Мечтатели

За баррикадой Изабель закрыла лицо руками. Уже не задумываясь об опасности, которой она себя подвергает, она взобралась на вершину баррикады, оступилась, упала, расцарапала колени, лодыжки, ладони, скатилась с укрепления и устремилась на подмогу брату.

Мэттью остался один. Его сердце давило на педаль газа, рвалось из груди, потеряв над собой власть. Он отчаянно боролся с собой, чтобы преодолеть растерянность. Надо отвлечь внимание на себя, подумал он. Его друзей избивали, причиняли им боль. В чем они сейчас нуждались, так это в том, чтобы он отвлек от них внимание полицейских.

Он отчаянно вглядывался в ночные тени, ища оружие или какой–нибудь иной реквизит для своей затеи.

Внезапно он заметил красный флаг, сбитый Изабель, когда та карабкалась через баррикаду. Никому не нужный, он лежал, плоский и безжизненный, на булыжной мостовой.

Он вспомнил Пассионарию в байковом пальто. И это воспоминание придало ему отваги. Он вновь поднимет флаг над баррикадой. Это отвлечет полицейских и даст возможность Тео и Изабель сбежать от них.

Более не колеблясь, он взобрался на баррикаду, поднял флаг и начал размахивать им над головой. Затем, еще не осознавая, что слово Fin надвигается на него со скоростью вылетающего из туннеля поезда, он запел:

Debout, les damnes de la terre!

Debout —

Прозвучал выстрел.

Размахивая флагом, Мэттью превратился в памятник самому себе.

На дальней стороне баррикад офицер СРС смотрел в недоумении на свою винтовку. Он держал ее так, словно только что узнал, что она была заряжена. Он сорвал с лица газовую маску; в его глазах стояли слезы, которые не были вызваны газом.

— Я ничего не мог поделать! — выкрикивал он снова и снова. — Я ничего не мог поделать!

Мэттью отвернулся от него и мешком рухнул на баррикаду.

Вырвавшись из рук своих врагов, которых выстрел привел в замешательство, Тео и Изабель склонились над Мэттью и приподняли его голову.

Мэттью приоткрыл рот. Его язык, покрытый белой пеной, выпал и безвольно повис.

В невероятно исказившихся чертах лица Мэттью читалась ужасная правда, которая отражается на лице того, кто умирает, осознавая собственную смерть.

Он попытался что–то сказать.

Но даже умирая, Мэттью вспомнил слишком поздно, что же он на самом деле собирался сказать.

Чем взрослее мы становимся, тем меньше у нас остается поводов для надежды или радости, зато те, что остаются, уже не рискуют оказаться очередной иллюзией.

Стоял сухой октябрьский вечер. Шквальный ветер дул вдоль Сены, бутылки из–под кока–колы, оставленные любителями роликовых коньков, катились по эспланаде Трокадеро причудливыми зигзагами, какие выписывают плоские камешки, брошенные умелой рукой на водную гладь. Эйфелева башня сверкала, как неоновая вывеска.

В этот вечер Кинотека оказалась настолько переполненной, что киноманам, которым не досталось места, было позволено вопреки всем правилам сидеть где заблагорассудится — на ступеньках в центральном проходе, по боковым проходам, на ковре вдоль всего экрана. А те, кому уж совсем не повезло, или те, кто сильно припозднился, толклись в фойе и на лестничной площадке, с несчастным видом забавлялись с праксиноскопами, теневыми проекторами и волшебными фонарями, по–прежнему надеясь, что с кем–нибудь из сидящих в зале случится эпилептический припадок и одно место освободится.

Остановленный единодушным протестом, который к тому же усугубился весенними событиями, Мальро был вынужден восстановить Ланглуа на посту куратора Кинотеки. Так два национальных сокровища, Анри Ланглуа и Французская кинотека, вновь оказались вместе.

Когда Ланглуа вышел на сцену Кинотеки, весь зал встал, чтобы приветствовать возвращение блудного сына единодушной овацией.

Ланглуа представил Франсуа Трюффо и Жана–Пьера Лео — режиссера и исполнителя главной роли в фильме «Basiers volé»{95}, предварительный показ которого должен был состояться этим вечером. Им тоже поаплодировали, затем занавес нехотя разъехался.

Ко всеобщему восхищению, фильм начался с вида на авеню Альбер–де–Мун и дорожку, ведущую в сквер возле Кинотеки. На этот кадр наложился написанный рукой Трюффо титр: «Мой фильм посвящается Французской кинотеке, возглавляемой Анри Ланглуа». Затем камера медленно наехала на вход в Кинотеку и остановилась на опущенной решетке и висящей на ней табличке «Fermé». Буря аплодисментов приветствовала этот намек, и волнение охватило всех зрителей. Некоторые даже снова вскочили и разразились приветственными криками. Другие плакали.

И пока по экрану бежали титры, звучал голос Шарля Трене:

Ce soir le vent qui frappe à ma porte

Me parle des amours mortes

Devant le feu qui s'éteint.

Ce soir c'est une chanson d'automne

Devant la maison qui frissonne

Et je pense aux jours lointains.

Que reste–t–il de nos amours?

Que reste–t–il de ces bon jours?

Une photo, vieille photo

De ma jeunesse.

Que reste–t–il des billet–doux,

Des mois d'avril, des rendevouz?

Un souvenir qui me poursuit

Un souvenir qui me poursuit

Un souvenir qui me poursuit

Un souvenir qui me poursuit

Un souvenir qui me poursuit

Неужели снова заело пластинку?

По крайней мере, так показалось двум зрителям — юноше и девушке, сидевшим в первом ряду. Их глас блестели точно так же, как и у соседей, но для слез них имелись свои причины.