Мечты на мертвом языке

Мечты на мертвом языке

Старики скромные, сказал Филип. Они делают все, чтобы друг друга не пережить.

Остроумно, сказала Фейт, но чем больше вдумываешься, тем меньше смысла.

Филип подошел к другому столику и там повторил то же самое. Фейт подумала, что практически каждому любовнику идет немного упрямства. Она сказала: Ну, хорошо, ладно…

Только вот почему в эту прекрасную пору жизни, когда можно и свое отстоять, и чему-то поддаться, почему они размышляют и говорят о стариках?

Потому что отец Фейт, один из поэтов, обитающих в «Детях Иудеи», кони-айлендском отделении приюта «Золотой век», сочинил очередную песнь. Что поразило почти всех посетителей «Зеленого петуха», самоироничного кабачка, где собирались художники, продюсеры и работающие женщины. В те годы, многим схожие с этими, странные стихи и жуткие сказки рассказывали третьекурсники, даже, скорее, первокурсники — дети пьяниц и болтунов, обучавшиеся сочинительству. Но чтобы старик! Очень интересно, сказали одни. Нет, это уж слишком, сказали другие. Продюсеры сказали: Вовсе нет, приглядитесь — это тенденция.

Джек, старейший друг отца Фейт, — он обычно был поблизости, но держался особняком — сказал: Я понимаю, что Филип имеет в виду. Что старики скромные. Они стараются не пережить друг друга надолго. Так, Фил?

Ну, сказал Фил, вы, конечно, правы, но интрига ушла.

Позже вечером, на кухне у Фейт, Фил зачитал стихотворение вслух. Тембр его голоса напоминал о вечере, быть может, о ночи. Она часто думала о том, как гуляет воздух в широкой мужской груди. А потом выходит через гортань, уже стреноженный и оформленный, и становится дивным вторичным половым признаком.

Мне твой голос тоже напоминает о вечере, сказал Филип.

Вот какое стихотворение он прочитал:

Что это за девушка? спросил Филип.

Само собой, моя мама.

Фейт, ты чудо.

Фил, ну, разумеется, это мама. Мама в молодости.

А по-моему, это совсем другая девушка.

Нет, сказала Фейт. Это наверняка мама.

Фейт, собственно, неважно, кто это. Неважно, о чем именно старый человек пишет стихи.

Ну все, прощай, сказала Фейт. Наше знакомство слишком уж затянулось.

Ладно. Сменим тему, улыбнись, сказал он. Я правда обожаю стариков. Всегда их любил. Когда мы с Анитой расстались, больше всего я скучал по воскресным шахматам с ее отцом. Знаешь, они со мной не общаются. Люди все воспринимают как личную обиду. Я не такой, сказал он. Слушай, я мечтаю познакомиться с твоими папулей и мамулей. Может, я поеду с тобой завтра?

Мы не говорим «мамуля» и «папуля». Мы говорим «мама» и «папа», а когда торопимся — «ма» и «па».

Я тоже, сказал Филип. Я просто оговорился. Так как насчет завтра? Черт, я вообще не сплю. Всю ночь глаз не сомкну. Не могу остановиться — все крутится. Голова — как дуршлаг. Одно проскакивает, потом другое. Может, возраст у меня такой — самый расцвет. Ты, кажется, говорила, что отец твоих детей, извини, к слову пришлось, вокруг твоего папы так и вьется?

А хочешь, я заварю тебе чаю от бессонницы?

Фейт, я задал вопрос.

Да.

Так вот, у меня в тыщу раз лучше получится. Я знаю — причем очень неплохо — куда больше людей. А у этого выскочки что за знакомства? Четыре старые девы из рекламы, три манекенщицы с Седьмой авеню, пара геев с телевидения, одна лесбиянка-литераторша…

Филип…

Я тебе вот что скажу. Мой лучший друг — Эзра Калмбэк. Он заработал кучу денег на поделках и хобби — может четырехлетнего малыша научить делать древнегреческую амфору. У него и система разработана, и оборудование есть. Так он поддерживает то, чего просит его этническая суть. Они издают тех бедолаг, кто мечтает на мертвом языке — том или ином. Слышь! Как тебе такое? Название для книжки твоего папы. «Мечты на мертвом языке». Дай-ка ручку. Я это запишу. Ладно, Фейт, отдам тебе это название бесплатно — даже если ты решишь списать меня с корабля.

С какого корабля? спросила она. Прекрати ходить взад-вперед, здесь и так повернуться негде. Детей разбудишь. Фил, почему ты, когда говоришь о делах, всегда начинаешь визжать? Причем на высоких нотах? Сейчас ты уже выше верхнего до.

Он уже углубился в затраты на печать и проценты от выручки. И ответить сумел всего на пол-октавы ниже. Потому что некогда я был чистым душой студентом и изучал английскую литературу — но, увы, без надлежащего руководства, бездумно наплодил детей, попал в мстительные лапы алиментов и вынужден был заняться делом низменным и практичным.

Фейт опустила голову. Очень уж не хотелось лишать себя долгожданной ночи, обещавшей приятное чередование сна, секса и нежностей. Что же делать-то? — подумала она. Как ты можешь так со мной разговаривать, Филип? Мстительные лапы… Фил, ты просто мерзок. Говоришь это мне, которая дружит с Анитой много лет. Ты что, совсем тупой? Она не хотела его обидеть. Наоборот, сама заплакала.

Что мне теперь прикажешь делать? спросил он. О, я знаю, что я сделал. Совершенно точно знаю.

Кого из поэтов ты считал великим — когда был чист душой?

Мильтона, ответил он. И сам удивился. Он и не представлял, пока его не спросили, насколько он истосковался по этому морализаторству на латыни[39]. Знаешь, Фейт, Мильтон ведь был из сторонников дьявола — он сам так говорил. Я, похоже, нет. Наверное, потому, что мне надо на жизнь зарабатывать.

Мне нравятся два стихотворения, сказала Фейт, и, не считая отцовских, мне больше никакие стихи не нравятся. Мне нравится «Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту…»[40], а еще «Зачем здесь, рыцарь, бродишь ты один, угрюм и бледнолиц?»[41]. Больше ничего.

И вот что, Филип, если ты когда-нибудь повстречаешься с моими стариками, если я тебя туда возьму, не упоминай Аниту Франклин — мои родители были очень к ней привязаны, думали, она станет доктором медицинских наук. Не вздумай признаться, что это ты — тот тип, который ее кинул. Собственно, сказала она грустно, и мне об этом больше не напоминай.

Отец Фейт ждал у ворот почти полчаса. Он нисколько не скучал. Обсуждал лозунг «Черное прекрасно»[42] с Чаком Джонсоном, привратником. Чак, кто его придумал?

Чего не знаю, того не знаю, мистер Дарвин. Он просто однажды взял и появился на улицах, вот так вот.

Блестящий лозунг, сказал мистер Дарвин. Придумай его мы, уж поверь, сломанных носов было бы куда меньше. Ты понимаешь, о чем я?

Тут он расплылся в улыбке. Фейти! Ричард! Энтони! Обещали прийти — и пришли! Я вовсе не язвлю — просто констатирую факт. Я счастлив. Чак, помнишь мою младшенькую? Фейти, это Чак, он отвечает за приходы и уходы. Ричард, Энтони, поздоровайтесь с Чаком. Фейти, взгляни на меня, сказал он.

Как тут здорово! сказал Ричард.

Настоящий замок! сказал Тонто.

Молодцы, что пришли проведать дедушку, сказал Чак. Он наверняка в былые дни любил с вами повозиться.

Какие такие былые дни? По мне, так все только начинается. Правда, Фейт? Я вообще в начале пути.

Пути куда? — спросила Фейт. Ей было стыдно, что столько всего произошло, прежде чем она вот так, по-настоящему, по-дружески приехала.

Честно тебе признаюсь, я на днях беседовал с Рикардо.

Так я и думала. И какую лапшу он тебе на уши навешал?

Фейт, во-первых, не говори так при мальчиках об их отце. Сделай мне одолжение. Это недостойный прием. Во-вторых, возможно, между вами с Рикардо просто нет химии.

Химии? Так сказал знаменитый ученый? Это его слова? А между ним и тобой химия есть? А?

Ну, он со мной беседует.

А папа здесь? — спросил Ричард.

А нам-то что? — сказал Тонто и посмотрел на мать. Нам до этого дела нет, правда, Фейт?

Нет-нет, сказала Фейт. Папы здесь нет. Он просто разговаривал с дедушкой. Помните, я вам рассказывала, что дедушка пишет стихи? Так вот, папе они нравятся.

Так-то лучше будет, сказал мистер Дарвин.

Пап, я желаю тебе всяческих успехов, но тебе нужно еще с кем-нибудь поговорить. Я могу кое-кого спросить — Рикардо делец ушлый, я знаю. Что он придумал?

Понимаешь, Фейти, вариантов два. Первый — маленький томик на веленевой бумаге, ну, на чем-то в этом роде, «Стихи из Золотого века»… Нравится тебе такое?

Хм! — сказала Фейт.

Это что, больница? — спросил Ричард.

А второй вариант вот какой. Фейти, у меня десятки песен — это слово больше всего к ним подходит. Но можно называть и песнями, и стихами — не знаю, как угодно. Так вот, у него отличная идея — составить книгу вместе кое с кем еще из здешних или если не книгу, то серию. Например, Келлер в том, что касается поэзии, не последняя фигура, но у него поэзия скорее эпическая, понимаешь? Когда Израиль был юн, любил я… Это первая строчка, там страниц сто, не меньше. У мадам Наздаровой, нашей редакторши из «А бессере цейт»[43] — ты с ней знакома? — слух исключительный. Она прирожденный редактор. Ей в ухо влетело, и через неделю это все вычищено, исправлено и записано.

Да, пап, ты у нас молодчина, сказала Фейт. И нахмурила брови — ее захлестнули беспокойство и нежность.

Зачем ты так морщишься, сказал он.

Тьфу ты, черт! — сказала Фейт.

Это больница? — спросил Ричард.

Они шли к ряду инвалидных кресел, гревшихся на осеннем солнце у стены. Справа, под раскидистой липой, о чем-то яростно спорили несколько человек — все на алюминиевых ходунках.

Какая композиция, сказал мистер Дарвин. Чудесная картина.

Так это больница? — спросил Ричард.

Сынок, это и впрямь похоже на больницу. Правда?

Немного похоже, дедушка.

Ты уж честно говори, очень похоже. Честность, внук мой, одна из важных жизненных установок.

Ричард засмеялся. Всего одна из, а, дедушка?

Видишь, Фейт, он уловил шутку. Милый ты мой. Какое чувство юмора! Мистер Дарвин аж присвистнул — так обрадовался, что у внука есть чувство юмора. Вы послушайте, как он смеется, сказал он даме из волонтеров, которая пришла громко читать глухим.

Дедушка, у меня тоже есть чувство юмора, сказал Тонто.

Конечно, детка, а как же. Ваша мама всегда нас развлекала. Шутки брала невесть откуда — веселила и меня с бабушкой, и ваших дядю и тетю. Доводила нас до колик, вот она какая была.

Теперь она больше смеется за компанию, сказал Тонто, например, когда Филип приходит.

До чего же он любит преувеличивать, сказала Фейт и дернула Тонто за ухо. Сплошное вранье…

Энтони, тут нужна наша помощь. Твоя мама красавица. Она заслуживает счастья. Давай вспомним для нее смешную историю. Он задумался секунд на десять. Так, есть. Слушайте.

История про старого еврея. Он живет в Германии. Год тридцать девятый или сороковой. Он приходит в турагентство. Рассматривает глобус. У них там есть глобус. И он говорит, слушайте, мне нужно отсюда выбраться. Герр агент, куда вы мне посоветуете поехать? Агент тоже смотрит на глобус. Еврей говорит: Может, сюда? И показывает на Америку. Нет, говорит агент, извините, не получится — там вся квота выбрана. Тц, прищелкивает языком еврей, а вот сюда? И показывает на Францию. Последний поезд туда уже уехал, очень жаль, очень. Ну, тогда в Россию? Извините, они в настоящее время вообще никого к себе не пускают. Еще несколько мест… ответ один: порт закрыт. У них там уже перебор, у нас нет кораблей… Наконец бедный еврей понимает, что на этом глобусе нет места, куда бы он мог поехать, но и здесь он оставаться не может, он говорит «ой», он говорит «ах», раздраженно крутит глобус. Но надежды не теряет. Он говорит, этот весь не подходит, герр агент. Слушайте, а не найдется ли у вас другого глобуса?

Ох, сказала Фейт, какая жуткая история. Что тут смешного? Гадость какая.

Я понял, я понял, сказал Ричард. Другой глобус. Другого глобуса не бывает. Мам, понимаешь, глобус только один. Ему некуда было поехать. Из-за этого старикашки Гитлера. Дедушка, расскажи мне все еще раз. Чтобы я мог ребятам в классе рассказать.

Мне тоже она не кажется смешной, сказал Тонто.

Пап, а Гегель-Штейн с мамой? Сегодня я вряд ли смогу ее вынести. Это выше моих сил.

Откуда мне знать, Фейт? Ты в этом не одинока. Кто вообще ее может вынести? Только один человек, твоя мать, святая женщина, вот кто. Вот что я тебе скажу: отпусти мальчиков со мной. Я им быстренько все тут покажу. А ты иди наверх. Я покажу им много чего интересного.

Ну хорошо… мальчики, пойдете с дедушкой?

Конечно, сказал Тонто. А ты куда?

Я к бабушке.

А если ты мне понадобишься, можно мне туда зайти? спросил Ричард.

Разумеется, внучатки мои, сказал мистер Дарвин. Если вам понадобится сказать маме слово, другое, третье, вы отправитесь к ней. Договорились? Фейт, лифт вон там, у того входа.

Г-споди, да знаю я, где лифт.

Однажды, когда она поднималась, вся во мраке своих проблем, дверь лифта открылась и она увидела это: отделение на шестом этаже.

Да, конечно — неизлечимые, сказал тогда отец. И чтобы успокоить ее, добавил: Фейти, ты не поверишь! Несправедливость — как во всем мире. Даже здесь некоторые начинают с самого верха. А мы, остальные, должны дорогу наверх себе еще пробивать.

Ха-ха, сказала Фейт.

Увы, это правда, сказал он.

Он объяснил, что неизлечимые — это необязательно люди на пороге смерти, в большинстве случаев их состояние просто слишком далеко от жизни. Собственно, в отделении лежат тридцатилетние, со здоровым сердцем и сносными легкими. Но они лежат неподвижно или скрученные болью, или же привязанные платками к инвалидным креслам. То к одному, то к другому в течение дня приходили родители — старые или средних лет — поменять простыни или спеть своему покореженному дитятке колыбельную.

Третий этаж напоминал скорее гостиницу — там были коридоры с коврами и двери, и дверь матери Фейт была, как всегда, распахнута. У окна, на свету и в легкой тени висячих растений, бдела миссис Гегель-Штейн, улыбающаяся и шныряющая глазами, и в воздухе мелькали вязальные спицы и ее локти. Фейт поцеловала ее в щеку — сделала через силу одолжение ради своей матери, чья доброта не имела границ. После чего села подле матери — поболтать по-дружески.

Естественно, первым делом мать сказала: А мальчики? С таким видом, словно вот-вот заплачет.

Нет-нет, мама, я их привела, они просто остались ненадолго с папой.

А я было испугалась… Но теперь у нас есть шанс… Итак, Фейт, отвечай без утайки. Как ты? Получше? Работа помогает?

Работа… хм. Мам, я решила купить новую пишущую машинку. Хочу работать дома. Это серьезная трата — все равно что деньги в собственное дело вложить.

Фейт! — мать обернулась к ней. Зачем тебе собственное дело? Ты можешь стать социальным работником при муниципалитете. У тебя доброе сердце, ты всегда переживаешь за тех, кто рядом. Или можешь стать учителем, тогда у тебя будет лето свободное. Можешь работать воспитателем, дети поедут в лагерь.

Ой, мама… ой, к черту все! — сказала Фейт. Она взглянула на миссис Гегель-Штейн, которая целую минуту их не слушала: считала петли.

Что я могла поделать, Фейти? Ты сказала — в одиннадцать. А сейчас уже час. Так ведь?

Наверное, сказала Фейт. Поговорить было невозможно. Она склонилась к плечу матери. Ростом она была много выше, поэтому это было непросто. Неудобно, но иначе никак. Мать прижала ее руку к своей щеке. И сказала: Ах! Сколько я всего знаю про эту руку — как ты ей ела яблочное пюре, считая, что ложка ни к чему. Рука из прошлого.

Ой, как это мило, сказала миссис Гегель-Штейн.

Миссис Дарвин посмотрела на ладонь дочери, погладила ее и отпустила руку. Б-же ты мой! Фейти. Фейти, откуда у тебя нарыв на запястье? Ты что, руки не моешь?

Мам, разумеется, я мою руки. Не знаю. Может, это на нервной почве, но это точно не нарыв.

Прошу, не заставляй меня волноваться. Ты же училась в университете. Держи руки в чистоте. Ты же занималась биологией. Я помню. Так что мой руки.

Мама, ради всего святого. Я знаю, когда что нужно мыть.

Миссис Гегель-Штейн перестала вязать. Миссис Дарвин, не хочу вмешиваться, только так уж получается, что ваша дочурка права. Нарывы на руках — как минимум из-за волнений. Это научный факт. Волнения, что начались давным-давно, сами собой не проходят. Вы просто не понимали. Они только ходят туда-сюда, в сердце и обратно раз двести, — ну, как газ какой. Вижу, вы мне не верите. Вы упрямица, Селия Дарвин! Болезнь — она от переживаний. Кисты, они у меня внутри повсюду — со времен Депрессии. Доктор куда ни ткнет, так и кричит: Киста! Желчный пузырь меня мучает с тех самых пор, как Арчи женился на этой дуре. Кровоток у меня медленный, как мистер Штейн умер. Варикоз с геморроем и шею еще перекосило, когда мистер Штейн получил страховку и вышел на пенсию. Для него-то тогда все переживания насчет будущего закончились. А для меня начались. Знаете, что такое ответственность? Это когда нужно поддерживать жизнь в больном старике. Вся жизнь — как последний ужин перед тем, как человека сажают на электрический стул. Индейка. Жаркое. Фаршированные кишки, всяческие кугели[44], бесконечные супы. Ой, Фейти, от этого меня всю с головы до пят терзают артрит с ревматизмом. Нарывы на руке — это только начало.

Вы имеете в виду, сказала Фейт, вы имеете в виду, что вы сделались больной от жизни.

Если я это имела в виду, значит, имела в виду это.

Вот что, сказал мистер Дарвин, который направлялся с мальчиками в садик на крыше. Он проходил мимо комнаты, остановился послушать; ему было что сказать по этому поводу. Он повторил: Вот что! — и продолжил: Именно это мне в нынешнем времени и не нравится. Получается, вы, миссис Г., в курсе дела. Психосоматика нынче — всё. Когда у вас насморк, вы уже не говорите, я подцепил его на работе, от мистера Хирша. Нет, сударь, нынче насморк у вас из-за жены, здоровье у которой отменное, она просто не считает вас больше таким уж красавцем. Может статься, для нее вы всегда были полным болваном. Тогда вы получаете сенную лихорадку на всю оставшуюся жизнь. Каждый август — годовщина того, что проходит под названием «Только не напоминай».

Ну, ладно, сказала миссис Дарвин, хватит этих обсуждений. На моем здоровье все твои завиральные идеи не сказываются, Сид. А ты все-таки мойся почаще, хорошо, Фейт? Ради моего спокойствия.

Хорошо, мам, буду, сказала Фейт.

А я как же? — сказал мистер Дарвин, когда мне-то удастся поговорить с моей дочкой? Фейти, пойдем, прогуляемся немного.

Я с мамой еще толком посидеть не успела.

Иди уж с ним, сказала мать. Ему на месте не сидится. Шило в заднице. Сид, скажи ей, пусть будет поблагоразумнее. Ей ничего другого не остается.

Селия, только не надо мне говорить, что мне ей надо сказать. Пошли, Фейти. Мальчики, посидите тут, пообщайтесь с бабушкой. И с ее подругой.

А что, мальчики! — миссис Гегель-Штейн улыбнулась и поманила их к себе. Посмотрите в лицо старости. Так она приходит, готов ты к ней или нет. Мальчики посмотрели и придвинулись друг к другу поближе, локоть к локтю.

Фейт хотела вернуться к детям, но отец крепко держал ее за руку. Фейти, не обращай внимания. Пусть мама разбирается. Она превратит все в шутку. У нее для них подарки. Пошли! Найдем лавочку под деревом. Чего-чего, а вот деревьев и лавочек тут хватает. Да и лавочки непростые — все установлены в память кого-то. На каждой табличка с именем.

Он вывел ее в сад через боковую калитку, показал. Вон та лавочка, моя любимая, названа в память Джерома (Джерри) Кацоффа шести лет. Ужасно умереть таким юным. Впрочем, экономится много времени. Улавливаешь? Эта чудесная круговая скамейка под вязом (он просто обязан жить долго) — знаменитая, названа в память Сидни Хиллмана. Так что, видишь, скамеек у нас много. А вот чего нет, из-за чего я страдаю каждый день, так это по-настоящему хороших книг. Бестселлеров полно, а вот настоящей литературы… Ты, наверное, удивлена? Я написал письмо управляющему: «Уважаемый Гольдштейн, — говорилось в нем, — уважаемый Гольдштейн, так мы народ Книги или нет? Согласен, по закону наше заведение ни к какой определенной религии не принадлежит, но по большому счету живут здесь в основном те, кто относится к народу Книги. Для вас Книга — это, по-видимому, прежде всего Библия, Талмуд и т. д. Для меня и моего поколения — мы все идеалисты — книга означает КНИГИ. Улавливаете? Гольдштейн, а как насчет того, чтобы часть еврейской благотворительности пошла на поддержание репутации еще лет на пятьдесят? Вы можете решить этот вопрос единолично, лишь слегка увеличив бюджет. Проснись, брат, пока я еще не растерял остатки ума».

Это, Фейти, напомнило мне еще кое про что. Я тут отметил один интересный факт. Я заметил, что мозги у всех окружающих тают. День ото дня.

Давай присядем на минутку. Меня это так донимает. Дольше всего держался мистер Элиэзер Хелигман. Однажды я обратил его внимание на то, как семена, семена сталинизма и антисемитизма, прорастают не только в российской ментальности, запрограммированной на погромы, но и в повседневном отношении меньшевиков к сионизму. Он стал спорить, так горячо, серьезно, аргументированно. Не будь я полностью уверен в своей правоте, я бы решил, что ошибаюсь. Через пару дней иду я, а он сидит вот на этой самой скамейке. Я тоже сажусь. А с ним миссис Грунд, дама, про которую всем известно, что она впала в детство — причем не в первый раз.

Она плачет. Рыдает. Я не вмешиваюсь. Хелигман говорит: Мадам Грунд, вы плачете. Почему?

У меня мама умерла, говорит она.

Тц, говорит он.

Умерла. Умерла. Мне было всего четыре года, а мама умерла.

Тц, говорит он.

И папа привел мачеху.

Ой, говорит Хелигман. С мачехой жить плохо. Это ужасно. В четыре года потерять мать.

Не могу я так больше, говорит она. Весь день. Мне не с кем разговаривать. Ей, мачехе, на меня наплевать. У нее своя дочка есть. А такой малышке, как я, мать необходима.

Ой, говорит Хелигман. Мать, мать… Девочке, разумеется, нужна мать.

Нужна, а у меня ее нет. Мачеха есть, а матери нету.

Ой, говорит Хелигман.

Откуда мне взять мать? Это невозможно.

Ах, говорит Хелигман. Вы не переживайте, мадам Грунд, дорогая, не переживайте. Время идет. Вы будете здоровы, вырастете, сами увидите. Скоро выйдете замуж, родите детей, будете счастливы.

Хелигман, ой, Хелигман, что ты такое несешь?

О, добрый день, говорит он мне так, будто видит меня впервые. Мадам Грунд, говорит он, осталась одна-одинешенька. Девочка в четыре года потеряла мать. (По его отмирающему лицу текут слезы.) Так я ей сказал, она не будет плакать вечно, у нее будут дети, время ее придет, время ее придет.

И тебе добрый день, Хелигман, говорю я. Точнее, прощай, дорогой друг, лучший из моих врагов, Хелигман, прощай навсегда.

Ой, папа-папа! — вскочила со скамейки Фейт. Не могу смириться с тем, что ты тут.

Правда? А кто говорит, что я могу с этим смириться?

Оба замолчали.

Он поднял с земли лист. Вот, смотри. Ворота к небесам. Это айлант — дерево небес. Они обошли весь садик. Подошли к другой скамье: «Посвящается Теодору Герцлю, который спас если не землю, то свет. В память о мистере и миссис Иоханнес Мейер, 1958». Они сели рядышком.

Фейт положила руку отцу на колено. Папа, дорогой, сказала она.

Мистер Дарвин чувствовал свободу самозабвенной любви. Я должен сказать тебе правду. Фейт, дело вот в чем. Я не хотел говорить об этом по телефону. К нам приезжал Рикардо. Я не хотел говорить об этом при мальчиках. Мы с твоей матерью… Она, увидев его, была в шоке. Отправила нас попить кофе. Я и не думал, что он такой интересный молодой человек.

Не такой уж и молодой, сказала Фейт. И отодвинулась от отца — совсем чуть-чуть.

Для меня молодой, сказал мистер Дарвин. Молодой — это не просто нестарый. О чем тут спорить. Ты понимаешь то, что понимаешь ты. Я понимаю то, что понимаю я.

Хм! — сказала Фейт. А тебе известно, что он не приходит повидаться с детьми? И еще он должен мне кучу денег.

Ага, деньги! Может, ему стыдно? Денег у него нет. Он мужчина. Наверное, ему стыдно. Ах, Фейт, зря я начал этот разговор. Когда речь идет о Рикардо, ты становишь невменяемой.

Здорово! Рикардо с тобой мило побеседовал, и я уже невменяемая.

Фейти, умоляю, не заводись. Тебе бы пожить спокойно. Может, ты сама себе накликиваешь неприятности? И район у тебя жуткий. Лучше бы ты переехала.

Переехала? Куда? На что? О чем ты говоришь?

Давай не начинать. Я хотел о другом поговорить. О серьезных вещах, девочка моя, по сравнению с которыми Рикардо — это пустяк. Я принял решение. Твоя мать со мной не согласна. Дело в том, что я больше не желаю тут оставаться. Я все обдумал. Твоей матери здесь нравится. Ей мнится, что она в чудном тихом кибуце, плюс, к счастью, здесь нет Иордании с одной стороны и Египта с другой. Она сидит себе. Она вяжет. Она читает слепым вслух. Дает уроки по так называемой вышивке. Она организовала здешних женщин. У них теперь есть исторический клуб. Не забывайте прошлого. Можешь представить, он так и называется.

Пап, к чему ты ведешь?

Веду? Веду я к фактам. Ты совершенно правильно сказала. Я не хочу здесь оставаться, я тебе уже говорил. Если я не хочу здесь оставаться, мне надо отсюда уйти. Уйду, значит, придется оставить маму. Это, конечно, будет ужасно — если я оставлю маму. Но, Фейт, я не могу больше здесь жить. Это невозможно. Такая жизнь не для меня. Я не чувствую себя старым. Никогда не чувствовал. Мне просто было жаль твою мать — мы были так близки. У нее уже не было сил вести дом как прежде. После операции она очень изменилась… тебя, когда все это стряслось, с нами не было. У тебя уже была собственная личная жизнь… так вот, для нее тут все равно как в «Гранд-отеле», только тут еще полно земляков. Она видит в Гегель-Штейн не злобную ядовитую старушку. Она видит колоритную, полную жизни даму-матриарха. Она не видит, что близняшки Биссель — жуткие старухи далеко за восемьдесят, впавшие в детство и провонявшие насквозь мочой. Они замечательные — вот как она их видит! Посмотрите все, они всю жизнь прожили вместе! Ах, она совсем не то видит! Фейти, она просто не замечает!

И что же?

И то, сам Рикардо на днях сказал: Вы нисколько не похожи на старика, вы носитесь туда-сюда, вверх-вниз, вы фонтанируете идеями.

Так оно и есть… Троцкий говорил, что самая большая неожиданность для человека — это его старость. Ну, ладно. Я вот о чем: я этого не чувствую. Вот что удивительно. Вот что интересно: ему было что сказать на любую тему. Прежде я не мог оценить его по достоинству. Его выкинули в дверь истории, так он лезет в окно — и располагается в гостиной, извини, это я про то, что не чувствую себя стариком. Не чувствую. Фейт, ты меня понимаешь?

Фейт надеялась, он не то имел в виду, что поняла из его слов она.

О да, ответила она. Наверное. Ты чувствуешь себя здоровым и полным сил. Ты это имел в виду?

Больше, намного больше. Он вздохнул. Как тебе это объяснить, девочка моя… Ну, допустим, так. Мне точно нужно отсюда бежать. Это конец. Это конечная станция. Так?

Ну, так…

Конечная. Будь это возможно, я бы развелся с твоей матерью — такое у меня теперь отношение к жизни.

Пап! — сказала Фейт. Пап, ты что, нарочно меня подкалываешь?

Да ты последняя, кого я буду подкалывать, ты сама так настрадалась от перемен в жизни. Нет. Я бы развелся с твоей матерью. Это было бы честно.

Ой, пап, ты же на самом деле не станешь, хотя… Но ты же этого не сделаешь.

Естественно, я не мог бы бросить ее в таком положении, но, главное, я не могу. Фейт, ты же знаешь, почему я не могу. Ты просто забыла. Потому, что мы с ней так и не поженились.

Не поженились?

Нет. По-моему, если ты прожил с человеком столько лет, это почти так же законно, как если бы раввин самолично водрузил на вас венки из июньских роз[45]. Однако проблема эта с шипами — как и сама роза. Если не женились, как можно развестись?

Пап, погоди, дай разобраться. Ты собираешься оставить маму?

Нет-нет-нет. Я собираюсь бежать отсюда. Если она уйдет со мной — что ж, отлично, но жизнь будет совсем другая. Если не уйдет, нам придется проститься.

Не поженились, повторила про себя Фейт. Ох… да как же так вышло?

Не забывай, Фейт, мы были не такие, как ты. Мы были идеалистами.

Да уж, вы были идеалистами… — сказала Фейт. Она встала, обошла скамью, посвященную Теодору Герцлю. Мистер Дарвин смотрел на нее. Она снова села и решила рассказать ему, простодушному, о реальном, обычном мире.

Знаешь, папа, у меня в настоящий момент три любовника, и я еще не знаю, за кого именно выйду наконец замуж.

Что? Фейт…

Понимаешь, папа, я такая же, как ты, я идеалистка. Мир все больше стремится к идеализму. Все это чистый идеализм. Люди хотят только самого лучшего, совершенного.

Ты шутишь.

Шучу? Какие тут шутки? Почему Рикардо сбежал? Тут все ясно: он идеалист. Он считал, что где-то существует нечто совершенное. И я говорю: Так и есть. Я тоже так хочу. Меня где-то поджидает нечто совершенное. Как ты думаешь, кого из любовников мне выбрать? Я не могу решить.

Фейт! С тремя мужчинами, ты спишь с тремя мужчинами. Я отказываюсь в это верить.

Правда. Все за одну неделю. Как тебе такое?

Фейти! Фейт… Как ты могла так поступить? Б-же ты мой, ну как? Только матери не говори. Я ей ни за что не скажу. Ни за что.

Пап, ну что в этом такого ужасного? Что?

Ты мне вот что скажи, сказал он тихо. Зачем? Зачем ты такое с ними делаешь? У тебя нет денег, вот в чем дело. Да, сказал он себе, у девочки нет денег.

О чем это ты?

О деньгах…

Ну да, они мне отлично платят. Как ты догадался? Они расплачиваются со мной парой часов своего драгоценного времени. Они делятся со мной своими переживаниями, рассказывают, почему развелись или расстались, и время от времени позволяют приготовить им ужин. По воскресеньям они играют с моими мальчиками в мяч в Центральном парке. Да, папа, конечно, мне платят с лихвой.

У меня есть деньги, настаивал он. Тебе достаточно только попросить. Фейт, ты с каждым годом запутываешься все больше и больше. Что мы с твоей матерью такого сделали? Мы хотели как лучше.

Только вот, похоже, ваше «как лучше» оказалось никуда не годным, сказала Фейт. Хочу пойти за мальчиками. Я хочу уйти отсюда. Хочу уйти немедленно.

Расстроенная — у нее разболелась челюсть, разболелся правый бок и нарыв на запястье, — она промчалась мимо приемной, мимо библиотеки, где было темно, мимо забитой людьми художественной студии. Даже не бросив взгляда, она пронеслась мимо великолепной, с огненными волосами и в черной кружевной шали мадам Елены Наздаровой, которая сидела у входа в зал периодики и редактировала удостоенный многих премий журнал «А бессере цейт». Мадам Наздарова увидела, как мистер Дарвин, запыхаясь, мчится за Фейт, и окликнула его. Эй, Дарвин… что, в этом месяце любовных стихов не будет? Что же мне в номер давать?

Нечего надо мной подтрунивать, нечего, сказал мистер Дарвин, торопясь за Фейт. Фейт, крикнул он, ты слишком быстро бежишь.

Вот оно как! Да уж! — сказала Фейт, остановившись на лестничной площадке на второй этаж и обернувшись к нему. Я думала, ты молодой. Вам с Рикардо надо снять в Ист-Сайде какую-нибудь уютную квартирку с отдельным входом — чтобы по очереди водить туда девушек.

Не суди весь мир по себе. Рикардо достаточно от тебя натерпелся. Я потихоньку начинаю соображать, что к чему. Я когда-то предлагал обратиться к психиатру. У Чарли хорошие связи в медицинском мире.

Про Чарли при мне даже не упоминай. Не упоминай. Мне надо забрать мальчиков. Нам пора. Пора уходить отсюда.

Я за тобой мчался, как дурак, по лестнице, чтобы попросить тебя: матери ничего не говори. У нее была сестра, такая же распутная. Она посмотрит на тебя и сразу все поймет. Сразу поймет.

Не смей за мной идти, завопила Фейт.

Ты давай потише, сказал сквозь зубы мистер Дарвин. Не роняй себя, слышишь меня?

Уходи, прошептала Фейт — разъяренная, но послушная.

Матери не говори.

Заткнись! — прошептала Фейт.

Мальчики внизу, играют в пинг-понг с миссис Рейс. Она любезно их пригласила. Фейт, в чем дело? Ты вся черная, сказала мать.

Дышать нечем, сказал запыхавшийся мистер Дарвин. Сумасшедшая, совсем сумасшедшая, как твоя сестра Сильвия.

Она-то? Миссис Дарвин засмеялась, но взяла руку Фейт, прижала к щеке. Что стряслось, Фейт? Ну да, ты немного напоминаешь Сильвию. Норов у тебя тоже тот, ее. Да уж, жизнь у нее была… У моей бедной Сил пыла было не занимать. Умерла перед телевизором. Всегда была в курсе всего.

Ой, мам, ну кому какое дело до того, что случилось с Сильвией?

Что с тобой, собственно, стряслось?

В дверях возник бодрый мужчина. Дарвины здесь живут?

О, Фил! — сказала Фейт. Очень кстати.

Что это? Кто это? — закричал мистер Дарвин.

Филип наклонил голову и вошел в комнатку. Вид у него был одновременно застенчивый и решительный — отчего казалось, что он того и гляди исчезнет. Я друг Фейт, сказал он. Моя фамилия Маццано. Собственно, я пришел поговорить с мистером Дарвином о его работе. Тут есть много вариантов.

Вы обо мне слышали? — спросил мистер Дарвин. От кого?

Фейти, достань хорошие чашки, сказала ей мать.

Что? — спросила Фейт.

Как это «что»? «Что», повторила она, девочка еще спрашивает что.

Я ухожу, сказала Фейт. Забираю мальчиков и ухожу.

Пусть идет, сказал мистер Дарвин.

Тут Филип ее заметил. Что мне-то делать? — спросил он. Что ты хочешь, чтобы я делал?

Можешь с ним поговорить, мне все равно. Ты же этого хочешь. Поговорить. Так? Она подумала: Этот кошмарный день — это же чистый фарс. Почему?

Филип сказал: Мистер Дарвин, у вас прекрасные песни.

До свидания, сказала Фейт.

Эй, Фейт, погоди минутку. Пожалуйста.

Нет, сказала она.

На берегу, на Брайтон-Бич, где прошло ее детство, она показала детям тайник под променадом, куда она прятала подобранные на улице бутылки из-под газировки. Они сколько стоили, три цента или десять? Не помню, сказала она. Это была моя территория. Мне приходилось за нее драться. Но мальчик по имени Эдди мне помог.

Мама, а почему они здесь живут? Им больше негде, да? А в нормальную квартиру они поселиться не могут? Как так получилось?

А мне здесь нравится, сказал Тонто.

Заткнись, придурок, сказал Ричард.

Мальчики, вы посмотрите на океан. А знаете, ваш прадедушка жил на севере, на Балтийском море, и он много-много километров проходил на коньках по прибрежному льду, а в кармане у него была мороженая селедка.

Такого Тонто просто представить себе не мог. Он упал на песок. Мороженая селедка! Он что, был псих?

Правда, мам? — сказал Ричард. А ты его знала? — спросил он.

Нет, Ричи, не знала. Говорят, он пытался уехать. Только кораблей не было. Было уже поздно. Вот почему я никогда не смеюсь над историей, которую рассказывает дедушка.

А дедушка почему смеется?

Ой, Ричи, ради всего святого, перестань.

Тонто, оказавшись на песке, уже не желал вставать. И начал строить замок. Фейт присела рядом с ним на прохладный песок. Ричард подошел к пенящейся кромке воды, посмотреть на волны, которые вздымались за маленькой бухтой — далеко, до самого неба. А потом вернулся. С поджатыми губками и тревожным взглядом. Мам, тебе надо их оттуда забрать. Они же твои отец и мать. Ты за них отвечаешь.

Да ладно тебе, Ричард, им там нравится. Ну почему я должна отвечать за все на свете?

Так получилось, сказал Ричард. Фейт оглядела берег. Ей захотелось заорать: Помогите!

Родись она на десять-пятнадцать лет позже, она бы так и сделала — орала бы не переставая.

Но, как всегда, ее глаза заволокли слезы — сквозь них было спокойнее смотреть на горе.

Ну, похороните меня, сказала она и легла, сложив руки как у покойника, под октябрьское солнце.

Тонто тут же начал засыпать ей ноги песком. Прекрати! — завопил Ричард. Прекрати немедленно, придурок несчастный. Мам, я просто пошутил.

Фейт села. Черт подери, Ричард, что с тобой такое? Почему ты так серьезно все воспринимаешь? Я тоже просто пошутила. Вы закопайте меня вот по сюда, до подмышек, чтобы я могла дать вам тумака, если вы слишком разойдетесь.

Ой, мам… — сказал Ричард и облегчил душу одним долгим вздохом. Он опустился на колени рядом с Тонто, и мальчики стали засыпать ее песком, но так, чтобы она могла двигаться.