Медсестра

КОСТИК

Жил-был медбрат Костик.

Когда я пришел работать в реанимацию, то смотрел на него, как на бога. В отделении он пользовался колоссальным уважением. Сноровки был необыкновенной. Комплекции пухлой. Ходил чистый и отглаженный — хрустел. К моменту нашего знакомства он работал в реанимации уже лет пять — врачи доверяли ему и первым тянули показывать что-нибудь интересное. Поражало упорство, с которым он поступал в Киевский медицинский институт. Каждый год он поступал. И каждый год его проваливали на физике. Биологию и язык он сдавал на пять, а физика не шла у него, хоть тресни. А в наш медицинский невозможно поступить без блата или денег. Это невыполнимо. Наши доктора писали ему рекомендации для поступления, сам профессор уже обещал походататайствовать, его узнавали в приемной комиссии… Все тщетно.

Невозможность получить профессию, вне которой он жизни свой не представлял, заставляла его крепко нервничать.

Теперь я скажу пару слов о том, как устроена наша реанимация, или попросту реанимашка — «машка» для своих. Отделение общей реанимации и анестезиологии в БНП было крупнейшим в стране. 24 койки. Остальные реанимации, расположенные у нас в больнице, имели от 2 до 9 коек. Реанимация на 12–15 коек считается гигантской. Да. Так устроено потому, что тяжелобольные товар штучный, ухода и внимания требуют колоссального, и в большую толпу их стараются не собирать.

Поделена «машка» была на 4 блока — по специализации. По полам больных не делили.

А-блок — политравма. Падения с высоты, ДТП, огнестрел, повешение, все множественные травмы везли сюда. Здесь вечно стоял стон, больные на растяжках, большая часть в сознании — все, как правило не безнадежные, за всех врачам проплачено — врачи дерут персонал соответственно крайне жестко. Отделение, короче, чистое, но тяжелое.

Б-блок. Самый, по идее, легкий. Сюда везли полежать ночку под наблюдением реаниматолога после плановых и легких скоропомощных операций. Удаление желчного пузыря, язва желудка или двенадцатиперстной. Такое. Больные все в сознании, заботы с ними немного, все чистенько и культурненько. Никто не стреляет дефибрилятором и не матерится. Кровь не стоит лужей на полу.

В-блок. Гнойный. За пару метров до порога чувствуется запах. Перитониты, гангрены, нагноения, синдром отлежания — добро пожаловать. Стоял он, как правило, полупустой. Был самый темный и мрачный. В нем не любили работать больше всего. Опоздал ты на пятиминутку перед сменой — вперед в гнойный.

Г-блок. Так его никто не называл. Называли «нейро». Свет включен на всю катушку и днем, и ночью — больным все равно. В сознании никого. Все на аппаратах искуственной вентиляции легких. Надежд минимум. Травмы головы и позвоночника. Больной мог месяц лежать в коме и истончаться, таять, как свеча. И мог вдруг открыть глаза. Вот тут-то толпа набегала и начиналось движение, а так… Тихонько все — аппараты сопят только вместо людей. Вот в этот-то блок я в основном и попадал почему-то, а потом привык и сам стал автоматом его брать. И только потом я понял, почему я попадал в него раз за разом, покуда не привык и сам.

С наркотой в реанимации все жестко устроено. В ординаторской стоит сейф. В сейфе лежит пару пачек дури. На сейфе истрепанный журнал, разграфленный, прошитый и нитка под сургучной печатью. Ключ от сейфа у старшего врача смены. Механика такая: у каждого больного на кровати висит лист назначений — там написано: морфина гидрохлорид 2 куба, в 02:00. Идешь к врачу, берешь ключ, лезешь в сейф, берешь ампулу, все закрываешь, идешь, делаешь укол, пустую ампулу кладешь на место, пишешь в журнал, кому и когда ты ее влил, ставишь подпись, закрываешь сейф и возвращаешь ключ врачу. Даже если ты ампулу разбил, над ее прозрачным трупиком составляют акт с привлечением кучи народа, а осколки собирают и все равно кладут в пачку. Ампулы с наркотиками специально выпускаются, обернутые бумажкой. Чтоб трупик ее был как можно целее. Для отчетности. Выходить с дурью за пределы отделения нельзя.

На практике происходит так. Ключ от сейфа болтается где-то по карманам, не исключено, что и у врача. В каждом блоке присутствует своя пачка наркоты. Не будет доктор каждые пять минут тебе ключ давать-забирать. У него своих дел по горло. Он же не дрессированная обезьяна. Все это не избавляет тебя, тем не менее, от необходимости все свои манипуляции с морфином записывать в журнал и нести ответственность за каждый его грамм. Несмотря на кажущиеся драконовскими меры по учету лекарственных препаратов группы «А», их все равно крали. Крали их как для личного, внутривенного, употребления, так и на вынос.

Многие поработавшие в нашей больничке попробовали на себе эту гадость. Некоторые по молодости пробовали всякие диковинные коктейли. Пробовали их попарно. Один лежит слюнку пускает, второй рядом с тонометром — держит давление под контролем. Медики же — осторожничали. Потом менялись местами. А некоторые никаких экспериментов на себе не проводили. Из книжки известно, что морфий из доступного самый мультипликационный и нежный. Вот и кололи себе по кубу, по два. Особенно, если ситуация у человека непростая…

В блоке А не забалуешь. Там куб изломанному человеку недоколол — он это дело обозначит криком истошным. В «нейро» наркотики не назначали. Зачем, если и так все без сознания? В гнойном ситуация тоже непростая. А вот в блоке Б все интереснее. Женщины в основном лежат. Легче по весу они. Прооперированы на предмет, скажем, удаления желчного пузыря. Болит оно, конечно, ого-го, но не так, как болят открытые переломы двух ног. Ампулы стандартные 2 кубика. Потому и в листе назначений врач пишет: 2 кубика. Ничего, если человек сладко поспит до утра, ведь правда? А куб не назначишь, второй-то куда девать. Вот и колол дамам куб. И доливал их оборотень в белом халате доверху анальгином и димедролом. А куб себе. Вернее, в себя.

Костик всегда работал в блоке Б. Авторитет, заработанный годами, не тратил понапрасну, потому и ставили его всегда в этот несложный, в общем, блок.

И вот заступает Костик на смену. И несказанная удача — к ночи привозят к нему в блок свежепрооперированную Нинель Павловну. Физичку его, которая ему пять лет на вступительном Допплера под ребро вставляет. Узнали они друг друга. И Костик полон желания всячески Нинель Палне сделать добро — уточку ей носит, лоб протирает влажной салфеточкой, следит, чтоб чисто все было. Хотя и не питает к ней, будем откровены, теплых чувств. Нинель Пална очень разомлела от такого отношения и несмотря на то, что сначала была на дикой измене — вдруг отравит ее Костик — отошла, растаяла. Капризным голосом то одно стала просить, то другое.

И вот в какой-то момент наш герой понимает, что диплом у него практически в кармане и на радостях двигает себе два куба чистого. И с улыбкой идет сидеть у постели прихворнувшей Нинель Павловны. В это время в блок заходит наша стальная завотделением. В фас Тамара Яковлевна похожа на опасную бритву. Больным мать родная — а тебе выговор в личном деле. Ни детей, ни семьи, одна реанимация в жизни. И спрашивает она Костика негромко, отчего он сидит на постели у больной, ведь не положено это. Костик на вершине прихода поворачивает к Тамаре Яковлевне залепленное счастьем лицо и говорит: «Что? — Почему ты сидишь у больной на кровати и вообще, почему ты сидишь? — переспрашивает зав. — Который час? — спрашивает у нее Константин…»За этим следует безобразная сцена проверки тонуса зрачков, экспресс-анализ на содержание опиатов и выдворение Костика в ночь. На улицу. Не дожидаясь окончания смены.

В институт Костик поступил. Я, правда, не знаю, избавился ли он от своей пагубной привычки и закончил ли «мед». Пути наши там и разошлись, в блоке Б, в пол второго ночи, в отделении общей реанимации и анестезиологии.

А сотрудники больницы уже через год не очень понимали, откуда это выражение. Однако каждый раз, когда врач просил фельдшера или медбрата сделать неудобную или тяжелую работу, фельдшер, криво ухмыляясь, переспрашивал: «Который час?»