Меделень

I. ПОТЕМКИН И КАМИ-МУРА

Двое крестьян со старомодной почтительностью поклонились будущему хозяину усадьбы. Широкие взмахи их шляп овеяли Дэнуца героическим ветром славы. Он замер посреди дороги, чувствуя себя гладиатором, которого восторженно приветствует толпа, а он попирает ногой поверженного противника. Правда, вместо щита у него был бумажный змей, а вместо копья — веревка, клубок которой он крепко сжимал в отведенном назад кулаке.

— С ног вас, барин, свалит это чудище, — сказал один из крестьян.

— Меня?!

Пройдет лето, и Дэнуц будет уже гимназистом, с начальной школой покончено, настали каникулы!

— Поможем-ка барину запустить его, — вмешался другой крестьянин, подходя к змею.

— Ну и велик! — удивился он. — Ни дать ни взять — барское окошко!

Дэнуц почувствовал гордость, что змей — его собственность, и досаду, что сам он меньше собственного змея. Инстинктивно — миниатюрная женщина так отодвинулась бы от высокой, — Дэнуц отошел в сторону, широко ступая по дороге. Змей как арестант застыл между двумя крестьянами.

— Стойте, барин, ветер-то не оттуда дует, возвращайтесь-ка лучше обратно, — посоветовал один из них.

Дэнуц в нерешительности поглядел вдаль и гордо нахмурился, словно одолевали его глубокие сомнения и ответственность, а потом послушался. Он промчался мимо змея и побежал дальше, разматывая и пропуская между пальцами веревку. Следом за ним обезумевшей крысой металась и подпрыгивала катушка.

— Запускайте! — крикнул он, убегая все дальше и дальше, с силой дергая веревку.

Взлет — змей лежит, уткнувшись носом, Дэнуц — на спине.

А тем временем к месту происшествия стекалась, по одному и стайками, босоногая деревенская ребятня.

— Ничего, барин, я его выправлю, — успокаивал мальчика один из крестьян, бережно, словно епитрахиль, отряхивая его пыльную матроску.

— А все потому, все потому, что не расправили хвост, — прерывисто вздыхал Дэнуц, едва сдерживая слезы.

— Как ты к нему, так и он к тебе, барин! Все равно что конь норовистый!.. Глядите-ка!.. Потяните попробуйте… отпустите маленько… опять потяните… Послушайте теперь!

С мелодичной яростью виолончели гудела трещотка, сопровождая полет змея, подгоняемого легким ветром.

— Хооо-па!..

Дэнуц вытянул руки, дабы помочь всевышнему, и, чувствуя пустоту в груди, испуганно вобрал голову в плечи. Девочки плавно раскачивались, будто в танце; мальчики напряглись, готовые броситься вперед.

Словно дельфин в морской волне, змей перекувырнулся через голову… и с глухим ворчаньем застыл на месте, сопротивляясь воздушному потоку…

Его хвост с грацией падающей звезды колыхался на ветру.

— Эй, эй! — кричали дети.

Дэнуц радостно улыбался.

Веревка разматывалась и стремительно уходила вверх. Змей летел над деревней, поднимаясь все выше, — выше холмов, выше солнца, выше ласточек. Дети внимательно следили за ним, приставив к глазам ладони и указывая на него пальцами.

— Вот он! — крикнул один из мальчиков.

— Молчи! — закричал на него другой.

— Что? Что?

— Тсс! — нахмурились остальные.

В воцарившейся тишине слышалось только глухое жужжание летящего змея.

Дэнуц прикасался к веревке кончиками пальцев, словно к острию сабли.

— Беритесь, барин, крепче, я тоже держу…

Дэнуц теснее придвинулся к крестьянину, крепко взялся за веревку и, вовлеченный в небесный водоворот, внезапно опустил одну руку. Откачнувшись назад, он изо всех сил вцепился в крестьянина. Рука, сжимавшая веревку, ослабела.

— Держите, держите, барин, не бойтесь!.. Держите двумя руками!

Сердито нахмурив лоб, Дэнуц напрягся и потянул к себе веревку. Небо, к его удивлению, не обрушилось ему на голову. Веревка судорожно вибрировала у него в руках, наполняя силой мускулы. Глаза Дэнуца возбужденно заблестели.

— А теперь иди.

— Будьте здоровы, барин! — с притворной серьезностью отвечал крестьянин, делая вид, что уходит.

Веревка вырвалась из рук Дэнуца.

— Подожди! Подожди! Не уходи! Помоги мне! — закричал Дэнуц, увлекаемый вверх, охваченный ужасом человека, тонущего в воздухе.

— Да я тут, тут!

Звонко зацокали копыта…

— Барыня велит вам поскорее домой.

— Зачем? — крикнул Дэнуц кучеру, правившему дрожками.

— На станцию едем, барин, пора уже! — отозвался кучер, с трудом удерживая лошадь.

— Берегись! — завопили дети, бросаясь врассыпную от испуганной лошади.

Пыль заволокла дорогу… Дети тесным кольцом окружили Дэнуца.

— Что же делать? — мрачно спросил он, все надежды возлагая на крестьянина… — Опустим его вниз?

— Пускай его летает, дяденька!.. Не опускайте, барин! — хором упрашивали дети, обращаясь то к крестьянину, то к Дэнуцу.

— Давайте заведем его во двор и привяжем.

— Давайте! Давайте! — ликовал Дэнуц, от радости чуть не бросившись на шею своему спасителю.

И толпа детворы во главе с Дэнуцем до самых ворот бежала следом за высоко парившим змеем… Во дворе лаяли собаки, бегали туда-сюда слуги.

— Скорее, Дэнуц, а то опоздаем к поезду, — торопила сына уже сидевшая в коляске госпожа Деляну, ладонями прикрывая уши.

— Подожди, мама, видишь, я занят! — отвечал Дэнуц, дергая за веревку привязанного змея, словно испытывая его на прочность.

— Все в порядке, барин! Теперь-то уж не улетит, как-никак к дубу привязан!

— Ты кончил, Дэнуц?

— Да, но кто за ним смотреть будет? — забеспокоился он.

— Мы! Мы! — отозвались усеянные ребятишками ворота.

— Нет, я! — вызвался мальчик постарше, стараясь говорить басом.

Отгоняя псов, он вошел во двор и встал возле дуба, опоясанного веревкой.

— Как тебя зовут? — недоверчиво спросил Дэнуц.

— Маранды я сын, здравия желаю! — по-военному отчеканил мальчик.

— А как звать тебя по имени? — ласково спросила госпожа Деляну, выходя из коляски.

— Георгицэ, барыня, целую руку!

— А ты собак не боишься?

— Не-а!..

— Ты, Георгицэ, стой здесь и не двигайся с места! — приказал Дэнуц.

— Ecoutes, mon petit, il faut lui parler gentiment, pas de cette maniere; tiens, donnes-lui des bonbons.[1]

— На… пожалуйста, — поправился Дэнуц под пристальным взглядом госпожи Деляну.

И на городской лад протянул ему коробочку с лиловатыми конфетами. Георгицэ колебался, но приветливость барыни придала ему решительности. Он взял коробку. Дэнуц остался стоять с крышкой в руках, растерянный и возмущенный до глубины души. Госпожа Деляну рассмеялась.

— Ничего, Дэнуц, отдай ему и крышку… А тебе вот на водку, спасибо!

— Дай Бог здоровья барину, пусть растет большим да умным! — поклонился крестьянин.

Коляска тронулась.

Стоя на коленях и упираясь подбородком в опущенный верх коляски, Дэнуц с нескрываемой завистью смотрел на Георгицэ, который делался все меньше и меньше. И точно так же смотрела на маленького стража у дуба со змеем усеявшая ворота ребятня.

Оказавшись полновластным хозяином змея, Георгицэ, сын Маранды, осторожно потрогал туго натянутую веревку, загудевшую, как струна… и, не вспомнив про зажатые в кулаке конфеты, опустился на землю, прислонился к стволу, сложил руки на груди и стал глядеть в небо, точно влюбленный.

— Не стоит беспокоиться, господин Штефля!

— Простите великодушно! Жара, знаете ли…

В низкой душной комнате полно мух.

Начальник станции в накинутом на спину сюртуке тщетно пытался всунуть заведенную назад руку в рукав… В конце концов, продравшись через туннель на синей подкладке, рука начальника станции устремилась к затянутой в перчатку руке госпожи Деляну. С героическим для толстого человека усилием он склонился над перчаткой. Вспомнив о носовом платке, смущенно сдернул его с головы.

Дэнуц испытывал радостное волнение, словно попал на склад, полный загадочных игрушек. Он не сводил глаз с медленно движущейся бумажной ленты, скользившей по телеграфному колесику… Он знал: эта лента — таинственный фуникулер, который перемещает по воздуху слова… и отказывался верить этому.

— А поезд не опаздывает, господин Штефля?

— Боже праведный, сударыня, да вот он! — задыхаясь отвечал начальник станции.

— Пойдем на перрон, Дэнуц!

На перроне, между двумя каштанами, ожидали прихода поезда связанные гуси, полосатая сума и светлое летнее утро.

— Ну-ка, покажись, Дэнуц… Господи! На кого ты похож!

Хорошенькая матроска, впервые надетая сегодня поутру, немало пострадала от катастрофы на дороге. Из сандалий на каждом шагу сыпалась пыль, носки спускались гармошкой, так что были видны белые, в сравнении с загорелыми икрами, щиколотки.

Госпожа Деляну села на скамейку, поставив перед собой Дэнуца, словно задачу по архитектуре. Она подняла вуаль, сняла перчатки и приступила к реконструкции.

Белая бескозырка с дерзкой кокетливостью сдвинулась на затылок и немного набок, полностью открыв лоб и короткий нос; ленты бескозырки развевались по ветру; синий с якорем галстук вернулся на свое место — туда, где соединялись кончики воротника…

— Теперь только невесты недостает! — восхитился начальник станции, появляясь на перроне с блокнотом под мышкой и в красной фуражке поверх носового платка.

— Идет?

— Идет.

— Дэнуц! Дэнуц!

С радостной покорностью спасаемого от смертельной опасности Дэнуц отошел от края. В отдалении, там, откуда бежали рельсы, чернела точка, чужая и враждебная, словно дуло заряженного пистолета.

И они напряженно всматривались в эти туго натянутые, как нервы, рельсы… Угрожающе сопя, появился паровоз и сердито проследовал мимо них…

— Багажный… багажный… багажный; третий класс… третий… третий… — вслух считал Дэнуц, моргая и крепко сжимая руку госпожи Деляну.

— А вот и папа! Видишь?! Папа! Папа!

Из окна купе высовывалась рука господина Деляну, машущая встречавшим зажатыми перчатками… В дверях вагона мелькнули черные кудри Ольгуцы. Поезд еще не успел остановиться, а Ольгуца уже соскочила с подножки, веселая и приветливая. Так по утрам она спрыгивала с кровати на коврик.

— Боже, Ольгуца! Ты хочешь, чтобы я заболела? — воскликнула госпожа Деляну, подбегая к ней.

Ольгуца наспех поцеловала ей руку и помчалась к кучеру.

— Дед Георге! Дед Георге! Я приехала!

Следом за Ольгуцей появились вещи, переданные в окно Иону, потом господин Деляну, благодушный, шутливо настроенный, в чесучовом костюме и в сдвинутой на затылок шляпе; а за ним — большеглазая, спокойная, олицетворяющая собой каникулы — Моника.

— Ты рада, что приехала к нам, Моника? — встретила ее госпожа Деляну, снимая с последней ступеньки и целуя.

— Да.

Соломенная шляпа с круглыми полями, черной лентой и резинкой под подбородком соскользнула ей на спину и повисла на шее.

Госпожа Деляну улыбнулась, глядя на ее волосы — солнечные, точь-в-точь блик солнца, который вместо желанной бабочки дети находят в траве под шляпой.

— Дети, мы ничего не забыли в поезде?.. Отлично… Все в порядке! Прекрасно! Я в превосходном настроении! — весь сиял господин Деляну, потирая руки, словно после удачного процесса.

Радовался, досадовал и мыл руки господин Деляну одинаково.

Дэнуц надулся: никто не замечал его, никто не смотрел в его сторону! Он закрыл глаза и сделался невидимым!

— Мама, а где моя шляпа? — спрашивала запыхавшаяся Ольгуца, только что примчавшаяся от лошадей.

Голова старика в очках в золотой оправе на кончике носа высунулась из окна вагона.

— Простите, в купе осталась дамская шляпа, это не ваша?

— Конечно, наша! — протянула Ольгуца руку за своей шляпой.

— Лучше поблагодари господина, Ольгуца… Вот вам, пожалуйста! Что ты еще забыла? — выговаривала дочери госпожа Деляну, оглядывая ее с головы до ног.

— Фууу! — выдохнула Ольгуца, встретившись глазами с Дэнуцем.

И что-то шепнула на ухо Монике.

— Фууу! — фыркнули обе девочки.

— Чок-чок, чок-чок, Плюшка, Плюшка дурачок! — крикнула Ольгуца брату.

За две недели каникул, проведенных в деревне, у него округлились щеки, — потому и возникло новое прозвище. Дэнуц косо посмотрел на сестру и теми же руками, что совсем недавно держали веревку змея, закатил ей две звонкие оплеухи, так что с ее щек разом исчезла бледность, приобретенная за время экзаменов.

— Браво! Галантный кавалер! — произнес из окна вагона тронувшегося поезда старичок.

— Мое почтение, господин Йоргу, — послышался голос из окна вагона.

— Vus tis di Iancl?.. A ghiten Weig.[2]

Услышав фразу на безупречном идише, из окон вагона второго класса стали высовываться курчавые головы, — как из кофейни на улице Штефана Великого, — приветливейшим образом кивавшие господину Деляну. Кто из ясских торговцев не был клиентом Йоргу Деляну!

— Дети! Дети! Перестаньте! — усмиряла между тем брата и сестру госпожа Деляну, которой удалось вовремя спасти Дэнуца от кулаков и подножек Ольгуцы.

— Я тебе покажу! — кипятилась Ольгуца.

— Полно, Ольгуца, ну что разговаривать с драчуном, — успокаивала ее Моника, держа за руку.

И они пошли вперед вместе с госпожой Деляну… Дэнуц нагнал их.

— Вы… вы девчонки! — крикнул он, захлебываясь от негодования.

— Неправда! — топнула ногой Ольгуца, возмущенная до глубины души.

— Нет никакого сомнения! Ты мальчик, — вмешался господин Деляну. — У нас есть только одна девочка — Моника. Правда, Моника?

— И я тоже! — запротестовала Ольгуца… — Но я не позволю ему, — она указала пальцем на брата, — меня оскорблять!

— Чистый огонь наша барышня, — прошептал, улыбаясь усами и глазами, дед Георге, обращаясь к человеку, который грузил в телегу чемоданы.

— Утихомирьтесь! — приказал, смеясь, господин Деляну. — Кто поедет со мной на дрожках?

— Я! — выкрикнул Дэнуц.

— Нет, я! — оттолкнула его Ольгуца.

— Я первый сказал!

— Ну и что?

— Как что?

— Я с тобой не разговариваю!

Тем временем госпожа Деляну села в коляску.

— А со мной никто не едет?

— Я, tante[3] Алис, — вызвалась Моника.

— Тогда вы оба садитесь вместе со мной на дрожки!

— Пускай он едет в коляске, — настаивала на своем Ольгуца.

— Барышня, — шепнул ей дед Георге, — садитесь рядом с дедушкой на козлы.

Ольгуца просияла… но тут же изобразила мученицу.

— Поезжай на дрожках! Мне они не нужны!.. Ну и пусть! — с притворным вздохом сказала она, взбираясь на козлы. — Все против меня, я знаю!

И, схватив кнут, стегнула лошадей.

— Сидите тихо, барышня, не то опрокинемся!

— Дед Георге, — подскочила Ольгуца, — гони что есть мочи… Чтобы не догнали! Слышишь, дед Георге?

— Мое почтение, господин Йоргу!

— А! Как поживаете, господин Штефля? Молодцом?! Все такой же бодрый?

— Покорнейше благодарю! Служба… Ммда!..

Нетерпение и ярость бушевали в душе у Дэнуца, сидевшего на дрожках, равно как в копытах у коня, стоявшего на месте.

— Поехали, папа, ну, пожалуйста… скорее…

— Подожди, братец, к чему такая спешка? Можно подумать, что ты председатель кассационного суда.

— Бог даст, глядишь, и станет! — от всего сердца пожелал ему господин Штефля.

— А что, дело дошло до суда?

— До кассационного-то суда не дошло, — скромно признался он. — Только до апелляционного!

— Может быть, подсобить?

— Хорошо бы!.. — осмелился попросить начальник станции.

— Ну что же! Обсудим!

Дэнуц изнемогал: коляска совсем скрылась из виду. У него перехватывало дыхание при одном воспоминании о том, как Ольгуца вскарабкалась на козлы… Столько горечи накопилось в его душе, что, прикрыв глаза, он внезапно представил себя в коляске рядом с матерью; ему хотелось плакать и чтобы его утешали… Но его место в коляске было занято Моникой!.. Дэнуц от нетерпения ударял ногой по колесам дрожек.

Ноги Моники не доставали до пола коляски; они висели в воздухе. Но она не болтала ими.

И не дотрагивалась носками тщательно вычищенных ботинок до чемодана. Руки Моники спокойно лежали на тесно составленных коленях. Только кончики пальцев иногда поднимались… и тут же опускались, снова приподнимались и слегка шевелились…

…Потому что справа и слева от дороги волновались хлеба цвета солнца — то ярко освещенные, то слегка затененные. И потому что местами попадалось столько маков, словно все картинки с изображением Красной Шапочки соскочили со страниц книг и украсили собой поля…

«Как идет ей черный цвет!» — подумала госпожа Деляну и тут же с суеверным ужасом поднесла руку к губам. Монике едва исполнилось десять лет, а она в третий раз надевала траурное платье, теперь уж — в последний, потому что у нее больше никого не осталось на всем белом свете… Черное платье, которое носила Моника после смерти бабушки, было сшито госпожой Деляну…

— Моника, какой цвет ты больше всего любишь?

Глаза девочки серьезно посмотрели на госпожу Деляну.

Заметив взгляд, устремленный на ее траурное платье, она опустила черные ресницы. Щеки у нее зарумянились; крупные слезы потекли по лицу… Руки судорожно ухватились за подол платья, оберегая его, словно куклу, которой грозила опасность.

— Девочка моя, я не хотела тебя огорчить!

Она привлекла к себе опечаленное личико, бормоча вполголоса слова заговора против детских страданий и разлуки любящих.

Поля звенели от смеха тоненьких голосов. Свет солнца озарял землю.

— Простите, tante Алис, я больше не буду!.. Мне нравится синий цвет, — прошептала Моника, переводя взгляд с синего неба, где теперь была ее бабушка, на светлые поля, где начинались каникулы.

— А ты больше не куришь трубку, дед Георге?

— Ах ты, стрекоза, все-то она знает!.. — покачал головой старик. — Покуриваю, когда есть время! Всему свой черед.

— А почему ты сейчас не куришь?

Старик пожал плечами. Где уж тут курить? Его черные, загрубелые ладони бережно обхватили белые кулачки, державшие вожжи, словно ореховые скорлупки — хрупкую сердцевину.

— А лошадьми кто будет править, барышня?

— Кто?! Я.

— Упаси Господь!

— У тебя, верно, табака нет? — спросила Ольгуца.

— Купит дедушка табак!

— Дед Георге, — сказала Ольгуца, косясь на него уголком черных глаз, похожих на головки ласточек, готовых вылететь из гнезда, — я привезла тебе пачку табаку… Видишь, я сдержала слово, дед Георге! — добавила она с некоторой укоризной.

Прошлым летом Ольгуца обещала деду пачку табаку и не забыла! Пачка была жестяной коробкой с отменным табаком, которую Ольгуца купила на собственные деньги еще прошлой осенью и целый год хранила в шкафу.

У Ольгуцы не было дедушки и бабушки…

Живое и озорное лицо старика сморщилось от нежности. Маленькие глазки сощурились и заблестели; усы зашевелились. Держа в одной руке вожжи вместе с кулачками Ольгуцы, он пошарил другой рукой в нагрудном кармане, вытащил полевую гвоздику и тихонько воткнул в темные кудри девочки красную звездочку — от сглаза.

Дэнуцу было слышно лишь цоканье копыт, которое не только находило отзвук в его собственном сердце, но и, вне всякого сомнения, доходило до самой сердцевины земли. Из-под колес дрожек убегала назад пыльная дорога… Дэнуц закрыл глаза.

«…Настала черная-черная ночь. Змей пустился вдогонку за беглецами. Летел конь Фэт-Фрумоса как ветер, а змей мчался как мысль, и Фэт-Фрумос чувствовал за спиной…»

Дэнуц открыл глаза. По спине у него бежали мурашки. Хоть и превратился он в змея, но ему было так страшно, словно он по-прежнему оставался Фэт-Фрумосом!.. К тому же, если бы Фэт-Фрумос отрубил змею голову, кто бы тогда стал преследовать Ольгуцу? И Дэнуц снова пустился в путь верхом на дрожках…

Господин Деляну держал в руках вожжи, и ему даже в голову не могло прийти, что не он правит лошадьми… Да и как он мог править! Ведь и конь, и дрожки, и вожжи, и Ион, который придерживал Дэнуца, чтобы тот не упал, — все это было Дэнуцем, превратившимся в них во всех. Стиснув зубы, закрыв глаза, наморщив лоб, Дэнуц мчался вслед за Ольгуцей вместе с колесами под легкое цоканье копыт.

Дэнуц мог превратиться в кого угодно и во что угодно; мог очутиться где угодно и когда угодно. Для этого ему достаточно было закрыть глаза… Если бы он только захотел, сколько бы зла наделал! Счастье, что он был добр! Дэнуц гордился таившимися в нем скрытыми силами и в то же время пугался их. Однажды он рассердился на мать, которая взяла его за ухо и поставила в угол. Закрыв глаза, Дэнуц умертвил ее… ужаснулся этому… и тут же воскресил, потому что, если бы мама умерла, кто бы простил его! Никто не подозревал о тайне Дэнуца, даже доктор, который знал его наизусть снаружи и изнутри. Под его веками, в самой глубине, там, где зарождается слеза, скрывалось нечто, похожее на сон со сновидениями; когда он закрывал глаза, он становился хозяином надо всеми, даже над своими родителями. Мать он превращал в царицу, отца делал генералом или главным советником, Ольгуцу — или девочкой на побегушках, или помощницей кухарки.

Когда дед Георге рассказал им сказку об Иване Турбинке, Ольгуца потребовала у него такую же, что у Ивана, котомку.

— Был бы я святым Петром, непременно бы подарил, барышня!

— Добудь мне такую же, дед Георге!

— Где же я ее возьму?

— Добудь, дед Георге!

Ольгуца покраснела от досады. Дэнуц молчал, улыбаясь про себя, одними глазами… Вечером, у себя в комнате, при свете свечи, Дэнуц ощупывал свой лоб, заглядывая в таинственную глубь зеркала. Он даже погладил его, словно подарок. Там скрывалась котомка Ивана Турбинки, которая заключала в себе весь ад и всю землю. Это несказанно радовало Дэнуца, потому что ни у кого — даже у Ольгуцы — не было котомки. И никто не знал, что она есть только у него, — для этого ему нужно было лишь закрыть глаза…

Внезапно Дэнуц ощутил солнце и ветер в своих волосах.

— Что случилось?

— Остановите, барин, остановитесь… у барчука упала шляпа.

Его бескозырка катилась по земле, ленточки развевались по ветру. Ион соскочил с дрожек.

— Папа, поехали! — крикнул Дэнуц в предчувствии новой остановки.

— Подержи вожжи, Ион… А ты все торопишься? Это никуда не годится! Постой, я сверну себе папиросу. Держи-ка!

И с детской улыбкой господин Деляну нахлобучил свою шляпу на голову сына, превратив его в вешалку и лишив собственной головы.

— Хоэээ! — шумно зевнул он, лениво потягиваясь.

Дэнуц приподнял шляпу и мрачно уставился на отца, который сворачивал папиросу, — так смотрят жены, не понятые своими мужьями.

— Уу! Уу-уу! Уу-уу!..

— Кто так делает, дед Георге?! — спросила Ольгуца, повторяя эти звуки.

— Кони, барышня; они много воды выпили.

— Ну да! У них в брюхе завелись лягушки.

Моника погладила руку госпожи Деляну.

— Tante Алис!

— Что, Моника?

— Ничего, tante Алис, — улыбнулась Моника и глубоко вздохнула.

— Ты мне что-нибудь хочешь сказать, Моника?

— Нет… Как красиво, tante Алис!

— Девочка моя!.. Сними шляпу, пусть солнышко подрумянит тебе щеки…

— Tante Алис, смотрите, ромашки! — узнала Моника примятые цветы во дворе школы.

Ромашки смеялись на солнышке, у них тоже были каникулы.

— А это что, tante Алис?

— Вьюнок!

— А это?

— Пастушья сумка!

— А это?

— Лютик!

— …Вьюнок, — повторила Моника легкое, как дуновение ветра, короткое слово.

Они замолчали.

Нежно ворковали невидимые голуби… Лошади, покачивая головами, шагом поднимались по склону… Порхали голубые бабочки… Ласточки сушили в траве свои намокшие от росы одежки… Дорога шорохов и запахов шла к небу, до которого было рукой подать, увлекая за собой Монику с ее золотистыми волосами, бледными щеками, тяжелыми косами, перекинутыми на спину, сложенными на коленях руками.

Там, где дорога сходится с небесной синевой, с минуты на минуту мог появиться святой Петр в белых одеждах, с улыбкой на устах, с тяжелой связкой ключей от небесных врат — в руках.

— Я проголодалась, — заявила Ольгуца.

Давно ждал дед Георге этих слов!

— Тсс! — шепнул он на ухо Ольгуце. — У дедушки кое-что припасено!

— Покажи! — попросила Ольгуца, понизив голос.

Дед Георге вынул из кармана бумажный кулек.

— Что там?

— Сладкий горох! — сказала Ольгуца.

— Ну вот, а я об этом и не подумал, — огорчился старик.

— Что у тебя там, дед Георге? — изнывала от нетерпения Ольгуца.

— Да леденцы, — печально вздохнул дед.

— Моника! Леденцы! — закричала Ольгуца, подпрыгивая на козлах…

— Ох, дед Георге, видно, ты все деньги хочешь пожертвовать зубным врачам! — шутливо посетовала госпожа Деляну.

— Пусть их грызут, барыня… Разве я вам не давал леденцов, когда вы были маленькая!..

Госпожа Деляну улыбнулась. Так оно и было. И она тоже… Много воды утекло с тех пор.

— А сейчас угостишь, дед Георге?

— Да ведь, барыня! Как скажет барышня!

Ольгуца ломала длинные, матовые палочки леденцов… Начался пир: Ольгуца, сидя на козлах, ломала, грызла, сосала и глотала, снова ломала и так без конца; Моника, в коляске, тихонько грызла леденцы. Госпожа Деляну неумело сосала ванильный лед и думала о прежних каникулах… Дед Георге дергал себя за усы и улыбался. Ольгуца и о нем не забыла: подсунула ему в рот леденец; дед Георге бережно спрятал его в карман, словно драгоценный дар.

— Дед Георге, ужасно хочется огурчика… знаешь, с солью и перцем! — хрустя леденцами, сетовала Ольгуца.

— А вот как приедем домой, так и приготовит дедушка огурцы так, как только он и умеет.

— Дед Георге, давай купим гороху в корчме… Сто лет не ела! В кафе гороху не бывает! Слышишь, дед Георге?

— Слышу!

— Купим?

— Купим, как не купить!

— И съедим.

— Были бы у меня зубы, я бы тоже ел, мышка!

— Как, дед Георге? Ты не будешь есть горох? Тогда сварим его.

Ржание коня возвестило о приближении дрожек; лошади, запряженные в коляску, воинственно заржали в ответ. Ольгуца обернулась назад, посмотрела, нахмурилась и опустила руку на кнут.

— Дед Георге! Помоги! Они нас догоняют!

Крепко любил дед Георге своих лошадей, — и тех, что были впряжены в коляску, и тех, что в дрожки. И все же пустил их во весь опор, как в былые времена, когда господа не знали удержу ни в ярости, ни в веселье и когда возницы, потрясая кнутами, въезжали на кореннике в ворота дома, дабы возрадовалось сердце господ от восторженных вскриков дам. Дед Георге еще помнил те времена, и Ольгуца знала о них по его рассказам.

— Хии-хии!.. — гикнула Ольгуца.

Дед Георге только усмехнулся; зашипел змеей кнут; кони перешли в рысь, встряхивая тяжелыми гривами и размахивая длинными хвостами… И восемь копыт начали выбивать барабанную дробь.

— Обернись назад, Моника! — кричала Ольгуца во все горло, не помня себя от восторга.

Моника встала на колени и выглянула из-за опущенного верха коляски.

— Догоняют?

— Пожалуй… — последовал уклончивый ответ.

— Догоняют?

— Пожалуй, да, — с опаской отвечала Моника.

— Догоняют? — гаркнула Ольгуца, выхватывая кнут из рук деда Георге.

— Да-да! — испуганно сказала Моника.

Длинные и изящные, как стрекоза, дрожки оказались рядом с коляской, готовясь обогнать ее.

— Скорее, дети! Поторапливайтесь: я очень проголодался! И хочу пить! — крикнул на полном ходу господин Деляну.

Дэнуц, сияя от счастья, краем глаза косился в сторону коляски. Так он демонстрировал Ольгуце свое презрение, предвидя ее неминуемое поражение.

«Хорошо быть мужчиной!» — подумал Дэнуц, с наслаждением вдыхая запах табака, который исходил от одежды его отца, от рук и дыхания Иона за его спиной.

— Дед Георге, остановись! — шепотом попросила Ольгуца.

— Эх-эх, ребята! Э-эх!

Дрожки летели вперед, будто сани на колесах.

— Да, да! Мчитесь, если вам угодно! А нам коней жалко, — крикнула им вслед Ольгуца, словно бросая в них камень.

Лошади остановились, тяжело дыша; их дыхание еще бежало вперед, они волновались, стоя на месте.

Все сидевшие в коляске поднялись, глядя вслед удаляющимся дрожкам. Ольгуца вертела в руках кнут и размышляла… Прозрачные призраки засухи маячили вдали. И вдруг их окутал аромат донника и запах скошенного сена, словно доброта и печаль небесных ангелов.

— Я больше не могу! Умираю от жажды! — шумно вздохнула Ольгуца, бросая в коляску огромную охапку донника.

— Сейчас поедем, — успокаивала дочь госпожа Деляну, вытирая платком ее пылающие влажные щеки.

— Посмотрите, tante Алис! — сказала Моника, неся в руках зеленый букет, сверкающий желтыми искорками, а на щеках — яркие краски полей, собранные ею вместе с донником и воткнутыми в золото волос синими васильками.

Огибая коляску сзади, чтобы сесть с левой стороны, Моника внезапно остановилась, словно ей в голову вдруг пришла неприятная мысль… Черное платье, неподвижно стоящая коляска! В ее представлении все коляски двигались в сторону кладбища; все неподвижно стоящие коляски ожидали отправления похоронной процессии.

— Tante Алис! А у коляски нет номера!

— Конечно, нет! У домашних колясок не бывает номера.

— У тебя нет номера! — шепнула Моника, обращаясь к коляске, и радостно похлопала по ней рукой.

С помощью Моники госпожа Деляну положила в опущенный верх коляски букеты донника, бережно расправив веточки… Лошади тронулись… Долго еще верные пчелы летели следом за донником… Ароматные звездочки сверкали на солнце, роняя лепестки на головы сидевших в коляске людей.

— Tante Алис!

— Что, Моника?

— Нам еще далеко до дому?

— Сейчас приедем!

— Ой!

— Ты этому не рада?

— Не-ет, tante Алис!

Конечно, она была рада! Но все же… ей бы хотелось никогда не выходить из коляски, у которой не было номера и в которой лежали букеты донника: из коляски летних каникул.

— Дед Георге, ты слышишь что-нибудь? — спросила Ольгуца, глядя в небо и держа ладонь козырьком над глазами.

— Лают собаки!

— Ну да! Собаки! Сверху, дед Георге!

— Ах ты, Господи! Змей барчука.

— Ага! — пробурчала Ольгуца.

— Ничего, дедушка тебе еще лучше сделает!

— Мне не надо!

Лошади замедлили свой ход и, натянув поводья, рысью въехали в ворота под жужжание змея, которого охранял дуб и маленький матрос. Да что матрос! Адмирал, у которого на устах играла улыбка того, кто принял шпагу у побежденного Наполеона.

Белая россыпь домиков во дворе с господским домом в середине, хозяином всех домов, в глазах Моники была похожа на светлый монастырь без церковных глав и монахов.

Лошади, фыркая, остановились у крыльца… Шелестела зеленая виноградная лоза на балконе, нежно раскрыли свои лепестки разноцветные ипомеи.

— Я проголодалась! — яростно крикнула Ольгуца. — Ты где, матушка Мария?

Услышав ее голос, с крыльца спустилась кухарка, раскинув руки так, что в них свободно мог уместиться целый двор, смеясь животом и выщербленным ртом, в белом платке и белом фартуке, с широким лицом и огромным туловищем евнуха.

— Тут я! Хорошо, что все вместе приехали, у меня цыплята на вертеле жарятся, будь они неладны.

Влажная простыня, прикрепленная к уголкам открытого окна, медленно надувалась и сдувалась, превращая жару, от которой вяли абрикосы в саду, в приятную прохладу.

В комнате девочек не было ни души… Вбежала босоногая Аника, поставила на стул легкий чемодан Моники и выбежала, хлопнув дверью и мимоходом поглядев в овальное зеркало шифоньера красного дерева и сверкнув белозубой улыбкой молодой цыганки.

Чемодан с бабушкиными инициалами остался один. В нем лежали портрет бабушки и кукла, одетая в черное, — в скором времени им предстояло увидеть новое жилище Моники…

Моника сидела за столом в столовой на стуле с двумя подушками и ела так, как учила ее бабушка: прикрепив салфетку к корсажу платья, опустив локти и держась очень прямо…

Если бы бабушка вошла в комнату девочек да надела бы очки, то, даже не притронувшись пальцем ни к шифоньеру, ни к ночным столикам возле кроватей орехового дерева, тут же увидела бы, что нигде нет ни пылинки, ни единой мухи, и с облегчением бы вздохнула; она услышала бы запах натертых воском полов, аромат прохлады, который бывает только в тиши старых домов, где зимуют яблоки и айва, и с добротой и лаской покачала бы головой; с трудом наклонившись над чисто застланными постелями и откинув уголок покрывала, увидела бы, что постельное белье — голландского полотна, что прачка трудолюбива, что в платяном шкафу лежит донник и лаванда; а если бы открыла шифоньер, то обнаружила бы в нем кукол, которые поджидали девочек, получивших похвальные грамоты за экзамены в третьем классе; сняла бы очки, протерла их и перекрестилась перед образом Пресвятой Богородицы, потом осенила бы крестом комнату и тихонько удалилась бы… потому что с минуты на минуту могла войти Моника.

В комнате у девочек не было ни души…

— Дети, позвольте мне снять пиджак; невозможно жарко!

Сняв чесучовый пиджак, господин Деляну остался в чесучовой рубашке с низким и мягким воротником. Подняв кверху руки, тряхнул ими; рукава соскользнули вниз. Эта привычка сохранилась у него с тех пор, когда адвокаты еще носили мантии. Он хранил мантию в надежде, что когда-нибудь Дэнуц наденет ее перед судом… Быть может, к тому времени «эти кретины» поймут наконец, — кретинами именовались все те, кто оспаривал профессиональные убеждения господина Деляну, — что мантия дает полет слову, и опять введут ее в обиход. Ну, а если нет, так пускай висит в шкафу и напоминает Дэнуцу о прежних временах.

Господин Деляну любил свою профессию, «как любовницу», — так сказал он однажды в своей речи перед кассационным судом, произнеся недозволенное слово со страстью и дерзостью, чтобы разбудить задремавшего советника, — и хотел, чтобы Дэнуц думал так же и когда-нибудь смог бы сказать то же самое о себе… Вот если бы Ольгуца была мальчиком!..

— Ну, Дэнуц, теперь ты гимназист! Взрослый мальчик! Теперь ты можешь сам решать. Хочешь быть адвокатом, как твой отец?

Госпожа Деляну пожала плечами.

— Дай ему сначала поесть!.. Дэнуц! Опять ты положил локти на стол!.. Посмотри на Монику, как она красиво ест. А ведь она меньше тебя!

Ольгуца с улыбкой сняла локти со стола. Дэнуц покраснел. Сверкнул взглядом в сторону Моники и Ольгуцы… Вот уже целый год ему ставили в пример Монику; это началось, когда Моника и Ольгуца готовились вместе, с одной и той же преподавательницей, к экзаменам в начальных классах… И кто открыл Монику? Ольгуца! Кто же еще! Это она, к ужасу кухарки, подбирала брошенных под забором котят. Но это еще куда ни шло! А вот Монику он терпеть не мог! Узурпаторша! Союзница Ольгуцы! Белобрысая!.. Дэнуц давно выжидал удобного случая, чтобы отодрать ее как следует за косы!

«Ничего!» — мысленно успокоил себя Дэнуц. И представил, как он бежит по дороге со змеем в руках.

Глаза Ольгуцы следили за ним сквозь опущенные ресницы. Он заметил это. Моргнул, встрепенулся. Ольгуца не сводила с него взгляда. Он тоже стал пристально смотреть ей в глаза.

— Почему ты на меня смотришь?

— Я? — удивилась Ольгуца.

— Да, ты! — ответил он, решив не давать ей спуску.

— Я смотрю не на тебя! Я смотрю на Монику! — объяснила Ольгуца, глядя на Монику. — Правда, мама?

— Нет, смотрела! — вышел из себя Дэнуц, указывая на нее пальцем и переводя все в прошедшее время.

— Ну и что? Разве нельзя?

— Хорошо! Посмотрим!

— Успокойся, пожалуйста! — укоризненно взглянула на него госпожа Деляну.

— Фуу! — обрадовалась Ольгуца, вытирая рот салфеткой.

— И ты тоже успокойся!

— А я ничего не делаю!.. Я чуть не подавилась! — вздохнула Ольгуца.

— Ну уж, ну уж!

Напрасно господин Деляну прикрывался салфеткой; все заметили, что он смеется. Пожав плечами, не выдержала и рассмеялась госпожа Деляну. Смех, словно веселая хора, окружил сумрачного Дэнуца. Он встал из-за стола, швырнул салфетку и направился к двери.

— Дэнуц, куда ты? Ты разве уже кончил? Разве мы встали из-за стола?.. Пожалуйста, вернись!

— Не хочу! — вполголоса ответил Дэнуц.

— Не хочешь сесть за стол?! Хорошо!.. Тогда, пожалуйста, становись в угол… Ты слышишь, Дэнуц? — коротко и энергично приказала госпожа Деляну.

Дэнуц, сгорбившись, повиновался… В столовой воцарилась торжественная тишина… Госпожа Деляну ласково улыбнулась, встретив испуганный и влажный взгляд Моники, устремленный на нее.

— Ты хочешь, чтобы я его простила, Моника?

Моника энергично кивнула головой.

— Садись за стол… И скажи спасибо Монике! Да, да!

— Merci![4] — саркастически дрогнули губы у Дэнуца, его ладонь нехотя задержалась в ладонях Моники.

— А теперь принимайся за свои абрикосы.

Дэнуц раскусил абрикос и терпеливо ждал, чтобы у него прошел спазм в горле… Другая половинка вместе с косточкой и залетевшей в столовую осой осталась лежать на тарелке вместе с остальными абрикосами.

— Спасибо… Я пойду прилягу!

— Дэнуц, и ты пойди приляг.

— Зачем?

— Так нужно!

— Пойдем на боковую! — примирительно сказал господин Деляну, сладко зевая.

— А змей? — жалобно спросил Дэнуц.

— Он тебя подождет.

Радость от предстоящей игры со змеем на солнце затуманилась горечью нежеланного сна.

«Черт бы побрал это спанье!» — мысленно пробормотал Дэнуц, проклиная Молоха послеобеденного времени.

— Ты кончила, Моника?

— Да, tante Алис, спасибо! — ответила Моника, складывая салфетку и стряхивая крошки с платья.

— Пойдем, я тебе покажу вашу комнату…

Ольгуца, склонившись над тарелкой, старательно и сосредоточенно ела абрикосы, словно учила наизусть стихотворение.

— И ты, Ольгуца, кончай!

— Я сейчас приду; смотри, у меня осталось четыре штуки, — взмолилась она.

— Я буду ждать в твоей комнате, Ольгуца! Смотри, чтобы мне не пришлось искать тебя в саду!

— Раз я сказала, — приду!

— Хорошо, хорошо!

Оставшись одна, Ольгуца прислушалась, чтобы удостовериться, что никто не идет назад в столовую, и пристально посмотрела на Профиру. Профира повернула к Ольгуце лицо, которое казалось еще более широким из-за белого цветка в волосах. Подождала… помахивая салфеткой.

— Профира… Слушай внимательно… Принеси мне прямо сейчас ножницы, карандаш и листок бумаги! — сказала Ольгуца, грозя пальцем и постукивая по столу после каждого существительного.

— Зачем, барышня? — пыталась понять Профира.

— Это тебя не касается! Я так хочу!

Ожидая, пока вернется Профира, Ольгуца положила подбородок на край стола, раздвинула локти, прижала ладони к щекам и сосредоточенно размышляла.

— Принесла?

— Принесла!

— Надеюсь, что ты не у мамы взяла все, что я просила? — вдруг встревожилась Ольгуца.

— У мамы!

— Ой, Профира! И ты хочешь, чтобы я тебе верила!

— Почему же нет, барышня? Вот, я принесла!

— А что сказала мама?

— Она сказала, чтобы я посмотрела у нее в комнате, я так и сделала и принесла вам.

— Ага! Хорошо!.. Спасибо.

Ольгуца улыбнулась. Склонившись над столом, она принялась что-то писать на изящной бумаге, взятой Профирой из бювара госпожи Деляну, — крупно, размашисто, с сильным нажимом — высовывая язык при каждом повороте буквы.

— Хорошо!

И решительно вышла из комнаты с туманным взглядом Саломеи, с раскрытыми ножницами Парки в руках.

— Ну и дьявол! — восхищенно произнесла Профира, надкусывая абрикос.

Комната Дэнуца находилась в опасном соседстве с комнатой девочек. Пограничным пунктом служила закрытая дверь с ключом в замочной скважине с противоположной стороны. На той части двери, которая была обращена в комнату девочек, располагалась вешалка с соломенными шляпами, шелковыми лентами, трехцветным кругом, сеткой с разноцветными мячами и двумя пальто в мелкую клетку. На обратной стороне двери, обращенной в комнату Дэнуца, висел кусок зеленого сукна с коллекцией оружия, которая состояла из ружья, мишени из белого картона с красными кольцами вокруг синего центра, палочек с шариками из липкой резины на концах; двух сабель из жести в ножнах, испещренных пятнами ржавчины, изрядно пострадавших в дуэлях с Ольгуцей и образующих букву икс, сигнальной трубы с испорченным свистком.

Под коллекцией висели два мундира, разделенные вертикально расположенной саблей: один — японского адмирала с фуражкой, но без панталон, по прозвищу Ками-Мура; другой — русского адмирала, окрещенный Потемкиным.

Тогда была в моде русско-японская война.

Ольгуца была на стороне русских, Дэнуц — японцев. Поэтому орден, — ленточка от подвязки госпожи Деляну, пришитая Профирой к груди японского адмирала, — был вырван с мясом и хранился в кармане у русского адмирала, награжденного «звездой подкладки». Фуражка русского адмирала сильно пострадала от кулака Дэнуца. Ольгуца склеила фуражку гуммиарабиком и крепко пришила веревкой ее верх, украсив при этом золотыми галунами. Она произвела свою фуражку в чин контр-адмирала и отпраздновала это событие тем, что в свою очередь изуродовала — спокойнее и методичнее, нежели Дэнуц, — фуражку японского адмирала. Госпожа Деляну реставрировала фуражку, а Дэнуц возвел ее в ранг контр-контр-адмирала, что, по мнению Ольгуцы, было совершенно невозможно.

А вот как выглядел конец русско-японской войны в семье Деляну:

— Ну, что скажешь? Ты потерпела поражение! — заявил Ольгуце Дэнуц, облаченный в мундир японского адмирала.

— Неправда!

— Спроси у папа.

— Что поделаешь, Ольгуца! Русские потерпели поражение; вот газеты.

— Русские, но не я!

— А разве ты не Потемкин? — с вызовом спросил Дэнуц.

— Я? Никогда не была и не могла быть.

— Как?!

— Девочки не служат в армии. А я девочка… хочешь, спроси у папа… И потом твоим японцам просто повезло, потому что они все трусы.

— Ты лжешь!

— Я лгу? А тогда почему они желтые?

— Как почему? Потому что желтые; японцы есть японцы!

— А я тебе скажу: они желтые от страха. У них у всех желтуха! — закричала Ольгуца так, чтобы слышала вся Япония… — А если хочешь сражаться, сражайся со мной, а не с русскими, — закончила Ольгуца с высоко поднятой головой.

За обедом в честь обоих адмиралов господин Деляну огласил следующее коммюнике:

В комнате у Дэнуца стоял также флот! Флот в тазу, изготовленный дедом Георге из ореховых скорлупок: спички служили мачтами, листочки вощеной бумаги — парусами, губы Дэнуца — ветром, а губы Ольгуцы — циклоном.

Флот для лужи: жалкие кораблики, нагруженные, как Ноев ковчег, животными из целлулоида. И флот для пруда, купленный в «Универсальном магазине» в Бухаресте дядей Пуйу: длинное и широкое судно, похожее на булку, с колесами, флагом, пушками и оловянными матросами, намертво приделанными к палубе.

Дэнуц с такой силой хлопнул дверью, что ему на плечи посыпалась штукатурка. Он отряхнулся, библейским жестом Самсона взлохматив каштановые кудри.

— Пускай-пускай! — покачал он головой.

Взгляд его остановился на недавно полученном лавровом венке первого ученика, который висел над его кроватью; он сдернул венок с гвоздя, бросил на пол и поддел ногой.

— Выходит, я только затем и учусь, чтобы меня всячески преследовали! Погодите… я вам покажу! — погрозил он кулаками в сторону комнаты девочек.

Сняв ружье, он зарядил его стрелой с резиновым наконечником и выстрелил… Фуражка русского контр-адмирала вздрогнула, на ее дне осталась темная вмятина.

Хлоп! Вылетела вторая стрела и прилепилась к двери, как телефонный штепсель… Дэнуц отодрал ее… На двери остался матовый след. Хлоп!.. Хлоп!.. Хлоп!..

— Что там за шум? Что ты делаешь, Дэнуц? Ты не спишь? — раздался из-за двери голос госпожи Деляну.

Дэнуц онемел. Ступая на цыпочках, он повесил ружье на место… Поднял венок, замел под шкаф отвалившиеся листья и повесил остатки своей былой славы на гвоздь.

— Ты спишь?

Дэнуц ударил кулаком по подушке и растянулся на кровати.

— Вот, Моника… Это ваша комната… Нравится тебе?

Рука Моники еще крепче сжала ее руку.

— Как хорошо пахнет, tante Алис!

Обхватив Монику ее руками, госпожа Деляну приподняла ее.

— Ты что-нибудь там видишь?

— Да… Аа!.. Merci, tante Алис!

На шифоньере стоял серебряный поднос с донником.

— А теперь скажи, на какой кровати ты хочешь спать?

— А какую выбрала Ольгуца, tante Алис?

— Не думай об Ольгуце, — ласково сказала госпожа Деляну, — выбери ту, которая тебе по душе… Ту, что у окна, или ту, что у двери?

— Мне все равно, tante Алис…

— Хорошо, тогда я сама тебе выберу ту, что у окна… Ольгуца будет поближе к моим ушам! — улыбнулась госпожа Деляну.

Дверь ее спальни и дверь в комнату девочек располагались напротив и были разделены большим и тихим коридором.

— А теперь давай распакуем вещи… Где же ключ?

— Вот, пожалуйста, tante Алис! — протянула ей Моника кончик серебряной цепочки, висевшей у нее на шее и скрытой под корсажем платья.

— Но что это, Моника?.. Какой красивый крестик!

Рядом с никелированным ключиком висел медный крестик, на котором сияло распятие.

— Вам нравится, tante Алис?

— Очень… Это у тебя от мамы?

— Не знаю… мне дала его бабушка… Tante Алис…

— Что, Моника?

— Пожалуйста, возьмите его! — попросила девочка, вспыхнув от смущения, и сняла цепочку… — Я хочу его подарить вам, tante Алис! — настаивала она, высоко подняв брови, готовая расплакаться.

И вложила цепочку с крестиком в руку госпожи Деляну.

— …Спасибо, Моника, — успокаивала ее госпожа Деляну, гладя ей волосы. — Но такие вещи не дарят, девочка моя! Это память о твоих родителях… Я для тебя это сохраню.

— Вам я могу подарить, — спокойно и серьезно сказала Моника, глядя в землю.

— Ты так любишь tante Алис?

— Да.

— И tante Алис тебя тоже очень любит… как Ольгуцу с Дэнуцем.

— Я знаю, — прошептала Моника.

— А где же Ольгуца? Пойди-ка посмотри!

Госпожа Деляну моргала ресницами… и долго безуспешно пыталась попасть в замок чемодана никелированным ключиком.

— Я не нашла ее, tante Алис! — вернулась встревоженная Моника.

— Ничего, она сама придет… Она, видно, у деда Георге! Смотри, Моника, я поставила тебе на столик портрет бабушки… Если хочешь повесить его на стену, я дам тебе другую рамку.

— Нет-нет, так хорошо, tante Алис.

— Твои вещи я положила в шифоньер… Смотри: верхние полки — твои…

— Tante Алис, — взволнованно спросила Моника, — а вы не видели куклу в чемодане?

— Видела! — улыбнулась госпожа Деляну. — Я уложила ее спать…

И она извлекла из полумрака шифоньера кроватку, в которой спали две куклы в шляпах.

— Это мне, tante Алис? — не поверила своим глазам Моника.

— Ну, конечно, Моника… А вот и шифоньер с платьями для твоих кукол.

— А Ольгуца? — застыла девочка с протянутыми руками.

— И у нее то же самое!

Ручка двери щелкнула, как ружейный курок, дверь с шумом распахнулась и оглушительно захлопнулась.

— Что такое? Что?

Ольгуца с размаху бросилась на кровать и принялась раскачиваться на скрипящих пружинах, которые целый год никто не тревожил.

— Ольгуца, разве так входят в дом порядочные люди?.. В грязных башмаках на кровать! Ой, ой, ой!

— Я больше не могу!

— Где ты была?

— У деда Георге.

— А чем ты еще занималась? — спросила госпожа Деляну, вдруг заглянув ей в глаза и, видимо, о чем-то смутно догадываясь.

— Разве я не сказала?! Я была у деда Георге!

— Ольгуца, опять какая-нибудь шалость!

— …

— Скажи честно, Ольгуца!

— Я сделала то, что должна была сделать! — отчеканила Ольгуца.

— Ольгуца, что за глупости! И разве так отвечают?

— …Ножницы я положила на место, — закончила Ольгуца на словах то, что у нее было в мыслях.

— Ножницы!! А кто их тебе дал?

— Да ты сама… Конечно! Ты сама дала! — просияла Ольгуца, испытывая радость виновного, который, после того как совершил проступок, внезапно обнаружил сообщника.

— Я!! Ольгуца, приди в себя!.. Лучше раздевайся и ложись… Поскорее, поскорее!

— Мама, у меня порвался чулок! — радостно сообщила Ольгуца, держа один башмак в руке и высунув большой палец из дыры в чулке, которая все увеличивалась от участия этого розового и озорного существа.

— Вижу и радуюсь… Оставь чулок в покое, Ольгуца! Сними-ка его!

— Тебе помочь, Моника?

— Нет, merci, tante Алис! Я сама.

Заведя руки за спину, повыше лопаток, Моника расстегивала пуговицы платья… Чулки Ольгуцы, тем временем, оказались в противоположном конце комнаты… Платье Моники, скользнув вниз, открыло стройную мальчишескую фигуру… Почувствовав на себе взгляд госпожи Деляну, Моника прикрылась платьем.

— Я ухожу… Раздевайся, Моника.

— Мама, как хорошо в одних панталонах! — сообщила Ольгуца, спрыгивая с постели на пол.

И, стоя в позе фехтовальщика, она принялась разглядывать себя в зеркале.

— Дьявол во плоти, ложись наконец спать!.. До свидания, Моника.

Закрыв глаза, Дэнуц тут же открыл котомку Ивана…

…Дэнуц — паша или султан: не важно, кто именно! На голове у него чалма, из-под которой виднеются усы, точно два ятагана, и пара свирепых глаз… Два длинных клыка торчат изо рта. Клыки позаимствованы у оборотня!..

Султан Дэнуц был настолько страшен, что сам Дэнуц не выдержал, открыл глаза и повернулся на бок… Из комнаты девочек доносился голос Ольгуцы. Дэнуц в ярости закрыл глаза!

…Султан восседает на золотом троне. По правую и левую руку от него две черные невольницы с ослепительно белыми зубами, — точно взбитые сливки поверх кофейного крема, — машут яркими опахалами. У подножья трона — тысячи тюрбанов, припавших к земле. Все поклоняются султану. Только два голых арапа, с толстыми губами и густыми, курчавыми, — как черная икра, — волосами, стоят навытяжку с секирами наготове. Все молчат. Султан подымает палец… Появляется конь, который вздрагивает и скалит зубы… Султан делает знак… Арапы привязывают косы Моники к конскому хвосту… Моника ест абрикос. Ей все равно! Ну, ничего, султан ей покажет!.. Сто тысяч арапников опускаются на спину жеребца…

Арапы хватают Ольгуцу. Ольгуца брыкается и строит рожи султану. Так! Хорошо!.. Арап поднимает секиру… Ольгуце становится страшно… И некому вступиться за нее, кроме ее брата Дэнуца… И вот, во главе войска, словно сам Михай Храбрый, появляется Дэнуц, убивает султана и арапов, — тюрбаны спасаются бегством, — и избавляет от смерти Ольгуцу и Монику. Ольгуца и Моника преклоняют колени и целуют ему руки. Он сажает их на свое седло и уезжает…

На дне Ивановой котомки оставался только сон…

— Ты спишь, Моника?

— Нет.

— И я не сплю.

Ольгуца подняла кверху ноги и похлопала ладонями по пяткам.

— Слышишь, Моника?

— Что?

— Я хлопаю себя по пяткам.

— Зачем?

— Просто так!.. И ты сделай так же…

— …

— Моника, что мы будем делать?

— Спать!

— Зачем?

— Так велела tante Алис.

— Ну и что! Разве ты спишь!

— Я стараюсь уснуть! — оправдывалась Моника.

— И не пытайся… Никто ни о чем не узнает! Мама спит.

— …

— Моника?

— Что?

— Ничего…

Ольгуца притворно зевнула… И принялась изучать белый потолок, считая неровности.

— Моника, ты бы хотела быть мухой?

— Мухой?

— Да, мухой! Я бы ужасно хотела… Я прогуливалась бы по потолку вниз головой…

— Я бы хотела вырасти большой, — мечтательно сказала Моника.

— И я, — постаралась не отстать от нее Ольгуца… — А что бы ты сделала, если бы стала большой?

— …Не знаю! — нерешительно сказала Моника.

— А я бы стала кучером… как дед Георге!.. И вывалила бы Плюшку из коляски.

— За что ты сердишься на Дэнуца?

— Я?.. Это он на меня сердится.

— Ты права! — согласилась Моника. — Он тебя побил; так не делают!

— Он меня побил? — спросила Ольгуца с угрозой в голосе.

— Да, сегодня утром!

— Ну, это положим!.. Если бы не мама, я бы ему показала!

— Ты умеешь драться, Ольгуца?

— А ты не умеешь?

— Нет.

— Я очень хорошо умею драться!

— И тебе нравится?

— Еще бы… Хочешь, покажу?

— Нет.

Они помолчали. Ольгуца вздохнула…

— Моника, почему ты не отрежешь себе косы?

— А зачем?.. Они нравились бабушке… она мне их заплетала.

— Да!.. Но они мешают драться. За них можно ухватиться.

— А зачем драться?

— Как зачем?

— И с кем драться?

— С Плюшкой… Нет, ты права! — спохватилась Ольгуца. — Я ему не позволю!

Ольгуца приподнялась на локте и стала болтать ногой.

— Моника, у тебя есть мускулы?

— Не знаю!

— А у меня есть! Вот смотри: я сгибаю ногу!.. Моника, я больше не буду спать!

Спрыгнув с кровати, она принялась скакать по комнате…

— Моника, — вдруг закричала она, как Колумб, когда он открыл Америку.

— Что? — испуганно вскочила Моника.

— Ничего! — быстро ответила Ольгуца, закрывая печную дверцу.

Она уселась на стул, прямо на платье Моники, и погрузилась в размышления…

— Послушай, Моника, я тебе открою один секрет.

— Хорошо.

— Не так! — тряхнула Ольгуца головой, усаживаясь на кровать Моники.

— Сначала поклянись, что никому не скажешь.

— Я и так никому не скажу! — возмутилась Моника.

— Не сердись! Я тебе верю. Но все равно ты должна поклясться!

— …

— Клянешься?

— Зачем мне клясться? Я и так никому не скажу, — заупрямилась Моника.

— Не хочешь?!

— Нет.

— Хорошо!

Ольгуца встала с кровати и принялась ходить по комнате, избегая Монику… Потом села на край постели.

— Ты обиделась, Моника? — ласково спросила Ольгуца.

— Нет! — смягчилась Моника… — Но почему ты мне не веришь?

— Тогда прошу тебя, поклянись!.. Пожалуйста, Моника: доставь мне удовольствие! Ну, давай, Моника!

— Ну, хорошо… клянусь!

— Вот видишь? Молодец!.. Чем клянешься?

— …

Окинув взглядом комнату, Ольгуца на миг задержалась на ночном столике. Моника заметила этот взгляд.

— Портретом бабушки? — спросила она, широко раскрыв глаза.

— Нет! Это нет! — сказала Ольгуца. — Поклянись своей куклой.

— Клянусь своей куклой Моникой… — быстро заговорила Моника…

— Что никому не скажу… — продолжила Ольгуца, отбивая такт указательным пальцем.

— …что никому не скажу… — повторила Моника, кивая головой.

— …то, что мне скажет Ольгуца.

— …то, что мне скажет Ольгуца.

— Подожди! — нахмурилась Ольгуца. — Повтори еще раз за мной!.. А если я скажу…

— А если я скажу… — с трудом повторила Моника, пожимая плечами.

— …то пусть умрет у меня кукла.

— …то пусть умрет у меня кукла. Ты кончила?

— Подожди, этого мало… Скажи еще раз!.. А если я скажу… ну, говори!

— …А если я скажу, — вздохнула Моника…

— …то пусть Ольгуца…

— …то пусть Ольгуца…

— …разобьет голову моей кукле Монике.

— …разобьет голову моей кукле Монике, — повторила Моника с возмущением.

— А теперь скажи «аминь»!

— …Аминь.

— Перекрестись.

— Перекрестилась.

— А теперь я открою тебе секрет!

Она молча улыбалась.

— Ну, говори, Ольгуца!

— Сейчас скажу! Погоди… Ну, давай скажу! Вставай и следуй за мной.

И она за руку подвела ее к печной дверце.

— Так никому не скажешь?.. — попыталась Ольгуца добиться от нее торжественного обещания.

— Ой! Ольгуца!

— Открой и загляни внутрь, — широким жестом пригласила Ольгуца.

— Это и есть секрет?

В прохладном сумраке печи стояли две банки с вареньем, закрытые белой бумагой.

— Что? Может, тебе не нравится?.. Смотри не проговорись, Моника! — погрозила Ольгуца пальцем.

— Хорошо спали? — спросила госпожа Деляну, входя в комнату в сопровождении Профиры с подносом, на котором стояла вазочка с розовым вареньем.

Моника покраснела и опустила глаза.

— Очень жарко, мамочка! — оправдывалась Ольгуца, размахивая руками.

— Она не давала тебе спать, Моника?

— В такую жару спать невозможно! — уклончиво отвечала Ольгуца, помешивая ложечкой варенье.

— У вас бессонница, сударыня?

— А что такое «бессонница», мама? — с подозрением отнеслась Ольгуца к новому слову, вежливому вопросу и сопровождавшей все это улыбке.

— Это не для тебя. Лучше скажи прямо, почему ты не спала?

— У меня не бывает бессонницы! Это у него бессонница! — запустила Ольгуца новым словом в дверь Дэнуца, который спал без задних ног…

Дверь бесшумно отворилась… Вошедшие ступали на цыпочках; скрипнули ботинки, послышался хорошо известный Дэнуцу звук «цц». Госпожа Деляну произносила «цц» (морща нос и резко вскидывая голову), когда волновалась по мелким или крупным причинам и старалась сдержать себя… Например, когда нитка не вдевалась в иголку, когда лампа коптила и никто этого не замечал, или когда плохо воспитанный гость ел брынзу ножом…

— Спит… Не шуми!

Профира ходила босиком так, словно на ней были сапоги: пол гудел под ее ногами… Дети прозвали ее «Святая святого Ильи».

— Тик-так, тик-так, тик-так… банг… — произнесли настенные часы, не обращая внимания на призыв к тишине.

Пробило половину пятого…

— Разбудить его?.. — колебалась госпожа Деляну, взвешивая опасность, которая угрожала ночному сну, и хорошие стороны послеобеденного сна.

Шторы поднялись тихо, совсем не так, как бывало, когда их открывал Дэнуц; поднялись осторожно, придерживаемые рукой госпожи Деляну; за окном было раскаленное от солнца небо и листья гигантской яблони.

Дэнуц с трудом сдерживал улыбку… Солнце проникало сквозь его опущенные веки, расцвечивая серые шелковые одежды едва закончившегося сна сотканными из света оранжевыми хризантемами…

Сон, как и болезнь, делал его неуязвимым и избалованным. Поэтому Дэнуц так любил болеть и лежать с закрытыми глазами после пробуждения.

Госпожа Деляну со вздохом опустилась на край постели… Ее присутствие наполнило ароматом комнату, — совсем другим, чем тот, который шел из сада…

«Она смотрит на меня… Ха-ха!.. Ку-ку, я здесь!» — мысленно восклицал Дэнуц, и эта мысль тайно билась в его теплом, наполненном счастьем теле.

Ресницы Дэнуца дрогнули, он моргнул…

— Вставай, лентяй!.. Вставай, соня! — уговаривала сына госпожа Деляну, отводя кудри с его лба.

Дэнуц потянулся и сладко зевнул, широко раскрыв глаза…

— Открой рот!.. Скорее, а то потечет мимо!

Полная ложка над стаканом с водой, в которой она отражалась, мягко вошла в открытый рот и с трудом вышла через сомкнувшиеся губы, — ложка была чисто вылизана… Госпожа Деляну обхватила рукой голову Дэнуца, приподняла ее, помогая ему, словно выздоравливающему, который недостаточно окреп для того, чтобы пить воду из стакана.

Дэнуц принимал как должное это вознаграждение за дневной сон.

Шелковая блузка маковым цветом окрасила летнюю неуемность Ольгуцы. Она поспешно затянула лаковый поясок, отделявший блузку от шотландской юбочки.

— Готово! — вздохнула она с облегчением, радуясь, что обогнала Монику.

— Подожди, Ольгуца, ты не надела чулки!

Глядя в зеркало через плечо, стоя на носках, Моника застегивала на спине пуговицы своего черного платья.

— Моника, ты не видела мои чулки? — крикнула Ольгуца, вне себя от ярости, ища чулки повсюду, даже под подушкой.

— Может быть, ты положила их на стул?

— Положить-то положила, но их нет! — швырнула Ольгуца подушку.

— А может быть, Профира взяла их, чтобы заштопать?

— Я ей покажу… Как это взяла?.. Я не позволю рыться в моих вещах!.. Я не маленькая!.. — пробурчала Ольгуца и бросилась на кровать.

— Я дам тебе пару чулок… Посмотри, годятся? — спросила Моника, кладя чулки у изголовья кровати.

— Ничего не хочу! Не возьму!.. Не встану, пока мне не дадут мои чулки!.. Вот они, Моника! Нашла…

Чулки висели на вешалке поверх шляп.

— Ты готова, Ольгуца?

— Сейчас!

Обеими ладонями она приглаживала волосы направо и налево от небрежно проведенного пробора.

— Посмотри! Так хорошо?

— Почему ты не причесываешься перед зеркалом, Ольгуца? — спросила Моника, поправляя ей пробор.

Ольгуца кротко подчинилась рукам Моники.

Закончив, Моника прижала волосы ей к вискам, на секунду задержав в руках хорошо причесанную голову, похожую на огромное, сильно поджаренное зерно цейлонского кофе… Ольгуца посмотрелась в зеркало.

— Ну-ка, поглядим, кто из нас выше?

— Как тебе идет красная блузка! Какая ты красивая, Ольгуца!

— А ты выше!.. Зато я крепче! — утешила себя Ольгуца, расправляя плечи и выпячивая грудь перед зеркалом…

— Поправь чулки, Ольгуца!

— Ничего, и так хорошо! Пошли!

У самой двери она вдруг повернулась, озаренная внезапной мыслью.

— Послушай, Моника, вот увидишь, сегодня случится что-нибудь особенное!

— Кто знает? — пожала плечами Моника, пальцем поправляя резинку от шляпы.

— А я тебе говорю! — уверяла ее Ольгуца.

— Хорошо, только что именно?

— Что-нибудь! — загадочно нахмурилась Ольгуца.

— А я разве могу помочь?

— Можешь!

— Я?!

— Конечно! — отчетливо произнесла Ольгуца, глядя ей прямо в глаза.

— Но что?

— Ты должна быть на моей стороне.

— Почему?

— Потому что ты мой друг.

— Конечно…

— Значит, обещаешь?

— Да, Ольгуца, — вздохнула Моника.

Дэнуц во весь дух мчался по дому. Руки у него прямо-таки стосковались: так давно ожидали они веревку со змеем! Тем не менее, хлопнув дверью и собираясь бежать дальше, он вдруг замедлил шаг… и уселся на теплые, нагретые солнцем ступени крыльца. Змей был там, Дэнуц здесь… Перед тем как приняться за игру, Дэнуц всегда радовался, что ему предстоит играть. И выжидал. У каждой радости, по мнению Дэнуца, как и у каждой недели, была своя суббота и свое воскресенье… Во время школьных занятий еженедельные каникулы приходились на воскресенье. Суббота была их кануном. Но радость от предстоящего воскресенья всегда омрачалась приближением самого скверного дня недели — понедельника, черного дня календаря, идущего непосредственно за красным, а радость от наступающей субботы усиливалась близостью воскресенья, которое отделяло ее от понедельника. Дэнуц гораздо больше ценил субботу, нежели воскресенье… Он словно боялся воскресенья…

«Знает!» — подумала Ольгуца, увидев брата, сидящего на ступеньках. Она откусила от бутерброда с маслом, попросила Монику подержать бутерброд и, освободив таким образом руки, спустилась вниз. Моника следовала за ней с бутербродами в руках, не осмеливаясь откусить от своего бутерброда. Они прошли мимо Дэнуца, задевая его своей тенью. Дэнуц повернулся в другую сторону.

«Трус!» — прошептала Ольгуца недавно выученное вместе с патриотическим стихотворением слово, смысл которого объяснил ей отец.

— Что такое «трус», папа?

— Да как тебе сказать?.. Ну, например, кто-нибудь дает тебе пощечину, а ты на нее не отвечаешь, — значит, ты трус!

— Так, значит, я была трусихой, папа!

— Почему?

— …Помнишь, мама шлепнула меня туфлей? — сказала Ольгуца, глядя на него из-под насупленных бровей.

— Это совсем другое дело! — рассмеялся господин Деляну.

— …А если бы я поступила так же? — спросила Ольгуца после некоторого колебания и не слишком убежденно.

— Это было бы с твоей стороны дерзостью, и папа тоже рассердился бы на тебя!

— Я не поняла. Повтори еще раз, папа!

В конце концов Ольгуца уяснила себе, что трусом можно быть только среди тебе подобных и что при этом трусом быть не следует.

— Пошли, Моника; здесь нам делать нечего.

Смутное беспокойство овладело Дэнуцем после появления девочек. Тут только он понял, что чего-то не хватает… но чего именно: а! не было слышно трещотки змея. С отчаянно бьющимся сердцем он помчался к дубу.

Под небом, на котором не было ни Бога, ни змея, Дэнуц обнаружил записку, пришпиленную к свисавшей с дуба перерезанной веревке:

Сердце у Дэнуца упало, подрезанное, как веревка змея.

Чувствуя, что у него не осталось сил, он уселся у подножья дуба… На этот раз котомка Ивана наполнилась слезами.

— Оставь змея, Дэнуц!.. Иди съешь чего-нибудь, — крикнула ему госпожа Деляну, стоя на крыльце.

— …

— Дэнуц, ты разве не слышишь?

— …

Госпожа Деляну спустилась с крыльца…

— Ты ушибся, Дэнуц? Почему ты так сидишь?

— …

— А! Так вот зачем Ольгуце понадобились ножницы!

Госпожу Деляну очень огорчали некоторые слезы. Слезы Дэнуца принадлежали к их числу… Жестокость Ольгуцы возмутила ее до глубины души.

— Иди к маме, Дэнуц… Ты что, не доверяешь маме?

Дэнуц тщетно ждал чуда.

Госпожа Деляну обняла его за шею и повела в дом… По мере того как они удалялись от дуба, Дэнуц все чаще подносил руки к глазам… На лестнице он споткнулся, ничего не видя от слез, словно оказался на пороге темницы.

— Барышня Ольгуца! Барышня Ольгуца! — разносился по саду тревожный крик.

— Ага! — насторожилась Ольгуца… — Я здесь! — смело встретила она свою судьбу.

— Барышня Ольгуца, — проговорила запыхавшаяся от бега Аника, прижав руки к груди, — барыня зовет вас.

— Скажи, что сейчас приду.

— Нельзя, барышня! — в испуге замотала головой Аника. — Барыня велела сказать, чтобы вы сейчас же шли… а если нет, — Аника смущенно опустила глаза, — так чтобы я принесла вас на руках!

— Только этого недоставало!.. Иди и скажи, что я сейчас приду! — распорядилась Ольгуца.

— Ладно, я пойду!.. Только уж вы приходите, барышня Ольгуца! — жалобно попросила Аника.

Ольгуца подождала, пока алая косынка Аники не скрылась из виду.

— А теперь пошли!

Ольгуца как герой шествовала впереди; Моника шла за ней следом с видом мученицы.

— Барышня сказала, что сейчас придет, — тихо и кротко сообщила Аника.

— Я жду… она сама знает, что ожидает ее! — сухо проговорила госпожа Деляну.

— Фуу!

Госпожа Деляну укоризненно посмотрела на отца виновницы и, скрестив руки на груди, с возмущением пожала плечами. Господин Деляну до такой степени был адвокатом, что не мог судить даже детей, а тем более Ольгуцу.

Заседание родительского трибунала открылось на балконе, увитом виноградом, пронизанном солнцем и пением птиц.

С тяжелым, как замок на дверях пустой церкви, сердцем Дэнуц стоял позади плетеного соломенного кресла, в котором праведным гневом кипела его мать.

Господин Деляну, откинувшись на спинку своего кресла и положив ногу на ногу, смотрел вверх, с любопытством и нетерпением ожидая, что скажет Ольгуца в свое оправдание. Янтарный мундштук с неначатой папиросой лежал на столе, ожидая момента, когда, гордясь Ольгуцей, он подзовет ее к себе, чтобы без слов выразить ей свое восхищение. Ольгуца в одиночестве поднялась по ступенькам крыльца. Увидев Дэнуца позади баррикады, она нахмурилась и тряхнула кудрявой головой.

— Я пришла.

— Я вижу.

— Я знаю, зачем вы меня позвали. Я права.

— Ты думаешь?

— Я уверена.

— Тогда помолчи.

— Если так, я лучше уйду.

— Нет, пожалуйста, останься… и стой прямо.

— Алис, — вмешался господин Деляну, — дай ей возможность защищаться!

— У нее в этом нет необходимости! У нее и так достаточно адвокатов!

— …Но ей необходим и судья! — подчеркнув это, как он иногда выражался, абстрактное существительное, сказал господин Деляну.

— Пожалуйста, будь ей судьей!

— Нет! — воспротивился он… — Ты ведь знаешь, я…

— Я знаю. Цц!.. Так что ты собиралась сказать? — обратилась госпожа Деляну к Ольгуце.

— Я молчу.

— Ольгуца, не выводи меня из терпения!

— Я молчу.

— Дэнуц, скажи, что она тебе сделала?

— Я ее простил! — мрачно и хрипло пробурчал Дэнуц.

— Нет, — вскинулась Ольгуца. — Прощения мне не нужно. Я права. Он первый меня ударил. Верно, Моника?

— Это правда. Я сама видела… на вокзале.

— Вот видите? — обрадовалась Ольгуца.

— Ты лжешь! — возмутился Дэнуц.

— Это ты лжешь!

— Неправда!

— Нет, правда!

— Ты меня оскорбила!

— А ты меня ударил! — крикнула Ольгуца, готовая взять реванш.

— Зачем ты назвала меня «Плюшкой»?

— Потому что ты и есть плюшка.

— Я?!

— Ты, Плюшка!

— Пускай она отдаст мне змея, мама! — пожаловался Дэнуц.

— Возьми! — улыбнулась мефистофельски Ольгуца, показывая на небо.

— Довольно. Предоставь это мне, Дэнуц! — сказала госпожа Деляну.

— Конечно! Все против меня!

— Ольгуца!

— Я права!

— Прекрасно… Ты отправишься в свою комнату — где пробудешь весь день — и сто раз напишешь «Я права» и двести раз «Я не права». Завтра утром придешь ко мне и в присутствии Дэнуца скажешь, кто прав — если ты хочешь, чтобы я позволила тебе играть и получать конфеты.

— Сидеть до завтрашнего утра в комнате!.. Мне?! — Голос Ольгуцы звучал все громче, достигнув высшей степени возмущения.

— Да! Тебе… и немедленно!

— Раз так, я ухожу из дома.

— Уходишь из дома?!

— Да.

— И куда, если не секрет?

— К деду Георге. Он меня не преследует за то, что я права и что я не мальчик.

Господин Деляну закурил папиросу. Ольгуца с блеском проиграла процесс.

— Ольгуца, ты должна слушаться маму…

Ольгуца нахмурилась.

Господин Деляну сделал паузу, чтобы дать возможность фразе приобрести необходимый вес… Он выпустил в сторону Ольгуцы колечко ароматного дыма.

— …Когда тебя об этом просит папа.

Ольгуца вошла в дом с высоко поднятой головой, чихая от дыма.

— Вот так ты портишь детей!

— Алис… — начал господин Деляну, расправляя усы. — Скажи честно, Алис, без гнева, без раздражения… разве Ольгуца не чертенок… из породы ангелов! — улыбнулся он глазами Ольгуцы.

— Что верно, то верно! — вздохнула госпожа Деляну, едва сдерживая тайную гордость.

И поспешно погладила по голове побежденного Дэнуца.

— Правильно делает tante Алис, — шепотом сказала Моника, готовая поступить так же.

— Ничего, Дэнуц, мама купит тебе большого змея… Вот я сейчас сяду и напишу в «Универсальный магазин». А теперь возьми за руку Монику и идите играть.

Дэнуц схватил за руку робеющую заместительницу змея и потащил ее в сад.

Госпожа Деляну встала с кресла и направилась к двери… По дороге она погладила выпуклый упрямый лоб откинувшегося на спинку кресла мужа.

— И тебя тоже следовало бы поставить в угол! — ласково улыбнулась она.

— Жаль, что уже поздно! — печально вздохнул господин Деляну, стряхивая пепел папиросы.

Ольгуца вышла из своей комнаты, с шумом захлопнув за собой дверь. Она направилась к двери напротив, уверенно шагая по мягкому ковру. Постучала согнутым пальцем в дверь спальни госпожи Деляну два раза, с ледяным спокойствием.

— Можно войти?

— …

Снова постучала, резко и нетерпеливо.

— Ой!

И в ярости принялась сосать ушибленный палец… Потом ударила в дверь кулаком.

— …Разве нельзя войти? — спросила она у дверной ручки.

— …

И она стремительно вошла в комнату.

— Я пришла, чтобы…

— …

Спальня была пуста.

— Ага! — обрадовалась Ольгуца.

И отправилась в маленькую гостиную… Поскользнувшись на хорошо натертом полу, Ольгуца едва не упала. Сурово посмотрела на пол — думая об Анике, которая натирала пол до зеркального блеска, — и повернула обратно. Разбежалась и прокатилась по красноватого цвета катку… Буф, ударилась она руками о дверь гостиной.

— Что такое?

— Я споткнулась! — запыхавшись сказала Ольгуца, держась за ручку двери.

— Ты не ушиблась? — вскочила госпожа Деляну.

— Нет! — ответила Ольгуца, обретая чувство собственного достоинства.

— Что тебе нужно?

— Я пришла попросить бумагу, чернила, ручку, перо, промокашку… и транспарант! — добавила Ольгуца, переводя дыхание.

— Для чего? — рассеянно спросила госпожа Деляну, заложив рукой страницы книги, которую она дочитала до середины…

— Для того, чтобы сто раз написать, что я права!

— И двести, что не права! — добавила госпожа Деляну, кладя книгу обложкой вверх.

Ольгуца провела рукой по лбу, отбросив назад непослушные пряди волос… Госпожа Деляну открыла ящик маленького бюро розового дерева. Вынула пенал из японского лака и тонкими пальцами пианистки принялась разбирать его содержимое. От красного пиона ярким пламенем отделился лепесток. Ольгуца поймала его на лету, надула и хлопнула себя по лбу: пок! Госпожа Деляну вздрогнула от хлопка.

— Ты опять за свое… Смотри, какая красивая ручка.

Лоб у Ольгуцы нахмурился.

— …И новое перышко.

— Дай мне еще одно! — потребовала Ольгуца, протягивая руку с видом пикколо, недовольного полученными чаевыми.

— Пожалуйста… Это «клапс», — пояснила госпожа Деляну.

— Я не могу писать «клапсом»!

— Ну вот!.. А что тебе в таком случае нравится? Скажи!

— «Алюминиум», — обрадовалась Ольгуца, пряча «клапс».

— Вот, пожалуйста, «алюминиум»! А теперь ступай!.. И возьми чернильницу… да смотри не урони!.. Что тебе еще нужно, Ольгуца? — вышла из себя госпожа Деляну, видя, что она не уходит.

— Бумагу.

— Уф!.. У меня нет бумаги! — коротко ответила госпожа Деляну, закрывая свой бювар.

— Значит, можно не писать?

— Как это?.. Ступай сейчас же к папе и скажи ему, чтобы он дал тебе бумаги… сколько тебе надо!

— Мама, я не могу открыть дверь!

В сердцах бросив книгу на бюро, так, что помялись страницы, госпожа Деляну распахнула дверь перед ее величеством Царицей Баловницей.

— Папа, мама послала меня к тебе за бумагой.

— Для чего, девочка моя? — спросил господин Деляну, складывая газету.

— Меня наказали, папа! Разве ты не знаешь?

Поставив чернильницу на стол, Ольгуца заботливо сняла пепел с папиросы, положила на ладонь и дунула в сторону виноградника.

— Пойдем ко мне в кабинет, Ольгуца, я тебе дам бумагу.

— И транспарант, папа.

— И транспарант.

Ольгуца протянула руку к хрустальной чернильнице.

— Подожди, я отнесу ее, — галантно предложил господин Деляну.

— Merci, папа.

Ольгуца сунула газету под мышку и с величайшей готовностью отправилась следом за господином Деляну.

Дубовый письменный стол был похож на своего хозяина: завален книгами по юриспруденции и набит лакомствами для детей.

— Вот, Ольгуца, это от мамы…

И он протянул ей стопку белой бумаги и транспарант в чернильных пятнах.

— А это от меня, угощайся…

Он протянул коробку с ярко-зелеными мятными конфетами.

— …И обещай, что будешь слушаться маму и не будешь ее огорчать.

— А если я права, папа! — сказала Ольгуца, грызя конфету.

— Полно, Ольгуца… Когда бывает права мама, ты не можешь быть права.

— Почему ты смеешься, папа? — спросила Ольгуца.

— У меня мелькнула одна мысль!..

— А я знаю, какая!

— Ольгуца, пусть взрослые знают… А ты себе играй!.. Вернее, иди и пиши то, что тебе велела мама…

— Папа, ты на меня сердишься?

— Нет! За что?

— Значит, я была права. Merci, папа!

Дэнуц вошел в сад, крепко сжимая руку Моники, — так грозный муж ведет домой свою неверную жену. Моника послушно шла за ним, глядя в небо… Вечерняя заря была красная, точно опрокинувшаяся на небе корзина черешен.

Дэнуц знал, что он должен отомстить, но не знал, с чего начать. Гнев у него мало-помалу проходил. И это-то его и возмущало!

— Почему ты идешь так медленно? Ты что, не можешь идти быстрее? — прикрикнул он на Монику, ускоряя шаг.

Моника пошла быстрее. Они почти бежали, словно на них вот-вот должен был хлынуть проливной дождь, а зонта у них не было.

— Куда мы идем, Дэнуц?

— Не твое дело!

«Сердится, бедняжка!» — посочувствовала ему Моника.

— Знаешь что? Побежали наперегонки, Дэнуц?

— Нет.

— Ну, тогда сядем на траву.

— Нет.

— Ну, как хочешь!

— Я так хочу!

— Ты сердишься на меня, Дэнуц?

— …

— Почему ты мне не отвечаешь?

— …

— Ты не хочешь со мной разговаривать?

— Нет.

— Тогда я уйду.

— Постой.

— Даже если я не хочу?

— Да.

— Как? Ты меня не пустишь?

— Не пущу.

— Дэнуц, что это значит?

— Ничего!

— Ты плохо воспитан!

— Ага, ты меня оскорбляешь?.. Ну, погоди, я тебе задам!

Резким движением он схватил ее за косы и дернул. Моника сжала зубы; глаза ее под насупленными бровями потемнели…

— Ты хочешь меня побить? — задыхаясь, спросила она.

— Да! — буркнул Дэнуц, не зная, как поступить с человеком, который разговаривает вместо того, чтобы драться и кричать.

И он еще раз неловко дернул ее за косы… И, не успев понять, почему косы вдруг выскользнули у него из рук, он почувствовал боль в пальце…

— Ой!

Моника отпустила его палец.

— Кусаешься? — грозя кулаками, спросил Дэнуц.

— И царапаюсь.

Взгляд Моники и ее поднятые руки заставили его отступить. Совсем другая Моника стояла перед ним, защищая прежнюю.

— Я с девчонками не дерусь!.. Иди домой и скажи, что я тебя побил, — сказал он с вызовом. Он был очень бледен.

— А я не ябедничаю… как ты наябедничал на Ольгуцу. И я еще тебя пожалела, вместо того чтобы встать на ее защиту… Поделом мне! — всхлипнула Моника, вытирая рукавом глаза.

— …Ты обиделась? — в растерянности спросил Дэнуц, видя, что она плачет.

— Не разговаривай со мной.

Дэнуц долго глядел на светлые косы, которые вздрагивали на спине у Моники… Потом он потерял ее из виду.

«Лучше бы поиграли в лошадки, — вздохнул он, понимая, какими прекрасными вожжами могли быть косы Моники и как трудно ему теперь будет вновь завладеть ими. — До чего же я был глуп…»

Вдруг он опять почувствовал боль в пальце: Моникины зубки оставили болезненный след.

«…И я не побил ее!»

— Почему она назвала меня ябедой? — крикнул он с досадой и топнул ногой… — Ну, я ей покажу! Белобрысая! — И Дэнуц обратил весь свой гнев против спелого абрикоса, потому что в саду, кроме Моники, только абрикосы были светлые.

Ольгуца вынула изо рта последнюю мятную карамель и положила на промокашку. Потом поплевала на новое перышко «алюминиум», опустила его в чернила, тряхнула им над промокашкой и старательно вывела на бумаге:

И так энергично подчеркнула фразу, что линия, вначале прямая, в конце превратилась как бы в две тонкие рельсы, точно экспресс, который по ним шел, сорвался в пропасть. Ольгуца посмотрела на них с явным удовлетворением… Она еще раз обмакнула перо в чернила и каллиграфическим почерком принялась писать одно за другим утверждения… Красные виражи ее языка, который все сильнее и сильнее высовывался наружу, сопровождали черные виражи пера… После десятого утверждения Ольгуца нахмурилась, раздраженная теми двумястами отрицаниями, которые ждали своей очереди в черном гнездышке хрустальной чернильницы… Пахло чернилами.

Ольгуца опустила ручку и принялась дергать себя за нос.

И снова взялась за перо. Под каждым словом последнего утверждения она выводила кончиком пера две прямые кавычки. Под ними — другие, и еще другие, и еще… Движение пера доставляло ей радость. Она как бы скребла им бумажный лист. Постепенно бумага до самого низа наполнилась ярко-синими жучками.

Но это не удовлетворило ее. Она снова отложила ручку, снова подергала себя за нос. Взяла мятную карамельку и положила в рот. Начала делать пальцами шведскую гимнастику, сжимая и разжимая пальцы, сжимая и разжимая…

И вдруг послышался как бы щелчок кастаньет, пальцы хлопнули, с силой ударившись о ладонь. Мятная карамелька хрустнула на зубах. Ручка поднялась вверх и вдохновенно опустилась на нетронутый лист бумаги:

Ольгуца с жалостью посмотрела на этого представителя двухсот отрицаний как на немого полномочного поверенного. Она специально сделала орфографическую ошибку, написав «неправа» в одно слово.

И она с гордостью посмотрела на прекрасно и грамотно написанное выражение ста утверждений. Провела внизу черту, произвела вычитание и написала:

Таким образом, у нее получилось сто отрицаний. Прекрасно!

Но оставалось еще сто… Хорошо! Коли так?!.

Ольгуца перевела дух, глядя на эпитафию своему наказанию… Дверь тихонько отворилась… Моника вошла в комнату, опустив глаза, держа руку у рта.

— Моника, посмотри, что я написала!

— Ольгуца, — сказала Моника, позабыв снять шляпу, — я тебя предала.

— Кто?! Ты?!

— Да, я.

— Не верю! — тряхнула она головой.

Моника вздохнула.

— Я была в саду вместе с Дэнуцем.

— И он тебя побил?

— Нет.

— Что же вы тогда делали?

— …Мы шли по саду…

— Не-ет! Ты меня не предала! — заявила Ольгуца. — Ты была на моей стороне, когда я тебя спросила там, на балконе. У тебя было полное право идти с ним в сад! — с безразличием пожала она плечами, изменив тон. — Лишь бы он тебя не побил… Он знает, что ты на моей стороне! — заверила она ее конфиденциально.

— Да, знает! — вздохнула Моника.

— Он тебе это сказал?

— …Нет… не знаю!

— Конечно, ты права.

— Да.

— Он тебе что-нибудь сказал?

— …Нет. Я больше с Дэнуцем не разговариваю!

— Почему?

— Так.

— Очень хорошо! — одобрила Ольгуца. — Ты мой друг.

— Да, Ольгуца, обещаю тебе, что отныне и впредь буду только твоим другом.

— Хорошо! — согласилась Ольгуца. — Ты не видела, что я написала?

— Как? Ты уже написала?!

— Посмотри.

— Аа! Так мало! — успокоилась Моника.

— Что? Тебе не нравится?

— Не то чтобы не нравится… Я напишу за тебя!

— Но я не хочу!.. Именно так я и собиралась написать!

— Tante Алис видела?

— Я так хочу! — заявила Ольгуца.

— Ольгуца, доставь мне удовольствие… Я ведь тебе доставила! Я поклялась ради тебя.

— А мне что же делать? — пошла на уступку Ольгуца.

— А ты смотри!

— Нет!

— Тогда промокай то, что написано!

— Цц!

— Ну, тогда еще что-нибудь! Ну же, Ольгуца, позволь мне начать.

— Знаешь что?

—..?

— Я буду писать вместе с тобой!

— Я этого не хочу.

— Но зато я хочу!

— Почему, Ольгуца?

— Потому что мне нечего будет делать!.. Ты напишешь «Ольгуца не права» два раза, а я напишу, что права.

— Давай попробуем.

— Моника, у меня нет ручки! — пожаловалась Ольгуца, давая Монике возможность завладеть ее ручкой.

— Видишь, Ольгуца! Предоставь это мне!

— Делай как хочешь! — вздохнула Ольгуца. — Я подожду!

И она принялась ходить по комнате вдоль и поперек, все убыстряя шаг. Задержалась у печки, открыла дверцу, осмотрела банки с вареньем, снова закрыла дверцу.

— Послушай, Моника, ты ставишь цифры перед фразой?

— Нет.

— А откуда же ты знаешь, сколько ты написала?

— Я помню.

— Ага!

— Хочешь, чтобы я ставила цифры?

— Нет… когда дойдешь до двадцати, скажи мне.

— Зачем?

— Увидишь!

.

Она склонилась над Моникой, проверяя…

— Вот! Двадцать!

— Да.

— Напиши вначале пятьдесят.

— Ой, Ольгуца!

— Делай, как я говорю!

— A tante Алис?

— Она не станет проверять… Напиши крупно «пятьдесят»… Так. Тебе осталось написать двадцать строчек, и моя сотня закончится.

— Мама, что у нас на ужин? — спросил Дэнуц госпожу Деляну, входя в гостиную. Он изнывал от одиночества.

— Ты проголодался?

— Не знаю!.. Мне нечего делать!

— А почему ты не играешь с Моникой?

— Она ушла к Ольгуце.

— И ты иди.

— К Ольгуце?

— Ну хорошо! Тогда возьми книгу и почитай.

— А какую книгу?

— Дэнуц!.. Ты ведь большой мальчик!.. Послушай музыку, раз ты не хочешь читать.

«Плохо быть большим», — зевнул Дэнуц, разваливаясь на диване. Из-за Ольгуцы и Моники ему до самого ужина предстояло наказание в виде бетховенской сонаты. И ему захотелось самому заключить перемирие… Но он не позволил себе. «Раз ты большой мальчик…» — начал он беседовать с самим собой…

— Мама, дай мне, пожалуйста, платок.

— Ой, Дэнуц, ты хуже дикаря!.. Возьми мой платок. Почему у тебя нет своего?

Соната зазвучала вновь. Дэнуц засунул платок госпожи Деляну в карман поверх своего платка.

«Когда я буду большим, я не позволю своей жене играть на рояле», — решил он, заметив отсутствие господина Деляну.

Он перестал слушать, а Лунная соната помимо его воли продолжала звучать в его душе для более поздних воспоминаний…

Наступил час вечернего заката… печальных теней без солнца и без луны, час, когда никто не осмеливается зажигать свечи на глазах у еще живого дня…

— Кончай, Моника, — вышла из себя Ольгуца.

— Подожди, мне осталось совсем немного.

Ольгуца решила подделать отрицательные фразы, заставив Монику пронумеровать цифрой «пятьдесят» каждую пятнадцатую строку.

— Послушай, Моника, — сказала Ольгуца после некоторого колебания, — я тебе отдам свою куклу.

— За то, что я тебе написала? — с презрением показала Моника на испещренные буквами страницы. — У меня ведь две куклы!.. А что ты будешь делать без куклы?

— …А мне не нужна кукла. Ты кончила?

— Кончила… Так все нехорошо получилось, Ольгуца! Что скажет tante Алис?

— Ерунда… Поищи мне ленту.

Ольгуца свернула листы бумаги в трубочку.

— Нашла?

— Да.

— А теперь сделай красивый бант; знаешь, как ты мне делала для похвальной грамоты.

— А зачем, Ольгуца? — спросила Моника, кончиком пальцев расправляя бант на свернутой бумаге.

— Мама увидит, что лента хорошо завязана, и останется довольна.

—..?

— Ведь я не умею завязывать бант… от радости она обо всем позабудет и не станет проверять!

— Ой, Ольгуца, ну и хитра же ты!

— Приходится хитрить, если… «у тебя есть родители», — мысленно произнесла Ольгуца.

— Что?

— Ничего… просто так.

— Пожалуйте ужинать, — сказала появившаяся в дверях Аника, пожирая глазами красный бант.

— А кто зовет? — спросила Ольгуца.

— Барыня!

— А кого?

— Вас, барышня!

— А как она сказала?

— …

— Говори, как она тебе сказала!

— Как сказала, барышня?! Сказала, чтобы вы шли ужинать!

— Моника, ты иди одна. А я не пойду.

— Почему, Ольгуца?

— Потому что она меня не позвала; а я написала то, что должна была сделать в наказание.

— Ты опять за свое, Ольгуца?

— Вот что! Я делаю то, что нужно… Иди и скажи, что я не приду ужинать, потому что меня не позвали, — отчеканила Ольгуца, помогая себе рукой и ногой.

— И что же ты будешь делать?

— Подожду, пока меня позовут.

— Tante Алис, Ольгуца просила узнать, может ли она прийти ужинать?

— Конечно, может… Аника, иди и позови ее.

«Ну и чертовы девки!» — с восхищением подумала Аника, возвращаясь обратно в комнату девочек.

Господин Деляну с улыбкой повернулся спиной к свету; он разгадал маневр Ольгуцы.

Они ужинали на балконе. Словно перед началом пира, невидимые кузнечики настраивали свои скрипки; лягушки пробовали голос…

— А вот и я!

Ольгуца протянула бумажный свиток, перетянутый лентой.

— Молодец, Ольгуца! — похвалила ее введенная в заблуждение госпожа Деляну.

Ольгуца скромно потупилась.

— Ну, а теперь, когда ты стала послушной девочкой, скажи, кто был прав: ты или Дэнуц?

Ольгуца выразительно посмотрела на господина Деляну.

— Ты, мамочка.

— За стол, дети, суп стынет! — шумно вступил в разговор господин Деляну, опасаясь нового судебного процесса.

— Скажи правду, Ольгуца, ты сожалеешь о своем поступке? — спросила госпожа Деляну, держа в руке разливательную ложку.

— Мне жаль… змея, — вздохнула Ольгуца.

Вокруг лампы с розовым абажуром кружили ночные бабочки, словно изящные экипажи на площади.

Профира мечтательно слушала музыку суповых ложек. Ее скрещенные руки покоились на животе.

— Дэнуц, ты шумно ешь!

— Опять!

— Дэнуц, когда ты научишься красиво есть?.. Моника, покажи ему, пожалуйста, как едят суп.

Разрумянившаяся Моника, точно невеста, которую поцеловали на глазах у родителей, поднесла кончик ложки к губам, делая вид, что ест суп, — тихо, бесшумно.

— А теперь и ты сделай то же самое.

— Мяууу…

Голодное кошачье мяуканье нарушило тишину летнего вечера.

— Брысь! — крикнула госпожа Деляну в темноту и топнула ногой.

Ни в чем не повинная кошка пострадала вместо Ольгуцы. Господин Деляну салфеткой стер с лица улыбку.

Начали собираться непрошеные гости вечерних ужинов на балконе. Первым появился Али — жизнерадостный пойнтер, белый с рыжими пятнами. Он уселся рядом с госпожой Деляну, преданно глядя ей в глаза. Его одолевал тик или, возможно, блохи. Он то и дело моргал; его подвижные ноздри вздрагивали; он чихал; вертел шеей, как человек, у которого слишком тесный воротник; склонял голову то вправо, то влево; ловил мух и глотал их так, как если бы у него была ангина; ерзал, кусал себе хвост…

— Марш, Али!

Али подбежал к Дэнуцу, отряхиваясь, ласкаясь, только что не говоря добрые слова, но уж слишком громко лая и даже подвывая: Уу-иууу, гав-гав!

Подали следующее блюдо, от тарелок шел запах жареного мяса… Этот запах привлек дворовых псов с глазами разбойников и повадками горной козы, их темные тени заполнили лестницу… подойти ближе они не решались… Сидевшие под столом кошки испуганно жались друг к другу.

— Патапум, налево! Патапум, направо! Патапум, налево! Патапум, направо! — командовала Ольгуца, взобравшись с ногами на стул и позабыв обо всем на свете.

Бассет Патапум с крокодильей мордой, широкой грудью, кривыми ногами, с плавной походкой облаченного во фрак атлета, проказник из проказников и «радость Ольгуцы», появился на балконе. Одно, черное, ухо прикрывало ему глаз, другое, коричневое, было вывернуто наизнанку. Днем его невозможно было найти. Он боялся солнечного света, словно перезрелая трагедийная актриса.

Он подошел прямо к Ольгуце, прекрасно понимая, какой взрыв смеха встретит его. Остановился около ее стула, склонив голову набок и как бы говоря: «Слушаю?»

— Патапум, смирно!

Патапум выполнил военную команду.

— Патапум, бум!

Патапум упал на спину.

— Патапум, встать!

Патапум тут же воскрес, помахивая хвостом.

— Патапум, хап!

Морщась, как от касторки, Патапум проглотил предложенную муху.

— Браво, Патапум!

Патапум сделал пируэт и встал на задние лапы, держа половину Ольгуциной порции мяса в оскаленных зубах.

Моника смеялась от души. Слезы текли у нее из глаз. Госпожа Деляну смеялась, глядя на Монику; господин Деляну — глядя на Ольгуцу; Ольгуца — обнимая Патапума; и розовая лампа — глядя на всех.

Дэнуц спокойно протянул кусок мяса Али — единственному серьезному существу, с которым еще можно было разговаривать и которое его слушалось.

— Ай! — пронзительно вскрикнула Ольгуца, вскочив со стула и зажав уши ладонями.

Патапум, отброшенный в сторону, очутился у самой морды Али, который с отвращением взирал на жалкого старца.

Закрыв голову руками, Ольгуца укрылась в объятиях госпожи Деляну.

— Что с тобой, Ольгуца? Что случилось?.. Что, скажи, Ольгуца?

— …

— Ты что, язык проглотила? Ты!!

— Улетела! — глухо вскрикнула Ольгуца, пряча лицо в складках платья госпожи Деляну.

— Кто?

— Летучая мышь! — крикнула она, дрожа от страха и обнимая мать.

Громкое мяуканье прорезало тишину.

— Где?

— …Уф! Улетела.

Госпожа Деляну закрыла глаза и вздрогнула. Мягкий, волосатый оборотень черной тенью промелькнул на фоне вечерней звезды.

— Ну, Ольгуца! Она улетела… Правда, улетела!

— Не верю.

— Ольгуца, брось дурачиться!

— Папа, она улетела? — спросила Ольгуца, косясь уголком глаза.

— Да, да! Улетела.

Ольгуца подпрыгнула и впилась взглядом в Дэнуца.

— Я была уверена, что ты смеешься! Я не позволю тебе смеяться надо мной! Я никого не боюсь.

— Кроме летучих мышей! — тихо прошептал Дэнуц, вытягивая под столом ноги.

— Молодец, Дэнуц! — одобрил господин Деляну.

Внешне Дэнуц ничем не выдал себя, опасаясь, что все поймут, что творится у него в душе.

Ольгуца хмурилась не больше секунды, потом рассмеялась.

— Верно!.. Как хорошо, что она улетела!.. Папа, почему я боюсь летучих мышей?

— Спроси у мамы!

— Мама, ты не знаешь, почему я боюсь летучих мышей?

— Откуда же мне знать? — пожала она плечами, украдкой поглядывая на господина Деляну.

— Но почему же тогда папа велел спросить у тебя?

— Спроси у него!

— А я знаю, — многозначительно кивнула головой Ольгуца.

— Почему же?

— Сказать?

— Скажи.

— Потому что ты тоже боишься летучих мышей!

— Ольгуца, не дерзи!

— И я боюсь летучих мышей! — призналась Моника, еще не оправившись от испуга.

— Конечно. Ведь ты мой друг.

«До чего же глупа Моника», — пожалуй, даже с некоторым уважением подумал Дэнуц: ведь никто, кроме кошек под столом, которым он отдавил хвосты, не знал, как он испугался.

— Дэнуц, сложи свою салфетку.

Салфетку Ольгуцы сложила Моника, так что глаза Дэнуца встретили разочарованный и к тому же настороженный взгляд сестры, которая наблюдала за ним. Значит, Ольгуца не забыла о его шутке на ее счет!.. Дэнуц сосредоточился на своей салфетке.

— Мама, давай разговаривать по-французски, — предложила Ольгуца, украдкой взглянув на брата.

— Конечно! — согласилась несколько удивленная, но довольная госпожа Деляну.

— Мама, можно выйти из-за стола? — спросил Дэнуц, стараясь держать себя в руках.

— Почему, Дэнуц? Побудь с нами. Мы все вместе будем разговаривать.

Дэнуц моргнул, судорожно глотнул и подчинился. Месть Ольгуцы только начиналась.

— Ольгуца, que fais-tu en ce moment?[6] — спросила госпожа Деляну.

— Са c'est trop simple, maman! Poses-moi une autre question… plus difficile: n'est-ce pas, mon frere?[7]

— Est-ce que tu as mal a la tete, mon frere?.. Dis vrai! Si c'est oui, que je ne te derange plus![8]

— Оставь меня в покое! — пробурчал Дэнуц, вспыхнув.

— Voyons, mon petit, dis cela en francais, au moins… Дэнуц, comment dit-on en francais:[9] оставь меня в покое?

— Laisse-le tranquille, maman, il ne comprends pas![10] — сказала Ольгуца, выражая свое презрение словами, тоном и движением губ.

— Ольгуца, sois plus aimable![11]

— Mais puisque je dis la verite, maman![12]

Господин Деляну прикусил губу. У него билось сердце от гордости, что Ольгуца свободно и с хорошим произношением разговаривает на языке, который он едва знал, да и то больше понаслышке. «Вот уж, действительно, темперамент адвоката!» — с сожалением подумал он.

— Ольгуца, tu n'as pas raison![13] — вступилась госпожа Деляну за Дэнуца, с трудом сдерживая улыбку.

— Qu'il le prouve![14] — ответила Ольгуца.

Дэнуц знал французский не хуже Ольгуцы. Но ему не хватало смелости, чтобы говорить. Он стеснялся, как стеснялся декламировать стихи в гостиной, полной людей.

— Allons, mon petit, reponds,[15] — настаивала госпожа Деляну.

Кровь бросилась ему в голову. Собравшись с силами, он выбрал выражение, которое много раз слышал от господина Деляну, и бросил Ольгуце по-французски:

— Je m'en fiche![16]

— Alors, va te coucher![17] — сурово ответила госпожа Деляну.

Дэнуц вышел. В прихожей было темно. Он вернулся на балкон и уселся на лестнице вместе с собаками, которые не знали французского, но зато умели кусаться… Моника тем временем перешла в стан врагов…

— Патапум, comment font les avocats?[18]

— Гав-гав!

— C'est bien!.. Патапум, comment font les magistrats?[19]

Патапум закрыл глаза и упал как подкошенный.

— Видишь, Моника!.. Даже Патапум говорит по-французски! — громко сказала Ольгуца, проходя вместе с Моникой мимо Дэнуца.

Дэнуц, все так же сидя на лестнице среди собак, стиснул зубы и патриотически промолчал.

— О чем ты задумалась, Алис?

— …Да так, ни о чем… мы стареем… Дети взрослеют…

— Да…

— И завтра-послезавтра дом опустеет… а мы совсем состаримся…

— Что же делать?

— Ничего! Будем растить их и пореже смотреть на себя в зеркало…

— Зеркала теперь уже существуют только для них, да и мы тоже.

Они помолчали…

— Ольгуца и Моника, наденьте пальто. И ты, Дэнуц!

— Да и ты, Алис, а то простудишься!

Словно какое-то движение прошло по небу или, быть может, по земле. Не было ни ветра, ни даже шелеста листьев.

На миг умолкли лягушки. И в тиши их замерших сердец так печально и протяжно прокричала болотная выпь! И снова заквакали лягушки, но совсем по-иному, потому что из далекого далека тихо шествовала ночь с амфорой прохлады на голом плече полной луны.

— Моника, тебе понравилось, как я ему отомстила?

«Бедный Дэнуц!» — подумала Моника, вспоминая, как он сидел один на лестнице в окружении собак. И вслух сказала:

— Дэнуц не говорит по-французски?

— Как не говорит?! — вступилась за брата обиженная Ольгуца, облачаясь в белую ночную рубашку.

— А почему же он не хочет разговаривать?

— Все мальчишки такие… дураки!.. Моника, застегни мне на шее.

— Как? Дэнуц дурак? — удивилась Моника, застегивая пуговицу воротника.

— А разве я так сказала?

— …Да. Ты сказала, что все мальчишки дураки.

— Конечно.

— Но как же тогда?

— Он не дурак… Но все мальчишки такие!

— Ольгуца, а туфли?

— Не-ет! Хорошо и так! И ты разуйся! Правда ведь, босиком чувствуешь себя совсем по-другому?

— Как красиво, Ольгуца! — улыбнулась девочка, вступая босой ногой в лунный свет.

— Вот видишь, надо меня слушать!

— А что же дальше?

— Будем драться подушками. — И Ольгуца запустила в нее думкой.

— Ты не будешь молиться перед сном, Ольгуца? — спросила Моника, увернувшись от удара.

— Сначала будем драться подушками, а уж потом…

— Нет. Я помолюсь перед сном.

— Тогда и я тоже!

Стоя на коленях и закрыв глаза, Моника читала про себя «Отче наш иже еси на небесех…». Ольгуца молилась стоя, вслух… Она остановилась, чтобы поправить икону, которая накренилась от начавшейся было битвы подушками.

— Моника, ты бы хотела быть Богородицей?

— …во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь… Что ты сказала, Ольгуца? — спросила Моника, возвращаясь с небес, где была ее бабушка, на землю.

— Давай драться подушками!.. Имя… отца… сына… духа… аминь.

Дэнуц знал, почему Али спит на ковре в его комнате, а не на балконе. Но никто не должен был знать ни того, что знал Дэнуц, ни того, что Али мирно похрапывал у него в комнате, свернувшись на ковре, точно блошиный остров. По правде говоря, и сам Дэнуц предпочел бы не знать того, что было ему известно, потому что боязнь темноты и одиночества, о которой он старался не думать, поджидала его, готовая прийти по первому зову.

— Пожалуй, я разденусь, — приободрил себя Дэнуц, шумно поднявшись с постели.

И он принялся снимать с себя одежду машинальными движениями актера, который воспроизводит на сцене мелкие повседневные жесты. Из комнаты Ольгуцы доносились мягкие удары подушек и смех.

«Хорошо быть женатым…» И вдруг подумал, что в один прекрасный день он станет взрослым… Он поднял глаза и, закинув голову, посмотрел в зеркало, туда, где когда-нибудь, через много лет, будет отражаться голова совсем другого Дэнуца… голова Дана… Ему трудно было в это поверить!..

Так, значит, придет чужой великан, проглотит Дэнуца и, проглотив его, будет внушать всем, что это и есть сам Дэнуц?.. Странно… А где же будет сегодняшний Дэнуц?.. Его уже нигде больше не будет…

— Не хочу! — воспротивился этому Дэнуц, словно перед лицом смерти и могилы.

Нет, не так! Дэнуц будет находиться в нем, словно маленькое деревянное яйцо внутри большого… Это не одно и то же!.. Потому что великан будет тем же Дэнуцем… Как же так? И маленький, и большой?.. Голова Дэнуца будет доходить ему до жилетного кармана, где у папы лежат часы, и в то же время голова великана будет головой Дэнуца? Странно!.. Как если бы ты держал свою голову руками, а голова думала независимо от тебя — как? Разве может она так думать? И тело без головы тоже продолжало бы думать!.. Очень странно!..

«Неужели и папа был маленьким?.. Конечно, был…»

Так, значит, жил-был когда-то мальчик, которому было столько же лет, сколько Дэнуцу, брат Дэнуца и Ольгуцы, если бы это было возможно, а теперь он — отец Дэнуца… Но где же теперь тот, другой?.. Исчез или остался в нем?.. Если бы папу разрезали пополам, то нашли бы там, внутри, другого? Конечно нет!.. В теле человека есть скелет, сердце, легкие. Дэнуц изучал в школе все, что есть в теле у его отца. Тогда где же тот, другой?

«Может быть, это я?»

Дэнуц взволнованно моргал глазами.

…Он сын папы… и мамы! Странно!.. Ты один, и в то же время ты сын двух людей!.. Один плюс один дает два… Это точно! Он учил это на уроках арифметики… Тогда почему же Дэнуц — сын и папы и мамы?..

И как появляются дети?..

«Неужели и у меня тоже будут дети?»

Дэнуц со страхом посмотрел на себя в зеркало.

«Я мальчик!» — успокоил он себя, как если бы разговаривал с кем-то другим, маленьким и несмышленым…

«У Ольгуцы будут дети», — наказал ее Дэнуц.

…Ольгуца!.. Ведь Ольгуца — его сестра!.. Почему?.. Потому что и она тоже — папина и мамина… Это невозможно!.. Ольгуца — мамина, а Дэнуц — папин… Мама — женщина… Как может женщина породить мальчика!.. Значит, папа породил Дэнуца?.. Да, но ведь у котов не бывает котят; только у кошек бывают!.. Это совсем другое!.. Разве мама не говорит, что Дэнуц — ее мальчик? Разве мама говорит неправду?.. Почему мама — женщина?.. У нее длинные волосы?.. А у папы усы!.. Мама носит платья!.. И папа мог бы надеть платье!

Вообразив себе его в платье, Дэнуц улыбнулся.

…Папа — адвокат… а мама — женщина… И Дэнуц тоже будет адвокатом?.. Что-то не верится!..

Как может папа говорить целый час без бумажки?.. Неужели он выучивает свою речь наизусть? Немыслимо!.. Только стихи можно выучить наизусть!.. Папа очень умный, поэтому он может говорить целый час!.. И Ольгуца очень умная… Дэнуц боится Ольгуцу… Он первый ученик в классе, но все равно Ольгуца очень умная… С ней нельзя сравниться… Разве Дэнуц глуп?.. Так думает Ольгуца, но это неправда!.. Разве может быть Дэнуц глупым, когда он видит, какова Ольгуца и каков он сам!.. Он не может разговаривать с Ольгуцей… Значит?.. Это другое дело! Дэнуц знает, что он не глупый, потому что у него есть котомка Ивана… Ольгуца не знает, что Дэнуц умен… даже очень умен!.. Если бы слышала Ольгуца то, что думает Дэнуц!.. Как жаль!.. С Ольгуцей он может только разговаривать.

Внезапно Дэнуц посмотрел на себя в зеркало… Это говорил он сам или тот, другой?.. Он потрогал свои руки, одну и другую… Пошевелил пальцами, рукой…

…Значит, он, Дэнуц, был сам себе хозяин. Он приказывал и слушался… как должен был слушаться маму и папу… Он мог сделать с собой все что угодно! Он говорил руке: «Протянись», и рука протягивалась… Если бы он ей сказал: «Оцарапай Дэнуца», она бы оцарапала его?.. Нет… Почему она его больше не слушалась?.. Потому что он не мог ее заставить это сделать… Нет, мог! Другой рукой… Тоже нет! Ни та, ни другая его рука не захотела бы его поцарапать… Почему?.. Потому что он не смог бы их наказать… Впрочем, нет! Он мог бы их укусить!.. Но и его зубы не хотели кусать Дэнуца!.. Вот оно, значит, как! Руки, которые не хотят его царапать, это его руки!.. Неужели его пальцы тоже думают?..

— Как же так, Дэнуц? Вместо того чтобы спать, ты смотришься в зеркало? Что же это, право?

Госпожа Деляну в кимоно тайно совершала ночной обход.

— Ты чистил зубы?

— Чистил.

— А руки у тебя чистые?.. Ну-ка, покажи… Дэнуц, Дэнуц! Зачем существуют щетки для ногтей?

«Для тебя, мамочка, ответила бы Ольгуца», — подумал Дэнуц, заливаясь краской.

— Приходи утром, я тебе подстригу ногти. Слышишь?

— Слышу.

— А теперь ложись… Дэнуц, это что такое? — окаменела госпожа Деляну, обнаружив Али… — Марш, Али!

Али открыл свои глаза смиренного монаха, которого настоятельница застала у монашек, и направился к двери.

— Что он здесь делает?

— Он сам пришел, мама!

— Еще бы! Только его и недоставало!.. А ты что здесь делаешь?

— У меня не было спичек, мама!..

В полуоткрытую дверь, выходившую в коридор, просунулась любопытная мордочка Ольгуцы.

— А почему ты ходишь босиком, Ольгуца?

— Я не нашла туфли! Вот я покажу Анике!

— Иди ложись!

— Что тебе нужно в моей комнате? — разозлился Дэнуц.

— Я разговариваю с мамой! Это мамин дом. Почему бы тебе не выгнать маму?

— Ольгуца, оставь его в покое!

— Мама, ты прогнала Али?

— Вот почему ты пришла!.. Иди спать! Скорее, Ольгуца!

— Мама, а у собак бывают клопы?

— Что? Ты нашла клопов? — встревожилась госпожа Деляну.

— Не-ет! Я просто так спрашиваю!

— Ольгуца, ты сведешь меня с ума!

— Почему, мамочка?

— Пожалуйста, не мешай Дэнуцу спать.

— Я не даю ему спать? Это он мне не дает!

— Ольгуца!

— Я ухожу… Мамочка, как тебе идет кимоно!

Госпожа Деляну отвернулась к окну, чтобы смех ее улетел туда, откуда прилетают бабочки.

— Спокойной ночи, Дэнуц!

Она поцеловала его в лоб, потушила свечу и вышла, оставив Дэнуца при свете луны… и в обществе чего-то, что еще не вошло в комнату…

Но сердце Дэнуца слышало, как молча входит тихий, немой, острый, как тень летучей мыши, страх.

…И он мысленно начал громко, оглушительно громко, словно попугай, повторять весь свой диалог с Ольгуцей и мамой: «Ты глуп! Ты глуп! Ты глуп! Иди побей Ольгуцу! Не стыдно тебе, ведь она над тобой смеется! Смеется над тобой…»

Другая мысль шипела змеей вместе с первой: «…На кладбище встает из могилы оборотень. Он желтый, черные глаза горят, зубы и когти растут, растут… и оборотень неслышно приходит в лунном свете… На кладбище, на кладбище… И не слышно, когда он приходит…»

Он открыл глаза: лунный страх заполнял комнату… Он резко поднял голову с подушки и обернулся: позади него никого не было, но, быть может, оборотень ушел и вернулся к себе…

«…Оборотни жаждут крови молодого человека…»

«…Молодой девушки!» — мысленно воскликнул Дэнуц.

Он перекрестился… Он лег, не помолившись перед сном. Он был бледен, как лунный свет.

Ольгуца опустила ложку в банку с вареньем, банку поставила в печку. Моника юркнула в постель. Ольгуца решительным шагом направилась к двери между их комнатой и комнатой Дэнуца, откуда доносился стук.

— Кто там?

— Я.

— Кто «я»?

— Я, твой брат.

— Не верю!

— Я говорю тебе, твой брат!

— И чего же ты хочешь?

— Хочу сказать тебе одну вещь.

— Говори.

— Открой дверь.

— Зачем?

— Чтобы я мог тебе сказать.

— А что ты мне дашь, если я открою?

— Скажи сама, чего ты хочешь?

Ольгуца нахмурилась. Она ничего не понимала.

— Ольгуца, не открывай! — тихонько попросила Моника.

— Почему?

— Открой, Ольгуца, — прозвучал громкий голос Дэнуца.

— Дай мне свое ружье.

— Хорошо.

— Поклянись.

— Клянусь честью.

— Скажи: клянусь.

— Открой, Ольгуца. Клянусь честью.

Ольгуца повернула ключ, нажала на ручку и, распахнув дверь, появилась на пороге.

— Где ружье?

— Вот оно, возьми.

Ольгуца взяла ружье, не дав Дэнуцу переступить порог.

— Плюшка! — поддела она брата, не выпуская ружья из рук.

— Можешь называть меня так! Я не рассержусь.

— Тогда я больше не буду тебя так называть.

— Как хочешь.

— А чего ты хочешь?

— Ольгуца… я хочу помириться.

— Хочешь помириться?

— Да.

— Правда?

— Правда.

— Тогда входи.

Дэнуц перевел дух.

— Моника, я и с тобой хочу помириться.

— Как я рада, Дэнуц! Давай поцелуемся.

И они расцеловались: Дэнуц поспешно — в воздух, Моника по ошибке — в нос.

— Что будем делать? — задумалась Ольгуца.

— Угости его, Ольгуца, — попыталась убедить ее Моника.

— Ты говоришь, угостить?

— Конечно, Ольгуца, почему же не угостить?

— Чем вы меня хотите угостить? — забеспокоился Дэнуц.

— Но, клянешься? — спросила Ольгуца.

— Разве я не поклялся?

— Ружьем!

— Хорошо, клянусь!

— Повторяй за мной: клянусь…

— Дети, вы не спите? — спросила во второй раз госпожа Деляну с противоположной стороны коридора.

— Моника, скажи, что мы спим; тебе она поверит.

— …Еще нет, tante Алис.

— Спокойной ночи, Моника. А я ведь слышу твой голос, Ольгуца!

— Клянусь… Ну, Ольгуца! — начал Дэнуц шепотом.

— Подожди, я сейчас придумаю!.. что у меня сделаются колики.

— …сделаются колики…

— Ольгуца, это не клятва, а проклятие! — испугалась Моника.

— Да? Отлично. Повторяй за мной… Что я сказала?

— Что у меня сделаются колики… — поморщился Дэнуц.

— …и что я пролежу в постели все каникулы…

— …и что я пролежу в постели все каникулы…

— …и доктор посадит меня на диету…

— …и доктор посадит меня на диету… — забеспокоился Дэнуц.

— …без сладкого…

— …без сладкого… — горько вздохнул он.

— …если я скажу кому-нибудь…

— …если я скажу кому-нибудь…

— …о том, что мне покажет…

— …о том, что мне покажет…

— …Ольгуца…

— …Ольгуца…

— Аминь!

— Не забудь!.. А теперь возьми назад ружье.

— Почему, Ольгуца?

— Это детское ружье! Мне оно не нужно!

— Я не возьму. Я тебе его дал.

— Тогда я оставлю его для Моники… Ты положишь его куклам в кровать. Слышишь, Моника?

…Белые пилигримы лунных дорожек на ковре, трое босых детей в длинных ночных рубашках, один с белокурыми косами, двое других — темноволосые, пировали вокруг банки с вареньем.

И все трое ели одной ложкой, под присмотром одной и той же бабушки, варенье одних и тех же великанов — сидя на полу, на ковре.

II. БЕЛЫЙ ДОМИК И КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ

Старший конюх дед Георге жил во дворе барского дома. У него в горнице был высокий, чисто выбеленный потолок, застланная покрывалом постель, окна, величиной с самую большую икону деревенской церкви. Еду приносила ему Аника с господского стола.

Но у деда Георге было и собственное хозяйство. Домик, стоявший на самом краю деревни, рядом с усадьбой, принадлежал деду Георге.

— И на что тебе дом, дедушка Георге?.. Детей у тебя нет; матушка Аника — упокой, Господи, ее душу — давно уже на том свете; лошади твои здесь; тут же и я, и Ольгуца, — ласково укоряла его госпожа Деляну. — Зачем тебе лишние заботы?

Дед Георге в ответ только морщил лоб, хитро улыбаясь маленькими глазками.

— Пусть будет… Деду лучше известно зачем…

Позади дома, вверх по склону тянулся фруктовый сад со сливами и вишнями, что весной спускаются с синего неба в душистых своих одеждах; чуть пониже простиралось поле, где каждый год всходила пшеница, словно светлое воскресение в церкви.

— Дед Георге, у тебя же сил нет. Я пошлю людей, они вспашут тебе поле.

— Боже сохрани, голубушка барыня! Да поможет вам Господь! Дайте мне волов да плуг.

В дом к деду Георге приходили только священник по большим праздникам, односельчане, если нужен был поместительный дом для свадьбы, и Ольгуца — в любое время. Правда, Ольгуца никогда не являлась без приглашения, но это не значило, что приходила она редко.

Собаки у деда Георге не было. «Зачем? Живу я у господ, кто за ней смотреть будет?» На крыше дома располагалось гнездо аиста.

— У деда сердце доброе, — объясняли деревенские жители эту любовь аиста к дому, в котором большей частью никто не жил.

Видимо, по той же причине и злоумышленники не заглядывали в дом ветерана семьдесят седьмого года, хотя во дворе и не было собаки.

— Мамочка, какой сегодня праздник?

— Сегодня?.. Нет никакого праздника! Что это тебе вдруг пришло в голову, Ольгуца?

— А я думала, что праздник, мамочка!

— Мамочка да мамочка! Очень ты меня сегодня любишь! Лучше скажи, что тебе от меня нужно?

— Мне??? Ничего!.. Я вот только хотела бы знать, идет ли Монике синее платье…

Напрасно госпожа Деляну всматривалась в глаза Ольгуцы. Глаза выдавали ее не больше, чем слова, потому что глаза у Ольгуцы…

— Моника, хочешь примерить синее платье?

— Конечно, хочет! — пояснила Ольгуца вспыхнувший на щеках у Моники румянец.

— Хочу, tante Алис, — подтвердила Моника слова Ольгуцы, радуясь, что не по ее вине исполняется ее желание.

Синее платье поджидало Монику с самого начала каникул. Госпожа Деляну сшила его сразу после приезда Моники, но она только примерила его. В то время Моника очень любила свое траурное платье, — не из чувства долга, а как воспоминание о бабушке.

Однажды Дэнуц, Ольгуца и Моника играли в «любимый цвет», — очередная выдумка Ольгуцы.

— Каким цветом ты бы хотел быть?.. Отвечай быстро, а то скажешь не то, и я рассержусь!

От неожиданности Дэнуц смутился. Ему такое и в голову не приходило! Что общего было у него с каким бы то ни было цветом?

— Синим, Ольгуца, — вдруг решился он, выведенный из затруднительного положения цветом неба.

— А почему ты бы хотел быть синим?

— Потому что это красиво.

— Да-а?!

— Конечно! — возмутился Дэнуц.

— Очень красиво?

— Очень красиво.

— Красивее всего?

— Красивее всего.

— Неправда! Красный цвет красивее всего, он очень красивый, самый красивый!

— А синий еще красивее!

— Ерунда! А как по-твоему, Моника?

— …Я не знаю!

— Тогда назови тот же цвет, что и я, вот мы и будем правы! — потребовала Ольгуца.

…Значит, и Дэнуц тоже любит синий цвет… С тех пор Моника мечтала о платье того цвета, который любил Дэнуц. Госпожа Деляну сама не решалась предложить ей надеть синее платье, боясь огорчить девочку. А Моника не осмеливалась попросить… Моника так боялась сделать неприятное своей бабушке!.. И очень не хотела предавать Ольгуцу.

Моника отправилась вместе с госпожой Деляну в ее спальню. Ольгуца вбежала через секунду после них и тут же умчалась.

— Ольгуца, куда же ты?

— Я хочу поговорить с папа!

— Ольгуца, сегодня с тобой что-то происходит!

— Почему?

— Как почему? Разве ты не говорила, что хочешь посмотреть, как сидит на Монике ее синее платье?

— Говорила.

— Тогда почему же ты уходишь?

— Потому что… — она улыбнулась. — Мамочка, я уже видела Монику в панталонах! Пока она одевается, я вернусь.

Когда Ольгуца наносила визиты, она никогда не входила в комнату не постучавшись. Одна-единственная дверь была исключением из этого правила: дверь в комнату Дэнуца, в которую Ольгуца колотила ногой, когда хотела не просто войти, а вывести из терпения брата, — и которую тихонько открывала, когда хотела застать его врасплох.

Ольгуца постучала в дверь кабинета господина Деляну.

— Входи.

— Я пришла к тебе, папа.

— Хорошо, девочка… Может быть, тебе что-нибудь нужно?

— Нет, папа! Я пришла повидать тебя.

— Вот стул, Ольгуца. Садись.

— Словно я твоя клиентка, папа!

— Девочка моя… Если бы у меня были такие, как ты, клиенты, я бы выигрывал все процессы.

— А ты проигрываешь процессы, папа?

— Конечно. Проигрываю, как и все!

— Папа, если бы я была судьей, ты бы не проиграл ни одного процесса.

— Почему, Ольгуца? Твой папа не всегда бывает прав.

— Да… одна только мама всегда права!

Господин Деляну отвернулся к окну, чтобы избежать взгляда Ольгуцы; когда он снова повернулся к дочери, лицо его было чрезвычайно серьезно.

— Папа, я ведь всегда знаю, когда ты смеешься.

—..?

— Потому что и мне смешно.

Они оба рассмеялись.

— …Ты любишь папу?

Ольгуца нахмурилась.

— Зачем ты спрашиваешь? Будто не знаешь!

— Знаю, знаю! Но я хочу, чтобы ты сама мне это сказала.

— А я не хочу.

— Почему, Ольгуца?

— Так… Не знаю…

— Хочешь конфет?

— Merci… Папа, а почему ты не куришь? Потому что я здесь?

— Нет, Ольгуца. Я совсем забыл… А ты хочешь, чтобы я курил?

— Да, папа. Тебе идет, когда ты куришь.

Господин Деляну повертел в руках папиросу, вставленную в мундштук. Ольгуца зажгла спичку и осторожно поднесла огонек.

— Фууу! Папа, а почему трубка красивее мундштука?

— Потому что тебе так нравится.

— Ээ, папа! Это другое дело! А тебе разве не нравится трубка?

— Нравится.

— Тогда почему ты не куришь трубку?

— Я привык к мундштуку… и это плохо! Трубкой только попыхиваешь; не втягиваешь дым, как это делаю я, — с нескрываемым удовольствием признался господин Деляну.

— А трубка у тебя все еще есть?

— Конечно. Их у меня несколько.

— И что же ты с ними делаешь?

— Храню понапрасну.

— Понапрасну?

— Иногда дарю их кому-нибудь из друзей.

— Папа, ты меня любишь?

— Не-ет.

— Любишь.

— Ну, как тебе угодно!

— Папа, а ты любишь меня больше, чем своих друзей?

— Еще бы!

— Тогда подари мне трубку.

— Трубку?

— Если ты меня любишь!

— А зачем тебе трубка?

— Просто так… для красоты.

— Хорошо, Ольгуца… Вот, смотри… Выбирай себе трубку по своему вкусу.

Он выдвинул ящик, до отказа набитый всякими принадлежностями для курения.

— Вот, Ольгуца, красивая и маленькая трубка из морской пены. Как раз для тебя. Нравится тебе?

— Нравится, папа. Но я хочу большую.

— Тогда выбери себе большую!

— Можно эту, папа? — спросила Ольгуца, кладя руку на самую большую трубку.

— Конечно, можно! Мне подарил ее один француз, который занимался в Яссах настройкой роялей… Он умер, бедняга! Прекрасный был человек!.. Замечательная трубка.

— Тогда я возьму эту. Merci, папа. Я буду помнить!

— Какие глупости! Они все твои. Ты ведь знаешь, папа отдаст тебе все на свете!

Ольгуца погладила ему лоб и волосы.

— Какие у тебя красивые волосы, папа! Прямо как шелк!.. Ну, я пойду.

— Послушай, Ольгуца, поедешь вместе с папой в лес? Возьмем и Дэнуца; может быть, и мама согласится поехать с нами. Мы поедем в шарабане.

Ольгуца потерла лоб.

— В другой раз, папа. Сегодня я иду в гости к деду Георге вместе с Моникой… Знаешь, он нас пригласил, — потупилась она.

Господин Деляну пригладил усы… окинул взглядом Ольгуцу… и снова выдвинул ящик с трубками.

— Ольгуца, возьми еще одну трубку: пусть у тебя тоже будет.

Ольгуца с улыбкой взглянула на его лоб.

— Папа, ты умница! Merci. Мне не нужна трубка.

После ухода Ольгуцы господин Деляну обхватил руками лоб и долго, со стесненным сердцем, думал о своей дочери, мысленно следуя за нею во времени…

«Как подумаешь, что когда-нибудь Ольгуца станет взрослой… Бедная Ольгуца».

Моника, одетая в черное свое платье, тихо вышла из гостиной и последовала за госпожой Деляну в ее спальню. Она едва сдерживала радость.

Из спальни она вышла первая, и на ней было синее платье. Та Моника, которая вошла в спальню, и та, которая оттуда вышла, были совершенно разными существами. Прежняя Моника, вместе со своим черным платьем, осталась в шкафу на вешалке. Моника сменила не платье, а время года. Даже глаза и волосы блестели у нее по-иному.

Когда небо синее, все прозрачные озера тоже непременно должны быть синими. Солнце мешает этому: солнце со своими косматыми лучами.

Волосы Моники, заплетенные в косы, лежали у нее на спине. Моника была одета в синее полотняное платье с открытой шеей — открытой ровно настолько, чтобы оставаться ребенком и в то же время быть привлекательной барышней.

Платье не доходило до колен, — госпожа Деляну не любила шить на вырост, она всегда стремилась к тому, чтобы одежда соответствовала возрасту, — ведь колени у детей столь же искренни, что и их лицо, и всегда бывают красивыми и живыми.

Точно так же был одет и Дэнуц… Он рос быстро. Поэтому госпоже Деляну всегда хватало работы, но зато у ее детей была одежда, соответствующая не только их возрасту, но и каждому времени года. Несмотря на это, в шкафах никогда не было ни тесных курточек, ни ставших короткими платьев. Курточки и платья, из которых вырастали ее дети, носили другие мальчики и девочки.

Моника не принадлежала к числу других детей. Моника пользовалась теми же правами, что и Ольгуца. Поэтому синее платье впервые появилось в той же роще, в которой в начале каникул промелькнула тень черного платья.

— Моника, посмотри на себя в зеркало, — сказала госпожа Деляну на вернисаже синего платья, поднимая штору в окне гостиной.

Полуденное солнце позолотило отражение весеннего утра в зеркале. Моника опустила глаза.

— Tante Алис, а это не грешно? — Внезапный страх омрачил ее радость.

— Не грешно, моя девочка! А если и было бы грешно, все взяла бы на себя tante Алис.

— Как вы добры, tante Алис!

Щелкнула дверная ручка.

— Я пришла!

— Не хлопай дверью…

— …не стучи, не шуми! Мамочка, как я тебя люблю!

— Ольгуца!

— Я сказала дерзость?

Госпожа Деляну весело рассмеялась.

— Вот видишь, мамочка!

— Угомонись! Лучше взгляни на Монику.

— Ну-ка, дай я на тебя посмотрю, — обратила Ольгуца свой взор на Монику… — Очень хорошо! Мне нравится! Ужасно нравится!.. Мамочка, как ты хорошо шьешь!

— Слава Богу! Наконец-то я слышу похвалу из твоих уст!

— Я сегодня в хорошем настроении, мамочка!

— Нет уж, уволь! Предоставь папе быть в хорошем настроении, когда ему этого хочется. А ты должна быть веселой всегда.

— Почему?

— Потому что ты еще дитя.

— Может быть… но сегодня я в очень хорошем настроении! А ты, мамочка?

— И я тоже, если ты мне его не испортишь.

— Я же тебе говорю, мама, что сегодня праздник.

— Ольгуца, я тебе уже сказала, что нет!

— Я верю… но как будто бы он есть!.. Моника, ты переоденешься или останешься в новом платье?

— Оставь Монику в покое! Почему ты хочешь, чтобы она переоделась?

— Я не хочу! Напротив, я бы удивилась, если бы… Мамочка, взгляни на меня!

— Что ты хочешь?

— Я? Ничего. Только чтобы ты посмотрела.

— Ну, я смотрю.

— Не в глаза! Посмотри на меня так, как ты смотришь, когда мы идем в театр… Огляди меня.

— Ну и что?

— Ты ничего не видишь?

— Я вижу, что ты запачкала платье! И когда ты успела?

— Вот!.. Когда успела?.. Ты знаешь, Моника?

— …

— И я тоже не знаю!.. Мамочка, разве хорошо, что у меня запачкано платье?

— Жаль платья!

— А меня не жаль?

— Почему ты его запачкала?

— Я?

— А кто же?

— Оно само. Вернее, суп.

— Ольгуца!

— Ты хочешь меня наказать, мамочка?

— Пожалуйста, объясни, чего ты хочешь?

— А ты мне дашь?

— Скажи что?

— Я ничего не прошу. Но зачем мне запачканное платье? Я не хочу ходить в грязном платье.

— Можешь не продолжать! Я все поняла… Ты увидела в шифоньере новое платье.

— Да, когда ты вынимала платье Моники, — привела Ольгуца диалог к победному концу.

— Ольгуца, зачем ты говоришь неправду?

— Я не говорю неправду.

— Постой… Ведь ты не знала, что я сшила тебе новое платье.

— Знала.

— Тогда зачем ты говоришь, что увидела его только теперь?

— Потому что только теперь я увидела, что оно готово.

— Ты хочешь его надеть?

— Я?.. Только примерить… как и Моника.

— Хорошо! Твоя правда. Только, пожалуйста, ответь мне прямо на мой вопрос.

— Хорошо.

— Ты хотела надеть новое платье, так ведь?

— Да, — осторожно подтвердила Ольгуца.

— Тогда почему же ты не сказала мне прямо: «Мама, пожалуйста, надень на меня новое платье»?

— Потому что ты бы не согласилась.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Ты бы ответила, что сегодня не праздник и что я его запачкаю.

— Ольгуца! Ольгуца! Скажи, откуда в тебе столько лукавства?

— …

— Не хочешь говорить?

— Я просто не знаю!

— Вот видишь, Ольгуца!

— Может быть, ты знаешь, мамочка?

— Давай, я одену тебя.

— Ага!

Дэнуц заглянул в гостиную и тихо затворил дверь. Моника этого не заметила.

— Хм!

Он следил через замочную скважину за Моникой, которая гляделась в зеркало.

— Хорошо!

В третий раз повторилось то же самое.

— Браво!

И в четвертый раз.

Так, значит, Моника смотрится в зеркало! Моника-умница, Моника-разумница, Моника… смотрится в зеркало. Дэнуц тоже смотрится в зеркало, но ведь он мальчик! Так, значит, Моника…

«А ты подглядываешь в замочную скважину!»

«Это другое дело!» — молча ответил Дэнуц на свою дерзкую мысль.

И, чтобы доказать это, стремительно вошел в гостиную. Моника глядела в окно.

— Хм!

— Тебе не жарко, Дэнуц? — встретила его Моника, всегда готовая служить ему.

— А тебе какое дело? Не приставай!

— Я тебе что-нибудь сделала, Дэнуц?

— Только попробуй!

— Я тебе ничего плохого не делаю, Дэнуц.

— Ты что, боишься?

— Я не боюсь, Дэнуц… «Мне очень жаль тебя, потому что Ольгуца тебя преследует», — мысленно произнесла Моника, краснея, словно маков цвет.

— И тебе не страшно? — с вызовом спросил он.

— Нет… А почему мне должно быть страшно?

— Тогда почему ты не лезешь в драку?

— Я никогда не дерусь, Дэнуц!

— Не хочешь, чтобы тебя побили?

Моника вздохнула… Жаль черного платья!.. И зачем она надела синее?.. Жаль! Да! Жаль!

— Молчишь?

— Ты не прав, Дэнуц! — покачала головой Моника.

— Зато ты права!

— Дэнуц, не говори так!

— Иди и нажалуйся на меня!

— Я не ябеда.

— А ты смотрелась в зеркало! — победоносно ответил Дэнуц, пальцем указывая на зеркало.

— Это правда. Tante Алис сказала мне, чтобы я посмотрела на себя в зеркало, и я посмотрела…

— Ээ! Я знаю, что я говорю!.. Скажи еще что-нибудь!

— …

— Скажи, зачем ты смотрелась в зеркало?

Моника потупилась, сердце у нее отчаянно забилось…

— Потому что никого не было, потому что ты прячешься ото всех, потому что ты притворяешься!

Как хотелось Дэнуцу, чтобы Ольгуца слышала, как много и хорошо он говорит… Какое бы это было великое счастье!.. А может быть, Ольгуца подслушивает за дверью?

— Ну, скажи что-нибудь еще. Не хочешь? Нечего смотреть в сторону! Говорить-то легче всего!

Моника плакала, с закрытыми глазами слушая, что он говорит.

Дэнуц направился к двери… Тут ему больше нечего было делать… Он остановился на пороге, ожидая провокации. Он расставался с Моникой, как расстаешься с успехом: ему было грустно.

«Дэнуц на меня сердится!.. Ну, если так…»

Слезы ожесточили ее. Она крепко сжимала в руках платок, а соленые капли падали на ее новое платье.

Госпожа Деляну отступила на два шага…

— Ольгуца, стой спокойно!

Ольгуца стояла как вкопанная, словно опасаясь, что новое платье в этот торжественный миг может облететь, как прекрасный куст цветущего шиповника. Госпожа Деляну выражением лица с напряженным лбом и сощуренными глазами напоминала молодого генерала, объезжающего войска накануне сражения; скульптора перед отправкой статуи в Салон; влюбленного с первым письмом в руках, перед тем как опустить его в почтовый ящик; даму перед зеркалом, которая собирается надеть бальную накидку…

— Можешь поблагодарить меня!

— Merci, мамочка! — выдохнула Ольгуца, испытывая благодарность за доброе слово больше, чем за платье.

Один-единственный недостаток, и платье тут же оказалось бы на операционном столе!

— Иди, я тебя поцелую, Ольгуца.

Ольгуца принадлежала госпоже Деляну. В этом была награда!

— Пойди к папе, пусть и он на тебя посмотрит.

Еще и это!

Они столкнулись в прихожей. Ольгуца сочувственно посмотрела на брата.

— Ты думал, я ничего не знаю?

— Что? — вздрогнул Дэнуц.

— Как что? Вы едете в лес в шарабане.

— Ну и что? Да, едем! — воскликнул Дэнуц в упоении от своей первой победы.

— Поезжай!.. А я отказалась! — с сарказмом отвечала Ольгуца.

— Отказалась? — не поверил Дэнуц своим ушам.

— Я не упрашиваю, чтобы меня взяли — как ты. Я отказываюсь ехать, потому что мне так хочется!

«Молодец, Ольгуца! — мысленно одобрил Дэнуц. — Я поеду один! Поеду один!..»

— Ну, конечно! Раз тебе так хочется! — сказал он вслух.

— Ты думаешь, тебе дадут в руки вожжи? Папа будет править сам. Он мне сказал! Так что не рассчитывай!

— Аа! Поэтому ты и отказалась?

— Вовсе нет! Если бы я поехала, я бы правила лошадьми! Я умею править. Так и дед Георге говорит.

— Тогда почему ты не едешь?

— Потому что не хочу!

— Не хочешь?! — скептически улыбнулся Дэнуц. — А почему?

— Это уж мое дело!

— Конечно!.. А я хочу.

— Что?

— Ехать.

— Ты-ы? Папа хочет, а это совсем другое дело!

— А тебя не берет, вот!

— Меня?! Вот я тебе сейчас покажу. И тебе не захочется больше дразниться…

Ольгуца схватила брата за руку и потащила в сторону кабинета.

— Ну, что, дети? Едем?

— Папа, правда, что ты звал меня в лес, а я отказалась?

— Правда, Ольгуца. Ты ведь сегодня идешь в гости. Папа возьмет тебя в следующий раз. Ну и ну! Какая же ты красавица!

— Видишь!

Дэнуц стоял на пороге.

— А теперь садись в шарабан!

И Дэнуц очутился во дворе перед захлопнутой дверью.

— Погоди! Я тебе покажу!

И тут же фэт-фрумосы из котомки Ивана выхватили свои палаши, чтобы отомстить за унижение Дэнуца.

Дед Георге принарядился, словно в молодые годы на хору. Музыка хоры еще звучала порой в его памяти, когда радость вспыхивала в старом его теле. Принарядился, потому что он был у себя в доме и потому что к нему в дом должна была прийти «дедушкина барышня». Он прикрыл платком миску, полную ароматных, пахнущих базиликом груш из знаменитого сада Оцэлянки. Он взял миску, прошел под навесом в дом и поставил ее на одну из верхних балок. Запах ладана наполнил комнату, словно туда внесли курильницу, нагретую летним солнцем.

«Хм!.. Чем-то вкусно пахнет!.. И куда ты их спрятал, дед Георге?»

«Что спрятал, барышня?»

«Да груши от Оцэлянки, те, что пахнут базиликом».

«Разве?»

«Ну да!»

«Да нет!»

«Вот они, дед Георге! Как их оттуда снять? Высоко, дед Георге, ты их не достанешь».

Дед Георге беседовал сам с собой. С Богом и с Ольгуцей он мог разговаривать когда угодно; их голоса скрашивали его одиночество.

Одно огорчение было у деда Георге: что не увидит он невестой свою барышню. Эх! Уж тогда облачился бы дед Георге в жениховы одежды, сел бы на козлы да крикнул: «Эй вы, залетные!»

И помчались бы залетные во весь опор, и уж порадовалась бы «дедушкина барышня». Обратилась бы тогда барышня к своему жениху и сказала: «Это дед Георге. Он научил меня править лошадьми».

А дед улыбнулся бы с козел, приосанился и сказал: «Эгей! И тебя держать в узде будет, потому что умеет барышня править!»

Но была у деда Георге тайная радость: что после его смерти…

— Опять, дед Георге? — выговаривала ему госпожа Деляну, видя его с деньгами в одной руке и шапкой в другой.

— Дак!.. Опять…

— А что же купить тебе, дед Георге?

— Да что-нибудь пригожее, барыня, как для господской дочки.

— Ситец, дед Георге, — он хороший и дешевый.

— Нет, шелк, целую руку, — он дорогой и красивый.

— И зачем тебе, дед Георге? Разве у тебя есть дочь на выданье?

— Будет! Дедушке лучше знать зачем.

Каждую осень, перед отъездом в город, повторялось одно и то же. Госпожа Деляну не переставала удивляться. Не переставала дивиться и Оцэлянка, искусная хозяйка, живая и любопытная. Из ее дома переправлялись в дом к деду Георге целые штуки белого полотна всех сортов, за которое дед платил не торгуясь.

— Для кого ты собираешь приданое, дед Георге?

— Знает дед, для кого!

— Для кого же, дед Георге?

— Эх, баба, жаль, что не ткешь ты полотно этим своим языком… а то много бы наткала!

Брашовский сундук, подарок старого барина, был почти полон. А потому и невдомек было деду Георге, что шелк на дне сундука уже начал сечься. Да и не осмеливался он рыться в сундуке грубыми своими руками конюха. Он наполнял сундук, заглядывал в него, и дело с концом! Из-за этого сундука вот уже два года не ездил дед Георге в Яссы на своих лошадях.

— Как же так, дед Георге?! Ты доверяешь лошадей Иону?!

— Так уж, видать, надо, — вздыхал дед Георге. — Старый я стал! Так уж пусть смерть приходит за мной в мой дом.

Две зимы вздыхал дед Георге о своих лошадях, разводя в печи огонь ради сундука.

Потому что после его смерти…

Дед Георге пригладил руками свои белые волосы. Поправил усы, вышел во двор и сел на завалинку, пристально глядя в сторону ворот, как смотрят те, кто скоро навсегда покинет свой дом.

Шарабан остановился у ворот усадьбы. Ион распахнул ворота, Али с высунутым языком выскочил на дорогу.

— Аника! Где Аника? — позвала госпожа Деляну.

— А-нии-кааа! — громко крикнул Ион, вскакивая на запятки шарабана.

— Аника, где ты? — звала Ольгуца со ступенек крыльца.

— Где Аника? — спокойно спросила Профира, стоя позади Ольгуцы.

— Пойди поищи ее! — нахмурилась Ольгуца.

— Туточки я, барыня! — откликнулась Аника, выскакивая на крыльцо, словно заяц, поднятый криками охотников.

— Погляди на меня.

— Я и гляжу, барыня! — отвечала Аника, покачивая бедрами и вертя головой.

— Слушай внимательно. Отведи барышень к деду Георге. Охраняй их там от собак, слышишь?

— Да, целую руку!

Шарабан тронулся. Стоя на ступеньках, Ольгуца следила за ним насмешливым взглядом, пока его окончательно не поглотила пыль… Моника еще долго провожала его глазами, точно невеста норвежского рыбака своего суженого.

— Пошли, Моника!

— Пошли, — вздохнула Моника.

— Ну, пойдем, что ли! — вмешалась Аника.

— Что ты собираешься делать?

— Отвести вас к деду Георге.

— Отвести меня?

— Так велела барыня…

— А я тебе приказываю вытирать пыль в доме… Пошли, Моника!

— Целую руку!

Глаза Аники, повинуясь госпоже Деляну, с улыбкой глядели вслед красному платью, освещенному солнцем, а ее тело, прикованное к лестнице, уже готовилось выполнить приказание барышни с повадками лукавого бесенка.

— А теперь и прилечь не грех, — зевнула Профира.

Два взгляда, следившие за двумя яркими платьями, встретились в воротах: взгляд Аники с крыльца и деда Георге — с завалинки.

Синее и красное платья, точно два цветка, мелькали на белой дороге, но вдруг красное платье резко остановилось. Синее находилось в нерешительности. Тем временем красное платье свернуло с дороги в поле.

Синее платье махало красному, показывая, что к дому деда Георге гораздо ближе по дороге, чем по полю.

Дед Георге улыбнулся.

И вдруг синее платье устремилось за красным, словно синяя бабочка, привлеченная красным маком.

Дед Георге во весь дух помчался в сторону сада. Смолоду крепко запомнилось ему, что красные платья никогда не останавливаются у ворот.

Дед Георге притаился в траве у высокой изгороди в глубине сада и стал ждать.

— Гневаться станет барышня! — пробормотал он с улыбкой… — Ага!

Послышался голос Ольгуцы.

— Ты любишь ходить через ворота?

— Да, Ольгуца, почему бы и нет?

— А почему бы и да?

— Не знаю! Я так привыкла.

— Очень плохо!

— Почему, Ольгуца?

— Потому что только старики ходят через ворота. А я нет!

— Ты перелезешь через изгородь?

— Конечно… Но только не сегодня, я боюсь порвать платье.

— Тогда как же быть?

— Я знаю как.

Дед Георге нахмурился.

— Ээ!.. Здесь не пройти!! — воскликнула Ольгуца.

— Почему?

— Заделали ее.

—..?

— Дырку в заборе.

— Аа!.. Видишь, Ольгуца! Лучше бы мы пошли по дороге!

— Да! Конечно! Чтобы совсем запылиться!.. Но почему он ее заделал?

— Не знаю, Ольгуца!

— А я знаю!

— Так почему?

— …Бедный дед Георге! К нему в сад повадились ходить свиньи! Ну, конечно! Вот ему и пришлось заделать дыру.

— Ах ты, голубка! И не рассердилась на дедушку, — тихо прошептал дед Георге.

— Что же нам теперь делать?

— Пойдем туда.

— К воротам, — улыбнулась Моника.

— Ээ! К воротам… Где сумеем, там и войдем!

— Как хорошо, дед Георге, что ты заделал дыру! Я показала Монике, где ходят свиньи!

Дед Георге поджидал их, стоя у завалинки и тяжело дыша.

— Ничего, дедушка опять сделает так, как было!.. Пожалуйте в дом, отдохните в холодке.

Красное платье вошло в дом следом за синим, как и положено в гостях.

— Видишь, Моника, это варенье из грецких орехов…

— Я вижу!

— Видишь! Сначала попробуй, вот тогда и увидишь!.. Дай, дед Георге, я подержу поднос.

— Как можно, барышня! Кушайте и запивайте холодной водицей…

— А ты, дед Георге?

— Благодарю покорно, барышня! Я уже старый… Мне ничего не нужно!

— Ты хочешь меня обидеть, дед Георге?

— Ну, уж возьму!

— Видела, какое варенье? — строго посмотрела Ольгуца на Монику.

— Очень вкусное! Спасибо, дед Георге!

— Такого варенья больше нигде не найдешь! — решительно произнесла Ольгуца, по-прежнему глядя на Монику.

— И tante Алис варит очень хорошее варенье!

— Да что ты понимаешь! Такого варенья никто не варит! Это точно!

Дед Георге провел ладонью по усам… Та же кухарка варила и ему варенье.

— А теперь садись, — пригласила Ольгуца Монику… — Это лавка. Верно, дед Георге?

— Верно! Все-то знает наша барышня!

— Видишь, Моника!

— Ольгуца, как хорошо пахнет!

— Еще бы! Пахнет очень хорошо… Ага!.. Где же они, дед Георге?

— Что, барышня?!

— Будто я не знаю!

— Что?!

— От Оцэлянки?

— Оцэлянка?!

— Конечно, от Оцэлянки!

Вскарабкавшись, по заведенному обычаю, на плечи к деду Георге, Ольгуца сняла миску с балки.

— Конечно! Только у деда Георге и бывают такие груши.

— У деда Георге?

— Ну да!

— А ты говорила, что они от Оцэлянки.

— Какое это имеет значение! — рассердилась Ольгуца… — У Оцэлянки они только вызревают!

— Дедушка даст вам полотенце… чтобы не запачкались… уж очень они сочные!

— И сладкие! — добавила Моника, откусывая кусочек груши и держа носовой платок наготове.

— И спелые! — расхваливала Ольгуца, с гордостью поглядывая на капли сока, упавшие на полотенце.

— Дедушка сам выбирал!.. Жалко, что от Оцэлянки, — тихо вздохнул дед Георге.

— Дед Георге, покажи книги!.. Моника их не видела!.. Посмотри, что есть у деда Георге!

— Всякое старье, барышня, — улыбнулся старик, с благоговением снимая со столика под иконой старинную книгу.

— Ольгуца, а это от меня! — обрадовалась Моника, увидев шелковую закладку между открытыми страницами.

— Да… Деду Георге нужна была закладка для книги!

— И у бабушки была точно такая!

— Конечно… как и у деда Георге.

Ольгуца и Моника тесно придвинулись друг к другу на лавке. Старая Библия своей закопченной обложкой расположилась на красном и синем платье… Дед Георге сел на круглую скамеечку у ног девочек. Ольгуца осторожно перевернула страницу. В самом начале следующей страницы на черном фоне пылала красная буква, словно гвоздика в окошечке монастыря…

— Видишь, Моника?! Читай, если можешь.

— А ты можешь?

— Ээ!.. Только дед Георге может.

— Ты правда умеешь, дед Георге?

— Умеет дедушка, умеет. Это — кирилловская грамота.

— Даа?

— Конечно. Это очень трудно, — покачала головой Ольгуца.

Они разговаривали приглушенно, как у печной дверцы.

— Дед Георге, мне хочется послушать, как ты читаешь! — попросила Моника, перекидывая на спину косы.

— Конечно. Почитай, дед Георге!

— Только очки надену.

— И у бабушки тоже были очки.

— Конечно, как и у деда Георге!

— Ольгуца, как хорошо у деда Георге!

— Конечно, очень хорошо.

Дед Георге откашлялся, вздохнул и, держа Библию на растопыренных ладонях, торжественно откинул назад голову.

— Правда, дед Георге красивый?

— Да, Ольгуца, — шепотом ответила Моника… — Будем слушать!

«Каждый год родители Его ходили в Иерусалим на праздник Пасхи. И когда Он был двенадцати лет, пришли они также по обычаю в Иерусалим на праздник. Когда же, по окончании дней праздника, возвращались, остался отрок Иисус в Иерусалиме; и не заметили того Иосиф и матерь Его…»

Скрестив руки на коленях, девочки слушали деда Георге…

«И, не нашедши Его, возвратились в Иерусалим, ища Его. Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их. Все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его».

— Дитятко! — вздохнул дед Георге, глядя на Ольгуцу.

— Дед Георге, а у мудрецов были длинные бороды?

— И белые, барышня.

— И они его спрашивали?

— Спрашивали.

— И он всем отвечал?

— Отвечал и сам тоже спрашивал.

— Конечно, дед Георге… И ставил их всех в тупик.

— Ставил, барышня, еще бы!

— А он не дергал их за бороду?

— Не дергал, барышня, — улыбнулся дед Георге.

— Потому они его и убили.

— Да, убили, — помрачнел старик.

— Дед Георге, читай дальше, — прошептала Моника.

«И, увидев Его, удивились; и матерь Его сказала Ему: Чадо! что Ты сделал с нами? вот, отец Твой и я с великою скорбию искали Тебя. Он сказал им: зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Но они не поняли сказанных Им слов…»

— Конечно… Дед Георге, а они его не наказали?

— Нет, барышня. Сына Божьего? — испугался дед Георге, осеняя себя крестом.

— Но ведь они не знали, дед Георге.

— Но Господь знал!

«Иисус же преуспевал в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков».

Дед Георге поднял глаза от Библии и посмотрел на девочек. Счастье переполняло его душу. В домике деда, у него на глазах, трое детей росли в любви у Бога, но в стороне от людей… И только один из них должен был умереть на кресте: сын Божий.

— Дед Георге, а ты нам феску не показал!

— А вот она, — турецкая феска.

— Видишь, Моника, это называется феской, — пояснила Ольгуца.

— Я знаю, Ольгуца! Как же!.. И у бабушки тоже была феска от дедушки.

— Неужели!

— Правда, Ольгуца! Она была точно такая же: красная, с черной кисточкой.

— Ээ! Она была куплена в Констанце. И у меня была такая же. А феска деда Георге — от самих турок.

— От турок?

— Ну да! После битвы.

— Правда, дед Георге?

— Правда, барышня. После Плевны она у меня.

— Ты был в Плевне, дед Георге?

— Конечно, был. Это я тебе точно говорю! У деда Георге и ордена есть.

— Правда?

— Правда, есть!

— Хорошо на войне, дед Георге?

— Эх!.. Чтоб ей пусто было!.. Гибнут бедные лошади, — горе горькое, и люди… Чтоб ей пусто было!

— А ты не погиб, дед Георге?

— Конечно, не погиб, — возмутилась Ольгуца. — Ты что, хочешь, чтобы я рассердилась?

— Вот я, живой… Не серчайте, барышня… Пой-дем-ка лучше в сад.

— Дед Георге, если бы я была твоей дочкой и плохо вела себя, ты бы меня побил?

— Боже упаси!

— Вот видишь, Моника!.. А почему ты не куришь трубку, дед Георге?

— Запах плохой от курева.

— Неправда! Мне нравится… и Монике тоже.

— Ничего, и так хорошо. А сейчас дедушка вам что-то покажет в саду.

— Пошли, Моника… Что ты собираешься делать, дед Георге? — встревожилась Ольгуца, видя, что он протягивает руку к ее шляпе.

— Хочу дать вам шляпу, барышня.

— Не трогай мою шляпу, дед Георге!

— Хорошо, не буду!.. А что там в шляпе, огонь?

— Огонь, дед Георге, огонь! — плутовски поглядела на него Ольгуца.

— Пойдем, Ольгуца?

Дед Георге украдкой взглянул на замок сундука…

— Заперт, дед Георге, не бойся. А когда ты мне покажешь, что внутри?

— Да недолго уже осталось, барышня, — улыбнулся загадочно дед Георге.

Ольгуца ждала, когда все уйдут.

— Закрой за собой дверь, Моника.

Оставшись одна, Ольгуца достала из шляпы трубку, завернутую в промокательную бумагу, протерла ее подолом своего нового платья и принялась искать что-то в комнате… На почетном месте, под иконой, рядом со святыми книгами, лежал подарок Ольгуцы: коробка с табаком. Открыв крышку, Ольгуца развернула красную шуршащую бумагу, положила трубку поверх ароматного табака и закрыла коробку.

— Дед Георге, — окликнула старика Ольгуца, догоняя их в саду, — теперь я знаю, почему ты заделал дыру в огороде.

—..?

— Не притворяйся, дед Георге. Вот они, за ореховым деревом. Ты хотел доставить мне радость!.. Я знала, что ты заделал дыру не из-за свиней!

— Что ты говоришь, Ольгуца?

— Разве ты не видишь, Моника? Качели, Моника! Давай я покачаю тебя! Merci, дед Георге.

У Оцэлянки были груши, пахнущие базиликом, да не было качелей… Дед Георге раскурил трубку и пошел в глубь сада открывать заделанную дыру в огороде.

— Ольгуца!

— Тсс!

— Ольгуца!

— Ты боишься?

— Не боюсь, но…

— Держись за меня.

Ольгуца взобралась с ногами на качели, руками крепко ухватившись за деревянные поручни. Качели отчаянно заскрипели. Монике было видно то небо, то землю, то синее, то зеленое. Она крепко обняла Ольгуцу за ноги… А качели знай себе: скрип-скрип… То вверх, то вниз… с синим ангелом у ног красного чертенка.

— Ой, Ольгуца!

— Не бойся.

— Ольгуца, мы падаем!

— Я не дам тебе упасть!

— Ольгуца!

— Моника!

Моника зажмурила глаза. У Ольгуцы пылали щеки.

— Остановитесь, барышня, голова закружится, — пытался усмирить ее дед Георге, руками спуская качели с небес на землю.

— Дед Георге, я хочу научиться ездить верхом, — крикнула Ольгуца, постучав ногой по остановившимся качелям.

— Дедушка вас научит, только отдохните чуток.

— Уф! Очень хорошо, но больше я так не могу! — выдохнула Моника, возвращаясь из бурного моря в тихую гавань.

— Я уже отдохнула, дед Георге. Сейчас опять начну. И ты со мной, дед Георге!

— Постой, я слезу! — вскрикнула Моника.

— А теперь смотрите на меня, — сказала Ольгуца, вставая во весь рост на фоне закатного неба, — под цвет ему.

— Уж больно вы разгорячились, барышня.

Лежа на домотканом коврике у завалинки, Ольгуца улыбалась и тяжело дышала, положив голову на колени Монике.

— Не могу больше! Уф! Больше не могу! Дед Георге, напомни… я тебе кое-что скажу. Моника, положи сюда руку.

— Ой, как у тебя сердце бьется!

Сердце колотилось так, что целый букет пионов мог бы облететь, если бы его положили на грудь Ольгуце. Рука Моники опустилась ей на лоб.

— Дай мне воды, дед Георге… Побольше.

— Упаси Бог! Вы хотите заболеть, барышня?

— Дай, дед Георге, не откажи!

Дед Георге со вздохом пошел в дом.

— Ты совершенно ужасна, Ольгуца!

— Ну уж!

— Да. У меня голова кружится!

— Не может быть! Тебе так кажется… А я бы хотела большие-пребольшие качели, отсюда и до самых Ясс. Ты знаешь, что я сделала бы?.. Я бы взяла деда Георге и одним махом перенесла его в Яссы.

— Ты взяла бы его отсюда?

— Когда начнутся занятия, не теперь. А потом я бы взяла школу и бросила ее в пруд, а на место школы поставила дом деда Георге…

Они замолчали, каждая думала о своем… Моника представила себе такие качели, которые отнесли бы ее на небо к бабушке.

«Без Дэнуца?..»

«Без бабушки?..»

Моника посмотрела в сторону барского дома. Скоро должен вернуться Дэнуц… И к ее душе прихлынула радость, словно кровь к щекам… Пустые качели взмыли к небу.

Голос Ольгуцы энергично произнес:

— Послушай, Моника, я бы хотела качели отсюда и до Америки. Ты знаешь, что в Америке течет самая большая река в мире? Я перенесу ее в Румынию.

— А если она больше, чем Румыния?

— Ничего! А в Румынии сделаю царем деда Георге.

— А ты?

— Я буду царицей… Но я буду и на качелях качаться.

— А что ты сделаешь с королем Каролем?

— Не знаю… Превращу его в статую, и дело с концом!.. Дед Георге, ты забыл про меня! Дед Георге, пить хочу!

— А вот он, дедушка!

Спрятавшись за дверью, он медлил, выжидая, пока Ольгуца немного успокоится.

— Нехороша вода, барышня. Я оставил открытым ведро, и в него попали мухи. Испортили воду.

— Дед Георге!

— Правда, барышня!

— Дед Георге, умираю, хочу пить!

— А груши, барышня?

— У тебя еще есть?

— Есть у дедушки еще корзинка.

— Давай съедим, дед Георге.

— И я так думаю.

— Вкусные!

— Сладкие!

— Лучше, чем вода, мои барышни!

— И вода тоже хороша, дед Георге, да мухи в нее, говорят, попали.

— Раз дедушка говорит…

— Ты их, видно, во дворе поймал, потому что в доме нет мух, дед Георге!

— Вот ей-ей!

— Пожалуй, поверю тебе на слово, дед Георге. Когда хочется пить, и груши бывают хороши!

— Все-то знает дедушкина барышня!

— Дед Георге, что это за шум?

— Да ребятишки… Видать, повздорили. Ребята!

— Они дерутся, дед Георге?

— Да нет! Так, балуются.

Ольгуца вскочила на ноги, огляделась вокруг и бросилась к воротам.

— За что ты его бьешь, не стыдно тебе?

Двое мальчишек, чуть повыше ростом, чем Ольгуца, молча яростно дрались, слышалось только их тяжелое дыхание. Рядом с ними совсем маленький мальчик в одной рубашке так кричал и вопил, словно его для этого наняли.

— А ты что кричишь?

Малыш замолчал, вытирая нос тыльной стороной ладони.

— Вот я вам сейчас покажу! Вы почему деретесь?

— …

Оба мальчика свирепо уставились на Ольгуцу, как два бычка при виде красного плаща тореадора.

— Вы что, языки проглотили, не слышите? — вмешался дед Георге.

— Да я его трахнул!

— Я его маленько саданул!

— Как тебя зовут?

— Ионикэ.

— А тебя?

— Пэтру.

— А ты почему плакал? — обратилась Ольгуца к малышу.

— Он мой брат, — пояснил по-прежнему мрачный Пэтру.

— А что вы ему сделали?

— Ольгуца, скажи, чтобы он вытер ему нос. Смотри, какие у него глаза, — прошептала Моника, указывая на голубые глаза и несчастный нос малыша.

— Слышишь, вытри нос брату!

— Зачем?

— А затем, что он твой брат! — насупилась Ольгуца, передразнивая его.

Рубашка малыша, превратившись в носовой платок, открыла голое пузо…

— Ты, лягушонок, не плачь! А вы ступайте за мной.

— А что мы такое сделали? — испугались мальчишки, не зная, как лучше поступить: подчиниться приказанию или пуститься наутек.

— Делайте, что вам барышня велит!

Дед Георге ласково прихватил обоих за загривок и повел к себе во двор. Моника шла следом, держа за руку малыша. Все остановились у завалинки. Ольгуца, усевшись по-турецки на ковер, строго посмотрела на них и отчетливо проговорила:

— Дед Георге, а теперь оставь их со мной.

Дед Георге отпустил мальчишек и тихонько подтолкнул их к Ольгуце. Малыш снова заплакал.

— А ты замолчи! Моника, дай ему грушу… Я вас сейчас буду судить.

Мальчики враждебно поглядели друг на друга и потупились. Дед Георге посмеивался, поглаживая белые усы.

— Кто первый начал драку?

— …

— Пэтру, ты начал? — пристально взглянула на него Ольгуца.

— Будто я один!

— Скажи, почему ты полез в драку?

— Пускай он скажет!

— Нет, ты скажи, ведь я тебя спрашиваю.

— Он меня свиньей обозвал, — пробурчал Пэтру, стиснув кулаки.

— А ты зачем обозвал меня цыганом? — вскипел Ионикэ.

— Ты стянул у меня ушки!

— А откуда у вас пуговицы? — рассердилась Ольгуца.

Пэтру поглядел на Ионикэ. Ионикэ смерил взглядом Пэтру… Потом обе головы одновременно повернулись к деду Георге… Дед Георге встретился глазами с Ольгуцей и поник головой.

— Ага!.. Значит, вы играете в пуговицы вместо того, чтобы заниматься делом.

— …

— Сколько у вас пуговиц?

— У меня ни одной; он меня обокрал! — закричал Пэтру на Ионикэ, внезапно охрипнув.

— А у тебя сколько пуговиц?

— Что я, считал?!

— А у тебя, Пэтру, сколько было пуговиц?

— Ему лучше знать, он меня обокрал!

— Давай сюда пуговицы!

Ионикэ покосился на ворота, готовясь задать стрекача.

— Делай, как велит барышня, Ионикэ. Она твоя хозяйка, — посоветовал дед Георге.

Ионикэ тяжело вздохнул, пожал плечами, так что стала видна его тонкая талия, перетянутая красным поясом, и вытащил узловатую связку, звеневшую пуговицами, словно детский кошелек.

— Больше у меня нет!

— Давай сюда!

Лоб у Ионикэ покрылся морщинами…

— Моника, развяжи ты…

Ионикэ не сводил глаз с Моники. По мере того как развязывались один за другим узелки, кулаки у Ионикэ сжимались все крепче… Пэтру отошел в сторону.

— Хэ… хэ… ххх! Хэ… хэ… ххх! — опять захныкал братишка Пэтру.

— Дед Георге, дай ему еще одну грушу… дай две, только пусть замолчит!

Моника протянула Ольгуце в сложенных ковшиком ладонях развязанный узелок с пуговицами.

— Моника, ступай в дом и подели их пополам.

— Не пускай ее, дед Георге, — в один голос завопили мальчики, готовые броситься за Моникой.

— Ну-ка!

Ольгуца встала с ковра и внимательно разглядывала их.

— Так, значит, дед Георге дал вам пуговицы…

— Он дал нам! — встрепенулись мальчишки.

— Вам, вам! А зачем он вам их дал?..

— Для игры! — ударили они себя кулаками в грудь.

— А вы что делали?

— Как что?

— Как что?.. Кто дрался, я или вы? Ну-ка, отвечайте…

Голые пятки Ионикэ буравили землю… Большой палец на ноге у Пэтру с недоумением поднялся вверх.

— Значит, вместо того чтобы играть в пуговицы деда Георге, вы воровали их друг у друга.

— Он воровал у меня!

— Это мои ушки! Говори, чего стоишь, как истукан!

— Ты воровал у меня!

— А теперь моя очередь говорить… Значит, вы друг у друга воровали и подрались… А вот дед Георге возьмет назад пуговицы, раз вы его не слушаетесь. Верно, дед Георге?

Дед Георге оказался под обстрелом трех пар глаз.

— Выходит, так! — вздохнул он, не спуская глаз с Ольгуцы.

— А теперь дайте мне на вас поглядеть!

Пэтру выдохнул. Ионикэ почесал у себя в затылке.

— Значит, вы молчите! Хорошо. Тогда буду говорить я… В каком ты классе, Пэтру?

— Откуда я знаю?

— Не знаешь? Тогда я отдам Ионикэ твои пуговицы. Скажи, Ионикэ, ты в каком классе?

— В четвертом, — поспешил ответить Ионикэ.

— А я будто не в четвертом! — встрепенулся Пэтру.

— Значит, в четвертом, как и я. Хорошо. А теперь я задам вам вопрос: кто сразу ответит, получит пуговицы деда Георге. Поняли?

Мальчики напряглись, словно перед соревнованием по бегу.

— Я готова, Ольгуца, — сообщила Моника, показывая сжатые кулачки.

— Я тоже… Сколько будет пятьдесят три помножить на семьдесят один? Пожалуйста.

Моника, Пэтру и Ионико вытаращили глаза и раскрыли рты, глядя на Ольгуцу. Дед Георге в изумлении покачал головой.

— Единожды три равно трем. Единожды пять равно пяти, — начали считать вслух Пэтру и Ионикэ, повернувшись спиной друг к другу и записывая в воздухе цифры.

— А ты-то сама знаешь, Ольгуца? — шепотом спросила Моника.

— А ты?

— Я не знаю.

— И я тоже.

— Ой, Ольгуца!

— Будто они знают! Вот дураки! Ты посмотри, как они ломают себе голову.

— У меня нет ни доски, ни грифеля! — с горечью сообщил Пэтру.

— Я пойду в деревню и принесу готовый ответ, — вызвался Ионикэ.

— Значит, не знаете! Вы учитесь в четвертом классе и не знаете таблицы умножения. Почему вас не оставили на второй год?

Мальчики слушали ее со страхом и покорностью.

— Значит, только я знаю. Ну-ка, скажите, чьи будут пуговицы?

— … — горько вздохнули они.

— Мои, потому что только я знаю ответ. Моника, давай их сюда.

— И даже платок не отдадите? — робко спросил Ионикэ.

— Отдай ему платок, Моника… А теперь уходите! Ну, чего вы ждете?

— Пошли!

— Пошли!

— Эй, Пэтру, будешь в следующий раз драться?

— Зачем?

— А ты, Ионикэ?

— Эгей! — вздохнул Ионикэ.

— Идите сюда… Да идите же, а то я рассержусь.

Мальчики подошли, понурив головы.

— Ну-ка, протяните руку.

Кулак Пэтру поглотил пуговицы. Ионикэ смотрел на свою долю с таким выражением, словно собирался сказать «прощайте» вместо «добро пожаловать», и переводил взгляд со своей ладони на кулаки Пэтру.

— Моника, дай мне шесть груш.

Моника выбрала груши и, держа их за хвостики, протянула Ольгуце.

— Пэтру, вот тебе две груши, и не давай больше Ионикэ пуговицы, а тебе, Ионикэ, я дам четыре груши, ты таких никогда не пробовал. Положи пока пуговицы, — никто их не возьмет, — и ешь груши… И уймись, не то я рассержусь!

— Благодарите барышню, медведи!

— Целую руку!

— Цел… рку!

— Поцелуйте барышне руку, она ведь вас рассудила.

На руках Богини Правосудия с завалинки дома деда Георге запечатлелся поцелуй подсудимых.

— Моника, дай мне платок!

— Вот. Зачем он тебе?

— У меня руки липкие, — сдержанно улыбнулась Ольгуца, сходя со своего пьедестала.

— Барышня, вон идет за вами Аника.

— Опять Аника!

— Она вас зов…

— Я знаю. Ты зачем пришла?

— Вас зов…

— Я знаю. Пойдем со мной.

Аника вошла в дом следом за Ольгуцей.

— Я потеряла платок. Поищи-ка его. — И Ольгуца захлопнула за собой дверь, оставив Анику внутри. — Повесь замок, дед Георге.

— А когда ее можно выпустить? — развеселился дед Георге.

— Когда мы дойдем до ворот дома.

— Так и сделаем.

— Дед Георге, ты обещал мне напомнить!

— …

— Вот видишь!.. Почему ты не кладешь в табак морковь, как папа?

— Я положу, барышня.

— Положи, дед Георге, морковь вбирает в себя влагу, — серьезно пояснила она.

— Барышни, когда вы опять придете к дедушке?

— Когда ты нас позовешь, дед Георге?

— Я вас зову!

— Тогда мы придем завтра.

— Барышня, я поправил забор! — многозначительно подмигнул дед Георге.

— Свиньи войдут в сад!

— Ну и пусть их! Теперь у дедушки есть качели.

— Барышня Ольгуца, а платка нигде нет, — сообщила Аника, выглядывая из окна.

— Поищи как следует!

С порога барского дома красное и синее платья помахали деду Георге.

— Теперь можешь идти, — улыбнулся дед Георге, выпуская на свободу Анику.

— А где барышни?

— Ищи ветра в поле!

Дед Георге отправился следом за Аникой. Спустились прозрачные сумерки. Первая вечерняя звезда глядела на землю светло и приветливо, подобно той, что воссияла когда-то над яслями в Вифлееме.

Дед Георге обернулся и посмотрел назад. В ворота деревенских домов на закате въезжают обычно телеги, запряженные волами, и входят люди с серпами, мотыгами или топорами.

В ворота дома деда Георге вошла, а потом вышла сказка.

Над домом деда Георге склонился ангел или, быть может, аист.

— Ну, как было в гостях, Моника?

— Очень хорошо, tante Алис! Жалко, что не было Дэнуца.

III. ГЕРР ДИРЕКТОР

— Мама, ты слышишь? — спросила Ольгуца, жуя сливу.

— Что?

— Прислушайся, мама…

— Цц! Я слышу, как Дэнуц ест арбуз. Дэнуц, так едят только раков, и то если не умеют иначе.

Госпожа Деляну заставляла сына каждое блюдо есть так, как принято. Дэнуц путал эти правила или забывал их. Поэтому стоило ему почувствовать на себе пристальный взгляд матери, как он принимался торопливо есть, обжигаясь, суп или целыми кусками, не разжевывая и давясь, заглатывал мясо.

Ольгуца ногой толкнула под столом Монику. Моника в ответ только вздохнула, сохраняя нейтралитет. В этот момент Дэнуц как раз дошел до сочной, огненно-красной сердцевины арбуза. Раздавив языком о нёбо холодный кусок, он вытер губы и внимательно посмотрел на сестру.

— Ты мне не даешь спокойно есть!

— Я? Хм! Мама тебе сделала замечание!

— Да! У меня от твоих слив в ушах гудит, но я тебе ничего не говорю.

Брови у Ольгуцы поднялись вверх.

— …! Я каждый день слышу, как ты ешь, то же говорит и мама; я уже привыкла… Я имела в виду другое.

Брови опустились на место. Ольгуца раскусила еще одну сливу. Щеки у Дэнуца сделались пунцовыми, как сердцевина арбуза.

— Папа, ты ничего не слышишь?

—..?

Все прислушались к шуму за окном. У Ольгуцы от напряжения сощурились глаза, как бывает у близоруких людей… Громкий, басистый рев быков заглушал стрекотание кузнечиков и пение цикад, словно басы в церковном хоре — нежное сопрано.

— Бээ-бээ… Неужели вы не слышите? — вышла из себя Ольгуца.

— Быки как быки! — с сарказмом произнес Дэнуц.

Ольгуца поглядела на брата, энергично тряхнула головой и снисходительно улыбнулась.

— Дэнуц, ты груб. Я тебе уже говорила.

И она торжественно встала из-за стола, держа в руках салфетку, словно глава присяжных заседателей — судебный приговор.

— Ведь это Герр Директор на автомобиле. Спорим? Неужели не слышите? Бээ-бээ!.. Разве быки так ревут? — спокойно осведомилась она у брата.

Позабыв про арбуз и про оскорбление, Дэнуц выбежал во двор, даже не сняв салфетку, за ним — госпожа Деляну и Профира.

— Я совершенно уверена, папа! Ну почему ты мне не веришь?

— Я верю, Ольгуца! — улыбнулся господин Деляну, стряхивая салфетку. — У тебя, как и у мамы, абсолютный слух.

— Ты надо мной смеешься?

— Вовсе нет! Но скажи, как ты научилась отличать автомобильный рожок от мычания коровы? Ведь автомобили у нас можно пересчитать по пальцам!

— Я их не люблю, папа.

— Ерунда!

— Правда, папа, я люблю лошадей.

— А как же Григоре? Ведь он автомобилист!

— Я его очень люблю!..

— Ольгуца, а кто такой Герр Директор?

— Ваш второй отец, — отвечал с улыбкой господин Деляну, стоя на пороге.

— Моника, ты слышишь, что говорит папа? Ты должна полюбить Герр Директора.

— Я ведь даже не знаю его, Ольгуца!

— Что за важность! Зато я его знаю. А ты мой друг.

— Ольгуца, почему ты зовешь его Герр Директор? Он немец?

— Ни в коем случае!.. Это папин брат!.. Я его так в шутку зову, но ему нравится. И ты зови его Герр Директор.

— Он директор школы?

— Как тебе не стыдно так говорить?.. Я бы этого не вынесла!..

Заметив недоеденную сердцевину арбуза, Ольгуца принялась втыкать в нее зубочистки.

— …Он директор очень крупной компании… не знаю какой… что-то связанное с электричеством и немцами.

— Он похож на дядю Йоргу?

— Нет. Не знаю, на кого он похож! На папа он совсем не похож… Вот ты увидишь. Я его люблю.

— И я, — дипломатически согласилась Моника… — Что ты сделала с арбузом?

— Дэнуц меня оскорбил! Я мщу.

Символические зубочистки терзали сердцевину арбуза, замещающего Дэнуца, словно семь стрел — библейское сердце Марии.

— Арбуз жалко! — пыталась убедить Ольгуцу Моника.

Следующая зубочистка проникла еще глубже.

— Как бы tante Алис не рассердилась!

Еще одна зубочистка вонзилась в арбуз.

— Ольгуца, выйдем во двор, я тоже хочу увидеть автомобиль.

— Подожди, увидишь. Время есть. У нас в Меделень живет эхо, поэтому я и услышала рожок. Моника, мне кажется, ты не лишена хитрости!.. Как и я, конечно.

Покончив с отмщением, Ольгуца съела еще одну сливу.

— Ольгуца, позволь, я выну зубочистки?

— Как хочешь! Я кончила.

Моника очистила сердцевину, собрав все зубочистки в своей тарелке.

— Merci, Моника.

Безо всякого аппетита, но с большим энтузиазмом Ольгуца съела сердцевину, которую Дэнуц очистил от семечек, а Моника от зубочисток.

Крестьяне и домашние животные, чьи души породнились, вероятно, в одну и ту же, весьма отдаленную геологическую эпоху, со страхом глядели на ярко-красную коляску, без лошадей, которая на большой скорости поднималась вверх по склону, оставляя позади вонючий дым и грохоча так, будто внутри у нее находились барабаны, по которым били все черти ада. А у кучера — фу-ты, господи! — вместо глаз были черные стекла, точно у слепых, вместо вожжей — колесо на дышле, а вместо кнута и «ну вы, залетные!» — бычье мычание.

Мужики и бабы крестились, глядя то на страшного зверя, то на церковь. Дети на руках у своих матерей дрожали в испуге — не унес бы нечистый! — и хныкали, пристально глядя вдаль своими женскими глазами.

Дед Георге однажды в Яссах видел это бог знает что на колесах. Поэтому он только плюнул с досадой.

— Бедный барин, упокой его душу! К нему во двор — такая штуковина!.. Ну, ничего, вот научит дед барышню верхом ездить!

Стайки птиц на шоссе порхали перед красным чудищем и позади него…

И вот наконец покрытое пылью, огромное, на дутых колесах быстроногое чудовище, пыхтя, рыча и фыркая, остановилось у самого крыльца. Собаки лаяли, подвывая, словно это был медведь. Все слуги высыпали во двор.

— С приездом, Григоре!

— Guten Tag,[20] Герр Директор!

— Дядя Пуйу! Дядя Пуйу! — повторял Дэнуц, не выпуская из рук салфетку.

Герр Директор, с головы до ног закованный в автомобильные доспехи — круглые очки в оправе из красной резины, парусиновый шлем, такой же халат, герметически закрытый у ворота и на запястьях, — с невозмутимым спокойствием вылез из задней дверцы, хлопнув откидным сиденьем. Потопал, чтобы размять затекшие ноги, потянулся, зевнул, открыл лицо, оставив очки висеть на шее, сощурился и вставил в глаз монокль, потер руки, не тронутые пылью и солнцем… и с улыбкой склонился перед ступеньками крыльца с видом английского адмирала, с восторгом встреченного в небольшом дунайском порту.

— Рад всех вас видеть!

С глаз шофера тоже слетели черные очки — на сей раз при виде Аники. Берлинский механик, выписанный из Германии вместе с автомобилем, был, по всей видимости, изготовлен на фабрике блондинов с голубыми глазами и розовыми щеками.

Аника стыдливо потупилась.

Герр Директор оживился. Казалось, он собирается произнести тост, держа бокал шампанского в руке.

— Kulek, dieser ist mein Sohn.[21]

— Und ich bin sein Vater![22] — скромно добавил господин Деляну, спускаясь с крыльца.

— Das ist gut![23]

Сотрясаемый приступом безудержного смеха, свойственного любителям пива, Герр Кулек ударял себя ладонями по коленям в такт вибрирующему мотору.

— Григоре, ты меня компрометируешь, — пошутил господин Деляну, целуя брата.

— Это вы меня компрометируете! — возразила госпожа Деляну.

— Дэнуц, правда ведь, ты мой сын?

— Ты же старый холостяк, Герр Директор, — заметила Ольгуца с крыльца.

— А ты все такой же чертенок!

— Ты даже не поздоровался со мной, Герр Директор!

— Прошу прощения, сударыня!

Поднявшись по ступенькам, он склонился перед Ольгуцей и поцеловал ей руку.

— Можешь поцеловать меня в щеку, Герр Директор. Я не возражаю.

— Ух! Какая ты тяжелая! — вздохнул он, поднимая ее.

— У меня крепкие мускулы.

— Не может быть!

— Правда. Плюшка толстый, а я крепкая.

— Барышня?..

— Моника, — представила девочку госпожа Деляну, обнимая ее за плечи.

— Моника?

Госпожа Деляну значительно посмотрела на него.

— Моника наша дочка… как Дэнуц твой сын. Ах ты, липовый отец!

— Так, значит, у меня есть теперь еще одна племянница?

— Можешь этим гордиться!

— Я пропал! Я приготовился только к двум племянникам… Ну и хорошенькая у меня новая племянница! Моника, так ведь?

— Да, — шепнула смущенная Моника, беря Ольгуцу за руку.

— Ты позволишь дяде Пуйу тебя поцеловать?

— Конечно, как и меня, — одобрительно отозвалась Ольгуца.

— Ты завтракал?

— Нет!

— Тогда пойдем прямо в столовую. Напрасно ты не предупредил, мы бы тебя специально ждали.

— Это было невозможно! Дайте мне воды.

— Сейчас сядем за стол.

— Воды, чтобы умыться, сударыня!

— Да, конечно! Я совсем забыла про твои привычки! Тебе хватит часа, чтобы умыться?

— Барыня, а господина немца куда поместить? — осведомилась Аника.

— Господин немец, господин немец! — запела Ольгуца.

— Дядя Пуйу, можно я буду поливать тебе воду? — спросил Дэнуц, поднимая чемодан.

— Конечно! Аника тебе разрешит! — заметила Ольгуца.

— Я не с тобой разговариваю.

— Почему? Ведь ты слуга: носишь чемоданы, поливаешь воду, чистишь одежду… Тебе полагается молчать и слушать то, что я говорю.

Дэнуц, красный как рак, спотыкаясь, тащил тяжелый чемодан.

— Помочь тебе? — спросила Моника, догоняя его в прихожей.

— Не мешай! Ступай к Ольгуце.

Монике и в голову не приходило, насколько дерзкой была ее просьба! Только Дэнуц имел право нести тяжелый чемодан, лить воду на большую и косматую, как голова белокурого готтентота, губку и поливать одеколоном руки дяди Пуйу. Он же чистил щеткой его одежду, аккуратно складывая брюки. Это было делом настоящего мужчины, а не слуги, как утверждала Ольгуца.

«Она мне завидует», — думал Дэнуц, чувствуя себя, тем не менее, оскорбленным.

— Ты сердишься, Дэнуц?

Дэнуц возвращался с пустыми руками, испытывая чувство глубочайшей гордости, словно после ратного подвига. Не отвечая Монике, он прошел мимо, а она смиренно и печально смотрела ему вслед.

— Целую руку, барин. С приездом вас… Отведайте голубцов с гусиной грудкой! — томно проворковала краснощекая кухарка, появляясь на пороге позади Дэнуца и Моники.

— Здравствуй, старая! Вижу, ты меня встречаешь не с пустыми руками! Раз, два, три, — считал Герр Директор тех, кто стоял на крыльце, включая и Кулека. — У меня для тебя есть гостинец, ты, видать, постаралась! Девять, Йоргу, — крикнул он с азартом страстного игрока в «железку». — Мы в выигрыше!

— Барин, пожалуйте умываться.

— Ай-яй-яй! Профира, ты все испортила! Я проиграл… Йоргу, какие мы все неудачники!

— Не говори!

— Ступай, Профира! Ступай домой.

— Ольгуца, разве так говорят?! — нахмурилась госпожа Деляну.

— Мамочка, я ведь хочу помочь Герр Директору.

— Молодец, Ольгуца! Но мы все равно в проигрыше, потому что кухарка стоит двоих!

— Четверых, Герр Директор!

— Дорогого стоит, — услужливо подтвердила кухарка.

— Однако пора садиться за стол!

— Сперва надо умыться, сударыня!

— Да умойся же наконец!

— Пойдем, Дэнуц!

— Не забудь вынести ведро! — прошептала Ольгуца на ухо брату… — А об арбузе не беспокойся… я все устроила.

Бритая наголо круглая голова Герр Директора казалась серой, как глыба соли. Госпожа Деляну утверждала, что не казалась, а действительно была из-за чрезмерного увлечения одеколоном.

— И ты, Дэнуц, станешь таким же седым и старым, как дядя Пуйу!

Подражая дядюшке, Дэнуц злоупотреблял одеколоном, правда принадлежащим не ему, а госпоже Деляну.

— Клевета! — запротестовал Герр Директор.

— Доказательство!

— Свидетельство о рождении, которое я не скрываю; монокль, который я открыто ношу; и успехи… которые всем известны!

— Та-та-та! Отпусти сначала волосы. Вот тогда и посмотрим.

— Я предпочитаю клевету!

По мнению Герр Директора, волосы, длиннее трех сантиметров, превращались в космы — поэтические, а следовательно, неопрятные, некрасивые и к тому же неудобные. Он не признавал волос и в виде бороды и усов. «Волосы — сущее мученье даже для мужчины, а уж о женщинах и говорить нечего».

— Герр Директор, а когда ты выйдешь замуж, ты ведь острижешь свою жену? — как-то однажды спросила его Ольгуца.

— Ольгуца, сколько раз я говорила тебе, что только женщины выходят замуж! — вмешалась госпожа Деляну.

— Почему, мама? Я, например, хочу жениться. Кто мне запретит?

— Я.

— Но я хочу жениться… Я не женщина… Скажи, Герр Директор, ты ведь острижешь свою жену?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я не выйду замуж, как ты выражаешься.

— И не женишься, как говорит мама?

— Нет… Umberufen![24] — добавил он, постучав пальцем по дереву, как это делают суеверные люди.

— И я тоже, — присоединился Дэнуц.

— Тогда остригись, — жестко и логично заключила Ольгуца.

Дэнуц лишился дара речи. Чтобы не стричься, он даже готов был жениться…

— Кто там?

— Я, целую руку, — отрекомендовалась невидимая Профира по ту сторону двери в ванную комнату. — Барыня спрашивает, окончилось ли у вас крещение… — И, чувствуя, что ее одолевает смех, Профира постучала ладонью по преступным своим губам… — А то, может, позовем батюшку из деревни: так барыня говорит.

— Передай хозяйке дома, что мне мало одного священника, пусть пришлют care[25] священников. Так и скажи.

Дэнуц то и дело смачивал губку водой из большого кувшина; засучивал непослушный рукав; протягивал полотенце… Наконец наступила очередь одеколона. Дэнуц отвинтил металлическую пробку.

— Кто там?

— Каре священников или гора священников, как говорит Профира. Можно войти, Герр Директор?

— Нельзя, — дерзко ответил Дэнуц, держа флакон с одеколоном в руке.

— А тебя не спрашивают, Плюшка! — крикнула Ольгуца.

— Входи, Ольгуца. А вы, я вижу, все еще в состоянии войны?

Дэнуц насупился. Ольгуца мгновенно оглядела ванную комнату и тут же позабыла о том поручении, которое ей дали в столовой.

— Герр Директор, хочешь, покажу, как ты обливаешься одеколоном?

— Ну-ка, ну-ка!

— Лей, — приказала она смиренному чашнику.

— Лей сама.

— Нет, ты. Герр Директор велел.

— Налей, Дэнуц.

— Вот, слышишь?.. Лей как следует; это не шутка!

«На его месте я бы притворилась, что наливаю, а сама ударила бы его горлышком флакона… или бы плеснула ему в глаза», — замышляла Ольгуца месть брату, который лил яростно, но честно.

— Герр Директор, сначала ты брызгаешь на ковер…

Раскрыв соединенные ковшиком ладони, она потерла их одну о другую: едкие капли пролились на ковер.

— …Потом ты массируешь голову от бровей вверх и стонешь: Ы-ы-ы-ы-ы-ы!.. У тебя по-прежнему бывают мигрени, Герр Директор?

— Дьявол во плоти, из-за тебя-то у меня непременно будет мигрень!

— Потом, дорогой Герр Директор, ты просишь налить еще одеколону.

Дэнуц смотрел в окно, заслонившись флаконом, словно щитом.

— Лей, слышишь?

— Налей, Дэнуц, я попал в плен!

— Вот. А теперь ты протираешь одеколоном лицо, вздыхаешь и трешь веки… Не очень жжет? Ффф-хаа! — вздохнула она прерывисто, как после ожога.

Дэнуц улыбнулся: «Обожглась! Так ей и надо! Ничего!..»

Глаза Ольгуцы следили за ним сквозь пальцы.

— Напрасно радуешься, Плюшка. Я пошутила.

— А что же я делаю дальше, Ольгуца?

— Ты думаешь, я не знаю! Дай мне флакон, Плюшка!

Дэнуц остался с пустыми руками.

— А теперь, Герр Директор, наступает очередь платка. У меня его нет. Пусть мое платье будет платком.

— Пусть… но что скажет Алис?

— Мама скажет, что ты во всем виноват.

Одеколон журнал, заливая платье Ольгуцы.

— Григоре, придется тебе самому готовить себе еду! — раздался голос госпожи Деляну.

— Входи. Я кончил.

— Что ты здесь делаешь, Ольгуца?

— Мамочка, у меня на платье было пятно, и Герр Директор сказал, что его можно вывести одеколоном.

— Ты портишь мне детей, Григоре!

— Вот видишь, Герр Директор!

— Лучше скажи, чем ты собираешься меня кормить?

— Одеколоном… Вот чего ты заслуживаешь.

— В таком случае, я уверен, что все будет очень вкусно!

— Попробуй пообедать в Бухаресте так, как у меня!

— В Бухаресте много лакомых блюд!

— Тех самых!..

— Каких, Герр Директор?

— Тебе о них расскажет Дэнуц… через несколько лет.

— Григоре!

— Я-то знаю, а вот Плюшке не скажу.

— Ольгуца!

— Но если я и правда знаю, мамочка! В Бухаресте можно покутить.

— Кто тебе это сказал?

— Ты, мама.

— Я?!

— Конечно. Разве ты не говорила, что папа кутит в Бухаресте?

— …Я пошутила!

— Ну и я пошутила, мамочка!

— Tante Алис, яичница стынет, — сообщила Моника, с видом застенчивого пажа появившись на пороге.

— Вот единственный в этом доме послушный ребенок!

— Ничего, я тебе покажу! — пробормотал Дэнуц, на которого никто не обращал внимания, локтем задевая Монику, державшуюся позади всех.

Глаз Герр Директора, оснащенный моноклем, не делал существенных различий между красивыми женщинами и изысканными блюдами. Он глядел на них с одинаковой дерзкой любезностью, в то время как его полураскрытые губы, казалось, колебались между словом и делом.

Все уселись за стол на свои обычные места. Перед одиноким прибором Герр Директора трепетало розовое золото яичницы; рядом подремывала томная мамалыга; чуть дальше — масло, татуированное ложкой и украшенное двумя ярко-красными редисками; потом сметана цвета лика мадонны…

— Одобряю!

— Да ты, батюшка, лучше ешь, а не одобряй! Сейчас время завтрака!

— А вы будете на меня глядеть?.. Нет уж, увольте!

— Что же нам прикажешь делать? Повернуться к тебе спиной?

— Тоже есть… Иначе вам придется платить за вход!

— Мама, а может быть, нам подадут дыню, — любезно предложила Ольгуца.

— Хм! — посоветовалась госпожа Деляну с господином Деляну.

— Аминь. Сегодня у нас байрам!

— Прохвира, принеси канталопу… Вот видишь, Герр Директор, я тебя не покинула!

— Узнаю тебя, Ольгуца: ты любишь жертвовать собой! — пошутила госпожа Деляну.

— Мама, скажи честно, разве тебе не нравится холодная дыня?

— Нравится!

— Значит, мы обе жертвуем собой!

— Ольгуца!

— Дорогая Алис, все прекрасно в твоем доме, начиная с тебя самой! Но почему у вас…

— …нет пепельниц? — перебила его Ольгуца, вставляя в глаз монокль, чтобы точнее изобразить дядюшку.

За завтраком пепельница у Герр Директора стояла рядом с тарелками, а папироса входила в меню.

— Ольгуца, вынь монокль: только этого недоставало!.. Курево! Курево и снова курево! И это ты называешь едой, Григоре?

— Оно убивает микробов и способствует пищеварению!

— Поставь на место пепельницу, Дэнуц!

— Дай мне ее, Дэнуц!

— Не давай!

Ольгуца выхватила пепельницу из руки, колебавшейся между двумя противоположными магнитными полюсами, и поставила ее на стол.

— Мама, смотри, что делает Ольгуца!

— Так тебе и надо, раз ты не слушаешься!.. А ты, Ольгуца, почему не делаешь так, как велит мама?

— Разве ты мне что-нибудь говорила, мамочка?

— Я сказала. Довольно!

— Мама, ты всего только мама, в то время как Герр Директор…

— Что именно?

— Гость… а ты хозяйка дома.

— Какая дерзость!

В столовую вошла Профира, торжественно неся голубцы; следом за ней Аника с бледной морщинистой канталупой, похожей на голову христианского мученика.

— Кто хочет дыню, пусть поднимет палец.

Ольгуца двумя пальцами боднула канталупу.

— Видишь, Моника, это прием джиу-джитсу! Если бы на месте дыни была ты, — прошептала Ольгуца на ухо Монике, опасаясь, что ее услышит Дэнуц, — тебе бы пришлось ладонью разделить мне пальцы. Иначе я выцарапала бы тебе глаза. Так отбивают удар. Теперь ты все знаешь!

Моника подняла вверх согнутый палец, чтобы получить свою скромную порцию.

— Не так. Посмотри-ка на меня!

Ребром ладони, коротким, резким движением Ольгуца рассекла воздух.

Господин Деляну склонился над дыней, понюхал ее, потом, сжав губы и расширив ноздри, мечтательно посмотрел на потолок и помахал рукой.

— Vous m'en direz des nouvelles![26] А все мои бедные иудеи! Они-то уж знают толк в хороших вещах. Поистине, каков адвокат, такова и дыня у адвоката… Пойду принесу curacao.[27] Григоре, ты будешь пить cognac?[28]

— Ни в коем случае! Я доедаю вторую порцию голубцов! Так что можете заказывать кутью.

Дэнуц незаметно, под скатертью, поднял вверх палец. Ведь он, слава богу, не в школе! Конечно, он тоже хочет дыню. Более того, он один в состоянии съесть целую дыню.

Из разрезанной пополам дыни, как из восточного сосуда, вытекал бледно-розовый сок.

— Хм-хм-хм! — изъявила свою готовность Ольгуца, постучав ножом по своей тарелке.

Плавными взмахами руки Моника отгоняла запах голубцов… Влажные губы Дэнуца потрескались, от дивного аромата раздувались ноздри и закрывались глаза, как у томной девы при первом поцелуе.

— Дэнуц, а ты разве не хочешь дыни?

«Конечно, хочу, конечно, хочу», — проносилось в его мыслях.

— Нет, merci.

Почему? Ответом было гордое молчание… Почему?.. Потому что так ему хотелось… Почему?.. Много раз уста Дэнуца были его врагами… Почему?.. Не важно, почему…

— Я съем его порцию, — вызвалась Ольгуца, болтая под столом ногами.

Дэнуц несколько раз сглатывал слюну, поглядывая на тарелку с голубцами — черт бы их побрал! — и душой устремляясь к вратам потерянного рая, где стояла на страже Ольгуца, скаля зубы и размахивая ножом.

— Дэнуц, мы оба не шутим. Составь мне компанию. Голубцы — еда серьезная.

— Хорошо, дядя Пуйу. Мне очень хочется есть.

— Боже мой! Как тебе не стыдно, Дэнуц! Ведь мы только недавно позавтракали!

— Пусть ест сколько хочется. В его возрасте…

— Ну, хорошо! Профира, дай ему тарелку, — сказала со вздохом госпожа Деляну… — И, пожалуйста, ешь как полагается! Хотя бы это!

— Плюшка, Плюшка!

Ольгуца шептала оскорбительное прозвище, смакуя золотую сладкую дыню, из которой вытекал ледяной медовый сок.

Дэнуц отвернулся, украдкой смахнув набежавшую слезу, и жестом самоубийцы вонзил вилку в голубец.

Тонкий аромат канталупы струился над горячей капустой с перцем.

Вдоль стен так называемой турецкой комнаты располагались диваны, покрытые яркими восточными коврами; у изголовья каждого дивана стоял столик с тонкой перламутровой инкрустацией, на столике — медный, с причудливым узором поднос и кальян с длинной трубкой. Толстый ковер на полу поглощал звуки шагов. Стены были увешаны старинным, богато изукрашенным оружием, иконами в золотых и серебряных ризах и фамильными портретами в овальных рамках.

Посреди комнаты стоял кофр-шкаф от Вертгейма, — новейшего образца. Вероятно, он и вызвал бы праведный гнев юных прадедов теперешних обитателей дома, а мирно дремлющие на стенах турецкой комнаты кривые кинжалы и ятаганы тут же бы сами ринулись в бой… Но берлинский кофр был доверху наполнен подарками. Поэтому в экзотической тиши старинной комнаты портреты предков продолжали спокойно висеть на своих местах, ожидая, что вот-вот распахнутся двери, вбегут дети, раскроется немецкий кофр, зазвенят детские голоса и улыбнутся им старомодные изображения тех, кто когда-то был тоже молод.

…Много лет тому назад Герр Директор, только что возвратившийся из Германии, с бритой головой, моноклем и шрамом в форме полумесяца, приехал с визитом в Меделень к своей невестке и ее отцу, почтенному Костаке Думше.

— Немец ты, немец! И куда мне тебя поместить? — чуть свысока глядя на своего гостя, обратился к нему хозяин дома после обеда в саду, под ореховым деревом, с музыкантами и котнаром.

— В турецкую комнату, — отвечал Герр Директор, не обращая внимания — то ли из-за монокля, то ли из-за котнара — на хмурое выражение лица достойного старца.

— И на что тебе пять диванов, язычник? Для твоей бритой головы и одного много.

— А вот на что: как лягу я спать в турецкой комнате, так и приснится мне, что я султан у себя в гареме. То-то славно будет! А как проснусь утром да увижу пять пустых диванов, так мне еще лучше станет. И всякий раз, что я буду ночевать в Меделень, буду я благодарить тебя, господин Костаке, точно Господа Бога.

— А и в самом деле, не так уж глуп этот немец! Пусть принесут еще бутылку котнара. Сыграй-ка ему еще одну молдавскую песню! Ай да немец! В душе как был молдаванином, так и остался!

С тех пор турецкая комната стала комнатой Герр Директора, и никто не входил туда в его отсутствие. Воля господина Костаке была законом в старом доме.

Ольгуца через голову перекувырнулась на диване, потом еще и еще, видимо, собираясь это делать до бесконечности.

— Ольгуца, что ты делаешь?

— Кувыркаюсь, мамочка, — отвечала Ольгуца.

— Слезай с дивана.

Ольгуца взялась за кальян.

— Ольгуца, угомонись же наконец!

— Тебе помочь, Герр Директор?

— Ни в коем случае! Женская рука у меня в сундуке?!

Он только что открыл кофр и, стоя на коленях, вытаскивал один за другим его ящики. В сундуках у Герр Директора царил полный и разумный порядок. С закрытыми глазами Герр Директор мог бы надеть на себя фрак, облачиться в пижаму, смокинг или пиджак.

Госпожа Деляну так же мастерски укладывала сундуки. Отсюда — соперничество между ними.

— С таким сундуком нетрудно держать вещи в порядке!

— При таком порядке любой сундук хорош!

— Святая простота!

— Святая правда!

У Дэнуца бешено колотилось сердце. Он то и дело потирал руки, словно игрок в баккара, сделавший последнюю ставку. Он позабыл и про Ольгуцу, и про всех остальных. Он страдал в ожидании подарков… а все вокруг бурно выражали свой восторг: цц-цц-цц… В предвосхищении подарков радость обращалась в муку и переставала быть радостью. То же чувство испытывал он и при виде вкусных вещей на столе, когда их бывало слишком много: икры, копченой колбасы, маслин… и пирожного со взбитыми сливками на десерт. Разгоревшийся аппетит возбуждал его до такой степени, что ему уже не хотелось есть, он ел через силу, но много, чтобы потом не раскаиваться…

Моника тоже умела укладывать свои вещи и кукольное приданое. Но разве можно сравнивать скромную комнатку с роскошным дворцом!

— Tante Алис, это похоже на витрину!

— Браво, Моника! Ты слышал, Григоре? Вот суть твоего порядка: фанфаронство!

— Зависть в форме искренней похвалы! И это тоже чья-то сущность: разве нет? Будь здорова, Моника… Ну, начинаю со стариков. Это тебе, Алис: очки для почтенных кокеток.

— Как ты можешь!.. А! Face-a-main![29] Merci, Григоре. Не забыл о моем поручении.

— Каков сундук, такова и голова: все, что в нее попадает, не пропадает… если это не диктуется необходимостью.

— Наполеон!

— По части сундуков, — что правда, то правда… А вот и ноты.

— Бах?

— Понятия не имею! Я купил то, что ты просила. Бах или чулки, — мне все равно, — хотя, по правде говоря, я отдаю некоторое предпочтение чулкам!.. Уф! Отделался, как хорошо! От этой музыки у меня начинается мигрень.

— Вероятно, от другой музыки… более легкой… более берлинской!

— Она меня, напротив, вылечивает от мигрени.

— Бедная твоя голова!!

— Что ты на это скажешь, Йоргу?

— Я, душа моя, порой жалею о холостяцкой мигрени… Правда, у меня есть другие радости… и, разумеется, пирамидон.

— Хорошо!

— И еще Минерва, милая Алис!

— А кто такая Минерва, папа?

— Одна знакомая дама, Ольгуца.

— Какое странное имя!

— Да уж ничего не поделаешь, — таковы дамы!

— Конечно, папа.

Один за другим, наполовину развернутые госпожой Деляну, свертки были разложены Моникой на ближайшем диване. Общее детское воодушевление охватило всех присутствующих, словно птиц весной, когда они возвращаются в родные края. Только Дэнуц, засунув руки глубоко в карманы и сжавшись, как будто ему было холодно, сидел нахохлившись в стороне.

— Йоргу, помнишь, как папа возвращался домой после выездной сессии суда?

— Бедный папа! Он у меня так и стоит перед глазами. Бывало, еще и раздеться не успеет, а уж зовет нас к себе в кабинет: «Вы хорошо вели себя, дети?» «Хорошо», — отвечаем мы вместо мамы. Это был единственный случай, когда и я считался послушным мальчиком… Два пистолета с пистонами…

— …Мятные рыбки…

— …шарики, специально для маминых ушей… Григоре, помнишь львиные головы на спинке кресла?

— Как же, конечно, помню! Папа все пугал нас, уверяя, что они кусаются, и тогда ты положил им в пасть по кусочку сырого мяса, чтобы их задобрить. Помнишь? Мясо так и осталось там.

— Бедный папа!.. «Мальчики, откуда этот неприятный запах?» Разве он мог догадаться, что деревянные львы стали плотоядными животными?

— Мясо испортилось, папа?! — спросила Ольгуца с сияющими от радости глазами, погруженная в увлекательное прошлое отцовских шалостей и проказ.

— Да, Ольгуца, — улыбнулся господин Деляну. — Я как сейчас вижу маму в очках, заглядывающую под шкаф, под письменный стол, под ковер… Осматривающую подошвы: ничего!

— И ты молчал, папа?

— Молчал, что мне было делать?

— А дядя Пуйу не выдал тебя?

— Мыслимо ли! Братья, и вдруг предатели?

— И чем это кончилось?

— Мама все-таки обнаружила источник запаха! У нее был прекрасный нюх! Когда я начал курить — в четвертом классе гимназии, — я, бывало, съедал целый лимон и с разинутым ртом выбегал на улицу, чтобы избавиться от запаха табака, и все равно она меня уличала.

— Папа, а тебе попало за мясные консервы?

— Меня не смогли поймать. Я взобрался на крышу, угрожая, что брошусь вниз, если меня не простят…

— Йоргу! — упрекнула мужа госпожа Деляну.

— Вот как! Я был похож на Ольгуцу, когда был маленький!

— И теперь тоже, папа.

— Ольгуца!

— А теперь ты похожа на меня, — вздохнул господин Деляну.

— Герр Директор, расскажи, что еще выделывал папа.

— То же, что и ты: огорчал свою маму… Бедный папа! Как подумаешь, что из скромного жалованья честного судьи он умудрялся откладывать деньги на подарки… и на мое ученье в Берлине…

Монокль выпал из глаза Герр Директора, углубившегося в воспоминания.

Ольгуца присела на край дивана и задумалась: «Бедный дед Георге!»

— Дэнуц, принеси мне ножницы из несессера!

— А что у тебя там? — спросила госпожа Деляну.

Герр Директор вставил в глаз монокль.

— Сюрприз!

— Скажи что?

— Первое слово за ножницами.

— Какая-нибудь ткань?

— Нет!

— Конфеты?

— Нет.

— Карты?

— Игральные?

— Я спрашиваю. А ты отвечай!

— Напрасно. Ни за что не угадаешь!

Все собрались вокруг таинственного свертка, сосредоточенно его разглядывая. Герр Директор поглаживал безмолвную бумагу.

— Могу сказать вам, что это из тридевятого царства, тридесятого государства; что это среднего рода: honny soit qui mal y pense;[30] серое снаружи и красное внутри; мягкое на ощупь; полное изящных птиц, у которых есть одно ценное свойство: они молчат; что люди, которые это производят, жел… бледнолицы; и что это скоро войдет в моду.

— Ну и ну!

— Вот вам, пожалуйста. Поэтичнее не скажешь! Угадайте!

— Уточни!

— Что вам еще сказать?.. В стране, из которой это привезено, пьют много чаю.

— Россия?

— Там пьют водку.

— Англия.

— Холодно, холодно!

— Уф! Ты невыносим со…

— …своими подарками, — докончил Герр Директор.

— Со своими загадками.

— Душа моя, подарок, лишенный тайны, все равно что честная женщина: не представляет никакого интереса!

— Григоре!

— Ты представляешь интерес с другой точки зрения!

— Вот, пожалуйста, дядя Пуйу.

— Дэнуц, милый мой, ты принес щипцы для ногтей! А я просил ножницы.

— Григоре, это уже каприз. Довольно, мы и так заинтригованы.

— Ну, хорошо, я с вами расквитаюсь за щипцы.

— Прекрасно!

Герр Директор долго разрезал веревку, сматывая ее, потом развернул бумагу, под которой оказалась еще бумага, — тонкая, шелковистая, — сложил бумагу вчетверо…

— Это издевательство!

— Как вам угодно!..

— Я на твоей стороне, Герр Директор!

— Тебе суждено царствие небесное. Ну, смотрите! Раз, два, три…

Подброшенные кверху золотистые и красные японские кимоно в беспорядке рассыпались по полу, словно частицы легендарного японского неба.

Позабыв обо всем на свете, госпожа Деляну вместе с Ольгуцей и Моникой опустилась на ковер, разглядывая чудесные дары.

— Йоргу, с дамами покончено. Теперь — ты. А дети в последнюю очередь. Фуу! Как жарко!

— Ну, так сними сюртук!

— Почтенная сударыня, а вы не возражаете?

— После такого сюрприза ты можешь делать все, что тебе угодно.

— Вот, Йоргу, настоящие восточные папиросы. Превосходные. Они без картона, поэтому я привез тебе отдельный мундштук.

Желтый и блестящий, словно вырезанный из сердцевины ананаса, янтарный мундштук вызвал рождественские воспоминания у господина Деляну.

— Герр Директор, я бы хотела тебе кое-что сказать.

— Я в твоем распоряжении.

— Нет. На ушко.

— Вот, пожалуйста, ухо.

— Герр Директор, ты не рассердишься, если я отдам Монике свое кимоно? Оно мне очень нравится, но, я думаю, Монике понравится еще больше.

— Золотые твои слова! Дай я тебя поцелую!

— А я тебя!

— Ольгуца, не думай, что я о тебе позабыл! Теперь ваша очередь. Кимоно предназначались дамам.

— Герр Директор, — прошептала Ольгуца, — пожалуйста, подари ей сам. Так лучше.

— Дорогие мои, давайте покончим с тряпками, — произнес Герр Директор, прикрывая руками нижний ящик кофра… — Ольгуца, ты у нас дама?

— Нет, Герр Директор!

— Молодец. Ты входишь в мою партию… Так, значит, кимоно предназначаются дамам… Моника, надеюсь, ты не против? Ну-ка, посмотрим, как оно на тебе сидит. Вот кимоно поменьше, оно твое… Хокус-покус-флипус!

С удивительным проворством Герр Директор в одну секунду совершенно преобразил Монику.

— Ну-ка, ну-ка… какие красавицы эти японки! Пожалуй, я переселюсь в Японию.

— Моника, вытащи наружу косы… Вот так. Иди, я тебя поцелую.

— Tante Алис, а как же Ольгуца?.. Я так не хочу, — шепнула Моника госпоже Деляну.

— Не беспокойся, Моника. У Ольгуцы много всего.

— Merci, дядя Пуйу.

— Хоп!

Герр Директор приподнял Монику, посадил на диван и отступил на два шага, разглядывая ее в монокль.

— Алис, измени ей прическу. Сделаем из нее настоящую японку… Япония этого заслуживает!

— Ты хочешь, Моника?

— Да, tante Алис, — ответила Моника, словно во сне.

— Алис, будь достойна кимоно… и европейской женщины.

— С такими волосами это нетрудно.

— А теперь откроем ярмарку игрушек. Долой стариков!.. Итак, по порядку! Дэнуц у нас самый старший. Вот тебе ружье, Дэнуц. Оно на два года меньше тебя: девятого калибра. А это ящик с патронами. А вот и патронташ.

Настоящее ружье! Настоящее! О таком счастье он и не мечтал. Сердце Дэнуца, словно наполеоновский барабанщик, отбивало гимн славе… Крепко зажав ружье в руке, он бросил на Ольгуцу косой взгляд. Ольгуца смотрела на него, видимо, выжидая.

Встретившись с ней взглядом, Дэнуц отвернулся в сторону окна, оглядел потолок и еще крепче сжал ружье. Казалось, что глаза у Ольгуцы еще большего калибра, нежели ружье.

— Ты тоже можешь взглянуть, Ольгуца, если хочешь!

Не говоря ни слова, Ольгуца взяла ружье из дипломатических рук брата в свои военные. Ружье стало интернациональным.

— Дэнуц! Дэнуц! Вечно Дэнуц! Опять Дэнуц! Снова Дэнуц!.. Скажи спасибо своей сестре!

Свертки один за другим ложились на третий по счету диван.

— А теперь очередь Ольгуцы. Вот сапоги и брюки для верховой езды. Куртку тебе сошьет мама. А лошадь пусть даст тебе твой отец.

— Ну и ну! Замшевые! — изумилась госпожа Деляну, которая тем временем причесывала Монику.

— Еще бы! Для такой газели!

— Герр Директор…

— Ольгуца!.. На помощь, люди добрые! Тигрица, а не газель! — стонал Герр Директор, защищаясь от поцелуев племянницы.

— Смотри, Герр Директор!

Взяв в руки сапоги, Ольгуца с благоговением поцеловала их, каждый в отдельности, как когда-то воины целовали свои доспехи.

— Подожди, это еще не все. Вот два дьяболо, вот футбольный мяч; а это, это…

Пакеты, развернутые Ольгуцей и Дэнуцем, один за другим падали на диван.

— Ну, что скажете? — спросила госпожа Деляну, указывая на Монику.

— Отлично! — захлопал в ладоши Герр Директор.

Моника, розовая, словно окутанная коралловой дымкой, сидела по-турецки на диване, опустив ресницы и скрестив на коленях руки в широких рукавах. Робость и кимоно сковывали ее движения и делали похожей на настоящую японку. Густые золотистые волосы были собраны в японскую прическу и скреплены гребнями госпожи Деляну… Румяная утренняя заря, распустившийся цветок персикового дерева, облаченный в детское кимоно, дабы не было ему холодно ночью: мечта влюбленного в персики японского поэта. Вот какой была Моника, — виньетка в начале легенды.

— Батюшки мои, чуть не забыл. Дети, откройте рот и протяните руки.

Герр Директор быстро развязал картонную коробку, засучил рукава и опустил руки в коробку.

— Va banque![31]

Сливы, черешни, абрикосы, персики, груши, яблоки, орехи, редиска, морковь, луковицы, каштаны, миндаль… из марципана градом посыпались на пол, подпрыгивая и перекатываясь.

— Лови, папа!

— Держи, Ольгуца!

— Ау, Герр Директор!

Анархический дух беспорядка, который чудом вырвался из аккуратного кофра, царил в турецкой комнате. Взрослые и дети, ползая по полу, собирали лакомства, боясь раздавить их.

Ольгуца с морковью в зубах; Дэнуц с оттопыренной щекой; госпожа Деляну — о чудо! — грызущая луковицу; Моника, путающаяся в полах кимоно и грациозно наклоняющаяся за фруктами; господин Деляну, подставляющий подножки Ольгуце, и Герр Директор, невозмутимо созерцающий происходящее.

— Воды! Умираю от жары!

— Хорошо бы принять душ! Мы все сошли с ума!

— Кто там? Войдите.

Вошла Профира, изумленно заморгала ресницами и застыла с открытым ртом под общий хохот сидевших на полу.

— Прохвира, гляди, немецкая луковица! На, попробуй, — крикнула Ольгуца, запустив в нее луковицей.

— Попробуй, Профира, заморские луковицы, — уговаривала госпожа Деляну.

Луковицы были завернуты в кусочки цветного шелка, имитирующего кожуру. Профира взяла луковицу, повертела в руках, то и дело поглядывая на смеющихся детей.

— Перекрестись и съешь, — посоветовала Ольгуца, видя, что она колеблется.

— Профира, скажи лучше: Господи помоги!

— Надо очистить ее, барыня… Что-то здесь нечисто.

— Полно! Ты что, лука отродясь не видывала?

Профира перекрестилась языком во рту и откусила от луковицы, не чистя ее. Ноздри у нее расширились от страха.

— Тьфу! — сплюнула она в фартук, вытирая язык тыльной стороной ладони.

— Ты отравилась!

— Господи, оборони! Это, видать, лекарство, барыня!

— Немецкий лук, Профира!

— Ну, так пусть и едят они себе на здоровье! А я посмотрю.

— Пойди принеси воды.

Морковь, запущенная в нее Ольгуцей, заставила Профиру уйти. Встав на ноги, госпожа Деляну вновь сделалась строгой хозяйкой дома.

— Ой-ой-ой! Что мы здесь натворили! Прямо стамбульский базар!

— Герр Директор, можно я сделаю тебе тюрбан, — попросила Ольгуца, найдя наконец предлог для продолжения беспорядка.

— Каким образом?

— Из полотенца.

— Согласен. Но тогда уж дайте мне и шаль.

— Вот что, — вмешалась госпожа Деляну, увлеченная игрой, — давайте нарядимся в разные костюмы. Кто как хочет! Полная свобода фантазии!

— Я так и останусь, tante Алис, — сказала Моника.

— Конечно, ты совсем готова. И я тоже буду японкой.

— А я, мама? — спросил Дэнуц.

— Ты… — размышляла госпожа Деляну, надевая кимоно, — ты…

— Мамочка, ведь у него есть японский костюм, — вмешалась Ольгуца со странной вкрадчивостью в голосе.

— На что он мне? А тебе какое дело!

— Хорошая мысль! Конечно! Ведь у тебя есть костюм Ками-Муры. Пойди надень его.

— Зачем, мама?

— Потому что и я японка и Моника.

— Да-а! У Моники красивый костюм, — насупился Дэнуц.

— Еще бы! Она ведь барышня. А ты бравый солдат.

— Да-а! В некрасивой одежде.

— Дэнуц, пожалуйста, не огорчай меня. Иди одевайся!

— А ружье? — еще больше насупился Дэнуц.

— Будет у тебя и ружье и даже пушка, если тебе так хочется! Иди.

— Алис, посоветуй и мне что-нибудь.

— Ты… вы с Григоре будете турками, ты будешь паша, я сделаю тебе тюрбан и все что нужно, — а Григоре будет евнухом гарема.

— Милая Алис, нет ли у тебя какого-нибудь монгольского предка?

—..?

— Посмотри на себя в зеркало. Ты настоящая японка.

Черные, по-новому причесанные волосы, широко расставленные глаза и смуглая бледность продолговатых щек казались естественным добавлением к японскому кимоно.

— Кто знает?! — улыбнулась госпожа Деляну.

— Смотрите! — театральным жестом пригласила всех Ольгуца.

В импровизированном тюрбане из полотенца Герр Директор напоминал опереточного индуса. Турецкая шаль на плечах плохо сочеталась с моноклем и европейскими манерами.

— Ха-ха-ха! Поглядите-ка на Плюшку!

— Ками-Мура!

— Браво, Ками-Мура, ты в полном параде!

Дэнуц поспешил укрыться в укромном уголке, у стены, вместе со своей ржавой саблей, которая, позвякивая, волочилась за ним, словно металлический хвост.

Мундир японского адмирала был рассчитан на шестилетнего мальчика, а Дэнуцу было одиннадцать лет! Тесная фуражка с трудом удерживалась на кудрявой голове. Вид у ее владельца был самый жалкий!

— А мне не хватает только кофе и рахат-лукума! Кальян у меня есть, гарем и евнух тоже, — сообщил господин Деляну.

— Папа, ты настоящий Настратин Ходжа!

— Слишком велика честь!.. А ты, Ольгуца?

— А я надену сапоги и брюки для верховой езды. Я буду гайдуком и умыкну Монику.

— Ничего другого я и не ожидала! — вздохнула госпожа Деляну, больше думая о будущем, чем о настоящем. — Беги одевайся.

Вошла Профира, неся поднос с вареньем.

— О Господи!

— Что, Профира, испугалась?

— Я вас и не признала, барыня! Целую руку!

— Чему ты смеешься, Профира? — спросила госпожа Деляну, глядя на поднос, который сотрясался от взрывов вулканического смеха.

— …

— Что, Профира?

— Не обижайтесь, барыня! Уж больно все красиво! Прямо как в балагане!

— Браво, Профира!

— Да здравствует Профира!

— Поднимем бокалы с водой в честь Профиры!

— И вы будьте здоровы. Веселья вам!

— Дэнуц, а ты разве не хочешь варенья?.. Ты что, Аника?

— Хэ!

Через полуоткрытую дверь Аника — одни глаза да зубы — впитывала все, что видела, и дивилась этому. Из-за ее плеча выглядывала кухарка, с улыбкой до ушей на круглом как луна лице.

— Что? Пришли смотреть представление?

— Хэ! Хэ!.. — прозвучали одновременно сопрано и баритон Аники и кухарки.

— Хи-хи! — подмигивая, вторила им Профира.

Послышался щелчок. Кухарка отпрянула назад. Аника шмыгнула в коридор. На пороге показалась Ольгуца с хлыстом в руке.

— Что ты с собой сделала, Ольгуца?

— Нарисовала усы. Как полагается гайдуку.

Черные усы украшали нежное личико маленького гайдука, — совсем в духе народной баллады:

Замшевые сапоги, бриджи и особенно красная блуза с лаковым поясом были поэтической вольностью автора. Полем битвы для юного гайдука могла служить поляна красных маков, которые бы вполне заменили полчища мусульман в красных фесках.

— Я предлагаю вернуться к серьезным вещам.

— Почему, Герр Директор? — с укором спросила Ольгуца.

— Я умираю от жары в этой Турции.

— Постойте. Не переодевайтесь. У меня возникла идея.

— Какая, мамочка?

— Давайте сфотографируемся.

— Давайте. Браво!

— Прекрасно, душа моя. Чего не сделаешь ради детей!

— Поднимите шторы, а я принесу аппарат.

— Как нам лучше сесть, Йоргу?

— Да так, как мы сейчас сидим. Уж куда лучше!

— Ты что, Дэнуц? — спросила сына госпожа Деляну, встретив его в коридоре.

— Пойдем, Дэнуц!.. Ты хочешь меня огорчить? И надень фуражку.

Снова мобилизованный в потешные войска, Дэнуц уныло плелся по коридору, а за ним по пятам следовала мама с проклятым фотоаппаратом, который, как гигантская промокашка, должен был впитать в себя весь позор данной минуты, запечатлев его для будущего.

— Алис, иди сюда к нам.

— А кто же будет вас фотографировать?

— Приготовь аппарат, а остальное может сделать и Профира.

— Бог с тобой! Да она ни за что не дотронется до аппарата, хоть ты режь ее! Она боится!

— Позовем Кулека, — предложил Герр Директор. — Он в этом разбирается.

— Отлично, позови его, Ольгуца!

— А что мне ему сказать, Герр Директор?.. Komen sie, Herr Kulek… nach Herr Direktor.[32] Так правильно?

— Можно и так, Ольгуца. Если ему станет смешно, ты не сердись!

— А теперь рассаживайтесь по местам, — предложила госпожа Деляну. — Братья турки — вместе на диване. Вот так… Григоре, почему бы тебе не сесть по-турецки?

— Пожалуйста. Так хорошо? А la турка!

— Хорошо. Моника, ты сядешь у дивана, как и раньше… Опусти голову… немного. Дэнуц, садись рядом с Моникой… Бррр! До чего свиреп! Настоящий самурай!

— Kuss die Hand gnadige Frau. Was wollen sie, Herr Direktor?[33] — произнес несколько озадаченный Герр Кулек.

— Объясни ему, Григоре… Ольгуца, ты садись справа от Моники. Вот так.

Госпожа Деляну поместилась у подножья дивана среди детей. Герр Директор взял кальян и вставил монокль.

Господин Деляну подкрутил усы.

— Ruhing bleiben, bitte schon.[34]

Ольгуца краем глаза иронически косилась на брата. Моника сквозь опущенные ресницы созерцала рукава своего кимоно.

Дэнуц, перейдя границы всякого приличия, отвернулся от объектива, оставив потомству профиль японского адмирала с девичьими кудрями, который замышлял страшную месть белокурой японке, надежно охраняемой смеющимся гайдуком с черными усами.

С верхней ступени лестницы госпожа Деляну — пытаясь компенсировать серьезностью тона несерьезность прически и кимоно — отчетливо произнесла:

— Григоре, ты мне за них отвечаешь! Держи в ежовых рукавицах всех, и особенно Ольгуцу… И не забудь о пари.

Ольгуца сохранила только костюм; усы были смыты ватой, смоченной одеколоном.

— Мама большая трусиха, Герр Директор. Она не похожа на меня.

— Быть этого не может!

— Я говорю серьезно, Герр Директор.

— Она боится за тебя, Ольгуца.

— Все равно.

— Когда-нибудь ты изменишь свое мнение.

— Я?? Не-е-ет!

— Да. И я на многое стал смотреть по-другому, с тех пор как у меня появились племянники.

— Но ты не трус, Герр Директор.

— Я, когда это нужно, бываю… осмотрительным.

— А что значит осмотрительность?

— Храбрость по чайной ложке.

— Как лекарство.

— Вот именно.

— Мне это не нужно. Я здорова.

— Ольгуца, зачем ты огорчаешь свою маму?

— Потому что она моя мама, Герр Директор.

Дэнуц шел впереди всех, опустив ружье дулом вниз — как полагается настоящему охотнику. Он вел в бой стотысячное войско. Начиналось оно там, где восходит солнце, и шло по горам и долам, по полям и лесам, во главе его — храбрый император, а за ним — послушные воины.

Войско Дэнуца состояло из Герр Директора, Ольгуцы и Моники. Ради этой охотничьей вылазки дети были избавлены от ритуального дневного сна, а Герр Директор облачился в легкий костюм из тюсора[35] и обновил тропический шлем. Не были забыты и перчатки, застегнутые на все пуговицы. Герр Директор ухаживал за своими руками, словно «какая-нибудь…», как говаривала госпожа Деляну.

— Как какая-нибудь кто, мама?

— Как какая-нибудь почтенная дама. Мама именно это и хотела сказать, но не смогла найти подходящее слово.

— Merci, Григоре. Это слово ты найдешь с большей, чем я, легкостью.

— Оно меня найдет! — скромно улыбнулся Герр Директор.

— Григоре, ты просто смешон! Посмотри: у меня руки темнее твоих. Ведь солнце это здоровье. Столько кокетства у мужчины?!

— Милая Алис, мне нравятся руки цыганок, потому что они тонкие и сухие, а не потому, что они смуглые. А ваше солнце меня мало интересует! Я достаточно загораю над конторскими книгами!

Моника шла рядом с Ольгуцей. В душе у нее на цветущей ветке раскачивались райские птицы, надежно укрытые от ружей и глаз охотников.

…Воображаемое войско Дэнуца с императором во главе шло вперед, чтобы поразить змея, охраняемого драконами. Опасности подстерегали их на каждом шагу. Змей мог похитить солнце и опустить черную, как глухой лес, ночь на пути у войска. Но император ничего не боялся! Он готов был поджечь лес и идти дальше сквозь огонь. Бросаются же прямо в огненное пламя пожарные!.. Впереди Дэнуца бежал Али с гордо поднятым хвостом, похожим на лихо закрученный ус.

…У императора был чудесный пес. Он мог вырасти до размеров быка, превратиться в крылатого коня, до которого никто бы не посмел дотронуться… Но императору он повиновался беспрекословно.

Вход во дворец змея стерегли драконы, тут же висела богатырская палица… Ну и что? У императора есть ружье… Пусть только сунется змей!.. У императора в патронташе сидит смерть для сотни змеев и стольких же драконов… Патроны хранились у Герр Директора, но змей не мог знать того, что было известно Дэнуцу.

Войско Дэнуца — пожалуй, за исключением Моники — шло вперед, чтобы положить конец одной старой легенде и выиграть пари по случаю боевого крещения охотничьего ружья.

Вот как возникла эта легенда. В доме у Костаке Думши долгое время властвовала надо всеми и надо всем Фица Эленку, старшая сестра хозяина дома.

В семье, где все без исключения были красивы, одна только Фица Эленку отличалась такой безобразной внешностью, что ее уродства с избытком хватило бы на весь ее большой и старинный род. Однако никто в доме не смел и думать об этом, потому что зеленые глаза Фицы Эленку обладали способностью проникать в самые тайные глубины человеческой души. Она была столь же умна, сколь и безобразна, а ее коварство и жестокость превосходили даже ее ум и уродливость.

Когда она в своей двухместной карете уезжала в Меделень, где проводила время в обществе привезенных из-за границы книг на разных языках, патриархальные Яссы испытывали явное облегчение. Зато в Меделень наступали смутные времена. Через детство и юность госпожи Деляну и молодость ее матери Фица пронеслась, как саранча через цветущие поля. Один из помещиков прозвал ее «свекровью радости», многочисленные невестки не могли ужиться с ней под одной крышей. А в доме господина Костаке Фица жила и после его смерти.

Вместе с молодостью Фицы Эленку канула в Лету некая тайна, которую передавали друг другу шепотом, а потом и совсем позабыли. Любовь… Неужто?.. Молодой человек, влюбленный в Фицу Эленку… мыслимо ли это? Его измена с дородной цыганкой из Меделень. Прогулка в лодке на пруду и перевернутая лодка, из которой Фица Эленку вышла… овдовевшей; цыганка, битая арапниками…

Старые крестьяне говорили, что над прудом тяготеет проклятье.

Одна никому не ведомая слабость была у Фицы Эленку: Ольгуца. Черные глаза пятилетней девочки никогда не опускались перед зеленым взором Фицы. Не тронутые старостью зеленые глаза пристально следили за черными кудрями и низким дерзким лбом, словно пытались разгадать еще не расшифрованную надпись. Но вдруг произошло невиданное в долгой жизни Фицы событие, которое на многое открыло ей глаза.

Старость лишила Фицу ее естественных зубов. Она носила искусственные. Во время обеда и ужина на виду у всех присутствующих мальчик-слуга приносил в голубом бокале с водой белые и крепкие, словно оскал оборотня, зубы.

— Naturalia non turpia.[36]

Никто ей не прекословил. Аппетит пропадал, равно как и все другие чувства.

И вот в один прекрасный день Фица Эленку начала поститься, и этот пост продолжался больше двух месяцев и ускорил ее конец, — потому что вставные зубы вдруг очутились в пруду.

Мальчик-слуга вошел в столовую с пустым бокалом, он был бледен как мел: можно было подумать, что сердце его оказалось в бокале на месте зубов.

— Я их бросила в пруд, — прозвучал голос Ольгуцы среди полнейшей тишины, — словно все вокруг было погребено под лавой.

— Пусть мне в комнату принесут стакан молока. А ты, девочка, приходи ко мне, когда встанешь из-за стола.

Ольгуца не только не утратила аппетит — он возвратился к ней вместе с исчезновением злополучных зубов. После обеда она вошла в комнату Фицы, вызывающе хлопнув дверью.

— Я пришла!

Фица очень долго смотрела на нее; судя по всему, она употребила всю зоркость своих глаз и проницательность ума, чтобы представить себе Ольгуцу в будущем, — так факир заставляет растения с невиданной быстротой произрастать из семян.

И впервые в жизни ее беззубый рот с суровой нежностью поцеловал вспыхнувшие румянцем щеки Ольгуцы. В этот миг у Фицы Эленку зародилась надежда, что в ее семье среди «тюфяков и растяп» появится еще одна Фица Эленку. Она завещала Ольгуце все свое состояние.

В благодарность за это, после ее долгожданной кончины, Ольгуца назвала именем покойной одну странную лягушку.

От отца к сыну жители Меделень передавали друг другу, что пруд проклят богом и что Фица Эленку… После смерти Фицы — рассказывали крестьяне — в пруду появилась необыкновенно крупная и смелая лягушка. И царила она над всеми лягушками, как зеленоглазая Фица над людьми. У деда Георге как-то вырвалось необдуманное слово, — он хотел предостеречь Ольгуцу. И тогда Ольгуца принялась охотиться за водяной Фицей в пруду, на дне которого лежали, ухмыляясь, вставные зубы реальной Фицы. Стрельба из рогатки ни к чему не привела, усилия случайных охотников — тем более.

Теперь уже всей деревне было известно, что Фица Эленку обратилась в чудесную лягушку. И лягушки, охраняемые легендой, непрерывно умножали свой род, оскорбляя все большим числом голосов божий мир, а гигантская лягушка возвышалась над ними, словно неиссякаемый дьявольский кубок с зеленым ядом…

…Они приближались к заветной цели. Пустынный, словно при луне, пруд искрился в лучах заходящего солнца, от него пахло тиной, гнилью и прохладой.

…Император вновь превратился в Дэнуца, потому что Дэнуц прекрасно знал легенду и ему не хотелось в полном одиночестве оказаться у пруда, который все избегали. Он поднял ружье и долго целился в небо, пока не подошли остальные, затем опустил ружье и вместе со всеми отправился дальше, твердо решив не портить отношения с Фицей Эленку! Гораздо лучше быть простым зрителем. Ведь и дяде Пуйу все это безразлично.

…Из камыша донеслось кваканье лягушек. Казалось, множество людей вытряхивает одновременно тысячи мешков. Шум нарастал. Кваканье становилось все более страстным, его прерывали стенания, стоны и жалобы — ни дать ни взять псалмопение в синагоге.

Лягушки сидели на берегу, разинув рты и уставившись огромными глазами в беззвездное небо… Тявканье Али заставило их встрепенуться, но они остались сидеть на месте, не в силах преодолеть лень и выбраться из тины.

— Подождем, Герр Директор. Ты ее скоро увидишь.

— А ты ее знаешь, Ольгуца?

— Конечно. Терпеть ее не могу! Такая дерзкая!

— Ничего, Ольгуца, я ее приструню.

Монокль Герр Директора подстерегал Фицу Эленку. Ружье было заряжено. Рогатка Ольгуцы находилась в боевой готовности.

На близком расстоянии лягушки выглядели настоящими хористками. Квакающие звуки вырывались из их мягкого, вздутого брюшка.

— Ольгуца, а вдруг она выйдет совсем в другом месте?

— Нет, Герр Директор, уверяю тебя: здесь находится ее трон.

И Ольгуца показала пальцем на ивовый пень, нависший над водой. Покрытый ряской пень казался телом обезглавленной лошади, остановившейся на полном скаку.

Охота началась. Герр Директор закурил папиросу. Ольгуца проверила свою рогатку, грациозным жестом растянув ее во всю длину. Моника стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь к жужжанию комаров, которое напоминало ей пение скрипок.

Самец лягушки прыгнул на самку, и они вместе нырнули в свадебное путешествие, а над ними образовалось дрожащее серебристое кольцо. Остальные лягушки выскочили из воды, упругими движениями пробрались через тину и замерли в полной неподвижности, охваченные внезапным экстазом.

Из воды высовывались и тотчас же исчезали лягушачьи головы с выпученными глазами утопленника.

Дэнуц чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Из воды за ним следили тысячи глаз… А ведь вода глубокая!.. И страшная, как неподвижная мертвая рука, которая может внезапно схватить и утянуть туда…

Мало-помалу пятясь назад — чтобы не напал кто-нибудь ненароком, — красное солнце, большое и круглое, отодвинулось от пруда.

Когда замолкают слова, мысли начинают сами говорить, быстро, странно… Дэнуц был бы рад, если бы сейчас на него напала Ольгуца. Но Ольгуца не отрывала глаз от блеска воды возле ивы.

— Тсс!

Все замолчали. Герр Директор бросил папиросу и нажал на курок.

— Вот она выходит, — прошептала Ольгуца, морща лоб.

Моника зажала уши.

Вокруг ивы, под водой, кипела жизнь.

— Вот она! Не стреляй. Подожди.

Фица Эленку высунулась из воды… или из ивы. И все лягушки, окружавшие иву, хором запели заупокойную.

Пузатая, словно китайский божок, щербатая и зобастая, омерзительная лягушка не дрогнула под дулом ружья.

Грянул выстрел, вылетел камень из рогатки. Но ни пуля, ни камень не произвели никакого впечатления.

Заупокойная молитва лягушек, все более и более громкая, словно отгоняла и пули и камни.

Изящным движением опытного охотника — напоминающим вытянувшуюся в прыжке борзую — Герр Директор вскинул ружье и снова выстрелил. Следом за пулей вылетел камень.

Фица Эленку глядела на них мрачно и насмешливо.

И вдруг исчезла, словно ее кто-то проглотил. Ива опустела. Лягушки разбежались.

— Ну что, Герр Директор?

— Не знаю!.. В воду стрелять очень трудно: слепит глаза… Отвратительная лягушка!

— Отвратительная! — вздохнула Ольгуца.

— Мерзкая! — прошептала Моника, чувствуя дрожь в спине.

— Пойдем, дядя Пуйу, — заторопился Дэнуц.

— Нет, душа моя. Старейшину мы упустили, придется взять реванш за счет коллегии адвокатов. Я учреждаю премию: один лей за лягушку. Я буду вести счет. Договорились?

— Браво, Герр Директор! Ну, я им покажу!

— Дэнуц, начнем с тебя… Не спеши! Целься спокойно… А теперь стреляй! Не попал. Сейчас очередь Моники.

— Я не умею, дядя Пуйу.

— Научишься… Не бойся, Моника. Да ведь нет никакого шума, — приобадривал ее Герр Директор, видя, что она зажимает себе уши вместо того, чтобы держать ружье.

— Моника, я рассержусь, — вмешалась Ольгуца. — Я жду.

Упрек Ольгуцы придал ей решимости. Она взяла ружье неумело — так, как курят женщины, не умеющие курить, — и выстрелила наугад. Одна из лягушек перевернулась белым брюшком кверху.

— Один лей в пользу Моники… Ну-ка, теперь ты, Ольгуца.

Лягушка Ольгуцы сделала отчаянный прыжок и упала в воду, обратив к небу свое раненое сердце.

Али бегал по берегу и отчаянно лаял. После первого выстрела он помчался вперед, после второго — отбежал назад, с каждым разом все яростнее лая. Казалось, что он борется с комарами: он слишком велик, они — слишком малы.

— Перерыв! Подведем итог! У Моники два лея; у Дэнуца — пять, у Ольгуцы восемь… Твоя очередь, Дэнуц.

— Тсс! Герр Директор! Фица.

На лиловом от вечернего неба пруду воцарилась тишина. Только тростник у берега тихонько вздыхал.

— Ольгуца, стреляй ты, я не вижу, — прошептал Дэнуц, освобождаясь от ружья.

Ольгуца взяла у него ружье, даже не слушая брата. Щеки у нее горели, как тогда, когда она вошла в комнату Фицы Эленку. На этот раз все лягушки умолкли, был слышен только голос той, что сидела на ивовом пне.

Откуда доносился ее голос?.. Оттуда или отсюда?.. В тишине, в синем сумраке, из-под земли черными полчищами выступали какие-то странные существа, а впереди шел кто-то невидимый, с хриплым, грубым и глухим хохотом.

— Али, иди сюда! Подержи его за шею.

Это восклицание вернуло Дэнуца к действительности. Ольгуца опустилась на одно колено, облокотилась о другое и целилась, целилась, пока не увидела белое, словно кусочек луны, брюшко лягушки. Из сердца Ольгуцы и неподвижного ружья вылетела пуля… и попала в цель. Лапки Фицы жестом проклятия трагически взметнулись вверх. От удара пули, поразившей ее, лягушка упала в воду…

На христианском небе всходили звезды.

— Браво, Ольгуца! Снайперский выстрел! Ты заслуживаешь охотничьего ружья.

— Ольгуца, я отдам тебе свое, — предложил Дэнуц в порыве щедрости.

— Merci, оставь его себе. У меня будет собственное охотничье ружье.

— Ольгуца, я выиграл пари. Вернее, ты его выиграла. Пирожное со взбитыми сливками от мамы и флакон одеколона от меня!

— Герр Директор, никак нельзя было ее упустить. Я должна была убить лягушку.

— Почему, чертенок?

— Так… Потому что я ее боялась, — громко ответила Ольгуца, так чтобы ее слышали и те Ольгуцы, которые остались в прошлом.

Такова была эпитафия обеим Фицам.

В преддверии осени мелодии сна в летнюю ночь звучали особенно громко и весело. Дудочки и флейты, волынки, кобзы и скрипки, колокольчики, виолы и однострунная виолончель болотной выпи на разные голоса распевали песни в честь серебристой и ясной вечерней зари. Еще не взошла луна; солнце давно закатилось. Высоко в небе дрожала одинокая, словно попавшая в паутину звезда.

Дэнуц с опущенным дулом вниз ружьем открывал шествие. Звонкий лай Али возвещал о победе.

…Император в полном одиночестве возвращался с поля боя. Войско оставалось далеко позади, словно лес, готовый жить или умереть под ударом топора… Бедный император! Он один жертвовал жизнью ради своих воинов и своего государства. Какой замечательный император! Какой храбрый император! Честь ему и хвала!

— Дядя Пуйу, где ты?.. Али! Али! Эг-гей!

Впереди было сельское кладбище, позади пруд с Фицей Эленку. Но возле пруда был дядя Пуйу. И Дэнуц с ружьем наперевес помчался назад.

— Герр Директор, почему я не мальчик?

— Так было угодно Богу!

— Богу!

Герр Директор атеистически улыбнулся звездочке в небе.

— Или аисту.

— Аисту!

— А кому же еще? — осторожно спросил и сам себя переспросил Герр Директор.

— Маме, Герр Директор. Я совершенно уверена.

— Ну, стало быть, так угодно было маме и папе, — скрупулезно уточнил Герр Директор.

— Нет. Только маме.

— Но почему именно маме?

— Чтобы преследовать меня.

— Ну уж!

— Да, да. Почему она не сделала Плюшку девочкой?

— Оставь его в покое, чертенок! Что тебе еще нужно? Ты у нас теперь мальчик: у тебя есть брюки.

Ольгуца горестно вздохнула.

— Я не мальчик.

— Почему, Ольгуца? Чего же ты еще хочешь?

— Не знаю!.. Но я знаю…

— Разве ты не гордишься тем, что будешь как мама?

— Мама совсем другое дело, Герр Директор. Маме это нравится.

— А тебе?

— А мне нет.

— Тебе нравятся мальчики, Ольгуца?

— Мне?! Я их не выношу.

— Тогда почему тебе хочется быть мальчиком?

— Я не хочу быть девочкой.

— Тогда кем же ты хочешь быть?

— …Вот видишь, Герр Директор! Я говорю глупости, потому что я девочка.

— А ты, Моника? — спросил Герр Директор, взвешивая на ладони ее косы.

— …Я бы хотела быть, как tante Алис.

— Ты ее любишь, Моника?

— Да.

— А меня?

— Еще бы, Герр Директор, — уверила его Ольгуца, — ведь Моника мой друг.

Они проходили мимо стогов сена, которые выстроились в ряд, словно горделивые куличи, только что вынутые из печки жаркого лета.

— Моника, ведь ты устала, правда? — тоном, не допускающим возражений, сказала Ольгуца, замедляя шаг.

— Немножко!

— А ты, Герр Директор?!

— Мы ведь уже почти пришли.

— Герр Директор, милый, нам еще далеко… и я хочу тебя кое о чем попросить.

— Я в твоем распоряжении.

— Но обещай, что сделаешь.

— Не уверен.

— Скажи, что да, Герр Директор.

— Скажи, что ты хочешь.

— Скажу, если пообещаешь сделать.

— Говори.

— Значит, обещаешь?

— Ну, предположим!

— Давай отдохнем, Герр Директор. Смотри, Моника уже выбилась из сил.

— А что скажет мама?

— Она будет нас ждать.

— С хворостиной.

— Напротив, с горячей и вкусной едой, потому что мы выиграли пари.

— Так и скажи ей!

— Конечно. Я ей скажу.

— Сядем посидим… Но где же Дэнуц?.. Дэнуц… Дэнуц! Ками-Мура, стоп!

«У-ууу… тра-раа… оо-оооп», — протяжно откликнулось эхо.

— Дядя Пуйу, я пойду поищу его, — вызвалась Моника, испугавшись того, что Дэнуц, возможно, заблудился.

— А тебе не будет страшно?

— Не-ет, — солгали губы Моники, и тут же опровергли эту ложь ее вспыхнувшие щеки.

Стиснув зубы и сжав кулаки, Моника помчалась на поиски. Кромешная тьма ослепила ее. Чем дальше уходила она, тем быстрее бежала. И страх черным сверчком пронзительно кричал в ее душе: Дэнуц, Дэнуц, Дэнуц…

Сердца обоих беглецов, столкнувшись, замерли на миг и вновь упруго забились.

Еле держась на ногах, Моника остановилась на дороге, закрыла глаза и, задыхаясь, крикнула: «На помощь, Дэнуц!..»

У Дэнуца от быстрого бега выпало из рук ружье прямо у ног Моники. Крик Моники остановил его. Он поднял ружье и хмуро спросил:

— Зачем ты меня звала?

Он стоял, держа ружье за ствол, опираясь прикладом о землю. Он казался спокойным, но его слова были безжизненны, как крылья бабочки, сжатые грубыми пальцами.

Моника молча взяла его за руку, глубоко вдыхая прохладу вечера.

— Пусти. Разве ты не видишь, что я держу ружье?

— Это ты, Дэнуц?

— Конечно, я, — гордо ответил его голос, к которому вернулась былая сила. — Ты что, не видишь? Что ты здесь делаешь?

— Меня послал за тобой дядя Пуйу.

— Ты бежала?

— Мне было страшно, Дэнуц.

— Ага!

— Только, пожалуйста, не говори Ольгуце. Она рассердится.

— И я тоже сержусь!

— Не сердись, Дэнуц. Я ведь трусиха.

— Я это знал!

— Но с тобой мне не страшно.

— Еще бы!

— Ты мальчик; ты смелый.

— Чего же ты хочешь?

— Пойдем назад.

— А если я не хочу?

— Тогда пошли домой. Но ведь ты шел назад…

— Я просто гулял.

— Я пойду с тобой, куда хочешь.

— Ты знаешь, что там? — спросил Дэнуц, указывая стволом ружья.

— Деревня.

— Не деревня, а клад-би-ще, — громко произнес Дэнуц, разделяя на слоги страшное слово.

— Ой, Дэнуц!

— Боишься?

— С тобой нет.

Дэнуц с трудом сдержал вздох облегчения.

— …Хорошо. Пойдем вместе со мной назад.

— Можно, я возьму тебя за руку, Дэнуц?

Две руки крепко сцепились и судорожно сжались возле кладбища. Они двинулись в путь. Шаги Дэнуца все убыстрялись. В нем опять клокотало желание идти как можно быстрее.

— Дэнуц, может быть, пойдем чуть медленнее?

— Тебе придется идти одной!

— Нет, Дэнуц… я хочу с тобой… но я больше не могу. Пойдем помедленнее, Дэнуц…

— Как хочешь! Я спешу.

— Зачем, Дэнуц? Дядя Пуйу нас ждет.

— Я уже сказал тебе однажды!

…Навстречу императору вышла злая колдунья и преградила ему путь. И так как у него кончились пули, императору пришлось вступить с ней в рукопашную схватку. На помощь колдунье с кладбища прилетели злые духи. Но руки императора, как и храбрость его, были крепче железа. Ружье в одной руке, рука колдуньи в другой, и — в путь-дорогу! Император шел вперед, чтобы утопить колдунью в крови поверженного дракона… Честь и хвала такому императору!..

Из великого небесного богатства падали звезды и звездочки, утренние и вечерние, — в ночь и в бесконечность.

— Почему ты остановилась?

Дэнуц оглянулся назад. Моника, не отрывая глаз, смотрела на небо, словно следила за полетом ангела. И с тем же выражением она взглянула на Дэнуца.

— Ох, Дэнуц, как красиво!

Так открылась ее душе первая романтическая лунная ночь…

— Где же они? — крикнул Дэнуц, выпуская теперь уже совсем не нужную ему руку Моники.

— Честное слово, я их оставила здесь! — защищалась Моника, сгибая и разгибая пальцы, онемевшие от пожатия храброго императора.

На месте охотников за лягушками — прямо как в сказке — живописный дед пек кукурузу на душистом костре из вереска и сухих стеблей.

Услышав голоса, дед нагнулся и перевернул подрумянившийся кукурузный початок: на стогах сена и на поле, а может быть, и на небе появилась тень, которая свернула голову дракону с высунутыми наружу языками.

— Дед, а дед!

— …

— Слышишь, дед?

— …

Дэнуц властно стукнул дулом ружья о землю.

— Эй! Дед! Я из Меделень!.. Слышишь?

Дед обернулся. Маленькими глазками с белыми, словно покрытыми снегом, бровями он глядел на Дэнуца, как смотрят на ласточку в небе или на букашку в траве.

— А?

— Может быть, он плохо слышит! — заметила Моника. — Говори громче, Дэнуц.

— Тебя не спрашивают! Де-душ-ка, — рявкнул Дэнуц, покраснев как рак, — ты слышишь или нет?

— Слышу.

— Не видал здесь барина и барышню? — крикнул Дэнуц так, словно беседовал с жителями луны.

Дед покосился на телегу с волами, стоящую на дороге, потом на лицо Дэнуца, мрачное, несмотря на веселый отблеск огня, и опять занялся своим делом. Второй кукурузный початок был перевернут на другой бок не боящейся огня рукой.

— Чертова комедия! — тяжело вздохнул Дэнуц.

Если бы у улыбки была тень, то улыбки деда хватило бы на несколько человек, такой широкой и доброй была она.

— Дед, а дед, слышишь?

— Ничего я не видел!

— Ты уверен?

— …

— Ты подшутила надо мной! — обернулся Дэнуц к Монике.

— Поверь, нет, Дэнуц! Они были здесь…

— Но их нет! — топнул ногой Дэнуц.

— Может быть, они там?

— Ну так пойди и поищи.

— Будто она тебе жена, барин!.. Вот славно!.. Ну-ка, садитесь к огню. Отведайте кукурузы.

— Я пойду поищу их, — сказала со вздохом Моника. — А!..

Дэнуц повернулся к ней спиной.

В тот же миг из телеги, наполовину освещенной пламенем костра, высунулась Ольгуца и сделала Монике знак молчать и подойти к ней. С помощью Герр Директора Моника очутилась в телеге, утонув в мягком и душистом сене; сверху на нее глядели звезды, Ольгуца что-то шептала на ухо, ее одолевал беспричинный смех.

— Ольгуца, я позову Дэнуца.

— Пусть он тебя подождет!

— Один?

— Один. Он же этого хотел!

Ольгуца разломила печеную кукурузу, которую принесла Моника. Все трое впились в нее.

— Герр Директор, ты заметил? Когда ешь печеную кукурузу, то как будто пасешься в поле.

— Merci!

— Хочешь еще?

— Reste![37] А то перебью себе аппетит.

Лежа на спине, Герр Директор созерцал небо в монокль. Млечный Путь широким потоком струился до самого края неба, казалось, что ветер шевелит небесные заросли повилики.

«Вот бы сюда музыкантов… и все прочее», — подумал про себя Герр Директор и украдкой вздохнул.

— Ольгуца, пора двигаться к дому.

— Я готова.

— Позови деда.

— Будто я сама не умею править волами! Но, пошли! — прикрикнула она на волов.

— Меня кличет внучок. Погоди, родимый! Не трогайся с места!

Дед отошел от огня, завернув печеную кукурузу в листья.

— Ну, счастливо тебе оставаться, барин.

— Дед, ты меня бросишь здесь одного?

— А то как же?

— Дед!

— Дед, слышишь? Я пойду с тобой.

— Подожди свою сестрицу, барин. Не бросай ее, а то, не ровен час, съедят ее волки! Но, пошли!

Скрип-скрип, скрип-скрип…

— Волки? — прошептал Дэнуц, подвигаясь ближе к огню.

Скрип-скрип, скрип-скрип… Прямо как назло!

Царственной поступью, покачивая рогами среди звезд шествовали волы; поскрипывала телега. Дед шел рядом. И один только Дэнуц сидел у костра.

— Моника! Ты где, Моника?

— Я здесь, Дэнуц.

— Ками-Мура!

— Плюшка!

— Уф!

…Уже сидя в телеге, Дэнуц решил дать наконец отдых доблестному императору.

— Смотри, луна!

— Луна?

— Луна. Похожа на тебя, Плюшка, когда у тебя oreillons![38]

Взошла похожая на переводную картинку, лишенная рта и бровей луна, какую маленькие дети видят во сне и которая строит им рожицы — серьезные, веселые и печальные.

Ольгуце она показалась смешной, ей захотелось высунуть язык.

— Она не похожа на Дэнуца! — возразила Моника после тщательного изучения луны.

— А на кого же ей быть похожей? На тебя?

— На тупую башку! — пошутил Герр Директор.

— Плюшка, а по-твоему, на что она похожа? На золотой шар?

— Отстань!

— Будь повежливей! Твое счастье, что я в хорошем настроении.

Дэнуц не думал о луне. Когда все кругом заговорили о ней, он, не глядя в небо, тут же обнаружил ее у Ивана в котомке.

Дэнуца мучил голод. Луна из Ивановой котомки, мордастая, как толстый липованин, была владелицей лавки, такой же, как у Ермакова в Яссах, только еще больше. Дэнуц видел, как в бумажный мешок она кладет коробки сардин; как она отрезает красноватые кружочки колбасы; как открывает банки с маринованными маслинами; как дает попробовать на кончике ножа толстый ломоть сыра; как распаковывает плетеную корзину с копченой форелью…

— Герр Директор, а мне луна несимпатична!

— Почему?

— Я перестала ее любить, после того как побывала в Слэнике, Герр Директор.

— А чем она тебе там не угодила?

— Мы там гуляли при луне. Я тогда была маленькая.

— А теперь ты большая?

— Нет. Но тогда я была меньше… Я шла за руку с Плюшкой, впереди. А за нами — какие-то барышни, которые целовались с мужчинами…

— Подумать только!

— Да, Герр Директор. Я видела их тени… А почему они целовались, Герр Директор?

— Они играли, Ольгуца.

— Разве это игра?!

— Игра взрослых людей!

— Они хуже детей, Герр Директор! Я никогда не буду так играть! Герр Директор, скажи честно, неужели тебе когда-нибудь может взбрести в голову поцеловаться с дамой, которая не приходится тебе родственницей?

— Даже не родственницей? Конечно, нет, — вздохнул Герр Директор.

— В том-то и дело! Это просто отвратительно. Всем известно, что Моника мой друг. Скажи, Моника, разве я чищу зубы твоей щеткой?

— Нет. У тебя есть своя.

— Вот видишь, Герр Директор! Клянусь честью, что те барышни и мужчины целовали друг друга в губы!

— Невероятно!

— Уверяю тебя, Герр Директор. Вот почему я не дала им поцеловать себя в щеку… И я заметила, что днем они так себя не вели. Только при луне.

— Значит, ты не в ладах с луной?

— Нет, Герр Директор. Когда я вижу ее, мне делается очень неприятно!

— Иди, я тебя поцелую, Ольгуца.

— Поцелуй.

— А ты не рассердишься?

— Нет. Ведь ты мой родственник… И ты никогда не станешь вести себя, как те барышни из Слэника.

— Боже упаси!

Возле самой деревни полоса желтоватого света вдруг прорезала ночь.

— Ну, дети, мы попались! За нами приехали, — улыбнулся Герр Директор, узнав фары своего автомобиля и предполагая, кто находится внутри.

— Опять Аника! — возмутилась Ольгуца… — Дедушка, давай поговорим немного.

— Давай.

Дед шел позади волов, вытирая усы.

— Дедушка, ты скажи, что не видел нас. Тебя спросит про нас цыганка, — тут Ольгуца понизила голос, — которая гуляет с немцем. Знаешь немца с чертовой телегой?

— Ну, погоди, я им задам! Проклятое отродье! — проворчал дед, идя рядом с волами.

Появился Герр Кулек, обнимая Анику за талию. В поднятой руке он держал фонарь, словно пивную кружку.

— Ты не видел наших господ, дед? — рассеянно спросила Аника.

— Хм! Ты, девка, поплатишься! Уходи, и чтоб глаза мои тебя не видели! Но, пошли!

Тихий смех послышался из сена в телеге, голоса кузнечиков и цикад заглушали его.

Герр Кулек догадался осветить фонарем луну и отправился дальше, беседуя с Аникой, как с глухонемой.

— Борщ, Профира, — провозгласил с балкона господин Деляну, швыряя папиросу.

— Борщ, Профира! — хором ответили с телеги, пытаясь заглушить лай собак во дворе и в деревне.

С лампой в одной руке и ложкой для салата в другой госпожа Деляну поджидала их на крыльце, олицетворяя собой аллегорию домашнего правосудия для тех, кто опаздывает к ужину.

— Ну и ну! Только телеги с волами вам и недоставало! Господин автомобилист, кто, скажи на милость, ужинает в такой час?

— Берегитесь, сейчас запущу в вас Фицей!

— Ай!

Госпожа Деляну сжалась в комок от ужаса. Но перчатки Герр Директора недолго носили это страшное имя. Следом за перчатками из телеги, бурно ласкаясь, выскочил Али.

— Мы выиграли пари, — крикнула Ольгуца, выпрыгивая из телеги на вторую ступеньку лестницы прямо в объятия господина Деляну.

— Правда?

— Вечная ей память! — произнес Герр Директор.

— Уф! Слава те Господи! — облегченно вздохнула госпожа Деляну. — У меня точно было какое-то предчувствие: пирожное готово.

— Да здравствует пирожное!

— Но вы его не получите, потому что не слушаетесь.

— Патапум, бум… Дай нам пирожное, мамочка, для поминовения души Патапума, — жалобно попросила Ольгуца, указывая на притворно умершего бассета.

— Что у нас на ужин? — примчался Дэнуц, отряхиваясь, как щенок, выскочивший из воды.

— Добрый вечер, tante Алис… Ольгуца подстрелила лягушку.

— Даа? Добрый вечер, Моника. Хопа! Проголодалась?

— Ужасно, tante Алис.

— Браво!

Моника, с разрумянившимися щеками, с травинками, запутавшимися в светлых волосах, щурилась от яркого света лампы.

— А где же Аника? Вы разве ее не встретили?

— Аника любуется месяцем! — пробурчала Ольгуца, жуя корку хлеба.

— Медовым! — добавил Герр Директор, стряхивая с себя сено.

— Григоре! Я тебе не дам пирожное.

— У Кулека найдется и для меня!

Послышались тяжелые шаги Профиры. Она несла кастрюлю с борщом.

— Приятного вам ужина! — пожелал им дед, низко кланяясь.

— И тебе тоже, дедушка!

— Но, пошли!.. Да уймитесь же наконец!

Волы задумчиво тронулись в путь, сопровождаемые лаем собак.

Пар от борща только увеличил аппетит проголодавшихся охотников.

В полной тишине слышался звон ложек, трескотня кузнечиков и вздохи собак.