Меж трех времен

20

Мне нужно было убить вечер, но он не хотел умирать и отбивался изо всех сил. Какое-то время казалось, что он победит и девять часов так никогда и не наступит. С охапкой газет я лежал на кровати, сбросив ботинки и подоткнув подушки под спину. Однако и «Уорлд», и «Экспресс», и «Трибюн», и «Пост» напоминали мне те незнакомые газеты, которые покупают на отдыхе; смешные газеты с непривычным шрифтом и заголовками новостей о людях и событиях, которые ни в коей мере тебя не касаются. Даже комиксы в них были какие-то странные: «Простак Макчокнутт», «Леди Щедрость», «Дедуля-хитрец», «Запойный Браун», «Мулатка Мод». И в них совершенно точно не было ничего смешного.

Я пролистал свежий номер «Вэрайети», все еще разыскивая Тесси и Теда, но так и не нашел. Просмотрел «Артисте Форум», отдел писем от читателей — тоже ничего. Одно письмо меня позабавило: «Кливленд, Огайо. Редактору „Вэрайети“. Я прошу расследовать истинность сообщения из Кливленда. На этой неделе я выступаю в „Гранде“ и хотел бы сообщить вам, что на самом деле отмечен в афише как самый смешной комик. Нижеследующие подписи актеров, выступающих с номерами в том же представлении, подтверждают этот факт. Сэм Моррис».

Ниже «Вэрайети» добавляла: «Подписи, на которые ссылается автор письма, таковы: Фрэнк Рутледж, Дж.К.Брэдшоу, Грейс Бэйнбридж, Четыре Юнца, Дон Фабио, Миллер и Мэк, Онри Орторп с труппой и У.Г.Роркоф, импресарио».

Номер «Вэрайети» за прошлую неделю лежал на батарее; я дотянулся до него и, сидя на краешке кровати, отыскал страницы с обзорами выступлений за пределами Нью-Йорка. Это были набранные убористым мелким шрифтом колонки — обзоры афиш варьете по всем Соединенным Штатам, город за городом, театр за театром, сжатые, микроскопические обзоры — мне подумалось, что пишут их местные жители, сообразуясь с объемом, который оплачивает «Вэрайети» — а она, скорее всего, платила негусто. Я отыскал Кливленд, штат Огайо, затем, посреди длинной колонки: «театр „Гранд“ (Дж.Г.Мичел — управляющий; кассир, U.B.O.: репетиции по понедельникам в 10 ч.) — Дон Фабио, хороший „человек-змея“; Миллер и Мэк, превосходное пение и танцы; Фрэнк Рутледж и компания, в главной роли Грейс Бэйнбридж, скетч „Наша жена“ — весьма недурно; Онри Орторп и компания, эффектные танцоры; Сэм Моррис, монологи в немецком стиле — неудовлетворительно; Четыре Юнца, неплохие велосипедисты».

И я снова уселся на кровати, воображая себе, как Сэм Моррис сбегает вниз, в вестибюль отеля, чтобы купить вот этот номер «Вэрайети», как только в киоск привезут свежие газеты. Возможно, он отошел с газетой в укромный уголок вестибюля, отыскал набранные мелким шрифтом убористые колонки, отыскал Кливленд, театр «Гранд», поднес газету поближе к глазам, нашел свое имя и стоящее рядом с ним тошнотворное словцо «неудовлетворительно». Нетрудно представить себе, какие чувства отразились на его лице: боль, гнев, быть может, испуг. Затем он бросился к конторке, стоявшей там же, в вестибюле, написал вот это письмо, краткое и полное достоинства, помчался с ним в «Гранд» и обошел кулисы, подходя ко всем, кто был упомянут на афише («Само собой, Сэм, я с радостью подпишу. Нечего этому деревенскому бумагомараке над тобой измываться!»). Наконец, желая доказать, что он действительно самый смешной комик в афише этого представления, Сэм Моррис добывает для своего протеста даже подпись импресарио. Что за тяжкая жизнь… бедные Тесси и Тед.

Все еще не было десяти, время застыло, подтверждая правоту Эйнштейна. Мне пришло в голову, что я мог бы пробежаться по коридору, постучать в номер Джотты и сказать: «Привет! Я как раз гадал, чем вы можете быть заняты», — но Джулия не хотела, чтобы я так поступал. И Вилли не хотел. Пират, вероятно, мог бы одобрить мое поведение, но у Пирата сомнительные нравственные принципы, так что я остался лежать и размышлять об Англии.

Подождав еще немного, я подошел к окнам и выглянул наружу. Небо было достойно того, чтоб им полюбоваться: чистая и ясная великолепная синева, понемногу темнея, разливалась над парком, а западнее, над Гудзоном, мерцал последний отсвет дня, все еще не желавшего сдаваться. Тут из-за угла Пятой авеню Донесся пронзительный голос автомобильного рожка, и наступил l'heure bleu, полный обещаний; я открыл окно, чтобы высунуться наружу, в новорожденный вечер, и почувствовал себя счастливым.

Наконец-то десять часов! Я спустился в вестибюль, без шляпы и пальто — вечер прохладный, ну да ничего не поделаешь. Я вприпрыжку сбежал по ступенькам на тротуар, словно на мгновение опять стал девятнадцатилетним, и взял красное такси — до Мэдисон-сквера.

Бродвей и Пятая авеню: пересекаются ниже Мэдисон-сквера, гигантской буквой Х накладываясь на Двадцать третью улицу. Таким образом, Бродвей вдруг оказывается восточнее Пятой авеню. В треугольнике, образованном этими улицами, как раз и стоит то самое необычное здание, «Флэтирон-билдинг», построенное с таким расчетом, чтобы соответствовать формой именно этому месту. Окрестности «Флэтирон-билдинг», днем неизменно шумные, в этот час — было двадцать пять минут одиннадцатого — наслаждались почти полной тишиной. Направляясь по Пятой авеню прямо к западной стене здания, я слышал эхо собственных шагов. Обогнув узкий угол — «нос» — «Флэтирон-билдинг», я увидел тянувшийся на север ночной Бродвей отелей и театров, озаренный далекими огнями Большого Белого Пути. Однако когда я прошел на юг вдоль бродвейской стены здания, моему взору предстал иной, обыденный Бродвей, с его темными витринами и опустевшими конторами.

Ничего не скажешь, хорошее место для встречи, но я уже достаточно порыскал здесь и вряд ли высмотрю что-нибудь новое. А потому я обошел широкую тыльную сторону здания и двинулся на север к сужавшейся стороне, однако на сей раз, дойдя до магазинчика на первом этаже, втиснутого в закругленный «нос» «Флэтирон-билдинг», я продолжал идти — через Бродвей, к темной зелени Мэдисон-сквера. Там я присел на скамейку, не сводя глаз с неразрешимой задачи, которую воплощало в себе здание «Флэтирон-билдинг».

Нет, решительно никакой возможности не было подкрасться незаметно к двоим людям, стоящим около стены, на совершенно пустынном тротуаре. Быть может, мне просто пройти мимо них, изображая позднего прохожего, и приглядеться к их лицам? Не пойдет — если они не захотят, чтобы я их увидел, то попросту отвернутся, пока я не пройду. Мелькнула отстраненная мысль: да, это здание и в самом деле вылитый корабль, корабль из камня, готовый выйти в плавание хоть по Бродвею, хоть по Пятой авеню. Я вытащил часы — циферблат едва можно было разглядеть в свете фонаря. Без одиннадцати минут одиннадцать; я должен что-то придумать. Поднявшись со скамейки, я вновь пересек Бродвей и остановился возле «Флэтирон-билдинг». Что дальше? Я много раз проходил мимо этого здания, но лишь сейчас, подойдя совсем близко, присмотрелся к нему как следует и заметил, что его стены сложены из больших каменных блоков, между которыми выдолблены борозды. Я вцепился пальцами в борозду на уровне плеч, поставил правый ботинок боком на первую от тротуара борозду, выпрямил колено — и так стоял, повиснув на стене здания в десяти дюймах над тротуаром. А потом понял, что должен сделать это снова, немедленно, сейчас, не задумываясь, иначе вообще никогда на это не решусь.

Одной, затем другой рукой я дотянулся до следующей борозды, переставил выше носок левой ноги, выпрямил колени. И тотчас же проделал это снова и снова. Грубо отесанный камень царапал мою одежду, цеплялся за пуговицы, задевал, холодный на ощупь, щеку.

Растопырясь по-крабьи, я полз все выше и выше по стене «Флэтирон-билдинг», не смея задуматься, отметая прочь все мысли, покуда не ткнулся макушкой в каменный карниз, который тянулся вдоль всего здания. Карниз преградил мне путь, и я висел на стене, отчетливо сознавая, что если свалюсь с этой высоты — примерно тридцать футов, — насмерть, скорее всего, не разобьюсь, хотя кто знает? Но уж наверняка переломаю себе кости, запросто сломаю спину, если падение окажется особенно неудачным, а то и разобью голову — такое тоже возможно. Не думай об этом, сказал я себе, действуй, и все; и я очень осторожно разжал пальцы правой руки, протянул ее вверх, задев костяшками низ каменного уступа; пальцы ощупью проползли по нему и вцепились в его край. Тогда я ухватился за карниз и второй рукой — очень быстро, потому что моим ногам не было никакой опоры, и я едва заметно покачивался, подвешенный над тротуаром; наконец я подтянулся и лег подбородком на карниз. Еще усилие — и я выпрямил руки, перегнулся вперед и сумел лечь на карниз всем телом; ноги, правда, все еще болтались без опоры в воздухе, но теперь я был в безопасности и мог облегченно вздохнуть.

Отдохнув, я подтянул колени, вскарабкался на карниз и уселся на этом любимце мойщиков окон, который тянулся, ни разу не обрываясь, вокруг всего здания.

Несколько мгновений я мысленно поздравлял себя с победой, восседая в темноте на стене «Флэтирон-билдинг», удобно привалившись спиной к тесаному каменному блоку между окнами какой-то конторы — на окнах была надпись, но я, как ни поворачивал голову, не мог ее разобрать. Эти сладкие мгновенья, однако, промелькнули быстро, потому что в моем мозгу, как на рисунке в газетном комиксе, вспыхнула ослепительной лампочкой мысль: с какой стороны здания назначена встреча?

Я сидел лицом к Бродвею и теперь встал; на этой высоте было темно, сюда не доходил свет уличных фонарей. Впрочем, карниз был белого цвета, и я без труда различал его в темноте. Я двинулся по карнизу вдоль здания, обходя его, как часовой. Чувствуя себя круглым дураком, я прохаживался вдоль стен «Флэтирон-билдинг», следил за тянувшимися внизу безлюдными тротуарами и, стараясь не споткнуться в темноте, почти волочил ноги по каменному карнизу. Сейчас уже, должно быть, одиннадцать часов — где же люди, которые мне нужны?

Я медленно обогнул «нос» здания, стараясь не отрывать ног от карниза. Через Пятую авеню переходил одинокий прохожий, но он не направлялся сюда, он даже не взглянул в эту сторону. Я завернул на Двадцать вторую улицу и прополз вдоль тыльной стороны здания. Ничего.

Обогнув угол, я двинулся вдоль восточной, выходящей на Бродвей стены; далеко впереди оживленно роились белые огоньки. Я дошел до «носа», и тут меня осенило: я сейчас точь-в-точь походил на носовую фигуру корабля, только повернутую не в ту сторону. И уже отсюда я наблюдал одновременно за Бродвеем и Пятой авеню.

И вдруг со стороны Двадцать второй улицы появился какой-то прохожий — он шагал через Бродвей, наискось направляясь к «Флэтирон-билдинг». Конечно же, я узнал его, едва он ступил в тусклый оранжевый круг света, лежавший на мостовой под уличным фонарем — да и кто бы его не узнал? Много раз я видел этого человека в старых черно-белых фильмах: решительные движения, властный поворот головы; в свете фонаря на миг промелькнули знакомые круглые очки и усы. Затем, когда он ступил на тротуар, я разглядел и темную, с широкими полями, старую берейторскую шляпу.

Он остановился у стены здания, и шляпа повернулась вместе с невидимой мне сверху головой, когда он взглянул в северном направлении. Я посмотрел туда же — с севера, пересекая Бродвей, шагал в нашу сторону еще один прохожий; я поспешно и бесшумно — или почти бесшумно — двинулся по карнизу и в тот миг, когда они сошлись, оказался над самыми их головами.

— Ну-ну, мальчик мой, — проговорил первый голос, оказавшийся, к моему удивлению, не низким, а тонким, почти пронзительным. — Ты, как всегда, вовремя.

— Стараюсь, сэр.

— Наслаждаешься Нью-Йорком? Впрочем, тут и спрашивать нечего.

— Наслаждаюсь, как всегда, вы же знаете. Сэр, мы могли бы встретиться у вас…

— Ни в коем случае. Сейчас там шныряет слишком много репортеров. Я бы не хотел, чтобы они тебя заметили. Я попросту вышел черным ходом и… Ну да ты знаешь эту дорогу.

— Знаю, сэр.

Наступило короткое молчание; человек в круглых очках шевельнулся. Он был довольно высоким, но не выше своего собеседника. «Мы были правы, Рюб, Z — высокого роста». В руке человека в очках мелькнуло что-то белое.

— Я работал над ними всю вторую половину дня, и по-моему, вышло удачно — они достигнут своей цели.

Человек повыше ростом протянул руку и взял у него бумаги.

— Говард уже отдал свои?

— Да, сэр. — Бумаги исчезли.

— Тогда удачи тебе, мальчик мой. Удачи, и будь осторожен.

— Я всегда осторожен, сэр.

— Ну, положим, не всегда.

И они разом засмеялись. Затем вновь прозвучало отрывистое и, как вдруг показалось мне, неловкое: «Удачи!», сопровождавшееся кратким рукопожатием, и собеседники разошлись в разные стороны, а я остался стоять дурак дураком на своем карнизе, провожая взглядом вначале одну, затем другую темные шляпы с широкими полями — все, что я видел во время этой встречи, все, что вообще можно было увидеть с единственного места, где я мог бы спрятаться. Старая, можно сказать, представительная берейторская шляпа уплывала той дорогой, откуда появилась, и исчезла на Двадцать второй улице. А через Бродвей к Мэдисон-скверу удалялись шляпа Z, затылок Z, спина Z — вот он уже затерялся среди деревьев, а я все торчал на стене «Флэтирон-билдинг», силясь осознать, осмыслить то, что произошло. Z исчез насовсем, иной подсказки, чтобы отыскать его, у меня нет и не будет. Первая мировая война? Что ж, я никогда и не верил до конца, что один человек сумеет каким-то образом предотвратить это громадное событие; в сущности, в самой этой мысли было что-то абсурдное, и мне оставалось лишь пожать плечами и спуститься на тротуар. Но как же Уилли? Этого я еще не знал; это предстояло обдумать.

Такси не было видно, и я, повернув прочь от каменной громады «Флэтирон-билдинг», пошел пешком. Z для меня был потерян, но ведь оставались Тесси и Тед, верно? Они здесь, в Нью-Йорке 1912 года, на Бродвее — так мне всегда рассказывали. Тогда почему же я их не нашел? Переходя Двадцать восьмую улицу, я глянул налево и увидел — всего в квартале от себя — светящуюся надпись над входом в «Театр Пятой авеню». В этот миг надпись погасла, но я застыл на тротуаре как приклеенный, потому что чуть дальше в этом же здании все еще светился над дверью одинокий фонарь, белый и круглый, и я сообразил, что это служебный вход. Я заколебался. Меня так тянуло домой, к семье, и я мог бы вернуться хоть нынче же ночью, пойти на Бруклинский мост, и не пройдет и часа, как я… Однако я свернул налево и двинулся к этому одиноко горящему фонарю.

Так и есть — на зеленой двери белела размытая надпись «Служебный вход», и я остановился на тротуаре перед дверью, не зная, что делать дальше. Дверь распахнулась, и на улицу уверенным шагом человека, знающего, куда и зачем он направляется, вышла молодая женщина; судя по обилию грима, оставшегося на лице, она принимала участие в сегодняшнем представлении. Я сделал неглубокий вдох, толкнул дверь указательным пальцем, мгновение подождал — и осторожно вошел внутрь.