Мегрэ в Нью-Йорке

Глава 10

Еще час они оставались в комнате, которая мало-помалу наполнялась трубочным и сигаретным дымом, словно дело было в кабинете на набережной Орфевр.

— Я прошу у вас прощения, — начал разговор Маленький Джон, — за то, что мы с моим сыном пытались вас отстранить от этого дела.

Он тоже устал, но ему явно стало свободней, он испытал бесконечное, почти физическое облегчение.

В первый раз Мегрэ увидел его таким, а не напряженным, не замкнутым, без этой болезненной энергии, без постоянной готовности дать отпор.

— Вот уже полгода, как я выдерживаю их осаду или, вернее, уступаю им пядь за пядью. Их четверо, и двое из них сицилийцы.

— Эта сторона дела меня не интересует, — возразил Мегрэ.

— Знаю… Вчера, когда вы пришли в гостиницу, я хотел поговорить с вами, но Джоз мне помешал.

Лицо его стало злым, в глазах уже не было ничего человеческого, но Мегрэ знал, какой болью вызван этот жуткий холод.

— Представьте себе, — тихо произнес Маленький Джон, — что значит иметь сына, мать которого ты убил, и всю жизнь любить ее!

Чтобы не мешать разговору, Мак-Джилл пересел в стоявшее в углу кресло, где только что сидел Парсон, — подальше от собеседников.

— Не буду рассказывать вам о том, что произошло когда-то. Я себя не оправдываю и ни на что не жалуюсь. Понимаете, что я хочу сказать? Я ведь не Жозеф Домаль. Вот его я должен был бы убить. И все же я хочу, чтобы вы знали.

— Я знаю.

— Знайте, что я любил ее и люблю до сих пор и думаю, что так не любил ни один человек. Потерпев полное крушение, я… Впрочем, не стоит об этом.

И Мегрэ серьезно повторил:

— Не стоит.

— Думаю, что я за все заплатил дороже, чем меня могло бы заставить заплатить человеческое правосудие. Вы сейчас не дали Домалю дойти до конца. Я надеюсь, комиссар, вы мне верите?

И Мегрэ дважды утвердительно кивнул головой.

— Я хотел исчезнуть вместе с нею. Потом решил взять вину на себя. Но он меня удержал — боялся влипнуть в грязную историю.

— Я понял.

— Это он побежал за корзиной из ивовых прутьев к себе в комнату. И предложил бросить ее в реку. Но этого я не мог. Тут есть еще одно обстоятельство, об этом вы не могли догадаться. Пришел Анджелино. Он видел. Он знал. Он мог донести на меня. Жозеф настаивал, чтобы мы уехали немедленно. И вот два дня…

— Понимаю. Два дня вы держали ее у себя.

— Анджелино никому ничего не рассказал. Жозеф с ума сходил от бешенства. А я был в таком ужасном состоянии, и его присутствие было мне так отвратительно, что я отдал ему последние деньги, чтобы он все сделал. Он купил по случаю грузовичок. Мы сделали вид, что переезжаем на другую квартиру, и погрузили все, что у нас было… Отъехали на пятьдесят миль от города, и в лесу, на берегу реки, я…

— Замолчи, отец, — раздался умоляющий голос Мак-Джилла.

— Это все. Я сказал, что заплатил все, заплатил всем, чем только мог. Заплатил сомнениями. И это было самое страшное. Ведь долгие месяцы я продолжал сомневаться, я говорил себе, что, может быть, это не мой ребенок, что, может быть, Джесси солгала мне. Я отдал его одной порядочной женщине, которую знал и которой доверял, — я не хотел его видеть… И еще долго считал, что не имею права видеть его. Человек не имеет права видеть ребенка от… Но разве я мог рассказать вам все это, когда Жан привез вас в Нью-Йорк? Жан тоже мой сын. Но не сын Джесси… Скажу вам правду, комиссар, и Джоз это тоже знает: через несколько лет я стал надеяться, что снова стану таким же человеком, как все, а не каким-то автоматом. Я женился. Женился без любви. Так принимают лекарство. У меня появился ребенок. Но я не смог жить с его матерью. Она мне… Она сама потребовала развода. Уехала в Южную Америку и там начала новую жизнь. Вам известно, что Джоз исчез, когда ему было лет двадцать. В Монреале он угодил в среду гангстеров, примерно вроде той, в которой, как вы видели, вращался Парсон. Старуха Мак-Джилл умерла. Я потерял следы Джоза и понятия не имел, что он живет в нескольких метрах от меня, на Бродвее, среди известных вам людей. Мой младший сын Жан признался мне, что показал вам мои письма к нему и вы, конечно, были удивлены. Видите ли, ведь я все время думал о другом сыне, о сыне Джесси. Я заставлял себя любить Жана. Я делал это с какой-то яростью. Хотел любой ценой дать ему то чувство, которое в глубине души испытывал к другому сыну. И вот однажды, около полугода тому назад, ко мне пришел вот этот мальчик.

Какая бесконечная нежность прозвучала в слове «мальчик», сколько нежности было в движении руки, которым он указал на Мак-Джилла!

— От Парсона и его друзей он узнал правду. Я помню его первые слова, когда мы остались с ним наедине: «Мистер Мора, вы мой отец…»

И снова умоляющий голос Мак-Джилла.

— Молчи, папа!

— Молчу. Я расскажу только самое главное. С тех пор мы стали жить вместе, мы трудимся вместе, чтобы спасти то, что молено спасти, и это объяснит вам ту тревогу, о которой вам говорил господин д'Окелюс. Ведь я чувствовал, что не сегодня-завтра должна произойти катастрофа. Наши враги, прежние друзья Джоза, не стеснялись, и, когда вы приехали, один из них — Билл — разыграл целую комедию, чтобы сбить вас с толку. Вы решили, что Билл действует по нашим указаниям, но нет — это мы выполняли указания Билла. Мы напрасно старались заставить вас уехать. Они убили Анджелино из-за вас; они чувствовали, что вы напали на верный след, и не хотели проиграть свое лучшее дело. У меня три миллиона долларов, господин Мегрэ… За полгода я отдал им полмиллиона, но они хотят заполучить все. Попробуйте объяснить это полиции.

Почему именно в этот момент Мегрэ вспомнил о печальном клоуне? Декстер в гораздо большей степени, чем Мора, стал для него символической фигурой, и, как это ни парадоксально, таким же символом стал и Парсон, который дал себя убить на улице в тот самый момент, когда почти честным путем заработал две тысячи долларов.

Роналд Декстер в глазах комиссара воплощал в себе все невезение и все несчастья, какие только могут обрушиться на человека; Декстер тоже заработал ценой предательства маленькое вознаграждение — пятьсот долларов, но он пришел и положил их на этот самый стол, где бутылки из-под пива и стаканы с виски соседствовали теперь с сандвичами, к которым никто не притронулся.

— А вы не могли бы уехать за границу? — как-то неубедительно подсказал Мегрэ.

— Нет, комиссар. Это мог бы сделать человек вроде Жозефа, но не я. Я боролся в одиночку почти тридцать лет. Боролся против самых страшных своих врагов: против самого себя и своего горя. Сотни раз я мечтал, чтобы все провалилось в тартарары — понимаете? Я действительно искренне хотел заплатить за все.

— Зачем?

И тут Маленький Джон произнес слова, которые теперь, когда он позволил себе расслабиться, раскрыли самую глубину его мысли:

— Чтобы отдохнуть.

— Алло!.. Лейтенант Льюис?

Было пять утра, и Мегрэ, оставшись один у себя в номере, звонил полицейскому домой.

— У вас новости? — спросил тот. — Дело в том, что сегодня ночью неподалеку от вас, прямо на улице было совершено преступление, и я полагаю…

— Парсон?

— А вы уже в курсе?

— Мне кажется, этому не стоит придавать значения.

— Как так?

— Невелика важность! Все равно через два-три года он умер бы от цирроза печени, а страдал бы при этом гораздо больше.

— Я вас не понимаю.

— Ничего… Я звоню вам, лейтенант, потому, что, по-моему, завтра утром в Европу отходит английское судно, и я хочу отплыть на нем.

— Вы знаете, мы так и не разыскали акта о смерти той молодой женщины!

— Вы его и не найдете.

— Что вы сказали?

— Так, ничего… Так вот, было совершено только одно преступление, то есть, простите, еще одно было совершено сегодня ночью, итого два! Анджелино и Парсон. У нас во Франции это называют «драмой преступных элементов».

— Каких элементов?

— Ну, людей, которых не интересует жизнь человека.

— Я вас не понимаю.

— Не беда!.. Я хочу попрощаться с вами, лейтенант; я возвращаюсь домой, в Мен-сюр-Луар, и буду счастлив принять вас у себя, если вы окажетесь в наших краях.

— Вы отказываетесь участвовать в розысках?

— Да.

— Считаете дело безнадежным?

— Нет.

— Я не хотел бы вас обидеть…

— Ну, конечно.

— Но мы их изловим.

— Я в этом уверен.

Кстати сказать, так оно и вышло: через три дня, в море, Мегрэ услышал по радио, что четверо опасных гангстеров, и среди них двое сицилийцев, задержаны полицией за убийство Анджелино и Парсона и что их адвокат пытается идти против очевидных фактов.

В момент отплытия парохода на набережной появилось несколько человек; все они делали вид, что не знают друг друга, но все смотрели в сторону Мегрэ. То были: маленький Джон в синем костюме и темном пальто; Мак-Джилл, нервно докуривавший сигареты до самого фильтра; унылый человек, который пытался проникнуть на пароход и с которым стюарды обращались высокомерно и пренебрежительно, — Роналд Декстер.

Был тут и рыжий мужчина с хитрой физиономией, который до последней минуты оставался на борту и которому полиция оказывала явные знаки уважения.

То был капитан О'Брайен; перед последним стаканом виски в баре парохода он тоже спросил:

— Стало быть, бросаете это дело?

Выражение лица у него было самое невинное, и Мегрэ, тоже стараясь напустить на себя как можно более невинный вид, ответил:

— Как вы заметили, капитан, бросаю.

— В тот самый момент, когда…

— …в тот самый момент, когда можно было бы заставить заговорить людей, которые ничего интересного сказать не могут, а в долине Луары самое время высаживать на унавоженные грядки дынную рассаду. Я, видите ли, увлекся садоводством.

— Вы довольны?

— Нет.

— Разочарованы?

— Тоже нет.

— Неудача?

— Понятия не имею.

Тогда еще все зависело от сицилийцев. Когда их арестуют, они могут заговорить, но могут и не заговорить, чтобы окончательно не засыпаться.

И они рассудили, что благоразумнее, вернее выгоднее, молчать.

Через десять дней г-жа Мегрэ спросила:

— Так что же ты все-таки делал в Америке?

— Ровно ничего.

— Ты даже не купил себе трубку, а ведь я тебе писала, чтобы ты купил.

Тут он, в свою очередь, сыграл роль Жозефа Домаля и трусливо ответил:

— Знаешь, трубки там слишком дорогие. И к тому же непрочные.

— Ну, во всяком случае, мог бы что-нибудь привезти мне на память.

Услышав это, он позволил себе дать телеграмму Маленькому Джону: «Просьба прислать проигрыватель».

Этот проигрыватель да еще несколько медяков и никелевых пятицентовых монеток — вот и все, что осталось у Мегрэ от поездки в Нью-Йорк.