Меж трех времен

2. Время государя императора

– Совершенно не представляю, зачем вам нужно все это осматривать, – поджав губы, бросила Татьяна Ивановна, возясь с ключами. – Вы в этом не разбираетесь, да и мало кто может разобраться…

– Мне такая позиция нравится, – весело сказал Мокин. – Люблю, когда человек трезво оценивает свои силы – не прибедняется, если уж он что-то гениальное выдумал…

– Имею основания, простите, – сухо ответила она. – Как-никак моего труда здесь – девяносто девять процентов…

Справилась с замком и первой прошла в обширный зал, с видом чуточку презрительного равнодушия сделала широкий жест:

– Прошу. Инспектируйте.

Засунув руки в карманы, Мокин прошелся вдоль стены, почти целиком занятой загадочными для гуманитария Кузьминкина агрегатами – там было превеликое множество рубильников, окошечек с тонюсенькими стрелками, лампочек, кнопок, переключателей и тому подобных игрушек. Похлопал по белой панели:

– У меня такое впечатление, что большую часть всей этой научной премудрости не вы сами придумали, а? Очень уж тут все… основательно.

– Вы совершенно правы, – не скрывая иронии, кивнула Татьяна Ивановна. – Процентов восемьдесят составляет обычнейшая аппаратура. Мой вклад скорее интеллектуального характера, если вам понятно это слово. Проще говоря, в любом магазине можно купить мешок радиодеталей – но далеко не всякий способен собрать из них приемник, который будет ловить Мадрид или Рио-де-Жанейро…

– Да что вы, прекрасно суть улавливаю, – безмятежно отозвался Мокин.

И прошелся вдоль агрегатов, бесцеремонно трогая пальцем окошечки приборов, похлопывая по гладким панелям. Следовавший за ним Кузьминкин по мере сил старался копировать эту барственную непринужденность – и, что характерно, получалось неплохо. К хорошему привыкают быстро, за последние шестнадцать дней он со многим успел свыкнуться: с костюмом, купленным за поражающую его воображение сумму, к часам за пятьсот долларов, с прозрачным циферблатом, за которым, открытые для обозрения, пульсировали крохотные колесики и пружинки. И, что важнее, к неожиданно свалившейся на него роли хваткого добытчика, справного мужика, первобытного охотника, завалившего пещеру мамонтятиной. Домашний авторитет мгновенно взлетел с нулевой отметки куда-то в заоблачные выси: Оля без особых раздумий скушала ошеломительное известие о том, что супруга, наконец-то, признали не просто за границей – в благополучных, зажиточных заграницах, где хотят издавать его труды и даже платят огромные авансы. Дети давно уже избавились от поноса, настигшего в первые пару дней из-за неумеренного потребления почти забытых вкусностей. Ночью в постели Оля вела себя, словно в беззаботные доперестроечные времена (что ему не помешало однажды из неудержимого любопытства поддаться на уговоры Мокина и навестить сауну с девочками). Одним словом, дома воцарились достаток и почтительное уважение к главе семейства, которого вкусно кормили, со всем прилежанием ублажали в постели и становились тише воды, ниже травы, едва батяня-добытчик садился работать. Это была сказка! И Кузьминкин порой замирал от ужаса, вспоминая, что все это может однажды кончиться. Сейчас он уже не в пример серьезнее относился к идее Мокина переселиться в старую Россию…

– Вы удовлетворены? – осведомилась Татьяна Ивановна.

Она и не пыталась скрывать явную неприязнь – словно былая курсистка-бестужевка, случайно оказавшаяся в компании бравых жандармских офицеров или Валерия Новодворская, преследуемая по пятам фотографами «Плейбоя». В откровенно замотанной тяжелой жизнью профессорше Кузьминкин в два счета угадал родственную душу, доведенную реформами последнего десятилетия до тихого остервенения. Его сослуживицы по музею походили на Татьяну Ивановну, как горошины из одного стручка: те же истерические складочки в углах рта; старомодная одежда, невероятными усилиями поддерживаемая в парадно-выходном состоянии, тоскливая тихая ненависть к новоявленным хозяевам жизни… Он ей даже сочувствовал – но про себя, конечно. Никак нельзя было выходить из образа туповатого нувориша, навязанного Мокиным…

– А что, удовлетворен, – кивнул Мокин. – Эк вы тут понастроили… Прямо Менделеевы…

– Менделеев был химиком, – сухо проинформировала профессорша.

– Ну? – изумился Мокин. – А я думал, он электричество придумал, кто-то мне говорил… Ну, не само электричество, а лампочки…

– Вы, вероятно, имеете в виду Лодыгина? – поджала губы Татьяна Ивановна.

– Да черт их всех упомнит… Я, пардон, институтов не кончал.

– Это видно, – отрезала физичка. – Быть может, вы все остальное обговорите с Виктором Викторовичем? Не вижу, чем еще могу быть вам полезна…

– Да с удовольствием, – кивнул Мокин.

– В таком случае, я вас оставляю… – Она облегченно вздохнула и широким мужским шагом направилась к выходу.

Когда за ней захлопнулась дверь, Мокин покрутил головой:

– Сурьезная дамочка…

– Вы на нее не сердитесь, – развел руками означенный Виктор Викторович Багловский. – Старая школа. Ей все это представлялось совершенно иначе: научные конгрессы, аплодисменты светил, изучение прошлого солидными дипломированными учеными…

– Как вы ее только уговорили? – фыркнул Мокин.

– Суровая реальность, господа. Как только стала понимать, что не получит финансирования даже под машину времени, в реальности которой нужно еще убедить ученый мир…

Вот Багловский, ровесник Кузьминкина, был человеком совершенно иного полета

– общительный, любивший частенько вворачивать «господа», всеми силами пытавшийся доказать, что он ровня, равноправный партнер… К нему удивительно подходило забытое словечко «разбитной», пожалуй, именно так и выглядели толковые приказчики серьезных купцов, к пожилым годам сами выходившие в первую гильдию…

– Много электричества жрет? – поинтересовалась Юля.

– Не то слово, сударыня, – с легоньким поклоном отозвался Багловский, невысокий, пухлощекий, с роскошными усами и бакенбардами в классическом стиле Александра II. – Сущая прорва, я бы сказал, Данаидова бочка. Честное слово, мы потому и ломим такие цены, что три четверти денег уходит на оплату электричества. Еще и поэтому первую ознакомительную поездку мы вам намерены устроить, я бы сказал, в облегченном варианте – с помощью второго, вспомогательного генератора. Пробьем коридор только на сутки, построим, фигурально выражаясь, не солидный бетонный мостище, а временные деревянные сходни. Мы четверо при полном отсутствии багажа.

– Ас деловой точки зрения?

– Как нельзя лучше, – торопливо заверил Багловский. – Мне думается, вам не столь уж и необходимо гулять по нашему городку, каким он был сто двадцать лет назад? Конечно, впечатления будут незабываемые, однако вас ведь не это интересует?

– Да уж, – сказал Мокин. – Вы мне лучше вместо завлекательных экскурсий дайте делового человечка…

– К нему в именьице и поедем. Я вам здесь собрал нечто вроде досье на него, потом внимательно изучите. Статский советник в отставке, служил по министерству финансов, попал под кампанию борьбы с мздоимством – тогда тоже случались такие кампании, и на нынешние они походили, как две капли воды. Пришлось из Питера перебраться в именьице, на лоно природы. Но предаваться целиком пасторальным утехам не собирается, сейчас… то есть в восемьсот семьдесят восьмом… занимается железнодорожными концессиями. Связи богатейшие – в департаменте экономики, даже в Государственном совете, а вот капиталы для таких дел маловаты. По-моему, вам такой человек и нужен? Вот видите. А обнаружил я его самым что ни на есть примитивным образом: закопался в архивы под видом, что собираюсь писать книгу о тогдашних предпринимателях. В папке у меня кое-какие результаты обобщены… В той реальности он помог-таки получить концессии двум денежным мешкам из Новороссии. При нашем варианте истории, очень возможно, вы место этих тузов и займете… Как договоритесь.

– Это уже наша забота, – пообещал Мокин с охотничьим огоньком в глазах. – Мы с Аркадий Сергеичем и не таких обламывали…

– Меня одно беспокоит… Вряд ли я смог за день дать вам достаточный инструктаж о том времени и нравах…

– Да ерунда, – махнул рукой Мокин. – Мы ж аргентинцы, не забыли? Если выйдет какой-нибудь ляп, ответ на все один – у нас в далекой Аргентине все совершенно по-другому. В Бразилии, где много диких обезьян…

– Вообще-то, позиция непробиваемая… Только, я вас умоляю, не употребляйте терминов вроде «крыши» и не намекайте, что при недобросовестности партнера вы к нему пошлете мальчиков с пушками. Тогда такие методы были совершенно не в ходу.

– Жаль. – Как показалось Кузьминкину, сожаление Мокина было абсолютно искренним. – Как же они тогда дела делали? Если «кидалу» и заказать нельзя? Первобытные какие-то…

– Ну, я надеюсь, вы справитесь, – ухмыльнулся Багловский. – Школа у вас, надо полагать, хорошая?

– Да уж, – скромно признался Мокин.

– В конце концов, вы там пробудете всего сутки, присмотритесь, пообщаетесь… Если не понравится, будем искать другого. Хотя, судя по тому, что о нем сохранилось в архивах, – прохвост, конечно, такой, что пробы ставить негде, но всегда целился на то, чтобы не вульгарно смыться с мелким кушем, а накрепко присосаться к надежному толстосуму и состоять при нем как можно дольше. Я уверен, обсчитывать в свою пользу будет…

– Ничего, – с многозначительной улыбкой заверил Мокин. – Если что, я всю его бухгалтерию в три секунды на компьютере просчитаю, тут у него против нас кишка будет тонка, – и оскалился довольно жестко. – Я вам верю, что у н и х не принято пугать «крышами» и «заказами», однакож это еще не значит, что недобросовестного партнера нельзя отправить туда, где ни печали, ни воздыхания… У нас и в этом аспекте перед ними преимущество громадное… Давайте досье.

…Разлепив глаза, Кузьминкин ощутил явственное головокружение. Это ничуть не напоминало похмелье, просто какое-то время все вокруг явственно плыло, во рту был непонятный привкус, а во всем теле – неизведанные прежде ощущения, нечто вроде полнейшей пустоты, словно превратился в полую стеклянную фигуру. Упираясь ладонями в дощатый пол, он привстал, выпрямился. Хотел отряхнуть одежду, но пол был чистым, и никакого мусора не пристало. Юля уже стояла у стены, с несколько ошарашенным видом трогала себя кончиками пальцев. Зашевелились Мокин и Багловский.

Комната в точности походила на «камеру отправления» – некрашеный пол из чистых струганых досок, бревенчатые стены. На первый взгляд, они вовсе и не покидали своего времени, небольшого бетонного здания институтского загородного филиала, где под тремя замками скрывалась камера, она же – стартовый бункер. И кодовый замок был совершенно таким же.

Судя по скептическому взгляду Мокина, ему в голову пришли те же мысли. Смахнув невидимые пылинки, он спросил:

– Получилось?

– Сейчас проверим, – сказал Багловский. – Признаюсь честно, иногда перехода не получается, остаемся на прежнем месте, то есть в нашем времени. Ну, как если бы завели машину, а мотор и заглох…

– А это всегда так бывает – башка будто с бадуна?

– Всегда, – кивнул Багловский. – Независимо от того, удался переход или нет. Явление совершенно неизученное – мы еще многого не изучили толком. Подозреваю, сознание просто-напросто на время отключается, попадая в некие непривычные условия…

Он подошел к двери, набрал шестизначный код – электронный замок при каждом нажатии кнопки отзывался знакомым писком, помедлил секунду, взялся за ручку и решительным рывком распахнул дверь.

Юля невольно ойкнула.

Не нужно было никаких разъяснении. Получилось. Вместо безликого коридора конца двадцатого века с матовыми плафонами на потолке и обшарпанным линолеумом на полу за дверью была довольно большая комната с такими же бревенчатыми стенами, широкой лавкой в углу, незастекленным окном, за которым зеленели деревья…

А у окна стоял высокий бородатый мужик в черных шароварах, черной жилетке и синей рубахе навыпуск, перехваченной крученым пояском с кистями. Кузьминкин даже подался назад…

– Поздравляю, господа, – невозмутимо прокомментировал Багловский. Удалось. Восемьсот семьдесят девятый год… Двадцатый век еще не наступил…

Мокин схватил его за рукав, гримасничая.

– Да не берите в голову, – расхохотался Багловский. – Это не абориген, это Эдик. Здешний, так сказать, смотритель и агент в данном времени. В старые времена речушка еще не высохла и мельница еще стояла, вот Эдик и мельничает. Местечко неплохое, раньше мельников подозревали в связях с нечистой силой и особо им своим обществом не надоедали…

– Какой я мельник? Я ворон здешних мест… – пробасил Эдик.

Теперь Кузьминкин рассмотрел, что лет ему было не больше тридцати – просто окладистая борода старила.

Багловский кошачьим шагом прошелся по горнице, заглядывая во все углы, нагнулся, поднял короткую синюю ленточку.

– Ну Виктор Викторыч… – чуть смущенно развел руками ворон здешних мест. – Я ж не виноват, что девки сами бегают. И будущего жениха им в лохани покажи, и сопернице след проткни… Стараюсь, как могу. А если что, я ж их не насилую, сами согласны. Говорят, в старые времена мораль была высокая… Лажа полная. Трахаются, как в двадцатом, кошки гладкие. И никакого тебе СПИДа… – но только сейчас заметил Юлю. – Пардон, мадемуазель, увлекся… Разрешите представиться: мельник Филимон, справный мужик и здешний колдун…

– Очень приятно, – в тон ему сказала Юля, подобрала подол платья, перешагнула порог. – Мадемуазель Белевицкая… вы любезный, не подскажете, где тут можно пописать? Сама знаю, что реплика отнюдь не красит юную даму из общества, но мне от такого путешествия страшно писать захотелось, словно часа три прошло с тех пор, как выехали…

– Любые кусты к вашим услугам, барышня, – усмехнулся в бороду «резидент». – Места тут глухие…

– Экипаж здесь? – деловито осведомился Багловский.

– Конечно. Сейчас и поедем?

– А зачем тянуть? Подождем барышню и айда.

Они вышли на крылечко. Настоящую водяную мельницу Кузьминкин видел впервые в жизни, и его прямо-таки будоражили окружающие реалии, в общем, самые обыкновенные: огромное колесо, зеленая тина на спокойной воде, заросли нетронутой малины… Стояла уютная тишина, нарушаемая лишь щебетаньем птиц. Он пытался убедить себя, что находится на сто двадцать лет прежде, – и не мог. Не было вокруг ничего чудесного …

– А солнце, господа, стоит словно бы значительно ниже, – сказал Мокин. – Странно…

– Ничего странного, – мимоходом ответил Багловский. – Три раза из четырех, «перепрыгивая», часа два-три вперед прихватываем. Два-три, не больше. Почему так, мы опять-таки не знаем пока…

Они оглядели друг друга, словно видели впервые, – все трое в светло-серых визитках, разве что брюки у Багловского были черные, а у них полосатые, серо-черные, да у Кузьминкина вместо цилиндра, как у спутников, красовался на голове котелок.

– Как инкубаторские… – поморщился Мокин.

Багловский пожал плечами:

– Вот тут уж ничего не поделаешь. Мода здесь предельно консервативная, выбор небогатый. Женщинам не в пример легче, – да и у военных разнообразие парадных мундиров прямо-таки невероятное…

– Вот бы в джинсе, – сказал Мокин.

– Увы, приняли бы за кого-нибудь вроде циркача или, в лучшем случае, за немца-чудика… Пойдемте?

Они довольно-таки неуклюже разместились в запряженном парой сытых лошадей экипаже – черной коляске с ярко-желтыми, лакированными крыльями, уселись на мягких сиденьях попарно, лицами друг к другу. Эдик-Филимон с большой сноровкой взмахнул вожжами, и отдохнувшие лошадки затрусили по узкой дорожке.

Кузьминкин вертел головой, по-прежнему пытаясь отыскать нечто иное, хотя и понимал, насколько это глупо. Деревья те же, те же цветы, кусты, трава. И, разумеется, небо, птицы и не могут щебетать по-другому… Вот только воздух удивительно чистый, будто густой…

Багловский, в отличие от них, держался равнодушно, курил длинную папиросу с неприкрытой скукой. Юля заботливо поправила боссу черный галстук бантиком – такой же, как у двух других мужчин.

– Не впечатляет, господа хорошие? – пробасил Эдик-Филимон, не оборачиваясь.

– Погодите, освоитесь, в город съездим, вот где экзотика… Эге, а мужички-то налима заполевали… Барин, может, купим? Чтобы с гостинцем заявиться?

– Попридержи лошадей, – кивнул Багловский.

Кузьминкин во все глаза таращился на встречных – два мужика с ленивым видом шагали им навстречу, бородатые, в длинных поддевках, в шапках, напоминавших

формой гречневики[1]. Еще издали они сдернули шапчонки и низко, чуть ли не в пояс, поклонились.

– О! – тихо сказал Мокин. – Вот это мне нравится, знает свое место здешний гегемон… И не знает, что он гегемон…

Тот, что пониже, держал здоровенную рыбу на продетом сквозь жабры гибком пруте.

– Продашь налима? – рявкнул с козел Филимон. – Барин четвертак даст.

– С полным нашим уважением, – ответил мужичонка, кланяясь. – Налим знатный, печенка, эвона, выпирает…

Достав кожаное портмоне, Багловский покопался в звенящей кучке мелочи, выудил серебряный четвертак и небрежно бросил хозяину рыбины. Тот поймал монетку на лету, уложил налима на козлы, под ноги кучеру, поклонился, не надевая шапки:

– Премного благодарны…

– Благодать какая, – прямо-таки растроганно сказал Мокин, когда коляска отъехала подальше. – «Барин», «премного благодарны…» Хочу тут жить!

Багловский усмехнулся:

– Вообще-то, через четверть века этакие пейзане начнут усадьбы поджигать, но уж вам-то оказаться врасплох застигнутыми не грозит… Смотрите, господа! Узнаете?

Кузьминкин моментально узнал стоявшую на пригорке церквушку, мимо которой они проезжали в своем времени – только тогда она была полуразвалившейся, жалкой кирпичной коробкой с выбитыми окнами, лишенной маковки, а сейчас выглядела новенькой, белая с темно-зелеными линиями и темно-красной крышей, а маковка с крестом сияла золотом.

– Впечатляет? – поинтересовался Багловский так гордо, словно это он построил маленькое чудо.

– Впечатляет… – сознался Мокин. Коляска долго ехала среди редколесья и зеленых равнин – и они понемногу начинали привыкать к другому времени, перестали вертеть головами, не видя ничего интересного. До тех пор, пока впереди не показались мирно беседующие люди – один держал в поводу лошадь, белый китель издали бросался в глаза.

– Ага, – быстрым шепотом сказал Багловский. – Вон тот – студент, племянник хозяина. Лоботряс потрясающий, дуб дубом, приготовьтесь, Юленька, к тому, что ухаживать начнет, – ну, разумеется, со всем тактом, как-никак мы в приличном обществе… Офицера я не знаю, кажется, родственник соседей, тут верстах в пяти еще одно имение, побогаче…

Беседующие не без любопытства уставились на приближавшуюся коляску, офицер отвел лошадь в сторону от дороги.

– Все, – еще тише сказал Багловский. – Соберитесь, вступаем в долгий и непосредственный контакт…

Офицер выглядел невероятно подтянуто и браво – в белейшем безукоризненном кителе, столь же белоснежной фуражке с алым околышем и сияющей кокардой. Сверкали сапоги, сверкала надраенная рукоять шашки в черных ножнах, сверкали золотые погоны.

Студент рядом с ним выглядел, конечно же, не в пример менее импозантно: светло-серая тужурка с черными контрпогончиками, украшенными начищенным вензелем «Н I», хотя и сияла золотыми пуговицами, в сравнении проигрывала. Золотой перстень на пальце студента особой авантажности не прибавлял.

– Господин Багловский? – воскликнул кудрявый молодой человек, отнюдь не похожий на дебила, но, несомненно, отмеченный неизгладимой печатью лени и разгильдяйства. – То-то дядюшка вас ждал… Из города коньяк привезли, стерлядь… Я, признаться, истомился в предвкушении…

– Вы, Петенька, неисправимы, – непринужденно сказал Багловский. – На вашем месте я бы помог дяде составить расчеты…

– Виктор Викторович, но там же математика! – с неподдельным ужасом воскликнул студент. – Меня она погружает в неизбывную тоску самим фактом своего существования…

– Позвольте представить, – сказал Багловский. – Петруша Андрианов, названный так, имею подозрения, в честь незабвенного Петруши Гринева… Племянник Сергея Венедиктовича. Наши долгожданные аргентинские гости – господин Кузьминкин, господин Мокин, его племянница, мадмуазель Юлия Белевицкая…

– Поручик Ипполитов, – щелкнул каблуками бравый офицер. – Нижегородского драгунского полка. Гощу в имении тетушки, куда, пользуясь случаем, имею честь пригласить на обед в ближайшее, удобное для вас время. – Как и студент, он смотрел главным образом на Юлю, выглядевшую в платье по здешней моде прямо-таки Цирцеей.

Мокин незаметно подтолкнул Кузьминкина локтем в бок, и тот гладко ответил:

– Благодарю вас, постараемся непременно воспользоваться приглашением…

– Вы великолепно говорите по-русски, – вежливо сказал поручик. – Приятно видеть, что родители и на другом конце света не забывали об исторических корнях… Петруша, вы не подскажете ли темному бурбону, с какими державами граничит Аргентина?

Видимо, это был намек на некий прошлый конфуз, так как студент тут же нахохлился:

– Вы снова начинаете, поручик? Честное слово, я попросту запамятовал, что Венесуэла не граничит с канадскими владениями британской короны… При чем же здесь Аргентина? Аргентина граничит с Мексикой, уж такой пустяк я помню…

– Вы себя полностью реабилитировали в моих глазах, Петруша, – с преувеличенной серьезностью сказал поручик, незаметно для студента послав Багловскому иронически-понимающую улыбку. – Господа, честь имею откланяться. Тетушка ждет к ужину, а поскольку я ее единственный, но не бесспорный наследник, приходится подчиняться установленному регламенту…

Он вновь четко поклонился, ловко вскочил в седло и отъехал.

– Восемь тысяч десятин в Орловской губернии, – сказал Петруша, усаживаясь на козлы рядом с Филимоном. – Выигрышные билеты, изрядный капитал в Русско-Азиатском банке. Будь это моя тђтушка, я бы тоже мчался к ужину, как кентавр…

– Вы циник, Петруша, – сказал Багловский.

– Помилуйте, всего лишь привык докапываться до истины…

– Ого! Уж не с нигилистами ли связались за то время, что мы с вами не виделись?

– Виктор Викторович! Уж такое совершенно не в моем характере! Любовь к истине ничего общего с нигилистическими умствованиями не имеет. Вот, например, мой дражайший дядюшка намеревается стать Наполеоном железнодорожного строительства и с вашей помощью, господа, быть может, и станет. Это бесспорная истина. Но столь же бесспорной истиной является и то, что я ради всех грядущих прибылей не стал бы корпеть над бесконечными бумагами, испещренными скучной цифирью… Мадемуазель Юлия, не сочтите мой вопрос за нескромность… Надеюсь, вы не знаете математики?

– Представления о ней не имею, – безмятежно ответила Юля. – Она меня ужасает.

– Вы меня окрыляете! Меж тем в нашем Московском университете это страшное слово – математика – слышишь ежедневно. Декарт, Лобачевский, Бернулли… Вам не доводилось бывать в Париже? Мне представляется, ваше платье сшито по последней парижской моде…

– Бывала, – сказала Юля, послав ему ослепительную улыбку, от которой сидящий вполоборота на козлах студент пришел в вовсе уж восторженное состояние. – А вы?

– Увы, не доводилось. Дядюшка прижимист, антре нуа…[2]

– Красивый город, сплошные памятники искусства, – сказала Юля. – Нотр-Дам, Эйфелева башня…

– Эйфелева? – удивился Петруша. – А что это за памятник искусства?

«Мать твою, – чертыхнулся про себя Кузьминкин. – Вот и первый прокол. Эйфелевой башни в Париже пока что нет и в помине, ее начнут строить только через десять лет…»

– Собственно, Эйфелева башня не в самом Париже, а скорее в Руасси, – сказал он быстро. – Руасси – великолепное дачное местечко неподалеку от Парижа. Монастырь был разрушен во времена революции, но башня сохранилась. Там великолепный ресторан…

На лице студента не было и тени подозрительности. Он кивнул с понимающим видом:

– Как я вам завидую, господа… Париж, Париж, ты стоишь мессы… Вы не встречали там господина Тургенева?

– Не довелось, – столь же спокойно ответил Кузьминкин. – Мы вращались главным образом в деловых сферах, едва урывая время на скудные развлечения вроде поездки в Руасси.

– Вы, бога ради, не обижайтесь, – сказал Петруша, – но если бы меня заставили стать финансистом или заводчиком, я бы поспешил незамедлительно повеситься… Я несовместим с подобной стезей, простите великодушно, господа. Это любезный дядюшка среди цифр и скучнейших расчетов чувствует себя, как рыба в воде…

Дорога до имения прошла в столь же пустой болтовне. Оно появилось неожиданно – коляска повернула, и посреди расступившегося леса возникла сказка. Белый двухэтажный домик с колоннами, не особенно и большой, но красивый, как свежевыпеченный торт. Сеть обсаженных аккуратно подстриженными кустами дорожек, ажурная белая беседка над прудом, белоснежные лодки с алой и желтой каймой, огромные кувшинки на прозрачной воде…

– Версаль! – Мокин, не сдержавшись, громко причмокнул.

– Да полноте, – беззаботно улыбнулся Петруша. – Видели бы вы имение госпожи Ипполитовой…

«Вот так прежде и выглядело, – со щемящей тоской подумал Кузьминкин. – Умом понимаешь, что где-то вдали – убогие крестьянские хаты, а вот сердце прямо-таки жаждет именно такого уютного уголка. До чего жаль, что не получится, обидно-то как…»

Их прибытие произвело легкий переполох. Шляпы принимала, то и дело неумело приседая в книксене, очаровательная особа в синем платье, которую Петруша именовал Дуняшей и пытался демонстративно ущипнуть, а она со столь же наигранньм испугом ловко отстранялась, потупив глазки и бормоча:

– Барин, вы меня конфузите…

Ей ассистировали два лакея, сытые, мордатые молодцы в ливреях и чуточку криво надетых париках с буклями. Судя по их неуклюжей суете, гости тут были редки – особенно аргентинские.

Все пятеро следом за бойкой Дуняшей направилась на второй этаж. Один из лакеев, запыхавшись, обогнал, распахнул дверь и, притопнув ногой от усердия, протараторил имена гостей столь пулеметной скороговоркой, что понять что-либо было решительно невозможно.

Из-за стола поднялся и проворно направился им навстречу лысоватый пожилой человек с роскошными бакенбардами, в черном сюртуке с орденом Станислава в петлице, серо-черных полосатых брюках и коричневых штиблетах. Все верно. Именно такое сочетание – добродушнейшее круглое лицо и пронзительные быстрые глазки – было бы характерным для оборотистого чиновника, начавшего служить, несомненно, еще при Николае Павловиче и выпутавшегося из неприятного дельца о взятке без малейших последствий…

– Милости прошу, господа, – приговаривал он радушно. – Виктор Викторович рассказывал, вы превосходно говорите по-нашему?

– Мудрено было бы иначе, – сказал Кузьминкин. – Родители озаботились воспитать в любви к далекой родине…

– Крайне похвально! Знаете, у меня недавно гостил Петрушин однокашник по Московскому университету, юноша из знатнейшей фамилии, скажу между нами – князь, но говорил сей молодой человек на столь варварской смеси французского с нижегородским, что господин Грибоедов украсил бы им свою галерею типусов… Позвольте ручку, мадемуазель! Коньяк, господа?

Это был не шалопай Петруша… Дело завертелось столь быстро и хватко, словно и не было меж хозяином и гостями ста двадцати лет. Юлю в два счета, предельно тактично, выпроводили погулять с Петрушей над прудом, и

Андрианов-пер[3] вывалил на стол устрашающую кипу бумаг.

Кузьминкин оказался почти что и не у дел. Мокин с ходу взял все в свои руки. Время от времени он поворачивался к спутнику с конкретными вопросами, но главную партию вел сам. Очень быстро Кузьминкин понял, какая пропасть лежит меж его книжными знаниями по экономике и финансам времен Александра Второго, и серьезными деловыми переговорами. Это был потрясающий спектакль для свежего зрителя, книжного червя конца двадцатого века – светский по духу, но ожесточенный по сути торг насчет процентов, уставных долей и маржи, облаченный в изящные иносказания диалог о будущих взятках и точном списке тех, кто эти взятки будет принимать, неизбежные разъяснения, которые «аргентинцу» были необходимы, – и реплики Мокина, без промаха бившего в слабые места, в узлы нестыковок, в непроясненности… Понемногу Кузьминкин начинал понимать, как становятся новыми русскими. И подсмеивался сам над собой за прежние мысли о некоем потаенном секрете.

Не было секрета, магической формулы. Были великолепные мозги.

– Однако… – вздохнул отставной статский советник, когда в разговоре наметился определенный перерыв. Откинулся на спинку кресла. – Слышал я, господин Мокин, о заокеанских привычках ведения дел, но сам с ними сталкиваюсь впервые. Уж примите комплиментик от поседевшего на финансовой службе выжиги – в вас, искренне скажу, вулкан клокочет…

– Америка, – сказал польщенный Мокин. – Клокочет, знаете ли… Если все наши планы, дай-то бог, начнут претворяться в жизнь, мы с вами и Америку на уши поставим…

Кузьминкин охнул про себя, но Андрианов, полное впечатление, не увидел в последних словах собеседника ничего шокирующего – должно быть, сочтя вполне уместным, неизвестным ему американским жаргоном. В который раз наполнил рюмки, пригласил:

– Прошу, господа. Аркадий Сергеевич, вы, простите, сохраняете, в некоторой степени, загадочность Каменного гостя… Не слышал от вас ни одобрения, ни порицания.

Мокин моментально пришел на выручку:

– Аркадий Сергеевич, по чести признаться, выполняет скорее функции не распорядителя, а пайщика. Капитал ему от родителей достался не менее значительный, чем тот, которым я располагаю, но в конкретных делах он мне предоставляет свободу рук…

– Весьма верная позиция, свидетельствующая о недюжинном уме, – кивнул Андрианов. – Было бы не в пример хуже, если бы человек, не располагающий должной деловой хваткой, тем не менее опрометчиво вмешивался бы в подробности негоции… А все же, каково ваше впечатление?

– Я думаю, дело сладится, – сказал Кузьминкин.

– Рад слышать, рад… Разрешите взглянуть? – он взял у Мокина бриллиант, осторожно держа подушечками пальцев, посмотрел на свет, поцокал языком. – Боюсь, в драгоценных камнях я не так уж и хорошо разбираюсь, но в Петербурге без труда сыщем знатоков. Есть один голландец, хитрейшая бестия, но безукоризненно честен. Господин Мокин, неужели вы весь необходимый капитал намерены привезти в Россию в виде брильянтов?

– Намерен, – кивнул Мокин. – Вы ожидаете трудностей?

– Помилуйте, никаких! Южная Африка… Кто бы мог подумать, что там таится вторая Голконда. Под ногами у негров, испокон веков справлявших свои дикарские пляски…

– Можно вас спросить? – вмешался Кузьминкин, усмотрев подходящую для себя паузу в разговоре.

– Конечно…

– Вы православный, Сергей Бенедиктович?

– Разумеется, батенька, – колючие глазки на секунду прошили Кузьминкина невидимым лазерным лучом. – Как деды, прадеды и пращуры, в исконной нашей вере воспитан… А почему вас это интересует?

– Видите ли… – начал Кузьминкин, отчаянно ломая голову над подходящим ответом. – Родитель мой был суров насчет некоторых предметов…

– Тс-с, ни слова более! – поднял палец Андрианов. – Я все себе уяснил, дражайший Аркадий Сергеевич. Откровенно говоря, я и сам крайне отрицательно отношусь к нашествию всевозможных иноверцев и инородцев на наши тучные пажити, поэтому ваш порыв мне понятен. Надеюсь, поверите на слово, церковные книги не заставите предъявлять в доказательство, хе-хе? Православен, аки все пращуры… Вот только за долгие труды свои недостаточно отмечен… – Он мимолетно погладил большим пальцем красный эмалевый крестик с ажурными золотыми орлами и таким же орлом в центре. – Ну да господь учил умерять суетные желания… Не пора ли позвонить, чтобы накрывали?

Ужин оставил у Кузьминкина наиприятнейшее впечатление – стерляжья уха, о которой он лишь читал и слышал, расстегаи с налимьей печенкой, невиданные соусы, лакей, с незнакомой предупредительностью маячивший за спиной и моментально наполнявший бокал…

Ночью, когда он уже задул свечу и вытянулся на спине под чистейшими простынями, дверь тихонько приоткрылась и вошло, как в первый миг показалось, белое привидение. Оказалось, шустрая Дуняша, с распущенными волосами, в белом капоте. Бесшумно, целеустремленно проплыла к постели, попав в полосу лунного света, скользнула под простыни.

Кузьминкин сначала в некотором испуге отодвинулся, но почти сразу же отдался на волю событий и провел, честно признавшись потом самому себе, восхитительную ночь. Ближе к утру, когда девчонка собралась уходить, пока не проснулись домашние, он, пытаясь припомнить все, что читал о таких вот ситуациях, и, так ничего подходившего бы в качестве руководства не припомнив, достал все же из портмоне несколько тяжелых серебряных рублей. Она взяла деньги, не чинясь, чмокнула в щечку, прошептала: «Благодарствую, барин…» и бесшумным видением исчезла.

Оставшись в одиночестве, Кузьминкин прошлепал босыми ногами к окну и долго курил, глядя на залитый лунным светом лес, ругаясь про себя последними словами, – невероятно жаль было расставаться с прекрасной сказкой, с волшебным царством, которому вскоре предстояло растаять, как мираж, вернув к серым будням…