Меч почета [Трилогия]

1

Вирджиния Трой не прожила в доме Килбэнноков и десяти дней, а Йэн уже начал спрашивать: «Когда она уедет?»

– Я не против того, что Вирджиния живет здесь, – сказала Кирсти. – Не так уж дорого она нам обходится.

– Но она не участвует в наших расходах ни единым пенсом.

– Я не могу просить Вирджинию об этом. Она проявляла к нам необыкновенную доброту, когда была богатой.

– Это было очень давно. Я уже проводил Триммера в Америку. Просто не понимаю, почему она должна жить здесь. Другие женщины платят свою долю.

– Могу посоветовать ей это.

– Пожалуйста, как только представится возможность.

Однако, когда Вирджиния возвратилась в тот вечер, она сообщила такие новости, что все другие мысли вылетели из головы Кирсти.

– Я только что была у своих адвокатов, – сказала Вирджиния. – У них есть копии всех свидетельских показаний по делу мистера Троя о разводе. И кто, по-твоему, собрал их?

– Кто?

– Назови троих, наиболее вероятных.

– Не могу представить себе ни одного.

– Этот омерзительный Лут!

– Не может быть!

– Он, очевидно, член фирмы, работающей на мистера Троя. Он все еще выполняет случайную работу для них в свободное время.

– И это после всего хорошего, что мы сделали для него! Ну и как, ты намерена разоблачить его?

– Не знаю.

– Людей следует предупреждать.

– Мы сами виноваты, что покровительствовали ему. Он всегда приводил меня в содрогание.

– Подобные вещи, – сказала Кирсти, – разбивают у людей веру в человека.

– Но Лут вовсе не человек.

– Да, действительно, он не человек.

– Не то что Триммер.

– А Триммер, по-твоему, человек?

Они снова вернулись к проблеме, которую в той или иной форме всесторонне обсуждали в течение вот уже трех лет.

– А ты скучаешь по нему хоть сколько-нибудь?

– Испытываю полнейшее облегчение. Каждое утро в последние четыре дня я просыпаюсь с мыслью: «Триммер уехал».

После почти часовой беседы Кирсти наконец сказала:

– Я думаю, ты теперь найдешь новое место проживания.

– Нет. Если, конечно, ты и Йэн не захотите избавиться от меня.

– Конечно нет, дорогая. Но видишь ли, Йэн…

Однако Вирджиния прервала Кирсти, не выслушав ее:

– У тебя есть семейный врач?

– Мы всегда обращались к одному пожилому врачу на Слоан-стрит. Его фамилия Патток. Это очень хороший врач, особенно по детским болезням.

– У меня никогда не было доктора, – сказала Вирджиния. – Такого, которого я могла бы назвать своим. Видимо, потому, что часто переезжала и мало болела. В Ньюпорте я иногда ходила к одному докторишке, но только для того, чтобы подписать рецепт на снотворные таблетки. Еще в Венеции был довольно противный англичанин, который зашивал меня, когда я упала на лестнице во дворце Коромбона. Чаще же всего я полагалась на фармацевтов. В Монте-Карло, например, есть один такой волшебник. Ты просто приходишь к нему и говоришь, где болит. Он дает тебе капсулку, ты глотаешь ее, и боль сразу же прекращается. Я, пожалуй, все же схожу к твоему врачу на Слоан-стрит.

– Ты больна?

– Нет. Просто мне думается, что надо сделать то, что мистер Трой называет обследованием.

– При штабе особо опасных операций есть прекрасный лазарет. Там всевозможное современное оборудование, причем бесплатно. Генерал Уэйл ходит туда каждый день на прогревание искусственными солнечными лучами. Главного зовут сэр Кто-то Что-то – большая шишка в мирное время.

– Я, пожалуй, предпочту твоего врача. Он берет недорого?

– Гинея за визит, кажется.

– Ну, это мне по карману.

– Кстати, о деньгах, Вирджиния… Ты помнишь, Бренда и Зита платили за то, что проживали здесь…

– Да, в самом деле. Это очень великодушно с твоей стороны, что ты позволяешь мне жить здесь бесплатно.

– Я очень рада, что ты живешь здесь, а вот про Йэна этого не скажешь. Сегодня в разговоре со мной он интересовался, не почувствуешь ли ты себя удобнее, если будешь платить хоть сколько-нибудь…

– Удобнее, чем теперь, мне не может быть, дорогая. К тому же я просто не в состоянии платить. Поговори с ним, Кирсти. Объясни ему, что я разорилась.

– О, он знает об этом.

– Но я действительно разорилась. Никто не хочет верить этому. Я поговорила бы с Йэном сама, но, по-моему, будет лучше, если поговоришь ты.

– Хорошо, я попробую …

2

Процесс назначения военных на новую должность пока еще осуществлялся людьми, а не электронным комплектатором. Поэтому прошла целая неделя, прежде чем Гай получил уведомление о том, что он, возможно, кому-то и для чего-то потребуется. Через некоторое время после этого в его корзине для входящих бумаг появилось письмо, адресованное ему лично. В письме сообщалось, что Гаю «следует явиться для беседы к офицеру планерно-десантного отряда Свободной Италии». Гай не удивился, когда узнал, что этот офицер сидит в том же здании, что и он сам. Явившись в соответствующий кабинет, Гай увидел ничем не примечательного подполковника, которого довольно часто встречал в коридорах здания и с которым, случалось, даже обменивался несколькими фразами, сидя в баре клуба-столовой.

«Освободитель» Италии не подал и виду, что знает Гая, и сказал:

– Entrate e s'accomode.[81]

Произнесенные подполковником слова прозвучали так неразборчиво, что Гай простоял несколько секунд в полном замешательстве, не понимая, на каком языке к нему обратились.

– Входите и садитесь, – повторил подполковник по-английски. – Я думал, что вы говорите по-итальянски.

– Да, я говорю.

– Похоже на то, что вам потребуется освежить ваши знания. Скажите что-нибудь по-итальянски.

– Sono pi и abituato al dialetto genovese, ma di solito posso capire e farmi capire dapertutto in Italia fuori Sicilia[82], – сказал Гай быстро и с несколько преувеличенным акцентом.

Подполковник ухватил лишь последнее слово и спросил отчаянно и глупо:

– Siciliano lei?[83]

– О, нет, нет, нет! – Гай ярко изобразил итальянский жест несогласия. – Ho visitato la Sicilia, poi ho abitato per un bel pezzo sulla costa ligure. Ho viaggiato in quasi ogni parte d'ltalia.[84]

Подполковник снова перешел на английский.

– Звучит, кажется, неплохо. Вы не принесли бы нам большой пользы, если бы говорили только по-сицилиански. Вам придется работать на севере, вероятно, в Венеции.

– Li per me tutto andra liscio[85], – сказал Гай.

– Да, – сказал подполковник, – да, я понимаю. Хорошо, давайте теперь говорить по-английски. Работа, о которой пойдет речь, разумеется, секретная. Как вам, вероятно, известно, продвижение наших войск в Италии сейчас приостановлено. На существенное продвижение до весны вряд ли можно надеяться. Немцы получили значительные подкрепления. Часть итальянцев, кажется, симпатизирует нам. Называют себя партизанами. Это крайне левое крыло. Ничего плохого в этом, разумеется, нет. Спросите у сэра Ральфа Бромптона. Мы будем посылать различные маленькие группки, чтобы информировать главное командование, с какими силами им придется столкнуться, и чтобы по возможности подготовить в подходящих местах площадки для сброса оружия и снаряжения. Офицер разведки и связист – это костяк каждой группы. Вы, как я понимаю, уже прошли подготовку в частях командос. Спуск на парашюте был включен в подготовку?

– Нет, сэр.

– Э-э, тогда вам лучше пройти этот курс. Полагаю, возражений не будет?

– Абсолютно никаких.

– Вам, пожалуй, многовато лет, но вы еще не раз удивитесь возрасту некоторых наших ребят. А возможно, что вам и не придется прыгать с парашютом. У нас есть разные способы переброски наших людей. Имеете ли вы какой-нибудь опыт плавания на малых судах?

Гай вспомнил о небольшой парусной яхте, которой он пользовался для прогулок в Санта-Дульчине, о беспечной вылазке на берег в Дакаре, о фантасмагорическом бегстве с Крита и, не кривя душой, ответил:

– Да, есть, сэр.

– Вот и отлично. Это может пригодиться. Ну ладно, когда вы потребуетесь, мы дадим вам знать. Пока же все должно быть в полном секрете. Вы член клуба «Беллами», так ведь? Там слишком много болтают ненужного. Держите язык за зубами.

– Хорошо, сэр.

– A riverderci![86]

Гай взял под козырек и вышел из кабинета.

Когда Гай вернулся в транзитный лагерь, там его ожидала телеграмма от сестры Анджелы, в которой сообщалось, что их отец в Мэтчете неожиданно и мирно скончался.

3

На всех железнодорожных станциях королевства висели плакаты с надписью: «Вам действительно необходимо ехать?»

В день похорон Гай и его зять сели в переполненный утренний поезд из Паддингтона.

У Гая на рукаве мундира чернела траурная повязка. На Бокс-Бендере был темный костюм, черный галстук и котелок.

– Я не надел цилиндр, – сказал Бокс-Бендер. – Он в наше время кажется неуместным. Не думаю, что там будет много народу. Перегрин уже уехал туда еще позавчера. Он обо всем позаботится. Ты взял с собой бутерброды?

– Нет.

– Не знаю, где мы сможем позавтракать. Вряд ли в монастыре для нас приготовят еду. Впрочем, Перегрин и Анджела, наверное, закажут что-нибудь в закусочной.

Здание вокзала было покрыто маскировочными пятнами, ставни на окнах закрыты. Когда поезд тронулся, уже светало. В коридорах вагонов толпились направлявшиеся в Плимут моряки. Маленькие электрические лампочки над сиденьями не горели, газеты читать было почти невозможно.

– Я всегда глубоко уважал твоего отца, – сказал Бокс-Бендер и через несколько минут заснул. Гай просидел, не сомкнув глаз, в течение всего трехчасового пути до железнодорожного узла в Тонтоне.

Дядя Перегрин прислал к местному поезду где-то раздобытый им специальный автобус, похожий на трамвайный вагон. На станцию прибыли мисс Вейвесаур, священник из Мэтчета и директор школы Богоматери-Победительницы. Там находились также многие другие с различными знаками траура. Гай должен был бы узнать этих людей, но не узнал. Они здоровались с ним, бормотали слова соболезнования и, убедившись в необходимости, напоминали ему свои фамилии: Трешэм, Бигод, Инглфилд, Оранделл, Хорниоулд, Плессингтон, Джернингэм и Дакр (целый перечень нонконформистских фамилий) – его кузены, кузины или другие дальние родственники. Их поездка по железной дороге была, вне всяких сомнений, необходима.

Убедившись, что Гай не слышит ее, мисс Вейвесаур сказала о нем со вздохом: «Fin de ligne»[87].

Начало заупокойного богослужения было назначено на полдень. Местный поезд должен был прибыть в Брум в одиннадцать тридцать, и он прибыл почти без опоздания.

4

Недостатка в местах для богослужения в этой маленькой деревне не ощущалось.

Во времена папистов и нонконформистов мессы, как правило, служились в доме священниками, приходившими в него в одеянии домашних учителей. Эта же маленькая часовня сохранялась в качестве места для случайных паломников, желавших помолиться за священного Джервейса Краучбека.

Католическая приходская, церковь видна прямо с маленькой станционной площади; она была построена прапрадедом Гая в начале шестидесятых годов девятнадцатого века в самом начале проходящей через всю деревню улицы. А в конце той же улицы стоит средневековая церковь, неф и алтарь которой используются приверженцами англиканского вероисповедания, в то время как северный боковой придел и примыкающая к нему часть кладбища являются собственностью владельца поместья. Могилу для мистера Краучбека вырыли на этом участке земли, и именно в этом боковом приделе церкви ему поставят позднее памятник среди множества статуй и мемориальных досок, воздвигнутых в память о его предках.

Большая часть жителей деревни Брум – католики, объединенные в обособленную общину наподобие тех, которых часто можно встретить во многих уголках графства Ланкашир и на отдаленных островах Шотландии и которые так редки в западной части Англии. Прихожане англиканской церкви в незапамятные времена объединились с двумя соседними деревнями, и их обслуживал один священник, который раз в месяц приезжал на велосипеде и проводил богослужение, если верующие собирались в достаточном количестве. Бывший дом священника перестроили и сдавали в аренду дачникам.

Дом в усадьбе Брум стоит позади чугунных ворот; ведущая к нему дорога является продолжением тянущейся вдоль деревни улицы. Мистер Краучбек очень часто, но не совсем, конечно, правильно заявлял, что любой солидный дом, под которым он, конечно, подразумевал дома, основанные не иначе как в средние века, должен стоять на дороге, на берегу реки или на утесе. Дом в усадьбе Брум стоял на шоссе, ведущем в Эксетер, и так было до восемнадцатого столетия, пока владелец соседней усадьбы, представлявший графство в палате общин, не добился разрешения провести дорогу через свои владения и установить на ней заставу для взимания прибыльных подорожных сборов. Старая дорога все еще проходит мимо дома в усадьбе Брум, но пользуются ею очень немногие.

Когда в Бруме обосновался монастырь, его обитатели привезли с собой и своего священника, а молельню устроили в длинной, обшитой панелями галерее. Никто из живущих в монастыре не появлялся в приходской церкви, за исключением разве каких-нибудь особых случаев. Похороны мистера Краучбека стали как раз одним из таких событий. Обитатели монастыря встретили тело покойного накануне вечером, когда его привезли из Мэтчета. Они накрыли катафалк балдахином, а утром следующего дня спели погребальную песнь. Их священник должен был помочь провести заупокойное богослужение.

Анджела Бокс-Бендер встретила поезд на платформе. Лицо ее было скорбным и печальным.

– Послушай, Анджи, – обратился к ней муж, – долго ли протянется вся эта церемония?

– Не более часа. Отец Гейохеген хотел было прочитать хвалебную проповедь, но дядя Перегрин отговорил его.

– А перекусить что-нибудь мы сможем? Я ведь вышел из дома в шесть утра.

– Вас ждут в пресвитерии. Думаю, там вы найдете что-нибудь.

– Надеюсь, на меня не рассчитывают как на участника церемонии? Я хочу сказать, не придется ли мне участвовать в каком-нибудь ритуале или нести что-нибудь? Я ведь совершенно не знаю этих порядков.

– Нет, нет, – ответила Анджела. – Это один из тех случаев, когда от тебя ничего не потребуется.

Маленькая приемная пресвитерии была переполнена людьми. Кроме дядюшки Перегрина и монастырского священника здесь были еще четыре священника, один из них носил титул монсеньора.

– Его светлость епископ не смог приехать. Он послал меня в качестве своего представителя, чтобы передать свои соболезнования.

Здесь был также один мирянин из Тонтона, о котором Гай знал, что это адвокат отца.

Отец Гейохеген постился, но своему гостеприимству он не изменил: в пресвитерии поставил виски и сладкий пирог. Дядюшка Перегрин оттеснил Гая в уголок. Его глупое старческое лицо выражало льстивую благопристойность.

– Насчет мемориального щита с гербом, – проговорил он вполголоса. – Я встретился в этом деле с немалыми трудностями. Сделать на заказ что-нибудь сейчас почти невозможно. Нигде нет ни одного специалиста по гербам. В ризнице, правда, хранится целая коллекция старых мемориальных щитов, но все они не в очень хорошем состоянии. Там есть щит твоего деда, но он, конечно, соединен со щитом Роутмэна и поэтому вряд ли подойдет. Потом мне немного повезло: я наткнулся на щит, который, должно быть, заказывали для Айво. Довольно грубая работа, видно, местного мастера. Я ведь был за границей, когда он умер, бедняга. Это очень простой герб, не разделенный на четыре поля. Но это лучшее из того, что можно найти в настоящий момент. Как, по-твоему, правильно, что я остановился на нем?

– Конечно, дядя Перегрин, я уверен, что вы поступили правильно.

– Ну, я, пожалуй, пойду. Начинают прибывать все новые и новые люди. Надо, чтобы кто-то показывал им, куда садиться.

Священник из Мэтчета сказал:

– Ваш отец, я думаю, пройдет через чистилище очень быстро.

Адвокат сказал:

– Нам надо бы после всего поговорить наедине.

– А завещание не будет зачитываться?

– Нет, так происходит только в романах викторианской эпохи. Но есть вещи, которые необходимо обсудить, а ведь встретиться для этого еще раз в наше время довольно трудно.

Артур Бокс-Бендер изо всех сил старался завоевать симпатии местного прелата.

– Я не принадлежу к вашему вероисповеданию, но должен отметить, что ваш кардинал Хинсли выполняет замечательную работу по радио. Про него можно уверенно сказать: он прежде всего англичанин, а потом уже христианин; а ведь этого никак не скажешь о том или другом нашем епископе.

Анджела сказала:

– Я тщательнейшим образом прочитала и разобралась во всех письмах. Их поступило несколько сотен.

– И я тоже.

– Необычайно много людей, о которых я даже не слышала, оказывается, были близкими друзьями папы. Эту ночь я провела в монастыре и поеду домой только сегодня вечером. Монахини были очень милы и любезны. Достопочтенная матушка хочет, чтобы после похорон все вернулись в монастырь и выпили кофе. Здесь собрались люди, с которыми нам следует поговорить. Я никак не думала, что их приедет так много.

Все новые и новые люди прибывали пешком, на машинах и на двуколках, запряженных пони. Гай и Анджела наблюдали за ними из окна пресвитерии.

– Феликса я возьму к себе, – сказала Анджела. – Сейчас он еще там, в отеле.

Духовенство вышло, чтобы облачиться. В пресвитерии снова появился дядюшка Перегрин, чтобы повести за собой ближайших родственников.

– Аналой впереди справа, – сказал он.

Они пересекли узенькую полоску сада и вошли в церковь, построенную еще Джервейсом и Хермайэни, которая по традиции называлась часовней. Медленно шагая по проходу между рядами, Гай печально смотрел на катафалк и на горящие рядом с ним высокие неотбеленные свечи. В прохладном, слегка задымленном воздухе сильно пахло пчелиным воском и хризантемами. Позднее к этому запаху прибавился благовонный запах фимиама.

Людей на похоронах мистера Краучбека было не меньше, чем на мессе в предрождественскую ночь: почти все жители деревни, многие из соседних деревень. Глава судебной и исполнительной власти графства сидел на передней скамье слева, рядом с представителем рыцарей Мальты. Лейтенант Пэдфилд сидел вместе с англиканским приходским священником, семейным адвокатом и директором школы Богоматери-Победительницы. Хор из монахинь расположился рядом с органом на верхнем ярусе. Священники, за исключением трех, совершающих богослужение, заняли места вдоль стен алтаря. Дядюшка Перегрин окинул всех взглядом и убедился, что все на своих местах.

Бокс-Бендер не сводил взгляда с Анджелы и Гая, опасаясь совершить какую-нибудь ошибку в ритуале церковной службы. Он преклонил, как и они, колена, сел, затем снова опустился на колени, опять сел и поднялся, когда три священника, облаченные в черное, вышли из ризницы, еще раз сел, но забыл перекреститься при этом. Бокс-Бендер выполнял этот ритуал не вслепую. Он бывал на мессах и раньше. Он просто хотел выполнить все в точном соответствии с принятым обрядом. Глава судебной и исполнительной власти тоже не знал ритуала, и его тоже посадили в таком месте, чтобы он мог видеть других.

Заупокойная служба началась. Воцарилась полнейшая тишина. Слова молитвы были едва слышны даже на первых скамьях. Бокс-Бендер вовремя заметил, как его родственники перекрестились в момент отпущения грехов. На этот раз успел перекреститься и он. Затем начал петь хор монахинь.

Прислушиваясь к знакомым словам молитвы, Гай думал о своем отце.

Мистер Краучбек был всеми уважаемым, добрым, отзывчивым и добросовестным человеком, человеком, который по всем правилам своего вероисповедания был достоин спасения Души. Гай считал своего отца самым лучшим человеком на всем свете, единственным незапятнанным человеком из всех, кого ему довелось узнать.

«Сколько же из всех переполнивших сейчас церковь, – думал Гай, – пришли сюда, движимые простой учтивостью, и сколько для того, чтобы помолиться за то, чтобы добрая память о мистере Краучбеке светилась вечным негасимым огнем? Что ж, – продолжал размышлять он, – божья милость в учтивости: в том, что Артур Бокс-Бендер косит глаза, чтобы не ошибиться в своих действиях, в том, как прелат держит свечу у алтаря, представляя собой епископа, в том, что лейтенант Пэдфилд совершает бог его знает какое вездесущее чудо…»

Священник перевернул страницу молитвенника и перешел от проскомидии к канону. В тишине, воцарившейся после удара колокола, Гай поблагодарил бога за своего отца и мысленно переключился на свою смерть, к которой он был так близок, когда отступал с Крита, и которая могла теперь снова оказаться близкой во время выполнения миссии, предложенной ему безымянным подполковником.

«Я беспокоюсь о тебе», – писал ему отец в письме, хотя оно было не последним, ибо он и Гай успели с тех пор обменяться еще несколькими письмами; auditiones malae[88] об ухудшающемся здоровье отца и свое собственное затянувшееся разочарование Гай считал в известном смысле заключительным этапом их регулярной, но довольно сдержанной переписки в течение более чем тридцати лет. Отец был обеспокоен не чем-нибудь, связанным с земным преуспеванием Гая, а его очевидной апатией ко всему; Гай же был обеспокоен теперь, видимо, тем, что находился в этом таинственном транзитном лагере, через который он должен пройти на своем пути к вечному покою и свету. Молитвы Гая были направлены скорее «к», а не «за» отца. Гай поступил на службу и обратился про себя к богу: «Я ничего не прошу у тебя. Я прибыл сюда на тот случай, если нужен. Не думаю, что могу оказаться полезным, но, если существует что-нибудь такое, что я мог бы сделать, дай мне знать об этом».

«Я ничего не прошу у тебя» – это и являлось сутью апатии Гая; именно это пытался внушить ему отец, он и сейчас говорит ему об этом. Чувство опустошенности не оставляло его многие годы, даже тогда, когда он, став алебардистом, переживал минуты подъема и воодушевления. Подъема и воодушевления оказалось недостаточно. Бог требовал от него чего-то большего.

В глубине души Гай верил, что где-нибудь, как-нибудь и что-нибудь от него все же потребуется и что, когда такой момент настанет, ему надо быть особенно внимательным. Быть в готовности к тому, чтобы что-то сделать, – это ведь тоже служба. Настанет время, и он получит возможность сделать нечто, пусть даже незначительное, но зато такое, чего не сможет сделать никто другой, для чего он предназначен самой судьбой. Такого положения, чтобы бог не дал ему никакого предназначения, просто не может быть. Он вовсе не претендует на героическую судьбу. Количественные критерии здесь неприменимы. Главное – это не упустить момент, не прозевать возможность, когда она появится. Не исключено, что как раз сейчас, в этот момент, отец расчищает путь для него. «Дай мне знать, что я должен сделать, и помоги мне сделать это», – мысленно произнес Гай в своей молитве.

Артур Бокс-Бендер бывал на богослужении и раньше. Когда священник кончил читать молитву и удалился из алтаря, Бокс-Бендер посмотрел на часы и взялся было за котелок. Затем, когда священник появился снова, в другом облачении, и остановился в нескольких футах от того места, где сидел Бокс-Бендер, тот незаметно отложил котелок в сторону. Хор пропел отпущение грехов, затем священник и дьякон прошли вокруг катафалка, побрызгали его святой водой и окурили ладаном. Черная риза коснулась почти черного костюма Бокс-Бендера. На левую щеку Бокс-Бендера попала одна капелька воды. Смахнуть ее он не осмелился.

Сняв с гроба покров, люди из похоронного бюро подняли его и понесли по проходу между рядами скамеек. Анджела, дядюшка Перегрин и Гай пошли за гробом первыми, за ними последовали другие родственники покойного. Бокс-Бендер скромно пошел позади главы судебной и исполнительной власти. Монахини пропели антифон, после чего спустились с хоров и направились в монастырь. Похоронная процессия двинулась вдоль улицы, от новой церкви к старой. Тишина нарушалась лишь стуком копыт лошади, скрипом упряжи и колес фермерской повозки, на которой везли гроб; впереди старой кобылы, держа ее за узду, шел управляющий усадьбой.

День был безветренный. С деревьев по одному – по два опадали листья; падая, они кружились по-разному, в зависимости от того, какое очертание принимали и как сморщивались, когда высыхали, но все падали под то дерево, на котором выросли. В какой-то момент Гай вспомнил о записной книжке Людовича, о «пушинке в вакууме», с которой его сравнили, а потом, как бы сопоставляя, о шумных ноябрьских днях, когда он и его мать пытались ловить падающие листья на улице; каждый пойманный лист гарантировал… день, неделю, месяц – точно не мог вспомнить он – его счастливого и радостного детства. Только его отец остался живым, чтобы увидеть превращение этого веселого маленького мальчика в одинокого капитана алебардийского полка, который следовал теперь за его гробом.

На мощенных булыжником тротуарах стояли жители деревни, занятость которых не позволила им прийти в церковь. Они молча смотрели на проходившую процессию. Многие из тех, кто пришел в церковь, отделялись от процессии и возвращались к своим делам. Места у могилы для всех все равно будет недостаточно.

Монахини обложили края могилы мхом, вечнозелеными листьями и хризантемами, которые слабо напоминали рождественские украшения. Люди из похоронного бюро молча опустили гроб. Святая вода, окуривание кадилом, несколько коротких молитв, бессловесные «Отче наш» и «Благословен». Еще раз святая вода; бессловесная «Из глубины». Гай, Анджела и дядюшка Перегрин вышли вперед, взяли по очереди кропило и добавили свои капли святой воды. Через некоторое время все был кончено.

Стоявшие у могилы люди повернулись и пошли. Выйдя за ворота церковного двора, все вступили в приглушенный разговор. Анджела здоровалась с теми, кто не повстречался ей утром. Дядюшка Перегрин переговорил с теми, кто должен был пойти в усадьбу выпить кофе. Гай оказался рядом с лейтенантом Пэдфилдом.

– Очень мило, что вы приехали, – сказал он.

– Это весьма многозначительное событие, – отозвался Пэдфилд.

«Чем же оно так многозначительно?» – озадаченно подумал Гай.

– Я пойду в поместье, – добавил Пэдфилд. – Достопочтенная матушка просила меня зайти.

«Когда? Как? Почему?» – подумал Гай, но вслух спросил:

– Дорогу знаете?

– Конечно.

Глава судебной и исполнительной власти остался среди людей, задержавшихся на англиканском кладбище. Там же был и Бокс-Бендер.

– Мне не хотелось бы беспокоить вашу жену и племянника, – сказал глава. – Передайте им, пожалуйста, мои соболезнования и наилучшие пожелания, хорошо? – После того как Бокс-Бендер проводил его до машины, он добавил: – Я очень уважал вашего тестя. К сожалению, мало встречался с ним за последние десять лет. Да и другие видели его мало. Но он пользовался большим уважением во всем графстве.

Основная масса присутствовавших на похоронах шла по деревенской улице в обратном направлении. Напротив католической церкви и пресвитерии, последним перед воротами, стоял «малый дом». Под заштукатуренным фасадом и верандой скрывалась значительно более давняя постройка. Монастырь этот дом не арендовал. В прошлом «малый дом» выполнял много различных функций, его часто использовали как вдовий дом. Теперь в нем жил управляющий усадьбой. Шторы на окнах были опущены. В этом доме всегда царила тишина. Улица около него фактически заканчивалась тупиком, а задней частью дом выходил в парк. Именно здесь мистер Краучбек советовал Гаю доживать последние дни.

Монастырская школа была состоятельной, и земельный участок содержался в хорошем состоянии даже в этом году, когда самшит и тис росли почти везде не подстриженными, а газоны вспахивали, чтобы вырастить на них овощи.

Передний двор в усадьбе Брум охраняла воротная башенка. За воротами располагались два прямоугольных участка средневековой планировки, с декоративным растениями эпохи Карла Великого, как в университетском колледже; здание, как и большинство колледжей, имело массивное готическое крыло. Его пристроили к зданию Джервейс и Хермайэни, воспользовавшись услугами того же архитектора, который построил им церковь. У главного входа стояла достопочтенная матушка в окружении группы монахинь. В окнах верхнего этажа и в башенке, в которой был взят в плен благословенный Джервейс Краучбек, появились головки девушек, некоторые ангельские, а некоторые нелепые, Словно кронштейны старой церкви, но все украдкой заглядывавшие вниз, на входящих родственников мистера Краучбека.

В восемнадцатом столетии в гостиной главного здания изменили потолок, покрыв его штукатуркой, но Джервейс и Хермайэни распорядились убрать штукатурку, обнажить деревянные балки. В годы детства Гая на обшитых дубовыми панелями стенах было симметрично развешано различное оружие – символы многих геральдических щитов. Однако теперь все это было продано вместе с остальной мебелью. Вместо оружия на стенах висело несколько больших выцветших религиозных картин из тех, которые обычно завещают монастырям. Над кафедрой, в той части гостиной, где стена была покрыта панелями на всю высоту, на том месте, где когда-то размещались фамильные портреты, висел киноэкран, а в углу были сложены стулья с ножками из металлических трубок и стойки для натяжения бадминтонной сетки. Гостиная использовалась монастырской школой в качестве зала для отдыха и развлечений. Здесь девушки танцевали в зимние вечера под музыку, передаваемую по радио; здесь рождались и принимались или, наоборот, отвергались предложения тесной дружбы и любви между ними; здесь в летнее время ежегодно организовывался концерт и ставилась какая-нибудь нудная историческая пьеса, выбираемая по признаку невинности ее сюжета и по возможно большему количеству действующих лиц.

Монахини накрыли стол на козлах с такой щедростью, с какой позволяло трудное военное время. Недостаток продуктов компенсировался искусностью в их приготовлении и расстановке на столе. Кексы, приготовленные из яичного порошка и низкосортной муки, были украшены орехами и консервированными фруктами, взятыми из ежемесячно присылаемого им подарка сестринской общины в Америке. Колбасные ломтики были разрезаны на части в форме трилистника. Ученицы старших классов в синих форменных платьях разливали из кофейников подслащенным сахарином кофе. Бокс-Бендер достал было сигарету, но потом решил, что курить здесь неуместно.

Сопровождаемый дядюшкой Перегрином, представлявшим незнакомых лиц, Гай обошел и поприветствовал всех гостей. Большинство из них интересовались, чем он сейчас занимается, и Гай отвечал: «Ожидаю назначения на новую должность». Многие напоминали ему различные случаи и происшествия в детские годы, о которых он ничего не помнил. Некоторые выразили удивление по поводу того, что он уже не живет в Кении. Одна дама поинтересовалась, где его жена, затем, поняв, что допустила оплошность, усугубила ее словами:

– Какая же я идиотка! Я сначала подумала, что вы – муж Анджелы.

– Она вон там. А он вон там.

– Да, да, конечно. До чего же глупо с моей стороны! Теперь я все вспомнила. Вы – Айво, правда?

– Вполне естественное заблуждение, – ответил ей Гай.

Через некоторое время Гай оказался рядом с адвокатом.

– Нам не мешало бы поговорить наедине. Вы не возражаете?

– Давайте выйдем в парк.

Они вышли в передний двор. Головки в окнах второго этажа исчезли: девушек собрали и прогнали в классы.

– Для утверждения завещания и расплаты с долгами всегда необходимо некоторое время, однако я полагаю, что ваш отец оставил свои дела в хорошем состоянии, – начал адвокат. – Он вел тихий образ жизни, но, как вы знаете, был тем не менее не богат. Когда он унаследовал усадьбу, она была очень большой. Он распродал имущество в тяжелое время, но разумно вложил деньги и никогда не тратил сбережения. Большую часть своего дохода он раздавал. Об этом-то мне и хотелось поговорить с вами. У него было множество обязательств по договорам за печатью и с организациями, и с частными лицами. С его смертью их действие, разумеется, прекращается. Вложенный им капитал переходит в равных долях вам и вашей сестре, пока вы живы, а затем ее детям и, конечно, если они будут у вас, – вашим. Долги, безусловно, подлежат оплате, однако будет существенный остаток. Возникает вопрос о выплатах по договорным обязательствам. Пожелаете ли вы и ваша сестра продолжать эти выплаты? Если их прекратить, то в некоторых случаях могут возникнуть значительные неприятности. Он оказывал денежную помощь многим частным лицам, которые, как я полагаю, не имея других доходов, живут только на эти средства.

– Что касается организаций, я не знаю, – ответил Гай. – Но я уверен, что моя сестра согласится со мной продолжать выплату частным лицам.

– Хорошо. Мне надо будет поговорить и с ней об этом.

– А о каких суммах, собственно, идет речь?

– Частным лицам – не более двух тысяч, при этом многие получатели достигли весьма преклонного возраста, поэтому мало вероятно, что они явятся обузой на долгое время. Я полагаю, что от мебели в Мэтчете вы пожелаете освободиться?

– Нет, – ответил Гай. – Все, что находится в Мэтчете, мне хотелось бы оставить.

По ступенькам лестницы к ним спустился дядюшка Перегрин.

– Вам надо пойти и попрощаться с достопочтенной матушкой. Пора уезжать. Поезд отходит через двадцать минут. Автобус на обратный путь мне заказать не удалось.

На пути к станции к Гаю подошла мисс Вейвесаур.

– Возможно, – сказала она, – вы сочтете мою просьбу крайне глупой, но мне очень хотелось бы иметь что-нибудь на память о вашем отце, какую-нибудь маленькую вещицу. Вы сможете дать мне что-нибудь?

– Конечно, мисс Вейвесаур. Мне надо было бы самому догадаться об этом. А что именно вы хотели? У моего отца было так мало личных вещей.

– Я все время думала… Если это не попросит никто другой – а я не представляю, что такой найдется, – не могли бы вы дать мне его банку из-под табака?

– Конечно, мисс Вейвесаур. А может, еще что-нибудь, более, так сказать, личное? Одну из его книг, например? Или трость?

– Мне хотелось бы банку из-под табака, если, конечно, это не слишком много. Она почему-то представляется мне особенно личной. Я, должно быть, кажусь вам очень глупой.

– Конечно, мисс Вейвесаур. Ради бога, возьмите ее, если это действительно то, что вы хотели бы взять.

– О, большое спасибо вам. Я не нахожу слов, чтобы выразить свою признательность. Не думаю, что долго пробуду в Мэтчете. Катберты не очень-то заботливы. Без вашего отца отель будет совсем уже не тот, а банка из-под табака напомнит мне его. Запах я хочу сказать…

Бокс-Бендер в Лондон не поехал. Он пользовался скидкой парламентария на бензин. Анджела воспользовалась этим для поездки в Брум. Бокс-Бендер, Анджела и собака Феликс поехали домой в Котсуолдс.

Позднее в тот вечер Бокс-Бендер сказал Анджеле:

– Твоего отца все очень уважали.

– Да, об этом сегодня говорили многие, правда?

– А ты беседовала с адвокатом?

– Да.

– Я тоже. А ты представляла себе, что финансовые дела у твоего отца были не так уж плохи? Конечно, это твои деньги, Анджи, но они появились очень даже кстати. Адвокат сказал что-то по поводу оказания денежной помощи частным лицам. Ты вовсе не обязана продолжать эти выплаты.

– Я так и предполагала. Но Гай и я будем выплачивать эти пособия.

– Конечно, но, по-моему, люди не во всех случаях заслуживают такого отношения к себе. В этом деле стоит разобраться. В конце концов, твой отец ведь был очень доверчивым человеком. У нас расходы увеличиваются с каждым годом. Когда девочки вернутся из Америки, нам придется оплачивать очень много счетов. У Гая положение совсем иное. У него нет никаких иждивенцев, и он содержит только самого себя. К тому же он получил свою долю, когда уезжал в Кению, ты же знаешь. У него нет никакого права рассчитывать на большее.

– Гай и я будем продолжать оказывать денежную помощь частным лицам.

– Как хочешь, Анджи. Я не вмешиваюсь. Просто я считал необходимым сказать тебе об этом. Так или иначе, но придет время – и все они умрут.

5

Когда Вирджиния Трой пришла к доктору Паттоку во второй раз, он принял ее очень радушно.

– Так вот, мисс Трой, счастлив сообщить вам, что анализ положительный.

– Вы хотите сказать, что у меня будет ребенок?

– Вне всяких сомнений. Эти анализы по новым методам совершенно безошибочны.

– Но это же ужасно!

– Дорогая миссис Трой, уверяю вас, беспокоиться нет никаких оснований. Вам тридцать три года. Конечно, желательно, чтобы женщина рожала в более раннем возрасте, но общее состояние вашего организма отличное. Я не вижу никаких причин для беспокойства. Продолжайте вести обычный, нормальный образ жизни и покажитесь мне недельки через три просто для того, чтобы убедиться, что беременность развивается нормально.

– Но все это уже не нормально. Мне нельзя иметь ребенка ни под каким видом.

– Нельзя в каком смысле, миссис Трой? Полагаю, что половые сношения у вас проходят в соответствующее время?

– Половые сношения? Вы имеете в виду супружеские сношения?

– Да, да, конечно.

– Но я не видела своего мужа четыре года.

– А-а, понимаю, понимаю. Ну что же, это ведь скорее правовая, чем медицинская сторона проблемы, не правда ли? Или, вернее сказать, социальная сторона. В наше время такие случаи встречаются довольно часто и во всех слоях населения. Мужья находятся за границей, в армии или в плену – что-нибудь в этом роде. Супружеская верность сейчас не та, что раньше. Незаконнорожденный ребенок – это не такой уж большой грех, как бывало в старые времена. Отец ребенка, полагаю, вам известен.

– О, конечно! Я хорошо знаю его. Он только что уехал в Америку.

– Да, я понимаю, что положение довольно затруднительное, но уверен, что в конце концов все как-нибудь обойдется. Деятельность детских и материнских учреждений у нас, несмотря ни на что, налажена очень хорошо. Некоторые даже считают, что молодому поколению уделяется неоправданно много внимания.

– Доктор Патток, вы должны сделать что-нибудь, чтобы у меня не было ребенка.

– Я?! Мне кажется, я не совсем понимаю вас, миссис Трой, – сказал доктор холодно. – Боюсь, что должен попросить вас не задерживать моих других пациентов. Мы, гражданские врачи, просто с ног сейчас сбиваемся, понимаете? Передайте мои наилучшие пожелания леди Килбэннок.

До настоящего времени все превратности семейной жизни Вирджиния принимала с необыкновенным спокойствием. Какие бы неприятности и волнения Вирджиния ни причиняла другим, самой ей, в ее маленьком, но весьма многообразном мирке, всегда сопутствовали покой, свет и мир. Она обеспечила такое положение себе, спокойно оттолкнувшись от беспорядочного и неорганизованного детства и навсегда выбросив его из своей памяти. С того дня, как она вышла замуж за Гая, и до дня, когда от нее ушел мистер Трой, и еще за год после этого она постигла douceur de vivre[89], которая была не свойственна ее эпохе, ничего не добиваясь, принимая все, что давалось, и наслаждаясь этим без угрызений совести. Затем, после того как она встретилась с Триммером в окутанном туманом Глазго, она почувствовала вокруг себя холодные тени, сгущавшиеся с каждым днем. «Всему виной эта проклятая война, – думала она, спускаясь по ступенькам на Слоан-стрит. – Что хорошего, по их мнению, они делают? – задалась она вопросом, рассматривая лица встречных военных. – Для чего все это?»

Вирджиния пришла на свое рабочее место в конторе Йэна Килбэннока и позвонила Кирсти в шифровальный отдел.

– Мне нужно повидать тебя. Как насчет того, чтобы вместе позавтракать?

– Я хотела пойти с приятелем.

– Ты должна избавиться от него, Кирсти. Я влипла.

– О, Вирджиния, опять несчастье?

– Не опять, а впервые. Разве ты не знаешь, что имеют в виду женщины, когда говорят «влипла»?

– Неужели ты имеешь в виду это, Вирджиния?

– Именно это.

– Да, дело серьезное, правда? Ну хорошо, я избавлюсь от приятеля. Встретимся в клубе в час дня.

Офицерский клуб в штабе особо опасных операций внешне выглядел более мрачным, чем столовые в транзитном лагере № 6 . Здание клуба строили для других целей. Стены были украшены керамическими портретами рационалистов викторианской эпохи, изображенных с бакенбардами, в капюшонах и мантиях. Клуб обслуживали жены и дочери офицеров штаба под руководством жены генерала Уэйла, которая распределяла обязанности так, чтобы молодые и красивые женщины и девушки находились не на виду, а где-нибудь на кухне или в кладовой. Помимо многого другого миссис Уэйл зорко следила за функционированием электрического кофейника. Если какая-нибудь красавица случайно оказывалась около бара, миссис Уэйл немедленно поворачивала краник и выпускала клубы пара, которые надежно скрывали красавицу от взоров офицеров. В меру своих возможностей миссис Уэйл противилась также и посещению клуба женщинами, но это удавалось ей не всегда. Она предпринимала все возможное, чтобы пребывание в клубе оказалось для них неприятным, и часто выговаривал им: «Вам не следует рассиживаться здесь. Офицерам приходится ждать из-за вас, а они ведь спешат на службу ».

Именно это она и сказала, когда Вирджиния уселась за столиком поудобнее, чтобы рассказать Кирсти о своих делах.

– О, миссис Уэйл, мы ведь только что сели.

– У вас было вполне достаточно времени, чтобы покушать. Вот ваш счет.

Безымянный подполковник – «освободитель» Италии – как раз в этот момент расхаживал в поисках свободного места. Он с благодарностью воспользовался освобожденным Вирджинией стулом.

– С удовольствием сварила бы эту суку в ее собственном соку, – сказала Вирджиния, выходя из клуба.

Они остановились в укромном уголке на улице, и Вирджиния рассказала о своем визите к доктору Паттоку. Выслушав ее, Кирсти сказала:

– Не волнуйся, дорогая. Я пойду и поговорю с ним сама. Он любит меня до безумия.

– Тогда поторопись с этим.

– Зайду сегодня же вечером, по пути домой. Я сообщу тебе, что он скажет.

Когда вернулась Кирсти, Вирджиния уже была в доме на Итон-терэс. Она сидела в нетерпеливом ожидании, ничем не занимаясь, в том же платье, которое носила весь день.

– Ну, – спросила она, – как дела?

– Давай-ка, пожалуй, выпьем что-нибудь.

– Плохие новости?

– Разговор оказался довольно неприятным. Джин?

– Что он сказал, Кирсти? Он согласился сделать?

– Нет. Он был ужасно, несговорчивым. Раньше я никогда не видела его таким. Сначала принял меня радушно, но, когда я сообщила о цели своего визита, он стал совсем другим. Начал разглагольствовать о профессиональной этике, сказал, что я склоняю его на совершение тяжелого преступления, спросил меня, обратилась ли бы я к своему управляющему банком с просьбой выдать мне чужие деньги. Я сказала, что обратилась бы, если бы была хоть малейшая надежда на то, что он сделает это. В результате он стал чуть-чуть добрее. Я рассказала ему все о тебе и о твоем финансовом положении. Тогда он сказал: «За малую плату никто такую операцию делать не согласится». Эти слова в какой-то мере выдали его. Я ответила: «Ну так что же? Вы же знаете таких врачей, которые делают подобные операции». А он мне: «О таких случаях обычно узнают в полицейских судах». Я в свою очередь сказала: «Могу держать пари, что вы знаете одного-двух врачей, которые еще не попались на этом деле. Ведь аборты делали, делают и будут делать. Мы обращаемся к вам просто потому, что ни Вирджиния, ни я никогда раньше не нуждались в этом». Потом я долго подлизывалась к нему, напомнила, как он всегда заботился, когда детей ждала я. Не думаю, что это было неоспоримо a propos[90], но, кажется, я все-таки несколько разжалобила его, и он стал мягче, ибо в конце концов сказал, что знает одного человека, который, может быть, поможет нам. Однако он тут же оговорился, что назовет мне этого человека не как врач, а как друг семьи. Надо заметить, что для меня он всегда был доктором, а не другом семьи. Он никогда не приходил в наш дом просто так, бесплатно; за каждый визит ему платили не менее гинеи. Но я не стала разговаривать с ним на эту тему, а только сказала: «Ну что ж, очень хорошо, напишите мне его адрес». И тут, Вирджиния, он буквально потряс меня. Он заявил: «Нет. Вы сами запишите его адрес», а когда я протянула руку, чтобы взять листок бумаги с его стола, он добавил: «Одну минутку!» – и, взяв ножницы, отрезал верхнюю часть бланка, на, котором были напечатаны его фамилия и адрес. «Так вот, – продолжал он, – я уже довольно давно не встречался с этим человеком и не знаю, продолжает ли он практиковать. Если ваша подруга хочет, чтобы ее приняли, пусть она возьмет с собой сотню фунтов ассигнациями. Это все, что я могу сделать для вас. И запомните, я в этом деле не участвую. Мне ничего об этом не известно. Вашу подругу я никогда не видел». И ты знаешь, Вирджиния, я так разнервничалась, что едва смогла записать адрес.

– А фамилию-то ты записала?

Кирсти достала из сумочки листок бумаги и вручила его Вирджинии.

– Брук-стрит? – спросила Вирджиния, взглянув на листок. – Это, наверное, где-то в Паддингтоне или в Сохо. И нет телефона. Давай посмотрим в телефонной книге.

Они нашли фамилию под соответствующим адресом, но, позвонив по указанному в книге телефону, получили ответ, что абонент недоступен.

– Я отправлюсь туда сейчас же, – сказала Вирджиния. С сотней фунтов можно и подождать. Надо посмотреть, каков он из себя. Ты, конечно, не захочешь поехать со мной?

– Нет.

– Мне хотелось бы, чтобы ты поехала, Кирсти.

– Нет. Меня от этого дела всю в дрожь бросает.

Вирджиния поехала одна. Такси на Слоан-сквер не оказалось. Она доехала до Бонд-стрит на метро и пошла дальше пешком, беспрестанно встречая на пути американских солдат. Брук-стрит когда-то была тихой фешенебельной улицей. Дойдя до того места, где должен был бы стоять разыскиваемый дом, Вирджиния увидела воронку от взорвавшейся здесь бомбы и множество мусора и обломков вокруг. Обычно в таких местах выставлялась надпись, в которой указывались новые адреса бывших жителей разрушенного дома. Вирджиния осмотрела участок, воспользовавшись своим электрическим фонариком, и прочитала на дощечке, что находившиеся по соседству фотография и шляпная мастерская переехали но таким-то адресам. Никаких объявлений о том, куда переехал подпольный акушер, не было. Возможно, он вместе со своими инструментами лежал где-нибудь под обломками.

Вирджиния находилась рядом с отелем «Клэридж» и, движимая старой привычкой, в отчаянии заглянула туда. Прямо перед ней, у камина, стоял лейтенант Пэдфилд. Она отвернулась, сделав вид, что не заметила его, и устало поплелась по коридору, выходящему на Дэйвис-стрит, но в тот же момент подумала: «Что за черт? Почему я начинаю избегать людей» – и, повернувшись назад, улыбнулась:

– Лут, я совсем не узнала вас. С затемненных улиц входишь, как слепая лошадь из шахты. Не желаете ли вы угостить девушку чем-нибудь?

– А я как раз намеревался предложить это. Через минуту-две я должен поехать в «Дорчестер» к Руби.

– А она живет теперь там? Я, бывало, ходила к ней в гости на Белгрейв-сквер.

– Вам надо съездить повидать ее. Сейчас люди навещают ее не так часто, как раньше. Она очень впечатляющая и приятная женщина. У нее фантастическая память. Вчера она рассказывала мне о лорде Керзоне и Элинор Глин.

– Я не задержу вас, но мне хочется выпить.

– Насколько я понял, они оба интересовались оккультизмом.

– Да, Лут, да. Но все же дайте мне выпить что-нибудь.

– Меня оккультизм никогда особенно не интересовал. Для меня гораздо интереснее живые люди. Иначе говоря, не то, о чем помнит Руби, а сам факт, что она помнит это. Несколько дней назад я был на католическом заупокойном богослужении в графстве Сомерсетшир. Но меня там больше заинтересовали живые люди. Их было много. Это были похороны мистера Джервейса Краучбека в Бруме.

– Я читала, что он умер, – сказала Вирджиния. – Мы встречались с ним много лет назад. Когда-то он очень нравился мне.

– Замечательный человек, – сказал лейтенант.

– Но ведь вы совершенно не знали его, Лут.

– Личного знакомства между нами не было, я знаю его только понаслышке. Все считали его очень хорошим человеком. Я с радостью узнал, что и финансовые дела у него в хорошем состоянии.

– Только не у мистера Краучбека, Лут. Это какая-нибудь ошибка.

– Как мне рассказали, дела здесь были неважными после первой мировой войны. Недвижимость не давала никакого дохода. Она не только не давала дохода, но даже постоянно приносила убытки. Когда мистер Краучбек сдал свое имение в аренду, он не только окупил стоимость земли, но и сэкономил все, что ежегодно расходовал на поддержание своего поместья в порядке. Он ведь не допускал, чтобы оно пришло в упадок. Вскоре он распродал все недвижимое имущество. Таким образом он расплатился по всем своим обязательствам. Он продал также некоторые ценные вещи из имения, поэтому к концу своей жизни стал весьма состоятельным человеком.

– Как вы много знаете о каждом, Лут.

– Да, мне еще раньше говорили, что в этом отношении я подозрительный человек.

Вирджиния не принадлежала к тем женщинам, которые могут долго скрывать свои мысли.

– Я знаю о вас все в связи с моим разводом, – сказала она.

– Мистер Трой – давний и ценный клиент моей фирмы, – ответил лейтенант. – Никаких элементов личного порядка в этом деле нет. Главное – служба, а потом уже дружба.

– Вы по-прежнему считаете меня другом?

– Конечно.

– Тогда пойдите и найдите такси.

Лейтенанту всегда это удавалось лучше, чем кому-либо другому. Когда Вирджиния ехала обратно на Итон-терэс, в тусклом свете фар то и дело возникали мужчины и женщины, энергично размахивающие банкнотами, пытаясь привлечь ими внимание водителя такси. Она испытывала кратковременное чувство торжества оттого, что без всяких хлопот сидит в уютной темноте машины. Однако в следующий момент она буквально согнулась под огромным весом нерешенной проблемы. Отчаяние ее было так велико, что весь остаток пути до дома она ехала, стиснув голову руками и склонив ее на колени.

Кирсти встретила ее на ступеньках крыльца.

– Какое счастье! Не отпускай такси. Ну как, все в порядке?

– Нет. Ничего не получилось. Я видела Лута.

– У доктора?! Как он мог оказаться там? Ему-то это вроде бы совсем ни к чему.

– Нет, в «Клэридже». Он во всем признался.

– А как насчет доктора?

– О, с ним ничего не вышло. Дом разбомбили.

– О, дорогая! Знаешь что, утром я спрошу у миссис Бристоу. Она все знает. (Миссис Бристоу была приходящей домашней работницей.) Ну, мне надо ехать. Поеду к бедняжке Руби.

– Ты увидишь там Лута.

– Я задам ему перцу!

– Он говорит, что остается мне другом. Я, наверное, уже лягу спать, когда ты вернешься.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Вирджиния вошла в пустой дом одна. Йэна Килбэннока не было дома уже несколько дней, он возил группу журналистов но штурмовой полосе в Шотландии. Стол в столовой накрыт не был. Вирджиния пошла в кладовую, нашла там полбуханки серого хлеба, немного маргарина, небольшой кусочек эрзац-сыра и, усевшись за кухонным столиком, съела все это в одиночестве.

Вирджиния не принадлежала к категории женщин, которые ропщут. Она смирилась с переменой, хотя в душе не признавалась себе в этом. В какой-нибудь миле темноты от Вирджинии, сидя в гостиной своего номера в отеле, Руби, наоборот, роптала. Одна ее бровь и кожа вокруг старческих глаз напряглись от раздражения. Она смотрела на четырех совсем непредставительных людей, сидящих за ее маленьким обеденным столом, и вспоминала блистательных гостей, которых принимала когда-то на Белгрейв-сквер день за днем тридцать лет подряд, – ярких, знаменитых, многообещающих, красивых гостей. Тридцать лет усилий, направленных на то, чтобы утвердить свое имя и произвести впечатление на людей, привели теперь к таким вот результатам… Кто эти люди? Как их фамилии? Что они сделали? О чем говорят эти люди, сидя на стульях перед электрическими каминами? «Руби, расскажите нам о Бони де Кастеллане», «Расскажите нам о Маркезе Касати», «Расскажите нам о Павловой».

Вирджиния никогда не старалась произвести впечатление. Она тоже устраивала приемы, и это были блистательнее и весьма успешные приемы в разных странах Европы и в некоторых избранных местах в Америке. Она не могла вспомнить имена всех своих гостей; много было таких, чьих имен она не знала даже тогда, во время приемов. И теперь, глотая на кухне намазанный маргарином хлеб, она не сравнивала свое прежнее положение с настоящим. Сейчас, вот уже в течение целого месяца, она была объята страхом за свое будущее.

Утром следующего дня Кирсти пришла в комнату Вирджинии очень рано.

– Миссис Бристоу уже здесь, – сообщила она. – Я слышала, как она возится там с чем-то. Пойду вниз и поговорю с ней. Ты пока не говори ей ничего.

Утренний туалет Вирджинии не отнимал теперь так много времени, как раньше. Ни широкого выбора нарядов, ни дорогостоящего изобилия на ее туалетном столике уже не было. Когда Кирсти наконец вернулась, Вирджиния, уже одетая, сидела в ожидании на кровати и неторопливо подправляла пилкой сломанный ноготь.

– Кажется, все в порядке, – сказала Кирсти.

– Миссис Бристоу спасет меня?

– Я не сказала ей, что это нужно тебе. По-моему, она предполагает, что это Бренда, а к ней она всегда относилась хорошо. Она отнеслась ко мне благосклонно, не то что доктор Патток. Она знает одного нужного человека. Несколько женщин из ее окружения ходили к нему и говорят, что на него можно положиться полностью. К тому же он берет за операцию только двадцать пять фунтов. Боюсь только, что он иностранец.

– Эмигрант?

– Гм… хуже, чем эмигрант. Он, собственно, чернокожий.

– А почему бы мне не обратиться к чернокожему?

– Ну, знаешь, некоторые не доверяют им. Так или иначе, вот его фамилия и адрес: доктор Аконанга, Блайт-стрит, дом четырнадцать. Это улица, идущая от Эджвер-роуд.

– Это тебе не Брук-стрит.

– Да, и берет он четверть той цены. Миссис Бристоу полагает, что телефона у него нет. Главное, по ее словам, – это пойти к нему утром пораньше. Он пользуется в своем районе большой популярностью.

Часом позднее Вирджиния уже была на ступеньках крыльца дома номер четырнадцать по Блайт-стрит. На эту улицу не упала ни одна бомба. Это была улица, где жили малоимущие и бедные табачные торговцы, имевшие, видимо, множество детей. В настоящий момент Пайд Пайпер[91] государственных школ увез детей в загородные дома, а здесь остались лишь неряшливо одетые пожилые люди. На витринном стекле бывшего магазина была небрежно выведена надпись: «Приемная врача». Около двери курила женщина в брюках и с тюрбаном на голове.

– Простите, вы не знаете, доктор Аконанга дома?

– Он уехал.

– О боже! – Вирджинию снова охватило безумное отчаяние вчерашнего вечера. Ее надежды никогда не были твердыми или слишком претенциозными. Это была сама судьба. Вот уже четыре недели ее преследует навязчивая мысль, что в окружающем мире разорения и убийств одиозной жизни в ее чреве предназначено выжить.

– Уехал год назад. Его забрало правительство, – пояснила женщина в брюках.

– Вы хотите сказать, что он в тюрьме?

– Нет, что вы! На работе государственной важности. Он очень умный, несмотря на то что черный. А что вы думаете, есть такие вещи, которые черные знают, а эти цивилизованные белые – черта с два. Вон, прочитайте, куда его взяли. – Она показала на прикрепленную к косяку двери визитную карточку, на которой было написано: «Доктор Аконанга, натуртерапевт и глубокий психолог, временно прекратил практику. Почту и посылки направлять…» Далее следовал адрес дома на Брук-стрит – всего в двух номерах от места, где вчера вечером Вирджиния нашла в темноте лишь воронку от бомбы.

– Брук-стрит? Какое совпадение…

– Вышел в люди, – продолжала женщина в брюках. – А вы знаете, что я вам скажу: выходит так, что умных людей оценивают только во время войны.

Вирджиния нашла такси на Эджвер-роуд и поехала по новому адресу. Когда-то это был большой частный дом, сейчас его заняли военные. В вестибюле сидел сержант.

– Будьте любезны, ваш пропуск, мэм.

– Мне нужен доктор Аконанга.

– Ваш пропуск, пожалуйста.

Вирджиния показала удостоверение личности, выданное штабом особо опасных операций.

– О'кей, – сказал сержант. – Вы застанете его. Мы всегда знаем, когда доктор на работе. Проходите.

Откуда-то с самого верха широкой лестницы доносились звуки, очень похожие на удары в тамтам. Поднимаясь наверх по направлению к этим звукам, Вирджиния вспомнила о Триммере, который бесконечно и невыносимо нудно напевал ей песенку под названием «Ночь и день». Звуки тамтама, казалось, говорили: «Ты, ты, ты». Она подошла к двери, за которой раздавался африканский музыкальный ритм. Стучать в дверь ей показалось бесполезным, и она попробовала повернуть ручку, но дверь была заперта. На стене около двери Вирджиния увидела кнопку звонка и табличку с фамилией доктора и нажала кнопку. Удары в тамтам прекратились. Щелкнул замок – дверь распахнулась. Перед Вирджинией стоял улыбающийся, низкорослый, опрятно одетый негр далеко не первой молодости; в его реденькой нечесаной бородке проглядывала седина; множество морщин на лице делало его похожим на обезьяну, а белки глаз были такого же темного цвета, как обожженные табачным дымом пальцы Триммера; из-за его спины на Вирджинию дохнуло слабым запахом – смесью чего-то пряного и гнилого. Улыбка негра обнажила множество зубов в золотых коронках.

– Доброе утро. Заходите. Как поживаете? Вы принесли скорпионов?

– Нет, – ответила Вирджиния. – Сегодня никаких Скорпионов.

– Ну, пожалуйста, входите.

Вирджиния вошла в комнату, в которой кроме обычной мебели было множество маленьких барабанов, блестящая статуя Христа, различные кости от скелета человека, в том числе и череп, прибитый гвоздями к столу петух, обезглавленный, но не ощипанный, с распростертыми, как у бабочки, крыльями, медная кобра работы индийских ремесленников из Бенареса, горшочки с пеплом, лабораторные колбы, наполненные темной жидкостью и закупоренные пробками. На стене висел увеличенный портрет мистера Черчилля, сердито смотревшего на все эти богатства доктора Аконанги. Другие предметы Вирджиния разглядывать не стала. Ее внимание привлек петух.

– Вы не из штаба особо опасных операций? – спросил доктор Аконанга.

– Да, я действительно оттуда. А как вы догадались?

– Я ожидаю скорпионов вот уже три дня. Майор Олбрайт заверил меня, что их переправляют из Египта на самолете. Я объяснил им, что скорпионы необходимы мне в качестве важнейшего составного элемента одного из приготовляемых мной очень ценных препаратов.

– В наше время все доставляется с большим опозданием, правда, доктор? Боюсь, что майора Олбрайта я не знаю. Меня направила к вам миссис Бристоу.

– Миссис Бристоу? Я не уверен, что имел честь…

– Я пришла к вам как частный пациент, – сказала Вирджиния. – Вы врачевали многих ее друзей. Таких женщин, как я, – объяснила она с присущей ей прямотой и откровенностью. – Тех, кто хотел избавиться от ребенка.

– Да, да. Возможно. Это было очень давно. В пору мирного веселья, я бы сказал. Теперь все изменилось. Сейчас я на государственной службе. Генералу Уэйлу не понравится, если я возобновлю свою частную практику. На карту поставлена сама демократия.

Вирджиния перевела взгляд с безглавого петуха на другие незнакомые ей предметы. Она заметила на столе экземпляр книги «Орхидеи для мисс Блэндиш».

– Доктор Аконанга, – спросила Вирджиния, – как вы полагаете, какие ваши дела могут быть важнее чем я?

– Герру фон Риббентропу снятся из-за меня самые ужасные сны, – ответил доктор Аконанга гордо и важно.

Какие сны мучили Риббентропа в ту ночь, Вирджиния знать не могла. Ей же самой приснилось, что она лежит распростертая на столе, крепко привязанная к нему, обезглавленная, покрытая перьями с кровяными полосками, и какой-то внутренний голос, выходящий из ее лона, непрерывно повторяет одно и то же: «Ты, ты, ты…»

6

Сверхсекретное заведение Людовича размещалось на большой реквизированной вилле в тихом, малонаселенном районе графства Эссекс. Владельцы виллы оставили большую часть мебели, поэтому в апартаментах самого Людовича, которые по замыслу строителей виллы были детскими комнатами, имелось все необходимое. Он никогда не разделял пристрастия сэра Ральфа и его друзей к bric-a-brac[92]. Кабинет Людовича в какой-то мере напоминал гостиную мистера Краучбека в Мэтчете; в нем недоставало лишь характерного запаха курительной трубки и собаки. Людович не курил, и у него никогда не было собаки.

Когда его назначали, ему сказали:

– Вас не касается, кто ваши «клиенты» и куда они направляются. Ваше дело – просто позаботиться о том, чтобы в течение десяти дней, которые они проведут у вас, им было хорошо и удобно. Кстати, вы и сами можете устроиться очень удобно. Полагаю, что данная перемена… – дававший указания заглянул в досье Людовича, – после вашего пребывания на Ближнем Востоке такая перемена не может не оказаться для вас приятной.

За весь период обучения у сэра Ральфа Бромитона Людовичу недоставало жадного стремления Джамбо Троттера к комфорту и его изобретательности в создании такового. Людовича и его заместителя по административно-хозяйственным вопросам Фримантла обслуживал один денщик. Поясной ремень и ботинки Людовича всегда были начищены до блеска. Он высоко ценил необычное пристрастие старого солдата к коже. Его сверхсекретное заведение получало специальные высококалорийные продовольственные пайки, ибо оно обслуживало «клиентов», которые проходили усиленную физическую подготовку и испытывали – большая их часть, по крайней мере, – огромное нервное напряжение. Людович ел много, но не без разборчивости. Его деятельность была в основном умственной, поэтому на него возлагался весьма ограниченный круг официальных служебных обязанностей. Всеми административными вопросами ведал заместитель начальника учебного заведения, а подготовкой «клиентов» занимались три атлетически сложенных офицера, и эти храбрые молодые люди основательно побаивались Людовича. О том, кого и для каких целей они готовят, им было известно гораздо меньше, чем Людовичу. Они не знали даже сокращенных обозначений подразделений, в которых служили, и предполагали – правильно предполагали, – что, когда им случалось бывать в городе, их там умышленно подпаивали одетые в штатское агенты контрразведывательной службы, пытавшиеся вызвать их на неосторожный разговор о том, чем они занимаются в сверхсекретном заведении. По завершении каждого курса подготовки эти молодые люди должны были представлять письменный доклад о мастерстве, отваге и удали каждого «клиента». Людович переписывал эти доклады, слегка изменяя их, если находил нужным, и, запечатав в несколько конвертов, отправлял соответствующим хозяевам «клиентов».

Как-то утром в один из последних дней ноября Людович уселся в своем кабинете как раз для того, чтобы выполнить эту свою почти единственную обязанность. На его столе лежали доклады о результатах подготовки «клиентов».

«Ф.П.О.К.», – прочитал он в одном из них, что означало: «Физическая подготовка о'кей, но нервный тип. Стал еще более нервным. При выполнении последнего прыжка пришлось буквально выталкивать». «Н.К.Ч.Н.Г.» – означало: «Ни к черту не годится».

«Отличная физическая подготовка „клиента“ не соответствует его психологической стойкости», – написал Людович.

Затем он взял словарь Роже и под заголовком «Характерные качества» нашел «трусость, малодушие, боязливость, подлость, страх, пугливость» и далее перечень носителей таких качеств: «…презренный тип, идиот. Боб Акрес[93], Джерри Сник[94]». Выражение «презренный тип» показалось Людовичу новым. Он обратился к толковому словарю и нашел: «Грум, конюх, слуга, подлец, мошенник, плут, гнусный тип, трусливый, ничтожный, недостойный уважения». Далее следовала цитата из какого-то произведения: «…несметная толпа наших презренных викариев».

Людович продолжал просматривать колонку словаря, как ищущий золото старатель. В каждом гнезде он находил какое-нибудь необычно звучащее словцо или словосочетание. «Коук-эпонлитлтон – жаргонное название смешанного напитка…» Людович редко посещал бар в комнате отдыха. Возможность воспользоваться этим названием ему самому вряд ли представится. А вот для выговора кому-нибудь оно наверняка пригодится, «Фримантл, мне кажется, вы вчера слишком много выпили коук-эпонлитлтона». «Коллапсус – состояние после сильного удара…» Людович с неослабевающим интересом водил пальцем по колонке словаря до тех пор, пока в его кабинет не вошел заместитель начальника по административно-хозяйственным вопросам с конвертом в руке, на котором стоял гриф: «Совершенно секретно». Людович торопливо написал в конце доклада: «Недостатки процессом подготовки не искоренены. Для участия в особо опасных операциях рекомендован быть не может», – и поставил в конце листа свою подпись.

– Благодарю вас, Фримантл, – сказал он. – Возьмите эти секретные доклады, запечатайте их в конверт и отправьте с мотоциклистом связи обратно. Кстати, каково ваше мнение о наших «клиентах» последней группы?

– Не особенно высокое, сэр.

– Толпа презренных викариев?

– Сэр? – удивился Фримантл.

– Это я просто так.

Пройдя подготовку, каждая группа «клиентов» уезжала рано утром, а через два дня поздним вечером приезжала новая группа. Промежуточное между двумя сменами время предоставлялось руководящему составу заведения для отдыха, и, если у них были деньги, они могли поехать в Лондон. На этот раз в заведении остался только главный инструктор, который не признавал почти никаких развлечений в городе потому, что не любил надолго расставаться с гимнастическими снарядами, которых было так много в этом заведении. Заместитель начальника Фримантл нашел инструктора сидящим в комнате отдыха после напряженнейшего часа занятий на трапеции. От выпивки инструктор отказался. Заместитель начальника приготовил себе в баре смешанный напиток из розового джина и аккуратно записал его на свой счет в бухгалтерской книге. После некоторой паузы он спросил:

– Вы не находите, что наш шеф в последнее время стал странноватым?

– Мне не очень часто приходится встречаться с ним.

– В последние дни я не могу понять и половины из того, что он говорит.

– Отступление с Крита было для него очень тяжелым. Несколько недель в открытой шлюпке. В таких условиях любой станет странноватым.

– Он только что лепетал о каких-то презренных викариях.

– Возможно, это религиозная мания, – сказал главный инструктор. – Меня он ничем не беспокоит.

Людович в своем кабинете на верхнем этаже вскрыл доставленный ему конверт, извлек из него список новой группы «клиентов», прибывающих на следующий день, и бегло просмотрел его. Он заметил с удовлетворением, что все в группе общевойсковые офицеры. У него была лишь одна маленькая причина для беспокойства. Так много было связано с предыдущим периодом его подготовки, что ему отнюдь не хотелось бы заполучить в свое заведение кого-нибудь из офицеров гвардейской кавалерии. До сих пор этого не случалось, не случилось и на сей раз. Однако в полученном списке значилась еще более угрожающая фамилия. Список был составлен в алфавитном порядке, и в его начале Людович прочитал: «Краучбек Г. Территориальная армия. Капитан королевского корпуса алебардистов».

Даже для такого страшного момента новый словарный запас Людовича оказался весьма кстати. В нем было одно замечательное слово, которое очень точно определяло его состояние: «коллапсус».

Получить два удара в течение одного месяца после двухлетней передышки! Получить удары в таком месте, где он, казалось, был защищен от них наилучшим образом! В башне из слоновой кости! Получить удары в собственной, хорошо укрепленной, казалось, неприступной крепости – это была не имеющая себе равных катастрофа. Людович прочитал достаточное количество работ по психологии, и ему был хорошо знаком термин «травма», он хорошо знал, что ранение без видимых внешних следов вовсе не гарантирует непогрешимого состояния здоровья.

Летом 1941 года с Людовичем кое-что произошло – кое-что, непосредственным участником чего он был, и что, по мнению греков, привело к роковому концу. И не только по мнению греков. Почти все люди на земле, не имевшие никакой связи друг с другом, обнаружили и заявили об этом зловещем родстве между силами мрака и справедливости. «Кто такой был Людович, – спросил себя Людович, – чтобы выдвигать свой ограниченный современный скептицизм против накопленного человечеством опыта?»

Людович открыл словарь и прочитал: «Рок – неотвратимая судьба (обычно неблагоприятная), гибельный конец, гибель, крах, разрушение, разорение, полный провал, смерть».

7

Йэн возвратился из поездки по Северной Шотландии. Группу журналистов он распустил на платформе в Эдинбурге.

Он прибыл в Лондон утром, но не намеревался появляться в своей конторе по меньшей мере до полудня. В конторе для оказания помощи малочисленному теперь секретариату и для ответов на телефонные звонки находилась Вирджиния. Йэн принял ванну после своего ночного путешествия, побрился и позавтракал, закурил сигару и готовился приятно отдохнуть, когда неожиданно пришла Кирсти. Рабочий день шифровальщиков был не нормированным, их загружали по мере необходимости. Она работала в ночную смену и вернулась домой в надежде принять ванну. То, что Йэн израсходовал всю горячую воду, обескуражило ее. С досады она выпалила Йэну все неприятные новости о положении Вирджинии.

– Боже мой! В ее-то возрасте и при таком богатом жизненном опыте! – были первые слова Йэна. – Что ж, у нас ей в таком положении оставаться нельзя, – добавил он.

– Она очень озабочена, – сказала Кирсти. – Настроение – хуже быть не может. Неужели в нашей стране нет врачей, которые могли бы ей помочь? Она уже дважды получила отказ. Теперь она оставила все попытки. Говорит о неотвратимой судьбе.

Йэн глубоко затянулся сигарным дымом и задался вопросом, почему в Шотландии все еще есть те продукты и товары, которые давно уже исчезли здесь, на юге. Затем снова обратил свои мысли к положению Вирджинии. На какой-то момент он представил себя участником мелодрамы, выталкивающим Вирджинию за дверь. Наконец он сказал:

– А о Луте она не думала?

– Как о враче?

– Нет, нет. Как о муже. Ей надо выйти замуж за кого-нибудь. Так делают многие девушки, которые боятся операции.

– По-моему, Лут не любит женщин.

– Ну что ты, он всегда крутится около них. Но он действительно вряд ли согласится. Ей надо парня, который вот-вот уедет в Бирму или в Италию. Многие ребята женятся во время отпуска перед отъездом. Ей вовсе не обязательно объявлять о рождении ребенка, пока не настанет удобный момент. Когда такой парень вернется домой, если он вообще вернется, он вряд ли попросит ее предъявить свидетельство о рождении. Будет на седьмом небе оттого, что его встретит малыш. Таких случаев сколько хочешь.

Кирсти ушла наверх, чтобы умыться холодной водой и переодеться, а Йэн молча курил, сидя у газовой плиты. Когда она вернулась, надев на себя один из костюмов Вирджинии 1939 года, Йэн все еще размышлял о Вирджинии.

– А как насчет Гая Краучбека? – спросил он.

– Что насчет Гая Краучбека?

– Гая Краучбека как ее мужа, разумеется. По-моему, он в ближайшее время уедет в Италию.

– Ужасная идея. Я очень уважаю Гая.

– О, я тоже. Мы старые друзья. Но он любил и любит Вирджинию. Она говорила мне, что, когда возвратилась в Лондон в первый раз, он пытался приставать к ней. А в «Беллами» поговаривают, что он унаследовал недавно солидные денежки. Подумай хорошенько, ведь он когда-то был женат на ней. Тебе стоило бы подать ей эту идею. Важно намекнуть ей об этом, а все остальное она сделает сама. Но ей следует поторопиться с этим делом.

– О, Йэн, то, что ты предлагаешь, просто отвратительно!

– Ну что ж, тогда мне, может быть, как ее боссу, лучше поговорить с ней самому в конторе. Я ведь должен заботиться о благополучии сотрудников.

– О, Йэн, бывают такие моменты, когда ты мне просто ненавистен.

– Да, то же самое иногда испытывает и Вирджиния. Ну хорошо, а кого еще ты можешь предложить ей? Конечно, подцепить какого-нибудь американца было бы лучше всего. Но судя по тому, что там, где они побывали, всегда кругом разбросаны противозачаточные средства, сильное желание размножаться для них, по0видимому, не характерно.

– А ты можешь отозвать обратно Триммера?

– И перечеркнуть работу, на которую ушли целые месяцы? Ни за что на свете! К тому же Вирджиния ненавидит его больше, чем кого-либо другого. Она не выйдет за него замуж даже в том случае, если он приедет к ней в юбке шотландского горца и в сопровождении оркестра волынщиков. Он влюбился в нее, помнишь? Именно это и вызвало у нее отвращение к нему. Он, бывало, и мне-то все время напевал свою песенку о ней. Просто замучил этой песенкой «Ночь и день».

Кирсти села рядом с Йэном у плиты, и ее сразу же окутало ароматным сигарным дымом. Она сделала это не потому, что ее влекло к Йэну, а потому, что хотела почувствовать тепло слабого синеватого пламени.

– А почему бы тебе не пойти в «Беллами» и не поговорить там с твоими отвратительными друзьями? – спросила она.

– Не хочу попадаться на глаза кому бы то ни было из штаба особо опасных операций. Официально я еще нахожусь в Шотландии.

– Ну что ж, я, пожалуй, пойду спать. Говорить больше нет никакого желания.

– Как тебе угодно. Не унывай, – добавил Йэн, – если Вирджиния не сможет попасть в больницу для жен офицеров, то, по-моему, у нас есть теперь специальные государственные родильные дома для незамужних девушек, работающих на фабриках. Собственно, я уверен, что такие дома есть. Триммер побывал в одном из них во время одной из своих поездок с целью осмотра промышленных предприятий. Он очень понравился там всем.

– И ты серьезно считаешь, что Вирджиния пойдет в один из таких домов?

– Это лучше, чем если она останется здесь. Намного лучше.

Кирсти спала недолго, но, когда, проснувшись в полдень, она спустилась вниз, ей стало ясно, что притягательная сила клуба «Беллами» превзошла осторожность Йэна. В доме никого не было, кроме миссис Бристоу, которая завершала свои утренние дела чашкой чая, слушая радиопередачу под названием: «Музыка для тех, кто работает».

– Только что ушел, голубушка, – сказала миссис Бристоу, пользуясь обращением, широко использовавшимся во время воздушных налетов. – У меня есть знакомая, которая говорит, что может дать для вашей подруги адрес еще одного доктора.

– Спасибо, миссис Бристоу.

– Только беда в том, что он живет на острове Канвей. Как трудно сейчас найти то, что вам нужно, правда, голубушка? Все это из-за войны.

– Увы! Вы правы.

– Завтра я все-таки принесу этот адрес. До свидания, голубушка.

Кирсти не надеялась, что поездка на остров Канвей приведет к желаемым результатам, и еще более убедилась в этом, когда через несколько минут после ухода миссис Бристоу Вирджиния позвонила ей с работы по телефону.

– Остров Канвей? А где он находится?

– Где-то в районе Саутенда, по-моему.

– Это далеко.

– Последняя надежда миссис Бристоу.

– Остров Канвей … Ну ладно, я ведь позвонила совсем не по этому поводу. Скажи, Кирсти, Йэну известно о моем положении?

– По-моему, известно.

– Это ты сказала ему?

– Гм, да.

– О, я ничего не имею против этого, но, послушай, Кирсти, он только что предпринял весьма удививший меня шаг. Он пригласил меня позавтракать с ним. Как, по-твоему, к чему бы это?

– Не имею представления.

– И это несмотря на то, что он вполне достаточно видит меня каждый день и дома, и на работе. Говорит, что хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Как, по-твоему, это связано с моим делом?

– Думаю, что, может быть, связано.

– Ну ладно, я все расскажу тебе, когда вернусь домой.

Кирсти призадумалась. Моральные нормы этой женщины часто коренным образом отличались от норм ее мужа. Наконец она позвонила Гаю, но незнакомый глухой голос, словно из подземелья, ответил, что его перевели в другую часть и что связаться с ним невозможно.

8

Людович сидел за своим письменным столом в состоянии почти полного оцепенения. Из этого состояния его вывел гул поднявшегося в воздух и с ревом пролетевшего над самой крышей самолета. Это был устаревший бомбардировщик, один из тех, которые использовались для тренировок парашютистов. Людович приподнялся из своего глубокого кресла, склонился к столу и записал на первой странице новой тетради первое предложение своего эссе: «Наказанием за праздность является долголетие». Затем он подошел к окну с зеркальными стеклами и тупо посмотрел через него наружу.

Людович выбрал себе эти комнаты потому, что их окна не выходили на расположенные перед фасадом площадки и платформы, на которых проводилась подготовка «клиентов». Окна его комнат выходили на лужайку величиной с четверть гектара, на которой бывшие владельцы виллы выращивали деревья и которую называли древесным питомником. Людович называл это место просто рощицей. На простых лиственных деревьях благодаря дувшим с моря восточным ветрам не осталось теперь ни одного листочка. Зато замысловато разбитые участки с каменными дубами, тисовыми и хвойными деревьями отливали в этот мрачный полдень сизым, золотистым и таким сочным зеленым цветом, что казались почти черными. Людович, глядя на них, не испытывал, однако, никакого удовольствия.

«Где, – спрашивал он себя, – прятаться в течение предстоящих десяти дней? Джамбо Троттер изобрел бы на моем месте десяток не вызывающих никаких подозрений способов объяснить свое отсутствие. Если ему не удалось бы придумать ничего лучшего, он просто откомандировал бы себя на какие-нибудь курсы усовершенствования старших офицеров». Людович никогда не стремился овладеть искусством использования обходных путей в личных интересах.

Он спустился вниз, прошел через зал и вошел в комнату отдыха. Сидевшие в ней капитан Фримантл и главный инструктор вскочили на ноги.

– Садитесь, садитесь, – сказал им Людович, ибо никогда не практиковал сам и не стремился прививать своим подчиненным манеры офицерских клубов в Виндзоре или в алебардийском центре формирования и подготовки. – Вот поименный список группы, которая прибудет завтра. – Он передал список своему заместителю и после короткой паузы спросил: – Фримантл, скажите, пожалуйста, моя фамилия появляется где-нибудь?

– То есть как это появляется, сэр?

– Я хочу сказать, знают ли мою фамилию люди, находящиеся на подготовке?

– По-моему, сэр, вы обычно встречаетесь и говорите с ними в первый же вечер, правда ведь? Вы всегда начинаете так: «Я здесь начальник, моя фамилия Людович. Я хочу, чтобы любой из вас, если возникнут какие-нибудь трудности, заходил ко мне без всякого стеснения».

Людович действительно унаследовал эту привычку от своего более добродушного и общительного предшественника. Однако мрачный и злой взгляд, сопровождавший эти формальные слова приветствия, оказывал на многих восприимчивых «клиентов» совершенно противоположное воздействие. Никто никогда не приходил к нему ни с какими трудностями.

– В самом деле? Неужели я говорю именно это?

– Не дословно, сэр, но обычно что-нибудь в этом духе.

– Э-э, а если я не встречусь с ними, смогут они узнать, кто я такой? Не вывешен ли где-нибудь список сотрудников, например? Не появляется ли моя фамилия на приказах?

– По-моему, появляется, сэр. Это надо проверить.

– Впредь все приказы подписывайте вы: «За начальника – заместитель начальника такой-то». И если потребуются какие-нибудь документы, на которых есть моя фамилия, перепечатайте их, исключив ее. Вы поняли меня?

– Так точно, сэр, понял.

– И еще одно. Я не буду ходить в столовую. Всю следующую неделю, а может быть и больше, я буду принимать пищу в своем кабинете.

– Хорошо, сэр. – Капитан Фримантл бросил на Людовича озабоченный и озадаченный взгляд.

– Вам может показаться все это довольно странным, Фримантл. Это меры безопасности. Начальство закручивает все гайки. Наше заведение, как вам известно, секретное. Недавно имела место утечка информации. Сегодня утром я получил приказ скрыться на время, как там сказано, «в подполье». Вам это может показаться крайней мерой. Мне тоже так кажется. Но приказ есть приказ. С сегодняшнего дня я начинаю жить согласно новому режиму. Прикажите заведующему столовой принести мой завтрак наверх.

– Слушаюсь, сэр.

Людович повернулся, вышел через двустворчатую дверь на веранду и направился к рощице.

– Ну, – спросил главный инструктор, – что ты скажешь на это?

– Он не получал сегодня утром никаких приказов. Я просматривал всю почту. В ней был лишь один совершенно секретный пакет, такой же, как и всегда, с поименным списком «клиентов» новой группы.

– Мания преследования, – заключил главный инструктор. – Ни на что другое это не похоже.

Людович неторопливо шел по рощице. Когда-то тропинки здесь были ухоженными, а теперь ноги на них вязли по лодыжки в опавших листьях, шишках и хвойных иголках. Начищенные до блеска ботинки Людовича потускнели. Вскоре он повернул обратно к дому, но вошел в него не через дверь на веранде, а через боковую дверь и черную лестницу. На его столе стояли большая тарелка с жареным мясом – недельная норма для гражданского человека, еще одна тарелка с горкой картофеля в холодной густой подливке и какой-то пудинг. Людович посмотрел на все это и задумался, как ему поступить. Звонок не работал, а если и работал бы, все равно солдаты, обслуживающие столовую, не были приучены отзываться на него. Людович не мог сидеть рядом с этой неприятно пахнущей стряпней и ждать, пока кто-нибудь придет и уберет ее. Он снова вышел из дома в рощу. Над его головой то и дело с ревом проносились взлетавшие или совершавшие посадку самолеты. Наступили сумерки, начало темнеть. Повеяло сыростью, а ее Людович опасался. Когда он наконец вернулся в свой кабинет, тарелок на столе уже не было. Он сел в свое глубокое кресло и лениво проследил за тем, как сумерки быстро сменила полная темнота.

Раздался стук в дверь. Людович не ответил. Дверь открылась, и в нее заглянул капитан Фримантл. Освещенный лучом света, падавшим из коридора через дверной проем, Людович сидел с пустыми руками и широко открытыми глазами.

– О, – пробормотал капитан Фримантл, – извините, сэр. Мне сказали, что вы вышли. Как вы себя чувствуете?

– Все в порядке, спасибо. А чем вызвано ваше беспокойство? Я люблю иногда посидеть вот так и подумать в темноте. Наверное, если бы я курил при этом трубку, все выглядело бы гораздо привычнее. Как, по-вашему, стоит мне курить трубку?

– Да, но это ведь зависит скорее от вашего желания, сэр.

– Правильно. И для меня лично это крайне нежелательно. Но я все-таки куплю трубку, коль скоро она, возможно, изменит ваше мнение обо мне.

Капитан Фримантл вышел. Закрывая дверь за собой, он услышал, как Людович включил свет. Фримантл вернулся в комнату отдыха.

– Наш начальник окончательно помешался, – доложил он.

Частью секретной завесы, которая окутывала виллу Людовича, являлось и то обстоятельство, что ее местонахождение скрывалось даже от самих «клиентов». Официально это заведение именовалось «Специальный учебный центр № 4 ». Тем, кто назначался в этот центр, приказывали являться к семнадцати ноль-ноль в комендантский пункт регулирования движения на одном из лондонских автобусных вокзалов, где какой-то офицер ВВС нелетного состава собирал их в группу и отвозил в автобусе в Эссекс.

Беженцев-иностранцев, из которых формировались многие группы «клиентов», сбивали с толку именно этой уловкой, и если они попадали позднее в руки гестапо и подвергались пыткам, то могли сказать только, что их доставляли в заведение в темное время суток и что сообщить, где оно находится, они не в состоянии; что же касается англичан, то они, как правило, легко узнавали дорогу, по которой их везли в автобусе.

Когда Гай прибыл в назначенное время на автобусный вокзал, там уже было одиннадцать офицеров, все в чине капитана или ниже, выглядевшие куда старше, чем стройные молодые атлеты парашютного полка. Гай был старше их всех примерно на пять-шесть лет. Последним на вокзал явился алебардист, и Гай узнал в нем своего бывшего подчиненного Франка де Саузу.

– «Дядюшка»! Какими судьбами вас занесло сюда? Неужели вы служите в той самой хитрой диккенсовской школе, куда нас повезут?

– Конечно, нет. Я так же, как и вы, еду на подготовку.

– Что ж, это, пожалуй, наиболее радостное из того, что мне удалось узнать об этом заведении. Раз туда берут таких бывалых солдат, как вы, то не так уж там трудно, как они говорят.

Они сели рядом в задней части автобуса и в течение всего часового пути разговаривали о последних событиях и о новостях у алебардистов. Полковник Тиккеридж стал теперь бригадиром, Ритчи-Хук – генерал-майором.

– Ритчи-Хук просто не выносит своего повышения, – сказал де Сауза, – да и пользы никакой из него не извлекает. В штабе его никогда нет, все время где-то носится и готовится нанести свои уничтожающие удары.

Эрскайн теперь командовал вторым батальоном, де Сауза был командиром четвертой роты, пока несколько недель назад не попросил о переводе, сославшись на скрываемое до этого знание сербскохорватского языка.

– Они могут сказать, что это результат измотанности в боях, – заметил де Сауза. – Но мне просто хотелось перемены. Четыре года в одном батальоне – это слишком много для человека, который по природе своей скорее гражданский, чем военный. К тому же батальон совсем уже не тот. Из тех, кто служил в нем раньше, остались очень немногие. Вот и я решил предложить использовать мои знания Югославии.

– А что ты знаешь о Югославии, Франк?

– Я однажды провел целый месяц в Далмации – это очень хорошее место – и немного усвоил язык по туристскому разговорнику. Во всяком случае, моих знаний оказалось вполне достаточно, чтобы удовлетворить экзаменаторов.

Гай рассказал свою скучную историю, закончившуюся знакомством с электронным комплектатором в штабе особо опасных операций.

– А вы встречали там Ральфа Бромптона?

– Ты тоже знаешь его, Франк?

– Да, конечно. Фактически это он сказал мне об этой миссии по связи с партизанами.

– Когда ты был в Италии?

– Отчасти. Мы с ним старые друзья.

– Очень странно. А я думал, что у него друзья только гомосексуалисты.

– Отнюдь нет. Ничего подобного, уверяю вас… В действительности, – добавил де Сауза после короткой паузы и слегка понизив голос, – я нисколько не удивлюсь, если половина из всех, кто сейчас здесь, в автобусе, были друзьями Ральфа Бромптона.

Когда де Сауза произнес эти слова, не похожий на военного человек в берете и пальто, сидящий впереди, повернулся и бросил на него осуждающий взгляд. Де Сауза обратился к нему резко измененным голосом и тоном:

– Привет, Джилпин. Ну как, тебе удалось посмотреть в городе что-нибудь?

Джилпин проворчал что-то себе под нос и отвернулся. После этого де Сауза говорил только о театре.

Когда автобус прибыл к месту назначения, их встретили радушно и организованно.

Гай поднялся наверх. Де Сауза остался на первом этаже. Когда Гай возвращался вниз, он невольно остановился на лестнице, так как услышал, что кто-то произнес его фамилию. Де Сауза и Джилпин вели внизу, как им казалось, конфиденциальный разговор. Джилпин, судя по тону, выговаривал де Саузе за что-то, а тот с несвойственной ему покорностью пытался оправдаться.

– Краучбек – хороший дядька.

– Может быть, хороший, а может быть, и нет. Ты не имеешь никакого права упоминать Бромптона. Надо думать, с кем ты разговариваешь. Сейчас никому нельзя доверять.

– Да, но я знаю «дядюшку» Краучбека с тридцать девятого года. Мы вместе поступали в алебардисты в один и тот же день.

– Ну и что ж? Франко, как мне говорили, очень хорошо играет в гольф. Какое отношение к этому имеет звание алебардиста? По-моему, у тебя слишком много повадок и вольностей, которыми славилась Восьмая армия.

Джилпин и де Сауза прошли в комнату отдыха. Спустя минуту туда же прошел и озадаченный Гай.

Вечером к прибывшим обратился капитан Фримантл:

– Я – заместитель начальника этого центра подготовки. Моя фамилия Фримантл. Начальник просил передать вам, чтобы вы не стесняясь приходили ко мне с любыми затруднениями…

Затем Фримантл прочитал приказы об общем режиме, распорядке дня, порядке питания в столовой и мерах соблюдения секретности.

За ним к «клиентам» обратился главный инструктор, ознакомивший их с программой подготовки: пять дней классных занятий и физической подготовки, затем пять квалификационных прыжков с самолета, которые будут проводиться в зависимости от погодных условий. Он сообщил им также несколько ободряющих статистических данных о редкости прыжков с фатальным исходом.

– Иногда бывают такие случаи, – сказал он, – когда парашют не раскрывается. Это значит, что вас постигло несчастье. У нас было несколько случаев, когда ребята запутывались в стропах и приземление оказывалось из-за этого неудачным. Но в целом это менее опасно, чем, скажем, скачки с препятствиями.

Гай и де Сауза оказались товарищами по комнате. Когда они остались в комнате одни, Гай спросил:

– Франк, а кто такой Джилпин?

– Джилпин? Парень из управления по общеобразовательной подготовке. По-моему, на гражданке он был школьным учителем. Мне кажется, он не в меру серьезный какой-то.

– А чем он занимается здесь?

– Тем же, чем и мы, я думаю. Тоже захотелось перемены.

– А где и как ты познакомился с ним?

– О, я знаю очень многих, «дядюшка».

– Один из подопечных сэра Ральфа?

– Не думаю. А по-вашему, он оттуда?

В течение первых двух дней новая группа разминалась. Инструктор по физической подготовке проявил к возрасту Гая особое уважение, и Гай отнюдь не был в претензии на него за это.

– Не перегружайте себя, сэр. Для начала делайте не все упражнения. Сразу видно, что вы работали за письменным столом. Прекращайте упражнение сразу же, как только почувствуете усталость. У нас здесь бывают всякие: и рослые, и маленькие, и стройные, и тучные. В прошлом месяце здесь был один такого веса, что ему пришлось давать два парашюта.

На третий день они прыгали с высоты шести футов и, приземлившись, катились по траве. На четвертый день их заставили прыгать с высоты десяти футов, а во второй половине дня их послали на деревянную конструкцию выше дома, где на них надевали подвесную систему парашюта, прицепив ее к тросу, и заставляли их прыгать вниз. Трос к концу падения притормаживался, и они мягко опускались ногами на землю. Здесь за ними внимательно наблюдал главный инструктор, не проявит ли кто-нибудь перед прыжком признаков колебаний или нерешительности.

– У вас все хорошо, Краучбек, – сказал он. – А вы, Джилпин, несколько затянули прыжок.

Гай почувствовал в эти дни слабую боль в мышцах, и ему назначили массаж, который делал специально предусмотренный для этих целей штатный сержант-массажист.

Ночных полетов с близрасположенного аэродрома не производилось, и Гай, довольный отличным физическим состоянием своего организма, спал очень хорошо. В отличие от других «клиентов», его нисколько не раздражало то обстоятельство, что полеты не состоялись и они остались на земле.

Еще в первые дни де Сауза проявил любопытство относительно начальника этого небольшого учебного центра.

– Начальник? А он вообще-то существует? Кто-нибудь видел его хоть один раз? Здесь все равно как в одном из древних ближневосточных государств, в которых послания от таинственного властелина-жреца приносили визири.

Несколько позднее де Сауза сказал:

– Я видел, как по черному ходу на верхний этаж носят пищу. Начальник, видимо, сидит где-то взаперти наверху.

– Может быть, он все время пьяный?

– Скорее всего. Я прибыл в Англию на корабле. Командир перебрасывавшейся на нем армейской части был неизлечимым алкоголиком. Так вот, его держали в запертой каюте на всем переходе.

Еще позднее де Сауза доложил:

– Нет, тут дело не в алкоголе. Я видел, как обратно тарелки несут пустыми. Алкоголик не может есть столько. По крайней мере, наш начальник столько съесть не может.

– А может быть, пищу носят часовому?

– Вот это, пожалуй, вероятнее всего. Он или пьяница, или душевнобольной, поэтому около него день и ночь сидит солдат и смотрит за тем, чтобы он не покончил жизнь самоубийством.

И наконец еще позднее де Сауза заявил своим друзьям в комнате отдыха:

– Все, что мы думали о начальнике, – неправильно. Его держат как военнопленного. Здесь просто устроили дворцовый заговор, и его сотрудники продают продовольственные пайки на черном рынке. А может быть, все это заведение захвачено гестапо, а? Где вражеским парашютистам легче всего приземлиться? Разумеется, там, где готовят парашютистов. Они расстреляли всех, кроме начальника. Он нужен им, чтобы подписывать документы. А они тем временем собирают подробнейшие данные о всех наших агентах. Здесь есть один инструктор, у которого всегда в руках фотоаппарат. Говорит, что изучает отдельные элементы движений для того, чтобы выявлять неправильную позу перед прыжком. В действительности же он наверняка собирает данные о каждом из нас. Потом он переснимет все это на микропленку и перешлет своим через Португалию. Ну, а дальше все очень просто: в руках гестапо будет, так сказать, полная портретная галерея, и они будут хватать нас, как только мы высунем свой нос. По-моему, нам надо немедленно организовать спасательный отряд.

Выслушав это фантастическое предположение, Джилпин презрительно фыркнул и вышел из комнаты отдыха.

– Серьезный парень, – продолжал де Сауза с едва уловимой, как показалось Гаю, бравадой. – Помните, «дядюшка», я говорил вам, что он иногда слишком серьезен. К тому же он очень побаивается прыгать завтра.

– Я тоже побаиваюсь.

– Я тоже, – сказали другие в один голос.

– Я не верю, что вы боитесь, «дядюшка», – сказал де Сауза.

– О, конечно, боюсь, – солгал Гай, – да еще как боюсь-то!

Одним из приспособлений, воздвигнутых на тренировочной площадке перед фасадом дома, был фюзеляж самолета. Вдоль бортов внутри фюзеляжа были металлические сиденья; в полу фюзеляжа было вырезано отверстие, изображавшее собой люк для покидания самолета. Это была модель самолета, из которого «клиентам» предстояло совершать прыжки с парашютом, и в последний день тренировок они практиковались на этой модели под руководством инструктора по прыжкам с парашютом.

– Подходим к району прыжков! – подал инструктор предварительную команду и снял крышку с люка. – Первой паре приготовиться!

Два «клиента» сели напротив друг друга, свесив ноги в люк.

– Первый номер! Пошел!.. – инструктор махнул рукой вниз.

«Клиент» номер один спрыгнул на траву, его место занял «клиент» номер три.

– Второй номер! Пошел!..

Прыжки повторялись в таком порядке всю вторую половину дня до тех пор, пока все действия «клиентов» не стали быстрыми и автоматическими.

– Старайтесь в этот момент ни о чем не думать. Просто следите за моей рукой. В парашюте есть скользящий вытяжной трос, он открывается автоматически. Как только вы прыгнете с самолета, единственное, о чем вам следует заботиться, – это держать ноги вместе и несколько раз перевернуться, когда приземлитесь.

Однако вечером, когда «клиенты» собрались в комнате отдыха, чувствовалось, что многие из них испытывают страх перед предстоящим прыжком с самолета. Де Сауза, как обычно, фантазировал о таинственном начальнике.

– Я видел его лицо в окне, – доложил он. – Огромное, страшное, мертвенно-бледное лицо. Он посмотрел прямо на меня и быстро исчез. Его наверняка схватили и оттащили от окна часовые. Это было лицо человека, охваченного крайним отчаянием. По-моему, его все время пичкают наркотиками.

– А что происходит, если парашют не раскрывается? – спросил Джилпин.

– Ты летишь вниз как камень и шлепаешься на землю с такой силой, что сразу оказываешься в могиле. Остается только призасыпать землей да поставить крест.

– А отчего парашют не раскрывается?

– Неправильная укладка, наверное.

– А укладкой занимаются девчонки. Стоит среди них появиться одному фашистскому агенту, как будут убиты сотни людей, а может быть, даже и тысячи. И ведь такого агента никак не поймаешь. Я, как и другие, конечно, готов пойти на разумный риск. Но мне вовсе не нравится доверять свою жизнь какой-то девчонке в цехе укладки парашютов, каким-то там так называемым беженцам из Польши или еще откуда-нибудь.

– А ты боишься, правда, Джилпин?

– Я просто прикидываю, каков здесь риск, вот и все.

– Если эти типы надеются, что я прыгну с самолета трезвый, то пусть они лучше еще раз все обдумают как следует, – сказал один из самых молодых «клиентов».

– Конечно, – продолжал фантазировать де Сауза, – вполне возможно, что начальник – это главный руководитель всей вражеской организации. Ему не разрешают показываться нам потому, что он не знает английского языка. Но он, наверное, выходит по ночам и переукладывает парашюты так, чтобы они не раскрывались. На это у него уходят многие часы, так что отсыпаться ему приходится только днем.

Однако на этот раз шутка де Саузы подействовала на всех удручающе.

– Замолчи ты, ради бога! – укоризненно воскликнул Джилпин.

Наступила тишина. Де Сауза понял, что симпатиям аудитории к нему пришел конец.

– «Дядюшка», – обратился он поздно вечером к Гаю, – по-моему, только вы да я из всех не испытываем страха. Что касается меня – я в этом не очень-то уверен.

Когда в доме погасли все огни, Людович вышел из своего кабинета и пошел, спотыкаясь, к рощице. Подышав несколько минут воздухом, пропитанным запахом влажной листвы, и убедившись, что это не вызывает у него никаких приятных воспоминаний, он вернулся в кабинет и записал в тетрадь:

«Те, кто проявляет слишком большой интерес к внешнему миру, могут в один прекрасный момент оказаться по ту сторону запертых дверей своего собственного дома».

Это, конечно, не было бесспорно оригинальное эссе. Он как-то прочитал эти слова – и смутно запомнил их в студенческом журнале, полученном сэром Ральфом и оставленном им среди своих вещей. Для данной ситуации и момента эти слова показались Людовичу подходящими.

Утро следующего дня наступило хорошее, почти безветренное, похоже было даже, что день будет солнечный. Отличная погода для прыжков с парашютом.

– Если такая погода удержится, – сказал главный инструктор, словно предлагая особое, неожиданное удовольствие, – то в конце занятий мы сможем провести ночные прыжки.

Он рано отправился на учебный парашютный аэродром – бесплодную пустошь в нескольких милях от виллы, чтобы проверить, правильно ли там расположены знаки, и расставить громкоговорители, при помощи которых он давал указания своим подопечным, когда они приближались к нему на парашютах. Однако прибывших позднее «клиентов», казалось, никто не ожидал.

– Всегда вот так, – раздраженно сказал инструктор но прыжкам. – Им ведь и делать-то больше нечего, кроме как организовать для нас вылет, но в последнюю минуту у них всегда появляются какие-нибудь трудности.

В сборном бараке расположились десятка полтора солдат, слушавших оглушительную джазовую музыку; неподалеку от них сидел офицер летного состава, углубившийся в чтение «Дейли миррор». Он встретил «клиентов» более чем безразличным взглядом и через несколько минут куда-то вышел.

– А нельзя ли как-нибудь выключить эту музыку? – поинтересовался Гай.

Кто-то нашел соответствующую ручку музыкального аппарата и выключил его. На несколько секунд в бараке воцарилась тишина. Затем из-за слегка приоткрытой двери протянулась сине-серая рука, покрутила ручки аппарата, и музыка загремела громче прежнего.

Через полчаса вернулся инструктор по прыжкам с парашютом в сопровождении молодого офицера, который читал «Дейли миррор».

– Я все урегулировал, – сказал инструктор.

На костюме офицера летного состава появились некоторые дополнения.

– Наш старый драндулет должен находиться в капитальном ремонте, – сказал он, – но я думаю, что мы поднимемся на нем.

Они толпой прошли к взлетно-посадочной полосе, каждый надел на себя подвесную систему парашюта, инструктор бегло осмотрел каждого. Затем все поднялись на самолет. Вытяжные тросы парашютов пристегнули к стальной рейке над трапом. Внутри фюзеляжа было почти темно. Гай сел следующим за Джилпином, который должен был прыгать перед ним. Джилпин был седьмым номером, Гай – восьмым. Тот же порядок, в каком они прыгали на тренировках.

– Хорошо, если у них все получится… – начал было Гай, но продолжать разговор из-за рева двигателей стало невозможно. У Джилпина был такой вид, как будто его вот-вот стошнит.

Одна из целей данной тренировки состояла в том, чтобы приучить обучаемых к условиям полета; поэтому самолет не пошел сразу к учебному парашютному аэродрому, а пролетел по отлогой дуге над морем и возвратился к берегу лишь по прошествии некоторого времени. Рассмотреть что-нибудь через бортовые иллюминаторы почти не удавалось. Подвесная система парашюта оказалась значительно большей помехой для движения, чем это представлялось на земле. Согнувшись, они сидели как скованные в полумраке, в шуме, в бензиновых парах. Наконец инструктор по прыжкам и его сержант открыли выходной люк.

– Входим в зону прыжков! – подал он предварительную команду. – Первой паре приготовиться!

Де Сауза стоял первым номером. Как только инструктор махнул рукой, он чисто соскользнул в люк. Его место занял третий номер.

– Подожди, – сказал инструктор. Между прыжками выдерживался минутный интервал, во время которого самолет, накренившись, разворачивался и занимал необходимое положение для следующего прыжка. Вскоре у люка лицом друг к другу оказались Джилпин и Гай. Земля под самолетом поворачивалась с головокружительной скоростью. – Не смотрите вниз! – крикнул инструктор. – Смотрите на мою руку! – Однако Джилпин не отрывал взгляда от земли и не мог видеть никакого сигнала. Инструктор подал команду: – Седьмой номер! Пошел!

Но Джилпин никуда не «пошел». Сжавшись в комочек и крепко держась руками за край люка, он по прежнему смотрел не на инструктора, а в бездну под самолетом. Инструктор молчал до тех пор, пока самолет не развернулся на обратный курс. Затем он крикнул Гаю:

– Номер восьмой! Пошел!

Гай прыгнул. На какое-то мгновение, когда по нему ударил встречный поток воздуха, он потерял сознание, но затем быстро пришел в себя. Его органы чувств не ощущали больше ни гула двигателей, ни запаха бензина, ни вибрации. Он как бы купался в ласковых золотистых лучах слабого ноябрьского солнца. Одиночество было абсолютным.

Гай пришел в невероятный восторг; он чувствовал себя так, будто его душа еще при жизни попала в рай господний. Самолет, казалось, был таким же далеким от него, какой, наверное, показалась бы земля в момент смерти. Гай парил в воздухе так легко и свободно, как будто его мышцы, кости и нервы утратили всякую связь между собой. Подвесная система, которая так раздражала его в тесном, темном и заполненном шумом самолете, теперь почти неощутимо поддерживала его. Гай чувствовал себя так легко и свободно, как будто только что родился на свет божий.

Однако секунды душевного подъема промелькнули слишком быстро. Он не просто висел в воздухе, а стремительно падал вниз. С земли из мощных динамиков до него донесся голос: «Вы раскачиваетесь. Остановите качание при помощи стропов. Ноги держите вместе!» В какой-то момент в поле его зрения было только бесконечное небо, а в следующий – только земля, к которой он приближался, словно сброшенный лошадью наездник. Как только ноги коснулись земли, Гай покатился по ней, как его учили. Что-то сильно ударило по колену, как будто он приземлился на камень. В следующий момент он понял, что лежит в осоке, ошеломленный, затаив дыхание. Затем, в соответствии с тем, как его учили, он отстегнул подвесную систему парашюта. Он попробовал встать, но, почувствовав острую боль в колене, снова повалился на землю. К нему подбежал инструктор.

– Все хорошо, номер седьмой. О, это вы, Краучбек! Что-нибудь случилось?

– Кажется, я ушиб колено, – сказал Гай.

Это было то же колено, которое он вывихнул на прощальном вечере в алебардийском казарменном городке.

– Ну ладно, посидите здесь, пока не закончатся прыжки. Потом мы подберем вас.

Над ним то в одном направлении, то в обратном пролетал самолет, под которым всякий раз появлялся новый раскрывшийся парашют. Наконец рядом с Гаем неожиданно приземлился Джилпин; от его нерешительности не осталось никакого следа. К Гаю бодро приблизился совершенно неузнаваемый, полный самодовольства и беспечности человек.

– Ну как? Не так уж страшен черт, как его малюют, правда? – сказал он.

– Очень даже приятно до известного момента, – согласился Гай.

– Я сначала не услышал команду, – сказал Джилпин. – Просто не понимаю, почему так произошло. У меня и на строевых занятиях получалось так же. Потому, наверное, что никак не могу привыкнуть к инстинктивному, беспрекословному выполнению команды.

Гай хотел спросить Джилпина, как он покинул самолет – сам или с помощью инструктора, – но воздержался. Поскольку Джилпин прыгал последним, об этом не узнает никто, кроме тех, кто прочитает секретный доклад о его подготовке.

– Надеюсь, что мы сегодня совершим еще по одному прыжку, – сказал Джилпин. – Я вполне готов к этому.

– А я вот уж никак не смогу, – сказал Гай.

Вечером капитан Фримантл доложил Людовичу:

– Один выбыл из строя, сэр. Краучбек.

– Краучбек? – спросил Людович рассеянно, как будто он не знал этой фамилии. – Краучбек?

– Один из алебардистов, сэр. Мы считали, что в его возрасте прыгать с парашютом, пожалуй, поздновато.

– Да? Один из тех случаев, когда не раскрылся парашют?

– О, нет. Не столь уж страшно. Простое растяжение сустава, по-моему. – Услышав эти слова, Людович постарался скрыть свое огорчение. – Мы отправили его в госпиталь военно-воздушных сил, чтобы сделать рентгеновский снимок. Возможно, он задержится там на несколько дней. Вы поедете навестить его?

– Нет, боюсь, мне это не удастся. У меня очень много работы. Позвоните по телефону и узнайте результат рентгеновского обследования. Позднее вы или кто-нибудь из инструкторов можете посетить его и узнать, как у него дела.

Капитан Фримантл хорошо знал, сколько работы у Людовича. Предыдущий начальник всегда посещал «клиентов», получивших травмы, а в редких случаях даже участвовал в их похоронах.

– Слушаюсь, сэр, – сказал капитан Фримантл.

– Да, кстати, – продолжал Людович, – можете сказать заведующему столовой, что ужинать сегодня я буду в столовой.

В комнате отдыха в тот вечер царило безудержное веселье и ликование. Одиннадцать членов группы совершили в тот день второй прыжок в условиях прекрасной погоды. Все они полностью преодолели страх перед прыжком и были абсолютно уверены, что закончат курс подготовки с высокой оценкой. Некоторые непринужденно развалились в креслах или на диване, другие стояли группами, громко разговаривая и весело смеясь. Даже Джилпин и тот не остался равнодушным к общему веселью. Он заявил во всеуслышание:

– Теперь я сознаюсь, что перед первым прыжком я-таки здорово побаивался. – С видом равного принял бокал пива, предложенный ему инструктором по прыжкам, бесцеремонно спихнувшим Джилпина утром с самолета, наступив ногой на его пальцы, когда он судорожно схватился за край люка.

Людович появился в этой компании, как некий пришелец с неба. Никто, конечно, не верил в буквальную правдоподобность фантастических выдумок де Саузы о начальнике, однако неоднократное повторение таких выдумок во все более мрачных красках оставило в сознании «клиентов» непроизвольный страх перед этим таинственным, скрывавшимся на верхнем этаже человеком, которого никто ни разу не видел и не слышал. Появление Людовича никоим образом не рассеяло испытываемого «клиентами» страха перед ним.

Он был на несколько дюймов выше самого рослого «клиента». В те времена наблюдалось заметное различие во внешности счастливых военных, которым предстояло участвовать в боях, и тех, кто подвергал опасности свое пищеварение и здравомыслие, просиживая за письменным столом и имея дело главным образом с бумажками и телефонами. Внешний вид бледного, но упитанного Людовича, стоявшего перед и над худыми и возбужденными молодыми людьми, вряд ли подтверждал теорию о том, что работа за письменным столом – это медленное приближение к могиле. В комнате отдыха с его появлением наступила полная тишина.

– Представьте мне джентльменов, – обратился он к своему заместителю.

Капитан Фримантл церемонно познакомил его со всеми «клиентами». Людович протягивал каждому свою холодную и влажную руку и повторял произносимую Фримантлом фамилию: «…де Сауза… Джилпин…» – как будто он перечислял названия книг на полке, которые не намеревался читать.

– Не желаете ли выпить с нами? – храбро предложил де Сауза.

– Нет, нет, – ответил Людович из глубины своего невидимого саркофага. – У меня слишком много забот о вашей подготовке. – Затем он медленно обвел взглядом всех «клиентов». – Один из вас, как мне доложили, выбыл из строя. Вас теперь только одиннадцать. Фримантл, как дела у этого капитана?..

– Краучбека, сэр. Ничего нового с момента моего доклада вам. Результаты рентгеновского обследования мы получим только завтра.

– Держите меня в курсе. Я очень обеспокоен состоянием здоровья этого капитана. Прошу вас, продолжайте веселиться, джентльмены. Я слышал со второго этажа, у вас тут было очень шумно. Продолжайте. Мое присутствие здесь совершенно неофициальное.

Однако молодые офицеры опорожнили свои бокалы и отставили их в сторону.

Джилпин внимательно смотрел на грудь Людовича.

– Вас, наверное, интересует, за что я получил военную-медаль? – неожиданно спросил строгим голосом Людович.

– Нет, – смущенно ответил «Джилпин. – Я просто интересуюсь, что это за награда.

– Это награда за героизм, проявляемый рядовыми солдатами и младшими офицерами. Я заслужил ее за вылет – не за такой, в каком вы участвовали сегодня. Меня наградили за то, что я вместе с другими с треском вылетел с Крита во время поспешного отступления под напором сил противника.

Будь в словах Людовича хоть малейшие признаки юмора, его слушатели наверняка рассмеялись бы. По в данном случае эти слова лишь вызвали у них молчаливое недоумение. Людович достал из кармашка под орденскими планками большие стальные часы и сказал:

– Пора ужинать. Действуйте, Фримантл.

В заведении Людовича до сего времени придерживались обычая заходить в столовую в любое время за полчаса до ужина и занимать места по собственному выбору. Сегодня Людович сел во главе стола. Главный инструктор сел за другой конец стола, и между «клиентами» возникло своеобразное соревнование за то, чтобы занять место как можно ближе к инструктору. В конечном итоге двум несчастливцам пришлось сесть на места справа и слева от Людовича.

– Вы читаете молитву перед едой? – спросил он одного из них.

– Только когда к ужину приглашены гости, сэр.

– Но сегодня у нас день без гостей. Как раз наоборот. Мы отмечаем отсутствие вашего двенадцатого коллеги. Вы знаете молитву, Фримантл? Никто не знает молитвы? Ну хорошо, приступим к трапезе без молитвы.

Ужин в этот вечер был необыкновенно вкусным и обильным. Стесненность от присутствия Людовича не помешала проголодавшимся молодым людям опорожнить тарелки. В конце стола, где сидел главный инструктор, завязался приглушенный обмен мнениями, соседи же Людовича сидели как немые. Людович ел много, с присущей ему педантичностью, строго следя за манерой обращения с вилкой и ножом («Как зубной врач», отозвался о нем позднее де Сауза), в им же самом созданном одиночестве, подобном тому, в каком чувствовал себя Гай в ходе кратковременного спуска на парашюте. Покончив с ужином, он встал и, не сказав ни слова, вышел из столовой. Однако общее настроение после его ухода заметно не повысилось. Все почувствовали, что порядком устали за день, и поэтому, прослушав девятичасовую сводку известий, разошлись по своим комнатам и легли спать. Де Сауза очень сожалел, что отсутствовал Гай, с которым можно было бы обсудить неожиданное появление начальника. Он уже присвоил начальнику прозвище Майор Дракула, а в его сознании роились различные мысли из области некрофилии, которые Джилпин наверняка назвал бы буржуазными.

Сотрудники учебного центра задержались внизу. Это была немногочисленная группа дружных людей. Благоговение, которое они испытывали перед Людовичем, почти не нарушало их уютной и спокойной жизни. Но теперь все они были в той или иной мере встревожены – кто абсурдностью, кто чудовищностью происходящего, чем-то, во всяком случае, что заметно нарушало их привычную и спокойную жизнь.

– Я не совсем представляю, как поступают в таких случаях, – заявил главный инструктор. – Что должны делать подчиненные, если их начальник сошел с ума? Кто и кому должен доложить об этом?

– Но может быть, это у него пройдет?

– Сегодня он был намного хуже, чем вчера.

– А «клиенты», по-вашему, заметили это?

– По-моему, такие вещи не могут остаться незамеченными. Ведь группа состоит не из каких-нибудь там беженцев.

– Но пока он ничего особенного, собственно, не сделал.

– А вы представляете, что будет, если он-таки сделает что-нибудь?

Следующий день выдался тоже хорошим, тренировки прошли по заведенному порядку, однако вечером такого веселья и возбуждения, как вчера, уже не было. Даже самые молодые и самые здоровые жаловались на ушибы и переутомление, и все считали, что вчерашнее посвящение в парашютисты вовсе не устранило присущее человеку естественное нежелание бросаться из самолета в воздушное пространство. Людович присутствовал на завтраке и на обеде, но уже без всяких церемоний и разговоров. Во время обеда он произнес всего несколько слов, обратившись к капитану Фримантлу:

– Я думаю, мне надо завести собаку.

– Да, сэр. Это забавно иметь около себя шустренькое животное.

– Собака мне нужна не для забавы.

– О, понимаю, понимаю, сэр. Вы хотите собаку, которая будет охранять вас.

– И не для охраны. – Людович помолчал немного, бросил испытующий взгляд на своего заместителя и на озадаченных, притихших «клиентов». – Собака нужна мне для любви.

Никто не сказал ни слова. Людовичу подали острейшее блюдо, которое не всякий осмелился бы отведать. Уничтожив его одним духом, он сказал:

– У капитана Клэра был китайский мопс. – И добавил после небольшой паузы: – Вы не знаете капитана Клэра. Он тоже отступал с Крита, но медали не удостоен. – Еще одна пауза – несколько секунд, которые показались слушателям целыми часами. – Мне нужен красивый китайский мопс.

Затем, как бы не желая вступать в дискуссию по вопросу, который он уже решил, Людович встал из-за стола так же неожиданно, как и вчера, и зашагал прочь с таким видом, будто выбранный им пес уже ожидает его с другой стороны дубовой двери и он возьмет его сейчас на руки и понесет в привычные для себя и пса покои.

Людович закрыл за собой дверь, но и сквозь толстые дубовые доски было слышно, как он запел песенку. Это была песенка, которую папа когда-то, должно быть, напевал своему необыкновенному малышу, ставшему теперь Людовичем:

Позднее главный инструктор предложил капитану Фримантлу:

– По-моему, было бы неплохо спросить у одного из наиболее серьезных «клиентов», что они думают о нашем начальнике.

На следующий день дул сильный восточный ветер. Всю первую половину дня «клиенты» сидели в готовности к тренировке и в ожидании сообщения об улучшении погоды. В полдень главный инструктор объявил, что тренировка отменяется. Капитан Фримантл, который за последние тридцать шесть часов все более и более беспокоился в связи с очевидным регрессом в состоянии Людовича, решил воспользоваться передышкой в занятиях и осуществить предложение главного инструктора.

Он выбрал де Саузу.

– Надо кому-нибудь съездить в госпиталь, – сказал Фримантл. – Не хотите ли вы повидать своего товарища-алебардиста? Мы сможем пообедать где-нибудь за пределами нашего центра. На пути в госпиталь есть вполне приличная придорожная закусочная.

Они поехали вдвоем, без водителя. Как только вилла осталась позади, капитан Фримантл сказал:

– Я, разумеется, понимаю, что вести с вами разговор о старшем офицере не положено, но мне кажется, вы вполне разумный человек, и я хочу спросить вас неофициально, в конфиденциальном порядке, заметил ли кто-нибудь из вас, «клиентов», что-нибудь необычное в поведении нашего начальника?

– Майора Дракулы?

– Майора Людовича. Почему вы называете его Дракулой?

– Так его прозвали офицеры нашей группы. Кажется, его настоящую фамилию нам никто не сообщал. Он, конечно, странноватый. А что, он не всегда был таким?

– Нет. Особенно странно он ведет себя лишь в последние несколько дней. Он никогда не был очень общительным и добродушным, предпочитал находиться в одиночестве, но в его поведении не было замечено ничего такого, что могло бы показаться странным.

– А теперь такое есть?

– Вы же видели его два последних вечера.

– Да, но, понимаете ли, я ведь не знал его раньше. У меня было одно предположение, но, судя по тому, что вы сказали, я, видимо, ошибался.

– А что именно вы предполагали?

– Я думал, что он мертв.

– Я вас не совсем понимаю.

– На Гаити таких называют «зомби». Оживающие мертвецы. Люди, которых выкапывают, заставляют работать, а потом снова хоронят. Я думал, что его, возможно, убили на Крите или где-нибудь еще. Но теперь ясно, что я ошибался.

Капитан Фримантл начал сомневаться в правильности своего выбора.

– Я не завел бы разговор с вами об этом, если бы знал, что вы превратите все в шутку, – сказал он сердито.

– Это всего-навсего гипотеза, – произнес примирительным тоном де Сауза, – и конечно же она базируется на впечатлениях слишком короткого периода, в течение которого я наблюдал его. По-моему, действительное объяснение его поведения весьма прозаическое: он просто-напросто сходит с ума.

– Вы хотите сказать, что ему необходимо обратиться к психиатру?

– О нет, ни в коем случае! Ни к чему хорошему они не приведут. На вашем месте я раздобыл бы ему китайского мопса и держал бы его подальше от всех, насколько это возможно. Мой опыт подсказывает мне, что наиболее ответственные посты в армии занимают главным образом засвидетельствованные лунатики. И беспокойства от них нисколько не больше, чем от нормальных людей.

– Если вы намерены превращать все это в шутку… – начал было капитан Фримантл.

– Для Гая Краучбека это наверняка окажется шуткой, – сказал де Сауза. – Я надеюсь, она пригодится ему. В военно-воздушных силах шутки, как правило, только тоску наводят.

Вскоре они подъехали к госпиталю, который располагался во временной неприглядной постройке. На крыше хлопал раскачиваемый ветром флаг ВВС. Согнувшись навстречу ветру, они прошли по наклонному бетонированному въезду и вошли в здание.

За столом около входа сидел длинноволосый молодой человек в форме военно-воздушных сил, перед ним стояла кружка с чаем, а с его нижней губы свисала прилипшая сигарета.

– Мы приехали навестить капитана Краучбека.

– А вы знаете, где он лежит?

– Нет. Вы, вероятно, скажете нам.

– Я уверен, что не знаю, где он. Вы, кажется, сказали «капитан»? Армейских типов в этом госпитале не держат.

– Его привезли вчера для рентгеновского обследования.

– Попробуйте узнать в рентгенологическом отделении.

– А где оно?

– Это написано вон на той доске, – ответил авиатор.

– Я думаю, что никакого толка, если привлечем этого солдата за грубость, мы не добьемся? – спросил капитан Фримантл.

– Ни малейшего, – согласился де Сауза. – В военно-воздушных силах это не грубость.

– Уверен, что вы ошибаетесь.

– Не ошибаюсь, а просто шучу.

Больных в госпитале было немного, а час, в который они приехали, был наименее занятым. Больных только что покормили, и по идее они должны были спать; обслуживающий персонал в это время принимал пищу. В комнате с надписью: «Рентгенологическое отделение» – никого не было. Два солдата слонялись по безлюдным коридорам, полы в которых были покрыты какой-то темной, слегка липкой мастикой, предназначенной для заглушения шагов.

– Где-то должен же здесь быть какой-нибудь дежурный, – сказал де Сауза.

Увидев дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен», – он открыл ее. В комнате находился, очевидно, температуривший и бредивший человек, который громко жаловался на то, что его постель усыпана ядовитыми насекомыми.

– Белая горячка, наверное, – сказал де Сауза. – Давайте нажмем его сигнальную кнопку, – предложил он. – Кто-нибудь подумает, что ему плохо, и придет с успокаивающим лекарством. – Он нажал кнопку, и спустя несколько минут в палату вошел дежурный санитар.

– Мы ищем армейского офицера по фамилии Краучбек.

– Это не он. Это, один из серьезных больных. Вам лучше выйти отсюда. – Когда они вышли в коридор, санитар добавил: – Никогда не встречался с таким случаем. Какой-то шутник в Александрии дал ему посылку с надписью: «Только через офицера» – которую надо было доставить в Лондон. В посылке была полная коробка скорпионов, и они вылезли из нее.

– И какому только риску вам, летчикам, не приходится подвергаться ради нас! Ну, а как же нам все-таки найти капитана Краучбека?

– Попробуйте спросить в регистратуре.

Они нашли регистратуру, а в ней – дежурного офицера.

– Краучбек? Нет, не слышал о таком.

– У вас есть список больных?

– Конечно, есть. А как же без него, по-вашему?

– И что, Краучбека в списке нет? Он поступил вчера.

– Вчера дежурил не я.

– А можно увидеть того, кто дежурил?

– Он сегодня отдыхает.

– Все это весьма смахивает на насильственный увоз, – заметил де Сауза.

– Послушайте, вы! Я не знаю, кем вы оба, черт возьми, являетесь, не знаю, как вы сюда попали и что вам, собственно, нужно здесь! – воскликнул дежурный офицер.

– Проверка службы безопасности. Обычная проверка, – сказал де Сауза. – Мы направим докладную соответствующим органам.

Когда они вышли из госпиталя, ветер дул с такой силой, что разговаривать до того момента, пока они не сели в машину, было невозможно. В машине капитан Фримантл сказал:

– Знаете ли, вам не следовало так разговаривать с этим офицером. Все это может принести нам неприятности.

– Нам – нет. Вам – может быть. Моя личность, как вам, должно быть, известно, – это строго сохраняемая тайна. А теперь давайте поедем в вашу придорожную закусочную.

Придорожная гостиница явилась хорошим укрытием от ветра, но ничего похожего на изобилие и роскошь в ресторане Рубена здесь не было. Фактически, она отличалась от соседних отелей только тем, что в нее попадала большая часть продовольственных пайков, продаваемых сержантом-квартирмейстером капитана Фримантла. Они смогли, однако, поесть здесь со значительно большим аппетитом, чем ели у себя под мрачным взглядом Людовича.

– Жаль, что нам не удалось повидать Краучбека, – сказал капитан Фримантл. – Его, наверное, перевели куда-то.

– В армии такие тайные операции – явление постоянное. А вы не думаете, что его похитили по приказу нашего начальника? Он ведь неоднократно высказывался по поводу отсутствия этого капитана, при этом следует отметить, что высказывался с почти нескрываемым злорадством. – Подогретая крепким североафриканским вином, фантазия де Саузы заработала с удвоенной энергией, как будто он находился на изнурительном конкурсе писателей-сценаристов. – Предполагая умопомешательство, мы в общем-то приняли слишком простое объяснение поведения вашего начальника. Мы сейчас находимся в глубоких политических водах, Фримантл. Я удивился, когда увидел «дядюшку» Краучбека в вашем центре. Этому человеку слишком много лет, чтобы забавляться вашими парашютами. Мне надо было бы отнестись к этому с еще большим подозрением, но я, думая о нем, представлял того ревностного офицера, которого знал в тридцать девятом году. Четыре года тотальной войны способны изменить человека. Меня они, например, изменили. На Крите я потерял не имеющую большого значения, но заметную часть своего левого уха. «Дядюшку» Краучбека послали сюда с определенной целью: возможно, для слежки за майором Людовичем, а может, наоборот, чтобы тот следил за ним. Тот или другой является фашистским агентом, а может быть, и сразу оба. «Дядюшка» Краучбек работал в штабе особо опасных операций – пресловутая конспиративная сеть. Возможно, ваш Людович получил приказ в запечатанном пакете, в котором не было никаких объяснений, просто было сказано: «Вышеуказанного офицера пустить в расход». Позавчера кто-то говорил, что устроить так, чтобы парашют не раскрылся, – дело очень простое. Номер Краучбека в группе был известен заранее. Я не сомневаюсь, что Людович и его сообщники подстроили какую-то ловушку.

Бесхитростный капитан Фримантл, тоже в немалой степени подогретый кровавым, красно-коричневым вином, охотно ухватился за высказанную де Саузой идею.

– Фактически, – сказал он, – именно об этом в первую очередь Людович и спросил, когда я доложил о прыжке Краучбека. «Не раскрылся парашют?» – спросил он, как будто это обыкновеннейший случай.

– Все это было подстроено так, чтобы не вызвать никаких подозрений. Начальник не должен был знать, в какое именно время произойдет убийство. Оно могло быть запланировано и на позавчерашний день, и на вчерашний. Но непредвиденный случай спас Краучбека – на время, конечно. Теперь они снова схватили его. По-моему, ни вы, ни я никогда больше не увидим моего старого товарища по оружию.

Они обсудили и детально развили возможности заговора, контрзаговора и предательства. Капитан Фримантл был бесхитростным человеком. До войны он был скромным сотрудником в одной из страховых компаний. Занимаемая им в течение последних трех лет должность позволяла ему иногда заглядывать в суть тайных операций. Слишком много странных людей прошло за короткое время через его узкое поле зрения, чтобы он мог не знать о существовании запутанного мира лжи, обмана и опасностей, находившегося за пределами его скромного опыта. Короче говоря, он был готов поверить всему, что ему скажут. Де Сауза несколько запутал его, пожалуй, только тем, что наговорил всего слишком много.

Позднее, когда они ехали обратно в центр, де Сауза развил идею еще об одном заговоре.

– А не слишком ли мы современны? – спросил он. – Мы рассуждаем категориями тридцатых годов. Но ведь и Краучбек, и ваш майор Дракула пришли в человечество в двадцатых годах. Возможно, в этом деле играет роль какое-нибудь любовное побуждение. Ваш начальник – очень подозрительный тип, а половая жизнь «дядюшки» Краучбека всегда была окутана тайной. Когда я служил с ним, он никогда не проявлял никаких признаков интереса к женщинам. Вполне возможно, что мы имеем здесь дело с самым заурядным случаем шантажа или, еще вероятнее, со случаем ревности на любовной почве.

– Почему «еще вероятнее»?

Капитан Фримантл окончательно запутался и соображал с трудом.

– Просто потому, что в общем-то это менее омерзительно.

– А на каком основании вы считаете, что Людович имеет то или иное отношение к исчезновению Краучбека?

– Эта наша рабочая гипотеза.

– Я просто не знаю, то ли вы говорите Серьезно, то ли нет.

– Конечно, не знаете. Но согласитесь, вы ведь довольны нашей маленькой прогулкой, правда? Она несомненно дала вам кое-какую пищу для размышлений.

Капитан Фримантл возвращался в учебный центр озадаченный и погруженный в глубокое раздумье. Ему поручили тактично осведомиться у одного из наиболее серьезных офицеров группы, замечают ли он и его товарищи хоть какие-нибудь странности в поведении их начальника. Вместо этого Фримантл оказался в роли ведущего расследование загадочной тайны, может, даже убийства, мотивы которого скрываются или в высотах международной политики или в глубинах неестественного порока. Разобраться в этих делах капитану Фримантлу было отнюдь не легко.

В доме, когда они подъехали к нему, казалось, никого не было. Если не считать завывания ветра в трубах, в нем стояла полнейшая тишина. В гараже дежурил рядовой из роты обслуживания. Все остальные, не имея никаких дел, разошлись но своим комнатам и легли спать. Все, кроме майора Людовича, который, как сообщили капитану Фримантлу, уехал на машине еще тогда, когда все были на аэродроме. Он уехал с водителем и, отбывая, произнес фразу, обычно используемую всеми командирами частей для объяснения своего отсутствия: «Меня вызвали на совещание».

– Я думаю тоже пойти поспать, – сказал де Сауза. Спасибо за прогулку и за компанию.

Фримантл заглянул в свой чисто убранный кабинет. Никаких новых документов в этот день не поступило. Он тоже положил свою озадаченную голову на подушку. Африканское вино медленно, но верно проявило свое усыпляющее воздействие, и он проспал до того момента, пока в комнату не вошел денщик, чтобы поднять светомаскировочную штору на окне.

– Извините, сэр, – сказал он, увидев взъерошенную фигуру капитана, – я не знал, что вы здесь.

Капитан Фримантл медленно пришел в себя.

– Пора, пожалуй, вставать, – сказал он. – Начальник приехал?

– Так точно, сэр, – ответил денщик, широко улыбаясь.

– А почему ты смеешься, Ардингли?

Отношения между капитаном Фримантлом и денщиком Ардингли строились на доверии и сердечности, чего нельзя было сказать об отношениях между Людовичем и тем же денщиком.

– Майор, сэр. Он очень смешной.

– Смешной? – В теперь уже полностью освободившуюся от сна голову капитана Фримантла возвратились фантасмагорические воспоминания. – Почему же он смешной, Ардингли?

– Так точно, сэр. Он был смешной, а теперь у него еще маленькая собачонка.

– И что же, он стал от этого еще смешней?

– Видите ли, сэр, он как-то не похож на майора, когда возится с ней.

– Пожалуй, мне лучше пойти и взглянуть на него.

– Вы, наверное, скажете, что он просто влюблен в эту собачонку, – добавил Ардингли.

Капитан Фримантл прилег отдохнуть вечером не раздеваясь, теперь он снял ботинки, носки и мундир, надел свою повседневную форму и прошел по коридору в ту часть второго этажа, которую занимал майор Людович. Остановившись у двери, он услышал за ней звуки, такие же, какие издает крестьянка, кормящая кур, Фримантл постучал в дверь и вошел.

Пол в комнате Людовича был уставлен блюдцами с молоком, подливами, соусами, колбасным фаршем, печеньем, сосисками и другими предметами кулинарного искусства. В нескольких местах пища была нагло расплескана и разбросана; ничто из этого меню, видимо, не возбуждало аппетита китайского мопса, который, свернувшись в комочек, лежал на смятой бумаге под кроватью Людовича. Это был очень миленький песик с такими же выпуклыми глазами, как у самого Людовича. Людович стоял на четвереньках и произносил те самые звуки, которые Фримантл услышал еще в коридоре. Приподняв голову, Людович посмотрел на вошедшего заместителя. Лицо его выражало безудержное ликование и радость, на нем не было ни признаков усталости и обремененности делами, ни негодования по поводу вторжения. Он был охвачен желанием поделиться переполнявшим его сердце восторгом.

– Кор, – сказал он, – вы только взгляните на этого маленького субъекта. Ничего не берет из того, что я предлагаю ему. Я уж начал беспокоиться, не заболел ли он. Я даже хотел было позвать начальника медицинской службы. Но не успел я отвернуться и на секундочку, как он расправился с последним номером «Севайвэла». Что вы скажете о таком аппетите? – Затем, перейдя на слащавый и, как показалось Фримантлу, ужасный тон страстно влюбленного человека, Людович обратился к собачонке: – Что скажет мой заместитель, капитан Фримантл, если ты не будешь есть его жратву, а? Что скажет редактор, если ты ешь его умный журнал?

Гай между тем лежал на койке в какой-нибудь миле от Людовича и его любимого щенка. В Англии в те времена то в одном, то в другом месте создавались такие, по словам де Саузы, малоизвестные и малодоступные заведения, в которых по тем или иным причинам содержались те или иные виды вооруженных сил его королевского величества. Именно в такое заведение попал и Гай. На нем была не принадлежавшая ему фланелевая пижама; его нога была заключена в гипсовую повязку, и ему казалось, что эта конечность потеряла какую ты то ни было связь с остальным телом. Его оставили одного в бараке, где музыка гремела так оглушительно, что бушующий снаружи ветер был совершенно неслышим. Это был специальный аэродромный пункт неотложной медицинской помощи. Гай был доставлен сюда из госпиталя военно-воздушных сил на санитарной машине. Молодой госпитальный врач сообщил ему перед отправкой, что необходимости в каком-либо специальном лечении ноги нет. «Просто лежите и отдыхайте, – сказал он. – Через несколько недель мы еще раз заглянем к вам и, наверное, снимем гипсовую повязку. Вам будет там отлично».

Но Гаю вовсе не было отлично. Больных в палате больше не было. Единственным собеседником Гая, после того как ушли доставившие его на носилках санитары, оказался присевший на край койки молодой парень, который сразу же представился:

– Я Си-Оу[95].

– Начальник? – спросил Гай без особого удивления.

– Отказывающийся от военной службы, – ответил парень.

Затем под шум джазовой музыки парень многоречиво, но довольно путано объяснил причины отказа. Это были не политические и не этические, а какие-то оккультные причины, неуловимым образом связанные с Великой Пирамидой.

– Я мог бы дать вам на время книгу об этом, но в ней этот вопрос изложен очень ограниченно.

В этом молодом человеке Гай не заметил ни признаков злого умысла, ни чего-нибудь такого, чем он мог бы расположить к себе. Гай попросил у него что-нибудь почитать.

– Однажды сюда приезжал какой-то тип из управления культурно-бытового обслуживания и привез несколько книг. Но, по-моему, кто-то просто-напросто порвал и выбросил их. Да и книги-то это были такие, что читать их никто не стал бы. А газет и журналов в военно-воздушных силах не выписывают. Тот, кто хочет узнать новости, слушает их здесь по радио.

– А вы не можете прекратить этот дьявольский шум?

– Какой шум?

– Да вот эту радиопередачу.

– О нет! Я не могу. Ее транслируют специально. По всему городку. К тому же это не радиопередача. Это проигрывают пластинки. Вы очень скоро привыкнете и не будете замечать этого шума.

– А где моя одежда?

Молодой парень неуверенно обвел взглядом палату.

– Тут ее, кажись, нет, правда ведь? Наверное, ее забыли захватить сюда. Вам придется спросить у Эдмина.

– А кто такой Эдмин?

– Какой-то тип, который бывает здесь раз в неделю.

– Послушайте, дружище, мне надо как-нибудь выбраться отсюда, – сказал Гай. – Сделайте одолжение, позвоните в парашютную школу и попросите капитана Фримантла. Скажите, чтобы он приехал сюда.

– Нет, я вряд ли смогу это сделать.

– Почему же, черт возьми?

– По телефону разрешается разговаривать только Эдмину. А какой номер в школе?

– Я не знаю.

– Ну вот видите.

– А можно увидеть этого Эдмина?

– Увидите, когда приедет.

Весь этот мучительный день Гай пролежал на койке, созерцая все детали гофрированной крыши постройки и слушая разносившуюся во всех направлениях оглушительную джазовую музыку. Молодой парень довольно часто приносил ему кружки с чаем и тарелки с несъедобным месивом. В медленном ходе бессонных часов второй ночи Гай твердо решил сбежать.

К ночи ветер утих. Его товарищи, подумал он, наверное, готовятся теперь к пятому прыжку с парашютом. Превозмогая боль, напрягая все силы и держась за спинки пустующих коек, он пробрался из одного угла палаты в другой, где стояла почти безволосая от долгого употребления половая щетка, которой, видимо, подметали пол. Пользуясь ею как костылем, Гай вышел из барака наружу. Он узнал окружающие здания; путь по асфальтированному грунту до офицерской столовой для здорового человека не составил бы никакого труда. Но именно теперь, впервые после своего неудачного приземления на парашюте, он почувствовал острейшую боль в травмированной ноге. Обливаясь, несмотря на прохладное ноябрьское утро, потом, он преодолел наконец пятьдесят трудных шагов до столовой. В алебардийском казарменном городке такой его подвиг, разумеется, не остался бы незамеченным. Здесь же никому до него не было никакого дела и никто не попытался ни остановить его, ни оказать ему помощи.

Наконец он добрался до столовой и, войдя в нее, опустился в кресло.

Один или два авиатора посмотрели на него изумленно, однако восприняли появление этого инвалида в пижаме с таким же безразличием, с каким несколько дней назад они встретили одетых в форму парашютистов с Гаем во главе. Стараясь преодолеть шум все той же джазовой музыки, Гай крикнул одному из них:

– Эй, послушайте, я хочу написать письмо!

– Пишите. Меня это никоим образом не беспокоит.

– А есть здесь где-нибудь листок бумаги и перо?

– Я что-то нигде не вижу. А вы?

– А что ваши ребята делают, если им нужно написать письмо?

– Мой старик всегда учил меня: «Старайся никогда не излагать свои мысли письменно».

Авиаторы посматривали на Гая с некоторым изумлением. Одни из них выходили, на их место приходили другие.

Гай сидел и ждал. И не напрасно. По прошествии примерно часа в столовую прибыла группа парашютистов, на этот раз во главе с капитаном Фримантлом.

Фримантл уже дважды откладывал до утра принятие того или иного решения в связи с исчезновением Гая. Безоговорочно он теперь не соглашался ни с одной гипотезой де Саузы, однако атмосфера таинственности вокруг их событий и явлений сохранилась, и он был совершенно не подготовлен к тому, чтобы увидеть Гая во фланелевой пижаме, с половой щеткой в руке. Фримантл медленно, явно опасаясь чего-то, подошел к Гаю.

– Слава богу, что вы пришли, – сказал Гай с непривычной для Фримантла теплотой.

– Да, мне нужно обсудить кое-что с начальником аэродрома.

– Вы должны забрать меня отсюда.

Капитан Фримантл служил в армии уже более трех лет, и, поскольку все связанные с Гаем события были истолкованы в столь мрачном свете, его решение было быстрым и точным.

– Это не в моей компетенции. Вас должен выписать начальник медицинской службы.

– Там, где я нахожусь, нет никакого начальника. Там хозяйничает какой-то санитар.

– Он тоже не компетентен. Документ должен быть подписан начальником медицинской службы.

Одиннадцать «клиентов» пребывали в мрачном настроении. Испытанные ранее подъем и веселье уступили место страху. На этот последний прыжок они шли явно поневоле. Де Сауза, увидев Гая, приблизился к нему.

– Значит, вы живы и здоровы, «дядюшка», – сказал он.

Гай был для де Саузы как бы источником, из которого он черпал все свои выдумки, помогавшие коротать время. Теперь всему этому наступил конец. Де Сауза сейчас стремился как можно скорее закончить курс обучения и вернуться в Лондон, к ожидающей его подружке.

– Я просто сойду здесь с ума, Франк.

– Да, – согласился де Сауза, – я не удивлюсь, если это действительно произойдет.

– Капитан Фримантл уверяет, что предпринять что-нибудь в отношении меня он совершенно бессилен.

– Да, да. По-моему, он действительно не в состоянии. Ну ладно, очень рад, что вы живы и здоровы, «дядюшка». Кажется, нас уже приглашают в самолет.

– Франк, а ты помнишь Джамбо Троттера, там, в алебардийском казарменном городке?

– Нет. Не могу сказать, что помню его.

– Он, наверное, смог бы помочь мне. Послушай, позвони ему, пожалуйста, как только вернешься в школу. Просто расскажи ему, что со мной произошло и где я нахожусь. Я могу дать тебе номер его телефона.

– Но вернусь ли я еще – вот вопрос. И в настоящее время этот вопрос беспокоит меня больше всего. Мы подвергаем свою жизнь страшной опасности всякий раз, когда поднимаемся на этом проклятом самолете, или, вернее, всякий раз, когда спрыгиваем с него. Не исключено, что я окажусь на койке рядом с вашей, да еще без сознания. А возможно, и вовсе подохну. Младший инструктор знаете как сказал нам: «Если парашют не раскроется, вы при падении сами же выдавите себе могилу глубиной пять футов, и останется только взять лопаты да засыпать ее выдавленной землей». Я нет-нет да и напоминаю об этой возможности Джилпину.

– Франк, ну ты все-таки позвонишь Джамбо?

– Если останусь жив, «дядюшка», то обязательно позвоню.

Гай заковылял обратно к бараку, где была его койка.

– Ну как, снаружи, наверное, было холодновато? – спросил его все тот же молодой парень.

– Очень холодно, – ответил Гай.

– А я тут обыскался, думаю, кто это мог взять мою щетку.

Утомленный прогулкой. Гай снова лег на койку. Его нога в гипсе болела больше, чем когда бы то ни было после ушиба. Через некоторое время молодой парень принес ему чай.

– Взял вам в канцелярии командира эскадрильи кое-что почитать, – сказал он, подавая Гаю два до неузнаваемости потрепанных иллюстрированных журнала, которые, видимо, в соответствии с их весьма давним первоначальным предназначением все еще назывались «комиксы», но которые, судя по цене, было бы вернее назвать теперь «грошовые ужасы», ибо все иллюстрации были одинаково ужасающими.

Над бараком раздался рев совершающего посадку самолета.

– Это учебный самолет для прыжков с парашютом? – спросил Гай.

– Не знаю, я в этом не разбираюсь.

– Будь добр, выйди и узнай, пожалуйста, не получил ли кто-нибудь травмы.

– О, мне таких вещей никто не скажет. Я думаю, они и сами-то этого не знают. Летчики просто сбрасывают парашютистов и возвращаются на аэродром. А тела уже подбирают наземные команды.

Гай стал рассматривать комиксы командира эскадрильи.

Где бы ни появлялся де Сауза, он неизменно сеял необоснованное беспокойство и волнение.

Лишь немногие другие события могли бы вызвать сострадание Джамбо с такой силой, с какой оно было вызвано сообщением о том, что алебардист попал в руки военно-воздушных сил. Никто из знавших Джамбо недостаточно не подозревал в нем человека быстрых действий. В случае с делом Гая он моментально переменил обычный для себя спокойный аллюр и перешел с рыси на карьер. На машине из Лондона в Эссекс на максимальной скорости мчался не только сам Джамбо, но и ею шофер и денщик. Во второй машине, не отставая от первой, мчались начальник медицинской службы транзитного лагеря со своим денщиком, а позади них – еще одна машина – «скорая помощь» со всем своим экипажем. Были составлены и подписаны предоставляющие соответствующие права документы и соответствующий отпускной билет; в госпитале быстро собрали одежду Гая, а в учебном центре – его остальное имущество. Затем все в том же темпе из аэродромного пункта неотложной медицинской помощи забрали самого Гая и доставили его в Лондон. Он оказался в своей тихой комнате еще до того, как де Саузу, Джилпина и еще девять «клиентов» посадили в автобус и повезли в распределительный центр.

Утром следующего дня капитан Фримантл явился в кабинет начальника с намерением доложить ему о текущих секретных документах. Майор сидел за своим дубовым письменным столом, на отполированной поверхности которого, там, где обычно лежала раскрытая тетрадь, на страницы которой он записывал осенявшие его мысли, сейчас не было ничего, кроме китайского мопса. Людович тщетно пытался привлечь внимание песика, подталкивая к его мордочке или шарик для пинг-понга, или клубок ниток, или канцелярскую резинку.

– Как вы намерены назвать щенка, сэр? – спросил капитан Фримантл подобострастным тоном, который обычно вызывал у Людовича пренебрежение. На этот раз начальник встретил Фримантла более приветливо.

– О, вы знаете, я уже много думал об этом. Капитан Клэр звал свою собаку Фридой. Но это имя исключается, потому что у него была сука, а у меня – кобель. Я знал одного пса, которого звали Трупер, но это был огромный пес, совсем не похожий на моего мопса. – Людович с неприязнью взглянул на принесенные Фримантлом документы. – Работа, – сказал он. – Опять эта рутина. Ну хорошо, положите их вот сюда. – Он нежно, как младенца, перенес щенка со стола в корзину. – Лежи здесь, – сказал он. – Твоему папочке надо зарабатывать тебе на обед.

Капитан Фримантл отдал честь и вышел. Людович разыскал соответствующие бланки и начал писать заключения о подготовке «клиентов».

«Де Сауза О.К.», – прочитал он в докладе о результатах подготовки «клиентов» и сразу же написал свое краткое заключение: «Вышеупомянутый офицер удовлетворительно закончил курс и рекомендуется к использованию в боевых операциях».

О Джилпине он написал: «Первоначальные страх и нежелание прыгать с парашютом в ходе дальнейшей подготовки преодолены, но с очевидным усилием. Твердость характера этого офицера рекомендуется подвергать проверке и в дальнейшем».

Доклад о Гае Людович намеренно рассматривал последним. Главный инструктор написал о нем: «Н.К.Ч.Н.Г. Слишком стар. Желание велико, но физически слаб». Людович задумался, подыскивая в уме слова, которыми можно было бы выразить решение, созревшее у него заранее. Наконец он написал: «Небольшой несчастный случай, отнюдь не являющийся результатом слабого физического развития или невнимательности этого офицера, не позволил ему закончить полный курс обучения. Однако он проявил столь выдающиеся способности, что рекомендуется для немедленного использования в операциях без дальнейшей подготовки».

Людович поставил на документах гриф: «Совершенно секретно» и сложил их пополам, запечатав в серию конвертов и вызвав своего заместителя.

– Ну вот, – сказал он, обращаясь к своему песику, – твой папочка закончил эту проклятую, изнурительную работу. А ты, наверное, подумал, что я совсем забыл тебя, а? Наверное, ревнуешь меня ко всем этим отвратительным людям?

Когда капитан Фримантл вошел в кабинет, он увидел, что Людович держит мопса на груди, прижимая его к себе застегнутыми пуговицами мундира так, что из-под бортов торчит только ослепительно белая голова щенка.

– Я придумал, как назвать его, – сказал Людович. – Вам может показаться, что это самое обычное имя, но для меня оно связано с очень горькими воспоминаниями. Я буду звать его Фидо.

9

В течение приближавшегося к концу года Джамбо относился к Гаю не как к любящему приключения безрассудному офицеру с временным чином, а как к закаленному алебардисту, которого, как самого Джамбо, несправедливо, жестоко и бессердечно перевели на второстепенную роль. Транзитный лагерь, несмотря на искреннее желание Джамбо обеспечить в нем для Гая привилегированные условия, был далеко не идеальным местом для больного, прикованного к постели. Лагерь был прекрасным местом, чтобы уходить из него рано утром и возвращаться туда поздним вечером. Но проводить в нем дни и ночи, особенно в положении Гая, который почти не смыкал глаз из-за острой пульсации и ощущения тяжести в ноге, обремененной гипсовой повязкой, было просто невыносимо. Два первых дня, освобожденный от оглушительной джазовой музыки и от чрезмерного внимания молодого парня в аэродромном пункте неотложной помощи. Гай чувствовал себя сравнительно хорошо. Затем на пего напала тревожная меланхолия, и это не ускользнуло от внимания Джамбо.

– Вам надо бы побольше видеться с людьми, – сказал как-то Джамбо. – В некоторых отношениях здесь, конечно, скучно и неудобно. Женщины в лагере бывают очень редко. В сущности, гражданским вход сюда вообще запрещен. А у вас нет таких, у кого вы могли бы временно пожить? Деньги на аренду квартиры выписать проще всего.

Гай призадумался. Артур Бокс-Бендер? Вряд ли он обрадуется Гаю. Кирсти Килбэннок? У нее живет Вирджиния.

– Нет, – ответил он, – по-моему, таких нет.

– Жаль. А что, если я пошлю письмецо в ваш клуб? Ваш швейцар, может быть, пришлет кого нибудь навестить вас. Кстати, как ваша нога сегодня?

Травма у Гая была несерьезной: видимо, что-нибудь треснуло, что-нибудь слегка сдвинулось с места. Чувствовал он себя лишь немногим хуже, чем после того памятного вечера в алебардийском казарменном городке с приглашением гостей. Однако ему было очень трудно передвигаться, и, конечно, мешала боль. Икра и лодыжка ноги вспухли, – вероятно, от слишком тугой гипсовой повязки.

– Я думаю, мне будет намного легче без этой вот штуки, – сказал Гай, показывая на гипс.

– А Кто вам наложил ее?

– Какой-то доктор в госпитале военно-воздушных сил.

– Надо как можно скорее снять ее, – согласился Джамбо. – Я сейчас же пришлю вам нашего эскулапа.

Вскоре к Гаю пришел прикомандированный к лагерю майор медицинской службы сухопутных войск, занимавший одну из наиболее спокойных должностей в этой весьма занятой службе. Он принес с собой ножницы и старательно снял повязку.

– Я уверен, что все будет в полном порядке, – сказал он. – Им следовало бы выслать мне рентгеновские снимки, но они, конечно, не догадались сделать это. Ну как, без повязки вам лучше, правда?

– Намного лучше.

– Это очень важно, если вам так действительно лучше. По-моему, вам необходимы тепловые процедуры. Я пришлю санитара с лампой.

Однако перевоплощение флорентийского соловья не состоялось. Опухоль на икре и лодыжке слегка уменьшилась, а колено, наоборот, вспухло. Вместо постоянной ноющей боли Гай страдал от частых мучительных спазм, если поворачивался в кровати. Но в целом эти боли для него были предпочтительнее.

Непосредственным результатом обращения Джамбо в клуб «Беллами» был визит лейтенанта Пэдфилда. Он приехал утром, когда большая часть мужчин и женщин в Лондоне создавали видимость занятости или в самом деле были заняты. Пэдфилд принес свежий номер «Севайвэла» и стаффордширскую фаянсовую фигурку мистера Глэдстоуна; кроме этого у него был в руках замечательный букетик хризантем, но это, разумеется, не для Гая.

– Я заглянул к вам по пути в «Дорчестер», – пояснил он. – У Руби вчера вечером произошло довольно неприятное событие. Один из наших здешних генералов – большой поклонник Питера Пэна. Руби пригласила его на обед, чтобы познакомить с сэром Джеймсом Барри. Я тоже получил ее приглашение. Меня очень удивило, что Барри еще жив. Он ведь совершенно определенно умер. Мы прождали его целый час, и, когда Руби позвонила наконец, чтобы несли обед, ей сказали, что прислуги в отеле нет и что объявлена воздушная тревога. «Вот поэтому его и нет, – сказала Руби. – Он ушел в бомбоубежище. Смешно. В его-то возрасте». Таким образом, никакого обеда не состоялось, генерал расстроился. Руби тоже.

– А вы действительно ведете очень хлопотливую и напряженную жизнь, Лут.

– Говорят, что в Нью-Йорке тоже все время происходят такие вещи. Все личные секретари, ведающие приемами и приглашениями, находятся в Вашингтоне. Поэтому я думаю, что букетик цветов…

– Вы и фигурку мистера Глэдстоуна взяли бы к ней, Лут. Очень приятно, конечно, что вы принесли ее, но, видите ли, мне некуда поставить ее.

– По-вашему, она понравится Руби? У нес большей частью французские вещи.

– Ее муж был членом кабинета при премьере Аскуите.

– О да, конечно. Я забыл. Это, разумеется, меняет дело. Ну ладно, мне надо ехать. – У дверей он остановился, нерешительно размышляя о фаянсовой фигурке. – Глонобэны шлют вам свои соболезнования.

– Я их не знаю.

– И ваш дядя Перегрин тоже. Очень интересный человек… Вы знаете, Краучбек, по-моему, эта фигурка не впишется в комнату Руби.

– Тогда отдайте ее Гленобэнам.

– А они либералы?

– Мне кажется, да. Многие шотландцы – либералы.

Наконец лейтенант отправился наносить свой визит, оставив Гая с «Севайвэлом».

Это был номер, который сжевал маленький Фидо. Он был отпечатан задолго до того, как Эверард Спрюс получил рукопись Людовича. Гай переворачивал страницы журнала без особого интереса. По его мнению, журнал был под стать и, пожалуй, даже по-своему превосходил комиксы командира эскадрильи, особенно по части иллюстраций. Во времена заигрывания с марксистами Эверард Спрюс скрывал дискредитирующее его предпочтение Фрагонара Леже путем отрицания всякого интереса к графическому искусству, энергично и правильно утверждая, что рабочие в безразличии к этому искусству находятся далеко позади него самого. «Посмотрите на Россию», – говорил он, бывало. Однако в ранние дни «Севайвэла», еще до союза с Россией, министерство информации указывало, что, поскольку Гитлер провозгласил «образную живопись», защита космополитических авангардистов стала в Англии обязанностью всякого патриота. Спрюс согласился с этим безоговорочно, в результате чего «Севайвэл» стал довольно часто давать художественные приложения, которые подбирали Коуни и Фрэнки. Было такое приложение и в данном номере журнала: десять глянцевых страниц с различными каракулями. Просмотрев их, Гай перешел к очерку эмигранта-пацифиста Парснипа, прослеживавшего духовное сходство Кафки и Клаа. Гай не знал ни того, ни другого.

Следующим его навестил дядюшка Перегрин.

У дядюшки Перегрина, как и у лейтенанта Лута, свободного времени было хоть отбавляй. Он не принес никакого подарка, считая, что самого факта его появления здесь уже вполне достаточно. Он сел у койки Гая, не выпуская из рук зонтика и мягкой поношенной шляпы, и, укоризненно посмотрев на своего племянника, сказал:

– Тебе надо быть более осторожным, особенно теперь, когда ты стал главой семьи.

Перегрин был на пять лет моложе отца Гая, но выглядел он намного старше – несовершенное и плохо обработанное литье из одной и той же формы.

Лейтенант Лут назвал Перегрина Краучбека интересным человеком, и это суждение, несомненно, было уникальным. Конечно, это был человек с широким кругозором, хорошо начитанный, повидавший мир, полно и точно осведомленный во многих неясных для других вопросах, разборчивый коллектор всяких безделушек; человек, очень красиво одевавшийся на время исполнения своих обязанностей в католическом суде, но тем не менее человек, которого старались избегать даже те, кто разделял его интересы. Дядюшка Перегрин являлся примером не поддающейся четкому определению нечувствительности, которую Гай нередко замечал и у себя, – мрачная напряженность и замкнутость, которые довели Айво до умопомешательства и страшная мысль о которых преследовала Бокс-Бендера, когда он изучал письма своего сына из лагеря для военнопленных.

В 1915 году, в первый день пребывания в Дарданеллах, дядюшка Перегрин подхватил сложную форму дизентерии и всю остальную войну провел в качестве личного адъютанта губернатора колонии, который неоднократно, но безуспешно посылал телеграммы с просьбой об отзыве Перегрина. В двадцатых годах Перегрин бездельничал на дипломатической службе в качестве почетного атташе. Однажды в том же посольстве в ранге первого секретаря появился Ральф Бромптон, который попытался устроить его в канцлерское отделение Высокого суда правосудия Великобритании, и тоже безуспешно, потому что Перегрин был слишком высокого мнения о себе; из этого инертного элемента нельзя было высечь ни единой искорки. В течение десяти лет после снижения курса фунта стерлингов дядюшка Перегрин жил в Лондоне в старомодной квартире рядом с Вестминстерским кафедральным собором, где, надев тот или иной наряд, он иногда помогал выполнять ту или другую функцию. Возможно, для такого любознательного иностранца, каким был лейтенант Лут, Перегрин действительно представлял какой-то особый интерес. Нигде, кроме Англии, и ни в какое другое время, кроме своего, Перегрин появиться не мог.

Дядюшка Перегрин очень любил войну. За свою жизнь, когда падали бомбы, он нисколько не боялся. Его очень радовало то обстоятельство, что многие из его предсказаний в области внешней политики оправдывались. Позднее он подыскал себе подходящую работу. В те времена в разгаре было движение «за спасение», в ходе которого граждан призывали освободить свои полки от книг, чтобы превратить их в пульпу для изготовления из нее официальных бланков и для таких публикаций, как «Севайвэл». Благодаря этому движению успели исчезнуть многие редчайшие и ценнейшие тома, и только после этого министерству пришла в голову мысль, что продать их было бы гораздо выгоднее. Немедленно была создана комиссия, чтобы решить, что из обреченного на переработку в пульпу еще можно спасти; пожилые мужчины и женщины в поте лица своего рылись в связках книг и отбирали те из них, которые следовало спасти, оценить и продать. Как и во всех других делах, дядюшка Перегрин был скрупулезно честен, но он воспользовался прерогативой преимущественного права покупки, которым пользовались держатели киосков благотворительных базаров. Он неизменно просил какого-нибудь коллегу оценить то, что хотел купить, и, если цена оказывалась сходной, платил ее и откладывал книгу для себя. Таким образом его небольшая библиотека пополнилась всего какими-нибудь двадцатью томами, но каждый из них был истинным сокровищем библиофила. Дядюшка Перегрин приобрел эти тома по ценам, превалировавшим, как помнят любители книг, в небогатые последние мирные годы.

– Мой протеже – молодой американец – сообщил мне, что ты здесь, – продолжал дядюшка Перегрин. – Ты, наверное, помнишь, как мы познакомились с ним. А место-то здесь не очень хорошее, – добавил он, критически осматривая комнату Гая. – Раньше я об этом доме, кажется, ничего не слышал.

Он поинтересовался состоянием травмированного колена Гая и тем, как его лечат.

– А кто лечащий врач? – спросил он.

– Майор Бленкинсон.

– Майор Бленкинсон? Кажется, я никогда не слышал о нем. А ты уверен, что он разбирается в этом деле? Настоящих специалистов по колену очень мало. – Он рассказал о травме своего колена, полученной им много лет назад на теннисной площадке в Бордегаре. – Лечивший меня врач ничего не смыслил в колене. С тех пор оно у меня так и не пришло в норму. – Он взял «Севайвэл», просмотрел иллюстрации и заметил без злобы: – Э-э, все этот стиль модерн. – Затем перешел к разделу «государственные дела». – Ужасные новости с восточного фронта. Большевики опять продвигаются. Немцы, кажется, не в состоянии остановить их. Я скорее бы предпочел видеть в Европе японцев, у них, по крайней мере, есть император и какая-то религия. Если верить газетам, то мы к тому же еще и помогаем большевикам. Поистине мир сошел с ума.

После небольшой паузы он продолжал:

– Я ведь пришел пригласить тебя. Почему бы тебе не перебраться ко мне на квартиру и не побыть там до выздоровления? Места там много; миссис Корнер все еще у меня, готовит, как может, из пайков. Лифт работает, а сейчас ведь многие дома лишены этого. Там у нас в соборе голландский монах-доминиканец – это не значит, конечно, что я одобряю доминиканцев вообще, – устраивает действительно интересные рождественские собрания. Ты сможешь убедиться, что ходом войны он совершенно недоволен. И вообще, там тебе будет гораздо лучше, чем здесь. Я по вечерам большей частью дома, – добавил он, как будто это обстоятельство было чрезвычайно привлекательным.

Гай не отверг сразу предложения, видимо, из-за своего меланхолического настроения; фактически, он принял его.

Джамбо позаботился о санитарной машине, и Гая доставили к новому месту жительства. Лифт, как и обещал Перегрин, работал, и Гая подняли в большую, мрачную, тесно заставленную мебелью квартиру. Экономка миссис Корнер приняла его как раненного на фронте солдата.

Не очень далеко от того места, где находился теперь Гай, полковник Грейс-Граундлинг-Марчпоул изучал доложенный ему для утверждения документ.

– Краучбек? – спросил он. – А у нас есть досье на него?

– Да, в деле Бокс-Бендера.

– Да, да, я помню. И шотландские националисты.

– И священник в Александрии. Ничего особенного на него с тех пор не поступало.

– Возможно, он потерял связь со своим руководством. Хорошо, что мы не арестовали его в то время. Если мы позволим ему сейчас попасть в Италию, он может навести нас на неофашистскую шпионскую сеть.

– Но следить за ним там будет не легко. Необходимые меры безопасности в Восьмой армии соблюдаются далеко не всегда.

– Нет. Это спорный вопрос. В целом можно сказать, что соблюдаются.

Полковник написал: «Для секретной работы в Италии этот офицер рекомендован быть не может» – и перешел к следующей фамилии – де Сауза.

– Член коммунистической партии с хорошей репутацией, – сказал он. – Очень кстати в данный момент.

Комната, в которой Гаю предстояло провести шесть недель и принять важное решение, за весь период проживания в этой квартире дядюшки Перегрина занималась всего несколько раз. Окно выходило на кирпичную стену. Комната была обставлена мебелью, вывезенной из Брума. Гай лежал на огромной старинной кровати, украшенной медными шарообразными шишками. Здесь Гаю нанес очередной визит майор Бленкинсон.

– Опухоль все еще не спадает, – констатировал он. – Единственное средство – это держать ногу вверх.

Во время первых дней пребывания на новом месте у Гая побывало несколько посетителей; среди них был Йэн Килбэннок.

После двадцати минут бесцельной болтовни он спросил:

– А ты помнишь Айвора Клэра?

– Да, помню.

– Он сейчас с чиндитами в Бирме. Удивительно, правда?

Гай вспомнил, как впервые увидел Айвора в Боргезских садах.

– Ничего удивительного.

– Слухи доходят до Дальнего Востока только через некоторое время. А может, ему уже надоели вице-королевские круги?

– Айвор не верит в жертвы. Да и кто верит-то в наше время? Но он обладает сильным желанием выиграть.

– Я не представляю себе ничего более жертвенного, чем таскаться по джунглям с этими головорезами. Не знаю, что именно он намеревается выиграть там.

– Было время, когда Айвор мне очень нравился.

– О, мне он и сейчас нравится. Все уже забыли его ошибку на Крите. Именно поэтому-то и странно, что он выдает сейчас себя за героя.

Когда Йэн ушел, Гай долго размышлял о полной противоположности между желанием принести себя в жертву и желанием выиграть. Это, казалось, в какой-то, пусть еще неопределенной мере имело отношение лично к нему и его положению. Он еще раз перечитал письмо отца, которое всегда носил с собой: «…Господь бог никогда не становится в позу и не подчеркивает своего превосходства. Он принимает страдания и несправедливости… Количественные критерии здесь неприменимы…»

В это время проходила Тегеранская конференция, на которой количественные критерии имели первостепенное значение.

В конце первой недели декабря 1943 года, как свидетельствуют исторические записи, мистер Уинстон Черчилль показал мистеру Рузвельту сфинкса. Ободренные уверенностью своих военных советников в том, что немцы капитулируют этой зимой, два могущественных пожилых джентльмена обошли вокруг колосса, молча наблюдая, как вечерние тени смягчают черты этого древнего изваяния. Несколькими часами позднее то же самое солнце скрылось за горизонтом и в Лондоне, не с такими контрастными световыми тенями, как в пустыне, а постепенно тускнея в пелене дождя и оставляя в темноте мокрые неосвещенные мостовые города. В этот час с почти таким же самодовольным и мыслящим выражением на лице, с каким лидеры «Свободного мира» созерцали сфинкса, дядюшка Перегрин, стоя у раскрытой двери, созерцал женщину, нажавшую на кнопку звонка его квартиры.

– Я пришла повидаться с Гаем Краучбеком, – сказала она.

На лестничной площадке было темно. Коридор был освещен очень слабо. Дядюшка Перегрин считал затемнение важной мерой и строго и неукоснительно соблюдал все относящиеся к этой мере правила.

– А он ожидает вас?

– Нет. Я только что узнала, что он здесь. Вы не помните меня? Вирджиния.

– Вирджиния?

– Вирджиния Краучбек, по тому времени, когда вы знали меня.

– О! – воскликнул дядюшка Перегрин. – В самом деле? Это вы? – Практически он никогда не смущался, но, если до сознания Перегрина доводился какой-нибудь новый, неизвестный факт, на его усвоение ему требовалось некоторое время. – Сегодня ужасная погода, – продолжал он. – Надеюсь, вы не промокли на пути сюда?

– Я приехала на такси.

– Отлично. Вы уж простите, что я не узнал вас. А вы действительно уверены в том, что Гай захочет увидеть вас?

– Почти на сто.

Дядюшка Перегрин закрыл входную дверь и сказал:

– Я был на вашей свадьбе. А после этого мы встречались с вами?

– Один или два раза.

– Вы уехали в Африку. Потом мне кто-то говорил, что вы уехали в Америку. А теперь вы хотите видеть Гая?

– Да, пожалуйста.

Он провел Вирджинию в гостиную.

– Вы найдете здесь много интересных вещей, – сказал он, словно предсказывая длительное ожидание. – Разумеется, если вы интересуетесь редкими вещами.

Он прикрыл за собой дверь. Войдя в комнату Гая, он, прежде чем начать разговор, прикрыл дверь и в нее.

– Там пришла молодая дама. Говорит, что твоя жена.

– Вирджиния?

– Да, так она назвала себя, по крайней мере.

– Хорошо. Пошлите ее сюда.

– А ты хочешь увидеть ее?

– Очень хочу.

– Если что-нибудь произойдет, ты позвони. Миссис Корнер уже ушла, но я услышу твой звонок.

– А что, собственно, вы имеете в виду, дядюшка?

– Да что угодно. Ты же знаешь, на что способны женщины.

– А вы сами-то знаете, дядюшка?

Дядюшка задумался на несколько секунд, затем согласился:

– Да, кажется, ты прав. Пожалуй, не знаю.

Затем он вышел, привел Вирджинию и оставил мужа и жену вдвоем.

На то, чтобы принять подобающий внешний вид, Вирджиния затратила немало труда. Кирсти дома не было, она ушла праздновать день святого Николаев в частной подготовительной школе своего сына, поэтому Вирджинии пришлось позаимствовать одежду, которую она недавно продала Кирсти, без разрешения. Ни признаков беременности, ни каких-либо других существенных перемен в ее внешности с тех пор, как они виделись в последний раз. Гай не заметил. Она решительно подошла к кровати, поцеловала его и сказала:

– О, дорогой, как долго мы не виделись!

– С четырнадцатого февраля сорокового года, – уточнил Гай.

– Неужели так давно? А почему ты запомнил число?

– Это был важный день в моей жизни – плохой день, критический… Я слышал о тебе. Ты работаешь в конторе Йэна и живешь у него и Кирсти.

– А еще что-нибудь слышал? Что-нибудь довольно отвратительное?

– Ходят разные слухи…

– О Триммере?

– Йэн что-то говорил о нем.

– Он говорил все правильно. – Вирджиния вздрогнула от отвращения. – И чего только не происходит с человеком? Во всяком случае, с этим покончено, но жизнь у меня до сих пор безотрадная. Уж лучше бы мне было остаться в Америке. Сначала все это представлялось веселой забавой, но длилась она недолго.

– Я убедился в этом, – сказал Гай. – Не совсем тем же путем, правда… Последние два года была такая же скука, как и в мирное время.

– Ты мог бы заглянуть ко мне.

– Я вел себя очень глупо во время нашей последней встречи, помнишь?

– О, ты об этом … – сказала Вирджиния пренебрежительно. – Если бы ты только знал, как отвратительно ведут себя в таких случаях другие! Все это забыто, будь спокоен.

– Но я-то не забыл.

– Ну и глупо.

Вирджиния придвинула к кровати стул, закурила сигарету и нежно спросила Гая о ранении.

– Какой ты храбрый! – восторженно заметила она. – Ты действительно мужественный человек. Прыгнуть с парашютом! Я умираю от страха только оттого, что нахожусь в самолете, не говоря уже ни о каких прыжках. – После короткой паузы она добавила: – Я ужасно опечалилась, когда узнала о смерти твоего отца.

– Да. Я всегда надеялся, что он проживет дольше. Его здоровье пошатнулось лишь за несколько месяцев до кончины.

– Мне, конечно, хотелось увидеть его. Но, по-моему, он не пожелал бы этого.

– Он давно уже перестал ездить в Лондон, – сказал Гай.

Вирджиния впервые окинула взглядом темную комнату Гая.

– А почему ты здесь? – спросила она. – Йэн и Кирсти говорят, что ты стал теперь богатым.

– Пока еще нет. Адвокатам все еще не до моих дел. Однако в конечном итоге мое финансовое положение, кажется, немного улучшится.

– А у меня – полнейший крах.

– На тебя это совсем не похоже.

– О, ты еще убедишься, что я переменилась во многих отношениях. Послушай, а как бы мне развлечь тебя? Мы, помнится, любили играть с тобой в пикет?

– Не играл уже много лет. Да и карт в этом доме, кажется, нет.

– Завтра я принесу их. Хочешь?

– Приноси, если придешь.

– Конечно, обязательно приду. Если ты не возражаешь, разумеется.

Гай не успел еще ответить ей, как дверь открылась и в комнату вошел дядюшка Перегрин.

– Я просто интересуюсь, не нужно ли вам что-нибудь, – сказал он.

Что его беспокоило? Подозрение в возможности убийства? Совращения? Он стоял, внимательно созерцая их – так же, как те два лидера великих держав созерцали сфинкса, – не рассчитывая на участие в разговоре, но подсознательно ощущая существование проблем, решение которых лежало за пределами его возможностей. Им двигало также и более простое чувство – желание еще раз взглянуть на Вирджинию. Он не привык к таким посетителям, а Вирджиния к тому же обладала какой-то необъяснимой притягательной силой. Начитанный, повидавший мир, хорошо осведомленный во всем, он был тем не менее каким-то посторонним в этом мире. Он редко в прошлом понимал шутки, которые отпускал на его счет Ральф Бромптон. Вирджиния была греховной женщиной, роковой женщиной, приведшей к упадку семью Краучбеков; и, что еще важнее, дядюшка Перегрин считал ее главной виновницей. Не ему, конечно, разбираться в трудно различимых причинах неудачи. Вырождения и отчаяния; для этого нужно обладать куда более острым зрением, чем у него. За время, прошедшее с того момента, как дядюшка Перегрин проводил Вирджинию в комнату Гая, он и не пытался возобновить чтение, которым был занят до ее прихода. Он стоял у газового камина и размышлял над тем немногим, что запечатлелось в его воображении в результате нескольких беглых взглядов на Вирджинию. Он вернулся в комнату Гая, чтобы убедиться в безошибочности своих впечатлений о ней.

– Боюсь, что выпить у меня ничего не найдется, – сказал он.

– Боже мой, зачем же! Это совсем не обязательно.

– У Гая, по-моему, частенько бывает джин.

– Все выпито, – сказал Гай. – Теперь он у меня будет только после следующего визита Джамбо.

Дядюшка Перегрин стоял как очарованный. Ему явно не хотелось удаляться. Неудобное положение разрядила Вирджиния.

– Ну, мне надо идти, – сказала она, хотя торопиться ей было совершенно некуда. – Но я еще приду и теперь знаю, что привести с собой. Карты и джин. Ты заплатишь за них, Гай, правда ведь?

Дядюшка Перегрин проводил Вирджинию до двери, затем вошел вместе с ней в лифт; он постоял рядом с ней на неосвещенных ступеньках крыльца, озабоченно всматриваясь в темноту и дождь.

– Как же вы пойдете? – спросил он. – На Виктории, возможно, есть такси.

– Мне только до Итон-терэс. Я пойду пешком.

– Это далеко. Может быть, мне проводить вас?

– Не говорите глупостей, – ответила Вирджиния, спускаясь по ступенькам под дождь. – Завтра увидимся.

Дядюшка Перегрин был прав: путь был действительно не близкий. Вирджиния шагала по улицам смело, освещая себе путь на перекрестках фонариком. Даже в такой ненастный вечер позади каждой двери стояли обнимающиеся и целующиеся пары. Дома, когда Вирджиния наконец добралась до него, никого не было. Она повесила пальто так, чтобы оно высохло. Потом простирнула свое белье. Затем подошла к буфету, в котором, как ей было известно, Йэн хранил коробочку со снотворными таблетками. Кирсти никогда не нуждалась в таких таблетках. Вирджиния проглотила две и, погрузившись в глубокий сон, не слышала даже воя сирен, предупреждавших об отдаленном беспокоящем воздушном налете противника.

В доме на Карлайл-плейс дядюшка Перегрин вернулся в комнату Гая.

– Видно, теперь это совершенно обычное явление, когда разведенные встречаются как друзья? – спросил он.

– В Соединенных Штатах, по-моему, так заведено с давних времен.

– Да. И она ведь жила там довольно долго, правда? Этим и объясняется ее приход. А как ее фамилия?

– Кажется, Трой. Такую она носила, по крайней мере, во время нашей последней встречи.

– Миссис Трой?

– Да.

– Смешно звучит. А ты уверен, что Трой, а не Тройти? Рядом с нами живет семья с фамилией Тройти.

– Нет. Такая же, как у Елены Троянской.

– А-а… Да, да, совершенно верно, – согласился дядюшка Перегрин. – Как Елена Троянская. Очень яркая женщина. А почему она упомянула об оплате карт и-джина? Она что же, не богата?

– Да. Теперь не располагает ни одним лишним пенсом.

– Какая жалость, – сказал дядюшка Перегрин. – А по внешнему виду никак не подумаешь, правда?

Когда Вирджиния пришла вечером следующего дня, она назвала дядюшку Перегрина просто Перегрином; он возмутился, но, не показывая вида, проводил ее в комнату Гая. Он пронаблюдал. как она распаковала сверток, поставила на прикроватный столик бутылку джина и бутылку ликера и положила рядом с ними колоду игральных карт. Перегрин настоял на том, что оплатит ее покупки, как будто это доставляло ему особое удовольствие. Он сходил в столовую и принес стаканчики. Он не пил джин и не участвовал в игре в пикет, но и на этот раз долго оставался в комнате как зачарованный. Когда он наконец оставил их вдвоем, Вирджиния сказала:

– Какой забавный старикашка! Почему же ты не познакомил меня с ним раньше?

Вирджиния приходила каждый день и сидела с Гаем иногда по полчаса, а иногда и по несколько часов, незаметно приучая его к своему присутствию. Она легко добилась того, что для Гая ее приход в эти скучные и однообразные дни стали желанным и что он ждал ее появления с нетерпением. Она вела себя, как всякая жена, имеющая кучу других дел и тем не менее посещающая своего прикованного к постели мужа. Вдвоем они оставались довольно редко. Дядюшка Перегрин с раздражающим напускным лукавством неизменно играл роль старшей придворной дамы. В воскресенье Вирджиния пришла утром и, пока дядюшка Перегрин был в соборе, спросила Гая:

– А ты подумал о том, чем будешь заниматься после войны?

– Нет. Строить какие-нибудь планы сейчас, пожалуй, не время.

– Говорят, что немцы капитулируют еще до весны.

– Я не верю в это. Но если даже капитулируют, это все равно будет только началом других конфликтов.

– О, Гай, мне хотелось бы, чтобы ты смотрел на жизнь повеселее. Впереди нас всегда ожидает что-то хорошее и интересное. Если я думала бы иначе, то просто не смогла бы жить. А какое тебя ожидает наследство?

– Отец оставил что-то около двух тысяч фунтов.

– Боже мой!

– Половина из них – Анджеле, а одна треть государству. Кроме того, в течение нескольких ближайших лет нам придется выплачивать немало пособий. Я буду получать арендную плату за Брум. Это примерно еще триста фунтов.

– Каков же будет общий доход?

– Думаю, что в конечном счете что-то немногим более двух тысяч.

– Особенно не разбежишься.

– Да, не разбежишься.

– Но это все же намного лучше, чем ничего. К тому же у тебя ведь кое-что уже было. А как насчет дядюшки Перегрина? У него ведь тоже есть кое-что. Он оставит это тебе?

– Не имею никакого представления. Кроме того, я должен подумать о детях Анджелы.

– Ну, это-то может и измениться.

На второй завтрак в этот день был фазан. Миссис Корнер, которая восприняла визит Вирджинии без каких-либо комментариев, накрыла стол в столовой на двоих; пока Вирджиния и дядюшка Перегрин долго сидели за столом, Гай неуклюже поглощал свою порцию с подноса и в одиночестве.

На десятый день дядюшка Перегрин не приходил домой до семи часов вечера. Вирджиния уже собралась уходить, когда дверь открылась и в ней появился дядюшка. Его глаза лукаво искрились.

– Я не видел вас, – сказал он.

– А я скучала без вас.

– Знаете, о чем я подумал? Не выпадет ли сегодня на мою долю такое счастье, что вечер у вас свободный? Мне хочется пойти куда-нибудь с вами.

– Свободна как птица, – сказала Вирджиния. – Это будет чудесно.

– А куда бы вы пожелали пойти? Боюсь, что я не очень-то разбираюсь в ресторанах. Здесь недалеко, напротив вокзала Виктория, есть небольшой рыбный ресторанчик. Я иногда хожу туда.

– А что, если пойти к Рубену? – предложила Вирджиния.

– Боюсь, что я не знаю, где он.

– Вы оставите там все свое состояние! – крикнул Гай со своей кровати.

– Ну что ты в самом деле, – сказал дядюшка Перегрин, придя в ужас от этого нарушения приличных манер. – По-моему, в присутствии гостя обсуждать такие вещи просто неприлично.

– Конечно, оставите, – сказала Вирджиния. – Гай абсолютно прав. Я просто попыталась вспомнить какое-нибудь уютное местечко.

– Ресторанчик, о котором я говорил, это очень тихое и уютное место. Он всегда поражал меня своей скромностью.

– Скромностью?! Боже! По-моему, я за всю свою жизнь не бывала в скромных ресторанах. Чудесно!

– И уж коль скоро зашла речь об этих корыстных вещах, – добавил дядюшка Перегрин, бросив укоризненный взгляд на племянника, – позвольте мне заверить вас, что это вовсе не дешевый ресторан.

– Пошли. Я не хочу больше ждать, – сказала Вирджиния.

Гай проследил за уходом этих совершенно не подходящих друг для друга людей с некоторым удивлением и не без досады. Если Вирджиния была свободна в этот вечер, рассудил, он, она должна была бы остаться с ним.

Они шли к ресторану сквозь влажную темноту. Вирджиния опиралась на руку дядюшки Перегрина. Когда на перекрестках или на поворотах он пытался, следуя старомодному этикету, занять более опасную сторону по отношению к движущемуся транспорту, Вирджиния решительно противилась этому, продолжая опираться на одну и ту же руку Перегрина. Вскоре они приблизились к рыбному магазину и, поднявшись по боковой лестнице на второй этаж, вошли в расположенный там ресторан. Незнакомая Вирджинии, но хорошо известная ненавязчивым, но разборчивым людям длинная комната с редко расставленными столами постепенно пропадала из видимости в слабом свете затемненных розовыми абажурами ламп времени Эдуардов. Перегрин Краучбек сбросил с себя пальто и шляпу, вручил свой зонт старомодному швейцару и сказал не без некоторого напряжения:

– Вы, наверное, хотите, так сказать, помыть руки и привести себя в порядок. Дамская комната, как я полагаю, где-то вон там, вверх по лестнице.

– Нет, спасибо, – сказала Вирджиния и добавила, когда их уже провожали к столу: – Перегрин, вы раньше когда-нибудь бывали с дамой в ресторане?

– Да, конечно.

– С кем? Когда?

– Некоторое время назад, – ответил дядюшка Перегрин довольно неуверенно.

Они заказали устрицы и белокорый палтус. Вирджиния сказала, что хотела бы выпить крепкого портера. Затем она спросила:

– Почему вы прожили всю жизнь холостяком?

– Я – младший сын в семье. Младшие сыновья в мое время не женились.

– О, чепуха! Я знаю сотни женатых младших сыновей.

– Это считалось довольно эксцентричным для землевладельцев, если, конечно, они не подыскивали себе богатую наследницу. У них не было никаких поместий. Они жили в небольших домиках, которые полагалось возвращать фамильным наследникам, то есть их племянникам или другим младшим сыновьям. Младшие сыновья всегда находились, если глава семьи умирал молодым. В прошлой войне они оказались очень полезными. В некоторых отношениях наша семья, пожалуй, была очень старомодной.

– А вам когда-нибудь хотелось жениться?

– Нет, пожалуй, нет.

Эти прямые вопросы личного порядка нисколько не смутили дядюшку Перегрина. Практически он был невозмутим. Никто еще, насколько он помнил, никогда не проявлял к нему такого большого интереса. Разговор продолжал нравиться ему даже после того, как Вирджиния спросила без обиняков:

– И много было любовных связей?

– О нет, боже упаси!

– Надеюсь, вы не гомик?

– Гомик?

– Вы не гомосексуалист?

Даже этот вопрос не смутил дядюшку Перегрина. С мужчинами он обсуждал эту тему очень редко, с женщиной – никогда. В откровенности же Вирджинии было что-то такое, что по-детски подкупающе привлекало его.

– О нет, боже упаси!

– Я-знала, что нет. И всегда так думала. Просто пошутила над вами.

– Раньше со мной никто так не шутил. Но однажды, когда я находился на дипломатической службе, мне довелось знать парня, который слыл гомосексуалистом. В этом, по-видимому, нет ничего особенного. Он дослужился до ранга посла. Это был довольно тщеславный и модный парень. По-моему, именно из-за этого люди и говорили о нем как о гомосексуалисте.

– Перегрин, а вы когда-нибудь лежали в постели с женщиной?

– Да, – самодовольно ответил дядюшка Перегрин, – два раза. Обычно я об этих вещах не рассказываю.

– Ну расскажите…

– Первый раз, когда мне было двадцать, а второй – когда сорок пять. Я не в восторге от этого дела.

– Расскажите мне о них.

– Это была одна и та же женщина.

Спонтанный смех Вирджинии в последние годы можно было слышать все реже и реже; когда-то этот смех был одной из ее главных покоряющих черт. Она откинулась на спинку кресла и расхохоталась в полный голос, безудержным детским смехом, в котором не было и тени насмешки. Звонкий голос Вирджинии нарушил царившую в ресторане строгую тишину; на нее, как по команде, устремились сочувственные и даже завистливые взгляды сидящих за другими столиками. Она положила руку на руку дядюшки Перегрина, конвульсивно сжала его костлявые пальцы и продолжала хохотать до тех пор, пока едва не задохнулась. Дядюшка Перегрин самодовольно улыбался. Он никогда не пользовался таким успехом. В свое время он, конечно, бывал на приемах, где многие так же вот смеялись, но это был не им вызванный смех, и сам он в нем никогда не участвовал. Он не совсем понимал, чем так развеселил Вирджинию, но тем не менее испытывал от этого огромное удовольствие.

– О, Перегрин, – сказала наконец Вирджиния с неподдельной искренностью, – я люблю вас!

Не опасаясь умалить свою победу длинной тирадой, Перегрин продолжал:

– Я знаю, большинство мужчин увлекаются любовными делами. Некоторые просто не могут без этого, женщины для них – все. Но есть много и других мужчин – вам они, видимо, встречались не так уж часто, – для которых женщины, в сущности, совсем не обязательны, но они, не понимая этого, все же стремятся к ним и в результате половину своей жизни тратят на женщин, которые в действительности им вовсе не нужны. Я могу сказать вам нечто такое, о чем вы, вероятно, не знаете. Есть такие мужчины, которые были в свое время неисправимыми женолюбами, а потом, достигнув моего возраста, потеряли интерес к женщинам, а в некоторых случаях и способность иметь дело с ними, и вот они, вместо того чтобы радоваться и отдыхать, начинают принимать различные медикаменты в надежде возродить желание обладать женщиной. Я слышал в своем клубе, как некоторые обсуждали этот вопрос.

– В «Беллами»? – спросила Вирджиния.

– Да. Я бываю там редко, да и то просто, чтобы посмотреть газеты и журналы. Там теперь стало ужасно шумно и неуютно. Меня зачислили членом, когда я был еще совсем молодым человеком, и я до сих пор плачу взносы, сам не знаю зачем. Я мало кого знаю там. Так вот, однажды я слышал там разговор двух мужчин примерно моего возраста. Вы знаете, о чем они говорили? Они обсуждали, какой доктор скорее и успешнее добивается того, чтобы у его пациентов снова появлялось желание обладать женщиной, говорили также о различных дорогостоящих курсах лечения.

– Я знала одного мужчину по имени Огастес, который проходил такой курс.

– В самом деле? И он сам говорил вам об этом? Поразительно!

– А почему же? Разве это не одно и то же, например, если вы идете на прогулку специально для того, чтобы возбудить аппетит перед завтраком?

– Потому что это грешно, – сказал дядюшка Перегрин.

– Грешно – с точки зрения вашей религии?

– Конечно, а как же что-нибудь может быть грешно иначе? – спросил дядюшка Перегрин с необыкновенным простодушием и продолжил свои рассуждения о проблемах секса: – Следует сказать и еще об одном обстоятельстве. Вам стоит только взглянуть на истощенных мужчин, пользующихся успехом у женщин, чтобы понять, что смысла в этом деле очень мало.

Но Вирджиния слушала его уже менее внимательно. Она начала сооружать на своей тарелке пагоду из раковинок от устриц.

– Я подумываю о том, чтобы стать католичкой, – сказала она, не отрывая взгляда от тарелки.

Она позволила гильотине упасть неожиданно.

– О, – сказал дядюшка Перегрин, – с какой целью?

– А вы разве не считаете это хорошим желанием?

– Смотря по каким причинам.

– По любым. Разве вообще это не хорошее желание?

Подошедший официант, бросив на Вирджинию укоризненный взгляд, разрушил сооруженную ею пагоду и взял тарелку.

– Ну-ну, говорите же, разве это не хорошее желание? – настойчиво спросила она еще раз. – Чем вы так неожиданно шокированы? Я очень часто и от многих слышала, что католическая церковь – это церковь грешников.

– Для меня она таковой не является, – сказал дядюшка Перегрин.

Официант принес им блюдо с белокорым палтусом.

– Конечно, если вы предпочитаете не обсуждать этот…

– Я, в сущности, не компетентен обсуждать это, – перебил ее дядюшка Перегрин. – Лично я считаю обращение в католики-делом очень сложным.

– О, не надо быть таким высокомерным и пренебрежительным. А что вы скажете насчет леди Плессингтон? Она ведь наверняка считается первоапостолом.

– Мне всегда было нелегко говорить о Элоиз Плессингтон, если речь шла о религии. К тому же она была принята католической церковью после выхода замуж.

– Правильно.

– А вы, дорогая, не стали католичкой.

– А вы считаете, что все могло бы быть по-иному – я имею в виду себя и Гая, – если бы я стала католичкой?

Дядюшка Перегрин заколебался. С одной стороны, он признавал теоретическую возможность милости господней, а с другой – хорошо изучил мужчин и женщин, которых ему довелось знать.

– Я в самом деле не компетентен в этом.

Наступило молчание. Дядюшка Перегрин молчал потому, что разговор, к его неудовольствию, зашел совсем не о том, о чем ему хотелось говорить, а Вирджиния – потому, что размышляла над тем, что ей сказать, чтобы продолжить разговор именно в этом направлении. Пока они ели палтуса, официант принес кофе. Засиживаться за столом в те времена было не принято. Наконец Вирджиния сказала:

– Видите ли, Перегрин, откровенно говоря, я рассчитывала на вашу поддержку в осуществлении своего плана. Беспутная жизнь мне порядком надоела. Я хочу возвратиться к мужу.

– К Трою?

– Нет, нет. К Гаю. В конце концов мой настоящий муж – Гай, правда ведь? Я думала, что обращение в католики могло бы помочь мне. Количество разводов в вашей церкви, по-моему, не имеет никакого значения, так ведь? Нам, наверное, придется обратиться в какое-нибудь учреждение записей актов гражданского состояния, чтобы брак был законным, но в глазах бога мы уже в браке, он сам мне сказал так.

– Недавно?

– Нет, не очень.

– И вы считаете, что он желает вашего возвращения?

– Я убеждена, что смогу сделать так, чтобы он пожелал, и очень скоро.

– Да-а, – сказал дядюшка Перегрин, тяжело вздохнув, – это меняет все дело. – Он посмотрел на нее грустным взглядом. – Так, значит, это вы к Гаю приходили все эти дни?

– Конечно. А вы думали к кому?.. О, Перегрин, неужели вы думали, что я имею виды на вас?

– Да, эта мысль как-то приходила мне в голову.

– Вы, наверное, надеялись, что я могу явиться для вас третьей… – Она употребила нецензурное для тех времен слово, которое, несмотря на его непристойность, не заставило дядюшку Перегрина даже поморщиться. Произнесенное ее губками, оно показалось ему в какой-то мере даже привлекательным. Она была переполнена чувством тонкого юмора и находилась на грани нового взрыва безудержного смеха.

– Что-то в этом роде.

– Но это, без сомнения, было бы грешно?

– Очень даже грешно. Серьезных планов на этот счет я, правда, не строил, но мысль о возможности этого приходила мне в голову довольно часто, даже в те моменты, когда я перебирал книги. Вы могли бы в таком случае поселиться в той комнате, где сейчас Гай. Я не думаю, что миссис Корнер истолковала бы это превратно. В конце концов вы ведь моя племянница.

Вирджиния снова рассмеялась своим самым очаровательным смехом:

– Дорогой Перегрин, а вам не пришлось бы-прибегнуть к одному из этих дорогостоящих курсов лечения, о которых говорили ваши друзья в «Беллами»?

– В случае с вами, – сказал дядюшка Перегрин с присущим ему высокомерием, – я почти уверен, что не пришлось бы.

– Очень мило. Надеюсь, вы не думаете, что я смеюсь над вами, а?

– Нет, не думаю.

– В любое время, когда вы захотите попробовать, дорогой Перегрин, я к вашим услугам.

Старческое лицо Перегрина Краучбека потускнело и опечалилось.

– Это будет совсем не то. Предложение в такой формулировке меня просто смущает.

– О, дорогой, неужели я попала впросак?

– Да. Все это так щекотало воображение. А вы начали говорить об этом уж слишком практично. Я мечтал видеть вас в своей квартире, понимаете? Но не более этого.

– А я хочу иметь мужа, – сказала Вирджиния. – Об этом вы, конечно, не думали?

– Нет-нет. Это, разумеется, совершенно невозможно.

– Опять ваша религия?

– Да, религия.

– Тогда им должен быть Гай. Неужели вы и теперь не понимаете, почему я хочу стать католичкой? Не может же он сказать мне «нет», как по-вашему?

– Почему же, может, если захочет.

– Но вы же знаете Гая и не думаете, что он скажет «нет», правда ведь?

– В сущности, я знаю Гая очень мало, – сказал дядюшка Перегрин довольно раздраженным тоном.

– Но вы же поможете мне? Когда настанет время, вы скажете ему, что он обязан?

– Он вовсе не из тех, кто стал бы советоваться со мной.

– А если посоветуется? И если дело дойдет до расчетов с Анджелой?

– Нет, дорогая, – сказал дядюшка Перегрин, – ни за что на свете.

Вечер прошел не так, как каждый из них планировал. Дядюшка Перегрин проводил Вирджинию до крыльца дома. Расставаясь, она впервые поцеловала его. Он приподнял в темноте шляпу, расплатился с таксистом и пошел домой, подавленный и расстроенный. Гай еще не спал, читал книгу.

– Ну как, хорошо провели время, дядюшка?

– В этом ресторане по нынешним временам всегда хорошо. Он стоил мне более двух фунтов, – ворчливо добавил Перегрин, вспомнив, какими словами о бережливости Гай проводил их.

– Я спрашиваю, вы сами-то довольны вечером?

– И да и нет. Больше нет, чем да, по-видимому.

– У Вирджинии, по-моему, было прекрасное настроение.

– И да и нет. Больше да, чем нет. Смеялась она действительно очень много.

– Ну, значит, все хорошо.

– И да и нет, Гай, я должен предупредить тебя. Эта женщина имеет виды.

– На вас, дядюшка Перегрин?

– На тебя.

– А вы уверены в этом?

– Она сама сказала мне.

– И вы считаете, что должны сообщить мне об этом?

– В настоящих условиях – да.

– А не да и нет?

– Нет, только да.

10

Сэр Ральф Бромптон был воспитан старой дипломатической школой и поэтому умел избегать хлопотливых обязанностей и достигать власти, занимая такие должности, на которых на него не возлагалось буквально никаких обязанностей. В безответственных военных организациях он ухитрялся постоянно перемещаться из одного управления в другое или из одного комитета в другой. Начальник штабов сухопутных частей для проведения особо опасных операций считали, что они должны иметь своих представителей во всех органах, которые занимаются планированием и проведением операции. Будучи весьма занятыми оживленной деятельностью в высших органах, они с удовольствием наделили сэра Ральфа правами слушать, говорить за них и докладывать им о делах в стоящей чуть-чуть пониже, но никоим образом не менее озорной среде своих непосредственных подчиненных.

Освобождение было одной из главных забот сэра Ральфа. Если кто-нибудь из стоящих ниже кабинета и комитета начальников штабов планировал действия по разделению христиан, сэр Ральф обычно находился среди них.

Однажды утром, вскоре после рождественских праздников, сэр Ральф заглянул в одно из совершенно независимых от частей для проведения особо опасных операций управлений, чтобы неофициально переговорить по вопросам взаимодействия на территории Балканских стран. Человек, с которым он вел переговоры, получил свой чин бригадира довольно неожиданно. Его функции были так же нечетко определены, как и функции сэра Ральфа; они назывались одним словом: «взаимодействие». В профессиональной карьере сэра Ральфа были такие случаи, когда ему становилось известно, что некоторые из его коллег, а позднее некоторые из его сотрудников по штабу занимаются секретной работой. Незнакомые дипломатам люди неожиданно предъявляли свои мандаты и беспрепятственно пользовались дипломатической почтой и шифровальным постом. Сэр Ральф притворялся, что ничего не знает, и делал вид, что не обращает на их деятельность никакого внимания. Теперь, будучи призванным из запаса, сэр Ральф находил пикантную остроту в том, чего раньше так остерегался. Оба эти человека поднялись до своего положения совершенно различными путями, которые никогда не пересекались. Сэр Ральф щеголял в светлом твидовом костюме «в елочку», который в мирное время в Лондоне он в такой сезон не надел бы; на его узких ногах были начищенные до блеска спортивные черные ботинки. Он сидел, скрестив свои длинные ноги, и курил турецкую сигарету. Бригадир купил форменную одежду готовой, в магазине. Пуговицы на ней были тусклыми, пояс матерчатым. Его выпуклую грудь не украшала ни одна орденская планка. Вставными зубами он неуверенно зажимал трубку. В данный момент их довольно плотно объединяли не личные, а служебные интересы. Их политические взгляды были одинаковыми.

– Очень важно контролировать освобождение Балканских стран отсюда, а не из Каира.

– Да, почти вся сеть на Ближнем Востоке безнадежно скомпрометирована роялистскими беженцами. Мы сможем использовать лишь несколько надежных человек. Для других мы подыщем более подходящее использование.

– Исландия?

– Да, Исландия вполне подходящее место.

Они разложили перед собой документ с перечнем задач по организации взаимодействия.

– Де Сауза характеризуется парашютной школой очень хорошо.

– Да. А вы не считаете, что мы можем напрасно потерять его там? Он мог бы оказаться очень полезным нам здесь.

– Да, там он особой пользы не принесет. Джилпин провалился. Можно использовать его здесь, пока не сформируется штаб в Италии.

– Как только наши люди попадут в Италию, управлять ими станет значительно труднее. Во многих отношениях они ведь будут подчиняться армейскому командованию. С нами вполне считаются вышестоящие инстанции, а что касается нижестоящих, то там доверие к нам надо еще завоевать. Мы нуждаемся сейчас в надежной поддержке со стороны обычных строевых офицеров на нижестоящих должностях. Я вижу здесь фамилию Краучбека, и она вычеркнута. Я знаю его. По-моему, это как раз такой человек, какие нам нужны: средний возраст, католик, политикой не занимается, алебардист, хороший послужной список, отличная характеристика из парашютной школы.

– Плохой отзыв органов безопасности.

– Почему?

– Причин они никогда не сообщают. О нем просто говорится, что для использования в Северной Италии не рекомендуется.

– Слаб к женскому полу, наверное, – предположил бригадир.

– Я очень сомневаюсь в этом.

Наступила пауза, во время которой сэр Ральф просматривал глупую бумажку из органов безопасности. Затем он спросил:

– Только в Северной Италии?

– Так там написано.

– Стало быть, против посылки его на Балканы возражений не будет?

– Судя по этой бумажке – нет.

– Я думаю, Краучбек и де Сауза составят хорошую группу.

11

В течение вот уже многих лет рождественские праздники были очень скучными как для самого Перегрина Краучбека, так и для других. Говорят, что холостяков среди народов низших рас и классов, за исключением тех, кто принадлежит к какой-нибудь особой религиозной секте или является жертвой какого-нибудь порока, не бывает. Перегрин Краучбек был холостяком от природы, поэтому дни праздника рождества Христова были для него наименее радостными днями календаря. Для дядюшки Перегрина стало уже привычкой, почти традицией проводить рождественские праздники у дальних родственников матери, старше его по возрасту, по фамилии Скроуп-Уелд, которые населяли небольшой сельскохозяйственный «островок» среди промышленных районов в графстве Стаффордшир. Дом Скроуп-Уелдов был большой, и встречали Перегрина в нем с самого начала очень гостеприимно; один никем не любимый холостяк среднего возраста – для них тогда все еще старый крикетист – ничем не нарушал настроения и обычаев 20-х годов. Жалкий родственник на рождественских праздниках – это было обычным явлением в большинстве английских семей того времени.

Миссис и мистер Скроуп-Уелд умерли, их место заняли сын и его жена, прислуги в доме стало меньше, гости бывали реже, но дядюшка Перегрин по-прежнему приезжал на каждое рождество. В 1939 году бОльшую часть дома сдали детскому саду; Скроуп-Уелд вместе со своим полком уехал за границу; его жена с тремя детьми и одной няней осталась в четырех комнатах. Но Перегрина Краучбека продолжали приглашать на рождество, и он неизменно принимал эти приглашения. «Отказаться от этой традиции было бы просто нелепо, – сказала миссис Скроуп-Уелд. – Война не должна быть причиной для неуважения людей».

В 1940, 1941 и 1942 годах традиция оставалась в силе. Подросшие дети стали кое-что соображать.

– Мамочка, неужели мы будем приглашать дядюшку Перри на каждое рождество, пока он не умрет? Он ведь портит нам весь праздник.

– Да, дорогой. Он был хорошим другом и каким-то родственником твоей бабушки. Мы очень обидим его, если не пригласим.

– Он и без того всегда выглядит обиженным, когда находится у нас.

– Рождество для старых людей довольно часто бывает печальным. Он очень любит вас всех.

– Могу поспорить, что меня он не любит.

– Или меня.

– Или меня.

– А он оставит нам наследство?

– Фрэнсис, это мерзкий вопрос. Конечно, не оставит.

– Все равно, мне хотелось бы, чтобы он поторопился и умер бы поскорей.

И ежегодно, покидая семью Скроуп-Уелдов на следующий день после «дня подарков», Перегрин Краучбек бормотал себе под нос: «Ну вот прошел и еще один год. Они ужасно обиделись бы, если бы я не приехал к ним».

Так было и в 1943 году. В сочельник они, как всегда, присутствовали на мессе. В первый день рождества они все торжественно посетили библиотеку, ставшую теперь общей комнатой платных помощников, похвалили венки из ветвей остролиста, которыми те украсили книжные полки и рамки картин, и выпили с ними хереса перед тем, как пойти на праздничный обед из индейки, которую длительное время откармливали нормированными продуктами.

– Я чувствую себя очень неудобно, что мы едим индейку одни, – сказала миссис Скроуп-Уелд, – но угостить всех помощников одной индейкой просто невозможно, а вырастить еще одну мы были не в состоянии.

Дети ели с жадностью. Перегрин и няня скорее делали вид, что едят. Вечером в этот день в вестибюле дома было рождественская елка для эвакуированных.

Позднее дядюшка Перегрин отправился с хозяйкой дома в длительную прогулку по декабрьской сырости.

– Вы, по существу, единственное напоминание о настоящих рождественских праздниках, о тех, к которым мы так привыкли. Очень мило, что вы не забываете нас. Я знаю, сейчас вам не очень-то уютно здесь. Как, по-вашему, войдет ли когда-нибудь все снова в норму? Будем ли мы жить, как прежде?

– О нет! – ответил Перегрин Краучбек. – По-прежнему – уже никогда.

Тем временем Гай и Вирджиния были вместе в Лондоне.

– Слава богу, сегодня у тебя нет никого из сослуживцев. Перегрин уехал?

– Он всегда уезжает на рождество в одну и ту же семью. Он подарил тебе что-нибудь?

– Нет. А я долго думала, подарит или нет. По-моему, он просто не знает, какой именно подарок был бы мне наиболее приятен. Он, кажется, стал менее приветлив после посещения со мной ресторана.

– Он сказал мне, что ты имеешь виды.

– На него?

– На меня.

– Да, – сказала Вирджиния, – имею. А Перегрин имел виды на меня.

– Серьезно?

– Не думаю. Дело в том, что все вы, Краучбеки, какие-то изнеженные, неспособные, бесплодные. А ты знаешь, Перегрин заставил меня правильно произнести слово «гомосексуалист».

– А почему это вдруг тебе потребовалось разговаривать с ним о гомосексуалистах? Уж не думаешь ли ты, что он является таковым?

– Нет, не думаю. Но, по-моему, все вы, Краучбеки, слишком уж породистые и слишком бесполые.

– Это вовсе не одно и то же. Вспомни хотя бы Тулуз-Лотрека.

– О черт. Гай! Ты стараешься избежать моих «видов» на тебя. Вы – вымирающий род. Даже сын Анджелы, и тот, как мне сказали, намерен стать монахом. Почему вы, Краучбеки, так мало…? – Она снова употребила нецензурное по тем временам слово, вовсе не желая при этом обидеть Гая.

– О других я сказать ничего не могу. А что касается меня, то у меня эта функция организма ассоциируется с любовью. А я уже больше не люблю.

– Даже и меня?

– Даже и тебя, Вирджиния. Тебе пора бы понять это.

– Понять это довольно трудно, если совсем недавно меня добивалось столько людей. А что ты скажешь о себе, Гай, в тот вечер в «Клэридже», помнишь?

– Это была не любовь, – ответил он. – Хочешь верь, хочешь нет, это была просто выходка алебардиста.

– Да. Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.

Вирджиния сидела около кровати Гая, лицом к нему. Между ними лежал плетеный настольный поднос, на котором они играли в пикет. Неожиданно она сунула свою нежную, ласковую, ищущую руку под одеяло. Гай инстинктивно отстранился. Боль в ноге от этого резкого движения вызвала на его лице неодобрительную гримасу.

– Нет, – сказала Вирджиния, – ты не хочешь.

– Извини.

– Женщине не очень-то приятно, когда на нее бросают такой злой взгляд.

– Это из-за колена. Я же извинился.

Гай действительно очень сожалел, что обидел женщину, которую когда-то так любил.

Но Вирджиния поддавалась обидам не так-то легко. Неудачи нескольких последних лет вовсе не означали потерю всех ее шансов на успех в будущем. В то время в Англии почти все женщины надеялись, что настанет мир и все нормализуется. Для миссис Скроуп-Уелд в Стаффордшире нормализация означала, что муж вернется, что дом снова будет весь в их распоряжении и что она наверняка будет пользоваться теми элементарными удобствами, к которым так привыкла: никакой роскоши, полные кладовая и подвал, горничная (но такая, чтобы убирала спальню и чтобы шила и штопала на всю семью), дворецкий, лакей (но такой, чтобы колол и приносил дрова для камина), надежная, имеющая хотя бы элементарную кулинарную подготовку кухарка, которая могла бы выполнять простые работы на кухне, умеющие держаться в тени уборщицы для наведения порядка в комнатах, один человек на конюшне, два в саду. Вернется ли когда-нибудь все это? Для Вирджинии же нормализация означала силу ее чар и удовольствия – удовольствия в первую очередь, и не только для нее одной. Сила чар и искусство нравиться все еще являлись неотъемлемой частью ее натуры, они лишь временно бездействовали. Война, сосредоточение и передвижение миллионов людей, многим из которых иногда угрожала опасность и большинство из которых ничего не делали и были одиноки, опустошение, голод и разорение, разрушенные дома, уходящие на дно корабли, пытки и убийства военнопленных – все это было злонамеренным временным нарушением нормальной обстановки, в которой искусство нравиться позволяло Вирджинии оплачивать счета, носить новые наряды, ухаживать за своим лицом при помощи всевозможных дорогих кремов, путешествовать быстро, комфортабельно, с неизменным к себе вниманием туда и тогда, куда и когда ей хотелось, выбирать себе мужчину и наслаждаться с ним там и тогда, где и когда ей хотелось. Временное бездействие ее чар и искусства нравиться слишком затянулось. Так может настать и критический момент… Но пока…

– А что, собственно, сказал тебе Перегрин относительно моих видов на тебя?

– В подробности он не вдавался.

– А что, по-твоему, он хотел этим сказать? Что ты думаешь обо мне?

– Я думаю, что ты сейчас несчастлива и неустроена, что у тебя нет никого, в ком ты была бы особенно заинтересована, и что впервые в жизни ты опасаешься за свою будущность.

– И ничто из этого не касается тебя?

– Разница между нами заключается в том, что я думаю только о прошлом.

Вирджиния решила перейти к главному для себя вопросу.

– Но ведь у тебя сейчас тоже нет кого-нибудь, в ком ты был бы особенно заинтересован, так ведь?

– Да, это так.

– И ты очень доволен тем, что в последние несколько недель я бываю у тебя почти каждый день, правда? Скажи откровенно. И мы с тобой очень хорошо себя чувствуем вместе, как все равно Дарби и Джоун[96], правда?

– Да, мне очень приятно, что ты приходишь.

– И я все еще твоя жена. Ничто не может изменить этого?

– Ничто.

– И я, разумеется, не утверждаю категорически, что ты имеешь по отношению ко мне какие-то обязательства, – сказала Вирджиния примирительно.

– Нет, Вирджиния, не утверждаешь.

– А ты однажды счел, что я обязана по отношению к тебе. Помнишь тот вечер в «Клэридже»? Помнишь?

– Я уже объяснил тебе. Я находился тогда в отпуске, жил в казарме, на мне была новая форма, я начинал, так сказать, новую жизнь… Обстановка была военная…

– Хорошо. А разве не из-за этой же войны я сегодня здесь, с тобой, и разве не из-за нее я принесла тебе такой замечательный рождественский подарок?

– Да, но ты ведь не имела в виду ничего такого…

Вирджиния запела песенку их юношеских лет о маленькой сломанной куколке. Оба они неожиданно рассмеялись, и Гай сказал:

– Это бесполезно, Джини. Я очень сожалею, что ты в трудном положении. Мои финансовые дела, как ты знаешь, немножко поправились, и я с удовольствием помогу тебе, пока ты не найдешь кого-нибудь более подходящего.

– Гай! Говорить так – это же просто свинство! Совсем на тебя не похоже. Раньше ты никогда не позволил бы себе сказать мне такие горькие слова.

– Горше этого не будет. Все. Это все, что я могу сделать для тебя.

Тогда Вирджиния сказала еще откровеннее:

– Мне нужно большее. Я должна сказать тебе кое-что, и, пожалуйста, поверь, я намеревалась сказать тебе это даже в том случае, если наш разговор принял бы совершенно иной оборот. Ты хорошо знаешь меня, знаешь, что я не способна на какой-нибудь подлый обман.

Затем, не ища никаких оправданий и сострадания, очень откровенно и коротко она рассказала ему, что ждет ребенка от Триммера.

Йэн и Кирсти Килбэннок возвратились в Лондон из Шотландии в ночь на 28 декабря. Он поехал прямо на службу, а она – домой. Она застала миссис Бристоу курящей сигарету и слушающей радиопередачу.

– Ну как, все в порядке? – спросила Кирсти.

– Миссис Трой уехала.

– Куда?

– Она не сказала. Вчера утром. Она собрала все свои пожитки и дала мне на прощание фунт. Я не знаю, как это надо понимать: то ли у нее просто больше нет ничего, то ли она считает это достаточным вознаграждением за все, что я делала для нее. Я уж хотела было сказать ей, что на чай сейчас давать не принято. То есть я хочу сказать, что сейчас, как говорят по радио, мы все помогаем друг другу. А если уж она хотела выразить свою признательность, то должна была бы дать по меньшей мере пять фунтов. К тому же я помогла ей снести вещи вниз. Она ведь довольно долго жила за границей, правда? Ах да, она еще оставила вам вот это. – Миссис Бристоу подала Кирсти конверт.

В конверте было письмо:

– А еще что-нибудь она оставила, миссис Бристоу?

– Да. Две книги. Они наверху, в столовой. Лежат на столе.

На столе в столовой лежали два томика Наина «Гораций». Кирсти не была библиофилом, но ей доводилось присутствовать на распродаже имущества, и она знала цену вещам. «Как и в случае с вознаграждением миссис Бристоу, – подумала Кирсти, – Вирджинии следовало бы оставить Йэну или что-нибудь совсем недорогое, или что-нибудь подороже этих книг». В действительности же изящные томики Наина были единственной собственностью Вирджинии – неуместный и запоздалый рождественский подарок дядюшки Перегрина.

Кирсти возвратилась на кухню.

– А не оставила ли миссис Трой какой-нибудь адрес? – спросила она.

– Она уехала недалеко. Я не уловила, что именно она сказала водителю такси, но это был не вокзал.

Тайна вскоре раскрылась. Раздался телефонный звонок. Это был Йэн.

– Хорошие новости, – сказал он. – Наконец-то мы отделались от Вирджинии.

– Я знаю.

– Тем лучше. Она все-таки оказалась умной женщиной. Я знал, что она достаточно рассудительна. Она сделала как раз то, что я рекомендовал: нашла себе мужа.

– Кто-нибудь, кого мы знаем?

– Конечно. Не кто иной, как Гай.

– О, не может быть!

– Уверяю тебя. Она сейчас здесь, в конторе. Только что вручила официальное заявление о том, что увольняется с работы и становится домашней хозяйкой.

– Йэн, не может быть, чтобы она подложила такую свинью Гаю.

– Они намерены зарегистрировать брак, как только Гай встанет на ноги.

– Он, должно быть, сошел с ума.

– А я всегда считал, что он ненормальный. У них вся семья такая, ты же знаешь. Помнишь, и брат у него был такой же.

У Кирсти еще сохранилось присущее шотландцам чувство добропорядочности. Жизнь в Лондоне и общение с Йэном не успели полностью атрофировать ее восприимчивость к явным нарушениям морали. Случалось это, правда, довольно редко, но уж если случалось, если ее что-нибудь шокировало, то в ней происходило не какое-нибудь едва ощутимое смещение почвенных пластов, а сильнейшее сейсмическое потрясение. В течение нескольких минут после звонка Йэна она сидела не шевелясь, погруженная в мрачные размышления, затем решительно направилась на Карлайл-плейс.

– О, доброе утро, сударыня, – приветливо встретила ее миссис Корнер, совсем не так, как встречала миссис Бристоу. – Вы, наверное, пришли навестить капитана Гая? А вы слышали, какие у него новости?

– Да, слышала.

– Меня это ни капельки не удивило, уверяю вас, сударыня. Я чувствовала, что дело идет к этому. Все хорошо, что хорошо кончается. Все это вполне естественно, не важно, что там было плохого или хорошего до этого, важно, что теперь они – муж и жена. Она переехала в этот дом, в комнатку вон в том конце коридора, бросает работу, и теперь у нее будет время для ухода за ним.

Пока миссис Корнер произносила эту речь, Кирсти продвигалась к двери в комнату Гая.

Войдя в комнату, она не села на стул. Подождала, пока миссис Корнер оставила их вдвоем.

– Гай, – сказала она, – я буквально на минутку. Мне надо успеть на работу. Я должна была зайти и повидаться с тобой. Я знаю тебя, может быть, не очень хорошо, но зато длительное время. Случилось так, что ты – один из друзей Йэна, которых я действительно уважаю. Ты, может быть, считаешь, что я вмешиваюсь не в свои дела, но я должна сказать тебе… – И она рассказала Гаю все, что знала о Вирджинии.

– Но, дорогая Кирсти, неужели ты думала, что я ничего этого не знаю?

– Тебе сказала Вирджиния?

– Конечно.

– И ты женишься на ней, несмотря на?..

– Именно поэтому я и женюсь.

– Ты самый последний дурак, – сказала Кирсти голосом, в котором одновременно слышались и гнев, и сожаление, и нечто похожее на любовь. – Ты поступаешь по отношению к Вирджинии по-рыцарски. Неужели ты не понимаешь, что рыцарей теперь не бывает, да и вряд ли они были когда-нибудь. Неужели ты в самом деле рассматриваешь Вирджинию как девицу, попавшую в беду?

– Но она действительно в беде.

– Она выносливая и малочувствительная женщина.

– А может быть, когда такие попадают в беду, они страдают больше, чем слабые и чувствительные.

– А-а, брось, Гай. Тебе ведь уже сорок. Неужели ты не понимаешь, какая это нелепость – разыгрывать из себя странствующего рыцаря? Йэн считает, что ты сошел с ума, честное слово. Можешь ты назвать хоть одну разумную причину, оправдывающую такой поступок?

Гай внимательно рассматривал Кирсти. Ее вопрос не был для него новым. Он ставил его перед собой и отвечал на него несколько дней назад.

– Чтобы совершать доблестные подвиги, рыцари странствуют, – сказал он. – По-моему, за всю свою жизнь я не совершил ни одного положительного поступка и уж наверняка не сворачивал с дороги в поисках возможности совершить такой поступок. В этом же случае мне предложили нечто наиболее неприятное; нечто такое, что американцы называют «находящимся за пределами долга»; нечто, требующее от офицера и джентльмена необычного поведения; нечто, над чем в клубе «Беллами» от души посмеются. Конечно, Вирджиния – выносливая женщина. Она выжила бы, несмотря ни на что. Я вовсе не собираюсь как-нибудь изменить ее своим поступком. Все это я знаю. Но, видишь ли, Кирсти, в данном случае принимается во внимание другая… – Гай хотел сказать «душа», но тут же решил, что для Кирсти это слово мало что значит. – Принимается во внимание другая жизнь. Какой, по-твоему, будет жизнь у ребенка, родившегося нежеланным в сорок четвертом году?

– Это абсолютно не твое дело.

– Оно стало моим после того, как мне предложили его.

– Дорогой Гай, мир переполнен нежеланными детьми. Половина населения Европы не имеет крыши над головой – беженцы и военнопленные. Одним таким ребенком больше или одним меньше, какое это имеет значение для всего горя в целом?

– Я не могу ничего сделать по отношению ко всем другим. Но этот случай – один из тех, где я могу помочь. И в данном случае только я, и никто другой. Я был для Вирджинии последней надеждой, поэтому я не мог поступить иначе. Неужели ты не понимаешь этого, Кирсти?

– Конечно, не понимаю. Йэн совершенно прав. Ты рехнулся.

Кирсти ушла более разгневанная, чем была, когда пришла сюда.

«Попытка объяснить ей ни к чему не привела, – подумал Гай. – Правильно кто-то сказал, что все расхождения во мнениях – это теологические расхождения». Он еще раз обратился к письму отца: «…Количественные критерии здесь неприменимы. Если спасена хоть одна душа, то уже одно это является полным вознаграждением за потерю лица…»