Мелкий снег (Снежный пейзаж)

1

Юкико приехала в середине февраля и пробыла в Асии весь март, апрель и май — почти четыре месяца. Казалось, она и думать забыла о возвращении в Токио.

В начале июня, однако, пришло неожиданное письмо от Цуруко. Оно было неожиданным прежде всего потому, что в нём сообщалось о новом предложении для Юкико, первом за два с лишним года, которые прошли с тех пор, как г-жа Дзимба упомянула о Номуре. Кроме того, после неудачной попытки Тацуо просватать Юкико за г-на Саигусу матримониальными делами сестры занималась Сатико. Теперь же, впервые за долгие годы, инициатива исходила от «главного дома», и это тоже было неожиданно.

Предложение, о котором написала Цуруко, произвело на Сатико несколько странное впечатление. Дело обстояло так. Старшая сестра Тацуо, в замужестве Сугано, принадлежала к семье крупного помещика в Огаки, а эта семья с незапамятных времён поддерживала близкие отношения с домом Савадзаки, едва ли не самым богатым и знатным в Нагое. Покойный отец г-на Савадзаки даже заседал в парламенте по праву одного из крупнейших налогоплательщиков. За этого г-на Савадзаки и хотела сосватать Юкико г-жа Сугано. Из всех родственников Тацуо она одна достаточно хорошо знала Сатико и её младших сестёр. Когда-то давным-давно (Сатико было в ту пору лет девятнадцать) Тацуо повёз жену и трёх своячениц к реке Нагарагава, чтобы посмотреть, как ловят рыбу с помощью бакланов, а на обратном пути они заехали в Огаки к г-же Сугано и даже, помнится, переночевали в её доме. Потом они ещё как-то ездили туда собирать грибы.

Сатико хорошо помнила эти места. Чтобы добраться до поместья Сугано, нужно было около получаса ехать от Огаки по просёлочной дороге, пока перед вами наконец не вырастала довольно-таки глухая и унылая деревушка.

В этом месте следовало свернуть с дороги в сторону и ещё некоторое время ехать по затенённой деревьями аллее, в конце которой высились массивные ворота усадьбы. На подступах к усадьбе теснилось несколько убогих крестьянских дворов, но дом Сугано, ведущий свою историю ещё со времён битвы при Сэкигахаре,[88] был по старинному добротен и импозантен. Рядом с домом, отделённая палисадником, стояла фамильная часовенка, за нею начинался декоративный сад с прудами и поросшими мхом скалами, а в тыльной части двора раскинулись огороды.

Сатико помнила, как в осеннюю пору, когда созревали каштаны, деревенские девочки забирались на усыпанные орехами деревья и стрясали их на землю. Пища в доме была незатейливая, но удивительно вкусная — больше всего Сатико понравился суп мисо с молодым картофелем и отварные корневища лотоса.

Хозяйка дома вот уже несколько лет вдовствовала и, потому, наверное, что была не особенно обременена домашними хлопотами, решила заняться устройством судьбы Юкико. О том, что вдова давно уже обещала найти для Юкико хорошую партию, Макиока слышали и прежде. Стало быть, она своё обещание сдержала.

В письме Цуруко, однако, не было сказано ни о том, что представляет собой г-н Савадзаки, ни о том, при каких обстоятельствах у него возникло желание встретиться с Юкико. Цуруко лишь сообщала, что г-жа Сугано хочет познакомить Юкико с г-ном Савадзаки и поэтому просит её приехать к ней в Огаки. Состояние, г-на Савадзаки, писала Цуруко, исчисляется несколькими миллионами, в сравнении с которыми нынешний достаток семьи Макиока смехотворно мал. И всё же, учитывая, что для г-на Савадзаки это второй брак и что он уже навёл справки о Юкико и её родне, не следует считать его предложение совершенно бесперспективным. В любом случае пренебречь любезностью г-жи Сугано и не откликнуться на её приглашение значило бы поставить Тацуо в крайне неудобное положение. К сожалению, никаких подробностей, связанных со смотринами, Цуруко не знает: пока что г-жа Сугано только просит Юкико приехать в Огаки, по-видимому полагая, что всё остальное они смогут обсудить с нею уже при встрече. Как бы то ни было, Цуруко считает, что Юкико непременно должна ехать. Кроме того, её пребывание в Асии и так уже затянулось, и они с Тацуо всё равно собирались напомнить ей о необходимости возвращаться в Токио. Юкико могла бы заехать в Огаки по пути в Токио. Г-жа Сугано не выразила никаких особых пожеланий в отношении того, кому следует сопровождать Юкико. Тацуо сейчас очень занят, и если надо, с нею готова поехать она, Цуруко, но было бы ещё лучше, если бы это сделала Сатико. Насколько она понимает, г-жа Сугано не намерена обставлять смотрины особыми церемониями, поэтому они должны чувствовать себя так, как если бы ехали к ней просто погостить.

Цуруко писала так, будто речь шла о деле давно решённом. Но согласится ли на эту поездку Юкико? Этот вопрос задала себе Сатико прежде всего. Она показала письмо мужу. Тэйноскэ тоже нашёл его излишне скоропалительным, было трудно поверить, что его писала степенная, рассудительная Цуруко. Да, конечно, господин Савадзаки — личность весьма известная, эту фамилию знают и в Осаке, не только в Нагое, но это отнюдь не значит, что надо вот так, с бухты-барахты, не выяснив даже, что он за человек, знакомить с ним Юкико. При том, что со своими миллионами он никак не может считаться ровней Макиока, согласиться на эту встречу было бы с их стороны не только опрометчиво, но и нескромно. К тому же Юкико после стольких неудач с её сватовством просила не назначать смотрин до тех пор, пока о женихе не будет выяснено всё необходимое, и Цуруко прекрасно это знала.

На следующий день, вернувшись со службы, Тэйноскэ сказал, что вся эта затея с новым сватовством кажется ему весьма странной. Ему удалось кое-что выяснить о господине Савадзаки: в своё время он окончил коммерческое отделение университета Васэда;[89] ему около сорока пяти лет; года два или три назад он овдовел, его покойная жена происходила из среды придворной аристократии; у господина Савадзаки трое детей; состояние семьи едва ли уменьшилось с тех пор, как его отец заседал в верхней палате парламента, и вообще господин Савадзаки принадлежит к числу самых богатых и влиятельных людей Нагои.

Что же касается характера господина Савадзаки и его человеческих качеств, то на этот вопрос Тэйноскэ не смог получить вразумительный ответ. Невозможно понять, сказал Тэйноскэ, почему миллионер, чья покойная жена принадлежала к аристократической фамилии, должен брать себе вторую жену из обедневшей семьи Макиока. Впору заподозрить, что какие-то серьёзные причины не позволяют ему найти для себя более подходящую партию. Хотя, с другой стороны, госпожа Сугано вряд ли стала бы прочить Юкико за человека явно недостойного.

В таком случае остаётся предположить только одно: господин Савадзаки знает цену женской красоте и хочет взять себе в жены истинно японскую красавицу, воспитанную на старинный лад. Узнав, что Юкико как нельзя лучше отвечает этим требованиям, он и решил на неё взглянуть. Или, быть может, им движут более серьёзные соображения: он мог услышать от той же госпожи Сугано, что Юкико трогательно заботится о своей племяннице и девочка привязана к тётке даже больше, чем к матери. Возможно, он подумал, что Юкико сумеет заменить мать его детям, а всё остальное для него несущественно.

Какое же из этих двух объяснений наиболее правдоподобно? Пожалуй, первое, решил Тэйноскэ. Скорее всего, наслушавшись рассказов о Юкико, господин Савадзаки захотел посмотреть, действительно ли она так хороша, как говорят, и решил с нею встретиться просто из любопытства, не имея в виду ничего серьёзного, ведь, в конце концов, это ни к чему его не обязывает. Но в «главном доме» не удосужились принять в расчёт такую возможность и настаивают на этой встрече только потому, что Тацуо не может сказать «нет» своей сестрице.

Будучи самым младшим в семье, а впоследствии войдя в семью Макиока на правах приёмного сына, Тацуо до сих пор не смел поднять голову в присутствии своих старших братьев и сестёр. А г-жа Сугано, самая старшая в семье, служила для него совершенно непререкаемым авторитетом — любое её слово было для него законом. В письме Цуруко прямо говорилось: на благосклонный ответ Юкико она не надеется и поэтому просит Сатико во что бы то ни стало уговорить её встретиться с г-ном Савадзаки. Вне зависимости от того, увенчаются нынешние переговоры успехом или нет, Юкико обязана поехать в Огаки. В противном случае Тацуо будет поставлен в очень трудное положение. Хотя предложение г-на Савадзаки кажется ей невероятным и не очень-то обнадёживает, родственными связями пренебрегать нельзя. К тому же от доброго отношения г-жи Сугано Юкико только выиграет.

Вслед за письмом Цуруко пришло письмо от г-жи Сугано. Узнав от Тацуо, что Юкико сейчас находится в Асии, писала вдова, она подумала, что будет проще адресоваться прямо к Сатико, нежели прибегать к посредничеству «главного дома». Надо полагать, в своём письме Цуруко достаточно подробно изложила суть дела, однако г-жа Сугано просит не волноваться излишне по поводу предстоящих смотрин. Она давно уже не виделась с Сатико и её милыми сёстрами и поэтому приглашает их всех в гости. Было бы прекрасно, если бы они привезли с собой и маленькую Эцуко, с которой она до сих пор не знакома.

За последние десять с лишним лет в их деревенской глуши не произошло ничего такого, ради чего стоило бы звать их в Огаки, но в скором времени начинается сезон ловли светляков.[90] Нельзя сказать, чтобы их места были особенно знамениты в этом смысле, и всё же в эту пору здесь бывает очень красиво: если с наступлением темноты выйти в поле, то около речки можно увидеть сонмы порхающих с места на место светляков. Осенними клёнами и грибами их, пожалуй, не удивить, но это зрелище, несомненно, будет им в диковинку.

Пора любования светляками очень непродолжительна. Если бы Сатико с сёстрами приехали, скажем, через неделю, то успели бы как раз вовремя, — потом их можно уже не застать. Многое зависит и от погоды: плохо, если долго стоят сухие дни, но и затяжные дожди тоже бывают некстати. Лучше всего любоваться светляками на следующий день после того, как прошёл дождь.

Учитывая всё это, г-жа Сугано хотела бы, чтобы они приехали к ней в следующую субботу и остались ещё хотя бы на воскресенье. Пока они будут у неё гостить, Юкико сможет в непринуждённой обстановке встретиться с г-ном Савадзаки. Когда именно и где — г-жа Сугано пока не знает. Скорее всего, встреча произойдёт у неё в доме и займёт всего лишь полчаса, от силы час. Может статься, что г-н Савадзаки окажется занят и вообще не сумеет вырваться из Нагои. Одним словом, они должны исходить из того, что главной целью их поездки служит любование светляками.

Было совершенно очевидно, что вдова Сугано написала в Асию по просьбе «главного дома». Хотя в письме Цуруко и говорилось, что предложение г-на Савадзаки кажется ей «невероятным и не очень-то обнадёживает», Сатико подозревала, что в глубине души сестра с зятем надеются: а вдруг из этого всё-таки что-нибудь выйдет? Да и сама Сатико, всерьёз обеспокоенная судьбой Юкико, уже не находила в себе смелости отмахнуться от этого предложения.

Когда-то — кажется, лет пять назад — случилось нечто похожее: к Юкико сватался человек гораздо более высокого положения, нежели Макиока. Чувствуя себя весьма польщёнными, они принялись наводить о нём справки — и тут выяснилось, что жених замешан в какой-то скандальной истории, никак не свидетельствующей о его порядочности. Тэйноскэ опасался, что и на сей раз они могут столкнуться с чем-то подобным. Он весьма благодарен госпоже Сугано за заботу, но ему не хочется снова оказаться в дураках. В самом деле, как можно вот так, ни с того ни с сего, без всяких предварительных переговоров назначать смотрины? Господин Савадзаки, видите ли, выразил желание встретиться с Юкико, и поэтому она должна со всех ног мчаться в Огаки. Да это попросту неучтиво, даже оскорбительно по отношению к ним.

И всё же это было первое предложение за два с лишним года. Ещё сравнительно недавно у Юкико не было отбоя от женихов, но потом всё вдруг переменилось. Сатико понимала, что во многом виновата она сама и её близкие. Они предъявляли к претендентам на руку Юкико непомерно высокие требования и отклоняли одно предложение за другим, в то время как Таэко с её скандальной репутацией только уменьшала шансы Юкико на хорошую партию.

И вот теперь, когда Сатико испытывала тяжелейшие угрызения совести, когда ей стало казаться, что люди совсем отвернулись от них, и когда она совсем уже потеряла надежду выдать Юкико замуж, на горизонте вдруг появился г-н Савадзаки. Пусть это предложение не внушает особого доверия, пусть оно вообще ничего не сулит, но пренебрегать им не следует, считала Сатико. В противном случае они лишь навлекут на себя ещё большую злобу.

Даже если из этого сватовства ничего не выйдет, всё равно нужно попробовать. Вслед за этим могут появиться новые предложения. Отказавшись же от встречи с г-ном Савадзаки, они отпугнут людей, и перспектива выдать Юкико замуж отодвинется ещё дальше.

К тому же нельзя забывать, что нынешний год для Юкико несчастливый. И потом, хоть Сатико и готова была посмеяться над сестрой и зятем, которые тешат себя напрасными надеждами, какой-то внутренний голос нашёптывал ей, что брак Юкико с Савадзаки не так уж и невозможен. Тэйноскэ призывает её к благоразумию, но, быть может, он излишне осторожен? Неужели Юкико настолько заурядна, что должна считать для себя честью стать женой вдовца, да ещё с тремя детьми! Да, г-н Савадзаки весьма богат, но ведь, в конце концов, она тоже происходит из весьма родовитой семьи.

Тут Тэйноскэ почёл за лучшее промолчать. Он понимал, что в таких случаях с женой лучше не спорить: любое его замечание прозвучало бы оскорблением для Юкико и памяти её покойного отца.

Проговорив весь вечер, Сатико и Тэйноскэ в конце концов сошлись на том, что спросят Юкико — как она решит, так и будет. На следующий день Сатико рассказала сестре о письмах Цуруко и г-жи Сугано. Против ожидания, Юкико не выказала особого неудовольствия. Как всегда, она не ответила ничего определённого, но за её короткими «Вот как?» и «Понятно…» Сатико почувствовала готовность принять предложение Савадзаки. Должно быть, при всей её гордости, подумала Сатико, сестра всё-таки беспокоится за свою судьбу и уже не склонна упираться, когда речь заходит о смотринах.

Сатико старалась вести разговор таким образом, чтобы не задеть самолюбие Юкико, и та, похоже, не нашла предложение г-на Савадзаки ни странным, ни смехотворным, ни унизительным для себя. В былые времена, узнав о том, что у человека, за которого её прочат, есть дети, Юкико сразу же принималась расспрашивать, какие они, сколько им лет и достаточно ли хорошо они воспитаны. На сей раз она не стала вникать в эти подробности. Юкико дала понять, что, раз ей всё равно предстоит возвращаться в Токио, она могла бы вместе со всеми заехать в Огаки и полюбоваться светляками. «Не иначе как Юкико хочет выйти за богача!» — рассмеялся Тэйноскэ.

Сатико сразу же отписала г-же Сугано: они с удовольствием принимают её любезное приглашение и надеются, что она и впредь не оставит их своей благосклонностью. Юкико будет рада встретиться с г-ном Савадзаки, с позволения г-жи Сугано, они нагрянут к ней вчетвером: Сатико, Юкико, Таэко и Эцуко. Сатико очень неловко диктовать г-же Сугано свои условия, но дело в том, что Эцуко долго болела и пропустила много занятий в школе, поэтому им было бы удобнее приехать в Огаки не в субботу, а в пятницу, с тем чтобы в субботу вернуться домой. Она просит ничего не говорить девочке о смотринах — ей представили дело так, будто они едут ловить светляков…

На самом деле Сатико решила ехать в пятницу для того, чтобы иметь возможность проводить Юкико до Гамагори. В субботу они покинут дом г-жи Сугано и проведут ночь в гостинице «Токивакан» в Гамагори. Во второй половине дня в воскресенье Юкико отправится оттуда в Токио, а остальные вернутся в Асию, и с понедельника Эцуко после долгого перерыва начнёт посещать классы.

2

Сатико предпочла бы ехать в поезде по жаре в европейском платье, но, поскольку речь шла о смотринах, ей пришлось одеться, как положено, в кимоно с широким двойным поясом. Изнемогая от духоты, она с завистью глядела на Таэко в её простеньком летнем платьице, мало чем отличавшемся от того, что было на Эцуко. Юкико тоже предпочла бы одеться поскромнее, а парадное кимоно захватить с собой в чемоданчике — времена были не те, чтобы привлекать к себе внимание нарядом. Но, поскольку ясной договорённости о том, когда состоятся смотрины, не было, приходилось учитывать возможность, что г-н Савадзаки приедет раньше и будет ждать их в доме вдовы Сугано. В конце концов Юкико решила, что должна одеться с подобающим случаю тщанием.

— Как молодо она выглядит! — шепнул Тэйноскэ на ухо жене, глядя на сидящую напротив Юкико. До Осаки они ехали на электричке все вместе.

И правда, вряд ли кто мог подумать, что Юкико вступила в несчастливую пору своего тридцатитрехлетия. Густая косметика подчёркивала прелесть её тонкого, немного печального лица, которое казалось ещё более юным из-за умело выбранного наряда. На ней было летнее кимоно из тонкого шёлка — не то крепа, не то жоржета: по густо-лиловому фону шёл крупный плетёный узор, который тут и там перебивался орнаментом в виде веточек хаги, цветов гвоздики и белых волнистых завитков. Это кимоно шло ей как ни одно другое. Ради такого случая, по её просьбе, Цуруко специально выслала его из Токио…

— Очень молодо, — согласилась Сатико. — Мало кто в её возрасте может позволить себе надеть кимоно такой расцветки.

Догадываясь, что разговор идёт о ней, Юкико потупила взгляд. Если сегодня и можно было к чему-либо придраться в её внешности, то лишь к пятнышку у неё над глазом. Ещё в августе прошлого года, когда она вместе с Эцуко уезжала в Иокогаму проводить г-на Штольца и Петера, Сатико заметила, что это пятно, долгое время не появлявшееся, проступило снова. С тех пор оно, похоже, так и не исчезало, только становилось то ярче, то бледнее. В иные дни оно почти не привлекало к себе внимания, но даже тогда, хорошенько приглядевшись, можно было различить на веке у Юкико чуть заметную тень. Более того, если прежде пятно выступало периодически и было так или иначе связано с месячными циклами, то теперь его появление стало совершенно непредсказуемым. Удручённый этим обстоятельством, Тэйноскэ не раз заговаривал с женой о том, что, быть может, стоит начать уколы. И Сатико соглашалась: да, нужно показать Юкико хорошему специалисту. Однако в своё время врач из клиники при Осакском университете объяснил ей, что в подобных случаях требуется длительный курс лечения, в котором он не находит особого смысла, потому что, как только Юкико выйдет замуж, пятно исчезнет само собой. К тому же за это время оно успело ей примелькаться, и она уже не видела в нём серьёзного изъяна. А главное — сама Юкико не выказывала по этому поводу ни малейшего беспокойства. И вопрос об уколах отпал сам собой. Но когда, как сегодня, Юкико накладывала на лицо густой слой белил, пятно почему-то делалось заметнее и при боковом освещении приобретало сероватый оттенок, совсем как ртуть в термометре. Тэйноскэ обратил на него внимание ещё утром, когда Юкико красилась перед зеркалом. И сейчас, в поезде, он окончательно убедился в том, что злосчастное пятно слишком бросается в глаза, чтобы его сегодня не заметили. Сатико догадывалась, о чём думает муж. Они с самого начала не возлагали особых надежд на предстоящие смотрины, а теперь и совсем сникли. Оба старались ничем не выдать своего огорчения, но каждый понимал, какие мысли занимают другого.

Судя по всему, Эцуко догадывалась, что они едут в Огаки не только ради светляков. Когда в Осаке они пересели на другой поезд, она спросила мать:

— Почему ты сегодня в кимоно?

— Я хотела надеть платье, но потом решила, что госпожа Сугано может обидеться, если я явлюсь к ней в затрапезном виде.

— Да? А почему? — Как видно, объяснение Сатико прозвучало для девочки не вполне убедительно.

— Понимаешь, пожилые люди, тем более в провинции, придают таким вещам большое значение.

— А что мы там будем делать?

— Разве ты не знаешь? Ловить светлячков.

— Почему же тогда вы с Юкико такие нарядные?

— Ты никогда не видела, как ловят светлячков? — пришла на помощь сестре Таэко. — Есть множество картин и гравюр, на которых изображена юная принцесса в окружении придворных дам, и на каждой из них нарядное кимоно с длинными развевающимися рукавами. Они держат в руке веер — вот так (Таэко изобразила, как именно) — и ловят им светлячков, стоя на берегу озера или на мосту. Ловить светлячков полагается непременно в красивом кимоно, иначе от этого не получишь никакого удовольствия.

— Почему же ты не надела кимоно, Кой-сан?

— У меня нет хорошего летнего кимоно. Юкико будет у нас принцессой, а я попытаюсь сойти за придворную даму, правда, современного образца.

Только что исполнился двадцать первый день со смерти Итакуры, и Таэко в третий раз ездила на его могилу в Окаяму, но это не помешало ей выглядеть сегодня весёлой и оживлённой. Пережитое несчастье, казалось, не оставило в её душе заметного следа. Она постоянно отпускала шутки, над которыми сёстры и племянница смеялись чуть ли не до колотья в боку, то и дело с ловкостью фокусника извлекала откуда-то очередную коробочку с монпансье или печеньем, угощала других, но ещё более охотно угощалась сама.

— Посмотри, Юкико, гора Миками! — Эцуко, которая проезжала эти места всего лишь во второй раз, с любопытством смотрела в окно, припоминая всё, на что обращала её внимание Юкико во время их прошлогодней поездки в Токио: гору Миками, длинный мост над рекой Сэтагава, развалины замка Адзути…

Миновав станцию «Нотогава», поезд неожиданно сделал рывок и остановился. Пассажиры стали высовываться из окон — поезд стоял посреди поля, на развилке железнодорожной линии. Никто не мог понять, что произошло. Из паровозного отделения выскочили двое железнодорожников и принялись обходить состав, заглядывая под вагоны. Пассажиры наперебой спрашивали их: что случилось? — но те, то ли сами не понимая, в чём дело, то ли не желая говорить правду, отделывались неопределёнными ответами. Прошло, должно быть, минут пять, а то и десять. Поезд по-прежнему не трогался с места. Вскоре подошёл ещё один состав и тоже остановился. Оттуда опять-таки выскочили два машиниста и начали осматривать пути. Один из них побежал в сторону станции «Нотогава»…

— Что случилось, мама?

— Ума не приложу…

— Может быть, кого-то задавило?

— Да нет, не похоже.

— Когда же мы наконец поедем?

— Глупый поезд, застрял в таком месте…

В первый момент Сатико тоже подумала, что кто-то попал под поезд, но, к счастью, этого не произошло — судьба избавила их от такого дурного предзнаменования. Сатико не так уж много ездила в поездах и не знала, часто ли случаются подобные остановки, и всё же ей казалось очень странным, что их поезд ни с того ни с сего, без всякой видимой причины застрял в пути более чем на полчаса, и где? — не на какой-нибудь пригородной ветке и не на частной железной дороге, а на главной железнодорожной магистрали страны! Сатико чудилось во всём этом нечто умышленное, издевательское, как будто поезд нарочно валял дурака, чтобы помешать счастью Юкико… Ещё не было случая, чтобы в день её смотрин не произошло какой-нибудь неприятности. Сатико так надеялась, что на сей раз будет иначе, и действительно, всё, казалось, шло благополучно, и вот — на тебе! Сатико сидела с помрачневшим лицом и, хотя и сознавала это, ничего поделать с собой не могла.

— Ну что же, нам спешить некуда, — весело сказала Таэко. — Поезд устроил себе обеденный перерыв, давайте пообедаем и мы. Есть, когда тебя трясёт, не так уж приятно.

— В самом деле, — оживилась Сатико, — почему бы нам не подкрепиться? В этой духоте продукты утратят свой вкус.

Таэко сняла с багажной сетки корзинку и узелок.

— Как ты думаешь, Кой-сан, яйца не испортились?

— Меня больше беспокоят сандвичи. Их нужно съесть в первую очередь.

— Кой-сан, ты ужасная чревоугодница. Всё это время ты беспрестанно что-то жуёшь, — сказала Юкико. Судя по всему, ей было совершенно невдомёк, какие недобрые предчувствия одолевают в эту минуту её сестёр.

Примерно четверть часа спустя подали новый паровоз, поезд дёрнулся и наконец тронулся с места.

3

В последний раз сёстры приезжали в Огаки осенью, перед самым замужеством Сатико. Она уже была помолвлена с Тэйноскэ, и вскоре после этого, месяца через два или три, состоялась их свадьба. Это было в тысяча девятьсот двадцать пятом году, четырнадцать лет назад. В ту пору Сатико было двадцать два года, Юкико — девятнадцать, а Таэко шёл всего лишь пятнадцатый год. Супруг г-жи Сугано был тогда ещё жив. Он говорил с сильным акцентом центральной Японии, который казался до того забавным, что они без конца переглядывались и готовы были каждую минуту покатиться со смеху. Один раз они всё-таки не удержались и прыснули чуть ли не в лицо г-ну Сугано. Сатико до сих пор помнила, какую грозную мину состроил им тогда Тацуо…

Тацуо очень гордился своим родством с Сугано, принадлежавшим к древнему дворянскому роду, упоминания о котором содержатся ещё в хрониках времён битвы при Сэкигахаре, и не упускал случая повезти жену и своячениц в Огаки. Он с важным видом показывал им поле давнего сражения и руины заставы Фува.[91] В первый раз они были здесь в самый разгар летнего зноя, и Сатико едва помнила себя от усталости после тряски по пыльным деревенским дорогам в старом, полуразвалившемся автомобильчике. Во второй раз Тацуо снова потащил их осматривать те же достопримечательности, и Сатико уже откровенно скучала. Впрочем, для её тогдашней скуки существовали и более глубокие основания. Сатико никогда не забывала о своём осакском происхождении. Любимыми героями её детства были князь Тоётоми Хидэёси[92] и его жена Ёдогими,[93] и поэтому глядеть на поле сражения, в котором пал род Хидэёси, ей было не особенно приятно.

Во второй раз их пригласили в Огаки по случаю завершения строительства садовой пристройки, которую старик Сугано назвал «Павильоном забвения времени». Он намеревался использовать его для дневного отдыха, игры в шахматы, приёма гостей. Павильон состоял из двух смежных комнат в восемь и в шесть дзё и соединялся с домом длинной изогнутой галереей. Это была постройка довольно причудливой формы, стилизованная под старину, но вместе с тем не вызывавшая ощущения излишней вычурности. Всё здесь выглядело прочным, добротным и вполне вязалось с представлением о богатой помещичьей усадьбе. За минувшие четырнадцать лет на этот домик успела лечь печать времени, и оттого он показался Сатико ещё более прекрасным.

В этом павильоне г-жа Сугано решила на сей раз устроить своих гостей. Здесь, любуясь свежей зеленью сада, они дожидались появления хозяйки.

— Добро пожаловать! — приветствовала их г-жа Сугано. — Как мило, что вы ко мне выбрались.

Госпожа Сугано пришла не одна, вместе с нею была молодая женщина с младенцем на руках и мальчиком лет шести, застенчиво прятавшимся за её спиной. Судя по всему, это были невестка и внуки г-жи Сугано. Сатико знала, что у вдовы есть сын, который служит в местном банке.

— Знакомьтесь, пожалуйста, это моя невестка Цунэко, это внук, его зовут Соскэ, а эта крошка — моя маленькая внучка Кацуко, — сказала г-жа Сугано.

Последовал взаимный обмен любезностями, сожалениями о том, что они так долго не виделись, — и, естественно, в конце концов разговор перекинулся на то, как удивительно молодо выглядят сёстры Макиока.

Когда она только что вышла встретить их к воротам, сказала г-жа Сугано, и увидела выходившую из машины Таэко, она в первый момент подумала: это, должно быть, Эцуко. Конечно, что и говорить, глаза у неё уже не те, что прежде… Потом из машины показались Юкико и Сатико, но вдова, разумеется, решила, что это Таэко и Юкико. А где же Сатико? — недоумевала она. И кто эта маленькая девочка? Только сейчас она наконец разобралась, кто есть кто…

Вторя свекрови, Цунэко заметила, что хотя до сих пор не имела удовольствия быть знакомой с сёстрами Макиока, она много слышала о них и представляла себе, сколько лет должно быть каждой из них. Однако, увидев сестёр вместе, она совершенно растерялась и не сразу сообразила, которая из них старшая, которая младшая. Цунэко слышала, что госпожа Юкико старше её на три года… Она надеется, что гостьи простят ей этот нескромный вопрос, но неужели это и в самом деле так?

Цунэко исполнилось тридцать лет, пояснила г-жа Сугано. Примерно на столько она, пожалуй, и выглядела, что было вполне естественно для замужней женщины и к тому же матери двоих детей. Однако рядом с Юкико она казалась настоящей матроной, хотя, судя по всему, сегодня была одета и причёсана старательнее, чем обычно.

— Нет, это просто поразительно! — продолжала г-жа Сугано. — Когда Кой-сан приехала сюда в первый раз, она была вот такой же маленькой девочкой (вдова показала на Эцуко), ну, может быть, чуть постарше. А во второй раз ей, наверное, было лет четырнадцать — пятнадцать. — Вдова несколько раз моргнула, как бы не в силах поверить своим глазам. — Глядя на неё теперь, никак не скажешь, что с тех пор прошло целых четырнадцать лет! Я, конечно, промахнулась, приняв её за Эцуко, но даже сейчас, беседуя с Кой-сан лицом к лицу, я не вижу, чтобы она особенно изменилась за эти годы. Ей никак не дашь больше восемнадцати!

После чая вдова позвала Сатико в дом, чтобы обсудить кое-какие вопросы, связанные с предстоящими смотринами. С самых первых минут этой беседы Сатико стало ясно: им не следовало принимать её приглашение. Как выяснилось, г-жа Сугано не имела ни малейшего представления о том, что прежде всего заботило Сатико с мужем, а именно: каков господин Савадзаки как человек? Оказывается, г-жа Сугано даже ни разу его не видела!

Из рассказа вдовы следовало, что семьи Сугано и Савадзаки с давних пор связывают узы взаимного уважения, как это и пристало представителям двух старинных родов. Её покойный муж был дружен как с ныне здравствующим господином Савадзаки, так и с его батюшкой, но после его смерти семьи перестали общаться между собой. Насколько помнит г-жа Сугано, Савадзаки-сын ни разу не был у них в доме, и лично она с ним не знакома. Но у них есть общие друзья. От них-то г-жа Сугано и узнала, что три года назад он овдовел и намерен жениться во второй раз. Какие-то переговоры о сватовстве, судя по всему, велись, но пока из этого ничего не вышло. Хотя господину Савадзаки уже за сорок и у него есть дети, он ищет себе невесту, которая была бы не старше тридцати лет и вступала бы в брак впервые.

Госпожа Сугано сразу же вспомнила про Юкико, хотя её возраст не вполне соответствовал упомянутому господином Савадзаки, и подумала, что попытаться всё-таки следует. Конечно, если действовать по всем правилам, то полагалось бы прибегнуть к помощи свата, но ведь такое дело не всякому поручишь. А пока отыщешь подходящего человека, глядишь, время упущено. Одним словом, вдова решила не откладывать дело в долгий ящик и — как ни безрассудно это может показаться со стороны — написала господину Савадзаки письмо: так, мол, и так, у неё есть родственница, такая-то и стольких-то лет; не будет ли ему угодно с нею встретиться? Господин Савадзаки не откликнулся на её письмо, из чего вдова заключила, что он не заинтересовался её предложением. Тем временем господин Савадзаки, оказывается, наводил справки о Юкико, и спустя месяца два от него пришло ответное письмо. «Вот оно», — сказала г-жа Сугано и подала Сатико небольшой свиток.

Сатико развернула его и прочитала следующее:

Письмо г-на Савадзаки (впрочем, это было даже не письмо, а короткая записка) произвело на Сатико убийственное впечатление. Хотя и написанное по всем правилам эпистолярного витийства, оно было настолько шаблонным и формальным, как будто речь шла не о смотринах, а о чём-то совершенно будничном и заурядном. Как же так? — думала Сатико. Ведь в подобных случаях требуется особая щепетильность, и кому, как не выходцам из старинных семей вроде Савадзаки и Сугано, знать об этом? И как могла вдова Сугано, в её-то годы, делать авансы по существу незнакомому человеку, не полюбопытствовав даже, как отнесутся к этому в семье Макиока? Впрочем, г-жа Сугано всегда была женщиной властной, а с возрастом эта черта в ней, должно быть, только усугубилась. Не случайно же Тацуо так её боится. Кроме того, совершенно непонятно, почему г-н Савадзаки откликнулся на её приглашение. Должно быть, просто из опасения обидеть семью Сугано.

Сатико изо всех сил старалась скрыть свою досаду. Между тем вдова Сугано, не то чтобы в своё оправдание, принялась объяснять, что не выносит проволочек и пустых формальностей. Вот она и решила, что сперва нужно устроить встречу господина Савадзаки и Юкико, которая сразу же всё прояснит для обеих сторон, а всякие подробности можно оставить на потом. Она не наводила никаких справок о господине Савадзаки, но, поскольку ей не приходилось слышать ничего худого ни о нём самом, ни о его семье, можно с уверенностью сказать, что её протеже свободен от каких бы то ни было серьёзных недостатков. Все интересующие их вопросы они смогут задать непосредственно господину Савадзаки при встрече — так будет и быстрее, и удобнее.

Сама же г-жа Сугано была не в состоянии ответить ни на один вопрос Сатико. Она знала, что у господина Савадзаки есть дети от первого брака, но сколько их: двое ли, трое — и кто они: юноши или девушки — она сказать не могла. Но при этом вдова была очень довольна собой, потому что сумела устроить эту встречу. Получив ответ от Сатико, она сразу же позвонила г-ну Савадзаки. Он приедет завтра утром, часов в одиннадцать. Г-жа Сугано встретит его вместе с Сатико и Юкико. Роскошного пира она не обещает, но Цунэко приготовит что-нибудь вкусненькое. Сегодня вечером они могли бы отправиться на ловлю светляков, а завтра утром сын г-жи Сугано покажет Таэко и Эцуко здешние достопримечательности. Они захватят с собой еду и вернутся домой часа в два. К тому времени смотрины уже закончатся.

Госпожа Сугано была в восторге от того, как умело всё спланировала. Конечно, со смотринами трудно что-либо загадывать наперёд, сказала г-жа Сугано, но одно она знает наверняка: Юкико выглядит так молодо, что никто не сможет дать ей больше двадцати пяти лет. Так что и в этом смысле господину Савадзаки будет трудно к чему-либо придраться.

Сатико же размышляла о том, что, приди ей сейчас на ум какой-нибудь мало-мальски благовидный предлог, она попросила бы г-жу Сугано отменить смотрины. Она рискнула привезти сюда Юкико только потому, что всецело полагалась на здравый смысл г-жи Сугано и была уверена, что смотрины должным образом подготовлены. И вдруг выясняется, что ничего этого нет и в помине. Не значит ли это, что с Юкико здесь не очень-то считаются? Узнай Юкико, как обстоит дело, она была бы глубоко уязвлена. А Тэйноскэ, без сомнения, рассердился бы ещё больше, чем Сатико.

Кроме того, было нетрудно представить себе, какое презрение должен испытывать г-н Савадзаки к людям, которые, польстившись на его миллионы, опрометью кинулись устраивать смотрины, позабыв о том, что в подобных случаях полагается прибегать к услугам свата. Да после этого он просто не может принимать их всерьёз! Если бы здесь был Тэйноскэ, он наверняка обратился бы к вдове с просьбой перенести смотрины на том резонном основании, что ему хотелось бы прежде навести все необходимые справки о г-не Савадзаки и что в дальнейшем он предпочёл бы действовать по всем правилам, а именно прибегнув к посредничеству свата. Но Сатико, всего лишь слабая женщина, не могла отважиться на подобное заявление, тем более что г-жа Сугано была в восторге оттого, как замечательно всё устроила. К тому же приходилось учитывать, в какое положение она поставила бы Тацуо. Как ни печально всё складывалось для Юкико, Сатико ничего не оставалось, как поблагодарить г-жу Сугано и предоставить делу идти своим чередом.

— Если тебе жарко, Юкико, ты можешь переодеться, — сказала Сатико, вернувшись в павильон. — Я просто мечтаю сбросить с себя это кимоно.

Подав Юкико знак, что сегодня смотрин не будет, Сатико принялась развязывать на себе пояс, стараясь сделать вид, будто её уныние вызвано духотой. Она решила ничего не рассказывать сёстрам об обескураживающем разговоре с вдовой. Она попытается забыть о нём, по крайней мере на сегодня, чтобы не растравливать себе душу ещё больше. Утро вечера мудренее. Пока что можно думать о приятном — о ловле светляков… Сатико вообще не умела долго хандрить, но стоило ей взглянуть на ничего не подозревавшую Юкико, как у неё болезненно сжалось сердце. Стараясь отвлечься от мрачных мыслей, Сатико достала из чемодана будничное поралевое кимоно, переоделась в него, а то, что было на ней прежде, повесила на вешалку.

— Мама, ведь ты собиралась ловить светлячков в нарядном кимоно? Зачем же ты переоделась? — недоуменно спросила Эцуко.

— В нём мне будет слишком жарко, — ответила Сатико.

4

Ночью Сатико не спалось. Она всегда трудно засыпала на новом месте, а на сей раз, по-видимому, ещё и переутомилась. Ей пришлось рано встать утром, потом была долгая тряска в поезде и в автомобиле по самому пеклу, а вечером она носилась вперегонки с детьми за светляками. Сколько же километров они проделали? Наверное, не меньше четырёх… Но Сатико знала, что будет долго и с удовольствием вспоминать этот вечер.

До сих пор она видела ловлю светляков только на сцене кукольного театра Бунраку в том эпизоде пьесы «Асагао никки»,[94] когда Миюки и её возлюбленный Комадзава плывут в лодке по реке и шепчут друг другу слова любви. Она представляла себе эту картину примерно так же, как рассказывала Таэко: ты выходишь в поле в ярком летнем кимоно с длинными рукавами, которые красиво развеваются на вечернем ветру, и легонько подхватываешь светлячков веером.

В действительности же всё выглядело несколько иначе. Г-жа Сугано сказала, что в темноте, пробираясь по межам и травяным кущам, они запачкают свои кимоно, и предложила всем четверым переодеться в муслиновые юката.[95]

Судя по тому, что они были разного размера и рисунка, вдова приготовила их специально для сегодняшнего вечера.

— Нельзя сказать, чтобы мы очень походили на придворных дам, — засмеялась Таэко. Впрочем, в темноте было не так уж важно, как они одеты.

Когда всей гурьбой они выходили из дома, было ещё сравнительно светло, однако к тому времени, как они добрались до речки, почти совсем стемнело. «Речка» эта была, по существу, самой обыкновенной канавой, какие обычно прорезают рисовые поля. По обеим её сторонам буйно росли похожие на ковыль высокие травы, склоняя свои стебли к воде и почти заслоняя собою её поверхность. Впереди на расстоянии метров ста смутно вырисовывались контуры мостика…

Зная, что светляки не любят шума и света, последние несколько метров все шли молча, с потушенными фонариками. Но даже у самой речки светляков почему-то не было видно.

— Может быть, сегодня они не появятся? — спросил кто-то тихим шёпотом.

— Да нет, их полным-полно. Идите сюда!

Наступил тот короткий и трудноуловимый час сумерек, когда ночная мгла поглощает последние блики света.

Сатико с сёстрами, углубившись в заросли травы, подошли к речке вплотную — и в этот миг они вдруг увидели, как мириады светляков порхают с одного берега на другой, прочерчивая над водой синеватые дуги… Вдоль всей реки, сколько хватало глаз, неслись эти бесчисленные скачущие искорки… Не удивительно, что Сатико с сёстрами не сразу приметили светляков: они были скрыты высокими травами и сновали над самой водой… Какое это было незабываемое зрелище! Внизу, у поверхности воды, стелется густая тьма, но всё ещё видно, как колышутся прибрежные травы, и на этом фоне — несметное множество тонких, сверкающих линий, образованных призрачными огоньками светляков… Даже сейчас, закрывая глаза, Сатико видела всё это словно наяву… Да, уже ради одного этого стоило приехать сюда. Это зрелище не завораживало пышностью красок, как, например, вид цветущей сакуры. В нём было скорее нечто таинственное, неправдоподобное, нечто из мира сказки, из мира детства, нечто такое, что не в силах передать живопись и что способна выразить только музыка. Ах, если бы превратить это в мелодию, которую можно сыграть на фортепиано или на кото!..

Сатико подумала о том, что она лежит вот так в этой комнате, с закрытыми глазами, а в поле тем временем по-прежнему мерцают — и будут мерцать всю ночь — бесконечные, безмолвные вереницы светляков. Её охватило мечтательное, романтическое настроение. Ей вдруг почудилось, что душа её унеслась в поле и теперь витает там над водой вместе со светляками…

А речушка была на удивление прямой и длинной — казалось, ей никогда не будет конца. Вся компания то и дело переходила с одного берега на другой по встречавшимся на пути мостикам, стараясь не свалиться в воду и остерегаясь змей с глазами, похожими на светляков. Шестилетний Соскэ, знающий эти места как свои пять пальцев, постоянно убегал вперёд, в непроглядную тьму, и отец беспокойно кричал ему вслед: «Соскэ! вернись!» Никто уже не боялся спугнуть светляков, — их было так много! — и участники прогулки громко перекликались между собой, иначе в темноте было легко потерять друг друга.

В какой-то момент Сатико и Юкико оказались рядом, отстав от других. С противоположного берега то отчётливее, то глуше, в зависимости от того, в какую сторону дул ветер, доносились голоса Эцуко, звавшей: «Кой-сан! Кой-сан!» — и отвечавшей ей Таэко. Ловля светляков чем-то напоминала детскую игру, а когда дело доходило до игр, Эцуко предпочитала брать себе в партнёрши живую, азартную Таэко…

Сатико и теперь словно наяву слышала голоса, перелетающие с одного берега на другой: «Мама! Ты где, мама?» — «Я здесь». — «А где Юкико?» — «Здесь, со мной». — «У меня уже целых двадцать четыре светляка!» — «Смотри не упади в воду!»

Сугано-старший нарвал травы и связал из неё нечто вроде метёлки. Как выяснилось, он собирался нести в ней светляков.

— Если говорить о местах, славящихся своими светляками, — сказал он, — так это, пожалуй, Морияма в Оми и окрестности города Гифу. Но тамошних светляков берегут для высокородных особ, простым смертным ловить их не разрешается. Здешние места не столь знамениты, зато каждый может ловить их сколько душе угодно.

Сугано и впрямь наловил их, пожалуй, больше всех; на втором месте, без сомнения, был Соскэ. Оба они охотились за светляками у самого края воды. Пучок травы в руках у Сугано казался волшебным от усыпавших его блёсток. Видя, что вожатый завёл их довольно далеко и, похоже, не думает возвращаться домой, Сатико робко заметила:

— На ветру становится свежо… Быть может, стоит повернуть обратно?..

— А мы уже и так идём к дому, — ответил Сугано, — только другой дорогой.

Они всё шли и шли, пока Сугано наконец не объявил: «Ну, вот мы и дома». И правда — они уже стояли у ворот с тыльной стороны усадьбы. Все шестеро вернулись с трофеями. Сатико и Юкико несли своих светляков в рукавах кимоно.

В памяти Сатико события минувшего вечера возникали без всякой последовательности, они мелькали в хаотическом беспорядке, словно огоньки светляков. Она открыла глаза. Быть может, всё это ей снилось? В свете горящего на стене ночника была хорошо видна заключённая в рамку каллиграфическая надпись: «Павильон забвения времени», на которую Сатико обратила внимание ещё днём и которая принадлежала кисти некоего Кэйдо-хаку. Внизу, в самом углу, стояла печать: «Старец, удостоенный „голубиной трости“»[96]. Имя «Кэйдо-хаку» ничего не говорило Сатико, она прочла только крупные иероглифы, обозначающие название павильона, и не стала утруждать себя отгадыванием того, кто же этот «старец, удостоенный „голубиной трости“».

Вдруг в соседней комнате забрезжил едва различимый огонёк. Приподняв голову, Сатико поняла, что это светлячок. Ну, конечно, его гонит наружу запах ароматических палочек от москитов. Но как он сюда попал? Принесённых с собой светляков они оставили в саду. Несколько штук, правда, невесть каким образом оказалось в доме, но перед тем, как ложиться спать и задвигать ставни, сёстры вымели их за дверь. Должно быть, этого они просмотрели.

Светлячок, превозмогая слабость, вяло поднялся в воздух метра на полтора, после чего плюхнулся на пол и пополз через комнату в угол, к шкафу, на котором висело парадное кимоно Сатико. Он начал карабкаться вверх по узорчатому шёлку, пока, наконец, не забрался в рукав, тускло мерцая сквозь серо-голубую ткань.

У Сатико запершило в горле — так на неё всегда действовал дым от ароматических палочек. Она поднялась с постели и направилась к курильнице (это был изящный керамический сосуд в виде барсука), чтобы притушить их. Заодно она решила помочь светлячку выбраться на свободу. Достав бумажную салфетку, она осторожно взяла светлячка — прикасаться к нему голыми пальцами ей было неприятно — и бросила его в сад через отверстие в ставне. Удивительное дело — перед тем как они отправились спать, здесь, в зарослях кустарника на краю пруда, сияли своими голубоватыми искорками десятки выпущенных ими светляков. Теперь они куда-то исчезли — вероятно, вернулись в поле. Сад темнел влажной, лаковой чернотой.

Сатико по-прежнему не могла уснуть. Она беспокойно переворачивалась с боку на бок, вслушиваясь в ровное дыхание спящих сестёр и дочери. Рядом была постель Таэко. Юкико и Эцуко спали у противоположной стены. До Сатико донеслось чуть слышное похрапывание. «Должно быть, это Юкико, — решила, она. — Подумать только, я и не знала, что можно так мило, тихо и деликатно храпеть».

— Ты не спишь, Сатико? — тихонько спросила Таэко.

— Нет, мне что-то не спится.

— Мне тоже.

— Выходит, и ты всё это время не спала?

— Мне трудно уснуть на новом месте.

— А Юкико спит. Слышишь?

— Да, храпит себе, как киска.

— Наверное, наша Судзу храпит точно так же.

— Мне непонятна её безмятежность, ведь завтра смотрины…

По крайней мере в том, что касается сна, подумала Сатико, нервная система Юкико устроена гораздо прочнее, чем у Таэко.

Казалось бы, должно быть наоборот, но Таэко спала на редкость чутко, просыпаясь от малейшего шороха, в то время как Юкико могла уснуть даже сидя, что и бывало с нею не раз в поезде.

— Что, господин Савадзаки приедет сюда?

— Да, часов в одиннадцать. Госпожа Сугано намерена устроить обед.

— А что делать мне?

— Тебя с Эцуко господин Сугано повезёт осматривать местные достопримечательности. На смотринах будем только мы с Юкико и госпожа Сугано.

— Ты уже сказала Юкико?

— Да, буквально в двух словах…

Весь день Эцуко не отходила от взрослых, и возможность поговорить с сестрой представилась Сатико только вечером, во время ловли светляков, когда они остались вдвоём на берегу. «Юкико, смотрины будут завтра, около полудня», — шепнула Сатико. Юкико только пробормотала своё обычное «хорошо…» и больше ни о чём спрашивать не стала.

Почувствовав, что продолжать разговор бессмысленно, Сатико умолкла. Судя по тому, как сладко спалось сейчас Юкико, предстоящие смотрины не особенно её волновали.

— Должно быть, за все эти годы она уже научилась не волноваться.

— Наверное. Только мне кажется, что и на сей раз из смотрин ничего не выйдет, — сказала Сатико.

5

— Ну вот, Эттян, сегодня ты поедешь в Сэкигахару смотреть старинное поле битвы. Твоя мама и Юкико видели его не один раз и поэтому останутся дома. Вместе с тобой отправится Кой-сан; она была там совсем маленькой и хочет взглянуть на всё это ещё раз.

Эцуко сразу же поняла, что в доме готовится что-то необычное. В иных обстоятельствах она принялась бы хныкать и капризничать, добиваясь, чтобы Юкико поехала вместе с ней, но на сей раз беспрекословно подчинилась и послушно села в машину вместе с Таэко, Соскэ, его отцом и старым слугой, которому было поручено позаботиться о провизии.

Сатико помогала сестре одеваться в «Павильоне забвения времени», когда вошла Цунэко и сообщила, что господин Савадзаки только что пожаловал.

Сестёр проводили в дальнюю часть дома, где помещалась большая старомодная гостиная с невысокими оклеенными полупрозрачной бумагой окнами. Эта комната выходила на веранду, пол которой, настланный из широких потемневших от времени досок, блестел, как полированный. С веранды открывался вид на ту часть сада, которую невозможно было увидеть ни из какой другой комнаты в доме: сквозь молодую листву вековечного клёна проглядывала крыша часовенки; всё пространство между цветущим гранатовым деревом у края веранды и чёрными массивными камнями у кромки пруда было занято густыми зарослями хвоща. У Сатико возникли смутные воспоминания о её прежних визитах к Сугано, — ну, конечно же, семнадцать лет назад, когда они впервые приехали сюда, или отвели эту самую гостиную. Да, именно так! Садовой постройки в ту пору ещё не было, и всем пятерым — Тацуо, Цуруко и трём младшим сёстрам — постелили здесь. Всё остальное забылось, но эти хвощовые заросли почему-то остались в памяти. Должно быть, Сатико поразила их необычная густота — тонкие прямые стебли льнули друг к другу, как полосы дождя.

Когда сёстры вошли в гостиную, взаимный обмен любезностями между г-ном Савадзаки и хозяйкой дома подходил к концу. Вдова Сугано представила гостю обеих сестёр и сразу же пригласила всех к столу. Г-ну Савадзаки было отведено почётное место во главе стола, Сатико и Юкико расположились сбоку, лицом к веранде, а г-жа Сугано — в конце стола, напротив г-на Савадзаки. Перед тем как сесть к столу, г-н Савадзаки подошёл к нише, и, опустившись на колени, принялся изучать каллиграфический свиток, висящий в ней над металлической вазой с орхидеями. Сёстры воспользовались этим, чтобы получше его разглядеть.

Это был небольшого роста, довольно худощавый, болезненного вида человек, которому вполне можно было дать его сорок пять лет. В том, как он говорил, как кланялся, как держал себя, сквозило что-то удивительно заурядное, никак не вязавшееся с представлением о его миллионах. На нём был коричневый костюм, не то чтобы совсем изношенный, однако кое-где заметно вытершийся, шёлковая сорочка, изрядно пожелтевшая от многочисленных стирок, вылинявшие шёлковые носки. По сравнению с Юкико и Сатико он был одет более чем скромно. С одной стороны, это лишний раз доказывало, что он не принял смотрины всерьёз, а с другой стороны, свидетельствовало о его бережливости.

— Да-а, великолепный свиток, — сказал наконец Савадзаки. — Сэйган есть Сэйган. Я слышал, у вас большая коллекция его работ.

Госпожа Сугано смущённо улыбнулась. На её лице появилось ублаготворённое выражение. Чувствовалось, что комплимент гостя попал в цель.

— Да. Если верить семейному преданию, дед моего покойного мужа обучался каллиграфии у Сэйгана…[97]

Разговор долго не сходил с этой темы. Вдова рассказала, что у неё в доме хранятся веер и ширма с каллиграфическими надписями, сделанными рукою жены Сэйгана — Коран, а также, несколько свитков кисти прославленной Сайко, ученицы знаменитого Санъё,[98] что предки господина Сугано знавали отца Сайко — Рансая, который состоял лейб-медиком при главе клана Огаки, и что у них сохранилось письмо Рансая.

Когда речь зашла об истории любви между Санъё и его ученицей, о его пребывании в Мино и о посмертном издании стихотворений Сайко, г-н Савадзаки принялся блистать эрудицией. Г-жа Сугано лишь изредка вставляла в разговор короткие замечания, из которых, однако, следовало, что она осведомлена в этих вопросах не хуже гостя.

— Покойный муж очень дорожил тушевым наброском Сайко, изображающим бамбук. Всякий раз, когда у нас бывали гости, он его доставал и непременно рассказывал об этой великолепной художнице, так что в конце концов всё это и мне запало в память…

— Вот оно что? Ваш покойный супруг отличался завидной широтой интересов. Я не раз имел удовольствие играть с ним в шахматы. Да… Он всё звал меня посмотреть недавно отстроенный садовый павильон, хотел показать свою коллекцию. А я так и не собрался. Обидно…

— Я с удовольствием повела бы вас туда сегодня. Но, видите ли, там расположились эти милые дамы, — сказала вдова, дружелюбно кивнув в сторону сестёр.

— О, это прелестный павильон! — воскликнула Сатико, дождавшись наконец случая вступить в разговор. — Там так тихо, уютно — лучше, чем в самом роскошном номере гостиницы.

— Право же, Сатико-сан, вы преувеличиваете, — губы вдовы снова вытянулись в смущённой улыбке, — однако, если вам и в самом деле там понравилось, я хочу, чтобы вы погостили у меня подольше… В последние годы муж особенно любил тишину, уединение и почти не выходил из этого павильона.

— Кстати, а почему он называется «Павильоном забвения времени»? — спросила Сатико.

— Я думаю, об этом лучше спросить господина Савадзаки, — лукаво произнесла вдова Сугано.

— Гм… — растерянно промычал Савадзаки. По лицу его пробежала тень недовольства, судя по всему, он нашёл малоприятной затею г-жи Сугано учинить ему экзамен.

— Кажется, это название связано с легендой о дровосеке Ван Чжи,[99] не так ли? — подсказала г-жа Сугано.

— Возможно, — коротко отозвался Савадзаки. Над переносицей у него образовалась глубокая хмурая складка.

Госпожа Сугано принуждённо усмехнулась и оставила эту тему. Однако её насмешка прозвучала на удивление язвительно, и от этого всеобщая неловкость только усилилась.

— Прошу вас, угощайтесь, пожалуйста, — сказала Цунэко, наливая Савадзаки сакэ из дорогого фарфорового графинчика.

Накануне г-жа Сугано сказала Сатико, что Цунэко угостит их домашним обедом, однако вид закусок свидетельствовал о том, что они — по крайней мере большая их часть — были доставлены из какой-то местной харчевни. В такую жару Сатико предпочла бы вовсе не притрагиваться к этим малопривлекательным на вид кушаньях, неизвестно кем и как приготовленным. С гораздо большим удовольствием она отведала бы чудесных овощей, принесённых с домашней кухни… Сатико взяла с тарелки ломтик сырого окуня — рыба была нехороша на вкус. Она с трудом проглотила кусок и поспешила запить его сакэ, после чего отложила свои палочки в сторону. Из всего, что стояло на столе, более или менее аппетитно выглядела только запечённая форель, которую, судя по всему, привёз в подарок г-н Савадзаки.

— Попробуй форель, Юкико.

Чувствуя себя виноватой в том, что из-за её глупого вопроса у всех испортилось настроение, Сатико искала случая загладить неловкость. Видя, однако, с какой холодной неприступностью держится Савадзаки, она не смела с ним заговорить и вместо этого обратилась к сестре. За всё это время Юкико не проронила ни слова. Она сидела с опущенными глазами и, услышав слова Сатико, лишь кивнула в ответ.

— Юкико-сан любит форель? — спросила г-жа Сугано.

— Да… — чуть слышно ответила Юкико, снова кивнув.

— Мы все очень любим форель, — подхватила Сатико, — а Юкико в особенности…

— Вот и прекрасно. В деревенской глуши так трудно порадовать гостей изысканными угощениями. Форель, которую привёз господин Савадзаки, пришлась как нельзя кстати…

— Да, здесь у нас такой чудесной рыбы не найти, — заметила Цунэко.

— А как отменно она была упакована — вся переложена льдом! Неловко только, что господину Савадзаки пришлось везти такую тяжесть. Интересно, где же вылавливают такую форель?

— В реке Нагарагава. — Недовольная складка на переносице у Савадзаки чуточку расправилась. — Вчера вечером я позвонил в Гифу и распорядился, чтобы её доставили к отходу поезда.

— Право же, сколько хлопот вы себе причинили!

— Но благодаря господину Савадзаки мы получили возможность впервые в этом году полакомиться форелью, — сказала Сатико.

Мало-помалу беседа оживилась. Поговорили о достопримечательностях префектуры Гифу: Японском Рейне, горячих источниках Гэро, водопаде Ёро, о ловле светляков… И всё же разговору явно недоставало непринуждённости, он был натянутым, вымученным, и каждому из его участников приходилось делать над собой усилие, чтобы не дать ему окончательно угаснуть.

Сатико с удовольствием выпила бы ещё немного сакэ, но Цунэко, как видно, не замечала, что её чарка пуста, и вообще считала необходимым в первую очередь ухаживать за г-ном Савадзаки, ведь он здесь был единственным мужчиной. Или, может быть, ей казалось, что в такую жару пить сакэ трудно. Юкико и вдова Сугано пока ещё не притронулись к своим чаркам, г-н Савадзаки тоже пил очень мало: то ли стеснялся, то ли просто не расположен был сейчас пить, то ли вообще не имел такой привычки. Он позволял подливать себе сакэ с очень большими промежутками и за всё время осушил не более трёх чарок. Держался он исключительно церемонно. Всякий раз, когда вдова говорила ему: «Прошу вас, чувствуйте себя как дома», — он отвечал, что ему вполне удобно, и продолжал столь же чинно восседать на своём месте.

— Приходится ли вам бывать в Осаке или Кобэ, господин Савадзаки?

— В Кобэ нет, а в Осаке я бываю раз или два в году.

Пытаясь понять, почему же всё-таки этот «миллионщик» согласился на смотрины, Сатико с самого начала внимательно присматривалась к нему. Пока что какого-нибудь явного изъяна ей углядеть не удалось. Было, конечно, чуточку странно и смешно, что он так надулся, когда не сумел ответить на заданный ему вопрос. Он вполне мог сказать, что не знает, — и никому не пришло бы в голову заподозрить его в невежестве. Впрочем, должно быть, богачи — народ самолюбивый… На переносице у него заметно выделялись синие жилки — признак натуры вспыльчивой, раздражительной, а взгляд был угрюмый, но вместе с тем робкий, по-женски опасливый. «Скрытный человек», — подумала Сатико.

Довольно скоро Сатико убедилась, что Юкико оставила его совершенно равнодушным… В самом начале, беседуя с г-жой Сугано, он несколько раз задержал на ней холодный, оценивающий взгляд, но после этого, казалось, вовсе перестал её замечать. Г-жа Сугано и Цунэко изо всех сил старались направить разговор таким образом, чтобы г-н Савадзаки и Юкико обменялись хотя бы несколькими словами. Время от времени Савадзаки из вежливости бросал Юкико две-три короткие фразы и тотчас же отворачивался в другую сторону. В какой-то мере, конечно, это объяснялось полным отсутствием у Юкико способности поддерживать светскую беседу, однако было совершенно очевидно, что Савадзаки «невеста» не понравилась.

Сатико была склонна винить в этом пресловутое пятно, которое сегодня, как нарочно, проступало особенно отчётливо. Когда утром Юкико принялась краситься перед зеркалом, Сатико в деликатной форме посоветовала ей не наносить на лицо густого слоя белил. К каким только ухищрениям они не прибегали, пытаясь замаскировать злосчастное пятно! Сатико уговорила сестру разбавить белила, а румяна, наоборот, положить погуще — всё было бесполезно.

Сатико шла на смотрины с тяжёлым сердцем. Неизвестно, заметили что-нибудь г-жа Сугано и Цунэко или нет, во всяком случае, вида они не показали. Что же касается Савадзаки, то он, без сомнения, заметил. Юкико сидела как раз против света, по правую руку от Савадзаки, следовательно, вся левая половина её лица была у него на виду. Если что-то отчасти и скрашивало положение, так это удивительное спокойствие Юкико, которая держалась так, как будто пятно нисколько не заботило её, не вызывая ни робости, ни смущения. Но Сатико-то понимала, как оно портит сестру, и с нетерпением ждала, когда же наконец можно будет встать из-за стола.

Как только обед кончился, Савадзаки сказал: «Покорнейше прошу меня извинить, однако мне пора в обратный путь, а то я опоздаю на поезд», — и начал спешно прощаться. Сатико была от души благодарна ему за это.

6

— В кои-то веки выбравшись ко мне, вы должны остаться хотя бы ещё на одну ночь. Завтра воскресенье, и сын мог бы свозить вас к водопаду Ёро — помните, мы говорили о нём за обедом? — сказала вдова Сугано. Однако сёстры вежливо отказались и, дождавшись возвращения Таэко и Эцуко, сразу же стали собираться в дорогу, с тем чтобы успеть на поезд, отходящий, по расписанию, в три часа девять минут. В Гамагори они должны были прибыть примерно в половине шестого.

В субботу, да ещё в это время дня, в поездах обычно бывает много народу, сегодня же, против ожидания, вагон второго класса оказался наполовину пустым, и они без труда нашли для себя места рядом. Все четверо заметно устали за эти два дня и были вялыми. Говорить не хотелось. День был пасмурный, какие нередко случаются перед наступлением сезона дождей, в вагоне стояла липкая духота. Сатико и Юкико вскоре задремали, откинувшись на спинки сидений, а Таэко с племянницей принялись дружно листать журналы.

— Смотри, Эттян, твои светлячки разбегаются! — неожиданно сказала Таэко.

Она сняла с крючка у оконной рамы небольшую жестянку, с обеих сторон обтянутую марлей, и поставила её Эцуко на колени. Эту самодельную клетку для светляков смастерил накануне старый слуга Сугано из консервной банки. Всю дорогу на станцию Эцуко держала «клетку» чуть ли не на весу, боясь повредить марлю, и тем не менее сверху тесёмка ослабла, марля сбилась в сторону и через образовавшееся отверстие светляки стали выбираться наружу.

— Дай-ка я тебе помогу. — Видя, что Эцуко никак не может закрепить тесёмку, соскальзывающую с гладкой жести, Таэко переставила «клетку» к себе на колени. Заслонив её от света, можно было увидеть сквозь марлю голубоватые огоньки светляков. Таэко заглянула внутрь. — Ой, Эттян, да тут не одни светлячки! Гляди скорее!

— Что это, Кой-сан, пауки?

— Наверное.

В банке рядом со светляками копошилось множество довольно симпатичных, крохотных, величиной с рисовое зёрнышко, паучков.

Вдруг Таэко вскрикнула и, бросив банку на соседнее сиденье, вскочила с места. Сатико и Юкико открыли глаза.

— Что случилось, Кой-сан?

— Паук! Там огромный паук!

Все трое, как по команде, вскочили на ноги, с ужасом вперив глаза в банку, из которой выглядывал огромный, безобразный паук.

— Выброси куда-нибудь эту банку, Кой-сан!

Осторожно взяв банку, Таэко бросила её на пол, и в тот же миг оттуда выпрыгнул испуганный кузнечик и поскакал к проходу.

— Бедные светлячки… — грустно сказала Эцуко.

— Дайте-ка я попробую избавить вас от паука, — предложил одетый в кимоно мужчина лет пятидесяти, сидевший наискосок от них и с улыбкой наблюдавший всю эту сцену. Судя по выговору, он был жителем здешних мест. — Не найдётся ли у вас шпильки или булавки?

Сатико протянула ему шпильку. Незнакомец взял жестянку и стал методично извлекать оттуда пауков (их оказалось несколько), а затем давить их на полу своей деревянной сандалией. Вместе с пауками на полу оказалось несколько травинок, но светлячки, как видно, не стремились выбраться на свободу.

— Да их тут больше половины мёртвых, — сказал мужчина, поворачивая банку с бока на бок. — Сходи, дочка, к умывальнику и спрысни их водичкой.

— Только не забудь вымыть руки, Эттян, светлячки ядовиты.

— Они пахнут, мама! — Эцуко понюхала свои ладони. — Совсем как трава.

— А мёртвых ты, дочка, не выбрасывай. Из них можно сделать хорошее лекарство.

— Правда? — заинтересовалась Таэко. — А какое?

— От ожогов и порезов. Их надо хорошенько высушить и смешать с небольшим количеством варёного риса.

— И что же, действительно помогает?

— Сам я, правда, не пробовал, но говорят, помогает.

Поезд только что миновал станцию «Итиномия». До сих пор Сатико с сёстрами проезжали эти места лишь в экспрессе, и теперь им было томительно скучно оттого, что их поезд почтительно останавливался на каждом полустанке, о существовании которых они даже не подозревали. Путь от Гифу до Нагои казался бесконечно долгим. Сатико и Юкико вскоре снова задремали.

— Нагоя! Мама, Юкико, глядите — замок! — принялась тормошить их Эцуко. В вагон хлынула толпа пассажиров. Сатико и Юкико проснулись, но, как только поезд отошёл от Нагои, их снова сморила дремота. Они не заметили, как пошёл дождь и как Таэко закрыла окно. Вскоре оказались закрытыми все окна и в вагоне сделалось ещё более душно и влажно. Другие пассажиры тоже стали клевать носом. И тут какой-то военный, сидевший ряда на четыре впереди от сестёр по другую сторону прохода, запел «Серенаду» Шуберта:

Проснувшись, Сатико не сразу поняла, откуда доносится пение, — в первый момент ей показалось, что в вагоне завели патефон. Потом она сообразила, что поёт военный. Со своего места она видела только его спину в форменном кителе и затылок, но могла с уверенностью сказать, что он молод, должно быть не старше двадцати пяти лет, и застенчив. Когда они садились в поезд в Огаки, он уже был в вагоне, однако сидел к ним спиной, и они не видели его лица. Но их-то молодой человек наверняка хорошо рассмотрел: недавний переполох из-за паука привлёк к ним внимание всего вагона.

Должно быть, военному тоже прискучила утомительная дорога и он запел, чтобы разогнать сон. Его голос звучал уверенно (как видно, он не сомневался в своих певческих данных), но немного напряжённо от сознания, что его слушают сидящие позади красивые, нарядные дамы. Исполнив «Серенаду», он некоторое время помолчал, смущённо потупившись, а потом затянул «Дикую розу» на музыку того же Шуберта:

Сатико с сёстрами хорошо знали эти произведения по немецкому фильму «Неоконченная симфония». Сами того не сознавая, они тихонько подхватили мелодию, и вот уже их голоса, постепенно окрепнув, слились с мягким тенором военного в стройное, гармоническое многоголосие. Шея военного густо побагровела, его голос уже заметно дрожал, но звучал ещё сильнее, чем прежде, В том, что они сидели сравнительно далеко друг от друга, было своё преимущество: никому не приходилось сдерживать себя, и они могли петь достаточно громко. Но вот импровизированный концерт окончился, и вагон снова погрузился в ленивую тишину. Военный больше не пел и смущённо глядел себе под ноги. А когда поезд стал подходить к Окадзаки, он поднялся со своего места и тихонько, бочком направился к выходу.

— Мы так и не узнали, какое у него лицо, — промолвила Таэко.

Ни Сатико, ни её сёстрам ещё ни разу не случалось бывать в Гамагори. На мысль посетить этот городок их навёл Тэйноскэ, которому чуть ли не каждый месяц приходилось по делам службы ездить в те края и который каждый раз с упоением рассказывал о тамошней гостинице «Токивакан». Он считал, что они должны непременно отправиться туда всей семьёй, хотя бы ради Эцуко, которой такая поездка наверняка доставит огромное удовольствие. Раза три Тэйноскэ собирался взять их с собой, но всякий раз возникала какая-нибудь помеха. Когда сёстры готовились к поездке в Огаки, Тэйноскэ предложил: а почему бы им на обратном пути не заехать в Гамагори? Ничего, если они отправятся туда без него. Это даже к лучшему, ведь он всё равно был бы занят служебными делами и не смог бы уделить им много времени. Конечно, их пребывание в Гамагори получится немного скомканным, и всё же, если они приедут туда в субботу вечером и пробудут там следующий день до обеда, они успеют кое-что посмотреть…

Тэйноскэ связался по телефону с гостиницей «Токивакан» и распорядился, чтобы для них приготовили комнаты. После прошлогодней поездки в Токио Сатико уже не боялась останавливаться в незнакомом месте без мужа и, по-детски радуясь своей храбрости, предвкушала удовольствие от этого путешествия.

И вот теперь, добравшись до гостиницы, Сатико с новой силой ощутила благодарность к мужу за то, что они оказались здесь. У неё остался неприятный осадок после смотрин, и если бы ей пришлось расстаться с Юкико на вокзале в Огаки, её, несомненно, долго ещё преследовали бы обидные воспоминания. К тому же ей было бы мучительно думать, что после такого тяжкого испытания Юкико осталась одна. В самом деле, какое счастье, что Тэйноскэ пришла в голову эта мысль!

Сатико старалась не вспоминать о пребывании в доме вдовы Сугано, и это удавалось ей тем лучше, чем больше она смотрела на Юкико, счастливую от возможности провести вечер в этой тихой, уютной гостинице. За ночь дождь кончился, и воскресное утро встретило их ясной, хорошей погодой. Как и предвидел Тэйноскэ, Эцуко была в совершенном восторге от гостиницы, с её современным оборудованием, многочисленными игровыми залами, чудесным видом на море. Но ещё больше Сатико радовало ожившее, повеселевшее лицо Юкико, которая, казалось, начисто забыла о вчерашних смотринах. Одного этого было достаточно, чтобы считать путешествие полностью оправданным. В начале третьего все четверо выехали на вокзал, где их пути должны были разойтись.

Поезд в Осаку отправлялся первым. Юкико проводила сестёр и племянницу, а спустя минут пятнадцать подошёл её поезд. Конечно, было бы лучше ехать в Токио экспрессом, а не тащиться весь этот долгий путь в нудном пассажирском, но в Гамагори Юкико не хотелось тратить время на заказывание билета, и, кроме того, ей пришлось бы сделать пересадку в Тоёхаси. Она вынула из чемоданчика томик рассказов Анатоля Франса, но охватившая её странная апатия мешала сосредоточиться на чтении. Юкико закрыла книгу и стала смотреть в окно.

Она понимала, что её теперешнее состояние отчасти вызвано усталостью, а отчасти служит неизбежной реакцией на радостное возбуждение, владевшее ею всё нынешнее утро. К тому же её, как всегда, тяготила необходимость возвращаться в Токио. На сей раз она так долго пробыла в Асии, что ей уже стало казаться, будто она может вообще оттуда не уезжать. Как ни странно, эта иллюзия жила в ней вплоть до того самого момента, когда она осталась совершенно одна на незнакомой станции в ожидании своего поезда. Прощаясь с нею на платформе, Эцуко сказала: «Зачем тебе ехать в Токио, сестричка? Поезжай лучше с нами в Асию». Юкико, разумеется, постаралась обратить слова племянницы в шутку, но при этом у неё всё-таки мелькнула шальная мысль: а что, если ей и вправду отложить возвращение в Токио и поехать вместе со всеми в Асию?

В вагоне было ещё меньше пассажиров, чем вчера, когда они ехали в Гамагори, и Юкико одна занимала сиденье, рассчитанное на четверых. Поджав под себя ноги, она откинулась на спинку сиденья и попыталась вздремнуть, но сегодня ей это плохо удавалось. У неё так затекло левое плечо, что, едва закрыв глаза, она сразу же просыпалась от боли. Так прошло минут сорок, а когда поезд проехал Бэнтэндзиму, ей уже совсем не хотелось спать. В какой-то степени в этом был виноват сидевший в противоположном ряду, мест через пять от неё, немолодой мужчина, на которого она обратила внимание ещё некоторое время назад. Собственно говоря, и проснулась-то она в последний раз оттого, что почувствовала на себе его пристальный взгляд.

Юкико поспешно спустила ноги с сиденья. Мужчина тотчас же отвернулся к окну, но вскоре его пытливый взгляд снова метнулся в её сторону. Поначалу бесцеремонность незнакомца лишь раздражала Юкико, но потом ей пришло в голову, что он смотрит на неё неспроста. Ей стало казаться, что она где-то встречала его прежде. С виду ему можно было дать лет сорок. На нём был серый костюм в полоску и спортивная рубашка с отложным воротом. Лицо его было смугло, волосы тщательно расчёсаны на пробор и прилизаны на висках. От всей его кургузой, сухощавой фигуры веяло чем-то неискоренимо провинциальным.

До сих пор незнакомец сидел, уткнувшись подбородком в ладони, сложенные на ручке зонта, который он держал между колен, теперь же он откинулся на спинку сиденья. На багажной сетке у него над головой лежала белоснежная панама. «Гм, кто же этот человек? И где я могла его видеть?» — спрашивала себя Юкико. Судя по всему, такой же вопрос задавал себе и мужчина.

Стараясь не встречаться взглядами, оба украдкой изучали друг друга. Юкико хорошо помнила, что он вошёл в вагон на станции «Тоёхаси». «Тоёхаси… Тоёхаси…» — повторила про себя Юкико, и тут её вдруг осенило, что этот господин — не кто иной, как тот самый Саигуса, за которого её прочил Тацуо десять с лишним лет назад. Ну конечно, это, без сомнения, он! Тацуо, помнится, горячо ратовал за этот брак, но Юкико пошла наперекор его воле и наотрез отказалась выходить за этого, как ей казалось, закоренелого провинциала. С тех пор он мало изменился. Нельзя сказать, чтобы он был очень дурён собой или заметно постарел (уже в то время он выглядел старше своих лет), но налёт провинциальности стал, пожалуй, ещё более ощутим, чем прежде. Именно поэтому, собственно, Юкико и удалось вспомнить его лицо. А ведь с тех пор было столько других смотрин, столько новых лиц! Но они — и эти лица, и эти смотрины — совершенно стёрлись в её памяти.

Судя по всему, Саигуса тоже её узнал и, почувствовав неловкость, отвернулся к окну, но время от времени, как бы желая окончательно удостовериться в правильности своей догадки, искоса поглядывал в её сторону. Если это действительно Саигуса, то он должен был хорошо помнить Юкико, ведь, добиваясь её руки, он без конца твердил, что его поразила её красота; кроме того, помимо смотрин он дважды видел её в осакском доме. Возможно, его сбила с толку моложавость Юкико, которая мало изменилась за эти годы и могла позволить себе одеться по-девически ярко. Но, так или иначе, ей были неприятны эти упорные, пронизывающие взгляды. А вдруг ему каким-то образом известно, что с тех пор она так и не вышла замуж и теперь возвращается с очередных смотрин?

При этой мысли у Юкико всё внутри сжалось. К тому же, как назло, сегодня она была одета и накрашена не так тщательно, как позавчера. Зная, что малейшая усталость незамедлительно отражается на её лице, она чувствовала настойчивое желание сию же минуту пойти к зеркалу или, на худой конец, достать из сумочки пудреницу и привести себя в порядок. Но это могло быть воспринято Саигусой как свидетельство её неуверенности в себе. Из того, что Саигуса предпочёл сесть в этот поезд, а не в экспресс, Юкико заключила, что он едет не в Токио, и с нетерпением ждала, когда он сойдёт. Перед станцией «Фудзиэда» Саигуса наконец поднялся, взял с полки панаму и, смерив Юкико напоследок долгим, немигающим взглядом, зашагал к двери.

А в усталом сознании Юкико нескончаемой вереницей проносились воспоминания…

Когда же это было?.. Должно быть, году в двадцать седьмом… Или нет, скорее в двадцать восьмом… Ей только что исполнился двадцать один год, и это были её первые смотрины… Но почему ей так не понравился тогда Саигуса?.. Тацуо вложил в это сватовство всю душу. Как он её уговаривал, каких только доводов ни приводил! Он внушал Юкико, что семья Саигуса — одна из самых богатых в Тоёхаси, что сам Саигуса по праву старшего сына унаследует огромное состояние, что, выйдя за него замуж, Юкико ни в чём не будет нуждаться, что для девушки из обедневшей семьи Макиока такое предложение — большая честь, что, наконец, своим отказом она поставит Тацуо в трудное, безвыходное положение…

Но Юкико упорно стояла на своём, и главным её аргументом было то, что Саигуса необразован и неинтеллигентен. Сват представлял дело так, будто Саигуса не окончил гимназию из-за болезни, но на самом деле выяснилось, что он попросту не выдержал испытаний… И, кроме того, говорила Юкико, ей было бы невыносимо всю жизнь томиться в маленьком провинциальном городке. Сатико полностью разделяла эту точку зрения и ещё более решительно, чем она, возражала зятю: «Как можно ссылать бедную Юкико в такую глушь?! Неужели вам ни капельки её не жаль?»

Помимо всего прочего, сёстрам хотелось ещё и позлить зятя, хотя они никогда не осмелились бы признаться в этом. Незадолго до этого сватовства умер их отец, и Тацуо, который при нём держался тише воды ниже травы, теперь начал выпускать коготки. Став главою семьи, он, как видно, вообразил, что стоит ему чуточку поднажать или повысить голос, и Юкико тотчас подчинится его требованиям. Это, естественно, не могло понравиться ни самой Юкико, ни двум её незамужним сёстрам, и они решили его проучить.

Тацуо был очень сердит на Юкико. Почему же она молчала до последней минуты? Ведь он не раз спрашивал её, согласна ли она выйти замуж за Саигусу! Почему она решила проявить характер только сейчас, когда отказывать жениху уже неприлично?

В ответ на эти упрёки Юкико заявила, что в её возрасте и положении не так-то просто в открытую возражать зятю. Она, дескать, была уверена, что он сам поймёт, расположена она выходить замуж за Саигусу или нет…

В действительности же всё было не совсем так. Зная, что за Саигусу хлопочет начальник Тацуо, она нарочно тянула с ответом отчасти для того, чтобы покрепче насолить зятю… Женою Саигусы Юкико не стала, зато Саигуса, сам того не подозревая, дал повод для раздора между свояченицами и зятем…

С тех пор Юкико ни разу не вспомнила про Саигусу и ничего не слышала о нём. Наверное, он давно женат, обзавёлся детишками и теперь уже, надо думать, полновластно распоряжается состоянием, которое должно было перейти к нему от отца… Правильный ли выбор сделала она тогда, отказавшись стать женою этого богатого провинциала? — подумала Юкико и сразу же ответила себе: «Да». С ним она не смогла бы быть счастлива. Какая же это невыносимая тоска быть женою человека, чья жизнь проходит в бесконечном курсировании от одной захолустной станции к другой в поездах, ползущих со скоростью черепахи! Да, она поступила правильно, и ей не в чем себя упрекнуть…

В одиннадцатом часу вечера Юкико наконец добралась до дома. Ни сестре, ни зятю она ничего не сказала о неожиданной встрече в поезде.

7

По пути в Осаку Сатико тоже предавалась раздумьям. Её мысли были заняты не столько приятными событиями, связанными с ловлей светляков или пребыванием в Гамагори, сколько одинокой фигуркой, которую она только что оставила на платформе. Перед глазами у Сатико стояло лицо сестры, унылое, осунувшееся, с отчётливой тенью на левом веке. Она уже не могла прогнать от себя воспоминания о вчерашних смотринах.

Сколько раз ей приходилось сопровождать сестру на смотрины за эти десять с лишним лет? Должно быть, раз шесть, а то и больше… И ещё ни разу они не оказывались в таком унизительном положении, как вчера. Последнее слово всегда оставалось за ними, а женихи лишь смиренно ожидали решения своей участи.

На сей раз всё получилось наоборот. Преимущество с самого начала было не на их стороне. Первую ошибку они совершили, когда, получив письмо г-жи Сугано, не решились ответить отказом. Приехав в Огаки и узнав от вдовы, как обстоит дело, Сатико могла ещё всё исправить, но она опять-таки пошла на поводу у пожилой дамы, и это было второй ошибкой. В конечном счёте, они согласились на эти смотрины не столько ради Юкико, сколько ради того, чтобы не обидеть Тацуо и его старшую сестру.

Но почему же Сатико так робела, так трепетала перед Савадзаки? До сих пор она всегда радовалась случаю появиться на людях вместе с Юкико, понимая, что такой сестрой можно только гордиться. Почему же вчера у неё замирало сердце всякий раз, когда Савадзаки смотрел в сторону Юкико? Не потому ли, что в роли экзаменатора выступал Савадзаки, а они с Юкико оказались в положении экзаменуемых? Уже одна эта мысль была для Сатико глубоко унизительной. Но ещё больше её мучило сознание, что во внешности Юкико появился изъян — незначительный, но тем не менее досадный изъян. Из нынешних смотрин, положим, всё равно ничего не вышло бы, но ведь рано или поздно Юкико получит новое предложение. Да, нужно не теряя времени заняться этим пятном… А вдруг оно не исчезнет? Что тогда? Неужели Юкико так и останется вековухой?.. Но, с другой стороны, не всегда же пятно бывает так заметно. К тому же Юкико сидела неудачно, лицом к свету… И всё-таки для Сатико совершенно ясно было одно: отныне она уже не сможет являться на смотрины с высоко поднятой головой и будет замирать всякий раз, когда на Юкико остановится чей-то холодный и пристальный взгляд.

Догадываясь, что непривычная молчаливость сестры объясняется не только усталостью, Таэко не пыталась вызвать её на разговор и тоже молчала, думая о чём-то своём. Только однажды, улучив момент, когда Эцуко пошла «поить» своих светляков, Таэко тихонько спросила:

— Как прошли смотрины?

Сатико долго не отвечала. Как видно, ей не хотелось говорить. Лишь минуту или две спустя, словно вдруг очнувшись, она пробормотала:

— Обыкновенно… Всё очень скоро закончилось.

— Ну и что же теперь будет?

— Гм… Помнишь, как остановился поезд?

Сатико снова погрузилась в свои думы, и Таэко больше ни о чём её не спрашивала.

Вечером, приехав домой, Сатико в общих чертах, не вдаваясь в неприятные подробности, рассказала мужу о смотринах. Ей не хотелось бередить душу ни себе, ни ему.

Поняв из слов жены, что Савадзаки скорее всего не согласится на этот брак, Тэйноскэ подумал было: не следует ли им опередить события, заявив о своём отказе? Зачем ставить себя ещё раз в глупое положение? Но это были, конечно же, праздные мысли. Оба прекрасно понимали, что поступить так — означало бы нанести оскорбление вдове Сугано и «главному дому». К тому же в душе у Сатико всё ещё брезжила надежда: а вдруг…

Пока супруги думали, как лучше поступить в этой ситуации, от вдовы Сугано пришло письмо, отправленное чуть ли не вдогонку Сатико.

В конверт было вложено письмо от Савадзаки. Вот оно.

Оба эти письма, по-казённому напыщенные, служили последним, завершающим штрихом к той унизительной процедуре, в которую вылились минувшие смотрины. Тэйноскэ и Сатико были глубоко уязвлены.

Впервые за все эти годы им со всей откровенностью давали понять, что они не выдержали экзамена. Впервые в жизни на них легло клеймо проигравших. Хотя они и были заранее готовы к такому исходу, тон полученных писем они сочли в высшей степени оскорбительным. Разумеется, теперь уже не было смысла обращать внимание на мелочи, и всё же Сатико покоробило, что письмо Савадзаки было написано чернилами и на самой обычной разграфлённой бумаге. (Предыдущее письмо, которое ей показывала вдова Сугано, он, по крайней мере, удосужился написать кистью на специальной почтовой бумаге.)

А чего стоило это лицемерное, «по здравом размышлении»! Какое уж тут здравое размышление, когда он кинулся строчить ответ г-же Сугано уже на второй день после смотрин! С таким же успехом он мог вообще не утруждать себя письмом и сообщить о своём решении сразу же, на смотринах.

Но, коль скоро он всё-таки взялся за письмо, неужели нельзя было выбрать для него более гибкую форму и хоть как-то объяснить вдове, почему его «брак с г-жой Макиока невозможен»! Помимо того, что это свидетельствует о вопиющем неуважении к людям, которые приехали издалека, чтобы встретиться с ним, это ещё и неучтиво по отношению к г-же Сугано. И потом — что вообще значит вся эта фраза: «Так как… я пришёл к выводу… прошу… известить…» Поистине, самомнение, достойное миллионера!

Чем же, интересно, руководствовалась вдова Сугано, пересылая им письмо Савадзаки? Никакой необходимости в этом не было, и тем не менее она сочла нужным вложить его в конверт. Как это следует понимать? Возможно, она не усмотрела в нём ничего обидного. И всё-таки разве не в праве они были рассчитывать на большую деликатность с её стороны? Другая на её месте спрятала бы письмо Савадзаки куда-нибудь подальше и постаралась представить дело так, чтобы Макиока не почувствовали себя втоптанными в грязь. Что же касается её ссылки на письмо какого-то «доброго знакомого» г-на Сугано и вымученной фразы о том, что теперь она якобы не считает своего протеже хорошей партией для Юкико и что, стало быть, у них нет оснований огорчаться, то в этой ситуации они служили очень слабым утешением для Сатико и Тэйноскэ.

Из всего этого они могли сделать только один вывод: хотя вдова Сугано и принадлежит к весьма знатной и почтенной семье, человек она чёрствый и толстокожий, не умеющий считаться с чувствами других. Конечно же, они совершили большую ошибку, прибегнув к её услугам в таком тонком и деликатном деле, как сватовство Юкико. А произошло это исключительно по вине «главного дома». Сатико и Тэйноскэ согласились вести переговоры с г-жой Сугано только потому, что верили Тацуо. Он же, зная свою сестру, обязан был дать себе труд хоть немного вникнуть в суть дела и прежде, чем гнать Юкико в Огаки, решить для себя, есть в этом какой-нибудь смысл или нет. Впрочем, Цуруко в своём письме недвусмысленно давала понять, что они с Тацуо не считают возможным пренебречь любезностью г-жи Сугано, и поэтому вне зависимости от того, чем кончатся эти смотрины, Юкико должна встретиться с г-ном Савадзаки. Такая предупредительность по отношению к вдове была бы весьма похвальна, если бы при этом они подумали ещё и о Юкико. В самом деле, как можно было втравливать Юкико в эту историю, не поинтересовавшись даже, навела ли вдова Сугано необходимые справки о своём протеже? Получается, что все они: и Тэйноскэ, и Сатико, и Юкико — прошли через эти унижения только для того, чтобы Тацуо не навлёк на себя неудовольствие своей сестрицы.

Ну да ладно, думал про себя Тэйноскэ, они с Сатико как-нибудь это переживут, но вот у Юкико могут теперь окончательно испортиться отношения с Тацуо. Хорошо ещё, что вдова написала сюда, в Асию, а не в Токио!

Посоветовавшись с мужем, Сатико решила до времени ничего не сообщать в Токио. Спустя недели две она написала Цуруко письмо, в котором как бы между прочим упомянула о том, что на днях они получили весточку от г-жи Сугано и что, судя по всему, рассчитывать на благоприятный ответ г-на Савадзаки не приходится. Они надеются, писала Сатико, что Цуруко сумеет в тактичной форме сказать Юкико об этом. Если же по какой-либо причине ей будет трудно это сделать, она может вообще ничего не говорить.

8

В начале июля Тэйноскэ пришлось по делам службы на несколько дней поехать в Токио. Беспокоясь о Юкико, он выкроил время, чтобы наведаться в Сибую. Тацуо дома не было, но обе сестры встретили его в прекрасном настроении. Когда Юкико ушла в кухню готовить мороженое, у него с Цуруко была возможность поговорить с глазу на глаз, но, как ни странно, речи о смотринах не зашло. Возможно, вдова Сугано написала в Токио по поводу смотрин отдельное письмо, но Цуруко предпочла умолчать об этом. А может быть, всё это лишь домыслы Тэйноскэ, и никакого письма не было. Но, так или иначе, Цуруко явно не желала касаться этой темы. Разговор шёл главным образом о том, что приближается двадцать третья годовщина смерти их матери и потому через два месяца всем им предстоит поехать в Осаку, чтобы отслужить по ней поминальный молебен. По-видимому, неожиданно хорошее настроение Юкико объяснялось тем, что у неё появилась надежда в скором времени снова очутиться в Асии.

Хотя день кончины матушки — двадцать пятое сентября, сказала Цуруко, они решили заказать службу в храме Дзэнкэйдзи на день раньше, в воскресенье двадцать четвёртого. Таким образом, им с Тацуо придётся выехать в Осаку в субботу. Но как быть с детьми? Старший сын, Тэруо, должен ехать при всех обстоятельствах, Масао и Умэко слишком малы, их тоже придётся взять с собой. Значит, с ними поедут трое детей, а трое останутся в Токио. Ещё одна важная проблема: кто в их отсутствие присмотрит за домом? Конечно, было бы идеально поручить это Юкико, но она наверняка захочет присутствовать на поминальной службе. Остаётся только служанка О-Хиса, но справится ли она с хозяйством и с детьми? Наверное, справится, ведь Цуруко не будет всего каких-нибудь два или три дня… И наконец: учитывая, что они приедут из Токио вшестером, где им лучше остановиться? В осакском доме всем будет тесновато. Наверное, Цуруко придётся просить сестру с зятем, чтобы они приютили сестёр у себя в Асии…

По правде говоря, Сатико как раз собиралась писать в Токио по этому поводу.

В декабре тысяча девятьсот тридцать седьмого года исполнилось тринадцать лет со дня смерти их отца. Это было вскоре после того, как «главный дом» переехал в Токио. Тацуо с семьёй ещё не успели обжиться на новом месте и поэтому решили отметить эту годовщину скромной службой в одном из токийских храмов, принадлежащем к той же секте, что и Дзэнкэйдзи.

В ознаменование этой даты Тацуо и Цуруко послали всем родственникам по лакированному подносу для благовонных курений и по открытке, в которой сообщалось, что в этот раз, вопреки обыкновению, молебен в память о покойном отце будет отслужен в Токио, что они будут рады, если кто-либо из родных окажется в Токио и сможет присутствовать на службе, однако не считают себя вправе вызывать их специально и будут искренне признательны всем, кто сочтёт возможным почтить память отца посещением храма Дзэнкэйдзи.

У «главного дома» были веские причины, чтобы не устраивать заупокойную службу в Осаке, но Сатико подозревала, что, помимо всего прочего, Тацуо не желал пускаться в лишние траты. Её покойный отец покровительствовал людям искусства, и на первой поминальной службе по нём присутствовало множество актёров и гейш. После молебна устроили пышный пир в ресторане «Харихан» с большим представлением, в котором участвовали такие знаменитости осакской сцены, как, например, Харудандзи. Всё было так, как в старые добрые времена.

Во второй раз, в тридцать первом году, когда отмечали седьмую годовщину смерти отца, Тацуо, подсчитав, во что обошлись ему предыдущие поминки, направил приглашения лишь ограниченному кругу родственников и близких друзей семьи. Однако гостей оказалось гораздо больше, чем он ожидал: одни пришли, потому что помнили эту дату, другие — потому что прослышали о готовящихся поминальной службе и поминках. В результате Тацуо не удалось ограничиться скромным угощением, которое он собирался устроить прямо в храме, и дело опять-таки кончилось пышным застольем в ресторане «Харихан». Гости были очень довольны. Кто-то из них сказал Тацуо: «Покойный ваш батюшка любил роскошь. Правильно, что вы не пожалели денег на поминальный обед, как это и пристало по-настоящему благочестивому сыну». Но Тацуо держался на этот счёт противоположного мнения. Он прямо говорил, что теперь, когда от богатства семьи Макиока остались одни воспоминания, не следовало закатывать такой пир, он уверен, что и сам покойный отец не одобрил бы такого расточительства…

В свете этого и подобных высказываний было нетрудно догадаться, почему тринадцатую годовщину смерти отца Тацуо предпочёл отмечать не в Осаке. Кое-кто из родственников, главным образом, старики, осуждали его за это без всякого снисхождения: «Как можно было не приехать в Осаку ради такого случая? Понятное дело, им не хотелось тратиться, но на таких вещах экономить не принято». Цуруко оказалась между двух огней, и Тацуо, желая загладить свою вину, обещал в следующий раз устроить поминальную службу в Осаке.

Памятуя об этой истории, Сатико и хотела узнать, как в «главном доме» собираются отметить годовщину смерти матери. Будет ужасно, если они опять решат потихоньку отслужить молебен в Токио, думала она, и отнюдь не потому, что её беспокоило осуждение родственников. Эта дата слишком много значила для неё самой.

Тацуо не знал их матери, и нынешняя годовщина вряд ли что-либо говорила его сердцу. Но в душе Сатико мать всегда занимала совершенно особое место. Она горячо любила и отца, но совсем по-иному. Когда он скончался от удара в декабре двадцать четвёртого года, ему только что исполнилось пятьдесят четыре — не так уж много для мужчины. Мать же умерла гораздо более молодой, в возрасте тридцати шести лет. Подумать только, ей было столько же, сколько сейчас Сатико, и на два года меньше, чем Цуруко! Но, судя по тому образу, который запечатлелся в её памяти, она была намного красивее их обеих. Возможно, этот пленительный образ был отчасти сотворён детской фантазией Сатико, которой в ту пору было всего четырнадцать лет. Возможно, в нём так или иначе преломились впечатления о последних днях матери. Она умерла от чахотки, болезни, которая под конец превращает своих жертв в тщедушные, серые тени. Но мать до последнего часа сохраняла удивительное очарование. Её бескровное лицо не казалось ни безжизненным, ни землистым — его лишь коснулась лёгкая прозрачная белизна. Мать заметно исхудала, но кожа на руках и ногах по-прежнему излучала живое тепло.

Заболела она вскоре после рождения Таэко. Сначала её отправили на виллу в Хамадэре, потом в Суму, но от морского воздуха ей почему-то сделалось хуже, и тогда отец снял для неё небольшой домик в горах Мино. Сатико разрешали приезжать к ней только раз или два в месяц, да и то ненадолго. И всякий раз, возвращаясь домой, она подолгу думала о матери, чей образ соединялся для неё в неразрывное целое с печальным ропотом волн и гулом соснового бора. Должно быть, с тех самых пор и возникла в Сатико эта пылкая любовь к матери, любовь-поклонение.

Когда мать перевезли в Мино, было уже ясно, что дни её сочтены, и Сатико могла навещать её гораздо чаще, чем прежде. В день кончины матери рано утром раздался телефонный звонок, они с отцом немедленно отправились в Мино и ещё успели застать её в живых.

Осенний дождь стучался в стеклянные двери веранды, сбивал последние цветы на кустах хаги в саду, отлого спускавшимся к горной реке. В то утро из-за непрерывных дождей вода в ней прибыла, и деревенские жители опасались обвала в горах. Прислушиваясь к зловещему рычанию потока, к грохоту сталкивающихся между собой каменных глыб, от которого сотрясалась эта горная хижина, Сатико замирала от ужаса. Но стоило ей взглянуть на тихое, умиротворённое лицо матери, уходившей из жизни подобно росинке, скатывающейся с листа, — и страх тотчас же покидал её, уступая место сознанию просветлённости и покоя. Это была скорбь, но лишённая ощущения личной утраты и скорее сродная с чувством, какое навевает на нас мысль о недолговечности красоты или печальная музыка. Сатико знала, что мать не доживёт до зимы, и заранее готовила себя к неизбежному, и всё же горе её было бы куда нестерпимей, а воспоминание о нём — куда тягостней, не будь лицо умирающей так прекрасно…

Отец смолоду вёл довольно рассеянный образ жизни и женился, по тогдашним понятиям, поздно, в двадцать девять лет. Мать была десятью годами моложе его и происходила из семьи киотоского купца. Судя по рассказам тётушки, их брак был на редкость счастливым. На какое-то время отец якобы даже забыл дорогу в чайные домики. Их характеры были полной противоположностью друг другу: отец любил веселье, шум, дорогие удовольствия, в то время как мать была типичной киотоской красавицей — тихой, кроткой, застенчивой, — но этим, по-видимому, и объяснялось то, что они так хорошо подходили друг другу. Многие считали, что такой паре можно только позавидовать. Но всё это было давно, в те далёкие времена, о которых Сатико почти ничего не помнила.

Гораздо отчётливей в её памяти запечатлелось, как отец вечно где-нибудь кутил, а мать, преданная и самоотверженная купеческая жена, безропотно сносила все его выходки. С болезнью матери отец пустился в чудовищный разгул и чуть ли не всё время проводил в оргиях. Но Сатико понимала, что по-настоящему он любит только одну женщину — её мать. По-видимому, и его нежная привязанность к Юкико, которую он всегда выделял среди других дочерей, помимо всего прочего объяснялась тем, что она была так удивительно похожа на мать. Цуруко тоже обладала несомненным сходством с матерью, но была шире в кости, выше ростом и не унаследовала свойственной матери хрупкой грации.

Мать была во всех отношениях женщиной из прошлого века — миниатюрной, изящной, с крохотными ручками и ножками. А как хороши были её пальцы — гибкие, тонкие, как будто выточенные искусным мастером! При её росте, не достигавшем и полутора метров, она была намного ниже Таэко, а Юкико рядом с ней казалась бы просто великаншей, и всё-таки именно она, как никто другой, сумела унаследовать лучшие черты материнского облика и нрава. Она словно распространяла вокруг себя какой-то едва уловимый аромат, который напоминал о матери…

О готовящихся торжествах по случаю годовщины смерти матери Сатико знала только от мужа. Ни Цуруко, ни Юкико ничего ей не написали. И вот в середине сентября из Токио пришло официальное приглашение, из которого Сатико, к немалому своему изумлению, узнала, что торжественный молебен посвящён сразу двум годовщинам: двадцать третьей годовщине смерти матери и семнадцатой годовщине смерти отца…

В не меньшей степени был удивлён и Тэйноскэ: он точно помнил, что Цуруко говорила только о заупокойной службе в честь матери. О семнадцатой годовщине смерти отца вообще не было речи, да ведь она и исполнится-то только через два года… Но, что бы ни думала по этому поводу Цуруко, Тацуо наверняка с самого начала намеревался объединить эти две даты.

Вообще говоря, ничего особенно предосудительного в этом не было, — многие справляют поминальные службы сразу по обоим родителям, даже если годовщины их смерти не совпадают. Но ведь два года назад, в ответ на упрёки родственников, Тацуо обещал отметить семнадцатилетие смерти отца самым торжественным образом. Конечно, с тех пор много воды утекло, времена наступили суровые и тревожные, и Тацуо вполне можно было понять. Но в таком случае он должен был заранее обсудить всё это с родственниками, объяснить им, почему он не считает возможным отмечать эти годовщины по отдельности. Принять же такое решение самостоятельно и объявить о нём чуть ли не накануне было с его стороны не вполне тактично.

Приглашение было предельно кратким, в нём говорилось, что Тацуо и Цуруко Макиока просят оказать им честь присутствием на поминальном молебне по случаю семнадцатой годовщины смерти их отца и двадцать третьей годовщины смерти их матери, который будет отслужен двадцать четвёртого сентября, в воскресенье, в десять часов утра в храме Дзэнкэйдзи (улица Ситадэра-мати, Осака).

Через несколько дней после того, как пришло это извещение, позвонила Цуруко. Когда Тэйноскэ был в Токио, сказала она, у них с Тацуо ещё не сложились чёткие планы в отношении предстоящих поминальных служб. Впрочем, они давно уже подумывали о том, чтобы в этом году заодно отметить и семнадцатилетие смерти отца. Тацуо считает, что в нынешние времена, когда объявлена всеобщая мобилизация национального духа, неприлично устраивать пышные церемонии. И всё же до последнего дня они не хотели объединять эти две даты, и сначала в приглашениях упоминалось только о годовщине смерти матери.

Однако когда настала пора рассылать приглашения, Тацуо окончательно решил служить молебен сразу по обоим родителям. В Европе началась война, Японии уже четвёртый год не удаётся уладить конфликт с Китаем. Кто знает, какие испытания ждут их всех впереди, в этих условиях остаётся лишь потуже затянуть пояса и, уж во всяком случае, не роскошествовать без надобности. На сей раз, учитывая, что гостей будет немного, они решили не заказывать отпечатанных приглашений и написали их от руки. Но поскольку в последний момент их планы изменились, приглашения пришлось переписывать заново. Самим им было никак не управиться, поэтому Тацуо прибегнул к помощи молодых служащих банка. Всё это делалось в большой спешке, на то, чтобы обсуждать что-либо с родственниками, у них попросту не было времени. Они надеются, что все близкие проявят понимание и не станут ворчать, как в прошлый раз…

После этой длинной тирады, которая служила одновременно объяснением и оправданием, Цуруко сообщила, что они с Юкико, Масао и Умэко выедут из Токио двадцать второго числа экспрессом «Ласточка» и хотели бы остановиться в Асии. Тацуо и Тэруо приедут в Осаку в воскресенье утром и в тот же день ночным экспрессом уедут домой, поэтому с ними никаких хлопот не будет. Цуруко же хотела бы чуточку задержаться. Она уже два года не была в Осаке, и неизвестно, когда ещё у неё появится такая возможность. О доме она может не волноваться: О-Хиса — умница, на неё не страшно оставить хозяйство. Но двадцать шестого числа — это самое позднее — Цуруко должна будет вернуться в Токио. А что вы решили по поводу угощения? — спросила Сатико. Ах да, угощение… Оно уже заказано в ресторанчике «Яотан». Поминальный обед состоится в храме сразу же после молебна. Всем этим занимается Сёкити. На него вполне можно положиться, и всё-таки было бы хорошо, если бы Сатико для верности ещё раз позвонила в ресторан и в Дзэнкэйдзи по поводу зала. Они разослали тридцать пять приглашений, но сакэ и закуски заказаны на сорок человек. Сакэ по мере надобности будут подогревать и подносить супруга и дочь священника, но ухаживать за гостями им придётся самим. Так что Цуруко рассчитывает на помощь сестёр.

Цуруко редко звонила по телефону, но если уж звонила, то способна была разговаривать часами. Едва исчерпав одну тему, она принималась за другую — и так без конца. Казалось бы, они уже обо всём договорились, но нет — Цуруко нужно было ещё многое обсудить с сестрой, начиная с того, как ужасно, что Юкико и Кой-сан всё ещё не замужем («Право же, мы не сможем глядеть людям в глаза!»), и кончая тем, какие подарки поднести родственникам в память о покойных родителях.

— Ну что же, тогда до послезавтра… — сказала наконец Сатико, дождавшись момента, когда на том конце провода наступила короткая пауза.

9

Обмолвка Цуруко о том, как тягостно ей будет выставить на всеобщий показ незамужних сестёр, показалась Сатико знаменательной. Без сомнения, Тацуо озабочен этим не меньше своей жены. Возможно, здесь следует искать одно из объяснений непонятной сдержанности, которую с некоторых пор проявляют в «главном доме» в связи с поминальными обрядами. Должно быть, сестра с зятем надеялись, что к нынешней годовщине хотя бы Юкико будет уже просватана. Увы, — в свои тридцать три года она всё ещё зовётся «барышней», и это при том, что двоюродные сёстры, которые намного её моложе, давно уже замужем, а кое-кто из них успел даже обзавестись детьми.

Ещё в тридцать первом году, когда отмечали семилетнюю годовщину смерти отца, Цуруко и Тацуо было тяжело выслушивать комплименты родственников по поводу того, что Юкико (ей было тогда двадцать пять лет) «ни капельки не постарела». Каково же будет им слушать это теперь! С тех пор Юкико мало изменилась и меньше всего думает о том, что двоюродные сёстры её обскакали. Но от этого родня, наверное, жалеет её ещё больше и винит во всём «главный дом»: слыханное ли дело, чтобы такая красавица до сих пор сидела в девушках! Должно быть, родители на том свете слезами обливаются… Сатико искренне сочувствовала Тацуо с Цуруко, тем более что в душе считала себя виноватой в не меньшей степени, чем они. И всё же, если она и страшилась предстоящей встречи с родственниками, то по причинам, не имеющим никакого отношения к Юкико.

Дело было в Таэко, в очередной перемене, которую стала претерпевать её жизнь в последнее время.

После смерти Итакуры она ушла в себя и, казалось, полностью утратила интерес к жизни. Однако это длилось недолго, всего с полмесяца, а потом она вдруг воспрянула духом, ожила. Без сомнения, внезапная смерть любимого человека, ради которого она была готова пожертвовать всем, глубоко потрясла её, но Таэко была не из тех, кто способен без конца хандрить и жалеть себя. Она взяла себя в руки, начала снова посещать уроки шитья и вскоре стала — по крайней мере внешне — такой же деловой и энергичной, как всегда. Сатико была восхищена её самообладанием. «Ты только подумай, — говорила она мужу, — перенести такой удар, и не повесить носа, не раскиснуть… Да, Кой-сан — удивительный человек… Я бы так не смогла…»

Однажды — это было в середине июля — Сатико пригласила свою приятельницу, г-жу Куваяма, пообедать у «Ёхэя». Не успели они усесться перед стойкой, как старик объявил Сатико, что только что звонила её сестра и просила зарезервировать для неё два места на шесть часов. Сатико не представляла себе, откуда Таэко могла звонить и для кого предназначалось второе место. «Не так давно Кой-сан была у нас с каким-то господином», — сказал молоденький паренёк, помощник Ёхэя. Сатико очень удивилась и, не будь рядом г-жи Куваяма, расспросила бы его поподробнее, но сейчас ей ничего не оставалось, как пропустить это замечание мимо ушей. И потом — ей отчего-то было боязно узнать, в чьём обществе появлялась здесь её сестра.

Распрощавшись с г-жой Куваяма, Сатико отправилась в кино посмотреть во второй раз понравившуюся ей французскую картину. Сеанс окончился в половине шестого. Если бы сейчас она подошла к ресторанчику Ёхэя, то смогла бы увидеть Таэко и её спутника. Но Сатико пересилила в себе это искушение и поехала домой.

Месяц спустя, в середине августа, в Кобэ начались гастроли Кикугоро, и Сатико вместе с мужем, дочерью и О-Хару отправилась в театр «Сётику». Таэко с ними не было — она редко принимала приглашение пойти куда-либо вместе с семьёй. (Как раз сегодня, говорила она, ей очень трудно вырваться. Она непременно сходит, но в другой день.)

Выйдя из такси, Тэйноскэ и Эцуко ушли вперёд, а Сатико и О-Хару, не успев вовремя перейти улицу, ждали, когда пройдёт поток машин. И тут в одной из машин они увидели Таэко и Окубату. Ошибки быть не могло: дело было днём и ярко светило солнце. Молодые люди были увлечены беседой и, судя по всему, не заметили их.

— О-Хару, смотри не проговорись об этом хозяину и Эцуко, — в замешательстве сказала Сатико.

— Слушаюсь, — неожиданно серьёзно ответила О-Хару и потупилась.

Сатико нарочно замедлила шаг. Ей нужно было немного успокоиться, прежде чем догонять Тэйноскэ и Эцуко. В минуты сильного волнения у неё всегда холодели пальцы. Вцепившись в руку служанки, она срывающимся голосом спросила:

— О-Хару, скажи мне, ты что-то знаешь?.. Кой-сан всё время где-то пропадает…

О-Хару молча кивнула.

— Что тебе известно, О-Хару? Он звонил Кой-сан? Ну же, О-Хару…

— Насчёт звонков я не знаю… — неуверенно пробормотала О-Хару. — Но вообще-то раза три я видела их в Нисиномии.

— Кого? Господина Окубату?

— Да… И Кой-сан тоже…

В тот момент Сатико не стала ни о чём больше спрашивать, но во время антракта улучила несколько минут, чтобы продолжить начатый разговор.

В конце прошлого месяца О-Хару взяла двухнедельный отпуск, чтобы ухаживать за отцом, который перенёс операцию по поводу геморроя и лежал в одной из клиник в Нисиномии. О-Хару каждый день возила ему из дома еду. От Амагасаки, где жила её семья, до Нисиномии она добиралась автобусом. Один раз она видела Окубату, когда выходила из автобуса в Нисиномии, а два других раза — когда стояла на остановке. Ей нужно было ехать в сторону Ноды, Окубата же, как видно, направлялся в Кобэ, потому что ждал своего автобуса на противоположной стороне. За автобусной остановкой, на которой стояла О-Хару, был небольшой тоннельчик. Как раз оттуда и появился Окубата. Потом он пересёк шоссе и вышел к остановке напротив. (В разговоре с Сатико О-Хару употребила старинное диалектное словечко «мамбо», которое означает «небольшой подземный проход», «тоннель» и которое теперь понятно разве только коренным жителям Осаки. Говорят, это слово попало в японский язык из голландского. К северу от остановки, где садилась в автобус О-Хару, тянулось железнодорожное полотно, под ним-то и был проложен этот подземный ход, такой низкий, что мужчине чуть выше среднего роста требовалось основательно пригнуть голову, чтобы не удариться ею о потолок.)

В первый раз О-Хару до того растерялась, что даже не поздоровалась с Окубатой, но тот приветливо ей улыбнулся, приподняв шляпу. Во второй раз автобусов долго не было. Некоторое время они молча стояли каждый на своей остановке, но потом Окубата неожиданно сорвался с места и направился через дорогу к О-Хару. «Однако же мы часто встречаемся», — сказал он и спросил, каким ветром её занесло в эти края. О-Хару объяснила: так, мол, и так. Выслушав её, Окубата улыбнулся и сказал: «Раз вы здесь бываете, милости прошу, заходите ко мне в гости. Я живу совсем рядом, вон там, за тоннелем. Вам что-нибудь говорит название „Иппон мацу“ — „Одинокая сосна“? там я и обитаю. Вы найдёте меня без всякого труда. Так вы непременно приходите, я буду вас ждать!» Окубате явно хотелось ещё о чём-то поговорить, но тут подошёл её автобус, и она уехала. (Когда О-Хару о чём-либо рассказывала, она старалась припомнить до малейших подробностей всё, что говорила она и что отвечал её собеседник.)

В общем, продолжала О-Хару, она видела Окубату три раза, причём в одно и то же время — часов так около пяти вечера, и все три раза он был один. А ещё как-то раз она встретилась с Таэко — в том же самом месте и опять же вечером. О-Хару стояла на остановке и ждала своего автобуса. Тут к ней и подошла Таэко и легонько хлопнула её по плечу. «Ой, как это вы здесь очутились?» — невольно вырвалось у О-Хару, но она тут же опомнилась и прикусила язык. Судя по тому, что Таэко незаметно подкралась к ней со спины, ей неоткуда было появиться, кроме как из этого самого «мамбо». Таэко спросила О-Хару, когда она собирается возвращаться в Асию и как здоровье её отца. А потом вдруг улыбнулась и сказала: «Кэй-тян рассказывал мне, что видел тебя». Тут уж О-Хару окончательно оторопела. «Ну что же, до скорой встречи в Асии», — обронила Таэко напоследок и пошла к своей остановке. Тут как раз подошёл её автобус. О-Хару не знала, отправилась ли Таэко оттуда прямо домой или же у неё были какие-то дела в Кобэ…

Вот, собственно, и всё, что удалось узнать Сатико из разговора со служанкой в театральном фойе. Но она подозревала, что О-Хару известно кое-что ещё. Через два дня после этого, дождавшись, когда Таэко ушла по своим делам, а Эцуко в сопровождении служанки О-Тэру отправилась на урок музыки, Сатико позвала О-Хару в гостиную и снова принялась её расспрашивать.

Нет, честное слово, больше она ничего не знает, сказала О-Хару, разве только вот ещё что… До сих пор она была уверена, что господин Окубата живёт в Осаке, поэтому её очень удивило, что он сказал ей, дескать, его дом совсем рядом здесь, в Нисиномии. И вот однажды она спустилась в «мамбо» и дошла до «Иппон мацу». Действительно, там она довольно скоро отыскала двухэтажный домик с белёными стенами и красной черепичной крышей, окружённый невысокой живой изгородью. У входа висела деревянная табличка с надписью: «Окубата». Табличка была совсем новенькая, так что, видно, он переехал туда недавно.

О-Хару была там вечером, наверное, в половине седьмого или около того. Уже темнело, и на втором этаже ярко горел свет. Окно было распахнуто, из-за белой тюлевой занавески доносилась патефонная музыка и голоса — один мужской, видно, господина Окубаты, а другой — женский. Но О-Хару трудно было что-либо разобрать из-за музыки. («А музыку-то я сразу узнала, — похвасталась О-Хару. — Она в аккурат из картины „Возвращение на заре“. Помните эту песенку, которую поёт эта… ну как её?.. вот-вот, Даниэль Дарье».) О-Хару немного постояла около дома и ушла. Она собиралась как-нибудь наведаться туда ещё разок, но через два дня после этого отца выписали из клиники, и она вернулась в Асию.

Всё это время, призналась О-Хару, она раздумывала: рассказать об этом барыне или нет. Поскольку ни господин Окубата, ни Таэко ни единым словом не намекнули ей, что она должна помалкивать, О-Хару решила, что барыня, скорее всего, обо всём знает. Тогда ей тем более ни к чему было что-либо скрывать. И всё же в конце концов она решила, что в таких случаях лучше держать язык за зубами, и не стала ничего говорить. Но вообще-то ей кажется, что Таэко довольно часто бывает там, у господина Окубаты. Если что, она, О-Хару, могла бы съездить туда на разведку, послушать, что говорят в округе.

Сатико расспрашивала О-Хару так подробно, потому что была совершенно ошеломлена, увидев Таэко с Окубатой. Однако по здравом размышлении она пришла к выводу, что ничего сверхъестественного в этом, пожалуй, нет. Из-за Итакуры Таэко прекратила отношения с Окубатой, но ведь окончательного разрыва между ними не произошло, и теперь, когда Итакуры не стало, они снова начали встречаться. Что же в этом странного? Правда, однажды — это было вскоре после похорон Итакуры, дней, должно быть, десять спустя — Сатико увидела в газете объявление о кончине матери Окубаты. «Ты знаешь, матушка Кэй-тяна умерла», — сказала она Таэко, осторожно заглядывая ей в лицо. Та кивнула в ответ. «Интересно, она долго болела?» Таэко лишь неопределённо пожала плечами. «Ты что же, совсем не видишься с Кэй-тяном?» — «Нет», — коротко отозвалась Таэко. Сатико почувствовала, что сестре неприятно обсуждать эту тему, и с тех пор ни разу не упоминала при ней имени Окубаты. Но ведь Таэко не сказала ей тогда со всей определённостью, что с Окубатой покончено раз и навсегда. Опасаясь, что рано или поздно может появиться второй Итакура, Сатико была рада, что сестра помирилась с Окубатой. Во всяком случае, это было куда лучше и приличней, чем если бы у неё завёлся новый обожатель с сомнительным прошлым. Конечно, из рассказа О-Хару ещё не следовало, что они помирились. Но, скорее всего, это было действительно так. Почему же тогда Таэко ничего ей не рассказала? Ведь она прекрасно знает, что и в «главном доме», и в Асии ничего не имеют против Окубаты. По-видимому, ей просто неловко говорить о своих встречах с Окубатой после того, как она заявила Сатико, что больше его не любит. В таком случае ей должно быть выгодно, чтобы Сатико узнала обо всём не от неё самой, а от кого-нибудь другого, например от О-Хару.

Как-то раз, оставшись с сестрой наедине, Сатико будто невзначай сказала:

— Знаешь, на днях я видела тебя в Кобэ. Мы шли в театр, а ты проехала мимо нас в машине с Кэй-тяном.

— Вот как?

— У «Ёхэя» ты была тоже с ним?

— Да.

— Почему он живёт в Нисиномии?

— Он не мог оставаться в Осаке. Брат выгнал его из дома.

— За что?

— Я так и не поняла.

— У него недавно умерла матушка…

— Да, я думаю, смерть матушки развязала руки его брату.

Таэко рассказала сестре, что Окубата нанял дом за сорок пять иен в месяц и что живёт он там вместе со своей старенькой кормилицей.

— Когда же ты стала снова встречаться с Кэй-тяном?

После смерти Итакуры, сказала Таэко, она каждые семь дней ездила к нему на могилу. На сорок девятый день она, как всегда, рано утром отправилась в Окаяму, сходила на кладбище, а потом вернулась на станцию, чтобы ехать домой. Там её ждал Окубата: «Я знал, что встречу вас здесь». Делать нечего, они сели в поезд вместе и с тех пор изредка встречаются. Но это не значит, что она изменила своё мнение о нём. Он, как всегда, рисуется и произносит умные речи о том, что после смерти матушки понял, что такое жизнь. Брат вышвырнул его из дома, и у него, дескать, наконец открылись на всё глаза. Таэко не принимает этих слов всерьёз. Просто сейчас, когда от Кэй-тяна все отвернулись и он остался совершенно один, она не может его бросить. Это было бы слишком жестоко. Если она с ним встречается, то просто из жалости, любовь тут вовсе ни при чём.

10

Таэко говорила с явной неохотой. Видя, что обсуждать эту тему ей неприятно, Сатико больше не заговаривала с сестрой об Окубате. Однако и того, что ей удалось узнать, было довольно, чтобы объяснить многое в поведении Таэко. В последнее время она всё чаще возвращалась домой поздно и заметно отдалилась от семьи. От внимания Сатико не ускользнуло, что, появляясь по вечерам в Асии, она отнюдь не всегда принимала ванну, но при этом выглядела свежо и опрятно — стало быть, у неё была возможность совершить туалет там, где проходила теперь большая часть её жизни. Пока длился её роман с Итакурой, Таэко не позволяла себе никаких лишних трат — даже когда ей нужно было сделать завивку «перманент», она шла в самую дешёвую парикмахерскую.

С некоторых пор, однако, ею снова овладел дух расточительности, и она уже не жалела денег на самую дорогую одежду, косметику, всевозможные безделушки. За какие-то два месяца у неё появились новые, куда более роскошные, чем прежде, часики, кольца, сумочка, портсигар, зажигалка. На тридцать пятый день после смерти Итакуры Таэко получила из Окаямы на память о покойном его любимый фотоаппарат — ту самую «лейку», которую некогда разбил Окубата в фойе концертного зала и которую Итакуре впоследствии удалось починить. Первое время Таэко не расставалась с этим фотоаппаратом, повсюду носила его с собой, но вскоре и он был заброшен и заменён новенькой хромированной «лейкой» последнего образца.

Поначалу Сатико не придавала особого значения всем этим переменам, приписывая их естественной потребности заполнить пустоту, которая образовалась в жизни сестры после смерти любимого человека. Однако этим дело не ограничивалось. Как выяснилось, Таэко не только окончательно забросила работу над куклами, но и оставила свою студию одной из учениц. В школе Норико Тамаки она тоже, судя по всему, в последнее время появлялась не часто. До сих пор Сатико и на это старалась смотреть сквозь пальцы и ничего не обсуждала с близкими.

Но теперь, узнав, что Таэко открыто бывает на людях в обществе Окубаты, она поняла, что дальше так продолжаться не может. Что, если в один прекрасный день их встретит Тэйноскэ? При его острой неприязни к Окубате, ничего хорошего из этого не получится. Одним словом, Сатико решила обо всём рассказать мужу.

Как она и предполагала, Тэйноскэ был очень огорчён. А спустя несколько дней, когда Сатико по обыкновению зашла к нему утром в кабинет, он предложил ей сесть и объявил, что хочет с ней серьёзно поговорить.

Как оказалось, известие о том, что брат выгнал Окубату из дома, весьма озадачило Тэйноскэ, и он постарался узнать, почему это произошло. И вот что ему удалось выяснить. Кэй-тян подговорил кого-то из приказчиков и с их помощью украл из принадлежащего семье магазина ценности на довольно крупную сумму. Судя по слухам, он проделывал это и прежде, но тогда за него вступалась матушка и скандал удавалось замять. Теперь же старухи нет в живых, а поскольку это случилось не в первый раз, брат был совершенно взбешён. Он даже грозился подать на Кэй-тяна в суд, родственники насилу уговорили его не делать этого. Но, как только миновал тридцать пятый день со смерти матери, он сразу же указал Кэй-тяну на дверь и сказал, чтобы впредь ноги его не было в осакском доме.

Неизвестно, знает ли обо всём этом Кой-сан, продолжал Тэйноскэ, но он считает, что в свете всех этих событий и Сатико, и её сестре с зятем необходимо в корне пересмотреть свои планы в отношении брака Кой-сан с Окубатой. Узнай Тацуо, как обстоит дело, он, с его строгими взглядами, без сомнения, не допустит этого брака. До сих пор все они смотрели сквозь пальцы на то, что Кой-сан встречается с Окубатой, и в душе, наверное, даже были сему рады, считая их брак наилучшим выходом из положения. Но в нынешних обстоятельствах позволить молодым людям оставаться вместе было бы попросту неприлично.

Возможно, Сатико и её сёстры до сих пор исходят из того, что Кой-сан лучше проводить время в обществе Окубаты, нежели какого-то другого, совершенно неизвестного им мужчины, но Тацуо вряд ли станет мирволить их встречам, по крайней мере до тех пор, пока Окубата не будет прощён и не получит согласия своей семьи на брак с Таэко.

В нынешних обстоятельствах молодые люди должны расстаться. Это необходимо со всех точек зрения. Пока Кэй-тян жил вместе со своей семьёй, матушка и брат могли как-то за ним присматривать, теперь же он фактически предоставлен самому себе. Вполне возможно, что брат выделил Кэй-тяну небольшую сумму — в порядке, так сказать, утешения — и он теперь сорит этими деньгами без разбору, не задумываясь о том, на что будет жить дальше.

Я не удивлюсь, сказал Тэйноскэ, если узнаю, что Кой-сан помогает ему их тратить. Она ведь заявила, что не любит Окубату. Зачем же тогда ей с ним встречаться? Тут поневоле задумаешься: а что, если ею движет не одно только сострадание, а куда менее благородные чувства? Да и вообще, если всё останется по-прежнему, в один прекрасный день может выясниться, что отношения у них вовсе не платонические. Как быть тогда? Ну хорошо, пусть даже до этого дело не дойдёт, всё равно не годится, чтобы Кой-сан целыми днями сидела в Нисиномии. Если об этом узнает брат Кэй-тяна, что он подумает о семье Макиока? Мало того, что Таэко окончательно скомпрометирует себя в его глазах, в каком свете предстанут перед ним они с Сатико?

До сих пор, сказал Тэйноскэ, он старался не вмешиваться в дела Кой-сан, этой линии он намерен держаться и впредь, но если она не порвёт с Окубатой, он будет вынужден рассказать обо всём Тацуо. Если в «главном доме» разрешат Таэко встречаться с Окубатой или, по крайней мере, не запретят ей этого — дело другое, но брать всю ответственность на себя он не может. Не так давно Тэйноскэ занялся игрой в гольф и теперь, встречаясь в клубе с братом Окубаты, не знает, куда деть глаза от стыда.

— Неужели ты и впрямь думаешь, что Тацуо позволит ей видеться с Окубатой? — спросила Сатико.

— Конечно, нет.

— Что же тогда делать?

— Думаю, мы должны категорически запретить ей эти свидания.

— А если она нас не послушает и будет встречаться с ним тайком?

— В таком случае, будь она моей сестрой или дочерью, я выгнал бы её из дома.

— И она сразу же побежала бы к Окубате.

Глаза у Сатико подёрнулись влагой. Конечно, отрёкшись от Таэко, они оправдают себя в глазах семейства Окубата, но разве этот шаг не чреват последствиями, которых так опасается Тэйноскэ? Он считает, что Таэко взрослый, самостоятельный человек и заставлять её следовать чьим бы то ни было наставлениям бесполезно. Если выгнать её из дома, рассуждает он, Таэко может одуматься. Не исключено, конечно, что она уйдёт жить к Окубате. Но зачем заранее настраивать себя на самое худшее? Тогда их тревогам и терзаниям вообще не будет конца. Таково мнение Тэйноскэ, но Сатико не могла без содрогания подумать о том, чтобы выставить сестру за дверь, да ещё с клеймом отверженной. До сих пор она всегда заступалась за Таэко перед «главным домом», почему же сейчас она должна обойтись с нею так жестоко? Да ведь Таэко ничего особенного не натворила. Тэйноскэ чересчур суров к ней. У неё не может быть недостойных намерений, ведь как-никак она воспитывалась в хорошей семье. Просто сердце у неё доброе, отзывчивое. Сатико привыкла заботиться о ней, как о родной дочери. Могла ли она отказаться от неё — и когда? — именно теперь, накануне годовщины смерти матери?!

— Ты, наверное, не так меня поняла, — поправился Тэйноскэ, видя, что жена готова расплакаться. — Я не говорю, что мы должны выставить её из дома. Я только сказал: «Будь Кой-сан моей сестрой…»

— Знаешь что, предоставь это дело мне. Вот приедет Цуруко — и я непременно с ней поговорю. Я уверена, мы что-нибудь придумаем.

На самом деле, однако, Сатико ещё не решила для себя окончательно, стоит ли ей заводить этот разговор с сестрой. В любом случае, подумала она, нужно подождать до тех пор, пока не кончатся поминальные обряды.

Двадцать второго числа, вечером, когда приехали гости из Токио, Сатико решила для начала посоветоваться с Юкико.

Ну и что же дурного, сказала Юкико, если Кой-сан помирилась с Окубатой? Брат выгнал Кэй-тяна из дома? Не стоит придавать этому такое уж серьёзное значение. В конце концов, он совершил кражу не где-нибудь, а в собственном магазине. Да, это вполне в его духе… И всё же Юкико не думала, что брат отрёкся от него навсегда. Он решил хорошенько его проучить, но со временем наверняка простит. Конечно, нехорошо, что Кой-сан открыто появляется с ним на людях. Но если они согласятся вести себя более осмотрительно, особой необходимости в том, чтобы запрещать им встречаться, пожалуй, нет. По её мнению, Сатико не стоит рассказывать обо всём этом Цуруко. Та обязательно доложит Тацуо, а это повлечёт за собой только дополнительные осложнения…

Не считая себя вправе открыто говорить об этом, Сатико, однако, была недовольна тем, как старшие Макиока распорядились отметить годовщину смерти родителей, и отчасти поэтому, а отчасти для того, чтобы порадовать Цуруко, приехавшую в Осаку после длительного перерыва, решила устроить для сестёр отдельное семейное торжество. Через два дня после поминальной службы, двадцать шестого числа, Сатико намеревалась снять зал в ресторане «Харихан» — с этим местом было связано столько воспоминаний об отце с матерью! Из приглашённых, по её замыслу, должны были быть только тётушка Томинага с мужем и дочерью Сомэко, а чтобы застолье не было скучным, она собиралась пригласить музыкантов: кэнгё Кикуоку и его дочь Токуко. Было решено, что Таэко исполнит два танца: «Благоухающие рукава» и «Рассветная луна» — первый под аккомпанемент Токуко, а второй — под аккомпанемент кэнгё на сямисэне и Сатико на кото. Готовясь к этому дню, Сатико вот уже две недели разучивала свою партию на кото, а Таэко ездила на репетиции в Осаку.

На следующий день после своего приезда Цуруко с самого утра отправилась за покупками и с визитами, взяв с собой одну Умэко. Они вернулись в Асию только вечером, отужинав у кого-то из знакомых. Но вот наступила знаменательная дата — двадцать четвёртое сентября. В половине девятого утра все: Цуруко, Масао, Умэко, Сатико с мужем, Эцуко, Юкико, Таэко и О-Хару, — торжественные и нарядные, вышли из дома. Женщины были в однотонных шёлковых кимоно с фамильными гербами: Цуруко в чёрном, а её сёстры и О-Хару — в лиловых, но разных оттенков.

На станции «Сюкугава» в поезд вошёл Кириленко; он был в коротких брюках-гольф, обнажавших его волосатые ноги. Сразу же обратив внимание на живописное семейство, Кириленко подошёл поближе и ухватился за поручень рядом с Тэйноскэ.

— Далеко ли вы направляетесь? — спросил Кириленко, поздоровавшись. — У вас какое-то торжество?

— Сегодня годовщина смерти матери моей жены. Мы едем в храм.

— Вот оно что? А как давно умерла ваша матушка?

— Двадцать три года назад, — ответила Таэко.

— Что пишет Катерина-сан? — полюбопытствовала Сатико.

— Хорошо, что вы мне напомнили. На днях мы как раз получили от неё письмо. Она просит передать всем вам привет. Катерина сейчас в Англии.

— Значит, она уже уехала из Берлина?

— Да, она пробыла там недолго, сразу же отправилась в Англию. Кстати, ей удалось разыскать свою дочку.

— Как замечательно! А чем она занимается в Англии?

— Она нашла себе место секретарши в одной из страховых компаний в Лондоне.

— И дочка живёт теперь с ней? — спросил Тэйноскэ.

— Пока ещё нет. Но Катерина надеется, что в ближайшее время её иск будет удовлетворён и ребёнка передадут ей.

— Вот как? Подумать только!

— Когда будете писать ей письмо, непременно передайте поклон от всех нас…

— Должно быть, письма сейчас идут долго, ведь в Европе война.

— Я слышала, Лондон подвергается воздушным налётам, — заметила Таэко. — Представляю себе, как беспокоится ваша матушка.

— Да нет, не особенно, — сказал Кириленко. — Вы же знаете Катерину, она не пропадёт.

Тем, кто помнил пышные застолья в «Харихане», поминальный обед в храме Дзэнкэйдзи не мог показаться особенно впечатляющим, однако в результате всё вышло не так убого, как опасалась Сатико. Сорок человек гостей разместились за столами в длинном зале, образованном из трёх смежных комнат в жилых покоях храма,[100] между которыми раздвинули перегородки. Помимо родственников в числе приглашённых были люди, так или иначе связанные с семейством Макиока: плотник Цукада, сын Отояна — Сёкити, несколько человек, служивших в старом магазине Макиока в Сэмбе. Вопреки ожиданиям Цуруко, ни ей, ни её сёстрам не пришлось ухаживать за гостями — с этой задачей прекрасно справлялись их двоюродные сёстры, О-Хару и жена Сёкити.

Глядя на высокие кусты хаги за окном с начинающими осыпаться цветами, Сатико вспоминала крохотный садик рядом с домом в Мино, где умерла мать. Мужчины большей частью разговаривали о войне в Европе. Женщины, как всегда, восторгались моложавостью Юкико и Кой-сан, однако делали это вполне тактично, так, чтобы Тацуо не почувствовал в их словах укола. Правда, один из гостей, Томацури, некогда служивший приказчиком в магазине покойного Макиоки, изрядно захмелев, громогласно переспросил:

— Значит, госпожа Юкико всё ещё не замужем? — Но и этого, как видно, ему показалось мало, и он продолжал наседать: — А почему, позвольте полюбопытствовать?

— Видите ли, — нарочито спокойно произнесла в ответ Таэко, — мы с Юкико и так уже выбились из графика и поэтому решили подождать, пока для нас отыщутся по-настоящему хорошие мужья.

— Но не слишком ли долго вы ждёте?

— Ничего. Недаром ведь говорят: «Тише едешь — дальше будешь».

Кое-кто из дам принуждённо засмеялся. Юкико молчала, с улыбкой слушая этот диалог. Тацуо сделал вид, будто не понял, о чём идёт речь.

— Томацури-кун! А Томацури-кун! — позвал со своего конца стола смуглолицый Цукада, сверкая золотыми зубами. Он сидел в одной рубашке, сняв китель защитного цвета.[101] — Ходят слухи, что вы удачно спекульнули на бирже.

— Какое там! Но в скором времени я действительно надеюсь разбогатеть.

— Неужели? И каким же образом?

— В этом месяце я еду в Китай. Моя сестрица, знаете ли, живёт в Тяньцзине. Она танцевала там в кабаре. Кто-то из армейских чинов заметил её и завербовал в шпионки.

— Да ну!

— Да. Не так давно она вышла замуж за китайца и, представьте себе, живёт припеваючи. Время от времени она подкидывает тысчонку, а то и две.

— Ничего себе! Вот бы мне такую сестрицу!

— Она написала мне: не будь, мол, растяпой и приезжай в Тяньцзинь, там, дескать, легко заработать.

— Возьмите меня с собой. Я в любое время расстанусь со своим плотницким ремеслом.

— А что? По мне любое занятие хорошо, лишь бы давало деньги. Я пошёл бы даже сторожем в «весёлый» квартал.

— Конечно, конечно, — согласился Цукада. — О-Хару, будь добра, налей мне ещё чарочку.

Стоило Цукаде чуточку подвыпить, как он сразу же принимался ухаживать за О-Хару. Бывая в Асии и угощаясь на кухне сакэ, он всякий раз заводил с ней один и тот же разговор: «Послушай, О-Хару, выходи за меня замуж. Если ты согласна, я хоть сейчас выставлю свою старуху за дверь. Нет, кроме шуток. Даю тебе честное слово!» О-Хару только дружелюбно посмеивалась в ответ и подносила плотнику очередную чарку. Но сегодня Цукада был особенно настойчив. Улучив подходящий момент, О-Хару сказала:

— Пойду принесу с кухни подогретого сакэ.

— Постой, О-Хару, куда же ты? — крикнул ей вслед Цукада, но девушка уже направлялась к чёрному ходу. Выбежав на заросший травой задний двор, она вынула из-за чёрного атласного пояса пудреницу и припудрила раскрасневшееся лицо. Затем, удостоверившись, что поблизости никого нет, открыла лакированный портсигар, полученный в подарок от приказчика из галантерейной лавки, достала оттуда сигарету, торопливо сделала несколько затяжек и, притушив окурок, засунула его обратно в портсигар. После этого она направилась в кухню.

11

Двадцать шестого числа Цуруко уезжала в Токио. После обеда в ресторане «Харихан» она вместе с сёстрами немного прогулялась по району Синсайбаси, чтобы напоследок насладиться атмосферой любимого города, а затем, не возвращаясь в Асию, все они поехали на вокзал.

— Когда же мы теперь увидимся, Цуруко? — спросила Сатико.

— Боюсь, не скоро, если, конечно, ты не приедешь в Токио, — ответила Цуруко, высовываясь из окна вагона третьего класса. Она не стала заказывать билеты в спальный вагон, ссылаясь на то, что с детьми ей всё равно не удалось бы заснуть. — В следующем месяце будет выступать Кикугоро.

— Он недавно приезжал в Кобэ, и мы ходили на его выступление в театр «Сётику», но, честно говоря, я не получила такого удовольствия, как прежде, когда видела его в Токио и Осаке. Конечно, в «Ясуне»[102] он был великолепен, но вместо Эндзю-даю выступал другой сказитель…

— Говорят, что в пьесе, которую Кикугоро собирается исполнить в следующем месяце, будет эпизод рыбной ловли с бакланами на реке Нагарагава и он появится на сцене с настоящими, живыми птицами.

— Должно быть, это какая-то новая пьеса. Но ты ведь знаешь, я больше всего люблю Кикугоро в танцевальных пьесах.

— Кстати, тётушка Томинага очень хвалила нашу Кой-сан. Она, дескать, и не подозревала, что Кой-сан так хорошо танцует.

— А разве Юкико не едет с нами? — спросил Масао, заметив, что та по-прежнему стоит на платформе позади Сатико.

Юкико улыбнулась и начала что-то говорить в ответ, но тут раздался звонок к отправлению, и её слов никто не расслышал.

Поскольку с самого начала было совершенно ясно, что она хочет остаться в Асии, Цуруко не стала настаивать на её возвращении вместе со всеми, и, хотя Юкико не спросила у неё разрешения задержаться, всё решилось само собой.

Послушавшись совета Юкико, Сатико не стала заводить со старшей сестрой разговор о Таэко. Последняя, как видно, истолковала её молчание в свою пользу и ездила в Нисиномию уже не таясь. Если бы она выбирала для своих встреч с Окубатой дневное время, было бы ещё полбеды, но она могла по нескольку вечеров кряду не появляться в Асии даже к ужину, и Сатико было неприятно ловить на себе сумрачные взгляды мужа. В последнее время и она, и Тэйноскэ, и Юкико старались не произносить вслух даже её имени, но это лишь усугубляло общую неловкость.

Опасаясь, как бы поведение сестры не послужило дурным примером для Эцуко, Сатико и Юкико пытались внушить ей, что Кой-сан приходит домой поздно, потому что занята работой в студии, но девочка, судя по всему, не очень-то этому верила. С некоторых пор она тоже избегала упоминать за столом о Таэко. Сатико не раз просила сестру вести себя более осмотрительно, хотя бы ради Тэйноскэ и Эцуко, та кивала в ответ и несколько дней возвращалась домой вовремя, но вскоре всё начиналось сначала.

В конце концов Тэйноскэ, как видно не в силах больше сдерживаться, спросил жену:

— Ты говорила с Цуруко о Кой-сан?

— Видишь ли, я хотела, но мне не удалось найти подходящий момент…

— Как так? — В голосе Тэйноскэ звучал упрёк.

— Честно говоря, я спросила мнение Юкико, и она посоветовала мне ничего не рассказывать Цуруко…

— Почему?

— Юкико сочувствует Окубате и считает, что в их встречах с Кой-сан нет ничего предосудительного.

— Я бы на её месте сочувствовал не Окубате, а себе. Неужели Юкико не понимает, что всё это может пагубно сказаться на её собственной судьбе! — в сердцах воскликнул Тэйноскэ и умолк. Сатико так и не смогла до конца понять, что у мужа на уме. В середине октября Тэйноскэ снова пришлось на несколько дней поехать в Токио.

— Ты заезжал в Сибую? — спросила Сатико мужа.

— Да. И обо всём рассказал Цуруко.

По словам Тэйноскэ, Цуруко, выслушав его, сказала, что должна всё хорошенько обдумать. Сатико не стала расспрашивать мужа более подробно. А в конце месяца от Цуруко неожиданно пришло письмо.

— Я получила из Токио письмо, Юкико. Вот, прочти, — сказала Сатико. Её глаза были красны от слёз. — Признаться, я не ожидала от Цуруко такой резкости. Судя по всему, она сердита и на тебя.

— Без сомнения, это письмо написано под диктовку Тацуо.

— Да, но ведь написала его она.

— Цуруко пишет, что мы обидели их, не пожелав ехать вместе с ними в Токио. Но ведь это было так давно. И потом, мне кажется, Тацуо не так уж и хотел этого.

— Больше того, я поняла, что если с твоим пребыванием у него в доме он ещё готов мириться, то Кой-сан была бы для него обузой.

— И вообще, как бы мы все там поместились?

— Из её письма выходит, будто я виновата в том, что Кой-сан так изменилась. Но ведь их с Тацуо она и подавно не стала бы слушать. Не будь меня рядом, она, возможно, совсем отбилась бы от рук. Я только и знала, что ломать себе голову над тем, как примирить их интересы и не задеть ничьего самолюбия.

— Как всё просто у них получается: Кой-сан провинилась, значит, нужно выставить её за дверь, и дело с концом.

— Но что нам делать? Она вряд ли согласится ехать в Токио.

— Конечно.

— Так что же нам делать?

— А ничего. Пусть всё остаётся по-прежнему.

— Нет, на сей раз это невозможно. Тэйноскэ полностью на их стороне.

Во всяком случае, решила Сатико, для начала она должна рассказать обо всём Таэко, и просила Юкико присутствовать при этом разговоре.

На следующее утро сёстры уединились с Таэко в её комнате наверху.

— Ну как, Кой-сан, ты согласна пожить некоторое время в Токио?

Таэко замотала головой, совсем как ребёнок.

— Я скорее умру, чем стану жить с ними.

— В таком случае, что мне им написать?

— Что хочешь.

— Видишь ли, на сей раз Тэйноскэ разделяет мнение «главного дома», и обычными отговорками нам отделаться не удастся.

— В таком случае я перееду жить куда-нибудь на квартиру.

— Но не к Кэй-тяну?

— Нет. Встречаться с ним я буду, но жить у него — нет уж, извините.

— Что ты хочешь этим сказать?

Таэко ответила не сразу. Ей не хочется, сказала она, чтобы её поняли превратно. Зачем давать людям повод думать, будто она любит Кэй-тяна, когда она всего лишь жалеет его? Однако Сатико подозревала, что сестра говорит так только потому, что не хочет признать перед ней свою ошибку. Но, как бы то ни было, её вполне устраивало намерение Таэко жить одной. Так была бы соблюдена хотя бы видимость приличия.

— Ты обещаешь мне это, Кой-сан? — спросила Сатико с явным облегчением. — Мне грустно об этом говорить, но так, наверное, действительно будет лучше.

— Если ты переедешь на квартиру, я смогу время от времени тебя навещать, — сказала Юкико.

— Конечно, — согласилась Сатико. — И вообще, мы не обязаны ничего никому объяснять. Представим дело так, будто тебе по ряду причин понадобилось на какое-то время нанять для себя отдельную квартиру. К тому же в отсутствие Тэйноскэ и Эцуко ты всегда можешь приходить сюда. А по хозяйству тебе будет помогать О-Хару.

В глазах у Сатико и Юкико стояли слёзы, одна только Таэко оставалась совершенно спокойна.

— Как мне быть с вещами? — спросила она равнодушным тоном.

— Крупные вещи, вроде шифоньера, ты должна забрать, во избежание кривотолков, а ценности можешь оставить здесь. Где ты будешь жить?

— Пока ещё не знаю.

— Может быть, в меблированных комнатах «Сёто»?

— Нет, мне не хотелось бы жить в Сюкугаве. Не волнуйся, я подыщу себе какое-нибудь жильё. Быть может, даже сегодня.

После того как сёстры оставили её одну, Таэко села у окна и устремила взгляд к ясному осеннему небу. По щекам у неё катились слёзы.

12

Таэко наняла квартиру неподалёку от автобусной остановки «Мотоямамура». По словам О-Хару, эта квартира помещалась в недавно отстроенном, но довольно невзрачном и к тому же ещё не полностью оборудованном доме, одиноко стоящем посреди поля. Спустя дня три после её переезда Сатико и Юкико поехали в Кобэ и позвонили сестре, намереваясь пригласить её на обед, но телефон в квартире Таэко не отвечал.

Впоследствии О-Хару объяснила им, что застать Таэко дома можно лишь рано утром. Сёстры надеялись, что со дня на день она появится в Асии или хотя бы позвонит, но время шло, а Таэко по-прежнему не подавала о себе вестей.

Трудно сказать, верил ли Тэйноскэ, что сёстры прекратили всяческое общение с Таэко, или был готов примириться с тем, что они будут тайно поддерживать с нею связь. Во всяком случае, его, казалось, вполне устраивало, что хотя бы внешне приказание «главного дома» было исполнено. Эцуко сказали, что Кой-сан обзавелась новой студией, в которой будет теперь жить, и девочка приняла эти слова на веру, хотя и не до конца.

Сатико и Юкико старались убедить себя в том, что с отъездом Кой-сан в их жизни ничто особенно не переменилось, ведь в последнее время они и так не часто её видели. Во всяком случае, если у них и было ощущение какой-то пустоты, то возникло оно не теперь, а гораздо раньше. И всё же обеим было грустно оттого, что их сестра оказалась на положении отверженной.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, сёстры чуть ли не каждые два дня ездили в Кобэ, ходили по кинотеатрам, выискивая, что бы ещё им посмотреть. Иной раз они смотрели даже по два фильма в день. За один только последний месяц они побывали на фильмах «Багдадский вор», «Девушка Ирен», «Елена», «Бургтеатр», «Город мальчиков», «Суэц» и многих других — старых и новых. И всякий раз они думали про себя: вдруг где-нибудь на улице им повстречается Таэко.

В конце, концов, встревоженная отсутствием вестей от сестры, Сатико однажды утром отправила к ней О-Хару. Вернувшись, та доложила, что застала Таэко ещё в постели. У неё всё благополучно. О-Хару сказала ей, что сёстры беспокоятся и просят её как-нибудь заехать в Асию. Таэко улыбнулась и велела передать, что на днях непременно появится. В декабре Сатико и Юкико отправились в кино на долгожданную премьеру французского фильма «Тюрьма без решёток», после чего Сатико слегла с простудой.

Двадцать третьего декабря, за день до того, как у Эцуко должны были начаться каникулы, Таэко наконец, впервые почти за два месяца, появилась в Асии. Побеседовав с сёстрами в течение часа, она сложила в чемодан новогодние кимоно и ещё кое-что из одежды и уехала, пообещав приехать снова после новогодних праздников. И действительно, утром пятнадцатого января она вновь навестила своих сестёр, отведала новогодней фасолевой каши и уехала только к вечеру.

После болезни Сатико остерегалась выходить на улицу и целыми днями сидела дома. Юкико почти всё время находилась при ней, — ходить куда-либо в одиночку она не любила. Несмотря на свой далеко уже не юный возраст, она была мучительно застенчива. Если она и выходила из дома, то только на занятия каллиграфией и чайной церемонией, да и то лишь потому, что не хотела подвергать сестру риску заболеть снова. Прежде Сатико всегда сопровождала её на эти уроки.

Кроме того, по настоянию близких Юкико наконец занялась своих пятном и через день посещала доктора Кусиду, который, следуя рекомендациям дерматолога из клиники при Осакском университете, лечил её с помощью гормональных препаратов и витаминов. А помимо всего этого, в обязанности Юкико входило следить за музыкальными занятиями племянницы, у которой два раза в неделю были уроки игры на фортепиано.

Оставаясь одна, Сатико либо садилась за пианино, либо занималась у себя в комнате каллиграфией. Иногда она звала к себе О-Хару и учила её играть на кото. Эти занятия со служанкой начались ещё позапрошлой осенью. Для начала Сатико научила её играть мелодии детских песенок «Цветы четырёх времён года» и той, что девочки поют на празднике кукол, потом разучила с нею «Чёрные волосы» и «Мандзай». О-Хару, для которой учение в школе было такой пыткой, что она предпочла наняться в прислуги, занималась музыкой с большой охотой. Стоило Сатико объявить ей, что сегодня у них будет очередное занятие, как она старалась поскорее управиться с домашними делами. Кроме того, под руководством Таэко она освоила танцы «Снег» и «Чёрные волосы» и исполняла их вполне уверенно. Сейчас она разучивала с Сатико мелодию «Крик журавля». Ей никак не давался аккомпанемент к словам: «Что это — ложь или правда?» — и Сатико заставила её повторять это место три дня кряду. Эцуко же без труда усвоила этот мотив и не без злорадства напевала его при ней.

— Вот мы и квиты, вот мы и квиты, — поддразнивала она О-Хару. Её задевало, что та иной раз сходу подхватывала мелодию, которую ей никак не удавалось сыграть на пианино.

В конце января Таэко снова появилась в Асии. Время близилось к полудню. Сатико сидела в гостиной и слушала радио.

— А где Юкико? — Таэко придвинула кресло к камину и села.

— Она пошла к доктору Кусиде.

— На уколы?

— Да. — Передача «Кулинарные советы хозяйкам», которую слушала Сатико, закончилась. Начали транслировать отрывки из какой-то драмы театра Но. — Кой-сан, выключи, пожалуйста, радио.

— Ты только посмотри! — воскликнула Таэко, показывая на примостившуюся у ног сестры кошку Судзу, — та сладко дремала, пригревшись у камина, и только уши её вздрагивали в такт музыке.

— Что это значит, Кой-сан?

— В самом деле, удивительно…

Обе сестры, точно заворожённые, не сводили глаз с кошки. Но вот музыка кончилась, и Таэко встала, чтобы выключить радиоприёмник.

— Ну и как, ей помогают уколы?

— Пока ещё трудно сказать. Время покажет.

— И сколько же их нужно сделать?

— Неизвестно. Доктор сказал, что надо запастись терпением.

— Интересно, удастся ей избавиться от этого пятна до замужества?

— Доктор Кусида надеется, что удастся.

— А мне кажется, полностью оно не исчезнет. Да, кстати, хочешь узнать ошеломляющую новость? Катерина вышла замуж.

— Да ну? Ты получила от неё письмо?

— Нет, мне рассказал её брат. Я встретила его вчера в Кобэ.

— И за кого же она вышла?

— За президента той самой страховой компании, где она служила секретаршей.

— Скажите пожалуйста…

— Катерина прислала им фотографию своего дома. Она зовёт брата и мать в Англию. Её муж обещает принять на полное обеспечение и в любое время выслать деньги на дорогу. Кириленко рассказывает, что, судя по фотографии, это не дом, а настоящий дворец.

— Ну что ж, она неплохо устроилась. Должно быть, её муж уже в летах.

— Как бы не так! Ему тридцать пять лет, причём он до сих пор был холостяком.

— Не может быть!

— Уезжая из Японии, она сказала мне: «Вот увидите, Таэко-сан, я найду себе богатого мужа». Так оно и вышло.

— Когда, бишь, она уехала? Кажется, ещё и года не прошло.

— Да, она уехала в конце марта.

— Значит, всего только десять месяцев назад…

— А в Англии она пробыла самое большее полгода.

— Ничего не скажешь, она не теряла времени даром. Вот что значит быть красивой.

— Красивой? Да таких, как Катерина, десятки, сотни. Или ты думаешь, что в Англии нет красивых женщин?

— Ну и как, Кириленко с «бабусей» собираются ехать к ней?

— По-видимому, нет. «Бабуся» не хочет, чтобы её муж узнал, насколько они бедны. Она говорит, что Катерине будет перед ним стыдно.

— Вот как?! Выходит, и европейцы придают значение таким вещам.

— Разумеется. Да, чуть не забыла. Катерине удалось-таки добиться, чтобы её первый муж отдал ей дочь.

Никакого особого дела к сестре у Таэко не было, она приехала только затем, чтобы рассказать о Катерине. Сатико попыталась уговорить её остаться на обед — Юкико должна вот-вот вернуться, — но Таэко объяснила, что у неё назначена встреча с Окубатой, и вскоре ушла. А Сатико осталась сидеть у камина, размышляя о том, что только что услышала от сестры.

Да, известие о замужестве Катерины стоило того, чтобы специально ради этого ехать в Асию. Богатый молодой человек, президент компании, влюбляется в свою новую секретаршу и женится на ней… До сих пор Сатико думала, что такое случается только в кино. Оказывается, нет такого права: Катерина не такая уж ослепительная красавица, да и никаких особых талантов у неё нет. Если даже ей удалось так преуспеть в жизни, значит, на Западе такие случаи вовсе не редкость? Нет, это просто не укладывается в сознании — чтобы тридцатипятилетний холостяк, глава страховой компании, владелец роскошного особняка, женился на женщине, которая поступила к нему на службу всего полгода назад и о которой он ровным счётом ничего не знает! Да будь Катерина даже во сто крат красивее, чем она есть, для японца, например, такая ситуация была бы абсолютно немыслима.

Говорят, что англичане народ консервативный, но в вопросах брака они, должно быть, достаточно либеральны. Услыхав, что Катерина надеется найти себе в Европе богатого мужа, Сатико готова была посмеяться над её наивностью, но выходит, ей, этой совсем ещё молодой женщине, было виднее. Она уезжала из Японии в полной уверенности, что найдёт своё счастье…

Конечно, думала Сатико, невозможно ставить Катерину на одну доску с её сёстрами, выросшими в старинной осакской семье. И всё же до чего они беспомощны в сравнении с нею! Даже Таэко, самая отчаянная и «современная» из них, в конечном итоге испугалась косых взглядов и не решилась выйти замуж за любимого человека. А Катерина, хоть и моложе её, не долго думая, покинула родной дом, близких, отправилась на другой конец света и самостоятельно, без чьей-либо помощи, устроила свою судьбу. Нет, Сатико отнюдь не досадовала на сестёр за то, что они не такие, как Катерина, — Юкико была ей куда милее любой Катерины, — но какими же никчёмными должны быть они, её старшие сёстры и зятья, чтобы до сих пор не найти для неё подходящего мужа! Сатико вовсе не хотела, чтобы тихая, кроткая Юкико уподобилась Катерине, — она при всём желании не смогла бы стать такою, и в этом заключалось главное достоинство её натуры, — но вот им, людям, на которых лежит ответственность за её судьбу, и в самом деле грош цена по сравнению с этой молодой русской женщиной. Да она первая рассмеялась бы им в лицо, и была бы совершенно права… Сатико вспомнила, как, уезжая в Токио, Цуруко шепнула ей на ухо: «Теперь уже я мечтаю о том, чтобы хоть кто-нибудь женился на ней, всё равно кто. Пусть даже с самого начала будет ясно, что дело кончится разводом…»

Послышался звонок у входной двери, и вскоре в гостиную вошла Юкико. Сатико склонила пылающее лицо к огню и тихонько утёрла слёзы.

13

Прошло недели две или три. Сатико по-прежнему регулярно посещала салон Итани, а Итани, по-видимому, не забывала своего обещания найти для Юкико хорошую партию. И вот однажды, когда Сатико пришла к ней делать причёску, она спросила: «Вы знакомы с госпожой Ниу из Осаки?» — «Да, а откуда вы её знаете?» — в свою очередь поинтересовалась Сатико. Как выяснилось, Итани познакомилась с ней недавно на проводах одного общего знакомого, уезжавшего на фронт. Они разговорились, и Итани узнала, что госпожа Ниу — давняя подруга Сатико. Правда, заметила г-жа Ниу, они давно уже не виделись. В последний раз она была в Асии года три или даже четыре назад вместе с двумя приятельницами, но, к сожалению, оказалось, что они нагрянули не вовремя — у Сатико была желтуха…

Сатико прекрасно помнила этот визит. С г-жой Ниу была г-жа Симодзума и ещё одна дама из Токио — как, бишь, её звали? — щегольски разодетая, жеманная, с вычурными интонациями. Сатико нездоровилось, и она приняла их не слишком любезно, даже не предложила остаться на ужин. Как видно, г-жа Ниу на неё обиделась. Во всяком случае, с тех пор она не показывалась в Асии.

— Верно, верно, — сказала Сатико. — Должно быть, госпожа Ниу сердита на меня. Она ничего вам не говорила?

— Нет, она в основном расспрашивала меня о госпоже Юкико. У неё есть на примете один вполне достойный человек. Она сразу подумала о нём, как только зашла речь о вашей сестре. Госпожа Ниу уверена, что он должен прийтись ей по нраву.

Впервые встретившись с госпожой Ниу, продолжала Итани, она плохо представляла себе, что та имеет в виду, говоря о «вполне достойном человеке». И всё же, поскольку она отрекомендовалась близкой подругой Сатико, Итани рискнула прибегнуть к её услугам. Со слов госпожи Ниу она узнала, что её протеже — профессор медицины, вдовец. У него есть дочь от первого брака — девочка лет тринадцати. В настоящее время врачебной практикой он не занимается, а возглавляет какую-то фармацевтическую компанию. Вот, собственно, и всё, что ей удалось пока выяснить. Итани сказала госпоже Ниу, что это предложение действительно может заинтересовать семейство Макиока, и попросила её по возможности не откладывать дело в долгий ящик. Больше того, она выразила готовность разделить с госпожой Ниу хлопоты, связанные со сватовством, и даже взяла на себя смелость уверить её в том, что теперь родные Юкико уже не предъявляют к претендентам на её руку чересчур суровых требований.

В таком случае, сказала госпожа Ниу, она непременно поговорит со своим знакомым. Прекрасно! — воскликнула Итани. Почему бы им сразу не наметить план действий, хотя бы в общих чертах? Ну что ж, ответила госпожа Ниу, прежде всего нужно познакомить жениха и невесту. Она берёт на себя жениха… Он вряд ли станет возражать против того, чтобы встретиться с госпожой Юкико, а если и станет, она сумеет его уломать. Тем временем Итани должна обсудить этот вопрос с семейством Макиока и заручиться их согласием. Встречу можно устроить в небольшом тихом ресторанчике где-нибудь в Осаке. Ближайшие два-три вечера у госпожи Ниу свободны. Более конкретно они договорятся обо всем по телефону. Чудесно, согласилась Итани и добавила, что госпожа Макиока, без сомнения, очень обрадуется. Прощаясь с госпожой Ниу, она ещё раз вернулась к этой теме и сказала, что будет ждать её звонка. Итани была уверена, что та в самое ближайшее время позвонит. «Тогда я сразу же дам вам знать», — пообещала она Сатико.

Поскольку и Итани, и г-жа Ниу принадлежали к породе людей деятельных, энергичных, можно было не сомневаться, что этим разговором дело не ограничится. И действительно, ровно через три дня, утром, последовал телефонный звонок от Итани. Она только что разговаривала с госпожой Ниу. Та предлагает устроить встречу сегодня, в шесть часов вечера, в японском ресторане «Киттё», что в квартале Симаноути. Что Сатико на это скажет? Госпожа Ниу не затевает никакой помпы. Это будет самый обыкновенный ужин, так что милой Юкико совершенно не о чем беспокоиться. Желательно, считает госпожа Ниу, чтобы Юкико приехала в сопровождении одной Итани, но если кто-либо из близких захочет её сопровождать, то она бы предпочла, чтобы это был Тэйноскэ, а не Сатико. Она боится, что на фоне своей красавицы сестры Юкико не сможет произвести на жениха должное впечатление. Итани полностью с нею согласна и надеется, что Сатико пойдёт навстречу этому пожеланию.

Конечно, продолжала Итани, такие вопросы не принято обсуждать но телефону, но она надеется, что Сатико её извинит. Ведь в предварительном порядке они уже обо всём договорились. К тому же дело это спешное… Одним словом, Итани дала Сатико понять, что ждёт её ответа сейчас же. Но Сатико всё-таки попросила разрешения подумать и обещала позвонить ей через час или два.

— Как ты считаешь, Юкико? Я сама — противница спешки в таких делах, но обижать Итани не годится, ведь она так старается нам услужить. Кроме того, госпожа Ниу знает нас не один день и вряд ли станет прочить тебе в мужья человека недостойного.

— Но нам ничего не известно о нём, — возразила Юкико. — Может быть, ты позвонишь госпоже Ниу и попробуешь расспросить её поподробнее?

Сатико сразу же направилась к телефону. В ответ на её вопросы г-жа Ниу сообщила, что человека, о котором идёт речь, зовут Фукусабуро Хасидэра. Он уроженец префектуры Сидзуока. У него есть два старших брата, они тоже имеют медицинское образование. Сам Хасидэра учился за границей, в Германии. Живёт он с дочерью и старушкой-экономкой в Осаке, в квартале Тэннодзи, где снимает хороший дом. Дочь учится в женской гимназии в Юхигаоке, это благовоспитанная, миловидная девочка, внешне очень похожая на свою покойную мать. Судя по всему, Хасидэра — человек весьма состоятельный. Он выходец из богатой семьи и, как видно, унаследовал часть фамильного состояния. Кроме того, будучи директором Восточно-Азиатской фармацевтической компании, он, без сомнения, получает солидное жалованье. Что же касается его внешности, то он весьма импозантен, даже, можно сказать, красив.

Лучшей рекомендации трудно было бы ожидать.

— Сколько же ему лет? — спросила Сатико.

— Сорок пять или сорок шесть, — ответила г-жа Ниу.

— А сколько лет дочери?

— Гм, если не ошибаюсь, она уже во втором классе гимназии.

— А какие-нибудь ещё родственники у него есть?

Этого г-жа Ниу не знала, как не знала и того, живы ли ещё его родители. Мало-помалу в ответ на вопросы Сатико г-жа Ниу рассказала, что была знакома с покойной женой Хасидэры.

— Дело было так. В своё время я увлекалась крашением тканей и ходила на курсы. Там я и встретила госпожу Хасидэра. Самого же господина Хасидэру я видела в общей сложности раза четыре — один раз ещё при жизни его супруги, потом на её похоронах, затем ещё раз, когда отмечали первую годовщину её смерти, и, наконец, вчера, когда я договаривалась с ним относительно встречи с вашей сестрой. Прямо так ему и сказала: «Право же, господин Хасидэра, разве можно всю жизнь только и делать, что оплакивать свою покойную супругу? Я хочу познакомить вас с одной очаровательной особой. Вы просто обязаны с нею встретиться». И он сразу же согласился. Так что теперь, Сатико-сан, всё дело за вами. Я надеюсь, вы не огорчите меня отказом…

— Да, но не кажется ли вам, что вы обошлись со мной чересчур сурово? — лукаво спросила Сатико. — Отчего вы запретили мне быть на сегодняшней встрече?

— Нет уж, извините, это была идея госпожи Итани. Я полностью с ней согласна, но ваш упрёк направлен не по адресу. Да, кстати, на днях я встретила госпожу Дзимба. Оказывается, она тоже в своё время пыталась просватать вашу сестру.

У Сатико замерло сердце.

— И что же она вам сказала?

— Ну… — г-жа Ниу замялась, — она сказала, что старалась от всей души, но вы будто бы не сочли возможным воспользоваться её услугами.

— Да, должно быть, она на нас очень сердита.

— Возможно. Но я на вашем месте не придавала бы этому значения. Если жених пришёлся не по нраву, что ж тут поделаешь? Разве можно из-за этого сердиться? Тогда вообще нет смысла браться за сватовство. Я, например, смотрю на такие вещи просто. Если господин Хасидэра не приглянется вашей сестре, вы можете без всякого стеснения так мне и сказать. Но прежде ей всё-таки надо с ним познакомиться, не так ли? Вот если она откажется принять моё приглашение, тогда я, конечно, рассержусь. — К этому г-жа Ниу добавила, что всё распоряжения по поводу ресторана уже сделаны и что они с Хасидэрой будут ждать Юкико точно в условленное время.

Откровенно говоря, Сатико немного смущала скоропалительность г-жи Ниу — о таких вещах, как смотрины, полагается предупреждать заранее, а не в тот же день. Однако если отвлечься от этого обстоятельства, она не видела никаких препятствий для того, чтобы Юкико встретилась с Хасидэрой. Конечно, одна она идти не захочет, но вместе с ней может пойти Тэйноскэ, если будет свободен. Ему уже не раз приходилось сопровождать свояченицу на смотрины.

И всё-таки Сатико опасалась, что, проявив слишком уж явную заинтересованность в этом браке, они только уронят себя в глазах Хасидэры. С этой точки зрения было бы идеально под каким-нибудь предлогом отложить встречу хотя бы дня на два. Но как посмотрит на это г-жа Ниу? Она взялась за дело с таким рвением!

Кроме того, Сатико огорчило упоминание о г-же Дзимба. Ей казалось, что она сумела облечь свой отказ Номуре в достаточно тактичную форму, сославшись на возражение «главного дома». Но, как выяснилось, г-жа Дзимба посчитала себя оскорблённой в лучших чувствах. Впрочем, если уж быть до конца честной, Сатико давно уже догадывалась, что приятельница на неё обижена, и втайне очень из-за этого огорчалась. Именно поэтому её так и задели слова г-жи Ниу. Но зачем ей понадобилось ни с того ни с сего заводить разговор о г-же Дзимба? Какое отношение она имеет к сегодняшнему вечеру? Конечно, г-жа Ниу — известная сплетница, и всё же Сатико не могла отделаться от ощущения, что та заговорила об этом неспроста. Возможно, таким образом она давала Сатико понять, что на сей раз ей следует вести себя более благоразумно…

— Так как же нам быть, Юкико?

Юкико молчала.

— Может быть, тебе всё-таки стоит пойти…

— А ты?

— Я с удовольствием пошла бы вместе с тобой, но меня не пригласили. Как ты смотришь на то, чтобы тебя сопровождала Итани-сан?

— Итани-сан?..

— Впрочем, я могу попросить Тэйноскэ. — Сатико внимательно посмотрела на сестру. — Только бы он был свободен! Так я пойду ему позвоню?

Юкико чуть заметно кивнула, и Сатико сразу же принялась звонить мужу.

14

Было решено, что Юкико и Итани, каждая по отдельности, приедут к Тэйноскэ на службу к половине шестого, с тем чтобы оттуда всем вместе отправиться в ресторан. Тэйноскэ это вполне устраивало, но, зная пунктуальность Итани, он высказал настойчивое пожелание, чтобы Юкико приехала на полчаса или хотя бы минут на двадцать раньше. В четверть шестого, однако, свояченицы всё ещё не было, и Тэйноскэ начал волноваться. Уж кому-кому, а ему-то было хорошо известно, что ни Сатико, ни Юкико никогда не успевают собраться вовремя, а заставлять ждать нетерпеливую Итани было бы сущим мучением. Тэйноскэ решил на всякий случай позвонить в Асию, но не успел он снять трубку, как в дверях его кабинета появилась Итани, а с нею и Юкико.

— А-а, так вы вместе? Очень хорошо. А я уж собрался звонить домой.

— Да, я решила по пути заехать за госпожой Юкико, — сказала Итани. — Ну что же, времени у нас в обрез. Вы уже готовы? Тогда пойдёмте. Такси ждёт внизу.

Отправляясь на эти смотрины, Тэйноскэ чувствовал себя так, как будто ему предстояло идти куда-то по незнакомой дороге да ещё с завязанными глазами. И о женихе, и о сегодняшней встрече он узнал только сегодня из телефонного разговора с женой. Фамилия г-жи Ниу, разумеется, была ему известна, но он отнюдь не был уверен, что когда-либо с ней встречался. В машине Тэйноскэ попытался выяснить у Итани кое-какие подробности о Хасидэре, но та дала ему понять, что с этими вопросами лучше обратиться к г-же Ниу. Давно ли она знакома с госпожой Ниу? — поинтересовался тогда Тэйноскэ. Нет, совсем недавно, отвечала та, она видела её один-единственный раз. Всё выглядело и в самом деле в высшей степени таинственно.

Госпожа Ниу и Хасидэра уже ждали их в ресторане.

— Здравствуйте. А вот и мы, надеюсь, мы не заставили вас долго ждать, — сказала Итани так, как будто они с г-жой Ниу были давнишними приятельницами.

— Нет, мы только что приехали, — любезно отозвалась г-жа Ниу. — Как мило с вашей стороны, что вы не опоздали. Сейчас ровно шесть.

— Я никогда не опаздываю. Правда, сегодня я беспокоилась за госпожу Юкико, подоспеет ли она ко времени, и поэтому заехала за нею по пути.

— Надеюсь, вам не пришлось долго искать этот ресторан?

— Нет. Господин Макиока, оказывается, знает этот район как свои пять пальцев.

— Очень рад вас видеть, госпожа Ниу. Мы ведь знакомы, не правда ли? — сказал Тэйноскэ. Он хорошо помнил, как Сатико представляла их друг другу в гостиной в Асии. — Я так признателен вам за то, что вы не забываете мою жену.

— О, мы не виделись с Сатико-сан целую вечность. Последний раз я была в Асии, когда она лежала с желтухой.

— Стало быть, три — или нет — четыре года назад?

— Совершенно верно. Со мной были ещё две приятельницы. Мы ворвались без всякого предупреждения, подняли вашу супругу с постели, одним словом, повели себя как настоящие гангстеры.

— Так ведь вы и есть самый настоящий гангстер! — с лукавой усмешкой произнёс Хасидэра, дождавшись возможности вступить в разговор. Затем, повернувшись к Тэйноскэ, сказал: — Разрешите представиться. Моя фамилия — Хасидэра… Нет, право же, иначе госпожу Ниу просто не назовёшь. Эта милая дама приехала ко мне, сказала: «Собирайтесь!» — и привезла меня сюда, не дав даже опомниться.

— Фи, господин Хасидэра, это не по-мужски. Раз уж вы здесь, зачем всё это говорить?

— В самом деле, — согласилась Итани, — Оправдания вам не к лицу. Да и нам обидно их слушать.

— Да-а, — протянул Хасидэра, почесав затылок, — похоже, эти дамы снова на меня нападают.

— Ничего подобного. Мы же ради вас стараемся. Куда это годится, чтобы мужчина в расцвете лет только и знал, что вздыхать, глядя на портрет покойной жены? Этак вы только погубите себя. Вам нужно чаще бывать на людях. Уверяю вас, на свете есть женщины ничуть не хуже вашей умершей супруги.

Тэйноскэ с опаской взглянул на Юкико, но та, как видно научившись не принимать подобные речи близко к сердцу, спокойно улыбалась.

— Однако давайте садиться за стол, — предложила г-жа Ниу. — Господин Хасидэра, ваше место вон там. А я сяду вот здесь.

— Да, да, господин Хасидэра, сопротивление бесполезно, — живо подхватила Итани. — Имейте в виду, с гангстерами вроде нас шутки плохи!

У Тэйноскэ не было ни малейшего сомнения в том, что «жених», так же как и они с Юкико, очутился здесь исключительно благодаря настойчивости г-жи Ниу. Судя по всему, он был далёк от намерения жениться во второй раз и если и согласился на эту встречу, то лишь потому, что не сумел устоять перед натиском этой решительной и к тому же не так уж хорошо ему знакомой дамы. С его лица не сходила смущённая улыбка, он то и дело растерянно пожимал плечами, но это его замешательство казалось таким милым и непосредственных, что было бы странно, если бы кто-либо почувствовал себя задетым. Его манера держаться и говорить была по-светски непринуждённой. Вручая Тэйноскэ свою визитную карточку, на которой рядом с должностью директора Восточно-Азиатской фармацевтической компании было указано звание «профессор медицины», Хасидэра с заметной долей самоиронии пояснил: «Видите ли, я давно уже не практикую и поэтому считаю себя не столько профессором медицины, сколько, если можно так выразиться, провизором от медицины».

На врача Хасидэра действительно не особенно походил, но вот в роли директора солидной фирмы, обходительного, знающего своё дело, его можно было представить себе без всякого труда. Несмотря на свои сорок с лишним лет и некоторую полноту, он сохранил безупречную осанку и подтянутость. Холёное, с правильными чертами лицо его и пухлые белые руки были красивы, но при этом он отнюдь не принадлежал к породе «красавчиков» — от всей его фигуры исходило ощущение достоинства и благородной простоты. Во всяком случае, ни один из прежних претендентов на руку Юкико не мог бы сравниться с Хасидэрой по своим внешним данным. Помимо всего прочего он, как оказалось, знал толк в вине и, хотя тягаться с Тэйноскэ ему было трудновато, без лишних уговоров позволял наполнять свою чарку.

Когда за столом встречаются незнакомые люди, разговор между ними, как правило, не клеится, то и дело возникают неловкие паузы. Сегодня, однако, ничего подобного не было — благодаря редкой словоохотливости обеих дам и раскованности Хасидэры беседа текла легко и непринуждённо.

— Признаться, я и не подозревал, что здесь так отменно готовят. А какое разнообразие блюд! — заметил Тэйноскэ. От выпитого сакэ на щеках у него играл румянец. — К сожалению, сейчас мало где можно вкусно поесть и выпить хорошего сакэ. Что, здесь всегда так кормят?

— Вряд ли, — отозвался Хасидэра. — Я думаю, увидев госпожу Ниу, здесь поняли, что с нею шутить опасно, и особенно постарались.

— Это не совсем так. Мой муж — завсегдатай этого ресторанчика, нас все здесь знают и обслуживают, так сказать, по-свойски. Ну и кроме того, я решила устроить сегодняшний ужин именно в этом ресторане, потому что он называется «Киттё» — «Счастливое предзнаменование».

— Позвольте, госпожа Ниу, я всегда думал, что это название произносится «Киккё», — сказал Тэйноскэ. — Впрочем, по-видимому, это типично осакское словечко, и токийцы его не знают. Итани-сан, вы знаете, что такое «киккё»?

— Гм, боюсь, что нет.

— «Киккё»? — озадаченно переспросил Хасидэра. — Что же это может быть?

— Я знаю! — воскликнула г-жа Ниу. — Вот это что: на ярмарках, которые устраивают в праздник бога Эбису[103] в Нисиномии или Имамии, продают такие бамбуковые веточки с привязанными к ним монетками из золочёной бумаги, миниатюрными счётными книгами, денежными ящичками и прочими безделицами, сулящими счастье и удачу в торговых делах. Это и есть «киккё».

— Совершенно верно.

— Вот, стало быть, что это такое…

— Ну конечно. Об этом поётся в старинной песенке. Неужели вы никогда не слышали? — сказала г-жа Ниу и запела: — «Ярмарка сокровищ, чего здесь только нет! Кошельки, монеты, воздушные шары…» Всё это прикрепляют к веточкам бамбука и продают на счастье. Верно, господин Макиока?

— Да, но я, признаться, никак не ожидал от вас такой осведомлённости.

— Тут нет ничего мудрёного. Я ведь родилась в Осаке.

— В самом деле? А я-то был уверен, что вы уроженка Токио.

— Нет. Во всяком случае, такие вещи, как «киккё», я знаю. Правда, мне казалось, что это слово уже никто так не произносит. Здесь, в этом ресторане, все говорят «киттё».

— В таком случае позвольте задать вам ещё один вопрос. В песенке, которую вы только что спели, есть слово «хадзэбукуро». Что оно означает?

— Почему «хадзэбукуро»? Я всегда думала, что это «кадзэбукуро» — «воздушный шар».

— Нет, здесь должно быть именно «хадзэбукуро».

— В первый раз слышу. Понятия не имею, что это такое.

— Быть может, это мешочек с «хадзэ» — поджаренными рисовыми хлопьями? — предположил Хасидэра. — В Токио ребятишки лакомятся ими на празднике кукол.

— Браво, господин Хасидэра! Вот, оказывается, кто здесь настоящий дока.

Постепенно разговор переключился на обсуждение различий в обычаях и языке между западными и восточными областями Японии. Г-жа Ниу, которая родилась в Осаке, но большую часть жизни провела в Токио, оказалась самой осведомлённой из всех.

— Я всё равно что амфибия: чувствую себя своей и здесь и там, — сказала она и в подтверждение своих слов некоторое время беседовала с Тэйноскэ на чистом осакском диалекте, а с Итани — на токийском.

Итани, которая обучалась парикмахерскому искусству в Америке, — она пробыла там около года, — пустилась в воспоминания о тамошней жизни. Хасидэра рассказал о своей поездке в Германию и посещении фармацевтической фабрики фирмы «Байер». Это колоссальное предприятие, сказал он, там есть даже кинотеатр, который, пожалуй, не уступит осакскому «Сётикудза».

Видя, что разговор отклонился от главной темы, Итани при первой же возможности постаралась вернуть его в первоначальное русло. Она задала Хасидэре несколько вопросов о его дочери и родне, причём таким образом, чтобы дать ему возможность обменяться хотя бы несколькими фразами с Юкико.

— Кстати, а как относится девочка к перспективе вашего второго брака?

— Я не спрашивал её об этом. Дело в том, что я и сам пока ещё ничего для себя не решил…

— Ну, это никуда не годится. Рано или поздно вам всё равно придётся решать этот вопрос.

— Да, конечно, это так, но право же… как бы это лучше сказать… пока что я не чувствую себя готовым к тому, чтобы строить новую семью.

— Но почему?

— Никаких конкретных причин у меня нет. Просто мне трудно решиться на этот шаг. Впрочем, коль скоро за меня взялась госпожа Ниу, дело, должно быть, действительно кончится свадьбой.

— Значит, вы предоставляете мне полную свободу действий?

— Ну, этого я не сказал…

— Вас, право, не поймёшь, господин Хасидэра. Экий вы хитрец! Уверяю вас, если бы вы женились и перестали наконец хандрить, ваша покойная супруга была бы только рада.

— Да я вовсе и не хандрю.

— К чему нам тратить время на уговоры, госпожа Ниу? — сказала Итани. — Мы-то с вами понимаем, что любому мужчине, нужна женская ласка, забота. Пусть господин Хасидэра говорит всё, что ему вздумается, а мы будем потихоньку делать своё дело.

— Вот это верно. И пусть он только попробует нам перечить!

Тэйноскэ и Юкико оставалось лишь с улыбкой наблюдать, как оба «гангстера» нападают на Хасидэру. Нынешний вечер действительно ничем не напоминал смотрины, и всё же — как не побоялась г-жа Ниу привести сюда человека, который ещё не решил для себя, стоит ли ему жениться или нет, да ещё в присутствии Макиока пуститься с ним в подобные словопрения? Чтобы отважиться на такое, нужно и в самом деле быть настоящим «гангстером».

Тэйноскэ никак не ожидал, что они с Юкико окажутся в столь нелепом положении. Но больше всего в этой ситуации его поражало удивительное спокойствие Юкико. В прежние времена она, наверное, сразу залилась бы краской или даже расплакалась, а может быть, и вовсе вышла из-за стола. Тэйноскэ почему-то пребывал в полной уверенности, что она навсегда останется простодушной и легко ранимой. Неужели этой невозмутимости, этому самообладанию научил её опыт многочисленных смотрин? Впрочем, в её годы вести себя иначе было бы уже странно. Она, конечно же, переменилась, просто за её внешней моложавостью Тэйноскэ не сумел этого разглядеть.

Да, но что всё-таки на уме у Хасидэры? Даже если предположить, что он согласился на эти смотрины всего лишь из праздного любопытства, его слова о том, что он ещё не готов строить новую семью, нельзя воспринимать до конца всерьёз. В противном случае он наверняка нашёл бы способ отказаться. Стало быть, его замешательство служит лишь своеобразной позой, на деле же он, по-видимому, не прочь жениться, если, конечно, невеста придётся ему по вкусу. Не затем же он сюда пришёл, чтобы посмеяться над ними!

Однако по поведению Хасидэры, в высшей степени дипломатичному (не случайно г-жа Ниу назвала его «хитрецом»), было трудно догадаться, какое впечатление произвела на него Юкико. В отличие от всех остальных, она почти весь вечер молчала, хотя Итани не раз давала ей возможность включиться в беседу. Да и Хасидэра был слишком занят, отражая атаки «гангстеров», чтобы уделить ей чуточку больше внимания; за всё время ужина он сказал ей лишь две-три малозначащие фразы.

Одним словом, намерения Хасидэры были совершенно неясны. Тэйноскэ уходил со смотрин, не зная, увидят ли они его когда-либо ещё. Но Итани, с которой Макиока вместе ехали в поезде, была преисполнена решимости довести дело до конца.

— Будьте покойны, — шептала она на ухо Тэйноскэ, — мы с госпожой Ниу всё устроим. Раз уж господин Хасидэра согласился прийти на смотрины, дальше его уламывать не придётся. Госпожа Юкико наверняка ему понравилась. Я с самого начала это почувствовала.

15

В тот вечер, делясь с женой своими впечатлениями о смотринах, Тэйноскэ сказал, что Хасидэра во всех отношениях был бы идеальной партией для Юкико, однако обольщаться посулами Итани и госпожи Ниу ему кажется преждевременным. Хасидэра, как он понял, отнюдь не спешит жениться, поэтому им остаётся только одно — ждать. Итани настроена весьма оптимистично, но поддаваться её настроению не стоит, иначе они снова останутся в дураках.

Однако на следующий день к вечеру Итани приехала в Асию. Сегодня звонила госпожа Ниу, сообщила она, её интересует, какое впечатление произвёл на Юкико господин Хасидэра. Следуя совету мужа, Сатико ответила, что впечатление в высшей степени благоприятное, однако, как она понимает, господин Хасидэра отнюдь не уверен, что ему следует жениться во второй раз… «О, этому не стоит придавать значение», — затараторила Итани.

Правда, как она поняла со слов госпожи Ниу, Юкико показалась господину Хасидэре несколько — как бы это лучше сказать — унылой и замкнутой. Ему, дескать, нравятся весёлые, жизнерадостные женщины. Ну, естественно, Итани сразу же поспешила его разуверить: господин Хасидэра заблуждается — Юкико вовсе не такая, извините, кисейная барышня, как он думает. Она немного застенчива, это правда, но унылой её никак не назовёшь. У господина Хасидэры сложилось такое впечатление только потому, что он её совсем не знает. На самом деле она очень даже жизнерадостная, современная и к тому же большая умница. Она в полной мере отвечает требованиям господина Хасидэры. Стоит ему познакомиться с нею поближе — и он сразу же убедится в этом. Взять хотя бы её вкусы и увлечения. Она превосходно разбирается в фортепианной музыке, интересуется европейским кино, знает английский и французский. Уже одно это свидетельствует о многом. Одевается она, правда, по-японски, но заметьте, как прекрасно смотрятся на ней кимоно яркой расцветки. Разве это не говорит о том, что в ней есть определённая искорка? Господин Хасидэра сам это поймёт, как только узнает её получше. А застенчивость её вполне объяснима — на то она и девушка из благородной семьи. Да и что хорошего было бы в том, если бы она в присутствии незнакомого мужчины болтала без умолку?

Одним словом, сказала Итани, она попыталась представить Юкико в наиболее выгодном свете. Но если уж говорить начистоту, Юкико и в самом деле была вчера чересчур молчалива. Немудрено, что у господина Хасидэры сложилось о ней превратное впечатление. Она должна преодолеть свою застенчивость и держаться более раскованно.

Итани пообещала в ближайшее время ещё раз свести её с Хасидэрой и выразила надежду, что Юкико постарается произвести на него более благоприятное впечатление. С тем она и отбыла.

Слушая Итани, Сатико с тревогой ждала, что та вот-вот заговорит о пятне над глазом у Юкико, но, к счастью, его, как видно, никто не заметил. И всё-таки сказать, что этот разговор её обнадёжил, Сатико не могла. Она подозревала, что по крайней мере наполовину Итани выдаёт желаемое за действительное.

На следующий день, около трёх часов, Сатико позвали к телефону. Звонила Итани.

— Я сейчас в Осаке, — сказала она. — Мы, то есть госпожа Ниу и я, хотели бы заехать к вам вместе с господином Хасидэрой. Это будет примерно через час.

— Вы хотите приехать сюда, в Асию? — растерянно переспросила Сатико.

— Да. Можно было бы встретиться в каком-нибудь другом месте, но у господина Хасидэры очень мало времени. К тому же ему наверняка будет любопытно побывать у вас дома.

— Это очень мило с его стороны, но, быть может, было бы лучше…

— Мы отнимем у вас не больше получаса, — нетерпеливо прервала её Итани. — Никакого особого угощения не нужно. Поймите, теперь, когда господин Хасидэра сделал первый шаг нам навстречу, не нужно его расхолаживать. Итак, до встречи.

Не зная, как отнесётся к этому визиту сестра, Сатико всё-таки попросила Итани подождать минутку у телефона.

— Как нам быть, Юкико? Эцуко с О-Хару можно отправить в Кобэ…

— В этом нет особой необходимости, — с неожиданной готовностью ответила Юкико. — Они, наверное, и так обо всём догадываются.

— Вы слушаете, госпожа Итани? — сказала Сатико в трубку. — Приезжайте, пожалуйста. Мы вас ждём.

Сразу же после этого она позвонила мужу — узнать, не удастся ли ему уйти со службы пораньше.

Тэйноскэ вернулся домой ещё до прихода гостей. Как выяснилось, Итани звонила и ему. Господин Хасидэра, сказала она, настолько истосковался по семейному уюту, что ему было бы очень приятно побывать у них дома. Но что особенно обрадовало Тэйноскэ, так это неожиданная сговорчивость Юкико. Как хорошо, что она согласилась ещё раз встретиться с Хасидэрой!

Вскоре у входной двери раздался звонок, и гости во главе с Итани прошли в гостиную. Улучив подходящий момент, Итани отозвала Сатико в коридор.

— Где же Кой-сан? Что, её нет дома?

— К сожалению, она ещё не вернулась, — в замешательстве ответила Сатико.

— Вот как? Тогда, быть может, к нам выйдет Эттян? Господину Хасидэре следовало бы сегодня привезти свою дочку, но всё решилось так внезапно. Ну ничего, он сделает это в следующий раз. Девочек непременно нужно познакомить. Они примерно одного возраста и наверняка сразу подружатся. Это не может не подкупить господина Хасидэру. Вот увидите, всё будет хорошо.

Коль скоро Юкико не сочла необходимым отослать племянницу из дома, она вряд ли станет возражать, если та немного посидит с гостями, — рассудила Сатико и позвала девочку в гостиную.

Хасидэра держался совершенно так же, как накануне, всем своим видом давая понять, что очутился здесь помимо воли. «Право же, с этими гангстерами невозможно иметь дело, — повторял он снова и снова. — Сколько я ни пытался им объяснить, что неловко вот так, ни с того ни с сего, напрашиваться в гости, они всё равно сделали по-своему». А однажды он подпустил ещё и такую фразу: «Для меня, обыкновенного служащего, было бы слишком большой честью породниться с вашим домом». Что он хотел этим сказать, осталось совершенно непонятно.

Юкико, хотя теперь и более покладистая в вопросах сватовства, чем прежде, не могла преодолеть свойственной ей застенчивости. Вопреки советам Итани, она даже не пыталась казаться более оживлённой, почти всё время молчала, на обращённые же к ней вопросы отвечала по обыкновению немногословно.

Стараясь хоть немного растормошить свояченицу, Тэйноскэ попросил её показать гостям альбом с фотографиями, сделанными во время любования сакурой, однако в конечном итоге комментировать снимки пришлось Сатико, они же с Эцуко лишь изредка добавляли к её рассказу кое-какие робкие замечания.

Сатико искренне сожалела, что с ними нет младшей сестры. Сейчас её оживление, её шутки пришлись бы как нельзя более кстати. Судя по всему, нечто похожее чувствовали и остальные домочадцы. Так прошло двадцать минут, потом полчаса, наконец, час. Хасидэра взглянул на часы и стал прощаться. Вместе с ним поднялись и госпожа Ниу и Итани.

— Как, неужели вы тоже собираетесь нас покинуть? — сказала Сатико гостьям. Итани объяснила, что у неё ещё есть кое-какие дела в парикмахерской.

— В таком случае должны остаться хотя бы вы, госпожа Ниу. Мы ведь так давно с вами не виделись. Право же, побудьте ещё немного.

— Ну что ж, — ответила госпожа Ниу, — я готова, но только при условии, что вы угостите меня ужином.

— С удовольствием! Правда, ничего изысканного у нас нет.

— Вот и хорошо. Я удовлетворюсь самым скромным угощением, — сказала госпожа Ниу.

Юкико с племянницей ушли наверх, оставив Сатико и Тэйноскэ наедине с гостьей. У Сатико сложилось о Хасидэре самое благоприятное впечатление, о чём она не преминула сразу же сообщить госпоже Ниу. Не сговариваясь, супруги поспешили заверить её, что Юкико, хотя они ещё не обсуждали с ней этого вопроса, наверняка примет предложение господина Хасидэры, если таковое, конечно, последует. Госпожа Ниу, как выяснилось, успела навести кое-какие дополнительные справки о доходе, семье и характере своего протеже.

Сведения, которыми она поделилась с Сатико и Тэйноскэ, были таковы, что заставили их ещё сильнее желать этого брака. Единственное, что их беспокоило, так это сдержанность Хасидэры, отсутствие у него сколько-нибудь заметной заинтересованности в сватовстве.

— Это всего лишь поза, — объяснила г-жа Ниу. — Ему так достаётся от нас с госпожой Итани, что вести себя иначе он попросту не может. На самом деле он наверняка заинтересован в этом браке. Но если уж быть до конца откровенной, — продолжала г-жа Ниу, — он очень любил свою покойную жену и до сих пор не может её забыть. Кроме того, его тревожит, как отнесётся к его женитьбе дочь. Оттого он так пассивен. Сам он не в состоянии сделать первый шаг, ему нужно, чтобы кто-нибудь его подтолкнул, но из этого вовсе не следует, что он не допускает и мысли о втором браке. Если бы это было так, его вряд ли удалось бы уговорить встретиться с невестой, и не один, а два раза. Сегодня он, конечно, долго сопротивлялся, ссылаясь на то, что напрашиваться в гости к молодой даме, с которой он только что познакомился, неприлично. Но ведь в конце концов он всё-таки согласился и приехал. Разве это не свидетельствует о его интересе к госпоже Юкико?

Супруги были вынуждены признать, что доля истины в словах г-жи Ниу есть.

— Кстати, — продолжала г-жа Ниу, — коль скоро господин Хасидэра беспокоится о том, как посмотрит на его брак дочка, необходимо поскорее познакомить её с госпожой Юкико. Если она понравится девочке, а иначе и быть не может, у господина Хасидэры не останется никаких сомнений. В следующий раз нужно сделать так, чтобы господин Хасидэра взял с собой дочку. И пусть на этой встрече непременно присутствует Эцуко. Девочки наверняка сразу же найдут общий язык.

С этими словами г-жа Ниу поднялась и стала прощаться.

После её ухода Сатико сказала мужу, что из всех претендентов на руку Юкико Хасидэра, без сомнения, наилучший. Он полностью отвечает их требованиям. К тому же его происхождение, положение в обществе и достаток таковы, что его брак с Юкико ни в коей мере не может считаться мезальянсом ни с той, ни с другой стороны. Да, упустить такой шанс было бы преступлением.

Если дело обстоит именно так, как утверждает госпожа Ниу, и Хасидэру нужно лишь чуточку подтолкнуть, почему бы им не взять инициативу в свои руки? Сатико явно рассчитывала, что муж начертает перед ней ошеломляющий своей смелостью план действий, но Тэйноскэ, хотя и был полностью с ней согласен, не вполне представлял себе, что они могут предпринять в этой ситуации. «В конечном счёте, всё зависит от Юкико, — сказал он, — но она так инертна! Разве не могла она хотя бы сегодня держаться более приветливо? Ну да ладно, я что-нибудь придумаю…»

На следующий день, как обычно, Тэйноскэ поехал на службу. Он знал, что фирма Хасидэры находится совсем рядом, на улице Досё. Его так и подмывало отправиться туда, но для этого нужно было найти какой-нибудь предлог. И тут он вдруг вспомнил, что накануне, когда Хасидэра был у них в гостях, зашла речь о лекарствах и Сатико посетовала на то, что в последнее время из-за войны Германия перестала поставлять Японии многие препараты, в том числе пронтозил и витамин В₁. Прежде эти лекарства всегда были у неё под рукой, теперь же их почти невозможно достать.

Хасидэра сказал, что его фирма выпускает средство, аналогичное пронтозилу. Оно столь же эффективно и при этом, в отличие от большинства японских препаратов, не даёт побочных эффектов. Он с удовольствием пришлёт ей на пробу это лекарство вместе с витамином В₁, который также производит его фирма. «Нет, нет, вам ни к чему себя утруждать, — запротестовал Тэйноскэ. — Я каждый день бываю в Осаке, и мне ничего не стоит зайти за лекарствами к вам на службу». — «Пожалуйста, в любое время, — сказал Хасидэра. — Я, как правило, бываю на месте, но всё-таки лучше, если вы предупредите меня заранее».

Откровенно говоря, тогда Тэйноскэ не собирался осуществить своё намерение всерьёз, но сегодня он подумал: а почему бы и нет? Что предосудительного в том, если он зайдёт к Хасидэре и скажет: так, мол, и так, жена и в самом деле решила воспользоваться его любезным предложением…

Тэйноскэ ушёл со службы пораньше и сразу же направился на улицу Досё. Чтобы попасть туда, нужно было пройти примерно квартал по бульвару Сакаи, а потом повернуть налево. Тэйноскэ без труда разыскал здание фирмы, единственное современное здание из бетона среди старинных глинобитных построек. Хасидэра встретил его со свойственной ему предупредительностью, сразу же позвал своего помощника и распорядился, чтобы тот приготовил столько-то упаковок одного лекарства и столько-то другого. «К сожалению, мой кабинет мало приспособлен для приёма гостей, — сказал он Тэйноскэ. — Но если вы чуточку подождёте, мы могли бы посидеть где-нибудь в другом месте». Отдав несколько распоряжений своим подчинённым, он вскоре вернулся к Тэйноскэ. По тому, как Хасидэра разговаривал с подчинёнными и как те ловили каждое его слово, чувствовалось, что он — главное лицо в этой фирме, хотя формально был лишь одним из её директоров.

«Если вам или вашей супруге понадобятся ещё какие-нибудь лекарства, я всегда к вашим услугам», — сказал Хасидэра, передавая Тэйноскэ свёрток. Весьма смущённый тем, что Хасидэра наотрез отказался принять от него деньги, Тэйноскэ пробормотал, что не смеет больше отнимать у него время. Хасидэра, однако, сказал, что хочет где-нибудь перекусить и будет рад, если Тэйноскэ составит ему компанию. Упускать такую возможность было бы неразумно, решил Тэйноскэ и сразу же согласился. Кто знает, может быть, за чашкой кофе им удастся поговорить откровенно.

Тэйноскэ пребывал в полной уверенности, что Хасидэра поведёт его в одно из кафе поблизости, но тот свернул на какую-то узкую аллею, и вскоре они очутились перед небольшим двухэтажным ресторанчиком, напоминавшим обычный жилой дом. Тэйноскэ думал, что хорошо знает Осаку, но он даже не подозревал о существовании этой аллеи и этого ресторанчика. Во втором этаже помещался единственный зал, из окон которого со всех четырёх сторон были видны только крыши лепящихся друг к другу домиков да возвышающиеся над ними тут и там многоэтажные современные здания. Всё это так напоминало Сэмбу!

Судя по всему, завсегдатаями этого ресторанчика были торговцы с близлежащих улиц, главным образом владельцы аптек, — здесь за лёгкими закусками они, должно быть, вели с партнёрами деловые беседы, заключали сделки. «Я с удовольствием пригласил бы вас в более изысканное заведение, — сказал Хасидэра, — но ничего лучшего поблизости нет, а мне, к сожалению, ещё предстоит вернуться на службу». От этих слов Тэйноскэ, и без того смущённый тем, что, сам того не ведая, напросился на угощение, ощутил ещё большую неловкость.

Еда была не особенно вкусна, но обильна и достаточно разнообразна. Ужин состоял из пяти блюд, к которым они заказали две или три бутылочки сакэ. Понимая, что Хасидэра торопится, Тэйноскэ решил откланяться при первой же возможности. Когда они вышли на улицу, ещё только начинало смеркаться. Ужин, таким образом, занял у них не больше двух часов.

Надежда Тэйноскэ услышать от Хасидэры что-нибудь важное в связи с волнующим его вопросом не оправдалась. Как видно, Хасидэра пригласил его сюда только потому, что не желал оставаться в долгу после оказанного ему накануне гостеприимства.

Разговор за столом получился вполне обыкновенный и довольно беспорядочный, и тем не менее Тэйноскэ удалось вынести из него кое-какие новые подробности о Хасидэре. Как выяснилось, по профессии он врач-терапевт; окончив университет, стажировался в Германии, где изучал методы гастроскопии. Однако посвятить себя медицинскому поприщу ему не пришлось. Вскоре после возвращения на родину он получил предложение поступить в фирму, где служит по сей день, и, таким образом, переквалифицировался из врача в бизнесмена. Формально главой фирмы считается президент, но он почти не вникает в дела, и по существу все практические вопросы решает Хасидэра. Время от времени ему приходится выезжать в провинцию для заключения контрактов о поставках новой продукции фирмы. Приступая к переговорам с Хасидэрой, тамошние его контрагенты подчас держатся весьма заносчиво, с важным видом рассуждают на медицинские темы, и бывает очень забавно наблюдать их замешательство, когда по ходу беседы выясняется, что они имеют дело с врачом.

Всё это Хасидэра рассказал, отвечая на вопросы Тэйноскэ. Сам он не проявил ни малейшего любопытства в отношении семьи Макиока, и у Тэйноскэ не было повода заговорить о Юкико. Лишь когда подали фрукты, он наконец собрался с духом и как бы между прочим заметил, что его свояченица отнюдь не так робка и застенчива, как это может показаться на первый взгляд.

16

На следующий день позвонила г-жа Ниу.

— Я всё знаю, — сказала она Сатико, — ваш супруг был вчера у господина Хасидэры. Это замечательно, что вы решили взять инициативу в свои руки. Я надеюсь, вы будете действовать столь же энергично и впредь. Конечно, дело это хлопотное, но зато никому не придёт в голову обвинить вас в высокомерии. Мы с госпожой Итани сделали всё, что было в наших силах. Теперь всё зависит от вас, от вашей настойчивости и стараний. Мы считаем свою задачу выполненной и на время удаляемся со сцены. Не беспокойтесь, всё идёт превосходно, так что держитесь и — главное — не сбавляйте темпов. Поздравляю и жду от вас добрых вестей.

Воодушевление приятельницы несколько удивило Сатико, — ей казалось, что пока ещё их не с чем поздравлять.

Не успела она повесить трубку, как у входной двери послышался звонок. Это был доктор Кусида — он проезжал мимо и заскочил «буквально на минуту», чтобы сообщить Сатико кое-какие интересующие её сведения.

Дело в том, что доктор Кусида и Хасидэра учились в одном университете, хотя и на разных курсах. Узнав об этом, Сатико попросила доктора Кусиду при случае расспросить о нём своих коллег. Вечно спешащий, доктор Кусида прямо в пальто прошёл в гостиную и, не присаживаясь, протянул Сатико листок бумаги. «Здесь вы найдёте всё, что я смог для вас узнать», — сказал он и тотчас же направился к двери. Сведения, которые доктор Кусида получил от одного из своих бывших однокашников, близкого друга Хасидэры, были достаточно подробными и вполне согласовывались с тем, что уже знала Сатико. В записке, которую вручил ей доктор Кусида, сообщалось как о самом Хасидэре, так и о его ближайших родственниках, в том числе и о дочери, скромной, послушной девочке, хорошо успевающей в гимназии. Одним словом, доктор Кусида был совершенно прав, сказав ей на прощание: «Этот человек заслуживает самой лучшей рекомендации».

— Ну, наконец-то нашей Юкико улыбнулось счастье. Нужно во что бы то ни стало довести дело до конца, — сказал Тэйноскэ жене и, отбросив в сторону соображения здравого смысла, написал Хасидэре письмо.

Так писал Тэйноскэ, следуя всем правилам эпистолярного стиля и заботясь о том, чтобы каждая его фраза звучала отменно учтиво. Со студенческих лет уверенный в своих сочинительских способностях, он охотно брался за кисть, умея даже самые неподатливые словесные формулы наполнить живым, конкретным содержанием. На сей раз, однако, ему было над чем поломать голову: он боялся показаться излишне прямолинейным, с одной стороны, и чересчур осторожным — с другой. Тэйноскэ пришлось переписывать письмо три раза, прежде чем он счёл возможным его отправить. Отправив же, он сразу пожалел об этом. Если Хасидэра не намерен жениться, письмо вряд ли сможет его переубедить. Если же он хоть сколько-нибудь заинтересован в этом браке, оно способно произвести на него неприятное впечатление. Возможно, было бы разумнее не форсировать событий…

Тэйноскэ отнюдь не рассчитывал на то, что Хасидэра немедленно бросится писать ему ответное письмо. Но когда прошло два, а затем и три дня, а ответа по-прежнему не было, Тэйноскэ стал нервничать. Едва дождавшись воскресенья, он рано утром вышел из дому, сказав Сатико, что хочет немного прогуляться. Вместо этого он сел в электричку и поехал в Осаку. При этом Тэйноскэ вовсе не думал, что отправляется к Хасидэре в гости. Даже потом, называя таксисту его адрес, он был уверен, что только посмотрит издали на его дом и сразу же поедет обратно.

Выйдя из такси в самом начале нужной ему улицы, Тэйноскэ не спеша зашагал вперёд, на ходу читая висящие на домах таблички. Утро было по-весеннему погожее, ясное, и от этого, наверное, поступь его была легка и будущее казалось ему прекрасным.

Дом Хасидэры, недавно отстроенный и глядящий окнами на юг, производил впечатление светлого и уютного. Он был обнесён тесовой оградой, за которой виднелась сосна с раскидистыми ветвями, и стоял в окружении трёх или четырёх таких же небольших, но опрятных двухэтажных особнячков, как видно, тоже сдающихся внаём, — такой вот домик мог бы облюбовать какой-нибудь состоятельный человек для своей дамы сердца. Большой семье в нём было бы тесновато, но вдовцу, живущему вдвоём с дочерью, более просторные апартаменты, пожалуй, ни к чему.

Тэйноскэ немного постоял у ворот, глядя сквозь искрящуюся в солнечных лучах сосновую хвою на полуоткрытое окно верхнего этажа. Проделав весь этот путь, было бы обидно вернуться домой ни с чем. Неожиданно для самого себя Тэйноскэ толкнул калитку и, подойдя к входной двери, позвонил. Ему открыла экономка, женщина лет пятидесяти, и вскоре он уже шёл за нею по лестнице, на второй этаж.

— Доброе утро, — послышался снизу голос Хасидэры. Он стоял у лестницы в щеголеватом стёганом кимоно, накинутом поверх пижамы. — Извините, я сегодня совсем заспался. Сейчас, оденусь и поднимусь к вам.

— Пожалуйста, не торопитесь. Мне так неловко, что я нагрянул к вам без предупреждения…

Хасидэра улыбнулся и исчез в глубине дома. Как только Тэйноскэ увидел эту приветливую, дружелюбную улыбку, у него сразу же отлегло от сердца. Судя по всему, письмо не обидело его.

Комната на втором этаже, куда провели Тэйноскэ, по-видимому, служила гостиной. Здесь была традиционная ниша с полочкой для цветов и каллиграфических свитком. Цветы здесь, правда, не стояли, но ваза и свиток, равно как и всё остальное в этой комнате: двустворчатая ширма, столик сандалового дерева, разложенный на нём курительный прибор — свидетельствовали о безупречном вкусе хозяина. Ни на циновках, ни на оклеенных бумагой дверях не было ни единого пятнышка. Вид этой опрятной, уютной комнаты, нисколько не вязавшийся с представлением о жилище вдовца, лучше всяких слов характеризовал и самого Хасидэру, и его покойную супругу.

Изнутри дом производил впечатление ещё более светлого, чем снаружи. Бумага на дверях, белая, с глянцевым узором в виде листьев павлонии, хорошо отражала проникающий с улицы свет, и дым от сигареты Тэйноскэ повисал в воздухе отчётливо видимыми серыми кольцами.

Вручая экономке свою визитную карточку, Тэйноскэ на какое-то мгновение ощутил всю нелепость своего появления в этом доме, но теперь он был доволен, что пришёл сюда. Одного того, что Хасидэра не отказался его принять, было достаточно, чтобы считать свою миссию успешной.

Минут через десять Хасидэра в тщательно отглаженном тёмно-синем костюме уже стоял перед гостем.

— Извините, что вам пришлось так долго ждать, — любезно сказал он и предложил Тэйноскэ перейти на веранду, где они расположились в плетёных креслах.

Тэйноскэ не хотел, чтобы у хозяина возникло впечатление, будто он пришёл за ответом на своё письмо, и поэтому собирался вскоре откланяться. Но весеннее солнышко так ласково пригревало, а Хасидэра был так приветлив и обходителен, что он просто-напросто не мог заставить себя подняться и просидел, должно быть, не меньше часа. В ходе разговора он всё-таки упомянул о письме, сказав, что искренне сожалеет о своей докучливости.

— Напротив, я очень признателен вам за это письмо, — со свойственной ему непринуждённостью ответил Хасидэра, после чего беседа снова переключилась на малозначащие темы. Наконец Тэйноскэ встал и начал прощаться. Но Хасидэра сказал, что собирается с дочкой в кино и, если Тэйноскэ не возражает, они могли бы выйти из дома вместе. Желание хотя бы одним глазком взглянуть на девочку было столь велико, что Тэйноскэ сразу же согласился.

Поймать такси в это время дня было трудно, поэтому Хасидэра позвонил в какой-то гараж поблизости и попросил, чтобы ему выслали «паккард». Когда они подъезжали к кинотеатру, Хасидэра сказал Тэйноскэ, что с удовольствием проводит его на вокзал, но если он не очень торопится, то, быть может, согласится уделить им ещё немного времени? Близился полдень, и Тэйноскэ не стоило особого труда догадаться, что Хасидэра приглашает его пообедать с ними вместе. Второй раз угощаться за его счёт было бы верхом неприличия, но отказать себе в возможности сойтись с Хасидэрой покороче, а заодно и получше узнать его дочь было выше его сил, и он опять-таки не стал отнекиваться.

Беседа за столом носила характер лёгкой и вполне невинной болтовни о кино, о театре Кабуки, об американских и японских актёрах, о гимназии и прочих пустяках, впрочем, иные разговоры было бы странно вести в присутствии девочки. Дочь Хасидэры была на три года старше Эцуко, но выглядела не по летам серьёзной и взрослой.

Несмотря на гимназическую форму, её трудно было принять за девочку-подростка. Всем своим обликом — гордо посаженной головкой, узким, с тонкими чертами лицом, изящно вылепленным носиком — она скорее напоминала маленькую женщину. Коль скоро она нисколько не походила на Хасидэру, оставалось предположить, что эти черты она унаследовала от матери, которая, без сомнения, была редкой красавицей. Должно быть, Хасидэра видел в дочери живое подобие своей жены.

Когда принесли счёт, Тэйноскэ сказал: «Позвольте сегодня заплатить мне», но Хасидэра был непреклонен: приглашение исходило от него, и платить будет он. Ну что ж, сказал Тэйноскэ, в таком случае в следующее воскресенье он ждёт Хасидэру с дочкой к себе. Он с удовольствием покажет им Кобэ. Прощаясь с ним у лифта, Хасидэра обещал быть непременно. Это обещание было лучшим трофеем, который мог привезти Тэйноскэ домой из своего путешествия.

17

Услышав рассказ мужа об одержанной им победе, Сатико ахнула: «А ты, оказывается, наглец!» — но в душе она была очень довольна. Случись что-либо подобное в былые времена, она, наверное, рассердилась бы, посчитав поведение мужа неумным. Да и сам Тэйноскэ никогда прежде не отважился бы на такую бесцеремонность. Вот к каким удивительным переменам привело их желание выдать Юкико замуж! Во всяком случае, дело было сделано, и теперь оставалось лишь дожидаться воскресенья.

В один из дней позвонила г-жа Ниу. Право же, она не перестаёт восхищаться супругом Сатико. Как мило с его стороны, что он решил познакомиться с дочкой господина Хасидэры и пригласить их в гости на следующее воскресенье! Всё идёт как нельзя лучше. Она уверена, что Сатико с супругом сумеют оказать им самый радушный приём. А главное — она рассчитывает, что госпожа Юкико постарается исправить впечатление о себе как об унылой, замкнутой барышне. На сегодняшний день г-жу Ниу больше всего заботило это…

Судя по всему, Хасидэра держал г-жу Ниу в курсе всех событий, из чего можно было заключить, что Юкико ему не вовсе безразлична.

В десять часов утра в воскресенье Хасидэра с дочерью приехали в Асию, а час или два спустя хозяева и гости сели в такси и вшестером отправились в Кобэ. Накануне Макиока долго обсуждали, где лучше устроить обед: в китайском, европейском или японском ресторане. Кто-то предложил «Ориентал грилл», кто-то — «Такараю», но в конце концов сошлись на том, что лучше всего атмосферу Кобэ передаёт «Кикусуй» — заведение, специализирующееся на скияки.[104]

Обед закончился около четырёх часов. После небольшой прогулки по городу и чая в кондитерской «Юххайм», Хасидэра с дочерью поехали домой, а Макиока, проводив их до станции, пошли в клуб «Ханкю» смотреть американский фильм «Кондор». Совместная поездка в Кобэ, безусловно, сблизила оба семейства, но не до такой степени, чтобы отношения между ними можно было считать по-настоящему короткими и доверительными.

А на следующий день произошло вот что. После обеда Юкико сидела в своей комнате на втором этаже и занималась каллиграфией.

— Вас просят к телефону, — сообщила О-Хару, поднявшись к ней наверх.

— Меня? — удивилась Юкико.

— Да, вас.

— А кто спрашивает?

— Какой-то господин по фамилии Хасидэра.

Юкико едва не выронила кисть. Густо покраснев, она направилась было к лестнице, но потом вдруг остановилась:

— Сатико дома?

— Нет, барыня изволила выйти.

— Куда?

— Наверное, опустить письмо. Она вышла только что. Прикажете сбегать за ней?

— Да! Прошу тебя, скорее!

— Слушаюсь, — ответила О-Хару и тотчас же сорвалась с места.

Сатико имела обыкновение отправлять свои письма сама — это давало ей повод совершить небольшой моцион по набережной. О-Хару догнала её на первом же перекрёстке.

— Барыня! Вас зовёт госпожа Юкико!

— Что случилось? — недоумённо проговорила Сатико, глядя на взволнованную, запыхавшуюся служанку.

— Звонит господин Хасидэра.

— Господин Хасидэра? — Сатико опешила. — Он спрашивает меня?

— Нет, госпожу Юкико, но она велела позвать вас.

— Как? Она не подошла к телефону?

— При мне нет, а как потом — не знаю…

— Вот недотёпа! Ну что ей стоило взять трубку!

«Как всё это некстати!» — подумала Сатико. Нелюбовь Юкико к телефонным разговорам была хорошо известна. Если ей кто-либо звонил — а это бывало чрезвычайно редко, — она просила подойти к телефону кого-нибудь из близких, сама же брала трубку лишь в исключительных случаях. До сих пор никто в доме не придавал этому значения, но сегодня ситуация была совершенно особая. Коль скоро Хасидэра попросил к телефону её, она и должна была взять трубку. Было бы странно и нелепо, если бы вместо неё подошла Сатико.

Неужели Юкико этого не понимает? Ведь она уже не девочка… Конечно, звонок Хасидэры застиг её врасплох, она растерялась, смутилась, но разве для постороннего человека это может служить оправданием? Будет счастьем, если Хасидэра не почувствовал себя оскорблённым. Впрочем, может быть, Юкико всё-таки переломила себя и подошла к телефону. Но если, заставив человека так долго ждать, она по своему обыкновению отделалась одной-двумя уклончивыми фразами — тогда конец. Тогда ей лучше было бы вообще не брать трубку. Вполне возможно, что, при её строптивости, она так и поступила и до сих пор стоит и ждёт, когда Сатико придёт ей на помощь. Но чем Сатико может ей помочь? Хасидэра наверняка уже повесил трубку, а если и нет, что она может ему сказать? Сегодня тот самый случай, когда Юкико должна была подойти к телефону сама, причём немедленно.

Чутьё подсказывало Сатико, что случилось непоправимое, что эта нелепая случайность ставит крест на всём, чего они с мужем добивались с таким трудом. С другой стороны, думала она, трудно поверить, чтобы такой милый, интеллигентный человек, как Хасидэра, стал делать из мухи слона. Если бы только Сатико была дома! Уж она-то сумела бы заставить Юкико тут же подойти к телефону. Отчего Хасидэра не позвонил несколькими минутами раньше!

Когда Сатико вбежала в коридор, трубка висела на своём месте и Юкико нигде поблизости не было. Сатико заглянула в кухню, где О-Аки месила тесто для печенья к чаю.

— Где Юкико?

— Барышня поднялась наверх, видимо к себе в комнату.

— Она говорила по телефону?

— Да, говорила.

— Она сразу подошла?

— Нет, не сразу… Похоже, она ждала вас…

— И долго она разговаривала?

— Совсем недолго. Наверное, с минуту, не больше.

— Когда она ушла к себе?

— Только что.

Сатико нашла сестру в комнате наверху — та сидела за столом, склонившись над прописями.

— Зачем звонил господин Хасидэра?

— Он просил меня приехать в Осаку. Сказал, что встретит меня на вокзале в половине пятого.

— Должно быть, он хотел пригласить тебя на прогулку.

— Он сказал, что мы могли бы пройтись по Синсай-баси, а потом где-нибудь поужинать…

— И что ты ответила?

Юкико молчала.

— Надеюсь, ты согласилась?

— Нет, — чуть слышно произнесла Юкико.

— Почему?

Снова молчание.

— Ты не находишь, что тебе стоило принять приглашение?

Этого вопроса, впрочем, можно было и не задавать. Сатико слишком хорошо знала свою сестру, чтобы понимать: Юкико скорее умерла бы, чем согласилась отправиться куда-либо с мужчиной, которого видела всего только три раза, с мужчиной, который, возможно, станет её мужем. Было бы странно, если бы она поступила иначе. И тем не менее Сатико была возмущена до глубины души. Как бы велико ни было нежелание Юкико ужинать в обществе малознакомого мужчины, она должна была подумать о них с Тэйноскэ. Если бы она хоть на минуту представила себе, скольких хлопот и унижений стоило им это сватовство, ей не пришло бы в голову отказываться и сидеть сложа ручки. А каково было Хасидэре выслушивать её холодный отказ! Должно быть, он не сразу решился на этот звонок.

— Что ты ответила господину Хасидэре?

— Ответила, что очень сожалею…

Ничего не скажешь, великолепная форма для отказа! — в сердцах подумала Сатико. Неужели нельзя было найти какой-нибудь изящный предлог? Она представила себе, как неуклюже и беспомощно прозвучал ответ Юкико Хасидэре, — и чуть не расплакалась от досады. Чем больше она смотрела на сестру, тем труднее ей было совладать с охватившим её гневом. Сатико резко повернулась и направилась к двери. Спустившись по лестнице, она вышла на террасу и оттуда в сад.

Юкико должна немедленно позвонить Хасидэре, извиниться и к назначенному времени ехать в Осаку! Это единственный способ спасти положение.

Но согласится ли она сделать это? Вряд ли. Если же Сатико попытается принудить её к этому, дело наверняка кончится ссорой. Тогда, быть может, ей стоит самой позвонить Хасидэре и, сославшись на какую-нибудь серьёзную причину, объяснить, что Юкико в самом деле никак не может приехать сегодня в Осаку. А вдруг он предложит перенести встречу на завтра? Как быть тогда? Ведь Юкико отказалась вовсе не потому, что речь идёт о сегодняшнем дне. Она будет отказываться до тех пор, пока не сочтёт, что они с Хасидэрой достаточно хорошо знакомы.

Нет, сегодня лучше ничего не предпринимать. А завтра Сатико поедет к г-же Ниу и постарается всё ей объяснить. Она скажет, что Юкико не приняла приглашение г-на Хасидэры отнюдь не потому, что он ей неприятен.

Всё дело в том, что до сих пор её сестра вела затворнический образ жизни и совершенно теряется, когда ей приходится иметь дело с малознакомыми людьми, в особенности с представителями сильного пола. Но это свидетельствует лишь о её чистоте и целомудрии. Если г-жа Ниу, в свою очередь, постарается втолковать всё это Хасидэре, он наверняка проявит понимание и не станет таить на Юкико зла…

В то время как Сатико бродила по саду, поглощённая этими мыслями, в доме раздался телефонный звонок.

— Барыня! — крикнула, выбежав на террасу, О-Хару. — Вас зовёт к телефону госпожа Ниу.

Сатико обомлела и бросилась было к дому, но потом передумала и сказала О-Хару, что будет говорить из флигеля.

— Сатико-сан, мне только что звонил господин Хасидэра. Он в бешенстве. — В голосе г-жи Ниу слышался металл… От возбуждения её токийская речь звучала ещё более резко и категорично, чем всегда. — Я не знаю, что именно привело его в такое бешенство, но он сказал, что терпеть не может этаких избалованных, капризных барышень. Его, дескать, всё время старались убедить, что госпожа Юкико весёлая, общительная, но где, спрашивается, её весёлость и общительность? Одним словом, он не желает больше слышать о браке с вашей сестрой и просил меня так вам и передать. Как я поняла, он хотел сегодня встретиться с госпожой Юкико, чтобы спокойно, без спешки поговорить с нею наедине. Но что из этого вышло? Сначала его долго мурыжили у телефона, потом госпожа Юкико всё-таки соблаговолила взять трубку, но в ответ на его приглашение только и знала, что мямлить: «Ах, вот как…» Когда же он прямо спросил: согласна ли она встретиться с ним сегодня, последовало едва слышное: «Я очень сожалею…» — и больше ни слова. Тут он не выдержал и бросил трубку. Он взбешён, просто взбешён: «Интересно, за кого она меня принимает? Что, я мальчишка какой-нибудь, чтобы так со мной обращаться?»

Произнеся весь этот монолог на одном дыхании, г-жа Ниу сделала паузу, после которой заключила:

— Таким образом, Сатико-сан, как это ни прискорбно, прошу вас считать, что между вашей сестрой и господином Хасидэрой всё кончено.

— Мы очень, очень виноваты перед вами… Если бы только я была дома! Но, к несчастью, мне понадобилось отлучиться…

— При чём тут вы, Сатико-сан? Вы могли отлучиться, но ведь госпожа Юкико была дома.

— Конечно, конечно, вы совершенно правы… Ей нет никакого оправдания… Да, теперь, наверное, уже ничего не поправить…

— Разумеется.

Сатико готова была сквозь землю провалиться. Ей нечего было возразить г-же Ниу, и она лепетала в ответ что-то путаное и бессвязное.

— Я всё сказала, Сатико-сан, больше мне нечего добавить. Я понимаю, о таких вещах не принято говорить по телефону, но теперь мне уже нет смысла приезжать к вам. Так что не взыщите.

Судя по всему, г-жа Ниу считала разговор законченным.

— Поверьте, я очень, очень сожалею… Я сама приеду к вам с извинениями… У вас есть все основания гневаться… — Сатико с трудом понимала, что говорит.

— Полноте, Сатико-сан, ваши извинения совершенно излишни. Я не вижу, зачем вам приезжать ко мне, — отрезала г-жа Ниу, недвусмысленно давая понять, что больше им говорить не о чем. — Прощайте.

Положив трубку, Сатико долго ещё неподвижно сидела за письменным столом мужа, обхватив лицо ладонями. Скоро вернётся Тэйноскэ, и она будет вынуждена всё ему рассказать… А может быть, лучше подождать до завтра, дать себе возможность успокоиться?.. Он, конечно же, очень огорчится, это ясно, но хуже всего, что после случившегося Юкико может потерять его расположение… Он всегда недолюбливал Таэко, но к Юкико относился с неизменным сочувствием. Неужели отныне и она будет вызывать у него неприязнь? У Таэко по крайней мере есть человек, способный о ней позаботиться, но что станет с Юкико, если Тэйноскэ от неё отвернётся?

Когда какая-нибудь из младших сестёр огорчала её, Сатико шла изливать душу другой. Но сегодня у неё не было такой возможности, и она вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Как печально, что Таэко нет рядом!

— Мамочка… — Эцуко стояла в дверях кабинета и недоумённо смотрела на мать. Она только что вернулась из школы и по необычной тишине в доме догадалась, что произошло что-то неладное. — Почему ты здесь? — Девочка подошла к матери и заглянула ей в лицо. — Мамочка, что ты здесь делаешь? А, мамочка?

— Где Юкико?

— Она наверху, читает… Скажи, мамочка, что произошло?

— Ничего… Ступай лучше к Юкико.

— Пойдём вместе, ну пожалуйста. — Эцуко взяла мать за руку и потянула к себе.

— Хорошо, пойдём, — согласилась Сатико. Отослав дочь наверх, Сатико направилась в гостиную и села за пианино. Должно быть, прошло не меньше часа, прежде чем она услышала звонок у входной двери.

Это вернулся Тэйноскэ. Встретив мужа, Сатико проследовала за ним во флигель.

— Ты знаешь, все твои усилия пропали даром. У нас тут произошла ужасная история, — сказала Сатико, как только они вошли в кабинет. До сих пор она сомневалась, стоит ли заводить этот разговор сегодня, но, увидев мужа, поняла, что до завтра ждать не сможет.

Тэйноскэ выслушал её рассказ спокойно, без видимого неудовольствия, разве что только в самом начале на какое-то мгновение помрачнел и тяжело вздохнул. И от этого в Сатико с новой силой вспыхнула обида на сестру. Никогда прежде она не испытывала к Юкико такого злого, неприязненного чувства.

— Какое право она имела ставить нас в такое положение? — возмущалась Сатико. — Теперь уже бесполезно об этом говорить, но Хасидэра явно склонялся к тому, чтобы жениться на Юкико. Пусть он не заявлял об этом открыто, но в глубине души у него наверняка было такое намерение, В противном случае он вряд ли позвонил бы сегодня, чтобы пригласить её в Осаку. И надо же было ей так глупо себя повести! Как подумаешь об этом, хочется топать ногами и плакать навзрыд, только какой от этого прок?

Всё потеряно — и навсегда. Если бы только она, Сатико, была дома! Может быть, ей и не удалось бы заставить Юкико принять приглашение Хасидэры, но по крайней мере она добилась бы, чтобы та хотя бы разговаривала с ним по-человечески. И тогда ничего этого не случилось бы… Кто знает, возможно, помолвка была уже не за горами… Это вовсе не фантазии — Сатико на восемьдесят, даже на девяносто процентов уверена, что дело шло именно к этому. Зачем, зачем этот звонок раздался в те самые пять минут, пока её не было дома? Подумать только, какие пустяки, какие случайные совпадения определяют подчас человеческую судьбу!..

Сатико была безутешна. Теперь она уже во всём винила себя — ей нельзя было отлучаться из дома. Что же касается Юкико, то, в конечном счёте, она оказалась всего лишь жертвой нелепого стечения обстоятельств.

— Я, конечно, ужасно на неё сердита, но вместе с тем и жаль её очень…

— Мне кажется, всё это произошло не потому, что ты отлучилась из дома, — возразил Тэйноскэ, стараясь успокоить жену, — а потому, что Юкико такова, какова она есть, и не умеет быть иной. Если бы она разговаривала с Хасидэрой в твоём присутствии, результат был бы тот же самый.

Даже если бы Сатико в тот момент была дома, рассуждал Тэйноскэ, Юкико всё равно не смогла бы должным образом ответить на приглашение Хасидэры. Да и под каким бы изящным предлогом она ни отказалась от встречи, он всё равно остался бы недоволен. Таким образом главную причину случившегося следует искать в характере Юкико, а не в том, что Сатико в тот момент не оказалось рядом.

Предположим, на сей раз вдвоём они сумели бы как-нибудь выйти из положения, но рано или поздно возникла бы сходная ситуация. Видимо, это сватовство с самого начала было обречено на неудачу. Чтобы брак с Хасидэрой состоялся, Юкико нужно было полностью переделать свой характер, а это невозможно.

— Что же, по-твоему, она так никогда и не выйдет замуж?

— Я вовсе так не считаю. Наоборот — в женщине, которая от смущения не может произнести в трубку нужных слов, есть своя прелесть. Я уверен, существуют мужчины, которым не придёт в голову назвать Юкико капризной, избалованной барышней, которые сумеют по достоинству оценить её женственность и душевную чистоту. Только такой человек может стать её мужем.

Сатико уже не чувствовала в себе прежней досады. Ей было стыдно перед мужем из-за того, что он утешает её, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Не давая угаснуть всколыхнувшейся в ней жалости к сестре, она вернулась в дом.

Юкико сидела в гостиной на диване и, как ни в чём не бывало, гладила устроившуюся у неё на коленях кошку Судзу. Одного взгляда на безмятежное лицо сестры было достаточно, чтобы в Сатико снова вспыхнуло негодование.

— Юкико! — От усилия сдержать гнев к лицу Сатико прилила кровь. — Мне звонила госпожа Ниу. Она говорит, что господин Хасидэра в ярости и не желает иметь с нами ничего общего.

— Вот как? — бесстрастным тоном произнесла Юкико, теребя мягкую шёрстку на шее у блаженно мурлыкавшей кошки.

«И не только господин Хасидэра. Мы все в ярости — и госпожа Ниу, и Тэйноскэ, и я», — хотела добавить Сатико, но сдержалась. Интересно, подумала она, отдаёт ли Юкико себе отчёт в том, что произошло? Если да, то ей следовало бы извиниться, по крайней мере, — перед Тэйноскэ. Но Сатико знала: даже чувствуя себя виноватой, та ни за что не станет просить прощения. Обида и горечь нахлынули вновь.

18

На следующий день приехала Итани, чтобы своим рассказом довершить удар.

Она всё знает, начала Итани. Вчера господин Хасидэра звонил не только госпоже Ниу, но и ей. Он метал громы и молнии — и кто бы мог подумать, ведь это такой милый, обходительный человек! Итани сразу поняла, что случилось нечто из ряда вон выходящее, и бросилась в Осаку. Она побывала и у господина Хасидэры, и у госпожи Ниу. Что ж, у него действительно есть все основания возмущаться. И дело не только во вчерашнем телефонном разговоре.

Оказывается, госпожа Юкико обидела его ещё накануне, когда оба семейства ездили в Кобэ. Во время прогулки по городу получилось так, что господин Хасидэра и госпожа Юкико перешли улицу раньше остальных, а те были вынуждены пропустить колонну военных, совершавших марш по городу в честь уходящих на фронт полков. Пока они дожидались, когда пройдёт колонна, господин Хасидэра, взглянув на витрину галантерейного магазинчика поблизости, сказал, что ему нужно купить носки. Не могла бы госпожа Юкико помочь ему их выбрать? Госпожа Юкико пробормотала в ответ что-то невразумительное и не двинулась с места, только в растерянности оглянулась на стоящую на противоположной стороне улицы сестру.

Господину Хасидэре ничего не оставалось, как отправиться за покупкой самому. Этот неприятный эпизод больно задел господина Хасидэру, и тем не менее он постарался внушить себе, что нежелание госпожи Юкико оказать ему эту пустяковую услугу происходит не от неприязни к нему, а от свойственной ей застенчивости. Но, конечно, полной уверенности в этом у него не было. И вот, желая окончательно уяснить для себя, как настроена к нему госпожа Юкико, он решил вчера пригласить её на прогулку в Осаку, тем более что день для этого выдался благоприятный — погода стояла прекрасная и к тому же он не был занят на службе.

— Что из этого вышло, вы знаете, — продолжала Итани. — За одним оскорблением последовало другое. Если прежде у господина Хасидэры оставались какие-то сомнения, то теперь ему со всей определённостью дали понять, что он пришёлся не ко двору. Тон, которым разговаривала с ним госпожа Юкико, можно было истолковать только так: «Неужели этот болван, тупица всё ещё не понимает, что я не желаю его знать?» Если бы госпожа Юкико была хоть чуточку расположена к нему, считает господин Хасидэра, она, безусловно, нашла бы для своего отказа более любезную форму. И вообще, у него сложилось впечатление, что она с самого начала только ждала случая, чтобы расстроить это сватовство. Он прямо так и сказал: я признателен господину и госпоже Макиока за доброе ко мне отношение и высоко ценю всё, что сделали для меня вы, госпожа Итани, и госпожа Ниу, но поймите, иного выхода у меня нет. В том, что ваши хлопоты пропали даром, моей вины нет. Не я отказал госпоже Юкико, а она — мне.

После разговора с г-ном Хасидэрой Итани поехала к г-же Ниу. Ту буквально трясло от возмущения: ведь она не раз говорила госпоже Макиока, что её сестра должна постараться преодолеть свою робость и держаться с господином Хасидэрой более любезно, но ни та, ни другая не нашли нужным к этому прислушаться. Непонятно, почему госпожа Макиока позволяет своей сестре вести себя так, как ей заблагорассудится. По нынешним временам не только девушки из аристократических семей, но, наверное, даже принцессы не позволяют себе такого высокомерия. Или она считает, что госпожа Юкико лучше любой принцессы?

Сатико подозревала, что Итани частично приписывает г-же Ниу свои мысли. Как ни обидно было ей выслушивать эти обвинения, она понимала, что возразить нечем. Однако, выговорившись до конца, Итани сменила гнев на милость и перешла на более миролюбивый тон. Заметив, что Сатико совсем приуныла, она сказала: «Ну полно, полно. Никакой особой трагедии не произошло. Не знаю, как госпожа Ниу, но я по-прежнему к вашим услугам».

После этого Итани вдруг заговорила о пятне над глазом у Юкико. Господин Хасидэра, оказывается, его совершенно не заметил, радостно сообщила она, а ведь он как-никак видел госпожу Юкико целых три раза. Он очень удивился, когда дочка сказала ему, что разглядела на веке у госпожи Юкико сероватое пятнышко. «Таким образом, — заключила Итани, — на этот счёт вы можете быть абсолютно спокойны. Как видите, пятно никого уже не волнует».

Сатико не стала рассказывать мужу о происшествии в Кобэ. Это могло лишь восстановить его против Юкико. Тэйноскэ же, в свою очередь, ничего не говоря жене, написал Хасидэре письмо.

Он искренне сожалеет о случившемся, писал Тэйноскэ. Отдавая себе отчёт в том, что ничего исправить невозможно, он тем не менее считает своим долгом кое-что объяснить г-ну Хасидэре. Возможно, г-н Хасидэра полагает, что они с женой стремились просватать Юкико вопреки её воле. Это далеко не так. Юкико не только не питает к нему неприязни, но, напротив, — и это он заявляет с полной ответственностью — искренне расположена к нему. Если она позволила себе некоторую холодность и сдержанность, то это объясняется ничем иным, как робостью и стыдливостью. Человеку со стороны эти качества могут показаться смешными в тридцатитрёхлетней женщине, но тем, кто хорошо её знает, совершенно очевидно, что иначе повести себя она не могла. В юные годы она была ещё более застенчивой. Но, разумеется, это ни в коей мере не может служить ей оправданием и нисколько не умаляет её вины перед г-ном Хасидэрой.

В своё время, говорилось далее в письме, Тэйноскэ взял на себя смелость утверждать, что Юкико не относится к категории людей унылых и замкнутых, что по натуре она живая и жизнерадостная. Он не отступается от этих слов и теперь, однако полностью согласен с тем, что в её возрасте полагается уже иметь представление о том, как следует разговаривать по телефону. Она повела себя как человек дурно воспитанный, и г-н Хасидэра имеет все основания гневаться и считать, что она не достойна быть его женой. Вне всякого сомнения, она не выдержала испытания, и со стороны Тэйноскэ было бы величайшей дерзостью просить г-на Хасидэру изменить своё решение.

Как это ни прискорбно, причина происшедшего коренится, по-видимому, в неправильном воспитании, которое не позволяет Юкико идти в ногу со временем. В какой-то мере в этом виноваты обстоятельства её жизни: она была ещё девочкой, когда умерла мать, и не успела повзрослеть, когда лишилась отца, — но немалая доля вины, конечно же, лежит на Тэйноскэ и Сатико.

Вполне возможно, продолжал Тэйноскэ, что он в чём-то переоценил свояченицу, но просит поверить ему в одном: сколь ни велико было его желание видеть Юкико женою г-на Хасидэры, он не стал бы ради этого прибегать к заведомой лжи. Он уверен, что г-н Хасидэра вскоре найдёт себе достойную супругу, что рано или поздно судьба Юкико тоже устроится и что когда-нибудь они смогут забыть о произошедшем между ними недоразумении и стать друзьями. Для него было огромной радостью познакомиться с г-ном Хасидэрой, и он не может не испытывать горечи при мысли о том, что лишился возможности хотя бы изредка проводить время в его приятном обществе.

Таково в общих чертах было содержание письма Тэйноскэ, на которое Хасидэра тотчас же прислал вежливый ответ. Он очень тронут тёплым письмом г-на Макиоки, однако никак не может согласиться со словами о том, что г-жа Юкико якобы получила неправильное воспитание. Напротив, в том, что она в свои годы сумела сохранить девическую чистоту и непосредственность и не желает приспосабливаться к современным нравам, и заключается главное достоинство и обаяние её натуры.

По его глубокому убеждению, супругом г-жи Юкико должен стать человек, способный оценить высокие качества её души и считающий своим долгом всячески оберегать и лелеять их. К несчастью, сам он, скучный и неотёсанный провинциал, не наделён подобной тонкостью чувств. Поэтому он и пришёл к выводу, что с ним г-жа Юкико не была бы счастлива, и был вынужден отказаться от брака с нею.

Он глубоко сожалеет, если позволил себе когда-либо отозваться о г-же Юкико несправедливо резко, и искренне благодарит семейство Макиока за доброе расположение, которым оно его удостоило. Царящая в их доме атмосфера покоя и согласия способна любого повергнуть в зависть. Не удивительно, что, живя в такой семье, г-жа Юкико оказалась наделённой столькими совершенствами…

Письмо Хасидэры было написано, как и подобает, кистью на японской бумаге и хотя не вполне следовало канонам эпистолярного стиля, никто не мог бы придраться к этим тщательно продуманным фразам.

Во время совместной прогулки по Кобэ Сатико выбрала для дочери Хасидэры блузку и попросила вышить на ней её инициалы. Блузку доставили в Асию вскоре после того, как переговоры о сватовстве прервались. Но не послать уже обещанный подарок было бы странно, и Сатико решила передать его Хасидэре через Итани. А недели две спустя, когда Сатико пришла к Итани делать причёску, та вручила ей небольшой свёрток: «Это вам от господина Хасидэры».

Вернувшись домой, Сатико развернула подарок — это была шёлковая кофточка, купленная в знаменитом киотоском магазине «Эриман». И по рисунку, и по размеру она идеально подходила для Сатико — судя по всему, её выбрала по просьбе Хасидэры г-жа Ниу. Этот ответный подарок лишний раз доказывал, что Хасидэра — в высшей степени пристойный и щепетильный человек.

Но какой след оставили минувшие события в душе у Юкико? Внешне она держалась вполне беспечно и, казалось, не чувствовала себя особенно виноватой перед зятем и сестрой. Возможно, она не хотела открыто проявлять своих чувств из гордости, но вчуже её поведение можно было расценить только так: она благодарна Сатико и Тэйноскэ за все их старания, но, коль скоро её сочли недостойной только потому, что у неё такой характер, а не иной, горевать и жалеть о чём-либо она не намерена.

Сатико понимала, что теперь уже поздно выказывать сестре своё недовольство, и постепенно у них с Юкико восстановились прежние отношения, но всё же затаённая обида нет-нет да и давала о себе знать. Сатико была бы рада отвести душу с Таэко, но, к сожалению, та не появлялась в Асии уже третью неделю. В последний раз она была здесь в начале марта, как раз на следующий день после «рокового» звонка Хасидэры. Сатико сказала ей, что из этого сватовства тоже скорее всего ничего не получится, и она вскоре ушла, очень огорчённая.

Когда Итани или г-жа Ниу спрашивали её о Таэко, Сатико, подозревая, что им давно уже всё известно, старалась отвечать как можно более уклончиво. Ей не хотелось давать этим сплетницам дополнительную пищу для разговоров, но в то же время она понимала, что должна быть готова к тому, чтобы в случае, если зайдёт речь о связи Таэко с Окубатой, прямо заявить: семья Макиока порвала с ней всякие отношения. Но теперь все эти предосторожности были уже ни к чему, и Сатико испытывала непреодолимое желание повидаться с сестрой.

Однажды утром Сатико и Юкико сидели в столовой и разговаривали. «Куда же пропала Кой-сан? Надо бы ей позвонить», — сказала Сатико — и как раз в эту минуту в комнату заглянула О-Хару. Она, как обычно, ходила провожать Эцуко в школу, но отсутствовала, должно быть, часа три. Убедившись, что никого, кроме сестёр, в комнате нет, она осторожно подошла к ним и тихим шёпотом проговорила:

— Кой-сан больна.

— Больна? Что с ней?

— Расстройство кишечника, а может быть, даже дизентерия.

— От неё звонили?

— Да.

— И ты была у неё?

— Да… То есть…

— Кой-сан у себя на квартире? — спросила Юкико.

— Н-нет… — неуверенно произнесла О-Хару и потупилась.

Дело было так. Рано утром О-Хару разбудила одна из служанок и сказала, что её просят к телефону. Звонил Окубата. Из разговора с ним О-Хару поняла, что позавчера Кой-сан была у него в Нисиномии и там ей неожиданно сделалось плохо: поднялся сильный жар, чуть ли не под сорок, начался страшный озноб. Было около десяти часов вечера, и Кой-сан хотела возвращаться к себе, но Окубата её не пустил и уложил в постель. Ночью ей стало ещё хуже, и на следующий день Окубата вызвал врача. Вначале тот признал у больной инфлюэнцу, но сказал, что с таким же успехом это может быть и брюшной тиф. Среди ночи, однако, у Кой-сан открылся страшный понос, и тогда врач решил, что у неё либо кишечный катар, либо дизентерия.

Если анализы подтвердят дизентерию, Кой-сан придётся поместить в клинику. Пока что она будет находиться у Окубаты, потому что за ней нужен уход. Окубата просил О-Хару ничего не рассказывать хозяйке. Хотя Кой-сан ужасно страдает, на сегодняшний день её положение не внушает особой тревоги. Конечно, если будет какое-нибудь ухудшение, Окубата обязательно даст знать г-же Макиока, однако он надеется, что этого не случится.

Тем не менее О-Хару решила поглядеть собственными глазами, как обстоит дело, и, проводив Эцуко в школу, прямиком направилась в Нисиномию. Состояние Кой-сан оказалось намного хуже, чем думала О-Хару. За ночь её слабило раз двадцать, а то и тридцать. Лежать она не может, ей нужно всё время вскакивать и бежать на горшок. Доктор сказал, что это никуда не годится — больной необходим полный покой, и судно ей следует подавать в постель. Вдвоём с О-Хару Окубате наконец удалось заставить её лечь. При О-Хару её прихватывало ещё несколько раз, причём боли ужасные, а в судне почти ничего нет. Кой-сан по-прежнему лихорадит, в последний раз на градуснике было тридцать девять.

Доктор до сих пор не знает — катар ли это или дизентерия. Он отправил её стул на анализ в клинику при Осакском университете, результат должен прийти дня через два, и тогда будет ясно, что это за болезнь. О-Хару предложила Таэко вызвать доктора Кусиду, но та сказала, что это невозможно: он не должен видеть её здесь. И ещё она просила О-Хару ничего не рассказывать Сатико, ей, дескать, не хочется её волновать. На это О-Хару ничего не сказала, только пообещала заглянуть сегодня ещё разок.

— Ты не знаешь, они пригласили сиделку?

— Пока ещё нет, но собираются. Если, конечно, Кой-сан не полегчает.

— Кто же за ней ухаживает?

— При мне молодой хозяин несколько раз менял ей пузырь со льдом, — сказала О-Хару. Прежде она никогда не называла Окубату «молодым хозяином». — А я мыла за ней судно и приводила её в порядок.

— А кто делает это в твоё отсутствие?

— Не знаю. Наверное, «бабушка». Это кормилица молодого хозяина. Она мне очень понравилась.

— И что же, готовит тоже она?

— Да.

— Но если у Кой-сан дизентерия, ей нельзя заниматься судном — это опасно.

— Как ты думаешь, может быть, мне стоит туда поехать? — спросила Юкико сестру.

— Давай подождём ещё немного, — сказала Сатико. Если у Кой-сан действительно окажется дизентерия, рассуждала она, нужно будет что-то предпринять. Но поднимать панику из-за обыкновенного катара, который проходит через два-три дня, совсем ни к чему. Пока что она пошлёт к Кой-сан О-Хару, а Тэйноскэ и Эцуко они могут сказать, что служанка отпросилась на несколько дней домой по какому-то срочному делу.

— Скажи, О-Хару, а что за доктор приходит к Кой-сан?

— Я ещё ни разу его не видела. Какой-то тамошний доктор. Они обратились к нему впервые.

— Лучше было бы пригласить доктора Кусиду, — сказала Юкико.

— Конечно, — согласилась Сатико, — если бы она была у себя на квартире, а не у Кэй-тяна…

Итак, Таэко велела О-Хару ничего не говорить сёстрам. Но Сатико подозревала, что эти слова были сказаны в тайной надежде, что О-Хару поступит как раз наоборот. Как это ни странно, бывали минуты, когда отчаянная, волевая Таэко совершенно теряла присутствие духа. С какой тоской она, должно быть, думает теперь о доме, какой одинокой и беспомощной чувствует себя оттого, что рядом с нею нет Сатико и Юкико…

19

Наскоро пообедав, О-Хару собралась и, поблагодарив хозяйку за «выходные», вышла из дома.

На прощанье Сатико дала ей несколько строгих наставлений: О-Хару должна быть крайне осторожна и вопреки своему обыкновению тщательно мыть руки после каждого прикосновения к больной; судно же в целях дезинфекции следует всякий раз опрыскивать лизолом. Далее: Сатико, естественно, хотела бы, чтобы О-Хару как можно чаще сообщала ей о состоянии Кой-сан, но это непросто — у Окубаты телефона нет, а звонить в Асию вечером, когда Тэйноскэ и Эцуко дома, нежелательно. Поэтому они должны условиться, что О-Хару будет звонить ей хотя бы раз в день, но в утренние часы. При этом звонить она должна непременно из автомата, даже если в каком-нибудь магазине поблизости окажется телефон.

Понимая, что рассчитывать на звонок О-Хару сегодня не приходится, Сатико с трудом дождалась утра. О-Хару позвонила только в одиннадцатом часу. Сатико разговаривала с ней из флигеля. Слышимость была ужасная, связь то и дело прерывалась, но в итоге Сатико всё же удалось получить ответ на интересующие её вопросы. Со вчерашнего дня особых перемен в состоянии Таэко не произошло, но понос усилился. Судно ей приходится подавать почти каждые пять минут. Жар по-прежнему не спадает. А что говорит врач? Это дизентерия? Пока ещё не известно. Пришёл ли уже результат анализа? Ещё нет. А как выглядит стул? Есть ли в нём следы крови? Есть, но в основном выходит какая-то густая белая слизь. Откуда звонит О-Хару? Из автомата, но он находится довольно далеко от дома, и это очень неудобно. Кроме того, сказала О-Хару, она была третьей в очереди и поэтому позвонила так поздно. Она попробует позвонить сегодня ещё раз, а если не удастся, тогда, в крайнем случае, завтра утром.

— Раз в стуле есть кровь, это наверняка дизентерия, — сказала Юкико. Она присутствовала при телефонном разговоре.

— Да, похоже на то…

— Бывает ли такое при катаре?

— Гм, боюсь, что нет.

— И потом, если бы это был обыкновенный катар, она не требовала бы судно каждые пять минут.

— Почему же доктор всё ещё мешкает? Что-то он не вызывает у меня особого доверия…

Теперь уж у Сатико почти не оставалось сомнений, что сестра тяжело больна. Нужно было срочно принимать какие-то меры, но в тот день О-Хару больше не позвонила. Наступило утро, но телефон по-прежнему молчал, и сёстры не находили себе места от беспокойства. Наконец около двенадцати часов дня О-Хару появилась в Асии. Лицо у неё было встревоженное.

— Что случилось? — бросились к ней сёстры, как только остались наедине с ней в гостиной.

— Доктор признаёт дизентерию…

Результатов анализа пока ещё нет, рассказала О-Хару, но доктор, приезжавший вчера вечером и сегодня утром, склоняется к тому, что это самая настоящая дизентерия. Он предложил поместить Кой-сан в клинику доктора Кимуры, которая находится около шоссе, там есть инфекционное отделение. Окубата попросил доктора сделать соответствующие распоряжения, но тут совершенно случайно из разговора с зеленщиком выяснилось, что об этой клинике идёт дурная слава.

О-Хару расспросила кое-кого из соседей — все в один голос говорят, что от этой клиники лучше держаться подальше. Доктор Кимура, дескать, почти ничего не слышит и уже хотя бы поэтому не в состоянии поставить правильный диагноз. К тому же ходят слухи, что он с большим трудом окончил университет и что дипломную работу за него написал один из его однокашников. Этот бывший его однокашник тоже практикует где-то в Нисиномии и в разговоре с каким-то своим пациентом упомянул о том, что в своё время написал две дипломные работы.

Когда О-Хару рассказала про это Окубате, он забеспокоился и стал искать другую клинику, но, как выяснилось, ни в одной из клиник поблизости нет инфекционного отделения. Тогда Окубата предложил лечить Кой-сан в домашних условиях, но О-Хару высказала опасение, что доктор может на это не пойти, ведь дизентерия — заразная болезнь. Вздор! — возразил Окубата. Далеко не всех с дизентерией помещают в клинику. Многих лечат дома. Ему всё равно, что скажет доктор. Они не повезут Кой-сан в клинику, и доктору придётся лечить её дома, хочет он того или нет. Но в этой ситуации, сказал он, необходимо посоветоваться с госпожой Макиока. О-Хару не стала полагаться на телефон и со всех ног кинулась в Асию.

Первым делом Сатико принялась расспрашивать служанку о докторе, который лечит Кой-сан. Его фамилия Сайто, ответила О-Хару. Он выпускник Осакского университета и, должно быть, года на два, на три моложе доктора Кусиды.

Его отец, поныне здравствующий, долгие годы практиковал в Нисиномии. И об отце, и о сыне отзывы вполне благоприятные. Но, конечно, считает О-Хару, до доктора Кусиды ему далеко. Тот только посмотрит на больного — и ему уже всё ясно, а этот всё раздумывает, всё сомневается, а если его о чём-нибудь спросишь, мычит в ответ что-то неопределённое.

Доктор долго мешкал и затянул с диагнозом. Но, с другой стороны, в чём-то его можно понять. При дизентерии обычно не бывает такого сильного жара, и, кроме того, понос начинается в первый же день, а не спустя сутки, как у Кой-сан. Поэтому вначале доктор и подумал, что это тиф. А теперь время упущено, и бороться с болезнью намного труднее.

— Но где же Кой-сан её подхватила? Может быть, она съела что-то несвежее?

— Она считает, что отравилась макрелью.

— Где она ела макрель?

— Перед тем, как ей заболеть, они с молодым хозяином были в Кобэ и поужинали в ресторане «Кискэ».

— Первый раз слышу это название. А ты, Юкико?

— Я тоже.

— Я так поняла, что это небольшой ресторанчик в квартале, где живут гейши. Кто-то сказал Кой-сан, что там подают отличные суси. Они с молодым хозяином ходили в кино и на обратном пути решили туда завернуть.

— А что Кэй-тян? С ним всё благополучно?

— Да, молодой хозяин никогда не кушает макрели. Её заказала только Кой-сан, так что они грешат на макрель. Правда, Кой-сан говорит, что скушала совсем немного и рыба была очень свежая.

— Макрель — коварная рыба. Даже когда она свежая, ею легко отравиться.

— Да, я слыхала, что особенно опасно тёмное мясо, а Кой-сан как раз его-то и кушала.

— Мы с Юкико никогда не едим макрели. Только Кой-сан.

— Беда ещё в том, что Кой-сан имеет обыкновение есть где придётся, — заметила Юкико.

— Что правда, то правда. Она и прежде редко ужинала дома, ей больше нравилось ходить по ресторанам. Чему ж тут удивляться?

Затем Сатико заговорила с О-Хару об Окубате. Быть может, он только делает вид, что Кой-сан его не стесняет, а на самом деле тяготится пребыванием больной в его доме?

Быть может, теперь, когда стало ясно, что это не безобидный катар, как ему казалось вначале, а самая настоящая дизентерия, он предпочёл бы отправить Кой-сан в Асию, к сёстрам? Сатико хорошо помнила, как он повёл себя во время наводнения…

О-Хару, однако, заверила хозяйку, что никакого недовольства с его стороны нет и в помине. Молодой хозяин, конечно, ужасный модник и мог испугаться испортить брюки, но инфекции он, судя по всему, не боится. А может быть, получив такой урок, он теперь стремится доказать Кой-сан свою преданность. Во всяком случае, сказала О-Хару, не похоже, чтобы он предложил Кой-сан остаться у него только из вежливости. Он трогательно заботлив, не забывает дать необходимые наставления О-Хару и сиделке, сам подаёт больной пузыри со льдом, а иной раз даже судно вымоет.

— Ну вот что, — сказала Юкико, — пожалуй, я поеду туда вместе с О-Хару.

От дизентерии не умирают, рассуждала она, и если Окубата от чистого сердца предлагает оставить Кой-сан у него, этим предложением можно воспользоваться, тем более что иного выхода у них попросту нет. Но они обязаны хотя бы разделить с ним хлопоты по уходу за больной. Как бы ни посмотрели на это Тэйноскэ и старшая сестра с зятем, Юкико не может оставить Кой-сан в беде. Одним словом, всю ответственность за этот шаг она берёт на себя.

Если бы сестру лечил доктор Кусида, Юкико была бы спокойна, но, коль скоро ею занимаются незнакомый врач и незнакомая сиделка, она должна быть рядом. Она будет ухаживать за больной вместо О-Хару, а О-Хару возьмёт на себя обязанности связной. Всё равно из телефонных разговоров трудно что-либо понять, получается сплошная нервотрёпка, а так О-Хару будет каждый день приезжать в Асию и подробно докладывать Сатико о состоянии Кой-сан.

Кроме того, в холостяцком доме Окубаты наверняка не найдётся каких-нибудь нужных вещей, и О-Хару всегда сможет захватить их из Асии. С этими словами Юкико пошла собираться и, немного поев на дорогу, вместе с О-Хару отправилась в Нисиномию. Как видно, не желая ставить Сатико в трудное положение, она не стала спрашивать, согласна ли та её отпустить. Сатико же, полностью согласная с сестрой, не сделала попытки её удержать.

Когда, вернувшись из школы, Эцуко спросила: «А где же Юкико?» — мать в самой что ни на есть будничной манере объяснила, что она отправилась на укол, а оттуда за покупками в Кобэ.

Но для Тэйноскэ, конечно же, эта версия не годилась, и Сатико была вынуждена рассказать ему всё как есть, начиная с болезни Таэко и кончая решением Юкико ехать к ней в Нисиномию. Тэйноскэ нахмурился, но не произнёс ни слова. Да и что он мог сказать в этой ситуации?

За ужином Эцуко спросила, отчего до сих пор нет «сестрички», и Сатико не могла уже больше скрывать от неё правду. Кой-сан заболела, сказала она, и Юкико поехала ухаживать за ней. Но Эцуко хотела знать больше. «Где находится Кой-сан? — выпытывала она у матери. — Что с ней?» — «Кой-сан находится у себя на квартире, — начиная терять терпение, отвечала Сатико. — Она совсем одна, и поэтому Юкико поехала к ней. Ничего серьёзного с ней нет, так что успокойся, пожалуйста».

Девочка умолкла. Стараясь отвлечь внимание дочери от этой темы, Тэйноскэ и Сатико принялись расспрашивать её о занятиях в школе, но та отвечала неохотно и время от времени украдкой поглядывала на родителей. Хотя Сатико и Юкико пытались представить дело так, будто Кой-сан не живёт дома, потому что у неё много работы в студии, девочка, без сомнения, многое знала от О-Хару, и это, в общем-то, устраивало Сатико.

Через несколько дней после этого, видя, что Юкико всё не возвращается, девочка учинила допрос О-Хару, и та, как видно, сообщила ей кое-какие подробности. И вот однажды Эцуко подошла к матери и с явным укором сказала:

— Почему ты не забираешь Кой-сан домой? Вели немедленно привезти её сюда!

Сатико обомлела.

— Не волнуйся, Эттян, — принялась она успокаивать дочь. — Ты же знаешь, мы с Юкико никогда не оставим её в беде. Так что беспокоиться тебе не о чем. И вообще, детям не полагается вмешиваться в такие дела.

Но Эцуко была не на шутку встревожена.

— Как ты можешь держать её в таком месте? — кричала она. — Неужели тебе ни капельки её не жалко? Бедная Кой-сан! Она там умрёт!

Состояние Таэко и в самом деле внушало серьёзные опасения. Ей становилось всё хуже. Теперь, когда рядом с нею была Юкико, не приходилось сомневаться в том, что ей обеспечен самый лучший уход, и тем не менее, по сообщениям О-Хару, Таэко с каждым днём теряла силы. Наконец из Осаки пришёл результат анализа: в кишечнике больной обнаружены возбудители дизентерии, причём наиболее вредоносные. К тому же в последнее время у Таэко наблюдались странные скачки температуры: то она поднималась чуть ли не под сорок, то вдруг падала.

Возможно, в какой-то степени это объяснялось тем, что Таэко стала принимать закрепляющие средства. Стоило ей выпить лекарство, как её начинало знобить и лихорадить, когда же её снова слабило, жар спадал, но зато она испытывала страшные боли в животе. За последние день-два она совсем ослабела. А когда доктор сказал к тому же, что у неё начинает сдавать сердце, Юкико совершенно потеряла покой. Удастся ли вообще Кой-сан выкарабкаться из этой болезни? Похоже, это не просто дизентерия; быть может, возникло какое-то осложнение. Она спросила у доктора, не стоит ли ввести больной раствор Рингера или витакамфару, но тот сказал, что пока он не видит в этом необходимости.

Между тем Юкико была уверена, что доктор Кусида на его месте давно уже назначил бы уколы. Она высказала свои опасения сиделке, и та объяснила, что доктор Сайто, как и его отец, относится к уколам с предубеждением и назначает их только в самых крайних случаях.

«Госпожа Юкико считает, — сказала хозяйке О-Хару, приехав в очередной раз в Асию, — что нужно поскорее пригласить доктора Кусиду. Сейчас, мол, не тот случай, чтобы думать о приличиях. Она очень просит вас приехать в Нисиномию». К этому О-Хару добавила, что за последние пять-шесть дней Кой-сан совсем исхудала и до того изменилась, что барыня, наверное, её и не узнает.

Ещё совсем недавно Сатико, наверное, побоялась бы навестить сестру из опасения рассердить мужа, кроме того, она всегда боялась инфекций. Но сегодня она не раздумывая согласилась сию же минуту ехать в Нисиномию, но сначала решила всё-таки позвонить доктору Кусиде.

Объяснив ему в нескольких словах суть дела (Таэко была в гостях у знакомых в Нисиномии и там неожиданно заболела, по ряду причин забрать её домой они сейчас не могут, лечит Таэко тамошний доктор по фамилии Сайто, болезнь протекает так-то и так-то), Сатико спросила доктора Кусиду, что он советует предпринять в данной ситуации. «В таких случаях, — ответил доктор Кусида со свойственной ему доброжелательностью, — следует вводить больному раствор Рингера и камфару, иначе у него наступает быстрый упадок сил. Вы должны настоять на том, чтобы ваш доктор начал уколы, пока не поздно». — «Возможно, нам придётся побеспокоить вас, доктор Кусида. Вы не откажете в любезности посмотреть Таэко?» — «Разумеется, — сказал тот. — Я немного знаком с доктором Сайто. Если он не станет возражать, я в любое время приеду и посмотрю вашу сестру».

Положив трубку, Сатико вместе с О-Хару села в ожидавшую их у ворот машину. Проехав мост Нарихирабаси, они вдруг увидели за оградой одного из особняков, стоящих вдоль горного склона, великолепную сакуру, сплошь усыпанную цветами.

— Вот красота-то… — невольно вырывалось у О-Хару.

— Да. Эта сакура всегда зацветает раньше других, — откликнулась Сатико.

Над залитым солнцем шоссе мягко струился прогретый весенний воздух. В сумятице и тревогах о сестре Сатико и не заметила, что наступил апрель. Пройдёт ещё дней десять — и повсюду расцветёт сакура. Только удастся ли им, как всегда, всей семьёй отправиться в Киото? Вот была бы радость! Но нет, Сатико понимала, что даже при самых благоприятных прогнозах так скоро сестра не поднимется. Тогда, быть может, они успеют полюбоваться хотя бы поздней сакурой в Омуро?.. Как странно, в прошлом году Эцуко заболела скарлатиной тоже в апреле. Правда, это было уже после поездки в Киото, но из-за её болезни Сатико пропустила выступление Кикугоро. Скоро он снова приезжает в Осаку и будет исполнять «Девушку с глициниями». Сатико так хотела побывать на этом спектакле! Неужели и на сей раз ей это не удастся?

Машина свернула на набережную. Вдали, окутанная дымкой, высилась Кабутояма — Шлем-гора.

20

Услыхав шум мотора остановившейся перед домом машины, Окубата и Юкико поспешили спуститься вниз. В прихожей Окубата сделал Сатико знак, что хочет с нею поговорить, и повёл её в дальнюю комнату.

— Извините, что сразу же перехожу к делу, но мне нужно кое-что вам сообщить…

И Окубата рассказал Сатико следующее. Только что приезжал доктор Сайто. Когда Окубата вышел его проводить, доктор покачал головой и сказал, что состояние Таэко нельзя признать удовлетворительным. Сердечная деятельность в значительной степени ослаблена. Кроме того, сегодня ему показалось, что у больной увеличена печень. Кое-какие симптомы указывают на то, что у неё начался абсцесс печени. «Что это такое?» — спросил Окубата. Это заболевание, при котором на печени образуются гнойники, объяснил доктор. Резкие перепады температуры, лихорадка и озноб служат характерным признаком именно этого заболевания. При дизентерии таких симптомов, как правило, не наблюдается.

Однако полной уверенности в этом диагнозе у него нет, сказал доктор Сайто, поэтому он считал бы целесообразным пригласить консультанта из клиники при Осакском университете. В ответ на дальнейшие расспросы Окубаты доктор объяснил, что возбудителями этого заболевания служат бактерии, попадающие в печень при поражении какого-либо другого органа, например, кишечника, как в случае дизентерии. Если очаг воспаления единичен, болезнь легко поддаётся лечению, если же таких очагов в печени образуется много, бороться с нею подчас оказывается очень трудно. Опять-таки, если гнойник лопается и гной по желчным протокам попадает в кишечник, это неопасно, но если он проникает в плевральную или брюшную полость, спасти больного в подавляющем большинстве случаев не удаётся. Хотя доктор Сайто избегал прямых утверждений, Окубате было совершенно ясно, что он не сомневается в правильности своего диагноза.

Выслушав Окубату, а потом и Юкико, которая добавила к его рассказу кое-какие подробности, Сатико попросила проводить её к больной.

Таэко лежала наверху, в небольшой комнатушке с балкончиком, выходящим на южную сторону. Хотя полы здесь были покрыты циновками, комната мало походила на японскую, традиционная ниша в ней отсутствовала, стены и потолок были выкрашены белой краской, а дверь крепилась на петлях, как в европейских домах.[105] Вся мебель состояла из стенного шкафа да треугольной этажерки в углу, которую украшали заляпанный воском старинный подсвечник, несколько безделушек, купленных, должно быть, на какой-нибудь барахолке, и заметно выгоревшая французская куколка работы Таэко. На стене висела картина на стекле кисти Нарасигэ Коидэ.[106] Комната имела бы до крайности неприглядный вид, если бы не пуховое одеяло с верхом из алого крепдешина в крупную белую клетку, которым была укрыта больная. Сквозь стёкла большой, почти в два метра шириною, раздвижной двери балкона в комнату лился яркий солнечный свет, и в его лучах ткань одеяла пламенела, точно целая охапка изысканных цветов.

Таэко лежала на правом боку и неотрывно смотрела на дверь, в которой вот-вот должна была появиться Сатико. Жар, по-видимому, немного упал. Помня слова О-Хару о том, как сильно изменилась сестра, Сатико боялась этой встречи, но, к счастью, Таэко показалась ей не настолько измождённой, как она себе представляла. И всё же болезнь, без сомнения, оставила свой след. Круглое лицо Таэко осунулось и как бы удлинилось, смуглая кожа приобрела ещё более тёмный оттенок, глаза казались огромными.

Однако куда больше Сатико поразило другое — впечатление странной неопрятности, исходившее от облика сестры. И дело было вовсе не в том, что Таэко несколько дней не принимала ванну, — ощущение нечистоты вызывалось чем-то совершенно иным. Следы не вполне праведной жизни, которые прежде скрывала косметика, теперь отчётливо проступили в её заострившихся чертах, и от этого казалось, что на её лицо легла тень какой-то мрачной, постыдной тайны. Сатико смутно сознавала всё это, глядя на сестру, которая лежала перед ней, бессильно уронив руки на одеяло, точно обитательница какой-нибудь ночлежки, измождённая не столько болезнью, сколько усталостью, накопившейся за долгие годы беспутства.

Обычно, когда молодая женщина оказывается на длительное время прикованной к постели, в ней появляется что-то жалкое, по-девически хрупкое, чистое, одухотворённое. С Таэко же всё было наоборот: она совершенно лишилась своего юного обаяния и выглядела намного старше своих лет. Более того, в её облике, как ни странно, не осталось и намёка на бойкую современную барышню. Сейчас она скорее напоминала подавальщицу из какого-нибудь чайного домика или ресторанчика самого низкого пошиба.

Спору нет, Таэко всегда была не такой, как её сестры, и всё же любому было ясно, что она происходит из хорошей семьи. Теперь же эти ввалившиеся щёки, эта землистая кожа вызывали в представлении Сатико образ падшей женщины, одолеваемой куда более тяжким и отвратительным недугом, чем дизентерия. Возможно, этот специфически нездоровый вид Таэко особенно бросался в глаза по контрасту с яркой тканью одеяла, но Юкико, должно быть, заметила его намного раньше.

С некоторых пор она избегала принимать ванну после Таэко.[107] При необходимости она не раздумывая могла воспользоваться бельём Сатико, но никогда ничего не брала у Таэко. Неизвестно, замечала ли что-либо Таэко, но Сатико давно уже обратила на это внимание. Более того, она знала, что чувство брезгливости по отношению к сестре возникло у Юкико после того, как до них дошёл слух, будто Окубата страдает хронической гонореей. Хотя Таэко постоянно твердила, что её отношения с Окубатой, а потом и с Итакурой не выходят за пределы «чистой дружбы», Сатико не особенно этому верила, однако сознательно не делала попыток доискаться до истины. Юкико тоже молчала, но в душе, несомненно, осуждала и презирала Таэко.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Кой-сан? — спросила Сатико, стараясь не выдавать владевших ею чувств. — Я слышала, будто от тебя осталась ровно половина, но, оказывается, это совсем не так. Сколько раз ты сегодня ходила?

— С утра три раза, — проговорила Таэко без всякого выражения, тихим, но внятным голосом. — Боли страшные, я тужусь, а результата никакого.

— При дизентерии так и бывает. На языке врачей это называется «тенезмы».

— Да? — Впервые за всё это время губы Таэко тронула тень улыбки. — Теперь уж я близко не подойду к макрели.

— Вот это правильно. Никогда больше не ешь эту рыбу… Послушай, Кой-сан, — сказала Сатико уже более серьёзным тоном, — ничего опасного у тебя нет, но доктор Сайто считает, что мы должны на всякий случай — лишняя осторожность ведь не помешает, верно? — пригласить для консультации ещё какого-нибудь хорошего врача. Может быть, попросить приехать доктора Кусиду?

Поначалу Сатико не собиралась заводить с сестрой этот разговор, но потом ей вдруг пришло в голову: а почему бы и нет?

Чем шептаться у неё за спиной и тем самым давать ей повод думать, что её положение серьёзно, лучше представить дело таким образом, будто они для собственного спокойствия хотят проконсультироваться с ещё одним специалистом. Доктор Сайто предлагает пригласить к Таэко профессора из клиники при Осакском университете, что ж, к его словам следует прислушаться, но перед этим больную нужно хорошенько подготовить, иначе она сразу же заподозрит неладное.

Поэтому, рассудила Сатико, для начала можно было бы показать Таэко доктору Кусиде, выслушать его мнение, а консультанта из Осакского университета не поздно пригласить и потом.

Таэко слушала сестру, отрешённо глядя прямо перед собой.

— Что ты на это скажешь, Кой-сан?

— Я не хочу, чтобы доктор Кусида приезжал сюда, — с неожиданной твёрдостью проговорила Таэко. В глазах у неё стояли слёзы. — Мне будет стыдно, если доктор Кусида увидит меня в этом доме…

У сиделки хватило такта выйти из комнаты. Сатико, Юкико и Окубата в недоумении смотрели на Таэко, по лицу которой катились слёзы.

— Я после поговорю об этом с Кой-сан, — в замешательстве произнёс Окубата, устремив к Сатико умоляющий взгляд. Он сидел по другую сторону постели больной в голубовато-сером шёлковом халате, наброшенном поверх фланелевой пижамы. Его веки припухли от недосыпания.

— Хорошо, Кой-сан, если не хочешь, не надо. Можно обойтись и без доктора Кусиды, — поспешно ретировалась Сатико. Она понимала, что волновать больную не следует. Наверное, ей не стоило вообще затевать этот разговор. Окубата, должно быть, догадывался, что вызвало у Таэко столь бурную реакцию, для Сатико же это оставалось полной загадкой.

Время близилось к полудню. Сатико приехала сюда без разрешения Тэйноскэ, нужно было торопиться домой. Просидев у постели сестры около часа и дождавшись, пока она успокоится, Сатико поднялась и стала прощаться. Она собиралась ехать в Асию автобусом или электричкой, и Юкико вышла проводить её до остановки. О-Хару шла за сёстрами чуть поодаль.

— Сегодня ночью произошла странная вещь, — сказала Юкико, и Сатико узнала от неё следующее.

Юкико с сиделкой спали в соседней комнате. Обычно они по очереди дежурили у постели больной, но в эту ночь Таэко как будто полегчало, около двенадцати она заснула, и Окубата предложил им хорошенько выспаться, сказав, что сам посидит с больной. Юкико и сиделка легли в комнате напротив, а Окубата, должно быть, прикорнул у постели Таэко.

И вот, около двух часов ночи, Юкико разбудил громкий стон. Должно быть, у Таэко снова начались боли, решила Юкико и вскочила с постели. Приоткрыв дверь в комнату больной, она увидела, что Окубата изо всех сил трясёт её за плечи, пытаясь разбудить: «Кой-сан, проснитесь! Кой-сан!» И тут сквозь голос Окубаты до неё донеслось: «Ёнэян!» Таэко вскрикнула только раз и после этого, как видно, сразу же проснулась, но ошибки быть не могло: она звала Итакуру. Юкико тихонько затворила дверь и снова легла. В соседней комнате всё стихло. Юкико успокоилась, и вскоре её снова сморил сон.

В пятом часу утра у Таэко начался очередной приступ, и Окубата пришёл будить Юкико. После этого она уже не ложилась.

Поразмыслив на свежую голову о ночном эпизоде, Юкико окончательно пришла к выводу, что Таэко видела во сне покойного Итакуру. Он умер в мае, и скоро исполнится первая годовщина его смерти. Судя по всему, воспоминания о его ужасном конце до сих пор тревожат Таэко — не случайно же она каждый месяц ездит к нему на могилу в Окаяму. И, конечно, её не может не тревожить то, что она так тяжело захворала как раз накануне этой годовщины, причём не где-нибудь, а в доме его соперника. Таэко — человек скрытный, и понять, что у неё на уме, непросто, но скорее всего Итакура приснился ей не случайно.

Конечно, это всего лишь предположение, сказала Юкико, утверждать что-либо наверняка она не берётся. Всё утро Таэко испытывала такие физические страдания, что для душевных мук у неё попросту не оставалось сил. Когда же боли утихли, она погрузилась в апатию и, казалось, вообще не могла ни о чём думать. По Окубате тоже трудно что-нибудь понять — он, пожалуй, ещё лучший актёр, чем Кой-сан. Но если даже Юкико догадалась, отчего кричала во сне Кой-сан, ему это тем более должно быть понятно.

И потом — эти слёзы в ответ на предложение Сатико пригласить доктора Кусиду… Возможно, Юкико ошибается, но у неё сложилось впечатление, что после ночного кошмара Кой-сан боится оставаться в доме Окубаты. Наверное, ей кажется, что здесь она никогда не поправится, только будет чахнуть день ото дня и в конце концов умрёт. Если это действительно так, то её фраза: «Я не хочу, чтобы доктор Кусида приезжал сюда», — на самом деле означает: «Я хочу, чтобы меня забрали отсюда».

— Возможно ты права, — сказала Сатико.

— Я, конечно, постараюсь поговорить с Кой-сан, но Окубата почти не отходит от неё…

— Знаешь, я подумала: а почему бы нам не перевезти Кой-сан в клинику доктора Камбары? Если ему всё хорошенько объяснить, он вряд ли откажется её принять…

— Да, конечно. Но ведь он хирург. Сможет ли он лечить Кой-сан?

— Если он предоставит Кой-сан отдельную палату, мы могли бы пригласить туда доктора Кусиду.

У доктора Камбары была хирургическая клиника в городке Микагэ, расположенном на полпути между Осакой и Кобэ. Много лет назад, когда Сатико была ещё девочкой, а он — студентом Осакского университета, они с сёстрами часто видели его у себя дома и в магазине в Сэмбе. В своё время их отец, услышав от кого-то об одарённом, но сильно нуждающемся молодом человеке, протянул ему руку помощи. Он снабдил Камбару деньгами для учёбы в Германии, а когда тот вернулся на родину, помог ему стать на ноги.

Обладая солидными познаниями в своей области, деловой хваткой и уверенностью в собственных силах, молодой хирург быстро пошёл в гору и по прошествии немногих лет вернул свой долг сполна. Но и после этого, когда кто-либо из семьи Макиока или служащих магазина в Сэмбе прибегал к его услугам, он назначал смехотворно низкую плату и делал это не только из благодарности за некогда оказанную ему помощь, но ещё и потому, что от природы был наделён пылкой душой, отзывчивым сердцем и широтой натуры, поистине достойной его кантоского происхождения.[108]

Вот почему Сатико не сомневалась, что д-р Камбара, если рассказать ему всё, как есть, непременно изыщет возможность поместить Таэко у себя в клинике. Но поскольку в подчинении у д-ра Камбары были одни хирурги, Сатико намеревалась просить д-ра Кусиду взять лечение Таэко в свои руки. Она надеялась, тот не откажет ей в этой просьбе, тем более, что они с д-ром Камбарой были однокашниками и поддерживали добрые отношения.

Прощаясь с Юкико у выхода из подземного перехода (того самого «мамбо», о котором когда-то рассказывала О-Хару), Сатико обещала ей сразу же по возвращении домой связаться по телефону с доктором Камбарой и доктором Кусидой. Коль скоро состояние Таэко ухудшилось, сказала она, и, по словам доктора Сайто, они должны быть готовы к самому худшему, необходимо как можно скорее забрать её из дома Окубаты. Юкико же следует, не теряя времени, добиться от доктора Сайто, чтобы он начал уколы. Если ей не удастся уговорить его самой, она должна прибегнуть к помощи Окубаты.

Вернувшись в Асию, Сатико позвонила в клинику д-ра Камбары. Как она и ожидала, тот обещал сию же минуту распорядиться относительно отдельной палаты для Таэко, — больную могут привозить хоть сейчас. Дозвониться до д-ра Кусиды оказалось намного сложнее: он, как всегда, был на вызовах. Сатико удалось поговорить с ним лишь в седьмом часу вечера. Казалось бы, теперь ничто не мешало перевозить больную в клинику, но Сатико решила подождать до утра: ей предстояло сделать кое-какие распоряжения, и, кроме того, она должна была поговорить с мужем, который, хотя и не задавал никаких вопросов, в душе наверняка беспокоился о свояченице, — объяснить ему, как обстоит дело, и попросить у него денег на предстоящие расходы. В начале восьмого Сатико послала О-Хару в Нисиномию сообщить, что госпитализация назначена на следующее утро.

О-Хару вернулась в Асию около двенадцати часов ночи. Юкико просила её передать, что вскоре после ухода Сатико больную снова начал бить озноб, поднялся жар выше сорока градусов. Ближе к ночи он упал, но не намного, всего лишь до тридцати восьми градусов. Окубата позвонил д-ру Сайто и потребовал сделать Кой-сан укол. После долгих уговоров тот наконец согласился, однако вместо него к больной почему-то приехал его отец, старый доктор Сайто. Осмотрев Таэко и чуточку поразмыслив, он сказал, что пока ещё не видит необходимости в инъекциях, после чего убрал шприц в свой саквояж (сиделка уже собиралась наполнить его раствором Рингера) и отбыл.

Юкико окончательно убедилась в необходимости как можно скорее сменить врача и, когда Таэко стало немного лучше, снова предложила ей пригласить доктора Кусиду. Её догадка подтвердилась: Таэко действительно не хочет оставаться в доме Окубаты, хотя и не объясняет, почему. Она дала Юкико понять, что нисколько не возражала бы, если бы её перевезли отсюда в какую-нибудь клинику или хотя бы к ней на квартиру. Но вызывать доктора Кусиду сюда она не позволит.

Таэко говорила очень уклончиво и осторожно, потому что рядом, навострив уши, сидел Окубата. Не скрывая раздражения, он принялся переубеждать Таэко: она, мол, не должна так говорить, он просит её остаться, у нас нет никаких оснований для беспокойства. Таэко даже не взглянула в его сторону и продолжала разговаривать с Юкико. Тут Окубата вышел из себя и закричал: «Что всё это значит? Отчего Кой-сан вдруг решила уехать?» Догадываясь, что причиной разлада между ним и Таэко послужило произнесённое в бреду имя, Юкико попыталась успокоить Окубату, не касаясь, естественно, этой больной темы. Они с Сатико очень признательны ему за заботу о сестре, сказала она, но не считают себя вправе злоупотреблять его добротой до бесконечности. Затем Юкико рассказала ему о договорённости с доктором Камбарой, и в конце концов Окубата несколько утихомирился.

21

Утром, когда за Таэко приехала карета «Скорой помощи», случился ещё один небольшой инцидент. Окубата заявил, что считает своим долгом сопровождать Таэко в клинику, и Сатико с Юкико были вынуждены в два голоса чуть ли не со слезами на глазах уговаривать его не делать этого. Они вполне его понимают, но просили бы на сей раз предоставить все хлопоты им. Впоследствии, когда Кой-сан поправится, он сможет видеться с нею сколько угодно, но пока, учитывая, что их отношения не признаны официально и Кой-сан должна позаботиться о собственной репутации, он не должен навещать её в клинике.

Отныне все заботы о сестре они берут на себя. Разумеется, если в состоянии больной произойдут какие-нибудь нежелательные перемены, они немедленно дадут ему знать по телефону о её самочувствии. Ценою немалых усилий сёстрам удалось, в конце концов, вынудить у Окубаты обещание, что он ни при каких обстоятельствах не станет приезжать в клинику, что он будет звонить только в Асию, причём в первой половине дня, и просить к телефону либо Сатико, либо О-Хару.

Когда приехал д-р Сайто, Сатико объяснила ему ситуацию и поблагодарила за услуги. Тот воспринял её слова с пониманием и даже вызвался сопровождать больную в клинику, с тем, чтобы передать её с рук на руки доктору Кусиде.

После того как Юкико и д-р Сайто уехали с Таэко в карете «Скорой помощи», Сатико и О-Хару занялись уборкой комнаты, где лежала больная. Покончив с делами, расплатившись с сиделкой и вручив небольшое вознаграждение «бабушке», Сатико вызвала такси и поехала в клинику. На сердце у неё было тяжело и тревожно. Когда отправляешь в клинику близкого человека, невольно испытываешь смятение и страх: а вдруг он уже не выйдет оттуда? Когда-то Сатико уже довелось испытать это мучительное чувство, и она боялась, что сегодня оно нахлынет вновь.

За окном машины ещё ярче, чем вчера, сияло весеннее солнышко, светлое марево ещё плотнее окутывало горы Рокко, в садах цвели магнолии и форзиции. В любое другое время эта картина наполнила бы душу Сатико ликованием, но сейчас она действовала на неё угнетающе. Со вчерашнего дня Таэко страшно изменилась. До сих пор Сатико не очень-то верила опасениям д-ра Сайто, — ей казалось, что он многое преувеличивает из свойственной врачам осторожности. Но увидев Таэко сегодня утром, она вдруг поняла, что положение действительно серьёзно. Больше всего её пугало появившееся у сестры выражение отрешённости и безразличия.

В последнее время лицо у Таэко нередко бывало бесстрастным, непроницаемым, но таким Сатико его ещё не знала. Её до сих пор преследовал этот остановившийся, бессмысленный взгляд широко раскрытых глаз — взгляд человека, увидевшего свою смерть. Ещё вчера у Таэко хватало сил, чтобы возражать сёстрам, плакать, сегодня же, пока они препирались с Окубатой из-за его намерения ехать в клинику, она лежала уставившись в одну точку, как будто всё это не имело к ней никакого отношения…

По телефону д-р Камбара обещал приготовить для Таэко отдельную палату, на деле же её поместили в просторной, великолепно отделанной комнате японского стиля, расположенной в отдельной пристройке, которая соединялась с клиникой крытым переходом. Первоначально эта пристройка служила квартирой д-ра Камбары, но после того, как с год назад он купил особняк в Сумиёси и перебрался туда, она превратилась в помещение для отдыха. Таким образом, д-р Камбара предоставил Таэко не просто отдельную палату, но палату-люкс, состоящую из двух комнат, в восемь и в четыре дзё, с двумя широкими верандами, ванной и кухней.

Накануне вечером Сатико позвонила в агентство по найму сиделок и попросила прислать к сестре «Митошу», которая ухаживала за Эцуко, когда та в прошлом году болела скарлатиной. К счастью, «Митоша» оказалась свободна и с самого утра приступила к своим обязанностям. С д-ром Кусидой, однако, дело обстояло сложнее. Он был, как всегда, нарасхват и, хотя накануне Сатико точно условилась с ним о времени, к назначенному часу не приехал. В конечном итоге Сатико пришлось звонить домой нескольким его пациентам, чтобы напомнить о вчерашней договорённости. Д-р Сайто нет-нет да и посматривал на часы, но особого нетерпения не выказывал. Дождавшись наконец коллегу и передав ему больную, он вскоре уехал.

Разговор между двумя врачами, полный мудрёных немецких слов,[109] был не вполне понятен окружающим, однако общий смысл его Сатико уловила.

Д-р Кусида был во многом не согласен с диагнозом д-ра Сайто. Он не находит, что печень у больной увеличена, сказал д-р Кусида, и убеждён, что никаких абсцессов в печени у неё нет. Что же до скачков в температуре и озноба, то эти явления достаточно часто наблюдаются при амёбной дизентерии и вызваны исключительно ею. Болезнь в целом протекает нормально, продолжал д-р Кусида, но организм больной чрезвычайно ослаблен. Поэтому сейчас он введёт ей раствор Рингера и камфару, а через некоторое время сиделка сделает ей инъекцию пронтозила.

С этими словами д-р Кусида приступил к уколам, после чего сразу же откланялся, пообещав заглянуть на следующий день и бросив напоследок, что никаких оснований для беспокойства он не видит.

Заверения д-ра Кусиды, однако, не вполне успокоили Сатико. Провожая его до двери, она спросила сквозь слёзы:

— Вы уверены, доктор, что ничего опасного нет?

— Ну разумеется, — с всегдашней уверенностью в голосе ответил д-р Кусида.

— Но… не следует ли нам пригласить консультанта из клиники при Осакском университете?

— Нет, пока в этом нет надобности. Коллега Сайто преувеличивает. Уверяю вас, всё идёт нормально.

— Но, видите ли, доктор… Сестра так изменилась. Это ясно даже мне, человеку, далёкому от медицины. Ещё вчера у неё не было этого остановившегося взгляда. Не может быть такого, что мы её потеряем?

Доктор Кусида начисто отмёл такую возможность:

— Это совершенно исключено. Взгляд, который вас беспокоит, объясняется только одним — слабостью. Это пройдёт.

Проводив д-ра Кусиду, Сатико направилась в кабинет д-ра Камбары, чтобы его поблагодарить, и после этого уехала.

Оставшись одна в своей непривычно пустой гостиной, Сатико снова почувствовала тревогу и страх… Д-р Кусида лечит их уже много лет и ещё ни разу не ошибся в диагнозе. Стало быть, у неё нет оснований сомневаться в правильности его заключения и на сей раз. Его мнение заслуживает гораздо большего доверия, чем мнение д-ра Сайто. Но, как ни старалась Сатико убедить себя в этом, перед глазами у неё стояло лицо сестры, безжизненное, отрешённое, заставляющее её сердце сжиматься в предчувствии беды, понятном лишь человеку, в чьих жилах течёт та же кровь.

Сегодня Сатико поняла, что должна не откладывая сообщить обо всех в Токио. Собственно говоря, она и приехала домой для того, чтобы написать письмо Цуруко, но заставить себя сразу же приняться за дело не могла. Ей предстояло многое объяснить сестре, начиная с того, как развивались события после «изгнания» Таэко из дома, и кончая тем, почему, узнав о её болезни, они с Юкико сочли необходимым взять на себя заботы о ней, — и Сатико понимала, что кое в чём ей придётся слукавить.

Лишь после обеда она наконец нашла в себе силы подняться в свою комнату и сесть за письмо. Обладая изящным почерком и живым слогом, Сатико не считала писание писем занятием обременительным. В отличие от Цуруко, ей не нужны были черновики. Её кисть легко и уверенно скользила по бумаге, оставляя на ней крупную вязь красиво и отчётливо выписанных знаков. Сегодняшнее письмо, однако, далось Сатико ценою больших усилий; ей пришлось по нескольку раз переписывать отдельные страницы, прежде чем письмо приобрело следующий вид.

Хотя Сатико понимала, что обрушивать на свою сердобольную сестру такое письмо жестоко, она не жалела мрачных красок, стараясь возбудить в Цуруко сочувствие и жалость к Таэко. Возможно, в какой-то степени она и преувеличила серьёзность положения, но в том, что касалось её собственных тревог и предчувствий, она была предельно искренна.

Запечатав письмо в конверт, Сатико поспешила в клинику. Ей хотелось выйти из дома раньше, чем вернётся Эцуко.

22

Вскоре после того, как Таэко положили в клинику, в её состоянии произошли заметные перемены к лучшему. Зловещая печать смерти, которая так пугала Сатико, исчезла с её лица уже на следующий день. Таэко словно очнулась после долгого томительного сна, и её близкие получили возможность лишний раз убедиться в безошибочной интуиции д-ра Кусиды. Теперь уже Сатико испытывала угрызения совести, оттого что так запугала Цуруко, и поспешила поделиться с ней добрыми вестями. Вопреки своей обычной медлительности Цуруко тотчас же прислала ей ответное письмо.

Получив это письмо, Сатико специально поехала в клинику, чтобы показать его Юкико. Когда та вышла проводить её до двери, Сатико незаметно достала из сумочки конверт и протянула его сестре:

— Вот, прочти.

— Как это на неё похоже… — вздохнула Юкико, закончив чтение.

Больше она ничего не сказала, и смысл её фразы остался для Сатико не до конца ясен, но на саму Сатико письмо произвело весьма неприятное впечатление. В порыве откровенности Цуруко нечаянно проговорилась о том, как, в сущности, мало значит для неё Таэко. Больше всего в нынешней ситуации её заботило, как защитить честь семьи, и в этом, разумеется, не было ничего странного или предосудительного, но Сатико сделалось до боли обидно за младшую сестру.

Да, возможно, эта болезнь послана Таэко в наказание за многочисленные проступки, но разве она и без этого не достаточно наказана? Она чуть не погибла во время наводнения, она потеряла любимого человека, ради которого была готова пожертвовать своим добрым именем и положением… Неужели этого мало? На долю Таэко выпали такие испытания, которые и не снились её благополучным сёстрам. Сатико была уверена, что ни сама она, ни Юкико не смогли бы всего этого выдержать. Думая о мятежной жизни Таэко, Сатико невольно восхищалась её стойкостью, и наоборот, — живо представив себе Цуруко, сначала обезумевшую от растерянности, а потом, после получения второго письма, испускающую вздох облегчения, она не могла удержаться от злой усмешки.

Окубата позвонил в Асию на следующее утро после того, как Таэко поместили в клинику. Сатико подробно рассказала ему о визите д-ра Кусиды и его диагнозе, дающем основания надеяться на благополучный исход. В последующие три дня Окубата не напоминал о себе, а на четвёртый день, к вечеру, неожиданно появился в клинике.

Юкико с «Митошей» находились у постели Таэко, а О-Хару в соседней комнате готовила для неё на плитке рисовый отвар, когда в комнату заглянул старичок-привратник и сообщил, что к больной пришёл посетитель. Фамилии своей он не назвал, но, должно быть, это г-н Макиока. «Тэйноскэ? Не может быть», — сказала Юкико, переглянувшись с О-Хару. В этот миг в саду послышались шаги, и вскоре из-за кустов хаги вынырнула знакомая фигура в щегольском двубортном пиджаке сине-лилового цвета. На носу у Окубаты были тёмные очки в тонкой золотой оправе, которые он носил не по необходимости, а исключительно для форса, в руке — неизменная ясеневая тросточка.

Пристройка имела отдельный вход, но об этом мало кто знал, и посетители, как правило, проходили сюда по крытому переходу из вестибюля главного корпуса. Окубата, однако, каким-то образом узнал об этом и, не дожидаясь возвращения привратника, который пошёл доложить о нём, направился к дому через сад. (Позднее они узнали, что Окубата подошёл к привратнику и без всяких предисловий сказал: «Скажите, любезнейший, здесь находится палата госпожи Таэко Макиока?» Привратник дважды спросил, как о нём доложить, на что Окубата высокомерно ответил: «Довольно будет, если вы скажете, что я пришёл».) У кого он выведал, что Таэко лежит именно здесь, и как ему удалось разыскать вход в эту пристройку, оставалось полной загадкой. Вначале Юкико заподозрила, что он узнал всё это от О-Хару, однако, скорее всего, О-Хару была здесь ни при чём и Окубата собственными силами раздобыл нужные ему сведения. Со времени романа Таэко с Итакурой он следил за ней, как заправский сыщик, и разузнать, где она находится, должно быть, не составило для него большого труда.

Задевая плечом опушённые цветами ветки спиреи, Окубата подошёл к веранде, тянувшейся вдоль комнаты, где лежала Таэко, и раздвинул пошире чуть приоткрытую стеклянную дверь. Он снял очки и с улыбкой, которую никак нельзя было назвать смущённой или робкой, объявил, что оказался поблизости и решил зайти.

Заметив, что неожиданное вторжение незнакомца испугало «Митошу», Юкико отложила в сторону газету, которую просматривала за чашкой чая, и, как ни в чём не бывало, вышла к Окубате. Затем, не приглашая гостя войти, она вернулась в комнату и вынесла ему на веранду подушку для сидения. Окубата собрался было что-то сказать, но Юкико молча повернулась и вышла в соседнюю комнату.

Сняв с плитки кастрюльку с рисовым отваром, она вскипятила чайник и приготовила гостю чай. Вначале она хотела поручить О-Хару отнести Окубате чай, но потом передумала: разговорчивость и дружелюбие О-Хару были бы сейчас некстати. «Ты можешь идти, О-Хару, — сказала она служанке. — Теперь уж я справлюсь сама». Юкико подала Окубате чай, после чего снова удалилась в маленькую комнату.

Как это нередко бывает в пору цветения сакуры, погода стояла несколько сумрачная, но тёплая. Сёдзи, отделявшие веранду от комнаты, были раздвинуты, и Таэко хорошо видела Окубату с самого его появления, но взгляд её оставался рассеянным и бесстрастным.

Несколько смущённый холодностью Юкико, Окубата вытащил портсигар и закурил. Сделав несколько затяжек, он приготовился уже стряхнуть пепел на пол, но спохватился и, заглянув в комнату, спросил: «Извините, не найдётся ли у вас пепельницы?» «Митоша» подала ему блюдце.

— Кой-сан, я рад, что вам полегчало. — Вытянув ногу вперёд, Окубата поставил её так, чтобы Таэко могла как следует разглядеть его новенький элегантный ботинок. — Теперь-то уж я могу вам сказать: вы были на волосок от смерти.

— Да, я знаю, — ответила Таэко несколько окрепшим голосом. — Можно сказать, я вернулась с того света.

— Когда же вам разрешат вставать? Этак вы всё на свете пропустите — сакура уже в цвету.

— Без сакуры я могу обойтись. Меня больше волнует, что я пропускаю выступления Кикугоро.

— Ну, если вы уже способны волноваться из-за Кикугоро, мы можем перестать волноваться из-за вас. Как вы думаете, — обратился Окубата к сиделке, — к концу месяца больная уже сможет выходит из дома?

— Трудно сказать, — сдержанно отозвалась «Митоша».

— Кстати, вчера я был на банкете в честь Кикугоро.

— Неужели? Кто же устроил банкет?

— Сибамото.

— Ах да, он ведь горячий поклонник Кикугоро.

— Сибамото давно уже обещал познакомить меня с Кикугоро, но залучить эту знаменитость оказалось не так-то просто.

От природы суетливый и разболтанный, Окубата был не способен увлечься чем бы то ни было по-настоящему. Из зрелищных искусств его привлекал, пожалуй, только кинематограф, традиционный же театр наводил на него нестерпимую скуку. Но при этом он с удовольствием общался с актёрами и во времена, когда у него не было недостатка в деньгах, частенько пировал с ними в ресторанах и чайных домиках.

Окубата был очень горд своей дружбой с Яэко Мидзутани, Сидзуэ Наггукава, Сётаро Ханаяги и всякий раз, когда кто-либо из них приезжал на гастроли в Осаку, непременно отправлялся в театр, но не для того, чтобы посмотреть пьесу, а лишь затем, чтобы побывать за кулисами. Он давно уже мечтал познакомиться с Кикугоро, но опять-таки не потому, что восхищался его талантом, а потому только, что перспектива сойтись поближе со знаменитостью приятно щекотала его самолюбие.

Подстёгиваемый любопытством Таэко, Окубата с самодовольным видом расписывал вчерашний банкет, имитируя повадки и речь Кикугоро, пересказывая его шутки. Было совершенно ясно, что он явился сюда главным образом ради того, чтобы похвастаться этим новым знакомством. О-Хару слушала из соседней комнаты, как зачарованная. Юкико дважды повторила ей своё разрешение возвращаться в Асию, та послушно кивала, но не двигалась с места. Лишь после того, как Юкико сказала: «О-Хару, уже пять часов, тебе пора ехать», — девушка наконец встала и поплелась к двери. Как правило, О-Хару приезжала в клинику после обеда, помогала с готовкой и стиркой и к ужину возвращалась в Асию.

«Интересно, долго ещё пробудет господин Окубата? — размышляла О-Хару по дороге к электричке. — Ему ведь запретили туда приезжать. Барыня будет очень удивлена и недовольна, это уж как пить дать. А что сделает госпожа Юкико, если он будет сидеть и сидеть? При её-то характере, она вряд ли скажет ему: так, мол, и так, вы нарушили обещание и поэтому будьте любезны уйти…»

Собираясь переходить через шоссе, О-Хару увидела пустое такси и в нём знакомого шофёра, он ехал в сторону Асии. «Стойте! — крикнула ему О-Хару. — Вы, часом, не в гараж? А то, может быть, захватите меня?» Шофёр согласился и подвёз О-Хару прямо до дома, хотя ему и пришлось ради этого сделать крюк.

Вбежав в дом, О-Хару первым делом кинулась в кухню. О-Аки готовила омлет. «Где госпожа Макиока? Господин Макиока ещё не вернулся? — спросила у неё О-Хару, с трудом переводя дыхание, и, многозначительно понизив голос, сообщила: — Это прямо ужас что такое — господин Окубата приехал в клинику!»

О-Хару нашла Сатико в гостиной, та отдыхала в кресле.

— Госпожа Макиока, — тихонько позвала она, — в клинике господин Окубата!

— Что? — воскликнула Сатико, вскочив с кресла. Драматический тон служанки обескуражил её. — Когда он приехал?

— В аккурат после того, как вы уехали домой.

— Он всё ещё там?

— Когда я уходила, всё ещё был.

— Зачем он приехал?

— Не знаю. Господин Окубата сказал, что был где-то неподалёку и решил проведать Кой-сан. Мы очень удивились, когда увидели его на веранде. Он прошёл туда через сад… Госпожа Юкико ушла в соседнюю комнату, так что он разговаривал с Кой-сан.

— А что Кой-сан? Рассердилась на него?

— Нет, не похоже. Она с удовольствием с ним беседовала.

Оставив О-Хару в гостиной, Сатико пошла во флигель звонить Юкико. Та по обыкновению попросила взять трубку «Митошу», но Сатико, извинившись, объяснила, что ей непременно нужна Юкико. В конце концов Юкико всё-таки подошла к телефону. «Ушёл ли уже Окубата?» — спросила Сатико. «Ещё нет», — послышалось на том конце провода.

Вначале Окубата сидел на веранде, рассказала Юкико, но потом ему, видимо, стало свежо, и он, не дожидаясь приглашения, перешёл в комнату, прикрыв за собой дверь. Сейчас он сидит у постели Кой-сан, и они мирно беседуют. Кой-сан в прекрасном настроении. В конце концов Юкико была вынуждена выйти к гостю, не могла же она весь вечер находиться в соседней комнате. Она налила ему ещё чашку чая и нарочно не зажигает свет, но он сидит себе, как ни в чём не бывало, беседует и не собирается уходить… Какая наглость! — возмутилась Сатико. Если спустить ему это с рук, он теперь будет являться каждый день. Быть может, ей стоит приехать? Нет, отвечала Юкико, специально ради этого ехать не нужно. Сейчас уже время ужинать, кроме того, Окубата знает о звонке Сатико и теперь наверняка скоро уйдёт.

Сатико подумала, что ей и впрямь лучше не ехать: с минуты на минуту вернётся Тэйноскэ, да и Эцуко замучит её вопросами, куда это она собралась на ночь глядя… «Ну что ж, — сказала Сатико сестре, — в таком случае ты уж как-нибудь сама постарайся его выпроводить». Но особой надежды на то, что Юкико сумеет это сделать, у Сатико не было, и весь вечер ей оставалось только гадать, как развивались события после их телефонного разговора. Улучить момент для того, чтобы позвонить в клинику ещё раз, ей не удалось, но около одиннадцати часов вечера, когда она вслед за Тэйноскэ направилась в спальню, к ней тихонько подошла О-Хару и шепнула на ухо:

— Он ушёл примерно через час после вашего звонка.

— Ты звонила туда? — спросила Сатико.

— Да, из автомата.

23

Приехав в клинику на следующий день, Сатико узнала, что её звонок ничуть не смутил Окубату — он и после этого продолжал преспокойно беседовать с Кой-сан. Юкико снова удалилась в соседнюю комнату и больше уже не выходила. Но включить свет ей всё-таки пришлось — стало совсем темно. Между тем Кой-сан давно уже было пора ужинать, и Юкико велела «Митоше» отнести ей чашку с рисовым отваром. Окубата чувствовал себя как дома. Вернулся ли уже к Кой-сан аппетит? Когда она сможет есть более основательную пищу? Признаться, он тоже немного проголодался и был бы совсем не прочь подкрепиться на дорожку. Нельзя ли заказать ему еду из какого-нибудь ресторанчика? Интересно, где тут кормят более или менее сносно?

В конце концов «Митоша» тоже не выдержала и сбежала от него к Юкико. Лишь после этого Окубата, как видно, действительно проголодавшись, поднялся и сказал: «Ну, я, пожалуй, пойду, а то совсем у вас засиделся». Юкико попрощалась с ним из-за двери, демонстративно не пожелав его проводить. Это было уже в седьмом часу, так что Окубата просидел у них часа два, не меньше. И за всё это время Кой-сан ни словом, ни намёком не дала ему почувствовать, что его визит по меньшей мере неуместен. Неужели она не заметила, какое странное впечатление произвела его бесцеремонность и развязность на «Митошу»? (Юкико и прежде рассказывала, что стоит Сатико выйти за дверь, как Окубата меняется до неузнаваемости. Вчера же он, по словам Юкико, вёл себя просто вызывающе.) Кой-сан не может не понимать, в какое нелепое положение он всех их поставил. Почему же она не попросила его уйти? Кому, как не ей, было сделать это? Поведение сестры удивило и огорчило Юкико, но высказать своё недовольство она предпочла не ей, а Сатико.

Опасаясь, что Окубата может появиться снова, Сатико решила поехать к нему домой и ещё раз попросить его на время оставить Таэко в покое. К тому же Сатико давно уже полагалось от имени семьи Макиока поблагодарить его за хлопоты о сестре. И не только за хлопоты — болезнь Таэко потребовала от него значительных затрат. Он платил за визиты д-ру Сайто, он нанял сиделку, он, наконец, покупал лекарства. А если прибавить к этому всевозможные мелкие расходы: плату и чаевые шофёру д-ра Сайто, счета за лёд и тому подобное, — то за десять дней, что Таэко пробыла у него, он потратил довольно крупную сумму. Сатико с удовольствием вернула бы ему эти деньги, но сомневалась, что он согласится их принять.

В таком случае, подумала Сатико, она постарается вручить ему хотя бы сумму, которая пошла на доктора, а остальные деньги вернёт в виде подарка. «Как ты думаешь, сколько мы должны Окубате?» — спросила она у Юкико, но та не смогла назвать даже приблизительную цифру. Тогда Сатико с тем же вопросом обратилась к Таэко. Таэко просила её не беспокоиться: она рассчитается с Окубатой сама. У неё достаточно денег, чтобы покрыть все расходы, связанные с её пребыванием как в доме у Окубаты, так и в клинике, Окубата и Сатико вынуждены сейчас платить за неё только потому, что она лишена возможности взять деньги из банка. Но сразу же по выздоровлении она полностью возместит им все траты.

Отозвав Сатико в сторонку, Юкико, однако, высказала предположение, что за полгода жизни отдельно от дома Кой-сан прожила большую часть своих денег и потому вряд ли сможет сдержать своё грандиозное обещание. Конечно, у них с Окубатой свои отношения, продолжала Юкико, но в данном случае сёстры не могут держаться так, будто их дело сторона. Сатико должна полностью расплатиться с Окубатой, деньгами ли, подарками ли, и чем скорее она это сделает, тем лучше. Должно быть, Сатико до сих пор считает, что у Окубаты много денег, но это далеко не так.

Юкико не один день пробыла в Нисиномии и знает, что он весьма стеснён в средствах. Более скудного питания, чем в его доме, она никогда ещё не видела. На ужин, например, там подавали только чашку супа и немного риса с овощами, причём и сам Окубата, и Юкико, и сиделка ели одно и то же. О-Хару порой не выдерживала и приносила с рынка тэмпуру, камабоко[110] или какие-нибудь мясные консервы. Окубата охотно угощался этими «деликатесами» наравне со всеми.

Платить шофёру, который привозил д-ра Сайто, Юкико старалась сама, и Окубата воспринял это как должное. Впрочем, он человек безалаберный и вряд ли станет предъявлять им какие-либо счёты. Куда больше в этом смысле Юкико беспокоила «бабушка» — старенькая экономка Окубаты. На вид она кажется милой, безобидной старушкой, но предана Окубате до самозабвения и старается вести хозяйство так, чтобы лишнего медяка не потратить впустую. Внешне она держалась весьма любезно, заботливо ухаживала за Кой-сан, но Юкико показалось, что в душе она не очень-то благоволит к семье Макиока, и в особенности к Таэко…

Хотя «бабушка» ничем не выдала своей неприязни, Юкико считала, что чутьё не обманывает её. Если Сатико хочет узнать подробности, она может расспросить О-Хару, — та без конца беседовала в кухне со старушкой и наверняка что-то знает. В любом случае, сказала Юкико, ситуация такова, что оставаться в долгу у Окубаты им не следует.

Рассказ сестры взволновал Сатико. Вернувшись в Асию, она позвала О-Хару и напрямик спросила, что думает о них «бабушка». Говорила ли она что-нибудь О-Хару? Если да, то О-Хару ничего не должна от неё скрывать. Лицо О-Хару приобрело выражение величайшей серьёзности. Неуверенно взглянув на хозяйку, она спросила: «Вы правда хотите, чтобы я всё вам рассказала?» — и, получив утвердительный ответ, робко начала свой рассказ.

Вообще-то, сказала О-Хару, она и сама собиралась как-нибудь поговорить об этом с хозяйкой. С тех пор как О-Хару стала ездить в Нисиномию, она очень подружилась с «бабушкой». Правда, пока Кой-сан была там, им не удавалось толком поговорить; у обеих было слишком много хлопот. Но вот как-то раз, уже после того, как Кой-сан поместили в клинику, О-Хару поехала туда, чтобы забрать оставшиеся вещи. Окубаты дома не было, и «бабушка» предложила О-Хару выпить чаю. За чаем, как водится, говорили о том о сём. «Бабушка» с большим уважением отзывалась о Сатико и Юкико — Кой-сан, дескать, очень повезло, что у неё такие сёстры. Потом разговор перешёл на «молодого хозяина». Спору нет, сказала «бабушка», у него множество недостатков, но как его не пожалеть? После смерти матушки брат выгнал его из дома, и все вокруг от него отвернулись. Кроме Кой-сан у него нет никого на свете. (Тут старая женщина даже всплакнула.) Если бы только Кой-сан согласилась выйти за него замуж! О-Хару должна при возможности замолвить за него словечко своей хозяйке. За эти десять лет молодой хозяин многим жертвовал ради Кой-сан.

«Бабушка» даже намекнула О-Хару, хотя и очень осторожно, что Кой-сан была причастна к истории, из-за которой молодой хозяин впал в немилость к своему брату. Но что больше всего удивило О-Хару, так это слова старой экономки о том, что все эти годы Окубата якобы помогал Кой-сан деньгами. А с тех пор, как Кой-сан поселилась отдельно от своих близких, она будто бы чуть ли не каждый день приезжала в Нисиномию, где завтракала, обедала и ужинала, и возвращалась к себе только на ночь. В последнее время Кой-сан фактически была нахлебницей в доме Окубаты. Но этого мало: она привозила туда своё грязное бельё, которое стирала «бабушка», и одежду, которую та относила в чистку вместе с вещами Окубаты. А всевозможные развлечения вне дома, походы в рестораны и прочее! «Бабушка», конечно, не знала наверное, кто за них платил, но скорее всего опять-таки Окубата: когда он возвращался домой после очередного кутежа с Кой-сан, его бумажник, в котором до этого лежало сто или даже двести иен, оказывался совершенно пуст. Так что если Кой-сан и расходовала свои сбережения, то только на уплату за квартиру.

Видя по лицу О-Хару, что она не очень-то этому верит, «бабушка» сходила в свою комнату и принесла пачку счетов и квитанций за последний год: «Вот, О-Хару, можешь сама убедиться». И действительно, с ноября, когда Кой-сан начала столоваться у Окубаты, суммы в счетах за газ, электричество, за наём автомобиля и тому подобное возросли чуть ли не вдвое, точно так же как и в счетах от зеленщика и рыбника. Выходит, визиты Кой-сан и впрямь были весьма разорительны.

В квитанциях из универмагов и модных магазинов в основном значились покупки Кой-сан. О-Хару была очень удивлена, обнаружив среди них две квитанции из дорогого ателье в Кобэ: за пальто из верблюжьей шерсти, которое Кой-сан сшила себе в декабре, и за выходное муслиновое платье, которое ей сделали в марте. Когда Кой-сан приезжала в Асию похвалиться своим новым пальто (а пальто и в самом деле было великолепное — очень тёплое, но при этом удивительно лёгкое, коричневое с лицевой стороны и ярко-оранжевое с изнанки, причём носить его можно было на обе стороны), она сказала, что оно обошлось ей в триста пятьдесят иен; чтобы набрать эту сумму, ей якобы пришлось продать свои нарядные кимоно, которые она всё равно не носит, потому что теперь их расцветка кажется чересчур броской. О-Хару хорошо помнила, как поразилась тогда, что Кой-сан, которой приходится самой зарабатывать себе на жизнь, может потратить на пальто такие безумные деньги. Но раз за пальто платил Окубата, всё стало более или менее ясно.

«Бабушка» объяснила, что вовсе не осуждает Кой-сан, продолжала О-Хару, она только хочет, чтобы в семье Макиока знали, до какой степени молодой хозяин старается ей угодить. А ведь особых возможностей для этого у него нет. Пока была жива его матушка, он всегда мог обратиться к ней за помощью, но теперь ему не у кого взять денег. Правда, выставив его за дверь, брат дал ему небольшую сумму «утешительных», и до сих пор ему удавалось кое-как сводить концы с концами. Но эти деньги уже на исходе, потому что, пытаясь доставить удовольствие Кой-сан, молодой хозяин транжирит их направо и налево.

Он вовсе не задумывается о том, что будет делать, оставшись без гроша в кармане. Видно, надеется, что всё как-нибудь устроится само собой. А ведь ни один из его родственников палец о палец ради него не ударит до тех пор, пока он не образумится и не начнёт вести себя, как пристало порядочному человеку. Сколько раз «бабушка» просила его не слоняться без дела, а поступить на службу! Даже если бы он получал всего сто иен в месяц, это уже были бы деньги. Но голова у него занята одной Кой-сан, и ни о чём другом он думать не в состоянии.

Единственное, что могло бы его спасти, так это брак с Кой-сан. В своё время матушка и брат молодого хозяина не позволили ему жениться на ней, да и «бабушка» тогда была полностью на их стороне, но теперь она понимает, что это было ошибкой. Если бы они поженились десять лет назад, молодой хозяин не пустился бы в разгул. У него была бы семья, ради которой он трудился бы, как все. Брат молодого хозяина почему-то недолюбливает Кой-сан и вряд ли одобрил бы этот брак, но его мнение теперь уже можно не принимать в расчёт. Во-первых, молодой хозяин, по сути дела, больше не принадлежит к семье Окубата, а во-вторых, если бы, женившись, он начал новую жизнь, брат со временем наверняка простил бы его. Так что дело вовсе не в брате. Вся беда в том, что Кой-сан, как видно, не желает выходить за молодого хозяина.

Только пусть О-Хару не думает, что она хочет в чём-либо упрекнуть Кой-сан, повторила «бабушка», у неё, дескать, и в мыслях этого нет. Потом она спросила, как относятся к молодому хозяину в доме Макиока. Что и говорить, он человек избалованный, мало смыслящий в жизни, да и вообще при желании в нём можно отыскать множество недостатков, но одного у него не отнимешь: он всей душой предан Кой-сан. Конечно, праведником его не назовёшь. У него ещё молоко на губах не обсохло, когда он впервые узнал удовольствия чайных домиков, а потом, когда родные запретили ему встречаться с Кой-сан, он и вовсе пустился в разгул. Но ей хочется, сказала «бабушка», чтобы близкие Кой-сан знали: на этот путь его толкнуло отчаяние от невозможности жениться на любимой девушке.

Спору нет, Кой-сан намного умнее молодого хозяина, гораздо лучше него знает жизнь и наделена способностями, которые редко встречаются в женщине. Возможно, она считает, что такой никчёмный человек ей не пара. Что ж, она вправе так думать, но ведь их отношения длятся не год и не два, а целых десять лет. Должно же это к чему-то её обязывать. Должна же у неё быть хоть капля жалости к молодому хозяину. И потом, если уж она твёрдо решила не выходить за него замуж, ей следовало порвать с ним ещё тогда, когда у неё была любовь с Ёнэкити. Молодой хозяин погоревал бы, а там, глядишь, и утешился. Но Кой-сан вела себя очень странно, и было трудно понять, чего она хочет. С одной стороны, она вроде бы собиралась выходить за Ёнэкити, а с другой — продолжала морочить голову молодому хозяину. Теперь Ёнэкити нет в живых, и тем не менее всё остаётся по-прежнему: она и порывать с молодым хозяином как будто не намерена, и замуж за него идти не хочет. Как всё это понять? Тут поневоле заподозришь, что ей попросту нужны его деньги…

О-Хару, естественно, принялась возражать «бабушке». Как же так? — сказала она. Насколько ей известно, Кой-сан имела твёрдое намерение выйти замуж за господина Итакуру, но господин Окубата стоял у них на пути. Кроме того, они хотели подождать до тех пор, пока решится судьба госпожи Юкико.

Что до госпожи Юкико, сказала «бабушка», то тут она судить не берётся, но ей странно слышать, будто молодой хозяин стоял у них на пути. Всё время, что длился её роман с Ёнэкити, Кой-сан продолжала тайком от него встречаться с молодым хозяином и чуть ли не каждый день звонила ему по телефону. Что и говорить, она ловко вертела обоими молодыми людьми. По-настоящему она любила Ёнэкити, а молодой хозяин был нужен ей для других целей. Одним словом, «бабушка» намекала, что «дружба» Кой-сан с Окубатой была отнюдь не бескорыстной.

О-Хару и тут не растерялась. Трудно поверить, чтобы Кой-сан нуждалась в какой бы то ни было материальной помощи от господина Окубаты, сказала она. «Бабушка» и сама знает, что Кой-сан все эти годы мастерила кукол и имела от этого приличный доход. Мало того, что она полностью себя содержала, ей удавалось ещё и переводить деньги на чековую книжку.

Это — всего лишь слова Кой-сан, возразила «бабушка», и О-Хару, так же как и госпожа Макиока, и госпожа Юкико, принимают их за чистую монету. Но если рассуждать здраво, может ли женщина, какой бы способной она ни была, выручать от продажи кукол, которых мастерит наполовину ради забавы, достаточно денег, чтобы ни в чём себе не отказывать, да ещё иметь сбережения? Нет, в доме Макиока явно переоценивают её возможности. Да это и понятно: прекрасная студия, ученики, среди которых, кажется, были даже иностранки, пышная реклама, какую создавал ей Ёнэкити, — всё это могло кого угодно сбить с толку. Но ей, сказала «бабушка», не верится, чтобы доходы Кой-сан были особенно велики. Конечно, она не видела её чековой книжки, но уверена, что солидной суммы там не значится. А если и значится, то в основном это деньги, которые она выжала из молодого хозяина. Кто знает, возможно, она делала это по наущению Ёнэкити, — ему было выгодно поживиться за счёт молодого хозяина. Не исключено, что он знал о встречах Кой-сан с Окубатой, но предпочитал закрывать на это глаза.

Чем дальше слушала О-Хару старую женщину, тем больше неприятных подробностей ей открывалось. О-Хару пыталась, как могла, защитить Кой-сан, но у «бабушки» на всё были неопровержимые доказательства. «А как быть с этим? — спрашивала она. — А что ты скажешь на это?» И О-Хару нечем было ей возразить.

Но это ещё не всё, продолжала О-Хару. Она узнала от «бабушки» ещё куда более неприятные вещи, только у неё не поворачивается язык пересказывать всё это госпоже Макиока, — нет, уж лучше она будет молчать. В конце концов девушка, однако, не утерпела и всё-таки поделилась с хозяйкой кое-какими фактами.

Как выяснилось, «бабушка» знает наперечёт все драгоценности Кой-сан. (Китайский инцидент тянулся уже не один год, и люди отвыкли носить дорогие украшения. Шкатулку со своими драгоценностями Таэко оставила в Асии, не рискнув держать их у себя на квартире.) По словам «бабушки», все эти вещи были подарены ей Окубатой.

Она не раз собственными ушами слышала, как покойная матушка молодого хозяина заступалась за него перед своим старшим сыном, когда обнаруживалось, что из магазина пропали очередное кольцо или брошь. Некоторые из этих вещей он прямо дарил Кой-сан, некоторые продавал, чтобы дать ей денег. Иногда Кой-сан тайком от него продавала то или иное из подаренных ей украшений, и со временем они снова оказывались в магазине. Разумеется, не все из украденных драгоценностей попадали к Кой-сан, кое-что он оставлял себе и по мере надобности сбывал, но, вне всякого сомнения, львиная доля оседала именно в её руках. Кой-сан не могла не знать, каким способом добыты эти вещи, и тем не менее не только не отказывалась их принимать, но и сама намекала молодому хозяину, какое именно кольцо, какую брошь, какие часики или какое ожерелье хотела бы получить…

«Бабушка» прожила в семье Окубата не один десяток лет и растила молодого хозяина с пелёнок, поэтому ей известно решительно всё. О чём бы ни зашла речь, она могла сыпать примерами до бесконечности. Причём всякий раз она подчёркивала, что говорит обо всём этом не по злобе, а только затем, чтобы показать, как беззаветно Окубата предан Таэко. В доме Макиока, дескать, ничего этого не знают и потому враждебно настроены к молодому хозяину. Но если бы им было известно, за что его выгнали из дома, они наверняка отнеслись бы к нему с большим сочувствием и не стали бы так противиться его браку с Кой-сан.

Хороша ли Кой-сан или плоха, сказала «бабушка», для неё не имеет значения. Раз она устраивает молодого хозяина, она устраивает и её. Поэтому-то ей и хочется, чтобы Кой-сан вышла за него замуж. Может быть, О-Хару поговорит с госпожой Макиока? Похоже, у Кой-сан появился новый ухажёр и в скором времени она снова попытается отделаться от молодого хозяина, тем более что кошелёк его заметно опустел.

О-Хару буквально опешила. Откуда «бабушке» известно, что у Кой-сан «появился новый ухажёр»? — спросила она.

Подробностей «бабушка» не знала, но, по её словам, в последнее время между Кой-сан и молодым хозяином часто разгорались ссоры и он неоднократно попрекал её каким-то Миёси. Насколько она поняла, этот Миёси живёт в Кобэ, но кто он такой и чем занимается, ей не известно.

Правда, несколько раз она слышала, как молодой хозяин презрительно назвал его «буфетчиком» — «этот ваш буфетчик». Скорее всего он служит в каком-нибудь баре. Больше «бабушка» ничего не знала, и О-Хару не стала докучать ей дальнейшими расспросами.

И наконец, из разговора со старушкой выяснилось, что Кой-сан исключительно много пьёт. Дома, в присутствии сестёр, она никогда не выпивала больше двух мерок сакэ, с Окубатой же ей ничего не стоит выпить и семь, и восемь мерок, а бутылку виски она за один вечер может, не моргнув глазом, опустошить на треть. Но при этом, как ни странно, она редко хмелеет, и всё же несколько раз, особенно в последнее время, «бабушка» видела её мертвецки пьяной. Окубата чуть ли не на руках вносил её в дом…

24

Сатико потребовалось немалое мужество, чтобы выслушать рассказ О-Хару. Временами она чувствовала, как краска заливает её лицо, ей хотелось закрыть ладонями уши и крикнуть: «Довольно, О-Хару, замолчи!» При желании она, наверное, могла бы узнать ещё многое, но с неё было довольно и этого.

— Хорошо, О-Хару. Ты можешь идти, — сказала наконец Сатико.

Как только за служанкой закрылась дверь, она припала к столу, не в силах совладать с охватившим её смятением.

…Что же, выходит, всё это правда?.. Всё, чего она так опасалась, — правда?.. О своих близких трудно судить беспристрастно; не удивительно, что Окубата кажется своей старой няне чистым, наивным юношей. В действительности он вряд ли до такой степени предан Кой-сан, как она утверждает. Тэйноскэ и Кой-сан считают его легкомысленным повесой, и это, пожалуй, гораздо ближе к истине. Но отмахнуться от слов старой женщины, видящей в Кой-сан чуть ли не вампира, Сатико всё-таки не могла.

Подобно тому как «бабушка» во многом переоценивает Окубату, сама она во многом переоценивала Кой-сан… Всякий раз, когда она замечала на руке у сестры новое кольцо, к ней в душу закрадывались неприятные подозрения, но они сразу же и улетучивались: Кой-сан казалась такой счастливой и гордой оттого, что смогла купить эту прелестную вещицу на деньги, заработанные своим трудом. В том, что сестра может позволить себе такие траты, Сатико не сомневалась: она знала, как много Сатико работает, и к тому же видела собственными глазами, по какой высокой цене продаются её куклы. Правда, забросив работу в студии, Таэко лишилась источника доходов, но и тогда она говорила сёстрам, что недостатка в деньгах у неё нет. Она-де накопила довольно крупную сумму, на которую вполне может поехать в Европу или даже открыть модное ателье.

Сатико не хотела, чтобы сестра проживала свои сбережения, и старалась всячески ей помочь: то она просила её сшить кое-что для Эцуко, то приносила заказы от соседей. Этих денег должно было вполне хватить ей на повседневные расходы. Одним словом, каждый раз, когда что-то в поведении сестры настораживало Сатико, она убеждала себя, что оснований для тревоги нет… Слушая хвастливые речи сестры о том, что она в состоянии обойтись без материальной помощи с чьей бы то ни было стороны, Сатико старалась верить ей на слово… Выходит, она действительно переоценивала её возможности?..

А как понять высказывания Кой-сан по поводу Окубаты? Разве она не называла его никчёмным человеком и не говорила, что, выйдя за него замуж, не только не сможет рассчитывать на его богатства, но будет вынуждена сама его содержать? Разве она не утверждала, что не только сама не притронется к его капиталам, но и ему не позволит этого делать? Неужели это были всего лишь красивые фразы для отвода глаз?

Но винить во всём одну Кой-сан было бы несправедливо. В первую очередь виноваты они, её сёстры, — добренькие, наивные, доверчивые до глупости. Теперь-то Сатико не могла не согласиться с «бабушкой», утверждавшей, что роскошествовать на деньги, приносимые занятием, похожим на детскую игру, попросту невозможно.

Положа руку на сердце, подобные мысли посещали и Сатико, только она гнала их прочь. Что это — простая наивность или сознательный самообман? Ей не хотелось думать, что её родная сестра способна вести себя неподобающим образом — вот в чём всё дело, но семейство Окубата и та же «бабушка» могли расценить её близорукость как откровенное попустительство. При одной мысли об этом у Сатико запылали щёки.

В своё время, узнав, что матушка и старший брат Окубаты категорически возражают против его брака с Таэко, Сатико почувствовала себя глубоко уязвлённой. Теперь она вполне их понимала. Мало того, что Таэко выглядела в их глазах вампиром, вся её семья должна была казаться им совершенно непристойной. Они наверняка думали: хороши же сёстры и зятья Кой-сан, если позволяют ей так себя вести! Что ж, выходит, Тацуо был тысячу раз прав, прекратив с ней всяческие отношения.

Сатико вспомнила, что Тэйноскэ всё это время старался по возможности не вмешиваться в дела Таэко. В ответ на недоумённые вопросы жены он уклончиво отвечал, что у Кой-сан сложный характер и он не вполне её понимает. Должно быть, он о многом догадывался и старался в деликатной форме намекнуть жене, чего стоит её сестра. Сатико оставалось лишь сожалеть о том, что он не был с нею более откровенен.

Вопреки своему первоначальному намерению, Сатико решила не ехать к Окубате в Нисиномию — она чувствовала себя совершенно разбитой. Сославшись на головную боль и приняв таблетку пирамидона, она ушла к себе в комнату и остаток дня провела в постели, избегая мужа и Эцуко.

На следующее утро, проводив Тэйноскэ на службу, Сатико снова поднялась к себе и легла. До сих пор она ежедневно навещала сестру в клинике и сегодня тоже собиралась ненадолго съездить к ней после обеда, однако со вчерашнего дня Таэко представлялась ей существом бесконечно чуждым и смутно враждебным. Сатико боялась встречи с нею.

В два часа в комнату Сатико постучала О-Хару. Собирается ли госпожа Макиока в клинику? Только что звонила госпожа Юкико и просила, если можно, привезти ей книгу под названием «Ребекка».[111]

Сатико сказала, что неважно себя чувствует и не поедет. Пусть книжку захватит О-Хару — она стоит на полке в маленькой комнате… Не успела О-Хару закрыть за собой дверь, как Сатико снова её окликнула. Поскольку Кой-сан уже не нуждается в особом уходе, сказала она, было бы хорошо, чтобы Юкико вернулась домой — ей необходимо отдохнуть. Пусть О-Хару передаст ей, что таково желание Сатико.

Юкико не была дома уже более десяти дней. Она отправилась в Нисиномию ещё в конце прошлого месяца и прямо оттуда поехала с Таэко в клинику. Слова Сатико возымели действие: к вечеру она вернулась в Асию. Ради сестры Сатико сделала над собой усилие и вышла к ужину. Чтобы вознаградить Юкико за труды, Тэйноскэ достал из своего оскудевшего бара бутылку белого бургундского, по тем временам считавшегося уже большой редкостью, собственноручно вытер её салфеткой и откупорил с особым удовольствием.

— Как чувствует себя Кой-сан? — спросил он у Юкико.

— Она уже на пути к выздоровлению, но всё ещё очень слаба. Потребуется время, чтобы она окончательно пришла в себя…

— Она сильно исхудала?

— Ужасно! От её круглых щёк ничего не осталось, скулы так и торчат.

— Я хочу навестить Кой-сан, — сказала Эцуко. — Папа, можно мне поехать к ней?

— Гм… — неопределённо промычал Тэйноскэ и нахмурился, но уже через секунду на его лице снова появилась добродушная улыбка. — Конечно, можно, но только с разрешения врача. Не забывай, что дизентерия заразная болезнь.

Тэйноскэ был сегодня в необычайно хорошем настроении и, должно быть, именно поэтому не только сам заговорил о Таэко, но и сделал вид, будто не собирается запрещать дочери видеться с нею. И всё же Сатико была удивлена — ей показалось, что муж в какой-то степени изменил своё отношение к Таэко.

— Кстати, а кто лечит Кой-сан? Доктор Кусида? — снова спросил Тэйноскэ свояченицу.

— Да. Впрочем, в последнее время он уже не балует нас визитами. Доктор Кусида верен себе: как только его пациенту становится хоть чуточку лучше, он сразу же пропадает.

— Тогда и Юкико-тян, наверное, нет надобности оставаться в клинике.

— Конечно, — согласилась Сатико. — «Митоша» вполне справится одна, тем более что туда каждый день ездит О-Хару.

— Папочка, а когда мы пойдём смотреть Кикугоро?

— Теперь уже в любой из дней. Мы только ждали Юкико.

— Давайте, пойдём в субботу, ладно, папа?

— В субботу? Нет, я думаю, в субботу мы поедем любоваться сакурой. Кикугоро будет выступать весь месяц.

— Ура, в субботу мы едем в Киото! Ты обещаешь, папочка?

— Да, конечно. Откладывать поездку уже нельзя, а то все цветы осыплются.

— Мамочка, Юкико, вы тоже обещаете?

— Да… — задумчиво произнесла Сатико. Ей было грустно, оттого что на сей раз Таэко не будет с ними. Она даже хотела попросить мужа отложить поездку в Киото до конца месяца: если бы Таэко к тому времени достаточно окрепла, они могли бы все вместе полюбоваться сакурой в Омуро. Но сказать мужу об этом она всё-таки не отважилась.

— Мама, о чём ты думаешь? Разве тебе не хочется поехать в Киото?

— Мама думает о том, что мы должны подождать Кой-сан, — ответил за жену Тэйноскэ. — Ну ничего, в эту субботу мы поедем вчетвером, а если к концу месяца Кой-сан уже поправится, мы ещё раз съездим вместе с ней в Омуро.

— Едва ли нам это удастся, — возразила Юкико. — Хорошо ещё, если к концу месяца Кой-сан разрешат понемногу вставать с постели.

От внимания Юкико не ускользнула подавленность сестры, особенно заметная на фоне общего оживления.

— Ты была у Окубаты? — спросила она на следующее утро, оставшись наедине с Сатико.

— Нет. Вообще говоря, мне хотелось кое-что обсудить с тобой… — Сатико увлекла сестру наверх и пересказала ей всё, что узнала от О-Хару. — Как ты думаешь, Юкико, то, что говорит «бабушка», — правда?

— А как ты считаешь?

— Скорее всего, да.

— Мне тоже так кажется.

— Я сама во всём виновата… Я слишком верила Кой-сан…

— Но это ведь так естественно. — Глядя на плачущую сестру, Юкико почувствовала, как у неё к глазам тоже подступают слёзы. — Тебе не в чем себя винить.

— Что я скажу Тацуо и Цуруко?..

— Ты говорила с Тэйноскэ?

— Нет. Как я могла? Мне стыдно рассказывать ему об этом.

— По-моему, он жалеет, что так сурово обошёлся с Кой-сан. Или мне показалось?

— Пожалуй, ты права. Я тоже вчера так подумала.

— Ему наверняка многое известно, и он, должно быть, пришёл к выводу, что, отлучив Кой-сан от дома, мы навлекли на себя ещё больший позор.

— Если бы только Кой-сан исправилась — теперь, когда Тэйноскэ начинает менять к ней отношение…

— Сколько я её помню, Кой-сан всегда была такой.

— Ты хочешь сказать, что она и теперь не изменится?

— Боюсь, что нет… Вспомни, сколько раз мы пытались её перевоспитывать.

— «Бабушка» права: Кой-сан следует выйти за Окубату. Так будет лучше для них обоих.

— Да, по-видимому, это единственный выход из положения…

— Неужели она совсем не любит его?

Хотя обе сестры знали о существовании Миёси, им было неприятно даже произносить его имя, и поэтому они сознательно избегали касаться этой темы.

— По ней трудно что-либо понять. С одной стороны, как ты помнишь, она ни за что не хотела оставаться в доме Окубаты, а с другой стороны, когда он явился в клинику, она не только не велела ему уйти, но готова была чуть ли не до ночи с ним беседовать…

— Тогда, быть может, она лишь делает вид, что не любит его, а в действительности это не так?

— Хотелось бы в это верить… Но я не исключаю, что она попросту считает себя в какой-то мере ему обязанной. Поэтому-то она и не посмела его выпроводить, даже если и хотела.

В тот день Юкико поехала в клинику — главным образом ради того, чтобы забрать оставшуюся там «Ребекку», — а в последующие три дня отдыхала: читала, ездила в Кобэ смотреть новые фильмы.

Тэйноскэ сдержал обещание, и, следуя давней традиции, в субботу семейство отправилось на два дня в Киото. Суровые, тревожные времена наложили свой отпечаток даже на такое радостное событие, как любование сакурой. В этом году мало кому пришло в голову позволить себе обильные возлияния по случаю праздника, но от этого желающие насладиться красотой пейзажа только выиграли. Никогда прежде знаменитая плакучая сакура в храме Хэйан не казалась Тэйноскэ и его спутницам столь прекрасной. Люди, одетые гораздо скромнее, чем в прошлые годы, тихонько переговаривались между собой, бродили по парку, и в этом отсутствии суеты и приглушённости красок была особая, утончённая прелесть.

Через несколько дней после возвращения домой Сатико послала О-Хару в Нисиномию с поручением отдать Окубате деньги, потраченные им за время болезни Таэко.

25

Как и следовало ожидать, вскоре Окубата снова наведался в клинику. Находившаяся там в это время О-Хару тотчас же позвонила хозяйке: что делать? Сатико велела ей держаться как можно более приветливо и любезно — «улыбнись ему ласково и пригласи войти». Вернувшись в Асию вечером, О-Хару доложила, что Окубата просидел у постели Таэко около трёх часов. Спустя дня два после этого Окубата пожаловал опять, и в седьмом часу, видя, что уходить он не собирается, О-Хару по собственному почину распорядилась доставить для него ужин из ближайшего ресторанчика и даже бутылочку сакэ. Окубата был в восторге от такого приёма и на радостях засиделся чуть ли не до половины десятого. Когда он наконец отправился восвояси, Таэко выругала О-Хару: к чему было подавать ему угощение? Окубата-де не понимает любезного обхождения. Теперь он окончательно сядет им на голову! О-Хару никак не могла понять, чем вызвана эта вспышка гнева, ведь за минуту до этого Таэко, мило улыбаясь, беседовала с Окубатой…

Таэко не ошиблась в своих прогнозах: ободрённый оказанным ему радушием, Окубата не преминул явиться на следующий же день, с удовольствием поужинал вместе со всеми, а в десять часов заявил о своём намерении остаться на ночь. О-Хару поспешила доложить об этом по телефону хозяйке и, получив на то разрешение, постелила Окубате в комнате Таэко рядом с «Митошей». Сама она прикорнула в соседней комнатушке, сдвинув несколько подушек для сидения, — свободной постели для неё не нашлось. Памятуя о том, как досталось ей от Таэко накануне, утром О-Хару сказала Окубате, что, к сожалению, у них нет ни крошки хлеба, и подала ему только чай и фрукты. Тот неторопливо съел этот скудный завтрак и лишь потом откланялся.

Спустя несколько дней Таэко выписалась из клиники и вернулась к себе на квартиру. Она всё ещё была очень слаба, поэтому О-Хару ежедневно приезжала к ней рано утром, готовила, стирала, убирала и поздно вечером возвращалась в Асию. Тем временем сакура давно уже отцвела, и Кикугоро уехал из Осаки. Только в конце мая Таэко начала понемногу выходить из дома. Хотя Тэйноскэ и не объявлял свояченице своего «прощения», он дал понять, что не возражает против её появления у них в доме, и Таэко, стремясь как можно скорее окрепнуть, весь июнь ежедневно приезжала в Асию обедать.

Между тем война в Европе приобретала всё более драматический характер. В мае немецкие войска вторглись на территорию Голландии, Бельгии, Люксембурга. За этим последовала трагедия Дюнкерка. В июне капитулировала Франция и было подписано Компьенское перемирие…

В последнее время в доме Сатико часто говорили о Штольцах. Как отразились все эти события на их семье? Госпожа Штольц надеялась, что Гитлер всё уладит и войны удастся избежать. Интересно, что она думает теперь, когда Европа полыхает в огне? Петер, должно быть, вступил в гитлер-югенд, а господина Штольца скорее всего призвали в армию.

Да, для их семьи наступили тяжёлые времена, но, возможно, все они — и госпожа Штольц, и даже Роземари — настолько опьянены военными успехами Германии, что соображения личного благополучия отошли для них на второй план…

А что будет с Англией, на которую, того и гляди, обрушатся налёты немецкой авиации? Что будет с Катериной? До чего же непредсказуемы человеческие судьбы! Не успела эта молодая женщина, ютившаяся с матерью и братом в жалком, почти игрушечном домике, переехать в Англию, выйти замуж за миллионера и поселиться в роскошном особняке, как английский народ оказался перед лицом небывалой катастрофы. Бомбы посыплются прежде всего на Лондон и его окрестности, так что «дворец», в котором живёт Катерина, может в мгновение ока превратиться в груду пепла. Но это ещё не самое худшее — не исключено, что она останется не только без крова, но даже без пищи и одежды. Не охватывает ли её сейчас, как и всех англичан, отчаяние и страх? Не тоскует ли она по далёкому небу Японии? Не вспоминает ли бедный домик в Сюкугаве, не жалеет ли, что не осталась там?..

— Кой-сан, мне кажется, тебе следовало бы написать Катерине, — сказала однажды Сатико.

— Да, как только увижу её брата, обязательно узнаю у него адрес.

— А я хочу написать Штольцам, только кто переведёт моё письмо на немецкий язык?

— Почему бы тебе снова не попросить госпожу Хенинг?

«В самом деле», — подумала Сатико и впервые за последние полтора года написала г-же Штольц длинное письмо. Читая в газетах о войне в Европе, писала Сатико, они без конца думают и говорят о семье Штольцев. У них всё более или менее благополучно, продолжала Сатико, но Япония тоже переживает трудные времена, и они весьма удручены мыслью о том, что затянувшийся конфликт с Китаем может перерасти в настоящую войну. Удивительно, сколько перемен в мире произошло с тех пор, как Штольцы покинули Японию.

Они с тоской вспоминают счастливое время, когда Штольцы жили по соседству с ними, — вернётся ли оно когда-нибудь? Возможно, после того ужасного наводнения у Штольцев остались неприятные воспоминания о Японии, но подобные стихийные бедствия происходят не так уж часто. Поэтому Сатико надеется, что, когда закончится война, Штольцы снова приедут в Японию. А Макиока лелеют мечту хотя бы раз в жизни побывать в Европе и, возможно, когда-нибудь навестят их в Гамбурге. Они хотели бы дать Эцуко хорошее музыкальное образование и, если позволят обстоятельства, намерены в будущем отправить её учиться в Германию. В конце письма Сатико сообщала о том, что на днях вышлет для Роземари отрез шёлка и веер.

На следующий день Сатико отнесла своё письмо госпоже Хенинг с просьбой его перевести, а ещё через несколько дней, оказавшись в Осаке, купила в фирменном магазине «Миноя» танцевальный веер[112] и отправила его в Гамбург вместе с отрезом крепдешина.

В одну из суббот в начале июня Сатико и Тэйноскэ, оставив дом на попечение Юкико, поехали в Нару любоваться молодой листвой. С прошлого года у Сатико было немало хлопот и волнений, связанных то с одной, то с другой младшей сестрой, и Тэйноскэ хотел дать ей возможность немного отдохнуть. А главное, — ему хотелось впервые за долгое время побыть с женой наедине.

Супруги остановились в гостинице «Нара», в воскресенье совершили пешую прогулку от синтоистских святилищ Касуга до буддийского храма Тодайдзи, посмотрели «Великого Будду»,[113] прошлись по западным окраинам города.

В середине дня Сатико почувствовала сильный зуд за ухом, в этом месте кожа у неё покраснела и вздулась, а оттого, что выбившиеся из причёски волосы постоянно задевали его, зуд становился совершенно нестерпимым, как при крапивнице. Сатико вспомнила, что под деревьями, на горе Касугаяма, где её фотографировал Тэйноскэ, носилось множество всяких мушек — должно быть, одна из них её укусила. Ей следовало накинуть на голову платок или шаль, но она почему-то не захватила их с собой.

Вернувшись вечером в гостиницу, Сатико отправила посыльного в аптеку за карболовой мазью, но её не оказалось, и он принёс взамен «Москитон». Сатико несколько раз мазала за ухом «Москитоном», но это не приносило облегчения. Всю ночь она не сомкнула глаз. На следующее утро, перед тем как ехать на вокзал, она послала за цинковой мазью.

Прямо со станции Тэйноскэ отправился к себе на службу, а Сатико поехала домой, в Асию. К вечеру зуд наконец прошёл. Вернувшись со службы, Тэйноскэ попросил жену выйти на террасу, к свету, чтобы как следует рассмотреть укус. Вот так, усмехнулся он, да это самый настоящий клоп! Клоп? Но откуда он мог взяться? Из постели в гостинице «Нара», ответил Тэйноскэ. Сегодня утром у него ужасно чесалась рука — вот здесь. (Он закатал рукав и показал жене красный бугорок на коже.) Это, без сомнения, укус клопа. А у Сатико за ухом два таких укуса.

Сатико взяла туалетное зеркальце и, подойдя к большому зеркалу, убедилась, что муж прав.

— Да, верно… Ничего не скажешь, прекрасная гостиница — грубые горничные, отвратительное обслуживание и к тому же ещё клопы!

Сатико не могла спокойно говорить об этой злополучной гостинице, — она испортила ей всё удовольствие от поездки.

Чтобы сгладить это неприятное впечатление, Тэйноскэ обещал жене в ближайшее время устроить для неё какое-нибудь по-настоящему интересное путешествие, но возможность выполнить это обещание представилась ему лишь два с лишних месяца спустя.

В конце августа Тэйноскэ предстояло отправиться в очередную командировку в Токио, и он решил воспользоваться этим, чтобы осуществить давнишнюю мечту жены и показать ей озёра Фудзи. Супруги условились, что Тэйноскэ выедет раньше, а Сатико через два дня присоединится к нему, — они встретятся в гостинице «Хамая». В Осаку же они вернутся через Готэмбу. Тэйноскэ посоветовал жене взять билет в вагон третьего класса. В жару можно ехать только третьим классом, сказал он. Там нет этих душных занавесок и приятно обдувает ветерком.

Послушавшись мужа, Сатико купила билет на нижнюю полку в вагоне третьего класса, но выспаться ей всё равно не удалось. В день её отъезда проводились учения по гражданской противовоздушной обороне, и ей впервые в жизни пришлось передавать ведро по цепочке. Возможно, она устала, но, так или иначе, стоило ей погрузиться в дремоту, как её начинали преследовать кошмары, и она в ужасе просыпалась. Она снова закрывала глаза, снова видела тот же сон и снова просыпалась… Ей снилась какая-то кухня, очень похожая на кухню в Асии, но только более роскошная: стены на американский манер выложены белым кафелем, на многочисленных полках сверкает посуда — фарфор и стекло. Вдруг раздаётся сигнал воздушной тревоги, и вся эта посуда с дребезжанием и звоном рассыпается на мелкие части. «Юкико! Эттян! О-Хару! Бежим отсюда скорее!» — кричит Сатико, с трудом лавируя между летящими в них осколками. Они бросаются в столовую, но все имеющиеся там стеклянные предметы: кофейные чашки, бокалы, рюмки, бутылки — тотчас же разлетаются вдребезги и сыплются на пол. «Здесь тоже опасно!» — кричит Сатико, и все четверо взбегают по лестнице на второй этаж, но и там они видят с дребезгом лопающиеся электрические лампочки. Наконец им удаётся спрятаться в комнате, где нет ни единой стеклянной вещи, только деревянные. Сатико вздыхает с облегчением — и просыпается…

Этот кошмар преследовал Сатико всю ночь. Но вот наступило утро. Среди ночи кто-то открыл окно, и Сатико попала в глаз залетевшая в вагон острая соринка. Она пробовала её вытащить, но безрезультатно, глаз болел и слезился. Когда около девяти часов утра Сатико добралась до гостиницы, Тэйноскэ уже ушёл по служебным делам.

Она прилегла и попыталась уснуть, но ей мешала царапающая боль в глазу. Сатико поднялась, промыла глаз, но это не помогло. Наконец она попросила горничную проводить её в ближайшую глазную клинику. Врач вынул соринку и, наложив на глаз повязку, велел Сатико завтра показаться ему снова.

— Что с тобой? — удивился Тэйноскэ, вернувшись в гостиницу к обеду.

— Благодаря тебе я провела ужасную ночь. Никогда больше не поеду третьим классом!

— Да, что-то не везёт нам со вторым медовым месяцем. Помнишь гостиницу «Нара»? — улыбнулся Тэйноскэ. — Сегодня я постараюсь управиться со всеми делами, чтобы завтра мы смогли выехать пораньше. Как долго тебе придётся носить эту повязку?

— Только сегодня, но доктор боится, что повреждено глазное яблоко, и велел завтра прийти снова. Наверное, рано утром нам выехать не удастся.

— Что за вздор! — рассмеялся Тэйноскэ. — Подумаешь, соринка в глазу! Доктор просто хочет поживиться за наш счёт, вот он и делает из мухи слона. К завтрашнему утру у тебя всё пройдёт.

После обеда Тэйноскэ снова ушёл по своим делам, а Сатико решила позвонить в Сибую. Она приехала сегодня утром и пробудет в Токио только один день, объяснила Сатико сестре. Ей хотелось бы повидаться с Цуруко, но она стесняется показаться в её доме с повязкой. Если бы Цуруко могла приехать к ней в гостиницу. К сожалению, ответила Цуруко, ей трудно сегодня выбраться из дома. А как дела у Кой-сан? Она совсем уже поправилась, сказала Сатико. Они с мужем пришли к выводу, что по-прежнему не поддерживать с ней никаких отношений было бы неправильно, поэтому они разрешают ей время от времени бывать в Асии. Впрочем, это не телефонный разговор. Сатико надеется в скором времени приехать в Токио снова, и тогда они потолкуют обо всём обстоятельно…

Время тянулось удивительно медленно. Дождавшись, когда жара немного спадёт, Сатико вышла прогуляться по Гиндзе. В кинотеатре рядом с гостиницей шёл фильм «История делается ночью», который Сатико уже видела, но ей вдруг захотелось посмотреть его снова. Однако оттого, что она глядела на экран одним глазом, Шарль Буайе представлялся ей совсем на себя не похожим: в его улыбке не чувствовалось прежнего шарма. Сатико сняла повязку, — неприятного ощущения в глазу как не бывало. «Ты оказался прав, — сказала она вечером мужу. — Врачи всё ужасно преувеличивают. Только попади к ним в руки…»

Два следующих дня супруги провели в гостинице «Фудзи Вью» на берегу озера Кавагути и были с лихвой вознаграждены за неудачное путешествие в Нару. Вырвавшись из токийской духоты, они вдыхали свежий осенний воздух, бродили вокруг озера, смотрели из окна своего номера на гору Фудзи, и этого им было довольно, чтобы чувствовать себя счастливыми.

Жителю Токио, наверное, трудно понять трепетный восторг, который испытывала Сатико при виде Фудзи. Уроженка Осаки, она плохо знала восточную Японию, и уже в самом слове «Фудзи» для неё заключалась такая же экзотика, как в слове «Фудзияма» для иностранца. Сатико выбрала именно эту гостиницу, потому что ей понравилось название «Фудзи Вью» — «Вид на Фудзи». И действительно, эта знаменитая гора, казалось, стояла прямо позади гостиницы. Сатико никогда ещё не видела её с такого близкого расстояния и могла любоваться ею сколько душе угодно, и утром, и вечером, наблюдая, как каждый час, каждую минуту в зависимости от освещения меняются её краски.

Как и «Нара», эта гостиница была построена из некрашеного дерева, в традициях классической японской архитектуры, но этим и ограничивалось сходство между ними. Гостиница. «Нара» существовала, должно быть, уже не один десяток лет, и дерево приобрело мрачный серый оттенок. Здесь же всё: и стены, и столбы, и перекрытия — выглядело как новое. Гостиница была построена сравнительно недавно, и всё же она вряд ли сохранила бы свой первозданный вид, если бы не этот прозрачный и чистый воздух.

На второй день пребывания здесь Сатико после обеда прилегла отдохнуть. Из одного окна ей была видна вершина Фудзи, а из другого, противоположного, — волнистые цепи гор, опоясывающих озеро Кавагути. Неожиданно воображению Сатико представилось озеро в Швейцарии, где она никогда не была, и в памяти всплыли строки поэмы лорда Байрона «Шильонский узник». Ей вдруг почудилось, что она находится в далёкой, неведомой стране.

Это странное ощущение было вызвано не столько непривычным для неё пейзажем, сколько удивительным воздухом, от которого у неё пощипывало в горле, как от газированной воды.

Вдыхая этот воздух, она представляла себя лежащей на дне чистого, прохладного озера… По небу быстро проносились клочковатые облака. Солнце то скрывалось за ними, то снова рассыпало на белых стенах слепяще-яркие блики.

Ещё совсем недавно в здешних краях было многолюдно и шумно, но в двадцатых числах августа курортный сезон закончился, и отдыхающих осталось немного. В гостинице стояла такая тишина, что, даже нарочно прислушиваясь, нельзя было уловить ни звука. Погрузившись в это безмолвие и наблюдая за бесконечным чередованием света и тени, Сатико как бы забыла о существовании времени.

Тэйноскэ лежал на соседней кровати, наслаждаясь тишиной и тоже размышляя о чём-то своём. Потом он встал и направился к окну, в котором виднелась Фудзи.

— Тэйноскэ, — тихонько позвала Сатико. — Как интересно… Ты только посмотри…

— Что такое?

Приподнявшись в постели, Сатико разглядывала стоящий на тумбочке никелированный термос.

— Подойди же сюда… Видишь, в каком дворце мы с тобой обитаем?

Зеркально-гладкая поверхность термоса до мельчайших подробностей воспроизводила всё, что было в этой светлой комнате, но в какой-то фантастически-изменённой перспективе, и от этого гостиничный номер казался пышным чертогом с необычайно высокими сводами, а сидящая на кровати Сатико — маленькой фигуркой где-то далеко-далеко.

— Ты видишь меня?

Сатико кивнула головой и подняла руку. Далёкая фигурка тоже кивнула головой и подняла руку, словно фея в хрустальной бусине, или дочь Царя-Дракона в подводном дворце, или принцесса в своих великолепных покоях.

Тэйноскэ невольно поразился тому, как много детскости сохранилось в его жене. На него нахлынули воспоминания об их свадебном путешествии в Хаконэ десять с лишним лет назад — о гостинице «Фудзия», в которой они тогда остановились, о поездке в автомобиле к озеру Аси… Сатико не знала, о чём думал сейчас муж, но и она не раз за эти два дня возвращалась мыслями к тому памятному путешествию.

— Давай почаще приезжать сюда, — шепнула Сатико мужу перед сном. Тэйноскэ, разумеется, не возражал. Супруги долго ещё беседовали в тот вечер, в том числе и о домашних делах. Тэйноскэ пребывал в удивительно благодушном настроении, и Сатико, понимая, что другая такая возможность представится не скоро, осторожно завела речь о Таэко. Отчего бы ему как-нибудь с ней не повидаться? Да, конечно, ответил Тэйноскэ, он и сам уже подумывал об этом. Он был слишком строг с Кой-сан, а с такими людьми, как она, строгость приводит к прямо противоположным результатам. Впредь он постарается держаться с ней помягче.

26

Тэйноскэ исполнил обещание, данное жене во время их «второго медового месяца», и в самом начале сентября, после почти годичного перерыва, встретился с Таэко. Хотя Тэйноскэ не возражал против того, чтобы она бывала в Асии, Таэко всегда приезжала к сестре только днём, когда он был на службе.

Сегодня же, как в старые добрые времена, она сидела за столом вместе с зятем, сёстрами и племянницей. Сатико и Юкико всё ещё не могли избавиться от гнетущего впечатления, которое на них произвёл рассказ О-Хару, но старались не показывать виду.

Не сговариваясь, они решили ничего не говорить Тэйноскэ, а с Таэко держаться так, будто ничего не произошло.

В том, что случилось, была немалая доля и их вины, считали они и надеялись нежностью и лаской смягчить сердце своей заблудшей сестры.

За столом царило праздничное оживление, как-будто после долгого ненастья к ним в дом снова заглянуло солнышко. «Кой-сан, останься сегодня у нас», — сказала Эцуко, и взрослые её поддержали: в самом деле, почему бы Кой-сан не переночевать в Асии? Девочка чуть не прыгала от радости, — сегодня они будут спать втроём: Эцуко, Юкико и Кой-сан!

К Таэко вернулось её прежнее очарование. Ещё недавно, глядя на её ввалившиеся щёки, тёмные круги под глазами и землистый цвет лица, Сатико с замиранием сердца думала: неужели Таэко навсегда останется такой. И вот теперь перед ней сидела всё та же круглолицая, жизнерадостная Таэко.

Тэйноскэ считал, что во избежание недовольства со стороны «главного дома» Таэко должна сохранять видимость, будто живёт отдельно, поэтому она, как правило, уезжала на ночь к себе, но большую часть дня проводила в Асии.

Комната на втором этаже, которую Таэко занимала прежде, была снова отдана в её распоряжение. Расположившись у окна, она могла по нескольку часов кряду строчить на машинке, выполняя заказы, которые ей добывала Сатико. Она любила шить и работала с таким увлечением, что иной раз, наскоро поужинав, снова спешила к себе наверх.

Стараясь сократить расходы Окубаты, Сатико находила для сестры всё новые и новые заказы. Наблюдая за работающей Таэко, она испытывала к ней прежнюю любовь.

«Уж чего-чего, а трудолюбия у неё не отнять», — с нежностью думала Сатико. Конечно, её деятельной, энергичной натуре свойственны и некоторые отрицательные черты — недаром же она столько раз оступалась, — но если её энергию направить в соответствующее русло, Таэко способна творить чудеса. У неё золотые руки, она всё схватывает на лету… Стоило ей заняться танцами, и она сразу стала превосходной танцовщицей, попробовала мастерить кукол — и сразу же получила всеобщее признание, увлеклась шитьём — и вот уже шьёт не хуже профессиональной портнихи. Мало кто в её годы может похвастаться такими успехами…

— Кой-сан, твоему усердию можно позавидовать, — не раз говорила Сатико, заглядывая в комнату сестры, откуда и в девятом, и в десятом часу вечера доносился стрёкот швейной машинки. — Но я думаю, тебе пора кончать, а то Эцуко не уснёт. Да к тому же у тебя занемеет плечо.

— Мне хотелось закончить это платье…

— Ничего, закончишь завтра. Неужели тебе мало того, что ты уже заработала?

Таэко тихонько рассмеялась:

— Да, мне действительно нужны деньги.

— Почему же ты мне раньше не сказала? Право же, Кой-сан, я с удовольствием дам тебе необходимую сумму.

Недавно фирма Тэйноскэ заключила выгодный контракт с одной из военных компаний, поэтому бюджет семьи заметно увеличился, и Сатико не испытывала стеснения в деньгах. Как-то Тэйноскэ сказал ей, что коль скоро они почти полностью взяли Юкико на своё содержание, им следовало бы так же позаботиться и о Таэко. При каждом удобном случае Сатико предлагала сестре денежную помощь, но та словно пропускала её слова мимо ушей и только отшучивалась — как видно, гордость не позволяла ей принимать от семьи подобные благодеяния.

Продолжает ли Таэко встречаться с Окубатой или нет, оставалось для её сестёр загадкой. Она ежедневно приезжала в Асию, но проводила там только часть дня — либо с утра до обеда, либо с обеда до вечера. Возможно, остальное время она проводила в обществе Окубаты или кого-то ещё. Старшие сёстры, естественно, беспокоились по этому поводу, однако прямых вопросов задавать Таэко не решались. Они по-прежнему считали её брак с Окубатой наилучшим выходом из положения, но форсировать события не хотели и лишь надеялись, что со временем Таэко сама придёт к такому выводу. И вот однажды, — это было в самом начале октября, — Таэко сообщила им ошеломляющую новость: Кэй-тян едет в Манчжурию.

— Манчжурию? — в один голос воскликнули Сатико и Юкико.

— Да. Всё это очень забавно, — рассмеялась Таэко и рассказала сёстрам следующее.

Всех подробностей она не знает, но из Манчжурии прибыл какой-то важный чиновник, чтобы завербовать десятка два или три молодых японцев для службы при дворе тамошнего императора.[114] Им обещают солидное жалованье и даже придворный чин, хотя, конечно, невысокий, по сути же дела, они будут мальчиками на побегушках при императорской особе. Поэтому ни выдающихся способностей, ни образования от них не требуется. Главное, чтобы они происходили из хороших семей, обладали более или менее презентабельной внешностью и мало-мальски сносными манерами. А работает у них голова или нет, — это никого не волнует.

Более подходящего места для Кэй-тяна просто не придумаешь! Его брат считает, что ему непременно надо ехать, поскольку, должность эта, с одной стороны, почётная, а с другой — не слишком ответственная, как раз по силам Кэйсабуро. Если он согласится ехать в Манчжурию, брат даже готов простить его и принять обратно в семью.

— Ну что ж, предложение действительно заманчивое. Только, наверное, Кэй-тяну будет непросто принять такое решение.

— Да он пока ещё не принял никакого решения. Все уговаривают его ехать, а он колеблется.

— Его можно понять. Легко ли такому избалованному юноше, как он, ехать на чужбину?

— Но Кэй-тяну нужны деньги, ему уже сейчас нечем платить за дом. А ведь в Осаке не найдётся дурака, который взял бы его на службу. По-моему, лучше пойти в услужение к манчжурскому императору, чем побираться. Другой такой возможности у него не будет.

— Да, пожалуй, ты права. К тому же подобное предложение могут получить только выходцы из хороших семей.

— Вот именно. Поэтому-то им и назначают большое жалованье. Я всячески стараюсь его уговорить. Даже если он пробудет там всего лишь год или два, брат встретит его с распростёртыми объятиями, да и все вокруг станут относиться к нему иначе, чем сейчас. Ему только нужно решиться.

— Наверное, ему грустно ехать одному. А его старенькая кормилица не собирается вместе с ним?

— Она говорит, что с удовольствием поехала бы, но у неё здесь сын и внуки, которых она не может оставить.

— А почему бы тебе не поехать с ним, Кой-сан? — сказала Юкико. — Мне кажется, ты должна помочь ему начать новую жизнь.

— Я? — удивлённо переспросила Таэко и недовольно фыркнула.

— Тебе не обязательно ехать надолго. Ты можешь пробыть там, скажем, полгода, пока Кэй-тян не освоится в новой обстановке. Если бы ты пообещала ему отправиться вместе с ним, его не пришлось бы долго уговаривать. Это тот случай, когда ты обязана прийти ему на помощь.

— В самом деле, Кой-сан, почему бы тебе не поехать вместе с ним? — поддержала сестру Сатико. — Брат Кэй-тяна будет тебе за это признателен.

— Для меня это удобный повод порвать с Кэй-тяном, — тихим, но внятным голосом проговорила Таэко. — Иначе мы никогда не расстанемся. Ему лучше ехать одному, в чём я и стараюсь его убедить. Но он, конечно, догадывается о моих мотивах и артачится.

— Послушай, Кой-сан, — сказала Сатико, — мы вовсе не настаиваем, чтобы ты против воли шла замуж за Кэй-тяна. Речь идёт только о том, чтобы ты поехала с ним на полгода или на год. Убедившись, что он прочно стал на ноги, ты сможешь вернуться одна.

— Нет, там, в Манчжурии, мне будет ещё труднее бросить его.

— Возможно. Но тогда ты объяснишь ему, почему ваш разрыв неизбежен, и он наверняка тебя поймёт. А если нет, ты всё равно вольна в любое время уехать домой.

— Тогда он бросит всё и кинется за мною вслед.

— Да, это не исключено. Но всё же нельзя забывать, что кое-чем ты ему обязана. Если ты намерена с ним расстаться, это твоё право, но прежде ты обязана исполнить свой долг. Я так считаю…

— А чем, собственно, я ему обязана?

Видя, что дело идёт к ссоре, Сатико умолкла. Юкико, однако, не собиралась сдаваться:

— Ты что же, в самом деле считаешь, что ничем ему не обязана? Ваши отношения длятся не один год, все считают вас женихом и невестой.

— Я давно уже хотела с ним порвать, но он не оставляет меня в покое, ходит за мной по пятам. От него одни только неприятности. Почему же я должна считать себя чем-то ему обязанной?

— Скажи, Кой-сан, а разве ты не получала от него никакой помощи? Поверь, я не хочу тебя обидеть, но разве ты не пользовалась его материальной поддержкой?

— Что за чушь! Конечно, нет!

— Ты в этом уверена?

— С какой стати я стала бы пользоваться его материальной поддержкой? Ты отлично знаешь, что я достаточно зарабатывала все эти годы и у меня даже есть кое-какие сбережения.

— Да, ты не раз говорила об этом, но, видишь ли, есть люди, которые придерживаются на этот счёт иного мнения. Сама я, правда, не держала в руках твою чековую книжку и не могу судить о размерах твоих сбережений…

— Ты заблуждаешься, если думаешь, что у Кэй-тяна много денег. Наоборот, я всегда исходила из того, что со временем мне придётся его содержать.

— В таком случае я хотела бы спросить тебя вот о чём… — Стараясь не встречаться с Таэко глазами, Юкико вертела в руках стеклянную вазочку с хризантемой, но голос её оставался спокойным и твёрдым. — В прошлом году ты сшила себе пальто. За него заплатил Кэй-тян?

— Я же говорила: чтобы расплатиться за него, мне пришлось продать два своих кимоно и хаори. Я даже могу сказать, какие именно…

— Вот как? А «бабушка» Кэй-тяна утверждает, что пальто было сшито на его деньги. У неё даже сохранилась квитанция из ателье.

Таэко молчала.

— И муслиновое платье тоже. У неё есть и эта квитанция…

— Не стоит верить всему, что она говорит.

— Я предпочла бы ей не верить, но её утверждения отнюдь не голословны. Если она лжёт, попытайся её опровергнуть.

Таэко опять ничего не ответила. Её лицо было по-прежнему невозмутимо, но глаза неподвижно смотрели на Юкико…

— «Бабушка» говорит, что всё это началось давно и что Кэй-тян дарил тебе не только одежду, но и кольца, и броши. Она знает все эти вещи наперечёт. По её словам, Кэй-тяна выгнали из дома за то, что он крал в магазине драгоценности для тебя.

Таэко не проронила ни слова.

— Ты говоришь, что давно хотела порвать с Кэй-тяном. Почему же ты не сделала этого раньше, например, во время романа с Итакурой?

— Не думаю, что это обрадовало бы вас тогда.

— Да, мы действительно хотели, чтобы ты вышла замуж за Кэй-тяна. Но, уверяю тебя, мы изменили бы свою точку зрения, если бы знали, что, встречаясь с Итакурой, ты тем не менее принимаешь деньги и подарки от Окубаты.

Сатико была согласна с каждым словом Юкико. Да, Таэко вполне заслужила эту встряску. Но сама Сатико никогда не осмелилась бы высказать сестре всё начистоту. Она смотрела на Юкико с удивлением и восхищением, как пять или шесть лет назад, когда та вот так же решительно и твёрдо говорила с Тацуо. Интересно, что именно позволяло робкой, застенчивой Юкико становиться вдруг такой решительной и непреклонной? Сатико хорошо помнила, как, загнанный в угол логикой её аргументов, Тацуо в конце концов был вынужден сдаться…

— Да, конечно, — продолжала между тем Юкико, — Окубата не зарабатывал денег, но разве ты можешь считать, что ничего не должна ему после того, как он тайком носил тебе ценности, по существу украденные у брата? Кстати, быть может, ты думаешь, что «бабушка» Окубаты рассказала обо всём этом из какого-то враждебного чувства к тебе. Это совсем не так — ей хочется, чтобы после всего, что для тебя сделал Окубата, ты согласилась стать его женой… Теперь, зная всё это, мы полностью с нею согласны…

Таэко по-прежнему молчала.

— Что же получается? Пока Кэй-тян имеет возможность оказывать тебе благодеяния, ты охотно их принимаешь, когда же он лишается такой возможности, ты говоришь, что знаешь хорошее место, куда можно запрятать никчёмного молодого человека, и стараешься выпроводить его в Манчжурию. Как же так можно, Кой-сан?

Таэко и этот вопрос оставила без ответа, — возможно, ей нечего было сказать в своё оправдание, а может быть, она считала бесполезным оправдываться. На протяжении всего этого монолога голос Юкико оставался совершенно спокойным. Вдруг в глазах у Таэко сверкнули слёзы, но лицо её сохраняло прежнее невозмутимое выражение. Некоторое время она сидела, уставившись в одну точку и словно не замечая, как по щекам у неё катятся слёзы, потом неожиданно поднялась и выбежала из комнаты, изо всех сил хлопнув дверью. Через несколько секунд сёстры услышали, как хлопнула и входная дверь.

27

Эта необычная сцена разыгралась как раз перед обедом. Ни Тэйноскэ, ни Эцуко дома не было, а О-Хару незадолго до этого отправили куда-то с поручением. Во время разговора, происходившего в столовой, за закрытыми дверями, ни одна из сестёр не повысила голоса, и поэтому служанки пребывали в полной уверенности, что там идёт обычная мирная беседа. Только услышав, как хлопнула дверь, О-Аки заподозрила неладное и выскочила в коридор. Там никого уже не было. Заглянув в столовую, О-Аки, к немалому своему удивлению, не увидела Таэко. Сатико и Юкико накрывали стол скатертью.

— Что тебе? — спросила Сатико служанку.

— Нет… ничего… — растерянно пробормотала та.

— Кой-сан ушла. Мы будем обедать вдвоём с госпожой, — объяснила Юкико, а когда дверь за служанкой закрылась, сказала сестре: — Ничего, время от времени с Кой-сан полезно проводить такие беседы.

Больше к этому разговору сёстры не возвращались. Ни Тэйноскэ, ни Эцуко не узнали о случившейся размолвке. На следующий день Таэко не появилась в Асии, озадачив тем самым Эцуко и О-Хару: где же Кой-сан? Может быть, она простудилась?

— В самом деле, странно, — заметила Сатико. — У неё в комнате разложена работа…

Сатико опасалась, что они теперь долго не увидят Таэко, однако на следующее утро та, как ни в чём не бывало, приехала в Асию. Она приветливо поздоровалась с Юкико, и Юкико столь же приветливо ей ответила. Окубата решил не ехать в Манчжурию, сообщила она затем. Вот как? — спросила Юкико. С тех пор никто из них больше не касался этой темы.

Спустя несколько дней Сатико и Юкико поехали в Кобэ и там случайно столкнулись на улице с Итани, которая сообщила им неожиданную новость: она продаёт свою парикмахерскую и уезжает в Америку. Кое-кто из друзей отговаривает её от этой поездки — сейчас, мол, для этого неподходящее время, весь мир охвачен войной и ещё неизвестно, как будут развиваться отношения между Японией и Америкой, поэтому лучше немного повременить. Но Итани считает, что этак можно ждать до бесконечности. Если чему-то и суждено случиться, то это произойдёт не сегодня и не завтра. До тех пор она успеет десять раз вернуться домой. Получить заграничный паспорт сейчас совсем непросто, но у неё есть кое-какие связи, так что в этом отношении особых затруднений она не предвидит. Она намерена пробыть в Америке полгода, от силы — год. Конечно, уезжая на такое короткое время, можно было бы и не продавать парикмахерскую, но дело в том, что она давно уже собиралась перебраться в Токио, и теперь у неё появилась такая возможность.

Сообщение Итани не было для Сатико таким уж неожиданным: Итани поделилась с нею своими планами ещё год назад, когда умер её парализованный муж. И вот теперь, отметив первую годовщину его смерти, она принялась за их осуществление. Как всегда, приняв решение, Итани стремительно двигалась к намеченной цели: она уже нашла человека, готового купить у неё парикмахерскую, оформила все необходимые для этого документы и даже забронировала себе каюту на пароходе. Друзья, наверное, захотят устроить в её честь прощальный банкет или что-нибудь в этом роде, сказала Итани, но в нынешней обстановке пышные торжества неуместны. Кроме того, она уезжает в большой спешке, и у неё попросту не будет для этого времени. Она даже подумывает о том, чтобы уклониться от прощальных визитов к знакомым…

Но, что бы ни говорила Итани, она пользовалась большой известностью в Кобэ, и было совершенно невероятно, чтобы никто не устроил в её честь прощального вечера. И всё-таки, если общего банкета не предвидится, сказала в тот вечер Сатико мужу, они должны непременно пригласить Итани куда-нибудь на ужин — она приняла такое деятельное участие в судьбе Юкико.

Однако на следующее утро от Итани пришла отпечатанная типографским способом открытка, в которой она сообщала о своём отъезде и категорически отказывалась от каких бы то ни было приглашений на прощальный вечер в её честь. Из этой открытки Макиока узнали также, что Итани выезжает в Токио завтра ночным экспрессом и до отплытия парохода будет жить в отеле «Тэйкоку».

Итак, приглашать Итани на ужин было бессмысленно, и Сатико с сёстрами ничего не оставалось, как сегодня или завтра отправиться к ней домой с каким-нибудь памятным подарком. Но решить, что именно преподнести Итани, оказалось непросто, и в первый день сёстры никуда не поехали. А на следующее утро, когда Сатико и Юкико снова принялись обсуждать этот вопрос, Итани сама неожиданно появилась в Асии.

О, как мило, что она всё-таки решила заглянуть к ним напоследок! У неё, наверное, так много дел! — воскликнула Сатико. Они как раз собирались сегодня к ней заехать…

Нет, нет, им совершенно ни к чему себя утруждать, сказала Итани. В парикмахерской уже хозяйничает новый владелец, а дома у неё всё перевёрнуто вверх дном — сегодня туда переезжает её младший брат с семьёй. Она решила попрощаться с самыми близкими знакомыми. У неё совсем мало времени, поэтому дальше прихожей она ни к кому не заходит, но с госпожой Макиока ей хочется побыть чуточку дольше. К тому же у неё есть к ней небольшой разговор…

— Прошу вас, входите, пожалуйста, — сказала Сатико. Итани взглянула на часы и прошла за нею в гостиную, предупредив, что через десять, ну, от силы через двадцать минут, должна будет бежать дальше.

Что и говорить, она едет в Америку ненадолго и не успеет оглянуться, как надо будет возвращаться в Японию, затараторила Итани своей обычной скороговоркой. Но ей, конечно, грустно, что она навсегда покидает Кобэ. А главное, она так привязалась к семье Макиока — к госпоже Сатико, к обеим её сёстрам! Нет, право же, таких, как они, нечасто встретишь — три прелестные сестры, похожие и вместе с тем совершенно разные. По правде говоря, она уезжает из Кобэ без особых сожалений, единственное, что её печалит, так это расставание с сёстрами Макиока. Как хорошо, что она смогла повидаться с ними на прощание, жаль только, что Кой-сан нет дома.

— Она должна вот-вот прийти, — сказала Сатико. — Я сейчас ей позвоню.

— Нет, нет, — поспешила остановить её Итани. — Я через несколько минут убегаю. Передайте ей от меня сердечный привет.

…Да, в Кобэ они уже не встретятся, вздохнула Итани, но до отплытия корабля остаётся ещё десять дней. Не смогли бы госпожа Макиока с сёстрами приехать в Токио? Нет, вовсе не для того, чтобы её проводить. Дело в том, что ей хочется познакомить их с одним человеком…

Итани сделала короткую паузу, после которой приступила к своему рассказу.

Возможно, ей и не следует заводить этот разговор в присутствии госпожи Юкико да ещё в такой спешке, заметила Итани, но с тех самых пор, как она решила уехать из Кобэ, ей не даёт покоя мысль о том, что она так и не нашла мужа для милой барышни. Таких, как госпожа Юкико, днём с огнём не сыскать — нет, она говорит это вовсе не ради комплимента, — поэтому Итани никогда не простила бы себе, если бы не помогла устроить её счастье.

У Итани появилась новая кандидатура. Речь идёт о старинной аристократической семье Мимаки. Госпоже Сатико эта фамилия наверняка известна. Виконт Хиродзанэ Мимаки был одним из выдающихся деятелей Реставрации Мэйдзи.[115] Разумеется, его давно уже нет в живых. Его сын, виконт Хиротика, тоже в весьма почтенном возрасте. Когда-то он состоял в объединении «Кэнкюкай», куда входили наиболее влиятельные депутаты верхней палаты парламента, и занимался активной политической деятельностью, а теперь живёт на покое в фамильном особняке в Киото. И вот недавно Итани совершенно случайно познакомилась с побочным сыном виконта — господином Минору Мимаки.

Насколько ей известно, продолжала Итани, господин Мимаки окончил гимназию для выходцев из знатных дворянских семей, потом поступил в Имперский университет на отделение естественных наук, но проучился там недолго и вскоре уехал во Францию. В Париже некоторое время занимался живописью, потом увлёкся французской кухней, затем переключился на что-то ещё, но ни одно из его увлечений не оказалось длительным. Из Франции он отправился в Америку и там в каком-то малоизвестном государственном университете изучал аэронавтику. По окончании этого университета он довольно долго путешествовал по Соединённым Штатам, побывал в Мексике и даже в странах Южной Америки. Естественно, пока он находился за границей, отец не высылал ему никакого содержания и ему приходилось самому себя обеспечивать — одно время он работал в каком-то отеле поваром и даже коридорным. Потом он снова взялся за живопись, а попутно попробовал себя в архитектуре.

Одним словом, будучи от природы человеком способным и непоседливым, он сменил множество занятий. С аэронавтикой, правда, он распрощался сразу же, как только получил университетский диплом. Лет восемь или девять назад господин Мимаки вернулся в Японию. Никакого постоянного занятия у него по-прежнему не было, но однажды, узнав, что его знакомый хочет построить себе новый дом и ищет архитектора, господин Мимаки полушутя-полусерьёзно предложил свои услуги. Его проект неожиданно привлёк к себе внимание специалистов, и о нём заговорили как о талантливом архитекторе.

Воодушевлённый этим признанием, он вскоре открыл небольшую контору где-то на Гиндзе. Поначалу у него не было недостатка в заказах, но, поскольку он проектировал здания с учётом последних достижений европейской архитектуры, они стоили немалых денег, и по мере обострения Китайского инцидента спрос на них стал падать. Его контора не успела просуществовать и двух лет, как ему пришлось её закрыть. Таким образом, он снова оказался не у дел. Вот, собственно, и всё, что Итани может сказать о прошлом господина Мимаки.

С некоторых пор господин Мимаки подумывает о женитьбе. Вернее сказать, все его друзья и знакомые наперебой пытаются убедить его в том, что настала пора обзавестись семьёй. Ему сорок пять лет. За долгие годы странствий он, как видно, привык к вольной холостяцкой жизни и, даже вернувшись на родину, не спешил связать себя узами брака. Были ли у него какие-нибудь сердечные привязанности там, за границей, судить трудно, но святым его, конечно, не назовёшь. Итани слышала, что в последние годы он частенько наведывался в увеселительные заведения Симбаси и Акасаки. Но с прошлого года он совершенно забыл туда дорогу, подчеркнула Итани, эти развлечения ему уже не по средствам.

В своё время отец-виконт выделил ему капитал, но после всех этих лет бродячей жизни, когда он только тратил деньги и ничего не зарабатывал, от былого богатства остались жалкие крохи. Поэтому-то господин Мимаки и решил стать архитектором, чтобы хоть и с большим опозданием, но всё-таки начать самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. В более благоприятные времена он, несомненно, преуспел бы на этом поприще, теперь же он оказался в тупике. Однако, как истинный аристократ, он не позволяет себе огорчаться из-за денежных затруднений. Человек в высшей степени светский, разносторонний, обаятельный, даже несколько богемный, он к такого рода жизненным неурядицам относится легко. Между тем именно эта беспечность и заботит его друзей. Вот почему они настаивают на том, чтобы он женился и в корне изменил образ жизни.

По словам Итани, она познакомилась с господином Мимаки благодаря своей дочери Мицуё. В прошлом году та окончила университет Мэдзиро и поступила в редакцию журнала «Японская женщина». Президент компании, которой принадлежит этот журнал, — Гондзо Кунисима — поддерживает близкие отношения с господином Мимаки. В своё время господин Мимаки проектировал новый дом Кунисимы в районе Акасака. Дом пришёлся хозяину по вкусу, и с тех пор у них завязалась дружба. Господин Мимаки стал частым гостем в его семье, и супруга господина Кунисимы тоже относится к нему весьма благосклонно.

Контора господина Мимаки находилась неподалёку от здания, в котором помещается редакция журнала, и он почти каждый день захаживал туда. Со временем он перезнакомился со всеми сотрудниками редакции, а с Мицуё и вовсе подружился и стал ласково называть её «Миттян, Миттян».

Супруги Кунисима, продолжала Итани, очень благоволят к Мицуё, относятся к ней как к родной дочери. Однажды, приехав по делам в Токио, Итани наведалась к господам Кунисима домой, чтобы поблагодарить их за заботу о Мицуё, и там встретила Мимаки. Он держался так мило и просто, что они сразу же подружились. Потом она ещё три раза ездила в Токио — не по делам, а исключительно ради того, чтобы засвидетельствовать своё почтение супругам Кунисима, — и опять-таки дважды виделась у них с Мимаки.

По словам Мицуё, супруги Кунисима — отчаянные игроки и могут ночь напролёт просидеть за игрой в бридж или маджонг. Мимаки и Мицуё часто составляют им компанию. Конечно, неловко хвалить свою дочь, добавила Итани, но она на редкость смышлёная девочка и к тому же всё делает с огоньком, с азартом. Она может всю ночь провести за карточным столом, а утром, как ни в чём не бывало, отправиться на службу и притом ещё работать за двоих. Поэтому, наверное, она так и полюбилась супругам Кунисима.

Не так давно Итани снова пришлось побывать в Токио по делам, связанным с предстоящим отъездом в Америку. Господин Кунисима обещал помочь ей с паспортом, и Итани несколько раз была у него дома, неизменно встречая там господина Мимаки. И всякий раз заходила речь о том, что господина Мимаки необходимо как можно скорее женить. Супруги Кунисима — ревностные сторонники этой идеи. Если господин Мимаки найдёт себе достойную невесту, сказал господин Кунисима, он непременно поговорит со стариком-виконтом, чтобы тот выделил молодым некую сумму, которой им хватило бы на первое время. Господин Кунисима несколько раз спрашивал Итани, нет ли у неё кого-нибудь на примете, Если она вдруг услышит о подходящей партии, пусть непременно даст ему знать…

Итани взглянула на часы. Ой, да ей уже давно пора бежать! Ну да ладно, она всё-таки докончит свой рассказ…

Одним словом, Итани сразу же подумала о госпоже Юкико — это предложение как раз для неё. Но как не вовремя возник этот разговор! Если бы Итани не уезжала, она, конечно же, сразу сказала бы, что у неё есть на примете замечательная девушка, и предложила бы свои услуги по части сватовства. Но ведь до её отъезда остаются считанные дни… Поразмыслив и так и этак, она в конце концов решила ничего не говорить господину Кунисиме, хотя у неё и был великий соблазн сделать это. Она вернулась в Кобэ, но этот разговор не выходил у неё из головы. «Какая прекрасная партия! — всё время думала она. — Если бы только каким-то образом удалось устроить этот брак…»

Что ещё можно сказать о господине Мимаки? Как она только что упомянула, ему сорок пять лет, стало быть, он года на два моложе супруга госпожи Макиока. Что же до его внешности, то он уже начал лысеть, как это нередко случается с японскими мужчинами после длительного пребывания за границей, кожа у него смуглая, так что красавцем его, пожалуй, не назовёшь. Но в лице его, безусловно, чувствуется порода. Сложения он крепкого, даже, можно сказать, дороден и выглядит необычайно здоровым. По его собственным словам, он не знает, что такое болезни и усталость.

Теперь о самом главном — о финансовом положении господина Мимаки. Когда он поступил в университет, виконт выдал ему пособие в размере ста с лишним тысяч иен, но от этих денег давно уже ничего не осталось. После этого господин Мимаки неоднократно обращался к отцу за помощью, и тот раза два или три давал ему какие-то суммы, но и от них вскоре остались одни воспоминания. Господин Мимаки не из тех, у кого держатся деньги. В конце концов виконт пришёл к выводу, что давать сыну деньги бесполезно.

Вот почему господин Кунисима и считает, что ему пора изменить образ жизни. В его годы, дескать, уже неприлично сидеть на шее у родителя и жить в наёмной квартире. Прежде всего, ему следует, мол, найти для себя какое-нибудь постоянное занятие, пусть даже оно не будет приносить большого дохода. Тогда виконт наверняка успокоится и выделит ему ещё какие-то средства. Разумеется, сумма будет не особенно велика — ведь господин Мимаки довольно часто злоупотреблял отцовской щедростью, — но ему хватит и этого.

По мнению господина Кунисимы, у господина Мимаки выдающиеся способности и он сможет сделать блестящую карьеру на поприще архитектуры. Господин Кунисима готов ему помочь всем, чем только сможет. Сейчас господин Мимаки, так сказать, на мели, потому что времена для его проектов неподходящие, но времена меняются, поэтому впадать в уныние ни к чему. В случае его женитьбы господин Кунисима постарается уговорить виконта взять на себя всё свадебные расходы, купить для молодых дом и обеспечить им безбедную жизнь в течение двух, а может быть, и трёх лет. Виконт — в этом господин Кунисима почти уверен — не откажет сыну в помощи.

— Ну вот, теперь, кажется, всё, — заключила свой рассказ Итани. Возможно, кое в чём эта кандидатура и не устроит семейство Макиока, но в общем и целом, считает Итани, господин Мимаки отвечает всем их требованиям. Во-первых, он вступает в брак впервые, во-вторых, хотя он и побочный сын виконта, в его жилах течёт кровь знаменитых Фудзивара.[116] Далее — все его родственники, кого ни возьми, — люди известные. Никаких иждивенцев у него нет. (Она совсем забыла сказать, что его мать, наложница виконта, умерла вскоре после его рождения, он даже её не помнит.) И, наконец, господин Мимаки обладает завидной широтой интересов, владеет французским и английским языками, прекрасно разбирается в искусстве Франции и Америки…

Конечно, Итани мало его знает и будет лучше, если госпожа Макиока с супругом сами наведут о нём соответствующие справки, но одно она может сказать наверное: он приятнейший, обаятельнейший человек. Никаких особых недостатков она за ним не углядела. Правда, он любит выпить, Итани не раз видела его под хмельком, но от этого он становится ещё остроумнее и занимательнее…

Одним словом, Итани подумала, что было бы очень обидно упустить такую партию. Но кто вместо неё может выступить в роли свата? В конце концов она пришла к выводу, что, коль скоро господин Мимаки — человек светский, общительный, эта роль не будет особенно трудной. Главное — представить друг другу будущих жениха и невесту, а дальнейшие хлопоты возьмут на себя супруги Кунисима: они позаботятся о том, чтобы в переговорах о сватовстве заминки не было. Да и Мицуё вполне могла бы помочь. Несмотря на свою молодость, она девушка деловая, напористая. В таких вещах на неё можно положиться.

— Ох, какой ужас! — воскликнула Итани, взглянув на часы, и поднялась. — Собиралась пробыть у вас всего пятнадцать минут… Теперь уж я действительно побегу.

И тем не менее Итани продолжала: итак, она рассказала им всё, как есть. Ей хотелось бы, чтобы Макиока обдумали это предложение. Господин Кунисима собирается устроить в её честь небольшой прощальный вечер. Если её рассказ хоть немного их заинтересовал, быть может, они согласятся приехать в Токио и представлять на этом вечере Кобэ? Она имеет в виду госпожу Макиока, госпожу Юкико и, конечно же, Кой-сан — право же, они должны непременно приехать втроём. Господин Мимаки тоже приглашён, так что Итани смогла бы их познакомить. Разумеется, пока что ни о каком сватовстве речи не идёт. Они должны исходить из того, что едут в Токио только для того, чтобы проводить Итани, но почему бы им заодно не встретиться с господином Мимаки? С ответом она не торопит. Она позвонит им уже из Токио, по всей вероятности завтра, и сообщит, когда состоится прощальный вечер.

Наскоро откланявшись, Итани стремглав вылетела за дверь.

28

В спешке Сатико забыла спросить у Итани, когда отходит поезд. Она позвонила Итани домой, но та ещё не вернулась.

Незнакомый голос в трубке ответил, что госпожа Итани просила никого не беспокоиться в связи с проводами… К вечеру Сатико снова позвонила в Окамото. На сей раз ей удалось залучить к телефону саму Итани. Им хотелось бы непременно повидать её ещё раз перед отъездом, сказала Сатико, и в конце концов Итани сообщила ей, что едет скорым поездом, который отправляется от Санномии в девять тридцать вечера.

Макиока решили ехать на вокзал всей семьёй. По этому случаю Сатико с сёстрами оделись с особым тщанием.

С осени прошлого года, когда служили торжественный молебен в память об их родителях, Тэйноскэ ещё ни разу не видел жену и своячениц такими нарядными.

— Ты сегодня поедешь в кимоно, Кой-сан? — удивлённо спросила Эцуко, когда все, уже одетые к выходу, сели ужинать. На Таэко было зелёное шёлковое кимоно с рисунком в виде крупных цветов камелии. Оттого, что мать и обе тёти были сегодня так изысканно одеты, Эцуко охватило праздничное возбуждение, совсем как перед поездкой на любование сакурой в Киото.

— Как я тебе нравлюсь в кимоно, Эттян?

— Честно говоря, ты мне больше нравишься в платье.

— Да, кимоно тебя полнит, — заметила Сатико.

В последнее время Таэко даже дома предпочитала одеваться по-японски. У неё были красивые ноги, поэтому ей шла европейская одежда. В кимоно же ног её не было видно, и от этого её фигурка казалась необычно приземистой и коренастой. Возможно, она переусердствовала в своём стремлении набрать вес. Но, как бы то ни было, теперь Таэко редко носила платья, объясняя это тем, что после болезни у неё постоянно стынут ноги и ей уютнее в кимоно.

— Молоденькие женщины любят одеваться по-европейски, — сказал Тэйноскэ, — но с возрастом они почему-то переходят на кимоно. Должно быть, наша Кой-сан стареет. Или взять Итани — она была в Америке, да и по роду занятий ей полагалось бы ходить в европейском платье, но она всегда в кимоно.

— Да, я ни разу не видела Итани в платье, — согласилась Сатико. — Но она и вправду уже далеко не молода. Кстати, а что мы ответим на её предложение?

— Я считаю, что вы должны ехать в Токио безотносительно к этому предложению. Ведь вам всё равно пришлось бы проводить Итани, не так ли?

— Да, ты совершенно прав.

— Наверное, мне тоже полагалось бы присутствовать на проводах, но у меня неотложные дела на службе. Поэтому ты поедешь с Юкико, а если к вам присоединится ещё и Кой-сан, будет совсем хорошо.

— Ну что ж, я с удовольствием поеду, — откликнулась Таэко. — Я уж и не помню, когда в последний раз была в Токио. Сейчас такое прекрасное время года, и потом, должна же я хоть чем-то порадовать себя после того, как пропустила поездку в Киото…

В отличие от своих сестёр Таэко ничем особенно не была обязана Итани. Она, правда, ходила к ней причёсываться, но далеко не всегда, — ей казалось, что Итани берёт со своих клиенток слишком дорого. Но Таэко нравились её прямодушие, открытость, редкая в женщине широта взглядов.

После того как её выдворили из родного дома, Таэко поняла, что мир устроен жестоко, — многие из бывших знакомых отвернулись от неё, но Итани по-прежнему относилась к ней тепло и сердечно. Она, конечно же, во всех подробностях знала о Таэко — уж где-где, а в её салоне не было недостатка во всевозможных слухах и злословии — и тем не менее старалась видеть в младшей из сестёр Макиока только хорошее. Сегодня же Итани и подавно тронула Таэко: приехав в Асию прощаться, она очень сожалела, что не застала её дома, и просила ей передать, что непременно ждёт её в Токио вместе с сёстрами.

Всякий раз, когда появлялся новый претендент на руку Юкико, Таэко невольно ощущала себя помехой, бельмом на глазу, но приглашение Итани давало ей почувствовать, что она отнюдь не бесчестит семью Макиока, что у неё тоже есть определённые достоинства, что её можно не стыдясь выводить на люди. Уже одного этого было достаточно, чтобы Таэко сочла своим долгом проводить Итани.

— Вот и прекрасно, поезжайте втроём, — сказал Тэйноскэ. — Чем больше народу будет на проводах, тем лучше.

— Да, но главная виновница нашей поездки… — Сатико повернулась к Юкико, которая всё это время молча улыбалась. — Главная виновница нашей поездки не проявляет особого энтузиазма.

— Вот как? А почему?

— Она говорит, что, если мы поедем втроём, не на кого будет оставить Эцуко…

— Что за вздор! — воскликнул Тэйноскэ. — Уж если кому-то и надо ехать, то именно Юкико. За два или три дня с Эцуко ничего не случится.

— Конечно. Ты поезжай, сестричка, — сказала Эцуко. За последнее время она заметно повзрослела. — Ведь я остаюсь не одна, со мной будет О-Хару.

— Итак, эта проблема отпадает. Но Юкико смущает ещё одно обстоятельство.

— Какое?

Юкико тихонько рассмеялась.

— Она боится, что мы оставим её в Сибуе, — ответила за сестру Сатико. — Юкико понимает, что должна поехать в Токио проводить Итани, но возвращаться в «главный дом» ей не хочется.

— Гм, об этом я как-то не подумал.

— Но ведь мы можем и не заезжать в Сибую, — сказала Таэко.

— Нет, это невозможно, — возразил Тэйноскэ. — А если они узнают, что вы были в Токио? Как мы будем выглядеть в их глазах?

— Поэтому-то Юкико и просит меня поговорить с Цуруко, — сказать, что мы пришлём её к ним позднее, а пока хотим вернуться в Асию вместе.

— Что-то я не пойму, Юкико. Если ты так не любишь Токио, зачем тебе вообще встречаться с человеком, о котором рассказала Итани? — заметила Таэко.

— Вот именно, — подхватила Эцуко. — Я знаю, ты должна выйти замуж, но почему же обязательно за человека, который живёт в Токио?

— Ты уже понимаешь такие вещи, Эттян?

— Просто мне жаль, что Юкико придётся жить в Токио. Правда, Юкико?

— Эцуко, мне кажется, ты сегодня чересчур много говоришь, — одёрнула дочь Сатико. — Я думаю вот о чём: господин Мимаки — выходец из аристократического рода, стало быть, по происхождению он киотосец и поэтому вряд ли станет противиться переезду в Кансай. В конце концов, в Токио у него всего лишь наёмная квартира.

— Пожалуй, ты права, — согласился Тэйноскэ. — Если для него найдётся место в какой-нибудь осакской фирме, он наверняка не откажется перебраться в эти края. Ведь как-никак здесь его родина.

— И всё-таки одно дело — уроженцы Киото, и совсем другое дело — коренные жители Осаки. Киотоские женщины всегда славились красотой, но вот киотоские мужчины, насколько мне известно, ничем особо не знамениты.

— Послушай, Сатико, не рано ли ты принялась критиковать господина. Мимаки? — сказал Тэйноскэ.

— И потом, вполне может статься, что он родился не в Киото, а в Токио. К тому же большую часть жизни он провёл за границей. Возможно, он вовсе и не похож на киотоских мужчин.

— Вы знаете, как я не люблю Токио, — промолвила Юкико, — но токийцы производят очень приятное впечатление.

Было решено, что прощальный подарок сёстры вручат Итани в Токио, но ехать на вокзал с пустыми руками было бы неприлично, и Тэйноскэ предложил купить для неё цветы. Сразу после ужина Макиока всей семьёй отправились в Кобэ за букетом, преподнести который было поручено Эцуко.

Проводы Итани нельзя было назвать особенно многолюдными, хотя, если бы она не хранила в строгой тайне время своего отъезда, на вокзале наверняка собралось бы полгорода. И всё же провожающих было человек двадцать, а то и тридцать, включая обоих братьев Итани с жёнами. (С одним из них, Фусадзиро Мураками, Макиока познакомились в своё время на смотринах; другой, врач по профессии, накануне переселился в Окамото и собирался вскоре открыть практику в Осаке.) Оказавшись на платформе, Сатико с сёстрами сразу же почувствовали, что выглядят чересчур нарядными на общем фоне, и не рискнули снять хаори.

Улучив удобный момент, Сатико поблагодарила Итани за утренний визит и сказала, что всё обсудила с мужем. Право же, они не знают, как благодарить госпожу Итани за то, что даже при теперешней занятости она продолжает принимать горячее участие в судьбе Юкико. Сатико с сёстрами почтут для себя за удовольствие присутствовать на прощальном вечере в Токио… Тэйноскэ присоединился к словам жены. Итани была в восторге: как это мило, что сёстры согласились приехать втроём! Она ждёт их непременно и завтра же позвонит им из Токио…

— Я обязательно позвоню вам завтра, — повторила Итани, высунувшись из окна вагона, когда поезд тронулся.

Итани сдержала обещание и на следующий день позвонила в Асию. Прощальный банкет состоится через три дня, в пять часов вечера, в отеле «Тэйкоку». На банкете будет всего девять человек: Итани с Мицуё, супруги Кунисима с дочерью, господин Мимаки и госпожа Сатико с сёстрами. Кстати, а где они намерены остановиться? Наверное, в доме своей старшей сестры? Но не кажется ли им, что будет удобнее, если они тоже поселятся в отеле «Тэйкоку»? В связи с празднованием две тысячи шестисотлетней годовщины основания Империи[117] все гостиницы в Токио переполнены, но, по счастью, родственникам господина Кунисимы удалось забронировать номер в «Тэйкоку». Они готовы уступить этот номер сёстрам Макиока, а сами остановятся в доме господина Кунисимы…

Учитывая, что на сей раз с ними едет Таэко и что Юкико панически боится оказаться в «главном доме», Сатико с радостью ухватилась за это предложение. Если можно, сказала она Итани, они и в самом деле воспользуются любезным предложением родственников господина Кунисимы. Выехать в Токио они намерены либо завтра ночным поездом, либо утренним экспрессом послезавтра. Хотя им очень хотелось бы проводить госпожу Итани на пароход в Иокагаме, они не могут надолго оставить дом без присмотра и поэтому, как ни жаль, будут вынуждены вернуться в Асию сразу же после прощального вечера. Таким образом, они рассчитывают пробыть в Токио два дня. Впрочем, если им удастся побывать в Кабуки, они задержатся ещё на один день… Итани тут же вызвалась позаботиться о билетах в театр, добавив, что, если у неё будет время, она охотно составит им компанию.

На следующий день сёстрам удалось получить места в спальном вагоне ночного поезда, который отправлялся из Осаки в тот же вечер. Нужно было спешно приниматься за сборы. Сатико и Юкико предстояло сделать перманент, но с отъездом Итани они не знали, в какую парикмахерскую лучше пойти, и с нетерпением ждали прихода Таэко, в надежде, что она что-нибудь им посоветует. «Где же Кой-сан? — недоуменно спрашивали сёстры друг друга. — Почему она сегодня запаздывает?»

Так прошло утро, а около двух часов дня появилась Таэко, аккуратно подстриженная и причёсанная. Она не привыкла ничего откладывать напоследок и сегодня первым делом побывала в парикмахерской. Что за негодница! Почему она не взяла их с собой? — пожурила сестру Сатико.

Но Таэко с присущей ей рассудительностью отвечала, что они смогут сделать причёску в Токио — в отеле наверняка есть парикмахерская. В самом деле, — успокоилась Сатико. Сёстры обсудили, какие туалеты возьмут с собой, и уложили всё необходимое в два чемодана и сумку. Когда они поужинали и оделись, было уже самое время ехать на вокзал.

29

Не успели Сатико с сёстрами на следующее утро выйти из вагона, как к ним подбежала миниатюрная, по-европейски одетая девушка.

— Извините, пожалуйста, вы — госпожа Макиока? Должно быть, вы не помните меня. Я — Мицуё…

— Как же, как же, вы — дочка госпожи Итани…

— Совершенно верно. Здравствуйте. Мама хотела вас встретить, но у неё возникли неотложные дела, и она прислала меня. — Мицуё взглянула на багаж. — Я сбегаю за носильщиком, — сказала она, быстро куда-то упорхнула и вскоре вернулась с носильщиком. — О, да ведь я ещё толком не поздоровалась с госпожой Юкико и Кой-сан. Сколько же мы с вами не виделись? Спасибо вам всем, что приехали проводить маму. Вы очень добры к ней. Она так счастлива, что вы приняли её приглашение!

После того как носильщик забрал крупные вещи, в руках у сестёр остались дорожный несессер, узелок и ещё какие-то свёртки.

— Разрешите, я вам помогу. Нет, нет, не возражайте, пожалуйста, — сказала Мицуё и, выхватив у них ручную кладь, проворно нырнула в толпу.

Сатико с сёстрами видели Мицуё раз или два, когда она ещё училась в гимназии в Кобэ. С тех пор девушка заметно изменилась, приобрела определённый лоск, и, если бы она не назвала себя, они ни за что не узнали бы её. Единственное, что осталось неизменным в её облике — это маленький рост. В отличие от худощавой, но высокой Итани, её дочь была, на удивление низкорослой, почти такой же, как в гимназические годы.

Сатико помнила её смуглой, круглолицей и довольно-таки упитанной девочкой. Теперь кожа у неё стала гораздо светлее, но зато она похудела и оттого выглядела ещё миниатюрней, руки же у неё были совсем крошечные, как у четырнадцатилетней девочки. Она была всего сантиметра на полтора ниже Таэко, но та в своём кимоно и хаори производила впечатление просто-таки дородной дамы, Мицуё же рядом с ней выглядела совсем тщедушной и невзрачной.

Однако при всём при том Мицуё вполне оправдывала характеристику Итани: её дочь деловитая и напористая.

Манерой изъясняться она до смешного походила на мать. Такая же бойкая на язык, при своём крошечном росте, она чем-то напоминала не по годам развитого ребёнка. Юкико невольно задевал и коробил её покровительственный тон.

— Как любезно с вашей стороны, Мицуё-сан, что вы приехали нас встретить. Жаль только, что мы оторвали вас от дел.

— Ну что вы, что вы! Конечно, в связи с годовщиной основания Империи дел в журнале, прямо скажем, немало. К тому же и мама дала мне кое-какие поручения…

— Я слышала, на днях здесь состоялся большой военно-морской парад.

— Да, а на следующий день после него — учредительное собрание Ассоциации помощи трону.[118] В храме Ясукуни начались торжественные службы, а двадцать первого состоится военный смотр. Весь этот месяц в Токио каждый день что-нибудь происходит. Все гостиницы переполнены. Да, кстати, для вас приготовлен номер в отеле «Тэйкоку», правда, совсем плохонький…

— Ничего, он нас вполне устроит.

— Мало того, что он тесный, там стояло только две кровати. Но мы всё-таки добились, чтобы одну из них заменили на двуспальную.

По дороге в гостиницу Мицуё сообщила также, что её попытки достать билеты в Кабуки на сегодняшний вечер не увенчались успехом. В Токио такой наплыв народа, что заявки на билеты принимаются за десять дней вперёд. Тем не менее через редакцию ей, по-видимому, удастся получить билеты на послезавтра. Если сёстры Макиока не возражают, к ним присоединятся они с матерью и господин Мимаки, но сидеть всем, наверное, придётся порознь…

— Ну вот, мы и на месте. Неловко даже показывать вам эту тёмную каморку, но ничего не поделаешь… — Проводив сестёр Макиока в их номер, Мицуё сразу же направилась к двери. — Мама обещала заглянуть к вам, как только вернётся. А я, с вашего позволения, побегу на службу. Мы с вами ещё увидимся. Если вам нужно сделать какие-нибудь покупки, я всегда к вашим услугам. Вот мой номер телефона. — Крохотные пальчики Мицуё с ярким маникюром извлекли из сумки визитную карточку и протянули её Сатико.

Сатико намеревалась сегодня же заняться причёской, но после ночи, проведённой в поезде, чувствовала себя усталой.

Прежде всего нужно отдохнуть, решила она. Конечно, было бы хорошо сейчас немного поспать, но с минуты на минуту могла появиться Итани. В таком случае они просто распустят на себе пояса и ненадолго прилягут… Сатико беспокоилась не столько о себе, сколько о Юкико. Благодаря уколам пятно у неё над глазом побледнело, однако полностью не исчезло. Между тем приближался конец месяца — наиболее неблагоприятная для Юкико пора, к тому же Сатико давно уже заметила: стоит сестре переутомиться, как пятно проступает более отчётливо. Глядя на усталое лицо Юкико, Сатико пришла к выводу, что сегодня необходимо дать ей возможность отдохнуть.

— Ну как, Юкико, может быть, мы отложим поход в парикмахерскую на завтра? Я вижу, ты устала.

— Нет, я готова пойти хоть сейчас.

— Банкет начинается в пять часов вечера, так что завтра целый день будет в нашем распоряжении. Я предлагаю сейчас передохнуть, а потом прогуляться по Гиндзе и заодно сделать покупки.

— Я хочу немного полежать, — сказала Таэко.

Едва войдя в номер, Таэко облюбовала кресло поудобнее и, как была, в кимоно и хаори, рухнула в него. Но уже через несколько минут сняла хаори, развязала пояс и легла на кровать. Прежде она легко преодолевала усталость. Во всяком случае, после такой вот поездки в поезде ей не требовался отдых. Теперь же она пребывала в каком-то странном состоянии, при каждой возможности норовила сесть, вытянув ноги перед собой или подперев рукой голову, охала, вздыхала, зевала, демонстрируя полное пренебрежение к правилам хорошего тона. Возможно, она ещё не вполне оправилась после болезни или же просто-напросто набрала лишнего веса и потому быстро утомлялась.

— Ты тоже приляг, Юкико, — сказала Сатико.

Юкико кивнула и опустилась в кресло, сдвинув в сторону брошенное Таэко хаори. Ночью ей придётся спать вместе с Таэко, — вторую кровать они, конечно же, должны уступить старшей сестре, — но ложиться сейчас рядом с ней Юкико не хотелось. Хотя кровать и считалась двуспальной, она была недостаточно широкой для двоих.

Вскоре Юкико уже сладко дремала. Сатико, как видно, оценила проявленную сестрой предупредительность и легла на свободную кровать, однако ни ей, ни Таэко уснуть так и не удалось.

— Кой-сан, давай-ка примем ванну, — предложила Сатико.

Сёстры приняли ванну, потом разбудили Юкико, которая всё это время продолжала безмятежно спать в кресле, и все вместе отправились обедать. Так и не дождавшись Итани, они затем решили пойти на Гиндзу — им во что бы то ни стало нужно было купить для неё прощальный подарок. Но какой? Дарить какую-нибудь заграничную вещь было вряд ли уместно: лучше всего преподнести нечто традиционно японское, такое, что способно произвести впечатление и в Америке. После долгих поисков сёстры остановили выбор на перламутровой шкатулке, которую Сатико собиралась вручить Итани от своего имени, и черепаховой броши, украшенной жемчугом, которая должна была служить совместным подарком от Юкико и Таэко. Им предстояло сделать ещё кое-какие покупки, но они устали от ходьбы по магазинам.

— Ну всё, довольно. Я, например, возвращаюсь в гостиницу, — решительно заявила Таэко, после того как сёстры выпили чаю в «Коломбине».

Когда они поднялись к себе в номер, было уже половина пятого. На столике рядом с вазочкой с орхидеей лежала записка от Итани: «Позвоните мне, пожалуйста, как только вернётесь. Я хотела бы пригласить вас на чай».

— Опять чай! Нет, это просто невыносимо! — с досадой воскликнула Таэко. Она снова оккупировала кресло, из которого, казалось, её невозможно было поднять никакими силами. Сатико и Юкико устало опустились на кровать. Но не прошло и десяти минут, как в номере зазвонил телефон.

— Это наверняка Итани, — сказала Сатико и взяла трубку.

Она не ошиблась: на том конце провода зазвучал знакомый торопливый голос. Как жаль, что ей не удалось сегодня встретить их на вокзале, начала Итани. Она только что вернулась в гостиницу. Не могли бы госпожа Макиока с сёстрами спуститься в холл и выпить с ней по чашке чая?

— Благодарю вас, с удовольствием, — ответила Сатико. — Я как раз собиралась вам звонить. Мы сейчас, идём…

— Я не хочу никакого чая, — запротестовала Таэко. — Может быть, вы пойдёте без меня?

Сатико, однако, сочла, что это будет неучтиво по отношению к Итани. Они с Юкико устали ничуть не меньше Кой-сан… Через несколько минут все трое уже спускались в холл.

30

Не теряя времени на приветствия, Итани сразу же приступила к делу. Для начала она сообщила сёстрам, что ей только что звонили из театральной кассы: с билетами в Кабуки на послезавтра всё в порядке, правда, всем вместе им сидеть не удастся — для госпожи Макиока с сёстрами оставлено три места, в одном ряду, для Итани с дочерью — в другом, а господину Мимаки придётся сидеть отдельно.

Затем Итани заговорила о Мимаки, и неожиданно для себя сёстры узнали от неё важные новости. Как выяснилось, Итани не только успела рассказать о Юкико супругам Кунисима и самому Мимаки, но и показала им её фотографию. Фотография произвела в высшей степени благоприятное впечатление. Все сошлись на том, что Юкико выглядит намного моложе своих лет. Мимаки сразу же сказал, что о лучшей невесте нельзя и мечтать и, если семья Макиока сочтёт его достойным, он готов жениться на ней хоть завтра. Итани не сочла возможным что-либо приукрашивать и как на духу рассказала ему всё, что знает о семье Макиока, — об отношениях между «главным домом» и Асией, о неладах Юкико и Таэко со старшим зятем, о причинах, приведших к размолвке между ними. Мимаки воспринял её рассказ совершенно спокойно и ничуть не поколебался в своей решимости жениться на Юкико. Будучи сам отнюдь не праведником, он, как видно, не склонен строго судить других. Во всяком случае он не выказал ни малейшего желания вдаваться в какие бы то ни было подробности.

Почувствовав, что разговор коснулся весьма деликатной темы, Юкико и Таэко поспешили допить свой чай и откланялись.

— Честно говоря, я рассказала ему и о пятнышке, — понизив голос, сообщила Итани, глядя вслед уходящей Юкико. — Лучше предупредить его заранее, чем ждать, когда он сам спросит об этом.

— Вы совершенно правы. Да и нам так будет спокойнее… Всё это время Юкико ходила на уколы, и, как видите, не напрасно. Врач говорит, что после замужества пятно должно совершенно исчезнуть. Не могли бы вы объяснить это господину Мимаки?

— Да я и так всё ему объяснила. Он сказал, что будет счастлив в этом убедиться.

— Неужели он вправду так и сказал?

— Ну конечно. Теперь относительно Кой-сан. Я не знаю, известно ли вам об этом или нет, но — как бы это лучше сказать? — ходят разные слухи. И тем не менее, даже если эти слухи небеспочвенны, вам не стоит особенно беспокоиться. В каждой семье кто-то один обязательно не похож на всех остальных, и это, по-моему, к лучшему — иначе было бы неинтересно жить, не правда ли? Господин Мимаки говорит, что, какая бы молва ни окружала Кой-сан, ему это совершенно безразлично, ведь он собирается жениться не на ней.

— Я вижу, господин Мимаки и впрямь человек без предрассудков.

— Знаете ли, люди, умеющие получать удовольствие от жизни, как правило, не бывают педантами. Он так и сказал мне: я не имею непосредственного отношения к сестре госпожи Юкико, поэтому вы можете откровенно рассказать мне всё как есть, если, конечно, сочтёте это нужным… — Поняв по лицу Сатико, что эти слова её успокоили, Итани сразу же спросила: — А как отнеслась к этому предложению госпожа Юкико?

— Видите ли… Дело в том, что…

Дело в том, что Сатико попросту ещё ничего не обсуждала с Юкико. До сих пор она предпочитала думать, что главная цель их поездки в Токио — проводы Итани. Нет, она, конечно, помнила о сватовстве, но старалась не принимать его всерьёз — по крайней мере до того, как они познакомятся с Мимаки. Ей не хотелось тешить себя напрасными надеждами из боязни испытать новое разочарование. Сегодняшний разговор с Итани впервые заронил в ней настоящий интерес к этому сватовству.

Из слов Итани следовало, что на сей раз дело действительно идёт к свадьбе. Сатико смущало только одно: Юкико наверняка не прельстит перспектива жить в Токио. Впрочем, дело было не столько в Юкико — теперь уже она вряд ли станет упрямиться, а если и станет, к её возражениям совсем не обязательно прислушиваться, — сколько в самой Сатико, которой почему-то была неприятна мысль о том, что сестра уедет в Токио. Она от всей души желала, чтобы Юкико с мужем поселилась где-нибудь в Киото, Осаке или Кобэ.

А где предполагает жить господин Мимаки после свадьбы? — спросила Сатико у Итани. Она слышала, что виконт как будто бы готов купить молодожёнам дом, но где, в каком городе? Разумеется, она отнюдь не намерена выдвигать какие-либо условия, просто ей интересно знать, хочет ли господин Мимаки остаться в Токио, или, может быть, он не возражал бы переехать в Кансай? Гм, пробормотала в ответ Итани, ей не пришло в голову спросить его об этом, но теперь она непременно всё выяснит. Впрочем, ей кажется, что господин Мимаки не захочет уезжать из Токио. А что, разве госпожа Макиока возражает против Токио?

— Да нет… — неуверенно произнесла Сатико, но тут же поправилась: — Вовсе нет.

Ну что ж, в таком случае они пока попрощаются, сказала Итани, но не надолго. После ужина должна приехать Мицуё вместе с господином Мимаки. Итани будет ждать сестёр Макиока к себе.

Итани позвонила в девятом часу вечера. Она прекрасно понимает, что госпожа Макиока с сёстрами устали, но только что приехал господин Мимаки, и она просит их втроём заглянуть к ней в номер.

Сатико достала из чемодана нарядные кимоно с поясами и разложила их на обеих кроватях, после чего они с Таэко помогли Юкико одеться. Когда же настал их черёд заняться собственным туалетом, снова позвонила Итани с просьбой поторопиться.

— Проходите, пожалуйста, — сказала Мицуё, впуская Сатико с сёстрами в дверь. — Извините, у нас тут ужасный беспорядок.

И действительно, посреди комнаты стояло несколько чемоданов, повсюду громоздились какие-то коробки, картонки, пакеты, прощальные сувениры.

При виде сестёр Мимаки тотчас же поднялся со стула. Когда Итани представила их друг другу, он подвинул свой стул дамам, а сам устроился на чемодане:

— Пожалуйста, пожалуйста. Здесь мне даже удобнее.

В комнате было всего четыре стула. Их заняли Сатико с сёстрами и Итани. Мицуё присела на край кровати.

— Ну так как, госпожа Итани, — сказал Мимаки, как видно продолжая прерванный разговор, — быть может, вы всё-таки продемонстрируете нам свои туалеты? Глядите, сколько у вас зрителей.

— Нет, господин Мимаки, как раз перед вами я ничего демонстрировать не буду.

— Напрасно, ведь я поеду провожать вас на пароход и тогда всё равно увижу вас в одном из ваших европейских нарядов, хотите вы того или нет.

— Ошибаетесь, я буду в кимоно.

— Как? Вы и на корабле собираетесь ходить в кимоно?

— Не знаю, во всяком случае, я постараюсь как можно реже надевать европейское платье.

— Ну, это совсем непонятно. Зачем же тогда вы сшили себе все эти туалеты? — Мимаки повернулся к Сатико. — Вы знаете, перед вашим приходом у нас зашла речь о том, как одевается госпожа Итани. Скажите, пожалуйста, вы когда-нибудь видели её в европейском платье?

— Нет, ни разу, — ответила Сатико. — Сколько мы знаем госпожу Итани, она всегда ходит в кимоно. Удивительно, но это так.

— Вот, вот, и нас в Токио это удивляет. Даже Миттян, оказывается, никогда не видела свою маму в европейской одежде. Поэтому-то мы и просим госпожу Итани продемонстрировать свои новые туалеты. Ну, пожалуйста, госпожа Итани, примерьте хотя бы одно платье в порядке, так сказать, репетиции.

— Прикажете переодеваться прямо здесь, перед вами?

— А почему бы и нет? Впрочем, мы можем подождать в коридоре.

— Господин Мимаки, вы совсем задразнили маму. Не всё ли вам равно, как она одевается?

— Кстати, — поспешила переменить тему разговора Итани, — я вижу, в последнее время Кой-сан тоже стала одеваться по-японски.

— Не хитрите, госпожа Итани. Так просто вам от меня не отделаться, — улыбнулся Мимаки.

— Да, с некоторых пор Кой-сан действительно предпочитает японскую одежду европейской, — сказала Сатико.

— Говорят, это признак надвигающейся старости, — шутливо заметила Таэко, ничуть не смущаясь своего осакского выговора.

— Я надеюсь, Кой-сан на меня не обидится, — проговорила Мицуё, скользнув взглядом по пышному наряду Таэко, — но мне кажется, ей больше пошла бы европейская одежда. Разумеется, я не хочу сказать, что ей плохо в кимоно.

— Простите, Миттян, но мне казалось, что эту милую молодую даму зовут Таэко-сан. Почему вы называете её «Кой-сан»?

— Ну и ну, господин Мимаки — уроженец Киото и не знает, что такое «Кой-сан»!

— «Кой-сан» — осакское слово, — объяснила Сатико, — в Киото его, наверное, не знают.

Итани открыла коробку шоколадных конфет, очевидно полученную от кого-то в подарок, но никто из гостей не притронулся к ним — все были сыты и пили только чай.

«Надо бы заказать что-нибудь для господина Мимаки», — шепнула Мицуё матери, и та распорядилась по телефону, чтобы в номер подали виски. Мимаки, судя по всему, был не прочь выпить. «Оставьте здесь всю бутылку, любезнейший», — добродушно сказал он официанту и с прежней живостью поддерживал беседу, время от времени отпивая из своего стаканчика.

Итани умело направила разговор в нужное русло. Для начала она спросила Мимаки, где он намерен поселиться, обзаведясь собственным домом, — в Токио или в каком-нибудь другом городе, — и тот, отвечая на её вопросы, принялся рассказывать о себе и о своих планах на будущее.

Только что Миттян назвала его выходцем из Киото, сказал Мимаки, но это не совсем верно. Ещё со времён его деда постоянной резиденцией семьи Мимаки служит дом в районе Коисикава в Токио, и сам он родился в Токио. Отец его — коренной киотосец, но мать была уроженкой Токио, поэтому Мимаки считает себя, так сказать, «полукровкой». В молодые годы Мимаки совершенно не влекло в Киото, его манили дальние страны, Европа, Америка, но в последнее время он стал испытывать нечто вроде ностальгии к городу своих предков. Отец тоже всю жизнь провёл в Токио, но на склоне лет его потянуло в Киото. Должно быть, и самому Мимаки на роду написано поселиться в тех краях.

С некоторых пор, продолжал он, в нём проснулся интерес ко всему исконно японскому, он оцепил достоинства национальной архитектуры. Со временем он надеется вернуться на поприще архитектора, чтобы в дальнейшем проектировать здания, опираясь на традиции японской старины. Таким образом, с точки зрения профессиональных интересов ему было бы желательно жить именно в Кансае. Кроме того, дома, которые он намерен построить в будущем, идеально вписались бы в пейзаж Киото, Осаки или Кобэ, но никак не Токио. Одним словом, он считает, что его дальнейшая судьба будет связана с Кансаем. Кстати, обратился Мимаки к Сатико, в какой части Киото она посоветовала бы ему купить дом? Сатико осведомилась, где находится вилла виконта, после чего сказала, что выбирать для себя дом Мимаки, очевидно, следует либо в Саге, либо в окрестностях храма Нандзэндзи, либо в районе Окадзаки или Сисигатани.

Беседа затянулась до позднего вечера. К тому времени Мимаки успел опорожнить бутылку на треть, но тем не менее великолепно владел собой, только стал ещё более словоохотливым и много шутил, веселя всю компанию. Мицуё умело подыгрывала ему, они без конца состязались в остроумии, как заправские комики. Сатико с сёстрами смеялись от души, совершенно позабыв про усталость. Около одиннадцати вечера Мимаки внезапно вскочил: какой ужас! Он пропустит последний трамвай! Мицуё поднялась вслед за ним.

На следующее утро сёстры проспали до половины десятого. Сатико не хотела дожидаться, когда откроется ресторан, и заказала в номер гренки, после чего они с Юкико отправились в парикмахерский салон «Сисэйдо». В гостинице тоже была парикмахерская, но накануне Мицуё посоветовала им сделать завивку именно в этом салоне, потому что там применяют какой-то новый состав, который не портит волосы. Перед ними в очереди было человек тринадцать, и оставалось только гадать, сколько времени уйдёт у них на причёску. В парикмахерской Итани в иные дни тоже бывало многолюдно, но там они были свои люди, и Итани никогда не заставляла их сидеть в очереди, здесь же их никто не знал. Вокруг не было ни одного располагающего к себе лица, все держались на удивление неприступно. Сёстры чувствовали себя словно на вражеской территории. Они старались не переговариваться между собой, чтобы не привлекать внимание своим провинциальным выговором, лишь робко прислушивались к бойкой токийской речи сидящих рядом дам.

— Что-то сегодня чересчур много народу, — сказала одна из них.

— Ничего удивительного, — ответила другая, — сегодня по гороскопу счастливый день, все справляют свадьбы, так что в парикмахерские просто не пробиться.

«Вот оно что? — подумала про себя Сатико. — Должно быть, Итани специально выбрала этот день ради Юкико…»

Между тем в дверях салона появлялись всё новые посетительницы. Две или три из них умудрились пройти без очереди, сославшись на то, что они «записаны на определённое время».

Сатико и Юкико пришли сюда незадолго до двенадцати, но время уже близилось к двум, и они всерьёз беспокоились, что не успеют к началу банкета. «Ноги моей больше не будет в этом салоне!» — с раздражением думала Сатико. Не сумев толком позавтракать, она уже порядком проголодалась. Ещё больше, однако, её волновала сестра. Юкико любила говорить, что у неё желудок меньше, чем у всех остальных, и поэтому всегда ела понемногу, но зато и голод начинала чувствовать раньше других. «Каково ей сейчас томиться в очереди… Что, если она упадёт в обморок?» — размышляла Сатико, с тревогой поглядывая на бледное, удручённое лицо сестры.

Наконец подошла их очередь. Сатико пропустила сестру вперёд, когда же обслужили их обеих, было уже без десяти пять. Как раз в это время кто-то из служащих сообщил, что госпожу Макиока просят к телефону. Звонила Таэко. Как же так? Скоро пять, а их всё ещё нет. «Мы только что освободились и уже бежим в гостиницу», — ответила Сатико, невольно соскальзывая на осакский диалект. Сёстры опрометью бросились к выходу.

— Запомни, Юкико: прежде чем идти в незнакомую парикмахерскую, нужно свериться с гороскопом.

В вестибюле гостиницы сёстры встретили по крайней мере пять дам в парадных одеждах, с которыми они сидели в очереди в салоне «Сисэйдо». Извиняясь перед Итани за опоздание, Сатико не преминула повторить:

— Прежде чем идти в незнакомую парикмахерскую, нужно свериться с гороскопом.

31

Третий — и последний — день пребывания сестёр в Токио оказался весьма суматошным.

Поначалу Сатико планировала посвятить этот день посещению театра, а на следующее утро навестить старшую сестру, сделать все необходимые покупки и ночным поездом уехать домой. Но её сёстры и слышать не хотели о ночном поезде, Таэко сказала, что измучилась от постоянного недосыпания и мечтает как можно скорее очутиться в своей постели. Юкико её поддержала. Нежелание обеих задерживаться в Токио объяснялось, по-видимому, не столько усталостью, сколько стремлением свести к минимуму продолжительность визита в Сибую. Они предложили уехать завтра утренним экспрессом «Ласточка». Сегодня в первой половине дня они успеют сделать покупки, а перед тем, как идти в Кабуки, на несколько минут заедут к Цуруко.

Сатико вполне понимала своих сестёр. Нелюбовь Таэко к «главному дому» была хорошо известна, а Юкико, конечно же, боялась показываться в Сибуе после того, как пробыла в Асии больше года.

Прошлой осенью «главный дом» поставил Таэко перед выбором: либо она переезжает в Токио, либо семья Макиока порывает с ней отношения. По существу, то же самое дали понять и Юкико, хотя и не в столь категоричной форме. Но Юкико не придала этой угрозе особого значения и предпочла забыть о ней, полагая, что её имя было упомянуто лишь заодно с Таэко.

С тех пор никаких распоряжений по поводу Юкико из Токио не поступало. Возможно, Тацуо не желал осложнять и без того непростые отношения со свояченицей, а может быть, давно уже не считал её, как и Таэко, членом своей семьи. В любом случае миновать эту тему в разговоре с Цуруко вряд ли удалось бы, и поэтому Сатико боялась встречи со старшей сестрой не меньше, чем Юкико.

В свой последний приезд в Токио Сатико ограничилась телефонным звонком в Сибую — отчасти потому, что у неё возникли неприятности с глазом, но в большей степени из опасения, что при личной встрече Цуруко потребовала бы возвращения Юкико в Токио. Юкико вряд ли подчинилась бы этому требованию, и тогда Сатико оказалась бы в трудном положении. Но и помимо всего этого у Сатико были причины избегать встречи со старшей сестрой.

После письма, которое та прислала ей в ответ на сообщение о болезни Таэко, в ней подспудно жило неприязненное чувство к Цуруко. Сатико предпочла бы на сей раз вовсе не появляться в «главном доме», но Тэйноскэ, конечно же, не одобрил бы этого. К тому же у Сатико были важные новости, которыми она не могла не поделиться с сестрой и зятем.

До позавчерашнего дня Сатико не возлагала особых надежд на очередную попытку Итани просватать Юкико, но с тех пор многое изменилось. Она увидела Мимаки, вчера на банкете познакомилась с четой Кунисима, которые охотно приняли на себя роль сватов, ощутила атмосферу заинтересованной доброжелательности — и страх перед новой неудачей оставил её.

Сатико чувствовала, что вчерашняя встреча совершенно неожиданно превратилась в самые настоящие смотрины, результатами которых остались довольны обе стороны. Особенно обрадовало её то, с какой симпатией и душевной теплотой отнеслись к Таэко Мимаки и Кунисима. Они держались и говорили с ней так, как будто её не за что было порицать, — любезно, предупредительно, причём в их тоне не было и следа нарочитости или высокомерия. В их обществе Таэко ощущала себя просто и естественно, забавляя присутствующих шутками и весёлыми выходками, на которые была мастерица. Безусловно, она старалась ради Юкико, и при мысли об этом у Сатико к глазам подступали слёзы благодарности.

Юкико, как видно, тоже была глубоко тронута сестринским участием, во всяком случае, такой оживлённой и разговорчивой Сатико никогда ещё её не видела. На банкете Мимаки снова повторил, что намерен обосноваться либо в Киото, либо в Осаке, но теперь уже этот вопрос не имел для Сатико решающего значения: она считала, что с таким мужем, как Мимаки, её сестре можно жить и в Токио.

Прикинув, что Тацуо уже ушёл на службу, Сатико позвонила в Сибую. Сообщив сестре об отъезде Итани за границу, Сатико рассказала, что они втроём приехали в Токио для участия в прощальном вечере и завтра утром намерены выехать домой. Вечером они идут в Кабуки, а перед этим хотели бы ненадолго заглянуть в Сибую — иного времени у них, к сожалению, не будет. Затем Сатико сказала, что появился новый претендент на руку Юкико, но переговоры о сватовстве пока находятся лишь на начальной стадии.

Всё утро сёстры провели в беготне по магазинам, потом пообедали в ресторанчике «Хамасаку» на Гиндзе, после чего поймали такси, чтобы ехать в Сибую. Таэко без конца жаловалась на недомогание и усталость. В ресторане, где сёстрам отвели отдельный кабинет, она сразу вытянулась на циновках, подложив под голову подушку для сидения.

Когда Сатико и Юкико стали садиться в такси, Таэко вдруг заявила, что не поедет с ними. «Главный дом» разорвал с ней отношения, сказала она, и её визит только смутит Цуруко. К тому же у неё нет ни малейшего желания встречаться с сестрой.

Как же так? — возразила Сатико. Неудобно, если Кой-сан не поедет вместе с ними. Что бы ни говорил Тацуо, Цуруко вряд ли изменила своё отношение к Кой-сан и будет рада её видеть, в особенности теперь, после перенесённой ею тяжёлой болезни. Кой-сан должна непременно поехать в Сибую. Таэко, однако, ответила, что валится с ног от усталости. Она выпьет где-нибудь чашечку кофе и оттуда потихоньку пойдёт в театр. Сатико не стала настаивать, и в результате они поехали в Сибую вдвоём с Юкико.

Остановив машину перед домом Цуруко, шофёр сказал, что ждать их не сможет. Сёстрам насилу удалось его уговорить, пообещав, что они будут отсутствовать самое большее двадцать минут и, разумеется, полностью оплатят время простоя.

Цуруко провела сестёр наверх, в гостиную. Здесь всё оставалось по-прежнему — и красный лакированный столик, и каллиграфическая надпись кисти Рая Сюнсуя над входом, и шкафчик с золотой росписью, и старинные часы на нём. Все дети, за исключением пятилетней Умэко, были в школе, и поэтому в доме стояла непривычная тишина.

— Не пойму, отчего вы не отпускаете машину?

— А вдруг мы не сможем поймать здесь такси? Как тогда добираться до театра?

— Да здесь сколько угодно такси. К тому же вы могли бы поехать и на метро. От станции «Оваргитё» до Кабуки буквально два шага.

— В следующий раз мы побудем у тебя подольше. Я уверена, скоро мы опять приедем в Токио.

— А что дают в Кабуки в этом месяце? — неожиданно спросила Цуруко.

— «Ибараки», «Хризантемовое поле»,[119] затем… Ну вот, забыла…

В комнату вошла маленькая Умэко. Юкико взяла её за ручку и увела играть вниз, оставив сестёр наедине.

— Как дела у Кой-сан?

— Она была всё утро с нами, но к тебе ехать постеснялась…

— Почему? Я была бы рада её видеть.

— Я так ей и сказала… Видишь ли, в эти дни у нас было много беготни, и она едва держится на ногах. Мне кажется, она ещё не вполне оправилась после болезни.

Стоило Сатико переступить порог этой гостиной, как смутная враждебность к сестре, не покидавшая её все эти месяцы, исчезла без следа. На Цуруко можно было сердиться только на расстоянии, а вблизи она была всё той же сердечной, радушной Цуруко. Сатико почувствовала неловкость, когда сестра поинтересовалась, какие пьесы идут в Кабуки. В самом деле, было жестоко не пригласить Цуруко в театр, тем более что сёстрам не так уж часто удаётся побыть всем вместе. Если бы Цуруко промолчала, можно было бы не придавать всему этому значения, но Сатико знала, что, несмотря на свою внешнюю степенность, сестра бывает по-детски импульсивна, — при одном упоминании о Кабуки ей наверняка захотелось пойти туда вместе со всеми. К тому же теперь, когда в результате падения курса акций капитал, которым они с Тацуо так дорожили, практически обесценился и бюджет семьи значительно сократился, Цуруко вряд ли может позволить себе часто бывать в театре.

Сатико поспешила загладить неловкость и перевела разговор на матримониальные дела Юкико, стараясь представить их в самом радужном свете. Жених, сказала она, выражает горячую заинтересованность в браке и ждёт лишь согласия семьи Макиока. На сей раз она уверена, что дело сладится, и в скором времени надеется порадовать Тацуо и Цуруко добрыми вестями. Как только Тэйноскэ встретится с господином Мимаки, они намерены обстоятельно обсудить этот вопрос с «главным домом».

— Господин Мимаки будет сегодня в театре. И Итани с дочерью тоже, — заметила Сатико напоследок и поднялась. — Я уверена, мы очень скоро увидимся.

Цуруко пошла её проводить.

— Юкико должна сделать над собой усилие и казаться хоть чуточку более оживлённой и разговорчивой.

— О, вчера ты её не узнала бы! Она держалась удивительно просто и естественно, охотно поддерживала беседу. Вот увидишь, на сей раз всё будет хорошо.

— Мне так хочется в это верить! Как-никак ей уже тридцать четыре года…

— До свидания, Цуруко, — сказала Юкико, когда сёстры спустились вниз, и, опережая Сатико, ринулась в прихожую.

— До свидания. Передайте привет Кой-сан, — ответила Цуруко и направилась вместе с сёстрами к машине. — Значит, Итани едет за границу… Наверное, мне тоже полагалось бы с ней проститься.

— Не думаю, ведь вы с ней не знакомы.

— Да, но, зная, что она в Токио, неудобно никак не поблагодарить её за хлопоты. Когда уходит её пароход?

— Двадцать третьего. Но она, по-моему, не хочет, чтобы её провожали.

— Тогда, быть может, мне следует повидать её в гостинице?

— Я не вижу в этом особой необходимости…

Водитель включил мотор, и в этот миг Сатико заметила, что по лицу Цуруко катятся слёзы. «Как странно, — подумала Сатико. — Неужели разговор об Итани мог её огорчить?» Машина тронулась с места. Цуруко уже не пыталась сдерживать слёзы.

— Ты видела? — спросила Юкико сестру. — Кто бы мог подумать, что она расплачется из-за отъезда Итани.

— Наверное, отъезд Итани здесь ни при чём. Дело в чём-то ином.

— Может быть, она обиделась, что мы не пригласили её в Кабуки?

— Да, скорее всего так. Ей очень хотелось пойти в театр.

Только теперь Сатико поняла: сестра огорчилась именно из-за того, что её не взяли в Кабуки. Не желая показаться смешной, она изо всех сил сдерживала слёзы, но под конец всё же расплакалась.

— Она ничего не сказала по поводу моего возвращения в Токио?

— Ни слова. Как я поняла, её голова была занята в основном нашим походом в театр.

— Правда? — с нескрываемым облегчением произнесла Юкико.

Посещение Кабуки не способствовало более близкому знакомству сестёр с Мимаки — они сидели в разных концах зала. И всё же перед началом спектакля они вместе зашли в буфет, а в антрактах Мимаки неизменно подходил к сёстрам, приглашая их прогуляться в фойе. Неплохо разбираясь в западном искусстве, он, по собственному его признанию, чувствовал себя совершенным профаном в отношении старинного японского театра. Как выяснилось, он даже не мог отличить друг от друга два основных стиля пения в Кабуки — «нагаута» и «киёмото», и Мицуё без конца над ним подтрунивала.

— Вот как? Значит, это ваш последний вечер в Токио? — сказала Итани, услышав, что завтра Сатико с сёстрами уезжают домой. Ну что ж, она рада, если смогла оставить о себе добрую память. Конечно, им ещё многое нужно было бы обсудить, ну да ничего, Мицуё обо всём напишет им в Асию.

После спектакля Мимаки предложил пройтись по Гиндзе. Итани с Сатико немного отстали от других. Ну вот, сказала Итани, госпожа Макиока, должно быть, и сама видит, что у господина Мимаки самые серьёзные намерения. Супруги Кунисима, хотя и познакомились с госпожой Юкико только вчера, уже души в ней не чают. В будущем месяце господин Мимаки намерен побывать в Асии и встретиться с господином Тэйноскэ, а затем, с согласия семьи Макиока, господин Кунисима поговорит с виконтом.

После чая в «Коломбине» Мимаки и Мицуё откланялись, пообещав завтра утром приехать на вокзал, а остальные четверо направились в гостиницу. Итани проводила сестёр до их номера и вскоре ушла к себе, пожелав им покойной ночи.

Попрощавшись с Итани, Сатико первой приняла ванну, за нею пошла Юкико. Таэко, всё ещё в кимоно и накидке, сидела прямо на полу, прислонившись щекой к подлокотнику кресла. Конечно же, её утомила прогулка, подумала Сатико, но, с другой стороны, они проделали не такой уж длинный путь, чтобы вот так рухнуть от усталости.

— Что с тобой, Кой-сан? Я понимаю, ты ещё не вполне оправилась после болезни, и всё-таки, быть может, тебе стоит ещё раз показаться доктору Кусиде?

Таэко безразлично кивнула.

— Мне и без доктора ясно, что со мной.

— Да? Так что же с тобой, Кой-сан?

Не меняя позы, Таэко подняла к сестре тусклые глаза и проговорила, как всегда, спокойно и внятно:

— У меня будет ребёнок. Я уже на третьем или даже на четвёртом месяце.

— Что? — вскрикнула Сатико и уставилась на сестру так, как будто собиралась пронзить её взглядом. Прошло некоторое время, прежде чем она нашла в себе силы спросить: — Кто отец ребёнка — Кэй-тян?..

— Миёси. Ты, наверное, слышала о нём от «бабушки».

— Тот, что служит в баре?

Таэко молча кивнула.

— Я ещё не была у врача, но ошибки быть не может.

— Ты будешь рожать?

— Миёси настаивает на этом… К тому же для меня это единственная возможность отделаться от Кэй-тяна.

Как всегда бывало с нею в минуты сильного душевного потрясения, Сатико почувствовала, что от рук и ног у неё отхлынула кровь. Её била дрожь. Первым делом нужно было унять сердцебиение, поэтому она не стала продолжать разговор с сестрой. Кое-как добравшись до выключателя, Сатико погасила верхний свет, зажгла ночник и легла в постель. Когда Юкико вернулась в комнату, Сатико прикрыла глаза и сделала вид, что спит. Через некоторое время Таэко поднялась и направилась в ванную.

32

Ничего не подозревавшая Юкико вскоре уснула, потом, как видно, дремота сморила и Таэко. Лишь Сатико всю ночь не могла сомкнуть глаз. Она снова и снова возвращалась мыслями к ошеломляющему признанию сестры и вытирала слёзы краешком пододеяльника. В сумке у неё были таблетки снотворного и бренди, но она понимала, что сегодня они ей не помогут…

Всякий раз, когда Сатико приезжает в Токио, непременно что-нибудь случается. Видимо, она и этот город просто несовместимы. Позапрошлой осенью, в её первый после девятилетнего перерыва приезд сюда, она провела такую же бессонную ночь из-за письма Окубаты, в котором сообщалось о связи Таэко с Итакурой. Во второй раз, в мае прошлого года, когда они были здесь вместе с Таэко, на них свалилось известие о болезни Итакуры. Да и вообще, как только появляется возможность устроить судьбу Юкико, обязательно случается какое-нибудь несчастье.

У Сатико было нехорошее предчувствие, оттого, что нынешние смотрины должны состояться в Токио. Недаром же говорят: где две беды, там и третья. Но с другой стороны, когда Сатико приезжала сюда в августе с мужем, ничего худого не случилось — наоборот, это было, пожалуй, самое приятное путешествие за все годы её замужества, и она уже почти уверовала в то, что злую судьбу удалось перехитрить. К тому же, она считала, что из затеи Итани всё равно ничего не выйдет, и поэтому было ни к чему принимать в расчёт приметы и дурные предзнаменования… Теперь же она снова убедилась в том, что Токио — дьявольское, заклятое место. Счастье Юкико окончательно загублено. Такого заманчивого предложения она уже больше не получит… Почему, ну почему эти смотрины должны были состояться именно в Токио?.. Сатико переполняли два чувства: жалость к Юкико и ненависть к Таэко — и опять в ней вскипали слёзы боли и досады.

Что же это такое? Она снова — снова! — получила от Таэко удар в спину… Но можно ли во всём винить её одну? Нет, и на сей раз во многом виноваты они, её близкие… Если Таэко сейчас «на третьем или даже на четвёртом месяце», это случилось скорее, всего в июне. На первых порах у неё, несомненно, были приступы утренней тошноты, но Сатико, по своей обычной беспечности, ничего не замечала. В последние дни Таэко была не в силах удержать ложку в руках и, сделав два шага, чуть ли не валилась замертво, но Сатико и в голову не пришло спросить себя: уж не беременна ли её сестра?

Какой же нужно быть тупицей, чтобы не видеть очевидного!.. Теперь-то Сатико понимала, почему в последнее время Таэко стала носить кимоно… Наверное, в глазах Таэко она выглядит просто-таки блаженной. Но неужели её нисколько не мучит совесть? Из высказываний Таэко следовало, что её беременность не была случайной. Они с Миёси — или как бишь его? — наверняка всё обдумали заранее. Поставив всех перед свершившимся фактом, они заставили бы семью Макиока признать их союз, а Окубату — отказаться от намерения жениться на Таэко…

Что ж, они ловко всё рассчитали. Впрочем, иного выбора у Таэко, по-видимому, и не было. Но почему же она так жестоко обошлась со своими близкими? И Сатико, и Тэйноскэ, и Юкико искренне заботились о ней, заступались за неё перед «главным домом».

Неужели после этого ей доставляет удовольствие выставить всех их на позор. Ладно ещё, если бы речь шла только о них с Тэйноскэ, но как можно пускать под откос будущее Юкико? Почему Таэко без конца причиняет им всем одни страдания? Сколько самоотверженности проявила Юкико, ухаживая за нею во время болезни! Разве Таэко не понимает, что осталась в живых исключительно благодаря ей?

Сатико явно переоценила свою сестру, считая, что тогда, на смотринах, она развлекала общество, стараясь сделать приятное Юкико и хоть отчасти отплатить ей за добро. Нет, Таэко была весела и остроумна только потому, что выпила лишнего. Такие, как она, не способны думать ни о ком, кроме себя…

Больше всего Сатико возмущал поразительный эгоизм, холодная расчётливость Таэко. Она наверняка понимала, что известие о её беременности будет ударом для Сатико, что после этого Тэйноскэ может окончательно отвернуться от неё, что, наконец, дальнейшая судьба Юкико окажется под угрозой, и тем не менее, руководствуясь собственными интересами, решилась на эту крайнюю меру.

Конечно, если встать на точку зрения Таэко, иного выхода у неё попросту не было, но почему всё это должно было случиться именно тогда, когда решается судьба Юкико? Разумеется, было бы странно подозревать Таэко в некоем злом умысле, но ведь когда-то она обещала не предпринимать ничего до тех пор, пока не просватают Юкико. Что же, выходит, её обещания ничего не стоят? Но дело даже не в этом…

Почему у неё не хватило такта остаться в Асии? На радостях оттого, что Итани дала ей возможность предстать перед людьми полноправным членом семьи Макиока, она забыла о своём положении, о том, как быстро устаёт, и со свойственной ей самоуверенностью отправилась в путь, дескать, ничего, авось сдюжу. Но, оказавшись в Токио, она поняла, что переоценила свои силы, и под влиянием момента решила открыться Сатико…

На четвёртом месяце беременности женщине уже трудно скрыть своё положение от окружающих. Близкие, те, кто видит её каждый день, могли ничего не заметить, но человеку со стороны, должно быть, не так уж трудно догадаться, что к чему. И тем не менее у Таэко хватило наглости появиться и на банкете, и в театре. А ведь сейчас для неё самое опасное время. Что, если бы после долгой тряски в поезде у неё случился выкидыш? Самой-то Таэко всё нипочём, но сколько нервотрёпки и стыда она причинила бы своим сёстрам! При одной мысли об этом у Сатико похолодело внутри. Впрочем, подумала она, не исключено, что после вчерашнего банкета многие догадались об истинном положении вещей и Макиока, сами того не ведая, уже опозорены…

Если это действительно так, теперь ничего не исправишь. Сатико снова оказалась в дурацком положении. Но неужели Таэко, так долго хранившая свою беременность в тайне, не могла найти более подходящее время и место для этого признания? Разве не жестоко было обрушивать на сестру эту ошеломляющую весть именно здесь, в гостиничном номере, когда та, изнемогая от усталости, мечтала лишь поскорее добраться до постели? Хорошо ещё, что Сатико не грохнулась в обморок. Нет, в самом деле, какая поразительная чёрствость, какое бессердечие!

Конечно, рано или поздно Таэко всё равно пришлось бы признаться, но почему нужно было делать это непременно сегодня, да ещё среди ночи, когда Сатико лишена возможности заплакать, закричать, выбежать вон? Можно ли так поступать с сестрой после всего, что она для неё сделала? Будь в Таэко хоть капля благодарности, она превозмогла бы себя, подождала до тех пор, пока они вернутся в Асию и, дав Сатико немного прийти в себя, спокойно обо всём рассказала… Неужели Сатико не вправе рассчитывать даже на такую малость?..

По улице прогрохотал первый трамвай, сквозь неплотно задвинутые шторы уже начал пробиваться утренний свет. Сатико чувствовала тяжесть в голове, но ей по-прежнему не спалось. Скоро положение Таэко станет очевидным для всех, размышляла она. Необходимо срочно что-то предпринять, но что именно? Уговорить Таэко сделать аборт? Но, судя по всему, она никогда на это не согласится. И всё же можно было бы попытаться объяснить ей, что никто не намерен дольше терпеть её эгоизм, и заставить её пожертвовать ребёнком ради спасения чести семьи Макиока и счастья Юкико.

Впрочем, у Сатико не хватит твёрдости, чтобы толкнуть сестру на этот шаг. И дело не только в этом: ещё два или три года назад любой врач не раздумывая согласился бы сделать такую операцию, но в последнее время к абортам относятся строго, и даже с согласия Таэко осуществить это было бы нелегко. В таком случае остаётся только один выход — отослать Таэко в какое-нибудь отдалённое селение, запретив ей до родов видеться с отцом ребёнка. Макиока возьмут на себя все расходы и будут осуществлять над ней жесточайший контроль. Тем временем необходимо форсировать сватовство Юкико и как можно скорее выдать её замуж.

Однако для того, чтобы это исполнить, Сатико придётся обо всём рассказать мужу — ей необходима его помощь. При мысли об этом у неё на сердце стало ещё тяжелее. Как бы горячо ни любил её Тэйноскэ, с каким бы доверием к ней ни относился, ей было стыдно посвящать его в очередную позорную тайну, связанную с её сестрой.

Не будучи, в отличие от Тацуо, главой семьи Макиока, Тэйноскэ тем не менее не только принимал деятельное участие в делах своячениц, но и заботился о них, как родной брат. Сатико понимала, что, в конечном счёте, муж делает это из любви, и была искренне ему благодарна, но в то же время чувствовала себя виноватой всякий раз, когда Таэко причиняла ему огорчения и вносила разлад в их мирную семейную жизнь. И вот теперь, вместо того чтобы порадовать мужа известием об успешных смотринах, она вынуждена заводить с ним неприятный разговор о Таэко. Конечно, Тэйноскэ, при его деликатности, не станет сыпать соль ей на раны, а, наоборот, постарается её утешить, но от сознания, что он сдерживает себя ради неё, на душе у Сатико будет ещё горше.

И всё же, как ни печалил Сатико предстоящий разговор с мужем, она знала, что может рассчитывать на его понимание и поддержку.

Куда больше её огорчало, что из-за этой нелепой истории Юкико лишится возможности устроить свою судьбу. Так оно всегда и бывало: казалось бы, свадьба уже не за горами, но в последний момент непременно случалось нечто такое, из-за чего всё шло насмарку. Даже если Таэко уедет на какой-нибудь отдалённый курорт, могут ли они быть уверены, что её положение удастся сохранить в тайне?

Что, если Мимаки каким-то образом узнает правду? Теперь семьям жениха и невесты придётся часто встречаться: не покажется ли Мимаки подозрительным, что Таэко вдруг ни с того ни с сего куда-то исчезла? К тому же ещё не известно, как поведёт себя в этой ситуации Окубата. Ни Сатико, ни Юкико не сделали ему ничего дурного, но, ослеплённый ненавистью к бросившей его Таэко, он может затаить злобу на всю семью Макиока. Вполне возможно, что он постарается отомстить им и расскажет обо всём Мимаки.

Не лучше ли в таком случае откровенно поговорить с Мимаки, не дожидаясь разоблачения со стороны Окубаты?

Недаром же Мимаки сказал Итани, что дела Таэко его не касаются. Доверившись ему, они по крайней мере застрахуют себя от неприятностей, которыми чревата неуклюжая попытка утаить правду. Кто знает, может быть, всё ещё обойдётся… Нет, нет, даже если сам Мимаки не склонен придавать значение подобным вещам, его родственники и друзья, начиная с виконта и супругов Кунисима, вряд ли после всего этого пожелают иметь с ними дело. Да и может ли виконт позволить сыну породниться с семьёй, в которой выросла такая развратница?

Увы, теперь всё пропало. Бедная, бедная Юкико…

Сатико тяжело вздохнула и перевернулась на другой бок. В комнате было уже совсем светло. На кровати рядом спали Таэко и Юкико, прижавшись друг к другу спинами, совсем как в детстве. Сатико долго ещё всматривалась в безмятежное лицо Юкико, пытаясь угадать, что ей сейчас снится.

33

Разговор Сатико с мужем состоялся вечером в тот день, когда она вернулась из Токио. Стоило ей увидеть Тэйноскэ, как она поняла, что должна немедленно излить перед ним душу. (С Юкико она поговорила ещё утром в гостинице.)

Перед ужином Сатико позвала мужа наверх и рассказала ему обо всём, начиная со смотрин и кончая признанием Таэко.

— Мне так хотелось вернуться домой с добрыми вестями… И вот я снова вынуждена тебя огорчить… — проговорила Сатико и расплакалась.

Тэйноскэ постарался успокоить жену. Конечно, сказал он, очень жаль, что всё это случилось именно теперь, когда в жизни Юкико произошло такое радостное событие. И всё-таки он отнюдь не считает, что положение безнадёжно. Сатико не должна тревожиться. Он постарается всё уладить. Через два-три дня они вернутся к этому разговору.

И действительно, несколько дней спустя Тэйноскэ позвал Сатико к себе в кабинет и предложил ей следующий план действий.

Прежде всего, сказал Тэйноскэ, Таэко следует показаться врачу, чтобы поточнее установить срок беременности и узнать, когда у неё должен родиться ребёнок. Затем они отправят её куда-нибудь на горячие источники, скорее всего в Ариму — более подходящего места, пожалуй, не найти.

До тех пор Таэко ни при каких обстоятельствах не должна появляться у них дома. В Ариму она поедет затемно на машине, прямо со своей квартиры. Сопровождать её будет О-Хару. Возможно, это не самый лучший вариант — девушка чересчур болтлива, — но они дадут ей перед отъездом строгие наставления. Само собой разумеется, никто в Ариме не должен знать настоящей фамилии Таэко, она поселится в гостинице под видом замужней женщины, приехавшей на горячие источники поправить своё здоровье. Рожать она может либо в Ариме, либо, если, конечно, не будет опасности, что её тайна всплывёт наружу, в какой-нибудь клинике в Кобэ. Это они решат уже потом. Но для того, чтобы осуществить этот замысел, необходимо согласие Таэко и Миёси. Тэйноскэ встретится с той и с другим и постарается их уговорить.

Рано или поздно, продолжал Тэйноскэ, Таэко, по-видимому, придётся выйти замуж за Миёси, и он не намерен возражать против их брака. Но пока что молодым людям ни в коем случае нельзя встречаться — если кто-нибудь узнает об их незаконной связи и о беременности Таэко, семья Макиока будет окончательно скомпрометирована. Пока Таэко не родит, всю ответственность за её благополучие возьмут на себя Тэйноскэ и Сатико. Впоследствии Таэко вместе с ребёнком переедут к Миёси, а Тэйноскэ с женой сделают всё, чтобы «главный дом» дал согласие на их брак. В сущности, им придётся страдать в разлуке не так уж долго — всего лишь до тех пор, пока окончательно решится судьба Юкико.

Итак, некоторое время Таэко поживёт вдали от людских глаз, а её близкие постараются сделать всё, чтобы никто не догадался о причине её внезапного отъезда в Ариму. Пока о беременности Таэко знают только она сама, Миёси, Сатико, Тэйноскэ и Юкико. Возможно, у Окубаты тоже возникли кое-какие догадки на этот счёт. Ну и, конечно, хотят они того или нет, в скором времени это станет известно О-Хару, а от неё и остальным служанкам. Но Тэйноскэ с Сатико должны позаботиться о том, чтобы слухи не пошли дальше.

В ответ на высказанное Сатико опасение, как бы им не навредил Окубата, Тэйноскэ сказал, что в ближайшее же время непременно с ним поговорит. Но, возразила Сатико, если Окубата закусит удила, его ничем не остановишь. Чего доброго, он ещё пустит в ход кулаки или, желая скомпрометировать Макиока, обратится в газету. От него всего можно ожидать…

Ну, это уж слишком, рассмеялся Тэйноскэ. У Сатико от страха глаза велики. Человеком порядочным Окубату, конечно, не назовёшь, но ведь он не разбойник с большой дороги. Нет, пускать в ход кулаки он не станет, для этого у него попросту не хватит храбрости. Кроме того, какие претензии он может предъявить к Таэко? Ведь ни его, ни её семьи никогда официально не признавали их отношений. Тэйноскэ постарается по-дружески объяснить Окубате, что Таэко любит другого человека — Миёси и ждёт от него ребёнка и что в этой ситуации Окубате ничего не остаётся, как прекратить с ней всякие отношения. Как это ни печально, скажет Тэйноскэ, ему придётся смириться с неизбежностью. Тэйноскэ был уверен, что Окубата внемлет его доводам.

На следующий же день Тэйноскэ приступил к осуществлению своего плана. Он побывал на квартире у Таэко, затем отправился в меблированные комнаты в районе Минатогава в Кобэ, где жил Миёси.

Что он за человек? — спросила Сатико. Как ни странно, сказал Тэйноскэ, Миёси ему понравился. Они беседовали не больше часа, за это время, естественно, Тэйноскэ не удалось узнать его как следует, но в целом он производит впечатление человека гораздо более порядочного и искреннего, чем, скажем, Итакура.

Хотя Тэйноскэ ни в чём его не упрекал, Миёси сказал, что готов понести всю ответственность за случившееся, и извинился перед ним в самых почтительных выражениях. Из его слов Тэйноскэ заключил, что инициатива исходила не от него, а от Таэко. Он ни в коей мере не хочет себя выгораживать, сказал Миёси, это было бы низко. Он понимает, что должен был проявить большую твёрдость. И всё же он просит Тэйноскэ поверить ему в одном: ему и в голову не пришло бы склонять Кой-сан к близости — всё произошло помимо его воли. Если Тэйноскэ возьмёт на себя труд спросить Кой-сан, он убедится, что это чистая правда. (Тэйноскэ был уверен, что молодой человек не лжёт.)

Выслушав предложение Тэйноскэ, Миёси не только безоговорочно его принял, но и, казалось, был тронут до глубины души. Он хорошо понимает, сказал Миёси, что не достоин чести стать мужем Кой-сан, но, если её семья даст им согласие на брак, он клянётся сделать всё возможное, чтобы она была счастлива. Он скопил немного денег и надеется со временем открыть собственный бар — скромный, но приличный, куда не гнушались бы заходить даже иностранцы. Кой-сан будет понемногу шить, так что они не станут обузой для семьи Макиока…

На другой день Таэко побывала в гинекологической клинике и узнала, что она уже на пятом месяце беременности и что ребёнок должен родиться в начале апреля. Теперь уже нельзя было медлить ни дня, и в один из вечеров в конце октября Таэко в сопровождении О-Хару уехала в Ариму.

Стараясь соблюсти все предосторожности, Сатико вызвала машину не из ближайшего гаража, а от станции «Мотояма». Кроме того, было условлено, что в Кобэ они пересядут в другую машину. На прощание Сатико дала О-Хару следующие напутствия: Таэко пробудет в Ариме несколько месяцев под фамилией Абэ. О-Хару ни в коем случае не должна называть её «Кой-сан», только «госпожа Абэ»; звонить в Асию по телефону О-Хару не следует, в случае необходимости она должна приехать сама либо Сатико пошлёт туда доверенного человека. О-Хару должна иметь в виду, что Таэко запрещено встречаться с Миёси и что Миёси не знает её будущего местопребывания; наконец, О-Хару надлежит немедленно сообщать в Асию обо всех подозрительных письмах, телефонных звонках и посетителях.

Выслушав хозяйку, О-Хару огорошила её сообщением о том, что служанки догадались обо всём ещё до того, как Сатико с сёстрами уехали в Токио. Каким образом? — спросила Сатико. Первой заметила О-Тэру, отвечала О-Хару. С Кой-сан, дескать, что-то неладно. Не иначе как она в положении. Но, конечно, ни с кем из посторонних они ничего не обсуждали, поспешила добавить О-Хару.

Однажды, вскоре после отъезда Таэко, вернувшись со службы, Тэйноскэ рассказал жене, что виделся с Окубатой. В своё время он слышал, что Окубата живёт в Нисиномии неподалёку от «Иппон мацу», но там его не оказалось. Расспросив соседей, он узнал, что с месяц назад тот уехал оттуда и поселился в Сюкугаве, в гостинице под названием «Пайнкрэст». Тэйноскэ поехал туда, но, как выяснилось, Окубата прожил в гостинице всего неделю, после чего перебрался в меблированные комнаты «Эйраку» вблизи станции «Коракуэн». Там Тэйноскэ в конце концов его и разыскал. Хотя разговор между ними проходил не так гладко, как он рассчитывал, в целом Тэйноскэ остался доволен его результатами.

Тэйноскэ начал с того, что сказал: ему больно и стыдно сознавать, что в семье Макиока выросла такая распутница, и он глубоко сочувствует Окубате, который имел несчастье к ней привязаться.

На первых порах Окубата держался вполне миролюбиво. «А где теперь Кой-сан? Она уехала вместе с О-Хару?» — спросил он с невинным видом. «Не нужно об этом спрашивать, — осадил его Тэйноскэ. — Даже Миёси не знает, где сейчас Таэко». Окубата умолк и задумался. «Нельзя ли просить вас, — продолжал Тэйноскэ, — отныне считать, что дела Таэко не имеют к вам никакого отношения?» Тут Окубата не выдержал и вспылил: «Не волнуйтесь, я-то оставлю её в покое, но неужели вы позволите Кой-сан выйти замуж за такого человека? Ведь о его прошлом ничего не известно, разве только, что перед тем, как поступить в этот бар, он служил официантом на каком-то иностранном судне. В случае Итакуры было по крайней мере ясно, откуда он родом. А что мы знаем о семье Миёси? Я, например, не думаю, что у него безупречная биография, раз он подался в моряки».

В ответ на эту тираду Тэйноскэ сказал, что весьма благодарен Окубате за предостережение, которое, безусловно, заслуживает самого пристального внимания. Кстати, продолжал Тэйноскэ, он хотел бы просить Окубату об одном одолжении. Вполне понятно, что после всего случившегося Окубата не может не испытывать к Таэко ненависти, но ведь её сёстры ни в чём не виноваты. Может ли Тэйноскэ надеяться, что ради них, ради их доброго имени, он не будет никому рассказывать о беременности Таэко? Если об этом станет известно, то больше всех пострадает Юкико, которую всё ещё не удалось выдать замуж. Может ли Окубата обещать, что будет молчать?

Разумеется, ответил Окубата после некоторого колебания. Он не питает никакой неприязни к Кой-сан и тем более не намерен предпринимать ничего такого, что могло бы повредить её сёстрам.

Успокоенный, Тэйноскэ вернулся к себе в контору. Вскоре раздался телефонный звонок от Окубаты. Дело в том, промямлил Окубата, что ему тоже хотелось бы кое о чём попросить Тэйноскэ. Нельзя ли зайти к нему сейчас на службу?

Через несколько, минут Окубата уже стоял в кабинете Тэйноскэ. Помявшись для начала, он вдруг напустил на себя скорбный вид и заговорил тоном трагической обречённости. Да, после утреннего разговора с Тэйноскэ он понял, что ему ничего не остаётся, как забыть Кой-сан. Но разве легко навсегда расстаться с женщиной, которую он любил на протяжении десяти лет? К тому же, как, должно быть, известно Тэйноскэ, из-за Кой-сан перед ним закрылись двери родного дома, и он вынужден ютиться в жалких меблированных комнатах. Теперь, когда Кой-сан его покинула, у него в целом свете не осталось ни единой родной души…

Окубата выдержал паузу и со смущённой улыбкой продолжал. Стыдно признаваться в этом, но он весьма стеснён в средствах. В своё время… нет, право же, ему неловко об этом говорить… в своё время он дал Кой-сан кое-какие деньги, так сказать, взаймы. Так вот, нельзя ли получить их назад? (Окубата слегка покраснел.) Нет, он давал эти деньги без всякой задней мысли, и, если бы не крайняя нужда, ему и в голову не пришло бы настаивать на возвращении долга…

Конечно, конечно, согласился Тэйноскэ, все эти деньги должны быть ему возвращены. О какой сумме идёт речь? Точной суммы он назвать не может, ответил Окубата. Об этом лучше спросить Кой-сан. Но что если он скажет: две тысячи иен?

Тэйноскэ подумал, что ему действительно следует обсудить этот вопрос с Таэко. Прикинув, однако, что за своё молчание Окубата мог заломить цену и повыше, Тэйноскэ сразу же подписал чек на требуемую сумму. Протягивая чек Окубате, Тэйноскэ повторил, что рассчитывает на его деликатность. Что бы ни случилось, он не должен никому ни слова, ни полслова говорить о беременности Таэко. «Не извольте беспокоиться. Эта тайна во мне как в могиле», — заверил Окубата и направился к двери. Итак, по крайней мере на сегодняшний день, дела Таэко удалось уладить.

В самый разгар суеты и волнений, связанных с Таэко, пришло письмо от Мицуё. Она выражала искреннюю признательность Сатико и её сёстрам за участие в прощальном вечере и сообщала, что её мать благополучно отбыла в Америку, что г-н Мимаки в середине ноября намерен приехать в Кансай и нанести визит в Асию, что будет очень приятно, если г-н Макиока любезно согласится встретиться с ним и что, наконец, супруги Кунисима шлют им сердечный привет.

А ещё неделю спустя Сатико получила письмо от старшей сестры. Обычно Цуруко бралась за кисть только тогда, когда ей требовалось сообщить что-то очень важное. На сей раз, однако, она писала сестре просто так, без определённой цели.

Пока Сатико читала это письмо, перед глазами у неё стояло заплаканное лицо сестры, каким она видела его в последний раз из окна автомобиля. Почему Цуруко вдруг решила ей написать? Чтобы попросить пропись и ненужное бельё? Сатико чувствовала, что дело не только в этом. Должно быть, сестра всё ещё не может забыть, что её не пригласили в театр, и вот так, обиняком, высказывает ей свою обиду… До сих пор в письмах Цуруко преобладал менторский тон. Она сразу отправила в Токио посылку, на письмо же пока отвечать не стала.

В один из дней в середине ноября к Сатико зашла г-жа Хенинг и рассказала, что её дочь Фридль едет вместе с отцом в Берлин. Г-жа Хенинг возражала против этой поездки, ведь в Европе война, но Фридль мечтает заниматься балетом, и никакие уговоры на неё не действуют. Господин Хенинг сказал, что, если девочке так хочется учиться в Германии, он поедет с ней, и в результате г-же Хенинг пришлось уступить. К счастью, у них нашлись попутчики, так что по крайней мере за дорогу туда она может быть спокойна. Фридль с отцом собираются непременно заехать в Гамбург к Штольцам. Если Сатико хочет что-нибудь передать госпоже Штольц, они с удовольствием выполнят её поручение.

С тех пор, как Сатико отправила г-же Штольц письмо и посылочку, прошло уже пять месяцев, но ответа от неё всё ещё не было. Сатико решила воспользоваться предложением г-жи Хенинг, чтобы послать Штольцам какой-нибудь подарок. Поблагодарив её, Сатико сказала, что на днях обязательно к ней заглянет.

Через несколько дней Сатико купила в подарок Роземари колечко с жемчужиной и отнесла его Хенингам вместе с письмом для г-жи Штольц.

Как и предупреждала Мицуё, вскоре в Асию позвонил Мимаки, который накануне приехал из Токио и остановился в доме отца в Саге. Он пробудет здесь дня три, сказал Мимаки, и хотел бы, если можно, встретиться с господином Макиокой. Сатико ответила, что по вечерам муж бывает дома и с удовольствием примет его в любой удобный ему день. Условились, что Мимаки приедет на следующий день к четырём часам.

Тэйноскэ вернулся со службы пораньше и беседовал наедине с гостем около часа, после чего они вместе с Сатико, Юкико и Эцуко отправились ужинать в гостиницу «Ориенталь». Мимаки держался столь же просто и непринуждённо, как в Токио, охотно позволял наполнять свой бокал и, как всегда, был неистощим на шутки и каламбуры. Эцуко не сводила с него восторженного взгляда и, когда Макиока пошли проводить гостя на станцию, взяла его за руку. «Вот здорово, что Юкико выходит замуж за господина Мимаки», — шепнула она на ухо матери.

Когда Сатико спросила мужа, как ему понравился жених, Тэйноскэ ответил не сразу. В целом у него сложилось вполне благоприятное впечатление о господине Мимаки. Он, безусловно, обаятелен. Но такие вот обходительные, лёгкие в общении мужчины порой бывают весьма капризны, и жёнам с ними приходится несладко. Подобный тип особенно распространён в среде выходцев из аристократических семей. Господин Мимаки ему понравился, но не до такой степени, чтобы прыгать от восторга. Одним словом, в своей оценке Тэйноскэ был сдержан.

Хотя он не видит необходимости наводить справки о семье Мимаки, сказал Тэйноскэ, не мешало бы побольше узнать о самом господине Мимаки — о его характере, отношениях с родственниками, наконец, о том, почему он до сих пор не женился.

34

Понимая, что встреча с Тэйноскэ служит для него своеобразным экзаменом, Мимаки не упоминал о сватовстве. Он говорил о других вещах — об архитектуре, и живописи, о знаменитых парках и храмах Киото, о великолепном пейзаже, который окружает виллу виконта в Саге, о любопытных эпизодах из жизни императора Мэйдзи и императрицы-матери Сёкэн[120] которые в своё время дед виконт рассказывал его отцу, о европейской кухне и европейских винах.

Спустя дней десять после визита Мимаки, в воскресенье, в Асии неожиданно появилась Мицуё. Она приехала в Осаку по служебным делам и по просьбе господина Кунисимы и господина Мимаки хотела бы узнать, выдержал ли Мимаки испытание. Сатико ответила, что, в соответствии с пожеланием мужа, они наводят кое-какие справки о господине Мимаки и что в декабре Тэйноскэ намерен отправиться в Токио для переговоров с «главным домом», а заодно хотел бы встретиться с господином Кунисимой. Что именно внушает им сомнение? — спросила Мицуё с прямотой, достойной дочери Итани. За это время она успела достаточно хорошо узнать господина Мимаки, со всеми его достоинствами и недостатками, готова с полной откровенностью ответить на вопросы Сатико. Чем наводить справки у посторонних людей, лучше расспросить её, не правда ли?

Чувствуя, что сама она с этой задачей не справится, Сатико позвала мужа. Атмосфера располагала к откровенному разговору, и Тэйноскэ поделился с Мицуё своими опасениями. В результате супругам стало известно, что, хотя г-н Мимаки безупречно воспитан, приветлив и доброжелателен, характер у него непростой — он легко раним и вспыльчив. Ходят слухи, что он не ладит со своим сводным братом — наследником виконта. Между ними часто вспыхивают ссоры, а однажды — сама Мицуё этого, правда, не видела — дело дошло чуть ли не до драки.

Господин Мимаки — любитель хмельного и в состоянии подпития не всегда способен управлять своими порывами. С годами, однако, он стал более воздержан, и Мицуё ни разу не видела, чтобы он потерял над собой контроль. Прожив долгие годы в Америке, он научился галантному обхождению с дамами и, насколько ей известно, ещё ни разу не позволил себе ни малейшей неучтивости по отношению к женщине. Не дожидаясь дальнейших вопросов со стороны Тэйноскэ, Мицуё упомянула ещё о некоторых недостатках Мимаки. Будучи человеком тонкого ума и разносторонних интересов, он тем не менее не способен сосредоточиться на каком-то одном деле и довести его до конца. Кроме того, как человек светский, он любит общаться с людьми, оказывать им всевозможные услуги и вообще чрезвычайно щедр на руку, но, к сожалению, не отличается умением зарабатывать деньги.

Теперь ему более или менее ясно, что за человек господин Мимаки, сказал Тэйноскэ. Но, если уж быть до конца откровенным, его серьёзно беспокоит вопрос о деньгах: на какие средства будут жить молодые? Неловко говорить об этом, но, насколько ему известно, до сих пор господин Мимаки жил на деньги, полученные от отца. Он перепробовал множество разных занятий, но ни в одном особенно не преуспел. Господин Кунисима обещает помочь ему утвердиться на поприще архитектора, но где гарантия, что из этого что-нибудь получится. Сейчас не те времена, когда проекты, которые надеется создать господин Мимаки, могут иметь успех. В ближайшие три-четыре года положение вряд ли изменится к лучшему. Благодаря стараниям господина Кунисимы виконт как будто обещал выделить сыну кое-какие средства на первое время. А что, если кризис затянется на пять, шесть, а то и на десять лет? Или господин Мимаки рассчитывает, что виконт будет помогать ему всю жизнь? Тэйноскэ признался, что всё это внушает ему определённые опасения, и если он осмелился коснуться такой деликатной темы, то только потому, что искренне заинтересован в том, чтобы Юкико стала женой господина Мимаки. В любом случае в будущем месяце Тэйноскэ собирается приехать в Токио и обсудить все эти проблемы с господином Кунисимой.

Она всё понимает, сказала Мицуё. Беспокойство господина Макиоки вполне оправданно. К сожалению, пока ей нечего сказать в ответ, но она обязательно передаст содержание сегодняшнего разговора господину Кунисиме, с тем чтобы он подумал о соответствующих гарантиях, которые удовлетворили бы семью невесты. Итак, они будут ждать приезда господина Макиоки в Токио.

Сатико предложила Мицуё остаться на ужин, но та вежливо отказалась, сославшись на то, что вечерним поездом уезжает в Токио.

В начале декабря Сатико и Юкико побывали в храме Киёмидзу в Киото, помолились за Таэко и купили амулет. Словно сговорившись с ними, Миёси в тот же день прислал Тэйноскэ на службу амулет из храма Накаяма вместе с запиской, в которой просил передать его Таэко. Оба эти амулета Сатико вручила О-Хару, как раз приехавшей в Асию с первыми известиями о Таэко.

По словам О-Хару, Таэко почти всё время проводит в своей комнате, лишь по утрам и вечерам выходит на прогулку. Для прогулок она выбирает не людные улицы, а пустынные тропинки в горах. Возвращаясь в гостиницу, она либо читает, либо мастерит кукол, либо шьёт приданое новорождённому. За всё это время она не получила ни одного письма, никаких подозрительных телефонных звонков тоже не было.

— Да, чуть не забыла. Сегодня я встретила господина Кириленко.

Сойдя в Кобэ с поезда, рассказала О-Хару, она увидела Кириленко — тот стоял у выхода с платформы. Хотя они встречались всего раз или два, Кириленко сразу же её узнал и улыбнулся. О-Хару поздоровалась. «Вы одна?» — спросил Кириленко. «Да, — ответила О-Хару, — мне нужно было съездить тут неподалёку». — «Как поживают господа Макиока? Как Таэко-сан?» — «Спасибо, у них всё хорошо», — любезно улыбнулась О-Хару. «Ну что ж, передайте своим хозяевам от меня привет и извинения, что я до сих пор не собрался их навестить. А я вот решил съездить в Ариму. Будьте здоровы», — сказал Кириленко и направился было к платформе. «Есть ли у вас какие-нибудь известия от Катерины-сан? — остановила его О-Хару. — Говорят, Лондон страх как бомбят. Хозяева ужасно волнуются за Катерину-сан». — «Правда? — спросил Кириленко. — Господа Макиока очень добры, но оснований для беспокойства нет. На днях мы получили от Катерины письмо, отправленное в сентябре. Хотя их дом стоит как раз на пути следования немецких бомбардировщиков и на их район действительно сыплются бомбы, война не внушает Катерине ни малейшего страха. Наоборот, она пишет, что всё это даже занятно. Они построили для себя великолепное бомбоубежище. Как только начинается воздушный налёт, они с мужем спускаются туда, зажигают свет, заводят патефон, танцуют и пьют коктейли».

«Как это похоже на Катерину!» — подумала про себя Сатико. Рассказ служанки одновременно развлёк и огорчил её: разговорчивая О-Хару могла ненароком сболтнуть лишнее. «Не задавал ли господин Кириленко каких-нибудь вопросов о Кой-сан?» — «Нет». — «Ты в этом уверена, О-Хару? Ты уверена, что не сказала ему ничего такого, о чём не должна была говорить? Как ты думаешь, господин Кириленко ни о чём не догадывается?» О-Хару с полной уверенностью ответила, что нет, и в конце концов Сатико успокоилась. Отправляя О-Хару обратно, Сатико строго-настрого предупредила её, что, выходя куда-нибудь из гостиницы одна, а тем более с Таэко, она должна быть предельно осторожна. Мало ли кто из знакомых может им встретиться! Теперь ей следует быть начеку, как никогда.

Декабрь близился к концу. Двадцать второго числа у Тэйноскэ появилась возможность поехать в Токио. К тому времени он успел навести кое-какие справки о Мимаки, его характере, отношениях со сводными братьями и убедился в том, что Мицуё была вполне объективна в своих оценках. Однако больше всего Тэйноскэ беспокоил вопрос о материальной стороне будущего брака, и он не преминул коснуться его в разговоре с Кунисимой, но получить какие-либо конкретные гарантии ему не удалось.

Кунисима сказал, что ещё не виделся с виконтом и поэтому не берётся утверждать что-либо наверняка, но он почти уверен: виконт согласится купить для молодожёнов дом и выделить им соответствующую сумму, которой хватило бы на первое время. Чтобы эти деньги не были растрачены впустую, Кунисима возьмёт их к себе на сохранение и каждый месяц будет выдавать Мимаки ровно столько, сколько потребуется молодой семье на повседневные расходы.

Что же касается дальнейшего, то Кунисима просит Тэйноскэ поверить ему на слово — он не допустит, чтобы Мимаки и его будущая супруга в чём-либо нуждались. Он, Кунисима, убеждён, что у Мимаки незаурядные способности архитектора, и поможет ему утвердиться на этом поприще, как только ситуация в стране изменится. Как скоро это произойдёт, загадывать трудно, но Кунисиме почему-то кажется, что долго ждать не придётся. А если и придётся, то друзья не оставят Мимаки в беде. Иными словами, Кунисима дал Тэйноскэ понять, что готов оказать Мимаки необходимую помощь и поддержку.

После того как они закончили беседу, Кунисима показал гостю свой дом, построенный по проекту Мимаки, но Тэйноскэ слишком плохо разбирался в архитектуре, чтобы судить о степени одарённости последнего. Однако, коль скоро такой солидный и влиятельный человек, как Кунисима, был настолько уверен в талантливости Мимаки, что брал на себя ответственность за его будущее, Тэйноскэ ничего не оставалось, как поверить ему на слово. К тому же Тэйноскэ видел, как горячо ратует за этот брак Сатико. Было совершенно очевидно, что Сатико очарована Мимаки, а кроме того, хотя она и не признавалась в этом открыто, её, без сомнения, прельщала перспектива породниться со знаменитой аристократической фамилией. Каково было бы её огорчение, если бы Тэйноскэ вернулся домой с известием о том, что ответил Кунисиме отказом! Да и сам Тэйноскэ, откровенно говоря, считал, что на лучшее предложение им уже не приходится надеяться.

Итак, Тэйноскэ сказал Кунисиме, что всецело на него полагается. Макиока склонны принять предложение господина Мимаки, однако, как того требуют правила, он должен прежде получить согласие «главного дома» и самой невесты, а поэтому просит господина Кунисиму подождать с окончательным ответом до начала января. Тэйноскэ напишет ему из Асии. Впрочем, это всего лишь формальность, и господин Кунисима может считать, что они обо всём договорились.

Вот и прекрасно, ответил Кунисима. Как только Тэйноскэ пришлёт ему официальный ответ, он немедленно приступит к переговорам с виконтом.

Попрощавшись с Кунисимой, Тэйноскэ сразу же поехал в Сибую, подробно рассказал Цуруко о только что состоявшейся беседе, и попросил их с Тацуо как можно скорее сообщить своё мнение.

Третьего января Мицуё снова появилась в Асии. Она проводит праздники в Окамото у дяди, и господин Кунисима дал ей поручение посетить Макиока. Вчера господин Кунисима приехал по делам в Осаку. Сейчас он находится в Киото, в гостинице «Мияко». Пользуясь случаем, он хотел бы встретиться с виконтом и, быть может, даже договориться с ним о том, чтобы он пригласил к себе семью Макиока. Не мог бы господин Макиока дать окончательный ответ уже сегодня? Господину Кунисиме неловко проявлять такую настойчивость, но, как он понимает, речь идёт о чистой формальности…

Хотя Тэйноскэ и обещал Кунисиме дать ответ в самом начале января, он не хотел ничего предпринимать до конца праздников, тем более что «главный дом» ещё не сообщил ему своего решения. Впрочем, Тэйноскэ был уверен, что старшие Макиока не станут возражать против этого брака. Цуруко пришла в восторг от известий, которые ей привёз Тэйноскэ: какое счастье, что Юкико наконец удалось просватать! И не за кого-нибудь, а за сына виконта! Теперь они с Тацуо смогут расправить плечи и ходить с высоко поднятой головой. Выходит, не зря они так долго ждали. Право же, она и не знает, как благодарить Тэйноскэ! После всего этого Тэйноскэ не допускал и мысли, что у Тацуо могут возникнуть серьёзные возражения против кандидатуры Мимаки. Видимо, в предновогодней суете он просто-напросто не смог выкроить время для письма. Тэйноскэ пришёл к выводу, что может без особого риска принять самостоятельное решение.

Сложность, однако, заключалась в том, что он до сих пор не поговорил с Юкико. Хотя её ответ был известен заранее, приходилось учитывать, что она наверняка обиделась бы, если бы Тэйноскэ предварительно не заручился, как положено, её согласием.

С подобающими случаю извинениями Тэйноскэ объяснил Мицуё, что прежде, чем дать окончательный ответ, он должен посоветоваться с «главным домом». Он сегодня же свяжется по телефону с Сибуей, и, если Мицуё-сан будет столь любезна, он просил бы её приехать завтра.

Телефонный разговор с Сибуей, разумеется, служил всего лишь предлогом, но, коль скоро у Тэйноскэ было для этого время, он решил на всякий случай позвонить.

Трубку взяла Цуруко. К сожалению, Тацуо сейчас нет дома, он отправился с новогодними поздравлениями к родственникам в Адзабу, объяснила она. А как обстоит дело с письмом? Тацуо уже отправил его? — спросил Тэйноскэ. Судя по всему, нет, ответила Цуруко. Перед новым годом Тацуо был очень занят. Но она всё ему рассказала. И что же? Как отнёсся Тацуо к этому предложению? Гм… Цуруко замялась. В смысле происхождения кандидатура господина Мимаки безупречна, но Тацуо смущает, что он нигде не служит. Цуруко, однако, возразила мужу, что, если обращать внимание только на недостатки, Юкико никогда не удастся выдать замуж, и Тацуо с ней согласился. Одним словом, в целом он как будто бы одобряет этот брак. В таком случае, сказал Тэйноскэ, он сообщит господину Кунисиме, что «главный дом» не возражает. Дело в том, что господин Кунисима торопит с ответом. И всё же, во избежание недоразумений, он просит Тацуо по возможности скорее дать разрешение на брак в письменной форме.

Чтобы польстить самолюбию Юкико и доказать, что с её мнением в доме считаются, Тэйноскэ велел Сатико в тот же вечер поговорить с сестрой.

Супруги ожидали, что Юкико без лишних слов скажет «да», но вышло иначе. Когда она должна дать ответ? — спросила Юкико. Сатико объяснила, что Мицуё приедет за ответом завтра утром. Юкико нахмурилась. Что же, выходит, ей даётся на раздумье всего один вечер? Но они были уверены, сказала Сатико, что Юкико готова принять предложение господина Мимаки… Да, ответила Юкико, она не намерена прекословить сестре и зятю и поступит так, как они ей велят, но ей казалось, что она вправе рассчитывать хотя бы на два или три дня, чтобы обдумать вопрос, от которого зависит вся её дальнейшая жизнь… Тем не менее для Сатико было совершенно очевидно, что сестра давно уже всё для себя решила.

На следующее утро Юкико объявила сестре и зятю о своём согласии, не преминув посетовать на то, что её вынудили принять решение в такой спешке. Лицо её не выражало ни малейшей радости, не говоря уже о том, что ей и в голову не пришло сказать хотя бы слово признательности тем, кто так заботится о её благе.

35

Мицуё приехала за ответом утром четвёртого января, а шестого к вечеру не замедлила явиться снова. Она собиралась выехать в Токио ещё позавчера ночным поездом, объяснила Мицуё, но господин Кунисима велел ей его успешными и что виконт просит госпожу Юкико вместе с её близкими пожаловать к нему в Сагу послезавтра, восьмого числа, к трём часам. Со стороны жениха на этой встрече, помимо виконта и господина Мимаки, который приедет из Токио, будут присутствовать господин Кунисима, Мицуё и, возможно, кое-кто из родственников господина Мимаки, живущих поблизости. Господин Кунисима просит извинить его за то, что вынужден действовать столь поспешно, но его ждут неотложные дела в Токио, и он хочет по возможности уладить всё до возвращения домой. Господин Кунисима высказал пожелание, чтобы Макиока, если можно, приехали к виконту всей семьёй, включая Таэко и Эцуко.

Это очень любезно со стороны господина Кунисимы, ответила Сатико, но «главный дом» вряд ли позволит Таэко присутствовать на этой встрече. В результате было решено, что Макиока приедут вчетвером, вместе с Эцуко, которая отпросится с уроков пораньше.

В назначенный день Макиока отправились в Киото. Сделав пересадку в Кацуре, они доехали до Арасиямы и оттуда прошлись пешком до моста Тогэцу. Они хорошо знали эти места по своим ежегодным поездкам на любование сакурой, но сейчас была зима — а зимы в Киото холодные — и даже самый цвет воды в реке Оигава заставлял их зябко поёживаться. Пройдя несколько десятков метров вдоль реки, они миновали могилу легендарной Кого[121] и, поравнявшись с пристанью, откуда отходят прогулочные катера, свернули налево, к храму Небесного Дракона.[122] Вскоре они увидели перед собой ворота с табличкой «Обитель, где внимают звукам дождя». Это и была вилла виконта, которую они нашли без труда, удивившись, что никогда прежде не обращали на неё внимания.

Дом, одноэтажный и крытый на старинный манер соломой, производил впечатление не очень большого, но зато открывающийся из него вид на сад с прудом и скалами и на гору Арасияма был великолепен. После того, как Кунисима представил гостей виконту, Мимаки предложил всем прогуляться по саду — это, мол, будет приятно отцу. К тому же, хотя на дворе и холодно, ветра почти нет.

Виконт, объяснил Мимаки, очень гордится своим садом, который, если глядеть отсюда, кажется примыкающим к горе Арасияма. Находясь здесь, ни за что не подумаешь, что внизу — дорога и река. Даже весной, когда в эти края стекаются толпы людей, здесь ощущаешь себя так, будто попал в уединённую горную хижину, и никак не можешь понять, откуда доносится весь этот шум и гомон. В саду, продолжал Мимаки, нет ни единого деревца сакуры, и это не случайно. Виконт считает, что сакурой следует любоваться издали, глядя на гору Арасияма, которая в апреле покрывается розовыми облаками цветов. Макиока непременно должны приехать сюда весной. Отец будет счастлив. Трудно передать словами, как приятно расположиться вот здесь, в саду, поставить перед собой лёгкие закуски и наслаждаться красотой горного пейзажа.

Вскоре гостей пригласили в комнату, где сестра виконта, г-жа Сономура (её муж происходил из богатого осакского купеческого рода) приготовила чай. Было уже темно, когда общество перешло в столовую для ужина. Угощение было изысканным и отменно приготовлено. «Должно быть, его заказали в каком-нибудь дорогом ресторане», — подумала Сатико, хорошо разбиравшаяся в киотоской кухне.

Внешность старика-виконта полностью соответствовала представлению об истинном аристократе. В то же время удлинённый овал худого лица и кожа цвета слоновой кости придавали ему некоторое сходство с актёром театра Но. Круглолицый, смуглый Мимаки совершенно не походил на отца, и всё же, приглядевшись, можно было заметить, что в разрезе глаз и очертании носа у них есть нечто общее. По характеру сын был полной противоположностью отца.

В отличие от своего весёлого, жизнерадостного сына, виконт производил впечатление человека сдержанного, даже несколько сурового. Одного взгляда на него было довольно, чтобы понять: перед вами типичный киотоский аристократ. Шея у виконта была обмотана серым шёлковым кашне — он боялся простудиться. Когда он садился за стол, ему подали электрическую грелку. Говорил он тихо и размеренно, но для своих семидесяти с лишним лет выглядел неплохо и держался достаточно радушно.

Поначалу атмосфера за столом была несколько натянутой, однако по мере того, как чарки стали наполняться сакэ, общество понемногу оживилось. Мимаки, сидевший рядом с отцом, заговорил о том, что люди, как правило, удивляются отсутствию между ними какого бы то ни было сходства, и в свойственной ему остроумной манере принялся перечислять достоинства и недостатки во внешности того и другого. Мало-помалу за столом стал раздаваться смех. В соответствии с этикетом Тэйноскэ обменялся чарками с виконтом, а затем и с Кунисимой. Мицуё, единственная из женщин одетая по-европейски, сидела, зябко поджав под себя ноги, и была на удивление молчалива и почтительна.

— Что с вами, Миттян? Экая вы сегодня паинька, — сказал Мимаки, подливая ей сакэ.

— Я думала, хотя бы сегодня вы не будете надо мной издеваться, — в тон ему ответила Мицуё. Вскоре, однако, сакэ оказало на неё действие, и она уже щебетала без умолку.

Время от времени Мимаки подходил с графинчиком к сёстрам Макиока. К сожалению, он не может предложить им белого вина, но надеется, что они не откажутся и от сакэ. Ни та, ни другая не отказывались. Юкико осушила уже не одну чарку, но при этом держалась безупречно. Хотя она по обыкновению молчала и только улыбалась, Сатико заметила в лучистых глазах сестры незнакомое, радостное выражение. Чтобы Эцуко не чувствовала себя потерянной в обществе взрослых, Мимаки по-отечески её подбадривал. Но девочка и без того не скучала. По натуре впечатлительная и наблюдательная, она незаметно рассматривала того или иного из окружающих, подмечая его характерные жесты, мимику, особенности выговора, детали костюма.

Ужин закончился около восьми часов вечера. Макиока первыми стали прощаться, и виконт распорядился, чтобы им подали лимузин. Мицуё поспешила к ним присоединиться. Мимаки вызвался проводить гостей до станции и устроился на сиденье, рядом с водителем. Он был в превосходном расположении духа и всю дорогу без устали говорил, попыхивая сигарой. Эцуко уже относилась к нему по-родственному и называла «дядей».

— Как интересно, — вдруг сказала девочка, обращаясь к Мимаки, — наши фамилии немного похожи: и в одной и в другой одинаковые слоги — «маки».

Мимаки пришёл в восторг от этого замечания:

— Ай да умница Эттян! В самом деле, разве это не доказывает, что между твоей семьёй и моей с самого начала существовала некая связь?

— Кстати, — вставила Мицуё, — госпоже Юкико не придётся менять свои инициалы на носовых платках и чемоданах. Я вижу здесь прямую выгоду.

Юкико рассмеялась вместе с остальными.

На следующий день Кунисима позвонил из Киото. Вчерашняя встреча удалась на славу, сказал он, и ему очень приятно, что обе стороны остались ею довольны. Сегодня вечером они с господином Мимаки возвращаются в Токио. Теперь уже предстоит вплотную заняться приготовлениями к помолвке, и, как только у них появятся конкретные предложения на этот счёт, Мицуё сразу же сообщит семье Макиока.

Кстати, продолжал Кунисима, виконт уже присмотрел для молодых дом в пригороде Осаки. Этот дом принадлежит семье его зятя, господина Сономуры, и тот как будто бы согласился его продать. Правда, пока что он сдан внаём, но господин Сономура обещал в ближайшее время его освободить. Итак, всё складывается, как того и желали супруги Макиока, — госпожа Юкико будет жить неподалёку от Асии, а господин Мимаки найдёт себе службу в Осаке или в Кобэ.

Тэйноскэ был не на шутку обеспокоен молчанием Тацуо. Быть может, он не одобряет этого брака? Или дело в чём-то ином? Подождав несколько дней, Тэйноскэ решил сам написать в Токио.

Насколько он понимает, писал Тэйноскэ, Тацуо известны все подробности, связанные с нынешним сватовством. Откровенно говоря, он далёк от того, чтобы считать этот брак идеальным. Однако, принимая в расчёт, что в нынешних обстоятельствах надеяться на лучшую партию не приходится, он полагает целесообразным принять предложение г-на Мимаки.

На днях они всей семьёй посетили виконта в Саге, и теперь на повестку дня стал вопрос о помолвке. Возможно, Тацуо обижен на них с Сатико за то, что переговоры о сватовстве велись, так сказать, через голову «главного дома»? Если это так, Тэйноскэ считает своим долгом объясниться.

Прежде всего он хотел бы принести Тацуо извинения за то, что, несмотря на неоднократные напоминания «главного дома», ему так и не удалось настоять на возвращении Юкико в Токио. Это обстоятельство давно уже его тяготит. У Тацуо могло сложиться впечатление, что они с женой сознательно игнорируют волю «главного дома», однако это не так. Дело в том, что Юкико по ряду причин не любит бывать в Токио, и Сатико, сочувствуя ей, всё это время шла у неё на поводу. Заставить Юкико подчиниться воле Тацуо можно было, лишь прибегнув к самым крайним мерам. Но, разумеется, в конечном счёте ответственность за это лежит на нём, Тэйноскэ.

Именно поэтому он и стремился сделать всё в своих скромных возможностях, чтобы просватать Юкико. В самом деле, коль скоро Юкико воспротивилась приказаниям «главного дома», было бы несправедливо перекладывать на Тацуо хлопоты об устройстве её судьбы. Наоборот, в свете всего сказанного Тэйноскэ считает, что заботиться о Юкико — его прямая обязанность. Если Тацуо скажет, что он вмешивается не в свои дела, ему нечего будет возразить, однако таково его искреннее убеждение.

Более того, если Тацуо даст Юкико своё благословение, он намерен принять на себя все свадебные расходы. Но из этого, естественно, не следует, что он собирается выдавать Юкико замуж из своего дома. Она принадлежит к семье Тацуо, и полномочия Тацуо как главы семьи ни для кого не подлежат сомнению. Может ли Тэйноскэ рассчитывать на его согласие? Он надеется, что Тацуо не истолкует его письмо превратно и не заставит долго ждать с ответом. К сожалению, время уже не терпит.

Как видно, Тацуо не истолковал письмо Тэйноскэ превратно. Дней через пять от него пришёл вполне вразумительный ответ.

Тацуо благодарил свояка за любезное, обстоятельное письмо и выражал полное одобрение в связи с предпринятыми им действиями.

За последние годы, писал Тацуо, Юкико и Кой-сан отдалились от него и всем своим поведением дали ему понять, что им приятнее жить в семье Тэйноскэ и Сатико. В результате он был лишён возможности должным образом заботиться о них, и теперь ему остаётся лишь извиниться перед Тэйноскэ за то, что бремя этих забот легло на его плечи. Никаких особых причин для задержки с письмом у него не было. Единственная причина заключается в том, что ему неловко в очередной раз перекладывать хлопоты об устройстве судьбы Юкико на Тэйноскэ. У него и в мыслях нет винить Тэйноскэ за то, что Юкико не пожелала вернуться в Токио. И уж тем более он не может согласиться со словами о том, что заботиться о Юкико — прямая обязанность Тэйноскэ. Если кого-то и винить, то в первую очередь самого Тацуо, только что пользы теперь искать виноватых?

Что касается предложения г-на Мимаки, то, коль скоро он происходит из столь знаменитой семьи, коль скоро за него хлопочет такой достойный человек, как г-н Кунисима, и коль скоро сам Тэйноскэ одобряет этот брак, Тацуо не считает себя вправе высказывать какие бы то ни было возражения. В этом вопросе он целиком полагается на Тэйноскэ и предоставляет ему полную свободу действий.

Что же касается свадебных расходов, то Тацуо, разумеется, готов взять их на свой счёт, но, по правде говоря, у него сейчас трудновато с деньгами, и, возможно, ему придётся воспользоваться любезным предложением Тэйноскэ, однако лишь при условии, что тот не усмотрит в этом намёка на свои обязательства по отношению к Юкико. Впрочем, эту тему было бы лучше, наверное, обсудить при личной встрече.

Письмо Тацуо успокоило Тэйноскэ. Но приближался срок, когда должна была родить Таэко, да и Окубата мог в любой момент нарушить своё обещание молчать. Тэйноскэ чувствовал, что необходимо торопиться с помолвкой.

Однако вскоре от Мицуё пришло сообщение о том, что г-жа Кунисима серьёзно больна: сильная простуда перешла в воспаление лёгких. Кунисима тоже прислал вежливое письмо, в котором объяснял, почему приходится отложить помолвку. Между тем виконт уже купил дом и даже оформил дарственную на Мимаки — об этом Тэйноскэ с женой узнали от самого Мимаки. Правда, жильцы оттуда ещё не выехали, но должны выехать в ближайшее время. Как только это произойдёт, писал Мимаки, он намерен взглянуть на дом и был бы рад, если бы г-жа Юкико с сестрой составили ему компанию. Виконт обещает даже послать туда одну из своих прислуг, которую молодожёны смогут оставить при себе.

Некоторое время состояние г-жи Кунисима внушало серьёзные опасения, однако к концу февраля она уже начала понемногу вставать, а затем по настоянию врачей уехала на две недели в Атами, чтобы окрепнуть после болезни. Она очень беспокоилась из-за помолвки и даже говорила об этом в бреду, рассказала Мицуё, которая в середине марта приехала в Асию, чтобы обсудить этот вопрос с супругами Макиока.

Прежде всего предстояло решить, где должна состояться помолвка и свадебная церемония: в Токио или в Киото? Господин Кунисима, сообщила Мицуё, предлагает провести обе церемонии в Токио, поскольку там находится основная резиденция виконта и там же живёт глава дома Макиока. Что же касается времени, то господин Кунисима высказал пожелание назначить помолвку на двадцать пятое марта, а свадьбу отпраздновать в середине апреля.

Тэйноскэ не возражал. Он связался по телефону с Сибуей и поставил родственников в известность о готовящихся торжествах. Цуруко была в панике: дети превратили дом в свинарник и теперь необходимо в спешке приводить в порядок полы, стены, сёдзи!

Сатико огорчилась, узнав, что помолвка должна состояться в Токио, но, не найдя, под каким предлогом возразить, промолчала.

Двадцать третьего марта они с Юкико выехали в Токио. Тэйноскэ был занят на службе и сопровождать их не смог. Помолвка состоялась, как и было задумано, двадцать пятого числа. В тот же день Кунисима телеграфировал об этом Итани в Лос-Анджелес.

Оставив Юкико в Сибуе — ей полагалось на прощание побыть с семьёй старшей сестры, — Сатико утром двадцать седьмого марта вернулась в Асию.

Ни Тэйноскэ, ни Эцуко дома не было. Она поднялась к себе в комнату, чтобы отдохнуть с дороги. На туалетном столике лежали два надорванных конверта с иностранными марками, а рядом с ними — несколько листов рукописного японского текста и записка от Тэйноскэ:

36

Письмо от Фридль Хенинг было написано по-английски, но очень доходчиво, и поэтому Сатико без особого труда сумела его прочитать.

В конверт была вложена открытка от г-жи Штольц, извещающая фройляйн Хенинг о получении подарка.

37

Юкико пробыла в Токио весь остаток марта. Она могла бы задержаться там до самой своей свадьбы, но ей хотелось на прощание погостить в доме Сатико, и в начале апреля она приехала в Асию с известием о том, что церемония бракосочетания назначена на двадцать девятое апреля, день рождения императора. Свадебный банкет состоится в отеле «Тэйкоку». От лица виконта, которому в его годы трудно приехать в Токио, на церемонии и банкете будет присутствовать его старший сын Масахиро с супругой.

Хотя нынешние времена обязывают к скромности и воздержанности, семья жениха считает, что свадебное торжество должно соответствовать высокому положению дома Мимаки.

Помимо того, что на банкет приглашены все родственники и друзья семьи в Токио, ожидается множество гостей также и из Кансая. В этой ситуации Тацуо и Цуруко сочли естественным направить приглашения всем своим родственникам в Осаке и Нагое, не забыв и вдову Сугано из Огаки.

Итак, торжества обещали быть пышными.

В один из дней в начале апреля в Асию приехал Мимаки. Жильцы уже освободили дом, и он хотел пригласить Сатико и Юкико взглянуть на него.

Дом, в котором предстояло поселиться нам, находился примерно в полукилометре от станции «Косиэн». Он был сравнительно новый, одноэтажный и по размерам как раз подходил для небольшой семьи с прислугой. А главное — его окружал чудесный сад.

Посоветовавшись с невестой и её сестрой относительно убранства комнат и обстановки, Мимаки заговорил о своих планах в связи со свадебным путешествием. Ночь после банкета они с Юкико проведут в отеле «Тэйкоку», наутро выедут в Киото, нанесут визит виконту, а затем отправятся на несколько дней в Нару. Ему давно уже хотелось побывать в легендарном краю Ямато,[123] сказал Мимаки. Впрочем, госпожа Юкико, должно быть, неоднократно там бывала. В таком случае они могли бы поехать в Хаконэ или Атами.[124]

Сатико знала, что сестра, безусловно, отдаёт предпочтение Наре. Хотя большая часть жизни Юкико прошла в этих краях, сказала она Мимаки, ей, как ни странно, не доводилось бывать там. А ведь там столько знаменитых памятников старины! Одна настенная живопись в храме Хорюдзи[125] чего стоит! А в какой гостинице посоветовала бы им остановиться Сатико? — спросил Мимаки. Наученная горьким опытом, Сатико не раздумывая ответила: только не в «Наре»! Лучше всего выбрать гостиницу в чисто японском стиле, скажем «Цукихитэй».

Мимаки сообщил сёстрам, что с помощью Кунисимы нашёл себе место в Восточно-Азиатской авиастроительной компании, которая имеет большой завод в окрестностях Амагасаки. Его приняли туда на основании диплома об окончании университета в Америке, где он изучал аэронавтику. Но с тех пор прошло уже немало лет. Мимаки многое забыл и не знает, сумеет ли справиться с возложенными на него обязанностями. К тому же благодаря посредничеству Кунисимы ему назначили солидное жалованье, и он несколько смущён этим обстоятельством. Но ничего не поделаешь — ему пришлось ухватиться за это предложение, чтобы как-нибудь продержаться до лучших времён. Он должен приступить к службе сразу же по возвращении из свадебного путешествия. Однако он не теряет надежды в будущем вернуться на стезю архитектора и в свободное время изучать традиции японского национального зодчества.

Сатико чуть не подскочила на месте, когда Мимаки спросил её о Таэко. Сделав над собой усилие, она самым непринуждённым тоном ответила, что Таэко здорова, но, к сожалению, сегодня была вынуждена отлучиться по делам. Знал Мимаки правду или нет, однако больше никаких вопросов он задавать не стал. В тот же день он уехал в Токио.

Незадолго перед этим Таэко вместе с О-Хару вернулась из Аримы и теперь находилась в родильном отделении той самой клиники в Кобэ, где проходила освидетельствование в октябре.

Из осторожности Сатико не навещала сестру и не справлялась о её состоянии по телефону. На другой день, после того, как Таэко поместили в клинику, в Асии неожиданно появилась О-Хару и сообщила, что, по словам доктора, плод занимает в утробе матери неправильное положение. Когда Таэко показывалась ему в октябре, всё было нормально. По-видимому, ребёнок перевернулся, когда они ехали в машине по горной дороге в Ариму. Если бы доктор обнаружил это хоть немного раньше, он смог бы всё исправить, но теперь уже поздно: приближаются роды. И всё-таки доктор считает, что оснований для беспокойства нет, продолжала О-Хару. Он ручается за благополучный исход.

С тех пор никаких известий о Таэко не было. Приближалась середина апреля. Если верить прогнозам доктора, Таэко давно уже должна была родить, но Сатико знала, что первые роды нередко запаздывают. Пора цветения сакуры подходила к концу. До свадьбы Юкико оставалось немногим больше двух недель, и все в Асии грустили оттого, что время бежит так быстро. Тэйноскэ и Сатико были бы рады как-нибудь по-особому отметить эти последние дни с Юкико, но жизнь всё меньше располагала к развлечениям.

После Указа от седьмого июля сорокового года в стране действовали существенные ограничения на производство и продажу предметов роскоши. В связи с этим Сатико была лишена возможности заказать для сестры новые свадебные кимоно — через магазин «Кодзутия» пришлось разыскивать подержанные. Начиная с апреля была введена карточная система на рис. В этом году Кикугоро не приехал на гастроли в Осаку. Даже ежегодное путешествие семьи в Киото на любование сакурой стояло под вопросом. Но в конце концов Макиока всё-таки решили не нарушать традицию и тринадцатого числа, в воскресенье, одевшись как можно скромнее, поехали на один день в Киото.

На этот раз они отказались от праздничного обеда в ресторане «Хётэй». Взглянув на плакучую сакуру в парке храма Хэйан, они прошлись по своим любимым местам в Саге — скорее по привычке, нежели потому, что им действительно этого хотелось. Таэко снова не было с ними. Расположившись вблизи пруда Осава, они молча съели принесённый с собою завтрак, выпили по чарке холодного сакэ и уехали домой с таким чувством, как будто ничего и не видали.

В ночь после их возвращения в Асию у Судзу родились котята. Судзу находилась уже в почтенном возрасте — ей было лет двенадцать, — и роды у неё протекали трудно. Ещё в прошлом году к ней пришлось вызвать ветеринара, который сделал ей укол, стимулирующий схватки. На сей раз она опять никак не могла самостоятельно разродиться, и Сатико снова позвала ветеринара. Только после укола Судзу с большим трудом удалось произвести на свет троих котят, которых по очереди принимали Сатико и Юкико. Не говоря друг другу ни слова, они старались помочь кошке, в надежде, что её благополучные роды послужат добрым предзнаменованием для Таэко. Время от времени Эцуко спускалась вниз, притворяясь, будто ей понадобилось в туалет, и заглядывала в комнату. «Сейчас же ступай к себе, Эттян, — прогоняли девочку мать и тётка. — Здесь тебе не место».

Около четырёх часов утра всё наконец кончилось. Сёстры вымыли ноги, переоделись в ночные кимоно и приготовились ложиться спать. В это время неожиданно раздался телефонный звонок.

Сатико в смятении взяла трубку и услышала голос О-Хару. Что случилось? Всё уже позади? Нет ещё, ответила О-Хару. Роды ужасно тяжёлые. Кой-сан мучится уже двадцать часов. Доктор говорит, что потуги очень слабые, и вводит ей какое-то средство, но, как на беду, немецкое лекарство у него кончилось, а японское почти не действует. Кой-сан кричит в голос — такие у неё боли. Со вчерашнего вечера она ничего не ела, её всё время рвёт, причём рвота какая-то странная, темно-зелёного цвета. Она плачет и говорит, что теперь уж наверное умрёт. Доктор уверен, что всё будет хорошо, но сестра боится, как бы у Кой-сан не отказало сердце. Да и вообще, добавила О-Хару, даже ей ясно, что положение серьёзное. Поэтому она и решилась, несмотря на запрет, позвонить Сатико…

После разговора с О-Хару многое для Сатико оставалось неясным, но одно она поняла со всей отчётливостью: Таэко страдает, потому что ей не могут сделать инъекцию немецкого препарата, стимулирующего схватки. Но ведь это средство можно попытаться достать. В любой клинике наверняка существует запас редких лекарств, которые приберегают для «особых» пациентов. Если как следует попросить доктора, он, возможно, не откажет… Юкико считала, что Сатико должна немедленно ехать в клинику. Сейчас не тот случай, чтобы думать о репутации семьи. Разбуженный телефонным звонком, Тэйноскэ спустился вниз. Он был полностью согласен с Юкико: Сатико должна, не теряя времени, отправиться в клинику. Кроме того, он счёл необходимым сообщить обо всём Миёси, ведь на них с Сатико лежала ответственность за благополучие Кой-сан и ребёнка.

Доктор Фунакоси, который принимал роды у Таэко, пользовался репутацией опытного специалиста и порядочного человека. Зная об этом, Сатико посоветовала сестре обратиться именно в эту клинику, однако сама она не была лично знакома с доктором. Перед выходом из дома Сатико на всякий случай захватила с собой кое-что из лекарств, которые в последнее время стали редкостью, — несколько ампул корамина, пронтозила и бетаксина.

Миёси уже был в палате. Увидев сестру, Таэко заплакала. «Как хорошо, что ты пришла, — сказала она. — Я знаю, теперь уже мне не выкарабкаться…» — и заметалась по постели. Время от времени она чувствовала позывы к тошноте, и изо рта у неё выходила какая-то непонятная тёмная кашица. Медицинская сестра объяснила Миёси, что из организма матери выходят яды. Сатико подумала, что это странное вещество по виду похоже на первый стул новорождённого.

Не теряя времени, Сатико отправилась в кабинет доктора Фунакоси. Вручив ему визитную карточку Тэйноскэ и выложив перед ним привезённые из дома лекарства, она в исступлении заговорила:

— Доктор, мне удалось раздобыть только эти лекарства. Достать немецкое стимулирующее средство не в моих силах… Прошу вас, умоляю вас, доктор, разыщите его. Я заплачу любые деньги… Не может быть, чтобы во всех Кобэ не нашлось этого лекарства…

Сердобольный доктор сразу же сдался. У него есть этот препарат, но одна, всего одна ампула, сказал он.

Через пять минут после инъекции у Таэко начались активные схватки, и Сатико имела возможность собственными глазами убедиться в преимуществах немецкой фармакологии. Таэко отвезли на каталке в родильную палату. Сатико, Миёси и О-Хару сели на скамеечку в коридоре. Роженица дважды вскрикнула, а спустя несколько секунд из двери выбежал доктор с младенцем на руках и бросился в операционную. В течение тридцати минут после этого оттуда доносились энергичные шлепки, но долгожданного детского крика так и не последовало.

Наконец Таэко перевезли в её палату. Сатико, Миёси и О-Хару в молчаливом оцепенении стояли около неё. Из операционной по-прежнему слышались шлепки — доктор не сдавался, но всем было уже ясно, что его усилия бесполезны.

Через некоторое время в палату вошла сестра.

— Я искренне сожалею, — сказала она. — Ребёнок был жив, но задохнулся в момент родов. Мы сделали всё возможное, чтобы он начал дышать, даже ввели ему корамин, который привезла госпожа Макиока, но — увы — вернуть ребёнка к жизни не удалось. Доктор сейчас придёт. Он хочет одеть ребёнка. — Сестра взяла пакет с приданым для новорождённого, которое Таэко сшила в Ариме, и вышла.

Вскоре в дверях палаты появился доктор с мёртвым младенцем на руках.

— Мне нет и не может быть никакого оправдания, — начал он. — Всё произошло по моей вине. Ребёнок находился в неправильном положении, я потянул за ножки, но в этот момент у меня сорвалась рука — и он задохнулся. Я обещал, что всё будет благополучно, а сам допустил такой нелепый, непростительный промах! — Доктор вытер пот со лба, Сатико не могла испытывать злобу к этому человеку, открыто признавшему свою ошибку и столь мучительно переживающему её.

Доктор приблизился к постели Таэко и показал ребёнка.

— Это девочка, — сказал он. — Взгляните, какое прелестное у неё личико. На своём веку я принял немало младенцев, но такого прелестного ребёнка ещё не видел. Какой красавицей она могла бы стать!

И действительно, глядя на это белое личико, с ещё не потухшим румянцем, в обрамлении блестящих, густых волос, невозможно было сдержать возглас восхищения и скорби. Сатико, Миёси и О-Хару по очереди взяли ребёнка на руки. Таэко уже плакала навзрыд, а вместе с нею — и все остальные.

— Да, совсем как куколка… — сквозь слёзы проговорила Сатико. Не в силах отвести взгляд от воскового, редкой красоты младенческого лица, Сатико невольно содрогнулась при мысли о том, что этого ребёнка настигло проклятие Итакуры и Окубаты.

Спустя неделю Таэко выписалась из клиники и с разрешения Тэйноскэ, который поставил ей единственное условие — чтобы она пока по возможности не показывалась на людях, — сразу же переехала жить к Миёси, в комнаты, нанятые им во втором этаже[126] одного из домов в районе Хёго.

Двадцать пятого апреля, вечером, Таэко потихоньку приехала в Асию, чтобы проститься с Юкико и всеми остальными и заодно забрать кое-какие мелкие вещи. В комнате наверху, которую она некогда занимала, теперь красовалось приданое Юкико. Ниша была уставлена свадебными подарками, полученными от родственников и знакомых из Осаки. Могло ли кому-нибудь прийти в голову, что судьба младшей сестры решится прежде, чем старшей? Таэко поспешно разобрала свои вещи, увязала нужное в узел и, посидев с близкими не более получаса, уехала.

О-Хару вернулась в Асию в тот же день, как Таэко вышла из клиники. Отец с мачехой нашли ей жениха, и она попросила хозяйку отпустить её дня на два домой после свадьбы Юкико.

Вот так в короткое время в жизни семьи одна за другой произошли внезапные перемены. Думая о том как тихо и пусто станет теперь в доме, Сатико ощущала себя совсем как мать, которой предстоит выдать замуж любимую дочь.

Она бродила по комнатам задумчивая и потерянная. Было решено, что Юкико с сестрой и зятем выедут в Токио ночным поездом двадцать шестого, и приближающаяся разлука удручала её ещё больше, чем Сатико. Несколько дней у Юкико был расстроен желудок. Она пила таблетки, но без сколько-нибудь заметного результата. Утром двадцать шестого из Осаки наконец доставили заказанный для неё парик.[127] Юкико примерила его и поставила в нишу. Вернувшись из школы, Эцуко обнаружила парик и сейчас же отправилась демонстрировать его служанкам на кухне:

— Вы только посмотрите, какая маленькая головка у Юкико!

В тот же день прибыли и свадебные кимоно от «Кодзутии». Юкико взглянула на них и с грустью подумала: ах, если бы только они предназначались не для свадьбы!..

Сатико вдруг вспомнила, как тоскливо ей было накануне собственной свадьбы. Сёстры удивлялись тогда: отчего она такая невесёлая? И Сатико ответила им стихотворением:

В день отъезда Юкико всё ещё была нездорова. Боль по-прежнему не унималась и преследовала её всю ночь в поезде.

январь 1943 — декабрь 1948