Механика сердца

3

Тайна, окружающая маленькую певицу, не дает мне покоя. Я мысленно составляю коллекцию всего, из чего складывается ее образ — длинные ресницы, ямочки на щеках, точеный носик, лукаво изогнутые губки, — и лелею воспоминание о ней, как лелеют редкий цветок. На это у меня уходят целые дни.

Одна мысль владеет мною: как бы опять увидеть ее, как бы снова испытать то сладостное, невыразимое ощущение, что и в прошлый раз. Ну, чем я рискую — что у меня дым из ушей пойдет? Что мое сердце придется часто ремонтировать? Ишь, напугали! Да мне эту штуковину чинят с тех пор, как я родился на свет! Неужели это так опасно, что я могу умереть? Что ж, возможно, однако если я больше не увижу маленькую певицу, мне грозит другая опасность — жить без нее, а это, мне кажется, куда страшнее.

Теперь я гораздо лучше понимаю, отчего Докторша Мадлен так упорно откладывала мою встречу с внешним миром. Пока не узнаешь вкуса клубники с сахаром, не станешь клянчить ее каждый божий день.

Бывают вечера, когда маленькая певица навещает меня во сне. Например, сегодня ночью она, став совсем уж крошечной, эдакой Дюймовочкой, проникла в замочную скважину моего сердца, уселась верхом на часовую стрелку и устремила на меня бархатный взгляд грациозной лани. Даже во сне я впал в экстаз. Потом она начала ласково лизать мою минутную стрелку. Я ощутил себя цветком, с которого собирают мед, и тут в моем механизме что-то пришло в движение — сам не знаю, только ли сердце или что-то еще… щелк-ку-ку! щелк-ку-ку! Проклятая кукушка! Я проснулся внезапно, как от толчка.

— Love is dangerous for you tiny heart even in your dreams, so please dream softly,[3] — полушепотом напевает мне Мадлен. — Спи, спи спокойно…

Как будто это так легко — уснуть с моим-то сердцем!

На следующий день меня бесцеремонно разбудил стук молотка. Мадлен, взобравшись на стул, вбивает гвоздь в стену над моим изголовьем. Вид у нее крайне решительный, в зубах зажата небольшая грифельная дощечка. Ужасно неприятный звук — как будто гвоздь вколачивают прямо мне в голову. Затем она вешает на него свою дощечку со зловещим предупреждением:

Эти угрозы приводят меня в ужас. Мне уже и не требуется их перечитывать, я выучил весь текст наизусть. От него веет мертвенным холодом, насквозь пронизывающим мои шестеренки. Но даром что часы мои хрупки, маленькая певица расположилась там со всеми удобствами. Понаставила свои неподъемные чемоданы во все углы, и тем не менее я ни разу еще не чувствовал себя таким легким за время, прошедшее с первой нашей встречи.

Я должен во что бы то ни стало найти средство увидеть ее вновь. Как ее зовут? Где ее можно отыскать? Я всего-то и знаю о ней, что она плохо видит и поет как соловей, только со словами. И больше ничего.

Пробую исподволь расспрашивать молодых нарядных супругов, приходящих усыновлять детей. Но никто из них мне не отвечает. Решаю попытать счастья с Артуром. «Да, довелось мне разок слышать в городе, как она поет, но с тех пор я ее больше не встречал». Ладно, может, девицы раздобрятся и что-нибудь мне подскажут.

Анна и Луна — парочка проституток, которые неизменно являются к нам под Рождество с округлившимися животами, стыдливо потупившись. По их уклончивым ответам — «Нет-нет, мы ничего такого не знаем… ничего не знаем… Правда ведь, Анна, ничего не знаем?» — я почувствовал, что напал на след.

Они напоминают двух постаревших девчонок. Да они, впрочем, такие и есть — парочка тридцатилетних красоток, которые щеголяют в облегающих платьях с рисунком «под леопарда». От их нарядов всегда исходит причудливый аромат провансальских трав, даже когда они не курят свои сигареты, которые окружают их легкой дымкой и как будто одурманивают, заставляя неудержимо хохотать. Главное их развлечение состоит в том, что они обучают меня новым словам, но никогда не разъясняют их смысл, только следят, чтобы я их правильно произносил. Среди этих чудесных слов, которые преподали мне девицы, моим любимым навсегда стал «куннилингус». Я пытался представить себе древнеримского героя по имени Куннилингус. Нужно повторить множество раз: Кун-ни-лин-гус, Кун-ни-лин-гус, Кун-ни-лин-гус, и тогда научишься выговаривать без запинки. Ну и слово — просто фантастика!

Анна и Луна никогда не приходят с пустыми руками. То принесут букет, украденный на кладбище, то редингот какого-нибудь клиента, отдавшего концы прямо во время «сеанса». На день рождения они подарили мне хомячка. Я его назвал Куннилингусом. Их ужасно растрогало, что я его так окрестил. «Куннилингус, душка моя!» — неизменно напевает Луна, постукивая по сетчатой клетке хомячка кончиками своих накрашенных ногтей.

Анна похожа на пышную увядшую розу с радужным взглядом: ее левый зрачок, а вернее, кварцевый кристалл, который Мадлен вставила ей вместо глаза — выбитого клиентом, отказавшимся платить, — меняет цвет в зависимости от погоды. Она вечно тарахтит без умолку, словно боится тишины. Когда я задаю ей вопрос о маленькой певице, она отвечает: «Не знаю, не знаю, даже не слыхала про такую!» И говорит это быстрей обычного. Я чувствую, что ей не терпится открыть мне какой-то секрет. И, пользуясь случаем, начинаю расспрашивать ее о любви вообще, стараясь говорить шепотом: мне вовсе не улыбается, чтобы в нашу беседу вмешалась Мадлен.

— Знаешь, я с любовью всю жизнь имею дело. Не больно-то много мне с этого перепало, но иногда я бываю счастлива просто оттого, что отдаю ее людям. Не скажу, что я настоящая профессионалка: стоит мне завести постоянного клиента, готово дело — я уже втюрилась и не беру с него денег. Вот и начинается: они ходят ко мне каждый день, часто с подарками. Но конец всегда один — им это надоедает. Я знаю, что нам влюбляться не положено, но сладить с собой никак не могу. Всегда наступает такой момент — и смешной и приятный, — когда начинаешь верить в чудо.

— В чудо?

— А ты думаешь, легко это — жить с кочерыжкой вместо сердца, когда занимаешься таким ремеслом? Понятно тебе, что я имею в виду?

— Кажется, понятно.

Кроме нее, есть еще Луна — томная блондинка, доисторический вариант Далиды,[4] с ленивыми жестами и горькой улыбкой; как она только ухитряется держать равновесие на своих высоченных шпильках! В самый холодный день на свете Луна отморозила правую ногу, и Мадлен заменила ее протезом из красного дерева с выжженным орнаментом в виде подвязки для чулка. Луна слегка напоминает мне маленькую певицу — те же звонкие соловьиные переливы в голосе, та же непосредственность.

Временами я как бы невзначай спрашиваю ее:

— Ты случайно не знаешь маленькую певицу, которая говорит так же, как ты, и спотыкается на каждом шагу?

Она притворяется, будто не слышит, и переводит разговор на другое. Думаю, это Мадлен заставила их обеих пообещать, что они ни слова не скажут мне о крошке-певице.

Но в один прекрасный день, устав от моих назойливых расспросов, Луна отвечает:

— Да не знаю я ничего об этой маленькой андалузке.

— А что такое «андалузка»?

— Я ничего такого не говорила, ничего такого, вот хоть спроси у Анны.

— Анна тоже не знает…

И тогда я действую как в покере: опускаю голову и скорбно прикрываю глаза.

— Я гляжу, ты уже почти навострился умасливать женщин, — усмехается Анна. — Ладно, обещай, что no lo diràs a nadie![5]

— Нет, конечно, не скажу!

Она шепчет еле слышно, так что ее слова почти невозможно разобрать:

— Твоя малютка певица родом из Гранады, что в Андалузии, очень далеко отсюда. Я уже давно не слыхала, чтобы она пела в нашем городе. Видно, уехала туда, к деду с бабкой.

— Или попросту ходит в школу, — добавляет Анна обычной своей скороговоркой, ни дать ни взять пластинка на тридцать три оборота, запущенная на сорок пять.

— Спасибо вам!

— Тихо ты… Càllate![6] — обрывает меня Луна; она неизменно переходит на родной язык, когда нервничает.

Я ликую, кровь моя радостно бурлит в жилах, душу переполняет чистый восторг. Моя мечта растет как на дрожжах, мне чудится, что она вот-вот станет явью. Завтра же взмахну крыльями, ринусь вниз с вершины холма и возьму курс на школу!

Однако мне еще предстоит уговорить Мадлен.

— В школу?! Да ты там умрешь со скуки! Придется читать книжки, которые тебе не понравятся, а ведь здесь ты можешь выбирать любую, какую захочешь… Потом, тебя заставят долгими часами сидеть смирно, не разрешат ни говорить, ни шуметь. Даже для того, чтобы помечтать, ты должен будешь ждать перемены. Я-то тебя знаю, ты все это возненавидишь.

— Может, и так, но все равно мне интересно, чему учат в школе.

— Значит, хочешь учиться?

— Да, хочу. Хочу учиться. Здесь я вечно один, сам по себе, и учиться не могу.

В общем, кто кого обведет вокруг пальца. Хочешь — смейся, хочешь — злись.

— Не лучше ли тебе пойти да прочесть то, что написано на доске у тебя над кроватью, мне кажется, ты успел это подзабыть. Боюсь даже подумать, что с тобой может там приключиться.

— Все ребята ходят в школу. Ты вечно работаешь, а мне так одиноко здесь, на холме. Я хочу встречаться со сверстниками, хочу узнать, как все устроено в мире, понимаешь?

— Узнать о мире — это в школе-то! — Тяжкий вздох. — Ладно, будь по-твоему. Если хочешь учиться в школе, я тебе мешать не стану, — грустно сказала Мадлен, отчаявшись разубедить меня.

Я постарался скрыть свою радость. Не хватало еще пуститься в пляс по случаю своей победы.

И вот настал долгожданный день. Я одет в черный костюмчик, который придает мне, одиннадцатилетнему мальчишке, взрослый вид. Мадлен посоветовала ни в коем случае не снимать пиджак, чтобы никто не заметил мои часы.

Перед уходом я позаботился сунуть в свой ранец несколько пар очков, которые стянул у нее в мастерской. Они заняли гораздо больше места, чем тетради. Куннилингуса я посадил в левый карман рубашки, прямо над часами. Иногда он высовывает оттуда головку, и вид у него самый что ни на есть довольный.

— Следи, чтобы он никого не искусал! — шутят Анна и Луна, спускаясь вместе со мной с холма.

Артур отстал, он молча ковыляет далеко позади, поскрипывая ржавыми позвонками.

Школа расположена в богатом и очень респектабельном квартале Калтон-хилл, как раз напротив церкви Святого Джайлза. У входа целое скопище дам в меховых манто. Эти женщины напоминают толстых пластмассовых кур, да они и кудахчут как куры. Смешки Анны и Луны вызывают у них брезгливые гримасы. Они презрительно глядят на хромающего Артура и на горбик, торчащий слева у меня на груди. Их мужья, напялившие парадные костюмы, похожи на ходячие манекены. Они делают вид, будто наша инвалидная команда их безмерно шокирует, но при этом не упускают случая заглянуть в декольте обеих девиц.

Торопливо попрощавшись с моей названой семьей, я прохожу в ворота, такие монументальные, словно меня записали в школу для великанов. Двор тоже выглядит необъятным, даром что часть его отгорожена под футбольное поле, вполне заманчивое на вид.

Я прохожу по двору, впиваясь глазами в каждое лицо. Ученики представляют собой уменьшенные копии своих родителей. Их перешептывание не может заглушить прискорбно громкое тиканье моих часов. Окружающие смотрят на меня как на заразного больного. Вдруг какая-то темноволосая девчонка преграждает мне дорогу и, уставившись на меня, начинает со смехом повторять: тик-так, тик-так. Весь двор хором подхватывает дразнилку. Это действует на меня так же, как реакция супружеских пар, приходивших на вершину холма выбирать себе детей, только сейчас мне еще горше. Напрасно я разглядываю девчачьи лица — маленькой певицы здесь нет. Что, если Луна ошиблась?!

Мы входим в класс. Мадлен была права: мне скучно так, как никогда еще не бывало в жизни. Проклятая школа, что мне тут делать без маленькой певицы, а ведь впереди еще целый учебный год! Как я теперь скажу Мадлен, что не желаю больше учиться?!

На перемене я приступаю к опросу: знает ли кто-нибудь маленькую певицу «андалузку», которая спотыкается на каждом шагу? Никто не отвечает.

— Разве она не ходит в эту школу?

В ответ молчание.

Может, с ней приключилась какая-то беда? Может, ее очередное падение кончилось слишком скверно?

И тут от группы учеников отделяется очень странный тип. Он явно старше остальных: его макушка даже возвышается над школьной оградой. При виде этого парня остальные школьники спешат опустить глаза. Его холодный темный взгляд внушает мне ужас. Он похож на огородное пугало в одежде от дорогого портного — тощий, как высохшее дерево, черная грива отливает синевой, ни дать ни взять — вороньи перья.

— Эй, ты, новичок! Что тебе понадобилось от маленькой певицы?

Его голос звучит так мрачно, словно заговорил могильный памятник.

— Однажды я услышал, как она поет, а потом она споткнулась и упала. Вот я и хочу подарить ей пару очков.

Голос у меня дрожит, да и весь я трясусь, будто мне сто лет в обед.

— В моем присутствии никто не смеет говорить про Мисс Акацию или про ее очки! Никто, слышишь, и уж тем более коротышка вроде тебя. Не вздумай произносить здесь ее имя! Ты меня понял, коротышка?

Я молчу. Вокруг раздается шепот: «Джо…» Каждая секунда давит на меня тяжким грузом. Внезапно он подается в мою сторону и, прислушавшись, спрашивает:

— Что за дурацкое тиканье? Откуда оно у тебя?

Я не отвечаю.

Он неторопливо подходит ко мне вплотную и, согнув чуть ли не вдвое свое длинное тело, прижимает ухо к моей груди. Сердце мое трепещет, как пойманная птичка. Кажется, что время остановилось навсегда. Жесткая щетина, пробившаяся на лице парня, царапает мне кожу, как колючая проволока. Куннилингус высовывает рыльце из кармана рубашки и обнюхивает макушку Джо. Если он вздумает помочиться, нам с ним придется худо.

Вдруг Джо бесцеремонно распахивает мой пиджак, оторвав при этом пуговицу, и обнаруживает часовые стрелки, торчащие под рубашкой. Толпа любопытных дружно выдыхает: «О-о-о!» Я прихожу в такое смятение, будто он спустил с меня штаны. Джо долго слушает тиканье моих часов, потом медленно распрямляется.

— Значит, это твое сердце так громко тарахтит?

— Да.

— Выходит, ты в нее влюблен?

Его низкий размеренный голос отдается испуганной дрожью в каждой жилке моего тела.

Разум диктует: ответь «нет», но сердце, как всегда, опережает его, подсказав правдивые слова:

— Да, наверно, влюблен.

Ученики снова испускают тихое «о-о-о»… В грозном взгляде Джо мелькает искра печали, что делает его еще ужаснее. Он оборачивается, и одного этого достаточно, чтобы на дворе воцарилось полное молчание. Даже ветер и тот послушно затих.

— Маленькая певица, как ты ее называешь, моя единственная и вечная любовь, но… ее здесь уже нет. Не говори мне про нее, никогда больше не говори! И не смей даже мечтать о ней — я сразу услышу это по тиканью часов, которые служат тебе сердцем, и тогда берегись: я разобью их о твою же голову. Ты понял меня — я разобью их, вдребезги! Так разобью, что ты никогда уже не сможешь любить!

От ярости его длинные пальцы трясутся — даже когда он сжимает их в кулак.

Еще несколько часов назад я считал свое сердце кораблем, способным переплыть целый океан ненависти. Я знал, что оно не самое выносливое на свете, но верил в силу своей любви. При одной мысли о том, что я найду маленькую певицу, меня захлестывала такая бурная радость, что казалось, никакие препятствия не смогут меня остановить. Но вот появился этот Джо и в какие-нибудь пять минут переставил стрелки моих часов на «реальность», превратив мой гордый галеон в старую дырявую посудину.

— Разобью вдребезги, и ты никогда уже не сможешь любить! — повторяет он.

Ку-ку! — отзывается мое никчемное сердчишко.

И, едва подав голос, внезапно смолкает, словно его оборвал безжалостный удар кулаком в живот.

Взбираясь на вершину холма, я спрашиваю себя, каким образом такая прелестная пташка в очках могла угодить в когти этого стервятника Джо. Меня согревает только одна мысль: может, маленькая певица ходила в школу без очков? Но где же, где она теперь?

Мои тоскливые грезы прерывает дама лет сорока. Она крепко держит Джо за руку, а может — наоборот, он ее, если учесть габариты этого стервятника. Она очень похожа на него, просто вылитый портрет, разве только лицо морщинистое да задница слоновья.

— Это ты живешь у колдуньи там, наверху? Значит, тебе известно, что она пособляет шлюхам рожать ублюдков. Да ты небось и есть такое же шлюхино отродье, у нас тут все знают, что сама старуха давным-давно бесплодна.

Стоит взрослым вмешаться во что-нибудь, как мерзости прибавляется вдвое, это уж всегда так.

Невзирая на мое упорное молчание, Джо и его мамаша продолжают осыпать меня бранью чуть ли не до самого дома. Я с трудом добираюсь до вершины холма. Проклятые часы, заведенные на мечту! Взять бы да вышвырнуть вас в кратер Артурова холма!

Нынче вечером Мадлен тщетно убаюкивает меня своими колыбельными, они не действуют. Я решаюсь поговорить с ней о Джо, и она объясняет мне, что парень скорее всего обошелся со мной круто, желая отличиться перед остальными, а на самом деле не так уж он и плох. И наверняка тоже по уши влюблен в маленькую певицу. А любовная тоска способна превратить человека в печальное чудовище. Меня злит ее снисходительность к Джо. Она целует меня в циферблат и замедляет ритм сердца легким нажатием на шестеренки. В конце концов веки мои смыкаются, и я засыпаю — так и не улыбнувшись.