Мемуары

Глава I

Продолжая свои воспоминания, хочу Вам рассказать, как случилось, что ныне царствующий король Карл VIII предпринял поход в Италию, в котором участвовал и я, и вышел он из города Вьенн, в Дофине, 23 августа 1494 года, и вернулся в свою страну около октября 1495 года [436] По этому поводу были сильные споры – идти в поход или нет, ибо всем мудрым и опытным людям предприятие казалось весьма безрассудным и благонадежным его находили только король да еще некий Этьен де Век [437], уроженец Лангедока, худородный и ни в чем не разбиравшийся человек. До поры до времени, пока не стал колебаться, поддерживал его и служивший в ведомстве финансов генеральный сборщик Брисоне[438], который впоследствии благодаря этому походу приобрел большие церковные богатства, став кардиналом и получив разные бенефиции. Этьен де Век и до этого обладал немалым состоянием и был сенешалом Бокера и президентом Счетной палаты в Париже, а раньше он преданно служил королю в качестве камердинера, когда тот был ребенком; он-то и перетянул на свою сторону генерального сборщика, и вдвоем они стали главными зачинщиками этого похода, за что снискали мало похвал, но много хулы, ибо для столь великого предприятия ничего не было готово.

Но король был юным, неопытным и очень своевольным человеком, а мудрых людей и добрых наставников вокруг него было мало. Наличных денег совсем не имелось, и перед тем, как выступить в поход, заняли 100 тысяч франков у банка Саули в Генуе из 14 процентов, уплачиваемых во время каждой ярмарки [439], и сделали займы в нескольких других местах, о чем я скажу после. Не было ни палаток, ни шатров, хотя в Ломбардию вступили уже зимой. И лишь одна добрая вещь была в наличии – веселое, но необузданное войско, состоявшее из молодых дворян. Таким образом, следует сделать вывод, что этим походом как в начале, так и в конце руководил сам господь, ибо ум предводителей, как я сказал, почти ни в чем не проявлялся, хотя они и могут заявить, что благодаря им их господин обрел великую честь и славу.

Когда король, о котором я говорю, был в коронационном возрасте, т. е. 14 или 15 лет, к нему прибыл герцог Лотарингский с требованием вернуть ему захваченное королем Людовиком XI герцогство Бар и графство Прованс, оставленное Людовику XI его двоюродным братом, королем Карлом Анжуйским, после своей смерти по завещанию, ибо он умер бездетным [440]. Герцог Лотарингский считал эти земли своими, поскольку был сыном дочери короля Рене Сицилийского, владевшего герцогством Анжуйским и графством Прованс, который, по утверждению герцога, незаконно лишил его наследства, оставив его королю Карлу Анжуйскому, ибо этот последний был всего лишь его племянником, сыном графа дю Мэна [441]. Король возразил ему, сказав, что Прованс, согласно многим завещаниям, не может переходить по женской линии. В итоге Бар был возвращен, за что король потребовал лишь определенную сумму денег. И чтобы приобрести большое влияние и могущественных друзей (особенно дружбу старого герцога Жана Бурбонского, который хотел жениться на сестре герцога Лотарингского), король дал герцогу высокую должность [442], предоставил ему 100 копий и назначил 36 тысяч ливров в год, которые должны были выплачиваться в течение четырех лет, пока изучается вопрос о правах на графство Прованс. Я присутствовал при обсуждении и решении этого дела, поскольку входил в совет, созданный близкими родственниками короля и штатами королевства [443].

Упомянутый мной Этьен де Век, который уже приобрел кое-что в Провансе и предавался мечтам о походе в Неаполь, внушил королю (а тот был тогда совсем юным) сказать в присутствии своей сестры, герцогини Бурбонской, обращаясь к монсеньорам де Комменжу, дю Ло, которые также входили в совет, и ко мне, чтобы мы проследили, дабы герцог Лотарингский не потерял графство Прованс. Было это еще до принятия вышеупомянутого решения [444].

Еще до истечения четырехлетнего срока появились некие юристы из Прованса, которые прибыли, чтобы представить кое-какие завещания – короля Карла I, брата святого Людовика, и других сицилийских королей из дома Франции, а также свидетельства, согласно которым не только графство Прованс принадлежит нашему королю, но и королевство Сицилийское и иные владения Арагонского дома [445], а герцог Лотарингский не имеет на все это никаких прав (хотя некоторые утверждали обратное). Все эти юристы обращались к Этьену де Веку, который их речами питал своего господина, и доказывали, что все это оставлено нашему королю по завещанию покойного короля Карла, который был графом Прованским, сыном Карла Анжуйского графа дю Мэна и племянником короля Рене. А король Рене, в свою очередь, перед смертью сделал короля Карла своим наследником, отдав ему предпочтение перед герцогом Лотарингским, сыном своей дочери, и сделал это под влиянием завещания Карла I и его жены, графини Прованской, в которых якобы говорилось, что Сицилийское королевство и графство Прованс неразделимы и не могут передаваться дочерям, пока в роду есть сыновья. Подобное, же завещание составил и их наследник – король Карл II.[446]

За эти четыре года опекуны короля, герцог и герцогиня Бурбонские, а также камергер по имени сеньор де Гравиль и другие камергеры, которые в то время были в большой силе, призвали герцога Лотарингского ко двору и облекли его доверием и высокими полномочиями, надеясь получить от него помощь и поддержку, ибо он был человеком храбрым, не то что придворные; они рассчитывали со временем избавиться от него, что они и сделали, когда почувствовали себя достаточно сильными и когда ослабели герцог Орлеанский и многие другие, о ком Вы слышали [447]. Они не могли больше удерживать герцога Лотарингского еще и потому, что по истечении четырех лет ему не вернули графства и не дали никаких письменных обязательств на будущее, отказано ему было и в дальнейшей выплате 36 тысяч ливров; не достигнув согласия с ними, он, возмущенный, Покинул двор.

За четыре или пять месяцев до этого ему представилась прекрасная возможность, если бы только он сумел ею воспользоваться. Все Неаполитанское королевство восстало против короля Ферранте из-за невыносимой тирании, установленной им и его сыновьями, и все бароны вместе со штатами королевства отдали себя под власть церкви [448]. Однако король Ферранте с помощью флорентийцев начал их сильно теснить, поэтому папа и упомянутые сеньоры королевства обратились к герцогу Лотарингскому с просьбой стать королем. Его долгое время ждал в Генуе, где были снаряжены галеры, кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи [449], однако он был занят придворными дрязгами и спорами по поводу его отъезда, который все оттягивался, хотя при нем уже были люди от всех сеньоров Неаполитанского королевства, торопившие его с отправкой.

В конце концов король и его совет дали всем знать, что желают ему помочь овладеть неаполитанским престолом, и обещали 60 тысяч ливров, из которых он получил только 20, а остальные куда-то пропали; ему также разрешили взять с собой 100 копий, что ему предоставил король, и повсюду разослали посольства, чтобы поддержать его. Однако королю, которому было около 19 лет [450], его воспитатели, упомянутые мной, ежедневно говорили, что это королевство должно принадлежать ему самому (я охотно вспоминаю об этом, чтобы показать, как незначительные люди возбуждают весьма серьезные ссоры); то же самое утверждали и некоторые из французских послов, направленных в Рим, Флоренцию, Геную и другие места в поддержку герцогу Лотарингскому. Известно мне это как от послов, так и от самого герцога, проезжавшего через Мулен, где я тогда находился вместе с герцогом Жаном Бурбонским из-за разногласий со двором [451]; к тому времени его экспедиция была уже почти сорвана ввиду долгой затяжки. Я выехал к нему навстречу, хотя отнюдь не принадлежал к его приверженцам, ибо это он грубыми и безрассудными словами помог удалить меня от двора. Он встретил меня очень радушно и стал жаловаться на тех, кто остался при короле; он два дня провел с герцогом Жаном Бурбонским и затем уехал в Лион.

В общем, друзья герцога Лотарингского настолько были утомлены и изнурены затянувшимся ожиданием, что папа и бароны заключили мир с королем Ферранте, гарантировавший баронам безопасность [452]; но когда бароны вернулись в Неаполь, то все были схвачены, несмотря на то что папа, венецианцы, испанский король и флорентийцы поручились за выполнение условий мира и дали клятву, обещая им безопасность. Ускользнул только принц Салернский, который уехал за море и не пожелал присоединиться к этому мирному соглашению, поскольку хорошо знал короля Ферранте. А герцог Лотарингский, к своему стыду, вернулся в свои земли; никогда после этого он уже не пользовался у себя дома большим влиянием, потеряв свое войско и 36 тысяч ливров, выплачивавшихся ему за Прованс, и в таком положении он остается и по сей день, т. е. по 1497 год.

Глава II

Принц Салернский со своими тремя племянниками, сыновьями принца Бизиньяно, отправился в Венецию, где у него были большие связи, чтобы, как он мне говорил, испросить совета, куда, по их мнению, ему лучше направиться за помощью: к герцогу Лотарингскому, к королю Французскому или к королю Испанскому? По его словам, они ответили ему, что герцог Лотарингский – мертвый человек и его невозможно воскресить, король Испанский станет слишком могущественным, если приобретет Неаполитанское королевство и присоединит его к Сицилии и другим своим землям в районе Лионского залива, будучи и без того очень сильным на море; и они посоветовали ему отправиться во Францию, где благодаря тому, что французские короли в свое время владели Неаполитанским королевством, он найдет доброе отношение и дружбу. Уверен, что они совсем не предполагали, что из-за этого произойдет то, что произошло.

Итак, эти бароны прибыли во Францию, где приняли их хорошо, но содержание выделили бедное. В течение двух лет они настойчиво добивались своего, обращаясь по любому поводу к Этьену де Веку, бывшему тогда сенешалом Бокера и королевским камергером, и жили они один день в надеждах, а другой в унынии. Старались они получить поддержку и в Италии, особенно в Милане, где герцогом был Джан-Галеаццо [453], но не Великий, что погребен в Павийской картезианской обители, а сын герцога Галеаццо и герцогини Боны Савойской. Эта герцогиня не отличалась умом. Овдовев, она стала опекуншей своих детей и приобрела, большую власть (я виделся с ней в ту пору), но руководил ею долгое время состоявший при ее доме секретарь по имени Чикко [454], который изгнал и выслал всех братьев герцога Галеаццо ради безопасности своей госпожи и ее детей, и среди прочих – сеньора Лодовико, ставшего впоследствии герцогом Милана. Этого последнего она вернула сама, хотя он и был ее врагом и вел с ней борьбу; а вместе с ним позволила вернуться и Роберто да Сан-Северино, доблестному капитану, и они позднее изгнали Чикко. Короче говоря, она по глупости своей вернула их при посредничестве одного молодого человека по имени Антонио Тассино, ее стольника, происходившего из незнатной феррарской фамилии, ибо полагала, что они не причинят никакого вреда Чикко, в чем они дали клятвенное обещание. Но на третий же день его схватили и провезли через Милан в бочке, поскольку он путем брака породнился с Висконти и потому в самом городе его взять не осмелились бы. Сеньор Аодовико желал, чтобы этого Чикко в таком виде встретил подъезжавший к городу сеньор Роберто да Сан-Северино, который его сильно ненавидел; затем его отвезли в заключение в замок Павии, и он там позднее умер.

Они оказывали этой даме, как ей казалось, великие почести и всячески ей угождали; когда они держали совет, то ей сообщали лишь то, что хотели, – правда, ей и нельзя было доставить большего удовольствия, как только не говорить ни о каких делах. Они позволили ей одаривать Антонио Тассино, как ей было угодно; он расположился возле ее комнаты, возил ее по городу на крупе своей лошади, и вообще у них были сплошные праздники и танцы. Но длилось это недолго, около полугода. Она сделала много добра этому Тассино; через него проходили все курьерские сумки. Но это породило великую зависть а вместе с ней и сильное желание у сеньора Аодовико, дяди двоих ее детей, стать самому герцогом, что он позднее и сделал.

Однажды утром у нее отняли обоих сыновей и поместили их в донжоне, называемом Рокко; ради этого в сговор вошли сеньор Аодовико, сеньор Роберто да Сан-Северино, один человек по имени Паллавичини, который был наставником молодого герцога, и капитан донжона, который после смерти герцога Галеаццо долгое время не покидал донжона, пока по глупости своего господина, молодого герцога, который, как его мать, не отличался мудростью, не был хитро обманут сеньором Аодовико.

Поместив детей в Рокко, они захватили казну, которая в то время была самой большой в христианском мире, и велели Боне Савойской дать отчет в ее расходовании; они сделали три ключа от казны, и один из них дали ей, но она его никогда уже не касалась. Они вынудили ее отказаться от опеки, и опекуном стал сеньор Аодовико. Более того, они разослали во многие места, и прежде всего во Францию, письма, которые я, к ее великому стыду, видел, где обвиняли ее в связи с этим Антонио Тассино и в других грехах. Тассино они удалили, не причинив никакого зла. Сеньор Роберто спас ему жизнь и помог сохранить имущество. Эти два могущественных человека, сеньоры Аодовико и Роберто, не могли заходить в Рокко, когда хотели, ибо капитан со своим братом держали там около 150 солдат и приказали крепко охранять ворота, когда те двое приходили в Рокко, пропуская вместе с ними только одного или двух человек, и так было очень долго.

Тем временем между сеньором Лодовико и сеньором Роберто вспыхнула крупная ссора, как это обычно и бывает, ибо две силы не могут долго сосуществовать; поле боя осталось за сеньором Лодовико, а другой отправился служить к венецианцам. Однако двое сыновей последнего стали служить сеньору Лодовико и Миланскому государству, а именно – мессир Галеаццо и граф да Каяццо; некоторые говорят, что с ведома отца, а другие – что нет. Но как бы там ни было, сеньор Лодовико принял их с большой любовью и часто пользовался их услугами, что делает и поныне. Следует иметь в виду, что их отец, сеньор Роберто, происходил из дома Сфорца; мать его была незаконнорожденной, но они ведь там в Италии не делают большой разницы между законными и незаконными детьми. Я говорю об этом потому, что эти двое его сыновей помогли нам во время нашего похода в Италию, действуя в согласии с принцем Салернским, который был главой дома Сан-Северино. У них были и другие причины оказывать нам помощь, о которых я скажу позднее.

Сеньор Лодовико быстро дал знать, сколь сильно он желает прибрать власть к своим рукам; он велел отчеканить монету, с одной стороны которой было изображение герцога, а с другой – его собственное, что вызвало ропот многих людей. Герцог был женат на дочери герцога Калабрийского, который после смерти своего отца, короля Ферранте I Неаполитанского, стал королем Альфонсом. Она была отважной женщиной и охотно помогла бы своему мужу, если бы смогла, но сам он не отличался мудростью и всегда лишь повторял ее слова. Капитан миланского Рокко, никогда не покидавший этот донжон, долгое время сохранял большое влияние; у него зародились кое-какие подозрения, и поэтому, когда один из сыновей Боны выходил из Рокко, другого он оставлял там.

Короче говоря, за год или два до нашего похода в Италию сеньор Лодовико, возвращаясь однажды с герцогом из города, подвел его прямо к Рокко, как он это обычно делал. Капитан со своими людьми вышел на подъемный мост поцеловать руку герцога, как того требовал обычай. На этот раз герцог, на свою беду, немного не дошел до моста, и капитан был вынужден сделать один, может, два лишних шага, и тогда двое братьев Сан-Северино и другие схватили его. Стража сразу же подняла мост; но сеньор Лодовико велел зажечь свечу и поклялся, что отрубит головы всем, кто находится внутри, если они не сдадут крепость прежде, чем сгорит свеча. И они сдали ее. Он поставил там свой большой и надежный гарнизон, действуя якобы от имени герцога. А над этим добрым человеком, капитаном, устроил суд, заявив, что тот хотел сдать крепость императору, и арестовал нескольких немцев, обвинив их в том, чтр они вели переговоры об этом, но позднее отпустил. Он также велел обезглавить одного секретаря, второму вменил в вину руководство этим делом, и еще одного человека, обвиненного в переправке посланий по этому поводу. Капитана он долго продержал в тюрьме, но в конце концов выпустил и сказал, что когда мадам Бона однажды подкупила брата капитана, чтобы убить его, сеньора Лодовико, в Рокко, то капитан спас его, поэтому на сей раз и он спасает ему жизнь.

Однако я уверен, что если бы капитан был действительно виновен в намерении передать миланский замок императору (который мог бы предъявить претензии на него как император и герцог Австрийский, ибо этот Австрийский дом заявлял о кое-каких своих правах на Милан), то он не был бы прощен. Ведь в этом случае в Италии началось бы сильное возмущение и все миланское государство в один прекрасный день встало бы на сторону императора, поскольку во времена императоров там платили лишь полдуката с очага, а теперь с ними – и с церковью, и со знатью, и с народом – герцоги обращаются как жестокие тираны.

Глава III

Когда сеньор Лодовико захватил замок и почувствовал, что вся власть и военные силы герцогского дома в его руках, он замыслил пойти дальше. Ведь кто владеет Миланом, тот распоряжается и всей сеньорией, поскольку в городе живет вся знать сеньории и все, кто ведает охраной и управлением других городов. Что касается состояния этого герцогства, то мне никогда не приходилось видеть более прекрасного и более богатого края, и если бы герцог довольствовался 500 тысячами дукатов в год, то его подданные жили бы в безмерном довольстве, а он в полной безопасности; но он, как настоящий тиран, взимает 650 или 700 тысяч дукатов, и поэтому народ только и ждет, что смены сеньора.

Оказавшись, как я сказал, столь близко у цели, сеньор Лодовико, женившийся на дочери герцога Феррарского, от которой имел несколько детей[455], стал прилагать усилия, чтобы приобрести друзей как в Италии, так и за ее пределами. В первую очередь он объединился с венецианцами ради безопасности их государств и стал их большим другом в ущерб собственному тестю, у которого венецианцы перед тем отняли небольшую область Полезино, со всех сторон окруженную водой и на диво изобилующую всякими благами; захватив ее, венецианцы придвинулись к Ферраре на расстояние в пол-лье. В Полезино есть два добрых городка, которые я видел, – Ровиго и Бадия. И потеряна эта область была во время войны, которую венецианцы вели в одиночестве против короля Неаполитанского Ферранте, выставившего все силы под командованием своего сына герцога Калабрийского Альфонса, а также против представлявшего Милан сеньора Лодовико, флорентийцев, папы и Болоньи [456]. Тем не менее венецианцы, почти разгромленные или, по меньшей мере, оказавшиеся в очень тяжелом положении после потери многих крепостей и истощения ресурсов, сумели, к своей чести и выгоде, заключить мир с помощью сеньора Лодовико, так что все остались при своем, за исключением бедного герцога Феррарского, который начал эту войну под влиянием сеньора Лодовико и короля Ферранте, на чьей дочери был женат. Он вынужден был уступить венецианцам область Полезино, которую они держат и поныне. Говорят, что сеньор Лодовико получил за это от венецианцев 60 тысяч дукатов, но не знаю, правда ли это; однако герцог Феррарский, как мне известно, был в этом уверен. Но в то время сеньор Лодовико еще не был женат на его дочери; таким образом и завязалась его дружба с венецианцами.

Ни один приближенный и ни один родственник герцога Джана-Галеаццо Миланского не попытался воспрепятствовать сеньору Лодовико в захвате герцогства, кроме юной и мудрой жены герцога, которая была дочерью вышеупомянутого герцога Альфонса Калабрийского, старшего сына короля Ферранте I Неаполитанского. В 1493 году сеньор Лодовико начал засылать к ныне царствующему королю Карлу VIII послов, чтобы убедить его явиться в Италию и завоевать Неаполитанское королевство, разбив и изгнав названных мною его владельцев. Ибо, пока те были в силе, сеньор Лодовико не осмеливался сделать то, что он впоследствии сделал;[457] ведь и король Сицилийский Ферранте I, и его сын Альфонс в то время были могущественными и богатыми, весьма опытными в военном искусстве и известными своей храбростью, хотя впоследствии они не проявили этих достоинств. Сеньор же Лодовико – человек чрезвычайно мудрый, но весьма опасливый и нерешительный, особенно когда испытывает страх (говорю об этом так потому, что я знал его лично и много раз вел с ним переговоры), к тому же он коварен и ради выгоды готов изменить своему слову.

Таким образом, в 1493 году он начал, как я сказал, искушать нашего юного 22-летнего короля славой похода в Италию, убеждая, как я говорил, в его правах на это прекрасное Неаполитанское королевство, которое ему искусно расхваливал и превозносил. По всем делам он обращался к Этьену де Веку, которому казалось, что на посту сенешала Бокера он недостаточно обогатился, и к его большому другу генеральному сборщику Брисоне, человеку богатому и знающему толк в финансах; сенешал посоветовал Брисоне стать священником, дабы затем получить кардинальскую шапку, тогда как сам рассчитывал на герцогство [458].

Приступая к этому делу, сеньор Лодовико в данном году направил к королю в Париж большое посольство, во главе которого стоял граф да Каяццо, старший сын Роберто да Сан-Северино, о котором я говорил; в Париже граф разыскал принца Салернского, которому, как было выше сказано, приходился кузеном, а тот был главой дома Сан-Северино и жил во Франции, изгнанный королем Ферранте, о чем Вы уже слышали, и добивался организации похода против Неаполя. С графом да Каяццо приехали также с большой свитой граф Карло да Бельджойозо и мессир Галеаццо Висконти, два миланца, оба прекрасно одетые. Это было первое их большое посольство, направленное к королю; их публичные речи представляли собой лишь общие слова по случаю приезда.

Но, опережая их, сеньор Лодовико прислал одного секретаря чтобы договориться о принесении герцогом Миланским, его племянником, оммажа за Геную через поверенного, что и было сделано хотя и не по праву; однако король мог оказать ему такую милость – направить кого-либо для принятия оммажа, ибо такое уже случалось, и когда герцог находился под опекой матери, то я ее принимал в ее миланском замке, будучи послом покойного короля Людовика со специальным поручением насчет оммажа. Но тогда Генуя была не в их руках, а ее держал мессир Баттиста да Кампофрегозо. А к тому времени, о котором я говорю, сеньор Лодовико вернул ее[459]; и чтобы добиться инвеституры, он раздал некоторым камергерам короля 8 тысяч дукатов, и те, приняв их, нанесли ущерб королю, поскольку если бы они захотели, то несколько ранее могли бы добиться передачи Генуи под власть короля; ну а коли они решили взять деньги за инвеституру, то должны бы были требовать больше, ибо герцог Галеаццо в свое время выплатил королю Людовику, моему господину, 50 тысяч дукатов, из которых король Людовик – да простит его господь и осенит своей милостью! – подарил мне 30 тысяч экю наличными. Правда, они утверждали, что взяли эти 8 тысяч дукатов с согласия короля. Одним из получивших их был Этьен де Век, сенешал Бокера, и я уверен, что сделал он это ради того, чтобы посодействовать сеньору Лодовико в деле подготовки похода которого тот добивался.

Когда послы, о которых я выше рассказал, находились в Париже граф Каяццо, пользовавшийся большим доверием в Милане (но доверие, выказывавшееся его брату мессиру Галеаццо да Сан-Северино было гораздо большим), имел частный разговор с королем, преимущественно по поводу армии. Он предлагал королю услуги и большую помощь как людьми, так и деньгами, ибо его господин располагал уже Миланским государством как своим собственным и убеждал, что поход будет легким. Несколько дней спустя он и мессир Галеаццо Висконти откланялись королю и уехали, а граф Карло да Бельджойозо остался, чтобы продвигать дело. Он немедленно переоделся во французское платье и проявил столь большое усердие, что многие стали прислушиваться к нему. Король послал в Италию одного человека по имени Перрон да Баски [460], выросшего при Анжуйском доме у герцога Жана Калабрийского и ставшего рьяным поборником этого похода; тот побывал у папы Иннокентия, у венецианцев и флорентийцев. Эти поездки и переговоры продолжались семь или восемь месяцев, может, немного больше или меньше, и всюду между теми, кто знал о плане похода, на разные лады шло его обсуждение, но никто не считал, что король собственной персоной должен его возглавить.

Глава IV

А тем временем происходили мирные переговоры в Санлисе между королем и эрцгерцогом Австрийским [461], наследником Бургундского дома. Хотя перемирие было уже заключено, в дальнейшем дело застопорилось из-за взаимного недоброжелательства. Ибо король отказался от юной дочери римского короля, сестры эрцгерцога [462], в отношении которой были только словесные обязательства (но они были такими значительными, что больше и быть не может), и взял в жены дочь герцога Франциска Бретонского[463], чтобы мирным путем присоединить герцогство Бретань. Сразу же после заключения брачного договора он стал владеть всем герцогством, кроме города Ренна, где находилась его невеста, которая ранее вступила в брак с римским королем через его поверенного и публично совершила в церкви церемонию бракосочетания; теперь же ее под руку в качестве поверенного нашего короля вел принц Оранский, ее дядя, и произошло это примерно в 1492 году.

В поддержку эрцгерцогу прибыло большое посольство от императора Фридриха, который пожелал стать посредником при заключении мирного соглашения. Прислали своих людей также римский король, пфальцграф и швейцарцы, чтобы помочь достичь примирения, ибо все понимали, что могут возникнуть большие осложнения, так как римский король был оскорблен тем, что у него отняли ту, которую он называл своей женой, и вернули дочь, считавшуюся несколько лет королевой Франции.

В конечном счете дело закончилось миром, поскольку все устали от войны, особенно подданные герцога Филиппа, настолько пострадавшие как от войны с королем, так и от собственных раздоров, что больше уже не имели сил. Мир был заключен только на четыре года [464], чтобы дать людям отдых и вернуть римскому королю его дочь, что было сопряжено с трудностями, как, по крайней мере, понимали в окружении нашего короля. Я присутствовал при заключении мира вместе с другими делегатами, каковыми были монсеньор герцог Пьер Бурбонский, принц Оранский, монсеньор де Корд и многие другие важные особы. Герцогу Филиппу обещали вернуть все, чем король владел в графстве Артуа, ибо, согласно брачному договору, составленному в 1482 году, если брак не состоится, то все земли, данные за невестой, должны быть возвращены вместе с ней герцогу Филиппу. Но еще до этого люди эрцгерцога захватили Аррас и Сент-Омер, так что оставалось вернуть лишь Эден, Эр и Бетюн, и со временем эти сеньории и доходы с них были возвращены и герцог поставил там своих людей. Но король удерживал некоторое время замки, где мог оставить свои гарнизоны на четырехлетний срок, истекавший в день святого Иоанна 1498 года, а затем обязан был и их вернуть сеньору эрцгерцогу, в чем и было дано клятвенное обещание.

Были ли разорваны эти брачные узы в соответствии с заповедями церкви, я не знаю, ибо одни доктора теологии говорили мне, что-да, а другие – что нет, и потому я рассказываю лишь то, как было. Но как бы там ни было, обе эти дамы оказались несчастными из-за своих детей; наша за четыре года родила одного за другим трех сыновей, и никто из них не выжил, и лишь один прожил около трех лет[465]. А мадам Маргарита вышла замуж за принца Кастильского, единственного сына короля и королевы Кастильских и наследника нескольким других королевств, но принц умер в первый же год супружества, т. е. в 1497 году, оставив ее беременной, и она сразу же после его смерти разродилась мертвым сыном, что повергло в большое горе короля и королеву Кастильских и все королевство [466].

Римский король, как только были расторгнуты те брачные договоры, о которых я рассказал, женился на дочери герцога Галеаццо Миланского[467], сестре герцога Джана-Галеаццо, о котором шла речь, и устроил этот брак сеньор Лодовико. Имперские князья и многие друзья римского короля были крайне недовольны этим браком, считая, что она происходит из недостаточно знатного дома. Ведь род Висконти, как зовутся те, что правили в Милане, благородством не отличается, а еще меньше благородства у рода Сфорца, основателем которого был герцог Франческо Миланский[468]. Его отец ведь был сыном башмачника из города Коттиньола, хотя считался доблестным человеком. А сам Франческо проявил еще большую доблесть, когда стал герцогом Милана с помощью жены, незаконнорожденной дочери герцога Филиппо Мария; он захватил герцогство и владел им не как тиран, а как истинно добрый государь, и благодаря своей доблести и доброте он заставил уважать себя самых знатных государей своего времени. Я говорю обо всем этом, чтобы показать последствия расторжения брачных уз, но не знаю, что может из-за этого произойти в будущем.

Глава V

Возвращаясь к нашей главной теме, напомню, что, как Вы уже слышали, граф Каяццо и другие послы отбыли от короля из Парижа, и начались кое-какие переговоры в Италии, и наш король, по своей молодости, принял это дело очень близко к сердцу, но никому еще не открывался, кроме тех двоих [469]. В связи с этим походом к венецианцам от имени короля обратились с просьбой оказать помощь и дать совет, и они ответили, что будут рады встретить короля, но помощи оказать не смогут ввиду опасности со стороны Турка, хотя у них с ним и мир, а что касается того, чтобы подавать советы столь мудрому королю, имеющему столь добрый совет, то это была бы слишком самонадеянно, но что они скорее помогут ему, нежели станут противодействовать.

Заметьте, сколь мудро они сумели ответить, и они всегда так Делают, а поэтому, как я считаю, на сегодняшний день они в своих делах принимают решения более мудрые, чем любой иной государь или коммуна в мире. Но господь всегда дает знать, что человеческие суждения и разум бесполезны, когда ему угодно поступить по-своему. И он распорядился этим делом иначе, нежели предполагали венецианцы, ибо они не верили, что король может явиться собственной персоной, и, что бы они ни говорили, не испытывали никакого страха перед Турком, поскольку царствующий ныне Турок не отличается доблестью. Они надеялись отомстить Арагонскому дому, и отцу и сыну, которых сильно ненавидели, обвиняя их в том, что это они призвали Турка в Скутари [470] (я имею в виду отца нынешнего Турка, Мухаммеда Оттоманского, который завоевал Константинополь и нанес большой урон венецианцам). О герцоге Альфонсе Калабрийском они говорили многое, и между прочим, что он был виновником войны между ними и герцогом Феррарским, которая баснословно дорого обошлась им и в которой они было считали себя уже разбитыми. Об этой войне несколько слов сказано мною выше. Они говорили также, что герцог Калабрийский послал в Венецию специально человека, чтобы отравить воду в цистернах, по крайней мере в тех, к которым ему удастся подобраться, поскольку некоторые закрывались на ключ; ведь в городе никакой другой водой не пользуются, так как он со всех сторон окружен морем, а эта вода очень хорошая, и я пил ее восемь месяцев, когда пребывал в этом городе. Я был там и еще раз в то время, о котором идет речь.

Но главным для них были не эти обвинения, а то, что отец и сын мешали им расширить свои владения в Италии и Греции, ибо те всегда держались начеку; однако венецианцы сумели заново завоевать королевство Кипр[471], не имея на него никаких прав. Из-за своей ненависти венецианцы полагали, что им выгодна будет война между нашим королем и Арагонским домом, поскольку не думали, что она кончится так быстро, и надеялись, что их враги, арагонцы, будут ослаблены, но не разбиты и, по крайней мере, передадут им, венецианцам, какие-нибудь города в Апулии, на берегу их залива, дабы получить от них помощь. Так оно и случилось, но венецианцы едва не ошиблись в своих расчетах. Кроме того, они полагали, что их не смогут обвинять в том, что они призвали короля в Италию, поскольку они не подали ему совета и не оказали помощи, как явствует из их ответа Перрону да Баски.

В 1493 году король направился в Лион, чтобы заняться этими делами, но это отнюдь не означало, что он уже решился пересечь горы. Туда к нему приехал с большой свитой мессир Галеаццо, брат графа Каяццо да Сан-Северино, о котором шла речь, и прибыл он от сеньора Лодовико, будучи его заместителем и главным советником. Он привел большое число прекрасных, добрых лошадей и захватил доспехи, чтобы сражаться на турнирах; а сражался он хорошо, поскольку был молодым и очень ловким рыцарем. Король встретил его радушно, с большим почетом и наградил своим орденом. Затем он вернулся в Италию, а в качестве посла при короле неизменно оставался, чтобы содействовать подготовке похода, граф Бельджойозо. В Генуе, где от имени короля находились обер-шталмейстер Франции сеньор д’Юрфе и другие, начали снаряжать огромный флот.

Затем где-то в начале августа того же года король отправился во Вьенн, в Дофине, куда каждый день поступали вести из Генуи от посланного туда герцога Людовика Орлеанского, что ныне царствует [472]; он был тогда еще молодым и красивым человеком и любил развлечения. О нем достаточно говорилось в этих воспоминаниях. В то время предполагалось переправить армию морем и высадить ее в Неаполитанском королевстве – по настоянию и совету изгнанных из него принцев Салернского и Бизиньянского, которых я уже упоминал. Было приготовлено около 13 генуэзских нефов, много галер и талионов, и по этому случаю королю там повиновались так же, как и в Париже, ибо Генуя находилась под властью Миланского го,-сударства, которым управлял сеньор Лодовико, и ему никто не противоречил, кроме жены герцога, приходившейся дочерью королю Альфонсу (его же отец, король Ферранте I, к этому времени уже умер). Власть этой дамы была невелика, однако, видя, что король готовится переправить армию, она заявила о поддержке отца, как и ее неумный муж, который лишь повторял ее слова в разговорах с дядей, а тот уже утопил нескольких гонцов, направленных ею к отцу. Расходы на этот флот были очень большими (полагаю, что он обошелся в 30 тысяч франков), но он оказался бесполезным; на него ушли все наличные деньги, которые король смог получить благодаря собственным финансовым поступлениям.

Как я сказал, у короля не было ни ума, ни денег, равно как и всего прочего, необходимого для такого предприятия, и если оно все же благополучно завершилось, то лишь по милости бога, который явно дал это понять. Я отнюдь не хочу сказать, что король был глупее людей своего возраста, но ведь ему было лишь 22 года[473] и он едва оперяться начал. А те, кто им руководил в этом деле, т. е. названные мною сенешал Бокера Этьен де Век и генеральный сборщик Брисоне, ныне кардинал Сен-Мало, были людьми низкого происхождения и совершенно неопытными, но тем лучше господь проявил свое могущество: ведь наши враги считались весьма мудрыми и опытными в военном деле и управлении королевством, они были богаты и им служило множество мудрых советников и добрых капитанов. Я имею в виду короля Альфонса, незадолго до того коронованного папой Александром[474], уроженцем Арагона, который держал его сторону вместе с флорентийцами и имел добрые отношения с Турком. У короля Альфонса был милый сын 22 или 23 лет по имени дон Ферранте, который также носил доспехи и был очень любим в королевстве, и еще брат Федериго, ставший позднее, после вышеназванного дона Ферранте, королем. Федериго был весьма мудр и командовал их флотом; он долгое время провел за морем, у нас, и относительно него Вы, монсеньор архиепископ Вьеннский, искушенный в астрологии, неоднократно уверяли меня, что он станет королем; в то время он обещал мне четыре тысячи ливров ренты, если только ему достанется корона, и было это за 20 лет до того, как он ее получил [475].

Продолжая рассказ, скажу, что король изменил прежний план под давлением герцога Миланского, от которого получал письма и известия через его посла графа Карло, и этих двоих, которых я называл [476]. Генеральный сборщик стал колебаться, видя, что все мудрые и разумные люди порицают затею короля перейти на ту сторону Альп, приводя многие доводы, в том числе и то, что стоял уже август, а кроме того, не было ни денег, ни палаток и ничего другого из нужных вещей. Непоколебимым оставался только сенешал, за что я его ценил и ценю; в течение трех или четырех дней генеральный сборщик встречал холодный прием у короля, но затем король вернул ему свою милость.

В это время у сенешала умер слуга, как говорили, от чумы, поэтому он не осмеливался приходить к королю, своему господину, и король был весьма расстроен, поскольку его никто не поддерживал в этом деле. При нем были монсеньор де Бурбон и его жена, и они изо всех сил старались добиться отмены похода, но им противодействовал генеральный сборщик, так что один день поход отменялся, а на другой день вновь утверждался. В конце концов король решил выступить; я сел на лошадь одним из первых, надеясь перейти горы в небольшой компании, но меня потребовали назад, сказав, что все отменяется.

В этот день у одного миланского купца был сделан заем в 50 тысяч дукатов, но сеньор Лодовико выдал их нам при условии, что мы дадим поручителей, которые возьмут на себя обязательства по отношению к купцу, и среди них был и я, поручившийся за долю в шесть тысяч дукатов, а другие поручились за оставшуюся сумму; заем был беспроцентный. А еще до этого было занято у банка Саули в Генуе 100 тысяч франков из 14 тысяч франков процентов за каждые четыре месяца; некоторые утверждали, что кое-кто из наших имел долю и в этом займе, и в процентах на него.

Глава VI

Итак, король выступил из Вьенна 23 августа 1494 года и двинулся прямо на Асти. В Сузу к нему на почтовых [477] прибыл мессир Галеаццо да Сан-Северино. Оттуда король пошел в Турин, где одолжил у мадам Савойской, дочери покойного маркиза Гульельмо Монферратского и вдовы Карла Савойского, ее драгоценности, которые заложил за 12 тысяч дукатов. Несколько дней спустя он прибыл в Казале к маркизе Монферратской, юной и мудрой даме, вдове маркизма Монферратского. Она была дочерью короля Сербии, и когда Турок захватил эту страну, то император, которому она приходилась родственницей, взял ее к себе и выдал замуж в Монферрате [478]. Она также предоставила свои драгоценности, которые также были заложены за 12 тысяч дукатов. Так что Вы можете понять, каково бы было начало войны, если бы сам господь не вел нас!

Несколько дней король провел в Асти. Стояла очень жаркая погода, все вина в Италии в этом году были кислыми, что пришлось не по нраву нашим людям. Туда с большой свитой приехал сеньор Лодовико с женой; они пробыли два дня и затем уехали в Аноне, замок в полулье от Асти, принадлежавший Миланскому государству; и каждый день у него собирался совет.

Король Альфонс собрал две армии. Одна была в Романье, возле Феррары; ею командовал его сын, в большую свиту которого входили сеньор Вирджинио Орсини, граф Питильяно и мессир Джан-Джакомо Тривульцио, который ныне в наших рядах[479]. Против них выступил именем короля монсеньор д’Обиньи, добрый и мудрый рыцарь, у которого было примерно 200 копий или меньше. И еще было 500 итальянских солдат, содержавшихся королем, которых вел граф Каяццо, довольно часто упоминавшийся мной, но он действовал за сеньора Лодовико; последний опасался, как бы все это войско не было разбито, ибо если бы мы повернули назад, то он остался бы один на один со всеми своими врагами, имевшими много сторонников в Миланском государстве.

Другая же армия была на море, и командовал ею дон Федериго, брат Альфонса; корабли стояли в Ливорно и Пизе (ибо флорентийцы были тогда еще на их стороне и предоставили некоторое число галер; кроме toro, с ними были Обьетто ди Фьеско и другие генуэзцы, с помощью которых они надеялись склонить на свою сторону Геную и едва не добились этого), а также в Специи и Рапалло, где было высажено на берег около тысячи человек и собрались их сторонники. Они, без сомнения, сделали бы то, что задумали, если бы не были так быстро атакованы; но в тот же день возле Рапалло на них напал герцог Людовик Орлеанский, имевший несколько нефов, большое число галер и один огромный галеас, принадлежавший мне; на нем находился сам герцог и его главные военачальники, а шкипером был мессир Альбертинелли. На галеасе было много больших орудий, и вообще наша артиллерия была мощной; когда он подошел довольно близко к берегу, то артиллерийским огнем почти полностью уничтожил врага, никогда не видевшего ничего подобного, ибо для Италии это было внове. А затем с наших судов был высажен на берег десант.

А по суше из Генуи двигалась наша армия, в которую входили швейцарцы под командованием бальи Дижона[480] и люди герцога Миланского, которых вел брат упомянутого Обьетто по имени Джан-Алоис ди Фьеско и мессир Джованни Адорно; но они не вступали в сражения, однако хорошо исполнили свой долг, перекрыв некоторые проходы. И когда все наши люди соединились, враги были разбиты и обращены в бегство. 100 или 120 из них погибло, и восемь или десять человек было взято в плен, в том числе и некий Фрегозино[481], сын кардинала Генуэзского, а спасшиеся были обобраны до нитки людьми герцога Миланского, но никакого иного зла им не причинили, ибо таков их обычай.

Я видел все письма, которые приходили по этому поводу как к королю, так и к герцогу Миланскому. Таким образом, этот морской флот был отброшен и более не подходил на близкое расстояние. По возвращении генуэзцы замыслили поднять бунт в городе и даже убили нескольких немцев, потеряв и кое-кого из своих, но их утихомирили.

Следует сказать несколько слов о флорентийцах, которые дважды присылали к королю послов, пока он еще оставался во Франции, и вели с ним двойную игру. Однажды мне пришлось иметь дело с ними; среди них были епископ Ареццо[482] и один человек по имени Пьетро Содерини, а привели их сенешал с генеральным сборщиком. Флорентийцев просили лишь пропустить нашу армию и предоставить 100 кавалеристов за плату, принятую в Италии, т. е. за 10 тысяч дукатов в год. Они действовали по поручению Пьеро Медичи, молодого и неопытного человека, сына покойного Лоренцо Медичи, который был одним из самых мудрых людей своего времени и держал себя в городе как сеньор; его сын тоже ведет себя как сеньор. Их дом возвысился при жизни двух предшественников Лоренцо, а именно при Пьеро, отце Лоренцо, и при Козимо, который был родоначальником и главой дома, человеком, заслуживающим того, чтобы его причислить к великим людям, ибо при нем, всего лишь торговце, дом стал таким могущественным, что, думаю, такого еще никогда и не было в мире. Ведь его служащие благодаря одному имени Медичи пользовались таким доверием, как мне приходилось видеть во Фландрии и в Англии, что диву даться можно. Я встречался с одним из них по имени Герардо Канизиани, благодаря которому, можно сказать, король Эдуард IV и удержался у власти, когда вел ожесточенную войну в своем Английском королевстве, ибо получил от него более 120 тысяч экю, которые были ссужены с малой выгодой для дома Медичи; однако впоследствии эти деньги были возвращены. Знал я и другого, по имени Томмазо Портинари, который выступал поручителем за названного короля Эдуарда перед герцогом Карлом Бургундским сначала за 50 тысяч экю, а в другой раз и в другом месте – за 80 тысяч. Я отнюдь не хвалю купцов за такие операции, но весьма хвалю государей, которые хорошо обращаются с купцами и держат свое слово, ибо государи не знают, когда им могут понадобиться деньги, а ведь даже небольшая сумма может подчас сослужить хорошую службу.

Но их род, кажется, уже клонится к упадку, как бывает во многих королевствах и империях; и большая власть предшественников повредила этому Пьеро Медичи, хотя Козимо, первый из них, правил с мягкостью и милосердием, как и положено в свободном городе. Лоренцо, отец этого Пьеро, о котором сейчас идет речь, из-за кое-каких распрей с семейством Пацци и другими, о чем говорилось в другом месте этих воспоминаний, после того как повесил некоторых из них (я был в то время в городе), взял себе охрану из 20 человек с ведома и разрешения Синьории, и они выполняли все его повеления. Однако он пользовался своей большой властью умеренно, поскольку, как я сказал, был одним из самых мудрых людей своего времени. Но сын его решил, что ему это принадлежит по праву, и стал наводить страх с помощью этой охраны, устраивая по ночам драки и насилия и расточая городские деньги. Его отец тоже расходовал их, но делал это столь благоразумно, что почти никто не выражал недовольства.

Во второй раз этот Пьеро прислал к королю посольство в Лион – приехал Пьеро Каппони и другие. В свое оправдание они говорили, что король Людовик некогда велел Флоренции вступить в лигу с королем Ферранте против Жана Анжуйского, разорвав союз с последним, и теперь, поскольку они по велению короля вступили в эту лигу, которая должна сохраняться еще несколько лет, они-де не могут порвать с Арагонским домом; но если король придет к ним, то они окажут ему помощь. При этом они не предполагали, как и венецианцы, что он тронется в поход. В обоих посольствах всегда был кто-либо из врагов Медичи, и во втором им был сам Пьеро Каппони, который тайком сообщил нам, что нужно сделать, чтобы восстановить Флоренцию против Пьеро Медичи, а также посоветовал изгнать всех флорентийцев из Франции, что и было сделано. Так он выполнил поручение более коварное, нежели то, что ему было дано. Я говорю об этом, чтобы Вы лучше поняли, что случилось потом, ибо король, как и сенешал с генеральным сборщиком, так и остались враждебно настроены к Пьеро Медичи, поддерживая близкие отношения с его врагами в городе, в особенности с этим Каппони и двумя двоюродными братьями Пьеро, тоже Медичи.

Глава VII

Я уже рассказал о том, что произошло на побережье возле Рапалло. Дон Федериго отступил к Пизе и Ливорно и не смог собрать тех пехотинцев, что высадил на берег. Флорентийцы, которые всегда питали больше симпатий к Французскому дому, нежели к Арагонскому, сильно тяготились союзом с этим последним. Наша армия в Романье, хотя и была очень слабой, тем не менее действовала удачно и начала мало-помалу теснить дона Ферранте, герцога Калабрийского. И тогда король, побуждаемый сеньором Лодовико и другими названными мной, принял решение двигаться дальше. Сеньор Лодовико сказал ему по прибытии: «Сир, не бойтесь этого похода. В Италии три державы, которые мы считаем могущественными, и одна из них, Милан, заодно с вами. Другая – Венеция – держится в стороне. Так что Вы имеете дело только с третьей – Неаполем, с которой некоторые из Ваших предшественников успешно воевали, когда объединялись со всеми нами. Если Вы доверитесь мне, то я помогу Вам стать более великим, чем Карл Великий, ибо мы легко изгоним Турка из Константинопольской империи, когда завладеем Неаполитанским королевством» [483]. В отношении ныне царствующего Турка это была бы правда, если бы нам все благоприятствовало.

Таким образом, король стал отдавать распоряжения относительно своих дел, согласуясь с желаниями и намерениями сеньора Лодовико, что породило зависть у некоторых из наших – сначала у одного камергера, а там и у другого (и все это было некстати, поскольку без сеньора Лодовико было не обойтись, и играло на руку монсеньору Орлеанскому, претендовавшему на Миланское герцогство), а в особенности у генерального сборщика, который уже считал себя всемогущим, и между ним и сенешалом начались контры. Сеньор Лодовико поэтому предупредил короля, что генеральный сборщик, предлагая остановить продвижение, действует против него, Лодовико, и вводит всех в заблуждение. Генеральному сборщику и впрямь лучше было бы не вмешиваться, ибо он никогда не вникал в государственные дела и не имел о них понятия, а к тому же был человеком несдержанным на язык, хотя и очень привязанным к своему господину.

Между тем было решено направить несколько посольств, в том числе и в Венецию, куда поехал я. Я на несколько дней задержался с отъездом из-за того, что король заболел оспой и был при смерти, так как у него началась еще и лихорадка; но болезнь продолжалась лишь шесть или семь дней. Я тронулся в путь, как и другие послы, оставив короля в Асти, и был твердо уверен, что он не пойдет дальше. Я добрался до Венеции со своей свитой и мулами за шесть дней, и дорога была самой лучшей в мире. Я боялся вступать в разговоры, опасаясь, как бы король не двинулся дальше; но господь бог распорядился иначе, и король все же пошел дальше, в Павию, и прошел через Казале, где находилась маркиза Монферратская, благосклонная к нам добрая дама, не терпевшая сеньора Лодовико (он ее также ненавидел). Когда король прибыл в Павию, у него возникли кое-какие подозрения, ибо ему не хотели дозволить расположиться в городе и замке, хотя он желал расположиться именно там, что и сделал, велев усилить на ночь охрану, как мне рассказывали те, что были вместе с ним. Сеньор Лодовико был напуган этим и обратился к нему с вопросом, не подозревает ли он его в чем-нибудь. Однако различие в манере держаться между нами и ими было таково, что дружба не могла долго длиться, и что касается нас, то мы менее сдержанны на язык – но не король, а его приближенные. [484]

В замке Павии находился герцог Миланский Джан-Галеаццо, о котором выше шла речь, и его жена, дочь короля Альфонса, вызывавшая большую жалость, ибо ее муж был болен и содержался вместе с сыном, живущим и поныне, и одной или двумя дочерьми, как в заключении; сыну его было тогда около пяти лет. Никто, кроме ребенка, не виделся с герцогом. Когда я провел там, еще до приезда короля, три дня, то так и не нашел способа увидеть его, поскольку мне отвечали, что он болен. Но король с ним разговаривал, поскольку был его двоюродным братом, и позднее пересказал мне этот разговор, состоявший из одних общих слов, так как король не желал ничем раздражать сеньора Лодовико, хотя, как он признавался, охотно бы предостерег герцога. Именно тогда герцогиня бросилась на колени перед Лодовико, умоляя его пощадить ее отца и брата. Он ответил, что не может и что у нее есть более важная обязанность – молиться за мужа и за себя, ибо она еще молодая и красивая женщина.

Оттуда король направился в Пьяченцу, и там сеньор Лодовико получил известие, что его племянник, герцог Миланский, при смерти. Получив разрешение короля, он уехал; король просил его вернуться, и он обещал. Герцог умер еще до того, как он добрался до Павии. И он немедленно, как на почтовых, помчался в Милан; я узнал об этом из писем состоявшего при нем венецианского посла, сообщавшего в Венецию, что сеньор Лодовико хочет стать герцогом. По правде говоря, низложение герцога было неугодно Венецианской сеньории; и меня там спросили, не выступит ли король в поддержку ребенка. Но хотя этот поступок был бы разумным, я высказал сомнение, поскольку король нуждался в названном Лодовико.

Глава VIII

В конечном счете он стал герцогом; и ради этого, как говорили некоторые, он и настоял на том, чтобы мы перешли горы. На него возложили вину за смерть его племянника; родственники и друзья последнего в Италии выступили, чтобы отнять у Лодовико власть. Они легко бы это сделали, если бы не продвижение короля, который уже был в Романье, как Вы слышали. Граф Каяццо и монсеньор д Обиньи заставили их отступить, ибо сеньор д’Обиньи получил подкрепление в 150 или 200 французских кавалеристов и некое число швейцарцев. Дон Ферранте отошел к своим друзьям, простояв полдня лицом к лицу с нашими людьми. А отступили они к Форли, госпожой которого была незаконная дочь Миланского герцога, вдова графа Джироламо, что был племянником папы Сикста, – так во всяком случае говорили, – и она держала их сторону [485]. Но наши люди взяли штурмом одну ее крепость, в течение полудня подвергнув ее обстрелу, поэтому она по доброй воле перешла на нашу сторону.

Народ Италии повсюду воспрял духом, стремясь к переменам, ибо он стал очевидцем невиданных для него вещей. Ведь они не имели понятия об артиллерии, в которой французы были искусны, как никто. Дон Ферранте двинулся к Чезене, доброму городу, принадлежавшему папе, чтобы затем через Анкону вернуться в Неаполитанское королевство. Когда его люди отклонялись от своего пути, население грабило обоз и имущество, ибо по всей Италии люди только и ждали, чтобы восстать, и это случилось бы, если бы со стороны нашего короля хорошо велось дело, соблюдался порядок и не было грабежей (но все делалось наоборот, о чем я сильно скорблю, ибо французская нация могла бы приобрести честь и добрую славу этим походом). Народ ведь пбклонялся нам, как святым, видел в нас людей справедливых и добрых, но такое отношение длилось недолго, и виной тому были беспорядки и грабежи, учинявшиеся нами, а также проповеди, с которыми враги повсюду обращались к народу, обвиняя нас в том, что мы совершаем насилие над женщинами и отнимаем имущество и деньги, где только найдем. В более тяжких грехах в Италии обвинить невозможно, ибо итальянцы ревнивы и алчны, как никто. Что касается насилий над женщинами, то это ложь, что же до остального, то кое-что было на самом деле.

Глава IX

Итак, по ходу рассказа я оставил короля в Пьяченце, где он совершил торжественную заупокойную службу по своему двоюродному брату – герцогу Миланскому. И, как мне кажется, он почти совсем не представлял, что ему дальше делать, поскольку новый герцог Миланский уехал от него. Как мне говорили знающие люди, у всех было сильное желание повернуть назад из-за неуверенности и плохого снабжения и те, кто первыми хвалили поход, теперь его хулили, вроде обер-шталмейстера сеньора д’Юрфе. Хотя его там не было и он больной находился в Генуе, от него были получены письма, где он выражал сильные опасения за будущее, основанные на полученных им предостережениях. Но, как я говорил в других местах, господь показал, что это он руководит походом, и король получил неожиданное известие, что герцог Миланский возвращается и что во Флоренции что-то происходит в связи с упоминавшейся мной враждой против Пьеро Медичи, который жил, как если бы был сеньором, вызывая этим зависть самых близких родственников и многих других добропорядочных людей (всех из дома Каппони, Содерини, Нерли и почти всех граждан).

По этой причине король пошел дальше, направляясь в земли флорентийцев, чтобы либо вынудить их встать за него, либо захватить их слабые города, дабы расположиться там на уже начинавшуюся зиму. Некоторые небольшие города выступили за него, в том числе и Лукка, враг флорентийцев, и выразили королю полную покорность и готовность служить. Советы герцога Миланского преследовали две цели – не допустить в этот сезон дальнейшего продвижения короля и заполучить Пизу, большой прекрасный город, и Сарцану с Пьетрасантой.

Два последних города принадлежали ранее генуэзцам, но были во времена Лоренцо Медичи захвачены флорентийцами.

Король двинулся через Понтремоли, принадлежавший герцогу Миланскому, и осадил Сарцану, очень сильный замок, самый лучший у флорентийцев, но плохо обеспеченный припасами из-за их ожесточенных распрей. Но, кроме того, если говорить правду, флорентийцы вообще неохотно выступали против Французского дома, чьими верными слугами и сторонниками они были во все времена как по причине своих торговых дел во Франции, так и потому, чта принадлежали к гвельфам. Если бы крепость была хорошо снабжена, то королевская армия потерпела бы неудачу, поскольку это был бесплодный и горный край, где не было никакого продовольствия и к тому же все было завалено снегом. Он простоял там всего лишь три дня [486], и еще до того, как крепость сдалась, туда прибыл герцог Миланский, приехавший через Понтремоли, где горожане и его гарнизон затеяли большую драку с нашими немцами [487]\ которыми командовал один человек по имени Бюзе, и убили нескольких из них. Хотя я и не присутствовал при этом, я знаю это со слов короля, герцога и других людей. Эта драка привела в дальнейшем к большим затруднениям для нас, о чем Вы позднее услышите.

Тем временем во Флоренции начались волнения и горожане стали говорить, что они не хотят испытывать на себе опасную ненависть короля и герцога Миланского, который постоянно держал посольство в городе, и они избрали 15 или 16 человек, чтобы направить их к королю. И Пьеро Медичи согласился послать их; правда, у него и выхода иного не было при том положении дел, ибо флорентийцы были бы разбиты, поскольку в городе был небольшой запас продовольствия и они понятия не имели, что такое война. Когда эти послы прибыли, то изъявили согласие принять короля во Флоренции и сделали разные предложения; для большинства из них важно было только одно – чтобы король пришел и дал им возможность изгнать Пьеро Медичи, и им казалось, что они нашли доброе взаимопонимание с теми приближенными короля, кто руководил тогда его делами и кого я довольно часто называл.

А в то же время названный Пьеро вел переговоры и через одного своего служащего по имени Лоренцо Спинелли, который был управляющим его банком в Лионе, – человека, известного в своем мире и долго прожившего во Франции; но о делах при нашем дворе он не мог иметь никакого понятия, впрочем, как и те, кто при нем состоял, – столь часто там происходили перемены. И договаривался он с теми, кто ненавидел стоявших у власти [488], т. е. с монсеньором де Брессом, ставшим позднее герцогом Савойским, и монсеньором де Мьоланом, камергером короля и губернатором Дофине. А вскоре после этого к королю прибыл и сам Пьеро, чтобы дать ответ на заданные запросы; как мне рассказывали, Пьеро Медичи чувствовал, что погубит себя, если не выполнит желание короля, и потому хотел заслужить его добрую милость и в этом опередить других.

По его прибытии ему навстречу были посланы монсеньор де Пьен, уроженец Фландрии, камергер короля, и генеральный сборщик Брисоне, которого я уже часто упоминал. Они сказали ему, что хотят получить в свое распоряжение Сарцану, и он немедленно дал согласие. Кроме того, они попросили его передать королю Пизу, Ливорно, Пьетрасанту и Рипафратту. Он на все согласился, не переговорив со своими спутниками, которые хорошо знали, что король уже расположился на отдых в Пизе; однако, они не думали, что король оставит за собой эти города, составлявшие всю мощь их государства. Мне рассказывали об этом те, кто вел переговоры с Пьеро, и при мне они смеялись над ним и удивлялись, как это он так быстро согласился на столь большие уступки, на какие они и не рассчитывали.

Итак, король вошел в Пизу, а вышеназванные вернулись во Флоренцию; Пьеро велел устроить жилище для короля в своем доме, который был самым прекрасным из домов горожан или купцов, какой мне только приходилось видеть, и обставлен он был так, как ни у одного другого человека этого сословия во всем мире.

Однако нужно сказать несколько слов о герцоге Миланском, который уже хотел выпроводить короля из Италии, надеясь извлечь из этого выгоду, оставив за собой те города, что взял король. Он очень торопил короля с передачей ему Сарцаны и Пьетрасанты, говоря, что они принадлежат генуэзцам, и ссудил ему в то время 30 тысяч дукатов; об этом займе он рассказал мне и позднее некоторым другим, чтобы заручиться нашим обещанием вернуть его. Получив отказ короля, он уехал на диво сердитым, сказав, что дела призывают его обратно; никогда после этого король его уже не видел, но он оставил мессира Галеаццо да Сан-Северино при короле, полагая, что тот и граф Карло да Бельджойозо будут присутствовать на всех советах.

Пока король находился в Пизе, названный мессир Галеаццо по указанию своего господина собрал в своем доме влиятельных жителей города и посоветовал им восстать против флорентийцев и обратиться к королю с просьбой дать им свободу, надеясь, что таким способом Пиза окажется в руках герцога Миланского, которому она некогда и принадлежала, во времена герцога Джана-Галеаццо, первого под этим именем в Миланском доме, страшного и злого тирана, но тем не менее весьма почитаемого. Его останки покоятся в картезианском монастыре Павии, возле парка, над большим алтарем, куда поднимаются по лестнице. Мне показывали их (т. е. его кости, которые пахли так, как им и положено) монахи-картезианцы. Один из них, уроженец Борго, назвал его при мне святым, и я спросил у него на ушко, почему он зовет его святым, если вокруг него нарисованы гербы многих незаконно захваченных им городов, на которые он не имел никаких прав (его изображение на коне, высеченное из камня, возвышалось над алтарем, и останки находились под ногами коня) ; и тот тихо ответил: «Мы здесь у себя зовем святыми всех, кто делает нам добро». Ведь он построил им эту прекрасную картезианскую церковь, всю из чудного мрамора, которая является самой красивом, какую только мне когда-либо приходилось видеть.

В продолжение нужно сказать, что мессир Галеаццо мечтал о власти. И, как я думаю, герцог Миланский, на чьей незаконной дочери он был женат, обнадеживал его, выказывая желание сделать его своим преемником, как если бы тот был его сыном, поскольку у герцога не было взрослых детей. Флорентийцы очень жестоко обращались с пизанцами, словно с рабами; они завоевали их около 100 лет назад, в тот год, когда венецианцы захватили Падую, положив начало своим владениям на материке[489]. Эти два города, примерно равные по числу жителей, оказались в одинаковом положении, они были старыми врагами своих завоевателей, вражда с которыми началась задолго до их покорения. Пизанцы собрали совет, и, согласившись с тем, что предложил им сделать столь могущественный человек, как мессир Галеаццо, они после заседания, чтобы добиться свободы, большой толпой вышли навстречу королю, шедшему к мессе, и все, как мужчины, так и женщины, стали кричать: «Свобода! Свобода!», умоляя его со слезами на глазах даровать им ее. Один докладчик и советник парламента в Дофине по имени Рабо, шедший перед королем, сказал ему – то ли выполняя чье-то поручение, то ли свое обещание, а может, и не понимая, чего они просят, – что они достойны сострадания ввиду жестокого обращения с ними и что им нужно пожаловать то, чего они добиваются. И король, даже не понимавший, что значит это слово «свобода» и не способный, естественно, дать им ее, так как город не принадлежал ему и он был там лишь дружески принят, когда оказался в большой нужде, – король, который едва начинал постигать беды Италии и понимать, как обращаются государи и коммуны со своими подданными, ответил, что будет рад сделать это. Советник, названный мною, передал им его слова, и народ сразу же закричал: «Ноэль!»[490]. Они бросились к очень красивому мосту через реку Арно и сбросили на землю большого льва, стоявшего на массивном постаменте из мрамора при входе на мост и называвшегося Мардзокко (он символизировал флорентийскую синьорию), а затем столкнули его в реку; а на этом постаменте позднее поставили изображение короля Франции, с мечом в руке и попирающего своим конем Мардзокко, т. е. льва. Впоследствии, когда в город вошел римский король, они поступили со статуей короля так же, как и со львом. Но таково уж свойство народа в Италии – угождать более сильным; однако с ним так дурно обращались и обращаются, что он заслуживает извинения.

Глава X

Король покинул Пизу, где недолго пробыл[491], и направился к Флоренции. Там ему указали на тот урон, который он нанес флорентийцам, когда нарушил свое обещание и предоставил свободу пизанцам. Те, кому было поручено объясниться с флорентийцами по этому поводу, извинялись, говоря, что король сделал это по недоразумению, и вступили в новое соглашение, о котором я ниже расскажу (а сейчас лишь вкратце остановлюсь на том, как кончил Пьеро Медичи) ; они также договорились о въезде короля во Флоренцию, совершенном им после того, как он оставил гарнизоны в Пизе и в других городах, что были ему открыты.

Названный Пьеро после передачи королю упомянутых мной городов, что было сделано отчасти с согласия флорентийцев, полагал, что король их не будет удерживать и что как только он выедет из Пизы, где ему нечего было делать более трех или четырех дней, то он вернет ее ему. Думаю, что если бы король пожелал провести в ней зиму, то флорентийцы согласились бы, хотя Пиза была им дороже всего, даже Флоренции, не считая их собственных жизней и имущества. Когда Пьеро вернулся во Флоренцию, то встретил там суровый прием со стороны всех, и было это не без причины: ведь он лишил их всей силы и мощи, всего, что они завоевали за 100 лет; казалось, что их сердца предчувствовали будущие беды. И как по этой причине, которая, по-моему, была главной, хотя они никогда об этом не говорили, так и из ненависти к Пьеро, о чем я уже говорил, они задумали вернуть свою свободу, которую, как считали, у них отняли, и решили изгнать его из города, забыв о благодеяниях его предшественников Козимо и Лоренцо Медичи.

Хотя Пьеро Медичи не знал об этом, он тем не менее пребывал в тревоге; он направился ко дворцу Синьории, чтобы переговорить о приеме короля, который находился в трех милях от города. При Пьеро, как обычно, была его охрана; когда он постучался в ворота дворца, то один человек из Нерли, которого я знал, как и его отца (а их было несколько братьев, очень богатых), ему сказал, что войти он может не иначе, как только один; причем этот человек был вооружен. Пьеро немедленно вернулся домой, вооружился и вооружил слуг и дал знать об этом некоему Паоло Орсини, находившемуся на содержании флорентийцев, ибо Пьеро по матери был Орсини и всегда, как и его отец, держал при себе кого-нибудь из этого дома; он решил Сопротивляться, а в случае неудачи покинуть город. Скоро он услышал повсюду крики: «Свобода! Свобода!» – и увидел вооруженный народ. И он, вняв доброму совету, покинул город с помощью Паоло Орсини, и это была скорбная развязка для него, если учесть, что могуществом и богатством он и его предшественники, начиная с Козимо, главы дома, были равны великим государям. Но в этот день судьба отвернулась от него и он потерял и честь, и состояние.

Я тогда находился в Венеции и узнал эти грустные для меня новости (поскольку я любил его отца) от флорентийского посла; если бы Пьеро доверился мне в свое время, то с ним бы не приключилось это несчастье; ведь по прибытии в Венецию я написал ему и предложил заключить соглашение, на которое мне были даны устные полномочия от сенешала Бокера и генерального сборщика, и если бы он согласился на него, то король, к своему удовлетворению, получил бы проход или, в худшем случае, заполучил бы в свои руки Ливорно и сделал бы для Пьеро все, что бы тот ни пожелал. Но он прислал мне насмешливый ответ через того сира Пьеро Каппони, которого я выше упоминал. Флорентийский посол на следующий день передал Синьории письмо от своей Синьории, в котором сообщалось об изгнании Пьеро за то, что он пожелал стать сеньором города с помощью Арагонского дома и Орсини, и излагались многие другие ложные обвинения. И таковы уж злоключения этой жизни, что если кто разбит и бежит, то он всюду встретит одних лишь преследователей, и даже друзья станут врагами, как этот посол по имени Паоло Антонио Содерини, один из самых мудрей людей в Италии: накануне он говорил мне о Пьеро как о своем естественном сеньоре, а потом, по приказу своей Синьории, объявил себя его врагом. но от себя лично он, правда, не сделал никаких заявлений. Через день стало известно, что Пьеро едет в Венецию, а король с большим триумфом вошел во Флоренцию; и тогда венецианцы письменно известили посла, что ему следует покинуть их Синьорию и вернуться назад, воспользовавшись дувшим в это время попутным ветром (я видел это письмо, которое он мне показал); и он уехал.

Два дня спустя приехал Пьеро, в коротком платье, похожем на платье слуги; в Венеции его приняли с большими сомнениями, настолько там боялись не угодить королю. Однако по здравому рассуждению они не могли отказать ему и старались узнать от меня, что скажет об этом король, а пока в течение двух дней держаЛи его за городом. Мне хотелось помочь ему, и никаких инструкций, враждебных ему, я от короля не имел, поэтому я сказал венецианцам, что, как полагаю, Пьеро бежал от страха перед народом, а не от короля. И тогда ему позволили войти в город. Я посетил его на следующий день после того, как он переговорил с Синьорией, которая его хорошо разместила, дозволила носить оружие в городе и содержать 15 или 20 вооруженных слуг; ему оказали большие почести, несмотря на то что Козимо, о котором я говорил, помешал им в свое время овладеть Миланом; но, невзирая на это, к нему проявили уважение из почтения к его дому.

Когда я увидел его, то он мне показался человеком не способным вновь стать на ноги. Он долго рассказывал мне о своей злосчастной судьбе, и я по мере возможности утешал его. Между прочим, он рассказал, что потерял все свое имущество и в довершение этого один его фактор, оставшийся в городе, отказал ему в его просьбе прислать сукно для него самого, его брата и для Паоло Орсини на сумму всего в 100 дукатов. Вскоре он получил через монсеньора де Бресса, ставшего позднее герцогом Савойским, известие от короля, который пригласил его к себе. Король же тем временем уже уехал из Флоренции, как будет ниже сказано.

Глава XI

Сейчас мне потребовалось немного времени, чтобы рассказать об этом Пьеро Медичи, и это достойно удивления, ибо власть его дома продолжалась 60 лет и была столь великой, что больше и быть не может. На следующий день после его бегства из Флоренции король вошел в город, где Пьеро приготовил для него свой дом. Туда заранее прибыл сеньор де Бальзак, чтобы устроить жилье, и когда он узнал о бегстве Пьеро Медичи, то принялся грабить все, что только попадалось ему в доме, говоря, что их банкир в Лионе должен ему большую сумму денег. Среди прочего он взял целый рог единорога [492], стоивший шесть или семь тысяч дукатов, два больших куска от другого рога и много других вещей. Остальные делали то же, что и он. В один из домов города было снесено все самое ценное, и народ все растащил. На долю Синьории пришлись наиболее богатые драгоценности, около 20 тысяч дукатов, имевшихся в наличии в городском банке, много прекрасных агатовых сосудов и такие красивые камеи, что диву даться можно (я их видел однажды), а также около трех тысяч золотых и серебряных медалей весом в 40 фунтов, таких красивых, что, думаю, нигде в Италии больше не было подобных. Все имущество, потерянное им за этот день, стоило 100 тысяч экю.

Итак, король, как сказано, прибыл во Флоренцию и заключил с горожанами договор; они, полагаю, сделали это по доброй воле. Королю они выплатили 120 тысяч дукатов, из которых 50 тысяч сразу же, а остальные в два приема через довольно краткие сроки. Они передавали королю все свои города, о которых я говорил, и изменяли свой герб: вместо прежней красной линии они брали королевский герб; король взял их под свое покровительство и охрану и поклялся на алтаре святого Иоанна в том, что вернет им города через четыре месяца после того, как войдет в Неаполь, или же раньше, если вернется во Францию; но события повернулись иначе, о чем речь будет впереди.

Он недолго оставался во Флоренции и направился в Сиену, где был хорошо принят, а оттуда – в Витербо, где его враги имели намерение засесть и укрепиться, чтобы в случае благоприятных обстоятельств дать бой (как мне рассказывал посол короля Альфонса и посол папы в Венеции), но дон Ферранте отступил к Риму. По правде говоря, я ожидал, что король Альфонс выступит собственной персоной, поскольку считался неустрашимым, а сына оставит в королевстве, тем более что это место, Витербо, как мне кажется, имело очень выгодное для них расположение: за их спиной были бы королевство Неаполитанское, земли папы и крепости, принадлежавшие Орсини. Поэтому я был поражен, когда мне пришло письмо от короля из Витербо; позднее командор сдал ему и замок в Витербо, и все это при содействии кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, который вместе с домом Колонна управлял этими городами. Мне казалось тогда, что господь желает положить конец этому походу, и я написал королю и посоветовал заключить доброе соглашение, но затем раскаялся в этом, поскольку его противники сами искали соглашения с ним.

Акквапенденте и Монтефьясконе, как и все крепости в округе, были сданы ему еще до Витербо, о чем я узнал из его собственных писем и тех депеш, что получала Синьория, которую ее послы извещали обо всем происходившем день за днем, и мне показывали некоторые из них или уведомляли об их содержании через секретарей.

Оттуда король направился в Непи и затем в земли, принадлежавшие Орсини; все эти земли были переданы ему незаконным сыном сеньора Вирджинио Орсини, сеньором Карло Орсини, якобы по приказу отца, который состоял на службе у короля Альфонса и Говорил, что будет помогать ему до тех пор, пока дон Ферранте держится в Риме и землях церкви, но не более того. Так вот и живут в Италии сеньоры и капитаны: беспрестанно вступая в сделки со своими противниками из страха, что окажутся в накладе. Затем король был принят в Браччано, главном городе сеньора Вирджинио, красивом, хорошо укрепленном и имеющем большой запас продовольствия. Я слышал, что король остался чрезвычайно доволен и городом, и оказанным ему там приемом, ибо его армия, как никогда до этого, крайне нуждалась в продовольствии. И если учесть, сколько раз эта армия оказывалась на грани развала с тех пор, как собралась во Вьенне, в Дофине, и какими судьбами она сохранялась, то станет ясно, что вел ее сам господь.

Глава XII

Из Браччано король отправил кардинала Сан-Пьетроин-винколи в Остию, которая была его епархией. Это был важный город и владели им Колонна, захватившие его у папы; немного позднее люди папы отняли его у кардинала[493]. Город был укреплен слабо, но с давних пор он держал Рим в большой зависимости от себя. Названный кардинал был большим другом дома Колонна, который принял нашу сторону благодаря кардиналу Асканио, брату герцога Миланского и вице-канцлеру в Риме[494], и питал ненависть к Орсини, ибо Колонна и Орсини всегда противостояли и противостоят друг другу, как у нас Люсы и Граммоны или в Голландии Хуки и Кабиллау [495].

Если бы не эти раздоры между Колонна и Орсини, то папские земли были бы самым благодатным в мире краем, ибо там не платят ни тальи, ни других налогов, и ими всегда бы хорошо управляли,. ибо папы всегда мудры и пользуются добрыми советами; но вместо этого там очень часто происходят грабежи и жестокие массовые убийства. Вот уж четыре года, как мы видим, что это творят и те и другие, ибо позднее Колонна выступили против нас, что принесло им великий урон, поскольку они получили от нас более 20 тысяч дукатов ренты в Неаполитанском королевстве с таких прекрасных сеньорий, как графство Тальякоццо и прочие, ранее принадлежавшие Орсини, и имели многое другое, вроде солдат и пенсии; мы им ни в чем не отказывали, но они, изменив нам, поступили поистине вероломно и без всяких причин. Но нужно учесть, что с давних пор они были сторонниками Арагонского дома и других врагов Французского королевства, поскольку принадлежали к гибеллинам, а Орсини, как и флорентийцы, будучи гвельфами, поддерживали Францию.

Вместе с кардиналом Сан-Пьетро-ин-винколи в Остию был послан королевский майордом Перрон да Баски, который за три дня до этого привез морем, высадившись в Пьомбино, 20 тысяч дукатов (это были деньги, ссуженные герцогом Миланским); а при нашем небольшом флоте остался принц Салернский и некий сеньор де Сереной, из Прованса; буря их забросила на Корсику, сильно повредив суда, и они столько времени потратили на ремонт, что ни на что уж не могли пригодиться. Этот флот стоил больших денег, а короля нагнал лишь в Неаполе.

В Остии у кардинала было около 500 кавалеристов и две тысячи швейцарцев и при нем состояли граф де Линьи [496], двоюродный брат короля по матери, сеньор д’Алегр и другие. Они задумали перейти там Тибр и затем окружить дона Ферранте, сидевшего в Риме, и сделать это при помощи и содействиии Колонна; Главами этого дома в то время были Просперо и Фабрицио Колонна и кардинал Колонна, и им по поручению короля сеньор да Баски оплачивал две тысячи пехотинцев, которых они набрали по своему желанию и держали в принадлежавшем им городе Дженцано.

Нужно иметь в виду, что здесь я веду речь сразу о нескольких событиях, и о каждом из них необходимо кое-что сказать особо. Еще до того, как король овладел Витербо, он послал камергера сеньора де Тремойля, президента парламента де Гане – хранителя его печати и генерального сборщика Бидана в Рим на переговоры с папой, который, по итальянскому обычаю, все время с кем-нибудь о чем-то договаривался. Когда они были уже там, папа ночью впустил в город дона Ферранте со всей его армией и наших людей ненадолго посадил под арест. Но в тот же день папа выслал из города наших послов, оставив в заключении кардинала Асканио, вице-канцлера и брата герцога Миланского, и Просперо Колонна; некоторые говорят, что он сделал это по их просьбе. Обо всем этом я был немедленно извещен письмом короля, а Синьория получила от своих людей еще более полные сведения. Все это случилось до того, как король вошел в Витербо, а он ни в одном месте более чем на два дня не задерживался; и разворачивались события для нас гораздо успешнее, чем можно было ожидать, ибо, как все понимали, в это вмешался господь – владыка сеньоров.

Наша армия, стоявшая в Остии, из-за плохой погоды бездействовала. Нужно также иметь в виду, что люди, которых привел монсеньор д’Обиньи, вместе с ним вернулись назад и были не у дел.

Около 50 итальянских солдат, находившихся вместе с ним в Романье под командованием сеньоро Родольфо Мантуанского [497]\ сеньора Галеотто делла Мирандола и брата сеньора Галеаццо да Сан-Северино Фракассы[498], получив хорошую плату, были распущены. Как Вы уже слышали, король из Витербо направился в Непи, принадлежавший сеньору Асканио. И самым приятным известием для него было то, что, пока наши люди стояли в Остии, в Риме обвалилась более чем на 20 локтей в ширину стена, открыв проход в город.

Папа при неожиданном появлении нашего юного короля, которому благоприятствовала судьба, не имея другого выхода, согласился впустить короля в Рим и попросил охранную грамоту для дона Фер-ранте – герцога Калабрийского и единственного сына короля Альфонса; грамоту выдали, и дон Ферранте ночью выехал в Неаполь. Его провожал до ворот кардинал Асканио. Король вступил в Рим [499] при оружии, желая дать понять, что он имеет право повсюду поступать так, как ему угодно; навстречу ему вышли некоторые кардиналы, губернаторы и сенаторы города. Ему предоставили дворец святого Марка (что находится в том квартале, где жили тогда Колонна со своими друзьями и сторонниками), а папа укрылся в замке Святого Ангела.

Глава XIII

Можно ли поверить в то, чтобы король Альфонс, столь гордый и выросший на ратном поле, а также его сын и все эти могущественные Орсини побоялись остаться в Риме? Ведь они видели и знали, что герцог Миланский и венецианцы заколебались и стали договариваться о создании лиги против короля, которая, как я уверен, была бы создана, если бы королю оказали сопротивление в Витербо и Риме и задержали бы его на несколько дней. В общем, господь пожелал дать знать, что все это выше человеческого разумения; и надо заметить, что после обвала в Риме городской стены обвалилась на 15 локтей и наружная стена замка Святого Ангела, как мне рассказывали некоторые, в том числе и два кардинала, присутствовавшие при этом и положившие много труда, дабы убедить короля, что это – чудесное знамение и что папу нужно взять силой, о чем я позднее расскажу.

Однако следует немного сказать и о короле Альфонсе. Как только герцог Калабрийский дон Ферранте, о котором я не раз говорил, вернулся в Неаполь, его отец, король Альфонс, решил, что недостоин короны по причине своих жестоких злодеяний, жертвой которых стало около 24 принцев и баронов. Он их схватил, нарушив данное им с отцом обещание, и сразу же после смерти отца казнил (его отец держал их некоторое время под стражей после войны, начатой ими против него[500]); так же он поступил и с двумя другими, арестованными его отцом, в нарушение обещания о безопасности, и одним из них был принц Россано, герцог Сесский. Этот герцог был женат на сестре дона Ферранте и имел от нее сына, которого женил, чтобы обезопасить его, на дочери дона Ферранте[501], поскольку сам герцог замышлял изменить дону Ферранте, за что сумел бы избежать наказания, если бы не вернулся , по требованию короля, получив заверения в безопасности, и не был схвачен. Дон Ферранте посадил в тюрьму сначала его самого, а затем и сына, когда тому исполнилось 15 или 16 лет. Отец пробыл в заключении 34 года к тому часу, когда Альфонс стал королем; а Альфонс велел всех этих узников перевезти на Искью, небольшой остров возле Неаполя, и всех там убить. Но кое-кто остался в неаполитанском замке, как, например, сын принца Россано и граф Пополо. Я усердно выспрашивал, как же их убили, ведь многие считали их живыми, когда наш король вошел в Неаполь, и один из их доверенных слуг рассказал мне, что убиты они были одним африканским мавром (которому было приказано сразу же уехать в Берберию, чтобы преступление не вышло наружу) без всякого снисхождения к старости этих принцев, проведших 34 года в заключении.

Король Альфонс был самым жестокосердным, самым порочным и сластолюбивым человеком. А его отец был еще более страшным, ибо никто никогда не мог предвидеть его гнева, и, оказав какому-либо человеку радушный прием, он бывало его вероломно хватал, как поступил с графом Якопо [502], которого схватил и казнил, хотя тот был послом герцога Франческо Миланского, на незаконной дочери которого король был женат (правда, это дело было между герцогом и королем согласовано, поскольку они оба боялись доблестного Якопо и его товарищей, которых называли Браччески [503]; и был Якопо сыном Николо Пиччинино); таким способом он схватил и многих других, без всякого к ним милосердия и пощады, о чем рассказывали мне его приближенные; не имел он никакого сострадания и к народу.

А что до их страсти к деньгам, то они оба держали в руках всю торговлю в королевстве и доходили до того, что раздавали народу свиней для выпаса и откормки, дабы повыгоднее их затем продать; а если у кого-либо свинья умирала, то тот обязан был заплатить за нее. В местах изготовления оливкового масла, как, например, в Апулии, они скупали его по установленной ими самими цене; так же было и с пшеницей, которую они закупали до того, как она созреет, а затем продавали по самой высокой цене. А если их товар падал в цене, они принуждали народ поднимать цены; и в то время, когда продавали они, никто другой продавать не имел права. Если бывало узнают, что какой-нибудь сеньор или барон хорошо ведет хозяйство и скопил немалую сумму, то требовали у него дать взаймы, и тот под угрозой вынужден был уступать. Они отнимали у сеньоров лошадей для выведения хорошей породы (а пород было несколько) и заставляли сеньоров разводить их для них. А пасти эти свои стада, насчитывавшие многие тысячи коней, кобылиц и жеребят, посылали в разные места на пастбища все тех же сеньоров и других людей, причиняя им большой ущерб.

Оба они учинили насилие над многими женщинами. К церкви они не испытывали никакого почтения и не повиновались ее установлениям. Продавали епископства, и отец продал, например, епископство Тарентское за 13 тысяч дукатов одному еврею для его сына, принявшего крещение. Несколько аббатств они передали своим сокольничим для их сыновей, говоря им при этом: «Вам ведь придется держать так много соколов и кормить так много людей за свой счет!». Сын никогда не соблюдал поста и даже вида не делал. Они оба многие годы прожили без исповеди и причастия. Так что хуже, чем они, и жить невозможно. Некоторые люди, правда, говорили, что молодой король Ферранте был бы еще хуже (хотя перед смертью он стал смиренным и милосердным), если бы не оказался в нужде.

Глава XIV

Читателям может, пожалуй, показаться, что я говорю все это из какой-то личной ненависти к ним. Но право же, это не так; я говорю это, чтобы продолжить воспоминания и показать, что нашим походом с самого начала руководить человеку было невозможно и что это делал сам господь, избравший нашего доброго и юного короля, которому столь дурно служили и армия которого была столь плохо снаряжена, своим орудием мести королям Неаполя, которые были столь мудры, богаты и опытны, имели так много мудрых людей, заинтересованных в защите королевства, так много союзников и приверженцев, что они издалека предвидели беду, но тем не менее не смогли ни обезопасить себя, ни защититься; ведь, кроме неаполитанского замка, нигде королю и одного дня не сопротивлялись. Как сказал нынешний папа Александр, французы пришли в деревянных шпорах и с фурьерским мелом в руках, чтобы без всяких затруднений пометить свои квартиры. И он сказал «деревянные шпоры» потому, что сейчас, когда молодые люди отправляются в город, пажи вставляют им в туфли небольшие деревянные колышки и они разъезжают на мулах, покачивая ногами.

Наши люди редко надевали доспехи во время этого похода; король прошел путь от Асти до Неаполя за четыре месяца и двенадцать дней; посол потратил бы на это меньше времени. Наконец, скажу, что, как я слышал от некоторых добрых людей, ведущих монашескую, святую жизнь, и от многих других (а ведь глас народа – глас божий), господь бог пожелал наказать королей Неаполя так, чтобы все это ясно видели, и тем самым дать урок всем королям и государям, дабы они жили как подобает добрым людям и в соответствии с заповедями божьими. Потому-то короли из Арагонского дома, о которых я веду речь, и лишились сразу и чести, и королевства, и больших богатств, и всякого рода имущества, которое разошлось по стольким рукам, что вряд ли можно узнать, где оно теперь; а кроме того, трое из них за год или чуть более лишились и жизни, но надеюсь, что души свои они не загубили. Ведь король Ферранте, бывший незаконным сыном Альфонса [504]ь9 (а этот Альфонс был королем мудрым, честным и добродетельным), перенес великие мучения, когда узнал о выступлении против него французской армии, от которой он не мог себя обезопасить; и он понимал, ибо был очень мудрым человеком, что они с сыном прожили жизнь дурно и навлекли на себя всеобщую ненависть. Во время перестройки одной капеллы, как меня уверяли некоторые из наиболее близких к нему людей, была найдена книга, на обложке которой было написано: «Король и его тайный совет», и в ней якобы были перечислены все его злодеяния; ее видели только трое, ибо он бросил ее в огонь.

Причиняло ему страдание еще и то, что его сын Альфонс и внук Ферранте не желали верить в приход французов и отзывались о нашем короле презрительно, угрожая встретить его у самых Альпийских гор, и они едва было не исполнили свою угрозу. Несмотря на его запреты, они не желали молчать; и он говорил им, что молит бога, -чтобы им никогда не пришлось столкнуться с французским королем в Италии, и что ему самому пришлось перенести много бедствий из-за французов, хотя он и вел борьбу лишь с одним незначительным человеком из Анжуйского дома – герцогом Жаном, сыном короля Рене. Он из всех сил старался с помощью своего посла по имени мессир Камилло Пандоне остановить короля, пока тот еще не тронулся в поход, и предлагал стать его данником и выплачивать 50 тысяч дукатов в год, а также признать его сеньором своего королевства и принести ему клятву верности и оммаж. Но, видя, что не может добиться какого-либо мира ни с нами, ни с Миланским государством, он от этого заболел и умер[505]; обуреваемый душевными муками, он исповедался и, надеюсь, покаялся в грехах.

Его жестокий и грозный сын Альфонс, постоянно находившийся при армии, пока наш король не вышел из Рима, отказался от короны. Им овладел такой страх, что все ночи напролет он кричал, будто слышит французов и что деревья и камни вопиют: «Франция!» – и не осмеливался выйти из Неаполя. А когда его сын вернулся из Рима, он ввел его во владение королевством, и тот короновался и проехал по Неаполю в сопровождении наиболее важных особ, таких, как его дядя дон Федериго, кардинал Генуэзский и послы; а затем были устроены все положенные по такому случаю торжества.

А сам Альфонс бежал на Сицилию с королевой, своей мачехой (она была сестрой короля Фердинанда Кастильского, ныне живущего, которому и принадлежало королевство Сицилия), в один из ее городов. Это была великая новость для всех, и особенно для Венеции, где я тогда находился. Одни говорили, что он отправился к Турку, другие – что он уехал, дабы облегчить положение сына, к которому в королевстве не питали такой ненависти, как к нему; а по-моему, он поступил так из одной лишь трусости, ибо жестокие люди никогда не были смелыми, о чем известно из истории и о чем свидетельствует отчаянье Нерона и некоторых других.

Он так спешил уехать, что сказал своей мачехе в день отъезда, как передавали мне те, что были с ним, что если она сегодня не поедет, то он бросит ее. И она попросила, чтобы он подождал еще трое суток, дабы исполнился ровно год с того дня, как он стал королем, на что он ответил, что если ему не позволят уехать, то он выбросится из окна, и добавил: «Разве вы не слышите, как все кричат: „Франция!“. И тогда они сели на галеру. Он захватил с собой всяких вин, ибо любил вино более всего, и различных семян, чтобы развести сад, но никакого распоряжения об имуществе и состоянии не сделал, и оно почти все осталось, в неаполитанском замке. Он взял лишь кое-какие драгоценности и немного денег, и они направились в ее город в Сицилии, а оттуда в Мессину или Палермо. Он повез с собой нескольких монахов, так как дал обет уйти из мира, и особенно он любил одетых в белое монахов из Монте-Оливето (они-то мне и рассказали обо всем этом, когда были в Венеции, где в их монастыре покоятся мощи святой Елены). Там он с этими монахами стал вести самую святую жизнь, денно и нощно служа богу, как они это делают в своих монастырях, живя постоянно в постах, воздержании и творя милостыни. А затем с ним случилась страшная болезнь – у него появился песок в моче, а тело покрылось язвами. Как мне говорили, никогда еще ни один человек так не мучился, как он; однако он проявил великое терпение и решил постричься в монахи и дожить свои дни в одном из монастырей Валенсии Великой. Но болезнь его так прихватила, что он недолго прожил и умер; есть, однако, надежда, что ввиду полного раскаяния душа его удостоилась райской славы.

Сын ненамного пережил его и умер от лихорадки и дизентерии. Думаю, что им лучше было бы вообще не появляться на свет. Так что менее чем за два года в Неаполе перебывало пять королей: троих я называл, а еще король Карл VIII Французский и ныне царствующий дон Федериго, брат Альфонса.

Глава XV

Для большей ясности следует сказать, что, как только дон Фер-ранте короновался, он почувствовал себя новым человеком и решил, что с бегством отца все прежние обиды и вражда исчезли. Он набрал сколько смог людей, как конных, так и пеших, и двинулся к границе королевства в Сан-Джермано, хорошо укрепленное и удобное для обороны место, через которое французы позднее прошли дважды; он разбил там лагерь и поставил в городе гарнизон. Место это было защищено маленькой речкой, которую не всегда можно было перейти вброд, горами и расположенным у их подножья замком. И тогда-то друзья Ферранте воспряли духом.

Король в это время находился еще в Риме, где пробыл по меньшей мере дней 20 и вел кое-какие переговоры. При нем были соблюдавшие нейтралитет 18 кардиналов и другие особы, и среди них – упомянутый Асканио, вице-канцлер и брат герцога Миланского, и кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи, сильно враждовавшие и с папой, и между собой, а также епископ Горицийский, кардинал Сен-Дени, кардинал Сан-Северино, кардинал Савелли, Колонна и другие. Все они желали устроить над папой, отсиживавшимся в замке Святого Ангела, суд и избрать нового. Дважды наша артиллерия была готова открыть огонь по замку, как мне рассказывали наиболее видные лица, но король по своей доброте всегда противился этому. Замок оборонять было трудно, так как насыпь была искусственной и небольшой, а часть стены чудом обвалилась. Папу они обвиняли в том, что он купил свое священное достоинство, и это было правдой; главным купцом, всем этим заправлявшим, был при этом упомянутый Асканио, который получил большие деньги и в качестве вице-канцлера стал управляющим дворцом и имуществом папы и многими городами патримония святого Петра. Они спорили из-за того, кому быть папой, однако, по-моему, они могли бы прийти к согласию и избрать нового папу, угодного королю, и даже папу-француза. Не знаю, хорошо или плохо поступил бы в этом случае король, но уверен, что он сделал бы все возможное, чтобы добиться мирного соглашения; однако он был слишком молод и окружен дурными наставниками, чтобы заняться таким великим делом, как реформа церкви; на это он имел полное право, однако ему не удалось ее провести. Не сомневаюсь, что все сведущие и разумные люди сочли бы реформу благим, великим и весьма святым делом, но она требовала огромного труда; так что намерение короля в данном случае было благим (и оно до сих пор остается таковым), но ему некому было помочь.

Поэтому король избрал иной путь и заключил с папой мирное соглашение, которое, правда, не могло долго оставаться в силе, поскольку папу принудили к нему и он слишком явно готовился к организации лиги против короля, о которой позднее пойдет речь. По этому соглашению, папа примирился с кардиналами и некоторым из них, как присутствовавшим, так и отсутствовавшим, обязался платить за кардинальскую шапку. Папа обещал предоставить королю четыре города: Террачину и Чивитавеккью, которые он отдал, Витербо, уже взятый королем, и Сполето, так и не отданный, несмотря на обещание. Они должны были быть возвращены папе, как только король покинет Неаполь, что и было сделано, хотя папа его и обманул. По соглашению, королю передавался также брат Турка, за которого получали от Турка 45 тысяч дукатов в год и потому боялись его потерять [506]. Папа также обещал не назначать ни на одно церковное место своих людей без согласия короля; были и другие пункты касательно консистории. Своего сына, кардинала Валенсии, папа давал в заложники [507], назначив его легатом при короле. А король со всем смирением, на которое только способны короли, выразил папе сыновнее почтение. Папа возвел в сан кардинала двоих его людей: генерального сборщика (которого чаще всего звали просто генералом), бывшего до этого епископом Сен-Мало, и епископа Ле-Мана, происходившего из дома Сен-Полей, который в это время находился во Франции.

Глава XVI

Когда дела эти были завершены, король покинул Рим[508] большим другом папы, как ему казалось; но восемь кардиналов уехали из Рима, недовольные соглашением^ и шестеро из них были сторонниками вице-канцлера и кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, хотя, как кажется, Асканио лишь притворялся, а в душе был согласен с папой, но его брат, герцог Миланский, еще не порвал с нами. Король направился в Дженцано, а оттуда в Веллетри, и там кардинал Валенсии бежал от него. На следующий день король взял штурмом Монтефортино, принадлежавший Якопо Конти, который взял у короля деньги и затем перешел на сторону противника, ибо Конти были сторонниками Орсини; при этом были перебиты все осажденные.

После этого король пошел в Вальмонтоне, принадлежавший дому Колонна, а затем остановился в четырех милях от Монте-Сан-Джованни, очень сильной крепости, которая была взята (и все или почти все находившиеся там – убиты) только после семи- или восьмичасового обстрела; она принадлежала маркизу Пескаро и находилась на папской земле; и там соединились все силы французской армии.

Оттуда король направился к отстоявшему в 16 милях или около того Сан-Джермано, где король Ферранте, только что венчанный на царство, расположился лагерем, как было выше сказано, со всеми набранными им людьми. Это была его последняя надежда, и, кроме этого места, сражаться было уже негде, ибо оно лежало на границе его королевства и было удобно расположено благодаря речке и горам.

И он направил множество людей для охраны и обороны горного ущелья Канчелле, в шести милях от Сан-Джермано.

Но еще до того, как король подошел к Сан-Джермано, король Ферранте в беспорядке отступил, оставил и город, и горный проход. В этот день нашим авангардом командовал монсеньор де Гиз, а король шел сразу за авангардом. В ущелье Канчелле был направлен монсеньор де Рье, и засевшие там арагонцы очистили его; после этого король вступил в Сан-Джермано. Король Ферранте бежал прямо в Капую, где жители отказались впустить его солдат и разрешили войти лишь ему самому с небольшим количеством людей. Но он там не задержался и, опасаясь восстания, каковое и случилось, выехал в Неаполь, обратившись к капуанцам с просьбой стоять за него и обещав на следующий день вернуться; ночью все его люди должны были дожидаться его в Капуе, но, вернувшись через день, он никого не застал, ибо все ушли; сеньор Вирджинио Орсини и его кузен граф Питильяно пошли в Нолу и там со своими людьми были захвачены нашими. Они утверждали, что имеют охранную грамоту и что с ними поступают не по праву; грамота действительно была, но на руках они ее не имели. Их не заставили ничего платить, но злоключения и неприятности они перенесли большие.

Из Сан-Джермано король двинулся в Миньяно и Трани, которые ему были открыты. Затем он расположился в Кальви, в двух милях от Капуи. Туда к нему пришли жители Капуи договориться о передаче города, и король вступил в Капую со всей армией. А из Капуи он на следующий день пошел в Аверсу, что на полпути от Капуи до Неаполя и на расстоянии пяти миль от каждого из городов; там его посетили неаполитанцы и договорились с ним о сдаче города, сохранив за собой свои старые привилегии; и в Неаполь первыми были отправлены маршал де Жье, сенешал Бокера, хранитель печати президент Гане и секретари.

Король Ферранте, видя, что народ и вооруженная знать восстали против него и накануне его приезда разграбили его большую конюшню, сел на галеру и отплыл на Искью, остров в 18 милях от Неаполя. А наш король с великой радостью и торжественностью был принят в городе[509]; все вышли ему навстречу, и первыми те, кто всего более был обязан Арагонскому дому, вроде членов дома Караффа, которые получили от Арагонского короля 40 тысяч дукатов дохода в виде наследственного имущества и бенефициев; ведь короли там передают земли своего домена в держания, и то же самое делают и другие, так что во всем королевстве, как думаю, не найдется и трех человек, которые бы не держали своего имения либо от короны, либо от кого другого.

Никогда еще народ не выражал такой любви к королю и его нации, как в этот день; людям казалось, что они полностью избавились от тирании, и они по своей воле переходили на нашу сторону. В Калабрии перешли все, хотя туда были посланы без войска только монсеньор д’Обиньи и Перрон да Баски. По доброй воле перешла и вся Абруцце, начиная с города Аквила, которая всегда была доброй сторонницей французов. Перешли и все города Апулии, за исключением хорошо укрепленного и бдительно охранявшегося Бриндизи и Галлиполи, который также охранялся, ибо иначе народ там встал бы на нашу сторону. В Калабрии же не подчинились три города: Амантея и Тропея, ранее верные анжуйцам, а позднее поднявшие флаг нашего короля; но поскольку он передал их монсеньору де Преси и не пожелал включить в свой домен, они подняли арагонские флаги. Арагонским остался и замок Реджо; но они все держались благодаря тому, что король не послал военных сил против них. Таранто сдался, как город, так и цитадель, и все по своей воле, поскольку в Апулию было отправлено немного наших людей. Король получил также Отранто, Монополи, Трани, Манфредонию, Бардетту и все остальные города, за исключением вышеназванных. В течение трех дней жители городов приходили к нашим людям, чтобы сдаться, и их направляли в Неаполь. Туда же съехались и все принцы и сеньоры королевства, чтобы принести оммаж, кроме маркиза Пескаро, но его братья и племянники приехали.

Граф Арена и маркиз Сквиллаче бежали в Сицилию, поскольку король отдал их земли монсеньору д’Обиньи. В Неаполь прибыли принц Салернский, приведший наш флот (который оказался бесполезным), его кузен принц Бизиньяно с братьями, герцог Мельфийский, герцог Гравинский, старый герцог Сорский, который давно уже продал свое герцогство кардиналу Сан-Пьетро-ин-винколи (а брат последнего, префект Рима, владеет им и поныне), граф Мантуоро, граф Фонди, граф Трипальда, граф Челано, который, будучи давно уже изгнанником, ехал вместе с королем, молодой граф Троянский из дома Косса, граф Пополо, которого освободили из неаполитанской тюрьмы вместе с молодым принцем Россано, уже упоминавшимся мной (он долгое время пробыл в заключении с отцом, который просидел 34 года; этот юный принц уехал с доном Ферранте), маркиз Котроне, все члены дома Кальдора, граф Маддалони, граф Марильяно (которые оба принадлежали к семейству Караффа, державшему всегда в своих руках высшие должности при Арагонском доме), а также и все остальные сеньоры королевства, кроме троих вышеназванных.

Глава XVII

Когда король Ферранте бежал из Неаполя, оставив в замке[510] маркиза Пескаро с некоторым числом немцев, он направился к отцу, чтобы получить помощь от Сицилии. Дон Федериго держался на море с несколькими галерами и дважды, получив охранную грамоту, приезжал переговорить с нашим королем. Он просил короля оставить его племяннику, дону Ферранте, часть королевства с королевским титулом, а за ним самим сохранить имущество его и жены, и в его отношении дело было несложным, поскольку он имел небольшие владения. Король предложил для него и его племянника земли во Франции, и я полагаю, что он выделил бы им хорошее большое герцогство, но они не согласились. А оставаясь в своем королевстве, они отказались бы от любого договора, какой бы им ни предложили, как только заметили бы, что дела оборачиваются в их пользу.

Перед неаполитанским замком, где были одни немцы, ибо маркиз Пескаро ушел оттуда, была расставлена артиллерия, и начался обстрел; и если бы кто отправил четыре пушки к острову Искья, то был взят бы и он. Но с этого и начались беды. Ибо взяты были все сопротивлявшиеся крепости, которых насчитывалось четыре или пять, и пошли пиры, празднества и турниры. Наши столь возгордились, что не считали уже итальянце? и за людей.

Король венчался на царство и расположился в Кастелло ди Капоана, а иногда наезжал в Монте Империале[511]. Подданным он оказал большие милости и снизил подати; как я уверен, народ сам по себе от него не отвратился бы (хотя этот народ непостоянен), но ему следовало бы ублажить кое-кого из знатных людей, которых дурно приняли и грубо обошлись с ними у городских ворот. Лучше всего обращались с теми, кто из дома Караффа и которые были истыми арагонцами, хотя и у них многое отняли, не оставив им ни одной ни должности, ни службы; с анжуйцами вроде графа Марильяно [512] обращались хуже, чем с арагонцами. Был издан указ, в котором на президента Гане возлагалась вина за получение денег, а на сенешала – за то, что он присвоил герцогство Нольское и возвел себя в сан обер-камергера; этим же указом за всеми, кроме анжуйцев, сохранялись их владения и всем под угрозой судебного преследования запрещалось их расширять. А тех, кто самовольно захватил чужие земли, как граф Челано, силой выдворяли. Все службы и должности были отданы французам, причем одну и ту же должность давали и двоим, и троим. Все очень большие запасы продовольствия в неаполитанском замке[513] были после его захвата с ведома короля розданы всем желающим.

Замок был сдан после соглашения с немцами, которые получили все имущество, что находилось в нем; был также взят после обстрела и Кастель дель Ово. Эта победа свидетельствует о том, что те, кто руководил этим походом, действовали не сами по себе; как ясно всем, это поистине было делом господним; но те крупные ошибки, о которых я сказал, были совершены людьми, ослепленными славой и не понимавшими, откуда идет это благо и честь, людьми, которые действовали в соответствии со своими дурными страстями и слишком малым опытом. И как видим, судьба так быстро и очевидно переменилась к ним, как быстро происходит смена дня и ночи на Готланде и в Норвегии, где летом дни длиннее, чем где-либо, и как только наступит ночь, тут же или чуть спустя, через четверть часа, уже наступает новый день. Точно так же всякий мудрый человек мог бы наблюдать, как в короткое время этот славный и добрый поход обернулся поражением, хотя он мог бы принести много блага и чести всему христианскому миру, если бы люди поняли, что их вел господь; ведь Турка, который еще жив и является самым никудышным человеком в мире, так же легко было бы ниспровергнуть, как и короля Альфонса; к тому же в руках нашего короля был его брат, которого тот боялся более всего на свете, но он недолго прожил после бегства кардинала Валенсии (говорят, что он был выдан королю уже отравленным)[514]

А сколько тысяч христиан готово было восстать – никто и представить себе не может. Ведь от Отранто до Албании всего 60 миль, а от Албании до Константинополя около 18 дней перехода по суше, как мне подсчитали те, кто часто проделывал этот путь; и на этом пути нет ни одной крепости, кроме двух или трех, ибо все остальные разрушены. Там три густонаселенные страны – Албания, Славония и Греция, и их жители постоянно ждали известий о нашем короле от своих друзей в Венеции и Апулии и сами писали им, ожидая лишь этого Мессию, чтобы восстать.

От имени короля к ним был послан епископ Дураццо, албанец [515]; он разговаривал со множеством людей, с детьми и племянниками многих сеньоров и знатных особ этих областей: с родственниками Скандербега, с сыном самого Константинопольского императора[516], с племянниками сеньора Константина, ныне правящего в Монферрате[517], которые были также племянниками или кузенами короля Сербии. Все они были готовы встать на сторону короля. Более 500 янычар перешло бы к нему; были бы взяты также благодаря сеньору Константину и его сторонникам (а он несколько дней прятался у меня в Венеции) и Скутари с Круей, поскольку Македония с Фессалией и Албанией составляли его патримоний, который некогда принадлежал Александру Великому; Скутари и Круя находятся рядом, и в свое время его отец или дядя заложил их венецианцам, но те потеряли Крую, а Скутари передали Турку по мирному договору.

Сеньор Константин находился в трех лье от этих городов, и он выполнил бы свой замысел, не задержись епископ Дураццо в Венеции на несколько дней после отъезда сеньора Константина. Я каждый день поторапливал епископа с отъездом, ибо мне он казался человеком легкомысленным, но он говорил, что сделает что-нибудь такое, что заставит всех говорить о себе. К несчастью, в тот день, когда венецианцы узнали о смерти переданного папой в руки короля брата Турка, они решили немедленно известить об этом Турка через своих секретарей, и приказали не пропускать в эту ночь ни одного судна мимо двух башен у входа в залив, и велели поставить дозор, ибо они опасались лишь того, что могут проскочить некоторые из стоявших в порту маленьких судов, называемых грипами, пришедших из Албании или с греческих островов; а ведь тот, кто первым принес бы эту новость Турку, получил бы хороший подарок.

А бедный архиепископ хотел выехать к дожидавшемуся его сеньору Константину именно в эту самую ночь; он вез много мечей, щитов и дротиков для сторонников сеньора Константина, у которых ничего не было. Когда он проходил мимо двух башен, его вместе со слугами схватили и посадили в одну из них, а его судно пропустили. И тогда-то были найдены письма, раскрывавшие весь замысел. Как мне рассказывал сеньор Константин, венецианцы предупредили об этом самого Турка и его людей из ближайших крепостей; и если бы не прошедший вперед грип, шкипер которого, албанец, известил его о происшедшем, то он был бы схвачен; но он бежал морем в Апулию.

Глава XVIII

Однако пора мне кое-что рассказать о Венеции и о том, зачем я там находился, пока король продвигался к Неаполю, взяв верх над своими противниками.

Я выехал из Асти, чтобы поблагодарить венецианцев за добрый ответ, что они дали двум послам короля, и чтобы поддержать, насколько это было в моих силах, нашу дружбу с ними; ибо по своей силе, уму и умению искусно действовать они были единственными в Италии, кто мог бы легко помешать королю.

Герцог Миланский, который помог мне в этой поездке, написал туда своему постоянному послу (а он там всегда держал кого-либо) чтобы тот составил мне компанию и поруководил мною. Этому послу Синьория выплачивала 100 дукатов в месяц, предоставила прекрасно устроенное жилище и три лодки бесплатно, чтобы ездить по городу. Венецианский посол в Милане имел то же самое, кроме лодок, поскольку там ездят на лошадях, а в Венеции – на лодках по воде.

В пути я проехал через их города – Брешию, Верону, Виченцуг Падую и другие. Везде мне оказывали большой почет, чтя того, кто меня послал, навстречу мне выезжало большое число людей вместе с их подеста, или капитаном (у них оба капитана одновременно не выходят из города и второй доезжает только до городских ворот). Они провожали меня в гостиницу и хозяину приказывали, чтобы он отменно принимал меня, с учтивыми словами оплачивая расходы. Но если сосчитать все чаевые, что приходилось давать музыкантам трубачам и тамбуринщикам, то выгода от бесплатного обслуживания была уж не так и велика; но тем не менее обходились они со мной учтиво.

В тот день, когда мне предстояло приехать в Венецию, меня встретили в Фузине, в пяти милях от Венеции; там с судна, приходящего по реке из Падуи, пересаживаются на маленькие барки очень чистые и с обитыми красивыми бархатными коврами сидениями. Оттуда плывут морем, ибо добраться до Венеции по суше нельзя; но море очень спокойное, не волнуемое ветром, и по этой причине в нем вылавливают множество рыбы всяких сортов.

Я был поражен видом этого города со множеством колоколен и монастырей, обилием домов, построенных на воде, где люди иначе и не передвигаются, как на этих лодках, очень маленьких, но способных, думаю, покрывать и 30 миль. Около города, на островах, в округе по меньшей мере в пол-лье, расположено около 70 монастырей, и все они, как мужские, так и женские, очень богаты и красивы и окружены прекрасными садами; и это не считая того, что расположено в самом городе, где монастыри четырех нищенствующих орденов, 72 прихода и множество братств; удивительное зрелище – столь большие красивые церкви, построенные на море.

В Фузину навстречу мне приехало 25 дворян, хорошо и богато одетых в красивые шелка и шарлаховое сукно; они приветствовали меня и проводили до церкви Сант-Андреа, что возле самого города и там я вновь был встречен таким же числом других дворян, а также послами герцога Миланского и Феррарского. Они также произнесли приветственную речь, а затем посадили меня на другие суда, которые они называли пьятто и которые гораздо больше первых; два из них были обиты алым атласом и застелены коврами и в каждом из них помещалось 40 человек. Меня усадили между этими двумя послами (а в Италии почетно сидеть посредине) и провезли вдоль большой и широкой улицы, которая называется Большим каналом. По нему туда и сюда ходят галеры, и возле домов я видел суда водоизмещением в 400 бочек и больше. Думаю, что это самая прекрасная улица в мире и, с самыми красивыми домами; она проходит через весь город.

Дома там очень большие и высокие, построенные из хорошего камня и красиво расписанные, они стоят уже давно (некоторые возведены 100 лет назад); все фасады из белого мрамора, который привозится из Истрии, в 100 милях оттуда; но много также на фасадах и порфира, и серпентинного мрамора. В большинстве домов по меньшей мере две комнаты с позолоченными плафонами, с богатыми каминами резного мрамора, с позолоченными кроватями, с разрисованными и позолоченными ширмами и множеством другой хорошей мебели. Это самый великолепный город, какой я только видел, там самый большой почет оказывают послам и иностранцам, самое мудрое управление и торжественней всего служат богу. И если у них и есть какие-либо недостатки, то уверен, что господь простит им за то, что они проявляют такое почтение к служению церкви.

В обществе 50 дворян я доехал до Сан-Джорджо – аббатства черного реформированного монашества, где меня и разместили. На следующий день за мной приехали и отвезли в Синьорию [518], где я представил свою грамоту дожу, председательствующему на всех их советах; он избирается пожизненно и почитается, как король; ему адресуются все послания, но один он всего делать не может. Его влияние гораздо большее, чем оно было бы у государя, если бы таковой имелся у них. Он был дожем уже 12 лет, и я нашел его человеком благонравным, мудрым и очень опытным в итальянских делах, а также приятным и любезным [519].

В этот день я ни о чем другом не вел разговоров; мне показали три или четыре комнаты с богатыми золочеными плафонами, с постелями и ширмами; сам дворец красив и роскошен, весь из тесаного мрамора, а с фасада и боков – из позолоченных камней, каждый из которых шириной примерно в дюйм. В этом дворце четыре прекрасных зала, богато позолоченных, и много других помещений, но двор маленький. Из комнаты дожа можно слушать мессу, которую служат у большого алтаря капеллы Сан-Марко, и эта капелла самая красивая и богатая в мире, хотя и называется лишь капеллой; она вся из мозаики. Они похваляются тем, что нашли секрет этого искусства и создали, как я видел, соответствующее ремесло.

В этой капелле находится их сокровищница, о которой много говорят, и состоит она из вещей, предназначенных для украшения церкви. Там есть 12 или 14 больших бриллиантов, каких я никогда не видел. Два из них – самые крупные, один в 700, а другой в 800 каратов, но они не чистой воды. Еще там дюжина золотых кирас, спереди и с боков украшенных очень хорошими камнями, и дюжина золотых корон, которые в старые времена надевали на себя во время некоторых праздников 12 женщин, называвшихся королевами, и проходили в них по островам и церквам. Короны однажды были похищены вместе с большей частью женщин города прятавшимися за островами грабителями из Истрии и Фриуля, что расположены поблизости; однако мужья бросились в погоню, настигли их, вернули все в Сан-Марко и основали капеллу, которую каждый год в день этой победы посещают члены Синьории. Там собраны большие богатства для украшения церкви, среди которых и много других золотых вещей в рубиновых, аметистовых и агатовых сосудах, а также в одном небольшом, но изумрудном; однако если все оценить, то это не такое уж великое сокровище. Просто золота и серебра в сокровищнице совсем нет, и, как сказал мне дож в присутствии членов Синьории, у них говорить о необходимости большой сокровищницы считается смертельным преступлением; и думаю, что они правильно поступают, опасаясь внутренних раздоров.

Затем мне показали арсенал, расположенный там, где они держат свои галеры и производят все необходимое для флота, и этот арсенал представляет собой самую удивительную ныне вещь на свете; но и в былые времена он был таковым.

Я пробыл там восемь месяцев, освобожденный от всех расходов, как и другие послы. И скажу Вам, что, по моему разумению, венецианцы столь мудры и настолько склонны усилить свою Синьорию, что когда они займутся этим, то их соседи проклянут этот час. Ибо венецианцы как никто хорошо понимали, что им нужно для защиты и обороны, и в то время когда король был в Италии, и позднее; и они по сю пору воюют с ним, расширяя свои владения за счет взятых в залог семи или восьми городов Апулии, которые неизвестно когда вернут. Когда король вошел в Италию, они не могли поверить, что он так легко и быстро берет города, ибо для них это было необычно; почему впоследствии и они, и другие в Италии стали строить и строят много крепостей.

Они не спешат расширять свои владения, как римляне, ибо не столь доблестны, и никто из них, в отличие от римлян, не отправляется воевать на материк, за исключением их проведиторов и казначеев, которые сопровождают капитанов, дают им советы и обеспечивают всем необходимым войско. Но все войны на море велись их собственными дворянами в качестве военачальников и капитанов галер и нефов и другими их подданными. Однако благодаря тому, что они лично не служат в сухопутных армиях, у них нет таких храбрых и доблестных людей, которые стремились бы к власти, как бывало в Риме, и поэтому они у себя в городе не знают гражданских смут, а это их самое большое богатство, какое только я вижу. И здесь они все прекрасно предусмотрели: у них ведь нет народных трибунов, которые у римлян были отчасти причиной разладов, поскольку народ не пользуется у них никаким доверием и никуда не приглашается, а все должности занимают дворяне, за исключением секретарских. Кроме того, большая часть народа у них – из иноземцев. Они хорошо знают по Титу Ливию о всех ошибках, совершенных римлянами, поскольку изучают его историю и хранят его останки во дворце Падуи [520]. И на основании этих и других соображений я говорю еще раз, что они – на пути к величию.

Глава XIX

Нужно, однако, рассказать о моей миссии, заключавшейся в том, чтобы принести благодарность за добрые ответы, данные двум служителям короля, которые ранее посетили Венецию, и в том, чтобы получить согласие венецианцев на продолжение нашего похода, поскольку это было еще до того, как король вышел из Асти. Поэтому я напомнил им о прежних долговременных союзах между королями Франции и ими; более того, я предложил им Бриндизи и Отранто на условии их возвращения в случае, если им взамен будут даны лучшие земли в Греции. Они же произносили самые прекрасные слова о короле и его делах, поскольку не верили, что он пойдет дальше, а в ответ на мои предложения сказали, что они – друзья и слуги короля и не хотят, чтобы он покупал их любовь. Поэтому король не удерживал эти города и добивался, чтобы венецианцы вступили в войну на его стороне, чего они совсем не желали делать.

У венецианцев были также послы из Неаполя, которые ежедневно умоляли их о помощи, предлагая все что угодно, но, как признавался король Альфонс, правивший в то время, они потерпели неудачу, хотя и убеждали, что Венеция окажется в опасности, если наш король возьмет верх. Турок тоже прислал немедленно своего посла, которого я несколько раз видел; по наущению одного папского представителя он угрозами пытался заставить венецианцев объявить войну нашему королю. Они всем давали благоприятные ответы, ибо вначале не испытывали никакого страха перед нами и только смеялись. Кроме того, герцог Миланский передал им через своего посла, чтобы они ни о чем не заботились, ибо он-де знает способ, как спровадить короля назад так, чтобы у него ничего не осталось в Италии; то же самое он передал и Пьеро Медичи, как рассказывал мне этот последний.

Но когда они и герцог Миланский увидели, что король получил в свои руки города флорентийцев, особенно Пизу, то они прониклись страхом и заговорили о том, чтобы помешать его походу. Совещались они долго, а тем временем король продвигался все дальше; и ходили послы от одних к другим. Король Испании тоже начал бояться за острова Сицилию и Сардинию, а король римский проникся завистью, поскольку ему внушали опасения насчет имперской короны, и заявил, что король намерен ее захватить и просит уже об этом папу, хотя это была неправда.

Из-за своих опасений оба эти короля направили большие посольства в Венецию, когда я находился там. Король римский, бывший их соседом, послал четырех человек: епископа Тридентского [521], который был главным, двух рыцарей и одного доктора. Им был оказан большой почет, предоставлены хорошо устроенные жилища, как и мне, на расходы выдано по 10 дукатов в день и бесплатно кормили их лошадей, оставленных в Тревизо. Вскоре прибыл и один очень благородный рыцарь из Испании[522], хорошо одетый и с большой свитой, которого также приняли с большим почетом и освободили от всех расходов. Герцог Миланский, кроме своего постоянного посла, прислал еще епископа Комо и мессира Франческо Бернардино Висконти.

И начались тайные ночные совещания, ведшиеся вначале через секретарей; но никто, особенно герцог Миланский и венецианцы, не осмеливался еще публично выступить против нашего короля, ибо неизвестно было, удастся ли создать лигу, о которой стоял вопрос. Меня посетили послы Милана, принесли письмо от своего господина и сказали, что приехали потому, что венецианцы прислали еще двух послов в Милан, а так как миланцы обычно держат в Венеции только одного посла, то следовало прислать в ответ и других; но это была ложь, ибо все они собрались, чтобы организовать лигу против короля, однако столько стариков не могут быстро прийти к согласию.

Затем эти послы спросили меня, не знаю ли я, кто прибыл в качестве послов Испании и римского короля, чтобы они могли известить своего господина. Я был уведомлен из нескольких мест, как слугами послов, так и другими, что посол Испании переодетым проехал через Милан и что немцами руководил герцог Миланский. Я знал также, что неаполитанский посол постоянно передает пакеты с письмами, приходящие из Неаполя, и было все это до того, как король покинул Флоренцию[523]. Я расходовал много денег, чтобы быть осведомленным, а средствами я располагал большими; поэтому я знал о первоначальном содержании статей их договора, которые еще не были согласованы, поскольку венецианцы очень медлительны в таких делах. По этой причине, видя, что лига вот-вот будет создана, я не желал больше делать вид, будто ничего не знаю, и сказал миланским послам, что если они прибегают к столь странным приемам, то я намерен указать на то, что король вовсе не желает терять дружбу герцога Миланского, если только есть средство ее сохранить; и что я, как слуга короля, не хочу допустить и извинить того, что они, возможно, отправляют герцогу, своему господину, неблагоприятные донесения; и что я уверен в плохой осведомленности герцога, которому следует хорошо подумать, прежде чем терять признательность короля за его былые услуги; и что короли Франции никогда не проявляли неблагодарности, и какие бы слова ни были произнесены, взаимную любовь терять совсем не стоит, ибо она весьма полезна для обеих сторон. Я просил их соблаговолить высказать то, что их тревожит, дабы известить об этом короля, пока не случилось чего-либо непоправимого. Но они все заверили меня, произнеся великие клятвы, что не имеют никаких подобных намерений, и при этом лгали, поскольку приехали, чтобы обсудить вопрос о создании лиги.

На следующий день я направился в Синьорию, чтобы переговорить об этой лиге и высказать то, что считал необходимым в такой ситуации. Среди прочего я сказал им, что по союзному договору с нынешним королем и с его отцом, покойным королем Людовиком, ни одна из сторон не может поддерживать врагов другой, поэтому они не могут, не нарушая обещания, вступать в лигу, о которой идет речь. Они попросили меня выйти, а затем, когда я вернулся, дож сказал мне, что не следует верить всему, что говорят в городе, ибо каждый волен говорить что угодно; и что они и в мыслях не держали создавать лигу против короля и не слышали о ней никогда, но, напротив, желают организовать лигу, объединяющую нашего короля, двух других королей и всю Италию против Турка, так чтобы каждый нес свою долю расходов, а если кто-либо в Италии не пожелает вносить положенной ему доли, то чтобы король и другие принудили его к этому силой. И они предложили заключить соглашение, по которому король получил бы определенную сумму денег наличными, а они помогли бы ему продвигаться дальше и взяли бы в залог города Апулии – те, которые они сейчас держат; кроме того, король был бы признан, с согласия папы, главой Неаполитанского королевства, и получал бы ежегодно некую сумму денег, и держал бы три города. Если бы господу было угодно, чтобы король пожелал тогда прислушаться к моим предупреждениям!

Я ответил, что не осмеливаюсь заключать такое соглашение, и просил их не торопиться с созданием этой лиги, сказав, что напишу обо всем королю; я обратился к ним с просьбой, которую обращал и к другим, высказать мне все их тревоги, не умалчивая ни о чем, в отличие от миланских послов. И они пожаловались на то, что король удерживает папские города, а еще более на то, что удерживает флорентийские, и особенно Пизу, сказав, что король не раз письменно заявлял, в том числе и им, о своем желании получить в Италии одно лишь Неаполитанское королевство и потом двинуться на Турка, тогда как сейчас он хочет захватить в Италии все, что возможно, и ничего не имеет против Турка. Еще они сказали, что монсеньор Орлеанский, оставшийся в Асти, внушает страх герцогу Миланскому, ибо его люди очень угрожающе себя держат; под конец они обещали мне ничего нового не предпринимать, пока я не получу ответа от короля или же пока не истечет время, необходимое для его получения, проявив при этом больше чести, чем герцог Миланский. Я известил обо всем короля и получил холодный ответ. И с этого времени они стали открыто собираться каждый день, поняв, что их замысел раскрыт.

Тем временем король был еще во Флоренции, и если бы ему оказали сопротивление в Витербо, на что венецианцы надеялись, то они послали бы туда людей, как и в Рим, если бы король Ферранте остался в нем; они и помыслить не могли, чтобы он бросил Рим, и, когда узнали об этом, начали испытывать страх. Послы обоих королей всячески торопили их с заключением соглашения, угрожая в противном случае уехать из Венеции, поскольку они провели в ней уже четыре месяца. Они каждый день ходили в Синьорию. Я делал все возможное, ибо понимал, что если лига будет создана, то наш поход и обретенная благодаря ему великая слава обратятся в дым. Но венецианцы еще надеялись, что королю будет оказано сопротивление у Сан-Джермано и что туда будут стянуты все силы Неаполитанского королевства, как оно и было.

Глава XX

Узнав, что Сан-Джермано оставлен и король вошел в Неаполь, они послали за мной и сообщили мне эти новости, делая вид, будто рады им. Они сказали, однако, что неаполитанский замок хорошо защищен, и я видел, что они питают надежду, что он устоит. Они дали согласие на то, чтобы неаполитанский посол набрал в Венеции людей и отправил их в Бриндизи, но тем временем, пока решался вопрос о лиге, их послы сообщили, что замок сдался. Они вновь послали утром за мной, и я застал человек 50 или 60 в комнате дожа, который был болен желудком; он передал мне эту новость с радостным лицом, но, кроме него, никто в этом собрании не способен был притвориться радостным. И одни сидели у подножия скамей, подперев головы руками, другие – в иных позах, но все явно опечаленные. Думаю, что даже когда в Рим пришло известие о проигранной Ганнибалу битве при Каннах, то и тогда сенаторы не были так напуганы и потрясены. Никто, кроме дожа, не взглянул на меня и не произнес ни одного слова, и меня это весьма удивило. Дож спросил у меня, намерен ли король сдержать то, что обещал им; и я всячески заверил их, что так оно и будет, и объяснил, каким путем можно сохранить добрый мир, предложив свои услуги в надежде избавить их от подозрений; затем я ушел.

Переговоры о лиге не были еще завершены, и немцы, недовольные этим, хотели уехать. Герцога Миланского приходилось упрашивать по поводу не знаю уж какой статьи[524], но тем не менее он велел своим людям согласиться на все, так что в итоге договор о лиге был спешно заключен [525]. Пока они этим занимались, я постоянно извещал обо всем короля, торопя его принять меры, чтобы либо остаться в королевстве, изыскав побольше денег и набрав как можно больше пехотинцев, либо тронуться в обратный путь, оставив в главных городах сильные гарнизоны, и сделать это, пока еще не собрались его противники. Я также предупредил монсеньора Орлеан^ ского, который находился в Асти лишь с людьми своего дома, чтобы он разместил там солдат, поскольку, как я его убеждал, он скоро подвергнется нападению. А монсеньору де Бурбону, оставшемуся во Франции регентом вместо короля, написал, чтобы он срочно послал людей для защиты Асти, ибо если бы этот город был потерян, то из Франции было бы невозможно доставить королю помощь. Еще я известил маркизу Монферратскую, которая была врагом герцога Миланского и проявляла большую благосклонность к нам, чтобы она в случае необходимости помогла, монсеньору Орлеанскому людьми, поскольку с потерей Асти потеряны были бы и маркизаты Монферрат и Салуццо.

Договор о лиге был заключен поздно вечером. А утром, ранее, чем обычно, меня вызвали в Синьорию. Дож сказал мне, что во славу святой троицы заключен союз между нашим святым отцом, папой, королями римским и кастильским, венецианцами и герцогом Миланским с троякой целью: во-первых, чтобы защитить христианский мир от Турка; во-вторых, для защиты Италии; и в-третьих, чтобы сохранить их государства. Об этом я должен был известить короля. Их собралось там очень много, около сотни или более человек, и все гордо стояли с высоко поднятыми головами, совсем непохожие на тех, какими они были в тот день, когда сообщили мне о падении неаполитанского замка. Дож сказал также, что написал своим послам при короле, чтобы они простились с ним и вернулись назад. Одного из них звали мессиром Антонио Лоредано, а другого – мессиром Доменико Тревизано.

У меня сжалось сердце, и я очень испугался за короля и всех его спутников, полагая, что военная готовность лиги большая, чем была в действительности, поскольку они сами мне это внушили. Я боялся, что немцы уже готовы выступить, и если бы это было так, то королю не удалось бы выбраться из Италии. Я решил, будучи разгневан, не говорить многого, но они вынудили меня выйти на поле ристалища, и я сказал, что еще вчера вечером известил об этом короля, как делал неоднократно и ранее, и что он сам писал мне об этом, уведомленный о готовящемся заключении договора из Рима и Милана. Дож переменился в лице от удивления: как это я говорю, что писал об этом накануне вечером, если во всем мире нет людей более скрытных, чем они, и нигде заседания советов не обставлены такой секретностью, а людей часто заключают в тюрьму по одному лишь подозрению в разглашении тайны. Но именно поэтому я и сказал им так. Кроме того, я заявил, что написал уже и монсеньору Орлеанскому, и монсеньору де Бурбону, чтобы они разместили в Асти людей, надеясь этим задержать их наступление на Асти, и если бы они были готовы настолько, насколько думали и похвалялись, они без труда взяли бы Асти, ибо город был плохо защищен и в таком положении оставался еще долгое время спустя.

Они принялись убеждать меня, что не имеют ничего против короля, но хотят защитить себя от него, ибо он злоупотребил данным им обещанием овладеть одним лишь Неаполитанским королевством, а затем пойти против Турка, проявив совсем другое намерение – разгромить герцога Миланского и флорентийцев и захватить земли церкви. На это я ответил, что короли Франции всегда содействовали возвышению церкви, приумножению ее богатств и всегда защищали ее; и что нынешний король будет скорее делать то же самое, нежели притеснять церковь; и что ими движут совсем не эти побуждения, а желание посеять смуту в Италии и извлечь из этого выгоду для себя; и что я уверен в том, что они именно так и поступят. Им не понравились эти мои слова, как мне передали; но из того, что они овладели городами Апулии, взятыми ими в залог за оказанную королю Ферранте помощь против нас, всем стало ясно, что я сказал правду.

Я встал, чтобы уйти. Они меня вновь усадили, и дож спросил, не намерен ли я приступить к переговорам о мире, поскольку накануне я завел об этом речь. Но тогда я поставил условием начала переговоров о мире отсрочку на 15 дней образования лиги, дабы я успел написать королю и получить ответ.

Когда все было сказано, я вернулся к себе. А они пригласили послов, сходившихся один за другим, и когда я выходил с их собрания, то встретил неаполитанского посла, в красивой новой одежде и радостного, на что были причины, ибо для него создание лиги было великим событием.

После обеда все послы членов лиги отправились кататься на лодках, что было одним из развлечений в Венеции; и у каждого посла количество лодок соответствовало числу сопровождающих лиц и размеру выплачиваемого Синьорией содержания; а всего было около 40 лодок, украшенных штандартами с гербами хозяев. Все это общество с множеством музыкантов проехало мимо моих окон. Послы Милана, по крайней мере один из них, который многие месяцы составлял мне компанию, сделали вид, будто меня уже не узнают. В течение трех дней ни я, ни мои люди не выходили в город, хотя ни разу ни обо мне, ни о ком из моих людей не было сказано бранного слова. Вечером был устроен великолепный праздник, зажжены огни на колокольнях и множество фонарей на посольских домах и произведен артиллерийский салют. Около 10 часов вечера я сел на крытую лодку и проехался вдоль берегов посмотреть праздник, в особенности вдоль посольских домов, где пировали и гуляли.

Но в этот день еще не было оглашения договора и большого празднества, поскольку папа попросил подождать несколько дней, чтобы сделать это в воскресенье, накануне пасхи, которое они называли оливковым воскресеньем. Он хотел, чтобы каждый государь и послы там, где будет оглашение, несли в руках оливковую ветвь, которую они считали символом мира и союза, и чтобы в Испании и Германии договор был обнародован в один и тот же день. В Венеции по этому случаю по земле настелили деревянную дорогу, красиво обитую, как они это делают на праздник Тела господня, и она вела от дворца до конца площади Сан-Марко. После мессы, которую служил папский посол, отпустивший грехи всем присутствующим на оглашении договора, они, члены Синьории и послы, все хорошо одетые, прошли процессией по этой дороге; многие, во всяком случае немцы, были в платьях из малинового бархата, который им выдала Синьория, а все их слуги были в новых, но очень коротких одеждах. По возвращении процессии были показаны мистерии и в лицах изображены Италия, а затем все короли и государи и королева Испанская. Тогда же они огласили договор у порфирового камня, где у них всегда происходят оглашения. За всем этим украдкой наблюдал из окна турецкий посол, который было уже отправился домой, но они пожелали, чтобы он остался и посмотрел это празднество; а ночью он пришел поговорить со мной при содействии одного грека и пробыл в моей комнате почти четыре часа; он очень желал установления дружбы между своим господином и нами.

Я дважды получил приглашение на это празднество, но отказался. В городе я еще оставался месяц, и обращение со мной было столь же хорошим, как и раньше; а затем по требованию короля и с их разрешения я уехал [526] и в полной безопасности и за их счет был доставлен до Феррары. Герцог Феррарский выехал мне навстречу и в течение двух дней радушно принимал меня, избавив от расходов, и так же поступил мессир Джованни Бентивольо в Болонье. А туда за мной приехали флорентийцы, и я направился во Флоренцию дожидаться короля, к рассказу о котором я сейчас и возвращаюсь.