Мечтательница из Остенде (сборник)

Выздоровление

– Повезло, меня лечит красивая женщина…

В первый раз, когда он пробормотал эти слова, она решила, что ослышалась, и даже рассердилась на себя. Вот выдумала: принять хрип больного за комплименты! Если подсознание будет и дальше играть с ней такие шутки, придется сходить к психоаналитику. Не хватало еще, чтобы комплексы мешали работать. Довольно и того, что они мешают ей жить…

Настроение у Стефани было скверное, и, как только выдавалась минута передышки, она пыталась сообразить, что же на самом деле сказал пациент из 221-й палаты. Начало фразы, похоже, она разобрала правильно: «Повезло, меня лечит…» – а вот что дальше? «Красивая женщина»? Никто и никогда не называл Стефани красивой. Что и понятно, считала она.

Вечером, уже выйдя за ворота больницы Сальпетриер, медсестра продолжала ломать голову над этой загадкой. Она задумчиво брела под набрякшим черными тучами небом мимо высотных домов, фасады которых резко уходили вверх, а улицы у их подножий, окаймленные чахлыми акациями, казались плоскими и пустынными. Она жила в китайском квартале на юге Парижа, в царстве зеленовато-серых стен и алых вывесок. В этом районе, среди худеньких миниатюрных китайских женщин, шустрых муравьишек, спешащих с работы, она представлялась себе великаншей. Даже ее рост – самый обычный, впрочем, – казался там огромным, что уж и говорить о пышных формах, которые подчеркивались соседством с тоненькими фигурками китаянок.

Дома она тщетно пыталась сосредоточиться на какой-нибудь из передач, которые выплевывал ей в лицо телевизор, потом отбросила пульт и сказала себе, что так зацикливаться – это уже странно.

«Повезло, меня лечит красивая женщина»! Бедняжка Стефани, делаешь вид, что хочешь разобраться, что же он вправду сказал, а самой просто нравится повторять фразу, которая тебя зацепила. Только ее ведь не было. И ни в чем ты не разберешься, так, зря мусолишь одно и то же, обольщаешься, морочишь себе голову.

Тут она загрузила машину стирки – это ей всегда помогало – и начала гладить скопившееся белье. По радио передавали песни ее детства, она прибавила звук и с утюгом в руке во весь голос вторила знакомым припевчикам.

К полуночи, когда выглаженная одежда была сложена в несколько ровных стопок, она так напелась, что у нее кружилась голова, а в глазах рябило; она уснула, совершенно успокоившись, – кажется, дневные дела забылись.

Однако назавтра она с трепетом переступила порог 221-й палаты.

Красота этого мужчины ее смущала.

Карл Бауэр уже неделю провел в реанимации после комы. В автокатастрофе ему раздробило позвоночник, и врачи сомневались, что он выкарабкается, но пока ничего не говорили: сейчас они стимулировали нервные окончания, пытаясь определить, насколько все серьезно.

Он лежал под простыней, глаза прикрывала повязка, но и то немногое, что было видно, волновало Стефани. Перво-наперво руки: длинные пальцы, изящные овальные ногти, чуть ли не отполированные, эти руки были созданы, чтобы перебирать драгоценности, гладить длинные волосы… А цвет: смуглая кожа, темные волоски, выше – крепкие мускулы и сияющая чернота завитков под мышками. И губы: четко очерченные, выпуклые, они так и притягивали… А особенно – нос, клинок плоти, точеный, сильный, внушительный, чарующий, полный такой мужской силы, что, задержав на нем взгляд, Стефани ощутила покалывание внизу живота…

Он был высокий. Заметно даже в лежачем положении. Пришлось привезти из подсобки специальную кровать, чтобы не свисали ноги. Он лежал в неподвижности, дышал через трубочку и все равно заворожил Стефани: он казался ей воплощением мужественности.

«Он мне так нравится, что я ничего не соображаю. Будь он некрасивым, мне бы вчера не послышались те слова».

Сегодня она держала ушки на макушке, чтобы все разобрать. Пока она готовила капельницу, отсчитывала таблетки, он проснулся и почувствовал ее присутствие.

– Вы здесь?

– Здравствуйте, меня зовут Стефани.

Крылья его носа задрожали. Пользуясь тем, что он не может ее видеть, Стефани разглядывала его ноздри, жившие какой-то своей самостоятельной жизнью.

– Вы ведь уже были тут вчера утром?

– Да.

– Я очень рад, что вы снова пришли, Стефани.

И его губы расплылись в улыбке.

Стефани не знала, что сказать: ее тронуло, что человек, которого мучают боли после тяжелейшей травмы, находит в себе силы говорить приятное. Этот пациент не похож на других.

«Наверное, он и вчера это сказал, – решила она, – какую-нибудь любезность в этом духе. Да, конечно, тут и думать нечего».

Успокоившись, она поддержала разговор: они поболтали о том о сем, о предстоящем лечении, о больничном распорядке и о том, что с завтрашнего дня к нему начнут пускать посетителей. Прошло несколько минут, Стефани перестала смущаться и совсем освоилась. А потом – она так и застыла – он опять сказал:

– Повезло, меня лечит красивая женщина…

На этот раз Стефани была уверена, что не ослышалась. Ну не с ума же она сошла. Одна и та же фраза – вчера, сегодня. И обращается именно к ней.

Стефани наклонилась, чтобы рассмотреть выражение его лица: чувственность разгладила его черты, подтверждая сказанное, губы набухли; и хотя глаза были закрыты повязкой, казалось, он с удовольствием смотрит на медсестру.

Что делать? Она не могла продолжать разговор. Ответить на комплимент? Но мало ли что он тогда еще прибавит? И куда это их заведет?

Все эти вопросы ставили ее в тупик, и она просто выскользнула из палаты.

В коридоре Стефани расплакалась.

Ее коллега, Мари-Тереза, чернокожая мартиниканка, увидев, что Стефани сидит на полу, помогла ей встать, дала платок и отвела в каморку, где хранили перевязочный материал, – это было тихое местечко.

– Ну, рассказывай, милая, что случилось?

Неожиданное участие вконец расстроило Стефани: она разрыдалась, уткнувшись в пухлое плечо напарницы, и, наверно, так и рыдала бы без конца, но ее успокоил аромат ванили, исходивший от кожи Мари-Терезы, – это напоминало детство, праздники у бабушки с дедушкой или йогуртовые вечеринки у подруги Эммы, жившей по соседству.

– Ну что с тобой, что такое страшное приключилось?

– Не знаю.

– Работа или личное?

– И то, и другое, – вздохнула Стефани, хлюпая носом.

И чтобы привести себя в порядок, с шумом высморкалась.

– Спасибо, Мари-Тереза, мне уже лучше, правда.

Но хотя остаток дня глаза ее оставались сухими, лучше не становилось; главное, она не могла понять, что такое с ней было.

К двадцати пяти годам Стефани постигла немало премудростей, чтобы стать медсестрой, а вот саму себя она знала плохо. Почему? Она как-то побаивалась себя, держала дистанцию – как ее мать, которая не слишком благоволила к дочери. Да и могла ли она себя ценить, если даже человек, который дал ей жизнь и уж точно должен был любить собственного ребенка, ругал ее при каждом удобном случае? Ее мать, Леа, не считала дочку ни красивой, ни умной и даже никогда не давала себе труда это скрывать; каждый раз, наорав на нее, она добавляла: «А что? Если я ей мать, то что же, я врать, что ли, должна?» Материнская оценка, хоть и слегка видоизмененная, передалась дочери. По части ума Стефани обошла мать: у Леа не было образования и она всю жизнь торговала одеждой, а Стефани сдала экзамены на аттестат, потом получила диплом медсестры; но что до красоты, тут она просто переняла материнские взгляды. У красивой женщины обязательно худощавая фигура, узкие бедра, острые грудки – все, как у самой Леа. Стефани же не была красивой, она ведь толстая – это часто повторяла ее мать. «Двенадцать лишних килограммов, а ростом-то она всего на семь сантиметров выше!»

Понятно, что Стефани всегда отказывалась, когда Леа предлагала ей «заняться собой»: боялась выставить себя на посмешище. Она была уверена, что кружева, шелк, прически, шиньоны, кольца, колье, браслеты, серьги или бусы будут выглядеть на ней так же нелепо, как на переодетом мужчине; хоть она и родилась женщиной, но женственной себя совершенно не ощущала. Белый халат и брюки – это ее устраивало, и, когда она расставалась с ними в больничной раздевалке, их сменяло нечто похожее, только черное или темно-синее, да и с обувью все обстояло примерно так же: в больнице – сандалии без каблуков, для улицы – массивные белые кроссовки.

Что же принесло ей происшествие в палате 221? Радость или разочарование? Радость, что тебя считают красивой? Разочарование, что так может думать только слепой?

Похоже, все эти непонятные чувства возникли из-за того, что пошатнулись самые основы ее представлений о себе, – рассуждала Стефани, укрывшись одеялом с головой, – слова Карла выводили ее на рынок привлекательности, огромное залитое солнцем пространство, где женщины нравились мужчинам; но ведь она считала, что к ней это не относится, держалась в стороне, она уже сказала себе, что на нее никогда никто не посмотрит, никому не придет в голову объясняться ей в любви. Стефани уже совершенно образумилась, если можно назвать «образумившейся» девушку, которая никогда и не совершала ничего безумного. Ее сдержанность происходила от комплексов, она не позволяла себе ничего: избегала праздников, ни разу не была ни в баре, ни в ночном клубе. Конечно, ей случалось, в кино или читая роман, размечтаться о романтических отношениях, но она знала: все это только фантазии. В жизни ничего такого быть не могло.

Во всяком случае, в ее жизни.

Как старушка, давно вышедшая на пенсию, она считала, что все в ее жизни уже определилось, она никому не интересна, собственное тело казалось ей чуть ли не мертвым, и вдруг ее сбивают с толку, говорят, что она хороша собой. Это было неожиданно, невероятно и жестоко.

На следующее утро по дороге на работу она решила, что, если Карл опять возьмется за свое, придется его осадить.

Медицинская рутина заполняла ее жизнь. Едва шагнув в ворота больницы Сальпетриер, которую охраняли, словно казарму, она попадала в другой мир, в город внутри города – ее собственный. Здесь, за высокими стенами, ограждавшими это царство медицины, было все: газетный киоск, кафе, часовня, аптека, столовая, социальные службы, кабинеты администрации, залы для собраний, ну и множество отделений, где лечили все болезни на свете; в садиках стояли скамейки для тех, кто устал прогуливаться, на клумбах пестрели самые разные цветы, в траве прыгали птички; здесь, так же как и снаружи, сменялись времена года: зимой был снег, летом – жара; праздники отмечали течение времени: Рождество, день летнего солнцестояния; люди здесь появлялись на свет, лечились, умирали, иногда сюда попадали даже знаменитости. Своя маленькая вселенная внутри большого города. Тут Стефани не просто существовала, но и была кому-то нужна. Дневные часы спрессовывались, запечатывались обходами, процедурами, походами в сестринскую, измерениями температуры: зачем ей какая-то еще жизнь, жизнь вне больницы?

Ощущение, что она кому-то нужна, наполняло ее гордостью и заменяло все, чего ей недоставало. «Некогда думать о себе, дел и без того хватает», – твердила она себе, когда наваливалось одиночество.

– Здравствуйте, Стефани, – улыбаясь, произнес Карл, хотя она только вошла и еще не успела даже рта раскрыть.

– Здравствуйте. С сегодняшнего дня к вам будут пускать посетителей.

– Боюсь, что так.

– Почему боитесь? Вас это не радует?

– Да уж, будет жарко.

– Что значит «жарко»?

– Вам это, наверное, покажется забавным. А вот моим посетительницам, думаю, придется несладко, да и мне тоже.

– Каким посетительницам?

– Не догадываетесь?

– Нет.

– Тогда потерпите немного – скоро развлечетесь.

Стефани не хотела продолжать этот разговор и принялась за работу.

Он улыбался. Пока она крутилась у кровати, его улыбка делалась все шире.

Она поклялась себе не задавать вопросов, но в конце концов не выдержала и воскликнула:

– Что это вы так улыбаетесь?

– Мной занимается красивая женщина…

– Откуда вам знать? Вы же меня не видите!

– Я вас слышу и чувствую.

– Как это?

– По голосу, по вашим движениям, по тому, как колеблется воздух, когда вы ходите, а главное – по запаху, я чувствую, что вы красивая женщина. Я в этом уверен.

– Скажете тоже! А если у меня на носу бородавка или фиолетовое пятно?

– Вряд ли.

– Все шутите!

– Ладно, отвечайте, есть у вас на носу бородавка?

– Нет.

– А фиолетовое пятно?

– Тоже нет.

– То-то и оно! – заключил он, довольный, что оказался прав.

Стефани рассмеялась и вышла.

В отличие от вчерашней смены, сегодня остаток дня она провела в хорошем настроении, к ней вернулась природная веселость.

К вечеру, переходя из палаты в палату, она поняла, о чем ее предупредил Карл (забавно, кстати, что его имя пишется на немецкий лад, с «K», а не «Ch»)… В холле больницы семь молодых женщин, одна краше другой, с ненавистью пожирали друг друга глазами, роскошные, как манекены в витрине или кинодивы, пробующиеся на главную роль. Ни одна из них не могла подтвердить официальных родственных связей с Карлом, кроме высокой ослепительно-рыжей девицы, которая чванливо представилась старшей медсестре как «экс-супруга» и получила право первенства. Она удалялась по коридору, а остальные шесть – любовницы, – пожав плечами, продолжали обмениваться ледяными взглядами. Может, они только сейчас узнали о существовании друг друга? Интересно, эти романы происходили по очереди или одновременно?

Стефани находила повод пробегать через холл как можно чаще, но ей все равно было мало. Когда дамы вставали, чтобы идти в палату Карла, каждая проделывала один и тот же трюк: уже в коридоре их злобный вид начисто исчезал, лицо становилось тревожным, в глазах – слезы, в руке – платочек… Ну и актрисы! Кстати, когда именно они играют? Когда держат себя в руках перед остальными или когда с трепетом направляются к своему другу? И вообще, бывают они искренними хоть когда-нибудь?

Последняя зашла в палату в четыре часа дня и через минуту выскочила оттуда с криком:

– Он мертвый! Боже мой, он умер!

Стефани рванулась из-за сестринского стола, вбежала в палату, нащупала пульс Карла, взглянула на мониторы, шикнула на посетительницу:

– Да замолчите вы! Он заснул, вот и все. Визиты его утомили. В его состоянии…

Любовница села, обхватив себя за колени, будто хотела успокоиться. Она закусила ноготь на большом пальце, длинный, покрытый ярко-красным лаком, потом разразилась бранью:

– Эти шлюхи нарочно так подстроили! Укатали его, чтобы мне ничего не досталось.

– Слушайте, девушка, вы в палате больного, который получил тяжелейшие травмы, кажется, вы этого не понимаете. Думаете только о себе и о своих соперницах, это же просто неприлично!

– Здрасте, приехали, вам деньги платят за то, что вы его лечите, или за то, чтобы нам морали читать?

– За то, что я его лечу. Поэтому прошу вас выйти из палаты.

– Да пошла ты. Я тут четыре часа ждала!

– Хорошо. Я вызову охрану.

Ругаясь себе под нос, манекенша уступила силе и вышла, покачиваясь на высоченных платформах.

Стефани беззвучно бросила ей в спину: «Дура крашеная!» – потом занялась Карлом: поправила его постель, взбила подушки, проверила капельницу – как хорошо опять остаться с ним наедине.

– Наконец-то можно работать, – вздохнула она.

Ей даже в голову не пришло, что она ведет себя как ревнивая жена.

На следующий день Карл встретил ее с улыбкой:

– Ну как, хорошо повеселились вчера?

– Что ж тут веселого?

– Женщинам, которые ненавидят друг дружку, пришлось встретиться и ждать всем вместе… Честно говоря, обидно, что я тут лежал и не видел, как они там провели время. Не подрались?

– Нет, зато превратили холл в настоящий морозильник. Вы слышали, как я выпроваживала последнюю?

– Последнюю? Нет. А кто был после Доры?

– Брюнетка в туфлях на платформе.

– Саманта? Ох, жалко, я был бы рад ее видеть.

– Вы не смогли.

– А что случилось?

– Вы заснули. Она решила, что вы умерли.

– Саманта всегда преувеличивает.

– Вот и я позволила себе сказать ей это.

Пока она хлопотала вокруг него, тысяча вопросов роилась у нее в голове. Которая из шести любовниц – последняя? Любил ли он какую-то из них? Чего он ждет от женщины? Может, его носит от одной к другой из-за того, что он выбирает только по внешности, не требуя большего? Получается, ему нужна только сексуальная связь, а длительных отношений он не хочет? Активен ли он с женщинами? Уверен в собственной привлекательности или не совсем? И как он ведет себя в постели?

Карл будто догадался об этой свистопляске у нее в голове:

– Гм, похоже, вы сегодня чем-то озабочены!

– Я? Да нет.

– А вот и да! Поссорились с мужем?

– Я не замужем.

– Ну, значит, с парнем, с которым вы вместе живете.

– Я живу одна.

– Тогда с другом?

– Да, так и есть. Поссорилась с другом.

Она не решилась признаться мужчине, который считал ее очаровательной, в своем безнадежнейшем одиночестве и выдумала себе жениха: по крайней мере здесь, в 221-й палате, у нее все будет как у нормальной женщины.

– Чем он вам не угодил?

– Ну… Так, ничего особенного… Но я не уверена… Думаю, не слишком ли он засматривается на других.

– А вы ревнивая?

Стефани не знала, что и ответить. Никогда в жизни ей не задавали таких вопросов, к тому же до нее вдруг дошло, что она ревнует Карла.

Она молчала. Он рассмеялся:

– Так, значит, вы ревнивая.

– Ну, все ревнуют.

– Я – нет, хотя об этом лучше говорить не будем. Вернемся к вам. Как его зовут?

Стефани пыталась что-то придумать, но в голову приходили одни собачьи клички: Рекс, Медор, Томми… В панике она выпалила:

– Ральф!

Вообще-то это тоже была собачья кличка, так звали соседского добермана, но она надеялась, что Карл об этом не догадается. Ральф – так ведь могут звать и человека, верно?

– Если хотите знать мое мнение, этот Ральф – изрядный дурень.

Уф, проглотил ее выдумку.

– Но вы же его совсем не знаете!

– Когда встречаешь такую роскошную женщину, как вы, с таким запахом, то первым делом надо с ней съезжаться! А вы говорите, что не живете вместе.

– Не вините его! Может, это я против…

– Правда, это вы против?

– Да нет.

– Тогда подтверждаю вам свой вывод: Ральф – идиот. Он вас не стоит. Не ценить женщину с таким запахом…

Стефани была просто в шоке. С каким запахом??? За свои двадцать пять лет она ни разу не думала о том, что может иметь какой-то свой запах… Инстинктивно она поднесла руку к носу. Какой еще запах? Она ничего не чувствовала. О чем это он? Она не покупала ни духов, ни туалетной воды. Запах мыла? Но он так быстро выветривается… Стиральный порошок? Кондиционер для одежды? Нет, всему больничному персоналу стирает халаты одна и та же прачечная. Ее запах? Ее собственный запах??? Так он приятный или нет? И главное, чем же, собственно, она пахнет?

Она ухитрилась вытерпеть полминуты, но потом все-таки спросила с замирающим сердцем:

– Чем же я таким пахну? Пóтом?

– Какая вы смешная! Нет, я не чувствую вашего пота. Впрочем, тем лучше, это, должно быть, потрясающий запах, он бы меня слишком возбудил.

– Шутите, да?

– Я утверждаю, что у вас опьяняющий запах, и если Ральф вам никогда этого не говорил, то он просто придурок.

Вечером дома Стефани стала экспериментировать.

Она задернула шторы, разделась и, сидя на кровати, попробовала себя понюхать. Она обследовала свое тело всюду, куда смогла дотянуться. После этой гимнастики она приняла душ и попробовала снова. Ничего!

Тем не менее, хотя ей жутко не нравилась собственная нагота, она не стала одеваться, а провела еще один опыт – попыталась уловить свой запах в воздухе: делала пару шагов, разворачивалась и, принюхиваясь, шла назад по своему следу – ей казалось, что она танцует балетную партию. И хотя ей опять не удалось ничего унюхать, выяснилось, что ужасно приятно ходить вот так, освободив бедра и грудь.

Садиться за стол голой было как-то неловко, поэтому, собираясь ужинать, она набросила пеньюар; однако, пока ела, она его распахнула, а потом и вовсе скинула, еще надеясь уловить свой запах.

Наконец Стефани перешла к изучению шкафа: нюхала белье, которое уже носила, сравнивала его с тем, которого еще не надевала, потом опять возвращалась к ношеному… Вроде бы что-то обнаружилось, но запах был почти неуловимый и мгновенно исчезал, как только ей казалось, что она его чувствует.

Она легла спать голой. Чтобы утром уловить свой запах на простынях. Прокрутившись час с боку на бок, ощупывая себя, обследуя свое тело, она заключила, что нагота приводит ее в какое-то ненормальное состояние, натянула пижаму и провалилась в забытье.

На следующий день она молча вошла в палату и, не поздоровавшись с Карлом, двинулась к кровати.

Через полминуты он улыбнулся. Через минуту пробормотал с легкой тревогой:

– Стефани, это вы?

Она хотела немного растянуть игру, но шприц покатился по металлическому поддону и выдал ее присутствие.

– Да.

Он вздохнул с облегчением:

– Вы давно тут?

– Всего минуту. Не хотела вас будить.

– Я не спал. Теперь я понимаю, почему все время думал о вас. Будто наваждение какое-то.

Пока они разговаривали, Стефани проверяла состояние больного. Она осмелилась на новый опыт. Стефани заметила, что, если, проходя у него за спиной, она приподнимала руки, он улыбался. Она подошла ближе и наклонилась так, что ее грудь оказалась над его лицом. Сработало! Удовольствие разлилось по лицу Карла. Она поняла, что он не врет, – у нее действительно есть какой-то свой запах, который ему нравится.

Ее это заинтересовало, и она подошла ближе. В какой-то момент ее волосы коснулись щеки Карла. Что подумали бы ее коллеги, увидев, как она склонилась к больному! Да какая разница.

Она умилялась, глядя на его чудесное лицо, освещенное радостью.

Потом, когда, наклонившись так, чтобы вырез халата был поближе к его ноздрям, она объявила, что ей необходимо заняться другими пациентами, он снова пробормотал, как в бреду:

– Вот счастье, что меня лечит такая красивая женщина…

– Поверьте, я вовсе не женщина-мечта, даже ничего похожего!

– Женщина-мечта – это не то, чем мечтает быть женщина, а то, что видит мужчина.

В субботу и воскресенье у нее были выходные. Она скучала по Карлу. Миновала разные стадии. Во-первых, она продолжала расхаживать по квартире голой, чтобы привыкнуть к этому новому качеству, о котором она раньше ничего не знала: у ее тела был собственный аромат! Во-вторых, много плакала, потому что смелая вылазка в китайский магазин шелковой одежды с вышивкой развеяла в прах все ее надежды, столкнув с суровой реальностью: ей по-прежнему ничего не шло, она, как и раньше, была некрасивой и толстой.

Она заперлась в квартире, чтобы не показываться на глаза людям, жевала консервы и разговаривала только с пультом от телевизора. Почему другие мужчины не такие внимательные, как Карл? Почему люди считают зрение главным из чувств? Если бы мир был устроен иначе и первенство отдавали обонянию, все бы ею восхищались. В таком мире она могла бы околдовывать. Но она знала одно место, где она была красивой женщиной. И она ждала утра понедельника, словно спасения.

«Да ты сама хоть понимаешь, что несешь, бедняжка Стефани? Ты – лакомый кусочек только для слепого паралитика. Это же кошмар!»

И надежда сменялась унынием.

Так она провела два дня, в метаниях: то печалилась, то бодрилась, то жалела себя, то радовалась… И когда в воскресенье вечером ей позвонили из больницы с просьбой выйти в понедельник пораньше, она охотно согласилась.

На рассвете бригады пересекались в кафетерии: там за чашкой капучино, последней в это дежурство для одних и первой для других, ночная смена уступала место дневной. То был особый пограничный час в серо-голубых тонах, когда в корпусах еще стояла тишина, но вот-вот все должно было преобразиться; как раз хватало времени сделать несколько обжигающих глотков, перекинуться парой слов, и вот уже наступал день: скрип носилок, хлопанье дверей, топот, беготня на всех этажах, жужжание пылесосов на лестничной клетке, потом служащие бюро пропусков открывали свое окошечко у проходной. И коридоры наполнялись другими ритмами: сестры будили больных, измеряли им температуру, раздавали лекарства, слышалось позвякивание чашек и блюдец.

В семь тридцать свежая, бодрая и радостная Стефани влетела в палату Карла:

– Доброе утро!

– Как? Вы, Стефани, так рано? – удивился мужчина с повязкой на глазах.

– А вот так. Одна медсестра заболела; знаю, знаю, всегда кажется странным, что медсестра или врач тоже могут заболеть. Я вышла в ее смену.

– Ну а я выйду в свою: буду изображать больного. Кажется, у меня неплохо выходит.

– У вас выходит отлично.

– Увы…

– Я хотела только сказать, что вы никогда не жалуетесь.

– А что бы это изменило?

За окнами еще стоял утренний туман.

Стефани записала температуру, сменила капельницу, сделала ему укол. Потом просунула голову в дверь, чтобы позвать санитарку:

– Мадам Гомес, помогите мне вымыть больного.

Карл у нее за спиной бурно запротестовал:

– Вы не можете мне это навязывать!

– Что?

– Умывание.

Недоумевающая Стефани подошла ближе.

– А что такое?

Он морщился, раздосадованный, мотая головой из стороны в сторону, словно искал помощи:

– Я… Мне это не нравится!

– Да вы не волнуйтесь, я привыкла.

Когда вошла мадам Гомес, он замолчал. Стефани, считая, что уговорила его, взяла губку и флакон жидкого мыла.

Откинув простыню, мадам Гомес выставила тело Карла на обозрение, и Стефани бросило и в жар и в холод сразу. Он был красив, весь целиком. Ничего не отталкивало ее в этом теле. И все волновало.

В результате аварии оно было парализовано, но выглядело здоровым.

Она отвела глаза. В первый раз за время работы ей пришло в голову, что она не имеет права смотреть на обнаженного мужчину без его согласия; жест мадам Гомес, безразличие, с которым она сдернула с его тела простыню, показалось ей жестокостью.

Откуда начать?

Все эти движения были у нее наработаны за сотни раз, но сейчас это был Карл, и она смутилась. Ей надо было прикасаться к его бедрам, туловищу, животу, плечам… Обычно она мыла пациентов, словно клеенку на столе протирала; с ним же все было по-другому, он ее зачаровывал. Без этой встречи в больнице ей бы никогда не увидеть его голым. Хотя он и наградил ее особым запахом, но в любовницы-то он бы ее не выбрал, ведь так?

Мадам Гомес без всяких колебаний принялась тереть со своей стороны.

Стефани не хотела, чтобы ее замешательство стало заметным, и тоже принялась за работу. Однако ее движения были нежнее, чем всегда, будто поглаживания.

«О чем ты только думаешь, идиотка! – одернула она себя. – Он же парализован. Парализован! Значит, он не чувствует твоей руки. Ущипнешь ты или погладишь, это не вызовет ровным счетом никакого эффекта».

Осмелев от этой мысли, она сосредоточилась на всяких мелочах и торопилась быстрее закончить, только по неосторожности взглянула на его лицо и заметила, что он сжал зубы, челюсти у него были сведены и подрагивали. Когда она протирала его шею, он еле слышно прошептал:

– Мне очень жаль.

Она почувствовала в этом шепоте такую тоску, что услала мадам Гомес разобраться с вызовом из 209-й палаты.

– А здесь я сама закончу, мадам Гомес, не беспокойтесь.

Как только они остались вдвоем, Стефани наклонилась и ласково спросила:

– Жаль? Почему?

– Мне очень жаль, – повторил он, мотая головой из стороны в сторону.

Она задумалась, о чем это он говорит, опустила глаза и поняла.

У него была эрекция.

Стефани не могла не восхититься его внушительным пенисом с тонкой кожей, который поднялся в ее честь и казался ей одновременно сильным и нежным; тут она вспомнила о работе, встряхнулась и сообразила, что должна успокоить Карла.

– Не волнуйтесь. Мы привыкли. Это автоматический рефлекс.

– Нет!

– Да-да, не тревожьтесь, я знаю, почему так происходит.

Он яростно воскликнул:

– Да нет же, вы не знаете! Ничего подобного! И не говорите чушь: автоматический рефлекс… Когда меня трогают ниже подбородка, я ничего не чувствую. Когда ваша напарница Антуанетта мной занимается, я не волнуюсь, мне не приходится сжимать зубы. Почему? Да потому, что у Антуанетты и мадам Гомес не такой запах, как у вас. Я пытался вас предупредить…

– Успокойтесь… это не имеет значения…

– Если это не имеет значения, то что тогда имеет? – Голос у него прервался.

– Не обращайте внимания, меня это не беспокоит, – соврала она.

– Вас это не беспокоит? Ну спасибо! Только сейчас понял, что теперь я просто калека.

Стефани заметила, что повязка у него на глазах промокла от слез. Ей хотелось прижать Карла к груди, утешить его, но она не имела права. Вдруг кто-то войдет: а тут голый пациент в объятиях медсестры, да еще в подобном состоянии… И потом, если она его окружит своим запахом, все станет только хуже.

– Что я наделала, господи, что же я наделала! – воскликнула она.

В Карле что-то изменилось. Его тело затряслось. Из горла раздался стон. Стефани хотела позвать на помощь и тут сообразила, что с ним.

– Вы… вы смеетесь?

Он кивнул, продолжая трястись от смеха.

Увидев, что, пока он смеется, эрекция спадает, Стефани успокоилась и тоже хихикнула за компанию.

Она прикрыла Карла простыней, села рядом и ждала, пока он переведет дух.

Когда он наконец отсмеялся, Стефани спросила:

– Что вас так развеселило?

– То, что вы кричали: «Что я наделала!» – а наделали вы то, что у меня случилась эрекция. Разве не дурацкая история?

Еще несколько секунд они хохотали как ненормальные.

– Теперь давайте серьезно. Больше, пожалуйста, меня не мучайте. Никаких умываний с вашим участием. Понятно?

– Понятно.

На самом деле Стефани было не совсем понятно; все, что она осознала, – это ее способность, новая и ошеломляющая способность вызывать у мужчины желание. Да не у какого попало! У этого мужчины, вот у этого мужчины, потрясающего, обвешанного женщинами, у мужчины, за которого дерутся невероятные любовницы! Это она-то, толстуха, уродина!

В тот день она больше не заходила в палату 221: ей казалось, что коллеги догадываются, что там произошло, – так странно они на нее поглядывали. И сама она, помимо своей воли, чувствовала себя другой, стала более разговорчивой, возбужденной, по малейшему поводу на щеках у нее проступал румянец.

– Слушай, Стефани, а ты, случайно, не влюбилась? – спросила Мари-Тереза своим милым певучим акцентом: она проглатывала «л» и сладко растягивала гласные.

Почувствовав, что ее бросает в жар, Стефани не стала возражать, а улыбнулась и пошла за лекарствами.

– Влюбилась, – заключила Мари-Тереза, качая головой.

Однако она ошиблась: Стефани не влюбилась, она просто почувствовала себя женщиной.

В тот вечер она разделась и не шарахнулась от зеркала, как всегда, а встала прямо перед ним.

– Ты нравишься. Ты можешь нравиться!

Она объявила это своему телу, как благую весть или даже похвалу.

– Это тело возбуждает мужчину, – сообщила она своему отражению.

Но вид у отражения был не слишком уверенный.

– Да-да! – настаивала она. – Не далее как сегодня утром…

И она рассказала своему отражению, что случилось сегодня утром, какая привлекательность кроется в аромате ее тела…

После этого рассказа она накинула пеньюар, поужинала и юркнула в постель, чтобы прокрутить все это в голове еще и еще раз.

С утра во вторник, еще в раздевалке, Стефани поговорила с мадам Гомес, и она, за несколько мелких услуг, согласилась заниматься туалетом пациента из 221-й палаты одна, ни о чем не догадавшись.

Потом, когда Карл уже был вымыт, Стефани заглянула к нему.

– Спасибо, что не приходили, – шепнул он.

– Первый раз слышу, чтобы за это благодарили!

– Странно, правда? Есть люди, при которых забавно говорить непристойности, а при других как-то не решаешься. Может, потому что хочешь им понравиться.

– Вы хотите мне понравиться? – К горлу у нее подкатился ком.

Дожидаясь ответа, она чуть не потеряла сознание.

– Да, хотелось бы. Мне это было бы приятно.

– Вам удалось! Вы мне нравитесь.

Она наклонилась и коснулась его губ.

– Я брежу или вы меня поцеловали?

– Бредите!

Весь день она чувствовала на губах отпечаток этого прикосновения. Даже странно, насколько это было приятно.

Хотя она и заставляла себя заниматься другими больными, но все-таки проводила больше времени в палате Карла, а может, там просто время пролетало быстрее. Перешагнув порог 221-й, она словно переступала невидимый барьер и оказывалась в ином мире.

Днем, когда разговор у них шел о каких-то невинных вещах, Карл вдруг сменил тему:

– А как вы одеваетесь, когда не на работе?

Она решительно отбросила мысль ответить правду – о тех бесформенных тряпках, которые ждали ее в раздевалке и в шкафу дома, – и начала врать:

– Ношу юбки…

– О, вот хорошо.

– Ну да, юбки, блузки. Обычно шелковые… Иногда юбку с пиджаком. Летом – легкие платья…

– Прекрасно. А зимой?

Стефани аж покраснела от той невероятной лжи, которую собралась произнести:

– Я люблю кожаные вещи. Не такие, как у рокеров, а что-нибудь поизящнее, стильное, ну, знаете, всякие модные кожаные штучки?

– Обожаю это! Как жаль, что я не могу вас увидеть!

– В больнице мы ходим в брюках и халате. Не очень-то сексуально.

– Даже на вас?

– Даже на мне.

– Не уверен. И потом, вы берете свое после работы.

– Вот именно… Я беру свое…

Вечером, выйдя из больницы, она решила реализовать то, что еще утром было ложью, и направилась в сторону больших магазинов на бульваре Османн.

Она даже села в метро, что с ней бывало редко: Стефани всюду ходила пешком. Она уже много лет жила «сзади, за больницей». Человек новый в Париже не понял бы этой фразочки «сзади, за больницей», потому что у больницы Сальпетриер было два одинаковых входа, с двух бульваров, ограничивающих ее территорию: как решить, какой из них сзади, а какой спереди? Чтобы это понять, надо привыкнуть к особой геометрии Парижа – город вписан в круг, но у него тем не менее есть задняя и передняя часть… «Спереди» – считается то, что ближе к центру, к Нотр-Дам, а «сзади» – то, что ближе к внешней кольцевой дороге. То есть Стефани, которая жила в китайском квартале, в верхнем этаже высотного дома, неподалеку от пригородной зоны, оказывалась «сзади».

Спуститься под землю, сесть в набитый вагон, вариться там в сутолоке и запахе пота, вывалиться на нужной станции и опять нырнуть в толпу – для нее это было целым приключением. На бульваре, в этом торговом царстве, каждое здание имело какую-то свою специализацию; несколько раз она попадала не туда и вот наконец, слегка одурев от поисков, очутилась в магазине женской одежды.

Преодолев смущение, она попросила совета у продавщиц и после одной-двух неудачных попыток обзавелась несколькими нарядами, похожими на те, что она описала Карлу; к ее большому удивлению, они как будто даже были ей к лицу…

В среду утром Стефани вошла в раздевалку в кожаном пиджаке; коллеги засыпали ее комплиментами. Она раскраснелась, набросила свой всегдашний халат, но, чувствуя себя теперь немного иначе, оставила незастегнутыми две верхние пуговицы.

В кабинете старшей сестры Стефани узнала, что Карла Бауэра, пациента из 221-й, готовят к операции.

Когда она вошла, Карл сиял от счастья.

– Представляете, Стефани? Наконец-то я смогу видеть!

У Стефани перехватило горло. Видеть – да, конечно, но тогда он увидит и ее! И все, пиши пропало, конец их отношениям, катастрофа…

– Эй, Стефани, вы меня слышите? Вы еще тут?

Она попыталась говорить весело:

– Да-да, слышу. Я очень рада, что вы будете видеть. Это замечательно. Рада за вас.

Про себя она добавила: «А за себя – нет». Но больше она не позволяла своей тоске прорываться наружу и поддерживала, как могла, наивную радость Карла.

Вечером она сменилась с дежурства в четыре часа – как раз в этот момент его, под наркозом, ввезли в операционную.

В четверг утром, после ночи, проведенной почти без сна, она с тяжелым сердцем направлялась к больнице.

Шел дождь.

Утром Париж шумно сбрасывал с себя ночное оцепенение. Улицы заполняли гиганты, которые днем где-то прятались: грузовики, мусоровозы. Проезжая, они обливали ее водой из луж.

Но ей не было дела до капризов погоды. Она шагала под дрожащими опорами наземной линии метро, здесь дождь ее не мочил, а она бормотала себе под нос: «Какая разница! Какой бы он меня ни увидел: сухой, промокшей, – все равно это его оттолкнет. Нечего и стараться». Не сводя глаз с мокрого асфальта, она думала о том, что теперь ей придется вернуться в свое никчемное тело, которое никому не могло нравиться. Ее красота просто мыльный пузырь. Тоже мне «Завтрак на траве»! Была уродина и осталась, только уродство ее как будто съездило в отпуск, но какой недолгий…

И в то же время она ругала себя за эту тоску. Эгоистка! Вместо того чтобы думать о нем, о его счастье, думает только о себе. Выискалась любовница: страхолюдина и медсестра никудышная, нет, правда, недоразумение, да и только. Вообще все в ней сплошное недоразумение!

Разбитая, измотанная, она толкнула дверь больницы – шла, опустив плечи, раздавленная неизбывной печалью.

Сумрачный коридор, ведущий к 221-й, никогда не казался ей таким длинным.

Снаружи косой дождь лупил по стеклам.

Переступив порог, она сразу заметила, что Карлу еще не сняли повязку. Она подошла, он вздрогнул:

– Стефани?

– Да, это я. Как дела?

– Похоже, операция не удалась.

Она вспыхнула. Какое счастье: он не увидит ее никогда! Теперь она готова посвятить ему всю жизнь, если он этого захочет. Да-да, она станет его личной медсестрой, особенно если время от времени оттуда, из своей слепоты, он будет говорить ей, что она красива.

В следующие дни она чего только не придумывала, чтобы утешить, – в ней ключом била энергия: после краха она вновь обрела надежду.

Больше недели она ходила в приподнятом настроении, так что ей даже удавалось облегчить его страдания.

Как-то раз, это было в среду, он вздохнул:

– А знаете, что меня здесь, в больнице, больше всего мучает? То, что я не слышу стука женских каблуков.

– У нас такие правила.

– Но они не дают мне поправиться, эти ваши правила! Не могу я выздоравливать под шебуршание тапочек и бахил. Мне надо, чтобы со мной обращались не просто как с человеческой особью, а как с мужчиной.

Она сразу испугалась его следующей просьбы, потому что предчувствовала, что отказать не сможет.

– Стефани, пожалуйста, не могли бы вы нарушить правила и несколько минут побыть тут в палате в ваших обычных туфельках, а не в этих, больничных, – ну ради меня?

– Но ведь… Даже не знаю…

– Вас могут за это выгнать?

– Нет…

– Умоляю вас, доставьте мне такое удовольствие.

– Я подумаю.

Стефани действительно не переставая думала – но прежде всего о том, что, собственно, она могла бы надеть. Если она влезет в свои всегдашние кроссовки, вряд ли Карла это порадует.

В свободную минуту она расспросила самых элегантных медсестер, и они посоветовали ей несколько магазинов.

Ее сослуживицы почти все были родом с Мартиники, поэтому Стефани, выйдя из больницы, спустилась в метро и поехала на север Парижа, на Барбес, в африканский район столицы, где в витринах теснилось множество туфель – попроще и поизысканнее, – и все не слишком дорогие.

Несколько раз ей хотелось развернуться и уйти: очевидно было, что многие из здешних магазинов рассчитаны только на проституток, – такие в них царили откровенные, агрессивно-броские формы, материалы и расцветки.

Как ей и советовали, она зашла в «Grand chic parisien» – неоновые лампы, нагромождение обувных коробок, продавленные, с вытершейся обивкой банкетки, залатанный линолеум выглядели непрезентабельно: магазин явно недотягивал до своего гордого названия.

Она все же настроилась, что не уйдет отсюда без покупки; правда, необходимость примерять туфли на каблуках пугала ее так же, как если бы пришлось, к примеру, отправиться на стажировку на дальние пастбища департамента Ланды. Однако с помощью продавщицы ей удалось подобрать каблуки такой высоты, чтобы ее не качало, и она решила купить две пары.

– Как вам эти?

Стефани прошлась в очередной паре.

– Эти не понравятся мужу.

– Не любит лакированную обувь?

– Нет, он слепой. Звук не подходит… они стучат так, будто школьница спешит к первому причастию… мне нужен более сексуальный звук.

Заинтригованная продавщица принесла несколько пар туфель более изысканной формы.

– Отлично, – похвалила Стефани, ошеломленная тем, что обнаружилась связь между видом туфель и звуком их каблуков. – Теперь мне нужно только подобрать цвет.

– С цветом будет проще, вы же его выбираете только для себя.

Эта идея подбодрила Стефани, подходящая модель уже была выбрана, и она купила две пары: черные и красные. Конечно, покупка лодочек карминного цвета ее немного смущала: Стефани сомневалась, что решится их носить, но в тот день благодаря Карлу она позволила себе запретное удовольствие, словно девочка, которая мечтает тайком от матери прогуляться в ее вечернем платье.

В четверг она сложила свои обновки в старую спортивную сумку и отправилась в больницу.

В десять минут одиннадцатого – момент, когда, она была уверена, ни один врач не зайдет в палату, – Стефани объявила на ухо Карлу:

– Я принесла.

Она прикрыла дверь, поставила у входа свои сандалеты-размахайки, чтобы можно было быстро в них запрыгнуть, если кто-то войдет, и надела черные лодочки.

– Займемся процедурами.

И она принялась за дело, порхая вокруг его кровати. Острые каблучки энергично постукивали по полу, замирали, когда она останавливалась, а потом легко скользили дальше.

Карл улыбался во весь рот.

– Какое счастье, – прошептал он.

Вдруг Стефани захотелось попробовать красную пару:

– Подождите-ка, я принесла еще одни. Они не так уж отличаются, но все-таки…

Она надела (на этот раз – для себя самой) другую пару, алые лайковые лодочки, и продолжала работать – радостная, немного возбужденная.

Неожиданно Карл спросил:

– У этих ремешки тоньше?

– Да нет.

– Они больше открывают ногу? Вырез глубже?

– Тоже нет.

– Может, они из змеиной кожи?

– Нет.

– Тогда какого цвета? Случайно, не красные?

Стефани, опешив, подтвердила, что он прав. Глазные нервы Карла пострадали в аварии, да и на глазах у него толстая повязка. Как же он догадался?

Ей стало не по себе, она пошла к двери, сняла лодочки и опять надела свои обычные рабочие сандалии, а туфли спрятала в сумку.

– Спасибо, – прошептал Карл, – вы меня побаловали.

– Но как вы угадали?

– Конечно, я не мог видеть, чем отличаются туфли, но в вас я почувствовал что-то такое… вы сами в них очень переменились: двигались по-другому, покачивали бедрами… Держу пари, что именно эти туфли вы надеваете, когда хотите произвести впечатление на Ральфа. Я прав?

– Ну…

– И голос мне ваш ужасно нравится, такой насыщенный, певучий, ровный. Странно, такие звучные голоса обычно у чернокожих женщин! А вы ведь не чернокожая?

– Нет. Но у меня много общего с нашими медсестрами-мартиниканками.

– Да, это я тоже слышу. Широкий крепкий таз, упругая кожа чуть полноватой богини… Я не ошибся?

– Но как вы это узнали?

– По вашей походке в лодочках и по голосу тоже. У очень худых женщин редко красивый голос. Похоже, нужно внушительное тело, чтобы голос звучал насыщенно… И широкий таз, чтобы голос был густым, сочным… Говорят же о голосе, что он – полнозвучный. И если голос такой, то и сама женщина – не худышка. Какое счастье!

– Вы сами-то верите в то, что говорите?

– Еще как! Для голоса нужны пышное тело и резонанс. Если тела нет и резонировать негде, голос суховат. Как и сама женщина. Согласны?

– Судя по вашим подругам, которые здесь были на днях, вас интересуют только худые дамы.

– Стечение обстоятельств: я фотограф и часто работаю с моделями, делаю снимки для модных журналов. Но я так люблю женщин, что мне в худых нравится худоба, а в полных – полнота.

В пятницу конец смены застал Стефани врасплох. Как она проживет эти три дня без Карла?

Раз уж так вышло, надо посвятить это время ему; и она несколько часов провела в косметическом салоне, сходила в парикмахерскую, не без труда записалась к маникюрше, а потом, дома, открыла шкаф, чтобы устроить строгий досмотр своей одежде.

«Что бы ему понравилось? Что бы ему не понравилось? Разложу-ка я все на две кучки».

Она пообещала себе не лукавить – в результате полки опустели, и в субботу несколько мешков одежды отправились на сборный пункт Красного Креста.

В воскресенье она еще раз отправилась на Барбес, чтобы пополнить свой гардероб и подумать над тем, что Карл рассказал ей о полных женщинах. Если они ему нравятся, то и она тоже должна понравиться. Стефани сидела на террасе кафе и разглядывала прохожих.

Какой контраст между Барбесом и китайским кварталом! Здесь все было не похоже на ее район! Там – улицы азиатские, а здесь – африканские, в них отличалось абсолютно все: зеленовато-желтые ароматы китайского квартала, запахи корней и трав сменялись здесь багряными, пряными, резкими запахами Барбеса, духом жареной баранины, шипящих в масле колбасок-мергез; и толкотня на тротуарах Барбеса контрастировала с пустынными проспектами Чайна-тауна, но главное – женщины… Женщины отличались и ростом, и походкой, и одеждой, а прежде всего – своим представлением о женственности. Женщина с Барбеса подчеркивала свои формы эластичной лайкрой или придавала им больше пышности, облачаясь в роскошную африканскую тунику-«бубу» – яркую и просторную, а женщина из Чайна-тауна хоронила себя под бесформенной курткой, маскировала грудь прямым безыскусным кроем – на мужской лад, застегивалась на все пуговицы, а ее бедра и ляжки были задрапированы прямыми брюками.

Величественные африканки в широких платьях или обтягивающих лосинах плыли вразвалочку под страстными мужскими взглядами. Ни на секунду они не сомневались в своей привлекательности. Им и в голову не приходило принять за насмешку, если им свистели или подмигивали. Они держались раскованно, залихватски, даже нагло, настолько уверенные в своем непреодолимом очаровании, что и в самом деле одерживали победу. Стефани, так же как и все мужчины вокруг, решила, что они выглядят роскошно.

А ведь окажись здесь сейчас ее мать, она взирала бы на все это с тоской, словно ее затащили на парад бронетехники, в дом инвалидов или на балет китов. Стефани поняла, что ее недовольство собственным телом навязано матерью, которая слишком далеко зашла в самолюбовании и объявила себя каноном красоты. Мало того, когда Стефани наконец разъехалась с Леа, ее угораздило переселиться в китайский квартал, в среду милых, но миниатюрных моделей, что только усугубило ее комплексы.

Тут мимо прошла рыжеволосая женщина, худенькая, анемичная, точь-в-точь похожая на Леа. Стефани прыснула: вот картинка, стрекоза в царстве крольчих. Здесь, среди этих великанш, миниатюрность выглядела худосочностью и женщина с плоским животом казалась костлявой.

Так Стефани заключила, что привлекательность – понятие относительное, и вернулась домой умиротворенная, что-то напевая себе под нос. Проходя по авеню Шуази, от супермаркета «Тань» к заведению «Утка по-пекински», она вдруг почувствовала, что и ее рост, и весь облик – то, что надо, она выглядит просто ослепительно.

Дома в высоком зеркале она обнаружила новую женщину. В отражении не так уж много изменилось: только одежда, прическа и поза, но внутренний свет и уверенность в себе сделали ее другой – красивой пышной девицей с роскошной грудью. Она поблагодарила Карла и с нетерпением ждала следующего дня.

В понедельник она переступила порог 221-й и рассердилась, обнаружив там консилиум, – ей хотелось выгнать их всех, как она выставила его любовницу, и остаться с Карлом наедине. Врачи выглядели встревоженными – она испугалась. Стефани проскользнула в палату и встала в уголок, за спинами интернов, скромно, как и положено медсестре.

Профессор Бельфор – маска на подбородке, волосатые руки – казался очень обеспокоенным. Он немного пошептался с ассистентами и увел врачей совещаться в зал для собраний, потому что, как и многим светилам больницы Сальпетриер, ему было проще иметь дело с болезнями, чем с самими больными.

Стефани пошла со всеми. Врачи обсуждали результаты анализов, и она в ужасе поняла, насколько серьезно состояние Карла. Прошло несколько недель, но, как и в тот день, когда его привезли в больницу, врачи не слишком рассчитывали, что пациент выживет, пожалуй, прогнозы стали даже менее оптимистичными. Вся надежда только на операции, которые скоро должен сделать профессор Бельфор.

На нее навалился страх и еще – сильнейший стыд. В той самой 221-й палате, куда она так спешила по утрам, где прошли самые захватывающие минуты ее жизни, Карл, наоборот, переживал свои худшие дни, а возможно – последние. Один, в этих угрюмых стенах, обездвиженный, опутанный трубочками капельниц, в окружении банок с растворами, брошенный на милость интернов и студентов-медиков, которые смотрели на экраны и отпускали свои комментарии, – а ведь у него здесь не было ничего для души, он ничем не мог заняться, ему было нечем жить, и его существование поддерживалось только с помощью приборов. Она разозлилась на себя за эгоизм: надо же, она такая же бессмысленная, инфантильная, пустая кокетка, как и подруги Карла.

В тот день в наказание она запретила себе входить в его палату: договорилась, чтобы процедуры ему сделала другая сестра.

Во вторник она увидела, что Карл выглядит хуже. Да и вообще, он спит или… Она приблизилась, нагнулась к его лицу: ноздри не шевелились. Она прошептала:

– Карл, это я, Стефани.

– Наконец-то…

Голос доносился откуда-то из самой глубины его тела и подрагивал от волнения. Карл выглядел измученным.

– Четыре дня без вас – это слишком много. – Хоть он и не мог видеть, но повернулся к ней. – Я все время думал о вас. Я ждал.

– Каждый день?

– Каждый час.

Он говорил серьезно, без ехидства и преувеличений. Она заплакала.

– Простите меня. Я больше не уйду.

– Спасибо.

Она знала, что в этом абсурдном диалоге все было непрофессионально: она не должна давать таких обещаний, а больной не имеет права их требовать. Но этот странный разговор помог ей осознать чувства, которые их связывали. Может, это и не любовь, но уж точно, что они нужны друг другу.

– Стефани, сделайте мне одолжение.

– Да, Карл, чего вы хотите?

– Возьмите зеркало и опишите мне ваши глаза.

«Вот дурацкая мысль, – расстроилась она, – у меня банальнейшие карие глаза». Жалко, что он не попросил об этом ее мать, которая так гордилась своими голубыми.

Стефани принесла круглое зеркальце с увеличивающим эффектом и села на край кровати, разглядывая свое отражение.

– Белок глаза чисто-белый, – сказала она.

– Как яичный белок?

– Нет, белый, как старинная эмаль, глубокая и густая, или как взбитые сливки.

– Замечательно. Продолжайте…

– Черная каемочка, как будто чуть закрученная нить, она отделяет белок от радужной оболочки и подчеркивает переливы цвета.

– О, расскажите какие.

– Каштановый и потемнее, бежевый, рыжеватый, красный и чуть зеленого. Тут гораздо больше оттенков, чем кажется на первый взгляд.

– Подробности – для меня самое важное. А зрачок?

– Очень черный и очень чувствительный. Он округляется, сужается, застывает, потом расширяется снова. Очень разговорчивый зрачок и эмоциональный.

– Потрясающе… Теперь веки.

Игра продолжалась. Ресницы, брови, линия роста волос, мочки ушей… Стефани, следуя за взглядом слепого, открывала мельчайшие подробности зримого мира, неизвестные сокровища своего тела.

В раздевалке перед уходом она увидела у своего шкафчика букет розовых и лиловых пионов, изящно обрамленных бледно-зелеными листьями. Она подняла букет, чтобы отнести в регистратуру, – ей ни на секунду не пришло в голову, что это ей, но тут из букета выпала карточка, на которой каллиграфическим почерком значилось: «Для Стефани, самой потрясающей из медсестер».

От кого этот букет? Напрасно она изучала папиросную бумагу, в которую он был обернут, трясла его, раздвигала стебли – ни записки, ни даже малейшего намека.

Дома она поставила букет у кровати, чтобы все время его видеть; она не сомневалась, что цветы от Карла.

Назавтра она обнаружила еще один букет: под вечер у шкафчика ее опять ждали пионы, только на этот раз желтые и красные. Карточка с тем же комплиментом. И даритель опять, с такой же скромностью, не подписался.

Она вернулась в палату 221: ей хотелось удостовериться, что роскошные букеты были именно от Карла. Но никаких подтверждений в разговоре не возникало, и она спросила напрямик:

– Скажите, это вас я должна благодарить за сегодняшний и вчерашний букеты?

– Жалко, но я до этого недодумался. Нет, я здесь ни при чем.

– Это точно?

– К сожалению, да.

– От кого же тогда букет?

– Как это? Вы не знаете, кто за вами ухаживает?

– Понятия не имею.

– Вы, женщины, странные существа! Чтобы вы заметили мужчину, нужно столько времени… Повезло нам, что в природе хоть цветы есть…

Стефани была раздосадована: все это не обрадовало ее, а, наоборот, огорчило; знаки внимания между тем не прекращались: каждый день у ее шкафчика появлялся новый букет.

Из-за этой истории Стефани повнимательней взглянула на мужчин, окружавших ее в больнице Сальпетриер, и с удивлением обнаружила, что многие из них ей улыбаются.

Сначала она просто испугалась. Ничего себе! Вокруг столько соблазнителей, столько мужчин, которые смотрят на нее как на женщину! Выходит, она их просто раньше не замечала? Или это они ее заметили только после того, что у нее произошло с Карлом? Все это обрушилось как снег на голову, и непонятно было, что теперь делать: то ли жить как раньше, ходить опустив голову, ни с кем не встречаясь взглядом, никаких улыбочек, то ли вести себя по-новому: весело, свободно, так что чуть ли не каждый шаг превращался в приключение, на каждом шагу она встречалась с сотней глаз, и тут же возникал десяток поводов на мгновение остановиться…

Так в группе санитаров она выделила лицо Рафаэля. Трудно сказать, что раньше привлекло ее внимание: блеск в глазах юноши или пион, который был приколот на лацкан его халата. Стефани вздрогнула и догадалась, что это и есть ее тайный обожатель.

Она замедлила шаг, опустила ресницы и уже собиралась заговорить с ним, но не нашла подходящих слов, ничего не приходило в голову; она усомнилась в своей догадке, решила, что ошиблась, и, смутившись, побыстрее ушла.

Вскоре она снова увидела Рафаэля в компании других санитаров; каждый раз, когда их глаза встречались, его взгляд обжигал ее.

И что делать дальше? Как себя вести? Стефани абсолютно не знала, как реагировать, тем более что раньше она вообще не замечала этого юношу, и вся ситуация ее стесняла. Ну что, вот просто подойти к нему и сказать: «Спасибо вам, но больше так не делайте»?

По дороге в столовую Мари-Тереза высказалась на этот счет:

– Слушай, Стефани, этот Рафаэль, санитар, так и ест тебя глазами.

– Правда? Он ничего…

– Ничего? Ты даешь! Самый красивый парень во всей больнице! У него ресницы как у египетской принцессы. Все женщины в Сальпетриер по нему сохнут. Они все просто позеленеют от зависти, если ты его подцепишь.

– Я? Почему я?

– А цветы? Все же видят эти букеты. Он совсем спятил от тебя.

– Тебе не кажется, что он слишком молоденький?

– Молоденький для кого? Он же твой ровесник.

Мари-Тереза была права. Стефани обнаружила, что может кому-то нравиться, благодаря Карлу, которому было лет сорок, поэтому и сама она представлялась себе старше: она автоматически причисляла себя к категории сорокалетних, и ей сначала показалось дерзким, чуть ли не неприличным принять ухаживания молодого мальчика.

Эта неделя прошла в волнениях. Стефани теперь меньше времени проводила у Карла, который после очередной операции быстро утомлялся, тем более что она увидела мимоходом, как он себя ведет с другими медсестрами, и поняла, что только при ней он отчаянно старается выглядеть веселым, остроумным, беззаботным, тратя на это безумное количество сил, которых у него так мало. К тому же она избегала проходить через вестибюль: там можно было встретиться с Рафаэлем.

В субботу и воскресенье, хотя это были ее выходные, она пришла в больницу. Выбрала наряд покрасивее, уверенная, что Карл это оценит, даже надела купленное на днях кружевное белье. Однако в вестибюле она заметила подруг Карла, развернулась, сменила в раздевалке блузку из индийского шелка и юбку джерси на брюки и халат и уже в роли медсестры поднялась на свой этаж.

Удивленным коллегам она объяснила, что взяла дополнительные часы для подработки – в глазном отделении, которое располагалось в соседнем корпусе, – а потом, улучив момент, когда они не видели, проскочила в палату 221. Оттуда только что вышла последняя подруга, и Карл мог поговорить со Стефани.

– Вы заметили? Каждую неделю посетительниц становится все меньше. Я им был нужен только здоровый, сильный, веселый, когда со мной было не стыдно показаться.

– Вы на них сердитесь?

– Нет. Наверно, этим они мне и нравились – своим ненасытным желанием соблазнять, побеждать, да просто жадностью к жизни.

– И сколько их теперь приходит?

– Две. На следующей неделе останется одна. Они умудрились договориться, хотя на дух друг дружку не переносили: организовались навещать меня по очереди, чтобы ходить сюда пореже. Забавно, да? В глубине души им не терпится меня оплакать. Они будут потрясно выглядеть на моих похоронах. И искренне страдать. Правда, правда.

– Не говорите так, вы поправитесь! Мы будем вместе стараться вас вытащить.

– Мои подруги в это не верят.

– Даже ругать их и то неохота. Наверно, невелика заслуга в вас влюбиться, вы такой красивый.

– Мужская красота – вещь бесполезная. Привлекательность мужчины не в том, чтобы самому быть красивым, а в том, чтобы убедить женщину, что она красива с ним рядом.

– Это вы только так говорите.

– Никчемная штука, поверьте. Безупречная внешность только мешает, иногда вообще все портит.

– Да уж ладно!

– Ну вот смотрите: вы меня считаете эдаким красавцем, и что дальше, что это у вас вызывает, доверие или страх?

– Желание!

– Спасибо. Теперь давайте по-честному: доверяете или нет?

– Не очень.

– Вот видите! Опасение номер один: считается, что красивый мужчина не может быть искренним. Номер два: красивый мужчина вызывает ревность. Вокруг меня всегда были только ревнивые женщины.

– И что, зря ревновали?

– На первых порах – точно зря. Потом – не зря. Они начинали меня подозревать раньше, чем я давал повод, и я чувствовал себя обязанным оправдать их ожидания.

Тут оба рассмеялись, будто старые приятели.

– Я объясню вам, Стефани, почему никогда не стоит ревновать. Если у вас с человеком близкие отношения, они не могут повториться с кем-то еще. Вот скажите, как вам кажется, мог бы я вести этот разговор с другой женщиной?

– Нет.

– Тогда согласитесь, Стефани, что в отношениях со мной у вас нет соперниц.

Она улыбнулась, наклонилась к его губам и прошептала:

– Есть.

Он вздрогнул:

– Кто?

– Смерть. Она может однажды отобрать у меня то неповторимое, что происходит между нами.

– То есть вы злитесь на смерть?

– Так вот же я и стала медсестрой. Почему, вы думаете, я так стараюсь за вами ухаживать? Я помогу вам поправиться.

И они замерли на некоторое время, молча, рядышком, охваченные одним и тем же чувством. Потом Стефани быстро поцеловала его и вышла.

В понедельник утром в раздевалке ее ждал уже не букет, а сам Рафаэль.

С отчаянностью, какая бывает у стеснительных людей, он неловким движением сунул ей в руки охапку роз:

– Здравствуйте, меня зовут Рафаэль.

– Я знаю.

– Это я… для вас… уже давно… и теперь… Вы, наверное, догадались.

– Да, я догадалась.

Они сели на кушетку, рядом с больничной раковиной.

Санитар пробормотал, словно в бреду:

– Ты такая красивая.

При этих словах Стефани осознала, что это уже не в мире слепых, это сказал зрячий юноша, который смотрел на нее во все глаза.

– Рафаэль, я не свободна.

Лицо парня исказилось от боли.

– Не может быть, – пробормотал он.

– Да, я не свободна.

– Выходишь замуж?

Ошарашенная таким конкретным вопросом, Стефани еле слышно ответила:

– Может быть. Не знаю. Я… я его люблю. Это как болезнь.

Стефани чуть не призналась, что речь идет об их пациенте, но в последний момент из осторожности перевела разговор на себя, чтобы санитар ни о чем не догадался. Она повторила:

– Ну да, я им как будто заболела. И не знаю, когда вылечусь и вылечусь ли вообще.

Он задумался, заглянул ей в глаза:

– Стефани, конечно, я понимаю, я не единственный, кто за тобой ухаживает, само собой, у меня полно соперников, вообще полно мужчин, которые хотят разделить с тобой жизнь. Но все-таки этими цветами я хотел спросить тебя, есть ли у меня шанс, ну хоть самый маленький?

Тут Стефани вспомнила о невеселых прогнозах врачей, о той тревоге, которая охватывала ее каждое утро, когда она входила в палату к еле живому Карлу… В горле запершило, и она разрыдалась.

Озадаченный Рафаэль ерзал на кушетке, бормотал: «Стефани, Стефани…» – не зная, что предпринять, чтобы остановить этот поток слез. Он неуклюже обхватил ее рукой за плечи, надеясь, что она захочет прислониться к нему. И пока она рыдала, он улыбался: он впервые почувствовал ее запах и словно захмелел. Тем временем Стефани, уткнувшись в его грудь, обнаружила, что у парня невероятно нежная кожа, к тому же от других санитаров несло куревом, а от Рафаэля исходил пьянящий ореховый аромат. Смутившись, она отстранилась. Чтобы привести мысли в порядок, она подумала об операциях, которые планирует профессор Бельфор, представила себе, как она будет помогать Карлу встать, сделать первые шаги… Она встряхнула головой и взглянула своему поклоннику в глаза:

– Забудь меня.

– Я тебе совсем не нравлюсь?

– У нас ничего не получится, Рафаэль, слышишь? Ничего.

Перешагнув порог 221-й, она расстегнула верхние пуговицы халата, взглянула на Карла и заметила, что он побледнел и выглядит изможденным. Как и прежде, он ни на что не жаловался. Она быстрым движением сунула руку под простыню, чтобы сменить ему судно, и едва узнала его бедра и колени, настолько они исхудали. Только бы профессор Бельфор поскорей приступил к своим решающим операциям…

– Кстати, Стефани, вы давно не рассказывали мне о Ральфе…

– С ним покончено.

– Ну и хорошо, все равно он кретин. И кто ваш новый друг?

Стефани хотелось заорать: «Да вы же, идиот, я люблю только вас, никто мне не нужен, кроме вас», но она чувствовала, что это не вяжется с их отношениями, что он считает ее независимой, счастливой, обворожительной. И она ответила:

– Рафаэль.

– Повезло же этому Рафаэлю! Он хоть понимает это?

Стефани вспомнила недавнюю сцену и подтвердила:

– Да, понимает.

Карл выслушал эту новость и сделал свои выводы:

– Очень хорошо. Тогда пообещайте мне одну вещь, Стефани… Вы ведь мне не откажете?

– Нет.

– Наклонитесь поближе, эту просьбу я могу только прошептать вам на ухо, а заодно еще раз вдохну ваш аромат.

Стефани склонилась к обметанным губам Карла и внимательно выслушала его шепот. Едва он закончил, она воскликнула:

– Нет! Я не хочу! И не говорите мне об этом!

Но он настаивал. Она приблизила ухо к его губам и через некоторое время, со слезами на глазах, согласилась.

Бригада врачей начала решающую операцию. Стефани шагала взад-вперед перед дверями операционной и молилась, чтобы все обошлось, хотя и не слишком верила в успех. Вышел, потирая руки, профессор Бельфор, вид у него был довольный. Стефани обрадовалась этому знаку, дававшему ей повод надеяться.

Через четыре дня состояние Карла ухудшилось. Ночью он впал в кому, и к утру пятого дня врачи стали сомневаться, что его удастся вытащить. Стефани сжала зубы, запрятала подальше свое горе и вместе с другими медиками пыталась отогнать смерть, бродившую у дверей 221-й палаты.

К вечеру ее отправили с поручением в дальний корпус на другом конце парка.

Над головой сияло голубое весеннее небо, прохладное и безоблачное. Свежий воздух наполнил легкие. Птицы щебетали так, словно сообщали какую-то радостную весть.

Пробили часы на колокольне.

К Стефани возвратилась робкая надежда; она ускорила шаг, чтобы побыстрее вернуться в отделение реанимации.

Открыв дверь операционного блока, она почувствовала: что-то случилось.

В конце коридора хлопала дверь его палаты, сновали врачи.

Она побежала, шагнула внутрь.

Карл только что умер.

Она оперлась о стену и тихо сползла на пол. Так она сидела на корточках, молча, без единого стона или всхлипа, только глаза наполнялись слезами.

Остальные смотрели на нее неодобрительно: медикам не полагается давать волю эмоциям или надо искать другую работу.

В полном ступоре она вдруг вспомнила о том, что Карл говорил ей на ухо: она же обещала!

Стефани вскочила, быстрым шагом миновала коридор, на ходу вытирая глаза, спустилась на первый этаж в отделение скорой помощи и направилась к Рафаэлю, который курил вместе с другими санитарами.

– У тебя когда смена кончается?

– Через десять минут.

– Тогда давай выйдем вместе. И поехали к тебе.

Он обалдел и не знал, что ответить. Его замешательство ее обескуражило, но она настаивала:

– Сейчас или никогда!

– Конечно сейчас! – воскликнул Рафаэль, выбрасывая сигарету.

Он взял ее за руку, и они спустились в раздевалку. По дороге она почувствовала, что должна объяснить все это:

– Знаешь, я пришла за тобой, потому что… потому что…

– Я понял. Ты выздоровела?

– Точно. Я выздоровела.

Через час после смерти Карла Стефани, выполняя свое обещание, была в постели с Рафаэлем. Она предавалась любви безоглядно и раскованно. Рафаэль даже не заметил, что она девственница. И когда юноша обнимал ее, она обхватывала ногами бедра Рафаэля, но ее слова «я тебя люблю» были обращены только к Карлу.