Меж двух огней

— ...Но лично мне они не сделали ничего плохого,— продолжал Лукашик.

— Так рассуждает только шкурник,— снова вмешал­ся невысокий, не трогаясь с места.

— В ваших руках оружие, и вы можете смело гово­рить в таком тоне,— обрезал его Лукашик.

— Не обращайте внимания,— успокоил его старший.— Говорите...

Лукашик искоса глянул на невысокого, который по-прежнему стоял у стола и все копался в книжках, хотел еще раз огрызнуться, но сдержался — чего с ним спорить? Он, если потребуется, всегда докажет свою правоту.

— Предложили работу, дали кусок хлеба... Живу спо­койно... Пока что...

— А разве до войны вы были безработным? — не сдер­жался уже старший.— И жили под страхом?

— Я говорю про сегодняшний день...— запнулся Лу­кашик.

— Вот-вот! — снова начал цепляться невысокий.— Не трогай меня, и я тебя не трону! А если затронут?

— Тогда будет видно,— уклонился от прямого ответа Лукашик.

— Овечья философия,— сердито сказал невысокий.— Если б земля держалась вот на таких философах, человечество еще топталось бы где-то в средневековье.

— Скажите все-таки, что плохого сделала вам советская власть? — спросил старший.— Чем обидела?

— Сослала моих родителей,— хмуро буркнул Лукашик, глядя на свои босые ноги. Он был почему-то убежден что они, все знают, а спрашивают просто так, для вида.

— Значит, вы мстите? — упрямо допытывался старшин!

Лукашик раздумывал, что бы ответить, а невысокий снова вставил свое, резкое:

— Жаль, что его самого не расстреляли — одним врагом было бы меньше.

— Успокойся, Бессмертный,— старший взглянул на товарища.— Скажите лучше, Лукашик, а вы сами в то время жили с родителями?

— Нет, у меня была семья в городе.

— Но вас же могли там найти.

— Им и искать не надо было: я жил у прокурора, был женат на его дочери.

— Примазаться хотел, шкура,— снова не выдержал невысокий.

— Не знаете ничего, а говорите,— огрызнулся Лука­шик.— Меня, может, по ошибке не взяли, как по ошибке же забрали моих родителей.

— Вы считаете, что ваши родители не виновны? Да? Кто они были: кулаки? Подкулачники? — спокойно спра­шивал старший, будто не замечая, что Лукашик уже вски­пает.

— Какие кулаки?! Обыкновенные люди. Отец немного занимался садоводством. Я не думаю, чтобы он вел какую-нибудь подрывную деятельность.

— Может, оно и так,— задумчиво сказал старший.— Может быть... Теперь об этом говорить еще рано. Время покажет. Перегибы у нас были, чего греха таить. Есть та­кое в характере некоторых людей — постараться, чтобы похвалили. Но незачем из этого делать пессимистические выводы.

— Вы хотите, чтобы я был великодушным и прос­тил? — насмешливо улыбнулся Лукашик, обращаясь к старшему.

— Пропадет советская власть, если ее не простит один недобитый подкулачник...— ядовито пробормотал невы­сокий.

— Ты прав, Бессмертный, Советская власть не пропадет от того, что еще один нечаянно обиженный поднимет против нее оружие... Но я сочувствую вам, Лукашик, и думаю, что вы в самом деле не мелочный человек,— если б вы были таким, давно стали бы самое меньшее начальни­ком полиции... А что касается обид... Я сам был по отно­шению к нему,— тут старший показал рукой на своего то­варища,— властью, которая жестоко обошлась с ним...

Невысокий круто повернулся.

Старший заметил это и поднял руку, будто отгоражи­ваясь от всяких возражений.

— Будем говорить прямо. Извини, Саша... Я расстре­ливал человека, которого вы видите перед собой. Как ни тяжело говорить об этом, однако было так... Он взял сапо­ги у одного крестьянина. А сапоги, оказывается, принад­лежали сыну, тот служил в Красной Армии. Это, факти­чески, была память о сыне... Крестьянин пожаловался командиру отряда, и мы приговорили Сашу к расстрелу. Время трудное, надо было укреплять дисциплину. Мне поручили исполнить приговор. Поверьте, нелегко было это сделать — не от хорошей жизни взял Саша те сапоги: он ходил почти что босой, а дело было поздней осенью. И вот мы с одним бойцом под вечер посадили Сашу на подводу и повезли. Приехали на кладбище, остановились. Я прика­зал Саше слезть и идти, а сам — за ним с пистолетом. Не буду говорить, что творилось тогда у меня на сердце...

Я не хотел, чтобы хлопец почувствовал страх перед смер­тью в последнюю минуту. И я на ходу выстрелил в него сзади... Он упал... Тогда мы с бойцом начали копать за ог­радой могилу. Вдруг слышим: загремели колеса по мерз­лой земле, со свистом и гиканьем кто-то промчался на на­шей подводе. Бросились туда, где она стояла, нашли охап­ку сена да солдатскую шапку-ушанку. Я поднял ее. Она была пробита моей пулей... Саша пропал. А через по л года мы обнаружили его в другом отряде. Там его знали как от­важного подрывника-диверсанта. Мы предложили ему пе­рейти к нам. И вот видите, он не отказался. Теперь его ина­че и не называют, как Бессмертный, хотя фамилия у Са­ши совсем другая... Так вот, Лукашик, как, по-вашему, имел он право обижаться на меня? А он простил...

— Мог и не простить,— пробормотал Лукашик.

Старший подумал с минуту, потом провел ладонью по лицу.

— Есть ошибки, которые нельзя поправить. История богата такими фактами, как ни обидно. Надо учиться не повторять их снова — вот в чем задача.— Он встал, пере­кинул через шею автомат и сказал, глядя прямо в лицо Лукашику: — Мы даем вам время подумать, если вы способны анализировать события... Пошли, Бессмертный...

И уже на пороге, взявшись за ручку двери, вдруг оста­новился и повернул голову к Лукашику, словно вспомнил что-то.

— Простите,— сказал он сухо.— Чуть не забыл... Вам привет от Вали Колейник. Надеюсь, вы ее еще не забыли.

— Что, что вы сказали? — вскочил Лукашик и бросился к двери.

Но гости уже вышли во двор. Скрип их шагов еще не­которое время долетал до Лукашика, который, остолбенев, стоял у порога, Всего ждал он от этих людей, только не привета от Вали.

Лукашик долго еще стоял так, пока не почувствовал, что замерзает. Дрожа от холода, он закрыл дверь и пошел в свою комнату. Стуча зубами, разделся, потушил лампу и нырнул под одеяло. Согрелся он быстро, но заснуть, как ни старался, не мог. В его серую спокойную жизнь ворвал­ся неожиданный вихрь.

10

На задание!.. Как непривычно. Даже страшно! Что ждет их сегодня?.. Валя вздрагивает, но не от холода — она одета тепло: в старых подшитых валенках, в кожуш­ке, подпоясанном узким ремешком.

Тихо, без шума собралась диверсионная группа на за­дание. Двое саней, на них по три человека. На перед­них — ручной пулемет. Еще несколько партизан верхом.

Командир группы Саша Нечай, или, как его называют, Бессмертный, проверяет еще раз, все ли готово.

Наконец тронулись в путь. Саша подходит к своему ко­ню — поджарому, тонконогому, ловко вскакивает в седло. Ломая низкий кустарник, он обгоняет всех и первый выез­жает на чуть заметную в темноте зимней ночи дорогу. Ждет, пока догонит первая подвода.

— Кто замерзнет — пусть не ленится пробежаться вслед за санями,— приглушенным голосом, еле слышным из-за скрипа полозьев, обращается он к людям.— Разгово­ров — никаких!

Хотел отъехать, но придержал коня и спросил:

— Ну, как чувствует себя новый подрывник? Не страшно? — это сказано Вале.

— Рано спрашивать. Но думаю, что с вами не пропаду.

— Чего там, у нас крепкая охрана,— вмешался в раз­говор пожилой партизан, кивнув головой на Валиного со­седа, черноусого грузина Сандро, вооруженного ручным пулеметом.

— Все шутишь, дядя Михаль! Но смотри не забывай, с кем шутишь,— серьезно, без тени улыбки предупредил его Бессмертный.

— Я-то знаю,— продолжал тот,— что вы все горячие. Только в таком деле горячку пороть не надо.

— В каком это? — переспросил Бессмертный.

— А в нашем, партизанском,— ответил дядька, и нелег­ко было понять, что он имеет в виду.

Бессмертный ничего не сказал, только натянул поводья, и его легкий на ходу конь рванул вперед, оставляя позади подводы.

Сандро только теперь пошевелился. Он повернул к Ва­ле усатое лицо и с акцентом сказал:

— Очен, очен заботливый командыр...

— Это как раз неплохо...

— Я понымаю,— многозначительно добавил Сандро и умолк, устраиваясь в санях поудобнее.

Все притихли. Валя хотела разобраться, на что намекал дядька Михаль. Что-то хитрит он. Это, видно, с его помо­щью Валя очутилась на одном возу с Сандро. Ой, деду!..

Когда Валя появилась в лагере, все сразу приметили, что чернявый грузин-окруженец Сандро Балавадзе не мо­жет спокойно пройти мимо стройной светловолосой девуш­ки с милым улыбчивым лицом и высокой грудью. А спустя некоторое время стало ясно, что командир диверсионной группы Бессмертный вдруг совершенно переменился к своему лучшему другу Сандро. Как бы удачно ни провел операцию Сандро, Бессмертный всегда находил к чему придраться. Но хуже всего было то, что командир иногда не разрешал Сандро идти на операции, и тогда Сандро хва­тался ва кобуру. Мирил их обычно комиссар Шилов, кото­рый имел особую власть над беспокойным и горячим по натуре Бессмертным.

Валя долго не догадывалась, почему Сандро и Саша, тезки и близкие друзья, вдруг невзлюбили друг друга. Саша был более сдержанный в своих чувствах, чем Сандро, но Валя начала замечать, что командир подрывников неслучайно задерживает свой взгляд на ее лице, находит повод задеть ее словом, но как-то несмело, скованно, без улыбки.

Видно, не без участия Бессмертного Валю так легко пе­ревели из кухни прямо в его группу — из повара и прачки она стала разведчицей и подрывником.

И тут уже Бессмертный, как тень, ходил за ней. Пору­чал только самые простые задания, оберегал на каждом шагу, предупреждал, учил быть бдительной и осторожной. Валя не раз спрашивала себя, для кого он ее оберегает, и догадывалась, что, наверное, не для мужа, о котором он все знал.

Позже комиссар Шилов рассказал Вале о своем ночном визите к Лукашику.

Она все обдумывала, искала и находила связь...

Хотя Валя оставила мужа, но про новую любовь в та­кое время не хотела и думать.

Она не понимала мужчин, которые, находясь над про­пастью, успевают еще помышлять о том, что может быть только в мирной жизни, когда светит солнце и ветер ды­шит ароматами земли. Думать о собственном счастье мож­но тогда, когда все кругом счастливы. Она вспоминала слышанное когда-то от деда: «Если ты ешь на виду у го­лодного, не забудь дать и ему». Поэтому она не выбирала. Она была одинаковая со всеми — с Сандро, с Бессмерт­ным, с дядей Михалем — и за это ее любили.

Но Валя знала, что всему бывает конец, и боялась, что­бы из-за нее не приключилось беды с этими горячими хлоп­цами — ее командиром и кавказцем Сандро. Оба они рев­ниво ловили ее взгляды, исподтишка следили, кому она отдает предпочтение. У каждого из них было терпение — несмотря на горячность — ждать, пока сама она, Валя, не сделает выбор...

А по обе стороны дороги мелькали черные стволы сосен, редких, но стройных, ровных, как струны, величественных и спокойных, с пышными, раскидистыми шапками ввер­ху,— они слегка покачивались и роняли снег на землю. Там, вверху, гулял ветер, а внизу было непривычно тихо, только скрип полозьев нарушал лесную тишину. Скрип од­нообразный, невыразительный, но пронзительно-голосистый. Казалось, какие-то таинственные голоса торопливо и невнятно хотят поведать свету какую-то правду, предуп­реждают о чем-то, но напрасно — они спешат, горячатся, заглушают друг друга и превращаются в хаотически-нестройные аккорды, которые не могут дойти до людей, за­нятых делом.

Дорога будто стала уже: начали попадаться ели, ста­рые, развесистые, с комьями снега на опущенных почти до земли ветках. Вскоре густой ельник совсем сжал дорогу, колючие ветки начали бить людей по лицам, обсыпать сне­гом. Темень сгустилась еще больше, стала таинственной и страшной.

Валя невольно подвинулась ближе к Сандро, но вовремя спохватилась. Он сидел не шевелясь, только покачивался, когда санки подскакивали на ухабах или наезжали на корень.

Ей надоело уже сидеть в одном положении, начала бо­леть спина и затекать ноги, исподтишка подкрадывался холод.

Сандро молчал. Не подъезжал больше к ним и Бес­смертный. Дядька Михаль тоже, видно, не хотел быть единственным «нарушителем дисциплины» и не подавал голоса, только понукал коня.

Иногда их догоняла вторая подвода. Валя ощущала теплое дыхание коня у себя над головой, слышала, как ти­хонько позванивают удила.

Дорога вдруг резко повернула влево, стала шире и ровнее. Ветер прорвался к самой земле, сыпнул снегом в глаза.

Командир группы, остановившись сбоку, пропустил ми­мо себя обе подводы и тихо скомандовал: «Стой». Возле не­го вмиг сгрудились остальные всадники. Бессмертный снял рукавицу и негромко свистнул в пальцы.

Через минуту на дорогу вышли двое.

Бессмертный тронул поводья и подъехал к ним. Пого­ворив с незнакомцами, командир вернулся к своим и со­общил:

— Въезжаем в опасную зону. До деревни Голубы де­сять километров, до моста четырнадцать. Быть наготове. Поехали!

Конь под ним встал на дыбы и рванулся вперед. Снеж­ный вихрь полетел вслед.

Дядька Михаль чмокнул, дернул вожжи и пустил свое­го гнедого вдогонку. Снег колол лицо, в ушах засвистел холодный ветер. Скрипели полозья, летели сани...

Эх вы, партизанские ночи! Беспокойные, холодные но­чи, долгие трудные зимы. Вьюги, морозы... Взрывы, пули, ранения... Глубокие, суровые шрамы на всю жизнь. Кони горячие, легкие крестьянские сани! Сколько километров отмерили вы по гладкой, как стекло, дороге, по колдоби­нам, по целине! Летели версты, летели пули, обрывалась жизнь — молодая, пенистая, нецелованная... Белорусские парни, девчата! Вашей отваги, вашей крови и мук не забу­дет никто! Позарастают травой могилы, обвалятся в лесах низкие землянки, вырастет новое поколение людей, не зна­ющее войн, а ваша слава будет звенеть бесконечно — пока будет стоять земля!

Рассвет был уже близок,— кругом потемнело еще больше. Снег все падал, не утихая, крутило, мело у стога, засыпая людей и лошадей.

Протяжный заунывный свист ветра нагонял на Валю тоску. Потом закралась тревога: и взрыва не было слыш­но, и подрывники не возвращались.

Проходила обида на Бессмертного, который запретил ей идти к мосту. Пошли все мужчины, только дядька Михаль остался с лошадьми у стога. Осторожно, гуськом двигались хлопцы по неширокому руслу замерзшей реки, по льду, засыпанному снегом. Валя грустно смотрела, как они удаляются, как быстро сливаются их маскировочные халаты с белым снежным покрывалом.

Валя хорошо понимала, сколько отваги, ловкости и терпения надо иметь, чтобы под носом у немцев взорвать железнодорожный мост...

Но Саша Бессмертный — опытный разведчик и подрывник, за недолгую службу в его диверсионной группе Валя в этом убедилась. Почему же он побоялся взять ее с собой? Чтобы не мешала? Или он предчувствовал опасность?

Вдруг на юге, в направлении железной дороги, вспых­нуло небо, будто из-за горизонта хотела взлететь — и не взлетела — ракета, потом от взрыва содрогнулся воздух, и эхо, покатилось далеко-далеко, до самого леса.

Рванулись, приседая, испуганные кони, беспокойно застригли ушами.

— Тихо, тихо вы...— отозвался с саней дядька Михаль, который все курил в рукав и напряженно, как и Валя, вслушивался в однообразные ночные звуки. Теперь он вскочил на ноги и стал поправлять упряжь.— Вот ви­дишь,— сказал он Вале, нетерпеливо топавшей возле стога, — наш Бессмертный не промажет! Счастливый человек, чтобы только не сглазить... А смотри, что-то не слыхать больше ничего, неужели без боя обойдется?

Валя сама уже думала об этом. Там тишина: ни одного выстрела, ни одного подозрительного шороха... Только мо­нотонный, назойливый свист-завывание ветра да тихое шуршание снега.

— Дядя Михаль, а может, нам поближе подъехать? Навстречу...— сказала Валя старому партизану, снимав­шему попону со своего гнедого.

— Оно можно было бы,— оглядевшись крутом, рассу­дительно ответил тот,— да знаем ли мы, где они будут... Поедем и еще разминемся... Лучше подождать, мне ка­жется.

«Может, ты и прав,— подумала Валя,— но скорее всего боишься ты, дядька Михаль, нарушить приказ Бессмерт­ного, только не признаешься мне». И какая-то непрошен­ная гордость за своего командира родилась в Валином сер­дце, что-то похожее на нежность к этому смелому парню впервые шевельнулось в ее груди.

— Ну, подождем, если так...

Ждать довелось недолго. Сначала послышался скрип снега. Валя стала вглядываться в темноту, но ничего не за­метила. И вдруг у самого стога выросла несколько фигур.

Первым шагал Саша Бессмертный, за ним чуть успе­вали два молодых партизана — Харитоненко и Школьник. Немного позади семенил проводник из Голубов.

— Поехали,— выдохнул Бессмертный и ввалился в сани.

Валя, растерявшись, не знала, что и думать.

— А где же... все? — запинаясь, спросила она.

— Ждут... Все живы-здоровы,— с каким-то безразли­чием ответил Бессмертный.— Не назад, дядька Михаль, поедем прямо,— почему-то недовольно сказал он, словно старик должен был заранее знать, куда ему прикажут ехать.

Заскрипев намерзшими полозьями, сани тронулись с места. Справа и слева, проваливаясь в снег, бежали осед­ланные кони.

Партизаны ехали по той же дороге, только не обратно, а в направлении деревни Новоселки, которая примыкала к железнодорожной линии и от которой дорога шла на север, в леса, тянувшиеся прямо до их лагеря. Это была попыт­ка замести следы и уберечь Голубы от расправы «за связь с партизанами».

Валя снова сидела на своем месте, дядька Михаль по-прежнему разместился в передке, а рядом вместо Сандро был Саша Бессмертный. Казалось, ничего не изменилось,— будто они все едут с самого вечера и ничего не осталось у них позади: ни ожидания, ни страха и риска, ни мощного раскатистого взрыва на железной дороге. Только Саша вместо Сандро... Но оба, и тот, и этот, как сговорились — молчат. Неужели вот ему, командиру, не хочется расска­зать, как им повезло на задании? Ну нет, Валя тоже не станет у него расспрашивать. Не хочет сам — не надо!

Она украдкой взглянула на молчаливого соседа. Он сидел, хмурый, занятый своими мыслями, или может, про­сто отдыхал.

Несколько раз оглянулся дядька Михаль, словно по­рывался о чем-то спросить, но тоже сдерживался, только сердито понукал гнедого.

— Тпру! — вдруг натянул он вожжи, откидываясь назад.

Давая дорогу подводам, на обочине стояли люди в бе­лом. Передний, высокий, поднял руку. Это Сандро.

— Подвези, отэц! — Он был весел и возбужден.

Пока рассаживались, перекидываясь словами и шут­ками, прошло несколько минут. Снова Бессмертный гар­цевал впереди на своем поджаром коне. А рядом с Валей снова сидел Сандро.

— Ну, Валя, если б ты знала, как мы сегодня порабо­тали! — говорил Сандро, повернувшись к ней, и в голосе его слышалась неудержимая радость.— Да что я говорю — мы! Бессмертный! О, это волшебник! Если б ты видела его сегодня, ты узнала бы, что это за человек. Орел, каких мало на земле. Чистокровный горец. А разве, глядя на него, скажешь, что это герой? Самый обыкновенный человек! Послушай. Он сразу разделил нас: меня и еще троих ре­бят послал отвлечь внимание немцев. Сам первый пополз к мосту, за ним — дублеры. Это его любимый маневр. Если что, он подает сигнал моей группе, чтобы приняла на себя огонь охраны, а сам — как бы там ни было — должен сна­чала взорвать объект, а потом уж только, если иначе нель­зя,— умереть. Фанатик! А как он снимал часового! Непо­стижимо. Я смотрел, как тот ходит по настилу моста, и вдруг вижу — исчез часовой, как под землю провалился. А через минуту только искры сверкнули — горел шнур. Это талант! — Сандро стукнул кулаком по колену.— Се­годня я ему просто завидовал.

Валя была удивлена и одновременно обрадована такой похвалой.

— Вы, наконец, помирились?— спросила она.

— Я не люблю быть соперником. Или первый, или схо­ди с дороги. Только так. На этот раз — первый раз в жиз­ни!— я признаю себя побежденным.— В его голосе звучала горечь.— Не думай, что для меня это просто сделать... А еще больше — признаться тебе... Ты умница, должна все понять...

Внезапно глухой выстрел где-то впереди прервал их разговор. Взлетела ракета.

Не успела ракета погаснуть, как Сандро уже лежал на снегу у дороги за пулеметом.

Сумрак, еще более густой после яркого света, снова окутал землю, но тут опять взлетела ракета, и вслед за ней прогремело несколько выстрелов. Над головой засвистели пули. До Вали донесся голос Бессмертного: «Поворачивай назад!» Сам он, с трудом сдерживая испуганного коня, кру­тился на месте, ожидая, пока сани повернут назад. Рядом застрекотал пулемет Сандро, и это немного успокоило людей.

Немцы, находящиеся, видимо, в засаде, побоялись под­пускать к себе партизан и открыли огонь издалека.

Сандро и Бессмертный, прикрывавшие отход всей груп­пы, скоро догнали своих.

И помчались кони... Ветер свистел в ушах, людей засы­пало снегом. Сани, как легкую лодку на бурном штормо­вом море, бросало из стороны в сторону, они подпрыгивали на ухабах и несколько раз чуть не перевернулись.

Впереди показалась деревня, возле которой отряд оста­навливался два часа назад. Начинало светать. Ясно выри­совывались заваленные снегом постройки, чернели за ха­тами голые ветви садов.

Партизаны одним махом проскочили деревню и только выехали из нее, как неожиданный винтовочный залп заста­вил их остановиться. Со стоном упал раненый конь, за­трещала оглобля.

Но замешательство прошло, и группа Бессмертного ре­шила обороняться, ибо покидать деревню и принимать бой в поле, не зная сил противника, было рискованно. Проры­ваться же в лес через болото, которое редко замерзало и было на виду, тоже не имело смысла.

Начинался бой. Половина людей осталась в этом конце деревни, остальных Бессмертный послал в другой, чтобы не дать немцам ворваться с той стороны, так как теперь он понимал, что и первая группа противника, с которой они столкнулись вначале, и эта выполняют одну задачу.

Вскоре и с противоположного конца деревни донеслись выстрелы. Фашисты, видимо, знали силы партизан и на­деялись, что те долго не продержатся. А может, они боя­лись, чтобы партизаны не сбежали каким-нибудь чудом, не расплатившись за взорванный мост?

— Спешенные всадники...— со злостью процедил сквозь зубы Бессмертный, целясь в переднего немца. Выстрел. Тот упал, снова вскочил на ноги и тут же растянулся на снегу. К нему подползли двое, партизаны дружно ударили по ним. Один немец застыл на месте, другой начал медлен­но оттаскивать назад раненого.

Метрах в трехстах позади гитлеровцев чернел табун лошадей — не менее двадцати.

Справа и слева от Бессмертного потрескивали парти­занские автоматы. Сам командир менял уже второй диск.

— Хлопцы, считайте патроны!— крикнул он своим.— А то нас голыми руками возьмут.

— Обожгутся, товарищ командир,— пробасил один из партизан, худой, моложавый с виду Язвицкий, пришедший в партизаны прямо из полиции и еще не снявший своей черной шинели.— Они бы рады были взять нас живьем, да черта лысого...

— Ну,— прервал его Бессмертный.— Ты уже поми­рать собрался. Жить надо!

Наступило утро. Ветер немного стих, но мела поземка, засыпая глаза, леденя руки и лица.

Бой затягивался. Стреляли и в том конце деревни. Трудно было угадать кто — свои или фашисты. Но когда застрочил пулемет. Бессмертный сразу улыбнулся Вале.

— Узнаешь голосок? Это Сандро...

Бессмертный уже понял, что они попали, возможно, в случайную, но хорошо расставленную западню, и что выр­ваться из нее удастся немногим. Он уже каялся, что разде­лил группу на две части — надо было всем вместе попро­бовать прорваться, а теперь об этом нечего и думать. Нем­цы будут все туже затягивать петлю.

Однако его все еще не покидала надежда. Найдется вы­ход, не может быть. Хорошо, что это только перестрелка...

Послышался крик — короткий, жуткий. Справа на сне­гу корчился Язвицкий.

Валя, а за ней и Бессмертный бросились к нему. Язвицкий умирал. Пуля попала в шею возле самой клю­чицы. На полуоткрытых посиневших губах сначала показалась красная пена, а потом фонтаном хлынула кровь, окрашивая вокруг снег. Язвицкий попытался подняться, но тут же бессильно упал наземь.

Немцы начали стрелять чаще.

— Ну, хватит плакать! — резко крикнул ни с того ни с сего Бессмертный. Все, вздрогнув, переглянулись: никто не плакал.— Будем отходить. Первой пойдет Колейник. Надо соединяться с остальными. Быстро! Ползком!

Валя покорно забросила за спину сумку и поползла в сторону деревни. Не выдержала и оглянулась: распла­ставшись на снегу, шевелились человеческие фигуры. За ними чернели санки и убитый конь в оглоблях.

Валя ползла, а над нею тивкали пули, поднимая снег то справа, то слева. Каждую минуту она ждала, что ее настигнет смерть, и все ползла и ползла.

Теперь трудно было понять, что творилось в дерeвне. Когда Валя перебралась на другой конец, она уже никого не застала.

Валю пугала тишина. Но вот на соседнем дворе дал короткую очередь пулемет. Откуда-то ему ответили две автоматные очереди. Валя миновала длинный сарай, про­бежала мимо забора и очутилась на просторном дворе.

Притаившись за срубом колодца, Сандро припал к пу­лемету. Валя, спрятавшись за углом дома, выжидала, боясь помешать. В этот миг она услышала, как засвистели пули, потом долетел треск автоматной очереди, и Валя с ужасом увидела, как с головы Сандро сорвало шапку, и он беспомощно ткнулся лицом в снег. Валя бросилась к колодцу.

Сандро поднял голову, по щеке его из-под уха стекала струйка крови. Затуманившиеся глаза глянули на Валю. Они не приказывали, не просили, а были безучастные, сонные.

Дрожащими руками Валя начала расстегивать сумку. Вдруг она заметила, что прямо на них по огороду бегут два немца, размахивая автоматами. Может, они не видели Валю, которая бросилась к пулеметчику, только бежали фашисты не остерегаясь, смело, во весь рост. И это верну­ло Вале прежнюю силу и самообладание. Она приникла к пулемету. Смотрела, как, вскидывая ногами снег, при­ближаются немцы, как растут их фигуры, вот уже видны пуговицы на шинелях, раскрасневшиеся, потные лица.

Затаив дыхание — это было нелегко, сердце бешено колотилось в груди,— Валя нажала на спуск. Ее дернуло, оглушило, она уже ничего не видела перед собой, а пуле­мет все прыгал, поднимая ножками снежную пыль, словно хотел вырваться из ее рук. И вдруг затих. Валя не сразу поняла причину. Она, растерявшись, глянула туда, где недавно бежали немцы, но их не было видно. Валя подо­ждала еще минуту, думая, что они снова появятся, но было тихо. И она опять бросилась к Сандро.

Сандро, закрыв глаза и стиснув зубы, тихо стонал, когда она вытирала с его лица кровь, а потом бинтовала голову. Он был белый, как снег, даже начал синеть, и Валя испугалась, как бы он не умер у нее на руках.

...Она совсем замучилась, пока дотащила Сандро к сто­гу сена, тому самому стогу, возле которого они останавли­вались ночью. По ней стреляли, но она не обращала на выстрелы внимания. Обламывая до крови ногти о смерз­шееся сено, Валя выдергала снизу глубокую нору, осто­рожно вкатила туда Сандро, потом надела свой кожушок, на котором тащила его по снегу, замаскировала нору в стоге и огородами подалась снова в деревню.

В деревне не было никакого движения, она будто вы­мерла. Но так только казалось. Деревня только притаи­лась, насторожившись...

В том конце, где остался Бессмертный с группой, по­казался дым. Валю охватила тревога: немцы жгут де­ревню. Неужели все кончено? Она бросилась бежать.

Если бы она оказалась тут на пять минут раньше, то увидела бы такую картину.

Проваливаясь в глубокий снег, бежал по огородам невысокий партизан в солдатском бушлате. Гитлеровцы стреляли по нему, он падал, поднимался и бежал дальше. Наконец он добежал до небольшого сарая, видимо, слу­жившего сеновалом, открыл дверь и влетел внутрь. Один из тех, что гнались за партизаном, зарядил винтовку обой­мой с зажигательными пулями. Методично, с короткими интервалами, прозвучало пять выстрелов. Немцы ждали, пока над крышей в двух местах не показался дымок. Он рос, густел, колючий ветер крутил его, сбивая с крыши, но через несколько минут сквозь дым блеснуло пламя и стало разрастаться, набирать силу.

Скоро над строением бушевал пожар. Фашисты поти­хоньку приближались к огню. Они не стреляли. Молчал и партизан. У него, видимо, не было патронов. На рас­стоянии пистолетного выстрела немцы остановились.

Они ожидали, что дверь откроется и оттуда, прямо в руки им, выскочит партизан, которого страх смерти загнал в зто ненадежное укрытие. Но минута шла за минутой, а он не показывался. Уже вся крыша была объята пламе­нем; охапки пылающей соломы срывались с нее и падали вниз, разбрасывая брызги бледных искр; черная пороша покрывала снег возле горящего сарая, указывая направле­ние ветра.

Немцы постояли еще немного, подставляя огню то один, то другой бок, и наконец, решив, видимо, что пар­тизана уже нет в живых, подались в другой конец деревни, где снова начиналась стрельба.

Однако они ошиблись. Скрипнула дверь, и прямо из огня медленно вышел человек. Он был весь черный, одежда на нем тлела, а из зимней солдатской шапки валил густой дым. Человек отошел от огня шагов на пять и упал в снег.

Валя не успела хорошо разглядеть, кто это, но сердце ее забило тревогу — что-то очень знакомое уловила она в фигуре скорчившегося на снегу человека. Забыв об осто­рожности, как и тогда, с Сандро, Валя бросилась на­прямик.

Сердце не обмануло ее: это был Саша Бессмертный. Как же его спасти? Непослушными руками она хватала морозный рассыпчатый снег и прикладывала к дымящейся одежде. Снег шипел и таял, превращаясь в густую чер­нильную жижу.

Командир, казалось, не дышал. Лишь когда Валя приложила к Сашиным губам горсть спега, Бессмертный пошевелился и застонал. Валя попробовала его посадить, придерживая за плечи, но он был словно неживой.

— Я относу тебя в хату...— растерянно прошептала Валя.— Тут холод...

Она сняла свой кожушок, расстелила, осторожно поло­жила на него командира, взялась за полу и потащила по снегу.

Вот и первая изба. Дверь в сени была закрыта изнутри, она долго стучала и просила, пока ей открыли.

Испуганная хозяйка молча помогла внести Бессмерт­ного в хату.

Чумазый мальчонка лет семи опасливо поглядывал из-за печи на чужих людей.

— Тетенька, не бойтесь, немцы не заметили...— успо­каивала Валя женщину, а у самой холодело внутри при мысли, что они могут сюда зайти. Она начала снимать с Бессмертного прогоревшую до тела одежду.

От глухой стены отодвинули кровать, хозяйка разостла­ла на полу сенник, положила подушку. Туда и перенесли больного. Валя осторожно смазывала ему обожженные лицо, руки и ноги касторовым маслом, которое, к счастью, нашлось в ее сумке.

Надо было бы сделать перевязку, но бинтов и ваты было совсем мало, и Валя попросила у женщины что-ни­будь чистое. Та покопалась в сундуке и достала полотня­ную мужскую сорочку и старенький ручник. Молча отдав все это Вале, она отошла к окну и начала дышать на стекло, протирая его рукой.

Валя занялась перевязкой и не сразу поняла, что ска­зала женщина,— голос ее звучал ровно, даже равнодушно:

— Опять горит... Стог подожгли...

— Какой стог? — испугалась Валя.

— Там, в конце деревни, у речки...

Вале показалось, что под ней проваливается земля,— сердце замерло, перехватило дыхание.

— Сандро...— прошептала она,— бедный Сандро...

Она вскочила и бросилась к двери, но на полу, скрип­нув зубами, застонал Бессмертный, и Валя вернулась.

11

Прошло два месяца, мучительных, долгих, как веч­ность. Валя, забыв про сон и еду, все эти долгие дни и ночи не отходила от постели командира Саши Бессмертного. На бледном, похудевшем лице ее светились одни глаза.

Но если бы кто-нибудь спросил Валю, что спасло Бес­смертного от гибели, она, не задумываясь, сказала бы: лекарство. Два месяца она верила в его чудодейственную силу, и не только верила, но и видела, как оно хоть и мед­ленно, но настойчиво, миллиметр за миллиметром, сгоняет с тела Бессмертного страшные ожоги, как постепенно светлеет новая, еще совсем непрочная и гладкая, словно пергамент, кожа, как сглаживаются, пропадают рубцы и шрамы.

Лекарство было простое, старое: масло, обыкновенное льняное масло, которое выжимали в соседней деревне доб­рые люди и доставляли в лес.

Сначала два раза в день, утром и вечером, а потом все реже, Валя меняла повязки. Бессмертный только сжимал зубы, покрывался холодным потом, но молчал. Подвешен­ный к низкому потолку землянки, как в гамаке, он тихо лежал, прикрыв обожженные веки, и нельзя было опре­делить, спит ли он, дремлет или просто думает.

Его молчание было нелегко переносить. Вале казалось, что Бессмертный в обиде на нее за что-то или, может, про­сто стыдится своего положения, но она не показывала виду, была приветлива, заботлива и в то же время требо­вательна. И странно: Бессмертный слушался ее, как ребе­нок, покорно, без капризов и упреков выполнял все ее приказы.

На шестьдесят второй день он впервые встал на ноги. Осторожно, опираясь на Валино плечо, сделал два шага и остановился, словно опасаясь, что тонкая кожа от не­осторожного движения может не выдержать и разъехаться «по швам». Еще два шага... Бессмертный с волнением вглядывался в маленькое оконце, сквозь которое скупо це­дился свет. Было утро, солнечное, тихое. Замер лес в ожи­дании весны, которая уже стучалась первыми каплями талого снега в мерзлую грудь земли, пробуждая ее от дол­гого сна. Начинался март, день прибывал на глазах.

Бессмертный давно тосковал по воле, рвался к делу, без которого он считал свою жизнь напрасной.

В тайне от всех он занимался гимнастикой, по комплек­су, им самим разработанному. Еще когда-то в школе он вычитал, что больной человек, который не может пошеве­литься, согнуть или разогнуть руку, мысленно может за­ставить эту руку сгибаться, поднимать тяжести — одним словом, быть в движении, работать.

Сначала, когда он действительно не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, Бессмертный в мыслях выполнял слож­ный комплекс вольных упражнений, тренируя только ды­хание.

Потом, когда кожа понемногу начала стягиваться, он уже тренировал пальцы ног и рук.

А отряд без него действовал, жил, рос, набирал новые силы. Харитоненко, Школьник, дядька Михаль, которым тогда удалось уцелеть, избежать расправы карателей, за­менили своего командира, и он радовался за них, даже за­видовал...

Но главное, осталась Валя, и только потому остался в живых и он, Саша Нечай, по кличке Бессмертный. Ему не хотелось говорить громких слов о том, что благодаря Вале он живет и теперь вот встал на ноги. Это он понимал и знал лучше, чем кто-либо, даже чем Валя.

Валя была для Бессмертного всем — сестрой, другом, помощником. Ее рассудительное слово прогоняло его тяж­кие думы, прикосновение мягкой горячей руки успокаи­вало боль, и Бессмертный уже скучал и начинал нервни­чать в те короткие минуты, когда ему приходилось оста­ваться одному. С каждым днем он убеждался, что она — не только друг, помощник, но и любимый человек.

Перед самой войной, когда он работал трактористом в МТС, ему еще не хотелось думать о семейной жизни, и его мало интересовали девушки. Если и случалось встре­чаться с девушкой, то он никогда не относился к этому серьезно, ничего не обещал и не подавал никаких надежд. Он чего-то ждал, искал, а чего — и сам не знал. И в сердце его постепенно накапливалась тоска, тоска по любви.

Шло время, а любовь все не приходила.

И вот теперь, когда он, Бессмертный, стал инвалидом, именно теперь, словно назло, жизнь поставила на его пути такую милую, такую чуткую и умную девушку.

Бессмертного мучило одно: сказать ли Вале о своем чувстве? А что, если она, из жалости к нему, не любя, от­ветит «люблю»?

В обычной жизни Бессмертный был довольно самоуве­ренным человеком, все ему давалось легко, он был напо­рист и никогда не терял самообладания в случае неудачи. Был тяговитый, как трактор, с которого он не слезал ровно пять лет. Но любовь — это другое... Это часть жизни, часть самая глубокая, скрытая от всех, неизученная, самая де­ликатная и тонкая. Бессмертный считал, что здесь неумест­ны нажим, использование своего преимущества и силы. Любовь — та заветная частичка человеческой души, где обе стороны имеют равные права. Он склонен был даже отдать женщине право делать выбор. Однако когда он ду­мал о себе и Вале, его аксиомы теряли всякую силу. Жа­лость и любовь несовместимы, понимал он. Но как отделить одно от другого здесь, в этом клубке, который так туго за­вязан жизнью, что не найти концов? Бессмертный начинал искать то, что он называл жалостью, в отношениях Вали к себе... Да, это была жалость, самопожертвование, чут­кость — называй как хочешь — с того момента, когда он выскочил из огня и упал в снег. Валя отдавала ему всю душу. Чем он отплатит ей за это?..

А может, не только жалость руководила ею...

Но как она может любить его теперь? Это невозможно! Нет! Нет! Он безобразен, страшен...

И тут он решает ничего не говорить Вале. Просто по­благодарить и распрощаться навсегда.

...Валя стояла рядом. Она уже давно заметила, что Саша переменился к ней, особенно в последние дни, стал задум­чив, молчалив. Кроме коротких отрывистых ответов «не хочу», «не надо», Валя ничего от него не слышала, и это начинало ее беспокоить. Она чувствовала, что причина кроется в ней самой. Но что она сделала, в чем она вино­вата?

Застывшее лицо Бессмертного со сжатыми губами вы­ражало суровую отчужденность человека, решившегося на что-то важное. Глаза уставились в одну точку: мелкие, как роса, капельки нота выступают на лице и на шее,— там, где кожа не тронута огнем.

— Тебе тяжело, Саша? — спросила она.

Бессмертный только нервно передернул плечами.

— Да... тяжело...— глухо ответил он и вцепился паль­цами в шалевку низкого оконца. Она затрещала.

— Но отчего? Что это значит? — допытывалась Валя.

— Мне тяжело, потому что... Я и сам не знаю...

— И все-таки ты мне скажешь,— в Валином голосе послышались твердые нотки.— Я давно заметила, что тебя что-то беспокоит. И мне все время кажется, что я в чем-то виновата, что тебе надоела моя опека...

Валя умолкла, ожидая, что Бессмертный начнет оправ­дываться, но он молчал.

Потом взглянул на нее — словно обжег взглядом,— сказал:

— Валя... Все, что ты услышишь,— это только малая доля того, что я хотел бы тебе сказать... Только тебе я обя­зан самым дорогим... что не имеет цены и не измеряется никакими мерками. Ты... спасла мне жизнь...

Валя опустила голову. Щеки ее зарделись, как ва мо­розе.

— Я не хотел бы остаться в твоих глазах... ну, таким... Чтобы ты не думала, что я не умею платить добром за доб­ро... Да что делать? Время идет... Я уже здоров, пора ста­новиться в борозду... Что ждет впереди — неизвестно... Но если выживу...

Валя чувствовала, что Бессмертный не решается ска­зать ей все. Совсем не этого она ждала. Этот человек стал ей за последнее время своим, родным, близким. Она уже свыклась с мыслью, что судьбы их связаны беспощадной войной, и связаны навсегда.

Но теперь Валя совсем не понимала Бессмертного. Он говорил такое, что можно сказать кому хочешь, только не ей.

А Бессмертный, будто не замечая перемены в настрое­нии девушки, продолжал, запинаясь и обдумывая каждое слово:

— Теперь начинается такая горячая пора... Грех отле­живаться, когда кругом все кипит, как в котле... Затоско­вали мои руки по работе, затосковали...

Вале не верилось, что лишь это его беспокоит. Она спросила с упреком:

— Саша, неужели у тебя только тоска в сердце? Не­ужели ты так одинок и нет у тебя никого близкого, своего?

Бессмертный смутился, опустил голову.

— Ты же сама знаешь... Зачем спрашивать?

— Я-то знаю, а вот ты знаешь ли? Не это я хотела услышать от тебя, не это!..

Обида и слезы слышались в ее голосе.

Бессмертный наконец решился.

— Сегодня у меня, пожалуй, самое трудное испытание изо всех, которые мне довелось пережить... Я признаюсь тебе, что с той поры, как ты появилась в отряде, я поте­рял покой. Я полюбил тебя раньше, чем узнал, кто ты и что... Но от тебя веяло таким холодом, что я боялся и за­икнуться о своих чувствах... И, кроме того, я думал, что у тебя с Сандро...

Напоминание о Сандро остудило Валю. Всплыл в па­мяти образ этого необыкновенного человека, и за минуту пронеслись в голове все встречи с ним — от первого зна­комства до той стычки в деревне Голубы, где он погиб та­кой лютой смертью.

— А после всего, что ты для меня сделала, ты стала мне во сто раз дороже — я говорю это искренне... Другое дело, как ты сама относишься ко мне...

Он запнулся, и Валя вдруг увидела, что Бессмертный покачнулся. Ноги его подогнулись, и он чуть не осел на настил из еловых плашек, служивший в землянке полом.

Валя подхватила Бессмертного и горячо, сквозь слезы прошептала:

— Саша, милый мой! Я боялась признаться даже самой себе, что люблю.

Бессмертный неожиданно для Вали высвободил свои руки и крепко обнял ее. Она закрыла глаза и прижалась к горячей щеке юноши.

И тут тихо скрипнула дверь в землянку. Бессмертный и Валя разняли руки и испуганно оглянулись. На пороге стоял комиссар Шилов.

— Ого, поздравляю, Бессмертный! — И тут же вино­вато добавил:— Простите, некстати я. Да вы не стесняй­тесь, мы же не дети...

Комиссар был в новом кителе, без погон. Широкий офи­церский ремень с портупеей делал его стройным и щего­леватым. Худощавое, оживленное лицо его было тронуто первым весенним загаром.

— Давай присядем, Бессмертный. Тебе еще не стоит долго быть на ногах. Вот тут интересный материал в не­мецкой газетке.

— Я пойду,— тихо сказала Валя.

— Подождите, что вы! — позвал ее Шилов.— Вы нам не помешаете. Наоборот, вам же все это известно...

Валя вернулась и присела рядом с Бессмертным на твердый деревянный топчан.

Комиссар отдал газету Бессмертному, ткнув пальцем в небольшую заметку под заголовком «Wunderbare Opera­tion bei Goluby», а сам взял крепкую, из-под топора табу­ретку и подсел к топчану.

— Вот послушайте. Тут мне перевели дословно.— Он достал из кармана кителя сложенную четырежды бумаж­ку, развернул ее: — «Операция у деревни Голубы — бле­стящий пример нашей тактики борьбы с партизанами, раз­работанной талантливым полководцем, генералом Маннштейном. За поврежденный мост... (— Слышите, повре­жденный!)... они заплатили кровью своих пятидесяти (— В десять раз преувеличили, брехуны!..) отборных бойцов. Но что особенно важно, в этом бою погиб — сгорел в огне — известный вожак и головорез по кличке Бессмерт­ный, отличавшийся неуловимостью и агрессивностью и причинявший немало хлопот на наших коммуникациях. (— Неплохая аттестация, правда, Саша?) В этом бою отличились обер-ефрейтор Хаммер, который...» Ну, тут чепуха... Когда это писалось? Больше месяца назад. Вряд ли они сами поверили в свою выдумку. Как, Бессмерт­ный?

Тот поднял голову — в глазах его появился азартный блеск, как у человека, выходящего один на один с опасным зверем. Он стукнул себя по коленям сжатыми кулаками хриплым голосом сказал:

— Если и поверили, то я их скоро разочарую.— И мяг­че, глядя на Валю, добавил:— Лишь бы мой доктор долго не держал меня на привязи.

Валя не улыбнулась. Она знала: для них начинается тревожное время.

12

Земля была устлана бурой листвой, сухим рыжим па­поротником, длинной, перепутанной, как ржавая проволо­ка, травой, сеткой истлевших веток. Из-под этого перепрев­шего за многие годы одеяла там-сям проглядывал блед­ный, словно вымоченный, мох, кривые стебельки ягодни­ка. Острыми зелеными иголками торчала свежая молодая травка.

Деревья еще не распустились, были грязно-серые и чет­ко вырисовывались на фоне густой зелени молодого ельника. Вербы только что распушили свои мягкие «котики», над ними дзынькали первые смелые шмели. На пупышках орешника можно было заметить розовые усики. Пушистые «котики», только дотронься до них — осыпались на землю, сея чуть заметную пыльцу. Из почек на березе вот-вот го­товы были показаться молодые листочки, но береза что-то медлила — может, ждала, пока пройдут весенние, такие ненужные, но неминуемые морозы. Возможно, этой осто­рожности она научилась у дуба — тот все никак не осме­ливался сбросить свое старое пожухлое убранство, все ждал, пока хорошенько пригреет солнце и отойдут от хо­лода корни.

Дуб не спешил, так как по небу сновали, будто выли­нявшие после зимы коровы, неприветливые лохматые тучи. Из них на землю, чуть слышно шурша, временами сыпался мелкий, что крупа, снежок. И тогда еще больше тянуло стужей от сырых низин, от затененных густыми елками, с остатками ноздреватого ледка, впадин, хотя на дворе сто­ял уже конец апреля.

Птиц было мало, и голоса их не оживляли лес. Только где-то вблизи, однообразно и быстро, словно капли падали в таз с водой, слышалось бесконечное:

— Тюй, тюй, тюй, тюй...

А через несколько шагов Валя уловила уже совсем другое:

— Тюк, тюк, тюк,— будто кто-то упрямо загонял гвоздь маленьким молоточком. И больше совсем никаких звуков.

Валя шла, прислушиваясь к жизни леса. Тропинка пет­ляла, меняла направление, и Валя боялась, как бы не сбиться с дороги.

Сегодня было воскресенье, базарный день, и Валя на­правлялась в город, держа в руке небольшую кошелку с де­сятком яиц в ржаной мякине. Это было на всякий случай: продавать или покупать что-нибудь Валя не собиралась — более важные дела вынуждали идти туда, откуда не всегда можно вернуться. Она исполняла приказ командира отряда.

В последнее время Валя часто упрекала себя за бездей­ствие, за то, что словно прячется от опасности, отсиживает­ся в тепле. Ей казалось, что она ловит на себе суровые, осуждающие взгляды людей, которые каждый день ходят на встречу со смертью, возвращаются, а ведь могут и не вернуться.

Было около полудня, когда Валя пришла на рыночную площадь. Рынок выглядел бедно: кое-где с крестьянских возов мужики продавали вялую картошку, кусок тонкого сала, отощавшего поросенка. За прилавками сидели в ос­новном старухи и пожилые женщины, торговали молоком, маслом или яйцами. Изредка можно было увидеть семе­на — огурцы, фасоль, даже кукурузу. Весна приносила но­вые заботы крестьянкам.

Между возами, приглядываясь, прохаживались пьяные полицаи.

Валю бросало в дрожь от одного их вида — она не при­выкла встречаться с ними вблизи.

Обойдя молочный ряд, Валя побродила по площади, снова подошла к молочницам, но женщины с обвязанной головой и бидоном молока все не было. Валя начинала уже волноваться. Правда, у нее был и адрес, однако им она могла воспользоваться только в исключительном случае.

Валя стояла, разглядывая группу женщин, которые о чем-то спорили, торговались и лезли с руками в корзину, стоявшую перед седой морщинистой старухой.

Вдруг Вале бросилась в глаза женщина, повернувшая­ся к ней спиной. Поставив бидон на длинную лавку, она полезла в карман старого мужского пиджака, в который была одета, и достала оттуда черную косынку. Сначала встряхнула ее, а потом, сложив вдвое, начала завязывать, как повязку, вокруг головы.

Валя встрепенулась: она... Не отводя от нее взгляда, Валя направилась в ту сторону, повторяя про себя слова пароля, как вдруг почувствовала, как кто-то тронул ее за руку.

Она удивленно оглянулась и замерла: немного позади нее и сбоку стоял... Левон Лукашик.

Он улыбался и, не моргая, смотрел ей в глаза, словно гипнотизировал. Улыбка его была неестественная, выму­ченная, видно было, что он волнуется. Однако было в этой улыбке и что-то такое, что сразу насторожило Валю. Лу­кашик напоминал ей человека, который хочет поймать не­покорного коня, что сорвался с привязи или вырвался из загородки и не хочет даваться в руки хозяину — знает, что его ждет хомут.

Валя еще больше убедилась в этом, когда он крепко взял ее выше локтя. Этот жест возмутил ее, и она рвану­лась, чтобы освободиться.

— Что тебе нужно? — холодно спросила она, а сама смотрела на женщину в косынке, опасаясь, что та уйдет, и Вале снова придется искать ее.

— Мне ничего не нужно,— обнажив в улыбке желтые зубы, тихо, по-заговорщицки сказал Лукашик, еще крепче сжимая ее руку.— Просто захотелось узнать, как ты жи­вешь, счастлива ли со своим комиссаром...

Он стоял совсем рядом и дышал ей прямо в лицо воню­чим перегаром.

— Каким «комиссаром»? Что ты мелешь? — Валю раз­бирала злость, и она уже готова была закричать от боли и обиды.

Внезапно — видимо, от запаха самогона — Валя почув­ствовала тошноту. Она прикрыла ладонью рот и повернула голову в сторону. Потом от слабости подкосились ноги, по­темнело в глазах, и Валя невольно оглянулась в поисках какой-нибудь опоры.

— Ты что, пьяная? — с недоумением спросил Лука­шик.— Или... или нездоровится?

В главах у Вали стояли слезы. Она тяжело дышала и глотала горькую слюну.

— Не твоя забота..,— наконец сказала Валя.— Пусти, мне плохо...

Он отпустил ее.

В эту минуту женщина с обвязанной головой взяла свой бидон и, глянув на Валю, вышла из-за прилавка. Валя испугалась, как бы связная сама не подошла к ней: хуже и быть не могло, Лукашик прилип, как смола. Теперь он вызывал у нее только отвращение, и она с радостью поду­мала, что даже существо, о котором она до сих пор не до­гадывалась, почувствовав возле себя чужого человека, отчаянно запротестовало, защищая себя и ее.

— Я пойду. Прощай... — Валя равнодушно посмотрела на Лукашика.

Тот сразу изменился в лице, насупился. Она заметила, какой звериной злобой загорелись его глаза.

Валя шла, стараясь не выпускать из виду женщину с бидоном, которая то исчезала среди людей, то мелькала снова. Только бы не потерять ее...

Она уже не думала больше о Лукашике, неизвестно как оказавшемся на ее дороге.

И вдруг случилось непредвиденное: дорогу загородил полицай. Уставившись на нее злым взглядом, он грубо крикнул:

— Ни с места! Руки вверх!

Валя остолбенела. Растерявшись, она прикидывала, что делать с кошелкой, которую держала в руке. Не успела она сообразить, что же случилось, как сзади кто-то схватил ее и больно заломил руки назад. Кошелка упала на землю. Валя и не думала сопротивляться — все произошло быстро и неожиданно.

— Какое вы имеете право? — опомнившись, крикнула Валя.— Кто я вам, что вы бросаетесь на меня, как кор­шуны?

— Заткнись, ворона! — Полицай, загородивший ей до­рогу, толкнул Валю в грудь.— Знаем, кто ты такая! По­шли! — И он пропустил ее вперед, угрюмо оглядываясь на людей.

Валя как не своими ногами ступила несколько шагов, ее подтолкнули сзади. Она почувствовала себя слабой, бес­помощной, одинокой.

Но миновали первые минуты страха, и она успокои­лась: ничего не поправишь. Перед глазами промелькнуло лицо женщины с обвязанной головой, но его заслонила маска Лукашика — звериный оскал зубов, чужая, преда­тельская ухмылка...

Это все он. Как некстати, когда под сердцем затрепета­ла новая жизнь...

Не били тревожную дробь барабаны, не зачитывали приговор перед тем, как накинуть петлю на шею. Не было даже лишних свидетелей.

На тюремном дворе стояла старая, поставленная год назад виселица. И не одна жертва испытала тут ужасы смерти, не один человек распрощался тут с жизнью на­всегда.

На тюремный двор Валю вывели на рассвете. Боль во всем теле мешала идти, не давала выпрямиться и даже поднять голову. Хоть бы никто не подумал, что она боится смерти и раскаивается! Ей можно умирать спокойно. Она ничего не сказала, никого не выдала.

Было сыро и холодно, небо застилали тучи, и, наверное, днем собирался пойти дождь,— Валины босые ноги не чув­ствовали росы на редкой траве, попадавшейся на утоптан­ной земле.

Сухими были и Валины глаза. Она не хотела, чтобы видели ее слабость. Она выплакала слезы ночью, ожидая приговора в холодной камере-одиночке.

Вся ее жизнь прошла перед нею: трудное детство в большой семье, потом учеба, первая самостоятельная ра­бота и первые успехи, светлые мечты; встреча с Лукашиком, надежды на семейное счастье; а после этого — война, горькое разочарование и разрыв с мужем; переход к пар­тизанам, стычки, победы, потери; несчастье Бессмертно­го — и ее тоже, и, наконец, короткая радость — неслыхан­ная, ни с чем не сравнимая, необъятная, дорогой ценой отвоеванная у смерти, но мимолетная, как летняя гроза, все проплыло перед глазами и всюду она видела себя — скромную в своих требованиях к жизни, без претензий, без жалоб и обид на судьбу. И она не осуждала себя, не каялась, что шла такой дорогой — нелегкой, прямой, но честной.

Только об одном плакала Валя — о том, что только вчера дало о себе знать... Как хотелось жить, как хотелось дождаться материнского счастья...

Неужели единственное, что осталось ей,— терпеть, пе­реносить все муки? Никогда раньше Вале не приходилось задумываться над этим, У нее была своя вера; вера в победу великогo всенародного дела. И теперь она не сомне­валась в справедливости борьбы, которую вел народ, но не могла представить ее без своего участия... А скорая победа над оккупантами, которые залили кровью родину... Бли­зятся час расплаты, но она, Валя, не увидит этого велико­го праздника. Не увидит...

Неужели так невероятно просто окончится ее жизнь, и никто не узнает, о чем думала она в свои последние мину­ты, о чем сожалела и о чем плакала? Как много мечтала она сделать! И все это будут делать без нее!..

Справа, слева, крутом — густой конвой.

Окаменело сердце. Всю ее охватила какая-то непри­вычная слабость. Как во сне, когда видишь, что тебя соби­раются убить, а ты не можешь пошевелить ногами, чтобы убежать...

Еще не поздно вернуть себе жизнь, надо только сказать то, чего добивались эти изверги все последние дни. Но она отдала бы десять своих жизней и не сделала бы это... Де­сять жизней... десять... десять... Почему только десять? Она не может больше считать. Голова раскалывается от боли. Десять... десять... Почему только десять?

Кажется, кто-то шепчет на ухо; «Неужели тебе не жаль своего ребенка? Скажи — и все будет хорошо. Скажи! Скажи! Скажи!»

— Не скажу! — дико кричит Валя.

А еще через секунду она в беспамятстве падает на землю.

И снова слышит тот голос: «Скажи, я жду. Одно слово: люблю. Это я, твой Саша. Слышишь? Дай поцелую. Мы же не попрощались». Валя видит, что кто-то приближается к ней, хочет схватить за руку. Это не Саша... Это Лука­шик. От него несет самогоном. Только бы не стало плохо... «Стой, не убежишь! Стой!» Он догоняет ее, хватает за во­лосы и кусает за щеку.

Валя очнулась от забытья. Над ней склонилось чужое лицо. Сильная рука поднимает ее голову, больно тянет за волосы. Горит щека. «Били...» — невольно думает она и кричит:

— Пусти, я сама...

Но падает снова. Два гестаповца берут ее под руки.

Валю подвели к виселице, помогли стать на старый тяжелый табурет.

«И это все? — билась единственная отчаянная мысль.— Это все? А что же дальше? Неужели все?»

Сырая грубая веревка холодной гадюкой охватила шею. Валя сжалась в комок, напрягла мускулы. Вдруг от резко­го толчка из-под ног ее выскочил табурет. Она хотела крик­нуть, но крик застрял в горле. Дикая боль пронзила тело. Где-то еще тлела искра сознания: «А чего я боялась? Я же Бессмертная... Бес... смертная... а-а-а...»

Густой, душный мрак окутал ее. Что-то вдруг тресну­ло в шее, из глаз посыпались кровавые искры. И все про­пало...

13

Бессонница — та же болезнь. Она лишает сил, от нее дурные мысли и плохое настроение.

Причин для бессонницы у Лукашика было много. Во-первых, он много пил, и у него начались бесконечные го­ловные боли. Во-вторых, не давали покоя страх и отчая­ние: что делать дальше, как выкрутиться? А может, никто из тех, кому надо, и не узнает, что он сам отдал свою (страшно сказать и подумать!) бывшую жену в руки гес­тапо? Однако надежда эта была крохотная, как маковое зернышко, и тонула в общем хаосе больших и малых страхов.

Как и каждый человек, Лукашик искал оправдание своему поступку. Он цеплялся за все: ревность. Да, рев­ность! Он любил Валю, и только одному ему известно, как он ее любил. Однако разве цивилизованный человек может позволить себе такую дикую форму мести, какую выбрал он, Лукашик? Правда, он был тогда пьян, все произошло слишком быстро, он не успел все продумать, не знал, чем это может кончиться... Тем хуже! Тем больше его вина, что он под пьяную руку решает серьезные дела. А она? Тоже хороша птица! Она все делала ему наперекор, в ней сидел какой-то черт, который не давал соглашаться с его довода­ми. Она никогда его не слушалась. У нее была своя правда, у него своя. Так зачем же он, считающий, что каждый имеет право жить так, как ему заблагорассудится, хотел заставить ее отречься от того, что ей было дорого и свято? Они не сходились во взглядах, но это не значит, что она, только она должна была принять его веру. Почему не на­оборот?

Она обозвала его предателем и, не спросившись, пошла в партизаны... Как расценить этот поступок? У него он просто не укладывается в голове. Никакой он не предатель, просто усталый человек. Просто разочарованный. Который хочет немного посидеть в стороне и посмотреть, куда все идет. Ему не за что и не за кого подставлять голову. Нет у него кумира, перед которым он мог бы стать на колени. Он из тех, которые ни во что не верят. Может быть, потому ему и тяжело. Может, потому. А она? Она смотрела на мир другими глазами. Одни и те же события она оценивала по-другому, не так, как он. У нее была своя правда... Какая своя? Она свято верила в то, что пропове­довали. Свято... А может, это и хорошо? Быть фанатиком... Быть прямым, как пика? Не грешить самому и не прощать грехов никому... Быть принципиальным до мозга костей, защищать свои принципы до последнего вздоха? Разве это плохо? Но для этого надо быть железным, быть готовым ко всему. Для этого надо быть прежде всего сильным — не столько телом, сколько духом... Валя была сильная. Она не умела отступать... За это он и не любил ее теперь... За то, что она сильнее его. Однако об этом он никому не скажет, даже на страшном суде... За это и отдал ее в лапы палачей. У него не хватило бы смелости расправиться с ней своими руками. Он не смог бы смотреть ей в глаза и умер бы под ее взглядом...

Нет, такого человека не любят... Лукашик, признаться, и не любил. И, чтобы рассчитаться, он использовал ее ору­жие — принципиальность. Она не простила ему предатель­ства — и это он запомнил. То, что в других условиях и с других позиций можно было посчитать подвигом, героиз­мом, он назвал изменой и захотел, чтобы она была наказа­на по всей строгости...

Последний поступок немного расходился со всем обра­зом его прежней жизни, однако, поискав, можно было най­ти корни, которые объединяли прошлое с настоящим. Что-то очень похожее, очень близкое совершил Лукашик еще в свои школьные годы... Что-то отвратительно низкое — оно потом долго не давало ему покоя и осталось в памяти навсегда, а теперь вот неожиданно ожило, воскресло, как ужасная аналогия, которая так бессердечно и явственно дописала ему его собственный портрет.

...Это случилось лет двенадцать назад. Была у Лукашиков, или, как их называли в деревне, Молчунов, славная собачка Мурза. Она не кусалась, не бросалась зверем на людей, и потому редко была на цепи, больше бегала на воле. Не так она была привязана к дому, как к Левону, который ходил в школу в соседнюю деревню и часто брал с собой Мурзу. Да что там говорить — брал! Собака сама увязывалась за Левоном, и совершенно невозможно было отогнать ее.

Не раз приходилось им вдвоем обороняться от стай злых деревенских псов или от какого-нибудь одинокого бродяги, блуждавшего в поисках легкой поживы от села к селу.

И никто из школьных товарищей не осмеливались тронуть самого Левона — Мурза сразу бросалась на выручку хозяину.

Крепко подружились собака и мальчик. Туманными осенними утрами, темными вечерами, когда под ногами не разобрать дороги, когда у одинокого путника из головы не выходят мысли про разные страхи, про волков, шагал Ле­вон со своей Мурзой и только посвистывал.

Не баловал Левон своего друга и защитника, но верная Мурза терпеливо вертелась у школы до конца уроков и ра­достным визгом встречала мальчика в калитке школьного двора.

Тот бросал ей горбушку хлеба, и собака, проглотив ее целиком, не жуя, смотрела на Левона голодными умными глазами и облизывалась. И ничего больше не оставалось ей делать, как снова бежать впереди своего хозяина, словно проверяя для него дорогу.

Долгое время ничто не нарушало их дружбы, пока Левону не вздумалось завести дома настоящих ангорских кроликов.

Левон смастерил для них клетку. Правда, на одну сто­рону не хватило планок, и пришлось заделать ее еловой корой.

С неделю все шло хорошо, но вот однажды утром Левонова мать пошла доить корову и увидела, что кроликов в клетке нет, а еловая кора в одном месте прогрызена — дырка большая, как раз просунуть голову собаке. Все до­гадались, чья это работа.

Собаки весь день не было дома, а когда под вечер она вернулась, сразу же бросилась к чугуну с водой. Мать угостила ее кочергой, и бедная Мурза чуть успела выско­чить из хаты.

В тот же вечер, в сумерках, Левон позвал Мурзу в са­рай, накинул ей на шею петлю, другой конец веревки пе­рекинул через балку. Еще минута — и собака висела в воздухе.

Наутро ни отец, ни мать ничего не сказали Левону, спустя несколько дней, когда он однажды начал бить корову, которая не хотела становиться на свое место, отец хмуро бросил ему: «С твоим сердцем только мясни­ком быть. И в кого ты удался?»

Новый смысл обретали отцовские слова теперь, когда над Левоном повисла страшная тень совершенного им пре­ступления. Человеческая кровь никому не проходит да­ром, и кто пролил ее, будет жестоко наказан. Так издавна говорят в народе, и это подтверждается жизнью.

Гнетущие мысли, гнетущие воспоминания... А буду­щее рисуется еще более мрачным и неуютным. Он совер­шенно не мог себе представить, что будет с ним через день, через месяц, через год.

Было, видно, уже далеко за полночь, а Лукашик не спал, У него разболелась голова. Он ворочался с боку на бок, не находя себе места.

Захотелось пить. Он встал и, шлепая босыми ногами по холодному полу, пошел в сени, где стояло ведро с водой. Напившись, уже собирался вернуться в комнату, как вдруг услышал шаги во дворе — тихие, осторожные, у самого по­рога.

Лукашик вспомнил ночных гостей, и мороз пробежал У него но спине.

Убегать? Куда? От них не убежишь...

Послышался стук в дверь. Лукашик подождал немного и на цыпочках вернулся в комнату.

В дверь постучали сильнее.

Лукашик подошел к окну. Осторожно нащупал крю­чок и, стараясь не звенеть, тихо открыл створку — одну, потом другую.

Мелькнула в голове мысль, что надо было бы одеться, а то в белом сразу заметят... Но это было не так важно. Главное — не упустить момент, скрыться. Мягко, как кот, он спустился в палисадник под окном, перескочил через невысокий забор и, пригибаясь, бросился за дом.

«Выжить...— судорожно билось в голове.— Только бы выжить...»

Бессмертный вернулся с задания, когда было уже позд­но: ничего ни изменить, ни поправить. Валя погибла траги­ческой, нелепой смертью. Он винил себя в ее гибели, не мог простить себе ту мягкотелость в отношении к Лукашику, которую проявил полгода назад. Но тогда Лукашик вызывал в душе Бессмертного даже какое-то сочувствие, пото­му что не молил о пощаде, не ползал перед ними на коле­нях, а говорил как равный с равными, хотя у них в руках было оружие. В нем тогда еще тлело что-то живое, челове­ческое.

Ощущение собственной вины усиливало в сердце Бес­смертного боль от горькой, непоправимой утраты. Ее нель­зя было сравнить ни с чем, что до этого довелось пережить парню. Себя он никогда не жалел, разве только в послед­нее время, когда возникли неясные планы будущего се­мейного счастья, когда захотелось скорей закончить кро­вавую войну с оккупантами, когда потянуло к тому, что было уже забыто, заслонено гибелью друзей, взрывами и пожарами, жестокими стычками и боями, беспрерывным лавированием на грани жизни и смерти — его потянуло вдруг к спокойной мирной жизни.

И вот, когда ему показалось, что все вошло в привыч­ную колею, когда он почувствовал прежнюю силу и лов­кость в теле и отбросил сомнения, одолевавшие его во вре­мя болезни, он получил смертельный удар. Да, для него это было равнозначно собственной гибели. Каждый день встречаясь со смертью, он, опустошенный бесконечным перенапряжением воли, очерствевший от частого зрелища умирающих людей, начинал бояться самого себя: от при­роды добрый и чуткий, до войны не мог зарезать курицу, убегал, когда отец звал его помочь заколоть свинью. Для того ли были у него руки, чтобы только держать оружие? Нет, руки давно тосковали по работе, им пора бы уже лас­кать ребенка, обнимать жену, растить хлеб. Но пришли чужеземцы, и он должен был отбросить прочь ненужную мягкость, закалить сердце и волю, чтобы защищать свод край и свой народ. На врага рука его была тверда. И толь­ко враги были виноваты в том, что он стал жестоким. Толь­ко они!

В этот трудный для него момент в отряде появилась Валя. И Бессмертный почувствовал, что он вдруг стал ме­няться. Валя, словно теплый солнечный луч, осветила и согрела очерствевшую душу, вернула то, чем он дорожил в себе и что помимо воли выскальзывало иа его рук. Бес­смертный снова почувствовал себя человеком, не только солдатом. По-другому он стал смотреть на мир и на людей. Казалось, понимал голоса птиц, шепот ветра, музыку леса, ощущал, как наполняется до краев душа,— наполняется живительным бальзамом. И он стал щедро дарить его всем, кто был вокруг, кто вместе с ним нес тяжкую ношу партизанской жизни.

Валя помогла ему понять, что, как бы жестока ни была война, она не в силах вытравить из человека все хорошее, доброе; что человек и на войне не потеряет человеческий облик, если он воюет во имя жизни.

И вдруг... Ах, Валя, Валя... Слезы набегают на глаза. Бессмертный пришпоривает своего коня.

Конь берет с места, вытягивается в струнку.

Свищет ветер в ушах, готова слететь шапка. Бессмерт­ный ослабляет поводья, и конь сразу понимает — замед­ляет ход, с галопа переходит на рысь. Он тяжело всхрапы­вает, мотая головой. Темная грива развевается по ветру, щекочет Бессмертному руки. Он гладит шею коня и чув­ствует, какая она мокрая и горячая.

Лес кончился. Бессмертный остановился, соскочил с коня, прислушался. Поскрипывая седлами, приближа­ются остальные. В темноте было не различить их лиц, но по посадке Бессмертный безошибочно узнавал каждого из них, как днем.

Все останавливаются. Молча, без лишних слов отдают лошадей одному из партизан, а сами, держа наготове оружие, идут в деревню.

Вот и низкая хата на самом краю села. Бессмертный узнал ее по маленькому палисаднику перед окнами и ко­лодцу за домом на улице. Партизаны подкрались так тихо, что ни одна собака не залаяла. А может, их теперь и совсем не осталось в деревне?

Хата спала, припав к земле. Бессмертный подошел к двери, постучал, прислушался. Никто не собирался от­крывать. Подождав немного, постучал еще.

И в этот миг Школьник, стоявший во дворе ближе к ок­нам, заметил, как что-то белое мелькнуло в огороде и пе­рескочило через забор в кусты сирени. Школьник крикнул и бросился за дом, за ним — остальные.

— Хлопцы, не стрелять, я сам! — задыхаясь, на ходу крикнул Бессмертный.

Он на минуту остановился, навел автомат на белое пят­но, удалявшееся от них. Бахнул одинокий выстрел. Белое пятно на миг пропало.

Бессмертный припал на колено. Руки дрожали, сердце бешено колотилось в груди.

Где же это белое пятно? Вот! Бессмертный снова нажал ва спуск, автомат рвануло, на миг его ослепило...

Бессмертный вскочил и снова бросился бежать.

Потом, споткнувшись, остановился,— увидел у своих ног человека в белом, распластанного ничком в черной бо­розде. Руки его судорожно загребали пальцами слежав­шуюся за зиму землю...

Бессмертный повернулся и медленно пошагал в черную пасть ночи, неся в сердце какую-то неудовлетворенность от такой скорой развязки.

На опушке леса призывно и тревожно заржал конь. Бессмертный встряхнул головой, смахнул ладонью набе­жавшую слезу и забросил на шею автомат.

1962 г.

Перевод Г. Шарангович.