Между Марсом и Юпитером

2

Тем временем профессор вынул из портфеля свои записи, разложил их на кафедре и начал:

— Друзья, любители науки! Тема моего доклада — это некоторые выводы по материалам, доставленным года два назад экспедицией, изучавшей планетоид Цереру.

Из журналов и брошюр большинству слушателей, надо полагать, известно, что уже первая группа отважных космонавтов, достигшая Цереры, сразу натолкнулась (теперь уже можно сказать, что это не было неожиданностью) на остатки какой-то культуры.

Эта культура, как вам также известно, поразительно сходна с нашей, человеческой культурой. Правда, мы имеем дело с развалинами и с полным отсутствием какой-либо жизни, но сами эти развалины бесспорно являются следами такого преобразования природы, которое можно объяснить только сознательной деятельностью существ, мыслящих подобно нам.

Последующие экспедиции привезли с собой большое количество предметов, которые мы могли бы, придерживаясь обычной археологической терминологии, назвать материальными памятниками этой культуры. Они в очень хаотическом, фрагментарном состоянии, да это и не удивительно, если иметь в виду ту космическую катастрофу, которая там в свое время произошла. Я подчеркиваю — произошла; сейчас уже нет необходимости говорить неопределенно: возможно, произошла.

Чтобы лучше понять дальнейшее изложение, разрешите мне предварительно сделать небольшой экскурс в область истории астрономии.

Итальянский профессор математики и директор обсерватории Пиацци, изучавший философию и теологию, в первый день XIX века, то есть 1 января 1801 года, заметил в созвездии Тельца маленькую, не видимую простым глазом звезду восьмой величины, имевшую по отношению к неподвижным звездам собственное движение, иными словами, оказавшуюся планетой.

Пиацци наблюдал звезду несколько недель, потом заболел. Когда он спустя полгода возобновил свои наблюдения, звезда исчезла. Не следует упрекать Пиацци за утерю звезды. Напомним, что ее можно было видеть только в телескоп и что звезд такой величины на небе круглым счетом сорок тысяч.

Гаусс, молодой математик из города Геттингена, помог Пиацци и при помощи оригинального метода установил, куда звезда должна была переместиться. Так посчастливилось снова найти эту иголку в стоге сена, и теперь ей уже не удалось больше убежать. Это была первая из малых планет, или астероидов, или планетоидов. Ее назвали Церера, по традиции того времени — называть небесные тела именами, взятыми из греческой мифологии.

За Церерой последовали ее «родственники»: Паллада (в 1802 году), Юнона (в 1804 году), Веста (в 1807 году). Затем наступил перерыв почти на сорок лет. Один немецкий почтовый служащий по фамилии Генке (не смешивать с Энке, тоже астрономом), на досуге занимавшийся астрономией, нашел еще две малые планеты самым простым способом. Он направлял подзорную трубу на определенный участок небесного свода, наносил на карту все светящиеся точечки, которые он там видел, затем переходил к другому участку, к третьему и так дальше. Время от времени он возвращался к уже просмотренным участкам в надежде найти там какую-либо звезду, которой раньше не было. В течение пятнадцати лет эта его надежда осуществилась лишь дважды. (Это цитата из одной старой, изданной в середине XX столетия популярной книжки по астрономии.)

Начиная с середины XIX столетия, в течение продолжительного времени не проходило ни одного года, чтобы не открывали какого-либо нового планетоида. К середине XX века число зарегистрированных и каталогизированных малых планет уже достигло полутора тысяч.

Наиболее крупным из них иногда давали еще названия, но их обилие вынуждало в общем ограничиваться лишь нумерацией. Астрономы в известной мере пресытились ими. Не то, чтобы они устали изучать само явление, но им надоело хранить это многочисленное, можно сказать, стадо блох, держать их на учете, чтобы какая-нибудь найденная звезда снова не потерялась, как это, впрочем, много раз бывало.

Ольберс, медик и астроном, нашедший вторую из этих маленьких планет в марте 1802 года, пришел к мысли, что они могут быть обломками одного большого небесного тела, что когда-то давно произошла какая-то катастрофа, одна из планет разрушилась и куски ее по общеизвестным законам механики продолжают вращаться вокруг солнца. Большинство астрономов с самого начала поддерживало гипотезу Ольберса. Однако профессиональная этика не позволяла им строить предположения относительно времени, конкретного характера и причин этой катастрофы.

Но то, от чего воздерживаются астрономы, разрешают себе философы. Противопоставление, верно, не совсем правильное, ибо каждый астроном — немного больше философ и каждый философ — немного больше астроном, чем средний гражданин. Но это я говорю между прочим, мимоходом. В связи с этим мне вспоминается один малоизвестный автор — японский философ и публицист Сакида Тока (1926–2004). В популярных справочных изданиях, не говоря уже об учебниках литературы, вы этого имени не найдете. В его эссе «Между Марсом и Юпитером», опубликованном в Токио в 1967 году, я нашел интересное место, к которому, даже при взгляде с высоты сегодняшнего дня, не следовало бы относиться пренебрежительно.

Тока пишет: «Астрономы не сочли уместным более подробно комментировать катастрофу, которая превратила некогда существовавшую планету (назовем ее Прото-Церерой) в четыре крупных обломка и бесчисленное множество мелких. Можно, конечно, удовлетвориться утверждением, что это сделали какие-то, нам пока еще неизвестные, космические силы. Но мне, — говорит Тока, — нельзя запретить думать, что causa finalis этого события, то есть его конечной причиной, была деятельность наделенных сознанием живых существ, населявших Прото-Цереру. Проще говоря, эту планету взорвали — случайно или умышленно, пока остается невыясненным, — ее собственные обитатели…»

У Сакиды Тока нет аргументов для доказательства своей гипотезы. Он только ставит дилемму. Но кто из нас знаком, хотя бы только в объеме школьного курса, с историей второй половины XX века, тот поймет ход мысли Сакиды. Обстановка, в которой пребывало человечество в 60-х годах прошлого столетия, гонка вооружений и мрачная атомная истерия делали подобные мысли более чем естественными.

Формальная дилемма японского философа сейчас окончательно разрешена разработкой материалов, добытых с Цереры. Да, Прото-Цереру действительно взорвали ее собственные обитатели! Это бесспорно явствует даже из тех доставленных оттуда письменных памятников, которые уже удалось прочитать научному коллективу нашего института.

Время, отведенное для данного реферата, не позволяет подробно описать процесс этой расшифровки. Из истории археологии мы знаем, каких трудов стоила в конце XVIII и в течение всего XIX века расшифровка египетских и вавилонских иероглифов и клинописи. И в этом нет ничего удивительного. Наши прадеды делали это примитивными ремесленными методами. Использование даже самых простых аппаратов аналогии дало возможность во второй половине ХХ века сравнительно легко расшифровать, например, картинное письмо острова Пасхи, которое для многих поколений исследователей оставалось неразгаданным.

С высот современной сверхкибернетики XXI столетия мы можем, конечно, смотреть на эти зачатки кибернетики XX столетия даже с усмешкой. Однако это вовсе не означает, что и над нами не будут посмеиваться в будущем веке.

Кибернетика — кибернетикой, но те теоретические основы, которые служили руководящей целью в нашей увенчавшейся успехом работе, позвольте осветить несколько подробнее.

Перед Шампольоном, французским египтологом начала XIX века, впервые расшифровавшим иероглифы, стояла, конечно, очень трудная задача, так как никакой техникой он не располагал. Ему приходилось все делать только своей головой. С другой стороны, его задача облегчалась тем, что «Розеттов камень», привезенный из Египта одним из участников похода Наполеона, французского полководца того времени, давал уже перевод с языка древних египтян на древнегреческий язык. Упоминая об этом, мы нисколько не преуменьшаем научного подвига Шам- польона. Пусть это лишь поможет показать в подлинном свете ту работу, которую должны были выполнить и смогли выполнить мы.

Для Шампольона были подспорьем языки народов, живших и живущих на планете Земля, а твердой опорой ему служила уверенность, что он имеет дело именно с языком, хотя и неизвестным. А что могли сказать мы, приступая к изучению этих покрытых непонятными знаками пластикатных пленок, доставленных нам с Цереры? Какое право мы имели предполагать, что это и есть письменное изображение языка? Стоило ли вообще опираться на такую рискованную гипотезу? Не обречена ли она заранее на провал, не окажется ли все это пустой тратой времени, позором для нас? Друзья, любители науки! Не будьте нетерпеливы. Дело обстоит как раз наоборот.

Со времени возникновения диалектического материализма опыт человечества неоднократно, тысячи раз подтверждал, что сознание является правильным отражением бытия. Допустим, что это отражение еще неполное, с пробелами и отклонениями, но в основе своей оно правильно. Для доказательства этого в наши дни, в середине XXI века, нам с вами уже нет необходимости тратить слова.

Из убеждения, что мышление, опирающееся на правильную научную основу, является верным отражением бытия, с неизбежностью вытекает, что логика универсальна. Мы можем предполагать, что в еще неизученной нами необъятной Вселенной имеются вещи, которых не в состоянии вообразить даже самая богатая фантазия, но мы должны думать, что сознание, где бы оно ни проявлялось, соответствует нашему представлению о нем, иначе его и нельзя было бы называть сознанием. И действительно, достаточно было выдвинуть предположение, что добытые нами с Цереры знаки представляют собой систему символов, чтобы при помощи сверхбыстродействующих машин найти соответствие между этой системой символов и объективной реальностью. Это удалось потому, что мы опирались на правильную теорию.

Согласно плану своей лекции я перейду к изложению образцов перевода. До этого позволю себе еще одно (для нетерпеливых будь сказано — последнее) поясняющее замечание. То, что я намерен прочитать, является переводом текстов обитателей Прото-Цереры на наш, человеческий язык. Вы знаете, что кибернетические установки дают первый, промежуточный результат в известном диххотомическом шифре. Следующий этап — выражение этого шифра на обычном языке. После основательной дискуссии в кругу наших руководящих работников мы решили те понятия, которыми оперировали обитатели Прото-Цереры, обозначать просто соответствующими словами нашего языка. Наивно было бы думать, что жители Прото-Цереры называли свою планету Прото-Церерой. Индейцы времен Колумба тоже ведь не называли свой материк Америкой. Если мы в напечатанном тексте и сможем для обозначения того или иного понятия оставить идеограмму оригинала, то в лекции мы совершенно сознательно вложим в уста протоцерериан в качестве названия их родной планеты — «Прото-Цереру». Такого решения мы будем придерживаться во всех отрывках текста.

Так, например, мы нашли, что там, где обитатели Прото-Цереры говорят о себе, для наиболее точной передачи текста самым удобным словом человеческого языка является «человек». Итак, везде, где в переводе встречается слово «человек», подразумевается мыслящий обитатель Прото-Цереры. Кроме того, употребление знакомых нам абстрактных слов без их комментирования, надо полагать, не создаст никаких трудностей для слушателей. Если в тексте протоцерериан попадутся слова «ненависть», «любовь», то их невозможно истолковать неправильно. Ненависть есть ненависть, и любовь есть любовь…

В этом месте инженер-подметальщик улиц нежно подтолкнул локтем свою соседку. Инженер-швейник ответила на это счастливым взглядом. Лектор продолжал:

— Итак, мы полагаем, что невзирая на все трудности перевод получился адекватным. Отрывок текста, который я вам прочту, — это фрагмент из лирического дневника одного обитателя Прото-Цереры, если пользоваться наименованием этого жанра, принятым в литературе планеты Земля. Этот трагический крик в бесконечность Вселенной, без всякой надежды на отклик, — является ли он в то же время последними записанными мыслями на Прото-Церере? На этот вопрос, вероятно, ответит дополнительное изучение материалов. А теперь позвольте перейти к цитированию.