Мечта Пандоры

7

Зал походил на оранжерею. По стенам его тянулся вверх узорчатый плющ. Его прорезали огненные стрелы бегоний, усыпанные мелкими фиолетовыми цветами. В длинных аквариумах, в зеленой воде над полуразвалившимися пагодами висели толстые, пучеглазые рыбы, подергивали шлейфами плавников.

— Очень рад, что вы нашли время, — сказал директор. — Элга, поухаживай за гостем.

Элга налила мне в узкий бокал чего-то лимонно-желтого, плотным слоем всплыла коричневая лопающаяся пена. Я пригубил. Это был приправленный специями манговый сок со слабыми признаками алкоголя. Такой же напиток стоял и перед остальными. Режиссер сидел с опущенной головой и покачивал в руках бокал с прозрачной жидкостью, изредка отпивая из него.

Даже на полу росла трава. Я нагнулся. Трава была настоящая. Я оглядел зал. Боннар сидел недалеко от меня; как воробей, вертел головой, смуглыми пальцами чертил воздух. Три симпатичные девушки за его столиком переламывались надвое от смеха.

Анна была с отцом. Встретила мой взгляд — Элга как раз положила мне руку на плечо — отвернулась. Какой-то долговязый тип горячо говорил с ней, взял за кисть, поцеловал кончики пальцев. Волосы его, меняя окраску, непрерывно шевелились. Будто черви.

— Мы потанцуем? — спросила Элга на ухо.

Сегодня она была одета удивительно скромно — в серую накидку с прорезями для рук.

— Обязательно, — сказал я.

— Наш Спектакль, — говорил директор, — является не частью искусства, как иногда полагают, а, скорее, синтезом всех искусств. Ничего подобного не было прежде, разве что на заре цивилизации, когда музыка, слово, движение были единым целым. Я вижу в этом глубокий смысл: мы повторяем то, что уже было найдено человечеством, но на ином уровне — отобрав лучшее, органически сплавив его в Спектакле и создав тем самым некую высшую и, возможно, совершеннейшую из существующих форм искусства.

Режиссер хрюкнул в бокал. Директор бросил на него непонятный взгляд. Советник, поедавший сразу из двух тарелок тушеное мясо с грибами, изрек желудочным голосом:

— Я лично без Спектаклей не могу, — и уткнулся носом в подливку.

— Ваше мнение, Павел, было бы чрезвычайно интересно, — обратился ко мне директор.

Все впились в меня глазами.

— Вообще мне понравилось, — осторожно начал я. — Реалистично. Ярко. Действие захватывает — не успеваешь вдуматься.

— В ваших словах слышится большое «но», — директор раздвинул губы — улыбнулся.

Советник не донес мясо до рта. Капал соус. Элга прошептала мне в ухо:

— Ну, говори, Павел…

Я щекой чувствовал ее дыхание. Мне казалось, что они все чего-то от меня ждут.

Зал вдруг раздвоился, как в неисправном телевизоре. Оба изображения подрожали и медленно, с трудом совместились.

Я помотал головой. На меня смотрели.

— Да, — подтвердил я. — Простите за прямоту. Я усматриваю в ваших Спектаклях большую опасность.

Действие моих слов было неожиданным. Советник уронил мясо в тарелку, отвалил мягкую челюсть. Режиссер дернул бокал так, что из него плеснула жидкость. У Элги остановилось дыхание.

Впрочем, все тут же опомнились.

— Не совсем понимаю вас, — спотыкающимся голосом сказал директор.

Внезапно я увидел, что он боится. Пытается скрыть это, облизывает темные губы.

— Вы соединяете различные искусства, — сказал я.

— Так…

— Берете из каждого наиболее сильную компоненту и на основе их создаете новый мир. То есть, вы используете не само искусство, а лишь часть его. Эссенцию. Эссенция входит в искусство, но заменить его не может. — Режиссер открыл было рот, но ничего не сказал.

— И поэтому мир вашего Спектакля — суррогат. — А опасность в том, что этот суррогат — намного ярче и доступнее обычного мира. Главное — доступнее. Потому что ваш мир человек в какой-то мере создает сам, согласно своим потребностям. Далеко не каждый может эти свои потребности — в том числе и неосознанные — контролировать. Не каждый может отказаться от них во имя достаточно абстрактных этических принципов.

И тут что-то произошло. Они перестали меня слушать. Напряжение спало. Элга расслабленно вздохнула. Режиссер потянулся к бокалу. Советник занялся салатом.

Словно от меня ждали чего-то совсем другого и, не дождавшись, обрадовались.

— Я не говорю, что вы обращаетесь к низменным инстинктам, — сказал я.

— Но вы заполняете сферу между ними и сознанием; заполняете настолько плотно, что сознание уже не способно контролировать их.

— Очень оригинально, — вежливо отреагировал директор.

Он лишь делал вид, что слушает. Режиссер помахал кому-то, сказал рассеянно:

— Искусство во все времена являлось суррогатом, как вы говорите, — начиная с ритуальных танцев первобытных людей, где участвующие впадали в транс, кончая современными гала-мистериями на сто тысяч человек.

Он глотнул своей жидкости — поморщился. Сверху зазвучала тихая, вязкая музыка, она обволокла зал. Свет изменился, стал серебряным. Элга тянула сок. Хрупкие полупрозрачные стебли откуда-то сверху свешивались ей на плечи. Она обрывала их, бросала — тут же отрастали новые.

Подошел парень, похожий на гориллу, кажется Краб, наклонился, прошептал настойчиво. Элга сузила глаза:

— Уйди! И больше не подходи ко мне сегодня.

Парень скрипнул зубами, отошел. Из-под густых век упер в меня ненавидящий взгляд.

У меня звенело в голове. Зал покачивался, словно в опьянении. Я чувствовал, что говорю слишком много, но как-то не мог остановиться:

— В любом виде искусства право выбора принадлежит человеку. Он волен принять предлагаемую ему сущность или отвергнуть ее. А ваши Спектакли порабощают полностью: выбора не остается. Человек может лишь варьировать навязанную ему конструкцию.

Директор благодушно кивал. Лицо у него было отсутствующее. Я разозлился:

— Вы навязываете свою культуру, насильно внедряете ее в сознание, руководствуясь при этом лишь собственными критериями. Это рабство. Это тирания культуры. Она ничем не отличается от исторических тираний — фараонов, Чингисхана или Великих Моголов.

Слово было сказано. Я продолжал спокойнее:

— Раньше человек жил под экономическим диктатом. Или под диктатом политическим. Сейчас вы хотите навязать ему диктат культуры — более опасный, потому что он неявный. Под властью вашего Спектакля хуже, чем под властью Великих Моголов, — повторил я.

И опять ничего не произошло. Свет в зале потускнел. Музыка заиграла громче. Появились танцующие, — они стояли неподвижно, обнявшись. Анна с долговязым тоже встали, прильнули друг к другу.

Из черноты выплыло лицо режиссера — деревянное, в перекрученных мышцах: оно отклонялось то влево, то вправо, как маятник. Донесся вялый голос:

— Кто это вам рассказал о Великих Моголах?

— Не помню, — ответил я, пытаясь удержать в поле обзора эту качающуюся маску.

— Витольд, — предостерег директор.

Режиссер неожиданно оттолкнул бокал, ощерился.

— На-до-ело, — сквозь зубы отчеканил он. — Я хочу ставить Великих Моголов и я буду ставить Великих Моголов.

Запрокинув голову, допил до дна. Кадык бегал по худой шее.

— Не понимаю вашего тона, — сказал я.

Темнота вокруг сгущалась, становилась осязаемой. Непрозрачный воздух уплотнялся и как бы замуровывал меня.

— А идите вы все! — вскочил на ноги режиссер, зашагал между окаменевшими парами — худой, взъерошенный, в нелепой одежде из переплетенных лент.

Элга потянула меня танцевать. Свет струился с потолка мягким серебром, ничего не освещая. Цветы казались черными. Я обнял Элгу — под ладонями было голое тело. Элга смотрела насмешливо: серой накидки не существовало. Это было сложная фигурная запись, — мои руки вошли в ткань. Элга была безо всего. Подняла лицо, губы ждали.

Глупо оглянувшись, я поцеловал ее. От нее пахло душной сиренью. Она мне очень нравилась. Мне все очень нравилось. Мне все очень нравились. И директор, и советник, и долговязый режиссер. Он странно одевается. Но это ведь ничего. Может же человек странно одеваться. И напрасно они меня боятся. Это совершенно незачем. Они боятся, потому что ты не инспектор, сказала Элга. А почему я, собственно, не инспектор? Откуда известно, что я не инспектор? А потому что Бенедикт все Министерство наизусть знает. Ну и правильно, я не инспектор. Может же человек не быть инспектором? Они решили, что ты специалист-психоэмоциолог или волновик. Боялись, что запретишь Спектакли. Ну и глупости, почему я должен запретить их? Там эмоциональный фон выше нормы. Вот они и перетрусили. Дураки. Они же тут все идиоты — и Бенедикт, и этот гениальный Витольд, и толстый Герберт. Подумаешь, фон выше нормы. Это еще не причина, чтобы запрещать такие чудесные Спектакли. Может же фон быть выше нормы? А собственно, почему он выше нормы? Этого я не знаю. Ладно, пусть он будет выше нормы. Я разрешаю. Все равно они мне все нравятся. И Анна мне очень нравится. Я наверное ее люблю. То есть, тебя я тоже люблю. Я поцеловал Элгу. У меня кружилась голова. Она же дура, сказала Элга. Истеричка. Упросила, чтобы я устроила ее в Дом. А разве не она тебя устроила? Я же говорю: она тебе все наврала. Дура. Связалась с «саламандрами», бегает к ним на собрания. А что плохого в «саламандрах»? Это прекрасные ребята. Они немного заблуждаются, но может же человек немного заблуждаться? И потом у нее такой приятный отец. Он ей такой же отец, как я тебе… И кто он тогда? Муж. Ей зачем-то понадобилось выйти за него. Муж? Как странно. Значит, она замужем? Но я все равно ее люблю.

Мы стояли на террасе. Терраса была громадная, темная, окутанная зеленью. Элга нажала кнопку, передняя стена опустилась до половины. Хлынул прохладный воздух. Город внизу был черен. Мерцали крыши. Светлячками ползли такси. Вдали, в новостройках подымались пирамиды света. Обещали дождь с десяти до десяти ноль трех, сказала Элга. Тропический ливень. Я люблю дождь. И я люблю дождь, сказал я. Я вас всех люблю. И еще я люблю Августа. Он вытащил меня из воронки для пауков в Синей пустыне. Ты видела когда-нибудь воронки для пауков? А самих пауков ты видела? У них восемнадцать ног. Я лежал два дня без воды и думал, что уже конец. Они сидели вокруг и ждали. У меня губы растрескались. И я люблю Кузнецова. А ты знал Кузнецова? Конечно знал. Мы четыре года жили в одной комнате, каждый день в шесть утра он стаскивал с меня одеяло и гаркал в ухо. Или я это уже рассказывал? Нет, ты этого не рассказывал. Нет, мне кажется, что я все-таки рассказывал. Ну все равно. Гера — мой друг. Жаль, что его убили. Его убили? Говорили — сердце. Да, его убили, какие-то сволочи, фантомы, нелюди. И еще жаль, что он ошибся. Весь Дом говорит о Великих Моголах и ничего не происходит. Придется отказаться от этой версии. Но тогда нам даже не за что зацепиться. Должен же человек за что-то зацепиться? Вот вы зацепились за Спектакли. Кстати, у вас в Доме есть волновой генератор? Нет у нас генератора, генераторы запрещены. У вас есть волновой генератор. Я это знаю. Если ты меня любишь, ты должна сказать, что у вас есть генератор. Но у нас в самом деле нет генератора.

Разверзлось небо — зашумело, затрещало, загудело и рухнуло ревущим водопадом, сплошной стеной сумасшедшей воды. Струи захлестывали веранду. Элга протянула обе руки в дождь. Волосы ее прилипли к лицу.

— Здорово! — крикнула она.

Метался мокрый плющ на стене. Я ртом ловил воду. Меня мутило. Стремительно тяжелела голова. Из желудка поднимался тошнотворный комок.

Грохот оборвался. Струи дождя растворились в сыром воздухе. Было тихо, лишь капало с крыш.

Элга вытерла лицо.

— Ну и ливень — красота, — сказала она, отжимая волосы. — Пойдем сушиться.

— Слушай, Элга, — не сдавался я. — Так у вас в Доме есть волновой генератор?

— А? Что? Не знаю — мокрая насквозь.

Я пощелкал по стеклу аквариума. Пузатые рыбы устремились к пальцу, таращили пустые глаза. Элга взяла меня за руку:

— Пошли.

Между нами в зеленом стекле аквариума совершенно бесшумно появилась аккуратная круглая дырка — вода мгновенно хлынула оттуда струей.

И сразу же рядом возникла вторая — такая же круглая. Я толкнул Элгу в бок, подставил ногу. Мы упали. Я старался прикрыть ее сверху. Кобура была под мышкой. Элга барахталась, мешала. Я ждал новых выстрелов, их не было. Наконец, я вытащил пистолет, дулом фиксировал дверь. Спросил:

— Где включается свет?

— Там, — слабо показала она, так ничего и не поняв.

Свет вспыхнул неожиданно резко. В дверном проеме никого не было.

— Вставай, — сказал я.

Элга с трудом поднялась, дико посмотрела на аквариум: на обнажившемся золотом песке били хвостами, растопыривали жабры толстые, уродливые рыбы.