Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Поезд ушел, обогнав расписание,

девочка вдруг повзрослела,

на именинном торте

свечи задули заранее.

Смерть запланировал некто, расчетлив,

в спальню убийца до срока проник,

но, обагрив ее, в спешке покинул.

Только цыплята в садке не спешат вылупляться,

и с наступлением ночи

свет от луны приглушен.

Отображавший реальность прозаик,

что бегал трусцою по трассе,

в час, когда транспорт еще не проснулся,

насмерть автобусом сбит безымянным. Все ясно:

юмором черным наполнена пьеса в театре абсурда.

Парень спешит на свиданье — в привычное время и час,

но по дороге другую он встретил, и ею пленен.

Труп помещен в крематорий, —

прожил не жизнь, а название,

у мертвеца отобрали и воздух, и солнечный час.

Случаи столь вопиющи!

Есть ли у Времени справедливость?

Съедает говяжий стейк говяжий с черным перцем,

затем берет такси, а после

минует уличных прилавков пестроту.

В южных краях, где не бывает ночи,

он наблюдает за богатством и за фальшивой страстью

незнакомок

своим наполовину сгнившим сердцем.

Время от времени из сверкающей груды

мудреных записей,

называемых стихами, он высовывает голову,

как муха на куче нечистот.

Между пальцами ног заводских помещений

короткостебельный рис

упорно вцепился в скудный клочок земли.

Корни его, как якоря,

устало напряжены.

Разгневанные руки пытаются из илистой воды

извлечь на свет пение птиц и стрекот насекомых.

В слепящих лучах солнца

я вижу, как листья

вздымают тонкие спинки.

Колосья стремятся ввысь,

зерна наливаются соком, и улыбаясь под летним ветром,

разговаривают со мной.

В одно мгновение,

словно белую рубаху,

я досуха отжимаю из себя

шум и суету житейского моря.

Вчера я не мог и мечтать,

что вдруг повстречаю

маленькое рисовое поле в Дунгуане,

чьи желто-зеленые колоски

все колышутся и колышутся

в мгновения скорби и радости.

Чернорабочие требуют зарплату.

Сто сорок восемь пар искалеченных рук

протянуты из недр Дапинской угольной шахты[233].

Ли Айе, донор, заразившийся СПИДом,

бобыль, пасущий овец на лессовых склонах,

базарная тетка, слюняво считающая деньги,

девушка из парикмахерской — нелегальная проститутка,

лоточник, скрывающийся от дружинников как партизан,

и нувориш

в поисках сауны.

Клерки, едущие на работу на велосипедах,

праздношатающиеся тунеядцы,

молодая шпана в пивных,

попивающие чай и глядящие петушиные бои старики,

ученые, которые любят напустить тумана,

опущенные вонючие пьяницы, игроки, носильщики-кули,

торговые агенты, деревенские парубки, педагоги, военные,

сынки богатых родителей, бездомные попрошайки, доктора,

секретари (и «особые» секретарши),

заводилы — в ком душа коллектива —

либо скромные труженики.

От улицы Чанъаньцзе до проспекта Гуанчжоудадао

этой зимой я так и не повстречался с «народом».

Я наблюдал только бессчетные, тихо бормочущие тела,

согревающие друг друга

каждый день в общественном транспорте,

как грязные разменные деньги.

Все эти люди, брезгливо нахмурясь, отдали деньги обществу.

В моем сознании «площадь»

всегда была местом политических манифестаций.

Огромное открытое пространство,

ликующие народные массы,

набухающая толпа людей, в глазах — транспаранты

и знамена,

изо ртов вырываются пламенные лозунги.

На площади разыгрываются комедии или трагедии,

временами переходящие в фарс.

Человек, зажатый внутри толпы, слеп и беспомощен,

Так листок в бурю

шумит, колышется и трепещет в единстве

с лесными кронами.

Напротив, в душном и дождливом Гуанчжоу,

где буйно растет экономика,

этим некогда торжественным словом

именуется крупный торговый комплекс.

Многоэтажное здание, девяносто шесть тысяч квадратов,

на его «площадь» ступают праздные,

умиротворенные люди,

ничем не примечательные, вроде меня,

обеспеченные или считающие последние гроши.

Но каждый является сюда добровольно,

в погоне за осязаемым и конкретным,

их взор устремлен только на существующие вещи.

И пусть это всего лишь заколка для волос,

здесь важны детали.

Впопыхах хватать что попало и сразу тянуться

за кошельком — это скорее для приезжих.

Милая улыбка заботливой продавщицы

заставит их на время забыть недовольство

местными пробками,

а также досаду на карманников, что орудуют прямо

на выходе из вокзала.

Девчонки-модели приехали на показ мод,

куцые кофточки не закрывают пупка,

стройные фитнес-ножки делают их похожими на цапель,

прогуливающихся небольшими стайками,

чей-то муженек засмотрелся на них и с размаху вошел

в стекло.

На Юге мало достойных внимания императорских усадеб,

временами я брожу здесь половину дня,

сопровождая приезжих друзей.

Тут не гремят мощные и убеждающие речи,

все вполголоса переговариваются о насущном.

От таких прогулок ноги тяжелеют,

все тело ломит от усталости.

Вот здесь, на втором этаже универмага Тяньмао,

одна девушка подарила мне суньятсенку:

пуговицы из металла,

шерсть, стоячий воротничок. Элегантнее, чем пиджак.

Если добавить шарф,

получится образ юного революционера.

Такова она — «площадь» сегодняшнего дня,

единственная связь с величественным прошлым

далекого Севера!

Самолет, гигантская птица наших дней,

волшебный башмачок,

расшитый паланкин, спускающийся с небес!

От пункта А до пункта Б теперь нет дальних расстояний,

нет расставаний «на веки вечные», «навсегда».

О, столь же легко стало одолеть пространство,

как сорвать юбку.

Когда из глубины экрана в зале прибытия появилась ты,

не замечая глазка скрытой камеры,

я увидел твое лицо столь же ясно,

как снег на вершинах гор,

так же совсем недавно я смотрел вослед тебе,

исчезающей за дверью зоны предполетного досмотра,

словно ты, никуда не улетев, возвратилась.

По утрам, причесываясь перед зеркалом,

ты часто повторяешь этот жест,

«Словно я все время была здесь,

просто вспорхнула в небо и вернулась на землю».

В новом временном пристанище не зажигаем свет,

платье, застегнутое на спине, напоминает

створки закрытых ворот.

Отворяю их медленно,

словно снимаю кожуру с ростка бамбука,

«Так чистят осеннее яблоко».

Эта узкая молния соединяет день минувший

с днем сегодняшним, воспоминания с реальностью.

Давай наутро снова разыграем старую притчу,

в современной редакции,

про то, как черепаха состязалась с зайцем.

Кто из нас первым достигнет цели?

Пока автобус натужно и медленно ползет,

ты пролетаешь над моей головой, как лист белой бумаги.

Твой лайнер снова промелькнет над крышей

невысокого здания

железнодорожной станции.

«Трудно описать выражение лица скептика,

я могу разглядеть его в зеркале,

Человек в амальгаме — Наполеон или Поль Валери,

Что вовсе не странно. Его лицо походит

на пшеничный колос под звездами,

Притоптанный бурей, на комету, прочертившую в темном

небе

Грязно-белый прерывистый след,

или на бескрайнюю равнину,

Слегка расцвеченную безмолвными полевыми цветами.

А еще лицо похоже на полное лунное затмение.

На подвал. На клетку в зоопарке, где звериный взгляд

из-за решетки

Напоминает вечерние печальные облака.

Похоже на перекопанную экскаватором дорогу,

на щепы разбитой волнами лодки.

Похоже на размазанное по стене яйцо, —

это меня удивило.

Также я могу себя сфотографировать,

запечатлев на ресницах следы от ветра.

Так выражение лица подменяет настроение.

О, я все еще храню чертежи и проекты юности!

Воображаемые чертоги, которые пока не построены,

но уже превращены в развалины».

Солнце стоит посреди небосвода, а ему уже приоткрылись

лесные тени,

Собирающиеся между листьев, птичьих крыл

и пятен света,

Они ложатся на его чело древней печалью.

Его тело отяжелело,

Как мешок с камнями. Наставший сумрак окрасил его

в черный цвет,

Лик его то мрачен, то весел, так сменяются день и ночь.

Он суетится среди леса над куском парусины,

как дотемна поставленная палатка

В вечернем свете. Упрощенное подобие комнаты,

Стены из брезента, готовые под снегом в лунном свете

рухнуть.

Когда наступит ночь и заиграют звезды, летнее небо

станет похоже на чугунный казан,

Где, помешивая, жарят каштаны. Он сам —

сгусток дремотной ночи.

Но сумрак не мешает ему разглядеть себя самого.

«Кем я был когда-то?

Кто я теперь? Кем стану? Я много достиг,

Так почему ищу иголку в стоге сена и все перевернул

вверх дном,

Но в поисках чего? Я столь же неистов, как и ты,

Но, полюбив природу, я полюбил себя.

А ты, если даже готов отдать жизнь ради идеи — это лишь

твоя идея.

В любви много лет я был формой для литья,

Однако разные женщины из формы извлекали

только влечение.

У меня есть универсальный ключ от женских сердец,

но это заповедные двери,

Прикоснувшийся к ним становится пеплом.

Зачастую я страстно желаю оставить поиски,

Снова и снова я упиваюсь избавлением от страстей.

Что я видел?

Тайну, недоступную словам, — она промелькнула

подобием тени.

Я верю в скептицизм, точно знаю, что жизнь —

неизвестная величина,

Не сомневаюсь в том, что мое существование —

божественное чудо.

О, нарциссизм неуверенного в себе человека!

Толпа персонификаций в моем уме, сердце сражается

С населившими его бесформенными противниками.

Мое левое крыло не в ладу с правым.

О, я уже стыжусь говорить о мнимом полете,

Я обронил крылья во сне». Он утратил во сне

соколиный облик,

Но все еще объят всклокоченным туманным ореолом

души,

Как незримыми перьями. Полет — лишь состояние

Или метафора. Самый глубокий сон похож на снег,

Как одеяло, устилающее бескрайнюю равнину,

он стирает цвета

И географические границы. И он же снеговик,

Под снегом потерявший и голос, и лицо.

Еще похож на дерево,

Играющее волнами зеленых листьев, на лебедя,

купающегося в стремнине,

На его серебристо-белую изящную шею,

похож на переменчивую реку,

Наделенную сразу свойствами зеркала и молотка,

Даруемых нам отражением, и вмиг безучастно

их разбивающую.

Он снова взошел к вершине, чем вызвал снежную лавину

словесных излияний,

Огромный валун ужаса прокатился по склонам,

и слова растаяли в траве на склоне.

Он вернулся ни с чем, однако утверждал,

что сорвал тот таинственный цветок,

Но стоило промелькнуть сомнению — и в ладони осталась

горстка талого снега.

«Я наблюдал диковинные вещи — ветви без корней,

Что колыхались в полной пустоте. Огромная свеча,

сгорев дотла,

Оставила ледниковые отложения в наплывах воска.

Статная незнакомка

Прошла мимо, задев меня плечом,

и на секунду встретившись с ней взглядом,

Я понял, она — земное воплощение любви,

не вестник смерти,

Но и не бессмертная. Я только что возвратился из ада,

Ошибочно решив, что вломился в подвалы рая.

Убийца-новичок отрицает

Законность отъема жизни у живых существ.

Мясник, забивающий свиней,

Рассуждает о черных дырах, инопланетной жизни

и путешествиях во времени.

Один мой знакомый разработчик атомной бомбы

Отличается строгостью ученого и легкомыслием

производителя новогодних хлопушек.

Вера подобна пилюле, за которую дерутся

и наперебой глотают страждущие.

Причина моей болезни в том, что я уверовал

в собственное телесное и духовное здоровье,

И подозреваю, что все идеально-прекрасные вещи —

лишь проекция иного мира.

Эти люди как лампады, карманные фонарики

и неоновые лампы,

Они потребляют топливо и электричество

и носят с собой зарядные устройства.

Даже луна для них — слабый источник света,

мое бережливое бытие —

Вечный духовный двигатель». Однако если банда людей

в черном вдруг похоронит солнце,

Из грязи копьями пробьются его красные сполохи.

Солнце, как спелый орех,

Заманчиво скользит с высоты, как ощетинившийся

лучами метеорит,

И, преодолев сияющие вершины рационализма,

тонет в низинах женственности,

А потом снова воскресает, как добыча,

вырвавшаяся из ловушки.

Его буйная простота и тщательно скрываемая сложность

имеют общий исток.

Эти прекрасные, окрашенные насилием воспоминания

внезапны,

Тогда как на небе расставленные в строгом порядке

звезды подчиняются непреложным законам.

Он верит, что каждый живущий принял участие

в созидании ада, и сомневается,

Что кто-то смог сохранить наивность и сострадание. Все,

что пришло ему в руки, отброшено.

Пути, которыми он прошел, — пути неверные.

И подлинники, которых он касался,

Обернулись подделками. Он утверждает, что расставался

с любовницами ради того,

Чтобы сберечь любовь. Только безнадежная любовь

достойна наших стремлений.

Воодушевление приносят поиски лишь неопределенных

вещей, —

Так, доказать отсутствие Бога гораздо сложнее,

чем убедить, что Он существует.

Зыбки пути морские, как и дороги небесные.

Гладь — поверхность без надежного основания, как река,

размывшая берега,

Полнится не замеченной нами вольностью, чьи свидетели

рыбы и птицы.

А он вступил в заповедную чащу. Нехоженые тропы таят

неведомые возможности,

Но поросли терниями сомнения и бурьяном.

«Я взял в руки серп скептицизма,

Чтобы пожать златые плоды земли, но уверен, что Бог

из невидимых

Закоулков мира бесстрастно следит за нами…» Ночь мира

близится к середине,

Вращаются жернова Вселенной и перемалывают зерна

вспышек.

В темной комнате он выдавливает из себя,

как из апельсина в соковыжималке,

Помрачение бренного тела… а душа его похожа

на притупившуюся бритву,

Поранившую бородача. Ночь его детских страхов

Непременно будет изгнана, и снова наступит день,

и лишь крошечная тень,

Как семя сумрака, пускает ростки, взращивая ночь.

Прежде, чем ему проснуться,

Непременно восходит солнце. «В глазах пессимиста

человек, пропустивший рассвет,

Не заметит и заката. Крупные мерцающие звезды хранят

память о ясном дне

Где-то в космических далях. Мой облик так же сложно

разгадать, как темную материю,

Я верю, что Солнце ожидает коллапс, и верю,

что цветы через мгновение завянут,

Потому что их тайно забирает невидимая рука. Я верю,

что природа на грани умирания,

И не сомневаюсь, что разорванную цепь не воссоединить,

однако огромный муравейник

Под землей ее старательно сваривает и воссоздает.

Я знаю, что бесконечность недоказуема,

И не сомневаюсь, что свирепый ветер за промчался

мгновенно по опушке,

А я в это мгновение увидел тебя». Его вздыбленные

ветром волосы

Как предсказание бесчисленных неведомых дорог.

Движимый инстинктом отвращения

к индустриальному обществу,

Он захватил с собой семена трав и души животных,

Минуя шумные улицы и толпы, вступил на тропинку,

ведущую в безлюдные горы.

Пустынная осень, плоды созрели, но некому их собирать,

это еще больнее видеть, чем жестокий неурожай.

И он созрел, но некому собрать. Как у яблоневого сада

на склоне гор,

Его расцвет близится к упадку. Как редкая птица,

неведомый зверь в чаще леса,

Он не снисходит до разговоров об одиночестве.

«О, я как нерадивый крестьянин,

Пропустивший день сбора урожая. Как рыбак,

застигнутый амнезией,

Попал в забытый водоворот, не расставив сетей.

Я сбросил одежды веры,

И в плавательном костюме скептицизма

преодолеваю океан страстей и желаний,

Все дальше берег, и единственный приют — это островок

анархизма.

Кроме шума трав, волн и ветра, слышны вздохи рыб

в глубине морской.

Я смутно различаю голос, зовущий меня

с дальнего берега».

Он слишком горд, чтобы ненавидеть кого-либо,

кроме себя. И слишком жесток,

Чтобы любить кого-либо, кроме своих врагов.

Как великий индийский принц,

Он обрел свободу, отринув царство,

так одержимый Горбачев

Разрушил свою страну во имя гражданских прав.

Он оставил свою квартиру,

Вотчину в семьдесят квадратных метров.

Забросил любимые игрушки —

Роту оловянных солдатиков. Выкинул перо и бумагу,

смартфон и компьютер,

Эту многофункциональную переносную тюрьму.

И вот теперь он ничем не связан.

Он сам — тюрьма, в нем солдат и заключенный,

Ощущающие ужас. «О! Если кто-то утверждает,

что он не заключенный,

Тот навсегда стал пленником. Когда я протягиваю руку,

То натыкаюсь на невидимое лезвие. Тело скептика

Больше всего боится не того, что выкрадут золотую руду

его души,

Плоть боится вируса религии. Душа паразитирует на мне,

но роптать не смеет.

Я отказываюсь пожимать руки людям без лиц

и разговаривать с теми,

Кто лишен языка, я не хочу блеять лозунги с болтливыми

агитаторами.

Если во имя истины пролилась кровь, то обезглавленному

Не имеет смысла вновь вытягивать шею». Он проходит

по безлюдному плато,

Запрокинув голову, видит в небе райский сад, который,

как птичью клетку,

Охраняют вооруженные люди с овчарками. Смотри-ка,

солнце — подсолнух без семян,

Кидает золотые хлопья света, как золотые заповеди.

Подточенные червями люди, как личинки,

опустошили подлунный мир.

Человечество огромным ртом глотает сталь и уголь,

пластмассу и стекло,

Листами календаря срывает с Земли озера, пастбища

и леса,

Планета превратилась в мусорную корзину,

загроможденная развалинами, пеплом и осколками.

Люди, привыкшие к насилию, на время захватили

бумажный трон,

Но спровоцировали еще более озверелое насилие.

Каждый раб оскверняет свободу,

Всякий отец семейства — тиран миниатюрного

государства.

Все они опровергают истинность существования Бога.

Страшнее всех — домашние тираны,

Они заставляют непокорных сознаться в отцеубийстве.

О, подкапывающие стены рая,

Они закладывают фундамент ада!

Крепки, как грецкий орех, их убеждения,

Их ослепление не позволяет принимать всерьез щипцы —

щелкунчик. Равнодушно взирающие на чужую гибель,

Как песчинки, собираются они в пустыне, где не выживет

и кактус, — так по ошибке

Попавший в водоворот мира человек задыхается в нем,

лишенный воздуха.

Измученные гордыней, как полымя, проели тигель Бытия,

и мощь Творца идет на убыль.

Каждый прелюбодей глумится над Богиней любви,

каждая стрела, выпущенная в спину,

Пробивает фиговый листок справедливости.

Пьяные до бесчувствия люди

Садятся в машины, поезда и самолеты,

управляемые пьяницами,

И улетают прочь с истерзанной, одряхлевшей планеты.

«Куда теперь спешить?

Это — последняя станция. Мир, куда вы отправляетесь,

заброшен и покинут.

Это вы говорите о вере? Вы и вам подобные похожи

на листья, отлетевшие с дерева,

На пену, разбивающуюся о риф; кружась в бешеном

танце, вы то ли хмельны,

То ли напуганы. Словно волчок, крутитесь на месте,

отрицая, что вы

Ослеплены мгновением, утверждая, что якобы схватили

вечность за полу одежды.

Вы больше моего боитесь, вы обеспокоены отсутствием

вечной жизни,

Вы парите в воздухе ликующим прахом. Я крепко сжал

останки разбитого зеркала,

Боль каждого осколка сплачивает их. Кому еще верить?

Даже строители магистралей

Исчезли на новой автотрассе. Блуждавшие кругами

в рощице

Наконец вышли из лабиринта, но боятся, что рельсы,

ведущие в будущее,

Изогнуты в обратную сторону злым,

несмышленым ребенком».

Двумя руками возносящий небо Атлант получил

вывих запястья и перелом бедра.

Твердь покачнулась, и птицы, парящие в небе,

Утратили равновесие. В тапочках мечты он бродит

по облакам,

Но обречен вернуться на землю, как воздушный змей

с оборванной нитью.

Космонавты — это азартные марсопроходцы, с упорством

жуков

Бросающиеся на горящие в одиночестве звездные

скопления. Изобретатель телескопа

Был дальновидным соглядатаем,

а направивший микроскоп на себя

Снова и снова бередит преувеличенные раны.

О, человек без рук!

В илистом мутном омуте он шарит напрасно.

Некто, от кого осталась лишь оболочка,

Пускает пену ртом, как дитя,

затерянный в омуте времени.

О, в мире еще много чудовищно-прекрасного, — он видел

отряд самодовольных глиняных кукол,

Взявшись за руки, они переходили море.

Он живет под чужим именем и напрочь забыл себя.

Он превозносит опрятность чужих жилищ,

пренебрегая запустением родины.

Стоит вспоминать лишь о воображаемом,

никогда не предпринятом путешествии, —

Его лодка плывет по реке за пределами времени.

Водопад времени заморожен,

Как грязный банковский счет. Искусный в солдатской

анатомии одновременно и нож,

И разделочная доска, и мясо. Фотография вытеснила

с рынка портретную живопись,

А машина для написания стихов исчерпала

поэтическое воображение.

«О, признаю, что с помощью компьютера я самонадеянно

пытался

Вычислить рост, вес и группу крови Бога, но потерпел

поражение.

Я встречал взмыленного пастуха, на извилистых тропах,

подобных паутине, он потерял

Стадо овец из белорунного тумана. Однажды мне

открылся сон, но чтобы без потерь

Записать или пересказать его, приходится ссылаться

на все времена и все даты.

Я верю, что сны — это подлинная жизнь,

и верю в иллюзорность того, что перед глазами.

Я встречал необыкновенного мастера, который хотел

построить дом, скользящий по волнам,

Построить на бумаге дворец, превосходящий Вселенную,

без кирпича и куска черепицы.

Подобно человеку из сновидения, циркулем времени

я нарисовал огромный бесконечный ноль,

Наполнив его одновременно радостью и скорбью,

ненавистью и любовью, разгулом и умиротворением».

Из своей плоти она сотворила пространство,

чтобы похоронить болезни и дурной характер,

рассадила светлые слова,

стойкие, непринужденные, полные веры,

разместила мощный станок в своем маленьком теле,

пробивающий отверстия во времени.

Подтачивая ее юность и страсть, ох, станок сотворил

ее выдуманную, надутую жизнь, с порождениями

глубокой скорби и депрессии, погрузил ее с головой

в нарочитую боль, другие люди

представляют себе ее жизнь

в оборванных лохмотьях, как дошедшую до нас

от древности,

а на самом деле, ее дни обыкновенны и трудны.

В каждой крупице сокрыта молчаливая душа,

на станке китайского языка она создает стихи,

вымышленную,

хоть и устаревшую форму. Она поместила себя

на рабочую позицию конвейерной линии,

заменила табельным номером имя и пол,

на станках строгает, шлифует, режет и подчищает,

сердце ее переполнено любовью и обидой,

а некоторые люди стремятся

извлечь из этих капризов глубину эпохи.

Она же прячется в малом, тщедушном теле, все заполнив

горячей любовью к себе. Все эти горы, реки и столетие,

все войны, капиталы, обычаи,

значили для нее не больше, чем одна любовь,

и ей надлежало привыкнуть

к двенадцати часам работы ежедневно,

к прикладыванию карточек на входе в усталость.

На станке она выточила из заготовки

пресную и небогатую судьбу,

при помощи китайских иероглифов стремясь описать

рвущийся наружу внутренний мир и негодование.

Но чаще она, стоя у запыленного окна

металлопрокатного завода,

спиной к бескрайней родной стране

и мрачным мутноватым фонарям,

благодаря станку сохраняла внутреннее одиночество.

Слышу эти звуки — тягучие, однообразные,

как будто громадный молот бьет по наковальне:

«бум, бум»,

слышу тихие всхлипы, скорбные, набухающие, гнетущие.

О, мы проходим, мы мчимся

долгими, не подвластными нам кругами судьбы!

Я повсеместно слышу звуки, будто нарезают железо —

кругами, прямоугольниками, полосами,

фигурами и формами, названия которых мне неведомы,

они молчат, в ответ мы рыдаем, молот жизни

стучит и стучит!

Между слепящим пламенем печи и ярким светом дня

я ощущаю сама себя такой же заготовкой,

станок за станком ее обрезают, шлифуют и постепенно

превращают в безмолвную деталь, инструмент, механизм,

используя его в бессмысленной, тусклой, немой жизни!

Жизнь бессмысленна, — современники постепенно

становятся

слепцами. Четырнадцатилетняя девочка вместе с нами

на конвейере направляет усталость,

которую нам принесло время.

Иногда она хочет позволить себе вернуться

в сычуаньскую деревню, рубить хворост,

косить траву, собирать лесные плоды и полевые цветы.

В ее тщедушном взоре сквозят потерянность,

заброшенность,

выпотрошенность, — я не знаю, как это выразить,

помню только слова

«рабочий подросток», а еще вздохи, тонкие,

как папиросная бумага.

Ее глаза всегда разбивают отзывчивое сердце,

почему же и столь малое сострадание

перемалывают станки производственной линии?

Ее движения отстают на полтакта и часто навлекают

проклятия начальника смены — от этого слезы

застывают в ее глазах: «Я ведь взрослая.

Плакать нельзя», — серьезно говорит она.

Как это бессмысленно — от отрочества остались

воспоминания, когда она заговаривает о чем-то,

например

о горах, о склонах, о лазурных озерах, о змеях

или коровах.

Наверное, в жизни как раз и нужно посреди бессмыслицы

найти дорогу, чтобы возвратиться к истоку.

Иногда на ее дочерна загорелом лице

проступает выражение презрения к товаркам,

и она, указывая на другую, еще более тщедушную

девочку, говорит:

«Она еще моложе меня — а по ночам уже спит

с мужчинами».

Они промелькнут, как тени на остановке,

у станка, в промышленной зоне, в загаженных

съемных комнатах.

Их тонкие тела как лезвие, как лист бумаги,

Как волос, как воздух, — их пальцы нарезали

Жесть, пленку, пластмассу… Они вымотаны до отупения,

бледных, как теней, их нарядили в робы,

у станка и на поточной линии блестят их взоры.

Совсем юный возраст, — они мгновенно исчезают

в созданном

из них самих сером потоке, я уже не могу их различать,

так и меня, стоящую среди них, не отличить, остались

только мешки с костями, конечности, жесты,

размытые лица, —

столько невинных лиц, — их непрестанно организуют,

выстраивают, систематизируют, образуют из них

на заводе электроприборов — муравейник,

на заводе по производству игрушек — осиный рой.

Они смеются, стоят, бегут, нагибаются, съеживаются.

Их упростили до пары пальцев, до бедер.

Они стали болтами, которые затягивают, железными

пластинами, которые нарезают, сжимаемой пластмассой,

скручиваемой алюминиевой проволокой,

раскраиваемой тканью.

У них недовольные, довольные, усталые, счастливые,

разобщенные, заброшенные, одинокие выражения лиц.

Они прибыли из деревень, поселений, лощин,

колхозных бригад, они смекалисты,

неуклюжи, боязливы, нерешительны…

Сейчас они на коленях — напротив высокой и

залитой светом стеклянной двери, перед которой —

охранник в черной форме, до блеска вымытые машины,

зеленые кусты декоративных мандаринов.

Сверкающая золотом табличка с названием завода

отсвечивает на солнце.

Женщины стоят на коленях у входа, подняв картонку,

где неровным почерком выведено: «Отдайте наши

кровью и потом заработанные деньги».

Их четверо, они стоят на коленях у входа в заводское

помещение, нисколько не опасаясь.

Вокруг собралась толпа зрителей, несколько дней назад

они были землячками, приятельницами по работе,

подругами или соседками по цеху,

они без выражения глядят на четверых стоящих

на коленях женщин,

Смотрят, как четверых товарок растаскивает охрана,

смотрят, как одна потеряла башмак, смотрят,

как у другой во время борьбы порвались штаны,

молча глядят на то, что стоявших на коленях

растаскивают подальше. В их глазах

нет сострадания, нет в них и радости…

С взглядом безразличия заходят в цех.

Глубина их несчастья причиняет мне боль

и приводит в отчаяние.

В те годы я погрузилась в великолепие эпохи.

Чувствую слабость и бессилие,

заставляющие трепетную жизнь

покрыться дымным отрицанием и невежеством.

Она погибла от ран нашего времени,

ни трое спорящих за компенсацию родных братьев,

ни родители — никто не подумал

о ее мертвой плоти.

Никто не скорбел, никто не рыдал,

Вместо нее осталась лишь холодная сумма компенсации.

Ху Чжиминь: в двадцать три года

она погибла от отравления алкоголем.

Я все еще храню о ней отчетливые воспоминания.

Когда-то мой товарищ по работе, потом попала

в гостиничные проститутки. С ясной улыбкой

и звонким голосом обсуждала

свой горький опыт: рассказывала мне о том,

что повидала:

слишком много так называемой правды жизни,

стоя на пороге рационализма, например

плотские желания.

Она никогда не стеснялась говорить о своей профессии

и о планах на будущее; в ее родных краях очень много

молодых женщин занимаются древнейшим ремеслом.

Например, молодые супруги и сестры, золовки и невестки

вместе отправляются в Нанкин или Гуандун…

В парикмахерских, салонах, мрачных комнатушках, —

она хороша собой, —

в гостиницах, элитных заведениях, — на ее лице

радость… Мы редко виделись, нас связывало

одинаковое происхождение, но в итоге мы оказались

в различных мирах; в этом городе, в эту минуту

два человека, которых случайно столкнула жизнь,

встретились и вновь расстались.

Каждый поспешил своей дорогой.

Переменилась ли судьба? «Она погибла!» —

сказал мне ее земляк, потом поведал

об обстоятельствах ее гибели, рассказал,

сколько денег она отсылала домой,

сообщил, как хорошо отделан их дом, — на деньги,

которые братья заработали, торгуя ее телом,

в городке купили дом и лавку.

Сказал, что после ее гибели братья даже труп

Не забрали домой — таких не хоронят

на родовом кладбище:

она продавала свое тело, грязь от этого

может испортить домашний фэншуэй.

Прожорливый станок каждый день глотает чертежи

и металл,

небесные звезды, росу, соленый пот,

клацая шестеренками,

выплевывает прибыль, банкноты, ночные клубы…

Он видел оторванные пальцы,

невыплаченное жалование, затемнение в легких,

горькие, саднящие воспоминания.

Мрак повсеместно, какое количество людей

сможет выжить

благодаря железным пластинам?

От нищеты погрязшие в долгах

склоняются над мокрым и прохладным железом,

обреченно двигаясь;

сколько раз любовь умирала среди железа?

Как сталь, черствы сердца в миру, чиста и горьковата

жизнь наемной работницы.

Ей неизвестны тьма и звезды,

все, что порождает тени,

когда, наконец, она исчезнет,

нежное и трепетное сердце

предстанет миру.

За ее спиной огромный станок, его наводящий тоску,

приглушенный гул похож на любовь,

на ненависть, на боль,

на потаенный лунный свет среди металла.

Пережив отведенный срок, он скрежещет

и разваливается,

его старые вены покрыты застарелой ржавчиной.

Судьба, по сути, это пара маленьких и нежных рук

на твердых боках станка.

Живет неслышно, его синие искры над стружкой

освещают твое усталое лицо.

Вам невдомек, что мое имя затерялось

среди тысяч рабочих карточек,

Мои руки стали частью поточной линии,

тело прописано по контракту,

черные волосы постепенно белеют,

остались только шум, суета, утомленность,

Ночные смены, получка… В угрюмом свете лампы

я вижу усталый силуэт, отбрасывающий тень

на станок, он медленно движется,

поворачивается, наклоняется,

молчаливый, как отливка из железа.

О, немое железо, покрытое разбитыми надеждами

и болью приезжих!

Это от времени проржавевшее железо,

дрожащее перед реальностью железо.

— Я не знаю, как защитить жизнь,

лишенную голоса,

жизнь, потерявшую имя и пол,

жизнь, которую содержит контракт.

Где, как начать жить, в рабочем общежитии,

в комнате на восемь человек,

на сваренной из стальных труб кровати?

Лунный свет[235] освещает тоску по родным местам,

любовь украдкой — в обмене взглядами

под рев станков,

юность, что опирается на зарплатную ведомость.

Тревоги этого мира не смогут

успокоить ослабевшую душу,

если лунный свет прибыл из Сычуани.

Вдруг юность осветят воспоминания,

но снова погаснут в семидневке на конвейере.

Останутся эти чертежи, железо, металлические

изделия, белые сертификаты соответствия

или красные ярлыки со словом «брак»,

одиночество под ярким светом лампы,

которое я еще в состоянии терпеть,

и боль посреди суеты, жгучая и беспросветная.

Во мне сокрыта бескрайняя равнина,

поезд мчится по ней в пору глубокой осени.

В тоскливых и прохладных сумерках,

вослед за поездом и я кочую,

посадив на пустынных просторах тысячу кустов

боярышника.

Их кроны серебристы, плоды огненны,

в них открываются любовь и милосердие,

а еще покой, я знаю, что судьба похожа

на бесконечные гряды холмов, озера и равнины

или на извилистый поток, — ветви боярышника

колышутся вослед поезду.

На ближних и дальних вершинах высятся деревья

в потрепанных одеждах, как блуждающие

зыбкие тени,

следуя за поездом: одно, два, три дерева…

Они стоят посреди серой туманной равнины,

я разговариваю с деревьями, они мне друзья

и родные.

Много лет спустя мне станет за семьдесят,

и без парчовой одежды я вернусь в родной край.

Дописав этот стих, я стану следить за питанием

и гигиеной,

продолжу бегать трусцой, перестану гневаться,

буду выращивать люффу[239] для грядущего.

Китайская капуста, перец чили, стручковая фасоль

дают определенную силу, эти овощи поддерживают меня.

Если останется свободное время, то вокруг дома

я посажу бамбук, — ветер в бамбуке

вспомнит про меня и про мою бедную,

но честную жизнь,

если пойдет снег, на бамбуковых листьях

будут тихо покачиваться снежинки,

похожие на мои седые волосы, так же мерцая

ушедшими годами.

У меня достаточно терпения дождаться,

когда бамбук подрастет,

стану плести из него корзины, в день по одной,

каждой корзине я дам деревенское название,

напишу «плетёные» заметки в пятьдесят иероглифов, —

и названия, и заметки бесполезны,

они лишь затем, чтобы дать одинаковым корзинкам

временную память и личные черты.

За год я сплету триста шестьдесят пять корзинок,

в них будут уложены: рост бамбука,

потраченное время и мои последние сбережения.

У кого ничего нет — у того пересохло в горле,

я хочу подарить ему все свои корзинки,

имея одно желание — чтобы он сам смог набрать воды.

Когда мне было семь, я пускал камешки по воде в пруду,

камень, стремясь проскользнуть быстрее,

безостановочно царапал воду, и в скрежете камня

слышалась боль воды. Над потонувшим камнем

кругами расходились его вздохи, —

мягкость моего характера началась с этих вздохов.

По дороге в школу надо было перейти речку

в сезон «малой воды[240]» камней в реке было больше,

чем воды,

я голыми ступнями ощущал эти камни,

гладкие, округлые, о которые не поцарапаться,

сколько сил потратила стекающая в темноте с гор вода,

чтобы воспитать покорность в камнях?

Я всегда подозревал, что опыты моей судьбы

зависят от этих камней,

на карте на уроках географии речка Даошуй[241]

впадала в Янцзы. Я вместе с ней отправлялся

в провинциальный центр

на берегу Янцзы, я раз за разом пытался бросить так

по воде камень за камнем

с северного на южный берег. Камешки, которые я кидал,

тонули на полпути:

множество моих поражений в жизни — отзвук брызг,

поднятых камешками,

когда они захлебывались.

Я положил удочку и сижу на берегу моря,

Цветы, распустившиеся в море,

осыпались в одно мгновение.

Люди, которым вскоре предначертано расставание,

клянутся,

что они будут вместе, пока не высохнет море

и не сгниют обнажившиеся камни.

Я мягко улыбаюсь, заходящее солнце,

прежде чем исчезнуть,

сверкает на поверхности моря, скоро начнется отлив,

я буду собирать на отмели ракушки,

подаренные мне морем.

Но я поднимаюсь и ухожу, столько лет миновало!

Я больше не привязан к камням, обнажившим тайны

при отливе;

под илом, спрессованным временем,

умирают бесчисленные камни со стертыми углами.

Полночь. Нити дождя перестали сплетаться,

я слышу, как дождевые облака извиняются передо мной

за недавний шум, это приносит успокоение.

Чтобы зашить много лет назад порванную тобой в стихе

черную рубашку, в три часа ночи я все еще использую

уходящую боль,

вставляю ее в игольное ушко гаснущих воспоминаний.

Отжившие годы крепко спят в просвете между дождями,

они не узнают, что после того, как погаснет свет,

погружение в сон для меня —

несказанная мука. Когда глаза закроют потолок,

мое подсознание оживет и разбудит ливень,

капли дождя опять начнут погоню друг за другом.

Если бы не мягкость стекла,

мое сердце уже разлетелось на части.

Одинокая птица, мой новый гость,

дрожит и дрожит на подоконнике,

словно заблудившийся путник, увидевший дым

над жильем.

Ради птицы я снова включил свет, чтобы солнце

по-настоящему

встало над моей спальней в девять квадратных метров.

Я понял, что мой сон нуждается в умиротворении.

В песне чаек над одним гребнем волны —

белизна и радость десяти тысяч гребней.

Во вздохе парусника на десяти тысячах гребней волн —

синева и печаль одного гребня.

Шумная толпа людей на площади, —

у одного человека — легкомыслие десятков тысяч.

Тихий силуэт при свете одинокой лампы, —

У десяти тысяч человек — погружение в ничто одного.

Бутылка вина заснула,

за столом остались лишь я да кости,

я услышал, как кости, покусанные острыми зубами,

открыв свои раны, глаголят,

у них нет ненависти ко мне, они передают мне привет,

уговаривают поменьше пить вина вне дома,

не застужать желудок глубокой ночью,

не смотреть на свою тень под светом фонаря.

Кости вспоминают дни, когда они с мясом были опорой

друг другу,

тогда они были счастливы, пускай в деревне,

хотя встретились лишь в глиняном кувшине,

выучив китайский,

тем не менее я по-прежнему слышу в их говоре сельскую

речь.

Это моя встреча с несколькими земляками

отделила мясо от костей,

сейчас земляки ушли,

и, скорее всего, уже не вернутся.

Кто из нас — кости, а кто — мясо

под укусами времени?

После отделения мяса от костей останется

хоть кто-нибудь послушать,

что мои кости говорят о житье-бытье

на местном диалекте?

Они точно не с одного дерева,

но все они — яблоки,

и этого им достаточно, чтобы сплотиться:

телом к телу,

они греются друг о друга,

источая взаимный аромат.

Они не похожи на смердящий дуриан,

да еще и с ужасными колючками,

защищающими от остальных.

я заметил издалека, что яблоки улыбаются,

я подошел ближе — их лица зарделись,

такой же румянец у склонившей голову

деревенской девушки,

не такой, как у легкомысленно краснеющего персика,

не такой, как у клубники, чья спелость с привкусом крови

сырой рыбы.

Яблоки — самые чистые, самые полезные фрукты,

они — благодатные фрукты,

Самые выдающиеся из них лежат на видном месте,

и горожане выбирают из них лучших.

Это — везунчики, ими гордятся остальные яблоки,

Сколько яблок за свою жизнь так и не доберутся

до города!

Близится Новый год, я отобрал те, которые больше всего

скучают по дому,

принес яблоки домой, чтобы они поглядели

на моих поседевших от вьюги родителей.

Они меньше паука,

но больше комара,

я могу их сравнить лишь с мухами,

присасывающимися к небоскребам.

Блеск стекла

подчеркивает их черноту,

вернее сказать,

чернота их силуэтов заставляет стекла сверкать ярче.

Я не беспокоюсь о том, что они сорвутся,

опоясывающая веревка, как цепь,

не даст им с легкостью исчезнуть

по дороге на работу и с работы.

Когда я смотрю на них,

снова и снова возникает вопрос:

почему жизнь самых нижних этажей

должна карабкаться на такую высоту,

и только этим зарабатывать себе на хлеб?

Мама, твой сын приехал построить тебе дом,

сын желает, чтобы у тебя на земле был дом,

где не протекает крыша,

чтобы северный ветер не снес кровлю твоего жилища.

При жизни у тебя был артрит,

сын не может допустить, чтобы твои оставшиеся кости

заболели ревматизмом,

прежде не могла уснуть зимней ночью,

сын не может допустить, чтобы твой вечный сон

не согревало теплое одеяло.

Японская софора непрестанно качает головой

перед твоей могилой.

Мама, ты не узнаешь своего сына?

Сын три года не навещал тебя.

Ты говоришь, поднялся ветер, твои глаза затуманились.

Даже если мы не увидимся лет сто,

моя мама будет всегда в толпе незнакомцев

высматривать сына.

Мама, когда заживешь в хорошем доме,

не повторится ли как прежде, тогда, с приходом темноты,

ты не могла отыскать дом своего сына,

жившего в городе?

Ты говорила, что городских огней больше,

чем звёзд на небе,

а в деревне все по-иному: увидишь знакомую лампу,

и по ней возвратишься домой.

Живя в деревне в благополучном доме,

ты никуда из него не выезжала.

Мама, второй раз в жизни ты покинула пределы дома

и сразу попала в Рай.

Когда ты вернешься, мама,

сын выстроит для тебя дом, в котором можно жить

десять тысяч лет!

Я увидел блуждающие огни —

не ты ли идешь с лампой в руке по дороге домой,

мама?

Отцу уже семьдесят, он один

живет в деревне. Каждый раз звоню

и говорю отцу, мол, возраст у тебя уже велик,

одному одиноко, приезжай жить в город,

здесь жизнь кипит.

Отец отвечает, что в деревню провели рельсы,

каждый вечер поезд проезжает по околице.

На праздник Цинмин я вернулся домой,

чтобы поухаживать

за могилой матери, мы вместе с отцом провели ночь,

под шум моросящего дождя я слушал рассказы отца

о деревенских делах, —

кто женился, кто умер, кто родился, кто заболел.

Когда стукнуло двенадцать, отец сказал,

скоро приедет поезд, не прошло и пяти минут,

как я услышал паровозный гудок,

преодолев горы и перевалив через хребты,

состав прибыл в деревню, укрытую за деревьями

павловнии.

Отец заметил, что сегодняшний гудок

был более долгим, чем обычно.

Когда отец говорил это,

его голос звучал глухо, речь замедлилась,

его лицо выражало, будто он хочет что-то удержать.

Лампа в пятнадцать ватт сфотографировала силуэт отца

на обшарпанной стене. За окном шелестел дождь,

мои глаза увлажнились, в протяжном гудке

я услышал одиночество поезда в пустынных просторах,

а после отъезда поезда —

одиночество отца и деревни.

Сколько лет нужно, чтобы постичь одну метафору,

сколько надо бурь пережить, сколько дел совершить,

каких надо людей встретить в непрестанном потоке?

«Снег, белый как соль», —

написано мной во втором классе начальной школы,

это метафора снега. Прошло более тридцати лет,

кроме цвета белизны, между снегом и солью

я не нахожу более тесной связи.

Зимой этого года ты ушла от меня.

Дорога вдоль реки, по которой я брел с тобой,

изранена остриём ветра.

Этот снег, именно он белый как соль,

позволил мне различить в вечернем городе

боль и страдания.

Палисад протянулся вдаль, длинная тень былой жизни

покачивается, словно волны

перед Китайской республикой[242].

В Вэйсине[243] — утонувший в мечтах человек,

он давно утратил

прошлые забавы и потерял вкус к жизни,

цветущей вокруг,

болота исчезли, храмы разрушены.

Все это существует под палящим солнцем,

а тени от птиц, напротив, становятся все темнее.

Жизнь — это дорога без возвращения назад,

прежние, отданные под залог дни, мстительны

и наполнены враждой, они настигают нас.

Все силуэты превращаются в безмолвное кино,

где показывают серого гуся, мечтающего о жасмине;

брат, спустившийся из этого кадра,

близок мне и незнаком одновременно,

он хочет быть любимым,

незримые сумерки уже заняли склон его жизни.

Воспоминания собираются в плавном свете трав

и деревьев,

раз за разом погружаясь в прожилки листвы,

время запуталось в кустарнике, в этом — причина ветра.

В аромате растений спокойная сосредоточенность,

ни один человек не познал их дыхания,

не постиг сотворения формы и цвета.

Тоска принуждает тебя превратить истрепанность

в бурную страсть,

над тобой скитаются миллионы вёсен,

солнце, луна и звезды стали частью формулы благовоний,

внизу бурлят миллионы рек и гор,

ты глотаешь огонь, вкушаешь лед, смакуешь вкус лилии.

Руины, выходящие за границы природы,

молчание смерти —

это бурлящее подводное течение,

ложе сновидений минералов,

ты видел то, чего никогда не видел,

ты распознал дыхание мха в лесу,

в твоем теле живет поэт,

вы общаетесь на магическом языке,

встречаясь в мире людей.

В момент раздумий свет задерживается

на твоих ресницах,

мельчайшие слезы испуга светлеют благодаря тебе,

ты приветствуешь каждое живое существо

либо допытываешься у него,

ответ духов — не только в воде.

Вся земля играет роли в пьесе жизни,

ты увидел смешение духов со всем сущим на земле.

Маяк посреди моря белой травы, он больше не поет

о жизни скитальца,

он — компас, прекративший вращаться в этом море.

Старик, собирающий ракушки во время отлива, стоит там,

вспоминая мрачный тропический шторм, он молчит,

уставший от отсутствия волн и золотой кромки моря,

то сверкающей, то угасающей.

В зимний день после обеда, перед твоим приходом,

море высвободило туман, словно медленно набежала

еще одна волна.

Небо породило белую ночь, смешав вчера и сегодня,

от ясности до тумана — одна модуляция, кантата о том,

как белый туман увлекся белым снегом,

лицо неба наполнено паром, сообщающимся

с неслышной судьбой.

Оказывается, что море создается из пустоты,

море — это не чья-либо копия,

тебе надлежит отыскать таланты волн.

Задумавшись на миг, став подобным молнии,

ты видишь, как белое море воспаряет

и превращается в луч.

Здесь не место для экскурсий и не место для свидания,

в тишине не паломники и не отшельники,

кошка свернулась клубочком,

белая шерсть испускает сияние,

ветер этого мира стих на время.

Ты заботливо гладишь кошку, линии руки

наполнены мягким светом,

в эти минуты монахи читают вечерние молитвы,

свет от лампы нарушает спокойствие окна,

таинственная церемония под звуки молитвы

то поднимается, то затихает,

мерцают темно-зеленые контуры листьев фикуса бодхи

у храма,

может ли это место в круговороте перерождений

превращать боль в красоту?

Никто об этом не спрашивает. И никто об этом не ведает.

Вспоминаешь ли ты псалмы, звучавшие в польском храме?

Ты сидишь на ступенях с женой Майей,

в глубокой задумчивости,

звуки Балтийского моря набегают волна за волной.

«Когда-то мы верили в невидимые для глаз вещи,

верили в тень, в тени теней, верили в свет», —

в этот момент сосредоточенный свет расскажет тебе все.

Рябь на море уляжется,

и почти невозможно будет коснуться тени

сокрытого течения.

Как задержать свое рождение, этого

ты не понимаешь, ты — ребенок, похищенный музами,

левым ухом внимаешь голосам российских равнин,

правым ухом улавливаешь звуки хаоса,

ты внимателен, как знаток искусства,

у тебя чудесные шутки, а впереди поджидает темнота,

ты должен распознать в ней свет истины и фальши;

будучи несчастливым человеком, нечего стыдиться,

твой смех — над собой, он также является солью,

которой приправлена жизнь,

между другими и самим собой,

между тобой и всем сущим.

Ты все меряешь масштабом своего таланта,

ты никогда не делал слепого различия.

Большая страна Россия, страдания теснятся

в темной гостиной,

ты убираешь мусор мыслей,

вытираешь накопленную пыль,

ты не Цезарь, ты — носильщик,

ты проносишь свет через щель,

в твоих снах постоянно появляется река Нева,

словно из-под кисти художника,

зажатой между указательным и большим пальцами,

льется поток твоих тесно стоящих слов.

Тихое утро, райская птица спустилась на бумагу,

лежащую на скатерти,

муза, как по волшебству, появилась за твоей спиной.

Ты получил неожиданное поощрение,

приблизившись к славе,

ты потираешь руки, поворачиваешься и, слегка наклонив

голову,

показываешь легкое смущение.

Полосатая рубашка на ветру стала пеплом,

это предопределено роком,

Так она прощается с тем местом, где бродит

под стражей арестант.

Для чего вдруг расстегивать пуговицы жизни?

сомнение — это рубашка в полоску,

Наденешь ее, как будто человек из грязной реки

выбрался на берег, и с него стекает вода.

Это упакованная рябь

страстно желает, чтобы солнечный свет высветил жизнь

в неуловимой игре света и тени.

Уклонясь от ответа, красишь в черный цвет этот мир.

Больной тигр, легкий как бабочка,

без запаха роз источает дурной запах, он держит зеркало

и лампу,

ищет влажную с краю полосатую рубашку.

Миру нужно сшить новую,

но он никогда не снимает той, порванной,

полосатой рубашки.

Сова прячется в кармане, видимость — это призрак,

неумолимо уносящий судьбу в непостижимый черный

мир сновидений.

Мы часто упоминаем необитаемый остров,

он — брачное ложе, горящий вдохновением моря,

для отдыха не нужна кровать,

для многих прожитые годы не существуют в календаре.

Еще мы обсуждаем, как блестит влажная кожа посетителя,

у него неспокойно на душе.

Белый туман в лесу уже рассеялся,

смутно виден маяк, отражающийся в воде,

он — слеза, стоящая на берегу моря.

Внимательно всматриваюсь в маленькие шажки

морских птиц,

которые точками рисуют карту на песке.

Я твердо верю, что остров — ответное эхо на твой зов,

твои духи и жемчуга так легко снова утратить,

все, кто дышат, радостно поют вместе с тобой.

У дикорастущего обвойника уже раскрылся один рог,

выпущенный китом столп воды видится подобием тела,

пролетают тучи, нескончаемая жизнь

словно кокосовая пальма,

склонившаяся к морю, висящие плоды отражаются в воде,

мелкая рябь добирается до ракушек.

В этот миг неизвестности ветер,

вздымаемый легкими крыльями,

вместе с песчинками, крыльями птиц, парусами

и растениями,

смешивается и кружится, все они — дикие лошади,

выросшие на природе,

чья грива широко развевается в лучах заходящего солнца

в наступающих сумерках.

Беспорядок в комнате,

как будто лампа давно погасла,

и сюда не проникает свет.

Целых шестнадцать лет

я так желал снова вернуться в эту комнату,

поцеловать в темноте руки матери,

однако мир в своем конце полон страхов

и неизвестности.

Шестнадцать лет!

Бегония за домом пышная и зеленая,

эта закрытая комната

словно глаза под ресницами бегонии —

закрылась и уже не откроется.

Ночь окутывает тень от дерева,

дождь намочил листья,

словно чернота, они громоздятся слой за слоем

и кажутся отяжелевшими.

Дерево высится в темноте,

глядит по сторонам,

его маленькое сердце крепко-накрепко связано

и не освещает изнутри кору.

Оно слышит, как из темноты

ветер доносит

тихий вздох,

будто его листья вот-вот улетят.

Я не видел тебя, —

твои глаза, твоя кожа,

твой свет, твоя печаль —

словно подарок судьбы,

если сложить вместе — в них океан любви.

Я не обернусь на шум во мраке,

меня не обеспокоит сверкание при дневных лучах.

Я приложу все усилия и себя

сделаю чище.

Хорошая новость — это Благая весть.

Мои губы мягки,

я легонько закрываю глаза.

Река подобна моей крови,

она знает про мою жажду

на пути переселения.

Я должен пережить нищету,

зеленеющая чаща эпохи

намочила мою одежду.

Чаща летит,

мое сердце устало раскачивается,

жизнь коротка, словно молния,

я еще не успел догоревать,

а жизнь снова торопит меня бежать.

Поздним вечером мы поселились

в подвернувшейся гостинице,

где остановились китайцы и русские.

Это место — изолированная дача,

телевизор с одним каналом,

в новостях нет прямой трансляции с места события.

После этого — патриотический военный фильм,

Правителю всегда нужна тень войны,

чтобы заполнить тихую ночь.

Мы выходим во двор, луна в первой четверти

освещает Северную Корею,

ветер колышет низкий тростник,

Неясные голоса мерцают, словно прощаясь.

Сова бдительно мигает в темноте.

Перед выходом нам говорят,

чтобы мы не забирались далеко.

Здесь нет дороги, ведущей к храму, и нет пути,

ведущего к бару.

В ночной тиши плывет дух тревоги,

эта никому не известная страна,

с вечно накинутой вуалью таинственности.

В небе Кореи темные звезды и Луна освещают

одинокие горы и реки.

Лес пребывает в нерешительности,

на ветру демонстрируя листья,

В его характере его страх, в одно мгновение

он превращается в железо.

В этом железном вечере — мрачное беспокойство.

Издалека доносятся шум морских волн

и аромат роз, мы испытываем подъем.

Море, ты — заблудившаяся планета,

Печален твой прилив, глубокий, словно бездна.

Море в Корее — это загнанный зверь.

Но сейчас оно — легкое оперенье природы.

В замкнутом пространстве морю тоже надо спеть

свою песню.

Время обладает долготерпением,

и море предстанет опьяняюще синим.

Запечатанная в раковине песня

должна исполняться человеком,

одухотворяя горные цепи, моря и океаны.

Сняв колпак керосиновой лампы, я увидел огонь,

разглядел тоскливое детство, деревню и берег моря,

затерянный в тумане.

Память приходит вслед за приливом из глубины огней

рыбачьих посудин,

Силуэт отца мерцает в ночной темноте.

В ту ночь я потерял сон,

огни рыболовецких суденышек, словно весенние розы,

распускались в руках отца.

Отец ушел.

Он отнес рыболовецкие огни в место более глубокое,

чем их родина.

Травинкам ранней весной то холодно, то жарко,

Красные рододендроны покрыли все холмы.

Который из огней принадлежит моему отцу?

Который из них вынесет тяжесть моих слез?

То кладбище — на краю рисового поля.

Когда рис созрел, золотистые колосья

согнулись среди листвы. В этот момент я обнаружил,

что зелень ароматных трав на кладбище

еще более глубока и сочна под теплым ветром.

Родной край весь — в низине. Вода — в низине.

Старшее поколение, которое кормит всю семью, в низине.

Облака, вы высоко-высоко в небе. Белые-белые плывущие

облака!

Море — в низине, прилив — в низине. Рыболовецкие сети

развешены в низине.

Одно кладбище выше всех колосьев риса на поле.

Никто не в силах избежать этого места. Представляю,

как жившие прежде люди,

умывавшиеся водой с поля, люди,

которые грязью останавливали кровотечение,

предки, к которым я обращался, кого уважал

и порой жалел,

переоделись в чистую одежду, и, будто на рынок,

все отправились на кладбище.

С самого начала они были высоко-высоко на небе,

кладбище — высоко-высоко на небе,

выше стогов сена и зерновых, выше курительных свечей,

выше серпа и плуга,

для того, чтобы люди, согбенно трудившиеся на поле,

подняли головы и смогли увидеть ушедших.

Огонек рыболовецкого судна — это птица. Белая птица

потихоньку клюет раковину ночи, оттуда пробивается

свет —

белый-белый луч света.

Рыболовецкие огни крошечными ртами дуют

на ресницы моря и размыкают их.

Что видит море?

Сеть рыбака расставлена как во сне.

Огонь рыболовецкого судна не может парить в небе,

он слишком мал, в нем мало силы, чтобы слегка подуть,

но вот он подул и прогнал ночь. Белый-белый,

совсем крохотный,

однако он может одарить непроглядно черную ночь

воображением.

Я думаю, получается так, что глубокой ночью,

когда деревенские травы дремлют, свернувшись,

у основания стены,

рыболовецкий огонь, совсем неприметный огонь,

каким-то образом прогоняет ночь?

Читаю страницу древнего моря,

канувший ветер дует в древние паруса,

стародавние гвозди ржавеют в древней палубе корабля,

прежнее заходящее солнце причалило

к древней пристани,

минувшее время украшено древними заплатками,

былая рыбачья деревня повторяет древние дни.

В те времена я был молод, но не видел молодости,

видел лишь немощь старости. Видел сточенные каменные

жернова,

дробящие пожухлое время. Видел бессильную темную

ночь,

жующую изможденные рыбацкие огни,

видел дряхлую морскую воду,

скручивающую изношенные гребешки волн.

Видел старого рыбака,

несущего на спине ветхие сети. Видел рано поседевшую

старую мать

с развевающимися на ветру белыми волосами.

Море, оно может рассказать лишь малую часть,

поведать о весе песчинки,

напеть про то, что невзгоды меньше капли воды,

раскрыть тайну, как рыбка может спастись,

если не испугается ветра и волн,

сложить стихи о приливах и отливах, —

на самом деле, это и есть человеческая жизнь.

Прежде земли, покрытой снегом, был Снежный град.

Прежде трескучего мороза расцветал иней на крыше.

Прежде весны волновал аромат бутонов жасмина.

Прежде глубокой ночи являлся предрассветный

молочно-белый свет.

Прежде иероглифа существовала бумага.

Прежде пруда проснулся спящий лотос.

Прежде осеннего ветра облетели одуванчики.

Белизна цапли — от ее перьев.

Белизна рыболовецких огней — от фонарей.

Белизна туберозы — от ее листьев.

Белизна гребешков волн — от моря.

Белизна светильника в буддийском монастыре —

от монахов.

Белизна керамики — от хвороста.

Белизна мрамора — от стародавней династии.

Белизна молнии — от Неба.

Изначальная белизна. Самая ранняя белизна,

роса, прижавшись к губам цветов груши, произносит:

«Вы — самые ранние!»

Поднятая занавеска, обращаясь к лунному свету

на бамбуке, молвит:

«Ты — самый ранний!»

Непогребенные кости, обращаясь к заросшим лесом

горам, глаголят:

«Вы — изначальные!»

Тоска по родному краю, обращаясь к дыму

домашнего очага, пророчит:

«Ты — первозданный!»

Ветер обдувает здание с аркадой.

Я прохожу мимо вереницы арок,

я мал в сравнении с ними. А ветер безгранично широк,

он легонько обвевает,

наполняя все закутки, переходы и дворики здания.

Ветер в городе небольшой. Я иду по улочке,

под светлым ветром, большая рука солнца

ведет мой маленький силуэт домой.

Сводчатый дом с аркадой невысок,

он намного выше меня,

но ниже ветра. Все вещи в городе ниже ветра.

Когда горожане проходят дом с аркадой,

их лица бледнеют, особенно у женщин,

становясь бледнее лотоса,

прозрачнее лунного света и светлее белой орхидеи.

Все старые дома на улице с аркадами.

Колонны домов покрыты многими пятнами,

на них растет мох. Иногда юная девушка сидит рядом

с аркадой,

у прохода, и продает цветы орхидеи с капельками росы.

Однако чаще она, погрузившись в раздумья, смотрит

на прохожих,

на их силуэты, снующие туда-сюда

при свете ослепительного солнца.

Большую часть времени переходы в аркаде пусты.

Город маленький.

Старое солнце клонится к западу,

в этот миг дом с аркадой

кажется еще более опустошенным. Остается лишь ветер,

который легонько задувает все городские уголки,

он еще будет дуть, никто не может запретить ему дуть,

он не может остановиться,

продувает насквозь из одного конца дома с аркадой

в другой, словно бездельник,

в праздности расхаживая туда и сюда

и не оставляя следов.

Ветер в городе небольшой, легкий, он и дом с аркадой —

поддерживающие друг друга живые существа.

Никому нет до них дела, они же носятся

по всему городу как сумасшедшие дети.

Три цапли у воды,

мудрецы у воды,

бумага без написанных на ней слов у воды.

Три цапли, три листа белой бумаги,

еще три прилетели и также сели у воды,

сейчас их шесть, шесть листов, лишенных слов, у воды.

Мудрецы покинули берег, налетел ветер.

Ветер морщинит шесть листов бумаги у воды,

взъерошил перья на шести цаплях.

Я наслаждаюсь этими сумерками в одиночестве.

Южная деревня дала мне лишь шесть белых цапель,

шесть белых листов бумаги у воды

без нанесенных на них слов.

Мне не нужны мудрецы, необходим лишь ветер,

ветер указывает мне на белый цвет цапель в белизне.

Семь фонарей висят

в руках семи ночных прохожих.

Семь фонарей отправились из одной деревни.

Три обращены на юг. Три — на север. Один — на запад.

Те три, что обращены на юг, свернули в другую деревню.

Те три, что обращены на север,

отправились вокруг песчаного берега.

А тот, что обращен на запад,

ушел к далекому побережью моря.

Поднялся ветер,

чумиза на рисовом поле не выдержала

его внезапно навалившейся тяжести,

колоски один за другим выпали в загадочные сумерки.

Перед тем, как рассвело, три фонаря

вернулись из другой деревни,

на высоком песчаном берегу появились светлые пятна.

Желтым засветились три фонаря.

А фонаря, ушедшего на запад, было не видно и не слышно.

Кто-то сказал, что фонарь, ушедший на запад,

ускользнул навсегда.

Тот, ускользнувший фонарь,

обязательно озарит другой мир.

В детстве они гладили мои волосы,

легонько по ним скользя. Когда я вырос,

гладили мой голод и невзгоды,

снова и снова я ощущал их дрожь.

В зрелом возрасте они гладили мое счастье и неудачи.

Я чувствовал, что они уже переполнены

превратностями судьбы.

Эти родные, мозолистые руки!

На ветру, посреди Вселенной,

эти руки больше к ни к чему не смогут прикоснуться.

Они тоскуют по плугу, который вели когда-то, по веревке,

за которую тянули.

Тоскуют по орудиям труда на поле на мысе.

Тоскуют по журчанью воды, лунному свету,

стогам сена и колосьям злаков.

Тоскуют по дому, палочкам для еды, чашкам, кровати,

окну из папье-маше.

Однако все это не относится к ним.

Эти огрубевшие руки уже стали пеплом.

Они запечатлели в моем сердце лишь одно:

боль всей жизни.

Мама сложила новогодние подарки

в бамбуковую корзинку

и отправила меня в дом к бабушке.

В тот год мне исполнилось семь.

За бамбуковой изгородью сада

распустились цветы сурепки.

Въезд в деревню был с запада,

и солнце заходило на западе,

это был самый прекрасный закат,

который мне довелось увидеть.

В тот год я впервые шел один по вечерней дороге,

впервые сам навещал бабушку,

которая жила в нашей деревне,

впервые увидел кроваво-красные цветы бегонии,

впервые разглядел бабушкин шиньон и отсутствие зубов

у дедушки,

впервые прочитал слова парной надписи:

«Цветы распускаются — станешь богатым,

бамбук вырастает — приходит благополучие».

Когда я проходил дедушкину высокую гостиную,

то впервые увидел, как шушукались, головка к головке,

две ласточки на балке.

Глядя на торжественный алтарь предков

в высокой гостиной,

я впервые обнаружил, что биение сердца происходит

от того,

что люди и духи в молчании смотрят друг на друга.

Это — сумерки, которые я скрывал много лет,

только в конце года,

когда показалось, что прошла вечность,

тогда я в конце концов рассказал о них.

Лицо бога очага размыто, он в темноте перед очагом,

в качестве подношений стоят сладости, мандарины

и новогоднее печенье.

С первого дня нового года и до праздника Юаньсяо[245]

я видел, как мать

ранним утром воскуривала благовония

и кланялась богу очага,

я наблюдал украдкой, желая увидеть руки бога очага,

не протянутся ли они из темноты.

Мышка взобралась на алтарь

при тусклом свете лампы. Я увидел, как мышка передней

лапой

провела по краю тарелки с новогодним печеньем,

домашняя кошка

выскочила из темноты. Мышке удалось спастись,

я уверовал в то, что кошка — домашний бог нашего очага.

Однако я не верю, что у бога очага кошачья мордочка,

кошачьи лапы и хвост.

Мама каждый день утром и вечером добавляет масла в

лампу перед очагом,

зажигает благовония.

А кошка дремлет, свернувшись клубком у ее ног.

Я подумал, что у бога очага не было детства,

а у меня оно есть. У бога очага только черное лицо,

спрятанное в темноте, от него пахнет дымом очага.

Свет снизошел верху.

Нужно верить этой земле: боль и любовь

расцветают, словно плоть, бесконечно.

Нужно верить свету, свет снизошел сверху,

он величественно сотворен

из самого нежного и мягкого места нашего тела.

Земля наполняет все сущее — возвышенности и низины,

наполняет вечные боль и любовь,

наполняет свет, выпущенный из темноты —

свет нисходит сверху, очищая все вокруг,

в отрешенности абсолютной чистоты.

Столь далекий и столь близкий,

достаточный, чтобы укрыть весь мир,

свет снизошел сверху, очищая все вокруг,

он превратил землю в источник света.

Иди! Тот свет поведает тебе

об истинном существовании, хотя это лишь один миг.

Иди! Преодоление всех преград

и ухабов — это лестница, ведущая ввысь.

Иди! Те освещенные просторы —

они и есть обетованный край.

Иди! То чистое и священное место

в молчании подготовлено для тебя.

Все миры одинаково безграничны.

В каждый из миров ведет замочная скважина.

Травинка — совершенна, камень — совершенен,

мелькнувший в степи леопард — прекрасен,

паника в глазах оленя совершенна,

все существующее в природе

в раз и навсегда установленном порядке — совершенно.

И голос певца, идущий из глубины сердца,

должен достичь сущего, однако между губами и зубами

существует препятствие, кажется, оно столь мелкое,

легко преодолимое на бескрайнем пути к сближению,

но голос замирает либо меняет направление.

О, нет! В совершенстве всего сущего,

пожалуйста, оставь эти ограничения,

эти единственные преграды:

любовь, которую нельзя вернуть;

смерть, не ведающую жизни;

нечто, что не способно выдать все тайны;

богатство, которым мы можем поделиться, —

оставь только эти дефекты.

Бог — совершенен,

Его появление здесь

означает смерть плоти.

Все, что воплощается здесь, — несовершенно,

есть только кратковременно сущее,

угол дефекта между сущим и Богом —

наше скрытое с Ним родство.

Видна лишь небольшая часть зарослей,

растущий на песке бамбук,

словно благородный человек в эпоху смуты —

тверд и непоколебим.

Густая трава и заросли кустарника на склоне

подняли шум,

однако он угрюм и хладнокровен.

Время оставляет пробоины на телах и предметах,

и только бамбук пребывает в Богом забытой

черной дыре.

В сыром подземелье

его корни рождают безгласные языки пламени,

они безумно кривятся и рвутся,

проходя через песок и камень, упорно идут напролом

во все стороны,

невидимый глаз подземелья зажигает огненное море.

Побеги, вырвавшиеся вырвались

на поверхность земли,

в молчании собирают свет, ветер, дождь,

гром и молнию —

год за годом… целых четыре года.

Внезапно бамбук начинает говорить, его прорывает

энергия, накопленная корнями,

двигает стебель бамбука,

коленца его одно за другим лезут наверх,

яростно ринулись к небу.

Он уже не знает препятствий,

переполняем уверенностью,

вытягивает ветви и листья, показывает свою мощь

возвышенности.

Голос доносится с далекой возвышенности —

смутный, неясный, как в тумане, он контрастирует

с густой толпой людей,

серебристо-белый, словно свет зари за облаками.

Процокал белый конь, чей силуэт —

эхо мудрецов из древних городов.

Поэзия — на возвышенности, она появляется,

словно Гуаньинь[247] в облаках,

в руках ее ваза из белого фарфора, веточка ивы

и благодатный дождь —

наряд богини из мириад миров,

вся боль земли, слезы и стенания

проходят через ее нервные волокна.

Она чинная видом, но улыбается,

внимательно наблюдает за страстями, борьбой

и мольбами людей, —

богиню никогда не коснулись тяжкие испытания.

Улыбкой она шлет утешение,

тонкие пальцы проливают благодатный дождь,

и все стенания успокаиваются,

умы, измученные лихорадкой, обретают успокоение.

Если намереваешься схватить его,

не стоит использовать клетку,

и не надо полагаться на силу многих людей:

необходимо лишь постараться, использовать сердце,

замирающее

от ужаса или счастья.

Он появляется из воздуха и быстро исчезает,

словно хлопок, словно пух, словно туман, словно ветер,

иногда он как меч, как стрела, холодно блестит,

принося жертвенный дождь и ветер, пахнущий кровью.

Его устами в глубину человеческих сердец

вбиваются гвозди, заставляя чувствовать дурман

и сладость,

разбитые на куски горы, и реки, прекрасные, как цветы,

ветер, дующий на восток, внезапно дует на запад,

совесть, съеденная псами, воскрешает в газетах,

исчезнувшая любовь возвращается к жизни.

Эх, да он — всего лишь проститутка, которой пользуются,

как можно возлагать надежды на его честность

и стойкость,

на его пылкость, мягкость и ярость —

все они слуги всемогущего государя.

Что до истины, то я больше доверяю этим рукам,

сплетающимся узорам на коже, температуре тела и пульсу.

Тело вернее всего

передает мое терпение и любовь к жизни.

Как далеко от тебя мое сердце из плоти и крови?

Тук-тук! — это звук моего сердца.

Столкнувшись лицом к лицу, нужно догонять

беседующих там спокойных мудрецов.

Я живу в ненадежном месте, связанный повседневными

заботами,

в мирской суете, в темноте и тленности.

Я знаю о твоем существовании: свет и простор

между мной и поэзией, за тысячами гор и рек.

Я слышал твой зов, за тысячами гор и рек

он чистый и глубокий, как свет на возвышенности.

Ты хочешь, чтобы я следовал за ритмом,

рождающимся между мной и поэзией, на холсте бумаги.

(этот год только наступил, тихо спустившись мне)

Прояснились черты моего лица,

затесавшиеся в толпу людей,

они стали более мягкими, соблюдают почтительность,

страсть, с которой прежде я предавался забавам —

пирам, веселью, борьбе, любви, —

я возвратил миру.

Как страшно прошлое! А сейчас я влюбился в одиночество,

мои руки полюбили труд,

на этом столе из красного дерева написаны далекие стихи.

Как и все люди, я должен терпеть до срока:

смог отравляет воздух, сдавливает горло,

но в темноте, под карандашом, слова открывают

потусторонний свет, который охватывает тьму.

Здесь существует моя плоть, — больше, чем прежде,

я люблю эти горы и реки, этот лес

и эту несовершенную тебя.

Я научился прощать молча,

признавать ущербность луны в ночи, —

сей знак бурной молодости и любви

я подарю незнакомому юноше.

Этот год только наступил, при помощи написанных слов

из многочисленных лиц мое лицо

ясно выделяется — на него спустился свет мира.

Строка стихотворения снизошла ко мне, и я увидел,

что она вся источает свет, —

сноп света прибыл из совершенно нового мира,

осветил меня, позволил мне выбраться из грязи,

время уже, казалось, вынуло кости из моих мускулов.

Я все так же вдохновлен: я люблю!

Я могу использовать свое увядание

— и любить тебя?

Я могу использовать свое долготерпение

— и восхищаться?

Я люблю!

Если утреннее солнце — я люблю!

Если свежие овощи и фрукты — я люблю!

Если вижу подобное старение — я люблю!

Одна стихотворная строчка источает свет,

Если она сделана из обыденности, я ее люблю!

Рильке, Цветаева, Целан!

Их песни отворачиваются от сильной боли,

звучат в вышине, поднимаются за предел —

и остаются неподвижными

в том, полном невзгод двадцатом веке.

Их песни застыли на бумаге, вызывая восторг

и вдохновение.

Их песни — отзвуки внутренней реки,

вьются и петляют между камнями.

Более всего я проникся к Цветаевой,

в ее судьбе и стихах русский ветер со снегом;

между чаепитиями удушающие путы;

казарма в месте ее ссылки не может подавить

свободу поэта;

над горизонтом ее страданий поднимается гора,

на своих плечах она несет гору песен.

Между мною и ними полстолетия гигантских перемен

и житейских бурь,

но я по-прежнему внимаю их глубоким и чистым голосам.

Я чутко вслушиваюсь сердцем,

хотя мы разделены болью различных наций,

языком и повседневностью, которых не переступить.

Ты расцветаешь пышным цветом,

пчелы и ветер кружатся вокруг тебя,

они легко касаются лепестков, приходят и вновь исчезают,

у них нет сердца, как можно ожидать от них верности?

Ты расцветаешь, а я еще не проснулся,

я не проснулся, а ты все так же избегаешь меня.

Я не знал о твоей боли:

твоя красота расцвела — но скоро поблекла.

Небо усеяно звездами: яркими, загадочными,

отделенными от нас миллионами световых лет

в кромешной темноте. Осознав это,

мы откроем глаза, и звезды промелькнут как молнии.

После бури в ущелье раздается щебет птиц

с высоких верхушек деревьев,

их сердца смелые и чистые, их песни

принесли небесную лазурь с далекого небосклона.

Гремят раскаты грома, и деревья содрогались под ветром,

небо и земля как будто подчинились жестокости урагана,

окутанные темнотой, — но сердце леса

по-прежнему упорно бьется —

его скорбно молчащее пламя, как подземная магма,

не прерывает горения.

Шторм ревет, командуя могучим войском,

провозглашая свое господство над ущельем,

но внезапно щебет птиц, звонкий, переливающийся,

возвращает ущелье синему небу.

Среди многих нот самая мрачная —

трусость. Среди цветущих веток

или нарядно одетых женщин

самая неказистая всегда позади,

люди оттесняют ее на задний план,

словно она символ несчастья.

Среди всех голосов самый искренний тот,

которому вторит не слюна,

а слезы.

Этот мир уже привык к забвению,

все истекшее время

он снова собирает через единственную рану.

Из ила и песка рождаются золото и соль мира.

Мои враги, мои друзья,

возвратившиеся и снова покинувшие меня любимые,

любите меня! Или я вам уже надоел?

Вы не стали дальше или ближе.

Душа восходит, сердце опускается ниже,

этого пространства достаточно,

чтобы вместить любого из нас.

Это — точка во времени.

Люди, а не правитель

поставили межевой знак для времени,

отсюда времени некуда отступать.

Это — грань перехода, миг пробуждающихся

воспоминаний,

не важно, было прошлое блистательным либо тусклым

в будущем — все новое.

С Новым годом, с Новым годом!

Для молодых людей это всего лишь

причал во времени, они покивают

и отправятся в новое плавание.

Он — гигантское молчание, его бытие

очевидно и несомненно.

Его форма, голос и мимика еще не проявлены.

Я только на полпути,

как я мог дать ему имя?

Когда-то я его видел, но это было лишь мгновение,

Когда-то я его почувствовал, моя душа переполнялась

его ароматом.

Он настолько огромный, что душа не может

вместить его.

Сноп его лучей почти ослепил меня, —

заставил мою душу радоваться и пребывать в покое.

Во тьме он подарил мне речь и стихи.

Не надо в зарослях цветов что-то искать,

не стоит находить подтверждение в почках на ветках,

не нужно под зонтом расспрашивать дождь.

Тш-ш-ш!.. Выгляни в окно,

и ты поймешь: весна пришла!

Эх, нет-нет-нет, это слишком распространено,

нужно подняться пораньше, когда воздух еще

пронзающе холоден,

прогуляться вокруг дома, получая своего рода урок,

Черная туча набежала, скрывая свое лицо,

над моей головой жужжание, — это пчелы, на дереве?

Или плодовые мушки? Их целая толпа,

они такие маленькие! Такие торжественные!

Как облако, но без формы,

как пожар, но без пламени.

Ни к чему изучать этих насекомых.

Их количество означает торжественную встречу,

если встреча не торжественная, то этого недостаточно,

чтобы прояснить вопрос о ее приходе.

С этого момента я твердо верю: весна пришла!

Попутно отмечу: дерево перед моим домом —

то ли драконтомелум, то ли корица.

Бывают такие часы — чересчур ненадежные, скажем,

поздним вечером,

в клетке непроглядной тьмы со всех сторон —

хорошо укрепленные стены,

плотно сомкнутые, между камнями не остается

ни щелочки,

они стоят так плотно, что давят, не позволяя

свободно дышать.

В безумии удушья борешься из последних сил,

пытаясь прорваться из окружения,

мозг — раскаленный двигатель,

рождающий фантасмагорические мысли.

А когда подступает утро,

мир становится намного яснее и проще, чем ночью.

Монстры из сновидений уже не мучают,

предметы возвращаются на свои места,

всесущее получает избавление.

Каждый спокойно растет,

даже самые малые вещи при свете не нуждаются в опоре,

все становится яснее ясного во времени и пространстве.

Земля плодородна, все имеет свои законы,

на море вздымаются волны, а потом успокаиваются.

Деревья ли высотой до неба либо крохотные травинки,

киты, слоны, гепарды, муравьи, —

волна за волной, река жизни течет, не прерываясь,

звезды над всем,

многочисленные и молчаливые, —

никогда прежде я не писал про этот миг

духовного единения.

Камень человеческого «Я» твердый и заостренный,

он всегда под рукой, он ограничивает душу,

строит развалины из праха.

В тихой мрачности хора — порядок всего сущего,

в хоре бытия мое «Я» очень упорно —

но это всего лишь фальшивая нота,

мой внутренний крик словно вихрь кружащейся пыли, —

однако все в конце концов обретает умиротворение.

Я искал все, что подобно птицам:

небольшая головка, выгнутый клювик,

Лапки с острыми коготками и прекрасные крылья.

Все, что подобно птицам, — поет высоко и печально.

Я искал все, что подобно людям:

Стоя, снуют туда-сюда, с чем-то в руках,

Бормочущие с собой, их говор — лесу неведом.

И все, что подобно людям, стремится на высотки.

Вместо деревень города.

Кладбища стали заводами.

Низменное — высоким.

Галдящим — безмолвное.

И не ясно, все так же звучащий во тьме

мой крик, механически или —

пропащей душой испускаю.

Бесчисленные мертвецы просторных кладбищ,

склонившись каждый

над конвейером своим, трудяги

из отнятого гнева и тоски

одежду производят и ботинки.

Все это ты и носишь на себе.

Мы в огне и пепле.

Тени пляшут по земле.

И луна то гаснет, то горит,

Как пузырь парит.

Смерть, жужжа во тьме,

Нас ужалит.

И на коже волдырь горит

Красным могильным камнем.

В мире всякий зажженный свет

Умножает мучительность мрака.

Все больше на телеэкранах

И меньше в небесах любуются луной,

И ей не стать прекрасной героиней,

Ведь не умеет плакать, лгать, любить.

Все больше незамужних,

Но не так они невинны и не столь

одиноки. Их партнер —

гигантский фаллос города,

У ложа лунный свет всего лишь эякулят,

что утром будет смыт. Когда же мы

В постели, за вычетом касаний плоти,

все ночи как всегда пусты.

И небеса не создадут уже

бессмертных и немых кумиров,

и муха на лике ледяном города

от чиха нервного очнется,

и днями мерно мусоровоз,

сердцебиенью вторя,

вывозит в крематорий нашу плоть;

а мы в нем кондиционер устроим.

Ты — Богом посланная мне весть,

Так я для матери своей был Богом посланною вестью.

Тебе лишь по душе, когда в своих руках тебя читаю,

Пусть столько глаз в тебя пыталось заглянуть.

Благодаря тебе мне Бог напишет весть еще одну —

То наше чадо.

Лишь покидая мир, все эти письма ты вернешь Ему

с признательностью —

В тот день десятки тысяч ног и на меня

наложат тяжкие почтовые печати,

но лишь печать, что ты на лбу запечатлеешь,

Лишь та имеет силу.

Родник был одинок,

неведомо ему

его родство с далеким морем.

Усталый путник на водной глади

заметил отражение свое,

к нему устами прикоснулся.

И стрекоза — оставила потомство.

Затем увяли неведомые дикие цветы,

в пустынной тине

хрустнуло яйцо.

Тишь белоснежная укрыла желтый птичий крик,

Нежданно вместе хлынули.

Мой удел — листву опавшую качать —

До состоянья полной чистоты,

и отраженья облаков — моя награда.

А ветхий небосвод сродни со мной

не в силах век заплаканных сомкнуть и слез не лить,

на угасанье глядя.

Хочу у Бога попросить

за нас молиться,

Ему во всем бы угождал.

Не будет голода, и жертв не будет.

В дождливый день

Я веткою сухою стать желал.

Тихонько тлел бы внутренним огнем,

Землею становясь, как в детстве

перед очагом глубоким.

Тогда я с силой пепел раздувал.

От дыма слез полны глаза,

И вслед за этим аромат приходит.

Все время спишь,

Во сне так безмятежна.

Во сне ты учишься смеяться,

И ручки учатся — держаться.

А вечером, когда возьмешься за меня

И нам покажешь глазки

Свои большие в ресничках длинных,

Я буду без конца гадать, когда же стройной станешь ты.

Уж колыбель сама тебя качает.

Тебе приснится: дед, тебя обняв, идет и

Объявляет остановки, еще передают — твой плач,

И лишь тебя уложат — ты затихнешь.

Грудь матери — лишь остановка для тебя,

и ртом прижалась к левой ты груди,

стою я рядом, как другая грудь,

Кажусь таким огромным.

Вот наконец тебя я на руки беру,

похлопав по спине, чтоб облегчить твой выдох.

В родильном доме, прежде чем узнать твой крик,

Я от волненья воздух выдыхал.

Ночь так тиха, а ты с «руками вверх»

продолжишь крепко спать, и мама сладко спит.

Казалось бы, недавно непростую схватку

Я только что окончил: за мной победа!

Лишь ведомо погибшим в расцвете сил —

Их молодость прошла, изъян стиха весь в том,

Что в строчках от бича следы зарубцевались.

Когда подписан он, и в летний день

прочитан был на выдохе одном, все слушающие вдалеке,

В хлысте им виделась копченая сосиска.

Жаль, что змеей не стал, веревкой вдоль карниза

свободно повисает, и только

На веревке той для записи событий

Узелки, как встарь, однако же немы как занавеска.

При свете кто-то декламирует стихи за шторой,

Гневным бормотаньем полон рот.

Вот дивно! Будь танком созданы стихи,

шедевром стать могли бы, вобрав костей и крови глубину.

Теперь лишь в темноте ночной сквозь щель в стекле

Сочится яд и прыскает в глаза.

Настенные часы идут, и в мерном храпе

Индейка жареная снится им.

Там у линии горизонта жгут опавшие листья,

И пламя на миг озарит горизонт.

А здесь листву сметают в груды,

Которые повыше будут деревьев и домов.

Сжигать их

Так опасно. Огонь опасен!

А люди, как листва, во тьме спадают на постели.

Над кровлями — птичьи крики,

А под вином — бесцветный прах.

Что до тебя, твой был уход —

Как будто искры улетавшие, собравшись, вновь разожгли

огонь.

Там, где парит журавль

И река перпендикулярна суше.

Там, где живут первобытные племена и птицы.

Скала и дух похожи

высеченным ликом:

Лестницы в небеса здесь не сыщешь.

На траве желтые перышки чуть дрожат.

Узорчатый иероглиф

как ящерица извит. На скале отвесной

Остался лишь поэт безмолвный.

Солнце — словно рыбой из недр земли

Выпущенный пузырь несокрушимый.

Во дворике храма увидел кота

С усами Падмасамбхавы.

Он сверху на стене как тайный знак буддийский,

А за спиной лишь горы и закат.

Равнинная река Бух-гол так вьется,

словно хвост пятнистый.

В одеждах красных девушка семь раз обходит пагоду,

А я у ветхих стен остановил шаги,

меж оголенных веток воробьи

все разом замерли

в тот миг, когда с котом мы встретились глазами,

Меж нами только снег белее лотоса летел.

Кто-то закрыл мозаикой Аполлона

Из страха, что фаллос его способен выпустить стрелы.

Кто-то мозаикой скрыл лицо в увечьях,

Боясь, что откроются раны и кровь просочится.

Льва в зоопарке скрыли мозаикой,

Вольеры — совсем как руины.

И нищенские лачуги — тоже мозаика,

И рамы дверные дрожат.

И солнце закрыли мозаикой,

Пока петух не проснулся.

И ноги пророка в мозаике, чтобы

Для этой страны сэкономить обувь.

И все пещеры земли скрыли мозаикой,

боясь чьих-то глаз и боясь

змея нагого —

И сам ужас мозаикой скрыли.

За окном так гулко, в комнате тихо,

И в горле твоем уже движется отсеченный зачин:

я хожу взад-вперед от окна к стене,

как же мне доверять этой зиме…

Оттого, что не в силах укрыть нагих,

Оттого, что земля — производное от раскрытого словаря,

Ибо слово отвергает смысл,

А те, кто подслушал, не смог запомнить немых пророчеств.

Сомнения во мне: как слабой плоти

вместить к тебе огромный мой порыв.

Мне только кажется, что с первым криком «мама»

Услышала я от тебя ответ.

Мне только кажется, когда в ночи не спишь ты,

Я стану малой точкой света в уголке,

Пусть даже сочтено за дерзость будет,

но я тихонько сяду близ тебя

и не издам ни звука.

Ранним утром встающим мести снег,

Матерям у постели смертельно больных,

Скалолазам, узревшим мудрость меж бабочки крыл,

скитальцам, вдруг вспомнившим циня родимый напев.

Зимою при рубке деревьев — нужен еще один,

кто бы натягивал трос,

надобно несравненное мастерство, чтобы

деревья одни в челн превратить,

а другие наполнить пищей, прахом, водой.

И убийце, подкупленному от избытка средств,

даже его вдруг охватит сомненье, словно любовь.

И тому, кто читает стихи, увлекаем поэта порывом.

Каждый на ощупь в собственной тьме ищет

светильник мира.

Опуская руку в мешок — гусеницы боишься,

Опуская руку в воду — боишься колючих рыб,

В ночь опуская руки — боишься

Неведомого всего: боюсь коснуться всего нежданного.

И не коснуться того, что так ждала.

Среди толпы покойней всех,

За исключеньем дня рождения, мой рейс всегда неточен,

Проносятся, как ветер, поезда,

И лишь ее не сдует.

В путь дальний отправляясь, нельзя о времени жалеть.

Амнистия судьбы — взаимный взгляд, друг к другу

обращенный.

Я в поезде чуть дольше постою —

Ее лицо вполоборота обращено к путям.

Вдруг вспомнились мне сумерки у Джомолунгмы

миллиарды лет в величии пустынных склонов,

где скалы источают слабость, страх и ветхость,

стою под небом я,

неслышно гусь летит за облака,

Но все его томленье смогла я различить.

Здесь говорят: дай волю барсам из своей груди…

Тайком смеюсь: тогда, наверное, вино пускает стрелы…

На ханьском языке играем в пальцы[253],

а кровь уже к пиале подошла,

На полпути звонок из мест других, и кровь уж потекла

к подножию гор,

Сын взрослый разливает всем напиток винный,

и никому не научить его напеву «Лимухо».

Он держит чайник для вина как кольт.

Кровь потекла в колодец третий[254], что внутри меня,

Мой кончик языка весь в иглах, народность

и переносит реки и татуировки,

хочу просить их у одной горы,

послушать пенье птиц, зверей, хмельные речи

сосны архатов[255],

что, кажется, вполне сопоставимы с невнятицей их

нынешних речей.

Кровь до земли стекла, и каждый взялся за телефон,

тут никого никто не понимал, и вся гора

свирепо задрожала,

кровь захлестнула горло,

И барсы стаей вырвались на волю наконец —

донесся звук!

Отсюда до города S далеко ли?

С расчетом времени:

На скором поезде — два с половиной часа,

В плацкарте — четыре,

А если верхом, то с неделю езды.

Пешком — до весны доберешься.

На полпути — заснеженные просторы, утомленные кони,

А если же кто-то вина пригласит испить…

Прошу, не проходи через храмы!

Кстати! — и ветер порой замирает, чтоб счесть,

Какой он за сутки смог путь одолеть.

Сорви цветок любимый,

Дивные мечты ты в книгу запиши,

Оливок цвета есть речной поток, слыхала от людей,

С тобой сближаюсь, расстаюсь с тобой —

все это следуя лишь внутреннему чувству.

Довольно сказок,

Я не стану больше непостижимых техник изучать,

Одних лишь чар вовеки не оставлю:

Когда с другой ты — пастью барса становлюсь,

На трудных перепутьях — я оазис,

Когда тебя захлестывает шум — молчаньем буду я.

Когда же ты — это ты, я — это я…

Она придумала настоящую любовь,

Кольцо, цветы и влажный поцелуй

и ужин при свечах,

и тень его колеблется при смехе,

рыданья так сильны — в ночи подняли спящих.

И вновь мечтой охвачена.

Молчат,

лишь всхлипы редкие.

В Юннани каждый знает три наречья:

Одним возможно облака в любую форму

криком обратить,

Еще одно всем, кто заблудится, грибами путь укажет,

Еще одно слона остановить под листьями банана сможет,

отвести к колодцу,

в колодце виден — павлиний сизый хохолок.

Давным-давно у старосты деревни иные звуки услыхала:

спиной к созвездьям танцевал босой,

все дальше-дальше ель и горечавка,

и ледники от голосов проснулись

и вылились в забытый говор — Цзиньшацзян река[256].

Неведом никому, но много тех, кто неотступно с нею.

Первая ночь в Урумчи, пьяный уйгур на земле,

Он пал на моем пути, словно безмолвное время.

Теперь уже нет тоски такой по северу

и бесприютства нет. Здесь, с разницею в два часа,

отец, мне нужно время сократить,

отсечь мои фантазии о юге,

ведь я тогда вслед за мужчиною ушла в холодный край

у моря,

А ты не знал.

О, город Урумчи, вознесшийся на юности твоей!

В года, когда ты силен, весел был, от тысячи стаканов

не хмелел,

он помнит, как внезапно пыл остыл твой,

тогда еще друг друга знать мы не могли, но ты молитва

за меня из прошлой жизни,

Я дальше от тебя на тридцать лет,

я прах остывшей ярости твоей.

Мог знать ли ты, как сложно дочь растить?

Пока на улице Урумчи кусок разорванной баранины[257]

готовилась вкусить,

Немолодой мужчина мне поведал все свои печали,

недвижим взгляд его, и я молчу.

Отец, Иртыш[258] вниз по теченью унесет

судьбы кочующих всех одного за другим.

Я, как и ты, избыток ненависти и любви на берегу

не оставляю.

С годами становлюсь все дальше я,

теперь способна уцелевшей памятью своей

о городе одном поведать это:

тот город, словно отрезвевший тип,

тот город — женщина, вынесшая роды,

он, точно время, в нас глядящее насквозь,

И чтоб ко мне твое приблизить лето,

В Урумчи ночная тьма всегда запаздывает где-то.

Мне обещающие рядом быть мужчины

теряются на полпути,

Все молча женщины, идущие к другим,

нежданно приходят.

Отказываюсь верить я словам, шагам я только верю.

Млечный путь далекий — в объятья чьи-то космос

заключен.

Вода в бутылке вдруг умножится до моря,

Ведь здесь на суше говорят, что все едины воды.

Как жалко резать мякоть яркую твою,

Ведь в каждой дольке к солнцу скрыта страсть,

Мой нож уж занесен —

Вот так любовь проходит.

В иной провинции тружусь, сменил наречье

на северный путунхуа.

Не раз уже твердят, что молчалив —

с трудом разговоришь.

В апреля день седьмой я нес вино в руке,

копируя покинутого Ли Сюньхуа,

В Лоху чихают, кашляют в жару.

Кузена заразили. На уколы и лекарства он жалеет денег.

Вослед Ли Бо: наверх взгляну — луной любуюсь,

взгляд опущу — и вспомню Ванцзяао[259].

А здесь в Цзянху барак как тощий плетень,

Семи-восьми провинций здесь живет народ.

Семь-восемь диалектов: «камень, ножницы, бумага».

Семь-восемь видов вин: 38°, 43°, 54°.

Примерно семь пудов тоски от запада к востоку.

И комаров на каждом

Тоже семь.

Год на исходе, большого холода сезон. Кузен

под гуандунскими дождями мокнет.

Достигнет ветер улиц Наньдунлу, Цзефанлу и Баоаньлу,

Высотки Ди ван да ша[260] 69 этажа

383 метров.

Я не на стройке — я в бараке,

Дождь.

Передышка.

Плотник, пол мужской, тридцать лет,

поглаживаю старое полено, совсем не как Лю Юн[261]

в минуты скуки

ласкал

перила красных и черных теремов[262].

На третьем этаже девица милее всех, что много лет назад

я замуж взять хотел.

Рукопожатья были. Были слезы, и недосказанность была.

В стихах мотива «Юйшуан»[263]:

ее вознес я до эпохи Сун.

Звоню я Лю Седьмому.

Брат Седьмой, брат Седьмой,

всякий раз во время зимних дождей

все чаще руки плотника тянутся к сунским стихам,

древним чувствам

трудно противиться.

Слива цинмэй, бамбуковая лошадь[264] и старое полено

в себе все так же аромат хранит,

но сколько б ни минуло лет,

на нем не будет ни ветвей, ни листьев,

Ни цветов.

На стройке температура на три градуса выше тела,

под кожей — реки пота с солью

уносят

жару.

Духота

ключи «огонь». Восемь внешних черт, а всего двенадцать —

собранных вместе[265],

и только своим потом

погасим его.

Пот с примесью соли,

дождь такой прохладный.

Завтра яркого солнца я не желаю.

Завтра ясного дня не желаю.

Завтрашний день будет жарче.

С горячей сковороды и муравьи бегут. Сталь. Бетон. Солнце.

Из них двоим надо держаться.

Держаться — что значит у отца кузена, дяди моего,

раковые клетки замедляют рост.

Наша скорость в обмен на их замедление.

Наша скорость стимулирует рынок,

и вдруг на лесах кто-то один —

сво

бодно

падающее

тело,

Вес придает ускорение

9,8 м/сек.

В детстве надо было опустить далекие высокие облака,

белую

вату, что укрывает яровую пшеницу

Времени с дров охапку. Мать вычерпала до дна колодец.

В детстве вырос лишь больше метра, уже пора

на кунжутное поле в десять му[266].

Будущий путь на билете возникает.

Белые облака на синем небе растут.

Хлопок, который никто не срывает.

Детство. Непоседлив. Быстрее, чем поезд идущий.

В детстве. Молчалив. Во сне говорил. Камень на сердце.

Скатился.

Из детства. Запомнил матери слова, колодец,

выкопан глубоко.

Затаенное горе.

Он в нерешительности медлил отправиться

с маркой почтовой домой,

лишь написал письмо:

шестьсот шестьдесят второй маршрут,

на магистрали Баолу сбил его,

Завод электроники Дагуанмин должен ему зарплату,

Город Наньчжэнь его полумесяцем

Порезал.

Шестьсот шестьдесят второй автобус —

в шестьсот шестьдесят второй раз,

нет ни начальной, ни конечной остановки

через промзону Лоцзу, городок Шиянь, гольф-площадку,

школы и университет.

Стройка Лоцзу набирает трудяг

на площадке, сельский паренек

сбит шестьсот шестьдесят вторым маршрутом.

Небо вдруг потемнело. Золото на земле,

и некому подобрать.

Шестьсот шестьдесят второй маршрут неуязвим

Шестьсот шестьдесят второй не перевозит риса

Шестьсот шестьдесят второй не возит гаолян

Шестьсот шестьдесят второй, оставив людей с десяток,

уехал.

Я как тот сбитый нищий, очнулся только.

Вот уж точно людское равнодушье.

И не уверен я, луна

покроет инеем чахотку

Или посыплет раны солью.

От одного до десяти, от десяти до ста, от ста до тысячи.

Тысяча персика цветов,

пионов тысяча

и зимней сливы тысяча цветов.

Как они прекрасны!

Бутонов тысяча из родных краев раскрылись и у завода.

Счет с секунд на минуты, с минут на часы,

за январем февраль, от февраля до марта,

от начала весны до осеннего равноденствия,

а там и до первого инея,

цветы от почек и до увяданья

первый день.

Этой ночью вдвойне светло на производстве.

Первый блеск от света ламп всех тех,

кто допоздна остался,

А другой — начальника зловещий взора блеск,

но ни один из них не очернит зеленой формы

наших девушек.

На карточках рабочих два аромата,

один — то свежесть наших девушек,

другой — то темный пот труда.

В день зарплаты, заводик в десять му,

кунжут раскрыл цветы на десять му,

На десять му благоуханья

кто унесет с собой?

Идешь вперед, на всем пути

Зеленые рукава, зеленые рукава взлетают.

С картины девушки сошли.

По лунному календарю, нет ни пылинки,

приход весны — какая чистота!

На улице той лотос по фамилии Сюй,

поступь легка, легче весеннего ветерка,

длинная ножка,

вырастила прозрачная вода безупречно белым,

Будто явился после первых весенних лучей.

Время: две тысячи первый год

Место: район Баоань

Событие: некто по фамилии Го, на улице Юйлань

Еще шаг

Схватил клубень лотосового корня:

в воде на нем кувшинка лотоса росла.

Стебель сломался, я напуган,

Покачивается.

Речная вода, уловив момент,

вспять унесла семнадцать лет.

Цзиньшу укачивает,

Шаньмин укачивает,

и Баоань[287] тоже укачивает.

Я выдумал лотоса цветы,

и листья лотоса,

и корень,

и всем им дал фамилию Сюй.

В твоей улыбке лотосы раскрылись,

На лодке я пустился в путь к тебе.

А платье на тебе, что волны с мелкой рябью,

И я переправляюсь, я плыву.

Все звуки сладки как вино из риса,

И море в ожидании весны уж на сносях.

Гор очертания станут твоему подобны,

Сгустились из равнины беспредельной.

Все думы вмиг из черных стали золотыми,

Так где же камни, принесенные Цзин Вэй[288],

Вот предо мной твоих грудей агаты,

И вот уже миную Линдинъян[289].

В дыхании нашем — лотосов первозданность.

В наших душах далекая бесконечность.

С щебетанием утренних птиц,

Со звуками ветра — ты сердце свое сожги

и вступи в нирвану.

Земля и небо в сиянии слепящем.

И на свете этом лишь наши нагие тела,

И твой голос, твой крик

Словно в космосе эхо.

Путь окроплен твоею женской кровью,

Она цветами алыми раскрылась для меня.

И каждый раз, когда в тебя я проникаю,

Я словно бы пират-кладоискатель.

Моя ладья неспешно огибает ущелья,

Мое дыхание овевает

Все волны и изгибы тела твоего.

До чего пьяняще, когда мой дух

вдруг заиграет во все отверстия твои[291]

— все постепенно засияет,

— и все со временем наполнит аромат.

Глина, лед, ущелья,

Сырая возрожденная земля.

В этой мирской пыли

В наших с тобой слезах

Рокот вод морских

И необъятность погруженья.

И вновь,

И вновь,

мои уста

твоей касаются груди,

и словно несмышленое дитя,

приникшее к груди, я засыпаю.

Сквозь крон верхушки солнечная рябь скользит.

Во снах весенних[292] дровосеком стал,

Тебя я обнял как охапку дров,

готовлю рисовый отвар и эликсир весенний своей души.

Мне мир отрезал все пути к возврату,

и лишь возможно ждать в горах весенних,

Пока в который раз распустятся цветы,

и снова дождь придет.

Так нежно ветер тронул волосы мои,

Сияние ярче блеска ясных звезд.

Теперь осталось лишь веревку свить,

чтобы висеть в петле.

Я в ожидании подался весь вперед,

и губы, приоткрытые слегка.

Когда же молния скорее возвестит

Грозы весенней первый гул.

Поздний звонок как поток захлестнул

узкий разъем проводов телефонных,

ущелье Санься[293] прервало

твой естественный месячный цикл.

И мать-земля взялась тебя

просватать на берег Южно-Китайского моря,

Посулив большие дома и деньги,

прельстив тебя этим немало.

При лунном свете грудь полна соблазна,

Ворочаешься ты, никак не спится скованной душе.

Ведь форма для чеканки денег

сдавит плоть твою, оборотив ее в одну лишь похоть.

Так, может быть, пока ночная мгла воде подобна,

в пруд броситься и в лотос обратиться?

Но будут ли в воде прожорливые рыбы,

что в листьях лотоса охотно порезвятся?

Я вырезал его из бумаги

И наклеил у изголовья постели —

Это из недр памяти вырвался тигр,

Ночью кромешной вновь рвется в леса.

У совы я взял зоркое зренье,

Чтобы во мраке узреть, как сражаются дикие звери.

Их резвые игры в дебрях

до чего безмятежны.

Тигр лишь тихо ступал,

Рык тигриный заглушали низкие речи.

В бесчеловечном мире людском

Живущие — что безжалостные кинжалы.

Воспоминания обостряют боль,

И тигр у софоры роняет слезы так,

что шум листвы меня окутал,

В осенний хаос возвращая.