не болен?

— Нет, мой господин, но я хотел...

Никий устало нахмурился:

— Что там у тебя? Может быть, поговорим завтра, я очень утомился.

— Завтра? — с надеждой переспросил Теренций, но, вспомнив Симона, вздохнул.— Нет, мой господин, я должен... я должен сейчас.

— Ну ладно, Теренций,— Никий зевнул, прикрыв рот ладонью,— пойдем.

Когда они вошли в спальню Никия, Теренций сразу же за порогом упал на колени. Никий посмотрел на него с сердитым удивлением:

— Ты что? Сейчас же поднимайся!

— Не могу! — простонал Теренций.

— Не можешь? Это почему?

— Не могу! Я достоин смерти! — Теренций всхлипнул и хотел обнять ноги Никия.

Тот успел сделать шаг назад.

— Да говори же! — вскричал он.— Что случилось? Может быть, солнце упало на землю или парфяне уже в пяти стадиях от Рима?

Теренций медленно поднял голову, по его морщинистым щекам текли слезы.

— Анней Сенека! Анней Сенека! Я был у него.

— Ты был у него,— повторил Никий и, пригнувшись, внимательно вгляделся в лицо Теренция.— Значит, ты был у него,— произнес он снова с особенным значением.— Понятно,— он задумчиво покачал головой,— я так и думал. Успокойся, Теренций, и расскажи все по порядку. И знай заранее, я ни в чем не обвиню тебя.

Он отошел и сел на край ложа, сложив руки на коленях.

— Подойди, никто не должен слышать того, что ты скажешь.

Теренций подполз к нему, не поднимаясь с колен. Никий молча наблюдал за ним.

Прежде чем начать рассказ, Теренций повздыхал, повсхлипывал, поерзал коленями по полу, снова не решаясь поднять головы. Наконец начал, упершись взглядом в ноги Никия. Они были неподвижны. Оставались неподвижны даже тогда, когда Теренций назвал имя Гая Пизона. Дернулись только раз, когда он сказал о Палибии.

Теренций закончил, потом, помолчав, добавил:

— Я рассказал все Симону из Эдессы, это он заставил меня открыться. Еще он просил передать тебе, что всегда будет рядом.

— Что значит «всегда»? — нарушил молчание Никий, проговорив это глухим, чуть с хрипами голосом.

Теренций осторожно поднял голову:

— Я не знаю.

Никий рывком поднялся.

— Вставай, Теренций.— Он взял его за плечи и помог встать.— Ты ни в чем не виноват.

— Я достоин смерти, мой господин,— прошептал Теренций, уронив голову на грудь.

Никий взял его за подбородок и, глядя в глаза, повторил:

— Ты ни в чем не виноват, мой Теренций, и ты доказал свою преданность. Я доволен тобой.

Теренций смотрел в глаза Никию, не веря своим ушам. Ему хотелось плакать, и он едва сдерживался, часто-часто моргая. Ему хотелось обнять Никия, прижаться лицом к его груди, но он только повел плечами и непроизвольно дернул головой.

Глава десятая

Два дня спустя Никий сказал Теренцию, что ему надо уехать и он берет его с собой.

— Мы совершим морскую прогулку,— пояснил Никий, несколько странно глядя на Теренция, испытующе и вопросительно одновременно,— на остров Пандете-рий. Ты никогда не бывал там?

— И даже не знал, что такой существует.

— Существует, Теренций, существует. Там теперь живет Октавия, бывшая жена императора. Ты, наверное, слышал о ее связи с Дорифором?

Теренций кивнул, почувствовал, как кровь отлила от лица.

Заметив это, Никий усмехнулся:

— Ты правильно меня понял, Теренций: император посылает меня убить Октавию. Я хочу, чтобы ты сопровождал меня в этой поездке. Мы возьмем с собой твоего соратника, центуриона Палибия. Надеюсь, ты не против?

— Нет, мой господин,— прерывающимся голосом ответил Теренций, чувствуя, как язык прилипает к небу.

— Тогда собирайся.

Никогда Теренций не предполагал, что может услышать от Никия что-либо подобное. Еле передвигая одеревеневшие ноги, он вернулся в свою комнату, сел на край ложа и просидел так долго, бессмысленно глядя перед собой. Никий не просто так сказал ему о приказе убить Октавию. Но зачем он открыл ему это?

Все дни морского путешествия Никий был необычайно весел, а Теренций подавлен. Веселость Никия казалась, правда, несколько лихорадочной, а подавлен-ность Теренция тяжелой и глубокой. Когда Никий обращался к нему, он не всегда сразу мог понять, чего от него хотят,— смотрел на хозяина неподвижно и испуганно, порой кивая невпопад. Но Никий ни разу не выразил недовольства непонятливостью слуги. Напротив, состояние Теренция только веселило его.

— Не думал, Теренций,— смеясь говорил он,— что ты так плохо переносишь морские прогулки! Дело, для которого мы едем, требует сил! — И, обращаясь к центуриону Палибию, почти всегда находившемуся рядом, Никий спрашивал: — Разве я не прав, Палибий?

Палибий недовольно пожимал плечами:

— Как я могу сказать, если не знаю, зачем мы плывем туда?

— Бедный Палибий! Он не знает, зачем мы плывем на остров! Конечно же не отдыхать. Неужели ты еще не догадался? Полно, Палибий, ты мне всегда казался более сообразительным!

Палибий стискивал зубы и опускал глаза.

— Нет, нет, Палибий,— не отставал Никий,— ты должен сам догадаться. Не говори ему, Теренций, пусть он сам. Ну же, ну же, Палибий! Хочешь, я подскажу тебе? Вспомни нашу первую встречу — твои солдаты тогда хорошо поработали мечами! Ну, догадался?

И, глядя в злое лицо Палибия, Никий заливался смехом, а отсмеявшись, снова принимался подтрунивать над центурионом.

Эту забаву он повторял несколько раз в день. Иногда Теренцию казалось, что Палибий не выдержит, бросится на Никия и разорвет его на куски: тяжелый взгляд центуриона говорил именно о таком желании. Но Никий словно бы нарочно продолжал свое, насмешки над Палибием делались уже совершенно жестокими. Он говорил, будто уверен в том, что центурион нравится женщинам, что он вводит в них кое-что с такой же легкостью, с какой вонзает меч в сердце врага.

— Может быть, я ошибаюсь, Палибий, но мне кажется, что ты с удовольствием проткнул бы меня ме-чом. Только я не враг, Палибий, и не женщина, хотя твое умение протыкать очень скоро мне понадобится. Ну, скажи, скажи, что ты думаешь обо мне!

Центурион стоял неподвижный и бледный, как мраморная статуя.

— Знаешь, Теренций,— отходя и рассматривая центуриона, обращался Никий к Теренцию,— когда мы вернемся, я попрошу императора назначить Палибия на новое место службы. Мы установим его на нос самого мощного военного корабля. Уверен, враги не вынесут его грозного вида,— мы будем выигрывать сражение с одним-единственным кораблем.

Как-то вечером, спускаясь в свою каюту, Теренций наткнулся на Палибия. Ни слова не говоря, тот схватил своей мощной рукой Теренция за горло и, прижав к поручням лестницы, стал душить. Теренций не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, глаза его налились кровью и, казалось, вот-вот вылезут из орбит, а рот открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Когда сознание уже почти покинуло его, проклятый Палибий ослабил пальцы. Теренций со свистом втянул воздух, хотел крикнуть, но Палибий угрожающе прошипел, брызгая слюной:

— Молчи!

Опять сжал горло Теренция и отпустил только тогда, когда у того угрожающе затряслись руки. Он отнял свою руку — Теренций упал на ступеньки лестницы, хрипя и кашляя. Когда он несколько пришел в себя, Палибий присел перед ним на корточки и сказал, криво усмехаясь:

— Ну, старик, теперь говори! Говори, если не хочешь стать кормом для рыб: что задумал твой мерзкий хозяин?

Теренций готов был выложить все, но не успел ответить, откуда-то сверху раздался насмешливый голос Никия:

— Доблестный Палибий, если тебе захотелось поиграть с моим старым слугой, ты мог бы спросить моего разрешения. Или ты посчитал это излишним?

Палибий быстро встал, Теренций с трудом повернул голову. Никий стоял на верхней площадке лестницы, улыбаясь напряженно. Спустившись на несколько ступенек, он протянул руку Теренцию, помог подняться. Теренций держался за горло обеими руками, вздрагивал и икал.

— Он не тронет тебя больше,— произнес Никий, положив руку ему на плечо,— он не посмеет. Кроме того, я открою ему то, что он хочет узнать. Ты ведь хотел узнать, мой Палибий, цель нашей поездки? Я правильно тебя понял?

Палибий стоял, угрюмо насупившись, рука его лежала на рукояти меча. Никий сказал, ткнув в меч пальцем:

— Пока не меня, пока не меня, Палибий. Может быть, в другой раз, но не сейчас. Ведь я посланник самого императора! Но у тебя найдется работа более важная, чем душить несчастного старика. Ведь мы едем на остров для того, чтобы убить Октавию, и я хочу, Палибий, чтобы ты самолично сделал это.

— Начальник преторианцев не сказал мне, я не знал...— начал было Палибий глухим голосом, но Никий его перебил.

— Он тоже не знал,— проговорил он угрожающе-насмешливо,— как и все в Риме. Когда ты убьешь ее, Палибий, мы скажем, что она, к примеру, сорвалась со скалы. Кстати, ты не помнишь, есть на Пандетерии скалы?

— Я не был там,— сквозь зубы процедил Палибий.

— Это не важно, в случае чего мы придумаем что-нибудь другое. В Риме охотно верят тому, во что хочется верить императору. Разве не так, Палибий?

— Я не убийца.— Палибий сказал это, исподлобья глядя на Никия.

— Вот как! — Никий изобразил на лице крайнюю степень удивления.— А кто из нас убийца? Я или вот он? Кто-то должен исполнить приказ императора.

— Я не убийца! — повторил Палибий упрямо.

— Ты сделаешь то, что я тебе прикажу,— с угрозой в голосе сказал Никий.— А сейчас возьми Теренция и отнеси его в каюту.

Палибий не двинулся с места, а Теренций, испуганно глядя на Никия, простонал:

— Я сам, мой господин... могу...

Никий не обратил на его слова никакого внимания:

— Я жду,— сказал он Палибию,— Или ты подчинишься, или я привезу тебя в Рим закованным. Ну!

Не сводя с Никия горящего взгляда, Палибий шагнул к Теренцию, легко поднял его и понес. Теренцию было больно от мощной хватки центуриона, но он опасался и терпел. Войдя в комнату, Палибий бросил Теренция на ложе, что-то прорычал сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью.

До конца их плаванья Теренций видел его только издали. Палибий теперь находился среди своих солдат, не поднимался на верхнюю палубу и не общался с Никием. В свою очередь, Никий словно забыл о нем — сидел, задумчиво глядя на море, и казался Теренцию несчастным.

Пальцы проклятого центуриона оставили следы на горле Теренция. Он осторожно прикасался к горлу, морщился от боли, а более всего от унижения и обиды. Обиды не на Палибия (этот грубый солдафон вел себя вполне логично), а на Никия. Тот ни разу не заговорил с Теренцием о происшедшем. Теренций снова чувствовал себя ненужным, жалким и жалел, что не настоял и не остался с Симоном из Эдессы.

Пандетерий появился так неожиданно, будто всплыл со дна моря. Зеленый, живописный, тихий, он казался безлюдным. Только когда корабль подошел к маленькой пристани, несколько человек выбежали навстречу—с удивлением смотрели на богато украшенное императорское судно.

Солдаты выстроились на корме, готовые сойти на берег, но Никий, подозвав Палибия, сказал, что к дому Октавии они отправятся лишь втроем: он, Те-ренций и Палибий. Палибий не ответил ни «да», ни «нет», с откровенной злобой глядел на Никия и не двигался с места. Никий не стал дожидаться выражения его согласия и под неподвижными взглядами солдат сошел по мосткам на пристань. Теренций торопливо последовал за ним. Команда, высыпав на палубу, глазела на них.

Тут с Теренцием случилось нечто совершенно неожиданное. Уже ступив на доски пристани, он повернулся и посмотрел сначала на строй солдат, потом на матросов, облокотившихся на поручни. Посмотрел просто так, непроизвольно, лениво. И, уже отводя взгляд, вздрогнул. Вздрогнул, испугался посмотреть снова. Ему показалось, что он увидел Симона. Даже не показалось — он уверен был, что видел, только словно бы не самого Симона, а лишь его глаза. Теренций так испугался, что не сказал себе: этого не может быть, шел, весь напрягшись, за Никием, уперся взглядом в его спину.

Лишь пройдя несколько шагов, он обернулся, услышав приближающийся сзади топот. Их догонял Палибий. Он пробежал мимо Теренция (толкнул бы его плечом, если бы тот не успел посторониться), поравнялся с быстро идущим Никием и что-то стал ему говорить. Теренций расслышал только: «...мне приказано было!..» Никий не ответил, не замедлил шага, даже не глянул на Палибия. Тот было остановился, посмотрел на ожидавшую их повозку, потом на корабль и все-таки, не решившись уйти, побрел вслед за Никием.

Их встретил претор местного гарнизона и несколько чиновников, мало похожих на римских. Никий сказал, что он приехал к Октавии по поручению императора Нерона, и подал претору бумагу. Но тот, подобострастно улыбаясь и передав свиток одному из чиновников, повел Никия к повозке.

Никий с претором уехали, а через некоторое время появились еще две повозки — в первой размести-лись Палибий с Теренцием, во вторую сели чиновники.

Теренций не смотрел на Палибия, хотя тот не отводил от Теренция взгляда. Мгновениями Теренцию казалось, что вот сейчас он бросится на него и схватит за горло. Правда, старый слуга страшился этого меньше, чем того, что Палибий вдруг заговорит. Но тот тяжело молчал и только давил Теренция взглядом, прижимая к спинке сиденья.

Дом, где жила Октавия, не походил на дворец, приличествующий жене императора Рима, хотя и оставленной, но выглядел довольно уютным среди буйно разросшейся вокруг зелени, как видно, не знавшей руки садовника. Никий с претором ждали их под навесом у входа; несколько женщин, наверное служанки, то появлялись в проеме дверей, то исчезали. Когда Палибий с Теренцием подошли, Никий сказал, обращаясь к претору:

— Надеюсь, ты правильно понимаешь волю императора?

Тот замахал руками, ответил, широко раскрыв глаза:

— Как тебе будет угодно!

— Мне будет угодно, чтобы ты ждал меня здесь и проследил, чтобы никто не помешал нашему разговору.

Претор закивал с преданным выражением на лице, а Никий, взмахом руки приказав Палибию с Теренцием следовать за ним, вошел в дом.

Никий шагал так уверенно, будто не раз уже бывал в этом доме и хорошо знал расположение комнат. Служанки со страхом смотрели на приезжих, прячась по углам. У самой двери их встретил старый слуга Октавии.

— Как доложить госпоже? — спросил он с поклоном.

— Убирайся! — коротко бросил Никий, оттолкнув слугу, и, распахнув дверь, вошел.

За ним вошел Палибий. Теренций, уже переступая порог, перехватил взгляд старого слуги, в глазах кото-рого застыл ужас. Войдя, он плотно прикрыл створку и, хотя Никий не приказывал ему этого, привалился к ней спиной.

В центре небольшой комнаты стояла молодая женщина. Теренций никогда не видел Октавию и, несмотря на страх и бившую все его тело дрожь, с любопытством разглядывал ее. Она не была красавицей. По крайней мере, Поппея выглядела значительно эффектнее. Маленького роста, с круглым лицом и близко поставленными (как и у ее отца императора Клавдия) глазами, она не казалась женщиной из царствующего рода. Впрочем, внешность ее искажал испуг. Страх был во всем: в лице, в фигуре и, казалось, даже в складках длинного, без единого украшения платья.

— Октавия,— обратился к ней Никий с легким поклоном,— ты должна...

Он не договорил, покосился на Палибия. Тот смотрел мимо его лица.

— Ты должна...— повторил Никий неуверенно, глядя на Октавию исподлобья.— Ты должна...

— Умереть? — прошептала она едва слышно.

— Но ты понимаешь, что...— зачем-то стал говорить Никий, вряд ли сам понимая, что он хочет сказать, но Октавия вновь спросила, уже громче, переведя взгляд с Никия на Палибия и обратно:

— Умереть? Ты хочешь, чтобы я умерла?

— Я не питаю к тебе зла, Октавия,— пояснил Никий,— я всего лишь слуга моего императора.

— Убийцы! — проговорила Октавия и вдруг крикнула так громко, что, наверное, слышно было во всем доме: — Убийцы! Убийцы! А-а! — и бросилась к окну.

Она сделала ошибку — сдвинулась с места. Если бы осталась стоять, то Никий не посмел бы тронуть ее. А сейчас он поступил так же, как хищник, преследующий жертву, которая не может защищаться,— он бросился за ней.

Бросился так стремительно, что она успела добежать только до окна, но не успела снова крикнуть — он зажал ей рот и стал отрывать от рамы, за которую она уцепилась. Несмотря на хрупкость, держалась она крепко, и Никий, повернувшись к Палибию, прохрипел:

— Помоги!

Палибий сделал шаг в его сторону и остановился.

— Помоги! — повторил Никий еще более сдавленно, но в это мгновение пальцы Октавии разжались, и они с Никием повалились на пол: она на него.

Полы платья задрались, обнажив ноги. Палибий уставился на них как завороженный.

— Веревку! — крикнул Никий, извернувшись и протянув свободную руку (ладонью другой он зажимал Октавии рот) к Теренцию.— Вяжи ее!

Теренций и сам не понял, что с ним такое произошло — его как будто толкнули в спину,— в два прыжка он достиг лежавших Октавию и Никия, сорвал тесемку, на которой крепились кисти с обеих сторон ложа, и, бросившись на ноги Октавии, ловко связал их у лодыжек.

— Руки! — приказал Никий, и Теренций сделал то же самое с руками женщины.

Никий спихнул Октавию на пол и встал тяжело дыша. Теренций, стоявший рядом, увидел, как она широко раскрыла рот, и, ожидая пронзительного крика, почему-то вопросительно посмотрел на Никия. Лицо Никия сморщилось так, будто крик уже раздался и оглушил его. Но — крика не последовало. Октавия только со свистом вдохнула и закрыла рот. В лице ее был ужас, кажется, она уже плохо понимала, что с ней такое происходит. Никий потянулся к ложу, взявшись за конец, рывком сорвал покрывало и бросил его на голову Октавии.

— Все! — услышал Теренций и почему-то вздрогнул, а Никий, не оборачиваясь, махнул Палибию рукой.— Теперь ты, Палибий!

Палибий не двинулся с места, и Никий, протянув руку, сильно толкнул его в плечо:

— Ты что, оглох? Я же сказал: теперь ты!

— Что? — Палибий вскинулся, непонимающе посмотрел на Никия.— Что ты сказал?

— Кончай ее! — бросил Никий, ткнув в сторону Октавии указательным пальцем.

— Не могу! — прошептал Палибий.— Я не...

Наверное, он хотел сказать, что он не убийца (по крайней мере, так это понял Теренций), но не успел договорить.

— Кто ты такой, это мы сейчас посмотрим,— нервно усмехнувшись, бросил Никий.— Обнажи меч!

Палибий рывком выдернул меч из ножен, направив острие на Никия.

— Не меня,— хладнокровно проговорил Никий,— ее.

Палибий был в нерешительности, острие его меча заметно ходило из стороны в сторону.

Никий шагнул к нему, едва не наткнувшись на меч,— Палибий потянул меч к себе.

— У тебя нет выбора, Палибий,— тихо, но четко и с очевидной угрозой сказал Никий.— Если меня, то тебе не будет пути в Рим. Если ее — я попытаюсь заступиться за тебя перед императором.

— Заступиться? Но я...

— Императору все известно, Палибий. Перед отплытием я передал ему все списки. Возглавляет заговор Гай Пизон, а ты стоишь в списке в третьем десятке. Но имей в виду, даже те, которые стоят в пятом десятке, не смогут избежать смерти. Я все знал, когда брал тебя с собой, и мог выдать тебя еще в Риме. Ты хорошо понял меня, Палибий?!

Палибий, оцепенев, неподвижно смотрел на него. Никий медленно протянул руку, дотронулся до лезвия меча, повернул его так, что острие было теперь направлено в его грудь:

— Решайся, Палибий! Ты видишь, я не боюсь смерти. Тебе стоит сделать всего одно движение.

Лицо Палибия исказила гримаса боли, руки его заметно дрожали. Лежавшая на полу Октавия дернулась и простонала.

— Хорошо, тогда сделаем по-другому.— Никий повернулся к двери и громко сказал: — Войди, Симон!

Дверь тут же отворилась, и в комнату вошел Симон из Эдессы. Теренций испуганно уставился на него, непроизвольно выговорил:

— Ты?!

— Это он, Симон,— ответил за Симона Никий.— Он же сам сказал тебе, что будет всегда рядом.— И, обратившись к Симону, бросил, указав рукой на Палибия: — Убей его, Симон.

Симон коротко кивнул и, вытащив меч, поднял его и шагнул к Палибию. Меч выпал из руки центуриона, звонко ударился о плитки пола. Симон уже занес меч над его головой, когда Никий крикнул:

— Стой!

Симон вопросительно взглянул на Никия, нехотя опустил меч. Никий пригнулся, поднял упавший меч, подал его центуриону, рукояткой вперед, тихо и ласково произнес:

— Погоди, Симон, он сделает то, что я хочу, ведь он так боится смерти. Ну! — Никий взял руку Палибия и вложил в нее рукоять меча.

Теренций смотрел на них, дрожа всем телом, он забыл об Октавии, лежавшей у его ног.

Палибий сжал меч, невидяще посмотрел по сторонам. Наконец взгляд его остановился на женщине на полу. Не спуская с нее взора, он шагнул к ней, едва не опрокинув Теренция, успевшего посторониться. Некоторое время он стоял над ней, потом, медленно повернув голову, посмотрел на Никия.

— Да,— кивнул тот.

Палибий переступил через Октавию (так, что женщина оказалась между его ног), примерился и с силой воткнул лезвие меча ей в грудь. Она дернулась, он вытянул меч и воткнул снова, в то же самое место. Разогнулся, снова посмотрел на Никия. Тот одобрительно кивнул.

Глава одиннадцатая

Теренцию казалось, что он уже никогда не сможет стать прежним Теренцием, то есть видеть мир таким, каким видел его раньше. В то короткое время, пока он стоял рядом с лежавшей на полу Октавией, мир перевернулся перед его глазами и уже не хотел вставать на прежнее место. Ощущение перевернутого мира было таким реальным, что Теренций чувствовал себя чуть легче тогда, когда ложился и смотрел на мир как бы снизу вверх. Он даже выгибал шею так, чтобы все предметы вокруг казались перевернутыми, а он как бы смотрел на них, стоя вверх ногами. Вот тогда он ощущал некоторое успокоение и мог заснуть.

Но это получалось только ночью, потому что в присутствии Никия и других он не мог себе позволить лечь. Он страдал от этого, но приходилось терпеть. Когда Никий спрашивал его ласково — после происшедшего на Пандетерии Никий стал с ним неизменно ласков, но теперь это не радовало Теренция,— так вот, когда Никий спрашивал:

— Что с тобой, Теренций, мне кажется, что ты спишь. Очнись, мы ведь возвращаемся домой,— Теренций только несмело улыбался, невидяще озирался по сторонам и вздыхал.

Впрочем, Никий не донимал его расспросами. То веселье, которое было в нем, когда они плыли на остров, сменилось грустной сосредоточенностью. Он редко выходил теперь на палубу и почти весь день проводил у себя в каюте, приглашая Теренция только тогда, когда ему становилось что-нибудь нужно.

С Симоном из Эдессы, так неожиданно появившимся в комнате несчастной Октавии, Теренций тогда не сумел перекинуться ни единым словом. Сразу после убийства он вышел в дверь, и Теренций его больше не видел. Наверное, Симон вернулся на корабль другим путем. Если вернулся и если... вообще явился. Теренций не хотел думать об этом, боясь, что сойдет с ума, но и по дороге к пристани, и уже в море он все озирался по сторонам, ища взглядом Симона. Искал, но не находил. У Никия же он боялся спросить о Симоне. Больше всего боялся того, что Никий удивленно на него посмотрит и скажет:

— Не понимаю, мой Теренций, о чем ты?

Но еще больше страданий доставлял Теренцию центурион Палибий. Именно тогда, когда он видел Палибия, он еще тверже уверялся, что мир перевернулся. Центурион теперь неизменно обращался к Теренцию с заискивающей радостью. Он улыбался, завидев Теренция издали, и, если последний не успевал скрыться, подходил и спрашивал:

— Тебе не нужна моя помощь, Теренций? Скажи, если что нужно и если — да не допустят этого боги! — кто-нибудь обидит тебя. Знай, центурион Палибий отдаст за тебя жизнь! — При этом Палибий делал строгое лицо, быстро оглядывался по сторонам и сжимал рукоять меча с такой силой, что костяшки его пальцев белели.

Теренций ничего не отвечал, неопределенно качал головой и старался найти предлог, чтобы поскорее уйти. А Палибий в свою очередь словно бы нарочно искал предлог, чтобы его не отпустить. Обычно предлогом был Никий: центурион восхвалял его качества с надоевшей высокопарностью. Никий у него был и могущественный, и доблестный, с умом, отмеченным богами... И еще, и еще — Теренций просто путался в определениях.

Сначала Теренций думал, что центурион просто сильно напуган и опасается разоблачений Никия. Это казалось вполне понятной причиной такого поведения. Но Теренций чувствовал, что здесь еще что-то, еще одна причина.

Однажды Палибий спросил его:

— Скажи, мой Теренций, почему твой господин не боится смерти?

Теренций пожал плечами и ничего не смог ответить. Но Палибий не отставал:

— Скажи, прошу тебя, ведь ты знаешь его хорошо.

Мне или любому другому солдату умереть ничего не стоит — это наша профессия. Но все мы боимся. А он? Ведь ему есть что потерять — власть, богатство, близость ко двору. Скажи, почему он не боится?

Теренцию хотелось ответить: «Потому что он христианин». Но он опять только пожал плечами.

После этого разговора с центурионом, ночью, он стал думать о Никии. Он любил его по-прежнему и был предан ему так, как настоящий слуга должен быть предан своему господину, но... Но ему больше всего хотелось вернуться к Аннею Сенеке и доживать свой век в его имении. Он не мог забыть той минуты, когда Никий набросил покрывало на голову несчастной Октавии. Именно это его действие, а не приказание Палибию убить ее больше всего смущало Теренция. И конечно же он не знал — почему.

В последний день их плавания Никий позвал Теренция к себе, попросив принести что-то, и, когда Теренций, исполнив приказание, готов был уже покинуть каюту, вдруг остановил его.

— Постой, Теренций, я хочу, чтобы ты ответил мне на один вопрос.

— Я слушаю, мой господин!

Никий поморщился:

— Нет, Теренций, я спрашиваю тебя не как слугу, а как друга. Ведь ты мне друг?!

Теренций со смущением посмотрел на Никия и не успел ответить, тот спросил:

— Скажи мне откровенно: я такое же чудовище, как и император Нерон? А? Ответь, прошу тебя.

— Нет,— сказал Теренций твердо.

— Ты думаешь, что я хуже?

И Теренций, сам не понимая, как это случилось, ответил:

— Да.

Никий подошел к Теренцию, молча обнял его и поцеловал.

— Мне нет спасения,—„шепнул он в самое ухо и тут же, взяв Теренция за плечи, развернул и подтолкнул к выходу.

У двери своей каюты он увидел Палибия. Центурион поманил его к себе и, когда тот подошел, взял за руку и произнес:

— Мы скоро прибудем в Рим, Теренций. Я хотел тебе сказать, что восхищаюсь Никием. И еще: ты видел, как я ударил ее мечом? Эту мерзкую Октавию?

— Да, да,— раздраженно ответил Теренций, безуспешно пытаясь вырвать руку.

— Так вот,— продолжил Палибий, глядя на Теренция восторженно-безумным взглядом,— не тогда, а потом я почувствовал радость. Не могу тебе объяснить лучше, но я никогда не чувствовал прежде, что служу величию Рима, а когда убил ее, почувствовал, что служу.

— Пусти,— сказал Теренций, дергая руку,— мне больно.

— Я понял, что служу величию Рима,— не слыша его и еще сильнее сжимая пальцы, проговорил Палибий.— Это Никий научил меня, это он. А еще говорили, что он связан с христианами! Это неправда, Теренций, и я убью первого, кто скажет мне об этом. Скажи, и я убью тебя.— Он поднял руки и, держа их над головой Теренция, добавил: — Вот этими самыми руками.

Теренций толкнул дверь, юркнул внутрь и что было сил навалился на нее с другой стороны. И услышал зловещий шепот Палибия:

— Я убью любого, кто скажет! Каждого! Каждого, ты слышишь меня?!

Ночью того дня, когда они прибыли в Рим, Теренций не мог уснуть. Страх ни на мгновенье не отпускал его. Казалось, он слышит в коридоре крадущиеся шаги. Он вставал, подходил к двери и, прислонив ухо, слушал. Сердце со страшным стуком билось в груди, мешая слышать. Он возвращался к ложу, бесшумно ступая босыми ногами, но, лишь только ложился, вновь различал шаги и вставал опять.

Задремав ближе к утру, он вдруг открыл глаза и рывком сел на постели. Скрипнула дверь — он понял, что теперь это уже не чудится ему. Некоторое время вошедший неподвижно стоял в темноте. «Скорей бы!» — мелькнуло у Теренция, хотя он и сам не понял, что имеет в виду. Так же он не понял, как это проговорилось вслух:

— Скорей... бы!

И тут он разобрал слова:

— Это я, Теренций,— и узнал Симона.

— Симон! — воскликнул он, протягивая в темноте руки.

— Тише,— сказал Симон, подходя,— нас могут услышать.

Теренций поднялся и, тут же натолкнувшись на Симона, обнял его, а почувствовав слабость в ногах, опустился на колени.

Они долго говорили в темноте. Симон сказал, что теперь живет в доме Никия, но тайно, ни одна душа не должна знать об этом. Он поведал о разговоре с Никием перед отплытием на Пандетерий, о том, как он взял его с собой, рискуя, потому что Симона могли опознать.

— Я поверил ему, Теренций, а он мне. Ты понимаешь, что это значит!

Теренций кивал в темноте, хотя Симон не мог этого видеть. Когда он встал, чтобы уйти, Теренций схватил его за одежду и вдруг горячо прошептал:

— Но ведь он убийца, Симон! Тебе нельзя служить ему!

— Можно,— каким-то странным тоном ответил Симон и, помолчав, добавил: — Можно, потому что он сказал мне, что все равно убьет чудовище!

— Чудовище? Ты имеешь в виду...

— Да, да,— быстро сказал Симон,— именно его я и имею в виду.

— Но ты не должен верить ему.— Теренций нащупал в темноте руку Симона и, сжав, дернул вниз.— Он с ними, а не с тобой. Он не убьет чудовище, потому что он сам...

— Молчи! — приказал Симон.

— Нет, нет,— почти простонал Теренций,— я знаю, он с ним, он их!

— Он наш! — Симон рывком высвободил руку.

— Но ваш Бог не позволяет убивать! А он убил женщин, убил Онисима, он...— Теренций задохнулся и не смог продолжить.

Он чувствовал, как рука Симона легла на его плечо:

— Успокойся, Теренций, наш учитель Иисус говорил, что принес нам меч, а не мир, а ведь он знал истину.

— Но ты же сам видел Октавию... как он, Никий, как он...

— Мы должны победить! — сказал Симон, и его пальцы больно сжали плечо Теренция.

Глава двенадцатая

Когда Никий вошел, Нерон встретил его молчанием. Сидя в богато украшенном кресле, предназначенном для официальных приемов, он некоторое время разглядывал Никия, не приглашая подойти. Поппея стояла рядом, положив руку на плечо императора,— взгляд ее оставался холоден и неподвижен.

Наконец Нерон произнес:

— Мы рады видеть тебя здоровым, Никий, ты можешь подойти,— и, когда тот подошел, император поднял голову и, взглянув на Поппею (она не пошевелилась), добавил: — Но разве я приказывал тебе возвращаться так скоро? Тебе нужен отдых — или ты плохо понимаешь желания своего императора?

— Прости, принцепс, я вынужден был вернуться.

— Вот как! — недовольно произнес Нерон и снова поднял голову.— Ты слышишь, Поппея!

— Ты видел Октавию? — спросила Поппея.

— Она умерла.— Никий увидел, что ни один мускул не дрогнул на ее мраморном лице.

— Да? — озабоченно произнес Нерон.— Как же это случилось? Мне всегда казалось, что она обладает хорошим здоровьем.

— Я убил ее,— прямо глядя в лицо Нерона, проговорил Никий.

Нерон, как видно, не ожидал такого ответа и, как видно, лишь от смущения спросил:

— Сам?

— Нет, это делал центурион Палибий, но я отдавал приказ и стоял рядом.

Нерон засопел, недовольно поерзал в кресле, потом сказал-, глядя на Никия исподлобья:

— Ты знаешь, Никий, что я могу сделать с тобой?

— Да, принцепс,— кивнул Никий,— но ты не сделаешь этого.

— Что-о? — вскричал Нерон, схватившись за подлокотники, как бы желая встать, но не встал.— Ты смеешь говорить со мной... Я сейчас кликну стражу, и ты пожалеешь... пожалеешь, что родился на свет! — Он посмотрел на дверь и уже было открыл рот, чтобы позвать солдат, когда Поппея произнесла:

— Подожди, он что-то хочет сказать.

— Я ничего не желаю слушать! — Нерон рывком поднялся и крикнул.— Эй, солдаты! Кто там!..

Хлопнула дверь за спиной Никия, послышался тяжелый топот, он быстро посмотрел на Поппею, взгляды их встретились, и он почувствовал, что она поняла его.

— Говори! — быстро сказала она, останавливая солдат движением руки.

Нерон удивленно посмотрел на нее, перевел взгляд на Никия. И тогда Никий сказал:

— Пусть они уйдут, это дело государственной важности.

Несколько мгновений Нерон колебался, потом хмуро взглянул на солдат, пошевелив пальцами. Этого было достаточно, солдаты покинули комнату.

Лишь только закрылась за ними дверь, Никий выговорил медленно и отчетливо:

— Гай Пизон готовит заговор. С ним Анней Сенека, несколько сенаторов, большинство офицеров твоей гвардии. Их много, они хотят убить тебя.

— Убить меня?! — с гримасой крайнего недоумения, делая ударение на последнем слове, воскликнул Нерон, оглядываясь на Поппею.

Она впервые за весь разговор дрогнула: в глазах отразился страх, правая рука, что еще недавно царственно лежала на плече Нерона, легла на живот.

— Этого не может быть.— Нерон шагнул к Никию и встал вплотную. В лице его сквозь недоумение и страх проглядывала надежда — он словно ждал, что Никий подтвердит, что это не так, этого ни в коем случае не может быть.

Но Никий произнес твердо:

— Это так, император!

— Но это!..— Нерон схватил Никия за одежду на груди, приблизил его лицо к своему так близко, что оно расплылось в глазах Никия.

— Это так! — едва слышно, но не менее твердо произнес Никий.

Нерон с силой толкнул Никия в грудь:

— Кто? Кто велел сказать тебе это? Почему ты говоришь это, почему?!

— Потому что я люблю тебя.

— Но...— Император нервно взмахнул рукой, осмотрелся вокруг, будто внезапно ослеп, попятился и упал в кресло.— Но это же...— Он не договорил, обхватил голову руками.

Никий подумал, что если бы Нерон мог видеть себя со стороны, то он, наверное, был бы доволен своей игрой.

Поппея пришла в себя скорее. Она строго сказала, протянув руку в сторону Никия:

— Имена! Имена заговорщиков! Главное — офицеров гвардии!

Никий достал из-под одежды и протянул ей список, который составил накануне. Но Поппея не успела его взять — неожиданно резким движением Нерон выкинул руку и перехватил свиток. Торопливо развернул и углубился в чтение.

Когда он поднял голову, лицо его стало бледным, а взгляд мутным. Он хотел что-то произнести и уже поднял было руку, но не произнес, а рука мертво упала на подлокотник кресла. Поппея подошла, пригнулась к Нерону, заглянула ему в лицо, что-то зашептала быстро и гневно (Никий расслышал только: «...быть сильным» и «...этих пауков».). Сначала император оставался неподвижным и словно бы не понимал, что ему говорит Поппея. Потом кивнул раз, и другой, и третий — с каждым разом все увереннее и четче. Наконец она разогнулась и отошла за спину Нерона, а он сказал, потрясая свитком:

— Я раздавлю гнездо этих мерзких пауков!

Поппея пригнулась к уху императора и что-то еще прошептала ему, указывая глазами на Никия. Нерон кивнул и поманил Никия рукой:

— Подойди.

Никий подошел, чуть склонившись вперед. За лицом Нерона белело лицо Поппеи — мрамор был теперь не мертвым, а живым, у виска билась синяя жилка, похожая на прилипший кусок нитки, прежде он ее не замечал. Неожиданно мелькнуло: «Родная». Сам не осознавал, о ком это — о нитке или о женщине.

— Я верю тебе.— Нерон глядел на Никия исподлобья. Взгляд был тяжелый, вязкий, таким взглядом не смотрят, когда говорят, что верят. Никий кивнул. Нерон продолжил: — Скажи, кого ты считаешь верным из офицеров преторианской гвардии? Назови одного или двух — я не верю спискам.

— Центурион Палибий,— уверенно ответил Никий.

Брови императора поползли вверх. Он положил свиток на колени, провел пальцем по строчкам, остановился, ткнул в одну:

— Но он в этом списке. Я не понимаю.

— Я вписал его, чтобы быть точным, и еще потому, что он не нравится мне. Но он солдат и сделает то, что ты желаешь, лучше других.

— Лучше?! — в гневе воскликнул Нерон и отбросил список в сторону.— Я желаю, чтобы ни один не ушел живым.

— Палибий будет неистов, принцепс.

— Неистов?! Он знал, но не открылся, как я могу доверять ему?

— Так же, как и мне, принцепс.

— Что это значит? — вскричал Нерон, обернувшись к Поппее.

Она холодно улыбнулась:

— Это значит всего-навсего, что Никий узнал о заговоре раньше тебя, а центурион, как я поняла, раньше Никия.— Она перевела взгляд на Никия.— Я правильно объясняю?

— Да, божественная,— кивнул Никий.

Он назвал ее «божественная», так обращаются к жене императора, а она еще не была женой. Губы ее дрогнули, словно она хотела переспросить — не ослышалась ли? Никий быстро закрыл и открыл глаза — подтвердил: правда.

— Верь Никию, Нерон,— сказала она строго,— он один может спасти империю.

Некоторое время Нерон недоуменно смотрел на Никия, словно позабыв тему разговора. Потом проговорил, вспомнив:

— Да, центурион... Палибий... Хорошо, делай, как знаешь. А эта старая ворона, Анней Сенека, мой благословенный учитель, он что, тоже замышлял против меня? У тебя есть доказательства?

— Мой слуга Теренций ездил к нему. Тот открылся ему и передал письма для Гая Пизона.

Нерон был непритворно удивлен:

— Открылся? Слуге? Я не понимаю.

— Теренций был когда-то управляющим в его имении, Сенека ему доверял всецело.

— Управляющим у Аннея? А как он попал к тебе? — Нерон подался вперед так сильно, что руки, которыми он держался за подлокотники кресла, вывернулись как под пыткой.— Как он попал к тебе? Отвечай!

— Случайно, принцепс, об этом долго рассказывать.

— Значит, ты знал Сенеку еще до того, как попал ко мне? — с угрозой произнес Нерон.

— Знал,— неожиданно для самого себя ответил Никий.

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы не вступила Поппея:

— Мы теряем время, Нерон,— выговорила она раздраженно,— Ты всегда сумеешь удовлетворить свое любопытство, если мы останемся живы.

— Ты считаешь это любопытством! — зло отмахнулся Нерон.

— Я считаю, что мы теряем время,— в тон ему ответила Поппея.— Убей Никия, если ты не доверяешь ему, но разве у тебя есть кто-то, кому ты можешь доверять больше?! Никий не римлянин, он будет убивать патрициев с удовольствием. С удовольствием плебея — разве не этого ты хочешь, Нерон?

Некоторое время Нерон оцепенело смотрел на нее, потом тихо и как-то особенно спокойно выговорил:

— Да, я хочу видеть их всех мертвыми.

— Ты увидишь их такими,— усмехнулась Поппея и, обращаясь Никию, добавила: — Ведь ты тоже этого хочешь, Никий?

Никий промолчал, а Нерон сказал:

— Ладно. Пусть Палибия срочно пригласят ко мне. А ты,— он ткнул указательным пальцем в грудь Никия (в какое-то мгновенье ему показалось, что пухлый палец Нерона легко пройдет насквозь),— ты поедешь к моему учителю. Напомни ему, что он зажился на свете и что пора уходить. Он так много писал о необходимости бесстрашия человека перед лицом смерти, что, надеюсь, с любопытством заглянет в это лицо.— И, повелительно взмахнув рукой, бросил: — Беги, Никий, беги!

Глава тринадцатая

Эти последние слова Нерона — «беги, Никий, беги!» — продолжали звучать в ушах Никия и тогда, когда ехал в носилках, и тогда, когда он вернулся домой. Вряд ли император вкладывал в них то значение, какое Никий теперь имел в виду, но — кто знает!

Как бы там ни было, а необходимость бежать сделалась манией. Он уже не думал, как и куда, думал только: «Сейчас, сию же минуту!»

Скорее случайно, чем осмысленно, он сразу направился в дальнее помещение дома, где теперь тайно жил Симон из Эдессы. Когда Никий вошел, Симон лежал на подстилке у окна (подстилка служила ему ложем — какое-то грязное и скомканное тряпье), лежал, закинув руки за голову. Увидев Никия, он рывком поднялся, настороженно спросил:

— Что?

— Все,— сказал Никий, вздохнув, и устало провел ладонями по лицу.

— Ты говорил с ним?

— Да, говорил.

— Ты не решился убить его? — Симон подошел совсем близко; почувствовал тяжелый запах его дыхания, Никий опустил голову. Симон тронул его за плечо.— Ты боялся?

Никий отрицательно покачал головой:

— Не в этом дело.

— А в чем? Тебе помешала стража?

Никий поднял глаза, внимательно, как никогда прежде, вгляделся в грубое лицо Симона, казалось, вырезанное из куска старого дерева — глубокие морщины, неровная кожа, похожая на кору, чуть приплюснутый нос с торчащими из ноздрей кустиками черных жестких волос. Почему-то вспомнил лицо Нерона — гладкая кожа, чуть припухшие веки, капризно изогнутые губы (у Симона рот походил на грубо прорезанную щель),— вспомнил и, вздохнув, ответил:

— Еще не время,— а про себя подумал: «Бежать. Немедленно». И сразу же, встретив пронзительный взгляд Симона: «Разве они позволят!»

Ему ничего не хотелось объяснять, и он, глядя в сторону, глухо проговорил:

— Он еще может убить много влиятельных римлян. Никто не сможет сделать это кроме него. Ты понимаешь, Симон?

Последнее прозвучало как извинение. Симон недовольно фыркнул, отошел к окну и сел на свое тряпье, обхватив руками колени.

— Ты обманываешь меня,— сказал он,— ты не хочешь его убивать.

«Не хочу»,— хотелось ответить Никию, но он, подойдя и присев перед Симоном, ответил:

— Не в этом дело. Чем больше он убьет влиятельных римлян, тем быстрее...

— Я не верю,— перебил его Симон.— Ты уже говорил, но я не верю.

— Но почему же? Разве учитель Павел не объяснил тебе...

Симон опять перебил:

— Учитель Павел умер.

— Да, конечно,— примирительно выговорил Никий.— Но учитель Павел знал все и обо всем лучше нас с тобой. Или ты сомневаешься в этом и уже не веришь тому, что говорил учитель?

— Учитель Павел умер,— упрямо повторил Симон,— А я не могу верить тебе так же, как учителю. Я вижу, что ты не хочешь сделать то, для чего тебя послали в Рим,— убить чудовище, отомстить за кровь наших братьев. Тебе понравилось жить в роскоши, есть хорошую пищу, жить в этом дворце,.. Ты предал нашу веру, Никий, и заслуживаешь смерти даже больше, чем это чудовище, потому что он не знает, что творит, а ты предал.

Никий резко поднялся:

— Что ты мелешь, опомнись!

Симон медленно поднял голову, взгляды их встретились. В черных, блестевших ненавистью глазах Симона Никий увидел смерть — так близко он никогда ее не видел. Симон, не сводя взгляда с Никия, подсунул руку под тряпье и медленно вытащил меч. Никий стоял, не в силах пошевелиться, словно завороженный взглядом Симона. Он видел, как тот достает меч, понял, что еще несколько мгновений, и он будет лежать на полу в луже крови — как Агриппина, как Октавия. Симон оперся свободной рукой о пол, привстал — и вдруг тряпье под ногой скользнуло, он неловко дернул рукой, меч ударил о плитки пола с тупым скрежетом. Этот звук вывел Никия из оцепенения — он бросился к двери и, толкнув ее, выскочил наружу.

— Ко мне! Ко мне! — закричал он сдавленно, ткнул рукой в грудь выбежавшего навстречу слугу, услышал топот и, задыхаясь, побежал на него.

Кто-то встал у него на пути. Он кинулся было в сторону, но чьи-то сильные руки обхватили его, сжали и оторвали от пола. Он дернулся, пытаясь освободиться, но вдруг услышал у самого уха:

— Это же я, Палибий! Ты что, не узнаешь меня?

Никий поднял голову, чуть отстранился, разглядывая расплывавшееся перед глазами лицо, болезненно улыбнулся, узнав центуриона. Палибий осторожно поставил его на пол, а Никий, лишь только почувствовав ногами твердь, вытянул руку и, указывая в конец коридора, прошептал (силы покидали его):

— Там, там... он хотел убить меня!

Лицо центуриона сделалось каменным, он махнул вбежавшим за ним солдатам охраны, приказывая идти туда, куда указал Никий, и, осторожно обойдя его, зашагал следом.

— Никого,— сказал он, вернувшись через некоторое время.— Наверное, бежал через окно. Не беспокойся, я прикажу усилить охрану. Ты не знаешь, кто это был? Ты успел разглядеть его?

— Не-е-т,— почти простонал Никий.

— Наверное, это люди Гая Пизона,— предположил Палибий, с едва заметным снисхождением глядя на Никия,— Стоило только сунуть палку в этот муравейник...

— Уже? — перебил его Никий.

Палибий помотал головой, не понимая.

— Разве их... Разве их уже взяли?

— Всех! — самодовольно отрезал Палибий.— Кое-какая мелочь ускользнула, но от центуриона Палибия все равно не уйдет никто. Не представляешь, как эти трусы тут же все стали валить друг на друга.— Он упер руки в бока и, откинув голову, захохотал,— Как только сдерешь с патриция тогу с синей полосой, так он тут же превращается в плебея.

— Но так быстро, прошло всего...— Никий не договорил, удивленно глядя на Палибия.

— Император приказал — центурион Палибий сделал,— самодовольно пояснил Палибий.— Я отобрал верных солдат, а эти крысы даже не умеют сбежать вовремя.— Палибий пригнулся к Никию и заговорщицки ему подмигнул.— Скажу тебе по секрету, император намекнул мне, что хоть я пока еще и центурион, но скоро...— Он выставил свой толстый палец и выразительно потыкал им вверх.— Понимаешь?

Никий кивнул и даже заставил себя улыбнуться дружески, хотя улыбка все же вышла натянутой. Развязность центуриона не возмущала, а пугала его. «Бежать!» — снова подумал он и снова кивнул.

— Ну ладно,— сказал Палибий,— еще не все сделано. Ты знаешь, ведь я пришел за тобой.

— За мной? — Никий сглотнул, дернув головой.

— Конечно,— бодро заявил Палибий,— нам предстоит небольшое путешествие. Император приказал мне сопровождать тебя.

Когда центурион сказал «сопровождать», у Никия несколько отлегло от сердца, все-таки сопровождать — это не доставлять и не конвоировать. Никий хотел осторожно спросить куда, но Палибий опередил его:

— Эта старая крыса, Сенека, конечно, никуда не денется, его и ноги уже не носят, но император приказал ехать теперь же, а если император приказывает Палибию...— Он многозначительно помолчал и добавил, оглядевшись по сторонам: — Еще мне приказано доставить к принцепсу твоего Теренция. Ты не знаешь, зачем он ему нужен?

— А разве ты не знаешь? — в свою очередь неожиданно спросил Никий, пристально посмотрев в глаза Палибия.

Центурион не сумел скрыть смущения.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он глухо.

— Только то, мой Палибий,— уже вполне естественно сумел улыбнуться Никий,— что вы двое, ты и Теренций, имеете самые большие заслуги перед империей в раскрытии коварного заговора. Уверен, император оценит это высоко.

Палибий недовольно посопел, пожевал губами, выставил правую ногу вперед, убрал, выставил левую. Наконец сказал, глядя повыше глаз Никия:

— Скажи, ты уверен в нем?

— В Теренции? Как в себе самом.

Палибий поморщился:

— Я не об этом. Просто я подумал, что он может... что может...

— Что он может? Говори же, Палибий!

Палибий вздохнул, но все-таки выговорил:

— Что он может наговорить не то, что нужно. Со страху, конечно.

— Не то, что нужно? — повторил Никий, сделав удивленные глаза.— Разве он должен говорить еще что-нибудь, кроме правды? Я тебя не понимаю — что же он должен говорить?

— Ничего,— глядя в пол, хмуро отозвался Палибий и снова шумно вздохнул.

Никий приказал слуге позвать Теренция. Теренций вошел, с опаской поглядев на центуриона.

— Я слушаю, мой господин! — поклонился он Никию.

— Насколько я понял со слов центуриона,— сказал Никий, подходя к Теренцию и прямо глядя в его глаза,— тебе следует ехать во дворец, чтобы дать показания по поводу известного тебе заговора.— Он обернулся к Палибию,— Его будет допрашивать сам император?

Не отрывая взгляда от пола, центурион дернул плечами.

— Но, как бы там ни было, кто бы ни допрашивал тебя,— продолжал Никий,— ты должен говорить правду.— Он увидел в лице Теренция плохо скрытый вопрос и повторил, уже чуть раздраженно: — Ты должен говорить правду, одну только правду, Теренций. Ты понял меня? Одну только правду!

— Да, мой господин, я понял, я буду говорить только правду,— сказал Теренций и опять вопросительно посмотрел на Никия.

— Тогда иди,— отрывисто, злясь на самого себя, бросил Никий,— солдаты тебя проводят.

Теренций поклонился и, повернувшись, медленно пошел к двери. Шагал он неровно, уже у порога оглянулся. Взгляды их встретились. В глазах Теренция была тоска. Никий почему-то отчетливо понял, что они видятся в последний раз. Если бы не присутствие центуриона, он, наверное, бросился бы к Теренцию, может быть, обнял его. Но он только с трудом сглотнул подступивший к горлу ком, закрыл глаза и отвернулся.

Глава четырнадцатая

Все время пути до виллы Аннея Сенеки центурион Палибий оставался хмур, а Никий задумчив. Ехали верхами, в сопровождении двух десятков всадников. Когда Никий спросил, для чего такое количество солдат, Палибий ответил, что так надежнее. Никий пожал плечами и больше к этому не возвращался.

День был прохладный, солнце светило неярко, к вечеру все пространство вокруг покрыл студеный гус-той туман — в нескольких шагах уже ничего не стало видно. Топот множества лошадиных ног позади раздавался глухо. Никий подумал, что вот сейчас самое время бежать — повернуть лошадь в сторону и скрыться в тумане. Но он медлил, то крепко сжимая поводья, то расслабляя пальцы. Ехавший рядом центурион вдруг сказал, продолжая смотреть перед собой:

— Хотел бы предупредить тебя, Никий, но не имею права.

— О чем, Палибий?

Палибий вздохнул и, потянувшись, дотронулся до руки Никия:

— Лучше не спрашивай,— и он вздохнул опять.

Почувствовав стеснение в груди, Никий проговорил как можно беззаботнее:

— Что с тобой, Палибий? Не узнаю решительного воина! Если не можешь сказать, зачем начал?..

Палибий не ответил, некоторое время они ехали молча. Вдруг Палибий, пригнувшись к Никию и настороженно покосившись назад на невидимых за туманом всадников, проговорил глухим, без выражения, голосом:

— Ты меня выручил, Никий, и я могу сказать тебе только вот что: если ты поскачешь в одну сторону, то я направлю солдат в другую. Знай это твердо, я твой должник.

Никий растерялся, не знал, что отвечать, как перевести слова центуриона в шутку, изобразить непонимание... Он сидел оцепенев, до боли в пальцах сжав поводья, а Палибий, приподнявшись в седле, крикнул зычно:

— Не отставать! — и пришпорил лошадь.

Солдаты догнали Никия, отряд тяжело проскакал мимо, но Никий так и не решился отстать, да и лошадь сама потянулась за ушедшими вперед. Он не держал ее и не подгонял, она сделала все сама, и вскоре он снова поравнялся с Палибием. Центурион лишь мельком глянул на него и нахмурился.

Дом Сенеки вырос из тумана внезапно. Палибий поднял руку, останавливая отряд, сказал, ловко спрыгнув на землю:

— Иди, это твое дело,— и тут же повелительно и негромко распорядился окружить дом со всех сторон.

Один из солдат принял поводья, Никий слез с седла, несколько раз присел, разминая затекшие ноги, и, кивнув центуриону, чтобы тот следовал за ним, быстрым шагом направился к дому. Оттолкнув выбежавшего навстречу слугу, они вошли в дом.

Аннея Сенеку они застали в гостиной за массивным мраморным столом, уставленным яствами, в обществе нескольких друзей. Все они настороженно посмотрели на вошедших. Никий с трудом узнал Сенеку — последний год сильно его состарил.

— А-а, Никий,— проговорил тот слабым голосом, чуть хрипловато и приподнял приветственно старческую, с синими прожилками руку,— греческий клинок. Не думал, что ты когда-нибудь явишься ко мне в обществе столь доблестного воина. Впрочем, я ждал тебя.

— Меня прислал император Нерон! — четко выговорил Никий, но голос его все же предательски дрогнул на имени императора.

— Об этом нетрудно догадаться,— усмехнулся Сенека.— Я даже знаю, зачем ты приехал. Правда, присутствие солдат, что так отчаянно топают во дворе, кажется мне излишним. Мне всегда представлялось, что мой ученик Нерон хорошо знает своего учителя, он напрасно предполагает, что я буду бегать от него по окрестным полям, как заяц от борзых. Ведь Нерон желает моей смерти — я правильно тебя понял, Никий?

— Ты понял меня правильно,— раздраженно ответил Никий.— Твое участие в заговоре Гая Пизона...

— Мое участие в заговоре,— перебил Сенека,— не имеет никакого значения. Приговор мне был вынесен давно — странно, что его исполнение затянулось так надолго.

— Заговор открыт полностью,— сказал Никий лишь для того, чтобы не молчать,— заговорщики полностью изобличены, и все они показали, что твое участие не ограничивалось...— он запнулся, не зная, как продолжить, а Сенека произнес с улыбкой:

— Оставь, Никий, не стоит утруждать себя перечислением моих прегрешений перед императором — их больше, чем ты знаешь и чем сможешь назвать. Надеюсь, потомки поймут, что я служил Риму, а не человеку. Но сейчас'это тоже не имеет никакого значения.— Он медленно поднялся. Обвел гостей плавным жестом: — Ты позволишь мне попрощаться с друзьями?

Никий угрюмо кивнул. Из дверей справа вышла жена Сенеки, Паулина, встала у порога, прижав руки к груди и испуганно глядя то на Никия с Палибием, то на мужа.

— Нет! — выдохнула она, и еще раз, уже со стоном: — Н-е-т!

Сенека строго на нее посмотрел:

— Умей сдерживать себя, Паулина, мы не одни.

— Но, Анней!..— жалобно проговорила она.

— Перестань,— уже чуть мягче произнес муж.— Ты же не хочешь, чтобы обо мне сказали: философ Сенека умер от страха.

Паулина кивнула, потерянно глядя на мужа, но более не произнесла ни слова.

Сенека вполголоса обращался к каждому из гостей, кажется, плохо его слушающих — все они мельком настороженно поглядывали на центуриона Палибия.

Закончив, Сенека повернулся к Никию:

— Я могу надеяться, что моих друзей не будут преследовать за то, что они в такую минуту оказались рядом со мной?

— Они могут уйти,— сказал Никий,— никто не причинит им вреда.

— Их нельзя так отпускать,— недовольно проговорил Палибий,— кто-то из них мог быть замешан...

— Они могут идти,— не глядя на Палибия, с особенной властностью в голосе повторил Никий.

Центурион что-то угрюмо пробурчал себе под нос, но возразить не осмелился, а гости, осторожно кланяясь хозяину и бесшумно ступая, вышли.

— Я готов,— сказал Сенека и, подойдя к жене, обнял за плечи, прижимая ее голову к своей груди. Женщина всхлипнула, вздрогнув всем телом, он положил ей ладонь на затылок и что-то шепнул, пригнувшись к самому уху.

Постояв некоторое время, Никий молча повернулся и тоже вышел в дверь. Туман на улице сделался еще гуще. Никия била дрожь. Опершись плечом о мраморную колонну у входа, он закрыл глаза. Послышались приближающиеся шаги Палибия, он осторожно спросил:

— Ты считаешь, что он должен умереть?

— Так считает император,— проговорил Никий, не открывая глаз.

— Я не хочу этого видеть,— едва слышно пробормотал Палибий.

Никий открыл глаза — тяжелое лицо центуриона стало еще суровее.

— Я не хочу этого видеть! — повторил он на этот раз громче и решительнее.

Никий равнодушно кивнул:

— Хорошо, оставайся здесь и...— Он обвел глазами лужайку перед домом (в сумерках туман из белого стал синим).— И скажи солдатам, чтобы они так не топали.

— А? — не понял Палибий.

— Пусть они ведут себя потише — такая смерть требует уважения.

Центурион что-то хотел спросить у Никия, но, так и не решившись или не найдя слов, махнул рукой и тяжело зашагал к лужайке, уже через несколько мгновений скрывшись в тумане.

Вышел слуга, проговорил, пряча глаза:

— Хозяин приглашает тебя войти.

Когда Никий переступил порог гостиной, Анней Сенека стоял, опершись рукой о край стола, его жены Паулины уже не было в комнате.

— Я все приготовил,— Сенека кивнул на дверь.— Пойдем!

— Куда? — не понял Никий, наедине с Сенекой почувствовав себя крайне неловко.

Тот усмехнулся:

— Тебе хорошо известно, мой Никий, место, где я обычно принимаю ванну. Пойдем, я собираюсь умереть там.

И, больше ничего не добавив, он вышел. Никий стоял в нерешительности — сейчас ему хотелось бежать отсюда — из этого дома, из Рима. Но решиться было невозможно, он почему-то ощущал, что в эти минуты не принадлежит самому себе. Низко опустив голову, он сделал шаг к двери, за которой скрылся Сенека.

Он хорошо знал расположение комнат в доме и поднял голову лишь тогда, когда переступил порог ванной, где у противоположной стены располагался небольшой бассейн. От воды шел пар. Сенека стоял у мраморной скамьи, двое слуг помогали ему раздеваться. Не оборачиваясь к Никию, философ произнес:

— Знаю, моя смерть не доставляет тебе большого удовольствия, и даже полагаю, что ты ощущаешь некий род неловкости, а то и стыд. Но тебе нечего стыдиться, потому что дело не в тебе и не во мне. Вы победили, вот и все, хотя сами еще не вполне осознаете свою победу. Осторожнее, Крипе,— сказал он слуге, поморщившись. Повернулся к Никию: — Ты понимаешь, о чем я говорю? — И добавил с улыбкой: — Учитель Павел был бы тобой доволен.

— Я не понимаю,— почти прошептал Никий. Ему показалось, что у него пропал голос, но испытать, так ли это, он сейчас не решался.

— Все очень просто,— пояснил Сенека,— Наступает эра плебеев — эра патрициев закончилась. Может быть, ты присутствуешь при гибели одного из последних. Я хорошо относился к Павлу, но он плебей. Все люди не могут быть равны — это только уловка, чтобы поднять плебеев, чтобы дать им уверенность, что они тоже могут властвовать. Властвовать не хуже нас. Всякая власть уже предполагает неравенство, и, когда плебеи возьмут власть, они тоже станут делиться на властителей и рабов. Так устроен мир, Никий. Павел писал мне, что все равны перед Богом, но тогда зачем Бог создал нас столь неравными? Плебеи прекратят род аристократов и заменят их новой знатью. Но это будет плебейская знать — а ничего смешнее и страшнее плебейской знати быть не может. Мы — хранители духа, а вы можете быть лишь хранителями догмы. Вы будете выдавать ее за дух, но это всегда будет лишь мертвая догма, способная обмануть лишь те толпы плебеев, которые будут служить вам.

— Римские аристократы погрязли в разврате! — зло выговорил Никий.

— И еще в стяжательстве, и еще в роскоши,— добавил Сенека, снисходительно посмотрев на Никия.— Но они все равно остаются хранителями духа. Чистота нравов не залог духовности.

— А что залог духовности?

— Убежденность аристократов в том, что они хранители. Что они избранники. Из десяти развратников-аристократов девять чувствуют тонкость поэзии и глубину философии, и хотя бы один является настоящим философом или поэтом. Но и на тысячу праведных плебеев одного такого не отыщется. Они ненавидят аристократов потому, что не могут быть ими, вот и все. Взяв власть, они погубят дух. Посмотри, что стало с тобой, когда ты только лишь прикоснулся к власти. Ты стал простым убийцей, Никий. Впрочем, повторяю, Павел был бы тобой доволен.

— Я не хочу продолжать этот разговор,— холодно проговорил Никий.

— Я тоже,— сказал Сенека и махнул рукой слугам: — Идите, Крипе, все остальное я сделаю сам.

Слуги бесшумно вышли. Сенека стоял спиной к Никию. Его обнаженное тело казалось совершенно высохшим, желтая кожа была мертва как пергамент. При-гнувшись, он взял нож, лежавший на краю скамьи, попробовал лезвие пальцем. Осторожно ступая, стал спускаться по ступенькам в бассейн. На последней остановился:

— Знаешь, Никий, чем плебеи будут отличаться от нас? Неумением достойно лишить себя жизни. Они, наверное, будут убивать себя, но грубо, варварски и со страхом. А их учителя объявят самоубийство самым великим грехом. Объявят потому, что плебей — член стада и не имеет права распоряжаться собственной жизнью — вот так!..

С этими словами Сенека приставил лезвие к запястью левой руки и медленно потянул нож к себе. Никий отвернулся.

Сначала была тишина, потом послышался легкий плеск, и он услышал голос Сенеки:

— Иди, Никий. Ты можешь передать императору, что я сделал это. Пусть позовут Паулину, чтобы она была рядом.

Никий не сразу открыл глаза, но когда открыл, увидел голову Аннея Сенеки, возвышавшуюся над поверхностью воды — он равнодушно смотрел, как вода становится красной.

Когда Никий вышел во двор, было уже совсем темно. Солдаты зажгли факелы, но густой туман плохо пропускал свет, и их пламя виделось лишь желтыми пятнами. Центурион Палибий ни о чем не спросил — молчал и Никий. Солдат подвел ему лошадь. Дважды не попав в стремя ногой, он с трудом сел в седло. Центурион резко выкинул руку вперед, и отряд двинулся в сторону Рима тяжелой медленной рысью. Никий потерял ощущение времени, не чувствовал, сколько они прошли и сколько еще осталось. Постепенно туман рассеялся, и факелы уже довольно хорошо освещали дорогу. Справа потянулась черная стена леса, слева блеснула река. «Уже скоро»,— почему-то подумал Никий, хотя все еще не понимал, где они находятся.

Вдруг лошадь перед ним резко встала и тут же поднялась на дыбы, испуганно заржав. Неизвестно откуда выскочивший человек схватил поводья его лошади и потянул вниз. В свете факелов подскакавших сзади солдат Никий узнал Симона. Одной рукой он тянул поводья, в другой был меч. Лошадь почти села на задние ноги, Никий уцепился за гриву, припал к шее, стараясь укрыться от меча, которым размахивал Симон. Солдаты закричали, характерно звякнуло железо вытаскиваемого из ножен оружия. Симон зарычал и вдруг, выпустив поводья, упал на спину, ловко перевернулся и стал отползать к краю дороги, в темноту. Лошадь Никия бросилась в противоположную сторону — и понесла. Ветки хлестали по лицу, он обхватил шею лошади и что было сил сжал коленями бока. Наконец он сумел схватить поводья; заваливаясь назад, потянул их на себя, почти повиснув на rinx. Лошадь снова присела, он спрыгнул на землю, перехватил ее под уздцы, потянул вниз, легко похлопал животное ладонью по крупу:

— Ну, ну, успокойся!

Наконец она успокоилась, Никий прислушался. Крики и топот еще доносились до него, но с каждым мгновеньем становились все глуше и глуше.

Глава пятнадцатая

А Рим отдалялся все дальше и дальше, и Никию показалось, что он уже не живет. Не живет, не умер, но спит. И все, что видит вокруг, есть сон. Он знает об этом, но не может проснуться.

Нужно было чем-то жить. Он оказался вынужден вспомнить о ремесле, которому учился когда-то, о врачевании. Но не так-то просто извлечь из знаний пользу. Не объявишь же себя врачом просто так! Бывшие при нем деньги заканчивались, будущее выглядело туманным, время от времени он впадал в настоящее отчаянье, думал о том, чтобы покончить с жизнью, тем более что жизни в себе он больше не чувствовал. Но умереть вот так, в цвете лет, оказалось страшно. Он вспомнил последние слова Сенеки и подумал, что тот был прав — только настоящий аристократ не боится смерти. Ощущать себя плебеем, тем более после жизни при дворе Нерона, было обидно, но что стоила такая обида по сравнению с обстоятельствами, в которые он попал! Ему мог помочь только случай, и случай не замедлил явиться.

Никий добрался до Капуи. Зачем? Он и сам не знал. Просто туда вела дорога, на которую он случайно вышел. Если бы дорога вела в другую сторону, он бы поехал в другую: ему было все равно. Ехал с большими предосторожностями, Главным образом в вечернее время. Рисковал попасть в руки к разбойникам. Но быть схваченным римскими солдатами казалось ему страшнее, не говоря уже о Симоне из Эдессы, который мерещился ему в каждом встречном.

В городе он разместился на постоялом дворе средней руки. Его породистая лошадь и дорогая одежда вызвали особенное уважение у хозяина, который отвел ему лучшую комнату. Никий назвался Валерием из Александрии, приехавшим сюда по делам наследства, которое оставил ему дальний родственник отца. Хозяин принял в его деле горячее участие, посоветовал, к кому из чиновников лучше обратиться, кому сколько дать, чтобы его дело решилось как можно быстрее. Он даже сам вызвался отвести его к нужному человеку, но Никий вежливо отказался, сославшись на то, что кое к кому из местных чиновников у него есть рекомендательные письма. Чтобы не вызывать подозрения хозяина, Никий был вынужден уходить утром и возвращаться перед заходом солнца, да еще рассказывать хозяину о продвижении своего дела. Впрочем, последнее оказалось не очень утомительно. Труднее всего было днем — он бесцельно шатался по городу, не зная, что предпринять, и ничего хорошего не видя в будущем. А мрачное будущее могло наступить очень скоро — денег для оплаты жилья у него оставалось всего на несколько дней. Он подумывал о том, чтобы продать лошадь, но даже и выгодная продажа только ненадолго отдаляла конец.

Как-то вечером словоохотливый хозяин зашел к Никию в комнату, чтобы поболтать о том о сем, и, рассказывая о городских новостях, между прочим упомянул о некоем Аннее Спарсе, богатом жителе Брундизия. Спарс был родом из Капуи, здесь до сих пор обитали его дальние родственники. Человек он был известный, достиг высоких должностей в правление императора Клавдия — даже был пропретором в Сардинии,— но при Нероне попал в немилость, вынужден был уйти с государственной службы и уже много лет проживал уединенно на своей вилле в Брундизии, на самом берегу моря.

Никий выслушал рассказ хозяина довольно равнодушно — что ему было за дело до какого-то Спарса, тем более в его теперешнем положении.

Но хозяину равнодушие Никия показалось обидным. Он воскликнул с горячностью:

— Надо знать, кто такой Анней Спарс,— лучшего человека, может быть, вообще не рождала земля!

Местный патриотизм хозяина вызвал у Никия улыбку.

— Это очень почетно для Капуи,— вежливо согласился он.— Правда, сам я никогда не слышал ни о каком Аннее Спарсе.

— Этого не может быть! — искренне удивился хозяин.— О благородном Спарсе знают все!

Никий развел руками:

— Что поделаешь, это мое упущение.

Но столь примирительный ответ не только не удовлетворил хозяина, а, кажется, распалил еще больше. Он дошел до двери, выглянул в коридор, потом, плотно прикрыв дверь, снова сел рядом с Никием (которого он уже порядком утомил) и, понизив голос, с заговорщицким выражением на лице стал говорить о доблестях благородного гражданина. Оказалось, что Анней Спарс более что жизни в себе он больше не чувствовал. Но умереть вот так, в цвете лет, оказалось страшно. Он вспомнил последние слова Сенеки и подумал, что тот был прав — только настоящий аристократ не боится смерти. Ощущать себя плебеем, тем более после жизни при дворе Нерона, было обидно, но что стоила такая обида по сравнению с обстоятельствами, в которые он попал! Ему мог помочь только случай, и случай не замедлил явиться.

Никий добрался до Капуи. Зачем? Он и сам не знал. Просто туда вела дорога, на которую он случайно вышел. Если бы дорога вела в другую сторону, он бы поехал в другую: ему было все равно. Ехал с большими предосторожностями, Главным образом в вечернее время. Рисковал попасть в руки к разбойникам. Но быть схваченным римскими солдатами казалось ему страшнее, не говоря уже о Симоне из Эдессы, который мерещился ему в каждом встречном.

В городе он разместился на постоялом дворе средней руки. Его породистая лошадь и дорогая одежда вызвали особенное уважение у хозяина, который отвел ему лучшую комнату. Никий назвался Валерием из Александрии, приехавшим сюда по делам наследства, которое оставил ему дальний родственник отца. Хозяин принял в его деле горячее участие, посоветовал, к кому из чиновников лучше обратиться, кому сколько дать, чтобы его дело решилось как можно быстрее. Он даже сам вызвался отвести его к нужному человеку, но Никий вежливо отказался, сославшись на то, что кое к кому из местных чиновников у него есть рекомендательные письма. Чтобы не вызывать подозрения хозяина, Никий был вынужден уходить утром и возвращаться перед заходом солнца, да еще рассказывать хозяину о продвижении своего дела. Впрочем, последнее оказалось не очень утомительно. Труднее всего было днем — он бесцельно шатался по городу, не зная, что предпринять, и ничего хорошего не видя в будущем. А мрачное будущее могло наступить очень скоро — денег для оплаты жилья у него оставалось всего на несколько дней. Он подумывал о том, чтобы продать лошадь, но даже и выгодная продажа только ненадолго отдаляла конец.

Как-то вечером словоохотливый хозяин зашел к Никию в комнату, чтобы поболтать о том о сем, и, рассказывая о городских новостях, между прочим упомянул о некоем Аннее Спарсе, богатом жителе Брундизия. Спарс был родом из Капуи, здесь до сих пор обитали его дальние родственники. Человек он был известный, достиг высоких должностей в правление императора Клавдия — даже был пропретором в Сардинии,— но при Нероне попал в немилость, вынужден был уйти с государственной службы и уже много лет проживал уединенно на своей вилле в Брундизии, на самом берегу моря.

Никий выслушал рассказ хозяина довольно равнодушно — что ему было за дело до какого-то Спарса, тем более в его теперешнем положении.

Но хозяину равнодушие Никия показалось обидным. Он воскликнул с горячностью:

— Надо знать, кто такой Анней Спарс,— лучшего человека, может быть, вообще не рождала земля!

Местный патриотизм хозяина вызвал у Никия улыбку.

— Это очень почетно для Капуи,— вежливо согласился он.— Правда, сам я никогда не слышал ни о каком Аннее Спарсе.

— Этого не может быть! — искренне удивился хозяин.— О благородном Спарсе знают все!

Никий развел руками:

— Что поделаешь, это мое упущение.

Но столь примирительный ответ не только не удовлетворил хозяина, а, кажется, распалил еще больше. Он дошел до двери, выглянул в коридор, потом, плотно прикрыв дверь, снова сел рядом с Никием (которого он уже порядком утомил) и, понизив голос, с заговорщицким выражением на лице стал говорить о доблестях благородного гражданина. Оказалось, что Анней Спарс пострадал за свою честность и смелость — он не мог молчать о несправедливостях теперешнего правления и почти открыто высказывал то, что об этом думал.

— Это еще хорошо, что он ушел вовремя,— делая страшные глаза, шептал хозяин.— Его враги хотели, чтобы он был предан смерти.— Он сделал многозначительную паузу и, покачав головой, едва слышно закончил: — При теперешнем правлении это делается так просто.

Чтобы побыстрее избавиться от назойливого хозяина, Никий удрученно заметил:

— Да, благородство и честность теперь не в цене.

Некоторое время они молчали, потом Никий нетерпеливо поерзал в кресле. Хозяин встал и пошел к выходу. У порога остановился, с тоской посмотрел на Никия:

— И такой человек теперь умирает. Все наши врачи согласились, что нет никакой надежды.

При слове «врачи» Никий встрепенулся, жестом остановил собравшегося уже выйти хозяина:

— Разве благородный Анней Спарс так болен? — спросил он как можно более участливо.— Или он уже очень старый человек?

Хозяин вздохнул:

— Нет, не старый, но очень болен. Он заезжал сюда к родным и тут заболел. Говорят, у него что-то с грудью, он задыхается, и силы покинули его. А ведь еще недавно он был совершенно здоров — я сам видел его у дома претора Капуи.

— Ты говоришь, у него болит грудь? — произнес Никий, скорее спрашивая самого себя, чем хозяина.

Тот сделал неопределенный жест головой:

— Так говорят.

Хозяин ушел, а Никий потерял покой, он не находил себе места: шагал из угла в угол по комнате, присаживался на край ложа, сосредоточенно глядя в пол, вставал и ходил снова.

Решиться на то, что пришло ему в голову, было, страшно, но, с другой стороны, это его единственный шанс. Некоторое время спустя он вышел во двор как бы для того, чтобы подышать воздухом перед сном, и конечно же встретил хозяина, и конечно же снова «случайно» с ним разговорился. Незаметно наведя разговор на Аннея Спарса, он узнал о нем все, что знал хозяин. Оказалось, что Спарс был человеком тонким, ценил искусство и даже сам писал что-то. Хозяин сказал, что — и трагедии, и комедии, и поэмы, но это было не важно сейчас. Еще хозяин объяснил, где остановился Спарс, описал дом, рассказал историю прежних жильцов и жильцов нынешних. Судя по всему, он был неистощим и мог не останавливаться до самого рассвета, но Никий, сославшись на усталость и предстоящие с утра дела, все же сумел от него уйти.

Спал он плохо, ворочался с боку на бок. Его охватывали поочередно то страх, то надежда, но страха было значительно больше, а надежда казалась весьма туманной. Утром решимость совершенно покинула его — он долго лежал, глядя в потолок, не в силах заставить себя встать. Он бы и не встал, если бы не хозяин, приславший слугу напомнить, что завтрак уже ждет его.

Подъехав к дому, описанному хозяином, Никий долго не решался войти — богато украшенный фасад почему-то пугал его, хотя дом Агриппины, где он жил в последнее время, по сравнению с этим домом можно было считать дворцом. Наконец он заметил, что какой-то человек, дважды выходивший из дверей, смотрит на него подозрительно. «Сейчас или никогда!» — сказал себе Никий и вдруг решительно (чего сам не мог ожидать) направил лошадь к воротам.

Тот же самый подозрительно смотревший на него человек вышел к нему. Вспомнив двор императора Нерона, Никий высокомерно на него взглянул — так, что тот, несколько мгновений помедлив, все же вынужден был взяться за поводья и стремя, помогая Никию покинуть седло. Когда Никий спрыгнул на землю, человек строго-вопросительно на него уставился, а Никий растерянным взглядом окинул дом и, не глядя на слугу, спросил:

— В этом доме остановился Анней Спарс?

— Да, он здесь,— холодно отвечал слуга.

— Я Валерий Руф, врачеватель из Рима. Доложи хозяину, что я уже прибыл.

Но слуга не двигался с места, настороженно глядя на него.

— Ты что, оглох? — внезапно зло вскричал Никий, угрожающе надвигаясь на стоявшего.— Ты думаешь, я буду бесцельно торчать здесь по твоей милости вместо того, чтобы идти к больному?!

Гнев Никия возымел действие: человек крикнул, из дома выбежали двое слуг, он бросил им поводья и, торопливо размахивая руками, побежал к дому. Никий медленно пошел за ним. Едва он поднялся на площадку у входа, как из двери вышла пожилая женщина — худая, с бледным лицом и запавшими от бессонницы глазами. Она вежливо спросила у Никия, что ему угодно. Никий ответил, что сенатор Публий Рутелий, узнав об опасной болезни Аннея Спарса, послал его из Рима в Капую, чтобы осмотреть больного. (Никий назвал первого пришедшего на ум сенатора. Впрочем, он в самом деле был знаком с ним.)

— Публий Рутелий? — переспросила женщина несколько недоуменно.— Но я не знаю такого.

Никий нетерпеливо пожал плечами:

— Но его, конечно же, знает Анней Спарс. Публий сказал мне, что они друзья. Можно спросить у самого Аннея.

Женщина покачала головой и удрученно вздохнула:

— Наверное, это так, но я не могу спросить у Аннея, он совсем плох.— Она помедлила, вглядываясь в лицо Никия, потом, решившись, указала рукой на дверь.— Пойдем, я проведу тебя. Врачи говорят, что нет надежды, но...— Она не договорила и снова указала на дверь, приглашая Никия войти.

Первый этап был удачно пройден, может быть, самый трудный. Окажись Анней Спарс в лучшем состоянии, обман обнаружился бы сразу. А теперь у Никия все еще оставалась надежда.

Пройдя вслед за женщиной через несколько комнат, он вошел в помещение,. где на широком ложе лежал больной. Это оказался мужчина лет пятидесяти с небольшим, с крупными чертами лица и редкими седыми волосами, сейчас слипшимися и потными. Голова была высоко закинута, тяжелый подбородок оброс щетиной, большие руки безжизненно лежали поверх одеяла. Он дышал тяжело и часто, со свистом вдыхая и выдыхая воздух. У Никия стеснило грудь — не от сострадания к больному, а из страха за самого себя. Хотелось повернуться и бежать отсюда подальше.

— Вот,— сказала женщина, и Никий, вздрогнув, посмотрел на нее. В ее глазах стояли слезы. Она подняла руку и, приложив ладонь ко лбу, всхлипнула, потом повторила срывающимся голосом: — Вот.

Никий обошел ее и пригнулся к больному, как бы внимательно прислушиваясь к его дыханию, и вдруг, решительным движением сдернув одеяло, прислонил ухо к его груди. В груди Аннея Спарса клокотало. Он подумал: «Поздно», то ли имея в виду состояние больного, то ли то, что поздно отступать. И, распрямившись, сказал женщине самым решительным тоном — так говорят только знающие себе цену врачи и люди, привыкшие повелевать:

— Мне понадобятся две дюжины перепелиных яиц и кувшин молока ослицы.

Женщина, не понимая, смотрела на него.

— Молока...— произнесла она, едва шевельнув губами.

— Молока ослицы,— чуть раздраженно повторил Никий и добавил, нахмурившись: — Я надеюсь поставить его на ноги, но при одном условии — ни один местный врач не должен переступать порога этого дома. Знаю я этих..,— Он не договорил, но потом уже мягче произнес, указывая рукой на дверь.— Нельзя терять время, это должно быть доставлено мне еще сегодня.

Женщина болезненно улыбнулась, покивала и быстро вышла из комнаты, а Никий почувствовал, что ноги плохо держат его, и осторожно присел на край ложа, аккуратно сдвинув ногу больного.

Глава шестнадцатая

Время вдруг пошло стремительно, Никий перестал его замечать.

Перепелиные яйца и молоко ослицы доставили очень быстро, к вечеру того же дня. Ждать, пока яйца протухнут, не было времени (да и смысла тоже) — с каждым часом состояние больного делалось все хуже. Никий разбил яйца, смешал их с подогретым молоком, добавил туда меду и с помощью слуг смазал грудь и шею Аннея Спарса получившейся смесью. Несколько часов спустя смесь застыла, образовав плотную корку. Ночь прошла тревожно: больной бредил, стонал. Несколько раз Никий сам поил его теплым молоком с медом. Утром корку на груди смыли не без труда и тут же намазали смесью снова. Давно не молившийся Никий в эту ночь молился истово и горячо. Призывал Бога, вспоминал учителя Павла, просил сотворить для него чудо.

На третью ночь у больного начался бред. Женщина, встретившая Никия (она оказалась хозяйкой дома, дальней родственницей Аннея Спарса), плакала, спрашивала у Никия поминутно:

— Он умирает?! Умирает?!

Никий, как мог, спокойно отвечал, что нет, не умирает, что лечение идет своим ходом и такое состояние вполне объяснимо. Она плохо слушала, горестно трясла головой, рыдала еще громче. Никий приказал слугам увести ее и не пускать к больному. Подошел к постели находившегося в бреду Спарса, сказал вполголоса:

— Не умирай! Очень прошу тебя, не умирай!

И тут случилось странное — больной как будто услышал: перестал бредить, повернулся к Никию и внимательно на него посмотрел. Никий вздрогнул и в страхе попятился.

Все это продолжалось лишь несколько мгновений: Анней Спарс снова стал бредить, пот градом катился по его разгоряченному лицу. Но Никий почувствовал, что происшедшее не случайность, что Бог услышал его и подал знак. И он упал на колени там, где стоял, и воздал хвалу Богу.

С этой минуты он непоколебимо верил, что Анней Спарс не умрет. Уже под утро его сморил сон, и он уснул там, где молился, на полу у ложа. Спал, словно провалившись в немую темноту, а проснулся внезапно — поднял голову, прислушался со страхом. Было тихо, ему почудилось, что больной не дышит. Он не мог заставить себя встать, от вчерашней уверенности не осталось и следа. Он ощутил такой приступ страха, что тело стала бить мелкая дрожь, и он не в силах был унять ее.

Тут он услышал скрип половиц и оглянулся — в комнату вошла хозяйка. Она не смотрела на него, ее неподвижный взгляд был устремлен на ложе. У Никия перехватило дыхание, он ждал, что сейчас раздастся страшный крик. Но крика не последовало, вместо него он различил едва слышно сказанное:

— Подойди, Марция.

Голос шел сверху, от ложа, но Никий не поверил в это, пока хозяйка, в свою очередь, не позвала:

— Анней!

— Подойди,— шепотом повторил больной.

Никий поднялся только тогда, когда женщина подошла к больному и обняла его голову руками. Никий выглянул из-за спины. Лицо Аннея Спарса было бледно, глаза блестели, он смотрел на женщину и силился улыбнуться.

С этого дня больной начал быстро выздоравливать — так быстро, что все домашние смотрели на Никия как на бога, спустившегося к ним с небес. Слуги бежали исполнять любое его желание, хозяйка дома, Марция, стала по-матерински нежна. В те дни Никий редко заходил к Аннею Спарсу и задерживался ненадолго — быстро осматривал его, предписывал питье и уходил. Спарс был еще слаб, но уже разговаривал довольно легко, а Никий боялся разговора. Кто бы знал, как он этого боялся!

Но неизбежное произошло. Больной в то время уже свободно сидел в постели. Он спросил Никия с улыбкой:

— Марция сказала, что тебя зовут Валерий и ты прибыл из Рима. Кто тебя послал?

Никий замялся, вспоминая выскочившее из головы имя сенатора, но женщина, стоявшая за его спиной, произнесла:

— Публий Рутелий. Его прислал к тебе сенатор Публий Рутелий.

— Публий Рутелий? — недоуменно повторил больной.— Мне известно это имя, но я с ним совсем незнаком. В любом случае он вряд ли будет испытывать в отношении меня добрые чувства. Это странно, это очень странно. И он сказал тебе, чтобы ты...

Анней Спарс не договорил, перехватив умоляющий взгляд Никия. Некоторое время он пристально смотрел на него, потом обратился к женщине:

— Иди, Марция, я позову тебя позже.

Когда женщина вышла, он сказал, улыбнувшись, Никию:

— Ты можешь говорить со мной откровенно и без страха, и не только потому, что ты спас мне жизнь. Если не хочешь говорить, я не буду принуждать тебя. В любом случае я твой должник и сделаю все, чтобы помочь тебе, если это нужно. Прости, что я неосторожно сказал это при Марции, но я в самом деле не знаю Публия Рутелия.

— Я тоже незнаком с ним,— вздохнул Никий.— Я только слышал это имя и назвал... назвал первое попавшееся.

Анней Спарс посмотрел на Никия с нескрываемым удивлением, чуть склонив голову набок:

— Вот как!

— Я бежал из Рима сразу же после смерти Аннея Сенеки.

— Сенека умер? — поморщившись, спросил Спарс,— Я не знал этого. Рассказывай.

Рассказ для Аннея Спарса был приготовлен Никием давно, можно сказать, что он выучил его наизусть. Но говорил он сейчас вполне артистически: заикался, краснел, вздыхал поминутно. Спарс слушал внимательно и с очевидным участием.

Никий не назвал своего настоящего имени, и для Аннея Спарса остался Валерием. Он рассказал, что жил в доме Сенеки несколько последних лет в качестве его ученика и («так называл меня сам Сенека») приемного сына. Он занимался искусствами, философией, врачеванием. Будущее казалось безоблачным даже тогда, когда Сенека отдалился от дел и стал уединенно жить на своей вилле. Но неудавшийся заговор против Нерона все разрушил — и мечты, и надежды — и поставил даже жизнь Никия под угрозу. На виллу прибыл центурион с отрядом преторианских гвардейцев с приказом императора для Аннея Сенеки — принять смерть. Перед тем как уйти из жизни, Сенека успел сказать ему об Аннее Спарсе, назвав его человеком благородным и добродетельным. Сенека пояснил, что это наилучшее убежище для Никия, ведь ученика опального философа вряд ли оставят в покое. А Спарс живет уединенно, его подзабыли в Риме, и никто там Никия искать не будет. Он бежал, направляясь в Брундизий, но здесь, в Капуе, остановившись на постоялом дворе, узнал от словоохотливого хозяина, что Анней Спарс тяжело заболел и лежит в доме своей родственницы и что врачи говорят, будто нет никакой надежды на выздоровление. Тогда Никий, серьезно занимавшийся врачеванием, придумал историю о Публии Рутелии, явился в дом и взялся за лечение.

— Прости,— сказал Никий в заключение,— я проник в дом обманно, но как я мог открыться Марции!

— Ты великий врач, хотя и молод,— проговорил Анней Спарс.

Никий скромно пожал плечами:

— Просто Сенека интересовался медициной и научил меня кое-чему.

— Неужели Сенека еще помнил меня? — с недоверчивым удивлением произнес Анней Спарс,— Мы, правда, встречались когда-то и я был горячим поклонником его таланта, но... Такой великий человек, как он, и такой скромный гражданин, как я! Невероятно!

Никий почувствовал, что Анней Спарс не вполне верит его истории, но, как бы не заметив ничего, стал рассказывать о Сенеке, присовокупляя такие подробности, которые мог знать лишь человек, в самом деле живший в доме старого философа. Анней Спарс слушал с живым интересом, и постепенно его недоверие исчезло — Никий был так открыт, так наивен. Кроме того, так хорошо образован. Да и вряд ли человек, замысливший зло, стал бы с таким самоотречением спасать будущую жертву.

По-видимому, так или примерно так думал Анней Спарс, глядя на Никия. Наконец он сказал несколько высокопарно:

— Близкий к великому философу человек и мне как сын. Мы поедем в Брундизий, ты будешь жить у меня, Валерий. Поверь, я сделаю все, что в моих силах, чтобы жизнь твоя стала приятна и безоблачна. Жена моя умерла, детей у нас не было — теперь ты будешь моим сыном.

Глаза Никия наполнили слезы. Дело было, конечно, не в словах Аннея Спарса, а в том, что внутреннее напряжение спало и столь мучительное ожидание разрешилось теперь так великолепно.

Анней Спарс истолковал его слезы по-своему. Он сказал с отеческой строгостью:

— Ты не должен благодарить меня, Валерий. Во-первых, ты спас мне жизнь, а во-вторых, я лишь исполняю свой долг перед великим философом.— Тут на его лице явилось озабоченное выражение.— Но мы должны быть осторожны, Валерий, ищейки Нерона могут выследить тебя. Я не боюсь за себя, я презираю римских палачей. Моя жизнь не особенно ценна, но ты молод, талантлив и не должен попасть им в руки. Может быть, тебе некоторое время придется не покидать дома. Не думаю, что год или два, ведь дни этого мерзкого правления сочтены, но все же!..

Никий с благодарностью заверил благородного Аннея Спарса, что будет осторожен и станет неукоснительно следовать его советам и наставлениям. Спарс так растрогался, что нежно обнял Никия и всхлипнул.

Две недели спустя, когда Анней Спарс совершенно окреп, они отправились с Никием в Брундизий, приняв все возможные меры предосторожности и строго предупредив Марцию.

Вилла Спарса располагалась в живописном месте на самом берегу моря. Она не была столь же великолепна—и снаружи, и внутри,— как вилла Аннея Сенеки, но вполне добротно выстроена и богато обставлена. Спарс выделил Никию несколько комнат в правом крыле дома, приставил слуг. Он в самом деле обращался с ним как с сыном и ничем не стеснял, если не считать их бесед об искусстве, философии и политике, которые он очень ценил, несколько злоупотребляя временем Никия и несколько утомляя его. Спарс был человеком благодетельным, но не высокого ума. Он с неизменной восторженностью выслушивал Никия и восторженно же говорил сам. К сожалению Никия, говорить он любил значительно больше, чем слушать. Но это неудобство было вполне терпимым, тем более что Никий со временем научился уклоняться от таких бесед, ссылаясь на научные занятия (которыми, впрочем, почти не утруждал себя).

Дом стоял на скале, окна спальни Никия выходили на море, и если стоять у окна, особенно в сумерках, то могло показаться, что плывешь на корабле в открытом море. Это тоже было неудобством, даже хуже бесед о философии с Аннеем Спарсом, но Никий понял это позднее.

С некоторых пор он стал страшиться вида моря, так же как и его плеска и рокота. С морем у него оказались связаны лишь самые дурные воспоминания. С морем было связано неудавшееся покушение на Агриппину и путешествие на остров Пандетерий, где они с центурионом Палибием убили несчастную Октавию. Шум моря, особенно в шторм, не давал ему уснуть и лишал душевного покоя. Время от времени наплывали страшные воспоминания, переходившие в видения, тоже страшные и невероятные. То он видел плывущую к берегу Агриппину и себя, бьющего по голове уцепившегося за борт лодки Кальпурния. Сразу же после удара кровь из головы несчастного начинала бить фонтаном, и все море вокруг окрашивалось в красное — от берега до самого горизонта. И Агриппина теперь плыла в крови, и руки, когда она вытаскивала их из воды во время гребка, тоже были в крови. Или он видел, как поток крови течет из дверей дома Октавии — по лестнице, потом по двору, к ногам Никия. Он хочет убежать, но не может сдвинуться с места. Вот кровь достигает его ног, вот поднимается до колен, вот он уже по горло в крови. Он бьет руками и выплевывает красную жижу, чувствуя ртом характерный солоноватый вкус.

Он не подходил к окну, приказывал плотно закрывать ставни и занавешивать окна изнутри. Только сделав все это и плотно прикрыв ладонями уши, он мог уснуть.

Впрочем, со временем эти видения делались все слабее и мучили его уже не каждый день. Но все равно смотреть в окно на море он так и не научился.

Жизнь в доме Аннея Спарса была скучна, а порой и тосклива. Часто Никий не находил себе места, слоняясь из угла в угол. Он говорил себе: «Неужели я буду навсегда погребен здесь и никогда не увижу Рима, никогда не увижу Нерона?» Он часто думал об императоре, иногда это становилось как мания. «Я люблю, люблю, люблю Нерона!» — повторял он в отчаянье и уже не понимал, любит он его или ненавидит. Любовь и ненависть смешались в одно — горькое и радостное чувство одновременно. Чтобы уйти от дум о Нероне, он заставлял себя вспоминать учителя Павла, Сенеку, но ничего не получалось: он любил Нерона, а их не любил. Только с Нероном у него была настоящая жизнь, а с ними... Он не думал о них плохо, он просто не хотел о них думать, а когда заставлял себя, чувствовал раздражение.

Анней Спарс много говорил о Нероне, и, хотя в его рассказах присутствовала неизменная ненависть к прин-цепсу, Никий слушал с удовольствием. Время от времени Спарс получал сведения о жизни в Риме, и тогда Никий жадно ловил каждое его слово.

Даже тогда, когда Спарс сказал ему о смерти Поппеи (она умерла от того, что Нерон ударил ее, беременную, ногой в живот), он не ощутил никакой особенной ненависти — лишь интерес, смешанный с грустью, и при этом не подумал, что, может быть, император таким образом убил собственного ребенка Никия. Какой там еще ребенок! Нерон был его единственным ребенком. Только его, Никия, и больше ничей. «Дитя человеческое»,— вспомнились Никию слова учителя Павла, но при этом он почему-то думал не об Иисусе, а о Нероне.

Как-то до них дошли известия о страшном пожаре в Риме. Город выгорел дотла. Ходили упорные слухи, что город приказал поджечь сам Нерон и что, взоб-равшись на крышу самого высокого дома, он, глядя на пожар, читал отрывок из своей поэмы о взятии Трои. Анней Спарс с возмущением рассказывал о злодеянии и о бездушии императора, а Никий, внешне изображая согласие, восхищался Нероном. Кто бы еще решился делать то, что делал этот взрослый ребенок!

Чтобы жениться на Статилии Массалине, Нерон приказал убить ее мужа, Аттина Вестина. Спарс возмущался, заламывая руки и брызгая слюной, а Никий думал: «Как же еще он должен был поступить? Ему нужна стала новая игрушка, и он просто отобрал ее, вот и все!»

Так прошло около двух лет: время тянулось медленно, но минуло незаметно. Никий не раз думал о том, чтобы уехать в Рим. Порой желание становилось почти невыносимым, хотя он понимал, что его там может ожидать.

Однажды из поездки в Брундизий Спарс вернулся радостно-возбужденным.

— Все,— объявил он,— теперь Нерону конец. Галльские легионы восстали, Гальба объявил себя императором и скоро будет в Риме.

— И что же станет с Нероном?! — не сумев скрыть страха, с искаженным болью лицом, дрожащим голосом выговорил Никий.

Но в своей радости Анней Спарс ничего не замечал. Он самодовольно улыбнулся:

— Ему конец, вот и все! А как он умрет, меня не интересует, хотя было бы справедливо, если бы он принял смерть в мучениях.

Никий не мог этого слышать спокойно — чтобы Анней Спарс не видел его лица, он отвернулся. Положив ему руку на плечо, Спарс проговорил почти что нежно:

— Ты очень впечатлителен и добр — тебе жалко даже это чудовище! Но вспомни, кто сделал так, что ты живешь здесь, как в тюрьме (хотя я и делаю все для того, чтобы ты этого не замечал)? Со смертью Нерона ты сможешь выйти из своего заключения.

Никий посмотрел на Спарса, заставил себя сказать:

— Прости, не знаю, что со мной случилось. Прости, ты прав.

Прошло еще несколько дней, из Рима доходили все более тревожные слухи. Анней Спарс открыто радовался скорому падению Нерона, а Никий все не решался ехать.

Однажды под вечер Никий увидел, как его слуга разговаривает у ворот с каким-то человеком — в облике незнакомца было что-то знакомое. Сам не зная зачем, Никий перегнулся через раму окна, чтобы разглядеть лицо этого человека, бывшее в тени. В ту же минуту человек повернулся и посмотрел в его сторону. Взгляды их встретились — Никий узнал Симона из Эдессы. Они смотрели друг другу в глаза всего несколько мгновений: Никий отпрянул назад, резко задернул занавеску. Когда через некоторое время он выглянул вновь, у ворот уже никого не оказалось — ни слуги, ни Симона.

На вопрос Никия слуга объяснил, что этот человек приходит во второй раз.

— Он ищет родственника, какого-то Никия. Я ему сказал, что такого здесь никогда не было, но он пришел опять. Чудак какой-то! Если он явится еще...— продолжил было слуга с решительным видом, но Никий его перебил:

— Он не явится.

За обедом Анней Спарс снова говорил о Нероне. Он был в хорошем настроении, шутил, называл императора дрянным кифаредом, превозносил доблесть Гальбы и даже прочитал стишок, где говорилось о том, что жалкий актеришка на троне умер от того, что галльский петух клюнул его в непотребное место. Прочитав стишок, он захохотал, довольный, но вдруг смолк, почувствовав тяжелый взгляд Никия,— тот смотрел на него с ненавистью.

— Что с тобой? — нахмурился Спарс.— Тебе что-то не нравится?

— У меня просто болит живот,— сказал Никий и, поднявшись, вышел из комнаты.

Он решил этой же ночью бежать в Рим. Единственный человек, который мог помешать ему, был Симон. Но другого выхода не оставалось — если он останется здесь, Симон все равно рано или поздно доберется до него.

Он лег засветло, а к полуночи был уже на ногах. Приготовил дорожную сумку, взял простыню, разорвал на четыре куска; дождался, пока все уснут в доме, и, достав заранее приготовленный нож, осторожно покинул комнату.

Войдя в спальню к Аннею Спарсу, он на цыпочках подошел к ложу, одной рукой занес нож, другой тронул за плечо спящего. Тот вздрогнул, открыл глаза, Никий увидел в них ужас.

— Что! — выдохнул Спарс и попытался подняться.

— Это тебе от кифареда! — быстро проговорил Никий и с силой воткнул нож в грудь Аннея Спарса.

Тот даже не вскрикнул, только дернулся дважды и затих. Никий тщательно обтер лезвие ножа концом покрывала, сунул его в ножны у пояса и вышел.

Пробравшись в конюшню, он оседлал лошадь, намотал на копыта куски простыни и вывел лошадь за ворота. Постоял, прислушиваясь,— чудилось, что Симон вот-вот выскочит из темноты, схватит повод лошади,— но, кроме плеска волн, ничего не услышал. Сел в седло только у кромки воды — теперь не о чем было беспокоиться, вода слижет все следы.

Он даже не обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на дом, где прожил почти два года. Он уже не думал ни о доме, ни о его хозяине, Аннее Спарсе, лежавшем на собственном ложе с кровавым пятном на груди,— сердце его было не здесь, а в Риме.

Глава семнадцатая

Никий не узнал Рима — казалось, что по улицам бродят сумасшедшие. Не было видно ни одного солдата (даже у ворот), зато многие горожане бродили, размахивая оружием. Только и разговоров было что о скором падении Нерона. Никий не уловил ни одного голоса сочувствия, зато поношения слышались со всех сторон. Говорили, что Гальба с легионами уже в двух переходах от города, а Нерон заперся во дворце и дрожит от страха. Статуи императора были повреждены и обезображены непристойными надписями. На одной из них Никий прочел тот самый стишок, что с таким удовольствием цитировал ему Анней Спарс. Никий со злорадством подумал, что тому уже никогда не придется больше произносить подобные мерзости.

Когда Никий подъехал к дворцу, он с удивлением увидел, что площадь перед ним совершенно пустынна — ни толп взбесившегося народа, ни солдат. Люди обходили площадь, словно проклятое богами место. Дворец казался покинутым. Некоторое время Никий не мог решиться. В какой-то момент он даже думал повернуть назад, но, вспомнив, что ехать ему некуда, направил лошадь к парадному входу. Бросив ее у лестницы, он взбежал по знакомым ступеням и, толкнув тяжелую дверь, вошел внутрь. В помещении было пустынно, его шаги гулко раздавались в пустоте. Не сразу решившись, напряженно прислушиваясь, он осторожно пошел вдоль галереи, ведущей в покои императора,— статуи римских богов смотрели на него, казалось, с выражением тоски и скорби. Вдруг он услышал позади какой-то посторонний звук, остановился. Это были шаги, они приближались. Человек ступал по-хозяйски, твердо. Никий огляделся, думая, куда бы спрятаться, но тут из-за колонны показался человек в богато украшенных доспехах. Никий едва не вскрикнул, узнав центуриона Палибия. Тот подошел так, будто расстался с Никием только вчера. Приветственно поднял руку:

— А, это ты? Пойдем, он будет рад тебя видеть.

— Кто? — Никий попятился и остановился, упершись в стену.

Лицо центуриона выразило крайнее удивление:

— Император, кто же еще? Разве ты шел не к нему?

— Он здесь?

— Еще здесь,— усмехнулся Палибий.— Придворные уже несколько дней не приходят сюда, наверное, готовятся торжественно встретить Гальбу. Каждый из них будет орать на каждом углу, стараясь перекричать другого, каким противником нынешнего принципата он был всегда и как пострадал от Нерона.

— А солдаты? Слуги?

— Эти разбежались кто куда, у поверженного героя не может быть ни слуг, ни воинов. По крайней мере, так заведено у нас в Риме.

— Но почему же остался ты? — Несколько успокоившись, Никий подошел к Палибию поближе.

— Сам не знаю,— помолчав, вздохнул центурион.— Кто-то же должен остаться. Для такого солдата, как я, всегда найдется работа при любом императоре — махать мечом я умею, а у Рима много врагов, но, знаешь...— Он развел руки в стороны, словно недоумевая.— Знаешь, мне жаль его. Не могу понять почему, но жаль. Но,— он махнул рукой,— пойдем, он ждет меня.

Никий остался у двери в императорские покои, а Палибий, коротко постучав, вошел. Дверь осталась полуоткрытой, Никий услышал, как Нерон тревожно спросил:

— Ну что? Что, Палибий?

— Я принес плохие вести, принцепс,— ответил Палибий.— Мне передали, только что закончилось совещание в сенате. Они постановили предать тебя смерти по обычаю предков.

— Проклятые! — простонал Нерон и вдруг, спохватившись, спросил едва ли не с интересом: — А что это значит, по обычаю предков? Как они собираются казнить меня?

— Я не смею, принцепс.

— Говори! — срывающимся на фальцет голосом прокричал Нерон.

Тогда Палибий объяснил (голос его звучал вполне ровно):

— Голову осужденного зажимают в специальные колодки, а самого секут розгами по спине, пока не наступит смерть.

— О-о! — снова простонал Нерон.— Я не вынесу этого, я не вынесу этого, Палибий! Может быть, мне выйти на форум и обратиться к народу? Или нет — ехать в казармы преторианцев и поднять их!.. А, Палибий, скажи!

— Поздно,— сказал Палибий.— Ты просто не дойдешь до форума, а казармы преторианцев давно пусты.

— Но что же делать?!

— Ты должен уйти.

— Уйти? Но куда, Палибий, куда?

— Мне тяжело говорить тебе это, но ты должен принять смерть.

— Ты хочешь, чтобы я умер? — воскликнул Нерон так, словно не вполне понял, о чем сказал ему центурион.

— Я хочу, чтобы ты избежал позора,— ответил тот.

— Но я не могу, я не хочу этого, и никто не смеет, никто не смеет...— Он не договорил, наступило молчание, потом Никий услышал всхлип.

— Здесь Никий,— произнес Палибий.— Ты позволишь ему войти?

— Никий? — спросил Нерон отрывисто.— Какой Никий?

Не отвечая, Палибий позвал:

— Войди.

Никий вошел. Сидевший в кресле Нерон поднял голову. Лицо его казалось опухшим, на глазах слезы, волосы растрепаны, одежда в беспорядке. Некоторое время он молча смотрел на Никия и вдруг, протянув к нему руки, проговорил жалобно:

— Никий, Никий, как же я ждал тебя!

Никий смущенно взглянул на Палибия, тот указал глазами на Нерона. Никий приблизился. Нерон крепко обнял его и заплакал, дрожа всем телом и уткнувшись в грудь Никия лицом. Подошедший сзади Палибий шепнул на ухо Никию:

— Уговори его.

Нерон, как видно, услышал. Резко поднял голову, оттолкнул Никия, упал в кресло, поднял руки, словно заслоняясь от кого-то:

— Нет! Нет! — потом сказал, обратившись к Никию и указывая пальцем на центуриона: — Скажи, скажи ему!..

Никий оглянулся на Палибия, тот кивнул, прикрыв глаза.

— Ты должен! — неожиданно для самого себя твердо выговорил Никий.— Ты должен сделать это, принцепс!

— И ты, Никий! — простонал Нерон и, прикрыв лицо ладонями, уронил голову на грудь.

Некоторое время он сидел так — безмолвно, не шевелясь. Тишина прерывалась лишь скрипом калиг Палибия, когда он переступал с ноги на ногу. Наконец император медленно поднял голову. В лице его уже не было прежней растерянности.

— Хорошо, я сделаю это,— глухо проговорил он.— Только не здесь, мне нужно выехать из Рима.

— Но, принцепс!..— начал было Никий, но Палибий перебил его, выступив вперед:

— Здесь недалеко, между Соляной и Номентанской дорогами, на четвертой миле от Рима, усадьба моего приятеля, вольноотпущенника Фаона, мы можем поехать туда.

— Да? — вскинулся Нерон, и в лице его мелькнула надежда.— Едем, Никий, едем сейчас же.— Он посмотрел по сторонам, словно ища слуг, но, вспомнив, что никого нет, махнул рукой. — Одеваться, Никий, одеваться!

— Приготовь его,— шепнул Палибий Никию,— я схожу за лошадьми.

Центурион ушел, Никий принес из соседней комнаты длинный плащ с капюшоном, тщательно укутал Нерона. Тот стоял неподвижно, то бормоча под нос что-то нечленораздельное, то всхлипывая.

— Мы можем идти, принцепс.— Никий указал на дверь.

— Постой! — Нерон ухватил Никия за рукав, заглянул в лицо.— Скажи мне, Никий, я мужественен? Я отважен?

— Да, принцепс,— твердо ответил Никий.— Я никогда в этом не сомневался.

— И ты по-прежнему любишь меня?

И Никий ответил:

— Да.

Вернулся Палибий, доложил, что все готово и можно ехать. Они вышли к задней части дворца, там их ждали три оседланные лошади. Ни Никий, ни Палибий не подумали поддержать Нерону стремя — он ничего не заметил, проворно вскочив в седло.

Самым трудным оказалось выехать из города. Улицы были заполнены кричащими толпами. Никий слышал, как один горожанин сказал другому, указывая на них:

— Они гонятся за Нероном.

Другой, уже у самых ворот, попытался схватить поводья лошади Палибия, ехавшего впереди.

— Эй, солдат,— крикнул он,— что там слышно о Нероне?

Палибий грубо оттолкнул ногой наглеца, а Нерон еще ниже наклонил голову.

Город остался позади. Странно — особенно после толчеи на улицах,— но дорога была совершенно пустынна. Только когда уже проехали полпути до усадьбы, Палибий, приблизившись к Никию, кивнул за спину и сказал тихо, чтобы не услышал император:

— Посмотри.

Никий оглянулся. Держась примерно в двух стадиях, за ними ехал одинокий всадник.

— Думаешь, за нами? — шепнул Никий Палибию. Тот пожал плечами:

— Теперь все равно.

У поворота к усадьбе Никий оглянулся опять — всадник следовал не отставая, но и не приближался. Вдруг Никий подумал о Симоне, вгляделся, приложил ко лбу ладонь. Но солнце било в глаза, и ничего рассмотреть было невозможно.

Съехав с дороги, они поскакали по узкой тропинке, ведшей к усадьбе. С обеих сторон росли кусты густого терновника, острые шипы рвали одежду. Когда они добрались до задней стены виллы, у всех троих одежда свисала клочьями. Нерон слез с лошади, сел под стену, с гримасой боли потрогал глубокие царапины на лице и руках. Почти простонал, оглядывая своих спутников:

— Мне больно, надо перевязать.

Никто ему не ответил. Палибий прошел вдоль стены, позвал негромко:

— Сюда!

Никий помог Нерону подняться. Палибий полез первым. Взобравшись на стену, протянул руки Нерону; Никий подсаживал снизу — тело императора показалось ему тяжелым и мягким. Никий залез на стену, когда Нерон и Палибий были уже на той стороне. Он посмотрел на тропинку, по которой они ехали, и никого не увидел. «Не он»,— сказал себе Никий и спрыгнул вниз.

Палибий сказал, что к дому идти опасно, и указал на конюшню, стоявшую возле стены. Палибий приоткрыл скрипнувшие ворота, заглянул внутрь, махнул остальным.

Конюшня оказалась пуста, в углу лежала тощая подстилка, прикрытая грязным плащом. Нерон лег на нее, тяжело дыша и высоко закинув голову, Палибий с Никием молча стояли над ним.

— Я голоден, я хочу пить,— капризно выговорил Нерон.

Палибий ушел и скоро вернулся, неся небольшой кувшин с водой и кусок черствого хлеба. Горло кувши-на было отбито, ко дну прилипла грязная солома. От хлеба Нерон отказался, но взял кувшин и, поморщившись, сделал несколько глотков, пролив воду на грудь. Поставив кувшин на землю, произнес, горестно покачав головой:

— Вот напиток Нерона!

Центурион Палибий проговорил, не скрывая раздражения:

— Медлить нельзя, принцепс. Они каждую минуту могут быть здесь!

— Кто, Палибий? — голос Нерона звучал жалобно.— Я не понимаю!

— Медлить нельзя, принцепс,— вместо ответа повторил Палибий.— Мужайся!

Нерон приподнялся на локтях, с трудом встал на колени. На глазах его были слезы, когда он говорил:

— Какой великий артист погибает!

— Надо решиться,— нетерпеливо твердил Палибий.

Нерон с укором посмотрел на него, протянул руку:

— Дай меч.

Взяв его, он ткнул рукоять в землю, приставив острие к груди. Чуть раскачиваясь и прерывисто дыша, он несколько раз пытался броситься на меч, но распрямлялся, лишь только острие касалось груди.

— Нет, не так,— пробормотал он и, поправив меч, приставил острие к горлу и снова добавил: — Какой великий артист погибает!

Вдруг он отбросил меч, поднял глаза на Палибия:

— Помоги мне!

Палибий опустил голову, толкнул Никия плечом:

— Не могу. Сделай ты!

Никий испуганно посмотрел на Нерона. Тот простонал:

— Помоги!

— Делай! — шепнул Палибий.

Никий, как и Нерон, встал на колени, поднял меч. Попытался приставить острие к горлу императора, но рука дрожала и острие ходило из стороны в сторону.

Нерон осторожно, чтобы не обрезать пальцы, взялся за лезвие, приставил к горлу, под самый подбородок. Вдруг он прислушался, повел глазами в сторону ворот. И тут Никий уловил топот лошадей, отряд всадников тяжело проскакал где-то за стеной. Нерон посмотрел на Никия, прошептал едва слышно:

Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает!

Рука Нерона дрогнула, скорее от неожиданности, чем намеренно, ткнув мечом в горло. Меч вошел легко. Нерон, выпучив глаза, повалился на спину, кровь хлынула из раны. Никий бросился к нему и, схватив край плаща, на котором лежал император, заткнул рану.

— Поздно! — услышал он над собой голос Палибия.

Нерон открыл глаза, выговорил с трудом, но внятно:

— Вот она, верность! — И тут же голова его откинулась в сторону. Он был мертв.

— Пойдем, Никий,— тревожно проговорил Палибий, тронув Никия за плечо,— пора!

Никий отрицательно помотал головой:

— Уходи, я останусь.

Палибий постоял над ним всего несколько мгновений, потом Никий услышал удаляющиеся шаги и скрип ворот. Он не повернул головы, смотрел на мертвого императора и плакал, не вытирая слез.

Позади снова послышался скрип и осторожные шаги.

— Ты все же вернулся, Палибий! — сквозь слезы сказал Никий.

Ему никто не ответил, он медленно повернул голову. Перед ним стоял Симон с обнаженным мечом в руке.

— Вот я и добрался до тебя! — зло выговорил Симон и, шагнув к Никию, встал над ним.

— И до него тоже.— Никий кивнул на мертвого императора.

— Это ты убил его?

Никий поднял голову, посмотрел на Симона с улыбкой:

— Я любил его.

— Ты умрешь! — воскликнул Симон.— Встань!

Никий молча поднялся, шагнул к Симону:

— Бей!

Симон неожиданно попятился, выставив меч перед собой, Никий сделал еще шаг. Симон ткнулся спиной в стену конюшни. Никий подался вперед.

— Не подходи! — выговорил Симон, отводя меч и со страхом глядя на Никия.

Рукоять меча уперлась в доски. Никий поднял руку, взялся за лезвие, приставил острие к горлу, под самый подбородок, проговорил глухо:

— Вот так умирает римлянин! — И резко бросился вперед.

Симон закричал, выпустил меч, схватил оседавшего на землю Никия, прижал к груди:

— Нет! Нет!

Но тот уже не подавал признаков жизни. Симон присел, осторожно положил тело Никия на землю, резко прижал ладони к лицу, всхлипнул и замер.

Когда услышал во дворе топот и крики, даже не пошевелился.