Мемуары белого медведя

Глава первая Бабушкина теория эволюции

Кто-то щекотал меня за ушами и под мышками, я выгибала спину, оборачивалась полной луной и катилась по полу, хрипло повизгивая. Затем выставляла попу к небу, прижимала подбородок к груди и становилась лунным серпом. Я была еще слишком неопытна, чтобы осознавать опасность, так что без раздумий открывала задний проход навстречу космосу и ощущала его в кишках. Надо мной, конечно, посмеялись бы, заговори я тогда о «космосе», ведь я была еще такой маленькой, такой невежественной, такой новой в этом мире. Без пушистого меха я едва ли показалась бы любому чем-то крупнее младенца. Я еще не умела уверенно ходить, хотя мои лапы уже научились хватать и удерживать. Да, каждое неловкое переступание с лапы на лапу переносило меня чуть вперед, но можно ли назвать это ходьбой? Перед глазами все плыло, в ушах раздавалось гулкое эхо. Ничто из видимого и слышимого не имело четких контуров. Моя воля к жизни гнездилась в когтистых пальцах и на языке.

Язык помнил вкус материнского молока. Я брала в рот указательный палец человека, посасывала его и успокаивалась. Волоски на внешней стороне человеческого пальца напоминали щетину обувной щетки. Он червяком вползал ко мне в рот, покалывая его изнутри. Затем человек толкал меня в грудь и вызывал на бой.

Утомленная игрой, я ложилась на живот, вытягивала перед собой лапы и укладывала на них голову, не желая менять положения до той минуты, когда меня снова покормят. В полусне я облизывала губы, на языке опять возникал вкус меда, хоть я и пробовала его лишь раз в жизни.

Однажды человек надел на мои стопы какие-то странные штуковины. Я попыталась стряхнуть их — ничего не вышло. Голым передним лапам стало больно, будто пол под ними покрылся шипами. Я подняла правую лапу, потом сразу левую, но не сумела сохранить равновесие и повалилась вперед. С прикосновением к полу боль возвратилась. Я оттолкнулась от пола, мое тело вытянулось вверх и назад, я смогла на несколько секунд удержаться в вертикальном положении. Не успев перевести дух, я опять упала, на этот раз на левый бок. Испытав боль, снова оттолкнулась от пола. Понадобилось много попыток, прежде чем я научилась балансировать на двух ногах.

Как же это тяжело — писать текст. Я уставилась на предложение, которое только что вывела, и у меня закружилась голова. Где я? Похоже, перенеслась в свою историю и отключилась от настоящего. Чтобы вернуться, я оторвала взгляд от рукописи, перевела его на окно и сидела так, пока снова не оказалась здесь и сейчас. Но где это «здесь» и когда это «сейчас»?

Ночь становилась все непрогляднее. Я встала у окна гостиничного номера и посмотрела вниз на площадь, которая напомнила мне арену — вероятно, из-за пятна света вокруг горящего фонаря. Из темноты выскочила кошка и своими проворными шагами разрезала световой круг надвое. На площади царила прозрачная тишина.

Днем я участвовала в очередной конференции. Когда она закончилась, всех присутствующих пригласили на грандиозный банкет. Возвращаясь к себе в номер, я изнывала от жажды и потому, едва переступив порог, бросилась в ванную, отвернула водопроводный кран и стала жадно из него пить. С языка упорно не сходил маслянистый вкус кильки. В зеркале я увидела свекольные пятна вокруг рта. Вообще-то, я не люблю корнеплоды, но, если они плавают в борще, я готова их расцеловать. На фоне прекрасных блесток жира, которые будили во мне желание поесть мяса, кусочки свеклы смотрелись непреодолимо соблазнительно.

Я опустилась на диван, и его пружины заскрипели под моим весом. Сидя на диване, я вспоминала о прошедшей конференции, которая оказалась не менее скучной, чем все предыдущие, однако неожиданным образом вернула меня в детство. Тема сегодняшнего обсуждения звучала так: «Экономическое значение велосипедов».

У меня сложилось впечатление, что приглашенные на любую конференцию (а особенно деятели искусства) полагают, будто их заманили в ловушку. Почти никто из участников никогда не хотел высказываться по доброй воле, а вот я величаво и бесстрастно поднимала правую лапу и просила слово. Присутствующие дружно таращились на меня. Я нисколько не робела — внимание публики было мне не в новинку.

Верхнюю половину моего тела, мягкую и округлую, покрывала роскошная белая шерсть. Стоило мне торжественно взмахнуть правой лапой и расправить грудь, вокруг меня возникали восхитительные блики света. Фокус смещался на меня, а столы, стены и люди тускнели и отходили на задний план. Волоски моего блестящего белого меха были прозрачными. Через шкуру солнечный свет проникал в мою кожу и оставался под ней. Цветом меха я обязана поколениям предков, которым он помогал выжить за Северным полярным кругом.

Так вот, если участнику конференции хотелось поделиться своими мыслями с остальными, первым делом он должен был добиться, чтобы его заметил председатель. Для этого требовалось поднять руку раньше других. Едва ли кто-нибудь из собравшихся сумел бы сделать это столь же быстро, как я. «Похоже, вы любите выражать свое мнение» — такой ироничный комментарий я однажды услышала в свой адрес. Помню, я нанесла ответный удар простой фразой: «Но ведь в этом и состоит основной принцип демократии, разве нет?»

Увы, на сегодняшней конференции я пришла к выводу, что подняла лапу вовсе не по своей свободной воле, а под действием рефлекса, который ловко направил мою лапу вверх. Едва я осознала это, у меня закололо в груди, я поспешила прогнать боль и вернуться к своему ритму, который строится на такте в четыре четверти. Первый удар — сдержанное «пожалуйста» из уст председателя, второй — слово «я». Я щелкнула им по столу. С третьим ударом все слушатели проглотили слюну, а на четвертом я отважилась на мужественный шаг — отчетливо произнесла слово «думаю». Чтобы мелодия приобрела свинговое звучание, я, разумеется, делала акцент на втором и четвертом ударах.

Я не собиралась танцевать, но инстинктивно начала раскачиваться на стуле. Тот мигом включился в игру и с удовольствием заскрипел. Каждый ударный слог был как хлопок в бубен, который придавал ритм моей речи. Зрители завороженно внимали мне, позабыв о тревогах, тщеславии и самих себе. Губы мужчин невольно раскрылись, их зубы поблескивали кремово-белым, а с языков слюной капала разжиженная чувственность.

— Несомненно, велосипед — величайшее изобретение в истории нашей цивилизации. Велосипед — сокровище цирковой сцены, звезда экологической политики. В недалеком будущем велосипеды захватят крупнейшие города мира. И не только города, в каждом доме появится собственный генератор, подсоединенный к велосипеду. Люди станут крутить педали и одновременно вырабатывать ток. Можно будет сесть на велосипед и поехать с неурочным визитом к друзьям, вместо того чтобы заранее звонить им или посылать письмо. Когда мы начнем применять велосипеды мультифункционально, необходимость во многих электронных устройствах отпадет.

Я отметила про себя, что лица некоторых участников заволакиваются облаками недоумения, и продолжила более напористо:

— Мы станем ездить на велосипедах к реке и стирать там белье. Мы станем ездить на велосипедах в лес за дровами. Нам не будут нужны стиральные машины, мы сможем обогревать жилье и готовить еду без тока и газа.

Кое-кого из присутствующих мои рассуждения позабавили, и в уголках их глаз залегли морщинки смеха, в то время как лица других участников приобретали каменно-серый оттенок. «Все хорошо, — подбодрила я себя, — не робей! Не отвлекайся на скучных людей! Расслабься! Забудь о двуличной публике, которая сидит перед тобой, представь себе сотни радостно сияющих глаз и продолжай говорить! Это цирк. Любая конференция — это цирк».

Председатель недовольно кашлянул, будто желая показать, что не собирается плясать под мою дудку. Затем многозначительно переглянулся с сидящим по соседству бородатым чиновником. Я вспомнила, что председатель и этот чиновник входили в конференц-зал плечом к плечу. Чиновник, худой как щепка, был в тускло-черном костюме, хотя пришел вовсе не на похороны. Не попросив слова, он бесцеремонно затараторил:

— Отказ от автомобилей и возвеличивание велосипедов являют собой сентиментальный декадентский культ, который мы уже наблюдаем в ряде западных стран, например в Нидерландах. Однако реальность такова, что обществу надлежит развивать именно культуру машин. Нам нужны рациональные пути сообщения между рабочими местами и местами проживания. Велосипеды рождают иллюзию, будто человек может в любое время поехать, куда ему вздумается. Культура велосипеда потенциально опасна для нашего мира.

Я подняла лапу, желая парировать его выпад, но председатель сделал вид, что не заметил этого, и объявил перерыв на обед. Молча покинув зал, я выскочила из здания, точно первоклассница на школьный двор.

В те времена, когда я ходила еще в подготовительную школу, я всегда первой выбегала из класса, едва начиналась перемена. Я уносилась в дальний угол двора и вела себя так, словно тот клочок земли значил для меня что-то особенное. На самом же деле это было ничем не примечательное место в тени инжирного дерева, куда бессовестные граждане тайком выкидывали мусор. Кроме меня, никто из детей не бывал там, и это меня очень даже устраивало. Как-то раз один из них притаился за инжирным деревом, дождался меня и в шутку атаковал со спины. Я перекинула его через плечо. Во мне всего лишь сработал инстинкт самосохранения, я не держала зла на этого мальчика, но, поскольку была сильной, он взмыл в воздух и больно шлепнулся оземь.

Позже я выяснила, что за глаза меня называют «остроморденькой» и «снежным ребенком». Я не узнала бы об этих дразнилках, если бы один из ребят не наябедничал мне. Делясь со мной секретом, он вел себя так, будто находится на моей стороне, но, полагаю, на самом деле маленькому детскому сердцу было в радость причинить мне страдание. До нашего с ним разговора я никогда не задавалась вопросом, как выгляжу в глазах других детей. Форма моего носа и цвет шкуры были не такими, как у одноклассников. Осознать это мне позволили только клички.

Рядом с конференц-центром располагался тихий парк с белыми скамьями. Я нашла одну в тени и села отдохнуть. За моей спиной что-то журчало, неподалеку протекал ручей. Скучающие ивы снова и снова опускали тонкие пальцы в воду, и мне чудилось, будто они заигрывают с ней. На ивовых ветвях виднелись новые светло-зеленые листочки. Земля возле моих ног была рыхлой, но не из-за кротовьих ходов, а благодаря усилиям прорастающих крокусов. Особенно отчаянные из их числа брались подражать Пизанской башне. У меня зачесались уши. «Только не ковырять!» — напомнила я себе правило, которого никогда не нарушала, по меньшей мере в те времена, когда работала в цирке. Однако зуд вызвала не ушная сера, а пыльца и пение птиц, которые неутомимо выклевывали из воздуха шестнадцатые ноты. Розовая весна поразила меня своим внезапным приходом. Что за ухищрения помогли ей столь быстро и незаметно добраться до Киева с этой огромной делегацией птиц и цветов? Может, весна тайком готовилась к своему торжественному появлению на протяжении нескольких недель? Или это я ничего не видела, потому что была занята зимой и та овладела моим сознанием? Я не люблю разговоры о погоде и потому часто не понимаю прогнозов, обещающих ее резкие перемены. Та пражская весна тоже стала для меня громом среди ясного неба. Стоило мне услышать название города Праги, мое сердце начинало биться быстрее. Кто знает, а вдруг в скором времени погода опять радикально изменится и я окажусь единственной, кто совершенно не подозревает об этом?

Мерзлая земля оттаивала и пускала слякотные слезы. Из чешущихся ноздрей выползали сопли. Из отекшей слизистой оболочки глаз пробивались слезинки. Другими словами, весна — время скорби. Некоторые утверждают, будто весна их омолаживает. Но тот, кто молодеет, возвращается в детство, и это может причинить ему страдания. Пока я гордилась тем, что первой высказываю мнение на каждой конференции, со мной все было в порядке. Я не хотела знать, каким событиям обязана своему быстрому движению лапой вверх.

Прозрение неумолимо впитывалось в мою голову, будто пролитое на скатерть молоко. От скатерти поднимался сладчайший молочный аромат, и я оплакивала свою весну. Детство покалывало язык горьким медом. Еду мне всегда готовил Иван. О матери я ничего не помнила. Куда она делась?

Тогда я еще не ведала, каким словом обозначаются мои конечности. Жгучие боли прекращались, если я отдергивала их, это было похоже на рефлекс. Однако мне не удавалось сохранять равновесие долго. Я снова падала вперед. Едва эта часть тела соприкасалась с полом, мне опять делалось больно.

Я слышала, как Иван восклицает: «Ай, больно!», когда ударяется ногой о колонну или когда его жалит оса. Мне становилось понятно, что выражение «Ай, больно!» относится к некоему ощущению, которое испытывает человек. Я полагала, что при моем соприкосновении с полом боль чувствует пол, а не я. Пол, а не я должен был что-то предпринять, чтобы боль ушла.

Движимая болью, я отталкивалась от пола и поднимала верхнюю половину тела. При этом я вытягивала позвоночник как лук, но напряжение было запредельным. Я сдавалась и снова оказывалась на четырех точках опоры. Если я отталкивалась энергичнее, то плюхалась на спину или на бок. Страшно сказать, сколько тренировок мне понадобилось, чтобы простоять на ногах хотя бы несколько секунд!

После банкета я вернулась в гостиницу и дописала текст до этого предложения. Письмо давалось мне с трудом. Навалилась усталость, и я уснула прямо за столом. Проснувшись на следующее утро, я почувствовала, что постарела за ночь. Начинается вторая половина жизни. Будь я бегуньей на длинную дистанцию, это был бы поворотный пункт, в котором я должна была бы развернуться и взять курс обратно на линию старта. Боль кончится там же, где возникла.

Иван вытаскивал из банки кусок сардины, мял его в ступке, добавлял молока и ставил получившуюся смесь передо мной. Это блюдо он готовил специально для меня. Если я срыгивала, Иван тотчас подходил с веником и совком и все убирал. Он никогда не ругал меня. Чистота для Ивана всегда была на первом месте. Каждый день он притаскивал длинный покачивающийся шланг и швабру, чтобы вымыть пол. Иногда Иван направлял шланг на меня. Я обожала ледяной душ.

Изредка у Ивана выдавалась свободная минута. Тогда он садился на пол, брал в руки гитару, перебирал ее струны и пел. Печальная мелодия окраинного переулка сменялась ритмичной танцевальной музыкой, а под конец падала в пропасть беспрерывного сетования. Я внимательно слушала игру Ивана, и во мне что-то просыпалось — вероятно, первая страсть к путешествиям. Неведомые далекие края влекли меня, я разрывалась между тем местом, где находилась, и тем, куда мечтала попасть.

Иногда наши с Иваном взгляды случайно встречались, и в следующий момент я уже оказывалась в его объятиях. Он клал мою голову себе на плечо, терся щекой о мою шею. Он щекотал меня, катал по полу и шутливо боролся со мной.

С возвращения из Киева прошло немало времени, а я все сидела в своей московской квартире и старательно выводила буквы. Голова склонялась над листками почтовой бумаги, которую я без спросу прихватила с собой из гостиницы. Я снова и снова закрашивала кусочек своего детства и почти не продвигалась вперед. Воспоминания набегали и отбегали, точно волны на берег. Каждая волна походила на предыдущие, при этом ни одна не была точь-в-точь такой же, как другая. Мне оставалось только воссоздавать в памяти одну и ту же сцену и гадать, которая из картинок верна.

Я долго не понимала, что все это означает. Сидя в клетке, я всегда находилась на сцене и никогда не была зрителем. Если бы меня выпустили, я увидела бы печку, установленную под клеткой. Увидела бы, как Иван кладет в печь дрова и поджигает их. Увидела бы и граммофон с гигантским черным тюльпаном, который стоял на подставке за клеткой. Когда пол в клетке нагревался, Иван опускал иглу на пластинку. Звук фанфар разбивал воздух, точно кулак оконное стекло, поверхность моих передних лап пронзала обжигающая боль. Я вставала на задние, и боль прекращалась.

Одна и та же игра повторялась дни и недели напролет. Дошло до того, что я поднималась машинально, едва слышала фанфары. Тогда я не понимала, что такое стоять, но точно знала, какое положение тела освобождает от боли, и это знание было выжжено в моем мозгу вместе с приказом Ивана: «Вставай!» — и палкой, которой он взмахивал.

Я выучила слова «Вставай», «Хорошо» и «Еще раз». Полагаю, странными штуковинами, которые надевали мне на ноги, были специальные жаропрочные башмаки. Пока я стояла на задних лапах, мне не было больно, как бы сильно ни припекало от пола. Если фанфары умолкали, а я все еще удерживалась на двух ногах, наступало время для куска сахара. Иван отчетливо произносил: «Кусок сахара», затем совал его мне в рот. Выражение «кусок сахара» стало для меня первым наименованием сладкого удовольствия, которое таяло на моем языке после звука фанфар и подъема на ноги.

Неожиданно в комнате появился Иван и снисходительно взглянул на то, что я написала. «Иван! Как дела? Где ты пропадал?» — хотела спросить я, но голос не слушался меня. Я сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, и фигура Ивана бесшумно исчезла. Осталось знакомое тепло его тела да легкое жжение на моей коже. Дыхание никак не возвращалось к привычному ритму. Иван, который умер для меня уже так давно, воскрес, потому что я начала писать о нем. Когти невидимого орла впились мне в грудь, я стала задыхаться. Мне нужно было немедленно выпить той священной прозрачной воды, которая помогает сбросить невыносимое давление. Раздобыть в городе хорошую водку было сложно, потому что большей частью она шла на экспорт и тем самым привлекала в страну иностранный капитал. Управдом плохонького дома, в котором я жила, имела полезные связи, благодаря чему ей время от времени удавалось разжиться дефицитными продуктами. Я знала, что иногда в ее шкафу можно отыскать заветную бутылку.

Выскочив из квартиры, я торопливо сбежала вниз по лестнице, постучалась в дверь домоуправши и огорошила ее вопросом, нет ли у нее кое-какой водички. На лице дамы появилась таинственная улыбка, которая навеяла мне воспоминания о шумерской клинописи. Она с намеком потерла указательный палец о большой и осведомилась:

— Вы что-нибудь… принесли?

Я взволнованно отвечала:

— Нет! У меня нет иностранной валюты!

Эти бессердечные и сухие слова — «иностранной валюты», прозвучавшие из моих уст, обнажили волнительно-сладкий секрет, который управдом хотела разделить со мной, и она с оскорбленным видом повернулась ко мне спиной. Так, надо немедленно спасать положение!

— Вот это да, у вас новая прическа. Вам идет!

— О чем вы? Не голова, а воронье гнездо, всю ночь крутилась на подушке.

— А ваши новые туфли? Какие красивые!

— Туфли? О, вы заметили? Только они не новые. Мне их родственники подарили. Хорошие туфли, мне нравятся.

Мои комплименты прозвучали как неуклюжая лесть, но собеседница все-таки перестала дуться. Ее взгляд заполз на меня, точно жирный волосатый червяк.

— Вы ведь почти не пьете. Зачем вам вдруг понадобилась моя водка?

— Я вспоминала детство и теперь не могу успокоиться. Трудно дышать.

— Вспомнили о чем-то неприятном?

— Нет, то есть я пока не разобралась, неприятно это или нет. Прямо сейчас меня тревожит только проблема с дыханием.

— Спиртное тут не поможет. Если будете пить, кончите как бедолага-чиновник, который жил над вами.

Что-то тяжелое грохнулось на камни мостовой перед домом. Судя по звуку, упало нечто гораздо более крупное, чем тело взрослого мужчины. Звук повторился, и я вся покрылась гусиной кожей.

— Попробуйте вести дневник. Это поможет вам освободить душу от переживаний и в то же время сохранить их.

Предложение управдома поразило меня, из ее уст оно прозвучало слишком интеллектуально. Задав наводящие вопросы, я выяснила, что неделей раньше она прочла «Сарасина Никки», шедевр японской средневековой литературы в жанре дневника, переведенный на русский. Нужные связи помогли моей собеседнице раздобыть экземпляр книги, хотя ее скромный тираж в пятьдесят тысяч экземпляров был распродан уже по предварительным заказам. Полагаю, наша управдом прочла «Сарасина Никки» исключительно потому, что гордилась своими полезными связями.

— Найдите в себе смелость писать, как автор этого дневника!

— Мне казалось, в дневнике описывают текущие события. Меня интересует другое, я хочу через письмо воскресить в памяти отрезок жизни, который никак не могу вспомнить.

Домоуправша выслушала меня и предложила:

— Тогда напишите автобиографию!

Я завершила сценическую карьеру и начала проводить свое бесценное время на смертельно скучных конференциях не по собственной воле. Однажды, когда я была звездой нашего цирка, нам довелось выступать в одной программе с кубинским танцевальным коллективом. Изначально мы должны были исполнять свои номера отдельно друг от друга, но наше сотрудничество переросло в нечто большее. Я влюбилась в южноамериканское искусство танца, захотела овладеть им и включить в свой репертуар. Мне организовали ускоренный курс обучения латиноамериканским танцам, и я принялась усердно тренироваться, но перестаралась. Раскачивание бедрами при исполнении танцевальных шагов травмировало мои колени, да так сильно, что мне было не выполнить больше ни один акробатический номер. Я стала бесполезной для цирка. Другого медведя на моем месте пристрелили бы, но, к счастью, меня перевели в управление на должность канцелярской служащей.

Никогда бы не подумала, что у меня такие способности к конторскому делу. Отдел кадров всегда умел применить таланты работников себе во благо, вот и в моем случае он не прогадал. По-моему, канцелярское мышление было свойственно мне от природы. Мой нос умел отличить важные счета от неважных. Мои внутренние часы тикали правильно, так что я везде и всегда появлялась вовремя. Что касается зарплатных смет, мне никогда не приходилось мучиться с числами, потому что я читала по лицам сотрудников, какое жалованье они должны получить. При желании я могла уговорить шефа на любой проект, каким бы утопичным он ни был. Мой рот владел искусством разжевывания жестких планов и скармливания их в удобоваримой форме.

Другими словами, я выполняла самые разные задания, касающиеся деятельности нашего цирка и балета: готовила заграничные турне, сотрудничала с прессой, искала новых сотрудников, занималась делопроизводством, а главное — участвовала в конференциях.

Такая жизнь устраивала меня, пока я не начала писать автобиографию. Желание посещать конференции отпало напрочь. Сидя у себя в комнате и полизывая кончик карандаша, я хотела и дальше полизывать этот карандаш, всю зиму никого не видеть и работать, работать над автобиографией. Письмо не отличалось от зимней спячки. В глазах посторонних я, вероятно, выглядела вечной соней, но на самом деле в медвежьей берлоге своего мозга я рожала собственное детство и взращивала его тайком от всех.

Как-то раз, когда я сидела за столом и мечтательно посасывала карандаш, мне принесли телеграмму, в которой говорилось, что на следующий день я участвую в заседании на тему «Условия труда деятелей искусства».

Заседания своей плодовитостью напоминают мне кроликов: на большей части заседаний постановляют, что необходимо провести следующее заседание. Заседания быстро размножаются. Если против этого ничего не предпринять, вскоре их станет так много, что мы уже не сможем удовлетворять их потребности, даже если каждый из нас изо дня в день будет жертвовать основную часть своего времени на заседания. Надо что-то придумать, чтобы упразднить их, иначе от слишком долгого сидения наши ягодицы станут плоскими и при этом такими массивными, что все организации и учреждения обрушатся под их весом. Все больше людей используют свои мозги преимущественно для того, чтобы изобретать правдоподобные отговорки, почему они не могут явиться на следующее заседание. Таким образом, вирус отговорки распространяется стремительнее, чем самый заразный грипп. Да и родственникам, реальным и выдуманным, приходится умирать по несколько раз в жизни, чтобы приглашенные на конференции могли якобы ходить на их похороны. У меня нет родни, которую я могла бы отправить на фиктивную смерть. Мое тело устроено так, что не болеет гриппом, тут мне тоже не отвертеться. Чем дольше я разъезжала по всяческим конференциям, тем сильнее черная плесень регистрационных заявок и приглашений поражала страницы моего ежедневника.

Наряду с заседаниями и конференциями я должна была посещать официальные приемы, заботиться о гостях цирка и присутствовать на деловых обедах. От такого рода заданий мои бока делались пухлее и пухлее, и это были единственные светлые моменты в моей новой жизни. Вместо того чтобы танцевать на манеже, я сидела в удобном кресле в конференц-зале, а затем пачкала пальцы маслянистыми пирогами, уминала сытный борщ, лакомилась блестящей черной икрой и накапливала в теле жировой запас.

Я могла бы и дальше вот так коротать свой век, если бы не та весна, внезапное наступление которой настолько сильно поразило и даже потрясло меня. Теперь я лежала неподвижно, будто упала с высокой лестницы. Когда в первый весенний день смотришь на черепичную крышу дома, как-то не думаешь о том, что этот дом может развалиться в любую секунду. Безупречно организованный союз, бронзовые изваяния героев, стабильность без взлетов и падений, размеренный ритм жизни — все это было близко к разрушению, а я ничего не подозревала. Оставаться на тонущем корабле было бы неразумно, следовало прыгать в открытое море и шевелить конечностями. Впервые в жизни я отказалась участвовать в заседании. Я боялась, что из-за этого меня уничтожат, ведь тому, кто не выполняет свой долг, незачем жить на свете. Но мое желание дальше работать над автобиографией было раза в три сильнее страха уничтожения.

Написание автобиографии рождало во мне странные ощущения. Прежде я использовала язык в основном для того, чтобы вытаскивать свое мнение наружу. Теперь язык оставался при мне и касался мягких мест внутри меня. Казалось, я совершаю нечто запретное. Я стыдилась этого и не хотела, чтобы кто-то читал историю моей жизни. Но когда я видела, как буквы расползаются по бумаге, во мне крепло стремление показать их кому-нибудь. Я напоминала себе малыша, который горделиво демонстрирует всем дурно пахнущий продукт собственного производства. Однажды я зашла в квартиру нашего управдома, а ее внучка как раз представляла вниманию взрослых свою свежеиспеченную коричневую колбаску. Та еще дымилась. Тогда поведение девочки вызвало у меня отвращение, но теперь мне стала понятна ее радость. Испражнения оказались первым результатом, которого ребенок добился сам, и ругать его было бы неверно.

Кому же я могла показать свое произведение? Уж точно не управдому. Она приятельствовала со мной вполне искренне, тем не менее слежка за жильцами дома составляла часть ее работы. Родителей у меня не было, коллег я в расчет не принимала, потому что они старались избегать меня. Друзьями я тоже не обзавелась.

Мне вспомнился человек, которого звали Морским львом, — редактор литературного журнала. Во времена, когда я блистала на арене цирка, он был одним из моих преданных поклонников и нередко наведывался ко мне в гримерку, преподнося огромные букеты цветов.

Морской лев больше напоминал тюленя, нежели льва, но, поскольку он носил прозвище Морской лев, я буду называть его так, потому что его настоящее имя вылетело у меня из памяти. Он утверждал, что его бросило в жар, едва он увидел меня на манеже. Он утверждал, что безнадежно влюблен в меня. Во время одного из визитов в гримерку он по секрету признался мне, что хотел бы разделить со мной ложе. К счастью, он понимал, что природа создала наши тела несовместимыми.

Мне тоже с первого взгляда было ясно, что соединиться нам не суждено. Его тело было потным и скользким, мое — сухим и жестким. В его бородатом лице все было великолепно, а вот крайние части его четырех конечностей выглядели плачевно слабыми. У меня, напротив, жизненная сила сосредоточивалась именно на кончиках пальцев. Он с рождения был безволосым, в то время как мое тело с головы до самой интимной области покрывала толстая шерсть. Хорошей пары из нас не вышло бы. Впрочем, однажды нам довелось поцеловаться. В тот миг я почувствовала себя так, словно в моем рту трепыхается крошечная рыбка. У Морского льва были неровные зубы, но это не смутило меня, ведь на его зубах не оказалось кариеса, что в моих глазах является подлинным признаком мужественности. На мой вопрос, почему у него нет гнилых зубов, он ответил, что не ест сладкого. А я вот не могла отказаться от него. Если бы я вычеркнула сладости из своего рациона, осталась бы без единственного удовольствия в жизни.

С нашей последней встречи прошло много времени. Впрочем, Морской лев не позволял забыть о себе, регулярно присылая мне свежие справочники, в которых значился адрес его издательства. Я собралась с духом и решила нанести ему визит без предупреждения.

Контора его издательства, которое называлось «Полярная звезда», располагалась на южной окраине города. При взгляде на здание с улицы было нипочем не догадаться, что в его стенах может находиться издательство. В вестибюле стоял молодой мужчина и курил сигарету. Он строго спросил, что мне здесь нужно. Едва я произнесла слова «Морской лев», человек попросил меня следовать за ним и походкой робота направился в коридор. Обои на его стенах наполовину отклеились и свисали, точно обгорелая кожа. Коридор уводил нас все дальше от входа и заканчивался зеленой дверью. Молодой человек открыл ее, за дверью обнаружилась комната без окон и с низким потолком, захламленная грудами пожелтевших рукописей.

Морской лев уставился на меня, а затем резко мотнул головой в сторону, будто я дала ему пощечину.

— С чем пожаловала? — спросил он холодно.

Только в это мгновение я осознала, что в мире нет никого опаснее бывших поклонников. Слишком поздно. Я, жалкая экс-звезда цирка, беспомощно стояла со своей наивной историей перед кровожадным издателем. В былые времена я танцевала на гигантском мяче, ездила на трехколесном велосипеде и на цирковом мотоцикле. Однако публикация автобиографии оказалась куда более рискованным акробатическим номером.

Я осторожно раскрыла сумку, вытащила стопку исписанных сверху донизу листков почтовой бумаги и молча положила их на стол. Вопросительный взгляд Морского льва замер на моем носу. Увидев рукопись, он поправил очки в круглой оправе, склонился над столом, сгорбив спину, и стал читать. Прочел первую страницу, прочел вторую. Чем больше он читал, тем более восхищенно светились его глаза, но, возможно, мне просто так показалось. Одолев несколько страниц, Морской лев пригладил бороду и широко-широко раздул ноздри.

— Это ты написала? — спросил он дрожащим голосом.

Я кивнула. Он свел брови, а потом, точно маску, надел на лицо усталое выражение.

— Оставляю рукопись у себя. Честно говоря, я несколько разочарован тем, что она такая короткая. Может, напишешь продолжение и принесешь его мне на следующей неделе?

Мое молчание только раззадоривало Морского льва.

— И вот еще что. У тебя нет бумаги получше? Ты эту из гостиницы украла? Горемыка! На, возьми мою, если хочешь.

Он протянул мне стопку швейцарской почтовой бумаги с водяным знаком, изображающим Альпы, а вдобавок блокнот и ручку «Монблан».

Поспешив домой, я вывела на листе только что раздобытой благородной бумаги: «Стоя на двух ногах, я была Ивану до пупка». Я царапала металлическим кончиком стержня по ее тонкой волокнистой поверхности. Это действовало на меня так же благотворно, как если бы я скребла когтями чешущуюся спину.

Однажды Иван явился ко мне верхом на странном агрегате. Несколько раз проехал на нем по кругу, спешился и катнул агрегат, который назвал трехколесным велосипедом, между моих ног. Я впилась зубами в ручку велосипеда, та оказалась куда тверже, чем кусок серого хлеба, который иногда бросал мне Иван. Усевшись на пол, я стала исследовать трехколесник. Иван позволил мне поиграть какое-то время, после чего снова поставил велосипед между моих ног. На этот раз я удержалась на сиденье и получила в награду кусок сахара. На следующий день Иван поместил мои ноги на педали. Я надавила на них так, как он показал, и велосипед немного проехал вперед. Тогда я получила кусок сахара. Надавила на педали — получила сахар. Снова надавила на педали — снова получила сахар. Мне так понравилось, что я не хотела останавливаться, но в какой-то момент Иван забрал у меня велосипед и закончил рабочий день. Назавтра наша игра повторилась, послезавтра тоже, потом еще и еще, пока однажды я не уселась на трехколесник по собственной воле. Стоило мне усвоить основной принцип езды, все стало получаться как надо.

Спустя еще некоторое время я приобрела новый опыт, связанный с этим велосипедом, но не радостный, а горький. Утром от Ивана разило противной смесью духов и водки. Я почувствовала себя обманутой и растоптанной, швырнула велосипед в Ивана, тот умело увернулся и рявкнул на меня, при этом его руки закрутились над головой, будто велосипедные колеса. На сей раз вместо сахара он потчевал меня хлыстом. Мне понадобилось немало времени, чтобы уяснить, что существует три категории действий. За действия, относящиеся к первой категории, я получала сахар. Действия второй категории не приносили мне ни сахара, ни ударов хлыстом. А за действия третьей категории меня вознаграждали исключительно ударами хлыста. Я сортировала новые действия по трем категориям, как почтовый служащий посылки.

Закончив эту часть автобиографии такими словами, я отправилась с ней к Морскому льву. На улице дул свежий ветер, но воздух в редакции был спертым и пах холодным дымом советских сигарет. На письменном столе я увидела тарелку, полную костей, вероятно, от куриных крылышек; Морской лев сидел за столом и сосредоточенно ковырялся зубочисткой во рту. Я подала ему на десерт свою рукопись с плотно прижимающимися друг к другу буквами. Он жадно сожрал ее, хрипло откашлялся, зевнул и произнес:

— Все равно слишком мало. Пиши еще!

Меня разозлил его надменный тон.

— Длина моих текстов — мое личное дело. И кстати, что ты мне дашь, если стану писать больше?

Былое величие цирковой звезды вернулось ко мне. Морской лев был раздосадован — очевидно, не рассчитывал, что я чего-то потребую. Нервно выдвинув ящик стола, он вытащил плитку шоколада и протянул ее мне со словами:

— Вот, отличный продукт из ГДР. Ты знаешь, я сладкого не ем, так что забирай.

Я не поверила ему, потому что упаковка, которая заковывала шоколад, точно в металлические доспехи, блестела совсем не на восточногерманский манер. Скорее всего, Морской лев раздобыл этот шоколад благодаря связям на Западе. «А ведь я могла бы донести на тебя!» Впрочем, мне нельзя было подавать виду, что я его раскусила, и я просто разломила плитку шоколада вместе с оберткой. Обнажилась привлекательная жемчужно-коричневая поверхность плитки. К сожалению, на вкус шоколад показался мне горьковатым.

— Продолжишь писать — снова угощу таким шоколадом. Хотя, по правде говоря, я сомневаюсь, что тебе еще есть о чем рассказать.

Морской лев опять нацепил маску очень занятого издателя и стал перебирать глупые бумажки.

Взбудораженная его дешевой провокацией, я поспешила домой и уселась за письменный стол. Легковоспламеняющуюся силу гнева можно с пользой применить для создания текста и тем самым сэкономить энергию, которую в противном случае пришлось бы откуда-то брать. Дрова ярости не заготовишь ни в одном лесу. Поэтому я благодарна каждому, кто вызывает во мне ярость. По-видимому, во время письма я слишком сильно сжимала пальцы. Ручка не выдержала давления, лазурная кровь «Монблана» вытекла наружу и окрасила мой белый живот. Зря я разделась. Писателю не подобает работать нагишом даже в жару. После того как я сполоснулась, чернильное пятно пропало.

Я научилась носить девичью юбку с кружевами, точнее сказать, научилась выносить ее. По крайней мере, я больше не срывала ее с себя. Большие банты на голове я тоже терпела. Иван говорил, что я должна терпеть их, потому что я девочка. Я не могла проглотить этот его довод, в отличие от сахара, который была готова глотать без конца. На мою голову повязывали какие-то куски ткани, но и это с каждым разом мешало мне все меньше, да и устрашающие лучи прожекторов уже не раздражали. Я не теряла самообладания, даже если видела перед собой бурлящую людскую массу. Фанфары возвещали о моем выходе, и я на трехколесном велосипеде выезжала на ярко освещенную арену. Мои бедра прикрывала кружевная юбка, на голове покачивался огромный бант. Я слезала с велосипеда, клала правую лапу на плечо Ивана, затем взбиралась на мяч и старательно балансировала на нем. Слыша бушующие аплодисменты, я видела, как на ладони Ивана, точно вода из источника, появляются кусочки сахара. Сладкий вкус на языке и облака радостных испарений, которые поднимались из пор зрителей, опьяняли меня.

За неделю я с трудом сумела дописать до этого предложения и снова отправилась с визитом к Морскому льву. Он жадно пробежал рукопись глазами, удерживая на лице выражение безразличия. Закончив читать, Морской лев неожиданно сказал:

— Если в каком-нибудь из номеров у нас вдруг образуется окно, возможно, мы напечатаем твою историю. — Он снова сунул мне плитку западного шоколада и быстро отвернулся, будто желая утаить от меня свои мысли. — Кстати, гонорары авторам мы принципиально не платим. Если тебе нужны деньги, попытайся вступить в союз писателей.

Однажды я прилетела в Ригу на очередную конференцию. Мне сразу бросилось в глаза, что некоторые участники искоса поглядывают на меня, при этом в их взглядах нет знакомого мне недоверия, а есть нечто другое. «Может, я что-то упустила», — предположила я. В перерыве участники разбились на группки и перешептывались. Когда я приблизилась к одной, люди быстро перешли на латышский, и я не поняла ни слова. Я убежала в коридор и встала у окна. Меня догнал человек в очках.

— Я прочел ваше произведение! — обратился он ко мне.

Другой человек услышал его слова, торопливо подошел к нам и воскликнул, краснея:

— Вы так интересно пишете! Жду не дождусь, когда выйдет продолжение!

Дама, которая, кажется, была его женой, прильнула к нему, улыбнулась мне и шепнула своему супругу:

— Вот это тебе повезло! С автором познакомился!

Спустя недолгое время вокруг меня уже толпились десятки людей. Не сразу, но до меня дошло, что Морской лев напечатал мою автобиографию в своем журнале, ничего мне не сообщив. Этот поступок показался мне очень обидным.

Конференция закончилось раньше назначенного срока, и я со всех ног помчалась в книжный магазин на центральной торговой улице, чтобы отыскать заветный журнал. Продавец огорошил меня известием, что если мне нужен свежий номер, который сейчас у всех на устах, то он уже распродан. Окинув меня взглядом, продавец добавил:

— В театре напротив ежедневно дают «Чайку» по пьесе Антона Чехова. Актер, исполняющий роль Треплева, сегодня купил экземпляр этого журнала. Он играет нынешним вечером.

Я поспешила в театр и постучалась в застекленную дверь так сильно, что она треснула. К счастью, этого никто не видел, если не считать молодого человека с перекошенным лицом на плакате. Он подмигнул мне правым глазом, как бы приободряя: «Спокойно, никто ничего не заметил».

Рядом с театром находился парк. Выпив там стакан кваса, я коротала время за чтением газет, которыми были обклеены стены киоска. Ровно за час до начала представления я вернулась к театру.

— Мне нужно поговорить с Треплевым, — обратилась я в окошечко кассы.

До спектакля час, — ответили мне. — К артистам сейчас никого не пускают.

Это был отказ, категорический и недвусмысленный. Пришлось купить билет на представление, возвратиться в парк и выпить еще стакан кваса. Часом позже я с надменной миной вошла в театр через парадный вход и заняла место в зрительном зале. Происходящее было для меня таким непривычным. Работа в цирке отнимала все мои силы, и прежде мне не доводилось смотреть чужой спектакль, тем более со стороны публики. Кроме того, театральный мир и мир цирка, как Восток и Запад, разделяла прочная стена. В этот день я поняла, что зря пренебрегала театром, зря вела себя как ребенок, который отказывается есть те или иные овощи, даже не попробовав их на вкус. Я могла бы многому научиться в театре, например тому, как менять темп представления или сочетать меланхолию с юмором. Знай я об этом в те времена, когда выходила на цирковую арену, непременно устраивала бы себе театральные вечера.

Представление было изысканным, особенно аппетитной мне показалась мертвая чайка на сцене.

После спектакля я пробралась в гримерную, где резко пахло пудрой. Перед настенными зеркалами стояли разноцветные баночки с косметикой. Актеры еще не вернулись. Я увидела искомый журнал, схватила его, торопливо перелистала и нашла текст собственного сочинения. Над ним имелся заголовок, но я не припоминала, чтобы как-то называла свой рассказ или просила кого-нибудь сделать это. Разумеется, дурацкий заголовок «Буря оваций моим слезам» придумал Морской лев. Мало того, он приписал, что это первая часть, а значит, будут и следующие! Негодяй анонсировал продолжение, даже не посоветовавшись с автором! Нет, его самоуправство определенно зашло слишком далеко.

Я услышала голоса из коридора, учуяла запах пота, смешанного с ароматом роз. Актеры и актрисы резко отпрянули к дверям, когда увидели меня в своей гримерной. Подняв журнал над головой, я провозгласила:

— Я — автор «Бури оваций моим слезам»!

Вошедшие недоуменно переглянулись и зашушукались, но мои слова возымели нужное действие: оцепенение на лицах людей уступило место благоговению. Эта перемена произошла в области их ртов, затем медленно поднялась ко лбам. Ресницы артистов кокетливо запорхали.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, присаживайтесь! — воскликнули голоса.

Мне предложили шаткую табуретку. Едва я попробовала сесть на нее, она захрустела, готовая развалиться под моим весом. Я предпочла продолжить беседу стоя.

— Позвольте ваш автограф! — подбежал ко мне Треплев, от которого пахло мылом, потом и спермой.

Вечером я прилетела обратно в Москву. Лежа в кровати и вдыхая знакомые ароматы, я размышляла о случившемся. Итак, теперь я автор, и обратного пути у меня нет. Раздумья мешали мне заснуть, и даже теплое молоко с медом не спасло положение. В детстве я всегда находилась в жестких рамках и всегда засыпала рано, чтобы вовремя встать на следующее утро и сразу приступить к тренировкам. Не так давно я поняла, что моему детству предшествовал еще один отрезок жизни, на протяжении которого мной не руководили никакие распорядки и часы. Я разглядывала луну, чувствовала на себе солнечные лучи и узнавала, как свет и тьма постепенно сменяют друг друга. Засыпание и подъем были не моим личным делом, а свойством природы. С началом детства природа закончилась. Я хочу разобраться, что происходило со мной до детства.

Повернувшись на спину, я уставилась на потолок и обнаружила там креветку, которая на самом деле была заурядным пятном. Сквозь него проступило худое лицо Треплева, который, впрочем, не имел сходства с креветкой. В течение предстоящих дней, недель, месяцев и лет этот человек будет выступать на сцене, будет в кого-нибудь влюбляться. Настанет день, и он умрет. А я? Я умру раньше. А Морской лев? Он умрет еще до меня. После смерти наши неисполненные желания и несказанные слова станут парить в воздухе, перемешиваться и опускаться на землю в виде тумана. Интересно, как этот туман будет выглядеть в глазах живых? Может, они забудут об усопших и, поднимая головы к небу, примутся вести банальные разговоры о погоде в духе: «Ну и ну, какой сегодня туман!»

Когда я проснулась, время шло к полудню. Я поспешила в издательство и застала Морского льва за работой.

— Дай мне, пожалуйста, свежий номер журнала!

— У нас не осталось ни одного экземпляра. Весь тираж распродан!

— Ты напечатал мою автобиографию.

— Может, и так.

— Почему ты не отправил мне авторский экземпляр?

— Ты же знаешь, отправка бандеролей — дело ненадежное. Я хотел при случае занести тебе журнал лично, но, как видишь, у меня дел по горло, а тот экземпляр, который я приберег для тебя, куда-то запропастился. И потом, зачем тебе перечитывать текст? Ты ведь помнишь, о чем писала, скажешь — нет?

На его лице не промелькнуло ни следа угрызений совести. Да и откуда им было взяться? Впрочем, он сказал правду — мне ни к чему было перечитывать собственный текст.

— Кстати, вторую часть ты должна сдать не позднее начала следующего месяца. Смотри не ленись! — произнес Морской лев и откашлялся.

— Почему ты пообещал продолжение, не спросив меня?

— Ну, право, было бы обидно, если бы такую увлекательную биографию не рассказали до конца!

Его лесть на короткое время смягчила мой гнев, но тут я вспомнила еще кое о чем.

— Тебе ведь известно, что я не умею плакать. Так почему ты выбрал это идиотское название?

Морской лев потер руки, будто вымешивая тесто, из которого слепит новый хлеб вранья. Я не унималась:

— Не смей ничего озаглавливать, не посоветовавшись с авторами! Хоть иногда вдумывайся в значение слов! Слезы — выражение человеческих эмоций. У меня нет слез, а есть только лед и снег. Но размораживать их, чтобы превратить в слезы, нельзя, понимаешь?

Морской лев ухмыльнулся и пошевелил подбородком. Похоже, он отыскал способ, как повернуть дело в свою пользу.

Ты видишь слово «слезы» и решаешь, будто речь идет о твоих слезах. Однако мир не вращается вокруг тебя. Не ты, а читатель должен проливать слезы. Ты же должна не плакать, а соблюдать сроки сдачи рукописей.

Я оробела от его хамства, почувствовав себя беззащитным тюлененком с недоразвитыми конечностями. При этом я не утратила способности проворно хватать, так что могла бы с легкостью обездвижить врага. Тот плюнул в меня следующей порцией сарказма:

— Ну, выговорилась? Тогда иди домой! У меня дел невпроворот.

Вместо того чтобы дать ему пощечину, я высунула язык, который помнил некий горьковато-сладкий вкус.

— Кстати, западный шоколад, которым ты угостил меня в прошлый раз, был недурен. У тебя что, хорошие связи на Западе?

Морской лев изменился в лице, вытащил из ящика стола плитку шоколада и кинул ее мне.

Вернувшись к себе, я тотчас подсела к письменному столу. Злость еще не прошла, и стремление творить сжимало мою лодыжку капканом. Я подумала о Средневековье: уже в те времена существовали люди, подобные Морскому льву, которые ставили в лесах медвежьи капканы. Поймав медведя, они украшали его цветами и водили по улицам, заставляя плясать. Народ веселился, воодушевленно хлопал, бросал медведю монеты. Рыцари и ремесленники, вероятно, презирали таких медведей, потому что те выглядели как бродячие артисты, которые заигрывают с людьми, подчиняются им и зависят от них. Однако, с точки зрения медведя, дело было совсем в другом. Он хотел входить в транс вместе с публикой либо обращаться к духам и мертвецам при помощи своих танцев и музыки. Он не знал ни того, что за люди толпятся вокруг него, ни того, что значит «заигрывать».

С детства я каждый день выходила на арену, но понятия не имела, что еще там демонстрируют. Иногда я слышала львиный рык, но ни разу не видела, как львы выступают на манеже. Помимо Ивана, со мной работали еще два человека. Один приносил лед и бросал его на пол моей клетки, другой убирал посуду. Если я спала, они переговаривались вполголоса и передвигались на цыпочках, чтобы не разбудить меня. Я посмеивалась над ними, ведь мои уши слышали даже сквозь сон, если в дальнем углу комнаты мышка начинала умывать мордочку лапкой. А уж запах, исходивший от Ивана и других мужчин, был таким сильным, что мой нос ощущал его и во время самого глубокого сна.

Из всех пяти чувств я в первую очередь полагалась (и до сих пор полагаюсь) на обоняние. Если мой слух уловил чей-то голос, это не всегда означает, что владелец голоса находится поблизости. Граммофон и радио тоже умеют передавать голоса. Зрению я не доверяю. Тряпичная чайка или человек, одетый в медвежью шкуру, — это все обманки для взора. Иметь дело с запахами куда проще. Я всегда учую, курит ли человек, любит ли он лук, носит ли кожаную обувь, менструирует ли… Аромат духов не скрывает запах пота и чеснока. Напротив, он подчеркивает его, только вот люди, по-видимому, об этом не подозревают.

Снежная пелена окутывала мое поле зрения. Все вокруг переливалось оттенками белого. В желудке у меня было пусто, голод жалил его изнутри. Наконец я унюхала запах снеговой полевки, роющей подземный туннель. Он пролегал не очень глубоко, я прижала нос к покрытой свежей порошей земле и поползла на запах мыши. Хотя я ничего не видела, мне было легко понять, где она сейчас. Вот она! Хватаю! Я проснулась. Белая поверхность перед моим взором оказалась не снежной пеленой, а чистым листом бумаги.

Сетчатка моих глаз отчетливо помнит первую пресс-конференцию, в течение которой вспышки фотоаппаратов пронзали ее каждые пять секунд. Иван был в костюме, тесно обтянувшем его плечи и грудь, и выглядел окаменевшим. Удивило меня и то, что, в отличие от обычных цирковых представлений, в зале было всего десять человек.

— Сосредоточься, это пресс-конференция! — предупредил меня Иван.

Мы смело уселись друг рядом с другом на подиуме. На нас градом обрушились вспышки фотоаппаратов. По другую сторону от Ивана разместился его начальник, запах волос и трусовато-садистские движения пальцев которого приводили меня в бешенство. Если бы он подошел, я мигом оскалила бы клыки. Видимо, он догадывался о моей неприязни и потому никогда не подходил ко мне слишком близко.

— Цирк — это превосходное развлечение для рабочего класса, потому что…

Начальник уже собирался сдобрить свою скудную речь жиром важности, но тут его перебил кто-то из журналистов:

— Вас когда-нибудь кусали хищники?

Тот не нашелся что ответить, и все вопросы посыпались на Ивана:

— Правда ли, что вы разговариваете на медвежьем языке?

— Считается, что медведи похищают души людей, отчего те скоропостижно умирают. На ваш взгляд, это суеверие?

— Кхм, э-э… Я… в общем… простите… одним словом… э-э, но это не означает… — бубнил в ответ Иван.

Несмотря на его косноязычие, неделю спустя статьи о нас были опубликованы не только в нашей стране, но и в Польше, и в ГДР.

Именно то, что я сделалась автором, бесповоротно изменило мою жизнь. Точнее, это не я сделалась автором, а предложения, которые я написала на бумаге, сделали меня автором, и на этом моя история не заканчивалась. Одно достижение породило другое, моя жизнь перешла на такой уровень, о котором я прежде не имела понятия. Литературная деятельность представляла собой более опасную акробатику, чем танцы на катящемся мяче. Танцы на мяче были тяжелой работой костей и связок, причем во время репетиций у меня случались переломы и растяжения, но в итоге я все же добивалась поставленной цели и твердо знала, что мне по силам балансировать на движущемся мяче. А вот с писательством дело обстояло сложнее. Если сравнить его с мячом, куда он должен катиться? Очевидно, не по прямой, иначе я упаду. Мячу писательства следует вращаться вокруг своей оси и одновременно вокруг центра арены, как земному шару вокруг Солнца.

Письмо стоило мне тех же усилий, что и охота. Когда мой нос улавливал запах добычи, первым делом я чувствовала отчаяние. Смогу ли я поймать ее или опять не справлюсь? — типичный вопрос охотника. Если голод оказывался невыносимым, я была не в состоянии охотиться. Мне хотелось плотно поесть в первоклассном ресторане, а уж потом идти на охоту. Кроме того, перед каждой вылазкой мое тело требовало полноценного отдыха. Мои предки отсыпались в своих хорошо защищенных берлогах все зимы напролет. Как было бы здорово, если бы я могла хоть раз в год залегать в спячку и не пробуждаться, пока очередная весна не поманит меня! Настоящая зима не знает ни света, ни шума, ни забот. В крупных городах зима сокращается, а с ней сокращается и продолжительность жизни.

Воспоминание о первой пресс-конференции было поразительно четким, но все, что произошло со мной после нее, начисто стерлось из памяти. Одна работа сменялась другой. Десять с лишним лет я безостановочно выступала в жарких условиях и могла только мечтать о зиме. Все, что разрушало и нагружало мой организм, мгновенно превращалось в подкормку для моей карьеры. Других воспоминаний у меня не сохранилось.

Мой репертуар расширялся, а словарный запас разрастался, но я никогда больше не испытывала такого всеобъемлющего изумления, как в тот день, когда до меня дошло, что же представляет собой сценическое искусство. Я разучивала новые и новые номера, чувствуя себя служащей фабрики, которая, даже получая более сложное задание, воспринимала его как нечто скучное и не испытывала удовлетворения от своего труда. «Работа в цирке во многом напоминает работу на конвейере», — заявила я на конференции под названием «Гордость рабочего класса».

Морской лев прочел мою новую рукопись и сказал:

— Старайся обходиться без политической критики. Да и философия у тебя какая-то нудная. Читателям было бы куда интереснее узнать, как ты овладела цирковым искусством, не потеряв дикого начала в себе, и что ты при этом чувствовала.

Его слова вывели меня из себя, по дороге домой я купила на рынке банку меда и опорожнила ее в один миг. Больше я не писала о политике, хотя так и не разобралась, что в моих сочинениях имело к ней отношение.

Возможно, кто-то считал, что у меня врожденные способности к акробатике, которые я раскрыла благодаря тяжелым тренировкам и гордо демонстрировала публике. Но эта версия ошибочна. Я не выбирала профессию, не развивала свои задатки. Я просто ездила на велосипеде по арене и получала за это сахар. Вздумай я вместо езды зашвырнуть велосипед в угол, вместо еды получила бы удар хлыстом. У Ивана тоже не было выбора. Полагаю, даже пианист, который не являлся сотрудником цирка и играл у нас только от случая к случаю, никогда не задавался вопросом, есть ли у него прямо сейчас желание музицировать. Изо дня в день мы пребывали в некоем заколдованном круге, а потому делали самый минимум того, что позволяло нам выжить, и это одновременно являлось самым сложным испытанием. Я не была жертвой насилия Ивана. Ни одно движение, которое я выполняла на арене, не было излишним или бесполезным.

В жизни вообще нет выбора, а потому, оглядываясь назад, мы понимаем, что наши умения не так многочисленны, как нам виделось когда-то. Но если мы не пользуемся ими на сто процентов, нам не выжить. Таковы условия игры, и они действуют для всех, даже для избалованной молодежи из состоятельных слоев общества.

Если бы мои физические силы, старания Ивана или интерес публики хоть ненамного ослабли, сценическое искусство перестало бы существовать.

Мой рассказ, опубликованный усилиями расторопного, но не слишком совестливого издателя, привлек внимание русскоязычных людей, живущих за рубежом. Берлинский славист по фамилии Айсберг перевел первую часть моей автобиографии на немецкий язык и напечатал ее в литературном журнале. О переводе хорошо отозвались в одной весьма влиятельной немецкой газете. На адрес редакции журнала рекой потекли письма читателей, которые интересовались продолжением. Когда в Берлине вышла первая часть, здесь, в Москве, уже выпустили вторую. Оригинал и перевод начали исполнять фугу. Мне происходящее больше напоминало игру в кошки-мышки, нежели такую возвышенную разновидность музыкального произведения, как фуга. Я чувствовала себя мышью, за которой гонится кошка, и бежала все быстрее, чтобы она не поймала меня.

Конечно, господин Айсберг не смог бы опубликовать мою историю пиратским образом. Скорее всего, Морской лев продал Айсбергу права на перевод, не сообщив мне. Таким образом, мой текст превратился в некую сумму в западной валюте, которая осела в карманах Морского льва. На эту махинацию мне намекнула управдом. Я тут же помчалась к Морскому льву и призвала его к ответу. Он заверил, что ничего об этом не знает. Из-за его толстокожести я никогда не могла понять, лжет он или нет. Морской лев отвернулся и отпустил еще одно хамское замечание:

— Вместо того чтобы волноваться из-за прав на перевод, шла бы лучше писать продолжение!

Его слова проникли в мой желудок и закрутились там, вызывая желание как следует сплюнуть. Мной овладела идея мести, и я кое-что придумала, хотя самой было противно. Из телефонной будки я позвонила управдому здания, в котором располагалось издательство «Полярная звезда», и рассказала ему, что Морской лев прячет в тайнике солидную сумму в западной валюте. Вероятно, тот и так был в курсе; возможно, он тоже извлекал из этого свою выгоду. Но он должен был учитывать, что анонимный звонок мог поступить от органов безопасности, которые хотели проверить его законопослушность. Он не мог позволить себе оставить мое сообщение без внимания, иначе рисковал сам оказаться за решеткой. Так что он первым делом проинформировал Морского льва и только потом донес на него в органы. Впрочем, все это лишь мои предположения. При обыске у Морского льва полиции не удалось найти ни кусочка западного шоколада, не говоря уже об иностранной валюте.

Вскоре до меня дошли слухи об одной одесситке, купившей у отдыхающего из Греции белоснежную машину «тойота». Соседи удивлялись, откуда у дамы взялось столько западной валюты. Незадолго до этого в Одессу заезжал Морской лев. Какой-то свидетель заявил, будто видел, как мошенник с большой спортивной сумкой заходил в дом, где проживала та дама. Мозаика в моей голове сложилась: Морской лев продал права на перевод моей автобиографии, выручил энную сумму денег в западной валюте и купил на них машину своей одесской любовнице.

Для меня все это оборачивалось бедой, потому что господин Айсберг оказался талантливым переводчиком. Он превратил мои медвежьи фразы в художественное произведение, которое получило восторженный отзыв в уважаемой западной газете. При этом ни один литературный критик не хвалил поэтичность моей автобиографии. В центре внимания были совсем другие вопросы, о которых я не имела понятия.

В Западной Германии действовало движение против эксплуатации животных в цирках. Его представители утверждали, что дрессировка нарушает права животных и что в странах Восточного блока они подвергаются еще большему насилию, чем на Западе. У нас вышла книга «Дрессура любви» некоей дамы, доктора Айковой. Ее отец был зоологом. Вероятно, именно поэтому ей удавалось без хлыста и ему подобных средств обучать цирковому искусству сибирских тигров и волков. По большей части книга состояла из интервью, в которых автор рассказывала о своем заботливом обращении с животными. Книга взбудоражила умы западных журналистов. «Дикие звери ни за что не стали бы заниматься сценической деятельностью, если бы люди не принудили их к этому» — примерно так заявляли они в своих гневных статьях. Вот почему их привлекла моя автобиография, в которой они увидели доказательства ненадлежащего обращения с животными в соцстранах.

Спустя недолгое время весть об успехе моей книги на Западе дошла и до соответствующих ведомств в нашей стране. Морской лев прислал мне телеграмму, в которой сообщал, что больше не будет меня печатать. Я разозлилась на Морского льва, но твердо знала, что писать не прекращу. Не хочет — пусть не публикует, найду издательство и получше. Хватит с меня ядовитых колкостей, которыми он раз за разом выклевывал из меня новые строки! Я перестану оглядываться на всех подряд и просто уединюсь с бумагой и ручкой, чтобы наслаждаться писательской работой.

Моя жизнь стала тихой, как камин, в котором давно погас огонь. Раньше, стоило мне выйти в магазин за парой банок консервов, со мной непременно заговаривал кто-нибудь из поклонников. Теперь ко мне никто не приближался. Даже в суете воскресного базара мои глаза не встречались ни с чьими другими. Взгляды разлетались, словно поденки, я не могла поймать ни один. Я обрадовалась, когда почтальон принес письмо от моего начальства, но, увы, в письме мне велели не появляться в конторе, пока положение не выправится. Кроме того, меня освободили от нового проекта с кубинскими музыкантами. Приглашения на конференции тоже перестали приходить.

Да, журнал Морского льва не имел исключительных прав, но, как ни странно, ко мне не обращалось ни одно другое издание. Все писательское сообщество сговорилось против меня. При этой мысли я ощутила во рту привкус желчи, ударила кулаком по столу и только потом заметила, что держу в лапе шариковую ручку. Ее шея переломилась, голова застряла в деревянной плоти письменного стола, а тело осталось в моих пальцах.

Раньше любой символический акт представлялся мне смешным; например, я не видела ничего примечательного в том, что некий двуногий автор в знак протеста переламывает ручку. Однако сегодня я сама сломала свою ручку. Я полагала — письменные принадлежности придадут мне уверенности в трудные времена, но оказалось, что их можно сломать так же легко, как руку грудного ребенка.

По прошествии некоторого времени я получила письмо от отечественного объединения Союз развития международной коммуникации. Текст вызвал у меня недоумение: «Приглашаем Вас принять участие в проекте посадки апельсиновых деревьев в Сибири. Для нас очень ценна поддержка такой известной личности, как Вы. К тому же общими усилиями мы могли бы привлечь больше внимания к упомянутому проекту». Я? Известная личность? Эти слова, подобно цветам роз, ласково щекотали внутреннюю поверхность моих ушей. Я без промедления ответила, что согласна участвовать.

В тот же день я собралась вынести мусор, вышла из квартиры и зашагала вниз по ступенькам. Когда я шла мимо двери домоуправши, та выглянула на лестничную площадку и осведомилась, как у меня дела. В ее вопросе мне почудился подвох.

— Вот, зовут на работу в Сибирь, — ответила я гордо и рассказала о почетном приглашении.

Управдом страдальчески поморщилась.

— Проект посвящен выращиванию апельсинов в холодных условиях, — добавила я для пущей ясности.

Моя собеседница едва не взвыла. Она крепко прижала свою сумку к груди и торопливо простилась со мной, сославшись на неотложные дела.

Я с наивным оптимизмом верила в то, что в Сибири могут расти апельсины. Выращивают же в Израиле киви и помидоры, а там ведь пустыня. Так почему бы не быть апельсинам в Сибири? И потом, я как нельзя лучше подходила для работы в сибирском климате, холод был моей страстью.

С того дня управдом избегала меня. Каждый раз, когда я выходила из квартиры, она быстро покидала лестничную клетку, где стояла до этого, и пряталась за своей дверью. Выбегая на улицу, я регулярно замечала, что управдом наблюдает за мной из-за занавесок. Однажды, когда я постучалась к ней с каким-то вопросом, она притворилась, что ее нет дома.

Мои уши зарастали плесенью, потому что со мной никто не разговаривал. Язык существует не только для бесед, его еще можно использовать для приема пищи. А вот уши даны нам лишь для того, чтобы различать голоса и звуки. Мои уши слышали исключительно трамвайный лязг и ржавели, как колеи заброшенной железной дороги. Тоскуя по людским голосам, я решила обзавестись радиоприемником и отправилась в магазин электротоваров, но продавец объяснил мне, что в настоящее время все приемники в стране раскуплены. Это известие скорее обрадовало меня, чем огорчило. Даже если бы я приобрела радиоприемник, он оказался бы настолько плохого качества, что его звук едва ли можно было бы отличить от трамвайного грохота. По пути домой я заглянула в канцтовары, чтобы купить почтовой бумаги, и рассказала тамошнему продавцу о проекте «Апельсины в Сибири». Он отреагировал на мои слова точно так же, как управдом:

— Очень вам сочувствую. Надо что-то придумать.

Я догадалась, что мое будущее все-таки в опасности. Войдя в подъезд, я стала подниматься к себе, но тут из своей квартиры выскользнула управдом и молча протянула мне листок с именем и адресом неизвестного мне человека. Я сообразила, что он может спасти меня, но не стала спешить к нему. Минула неделя, а я так ничего и не предприняла.

На восьмой день пыхтящий почтальон с разрумяненными щеками вручил мне заказное письмо — приглашение на международную конференцию в Западном Берлине, написанное в сухом и холодном тоне. Тем сильнее меня удивила приписка, что за мое участие в конференции организатор заплатит гонорар в размере десяти тысяч долларов. «Я что-то не так поняла», — подумала я и перечитала письмо. Слова «десять тысяч долларов» и «Западный Берлин» были выведены в нем черным по белому. С какой стати мне отстегнут столько денег? И почему вознаграждение будет переведено на счет союза писателей моей страны, а не выдано мне? В конце концов до меня дошло: если бы не этот выкуп, не видать бы мне разрешения на выезд. Не прошло и двух недель, а в моем распоряжении уже имелись все нужные документы, в том числе билет на самолет Москва — Берлин-Шёнефельд.

Багажа у меня почти не было, поездка обещала быть короткой. В самолете стоял запах плавящейся пластмассы, а сидение на одном месте угнетало меня, потому что кресло оказалось очень тесным. Самолет приземлился в аэропорту Берлин-Шёнефельд. Там меня встретили полицейские, по-видимому специально дожидавшиеся меня. Мы вместе забрались в грузовик, и тот довез нас до вокзала, где меня посадили в элегантный поезд до Западного Берлина. Когда явился пограничник, я показала ему все документы, которые взяла с собой. Поезд был странно безлюдным, по ту сторону толстого оконного стекла пролетали пустынные ландшафты. Внезапно в мой лоб врезалась муха — впрочем, нет, то была не муха, а мысль: «Я еду в эмиграцию!» Только тут я начала догадываться, что со мной происходит. Кто-то организовал мне этот побег, чтобы спасти от неизвестной мне угрозы. Перед моими глазами возникли очки в красной пластиковой оправе. Они сидели на переносице девушки лет двадцати. Та о чем-то спросила меня, и я ответила по-русски:

— Не понимаю.

Тогда девушка в очках поинтересовалась на ломаном русском:

— Вы русская?

Разумеется, я не была русской, но как я могла рассказать ей про свой жизненный путь? Пока я подыскивала слова, она затараторила:

— Ага, так вы принадлежите к этническому меньшинству? Я писала работу о правах этнических меньшинств и впервые в жизни получила хорошую отметку. Это было незабываемо. Да здравствуют меньшинства!

Она уселась рядом со мной, а я все продолжала обдумывать ее вопрос. Был ли мой род этническим меньшинством? Возможно, мы не столь многочисленны, как русские, по крайней мере в городах, но далеко на Севере живет гораздо больше наших, чем русских.

— Меньшинства чудесны! — возбужденно вскричала девушка. — А куда вы направляетесь? А у вас есть друзья в Западном Берлине?

Я промолчала, не желая отвечать на типично шпионские вопросы.

Платаны, которые еще недавно так энергично бежали за окном поезда, вдруг зашатались, будто дряхлые старики на костылях. Поезд вполз в нечто напоминающее своим видом огромный собор, лязгнул и остановился.

Внутри вокзал был похож на огромный цирковой шатер. На высоких столбах сидели голуби и ворковали. Я знала, что голуби появляются из шляпы фокусника. Мимо меня протопал железный осел, который нес на спине гору чемоданов. На мигающей волшебной доске вспыхивали объявления о новых цирковых номерах. Откуда-то появилась пестро одетая женщина в юбке выше колен. Микрофон представлял звезд публике. Позади меня кто-то свистнул, и из толпы показалась собака в человеческой одежде. На прилавке лежали груды кусков сахара — классического вознаграждения для артистов.

К моему носу, который растерянно блуждал в воздухе, прижался букет цветов, источающий аромат нектара. Сквозь цветы до меня донеслись приветственные слова:

— Добро пожаловать!

Затем я увидела несколько рук: пухлая рука, костлявая рука, тонкая рука, рука, рука, рука, рука, рука. Протянув лапу, точно политик, я с важным видом пожимала эти руки.

Мне никогда прежде не дарили столь шикарных букетов. За что, собственно, мне преподнесли его сегодня? Я ведь не продемонстрировала никаких выдающихся способностей. Разве эмиграция была танцем на канате, за удачное исполнение которого меня следовало поощрить? Да, отыграть этот номер без репетиций и страховки оказалось непросто, и все же он не потребовал от меня большого труда. Женщина с выкрашенными в рыжий цвет волосами, которая вручила мне цветы, вероятно, хотела о чем-то спросить, потому что ее губы шевелились, как если бы она говорила, однако из ее рта не доносилось ни звука. Ко мне приблизился аппетитно пухленький, точно младенец, молодой человек и воскликнул:

— Добрый день! К сожалению, я единственный, кто говорит по-русски. Меня зовут Вольфганг. Рад познакомиться.

Рядом с ним стоял потный мужчина, держащий в левой руке увесистую дорожную сумку, а в правой — знамя с надписью: «Гражданская инициатива „ХАОС: Хватит Авторов Отправлять в Сибирь!"» Все собравшиеся были в идеально отглаженных джинсах и начищенных кожаных туфлях (я предположила, что участникам этой инициативы предписывалось носить такую униформу).

Люди перешептывались, а я не понимала ни слова. Вскоре простился один, ушел второй, третий, толпа постепенно редела, и вот уже возле меня остался один Вольфганг.

— Ну, идемте.

Мы вышли из вокзала, и по обеим сторонам дороги я увидела множество зданий. Они были разной высоты, но гораздо ниже московских. Некоторые дома напомнили мне изысканно украшенные торты. Проезжающие по дороге машины переливались на солнце, на их металлической поверхности я могла разглядеть свое отражение. Все мужчины и женщины в этом городе щеголяли в синих джинсах. Порыв ветра донес до моего носа запах подгорелого мяса млекопитающего, угля и сладковатых духов.

Вольфганг подвел меня к подъезду свежевыкрашенного дома и пригласил войти. — Ага, видимо, тут я и буду жить», — сообразила я. Едва мы переступили порог, я бросилась в кухню и распахнула холодильник. Внутри обнаружился сказочный холмистый ландшафт из упаковок розового лосося, нарезанного на бумажно тонкие полоски и запаянного в прозрачный полиэтилен. Я мигом схватила упаковку, разорвала ее и попробовала ломтик рыбы. На вкус он был неплох, но отдавал дымом. Наверно, рыбак во время ловли слишком много курил. Я уминала кусок за куском, и вскоре дымный привкус начал мне нравиться. Вольфганг осмотрелся и произнес:

— Прекрасная квартира, не правда ли?

Квартира меня не интересовала. Я предпочла бы залезть в холодильник и остаться там. Вольфганг заметил, что я не отвожу взгляда от лосося, и засмеялся.

— Как видите, рыбы мы вам купили достаточно. На первое время должно хватить.

Едва он вышел за дверь, я съела весь приготовленный для меня запас лосося.

Я постояла перед открытой дверцей пустого холодильника, наслаждаясь прохладным воздухом. Затем вытянула нижний ящик. Он был набит маленькими аппетитными кубиками льда. Я набрала их в рот и стала грызть.

Кухня мне быстро наскучила, я перешла в комнату, где стояли телевизор и стул. Я аккуратно опустилась на стул, он тотчас затрещал, одна из его ножек подломилась. К комнате примыкала ванная, крохотная, как в вагончике бродячего цирка. Я сполоснулась ледяной водой и вышла из ванной, не обсушившись. По коридору поползла лужа. Я стряхнула с себя воду, легла в кровать и вдруг рассмеялась, вспомнив сказку про трех медведей: сварили однажды три медведя похлебку и пошли гулять. Пока их не было, в дом забрела девочка. Она съела похлебку, сломала стул, легла в кровать и уснула. Вернулись медведи домой и удивились — почему миска пуста, почему стул сломан? Посмотрели на кровать, а в ней девочка спит. Та проснулась, перепугалась, выпрыгнула из кровати и убежала, а возмущенные медведи остались одни. Я почувствовала себя девочкой из этой сказки. «Что мне делать, если сейчас те три медведя вернутся с прогулки?» — размышляла я.

Но не три медведя, а один Вольфганг вернулся на следующий день, чтобы узнать, как я обживаюсь в новой квартире.

— Как у нас дела сегодня? — спросил он.

— Чувствую себя девочкой из детской книги про медвежонка.

— Про какого медвежонка? Винни-Пуха или, может быть, Паддингтона?

Ни одного из этих медвежат я не знала.

— Нет, про трех медведей. Лев Толстой!

— Впервые слышу о такой книге, — отозвался Вольфганг.

Между нами образовалась ледяная завеса. Лед кажется прочной материей, однако быстро тает, если нагревается от тепла живого тела. Я шутливо, но твердо положила лапу на плечо Вольфганга, тот на удивление ловко высвободился, сделал суровое лицо и проговорил:

— Я принес вам бумагу и ручку. Мы очень хотим, чтобы вы продолжили работу над своим произведением. Ее необходимо начать как можно скорее и закончить как можно раньше. Вознаграждение мы вам гарантируем.

Изо рта Вольфганга пахло ложью. Есть разные виды лжи, каждый из них пахнет по-своему. В данном случае пахло подозрительно — скорее всего, Вольфганг передавал не собственные мысли, а слова своего начальника. Вольфганг был лжецом, однако, к счастью, он был пока что молодым лжецом. Запах выдавал, что он еще ребенок, а запах не врет. Я шутливо толкнула Вольфганга, он не отреагировал, и я толкнула его снова. Он поджал губы и крикнул: «Прекрати!», однако не мог сдержать ребяческого желания побороться со мной. Я аккуратно бросила его на пол, стараясь, чтобы он не сильно ушибся. Пока мы играли, запах лжи выветрился из его тела.

Вскоре мой желудок стянуло голодом, я забыла о Вольфганге, побежала в кухню и распахнула холодильник. Лосося там не было, да я и так это знала. Вольфганг вошел следом и увидел пустые полки холодильника.

— Получается, я зря боялся, что вкус лосося тебе не понравится, — весело хмыкнул он, вероятно надеясь скрыть свой ужас под непринужденным тоном.

На следующий день Вольфганг снова навестил меня, хотя я не просила об этом.

— Как у нас дела сегодня? — осведомился он, лихорадочно моргая и слегка запинаясь.

— Не очень хорошо.

Я не умела улыбаться и потому часто производила ошибочное впечатление. Вольфганг боязливо посмотрел на меня и спросил:

— Не очень хорошо? А что случилось?

— От голода я становлюсь больной.

Не знал, что голод — это болезнь.

Я уже размышляла на эту тему. В сущности говоря, заболеть я не могу. Когда-то мне рассказывали, что болезнь представляет собой театральную роль для конторских служащих, которые не осмеливаются играть в других спектаклях и потому по понедельникам, когда им ни капельки не хочется тащиться на работу, примеряют эту роль на себя. Лично я не болела никогда в жизни.

— Чем ты занималась вчера вечером?

— Сидела за письменным столом, но не смогла написать ни строчки.

Глаза Вольфганга на мгновение блеснули льдом.

— Не торопись! Если слишком спешить, начнешь нервничать, а из этого ничего хорошего не выйдет.

От него опять запахло ложью, и меня бросило в озноб. Он сказал:

— Голод — не лучший друг вдохновения. Пойдем за покупками!

— У меня нет денег.

— Тогда мы откроем на твое имя банковский счет. Кстати, наш начальник сразу предложил сделать это.

По пути к банку мы прошли мимо двух огромных слонов, которые стояли у обочины. Они были сделаны из чего-то серого — похоже, из бетона.

— Там что, цирк?

— Нет, это ворота зоопарка.

— За воротами живут бетонные звери?

— Нет! В зоопарке обитает множество настоящих зверей. Они живут на больших огороженных участках земли.

— А есть там львы, леопарды, лошади?

— Да. Более сотни различных видов зверей.

У меня пересохло во рту.

В том, что мы далее предприняли в банке, конечно, не было ничего криминального, однако после этого визита меня стали мучить угрызения совести. Мы вошли в здание, на фасаде которого виднелся загадочный логотип. Вольфганг приблизился к окошку и долго о чем-то шушукался с человеком, сидящим по ту сторону. Когда разговор закончился, человек принес мне листок с какими-то заклинаниями. Я поставила на нем отпечаток лапы вместо подписи и открыла свой первый банковский счет. Мне сказали, что банковская карта будет готова примерно через неделю. Вольфганг продемонстрировал, как при помощи такой карты достают деньги из банкомата. Меня неприятно поразило то, что он стоял перед этим автоматом, расставив ноги слишком широко. Из банка Вольфганг повел меня в супермаркет, который располагался под железнодорожным путепроводом. В дальнем конце магазина, где в самом ярком свете были выставлены самые холодные товары, лежал копченый лосось.

— В ближайшие несколько дней я не смогу навещать тебя, мне дали важное поручение. Через неделю вернусь, и мы вместе сходим за твоей банковской картой. А пока придется тебе обойтись тем, что мы сейчас купим. Старайся не объедаться!

Полную упаковку лосося, которую взял для меня Вольфганг, я умяла тем же вечером. В следующие дни я ничего не ела, но, к счастью, не чувствовала голода.

— Тебе не следовало бы есть так много дикого канадского лосося! — спокойным тоном предостерег меня Вольфганг, открывая дверцу моего холодильника неделей позже.

У меня перехватило дыхание, я догадывалась, что в душе Вольфганг ругает меня и что он был бы рад сейчас наорать на меня. Но он сдерживал свой гнев и говорил ровным голосом, тщательно выбирая слова. Я чувствовала себя циркачкой, которая совершила перед публикой грубую ошибку. Мысли бестолково крутились вокруг вопроса, почему мне не следует есть слишком много канадского лосося.

— А что не так с Канадой?

Вольфганг замялся, судорожно подыскивая простое объяснение.

— С Канадой все в порядке, она не виновата в том, что дорогой лосось плывет в сторону ее берегов. Проблема в том, что этот лосось сжирает твои накопления. Деньги нужно экономить.

Я не поняла, что именно он хотел сказать, но сделала в памяти зарубку: слово «Канада» звучит прохладно и приятно.

— Ты бывал в Канаде? — поинтересовалась я.

— Нет.

— А что это за страна, ты знаешь?

— Очень холодная.

Услышав эти слова, я тотчас захотела в Канаду.

Как заманчиво звучит прилагательное «холодный»! Я пожертвовала бы всем, лишь бы перебраться туда, где холодно. Красота Снежной королевы. Знобящее желание. Ледяная правда. Смелые трюки, от которых стынет кровь. Талант, перед которым бледнеют и дрожат конкуренты. Разум, отточенный остро, точно сосулька. У холода широкий спектр.

— Там и вправду так холодно?

— Да, просто невероятно холодно.

Я принялась мечтать о морозных городах, где стены домов вырублены из прозрачного льда, а по улицам вместо едущих машин плавают лососи.

День и ночь я не закрывала окон в квартире. Берлин казался мне тропиками. Жара не давала мне покоя даже по ночам, я не могла спать. Хотя на календаре был февраль, температура поднялась выше нуля. Я приняла окончательное решение об эмиграции в Канаду. Мне уже удалось переселиться из одной страны в другую, и я надеялась, что удастся и во второй раз.

Неделей позже мы с Вольфгангом пошли в банк за моей картой. Подойдя с ней к банкомату, я сунула карточку в щель, четыре раза нажала на единицу (это был мой секретный код) и наблюдала, как автомат выплевывает банкноты. После этого я четыре раза нажала на двойку.

— Ты что творишь?! Ты уже получила деньги! — тихо, но резко одернул меня Вольфганг.

Мне было любопытно, выплюнет ли автомат что-то поинтереснее, если я наберу другие цифры.

Из банка мы снова отправились в супермаркет, и мне в нос ударило бессчетное количество запахов. Я запуталась, где искать лосося. И зачем в магазине продают столько всего бесполезного и абсурдного? Предлагали бы покупателям самое важное — лосося! Я то и дело останавливалась и спрашивала у Вольфганга, указывая на тот или иной товар:

— Что это? Это съедобно?

На прилавках чего только не лежало, и почти ничего из этого я никогда в глаза не видела. Да, у природы тоже есть свои странности, например то, что некоторые животные предпочитают питаться оборванными листьями, выкопанными кореньями или упавшими яблоками, но это ничто по сравнению с диковинами, до которых додумались люди. Жир, который мажут на щеки; густая жидкость, которой красят ногти; крохотные палочки, которыми, вероятно, ковыряют в носу; мешки, в которые складывают то, что собрались выкинуть; бумага, которую используют для вытирания зада; круглые бумажные тарелки на один раз и тетрадки с пандой на обложке. Все эти товары издавали странный запах. Стоило мне коснуться их, лапы сразу начинали чесаться.

Запахи супермаркета утомили меня, я хотела обратно за письменный стол, где меня ждала автобиография. Когда я сказала об этом Вольфгангу, на его лице мелькнуло явное облегчение.

Впрочем, стол мне тоже перестал нравиться, он вдруг показался мне слишком низким, слишком низким и обыденным для того, чтобы написать за ним приличную автобиографию. Если бы бумага располагалась настолько близко, что при необходимости могла бы впитывать капли крови, вытекающие из моего носа, тогда я спокойно перекладывала бы на нее каждое свое воспоминание. По-видимому, уединение было мне в тягость, при этом я сама попросила Вольфганга оставить меня, едва мы пришли ко мне домой.

Вольфганг не показывался несколько дней. Полагаю, банковский счет был задуман как замена романтическим отношениям. На мой счет переводились деньги, я снимала их с карты, шла за покупками и съедала купленное. Спустя некоторое время меня снова одолевали голод и тоска, возлюбленный понимал это и вместо свидания отделывался от меня очередной стопкой банкнот. Они были несъедобны, и потому я обменивала их в супермаркете на лосося. Я ела, ела, ела и никак не могла наесться. Мой мозг неуклонно деградировал, ночами я лежала в кровати без сна и поднималась по утрам с огромным трудом. Мои конечности стали как лапша, в душе царил мрак. Настоящая дегенерация. Я хотела как-то противостоять ей и мечтала, что разучу новый номер для выступлений на морозе, за который публика будет награждать меня оглушительными рукоплесканиями.

Я вышла из дома. Мимо с жутким грохотом пронесся мотоцикл. Когда-то давно я тоже водила мотоцикл, изготовленный специально для меня. Поначалу шум его мотора внушал мне такой страх, что я шарахалась от него. Я преспокойно раскатывала на своем трехколесном велосипеде, но этот двухколесный громыхающий агрегат мне было не приручить. Мне смастерили мотоцикл с тремя колесами, который не кренило. Иван снова и снова включал перед моей клеткой мотор, чтобы приучить меня к его звуку. Да, я сидела в клетке. Слово «клетка» испортило мне все настроение. Желание писать разом угасло.

Я бросила карандаш и пошла в город. Впереди меня шагала дама в шубе. Это выглядело так, словно она несла на себе стаю мертвых лисиц. За стеклянными витринами я видела не только товары на прилавках магазинов, но и еду на тарелках посетителей ресторанов. Другие пешеходы, очевидно, маялись скукой и потому рассматривали каждую вещь в магазине и каждую тарелку в ресторане, если окна были достаточно велики. Что ж, раз они интересуются содержимым тарелок незнакомых людей, думаю, историю, в которой ребенок сидит в клетке, они сочтут необычайно занимательной.

На противоположной от банка стороне улицы находился книжный магазин. Проходя мимо в другие дни, я не раз видела за его окнами продавца в белом свитере, который притягивал мой взгляд. Сегодня я осмелилась зайти в магазин, потому что поначалу он показался мне безлюдным. Оказавшись в окружении книжных стен, я замерла, точно оглушенная, и вздрогнула, когда чей-то голос сзади спросил, какую книгу я ищу. Я обернулась и увидела продавца в белом свитере. Поскольку он загораживал выход, мне было не убежать.

— У вас есть автобиография? — полюбопытствовала я (на тот момент я уже могла поддержать несложную беседу по-немецки).

— Чья конкретно, позвольте спросить?

— Это не имеет значения.

Белый свитер указал на полку чуть наискосок от себя и пояснил:

— Это все автобиографии!

Узнав, что в мире существует столько многостраничных автобиографий, я испытала разочарование. Они заполняли все пространство на десяти полках магазинного стеллажа. Я сделала вывод, что автобиография — это текст, который пишет каждый, кто может держать в руке перо.

— Все на немецком?!

— Да, а что тут такого необычного?

— Я не смогу их прочесть. Мне еще только предстоит выучить немецкий.

— В этом нет нужды. Язык, на котором вы говорите сейчас, и есть немецкий.

— Говорить я могу, это в моей природе. А вот читать и писать…

— Тогда пойдемте вон к той полке. У нас большой выбор учебников немецкого языка. Вам с английскими пояснениями?

— Нет, с русскими. Или с северно-полярными.

— Кажется, у меня как раз есть пособие на русском языке.

Учебник немецкого стоил дешевле большой упаковки лосося, но, к сожалению, был менее удобоваримым. Автор рассказывал о глаголах, существительных, прилагательных и других частях речи так, словно перечислял детали автомобиля в инструкции. Мне не верилось, что по этой инструкции можно что-то собрать. В конце учебника я нашла главу «Прикладная грамматика»; там был рассказ для чтения. Я проглотила его, как лосося, позабыв обо всех грамматических правилах.

Главной героиней рассказа была мышь. Она работала певицей, ее публикой был народ. В словарике я нашла немецкий перевод слова «народ».

Когда-то я была убеждена, что этим словом обозначается публика в цирке. Позже, на многочисленных конференциях и собраниях, я выяснила, что заблуждалась, но подыскать более точное определение слову «народ» так и не смогла, впрочем, это нисколько мне не мешало.

Пока мышь пела, народ одаривал ее вниманием. Никто не дразнил ее, никто не хихикал, никто не мешал концерту мышиной возней. Так же вела себя моя публика… Сердце забилось сильнее, стоило мне вспомнить о цирке. Каждый из моих зрителей мог ходить на двух ногах и ездить на трех колесах. Тем не менее они взирали на меня с таким восторгом, будто я демонстрировала чудо. А под конец великодушно аплодировали мне. Почему, спрашивается?

Когда я снова заявилась в книжный магазин, продавец тотчас подбежал ко мне, сухо кашлянул и спросил, помогли мне учебник немецкого.

— Грамматику я не поняла, но рассказ в конце мне понравился. История певицы-мыши по имени Жозефина.

Мой ответ рассмешил его.

— Если вы поняли эту историю, грамматические разъяснения вам ни к чему.

Продавец снял с полки другой томик и протянул мне.

— Эту книгу написал автор истории о Жозефине. В числе прочего у него есть рассказы, написанные от имени животных.

Наши взгляды встретились. Продавец, похоже, понял, что ляпнул бестактность, и добавил второпях: — Я считаю, эти рассказы ценны как литература, а вовсе не потому, что они написаны от лица меньшинств. Собственно говоря, их основные персонажи — это не животные. В процессе, когда животное превращается в неживотное или человек в нечеловека, у него пропадает память. Именно эта потеря памяти и является в рассказах самым существенным.

Много гарнира на тарелке и полное отсутствие мяса — вот какие ассоциации вызвали у меня разглагольствования продавца. Мне было не уследить за ходом его мысли, но он, кажется, не замечал этого. Я опустила взгляд и сделала вид, будто размышляю о новой книге. Постояв так, я решила полюбопытствовать:

— А как вас зовут?

Человек был удивлен моим вопросом.

— О, простите! Я Фридрих.

Он не спросил, как зовут меня.

Я открыла книгу, как ломают каравай, — на середине. С моими длинными когтями невозможно перелистывать страницы аккуратно. Раньше я пыталась стричь когти, но теряла при этом много кро-ви. Теперь я просто отращиваю их. С книжной страницы мне в глаза бросился заголовок со словом «собака». Откровенно говоря, я всю жизнь терпеть не могла собак, этих коварных и трусливых существ, которые приближались ко мне сзади, безобидно семеня, и при первом удобном случае впивались зубами мне в ноги. Я бы и дальше сторонилась собак, если бы их единоплеменницу не вынесли в заголовок, который с наслаждением прочел Фридрих: «Исследования одной собаки». Выходит, собаки могут обладать пытливым умом. Новое знание смягчило мое предубеждение против этого биологического вида. Фридрих перелистал страницы и открыл книгу на рассказе, в котором речь шла о какой-то академии.

— Возможно, эта история увлечет вас больше, чем та, что о собаке, — произнес он с видом школьного учителя, счастливого, что приохотил учеников к чтению.

Я купила сборник рассказов и первым прочла «Доклад для академии». Вынуждена признаться, что нашла эту обезьянью историю интересной. Но интерес может иметь разные источники и возникать в том числе на почве ярости. Чем дальше я читала, тем более неконтролируемой становилась моя ярость, и я не могла прекратить читать. Обезьяна была существом тропической природы, и уже по одной этой причине обезьянья литература не особенно шла мне на пользу. Желание быть человеком и рассказывать о собственном вочеловечении показалось мне слишком тщеславным, слишком обезьяньим. Я представила себе обезьяну, которая подражает человеку, и у меня сразу же зачесалась спина, да так невыносимо, будто блохи в моей шкуре заплясали твист. Обезьяна-рассказчик, очевидно, считала, что написала историю успеха. А я вот уверена, что хождение на двух ногах — никакой не успех.

Мне стало дурно, когда я вспомнила, как тренировалась ходить на двух ногах. Я не только научилась этому, но и написала о своем обучении, и это было опубликовано. Вероятно, читатели решили, что своим по-обезьяньи чванливым отчетом о личном опыте я пытаюсь поддержать теорию эволюции. Прочти я обезьяний доклад раньше, написала бы автобиографию совсем иначе.

На другой день меня навестил Вольфганг. Я тут же рассказала ему об обезьяне, потому что ее история занимала мои мысли. Вольфганг изменился в лице и с негодованием воскликнул:

— На чтение чужих книг у тебя время есть, а на собственную работу нет? Пойми, наконец, если автор все время читает, то он не автор, а лентяй. Чтение крадет у тебя часы, которые ты могла бы посвятить письму.

— Чтение помогает мне учить немецкий. Я пишу по-немецки, и это экономит время. Перевод больше не нужен.

— Нет, так не пойдет! Пиши на родном языке. Ты должна излить душу, а это можно сделать только естественным образом!

— Что такое родной язык?

— Язык твоей матери.

— Я никогда не разговаривала со своей матерью.

— Мать есть мать, даже если ты никогда не говорила с ней.

— Не думаю, что моя мать говорила по-русски.

— Твоей матерью был Иван. Ты забыла? Времена матерей-женщин прошли!

Я пришла в смятение, потому что от Вольфганга не пахло ложью, то есть он верил в то, в чем убеждал меня, но я не могла согласиться с ним. Разумеется, это его начальник придумал навязать мне русский язык, чтобы переводчик мог добавить в мой текст нужные политические акценты. Пчелы превращают цветочный нектар в мед. Нектар сладок сам по себе, приторно-сладким медом он становится только благодаря процессам брожения, которые запускаются под действием отвратительной жидкости, выделяемой железами данных насекомых. (Кстати, этими знаниями я обязана конференции «Будущее пчеловодства».) Вольфганг и его друзья хотят подмешать жидкости из своих желез в мою автобиографию и сделать из нее нечто совсем другое, чем было у меня. Чтобы избежать этой опасности, я должна писать сразу на немецком. Заголовок на этот раз я придумаю сама.

Вольфганг сказал, что не хочет отвлекать меня от письма, и покинул квартиру. Я смотрела на него в окно. Едва он сел в автобус и уехал, я вышла из дома и направилась в книжный. В магазине был посетитель. Он стоял в углу, повернувшись ко мне спиной. Его черные волосы насыщенного оттенка магнитом притянули мой взгляд. Фридрих заметил меня, распахнул ресницы, отчего его глаза словно увеличились в размере, и растянул губы в подобии дружелюбной улыбки.

— Как у вас дела? Сегодня так холодно, — произнес он.

Я всегда удручаюсь, когда кто-нибудь говорит мне в жаркий день, что на улице холодно. На мой взгляд, от болтовни о погоде лучше воздерживаться, потому что погода — вещь сугубо индивидуальная, на этой теме буксует любая беседа.

— «Доклад для академии», конечно, забавен, но мне было сложно угнаться за рассуждениями обезьяны. А ее подражание человеку насмешило меня.

— Как вам показалось, она делала это по собственной воле?

— Она просто не могла иначе. Об этом она и пишет. У нее не было выбора.

I — Вот-вот. Полагаю, именно эту мысль и пытался донести до читателей автор. Мы, люди, тоже не по доброй воле сделались такими, какие мы сейчас. Нам приходилось меняться, чтобы выжить. Другого варианта нет и никогда не было.

В этот момент незнакомец, внимательно читавший книгу, повернулся к нам и кончиками пальцев аккуратно поправил очки на носу.

— Товары под маркой «Дарвин» снова успешно продаются! Почему женщины красятся? Почему лгут? Почему ревнуют? Почему мужчины воюют? Единственный ответ на все эти вопросы звучит так: того захотела эволюция. Это оправдывает все. Однако мне в голову не приходит ни одного ответа на другой вопрос — чем хорошим может обернуться для земли то, что вредоносный гомо сапиенс продолжает производить потомство? А тебе, Фридрих?

Тот изменился в лице и пронзительно выкрикнул:

— Брат!

Черноволосый и Фридрих радостно обнялись. Заметив, что я не хочу им мешать и пытаюсь выскользнуть из магазина, Фридрих потянул меня назад и представил своему брату:

— Это автор «Бури оваций моим слезам».

Я была озадачена. Выходит, он знал, кто я такая?..

Фридрих был основной причиной, почему я зачастила в этот книжный магазин. Мне очень нравились мужчины вида гомо сапиенс — маленькие, мягкие, хрупкие, но с чудесными зубами. Их пальцы были тонкими, а ногти такими крохотными, будто их вовсе нет. Иногда мужчины напоминали мне плюшевые игрушки, которые люди так любят прижимать к груди.

Однажды в книжном магазине меня подкараулила знакомая Фридриха по имени Анне-Мари. Она входила в организацию, которая боролась за права человека, и хотела побеседовать со мной о положении деятелей искусства и спорта в Восточном блоке. Я ответила, что права человека — не моя тема. На лице Анне-Мари появилось разочарование, которое через секунду сменилось растерянностью.

Мне стало ясно, что моя жизнь судьбоносно связана с правами человека и что я не могу ничего с этим поделать. Люди, которые думают только о людях, изобрели понятие «права человека». Подобных прав не имеет ни один одуванчик, ни один дождевой червь, ни один дождь, ни один заяц. Разве что кит. Я вспомнила статью, которую читала к конференции «Китобойный промысел и капитализм»: крупным млекопитающим предоставлено больше прав, чем мелким животным, таким как мыши. Вероятно, дело во вкусовых предпочтениях определенной группы людей, которые придают чему-то крупному большую ценность, чем чему-то мелкому. Мы, белые медведи, — самые большие из млекопитающих, которые не являются вегетарианцами и не живут в воде. Полагаю, именно этим объясняется интерес ко мне людей, желающих наделить меня правами человека.

Анне-Мари покинула магазин, а я все стояла с пустой головой между книжными полками, ощущая на себе сверляще-серьезный взгляд Фридриха.

— Какую книгу ты порекомендуешь мне сегодня? Он протянул мне томик.

— «Атта Тролль». Это для тебя! Настоящая медвежья история.

«Генрих Гейне» — стояло на обложке. Я открыла книгу наугад и увидела одну из немногочисленных иллюстраций, сопровождающих текст. На картинке, раскинув лапы, лежал большой черный медведь. Он был невыносимо привлекателен. Я уже собралась заплатить, но тут Фридрих ласково коснулся моей лапы и промолвил:

— У тебя рука холодная. Мерзнешь?

Моя улыбка была горькой на вкус.

На следующее утро я снова примчалась в магазин и с порога осыпала Фридриха упреками:

— Что за книгу ты мне подсунул? Ее совершенно невозможно читать!

— На то есть причины. Автор намеренно усложнил повествование, чтобы спастись от вражеских нападок.

— Какие у него могли быть враги?

— Цензура, например.

— Цен… что?

— Цензура, сенсор власти. Ты разве не слышала этого слова в Советском Союзе?

Я покопалась в памяти, но не нашла там ничего, кроме замешательства.

— Поэтому и пишут так запутанно?

— Даже если автор пишет очень просто, для читателя это может оказаться трудным. — Фридрих взял томик, полистал его и настойчиво добавил: — Тебе нужно прочесть эту книгу! Ты не раскаешься, что купила ее.

«Природа не может предоставить людям права, потому что права противоестественны», — мелькнуло у меня в голове.

Фридрих сказал:

— Если люди хотят иметь права человека, они должны давать животным права животного. Однако как я оправдаю то, что ел вчера мясо? Я недостаточно мужественен, чтобы додумать свой ответ на этот вопрос до конца. Кстати, мой брат стал вегетарианцем.

Он многозначительно взглянул на меня.

— У меня не получится быть вегетарианкой, — выпалила я скороговоркой.

Я знала, что когда-то мои предки и дальние сородичи обходились без мяса. В основном они ели овощи и фрукты, очень редко разживались крабом или рыбиной. Мне вспомнилась конференция о капитализме и мясоедстве, на которой меня спросили, почему я убиваю других зверей. Ответа я не нашла.

Сегодня я стыжусь того, что в прежние времена иногда плохо владела собой. Я и сейчас мысленно слышу, как наша воспитательница воодушевленно обращается к своим подопечным:

— Теперь все вместе встаем в хоровод и танцуем!

Я не могла встать в круг с остальными. Воспитательница брала меня за лапу и тянула в хоровод. Так повторялось несколько раз, потом она перестала звать меня в игру и оставила в покое. Стоя в углу зала, я наблюдала за происходящим. Кто-то из ребят спросил воспитательницу, почему я не танцую с ними. «Потому что она считает себя пупом земли», — ответила та и тут же получила от меня удар, от которого упала на пол. Во всем был виноват мышечный рефлекс, побудивший меня применить силу. Я испугалась самой себя, выпрыгнула в окно третьего этажа, ловко приземлилась и побежала без оглядки. Никто не мог поймать меня. С тех пор на мне официально поставили клеймо трудного ребенка. Я была спортивной, но асоциальной. Меня решили отправить в учреждение для одаренных детей, потому что в нашей стране пестовали спортивные таланты. Так называемый институт, куда меня привезли, оказался клеткой. Оттуда мне было не видно солнца. Едва я вспомнила о клетке, ко мне вернулось ощущение влажного полумрака. Перед клеткой стоял Иван. Итак, судя по всему, мое детство завершилось незадолго до встречи с ним.

В дверь постучали, и моя автобиография прервалась. Пришли Вольфганг и какой-то незнакомец. Выяснилось, что это он возглавляет гражданскую инициативу «ХАОС». Очевидно, человек был в курсе, что мой немецкий пока далек от совершенства.

— Как поживаете? — осведомился он, нацепив на лицо фальшивую улыбку.

Эти слова прозвучали так, будто он принимает у меня экзамен. Новый знакомый носил фамилию Егер[1], которая показалась мне вульгарной. У него было аристократическое лицо с белой бородкой, придававшей ему сходство с офицером. Иногда во время цирковых выступлений я замечала в первом ряду военных с подобными лицами.

— Как успехи с автобиографией? Дело спорится?

Я замялась, испугавшись, что он отнимет у меня мою автобиографию.

— Пока тяжело. Язык мешает.

— Язык?

— Немецкий.

Господин Егер с упреком взглянул на Вольфганга, и я почувствовала, как в нем закипает гнев. Тем не менее голос господина Егера оставался спокойным и прохладным, когда он произнес:

— Я полагал, мы достаточно понятно объяснили вам, что вы должны писать на своем собственном языке, потому что у нас есть фантастический переводчик.

— Мой собственный язык? Я не знаю, что это за язык. Какой-нибудь из северно-полярных языков?

— Вы шутите? Русский — самый великолепный литературный язык мира.

— Я почему-то больше не способна писать по-русски.

— Быть того не может. Пишите, что вам придет в голову, но, пожалуйста, на своем собственном языке! О средствах к существованию не беспокойтесь, — пока вы пишете, мы платим.

С его лица не сходила улыбка, а от плеч разило вероломным обманом. Люди слишком часто пытаются казаться мне великодушными, чтобы лучше манипулировать мной. Я хотела попросить помощи у Вольфганга, но тот стоял ко мне спиной и всем своим видом показывал, что оконное стекло ему куда интереснее, чем я.

— Уверен, ваша автобиография будет бестселлером.

После этой беседы мой карандаш ослабел. Изображение карандаша как предмета, который либо стоит вертикально, либо не стоит, представляется мне слишком мужским. Будучи самкой, я скорее сказала бы так: чем меньше новорожденный текст, тем лучше, потому что в этом случае у него больше шансов выжить. Кроме того, для работы мне нужна полная тишина. Мать-медведица рожает детей в темной берлоге, рядом с ней никого нет. Она никому не сообщает о рождении детей, вылизывает их, едва видя их очертания, чувствует животом, как малыши сосут из нее молоко. Никто не должен смотреть на медвежат, мать касается и обнюхивает их, но не видит. Только когда дети достаточно подросли и окрепли, мать выходит с ними из берлоги. Может статься, что умирающий с голоду отец случайно встретит зверят и съест их, не подозревая, что это его собственные дети. Классическая тема, на которую писали еще древние греки. На мой взгляд, белым медведям-отцам следует поучиться у пингвинов, в семьях которых оба родителя высиживают яйцо поочередно. Для пингвина-отца немыслимо съесть это яйцо. Он высиживает его, замерзая в снежную пургу, и неделями дожидается жену, которая ищет пропитание.

«У пингвинов все браки одинаковые, у белых медведей все браки разные». Я написала фразу по-русски и положила листок бумаги на стол, чтобы господин Егер сразу заметил его, если ему вздумается навестить меня без предупреждения. Как я и предполагала, спустя несколько дней господин Егер и Вольфганг снова пришли ко мне и тотчас увидели листок с выведенным мной предложением.

Вольфганг перевел его на немецкий язык и возбужденно воскликнул:

— Это литература мирового уровня!

Господин Егер взял меня за лапу и горячо добавил:

— Пишите дальше, пишите еще! Чем быстрее, тем лучше. Сократить текст и отшлифовать его вы всегда успеете. Когда писатель слишком много раздумывает и слишком медленно пишет, он совершает большую ошибку!

По-видимому, этими словами он пытался подбодрить меня.

— До эмиграции у меня было о чем писать. Темы множились, будто личинки на трупе. Но, оказавшись здесь, я словно утратила связь с прошлым.

Нить воспоминаний оборвалась. История совершенно не хочет продолжаться.

— Вероятно, вы еще не акклиматизировались.

— Здесь невыносимо жарко. Терпеть не могу жару.

— Но ведь сейчас зима, и у вас холодные руки.

— Так и должно быть. Обогрев конечностей — пустая трата энергии. Главное, чтобы сердце всегда оставалось теплым.

— Вы не простужены?

— Я не простужалась никогда в жизни. Только уставала.

— Если вы устали, посмотрите телевизор.

Господин Егер завершил свой визит этим дельным советом и откланялся. Вольфганг тоже попрощался со мной. Глядя на опущенные плечи обоих мужчин, я угадывала их легкое разочарование.

Едва они закрыли за собой дверь, я включила телевизор. На экране появилась дама, похожая на панду. Стоя перед пятнистой географической картой, она произнесла высоким голосом:

— Завтра будет на три градуса холоднее.

Голос звучал так драматично, словно разница в три градуса могла изменить мировую политику. Я переключила канал и увидела двух панд в вольере, возле которого обменивались рукопожатиями два политика. Сперва меня покоробило, что панды вмешиваются в политику гомо сапиенсов, но потом мне пришло в голову, что я тоже вовлечена в политику, а значит, ничуть не лучше этих панд. Запертая в невидимой клетке, я выступала доказательством нарушения прав человека, не будучи при этом человеком. Я выключила телевизор, который был готов дальше мучить меня дурацкими картинками. На темном экране появился расплывчатый силуэт круглобокой дамы. Это была я, дама с узкими плечами и узким лбом. Из-за острой морды я выглядела не такой симпатичной, как панды. Я начала вымешивать свое чувство неполноценности, будто тесто для хлеба: это занятие было знакомо мне с детства. Внезапно в моих глазах вспыхнули огоньки. Я вспомнила, что однажды меня утешали. Кто это был, когда это было?

Я росла коренастой белой девочкой, в то время как все остальные были стройными и бурыми, с короткими носами и широкими лбами. По их плечам я видела, как они горды собой.

— Завидую я другим девочкам. Они красавицы. Вот бы мне тоже стать такой, как они, — вздохнула я сентиментально-кокетливо.

Человек отозвался:

— Это бурые медведи. Видишь ли, не всякий медведь является бурым. Оставайся такой, какая ты есть. Кроме того, со своим неуемным характером ты можешь стать звездой сцены.

Он стоял с метлой в руке. Это был один из множества дворников, которые наводили порядок в садиках и школах. Они всегда маячили на заднем плане, но я не интересовалась, как их зовут. К ним никогда не обращались по имени. Днем эти люди работали анонимно, вечером они, вероятно, возвращались в свои семьи и снова обретали имена.

Я благодарна тому безымянному человеку за его слова.

Я была сильной девочкой и могла без труда подбросить любого из ровесников в воздух. Однажды я так и поступила, и ребенок обругал меня. Он произнес слово, которое потрясло меня. Внезапно мне бросилось в глаза, что у всех детей, кроме меня, на шеях повязаны одинаковые платки. Я не принадлежала к их числу. В отличие от них, у меня не было родного дома. Вероятно, поэтому арена и стала моим домом, стала местом, где проходила моя жизнь. Я была свободна, получала свою долю аплодисментов и испытывала восторг до изнеможения.

Вольфганг явился ко мне без сопровождения. Мне следовало бы удержаться, но я не смогла и показала ему свежеиспеченную, еще дымящуюся рукопись. Вольфганг прочел ее не снимая куртки. Дойдя до последней строки, он рухнул на стул и произнес:

— Я был в таком отчаянии, что снова начал грызть ногти. Подтолкнуть тебя к работе оказалось нелегко. Но, к счастью, твоя творческая жилка опять пульсирует. Ура!

— Тебе нравится то, что я написала?

— Это феноменально! Прошу, продолжай писать! Упоминание галстуков — просто находка. Все остальные дети входили в пионерскую организацию, а ты нет. У нас была подобная организация, которая называлась скаутской. Все мои друзья состояли в ней и носили одинаковые галстуки. Я завидовал им, но мне с ними было нельзя.

— Почему?

— Мама была против. Она говорила: «Это идеология», а я не понимал, о чем она.

— Какая идеология?

— Точно не знаю. Вероятно, имеется в виду готовность жертвовать собой или что-то в этом духе. Ради отечества, например. Мама считала, что таким идеям не место в детских головах.

— Она правда так считала?

— Да. А какой была твоя мать?

— Сегодня прекрасная погода. Давай прогуляемся.

— Куда ты хочешь пойти?

— В торговый дом.

Место под названием «торговый дом» оказалось более печальной версией супермаркета. Там было меньше товаров на квадратный метр, чем в супермаркете, и почти ни одного посетителя. Лосось гриль. Простыня с рисунком в цветочек. Большое зеркало. Дамская сумка, поверхность которой напомнила мне шкуру тюленя. Мы вошли в торговый зал, где не было ни одного покупателя. По пустому помещению разлетались звуки музыки. Они доносились из граммофона на подставке, рядом с которым стояла пластмассовая собака, белая с черными пятнами. Ее изображение красовалось на каждой грампластинке, что показалось мне до неприличия излишним.

— Далматинец, — сказал Вольфганг и добавил с умным видом, словно только что совершил потрясающее открытие: — Я вот о чем подумал. Собаки разных пород так непохожи друг на друга, и тем не менее все они — собаки. Правда, занятно?

Я охотно ответила бы ему, что уже читала об этом в «Исследованиях одной собаки», однако промолчала, не желая, чтобы он догадался, что я прочла очередную книгу.

Торговый дом не только вносил сумятицу в мои чувства, но и лишал сил, хотя я ничего не собиралась покупать. Я не находила товаров, которыми хотела бы владеть. Вскоре навалилась усталость, и я почувствовала себя проигравшей. Рядом с торговым домом был парк. Я предложила Вольфгангу сходить туда, он явно был не в настроении, но я не сдавалась, ворчливо и упрямо настаивала на своем, будто желая отомстить за что-то.

Мы зашли в парк и уселись на скамью. Вольфганг спросил, смотрела ли я телевизор.

— Да, но передачи какие-то скучные. По всем каналам одни панды.

— Почему панды вызывают у тебя скуку?

— Потому что они ярко накрашены от природы и нисколько не стремятся работать над собой. Не овладевают сценическим искусством, не пишут автобиографий.

Вольфганг едва не лопнул от смеха. Я и не подозревала, что он умеет так хохотать. Мимо прошла сухонькая дама, в руке она держала скрученную кожаную веревку, однако впереди дамы бежал не пес, а мужчина. Вольфганг принес два до смешного маленьких стаканчика ванильного мороженого, один из которых протянул мне. Мой язык мигом слизнул мороженое. Затем с того же языка сорвалось мое заветное желание:

— Я хочу эмигрировать в Канаду!

— Что-что?

— Я хочу эмигрировать. В Ка-на-ду!

От изумления Вольфганг едва не подавился.

— Почему именно туда? Там ведь так холодно!

— Потому что холод — моя стихия. Ты до сих пор не понял? И когда тебе просто тепло, я уже умираю от жары.

Глаза Вольфганга наполнились слезами, его лицо напомнило мне собачью морду. Если собаки потеряли кого-то из своей стаи, они начинают как сумасшедшие разыскивать его и отчаянно выть. Но ими движет не любовь, а экзистенциальный страх. По их мнению, они могут выжить только в группе. Я не считаю себя пупом земли, как говорила про меня воспитательница, но мне приятнее быть одной, это рациональнее с точки зрения поиска пищи, да и практичнее.

Коротко простившись с Вольфгангом, я порадовалась тому, что могу спокойно продолжать работу. Мне хотелось немедленно погрузиться в воспоминания о граммофоне из моего детства. Увы, как я ни старалась, единственным граммофоном, приходившим мне на ум, был тот, который я видела сегодня в торговом доме и рядом с которым стоял наглый далматинец. Он вел себя так, словно имел полное право находиться там, хотя даже не был настоящим псом. Фрагмент моих воспоминаний заменился в магазине на товарный знак.

Писать автобиографию — значит угадывать или додумывать все, что успел забыть. Мне казалось, я достаточно подробно описала Ивана, в действительности же я едва помнила его. Или даже так: временами я вспоминала его поразительно отчетливо, и это могло означать только то, что данный Иван был лишь плодом моего воображения.

Воспоминания сохранились в движении моей лапы. Оно потрясло меня на той конференции. Когда я пыталась воссоздать в памяти лицо Ивана, мне виделся исключительно Иван-дурак из сказок.

В отношении письма у меня назревало новое сомнение. Вместо того чтобы дальше писать автобиографию, я схватила книгу, которую, к счастью, мне не пришлось писать самой, потому что ее уже сочинил кто-то другой. Чтение стало бегством от письма, но, вероятно, меня можно было простить, ведь я перечитывала уже прочитанную книгу, а не бралась за новую. Пес в рассказе «Исследования одной собаки» фокусировался на настоящем, ворчал и размышлял, вместо того чтобы смастерить себе достоверное детство. Почему я не могу писать о настоящем? Почему вынуждена изобретать правдоподобное прошлое? К тому же автор собачьей истории писал не автобиографию, а просто наслаждался тем, что становился то обезьяной, то мышью. В течение дня он принимал вид человека, ходил на работу, исполнял роль служащего, а ночами сидел за рукописью. Однажды я была на конференции в Праге. Фамилия Кафка не прозвучала там ни разу. Позднее этот город тоже пережил свою весну, но Кафка жил гораздо раньше. Еще до зимы. Он не знал реалий нашей страны и тем не менее понимал, что я подразумеваю, говоря, что никто не может действовать исключительно по собственной свободной воле.

Один тропический день следовал за другим. Обрывки мыслей метались между раскаленными мозговыми клетками и не желали срастаться. В стране снега и льда я могла бы охлаждать голову, чтобы чувствовать свежесть. Хочу эмигрировать в Канаду! Я ведь однажды уже убежала с Востока на Запад. Но как убежать с Запада на Запад? Настал день, когда правильный ответ на этот вопрос стал очевидным.

Я шла по городу, и неожиданно мой взгляд наткнулся на ландшафт, покрытый снегом и льдом. Он был втиснут в плакат. На стене рядом с ним висели другие плакаты, и я сообразила, что стою перед кинотеатром. Поспешив в кассу, я купила билет так запросто, словно все это было для меня привычным делом, хотя ни разу не бывала в кино прежде. Демонстрировали канадский фильм о жизни на Северном полюсе. Зайцы-беляки, черно-бурые лисицы, белые плотоядные звери, серые киты, тюлени, морские выдры, косатки и белые медведи. Тамошняя жизнь показалась мне невообразимой, но в то же время я знала, что именно так жили мои предки.

На обратном пути я срезала дорогу через темный переулок за вокзалом. Возле одного из домов ошивались пятеро парней, один из них держал в руке флакон аэрозоля и с его помощью выводил на стене какие-то таинственные знаки. Мне стало любопытно, я остановилась и молча наблюдала за ними. Самый низкорослый из парней заметил меня и гаркнул:

— Иди отсюда!

Терпеть не могу, когда кто-то пытается таким вот образом исключить меня из группы. Я не шелохнулась и продолжила смотреть, чем они занимаются. Вскоре остальные четверо тоже увидели меня. Один из них спросил, откуда я.

— Из Москвы.

В тот же миг все пятеро набросились на меня, точно слово «Москва» было условным знаком, дающим сигнал к нападению. Я не хотела покалечить этих тонкокостных молодых людей с гладко выбритыми головами, но должна была защитить себя. Разведя передние лапы в стороны, я нанесла обидчикам несколько аккуратных ударов. Первый паренек упал на спину, не мог встать и пораженно таращился на меня снизу вверх. Второй отлетел в сторону, поднялся, стиснул зубы и попытался атаковать меня, но снова перышком отлетел прочь. Третий достал из кармана куртки ножик и двинулся на меня. Когда он подошел совсем близко, я шагнула в сторону, развернулась и наотмашь ударила его. Он с грохотом повалился на припаркованную машину, вскипел от злости и, закусив лопнувшую губу, кинулся ко мне. Я опять уклонилась и легонько толкнула его. Он рухнул наземь, опять подскочил, но на этот раз понесся прочь от меня. Его друзей давно уже не было видно. Гомо сапиенсы передвигаются так лениво, словно у них на теле много лишнего мяса. Они очень часто моргают, а это мешает в ответственные моменты, когда необходимо видеть все. Если ничего не происходит, они сами выдумывают какие-нибудь угрозы и лихорадочно спасаются от них, но, едва на горизонте замаячит настоящая опасность, они действуют крайне медлительно. Гомо сапиенсы не созданы для борьбы, так что им следовало бы брать пример с зайцев и косуль и учиться у них мудрости и искусству бегства. Но они любят борьбу и войну. Кто сотворил эти глупые создания? Некоторые люди утверждают, будто созданы по образу и подобию Бога. Это было бы оскорблением для Бога. На севере нашей Земли обитают маленькие народы, которые еще помнят, что Бог имел облик медведя.

На земле осталась валяться черная кожаная куртка неплохого качества. Я прихватила ее в подарок для Вольфганга.

Как по заказу, Вольфганг явился ко мне на следующий день.

— Я нашла на улице кожаную куртку, но она мне мала. Примеришь?

Сперва Вольфганг бросил на куртку безразличный взгляд, затем изменился в лице.

— Откуда у тебя эта куртка? — ужаснулся он. — Ты что, не видишь свастику?

На куртке и впрямь были изображены скрещенные линии. Я испугалась, что ранила людей из Красного Креста, но, приглядевшись, заметила, что на куртке нарисован другой крест.

— Эти типы первыми на меня напали, — стала оправдываться я. — Я всего лишь оборонялась.

Вольфганг почему-то разозлился сверх всякой меры. Кажется, он меня недопонял.

— Ну, честно говоря, они получили легкие ранения. Если нужно, я схожу к ним и извинюсь. Возникло недоразумение. Я сказала: «Москва», и эти молодчики бросились на меня, будто по команде. Разве «Москва» — какое-то кодовое слово?

Вольфганг со стоном плюхнулся на стул и объяснил, что, по статистике, неонацисты чаще всего нападают на немцев советского происхождения, таких же светлых, как я, а не на темнокожих и черноволосых. Люди, придерживающиеся радикально правых взглядов, боятся людей, которые похожи на них и в то же время являются другими.

— Я на них ни капли не похожа, — возразила я.

— Вероятно, ты права. Но географическое название «Москва» будит много разных чувств. В ком-то оно может разжигать ярость.

Вольфганг созвонился с руководителем инициативы «ХАОС», затем уведомил полицию. Позже мне показали газетную статью «Автора в изгнании атаковали правые экстремисты». Поскольку я не получила телесных повреждений, в статье не написали, что тяжелораненая жертва лежит в больнице (это звучало бы убедительнее). Из стычки в переулке я вышла целой и невредимой, тем не менее факты были таковы, что на меня, существо женского пола, напали пятеро мужчин. Это послужило достаточным основанием для того, чтобы Вольфганг и его друзья обратились в канадское посольство с вопросом, готова ли Канада принять меня как политическую беженку, ибо оставаться дальше в ФРГ мне было небезопасно. Полагаю, «ХАОС» хотел избавиться от меня, потому что я ела слишком много лосося и слишком мало писала.

— Осталось дождаться ответа от канадского посольства, — повторял Вольфганг голосом шипастой розы.

Желание перебраться в ледяные края не ослабевало, но теперь меня беспокоило еще кое-что.

Сперва эта тревога казалась незначительной и заключалась лишь в вопросе, придется ли мне учить английский язык. Неужели усилия, которые я приложила, изучая немецкий, пропадут впустую? Надеюсь, я не запутаюсь, когда начну описывать свою жизнь сразу на нескольких языках! Еще больше меня смущал такой момент: то, что я уже изложила на бумаге, теперь точно не пропадет, ну а как насчет событий, которые ждут меня в новом мире? Я не могу учить новые языки с той же скоростью, с которой меняется моя жизнь. Кое-что, а именно «я» оказалось под угрозой исчезновения. Смерть означает, что живого существа больше нет. Прежде я не боялась смерти, но с тех пор, как начала автобиографию, у меня появился страх, что я умру раньше, чем опишу свою жизнь до конца.

Мои предки, разумеется, не знали, что такое бессонница. По сравнению с ними я переедала и недосыпала. Моя эволюция была однозначным регрессом. Я достала бутылку водки, которую на случай бессонных ночей хранила в тайнике за письменным столом. В Москве я могла раздобыть бутылку «Московской» исключительно благодаря связям, тогда как в Западном Берлине водку можно было купить в любом привокзальном киоске. Я поднесла бутылку к губам, точно трубу, чтобы сыграть фанфары, и принялась утолять жажду. В какой-то миг я ощутила, что не могу отвести бутылку от лица. Если я пыталась оторвать ее, мне было больно. Бутылка вросла в меня, я стала единорогом. Неожиданно я заметила, что ко мне приближается белый медведь, и страх бросил меня в ледяную воду. Медведь рассерженно запыхтел, оставшись без добычи. Я узнала его, это был мой дядя. Почему он хотел съесть меня?

— Здравствуйте, дядюшка, — вежливо обратилась я к нему.

Он оскалил зубы и зарычал. Ах да, он не понимает мой язык. Ничего удивительного. В воде я чувствовала себя уверенно, потому что вода была моей стихией. Рядом со мной плыл еще один единорог. Он шепнул мне:

— Нашла время пьянствовать! О чем ты только думаешь! Сюда плывут косатки!

— Что за вздор! Здесь косаток нет, — возразил невесть откуда взявшийся другой единорог.

— А вот и есть. Они мигрируют, потому что на их родине больше нечего есть.

— Поплыли отсюда!

Плечом к плечу мы втроем двинулись в северном направлении. Мы погружались в льдисто-голубое море и снова выныривали, опускали головы между покачивающимися льдинами и снова поднимали. Это было, как говорит молодежь, «зверски круто». Мне совсем не было больно, разве что в те мгновения, когда я врезалась головой в дрейфующие льдины. Вскоре я потеряла бдительность. Тут-то он и появился: поначалу он выглядел как маленькая безобидная льдина, но на самом деле это был огромный айсберг, от которого я видела лишь верхушку. Мой рог натолкнулся на ледяного великана, треснул и разломился. «Ничего-ничего, рог — всего лишь украшение», — приободрила я себя, но тут же обнаружила, что без рога мне не удержать равновесие. Меня закрутило волчком, стало утягивать под воду. На помощь! Задыхаюсь! Я видела множество новорожденных тюленят, которые лихорадочно били лапками по воде. Вероятно, они тоже тонули. Я бы с радостью съела тюленят, если бы не была занята спасением собственной шкуры.

Ночные миражи рассеялись, я проснулась и поняла, что боюсь переезжать в Канаду. Я заставила себя сесть к письменному столу и, собираясь с мыслями, перевела взгляд на окно, но тотчас пожалела об этом. На улице я увидела мальчика, который медленно ехал на странном велосипеде, напоминающем таксу. Мальчик с силой потянул на себя обе ручки, переднее колесо поднялось, и он поехал на заднем. Поездил по кругу, снова опустил переднее колесо наземь, затем развернулся всем телом, продолжая ехать, и оказался спиной к рулю. Несомненно, он тренировался выступать ла цирковой арене, пусть даже и не знал, когда сможет выйти на нее. Внезапно мальчик повалился набок, будто его ударила чья-то коварная незримая рука. Обнаженные колени стали красного цвета. Это не остановило мальчика, он встал и настойчиво продолжил упражняться, начав отрабатывать стойку на голове во время езды. Мне вспомнилось выражение «рулевое колесо»: точно, мне нужно рулевое колесо, с помощью которого я могла бы управлять своей судьбой. Для этого я должна продолжать писать автобиографию. Мой велосипед — это мой язык. Я буду писать не о прошлом, а обо всем, что еще только случится со мной. Моя жизнь пройдет именно так, как я напишу.

В аэропорту Торонто меня приветливо встретит ледяной ветер. Я знала, как можно описать сцену, в которой меня забирают незнакомые люди, но это было бы копированием пережитого в Берлине, а о нем я уже рассказывала. Как автору избегать повторов, если в жизни постоянно повторяются одни и те же сцены? Что писали о своей жизни другие, которые тоже эмигрировали в Канаду? С этими вопросами следовало обратиться в хороший книжный магазин.

— Иммигрантская литература у нас вон там. — Фридрих указал на полку с вывеской «Философия», которую еще не успели заменить на новую.

Выбор был так велик, что я не знала, корешка какого тома коснуться в первую очередь. Фридрих посоветовал мне три книги, и я взяла все три.

В первой сообщалось, что государство Канада с первого дня хорошо обращается с иммигрантами. Для каждого, кому дают гражданство, организуют церемонию в ратуше, на которой бургомистр лично пожимает руку новому гражданину и вручает ему букет цветов. Я выписала на бумажку этот отрывок.

Далее я узнала о том, как автор посещал языковую школу. Мысль о новом языке удручала меня. Я еще недостаточно хорошо освоила немецкий, новый язык мне было не осилить. На одном из снимков в книге изображался класс языковой школы, в котором стояли хилые стулья. «Стоит ли тогда эмигрировать, если придется часами маяться на этих идиотских стульях и вдобавок учить очередные грамматические правила?» — засомневалась я. Кроме того, автор упоминал, что классы хорошо отапливаются, — так хорошо, что невольно задумываешься, не многовато ли энергии тратится впустую. Но это не повод для беспокойства, потому что Канада располагает неистощимым источником энергии. Что за кошмарный рассказ! Придя в ужас от первой книги, я бросила ее в угол и взялась за вторую. Ее автор повествовал о том, как на лодке приплыл с юга Американского континента на север и тайком сошел на берег в Канаде. «Ночью я прибыл в безлюдный рыболовецкий порт. Дрожа от холода, снял мокрую, тяжелую от морской воды одежду и завернулся в рыболовную сеть. В нос ударил запах фукуса». Мне так понравилось описание задубевшей от воды одежды и аромата водорослей, что я тотчас переписала и этот отрывок текста. Впрочем, его автор не стал засиживаться на берегу, уже на следующий день он пошел к властям и вскоре тоже очутился в языковой школе. Я захлопнула вторую книгу и раскрыла третью приблизительно на середине, мне хотелось высадиться в центре жизни. Там меня ожидала первая встреча, томление, первый поцелуй… Я втянулась в книгу с первых же строк.

И я стала ходить в профессиональное училище на специальные курсы. Поначалу моей единственной целью было выучить английский язык. Я охотно говорила с каждым и не отвлекалась на мысли о том, что обо мне подумают другие. Шли недели, и однажды я вдруг заметила, что я — единственная белоснежная особа в своем классе. Чувство неполноценности расцвело, будто ядовитый цветок. Меня никто не оскорблял — полагаю, остальные просто не обращали внимания на мою внешность, но зеркало показывало мне бледное лицо и нашептывало, что у меня нездоровый и печальный вид. Когда занятия заканчивались, я отправлялась на озеро на окраине города и ждала, что свершится чудо и я загорю, но моя природа не позволяла наложить на меня ни один мазок другой краски, кроме белой. В моем классе был парень по имени Кристиан, он мне нравился. Как-то раз он участливо поинтересовался, что меня гложет. Не отвечая на вопрос, я предложила Кристиану вместе сходить на озеро в следующее воскресенье. Он сразу согласился.

Искупавшись, мы лежали на берегу озера и грелись в мягких лучах заходящего солнца. Кристиан оказался таким же белым, как я, и я изумлялась, почему не заметила этого раньше. Я поделилась с ним своей печалью, он в ответ рассказал мне сказку про гадкого утенка. Кристиан гордился своим родным городом Оденсе, в котором появился на свет и автор этой сказки. Я повеселела, наши взгляды встретились, я положила лапу на голову Кристиана. Он медленно наклонился и прижался носом к моей груди. Пока мы любезничали, солнце спустилось по последним ступенькам лестницы и исчезло в подвале. Мы остались на берегу втроем — Кристиан, я и ночь.

Кристиан сказал, что не хочет венчаться со мной в церкви, ибо религиозные обряды — пережиток прошлого. Мы отпраздновали свадьбу в собственных четырех стенах. Я забеременела практически сразу и родила двойню — девочку и мальчика. Мальчик умер, не успев получить имя. Девочку я назвала Тоской.

Выписывая эти эпизоды, я вошла в рассказываемую историю как главная героиня. Я хотела применить то, о чем шла речь в книге, к своей жизни и самой пережить эти события до последнего знака препинания. Я громко читала каждое предложение вслух и переписывала его, но в какой-то момент прекратила смотреть на страницы. Чей-то голос из книги нашептывал мне историю. Я внимательно слушала и писала. Эта работа отнимала у меня много сил.

Мы с мужем закончили училище, он нашел работу часовщика, я устроилась медсестрой. Вскоре муж вступил в профсоюз квалифицированных рабочих, начал вести активную политическую деятельность и перестал возвращаться домой вовремя. В выходные вместо того, чтобы отдыхать, он отчаянно боролся за права рабочих. Воспитанием нашей дочери Тоски занималась только я. Она росла веселой девочкой и, в целом, радовала меня, однако временами я не знала, как реагировать на ее поведение. Ей нравилось плясать и петь на улице, а когда пешеходы останавливались возле нее и воодушевленно аплодировали ей, Тоска прыгала от радости. Однажды муж поразил меня предложением:

— Давай убежим в Советский Союз.

Я пришла в смятение. Скольких усилий и страданий стоило мне оставить родину! Что со мной будет, если там меня заклеймят как предательницу? Узнав о моих тревогах, муж не стал больше уговаривать меня эмигрировать в СССР. Вздохнув с облегчением, я понадеялась, что тема переезда осталась в прошлом. Я очень любила Канаду, но не хотела бы преувеличивать эту любовь, ведь я любила и Соединенные Штаты или, по меньшей мере, блинчики, которые они там пекли. Через неделю выяснилось, что муж со своей навязчивой идеей не расстался. Он огорошил меня новым предложением:

— Давай сбежим в Восточную Германию! Там ничего не знают о твоем прошлом. Мы подадим заявку как канадцы и скажем, что хотим помогать в строительстве идеального государства. Я люблю Канаду не меньше, чем ты, но не вижу тут для нас никакой перспективы. Вспомни, как я рассказывал тебе, что моя мать потеряла работу в Дании, потому что участвовала в акции левых радикалов. Вместе со мной она переехала в Канаду, но вскоре невротичный любовник убил ее. Если мы останемся здесь, как бы мы ни вкалывали, зарабатывать будем столько же, сколько сейчас. Тоска не получит должного образования, а ведь она исключительно одарена. Зато на Востоке ее будут всему учить бесплатно, и, заметь, учить отлично. Она сможет стать фигуристкой или артисткой балета.

После этих доводов мужа я согласилась переехать в Восточную Германию.

Застонав от облегчения, я бросилась на кровать, опустила ухо на мягкую подушку. Лежа в позе полумесяца, я обнимала еще не родившуюся Тоску. Я пребывала в полусне, и она была частью моего видения. В одном я не сомневалась: настанет день, моя дочь выйдет на театральную сцену и исполнит главную роль в балете Чайковского «Озеро белых медведей». У нее родится сын, такой милый и сладкий, что каждому будет хотеться потискать его. Моего первого внука назовут Кнутом.

Я посмотрела на широкое поле без домов и деревьев, до самого горизонта покрытое льдом, встала и заметила, что пол состоит из льдин. Мои ноги пошли ко дну вместе с льдиной, на которую я ступила, и вот я уже стояла в ледяной воде по колени, вода поднималась выше, увлажняя мой живот и плечи. Плавать я не боялась, находиться в ледяной воде было приятно, тем не менее я не была рыбой и потому не могла оставаться в воде все время. Я увидела поверхность, похожую на сушу, но едва я дотронулась до нее, она отъехала в сторону и скрылась в море. Тогда я принялась искать большую глыбу льда. После нескольких неудачных попыток мне удалось найти массивную льдину, которая выдержала бы мой вес. Взобравшись на нее, я устремила взгляд вперед и почувствовала, что от тепла моих подошв льдина стремительно тает. Сейчас ледяной островок был величиной с мой письменный стол, но вскоре и он исчезнет. Сколько времени у меня в запасе?