Мемуары Любавичер Ребе. Части 1 и 2.

В переводе на русский язык

М. Н. Горали

1. МЕСТЕЧКО, ЯВЛЯЮЩЕЕСЯ СИМВОЛОМ БРАТСКОЙ ЛЮБВИ

Историческое значение еврейских городов и местечек. — Основатель местечка Любавич. — Старейшая синагога Любавича и присвоенное ей название. — Разбойники терроризируют леса вокруг Любавича.

Нет почти во всей Европе города или местечка, которые не были бы так или иначе связаны с еврейским прошлым или настоящим, которые не представляли бы собой солидной главы еврейской истории и где камни и почва не были бы насквозь пропитаны еврейской кровью и еврейскими слезами. Уже одни названия ряда таких городов и местечек вызывают у нас ассоциации и воскрешают память об еврейских великих людях, отличившихся на протяжении многих поколений своими огромными знаниями Торы и добрыми делами или своей мученической жизнью и смертью.

Каждый такой город, городок и местечко вписали свою собственную главу в многострадальную историю евреев. Имеются города и местечки, которые представляют собою целые эпохи, характеризующие исторические движения в еврейской жизни. Таким городком, вернее местечком, является и Любавич. На протяжении ста двух лет и двух месяцев Любавич был резиденцией четырех поколений еврейских духовных пастырей — ребе хассидского толка «ХАБАД» и центром Хабадского хассидизма с сотнями тысяч последователей — хассидов — по всей России и в других странах.

Хабадский хассидизм, основателем которого является «Старый ребе», рабби Шнеур-Залман За" Л, автор известной книги «Танья», существует вот уже двести пять лет. Это значит, что сто два года и десять месяцев центр Хабада находился где-то в другом месте или не имел постоянного местопребывания. С самого начала этим центром было местечко Лиозно. В Лиозне Хабад собственно и родился. Затем центр Хабада перекочевал в местечко Ляды, которое больше, чем какой либо другой населенный пункт связано с именем «Старого ребе».

Восемнадцатого дня месяца Хешвана 5676 года (1915 г.), во время первой мировой войны, Любавич вынужден был эвакуироваться. Светлой памяти отцу моему пришлось выехать оттуда со всей семьей. С тех пор Любавич не является больше местом пребывания хабадских ребе и перестал служить центром Хабада. Но имя «Любавич» навсегда останется связанным с историей хабадского хассидизма, будет всегда возбуждать приятные воспоминания у хабадских хассидов. Любавич заключил собой славную страницу истории хабадского хассидизма и еврейской истории вообще.

Хотя Любавич начал фигурировать в истории и в движении Хабада только со второго поколения ребе дома Шнеерсонов, характерно все же, что именно это местечко играет значительную роль в хабадском движении уже с самого начала зарождения этого движения, а возможно и движения хассидизма вообще, и даже еще намного раньше, — тогда, когда нистары, каббалисты и цадики различных толков и направлений оказывали свое влияние на жизнь евреев и подготавливали почву для появления святого Баал-Шем-Това.

Не без основания назначено было Любавичу играть такую важную роль сначала в жизни скрытых цадиков и каббалистов, а позже в жизни хабадских ребе и хассидов. Благодаря своему географическому положению Любавич оказался подходящем местом для людей с возвышенной душой, стремившихся уйти от окружающего их мира и целиком отдаваться делу изучения Торы и служению Б-гу или начать совсем иную жизнь, основанную на высших и чистейших этических принципах Торы.

Местечко Любавич (по-белорусски — Любавичи) находится в Белоруссии, в бывшей некогда Могилевской губернии. Сначала это местечко находилось в составе Бобиновичского уезда, а затем его уездом стал город Орша на реке Днепр. Любавич издавна окружен большими дремучими лесами, придававшими местечку вид полной оторванности от всего окружающего мира, а у его жителей вызывавшими чувство уединенности. Тем самым Любавич стал притягательным местом для людей, пожелавших оставаться наедине с собой, ближе к Всевышнему и Его творениям.

Это и явилось причиной того, что так много скрытых цадиков связало свою судьбу с Любавичем и наложило на это местечко свою печать. Для тех, кто знаком с далеким прошлым и историей самого возникновения Любавича, создалось впечатление будто это местечко скорее легенда, чем действительность, — сказочное место со сказочными людьми, Любавич являет собой нечто своеобразное. Это воодушевляющая, возбуждающая фантазию глава из истории прошлой еврейской жизни.

Уже при появлении Любавича впервые в далеком прошлом выступает на сцену примечательная еврейская личность, память о которой сохранилась на протяжении поколений вплоть до наших дней. Звали этого еврея реб Меир. Он принадлежал к той категории цадиков, которые пожелали жить только собственным трудом. Не желая оставаться на своей родине и задумав положить основу нового образа жизни своей и других евреев, оставил он и еще три семьи свой родной город или местечко и пустился в путь искать где-либо уединенный уголок, чтобы осесть на земле и питаться трудом своих рук. Р. Меир, видимо, давно уже мечтал создать еврейскую колонию, лелея мысль, которая была позже подхвачена любавичскими ребе и осуществлена на практике. Как рассказывают, занялся этот р. Меир образованием задуманной колонии на том самом месте, где находится местечко Любавич. Окруженная лесами и расположенная на берегах реки земля оказалась самой подходящей для устройства здесь сельскохозяйственной колонии. А потому р. Меир и последовавшие за ним семьи сейчас же по прибытии на место взялись за работу — валили деревья в лесу и строили себе дома.

Какое название, — если задумывались над этим вообще, — было в самом начале дано этому маленькому поселению, неизвестно. Но имя Любавич, которым было позже названа эта основанная р. Меиром колония, должно было представлять и характеризовать собою самого ее основателя.

Как рассказывают, отличался р. Меир своей большой любовью к людям — к евреям и неевреям. Его любовь к своим братьям положительно не знала границ. Не меньшую любовь он выказывал и к любым человеческим существам. У него была поговорка, смысл которой сводился к тому, что тот, кто мил людям, найдет милость и в глазах Всевышнего.

Поятно, что для того, чтобы находить милость в глазах людей, нужно проявить свою доброту и дружелюбие к каждому человеку, нужно быть готовым к самопожертвованию и делать людям только добро.

И не только людей любил р. Меир, не только «избранника всего сущего» он обожал и уважал, он любил и обожал также любое Б-жье создание, будь то четырехногое животное, домашняя или вольная птица. Все живое он обожал и свято любил. Он повторял сказание наших мудрецов, что выказывание любви к ближнему доставляет большую радость Владыке мира.

Само собой разумеется, что этот р. Меир был большим благотворителем как по отношению к евреям, так и неевреям. Поэтому его имя сразу же приобрело известность во всем округе и еще дальше. О нем рассказывали различные невероятные вещи. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда встал вопрос о присвоении имени новому поселению, основанному р. Меиром, оно, это имя, должно было соответствовать характеру деятельности р. Меира. Что явилось основной чертой р. Меира, если не любовь, — любовь к евреям, к неевреям и даже к безмолвным существам? Поэтому назвали поселение «Люба». Уже значительно позже придали этому слову окончание «вич» и получилось «Любавич».

Таким образом Любавич стал символом братской любви, любви к евреям и неевреям, а вернее ко всем Б-жьим созданиям и, понятно, любви к Всевышнему, к Творцу всего мироздания.

Р. Меир был только первым в ряду подобных ему цадиков и нистаров, которые в продолжение сотен лет сделали Любавич своей родиной. Именно благодаря этому выпала на долю Любавича великая честь стать в дальнейшем духовным центром движения, руководство и авторитет которого получили признание всего еврейского мира.

Любавич никогда не стал большим городом, хотя туда устремлялись десятки тысяч хассидов со всех концов России.

Как передают, проживало в Любавиче сто десять еврейских семей к тому времени, когда там поселился «Средний ребе» («Миттелер ребе») в 5573 г. (1813 г.). Когда «Старый ребе» («Алтер ребе»), еще мальчиком, учился в Любавиче в 5516 и 5517 годах (1756 и 1757 г.г.), число поселенцев там не превышало 75–80 еврейских семей.

Любавич имеет всего около полутора верст в длину и столько же в ширину, т. е. занимает площадь примерно в одну квадратную милю. Посреди местечка расположена большая базарная площадь, на которой разместились лавки. От базарной площади тянутся три длинные улицы. Одна из них, названная Ьром, выходит на дорогу в Добромысль. Вторая — Шилова — ведет в Рудню, а третья, Хохловка, расположена на пути в Рососно. Помимо этих «главных» улиц имеются и боковые улочки, которые известны, или были известны, под названиями Сирица, Холодная улочка, Вигонь и Приречная. На севере местечка протекает большая река, а на западе у кладбища — малая речка.

Большая река — Березина — берет начало в деревне того же имени, а имя свое деревня получила от берез, растущих в лесу вокруг деревни. Малая речка названа «Речкой надгробного камня», потому что она берет начало от одного из старых памятников на старом кладбище. Буквы на памятнике давно уже стерлись, так что нельзя было установить чья могила под ним. Из поколения в поколение передавалось не пользоваться водой этой речки для питья и купанья.

Хотя Любавич находился в то время на территории Польши, все же нееврейское его население составляли русские люди, а не поляки. Евреи жили в мире со своими соседями.

Старейшая синагога в Любавиче известна как «Биньяминская молельня». Следует, однако, сказать, что эта синагога на протяжении своей истории несколько раз перестраивалась после пожаров, когда она сгорала дотла.

Биньямин, именем которого названа синагога, представлял собою еще одну примечательную во многих отношениях личность, память о которой и добрые дела которого связаны с историей Любавича. Этот р Биньямин был коробейником. Он объезжал соседние деревни со своими скудными товарами, добывая себе этим на жизнь. Его жена не могла рожать, и они были бездетны. Они жили в домике на берегу реки и имели большой огород с различными овощами. Р. Биньямин был очень набожен. Он соблюдал все мицвот. Особое же внимание он уделял благотворительности, раздавая милостыню не скупясь. Несмотря на эти качества, он слыл простым человеком, неучем.

В середине четвертого столетия шестой тысячи по еврейскому летоисчислению, т. е. около трех с половиной веков тому назад, при жизни р. Биньямина, когда Любавич был уже поселением с многолетней историей, случилось нечто такое, что взбудоражило не только Любавич, но и всю ближайшую округу.

Банда грабителей забралась в лес по дороге между Любавичем и Добромыслем. Грабители нападали на каждого проезжающего через этот лес и обирали его. Но одним этим грабежом бандиты не довольствовались. Они не пожелали ждать пока их жертвы явятся в лес к ним. Они начали нападать также на расположенные вблизи деревни и стали грабить селян. Они забирали у местных крестьян лошадей, овец и крупный рогатый скот. Понятно, что вся округа была объята ужасом. Боялись пускаться в путь, боялись и дома оставаться.

Долгое время один только Любавич не подвергался нападению разбойников Они не смели заявляться в местечко, где находилось все же значительное число жителей. Однажды все же два разбойника набрались духу и решили попытать счастье в Любавиче. Они, вероятно, уже чувствовали, что и Любавич боится их, и считали, что никто там не осмелится противиться им. Они не знали, что в Любавиче находится р. Биньямин, который, хотя и простой деревенский человек, обладает скрытой силой и сумеет их одолеть.

2. НИСТАР

Р. Биньямин спасает Любавич от грабителей. — Тайна его скрытой силы. — Его друг сапожник Вольф. — Новоприбывший. — НИСТАР слушает рассказы о сотворенных им чудесах.

Смело, но осторожно действовали напавшие на Любавич грабители. Это было первой попыткой со стороны разбойников, терроризировавших весь район вокруг, ворваться в это еврейское местечко. Первый дом, который они избрали для нападения, находился на окраине местечка. По-видимому, разбойники не хотели слишком рисковать. Поэтому они решили напасть на этот дом, зная, что там сейчас нет никого, кроме одной тринадцатилетней еврейской девочки.

Войдя в дом, разбойники начали забирать все, что попадалось им под руку. Девочка, страшно перепуганная, начала кричать и попробовала было прорваться к двери, чтобы выбежать наружу и поднять тревогу.

Но на пути к двери один из разбойников перехватил ее, зажав в свои могучие руки и закрыв ей рот.

Девочка, скромная еврейская дочь, только теперь поняла какой большой опасности она подвергается и начала бороться всеми своими силами. Она начала царапать лицо своего насильника ногтями, кусаться и брыкаться. Как бы силен разбойник ни был, он почувствовал великую силу честной еврейской девочки, боровшейся самозабвенно за свою девичью честь. Он начал применять против девочки свою дикую силу, осыпая ее ударами кулаков по лицу и по всему телу.

Лицо девочки было залито кровью. Но она напрягала всю свою волю и боролась еще отчаяннее. Освободив свой рот из рук разбойника, она с новой силой начала кричать и звать на помощь.

Возможно, что ее крики заглушил бы ветер и они не дошли бы до соседей. Однако случилось так, что р. Биньямин-коробейник как раз в этот момент появился на этой улочке, как будто некая тайная сила влекла его сюда. Он услышал отчаянный крик еврейской девочки, боровшейся за свою целомудренность. Р. Биньямин тут же открывает дверь, входит в дом и видит происходящее. Девочка бьется в руках разбойника, в то время как его напарник забирает все ценные вещи в доме.

Увидав р. Биньямина, отпускает грабитель девочку, а его товарищ прекращает грабеж. Оба бросаются на пришельца. Они уже знают, что с ним делать.

Дело начало было принимать плохой оборот для р. Биньямина, над которым нависла серьезная опасность. И на самом деле, как может тщедушный, маленький человечек противостоять таким одичалым силачам, какими были эти русские разбойники? Но р. Биньямин не испугался. Он идет навстречу бандитам. Он совсем не перепуган. Он произносит несколько святых слов, известных только каббалистам, и сразу же на разбойников нападает нечто вроде дремы, они растягиваются на полу в глубоком обмороке и не двигаются с места.

Девочка успокаивается. Опасность миновала. Она стоит озадаченная; она не может понять, что именно здесь произошло. Она видит все, что произошло перед ее глазами, но она не представляет себе, что это совершил р. Биньямин при помощи скрытой силы, что р. Беньямин является нистаром. Она, как и всякий любой любавичский житель, считала р. Биньямина честным, набожным, добросердечным евреем, но весьма простым, обыденным человеком, которому нечем хвастать, который не обладает никакими особыми духовными достоинствами, не говоря уже о великом благочестии и обладании скрытыми силами, приписываемыми только каббалистам.

Теперь перед р. Биньямином встала важная задача. Оба разбойника не могли уже больше двинуться с места. Осталось ему еще сообщить о случившемся полицейскому чиновнику в местечке, и оба разбойника были в обморочном состоянии взяты под арест. И только, когда грабители были уже за решеткой, они пришли в себя. Полиция взялась за них и, наделив хорошей порцией плетей, заставила их выдать своих сообщников, прятавшихся в лесу. Был выслан вооруженный отряд и захвачена вся разбойничья шайка. Таким образом, Любавич и весь район вокруг были освобождены от разбойников, долгое время наводивших ужас на все население кругом.

То ли в местечке не знали в точности все подробности об одержанной р. Биньямином победе над разбойниками, то ли вообще не хотели верить, что произошло это благодаря тайной силе р. Биньямина, — как бы то ни было, вся эта история вскоре была позабыта. Приняли это, по-видимому, за весьма обычное происшествие, и никому не пришло на ум приписывать такому простому деревенскому еврею, как р. Биньямин, обладание скрытыми силами тайного цадика.

Перестали уделять внимание коробейнику р. Биньямину еще и потому, что в то время р. Биньямин начал дружить с каким-то евреем, который вдруг появился в Любавиче и на которого никто не обращал никакого внимания, потому что он был всего-навсего простым сапожником и к тому же еще большим бедняком.

Имя этого сапожника было Вольф. Он прибыл со своей женой в Любавич, по его словам, из маленького местечка на Волыни. О том, что его привело в Любавич, он не говорил, и никто этого не знал. И на самом деле, кому какое дело до этого? Мало ли какая судьба занесла этого еврея в Любавич! Хороших заработков он не мог здесь ожидать. Но, видимо, это сапожника Вольфа мало беспокоило.

Ничем особенно Вольф не отличался. Он стал членом кружка читателей Теилим и вместе с другими ремесленниками приходил рано поутру в синагогу читать Теилим перед молитвой. Он записался также в кружок «Поалей цедек», состоявший из ремесленников, изучающих Мишнайот и Эйн-Яаков. Вольф сидел обычно с краю стола и внимательно прислушивался к тому, что читали здесь. Никто не был уверен, что сапожник действительно в состоянии понять то, что изучалось здесь. Но кому до этого дело? Доброе сердце и добрые намерения были у сапожника несомненно. Однако же уделять особое внимание такому простому человеку уж конечно не было нужды. И поэтому мало кто о нем думал.

Время от времени исчезал этот Вольф из Любавича. Его видали уходящим из дома с котомкой на плече и предполагали, что помимо талета и тефилин, а также скудных запасов пищи на дорогу, которыми снабдила его жена, в котомке находились, вероятно, также его сапожные инструменты.

Вольф не показывался в местечке в течение недель. Когда он возвращался домой и его спрашивали, где он был, он отвечал, что обходил деревни и латал крестьянскую обувь, — сапоги и лапти, а временами он наведывался также в помещичьи имения, где имел возможность не только латать старую обувь, но и шить новую.

И вот с этим сапожником подружился вдруг р. Биньямин и даже уходил вместе с ним из Любавича. Он также задерживался в пути столько же времени, сколько и сапожник. Это означало, что они ходили вместе по деревням, они ведь не конкурировали друг с другом, — р. Биньямин продавал различные товары в то время, как Вольф занимался своим ремеслом.

Когда два человека так крепко дружат, положительно никогда не расстаются, значит — они друг друга стоят. Что представлял собою сапожник Вольф, было ясно всем, — он был всего только простым, хотя и честным ремесленником. Значит и р. Беньямин был человеком не более высокого уровня развития. Хотя р. Биньямин и показал себя таким умельцем, вызволившим еврейскую дочь из разбойничьих рук и добившимся уничтожения всей разбойничьей банды, это все же не убедило любавичских жителей, что р. Биньямин — человек, «вылепленный из особой глины».

Прошел год, а то и больше, после случая с разбойниками, и в Любавиче появилась весьма важная личность тех времен. Это был раввин р. Бецалел-Ури из Полоцка, приобретший известность как великий каббалист. Его считали чудотворцем.

Прибыв в Любавич, он поразил местных жителей тем, что начал расспрашивать о р. Биньямине, и при этом выказал по отношению к этому деревенскому коробейнику большое уважение.

— Почему Вы говорите с такой большой важностью об этом Биньямине? — спрашивали раввина-каббалиста.

— Вы, по-видимому, не знаете совсем, что р. Биньямин каббалиа, и что силой каббалы он одолел разбойников! — ответил раввин.

Любавичские обыватели слушали эти слова и поражались. Такое им никогда в голову не приходило. Они не верили бы этом}., если бы не слышали от такого великого цадика как р. Бецалел-Ури из Полоцка. Теперь уже в истине этой новости не могло быть сомнения.

Но где же р. Биньямин' Начали искать его по местечку и вспомнили, что уже несколько недель нет его в Любавиче. Как обычно, он ушел из местечка в одно время с сапожником Вольфом Что же могло быть общего между ними? Имели ли особое значение их одновременное исчезновение и обоюдная дружба? Собственно говоря, следовало теперь делать заключение, что и сапожник Вольф является нистаром, раз р. Биньямин так с ним близок!

Но р. Бецалел-Ури из Полоцка говорил только о р. Биньямине, а не о Вольфе. Р. Бецалел-Ури искал только деревенского торговца, а не сапожника. Так или иначе, обоих не было сейчас в Любавиче, и никто не мог сказать точно, когда они вернутся домой; этого не знали даже их жены.

Р. Бецалел-Ури имел, очевидно, специальное послание к р. Биньямину, ибо он хотел его найти во что бы то ни стало, и не пытался скрывать это. Видя, что он р. Биньямина не дождется, он тут же оставил Любавич и пустился искать его по свету.

Все это сильно взбудоражило любавичских обывателей. Только и разговору было, что о нистаре и чудотворце р. Биньямине. Теперь уже все ясно видели, что одоление разбойников р. Биньямином было проявлением одного из его чудес. Теперь уже оказывали бы р. Биньямину ту честь, которую он заслужил как святой человек. Но р. Биньямии исчез, и никто не знал, куда он девался.

А в это самое время р. Биньямин продолжал свои скитания по городам и весям. Он прибыл в Добромысль, где никто его не знал и где он никогда бы не открылся. Но вот ему пришлось однажды подслушать разговор евреев в синагоге. Кто-то рассказывал о чудесах, сотворенных не кем иным, как самим им, р. Биньямином. Имя р. Биньямина уже гремело по всей округе. Сам же р. Биньямин находился здесь инкогнито; никто в Добромысле его в лицо не знал.

3. ТАЙНОЕ СТАЛО ЯВНЫМ

Пожар в Любавиче. — Синагога имени р. Биньямина. — Кто же был сапожник Вольф на самом деле?

Р. Биньямина сильно расстроило то, что его тайна раскрылась, что все теперь знали, что он нистар и каббалист. Тот факт, что в Добромысле рассказывали о содеянных им чудесах, свидетельствовало, что об этом известно уже во всей округе. В Добромысле его никто не знал, и он мог еще скрываться там неузнанным, но уже одно то, что говорили о его скрытой силе, сильно его огорчало. Ему лучше хотелось прожить свой век так, чтобы никто о нем ничего не знал, а скрытые в нем силы применять тайно от всех.

Особенно огорчало его то, что ему придется возвращаться в Любавич, а там все его знают. Там он уже больше не сможет оставаться нистаром. И ему уже больше покоя не будет. Отовсюду заявятся к нему с просьбами, а главное — его будут слишком почитать. Конечно, он не мог избежать возвращения в Любавич. Там у него была жена, было хозяйство. И он в конце концов вернулся в Любавич, но с тяжелым сердцем, как будто он попался на чем-то недобром.

Было ли это потому, что р. Биньямин сильно расстроился, а огорчения цадика не проходят бесследно на небесах, или по какой-либо другой причине, но в Любавиче случилось нечто сразу же по возвращении р. Биньямина. В местечке случился пожар, и огонь поглотил все домишки, в том числе и домик р. Биньямина. Была уничтожена огнем также и единственная синагога тогдашнего Любавича. Естественно, что в таком большом несчастье, постигшем любавичских жителей, забыли про р. Биньямина. И даже после того, как потухли последние тлеющие головешки сгоревших домишек и ошарашенные и убитые горем погорельцы немного успокоились и начали уже подумывать о том, как бы обеспечить себя новой крышей над головой, все еще не уделяли особого внимания цадику.

Все должны были теперь браться за работу отстраивать свои жилища. Лесу вокруг было много. Следовало только пойти в лес, валить деревья, привести бревна в местечко и строить себе новые домишки.

Евреи в Любавиче были тогда трудовыми людьми. Каждый умел держать в руке топор и пилу. Те, у кого не было достаточно средств, чтобы нанимать строителей, делали все сами. И леса кругом гудели от ударов топоров и голосов занятых работой людей. Вскоре начали вывозить из леса бревна, и вот уже на любавичских улицах появились первые новые строения.

Р. Биньямин тоже взялся отстраивать свой домишко. Он был уже не молод. Детей, которые помогли бы ему, у него не было. Пришлось ему нанять людей в помощь себе. В то время как все были заняты стройкой своих жилищ, заметили, что р. Биньямин строит себе что-то уж очень большой дом. Люди недоумевали, что это могло означать? Пожелал ли р. Биньямин построить себе теперь большой просторный дом вместо прежней хибарки? Люди пожимали плечами. Они не осмелились спросить р. Биньямина об этом, а сам р. Биньямин им ничего не говорил.

Но чем дальше подвигалась стройка, тем больше закрадывалось сомнение, действительно ли строит р. Биньямин дом для себя. И вскоре дело прояснилось. Это действительно не было домом для него самого. Это был Б-жий Дом. Р. Биньямин строил синагогу. Только теперь люди поняли, что произошло. В Любавиче совсем забыли, что и синагогу нужно отстроить. Прежде всего обыватели думали о себе, как бы скорее отстроить свои жилища. А о синагоге можно будет побеспокоиться позже, после того, как покончат со своими собственными делами.

По-другому мыслил р. Беньямин. Прежде всего он хотел обеспечить себя и других жителей Любавича молитвенным домом. Теперь все по-новому посмотрели на благочестие р. Биньямина, и построенная им синагога была названа его именем: «Молельня р. Биньямина». Теперь вновь вспомнили о тайных силах р. Биньямина, о которых с таким воодушевлением говорил каббалист р. Бецалел-Ури из Полоцка.

Р. Биньямин пытался отрицать все это.

— Я не каббалист, — возражал он, — я не больше как простой коробейник. Я знаю не больше одной главы из Хумеша.

И как бы для того, чтобы еще больше убедить всех, что он всего-навсего простой человек, неуч, он еще больше начал дружить с ремесленниками в местечке, особенно с сапожником Вольфом, который все еще делал вид, что не знает даже значения читаемых им слов молитв.

На самом же деле, сапожник Вольф был каббалистом и Баал-Шемом, а дружба между ним и р. Биньямином была основана на весьма возвышенных общих целях. Но никто этого не знал и никогда не мог бы дознаться. Они отдавались целиком изучению Торы и служению Б-гу только, когда они находились за пределами местечка, прячась для этого в ближайших лесах, очень удобных для уединения.

Р. Вольф-сапожник был, как и р. Биньямин, бездетным. Во время эпидемии холеры, когда в Любавиче, как и в ближайших деревнях, люди падали, «как мухи», жертвой этого бича оказалась также жена р. Вольфа. Р. Вольф, который в глазах жителей Любавича все еще был не больше как сапожником, женился тогда на вдове, дочери любавичского портного.

С годами р. Биньямин постарел и ослаб. Ноги его отказывались уже служить ему. Он не мог больше пускаться по миру, как он это делал раньше. Он не мог также обходить деревни со своими товарами. Его жена также ослабла на старости Им нужен был кто-нибудь, кто ходил бы за ними и вел бы их хозяйство. Поэтому они впустили к себе еврея, по имени Цви-Арье, с женой, по имени Леа-Брайна, молодую пару, у которых не было еще детей. Цви-Арье зарабатывал на жизнь вращением жернова на ручной мельнице. Он был простым, но Б-гобоязненным человеком, жившим всегда собственным трудом. Принадлежал ли также и этот Цви-Арье к сонму нистаров типа р. Биньямина и р. Вольфа-сапожника, или же р. Биньямин выбрал его своим квартирантом за его скромность и Б-гобоязненность, — точно не известно. Р. Биньямин выбрал эту молодую пару и впустил к себе в дом, чтобы они заботились о нем с женой на старости лет. Больше того, — он их сделал своими наследниками.

Перед своей кончиной вызвал р. Биньямин к себе членов погребального братства («Хевра-Кадиша») и наказал, как его хоронить. Он наказал также, чтобы у его могилы оставили место для его жены. Затем он отказал свой дом, огород и все свое достояние Цви-Арье и жене его Леа-Брайне. Но при этом он поставил условие своим наследникам, чтобы дом был всегда открыт для странников, которых они должны принимать благожелательно. Он также наказал им принять в дом сирот на воспитание. Р. Биньямин требовал от своих наследников назвать мальчика и девочку, которые у них родятся, именами его и его жены, — Биньямином и Саррой.

Когда р. Биньямин покончил с Хевре-Кадиша и с Цви-Арье и Леа-Брайной, он позвал к себе р. Вольфа-сапожника, который и остался у него до самой кончины. Несколько часов сидел р. Вольф-сапожник у изголовья умирающего р. Биньямина. О чем говорили они оба в последние часы жизни р. Биньямина, какие тайны они открыли друг другу, неизвестно.

Похороны р. Биньямина были по его желанию скромными. Никакие надгробные речи произнесены не были. Через месяц скончалась также его жена Сарра, которая была похоронена рядом с ее мужем, как было наказано.

Цви-Арье и его жена вошли во владение наследством и выполнили все, что р. Биньямин им наказал. Их дом стал убежищем для всех проезжих и странников. Цви-Арье и его жена приняли также в дом сирот и воспитывали их как собственных детей.

Между тем что-то случилось с р. Вольфом-сапожником. Через два года после того, как р. Вольф женился на второй жене, в Любавич прибыл проезжий, которому нужно было повидать только сапожника р. Вольфа.

— Вы знаете, кто он такой? — воскликнул он возбужденно с большой горячностью. — Это, ведь, рабби Вольф — иллуй, всемирно известный своей ученостью иллуй из Луцка. Уже много лет прошло с тех пор, как он исчез со своей женой, дочерью луцкого раввина, гаона р. Ицхак-Гершона, и никто не знал, куда они исчезли.

Только теперь узнали в Любавиче, что Вольф-сапожник является нистаром и что все эти годы он жил скрытно. Начали теперь понимать также, почему р. Биньямин с ним так сильно дружил.

В Любавиче поднялся переполох. Р. Вольф мог теперь пользоваться почетом и уважением. Он мог бы теперь также оставить свое ремесло сапожника. Но он и слышать об этом не хотел. Он и в дальнейшем желал оставаться нистаром. Если в Любавиче его тайна была раскрыта, значит, нужно исчезнуть.

Но теперь это было уже не так просто сделать. У него уже была вторая жена. Первая его жена была дочерью луцкого раввина; она была согласна делить с ним все невзгоды скитальческой жизни, полной лишений. Она была не меньше его самого благочестива. Она также была готова к самопожертвованию.

Теперь же его женой была простая женщина — дочь портного, вдова такого же, как и он сам, ремесленника. Он не мог знать в точности, как она поступит теперь, когда она узнала, что он не простой сапожник, а знаменитый иллуй. Поэтому р. Вольф обратился к жене и предложил ей выбор: следовать за ним, куда он пойдет, или же получить от него развод В Любавиче он оставаться больше не желал и не мог ни в коем случае Жизненный путь, им избранный, не должен быть устлан знаками почета и уважения. Тем более не был р. Вольф намерен превратить свои знания Торы в орудие для добывания себе средств существования. Он должен был жить трудом собственных своих рук. Б-жьи слова: «В поте лица своего будешь ты есть хлеб свой» имели для него особое значение. Это было его жизненным девизом. Он не должен был даже находиться среди людей, которые знают, что он не простой ремесленник. Поэтому он вынужден был второй раз оставить насиженное место, — первый раз он оставил город Луцк, где он был знаменитым зятем знаменитого тестя, и теперь — Любавич, где раскрыта его тайна и где ему больше не было бы того покоя, которым он пользовался, ведя жизнь простого, ничем не примечательного сапожника.

Жена от развода отказалась. Она была согласна следовать за ним в место его нового добровольного изгнания. Через несколько дней муж и жена исчезли из Любавича.

4. Р. ВОЛЬФ ВНОВЬ РАСКРЫВАЕТ СЕБЯ

Р. Вольф оставляет Любавич, чтобы поселиться в деревне — Ксендз, пожелавший крестить евреев. — Евреи в затруднении. — Р. Вольф-сапожник отвечает ксендзу и опровергает все его доказательства.

Для р. Вольфа-сапожника, скрытого луцкого иллуя, и его жены началось теперь длительное изгнание. Они кочевали из города в город, из деревни в деревню, зарабатывая всюду на пропитание сапожничеством, — работой, которую р Вольф выполнял с большой охотой, потому что в этом ремесле он видел нечто большее, чем одно только средство к добыванию скудных заработков или, чтобы этим скрыть свое благочестие и ученость.

Вообще говоря, нашел р Вольф в своей работе свой покой, а также свой идеал в жизни, особенно — возможность благодаря ей исполнить свое желание находиться всегда среди ремесленников и простых людей из народа, которых он любил всеми фибрами души. Сапожное дело давало ему также возможность делать добро людям, особенно бедным людям Одежду носят какую попадется, обувь же должна быть целой, чтобы зимой в нее не попадал снег, а в дождливое время — вода и сырость.

Р. Вольф мог при этом проявить свою добросердечность тем, что он не только выполнял свою работу добросовестно, но он ни у кого не брал за нее лишней копейки Он оценивал свою работу дешево И делал он это по двум мотивам: он не хотел получать за свою работу больше, чем ему требовалось на покрытие своих самых неотложных нужд, а также потому, что он не хотел, чтобы бедным людям приходилось переплачивать, лишая их возможности сшить себе пару новой обуви или починить старую.

Последние странствования р. Вольфа продолжались весьма долго, пока он не прибыл в одну деревню на Волыни вблизи города Лукача, где он, наконец, осел и обзавелся хозяйством Но и оттуда ему пришлось в конце концов уйти, как это случилось в Любавиче.

В этой деревне р. Вольф впервые нашел было тот покой, который он искал с тех пор, как он оставил Любавич. Он мог вести там свой особый образ жизни, и никому не взбрело бы в голову, что он нистар. Р. Вольф заслужил там доброе имя как среди евреев, так и неевреев, но это было только потому, что он был честен и предан своей работе, за которую он брал дешевле, чем другие, а товар его был лучше, чем у других, а также потому, что он был тихим и спокойным человеком. Он никогда ни о ком не злословил, никогда ни с кем не ссорился и, как говорится, мухи на стене не трогал.

По правде говоря, р. Вольф вообще мало разговаривал, за что он был назван молчальником. Люди приписывали это его простоте, а также его доброте. Гоим называли его «Добрый Вульфка».

Все, вероятно, шло бы и дальше так и никто не узнал бы, что этот тихий и простой человек является скрытым цадиком и гаоном. Но случилось нечто такое, что вынудило р. Вольфа раскрыть себя во всем своем величии во славу имени Б-жьего.

В той деревне жил католический священник, ксендз, который действовал против еврейской религии и вбил себе в голову, что он должен и может привлечь евреев в христианство.

Вначале его выступления были как будто хорошие, дружелюбные. Каждый раз перед христианским праздником он созывал жителей деревни — гоим и евреев — на базарную площадь и там с амвона читал свою проповедь. Он говорил, бывало, о том, что христианство, мол, уже дало миру «спасение», а затем призывал гоим и евреев жить в дружбе и даже смешиваться между собою, ибо, заканчивал он, все должны объединиться и стать единым народом.

Слова ксендза производили большое впечатление на слушателей, особенно на гоим, которые действительно начинали выказывать свое дружелюбие к евреям. Евреи, со своей стороны, чувствовали себя благодаря этому более уверенно.

Что касается слов ксендза о том, что евреи и гоим должны смешаться и стать единым народом, то они никакого влияния не оказали. Евреи остались при своей религии, а гоим — при своей. И до тех пор, пока ксендз только говорил о дружбе между гоим и евреями, хотя он это обосновал «мессианством», особой задачей христианства, это никого не беспокоило. Гоим могли думать о словах своего священника все, что им нравилось. Но они ведь слышали от него недвусмысленные слова о том, что с евреями нужно обращаться, как с родственными им людьми. Это было только на пользу евреям, и они это достойно оценили.

Но вскоре евреи обнаружили, что эти добрые слова ксендза только подготавливали почву к дальнейшему. Ксендз, наконец, выступил открыто, заявляя, что он хочет, чтобы евреи перешли в христианство. Он уже открыто начал громить еврейскую религию, «доказывая», что христианство — единственно истинная религия, и только христианство католической церкви. Священник пытался даже доказать свою «ученость» и приводил стихи из библии, объясняя их таким образом, что из них следовало якобы, что сама библия «признает» христианство.

Это были обычные, хорошо знакомые нам слова христианских миссионеров, которые во все времена пытались с помощью якобы неоспоримых доказательств убедить евреев перейти в христианство.

Ученые евреи, знакомые с этими «доказательствами», в точности знали что на них ответить. Известные еврейские общественные деятели имели уже в прошлом многие диспуты с христианами об этом и отбрасывали и разбивали в пух и прах все их доводы и квази-доказательства.

Но в этой деревне на Волынщине не нашлось ни одного еврея среди местных жителей, который мог бы ответить ксендзу. Они все были простыми, неучеными людьми, для которых «доказательства» священника с его искусно отточенной речью были выше их возможностей как оппонентов.

Поэтому евреи оказались в затруднении. Ксендз все больше наглел. Он уже обращался открыто к евреям, говоря, что если евреи не могут ответить на его аргументы и оспаривать его «доказательства», приводимые им из Библии, то они должны сразу же отказаться от своей религии и перейти в католичество. При этом он обещал выкрестам всякие блага на этом и на том свете.

Видя, что никто из евреев не смеет вымолвить слово, священник еще больше возгордился, чувствуя себя как бы победителем в этом споре, в котором он якобы сумел доказать свою правоту. Он уже рассчитывал на большой улов, на крещение большого числа евреев.

Однажды летом перед каким-то христианским праздником вновь созвал священник всех гоим и евреев на базарную площадь и начал проповедовать на свой обычный лад.

На этот раз ксендз говорил еще более резко против еврейской религии и прямо потребовал от евреев, чтобы они крестились. Он высмеял евреев, их религию и их обычаи, одним словом — всю еврейскую Тору, указывая со своей обычной наглостью, что «истина» только на стороне католицизма.

— Может кто-либо возразить на мои слова? — воскликнул ксендз в полной уверенности, что никто из евреев не раскроет рта.

Вдруг выступил кто-то из среды собравшихся евреев и сказал весьма ясно и четко, что он хотел бы ответить ксендзу.

Все оглянулись на этого смельчака, и кого же они увидели? К их неописуемому изумлению оказалось, что это был не кто иной, как р. Вольф-сапожник, этот закоренелый молчальник, «Добрый Вульфка», как его звали гоим.

Как это он смог открыть рот, когда от него редко слышали единое слово и многие сомневались, есть ли у него вообще язык во рту! И евреи, и неевреи вытаращили глаза на этого человека. Ксендз тоже был заинтригован.

— Хорошо, Вульфка, — воскликнул он, — ты хочешь что-то сказать, взойди сюда на амвон и давай послушаем, что ты имеешь сказать.

Ксендз был, по-видимому, уверен, что именно при помощи этого «Доброго Вульфки» он сумеет прижать евреев к стенке так, что они больше не сумеют обойти его.

Спокойными шагами взошел р. Вольф на амвон и открыл рот. К всеобщему изумлению все услышали от него слова, которые никто от него никогда не ожидал. Он говорил на хорошем польском языке, как «настоящий гой», свободно и ясно. Но всего поразительнее было то, что он сказал. Он начал разбивать все аргументы ксендза один за другим и приводить доказательства, которые делали слова ксендза просто смешными. Он начал приводить стихи из библии, и быстро и ясно переводил их на польский язык. Что было всего удивительнее в этом, это то, что каждый мог его понимать и что каждый должен был признать его правоту. Он попросту доказал, что ксендз не знает о чем говорит и не только цитирует стихи неверно, но неправильно их объясняет и понимает.

Теперь пришлось уже замолчать ксендзу. Он не смог соревноваться в знании с р. Вольфом.

Так что спор быстро закончился, и все уже знали, что сапожник одержал верх над ксендзом. Евреи торжествовали. Они чувствовали, что р. Вольф вызволил их из большой беды. Но и гоим не могли прийти в себя от изумления. Они удивлялись перемене, происшедшей с этим молчаливым и на первый взгляд простым р. Вольфом.

Ксендз не смел уже больше клеветать на евреев и прекратил собрания на базарной площади и произнесение там проповедей.

Это произошло в середине лета перед жатвой, а в начале месяца элул оказалось, что р. Вольф и его жена исчезли из деревни.

Р. Вольфу пришлось самому раскрыть себя. Это было необходимо во славу имени Б-жьего, а потому у него другого выбора не было. Но он больше не захотел оставаться в деревне, где евреи и неевреи оказывали бы ему большой почет и где ему пришлось бы, вероятно, оставить свое ремесло — сапожничество.

Этого он ни в коем случае не мог допустить. Он свою миссию выполнил. Теперь перед ним открывался новый ряд мытарств и мыканий по белу свету. Ему предстояло вновь блуждать по городам и весям искать себе пристанище, место, где он мог бы без помех заниматься своим ремеслом, где никто его не заподозрил бы, что он не простой человек, обычный сапожник. Ему предстояло найти себе место, где он мог дружить с людьми из народа, такими же, как он сам, простыми и скромными, у которых нет более возвышенных потребностей, как только жить скромно трудами рук своих.

Он хотел трудиться, не спрашивая за свою работу лишней копейки, не требуя от заказчиков больше того, что, по его мнению, ему причитается, сколько, по общему мнению, он действительно заработал честно и справедливо.

Жители деревни, евреи и неевреи, пытались вначале разузнать, куда девался р Вольф, не желая терять его. Но никаких его следов они не нашли. Он как в воду канул.

5. МУЧЕНИК

Р. Вольф вновь берет верх над ксендзом. — Его арест. — Его диспуты с духовенством в Киеве. — Навет и казнь. — Вдова и сирота р. Вольфа.

Теперь, когда р. Вольфа-сапожника больше не было в деревне, ксендз вновь начал проповедовать на базарной площади, куда он созывал евреев, требуя выслушивать его. И вновь он начал приводить свои старые «доказательства» того, что евреи обязаны перейти в католицизм. Еврейское население деревни обязано было слушать его разглагольствования, и евреи были вновь охвачены чувством горя и боязни. Их огорчало то, что нет больше среди них р. Вольфа, который мог бы опровергнуть слова ксендза. Они были испуганы, хорошо сознавая, какая им грозит опасность, — ксендз будет постепенно все сильнее и сильнее на них нажимать, попытается силой заставить их креститься.

Положение евреев ухудшилось еще и тем, что ксендз нашел себе помощника. Это был сын местного помещика. Молодой помещик был в некоторой степени человеком образованным и к тому же большим фанатиком. Он полностью поддерживал ксендза в его попытке завлечь евреев в сеть отступничества от своей веры. Он также начал появляться на сборищах на базарной площади, стоял рядом с ксендзом на амвоне и прислушивался к его проповедям. Он и сам обращался к собравшимся с речью.

Молодой помещик пытался также доказать свою преданность вере и свои знания. Он выкладывал перед слушателями все свои теологические познания в попытке убедить евреев, что они должны возможно скорее перейти в христианство. При этом не забывал он прибегать и ко всякого рода угрозам, запугивая евреев тем, что если они будут продолжать упорствовать, они наживут себе немало неприятностей. Это причинило евреям много горя, но они не знали, как и чем помочь себе.

И вновь наступило лето, время перед жатвой! Ксендз с помощью молодого помещика вновь собрал евреев и гоим и читал им одну из своих обычных проповедей, призывая евреев креститься. Молодой помещик выступил на этот раз с новыми «доказательствами», свидетельствующими о необходимости евреям отказаться от своей веры.

— Может ли кто-нибудь опровергнуть приведенные мною доказательства? — обратился молодой помещик к присутствующим.

В течение некоторого времени господствовала мертвая тишина. Кто же осмелится ответить молодому помещику и ксендзу? Но вдруг выдвинулся кто-то со стороны, заявляя:

— Я отвечу! — и смелыми шагами пошел прямо к амвону.

Все посмотрели на смельчака, и кто же это был? К общей радости это был не кто иной, как сам р. Вольф-сапожник. После того, как р. Вольф долго проблуждал по городам и городишкам неузнанным, он, наконец, передумал, и со своей женой решил вернуться в свою прежнюю деревню. Он хорошо сознавал, что евреи опять будут нуждаться в нем. Он верно рассчитал, что когда его больше не будет в деревне, ксендз опять возьмется за старую свою дьявольскую работу. Теперь р. Вольф вновь появился на сцене, готовый вступить в единоборство с ксендзом и его помощником, молодым помещиком.

И опять показал р. Вольф свою силу. На хорошем, беглом польском языке он отшвырнул все соображения ксендза и молодого помещика. Он попросту закрыл им рты. Они вынуждены были признать себя побежденными. Евреев охватила радость, они опять почувствовали себя вне опасности. Р. Вольф с женой на этот раз уже остались в деревне совсем. По-видимому, чувствовал теперь р. Вольф, что нельзя ему больше оставить евреев деревни: без нею они будут беспомощны.

В один из вечеров в конце лета сидел р. Вольф в синагоге за священной книгой. Вдруг явились трое вооруженных полицейских и арестовали его, оторвав от открытой перед ним книги Поднялась суматоха. Жена р. Вольфа горько плакала, умоляя пощадить мужа. На это ей сказали, что приказ об аресте исходит от высших инстанций и что ведено доставить р Вольфа в Лукач к бишофу.

Было ясно, чья рука замешана во всем этом. Ксендз и молодой помещик, уязвленные в своих горделивых чувствах победами р. Вольфа, решили отомстить ему за это и одновременно избавиться совсем от него. Они донесли на р. Вольфа бишофу, а тот нашел уже основание для ареста.

Целый месяц находился р. Вольф в Лукаче под арестом. Он обязан был дважды в неделю являться в дом бишофа, чтобы вести диспут с этим высокопоставленным духовником об иудаизме и христианстве. Бишофу было очень важно, положительно до смерти необходимо было победить в споре р. Вольфа. Но он не смог добиться этого. Р. Вольф всегда разбивал все его доводы, доказательства и мнения. Убедившись, что он с р. Вольфом ничего не поделает, он донес на него Высшему католическому церковному совету, который находился тогда в Киеве, и р. Вольф был отправлен под вооруженной охраной в Киев.

В Киеве сначала приняли его весьма милостиво. Ему разрешили находиться на частной квартире в условиях полной свободы. Раз в неделю его вызывали на публичный диспут с одним из высокопоставленных церковников. Так прошло пять месяцев. Ни в одном из всех проведенных диспутов никто не смог одолеть р. Вольфа, — он всегда выходил на них победителем.

Священники были глубоко уязвлены этим. Они не находили выхода из создавшегося положения. Тогда они прибегли к давно испытанному способу избавиться от опасного противника — навету. Они попросту возвели на р. Вольфа напраслину Его ложно обвинили в том, что он якобы хулил и высмеял Христа, церковь и священников.

Р. Вольфа поставили перед церковным судом. Все было подготовлено заранее. Выступили лжесвидетели и «подтвердили», что р. Вольф действительно хулил и высмеял Христа и католическую церковь.

Прокурор потребовал для несчастного р. Вольфа высшую меру наказания, и он был приговорен к сожжению живьем.

Казнь была совершена публично в самом центре Киева через несколько дней после вынесения приговора. Дьявольская жестокость священников была столь ужасна, что они заставили раввина и лиц, возглавляющих еврейскую общину, присутствовать при совершении казни.

Трагедия, сильно потрясшая евреев города Киева и других общин, была тем ужаснее, что как раз незадолго до суда р. Вольф узнал, что его жена ждет ребенка. Это был первый его ребенок, и радости его не было границ. Но ему не суждено было видеть своего дитяти. Когда р. Вольф умер мученической смертью ал кидуш ашем, вдова была еще только в первых месяцах беременности.

Киевская еврейская община просила вдову казненного остаться в их городе, и они ее обеспечат всем необходимым. Но она отказалась. Она решила вернуться в Любавич, где она родилась и где жили ее родители.

Так она и сделала. При первой возможности она оставила Киев и вернулась в Любавич. Ее отец, бедный портной, был уже стар и сам вынужден был прибегать к благотворительной помощи общины. Поэтому она в доме родителей не нашла себе покоя Других близких родственников, от которых она могла бы ждать материальной помощи, у нее также не было. Любавичская община, зная уже о великом благочестии и мученической смерти р. Вольфа, была готова брать на себя все расходы по ее содержанию. Но она отказалась и от этого. Она объяснила, что она следует указаниям мужа-мученика о важности и необходимости жить своим трудом и не прибегать к людской благотворительности. Поэтому она выразила желание получить какую-либо работу, которая могла бы обеспечить ее существование в те последние месяцы беременности, в которых она уже находилась.

С этой целью она поступила в услужение к одному из зажиточных обывателей Любавича, в доме которого она и родила сына.

Новорожденный мальчик был назван именем своего отца — Вольфом. Обрезание было отпраздновано очень торжественно. Была истинная симхат мицва.

В течение трех лет растила своего ребенка, вдова казненного р. Вольфа, и все это время она жила своим собственным трудом, отказываясь от чьей-либо материальной помощи себе или ребенку. То ли от тяжелой, полной лишений жизни, то ли по какой другой причине, но вдова р. Вольфа в конце концов заболела, слегла и уже больше с кровати не встала. Трехлетний Вольф остался круглым сиротой.

Теперь община уже должна была и обязана была выискивать средства, чтобы обеспечить сироту. Но судьба ребенка не вызвала особой тревоги. Очень скоро нашелся благодетель, забравший к себе в дом сиротку на воспитание. Это был Цви-Арье, который, как нам уже известно, унаследовал дом и огород нистара р. Биньямина, обещав ему брать в, дом на воспитание сирот и держать дом всегда открытым для всех, нуждающихся в ночлеге.

Случай этот был для Цви-Арье и его жены Леа-Брайкы особо подходящим. Ведь сиротка Вольф был не просто беспомощным малюткой, — он был к тому же сыном святого мученика р. Вольфа, который во время своего проживания в Любавиче был так дружен с р. Биньямином.

У Цви-Арье и Леа-Брайне были уже и собственные дети — мальчик и девочка. Это дало им возможность выполнить и другую часть завещания р. Биньямина, — назвать мальчика его именем — Биньямином, а девочку именем его жены — Саррой.

Биньямин и Сарра были оба хорошими детьми. Маленький Биньямин отличался хорошими способностями и успехами в учебе, а его сестра Сарра отличалась добросердечностью и красотой. Еще ребенком она уже помогала матери по уходу за сиротами, воспитывавшимися в их доме.

Когда сиротка Вольф был принят к ним в дом, маленькая Саррочка играла с ним и дружила, как с родным братиком.

Не прошло много времени, и оказалось, что маленький Вольф проявляет большие способности в учебе, и к тому же он очень прилежен. Поэтому было весьма естественно, что оба мальчика, Вольф и Биньямин, оказались товарищами по учебе. Они оба подходили друг другу во многом. Таким образом, вновь завязалась дружба между новым Биньямином и новым Вольфом.

6. БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ ЕВРЕЕВ И ЖЕСТОКОСТЬ ГОИМ

Новый Биньямин и новый Вольф. — Еврейская музыка и гулянки у гоим. — Новый любавичский раввин. — Раввин, ставший магидом.

Любавичу опять представилась возможность наблюдать крепкую дружбу двух друзей, носивших имена Биньямина и Вольфа. Вместо старого р. Биньямина, тайного цадика, подрастал теперь сын его наследников Цви-Арьи и Леа-Брайны, носивший его имя — Биньямин; подрастал также и сиротка Вольф, носивший имя своего отца-мученика р. Вольфа-сапожника. Оба мальчика учились вместе и вместе воспитывались. Оба выказывали недюжинные способности и большое прилежание. Все местечко говорило о них и любовалось ими.

Когда оба мальчика подросли и накопили знания, повел их Цви-Арье к тогдашнему любовичскому раввину р. Шалом-Шеломе, чтобы он их проэкзаменовал. Раввин очень хвалил мальчиков и передал их в руки своего сына — иллуя — р. Иосефа для обучения. Вскоре скончался гаон р. Шалом-Шеломо, и место раввина занял его сын р. Иосеф. Мальчики продолжали учиться у р. Иосефа и их знания росли вместе с ними.

Помимо своей учености в области Торы, отличился Биньямин также своими музыкальными способностями. Он красиво пел и хорошо играл на скрипке. Люди слушали его пение и игру и были от них в восторге. Такую сладость им никогда раньше испытывать не пришлось.

Четыре года были Биньямин и Вольф учениками любавичского раввина р. Иосефа. За это время они выросли и стали уже юношами. Пора было подумать об их женитьбе. В обоих случаях это было заботой Цви-Арьи и Леа-Брайны. Для Вольфа они предназначили в невесты свою собственную дочь Сарру.

Свадьба сироты Вольфа с Саррой была радостным событием не только для Цви-Арьи и Леа-Брайны, но и для всего Любавича. Все местечко от мала до велика явилось на эту свадьбу. Торжество венчания и всю свадьбу украсили пение и скрипичный концерт Биньямина, товарища жениха и брата невесты.

Неожиданным гостем на свадьбе оказался один из помещиков по соседству с Любавичем, который прибыл специально, чтобы послушать пение и игру Биньямина. Об исключительном даровании Биньямина как музыканта он был наслышан давно и пожелал теперь убедиться в этом лично.

Биньямин очень понравился помещику своим пением и игрой. Это видно было из того, что когда помещик устроил у себя в усадьбе гулянку, он послал верхового к Цви-Арье с требованием прислать к нему своего сына Биньямина петь и играть на балу. Биньямин явился вместе с двумя-тремя другими еврейскими юношами, и они пели и играли на помещичьем балу перед высокими гостями, соседними помещиками.

В то время как Биньямин и его товарищи пели и играли, помещики занимались едой и особенно питьем и наслаждались вволю. Одному сильно опьяневшему гостю захотелось подшутить над Биньямином. Он потребовал, чтобы Биньямин одел звериную шкуру, стал на перевернутой бочке и играл на скрипке. Пьяного помещика мало трогали пение и игра еврейского парня и его товарищей, певших и игравших лучшие и красивейшие песни и мелодии. Ему захотелось, чтобы Биньямин выглядел забавным и стоял в смешной позе.

Остальные гости, также сильно опьяневшие, подражали этому забулдыге. Им понравилась мысль подшутить над еврейским юношей. Биньямин был вынужден удовлетворить прихоть пьяных помещиков.

Но все это было еще пока не самое худшее. В помещичьей усадьбе гулянка продолжалась несколько дней подряд. Собравшиеся помещики продолжали веселиться и все время придумывали себе новые забавы. Одному из них пришло в голову еще больше позабавиться на счет Биньямина. Он велел принести большую бочку и наполнить ее водой. Затем он приказал Биньямину залезть в бочку с водой и оттуда петь и играть на скрипке.

Биньямину пришлось напрячь все свои силы, чтобы вода не захлестнула его во время пения и чтобы руки его были свободны для игры на скрипке. Это было страшно мучительно и связано также с немалым риском для жизни.

К тому же Биньямину пришлось делать вид, что он все это принимает в шутку, что ему тоже «доставляет удовольствие» эта дьявольская шутка…

Можно себе представить, как чувствовал себя в то время благородный, талантливый молодой ученый — Биньямин. Понятно, что домой вернулся он с сильно уязвленным сердцем. Он уже знал теперь, как мало стоят евреи в глазах гоим, как бы сильно ни пожелали евреи отличиться перед ними.

Все же помещик, в усадьбе которого Биньямин занимал его гостей, выказал также и признание талантов Биньямина. Он построил в Любавиче здание, и когда Биньямин женился, он ему поднес этот дом в виде свадебного подарка.

После свадьбы Биньямин продолжал свою учебу у того же раввина р. Иосефа. На жизнь давал ему его отец Цви-Арье.

Раввин р. Иосеф начал выказывать склонность пойти своей собственной жизненной дорогой. Время от времени он отправлялся «справлять галут». Он задерживался в пути полгода и затем возвращался на свое место раввина. На время своего отсутствия он оставлял вместо себя своего ученика р. Биньямина.

Так прошло десять лет. Все это время р. Биньямин отдавал себя целиком изучению Торы и служению Б-гу. Он пользовался полным покоем, поскольку его отец обеспечивал его всем необходимым. Но вот Цви-Арье умер, и р. Биньямин лишился этой опоры. Тогда, — это было, по-видимому, около 5496 года (1736 г.), — созвал раввин р. Иосеф общинных деятелей и заявил им следующее: «До сих пор я обычно уходил «справлять галут» на несколько месяцев, и я сам назначал на свое место на это время моего ученика р. Биньямина. Теперь же я намерен оставаться в галуте не менее двух лет подряд. Мне не подобает самому предложить р. Биньямину занять должность раввина у нас Я хочу, чтобы это сделали вы».

Деятели общины согласились с предложением раввина. Все были уверены, что р. Биньямин достоин быть раввином Любавича.

Перед уходом из Любавича р. Иосеф потребовал от нового раввина р. Биньямина, чтобы он выплачивал его жене и единственной дочери часть своего жалованья на посту раввина. Р. Биньямин согласился, и р. Иосеф смог с легким сердцем пуститься в путь добровольного изгнания.

Через два года вернулся р. Иосеф из галута. Но он больше не захотел быть раввином. Он сказал, что р. Биньямин больше соответствует этому посту, тем более, что местечко очень довольно своим молодым раввином. А как же быть с р. Иосефом? Тогда община решила единогласно назначить р. Иосефа местечковым магидом и наставником общины.

Теперь проявил себя р. Иосеф уже в новой своей роли магида. При этом он пошел по совершенно новому пути, целиком отличному от обычно принятого проповедниками тех времен. В Любавич, как и в другие города, городишки и местечки, часто наезжали такие проповедники. Они читали свои проповеди в синагоге, и проповеди их были все на один лад. Магиды сильно укоряли народ и нагоняли большой страх на слушателей, рисуя во всех ужасных подробностях и представляя наглядно потрясающие сцены ожидающего грешника страшного наказания и страдания Нередко такой магид своими нагоняющими ужас проповедями добивался потрясающего эффекта — все слушатели тут же разражались громкими рыданиями и стенаниями. Весь воздух в синагоге был наполнен охами, вздохами, и всхлипываниями как на женской, так и на мужской половине.

Совсем иным был метод проповеди нового магида. р. Иосефа. Он не обрушивал на грешников громов и молний. Он не выпускал из своих уст ни одного проклятия. Он не говорил о геенне и не пугал народ страшными страданиями в аду. Он также не рассказывал подобно другим маги дам об ангелах в роли палачей и об издевательствах над грешниками. Вместо этого он рассказывал обо всем том хорошем, что ждет изучающих Тору и исполняющих ее заветы. Он вообще не желал привлекать народ к Торе и ее заветам путем страха, который ему надлежало нагонять на своих слушателей, а наоборот — путем завоевания сердец молодежи и стариков, мужчин, женщин и детей добротой, сердечностью, а главное — разумом.

Р. Иосеф именно того и желал, чтобы евреи — мужчины и женщины — шли по праведному пути любовно и разумно. Он говаривал обычно, что помимо великой награды, которую еврей получает за творимое им добро, он доставляет великую радость своему Творцу.

Это было уже нечто совершенно отличное от проповедей старого типа. Своими проповедями, своей душевностью завоевал р. Иосеф сердца своих слушателей.

А когда р. Иосеф говорил о Всевышнем, о Творце вселенной, это было также нечто совсем другое, новое, до того неслышанное. Он не говорил о наводящем ужас «Б-ге мстителе», перед кем тленный человек должен всегда только трепетать. По его проповедям выходило, что Всевышний милостив, благотворителен; от Него истекают любовь и добро; единственное Его желание — это, чтобы человек шел по указанному Им пути. Б-г не желает, чтобы грешник умер или, чтобы он был наказан за свои недобрые дела; Б-г желает, чтобы грешник покаялся и жил и наслаждался Б-жьим миром. Р. Иосеф как магид отличался также и тем, что он глубже вникал в смысл сказаний наших мудрецов и объяснял и комментировал их особым образом, извлекая из них глубочайшие и красивейшие идеи. Главным же образом он возбуждал в народе любовь к Б-гу. Он говорил, что любовь к Б-гу — это сама основа иудейства, и что любовь предшествует Б-гобоязни. Любовь к Б-гу и трепет перед Ним — оба одинаковые по значимости мицвот, проповедовал р. Иосеф, и все же сначала любовь, а затем боязнь. Ведь сказано в Библии: «И люби Превечного, Б-га твоего», и затем лишь добавлено: «Бойся Превечного, Б-га твоего». Отсюда вытекает, по мнению р. Иосефа, что любовь к Б-гу предшествует боязни Его.

7. НИСТАРЫ И БААЛ-ШЕМ

Как началось распространение среди евреев учения Баал-Шема. — Любавичский магид, который был учеником Баал-Шема. — Зять, за которого он выдал свою дочь по указанию Баал-Шема.

Влияние, оказанное р. Иосефом на любавичских евреев своими проповедями после того, как он стал любавичским магидом, было очень сильное. Он фактически вводил своих слушателей в новый духовный мир. Как форма, так и содержание его проповедей были новы и совершенно отличны от того, что обычно слышали в то время от других проповедников.

Р. Иосеф вносил в свои проповеди мир знаний, необычайное богатство духовной науки. К тому же он обладал пленительным красноречием. И это еще не все; р. Иосеф не довольствовался своими превосходными проповедями. Он не только красиво говорил, но он также все сказанное честно выполнял. Как магид он начал отличаться своими добродетелями еще больше, чем когда он был местечковым раввином до передачи им этой должности своему ученику р. Биньямину. В его добродетельном поведении с особой силой раскрылась его любовь к каждому своему собрату, кто бы он ни был и каково бы ни было его социальное положение. Этим р. Иосеф и сам заслужил любовь каждого жителя Любавича.

Его проповеди всегда были проникнуты этим духом любви к своему народу. Это была та красная нить, которой были пронизаны насквозь все его проповеди. Он всегда останавливался на великих достоинствах еврея как сына еврейского народа и подчеркивал их.

С особой любовью относился р. Иосеф к простому еврею из народа — к ремесленнику, к бедному еврею-торговцу и ко всякому другому еврею, честно зарабатывающему свой хлеб насущный. В лице евреев-простолюдинов видел р. Иосеф всю красоту еврейского народа и всю глубину еврейской души. Несмотря на то, что то было время, когда ученый талмудист занимал в еврейских общинах самое почетное место, доказывал все же р. Иосеф, что в его сердце занимает почетное место не только талмудист, но и малограмотный еврей, еле умеющий читать, или умеющий самое большее — прочесть с требуемой интонацией отрывок из Хумаша, приходящийся на данную неделю.

Никто в Любавиче не знал, откуда позаимствовал р. Иосеф свой новый стиль проповеди, как и свое необычное поведение вообще. Но все вынуждены были признать, что своими проповедями, как и вообще своим поведением, он внес новую жизненную струю и вдохнул новую душу в простых людях из народа, которые до того были в общине как бы «людьми второго сорта».

Влияние р. Иосефа на еврейскую массу чувствовалось не только в Любавиче, но и в окружающих местечках. Р. Иосеф получал оттуда приглашения произносить там свои проповеди. Таким образом, стал р. Иосеф частым гостем в таких местечках и городишках, как Рудня, Калишк, Янович, Лиозно, Добромысль, Бабинович, Рососна, Дубровна и во многих еврейских поселениях, где сильно чувствовалось его влияние. И даже в то время, когда р. Иосеф был уже любавичским проповедником и произносил свои проповеди в округе, он опять время от времени исчезал, и никто не знал куда он девался. Предполагали, что он «справляет галут», а поскольку он это делал почти регулярно еще при жизни его отца, а затем будучи любавичским раввином, никто этому не удивлялся и никто не пытался раскрыть эту тайну. Никому в голову не приходило, что исчезновения р. Иосефа связаны с появлением в то время нового хассидского течения, начавшего пускать корни в еврейскую жизнь. Баал-Шем только-только появился, о нем знали только немногие избранные. Но его ученики и хассиды начали уже проникать в еврейскую среду и распространять, вначале тайно, новую хассидскую концепцию.

Нистары странствовали по городам и весям, и там, где они наталкивались на великую еврейскую душу, они старались завербовать ее для нового учения Баал-Шема.

Такой нистар, странствующий по еврейским городам и местечкам, прибыл как-то в Любавич. Это было тогда, когда р. Иосеф был еще молод и занимался усиленно изучением Торы и служением Б-гу. Его отец жил еще и занимал должность раввина. Этот нистар, ученик Баал-Шема, присмотрелся к р. Иосефу и познакомился с ним. Р. Иосеф сам уже готов был искать новые пути в еврейской жизни. Он с жаром воспринял откровения нистара о Баал-Шеме и его хассидском образе мыслей.

Целый месяц провел тот нистар, на вид всего только обычный странник, в Любавиче, раскрывая перед р. Иосефом тайны учения Баал-Шема. Когда нистар был готов уже оставить Любавич, отправился с ним в путь также и р. Иосеф Никто не знал об их тесных отношениях. Никто не знал также о цели их ухода из Любавича. Но у обоих их была уже определенная цель путешествия. Нистар захватил р. Иосифа с собою к Баал-Шему; там р. Иосеф стал его пламенным хассидом.

В течение года отсутствовал р. Иосеф из Любавича, а когда он вернулся, он ни с кем не говорил о своих странствованиях. Он ни с кем не разговаривал также и о новом учении Баал-Шема. По-видимому, не пришло еще время для р. Иосефа открыть тайну его связи с Баал-Шемом и его учениками.

В 5495 г. (1735 г.) р. Иосеф был впервые приведен к Баал-Шему, и только через 15 лет, в 5510 г. (1750 г.) Баал-Шем дал р. Иосефу, который был тогда уже любавичским проповедником, первое практическое поручение.

Однажды, в праздник шавуот, который провел р. Иосеф у Баал-Шема, по-прежнему никому в Любавиче не говоря, куда и зачем он уходит. Баал-Шем призвал к себе р.

Иосефа и наказал ему на обратном пути в Любавич посетить Сморгонь. В знаменитой тогда ешиве Сморгони находился один ешиботник по имени Иссохор-Дов из местечка Кабильник, что около Минска. Этого ешиботника должен был р. Иосеф, по указанию Баал-Щема, взять себе в зятья, выдав за него единственную свою дочь.

Понятно, что р. Иосеф выполнил это поручение Баал-Шема. Прибыв в Сморгонь, р. Иосеф сразу же встретился посредством рош-ешивы с Иссохор-Довом из Кабильника и предложил ему руку своей дочери. Р. Иссохор-Дов охотно согласился стать зятем любавичского магида. Было решено, что в течение года Иссохор-Дов будет продолжать еще свою учебу в ешиве.

В течение этого года подружился р. Иссохор-Дов с одним гениальным юношей из Минска по имени Менахем-Мендель. Этот р. Менахем-Мендель временно занимал пост рош-ешивы, которым был тогда р. Зорах-Эля Критингер. Это именно тот р. Менахем-Мендель, который впоследствии стал одним из столпов хассидизма.

В начале месяца элул 5511 года (1751 г.) прибыл р. Иссохор-Дов в Любавич и стал зятем р. Иосефа. Р. Иссохор-Дов остался в Любавиче на материальном обеспечении своего тестя и продолжал свои усиленные занятия Торой.

Число молодых людей-талмудистов в Любавиче было невелико. Те, которые желали изучать Тору, в Любавиче не оставались. Они предпочитали изучать Тору в больших ешиботах того времени.

Один из таких ешиботов был в Минске, а другой — в Витебске. Для школьников было тогда в Любавиче восемь учителей, — три учителя для начального обучения и пять — для изучающих Талмуд.

В то время, когда Иссохор-Дов обосновался в Любавиче, став зятем р. Иосефа, происходил примечательный спор между местечковым раввином р. Биньямином и его шурином р. Вольфом, сыном святого мученика р. Вольфа-сапожника. Реб Вольф решил зарабатывать себе на жизнь собственным трудом. Для этого он купил небольшую мельницу за пределами Любавича, раввином которого был тогда его шурин р. Биньямин.

Сразу же стало ясно, что р. Вольф решил жить по примеру своего отца-мученика. Время от времени он оставлял свой дом и уходил «справлять галут». Он тогда был уже отцом двух дочерей. Когда он уходил в «галут», все бремя ведения хозяйства ложилось на плечи его жены Сарры, сестры р. Биньямина.

Это очень не нравилось р. Биньямину. У него было много аргументов против такого образа жизни своего шурина. И пути молодого р. Биньямина и молодого р. Вольфа разошлись. Любавичский раввин р. Биньямин не одобрял поведение своего шурина р. Вольфа, который пожелал идти по пути ни ста ров.

В противоположность этому, р. Иссохор-Дов защищал р. Вольфа и оправдывал избранный им путь. Завязалась дружба между зятем маги да и шурином раввина. Р. Иссохор-Дов установил даже особое время для совместных занятий с р. Вольфом.

В то время жил в Любавиче некто по имени р. Шолом-Гершон. Он был простым человеком, зарабатывавшим на жизнь тем, что торговал по соседним селам. К тому же он был мясником. Все знали, что р. Шолом-Гершон честный, Б-гобоязненный еврей. Он соблюдал все заповеди и к тому же был хотя и скромным, но на свой лад человеком большой души. Именно поэтому все покупали у него мясо, хорошо зная, что в делах кашрут можно полагаться на р. Шолом-Гершона, — у него мясо безусловно кошерное.

Р. Шолом-Гершону везло в торговле. Это дало ему еще большие возможности быть благотворительным. Каждый канун субботы он приносил мясо раввину местечка р Биньямину и магиду местечка р. Иосефу. Он также наделял бедняков милостыней не скупясь. Одному он присылал мясо на субботу, другому оказывал помощь деньгами и т. д. Так прошло много лет. Р. Шолом-Гершон с годами постарел. Но он все еще торговал по соседним деревням и попрежнему занимался продажей мяса.

Зимой 5512 года (1752 г.) престарелый мясник р. Шолом-Гершон заболел и через пару недель умер. Весь Любавич оплакивал его смерть и провожал его в последний путь. Его похороны были подобны похоронам истинного цадика, хотя никто не считал, что этот мясник р. Шолом-Гершон мог быть больше, чем простым человеком, шедшим по благочестивому пути.

8. ЛЮБАВИЧСКИЕ УЧЕНИКИ БААЛ-ШЕМА

О том, как тайное учение Баал-Шема нашло последователей в Любавиче. — Тайные посещения Баал-Шема. — Магид и его зять. — Высказывания Баал-Шема.

После похорон мясника р. Шолом-Гершона весь Любавич потрясло известие, что покойный оставил большое наследство.

Любавичский раввин р. Биньямин наказал, чтобы трижды в день все первые тридцать дней траура («шлошим») в доме р. Шолом-Гершона молился миньян, т. е. не менее десяти молящихся. Во время «шивы» (первой недели траура) р. Биньямин объявил, что мясник оставил у него ящик с деньгами и завещание. Теперь пришло время вскрыть денежный ящик и ознакомиться с завещанием. Р. Шолом-Гершон не оставил наследников. В Любавиче знали его все годы как одинокого человека, без семьи и родных. Единственный человек, с которым дружил р. Шолом-Гершон, был сойфер (писец) р. Зевулун, живший по соседству с ним.

Естественно, что всем любавичским обывателям было любопытно узнать кому же оставил р. Шолом-Гершон свое наследство. Местечковый раввин созвал руководителей общины и прочел им завещание.

В завещании было сказано, что раввину р. Биньямину и магиду местечка р. Иосефу, в присутствии третьего лица, которого они изберут, предоставляется право распределить содержащиеся в ящике деньги по своему усмотрению. В завещании было также выражено желание, чтобы на том месте, где стоит дом покойного, и на участке земли вокруг дома построили синагогу для общества «Поалей цедек» («Честных тружеников»). В течение трех лет назначается за счет покойного жалованье талмид-хахаму (ученому талмудисту) за преподавание в этом здании молящимся Мидраша, мишнайот и т. п.

Третьим лицом, кооптированным раввином и магидом, был сойфер р. Зевулун. Все трое сразу же приступили к выполнению воли мясника.

Теперь, когда уже знали в точности о благочестии покойного мясника, было нетрудно найти людей, готовых молиться в доме покойного. К молитве являлись почтеннейшие местные жители. Приходили также раввин р. Биньямин и магид р. Иосеф. Поскольку содержание совещания уже было известно и все знали уже, что должна быть построена синагога на том месте, где стоял дом мясника, то у молящихся было чувство, будто сам дом уже и есть синагога. Там не только молились трижды в день, но также с большим прилежанием занимались учебой. Набожные евреи приходили туда еще затемно и изучали Тору или читали Теилим, пока не наступало время утренней молитвы. Перед предвечерней молитвой («минха») и между нею и вечерней молитвой («маарив») вновь садились за учебу. После вечерней молитвы также всегда находились отдельные молящиеся, которые продолжали изучать Тору. Таким образом, дом мясника вскоре стал святым местом.

Не прошли еще первые тридцать дней траура, а уже был выбран комитет, которому предстояло заняться постройкой синагоги по завещанию мясника. В течение летних месяцев снесли старый дом и начали строить большую красивую синагогу. Когда наступил месяц элул, была уже готова синагога, и новоселье было отпраздновано с большой торжественностью и с энтузиазмом. Было выполнено завещание также и в части привлечения талмудиста для проведения с молящимися занятий по изучению мишнайота и Мидраша.

Магид р Иосеф, который всегда выказывал столько любви к простым людям и ремесленникам, начал теперь часто молиться в этой новой синагоге; вернее, он поделил дни недели между старой синагогой, где он молился раньше, и новой. Зато сойфер р Зевулун, который сам принадлежал к группе трудящихся, стал молиться в новой синагоге постоянно.

В этой синагоге имелась небольшая молельня, в которой встречались время от времени р Зевулун и р, Иосеф, занимаясь там учебой в уединении.

Два года они так уединенно занимались в этой молельне. Можно себе представить, что предметами их изучения были каббала (мистика) и хассидут (теософия) Как мы уже знаем, р. Иосеф часто посещал Баал-Шема и считался его учеником. Мы знаем уже также, что когда р. Иосеф исчезал из Любавича на длительный период, это означало, что он отправляется в Межибуш, где находился Бэал-Шем и откуда он начал распространять свое учение по всему еврейскому миру. Однажды, в одно прекрасное утро, оставили Любавич также магид р. Иосеф и сойфер р. Зевулун Это должно было означать, что они оба ушли «справляв галут». По-видимому, завербовал уже р. Иосеф сойфера р. Зевулуна для нового учения хассидут и взял его с собой к Баал-Шему.

В течение трех ичи четырех месяцев оба адепта хассидизма отсутствовали из Любавича Когда они вернулись, наконец, их лица сияли; совсем не было похоже, чтобы они претерпели лишения в пути.

Прошло три года с тех пор, как р. Иссохор-Дов стал зятем р. Иосефа. Тесть, наконец, открыл своему зятю, — в 5515 (1755) году, — что он и сойфер р. Зевулун являются учениками Баал-Шема и что когда они исчезают из Любавича, то они отправляются в Межибуш к новому еврейскому духовному вождю Теперь тесть начал знакомить своего зятя с новым хассидским учением. Новый мир открылся перед р. Иссохор-Довом. Ему, наконец, стало ясно многое из того, что он раньше не понимал.

Наступил месяц элул. Р. Иссохор-Дов отправился вместе с р. Звулуном к Баал-Шему. Магид же р. Иосеф должен был оставаться в Любавиче на праздничные дни.

Три месяца провел р. Иссохор-Дов у Баал-Шема. Он там пробыл все «иомим нораим» («грозные дни» — от рош-ашана до йом-киппура), а также следующие затем праздники и видел Баал-Шема как в состоянии великой Б-гобоязни, так и великой радости. Он пристально присматривался к его поведению и видел, и слышал, как он молится. Он также слушал его объяснения Торы. Молодой р. Иссохор-Дов стал пламенным хассидом Но ему предстояло еще многое изучать. Он вернулся домой и начал еще больше углубляться в хассидут. Теперь их было в Любавиче уже трое адептов Баал-Шема и пламенных хассидов — магид р. Иосеф, сойфер р. Звулун и молодой р. Иссохор-Дов. Все трое уже могли теперь собираться вместе для изучения хассидут и обмена мнениями по различным высоким материям.

Никто в Любавиче или где-либо в другом месте не должен был знать их тайну, — что они являются хассидами, последователями Баал-Шема из Межибуша, имя которого постепенно становилось уже известным в еврейском мире, но следовать за которым открыто было пока еще опасно.

Еще время не пришло, чтобы ученики Баал-Шема выступили открыто с новым учением их учителя. Особенно же не была еще подготовлена для этого почва в Белоруссии, Литве и в соседних областях. Эти области ждали еще появления великих пламенных душ, в частности, появления «Старого ребе», рабби Шнеур-Залмана, основателя «Хабада», который принес учение Баал-Шема в эти области и закрепил его там для будущих поколений.

А пока что сидели в Любавиче эти три ученика Баал-Шема и изучали хассидут, совершенствуясь в учении и в собственных добрых делах, чтобы этим подготовить почву для распространения хассидут в будущем.

Уже одни их новые пути поведения: их добрые дела, их любовь к простым ремесленным людям и их новый подход к укреплению еврейского духа в людях из народа, — все это было подготовкой к будущему хассидскому образу жизни, как мы это увидим в дальнейшем, и именно в самом Любавиче была этим положена основа хассидизма.

Ничего нет удивительного в том, что Любавич стал родиной хабада и самым центром хассидизма для Белоруссии и Литвы. Упомянутые выше три цадика не только заложили фундамент для хассидизма в Любавиче, но именно Любавич оказался тем местом, где «Старый ребе», рабби Шнеур-Залман, изучал Тору. И у кого же? У р. Иссохор-Дова.

Еще до того, как будущий учитель и основатель Хабада знал о существовании учения, называемого хассидизмом, а возможно еще до того, как он слышал имя Баал-Шема, — он был тогда всего только двенадцатилетним мальчиком, — он уже слышал основные установки хассидизма, как они излагались магидом р. Иосефом в его проповедях. Таким образом, р. Шнеур-Злман учился не только у своего непосредственного учителя р. Иссохор-Дова, но и у его тестя, магида р Иосефа и, вероятно, также у сойфера р. Звулуна; эти трое всегда держались вместе, обособленно от всех.

Дух хассидизма чувствовался во всех их словах, во всем их поведении и в их отношениях к людям, особенно же в их любви к «простым» людям из народа. Вот эта любовь к простолюдинам была и осталась самой основой учения Баал-Шема.

Баал-Шем не искал учености у евреев. Для него большее значение имеет сердце. (По сказанию наших мудрецов: «Любвеобильному Б-же сердце человеческое важно»). Он довольствуется тем, что простой, не обученный еврей умеет читать в сиддуре, пусть даже и не зная значения слов. Уже одним тем, что этот малограмотный еврей произносит эти, непонятные ему, святые слова, он доставляет большую радость Господину вселенной и оказывает влияние на высшие небесные сферы. Баал-Шем учит также, что при помощи простых людей, не знающих больше чем, скажем, главу из Теилим, можно иногда добиться значительно большего, чем при содействии ученых талмудистов.

Вот эти простые люди, те, которые обычно обозначены «Амей аарец» (народы земли — невежды) и которых в течение многих поколений третировали ученые люди, а магиды всегда укоряли самыми резкими и строгими словами, вот эти простаки были возвышены Баал-Шемом и стали самым важным человеческим материалом, из которого он начал создавать многих своих последователей.

Характерными являются в этом отношении высказывания Баал-Шема, одно из которых гласит:

«До появления нашего патриарха Авраама, — так пояснял Баал-Шем, — мир находится в темноте. Не было цадиков и не было учителей, которые указывали бы людям тех времен правильные жизненные пути, или которые просили бы за них милости у Б-га. А когда появился Авраам, он как светило, начал освещать мир. Он стал обучать людей своего поколения истинному пути служения Творцу. Он стал также вызывать милость Творца к Его низким творениям. Даже за нечестивых, грешных людей, жителей Сдома и Аморры молился Авраам и просил Господина вселенной за них.

Все же, — продолжал Баал-Шем, — простонародье, люди поколений нашего праотца Авраама были приравнены к животным («Народ, подобный ослу»). Что же касается простолюдинов-евреев нашего поколения, то они названы «Амей аарец» («Народы земли»). Этим обозначением простые евреи приравнены к земле, по ним ступают, как по земле, и их точно так же топчут. Но земле придал Б-г особую силу произвести все растущее, все злаки, деревья и плоды, чтобы поддержать жизнь всего живущего. В земле находятся также все богатства — золото, серебро, драгоценные камни и все другие полезные и ценные ископаемые Такими же являются и евреи-люди из народа. Они полны всем самым благородным и дорогим, чем обладает человеческий род. Даже самые простые люди имеют на своем счету много выполненных ими заветов Торы По выражению наших мудрецов За" Л «Даже самые пустые люди Твои полны заслугами, как гранат (семенем)»

9. КОГДА БААЛ-ШЕМ БЫЛ ЕЩЕ НИСТАРОМ

Рассказ «Старого ребе» о деятельности Баал-Шема до своего объявления. — Когда нужно помогать еврейскому телу, а когда — еврейской душе.

«Старый ребе», р. Шнеур-Залман За" Л, называл Баал-Шема «дедушкой», потому что он был учеником одного из учеников Баал-Шема — р. Иссохор-Дова, зятя любавичского магида р. Иосефа. Затем он учился у р. Бера из Мезерича, у которого он изучал хассидизм Баал-Шема.

После кончины р. Иосефа стал на его место любавичским магидом его зять р. Иссохор-Дов, который уже тогда часто посещал Баал-Шема. Как ученик этих обоих учеников Баал-Шема, особенно же р. Бера, чувствовал себя р. Шнеур-Залман как будто он был на самом деле «внуком» Баал-Шема.

Он говорил, бывало, что р. Барух (р. Барух из Межибуша) является внуком Баал-Шема по плоти и крови, а он, р. Шнеур-Залман — его духовным внуком. Р. Шнеур-Залман рассказал своему внуку, блаженной памяти Цемах-Цедеку, о путях Баал-Шема в делах служения Б-гу и о его деятельности до своего явления миру и начала открытого распространения хассидского учения. Рассказанное Цемах-Цедеку его дедушкой р. Шнеур-Залманом, по-новому освещает деятельность Баал-Шема до своего объявления.

Баал-Шем окружил себя нистарами, тайными цадиками, странствовавшими из города в город, из поселения в поселение, чтобы подготовить почву для хассидизма — учения, которое должно было вскоре открыться еврейскому миру. Но вначале деятельность этих нистарим состояла не столько в распространении хассидского учения, сколько в воздействии на евреев, чтобы они выискивали себе надежные средства к жизни, особенно — занимались ремеслами и сельским хозяйством.

Широкие еврейские народные массы претерпевали в то время двойной гнет: с одной стороны, поскольку они духовно отстали, были невежественны, их третировала небольшая прослойка еврейской интеллигенции — относительно немногочисленные ученые и грамотные люди, державшие себя обособленно и замкнуто в своем тесном кругу талмудистов. С другой стороны, их материально эксплуатировали состоятельные люди, не допуская их к источникам хороших заработков.

Кровавая трагедия, разыгравшаяся в 5408–5409 г. г. (1648–1649 г. г.), когда огромная масса евреев была вырезана и были целиком уничтожены многие еврейские общины и поселения, заставила сотни и тысячи евреев бежать из деревень и местечек, где они были беззащитны, и скапливаться в более крупных городах и городишках. Это привело к тому, что такие города и городишки не только стали перенаселенными, но в них попросту были исчерпаны всякие источники пропитания. Еврейская масса голодала; людям не было за что браться, чтобы обеспечить свое существование.

Баал-Шем начал свою деятельность в 5470 г. (1710 г.), через 60 лет после тех кровавых дней. Но в течение этих прошедших с тех пор лет положение еврейских масс нисколько не улучшилось как духовно, так и материально.

Поэтому решил Баал-Шем, что перво-наперво необходимо обеспечить евреев средствами к жизни. При помощи своих нистаров он развил сильную агитацию в Подолье и в соседних районах за оставление евреями городов и крупных населенных пунктов и их переселение в местечки и села, где они могли бы заняться ремеслами и сельским хозяйством.

Если кто-либо не смог обзавестись значительным участком земли, ему следовало довольствоваться на первое время огородом, где он мог выращивать различные овощи, или заниматься разведением птиц и овец и т. п., обеспечив себе этим средства к существованию.

Нистары не только побуждали безработных евреев в городах и городишках начинать новую, продуктивную жизнь, жизнь самообеспечения, основанную на собственноручном труде, но и сами показывали пример, как заняться этими новыми видами труда — ремеслами и сельским хозяйством.

Поэтому много нистаров стало ремесленниками и земледельцами. По этой причине в Любавиче, одном из населенных пунктов, где евреи могли заниматься ремеслами и сельским хозяйством, было особенно много нистаров. Все или часть из них были учениками или последователями Баал-Шема.

Говоря об этой похвальной и очень нужной деятельности Баал-Шема в среде широких еврейских масс, пояснял «Старый ребе», что «дедушка» считал первоочередной задачей, стоящей перед ним и его учениками, оздоровление еврейского тела, после чего только можно и нужно браться за духовную жизнь, за оздоровление души.

Вот почему деятельность Баал-Шема делится на два периода: первый, когда он еще нистаром занимался только еврейским телом, и второй, когда в качестве открывшегося всему миру цадика он занялся оказанием своего влияния на евреев духовно, возвышая их души.

В первые годы его деятельность была целиком посвящена простому народу, в то время как в последующие годы круг деятельности его охватывал также и ученых, людей возвышенной души.

«Старый ребе» повторял слова Баал-Шема, что евреи приравнены к винограднику по двум причинам: во-первых, потому что в винограднике важны для плодов также и листья, и во-вторых, потому что листья виноградника защищают виноград. Отсюда можно заключить, как велико значение листьев, ибо защитник сильнее защищаемого.

Вот почему нистары того времени имели такое широкое влияние не только на широкие еврейские массы вообще, но и как подготовители более позднего объявления себя Баал-Шемом.

Работа, которой руководили нистары, была широкой и разветвленной. И велась эта работа в условиях железной дисциплины. Когда пришло время для Баал-Шема объявить себя, были уже во многих городах и местечках хорошо организованные центры хассидизма. Ученики Баал-Шема были уже на определенных постах, каждый на своей работе, все вместе служа одной только цели — подъему духовного и материального уровня жизни еврейских масс.

За двадцать пять лет с момента объявления себя Баал-Шемом распространилось его учение из Подолья по Украине и Польше и достигло Литвы и Белоруссии.

Литва оказалась самой трудной крепостью, которую предстояло завоевать. Литва была не только центром талмудизма, но также основной цитаделью оппортунизма хассидизму, и потребовалось весьма продолжительное время — до появления «Старого ребе» рабби Шнеур-Залмана «внука» Баал-Шема, чтобы хассидизм и там начал закрепляться и пускать корни.

Но даже при жизни Баал-Шема и еще намного раньше, как мы видели из истории Любавича, уже действовали великие духом люди, подобные тем, которые позже стали учениками Баал-Шема, осуществившие на практике его мысли и планы.

Для Литвы же должен был быть создан особый вид хассидизма — хассидизм Хабад, чтобы закрепиться там. Вот этот вид хассидизма, обозначаемый начальными буквми слов: Хохма, Бина и Даат (ХаБаД), был создан «Старым ребе» только через 5 лет после кончины Баал-Шема и через четыре года после того, как ребе рабби Бер, магид местечка Мезерич, занял место Баал-Шема.

Через год после кончины Баал-Шема постановило «святое товарищество», ученики Баал-Шема, назначить руководителем хассидского мира единственного сына Баал-Шема р. Цви. Но р. Цви был недостаточно энергичен, чтобы осуществить это руководство. Для этого требовалось очень много сил и энергии как внутри хассидского движения, чтобы руководить своими последователями, так и вне этого движения для борьбы с различными противниками хассидизма, которые начали поднимать голову.

Противники хассидизма появились с двух разных направлений, — т. н. «митнагдим», которые еще при жизни Баал-Шема начали вести ожесточенную борьбу с адептами нового учения, а затем франкисты, с которыми Баал-Шем и его ученики вели публичные диспуты до победного конца.

После кончины Баал-Шема его противники — митнагдим и франкисты — ожидали, что теперь-то хассидское движение распадется. Не было, казалось, больше никого, кто мог бы возглавить это движение.

Врагам хассидизма невдомек было, что Баал-Шем сумел построить сильную, дисциплинированную организацию, которая в силах продолжить руководство хассидским движением и двигать его вперед.

Тогда «товарищество» убедилось в необходимости поставить кого-нибудь другого во главе хассидского движения. Если р. Цви был слишком слаб для этого, ему нельзя оставаться на посту руководителя, хотя он и является сыном Баал-Шема.

Но р. Цви не стал ждать, пока ему укажут на его слабые стороны. Он сам знал это. Во второй день праздника шавуот 5521 г. справляли первое «илуло» (годовщину кончины) Баал-Шема. Р. Цви только что закончил свое выступление — хассидскую трактовку Торы, занимая почетное место за столом. Вдруг он встает со стула и говорит:

— Сегодня явился мне отец во сне и сообщил, что все прерогативы руководства хассидским движением, которые при его жизни принадлежали ему, переходят теперь к рабби Береню (ласкательное от имени Бер), а потому он требует от меня передать это руководстве р. Берене в присутствии всего «святого товарищества». Прошу р. Береню занять мое место во главе стола, а я займу его место.

Затем р. Цви снял с себя свое почетное одеяние и передал его р Беру, поздравив его при этом сердечным «мазел-тов». Они поменялись одеждой и местами за столом, и таким образом, о. Бер стал руководителем хассидов. Под его руководством хассидское движение получило дальнейшее развитие и начало расти и распространяться.

Позже, когда р. Бер был уже в Мезериче и оттуда руководил своими хассидами, привлекая к себе новых учеников — людей святой и благородной души, потянулся к нему также и р. Шнеур-Залман и стал его учеником так что по существу он вдвойне стал «внуком» Баал-Шема, будучи учеником р Иссохор-Дова и учеником мезеричского магида, достойного заместителя Баал-Шема.

Двойным узлом связался р. Шнеур-Залман с Баал-Шемом и с Любавичем, где он учился мальчиком у р. Иссохор-Дова. Этим была заложена основа хабадского хассидизма в Любавиче, хотя сам «Старый ребе» проживал вначале в Лиозне, а затем в местечке Ляды, и только второе его поколение, «Средний ребе», поселился в Любавиче.

И именно потому, что история хабада так тесно связана с Любавичем, имел большое влияние на духовных руководителей Хабада и на само это движение тот духовный строй, который был издавна присущ Любавичу.

Цемах-Цедек, который, кстати, был вторым поколением хабадских ребе, проживавших в Любавиче, отметил, что Любавич является «проводником» хассидской любви и дружбы.

«Нужно пожалеть себя, нужно жалеть и других, нужно помогать друг другу», говорил Цемах-Цедек, желая делать поучительный вывод из того, каким является истинный дух местечка Любавича. «Необходимо работать над улучшением своего поведения как по отношению к людям, так и в части служения Б-гу, в полном соответствии с учением хассидизма», заключал Цемах-Цедек.

Неудивительно поэтому, что Хабад и Любавич стали синонимами, — их влияние друг на друга стало взаимным.

Имея все это в виду, я перехожу к истории Хабада, к истории святых душ, создавших Хабад, и к рассказам, касающимся их родословной. В основу этих рассказов положены предания Любавичского Двора и документы из наших архивов.

10. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДОМА ШНЕЕРСОНА

Благородное происхождение, восходящее к Мааралу из Праги и еще выше. — Р. Моше из Познани и его сын р. Шнеур-Залман. — Сирота р. Барух и его необычайный жизненный путь.

Происхождение благородного Дома Шнеерсона начинается со «Старого ребе», р. Шнеур-Залмана, автора знаменитой книги «Танья» и основателя Хабада, и восходит ко многим предшествовавшим ему знаменитым поколениям вплоть до самого Маарала из Праги, создателя «голема» (человека-робота), и еще выше. Семью Шнеерсонов украсили поколения знаменитых гаонов и каббалистов.

Мое собственное описание Дома Шнеерсона начинается гаоном р. Моше, проживавшего в Познани, в городе, который был тогда как бы независимым государством. Р. Моше славился своей ученостью, как и своим богатством. Он был также благословлен сыновьями и дочерьми. Одного его сына звали р. Шнеур-Залман, именем которого был затем назван автор знаменитой книги «Танья». Этот р. Шнеур-Залман был совершенно отличен от остальных сыновей р. Моше. От рождения он был слабым и хилым. Но это ему не мешало изучать Тору денно и нощно. Он любил также «справлять итбодедут» (уединяться).

В то время как остальные его братья занимались торговлей, отдавался р. Шнеур-Залман только Торе. Когда ему исполнилось двадцать лет, он женился на дочери некоего р. Баруха, по прозвищу «батлан» (человек не мира сего).

Как видно, желанием р. Моше и его остальных сыновей было, чтобы р. Шнеур-Залман, как и они, брался за торговлю. Но р. Шнеур-Залман от этого отказался и занялся профессией бедняков — учительством. С тех пор он целиком отказался от материальной помощи богатого отца и братьев-богачей.

Р. Моше и другие евреи-жители Познани начали опасаться, что не смогут в этом городе служить Б-гу и заниматься Торой по-прежнему, и они решили оставить Познань, стремясь добраться до Белоруссии, где были тогда большие еврейские центры.

И вот начали они странствовать из города в город, пока не добрались до Белоруссии. Р. Моше и один из его сыновей поселились в Минске. Два его сына, р. Иеуда и р. Мордехай, обосновались в Орше, Могилевской губернии. Р. Шнеур-Залман, его жена и их дочь Девора-Лея присоединились к тем семьям, у которых р. Шнеур-Залман учительствовал. Они все поселились в Витебске, где р. Шнеур-Залман продолжал преподавать.

Через три года родила жена р. Шнеур-Залмана сына, которому дали имя Барух, по имени дедушки, р. Баруха — «батлана», который скончался в Познани до описанного переселения.

Барух рос здоровым ребенком и хорошо развивался как физически, так и умственно. Р. Шнеур-Залман поселился в Витебске на одной из бедных, узких улочек на окраине города недалеко от реки Двины. За городом простирались огороды, поля, луга и сады. Поэтому бедность населения чувствовалась там меньше; местные жители были там всегда близки к природе, а природу очень любил р. Шнеур-Залман. Он всегда стремился к единению с Божьими творениями.

Свою любовь к твореньям Б-жьим поселил р. Шнеур-Залман и в сердце сына Баруха с самого его рождения. Царственная Двина и ширь полей, прекрасных садов и огородов, лугов и озер глубоко врезались в память маленького Баруха с самого его рождения. Но это ему не мешало прилежно изучать Тору. Когда Баруху исполнилось четыре года, закутал его отец в талит и на руках принес к меламеду для начального обучения. Сам р. Шнеур-Залман был меламедом более высокой категории. Барух должен был получить требуемую подготовку с тем, чтобы быть в состоянии продолжить затем учебу в классе своего отца.

Барух сразу же проявил большое прилежание. Не прошел еще год, а Барух хорошо знал уже большую часть Танаха.

Вскоре р. Шнеур-Залман передал Баруха другому меламеду, у которого он изучал уже Талмуд. Когда Баруху исполнилось семь лет, взял его р. Шнеур-Залман к себе в свой собственный класс и посадил среди остальных своих учеников. Три года проучился маленький Барух в хедере своего отца и проявил большие способности, так что он в учебе быстро обогнал своих сверстников, а также учеников намного старше его.

Помимо общих занятий, часто беседовал р. Шнеур-Залман со своим сыном наедине. Он брал с собою маленького Баруха на длительные прогулки по берегу Двины. Они шли вдвоем по лугам и полям и р. Шнеур-Залман все время поучал сына Торе и рассказывал ему о чудесах Б-жьих и Его творениях.

Эти прогулки на лоне природы, имея все время перед глазами прекрасный Б-жьий мир, вызывали у Баруха еще большую любовь к природе. Стал от также любить уединение, находиться вдали от людей, быть занятым собственными мыслями. С самого раннего детства проявил Барух склонность к такому уединению («итбодедут»).

Ко дню бар-мицвы он знал уже в совершенстве несколько томов мишнайот и наизусть несколько масехтот Гемары. Барух не нуждался уже больше в учителе. Тогда его отец р. Шнеур-Залман предоставил его самому себе, советуя ему только, что именно изучать и как организовать свою учебу.

Теперь, когда Баруху больше не понадобился учитель, он брал гемару и другие книги, которые он по указанию отца должен был изучать, отправлялся с ними к берегу реки и там, сидя на скале или растянувшись на мягкой траве, углублялся в учебу.

Вместо того, чтобы красота природы ему мешала, она, наоборот, усиливала его прилежность. Шум протекающей воды в реке, пение птиц и жужжание различных насекомых сливались с напевами самого Баруха во время учебы.

Через год после бар-мицвы заболела мать Баруха лихорадкой и через несколько месяцев умерла. Сразу же затем заболел также р. Шнеур-Залман и через полгода также умер. Барух остался круглым сиротой.

Смерть родителей произвела на Баруха потрясающее впечатление. Боль и страдания положительно доконали четырнадцатилетнего Баруха. Потому ли, что он был так сильно привязан к своим родителям, особенно к отцу, или потому что на него сразу навалилось это страшное одиночество, — так или иначе, Барух почувствовал себя как бы очутившимся в опустошенном мире.

В дни траура Барух, единственный сын своих родителей, ходил трижды в день в синагогу молиться перед амвоном и читать кадиш. Он также изучал мишнайот во имя усопших родителей. Но всем этим он не мог смягчить свое горе. Было видно, что молодой Барух находится на грани своих иссякаемых физических сил. Заметно было также, что его страдания влияют на его душевное состояние.

В Витебске жила тетя Баруха, Фрейда, и ее муж по имени Кадиш. Они приласкали Баруха и его сестру Девору-Лею. Они забрали обоих сироток к себе в дом. Девора-Лея почувствовала себя более или менее утешенной. Барух же не нашел себе покоя даже в доме родных.

Однажды Барух объявил своим родным, что он решил оставить Витебск и искать себе другое место, где можно было бы изучать Тору.

Дядя и тетя пытались отговорить его от этого, — он, мол, еще слишком молод для того, чтобы странствовать и жить на чужбине. Ему лучше оставаться с ними, где он ни в чем не будет нуждаться.

Но все их добрые слова ни к чему не привели. Молодой Барух уже решил про себя, что ему делать, и никто не смог убедить его изменить свое решение. Прошло несколько времени, и Барух ушел из Витебска, не оставив после себя никакого следа.

Между тем, печальная весть о смерти р. Шнеур-Залмана и его жены дошла до р. Моше, который, как нам известно, обосновался в Минске, где он вел обширные коммерческие дела. Сразу же послал р. Моше особо-доверенного человека в Витебск, чтобы привести оттуда его осиротевших внуков Баруха к Деворе-Лею. У него им недоставало бы разве птичьего молока. Когда посланец прибыл в Витебск, Баруха уже там не бы по, и никто не знал, куда он девался. Взять с собою Деворе-Лею в Минск посланец также не смог, — этому воспротивились ее бездетные дядя и тетя.

И вот, осталась Девора-Лея в доме дяди и тети до самой своей свадьбы. А в это время Барух странствовал по городам и местечкам вокруг Витебска и нигде не мог найти себе полного покоя. Его странствования продолжались таким образом три года. Он провел некоторое время в Добромысле, Калишке и других местечках. Везде, где бы он ни очутился, он сразу же садился за учебу в бет-амидраше. Но он категорически отказывался принимать какую-либо помощь от общества или частных лиц. По обычаю тех времен предлагали таким студентам «кушать дни» (столоваться постоянно один день в неделю у одного из местных жителей). Если такой учащийся не желал ночевать в синагоге, он находил и нсчлег у кого-либо из местных жителей. Барух же отказался от таких услуг. За даровым чужим столом он не пожелал сидеть. Как же быть? И вот Барух стал дровосеком и водоносом или же помогал лавочникам и торговцам в базарные дни.

Не чуждался Барух никакой работы, как бы малопочетной она ни была. И никакая работа не была для него слишком тяжелой. Он придерживался известного правила, которое гласит: «Сдирай при людях шкуру с мертвого животного, лишь бы не прибегать к чужой помощи».

Но многие не понимали Баруха. Кому была охота углубляться и копаться в душевных потемках юноши, даже если он и был большим знатоком Талмуда и очень прилежным в учебе. Многие приписывали его странное поведение «сумасшедшинке», так что на него махнули рукой и уделяли всему этому мало внимания.

Баруха это весьма мало огорчало. Пусть говорят о нем все, что угодно, лишь бы оставили его в покое и дали ему идти собственной дорогой.

Если он где-либо обнаруживал малейшее препятствие своему образу жизни, он сразу же уходил оттуда и переселялся в другое местечко, где он продолжал жить по своему, — денно и нощно изучал Тору в синагоге и питался своими заработками на самых тяжелых работах, какая ему попадалась и за которую готовы были ему платить.

11. ТЕЛО И ДУША

Странствования молодого парнишки, выбравшего себе новый жизненный путь. — Желание жить трудом своих рук. — Встреча лицом к лицу с голодом.

После того, как Барух пробыл в ряде местечек значительное время, он прибыл наконец в Лиозну. Там он сразу же засел за учебу в Большом бет-амидраше. Барух сэкономил немного денег на различных тяжелых работах, выполненных им во всех местечках, в которых он побывал раньше. Как бы малы ни были его заработки, его суточные расходы были еще меньше. Ломтик черствого хлеба и что-нибудь к нему, и он был сыт. Обувь, одежда имели для него мало значения. Поэтому он смог привести с собой в Лиозну малую толику денег, в его глазах — целый «капитал», что должно было обеспечить его потребности надолго.

Следовательно, Барух мог теперь без свяких помех сидеть в бет-амидраше и с большим прилежанием заниматься Торой. Это время было для него, семнадцатилетнего юноши, действительно счасливое, — без дум и забот о добывании средств на жизнь он мог теперь целиком предаться своему любимому занятию — учебе.

Когда такой юноша, как Барух, прибывший откуда-то, садится в бет-амидраше изучать Тору с большим прилежанием, не требуя ни от кого помощи хотя бы на грош, — естественно, что такое редкое явление должно было вскоре привлечь общее внимание. Служка бет-аМидраша, р. Эзра, был первым, который начал присматриваться к усердствующему в учебе юноше. Он спросил Баруха, не нужна ли ему помощь питанием и другими потребностями. На это Барух ответил по своему обыкновению, что ему ничего не нужно и он не желает чьей-либо помощи.

Барух, для которого бет-амидраш стал домом, часто помогал служке по его работе. Он помогал ему подметать пол, приносил воду для рукомойника и выносил использованную молящимися воду. Он помогал зажигать свечи и лампы в канун субботы и в будние дни. Барух стал у р. Эзры чуть ли не помощником служки бет-аМидраша. Р. Эзра хотел за это чем-либо отблагодарить Баруха. Но Барух отказался принимать от него какую бы то ни было плату за свой труд. Он говорил, что он делает это из чувства благочестия и что он ни в чем не нуждается. Если же ему что-либо понадобится, он займется черной работой и заработает, сколько ему нужно. А сейчас он ни в чем не нуждается.

Р. Эзра пожимал плечами. Такого человека, как Барух, он еще не встречал. Он рассказал старосте синагоги р. Элиезер-Зунделю о Барухе, сильно восторгаясь им. О нем прослышали и остальные прихожане Большого бет-аМидраша, собиравшиеся для ежедневной молитвы. Они и сами уже приметили юношу, с таким энтузиазмом изучающего Тору.

— Кто он, откуда он явился? — спрашивает староста р. Элиезер-Зундель.

Служка пожимает плечами. Он не может ответить на эти вопросы.

— Я не смог добиться от него этих сведений, — говорит р. Эзра. — Видно, он это скрывает.

Староста р. Элиезер-Зундель пытается сам поговорить с Барухом и узнать от него о его родителях и о том, что привело его в Лиозну. Он тоже предлагает позволить ему позаботиться о его нуждах. Но Барух отказывается говорить о том, откуда он явился и почему он избрал своим местопребыванием именно Лиозну. Он заявляет старосте также, что ничья помощь ему не нужна.

Староста убедился, что от Баруха он ничего не добьется, он упорный. Тогда он обратился к служке и сказал:

— Я ничего с ним не поделаю. Попытайтесь Вы еще раз. Нужно же узнать, кто он такой. Нельзя ведь дать ему умереть с голода.

Р. Эзра набрался смелости и начал приставать к Боруху, требуя сказать ему, кто он и откуда он явился. Служка больше от него не отставал и захотел чуть ли не силой взять его к себе в дом, чтобы накормить.

— Нельзя ведь человеку так изводить себя, — убежал р. Эзра Баруха. Но Барух продолжал упорствовать. Когда он увидел, что ему не выбраться из цепких рук р. Эзры, он оставил Большой бет-амидраш и перебрался в небольшую синагогу на окраине местечка. Там никто его не обременял. Он мог продолжать жить по-своему.

Но Барух обнаружил, что небольшое количество денег, которые он привез с собою в Лиозну и на которые он кое-как просуществовал до этого, начинают таять и скоро совсем кончатся. Еще день-другой, и у него не на что будет купить себе кусочек хлеба. Тогда он начал экономить и урезывать даже порцию черствого куска хлеба. Начал он тогда также искать себе какие-либо заработки. Он вышел на улицу искать себе работу. Он хотел заняться переноской тяжелых грузов, но он вскоре обнаружил, что в Лиозне таких грузчиков слишком много и все они семейные люди.

— Я не лишу их заработков, — решил про себя Барух, и начал искать что-либо другое.

Он хотел стать водоносом. Оказалось, что в Лиозне слишком много бедняков, которые не могут позволить себе такую роскошь — платить за доставку воды в дом. Они сами шли к колодцам и речкам и обеспечивали себя водой. Более зажиточные жители местечка давно уже имели своих постоянных водоносов. Отнять у кого-либо из этих водоносов их хлеб? Б-же упаси! Это означало бы ведь совершить вопиющую несправедливость.

Барух пошел бы колоть дрова. Но в Лиозне было достаточно бедняков, готовых выполнить любую, даже самую тяжелую работу, лишь бы заработать на кусок хлеб. С этой беднотой он конкурировать не станет.

Баруху стало не по себе. Сердце его наполнилось горем, страданиями за весь этот бедный, обездоленный люд, за всех тех, кому приходится с таким ожесточением бороться за свой хлеб насущный. Он уже укорял себя за то, что он не был достаточно экономным до этого. Надо было меньше кушать, тогда денег хватило бы на более длительное время. Но немного денег у него все еще осталось. И он начал еще больше экономить, довольствоваться еще меньшим, чем раньше. Это значит, что он попросту голодал понемногу. В определенные дни недели он постился. И в то же время он продолжал изучать Тору с еще большим рвением, с величайшим энтузиазмом.

Прихожане этой небольшой синагоги на окраине Лиозны были все очень бедными людьми. Каждый был занят своими делами, имел свои заботы. Никто не обратил внимание на юношу, сидевшего в синагоге и изучавшего Тору. Никому и в голову не приходило подумать, на какие средства он существует и как он живет.

По его бледному, исхудалому лицу можно было видеть, что Барух терпит голод. Но евреи, жители окраины местечка, прихожане этой синагоги, привыкли видеть такие полуголодные, исхудалые лица. Для них это не было новостью.

Единственным человеком, внимательно присмотревшимся к Баруху, был старик, который также нашел себе убежище в этой синагоге. Синагога была слишком бедной, чтобы содержать платного служку и других священнослужителей. Поэтому обслуживал синагогу этот старик в качестве как бы штатного служки; на самом же деле он за это плату не получал. Время от времени перепадало ему кое-что от того или иного сердобольного прихожанина, и на это он существовал.

Старик этот хорошо знал, как велика была прилежность в учебе этого молодого талмудиста. Он знал также, что ему нечего есть. Он видел, чем и насколько малым Барух довольствуется. Но у него самого не было ничего такого, что он мог бы предложить Баруху; он не знал также примет ли Барух от него, если он ему и предложит свою помощь. Вообще старик держался вдали от Баруха. Будучи простым человеком, еле умевшим читать, он попросту не смел подружиться с ученым юношей.

Так прошла зима и наступила весна. Находясь на окраине местечка, Барух был теперь более близок к природе, которую он так любил. Теперь он начал совершать длительные прогулки за местечком. Солнце сияло и грело по-весеннему, небо было ясное, земля покрылась зеленью, начали цвести деревья, леса и поля наполнили воздух прелестными запахами, птички пели, насекомые жужжали. Было именно то время, когд Барух смог вытянуться на лугу под деревом и предаться мечтам. На открытом воздухе он мог также отдаваться учебе с большим рвением. Ему легче было забыть свой голод и сильнее углублиться в вопросы мироздания.

С наступлением праздника шавуот заметил Барух, что вот-вот улетучатся последние его монетки. На святой праздник ему нужно было запастись по меньшей мере халой на кидуш. Святой праздник, день дачи нам Торы, ни в коем случае нельзя нарушать. Что ему оставалось делать? Он постился несколько дней подряд, чтобы сэкономить на нужды праздника.

А что же будет после йом-това? В кармане ведь ни гроша. Это его очень огорчило. Но он злился на самого себя, он сам себя резко укорял. Как это можно чувствовать себя таким потерянным? А где его упование на Б-га? Барух тогда изучил уже много книг по муссару (этике). Он знал, как велико достоинство упования. Однако, применимо ли такое упование и тогда, когда оказываешься совершенно беспомощным, без гроша за душой? Барух чувствовал, что он должен подняться на такую моральную высоту, чтобы даже в таком тяжелом положении, в каком он очутился сейчас, он ни на минуту не терял надежду на Б-га. Не должен он спрашивть: как, когда и чем? Он должен во всем полагаться на Б-га, который питает все живое, в том числе и его самого.

И вообще, время было как раз такое, что нельзя было предаваться сейчас унынию. Приближался праздник шавуот, а природа так прекрасна! Стоило только выйти на воздух, оставив позади себя местечко с ее бедностью и повседневными заботами и соединиться целиком с чудесным Б-жьим творением. Какая красота чувствовалась тогда и какая радость охватывала сердце! Где там заботы, где страдания? Это был мир, где все пело славу своему Творцу! В такое время Барух чувствовал себя частью вселенной и тем самым — частью самого Творца. В такие возвышающие душу моменты нельзя думать о ничтожных потребностях ничтожного тела. Душа целиком побеждает тело.

12. СИЛА НАДЕЖДЫ

Что поучительного в образе жизни молодого Баруха. — Новый жизненный путь, на который он ступил, и большие препятствия, которые ему пришлось преодолевать.

Проследим теперь события и переживания молодого Баруха, который, как отец будущего основателя X аба да, сам немало способствовал развитию этой хассидской теории своим благочестием и своеобразным жизненным путем. Как мы уже видели, Барух усвоил себе жизненный путь, которым могли следовать, не страшась злоключений, только немногие избранные.

Барух вызывает наше восхищение еще и тем, что по этому пути он шел один, собственными силами и без попутчиков, не получая и не желая получать от кого-либо помощи. Барух полагался только на одного Всевышнего и надеялся, что Он защитит его от всякой напасти, в том числе и от голода.

Не только интересно, но и важно ознакомиться во всех подробностях с годами его юности, ибо тогда только мы сможем оценить насколько труден путь цадика, сколько цадику предстоит переносить страданий и какие испытания ждут его в жизни, пока он достигнет высоких душевных степеней.

Барух может служить нам блестящим примером прямоты, выдержки, твердости характера, решительности, а также благочестия, которые соединяют воедино тело и душу, небесное и земное, духовное и материальное.

Праздник шавуот прошел, и Барух остался без единого гроша за душой. Начались для него дни непрерывного поста. Теперь он уже постился не ради экономии. Не было вообще никакой еды. Но как долго может человек не есть? Он пробовал проводить эти дни в поле под открытым небом, углубляясь мыслью в высокие материи. Он пробовал также повторять наизусть все ранее изученное. Но голод грыз сердце. Силы постепенно оставляли его. Чувства начали притупляться.

Единственное, что было доступно Баруху, это освежиться холодной водой из колодца или ближайшей речки. Но после двух-трех суток без еды холодная вода уже не освежала. Гонимый голодом, Барух начал искать вокруг себя съедобные травы. Он нашел кислый щавель и проглотил несколько пригоршней его, запивая холодной водой. Такая еда после длительного непрерывного поста могла только вызвать боли в животе…

И боль продолжалась часами. Когда боль несколько утихла, Барух вновь почувствовал муки голода. Больше не смог Барух найти себе покоя в поле, и он решил вернуться в местечко. Он начал уже подумывать, что ничего не было бы плохого в том, чтобы зайти в какой-нибудь дом и попросить кусок хлеба. Он знал, что евреи, и даже гоим, не откажут ему в куске хлеба. И он тогда пришел бы в себя.

Он оказался перед испытанием. Уже больше трех лет он ни от кого не принимал даровой помощи, иначе говоря — милостыни. Он все это время жил собственным трудом. И вот предстоит ему вдруг изменить своему принципу. Этого он не смог позволить себе. Верно, ему грозила опасность умереть голодной смертью. Но даже в этот суровый час, чувствовал он, должен он все еще уповать на Б-га и не прибегать к помощи людской.

Ослабевший от голода Барух пошел медленными шагами в местечко. Он шел новой дорогой, проходя мимо домов и огородов, не виданных им раньше. А были это дома евреев, занимавшихся огородничеством и другими видами работ, не требовавшими их проживания на узких и тесных улочках местечка.

Баруху пришлось пройти мимо огорода зеленщика. Через ограду он заметил еврея, копавшегося в грядках, вырывая дикорастущие травы и поливая зелень водой. Огородник увидел Баруха и спросил его, не желает ли он помочь ему в работе.

— Я заплачу тебе за это, — добавил он. — Мне тяжело все делать самому.

Баруху это понравилось. Это был первый случай, когда ему в Лиозне предлагали работу. И это ведь было именно то, что он все время искал. Барух охотно согласился. Огородник угостил его хлебом и зеленью, а также чем запивать еду. Барух утолил свой голод и пришел в себя.

Огородник пожелл оставить Баруха у себя совсем, как постоянного помощника. Это было как раз то время года, когда собирают овощи на огородах и отвозят их в город на продажу. В течение трех недель у Баруха были дом и еда, а также немного денег за работу.

Трудолюбие и преданность Баруха очень понравились огороднику. Когда работа на огороде кончилась, огородник все еще не хотел отпустить от себя Баруха. Помимо огорода с овощами у огородника был также сад, который он арендовал у местного помещика в компании еще с одним евреем. Тогда начали уже поспевать фрукты. Пришло время, когда необходимо было сторожить сад от воров и птиц, портивших фрукты на деревьях. Позже понадобятся люди также для съема фруктов с деревьев, их упаковки и доставки в город.

Этих работ хватало на недели, а Барух был очень полезен в таком деле. Барух был доволен. Он поставил условие, чтобы каждый день утром и вечером он мог идти в местечко молиться в миньян. Старый огородник ничего не имел против этого.

Время голодовки кончилось для Баруха. Его большая надежда на Б-га целиком оправдалась.

Для Баруха началась новая жизнь. Как сторож, он находился в будке посреди сада. Теперь Барух был близок к природе, которую он всю жизнь так сильно любил. Прохаживаясь по саду днем и ночью, он мог предаваться своим мечтам. Ой мог восхищаться Б-жьими творениями. Он мог также ббльшинство времени проводить в изучении Торы и служении Ь-гу.

Одно причиняло ему огорчение. У него не было книг для учебы. Из местечка он не мог приносить книги, ему не позволили бы брать их из книжных шкафов бет-аМидраша и синагог. Знакомых людей, у которых он мог бы позаимствовать эти книги, у него также не было. Помимо этого, он не хотел привлекать к себе внимание своей ученостью. Поэтому он первые дни работы сторожем довольствовался повторением наизусть всего, что он изучил раньше. Но он хотел учить дальше, а для этого нужны были книги.

Тогда он вспомнил о старике в синагоге на окраине Лиозны, в которой этот старик все время находился. Барух решил переговорить со стариком и попросить у него разрешение вынести книги из Синагоги. Старик был рад исполнить Просьбу Баруха, и он позволил ему брать любые книги.

Теперь Барух был уже совсем доволен. Он мог сидеть в саду и изучать Тору с большим прилежанием. Дважды в день он отправлялся в местечко молиться в миньян. По пути туда и обратно он повторял все, что он изучал в саду. Много работы у него в саду не было. Его обязанностью было прогуливаться по саду и следить, чтобы туда не забрели животные, чтобы птицы не портили фрукты и чтобы гоим соседних сел не воровали их. Поэтому у Баруха было много времени для учебы и достаточно времени для размышления над высокими материями.

Будучи в саду, Барух тщательно соблюдал все мицвот. В день канун шаббата он приготавливал себе эйрув-техумин, чтобы иметь возможность ходить в субботу и местечко и обратно. Но в первую субботу утром, когда он вернулся из синагоги в сад, он вдруг спохватился, что не обусловил с хозяином, чтобы в субботу он не был обязан Прогонять птиц, которые садятся на деревья и Клюют фрукты. Это, вспомнил он, запрещено делать еврейским законом в субботний день. Он забыл также обусловить, что за субботний день он плату не получает, — это также запрещено. Он обдумал все это и пришел к заключению, что следовало договориться с хозяином, чтобы на субботний день был нанят гой сторожить сад и чтобы плата ему была вычтена из заработной платы Баруха.

То, что он об этом не подумал раньше при вступлении на должность сторожа, очень огорчило Баруха. Не свидетельствует ли это, что он, Барух, недостаточно внимателен в части выполнения мицвот? Разве это не показало, что несмотря на его мытарства и напряжение сил, он все еще отстает и находится на весьма низкой ступени совершенства в деле служения Б-гу? Он сам себя резко укорял. Подумать только! Как он мог выпустить из виду очевидные религиозные законы и как он смог быть настолько невнимательным, чтобы быть в состоянии пренебрегать святой субботой!

Святость и покой субботы на этот раз уже были для него нарушены. Он шагал часами по саду и обдумывал, что же ему делать, как исправить совершенную им ошибку? Он, искавший всегда и во всем совершенства, не должен был так низко пасть, доходя чуть ли не до грехопадения, — нарушения им святости субботы!

Наконец, Барух пришел к заключению, что он должен подвергнуть себя тяжелому виду покаяния, что он должен сам себя наказать. Прежде всего, решил он, должен он оставить сад и вновь начать голодовку. Одновременно он должен будет долго молиться, каясь в содеянном им в прошлом и обязуясь в дальнейшем таких проступков больше не совершать.

Он даже разработал про себя план этого покаяния, которое должно было продолжаться три недели. В течение этих трех недель он должен трое суток подряд не принимать пищу. Кроме того, он должен поститься дважды в неделю и во время постов учить Тору ночи напролет, а днем спать не более трех часов. За это время он должен также изучить наизусть весь трактат Шаббат.

После того, как Барух решился на такое тяжелое покаяние, ему стало легче на душе. Сразу же на следующее утро он пошел к своему хозяину и заявил ему, что случилось нечто такое, что заставляет его оставить на некоторое время его пост, и что на это время нужно принять другого сторожа.

Хозяин попросил Баруха остаться еще один день в саду, обещая ему прийти завтра в сад переговорить с ним о замене его другим сторожем. При этом хозяин сада объяснил, что не так-то легко найти сейчас кого-либо другого, на кого он мог бы полагаться. Поэтому потребуется, возможно, несколько дней, пока удастся заменить Баруха.

Барух вернулся в сад и пока что начал свои подготовления к покаянию. Назавтра, когда хозяин пришел в сад, он услышал доносившийся из сторожки душераздирающий плач, — плач человека, занятого горячей молитвой. Такая возвышенная молитва могла исходить только из уст и сердца великого цадика. Кто же это мог быть? Ему и в голову не пришло, что это был не кто иной, как его сторож Барух.

13. РАСКРЫТАЯ ТАЙНА

Хозяин Баруха обнаруживает, что сторож его сада — «нистар». — Посещение сада помещиком; его заинтересованность Барухом.

Имя хозяина Баруха, а вернее — одного из хозяев Баруха, так как сад был арендован двумя компаньонами, было Авраам, а второго компаньона — Азриель. В тот день р. Авраам явился в сад для переговоров с Барухом, отказавшимся от службы сторожа. Его поразила плачевная молитва Баруха, доносившаяся издали.

Р. Авраам долго прислушивался к молитве Баруха. После долгой молитвы Барух начал читать Теилим. После того, как он прочел несколько глав из Теилима с большой горячностью, он начал изучать Гемару вслух приятным голосом нараспев и с большим энтузиазмом. Р. Авраам уже понял, что он имеет здесь дело не с простым сторожем. Он уже не зашел к Баруху в сторожку, он не хотел показать ему, что он узнал его тайну, и он вернулся к себе домой.

На следующий день, когда Барух пошел в местечко молиться, он опять явился к р. Аврааму и спросил его, почему он не сдержал слова и не пришел в сад для переговоров о замене его другим сторожем. Р. Авраам не хотель сказать ему всю правду. Поэтому он нашел отговорку, — он, мол, не смог сделать это по ряду причин. «Но что за спешка?», спросил р. Авраам. Он считает, что можно отложить это на другой день, и тогда он уж точно исполнит его просьбу.

Р. Авраам, который и сам был большим талмудистом и цадиком, теперь уже задумался над вопросом, что именно представляет собою его сторож. Его также интересовало, что именно кроется в таком внезапном решении Баруха оставить свою службу.

Р. Авраам принадлежал к числу тех благороднх душ, которые давно уже видели необходимость в том, чтобы евреи взялись за труд, как за единственно верный источник их существования. В молодые свои годы р. Авраам получил звание иллуя. Он стал зятем весьма почтенного зажиточного еврея и несколько лет после женитьбы находился на полном иждивении тестя, согласно уговору. Когда срок этого обеспечения истек и р. Аврааму пришлось подумать об источнике самостоятельного существования, тесть пожелал, чтобы его зять стал раввином. Р. Авраам был, конечно, вполне в силах и достоин занять пост раввина в лучших еврейских общинах. Но он ни в коем случае не захотел быть раввином. Он решил жить трудами рук своих. И он взялся за огородничество. Он выращивал различные овощи и продавал их в Лиозне. В дальнейшем он стал компаньоном р. Азриеля, и они занялись не только огородами, но и арендой садов. В свободное время р. Авраам изучал Тору. Вся Лиозна знала, что р. Авраам принадлежит к тем возвышенным душам, которые не желают пользоваться Торой как источником их существования.

Поэтому весьма понятно, что именно р. Авраам смог лучше кого-либо другого понять и оценить такого юношу, как Барух. Ему теперь было ясно, что Барух не только принадлежит к тем, которые желают жить согласно известному стиху в Хумаше «В поте лица своего будешь есть хлеб», но что он является также нистаром. Одного только он не мог понять, — почему захотелось Баруху оставить сад, где он мог ведь беспрепятственно жить по-своему и оставаться нистаром.

Р. Авраам решил про себя, что он должен узнать причину этого, и если удастся, — удержать Баруха у себя. Поэтому, когда он пришел, наконец, в сад, он сразу же спросил Баруха о причине его ухода из сада. Баруху не хотелось открыть это р. Аврааму, но р Авраам не отставал от него. И Баруху не оставалось другого выбора, как только сказать ему, что он уходит из сада потому, что, как он убедился, он является нарушителем святости субботы. Поэтому он решил подвергнуть себя наказанию, и вместо такой легкой работы, как быть сторожем в саду, он обязан в дальнейшем выполнять самые тяжелые работы и не давать больше покоя своему телу.

Р. Авраам хотел пуститься в пространное обсуждение вопросов Торы, но это означало бы давать Баруху понята, что он знает уже его тайну о том, что он является нистаром. Р. Авраам же решил лучше не открывать это Баруху. Поэтому он разговаривал с Барухом так же просто, как и Барух с ним. Р. Авраам указал Баруху на то, что написано ведь «не переусердствуй в деле благочестия». Он ему указал также на сказанное хазал, что «не может быть невежда благочестивым». Этим дал р. Авраам понять Баруху, что хотя и похвально с его стороны его желание ни на волос не нарушать святости субботы, не следует ему все же выдавать себя за благочестивого; это подобает только великим ученым и глубоким натурам.

Барух смутился. Он, видимо, понял, что для того, чтобы йе казалось, что он считает себя одним из таких ученых и великих людей, или, что он вообще считает себя человеком великих достоинств, ему нужно перестать упорствовать и согласиться с р. Авраамом, что тот прав. Тем более, что р. Авраам сразу же сам предложил ему оставаться у него сторожем по-прежнему, а в субботние дни его заменит гой на посту сторожа сада.

Теперь у Баруха уже не было видимой причины для ухода из сада, и он остался сторожить сад и дальше. Если он не был совсем доволен собой, то он должен был компенсировать это усиленной учебой и молитвой.

Прошло шесть недель. Барух провел это время в изучении Торы с большим прилежанием денно и нощно. Считая, что он в саду один, он изучал Тору громко, нараспев, и его красивый, очень приятный голос, всегда наполнял сад сладкозвучным пением.

Барух не знал, что р. Авраам часто приходил в сад и из укрытия прислушивался к пламенной учебе его. Р. Авраам, бывало, стоял так целыми часами и затем тихо возвращался домой. Из того, что он слышал в саду, он знал, что Барух не просто молодой человек со знаниями, но что он один из очень крупных талмудистов.

Прошли, наконец, дни ожидания, пока поспеют фрукты, и пришло время снимать их с деревьев. Теперь уже для Баруха не было в саду прежнего покоя. В сад пришли оба компаньона, р. Авраам и р. Азриель, с их женами и детьми и даже посторонними лицами, из которых некоторые работали за плату, а кто и даром. Все взялись за работу с большой охотой. Приставляли к деревьям лестницы и собирали фрукты в кошелки и корзины, укладывали на повозки и увозили в город.

В саду стало шумно и суетливо. Барух был занят работой по снятию фруктов, как и все остальные. Теперь, когда он был на людях, всегда занятый работой, можно было видеть, что он помимо всего прочего юноша привлекательной наружности, хорошо сложенный и физически развитый. Он был широкоплеч, с сильными мускулами, высокого роста и с чрезвычайно красивым лицом.

Особо сильное впечатление производили его глаза. Они были большие и ясные; в них отражалось глубокомыслие и твердость характера, решительность и бесстрашие. В его глазах и на его лице всегда видна была скрытая печаль. Кроме того, Барух был одарен красноречием. Он говорил красиво, приятным, звонким голосом. Он бегло говорил также и на польском языке. Как для работавших теперь в саду нескольких гоим, так и для евреев это было приятной неожиданностью.

Работа по снятию фруктов с деревьев продолжалась 2–3 недели. За это время в саду перебывали важные гости. Это были помещик, у которого был арендован сад, и его семья — сын, дочь и жена. Они явились приветствовать и передать свои лучшие пожелания обоим евреям-компаньонам, арендовавшим сад за весьма хорошую плату. Помещик выказал свою щедрость и велел запаковать для него корзину с фруктами, за которую он заплатил обоим арендаторам, отказавшись принять фрукты как подарок.

И вот на этот раз Барух вдруг обратил на себя внимание помещика и его семьи. Помещик не мог надивиться красоте хорошо развитой фигуры Баруха, его необычайно впечатляющего лица и умных, проницательных глаз. Когда оказалось, что к тому же Барух бегло говорит на хорошем польском языке, он совсем уже очаровал помещика.

Помещик разговорился с Барухом, так сильно заинтересовавшим его. Он хотел знать все подробности его жизни, особенно после того, как он узнал, что Барух служит в саду сторожем. Он представил Баруха своим детям, указывая на него, как на примечательного юношу. Барух мог сразу заметить, что вся помещичья семья заинтересовалась им. Особенно же он приметил, и это стыдливо залило его лицо краской, что дочь помещика, молодая особа, не спускает с него глаз.

— И ты проводишь в саду ночи один-одиношенек? — спросила молодая помещица Баруха.

Барух ответил кивком головы, не желая, видимо, вступить в беседу с молодой девушкой. В то же время он весьма охотно отвечал на все вопросы помещика и его сына. Такое отношение к себе молодая помещица приписала стыдливости Баруха и отсутствию навыка разговаривать с дамами, а потому она больше не беспокоила его своими вопросами, предоставив отцу и брату вести с ним беседу. Она стояла в стороне с улыбкой на губах и все еще не спускала глаз с Баруха.

На следующий день в сад опять явились помещик и его семья, и на этот раз они явно показали, что больше всего их интересует Барух. Это оень удивило Баруха, а также р. Авраама и р. Азриеля.

— Тебе придется посетить нас, — бросил помещик Баруху. — У меня в усадьбе мы сумеем больше беседовать.

При этих словах молодой помещик тоже согласно кивнул головой. Он также заинтересовался Барухом. Молодая помещица стояла тут же и улыбалась.

14. ЕВРЕЙСКАЯ ГОРДОСТЬ

Как Барух избежал опасности. — Барух бросает работу сторожа и вновь берется за учебу в синагоге. — Дружба с бывшим хозяином.

На приглашение помещика Барух не ответил. Ради приличия он кивнул головой и смолчал. Помещик с семьей ушли, и Барух вновь взялся за работу и пытался выбросить все это событие из головы.

И вот в один из вечеров, когда Барух был один в саду, появляется кто-то вдруг в дверях сторожки. Барух оглянулся и к своему удивлению увидел, что перед ним стоит молодой помещик.

Молодой помещик приветствовал Баруха сердечным «добрый вечер» и объяснил ему, что он послан к нему отцом пригласить его к ним в усадьбу.

— Мы все чувствуем, — сказал молодой помещик, — что ты одинок и в саду находишься тоже один. Мы хотели бы видеть тебя у себя, чтобы ты провел с нами вечер.

Барух заколебался. Он пытался отказаться от этого приглашения, чувствуя, что к добру это не приведет.

— Я ведь один в саду, — нашел Барух отговорку. — Как я могу оставить все на произвол судьбы?

Молодой помещик ушел, и Баруху казалось, что он с ним покончил. Но вскоре тот вернулся с двумя парубками в сопровождении больших собак.

— Вот они будут сторожить сад все время, пока ты будешь у нас, — сказал молодой помещик.

Барух оказался в большом затруднении. Любезность помещика и его семьи претили ему. Он охотно отказался бы от этого приглашения. — Но, зная, насколько капризны помещики и что из-за этого могут пострадать другие люди, особенно его хозяева и вообще евреи Лиозны и округа, решил Барух идти с молодым помещиком в усадьбу. Вопрос любви к своему народу — евреям должен быть превыше всего.

Но про себя он решил показать помещику свою твердость и ни единым словом не выказывать слабости или подчиненности. Ему следовало высоко держать честь еврейского народа и поступать и говорить только в духе Торы.

Для себя Барух ничего не желал и ничего не ожидал. Если бы дело касалось только его самого, его мало трогала бы опасность вызвать против себя даже гнев помещика. Но он должен был иметь в виду благополучие других людей, поэтому он пошел в усадьбу против своего желания.

В усадьбе приняли его очень любезно. Баруху это не понравилось. Он вообще не хотел обратить на себя чье-либо внимание, особенно — таких чуждых ему людей.

Сразу же при входе в дом Барух показал свою твердость, — он головного убора не снял. На чистом польском языке он объяснил причину этого. Он указал на стих в Теилиме: «Все дышащее да хвалит Б-га», по поводу которого наши мудрецы говорят, что следует хвалить Творца вселенной при каждом вдохе и выдохе. Это означает, что человек должен постоянно чувствовать, что он находится перед Всевышним. Как же можно хотя бы на миг оставаться с непокрытой головой, если, по нашему верованию, это будет означать непочтение к Нему?

Твердость и выдержка Баруха, ясность и красота аргументации произвели глубокое впечатление на помещика и его семью. Впервые, вероятно, помещик услышал такие гордые и решительные слова из уст еврея. Как для самого помещика, так и для его семьи была чужда мысль, что могут быть евреи, совсем не похожие на тех, которых они всегда привыкли видеть вокруг себя, — покорных и дрожащих, готовых беспрекословно целовать руку жестокого помещика. Откуда взялась такая сила и такая гордость у простого еврейского паренька, сторожа? И откуда такой ум и такие знания?

Помещик проникся к Баруху таким уважением, что не только посчитал правильным его поведение, но в знак солидарности с ним велел принести ему его шапку, которой и он накрыл свою голову.

Тогда Барух пустился в пространное объяснение, почему он решил строго держаться любого еврейского обычая. При этом он также дал понять помещику, что несправедливо применять силу с целью воспрепятствовать кому-либо придерживаться своих обычаев и своей веры.

Помещик и его семья сидели очарованные. Они прислушивались к словам Баруха, пронизанным стихами из Библии и сказаниями наших хазал, которые он переводил на польский язык и так легко и красиво разъяснял. Они не могли надивиться ему.

Беседа коснулась затем высоких материй. Барух впервые проявил свой недюжинный ум и знания. Он противопоставил перед собеседниками два различных мира, — мир материальный, мир гоим, и мир духовный, еврейский мир.

Помещик положительно «глотал» каждое слово, вышедшее из уст Баруха, и Барух почувствовал себя спокойнее.

Дети же помещика были, по-видимому, недовольны. Им хотелось, чтобы в беседе затрагивались не столь сложные вопросы.

— Такие вопросы следовало бы обсуждать в присутствии ксендза, — сказали сын и дочь помещика и пояснили при этом: — отца интересуют все эти вопросы. Мы же придем к тебе в сад и там проведем время совсем по-другому.

Барух покраснел. Он видел опасность в том, что дружба с помещичьей семьей затянется, а это было ему донельзя противно. Он пожелал положить конец этой навязанной ему дружбе. Ему никакого интереса не было поддерживать такую дружбу.

Помещик выразил сожаление, что не знал о Барухе раньше, в продолжение всего лета, что он находился в саду. Он выказал бы ему раньше свое расположение к нему. А теперь уже конец лета. Барух же, наоборот, был рад, что лето кончается и что через несколько дней он сможет, наконец, уйти из сада.

Теперь Баруха пригласили в столовую, где на столе были различные блюда, и именно такие, которые еврею можно кушать в доме неевреев. Но Барух решил ничего не брать в рот и этим показать, что он тверд в своем намерении не подвергать себя испытанию.

Он уже готовился было дать точное разъяснение по существу, почему он отказывается от угощения. Но обошлось без этого. В самый последний момент в доме раздался страшный, пронзительный крик ребенка. Самый младший мальчик помещика обварился кипятком.

Поднялся переполох. Все засуетились. Пытались оказать ребенку помощь, возможную в таких случаях. Барух некоторое время повертелся по дому, и, чувствуя, что никто о нем больше не думает, вернулся в сад. Оба парубка вернулись со своими собаками в усадьбу.

В ту ночь Барух уже не спал. Ему было о чем подумать. Его голова не знала покоя. Что будет в следующий вечер, когда молодые помещики заявятся к нему в сад? Он сел читать Теилим, и сразу же сад наполнился плачевным пением, доносившимся из сторожки.

Назавтра опять пришли в сад оба компаньона, р, Авраам и р. Азриель, а также и все другие, чтобы продолжать работу по снятию фруктов с деревьев. Как и всегда, помогал Барух в работе. Из усадьбы пришло известие, что ребенок, обварившийся прошлой ночью кипятком, умер. Барух почувствовал при этом боль в сердце, как будто он лично имел какое-то отношение к этому трагическому случаю. Но он никому ни слова не сказал обо всем этом, делая вид, что он не знал о случившемся.

Прошел день, и Барух начал сильно беспокоиться. Скоро наступит вечер и в сад появятся непрошенные гости — по-мещиьи дети. Несмотря на смерть ребенка, думал Барух, они все же сдержат свое слово и придут проводить с ним время.

О чем он будет говорить с ними и как ему держаться с ними? Сам помещик был по крайней мере серьезным человеком, и на него он произвел впечатление своими словами. Дети же помещика были вылеплены из совсем другой глины. Ничего хорошего не могло получиться из их визита.

Под вечер Барух по обыкновению должен был идти в местечко молиться в миньян. Он решил серьезно поговорить с р. Авраамом, и он ему рассказал все, что произошло.

— Я пришел к заключению, — сказал Барух, — что мне нельзя больше ночевать в саду. Вам придется найти кого-либо другого на мое место.

Р. Авраам внимательно выслушал Баруха и согласился с ним, хотя он не был уверен, что дети помещика действительно придут в сад в этот вечер, как они обещали.

В тот вечер Барух уже в сад не вернулся. Вместо него пошли сторожить сад р. Авраам и р. Азриель. Р. Авраам не рассказал своему компаньому услышанное им от Баруха. Он ему сказал только, что Баруху нездоровится и он не может оставаться на ночь в саду.

Переночевав в саду, р. Авраам убедился, что у Баруха была хорошая причина не являться в сад в этот вечер. Сын и дочь помещика явились все же в сад, но видя, что Баруха там нет и что в саду находятся оба компаньона, они вернулись домой разочарованные.

Когда работа в саду закончилась, Барух получил свое жалованье от обоих компаньонов и вновь засел в синагоге за учебу. Он сэкономил достаточно денег, которых хватит ему надолго. Ему ведь очень мало нужно на самые необходимые нужды.

По понедельникам и четвергам он вообще постился. В остальные дни недели он довольствовался очень малым, — кусочек хлеба и что-нибудь к этому, и он сыт. Только по субботам он позволял себе лучшую еду. Главное — это учеба. Теперь у него было достаточно времени как для Торы, так и для служения Б-гу.

Барух изучал теперь уже не только Гемара, но и поским (законы), а также и книги по муссару (этике). Он считал, что нужно не только изучать Тору, но необходимо также знать, как вести себя в жизни. Книги по муссару указывали ему истинный жизненный путь.

Прошли «Дни трепета» (Рош-Ашана и Йом-Киппур), а также праздничные дни. Начала надвигаться зима с ее длинными ночами Теперь у Баруха были впереди непрерывные дни и ночи учебы. И он действительно отдался учебе всем пылом его пламенно-огненной души. Сидя в синагоге, в которой в длинные зимние ночи он бывал почти единственным человеком, он все еще мог делать вид, будто он весьма обычный паренек, ничем не отличающийся от других обыкновенных людей, разве только тем, что он синагогу сделал своим домом. Не было даже кому обращать на него внимание. А это именно и нужно было Баруху.

В один из таких вечеров появился в синагоге один из бывших хозяев Баруха, р. Авраам. Барух был в это время углублен в учебу. Р. Авраам подошел к нему и завел с ним разговор.

— Знай, — сказал Баруху р. Авраам, — что я все время наблюдал за тобой. До сих пор я не хотел открыть тебе, что я знаю твою тайну, что не простой ты парень, каким ты пытаешься казаться. Еще в саду я неоднократно прислушивался из укрытия к тому, что ты изучаешь и как ты изучаешь. Я никому не выдал твоей тайны. Пришло, однако, время не скрываться от меня больше. Поэтому я пришел к тебе сейчас с предложением установить с сегодняшнего дня время для совместной учебы. Особенно хотел бы я, чтобы мы изучали Хошен-мишпат (юриспруденцию по Талмуду).

Барух был смущен. Он обдумывал, что ему делать, — раскрыть ли себя перед бывшим хозяином или отрицать все и вся и настоять на том, что он не больше, как простой парень, который бедствует в синагоге и иногда заглядывает в книгу.

15. ЕВРЕЙСКАЯ ЧЕСТНОСТЬ

Купец, у которою Барух учился правилам поведения. — Как учил один еврей другого. — Гоим прислушиваются к рассказам из книги «Эйн-Яаков» и тают от удовольствия.

Барух минутку молчал. Он не мог решить, что же ему ответить своему бывшему хозяину р. Аврааму. Р. Авраам заметил нерешительность Баруха. Тогда он подсел к Баруху и начал обсуждать одну из сложных тем Талмуда, открывая при этом многое, совершенно новое в ее трактовке. Он, в частности, пересказал много новинок от имени своего давнишнего учителя р. Авраам-Зеева из Бешенковича. Барух прислушивался к этим новым трактовкам, приведшим его в восторг. Р. Авраам был крупным талмудистом, а главное — он мог многое пересказывать из того, что он изучил у своего учителя, славившегося своей гениальностью.

Р. Авраам и сам слыл за большого ученого. Он читал лекции по гемаре в синагоге имени «р. Кадиша-сироты» на Калишской улице в Лиозне. Эти лекции слушали ученые, в совершенстве знавшие Талмуд. Р. Авраам отличался не только глубиной и остротой анализа в своих лекциях, но и прекрасным стилем изложения материала и ясностью мысли.

Р. Авраам начал пересказывать Тору на тему «Пигул, нотар и тамей» (из области законов, касающихся жертвоприношений в Бет-Амикдаше). Он излагал это настолько хорошо, что прямо-таки очаровал Баруха. Барух эту тему тогда еще досконально не разработал, так как дошел только до четвертой части Талмуда, касающейся «Убытков» (Незикин). Теперь он увидел, что в лице р. Авраама он не только может заиметь блестящего учителя, но что посредством р. Авраама он может изучить также и теории его знаменитого учителя.

Когда р. Авраам излагал темы Торы, его лицо воспламенилось. Оно излучало какой-то невиданный свет. Барух вспомнил своего отца во время изложения им перед Барухом таких тем. Лицо отца также пламенело тогда и светилось подобно лицу р. Авраама. Это сразу же потянуло Баруха к р. Аврааму. От своего бывшего хозяина ему нечего было больше скрывать. К тому же обещал ему р. Авраам, что его тайну не выдаст до тех пор, пока Барух сам этого не пожелает.

Всю зиму эти двое занимались вместе на протяжении длинных ночей. Это доставляло радость обоим. Что касается Баруха, то для него зима могла длиться хотя бы всю жизнь У него были еще сэкономленные деньги, на которые он мог существовать, и у него был также товарищ и учитель, с кем он мог заниматься. В Лиозне начали готовиться к песаху. Работали «подряды» (мацепекарни), и в местечке стало шумно. Каждый был занят. Меламеды распустили свои хедеры, а талмудисты уже не усердствовали в учебе по-прежнему.

Р. Авраам также был занят приготовлениями к празднику. Он не приходил уже каждый вечер заниматься с Барухом, как до этого.

— Святой йомтов наступает, — сказал р. Авраам Баруху. — До этого я не приглашал тебя к себе домой столоваться у меня. Я хорошо знал, что это будет против твоего желания. Песах же — это нечто другое. В этот праздник нельзя питаться кое-как. Тебе нужно проводить праздник у меня. Ты будешь очень желанным гостем.

Несколько вечеров не видел р. Авраам Баруха. За несколько дней до песаха пришел р. Авраам в синагогу, где находился Барух. Он хотел еще раз напомнить Баруху, что он приглашен к нему на сдарим (пасхальные вечерние трапезы) и на весь праздник. Но Баруха в синагоге уже не было: он исчез. Видимо, ему было трудно принять приглашение р. Авраама и также трудно было ему отказаться от этого приглашения. Поэтому он исчез, не оставив после себя никаких следов.

Р. Авраама это сильно огорчило. А чем он мог помочь? Баруха больше не было перед его глазами.

Что же случилось с Барухом? Он так много наслышался от р. Авраама о гаоне р. Авраам-Зееве из Бешенковича, у которого тот учился, что ему очень захотелось побыть в Бешенковиче и стать учеником этого гаона. В Лиозне он все равно не захотел оставаться дольше. Это был удобный момент пуститься в путь.

Дорога из Лиозны в Бешенкович пролегала через Добромысль, то самое местечко, (или городок), в котором Барух впервые провел значительное время вскоре после того, как он оставил дом своего дяди в Витебске. У Баруха были примечательные вспоминания о Добромысле и о людях, с которыми он там познакомился. Когда Барух побывал первый раз в Добромысле, ему пришлось провести там песах. Теперь ему опять предстояло праздновать песаху того самого человека, который отнесся к нему тогда благожелательно. Когда Барух прибыл впервые в Добромысль, он был всего только четырнадцатилетним мальчиком; он сел за учебу в местной синагоге, уже тогда решив про себя ни в коем случае не прибегать к сторонней помощи. Поэтому ему пришлось попросту терпеть голод. Однажды придвинулся к нему в синагоге еврей, которого Барух приметил и раньше и за которым он наблюдал, когда тот прислушивался к изучаемому за столом «Эйн-Яакову», но он не знал, кто он и как его зовут.

Этот еврей приветствовал Баруха сердечным шолом-алейхемом и сказал ему следующее:

— Меня зовут Элиезер-Реувеном. Я кузнец. У меня кузница на окраине города, на пути в Лиозну. Там же и мой дом. Мне нужен помощник в кузнице. Если у тебя есть охота к такой работе, то я тебя обеспечу едой и питьем, а также ночлегом.

Баруха это очень обрадовало. Это было как раз то, что он хотел. Он был готов выполнять любую тяжелую работу, лишь бы зарабатывать самому на кусок хлеба и не быть вынужденным прибегать к чужой помощи.

Но у него было одно условие, которое он хотел поставить перед Элиезер-Реувеном:

— Платите мне сколько сами хотите, — сказал он, — но только наличными деньгами. Я не хочу кушать за чужим столом и спать в чужих домах. Я целиком полагаюсь на Вашу добросовестность.

Кузнец согласился. Он назначил Баруху определенную плату, и Барух был доволен. Он сразу же пришел в кузницу и выполнял свою работу очень преданно. Весь день он помо* гал кузнецу, а на ночь уходил в синагогу и штудировал Талмуд с большим прилежанием.

А пока что, Барух поближе присмотрелся к Элиезер-Реувену и начал чувствовать к нему большое уважение. В простом кузнеце он увидел человека очень благородного поведения. Стоя весь день за наковальней и ударяя молотом по раскаленному железу, Элиезер-Реувен не переставал читать главу за главой Теилим, который он знал наизусть.

Все заработки кузнецу доставляли крестьяне соседних сел, приводившие к нему своих лошадей для подковки, свои возы для починки и свои плуги и бороны для наладки. Барух давно уже заметил, что его хозяин обходится со своими заказчиками с исключительной честностью и преданностью. Он никогда не брал у них лишней копейки.

Однажды Барух наблюдал нечто такое, что произвело на него огромное впечатление. Один крестьянин из соседнего села привел свою лошадь для подковки и свой возок для починки колеса. Другой крестьянин привел свою лошадь для оковки заново всех четырех ног. При расчете с обоими крестьянами Элиезер-Реувен ошибся и посчитал второму крестьянину как за работу, выполненную для первого заказчика. Ошибка выразилась в пользу крестьянина всего в каких-нибудь шесть грошей.

Оба крестьянина уже ушли. Элиезер-Реувен спохватился в допущенной им ошибке и страшно от этого переживал. Чтобы исправить свою ошибку, он пешком пошел в село пострадавшего крестьянина и проделал расстояние в пять верст, чтобы вернуть крестьянину ошибочно перебранные у него шесть грошей.

Барух был поражен. Такое благородство он еще не видал у простого еврея. Он спросил кузнеца, стоило ли ради такой мелочи утруждать ноги дорогой в десять верст туда и обратно. На это Элиезер-Реувен ответил: о поколении, наказанном потопом, сказано, что люди были тогда настолько развращены, что они не гнушались- никакого грабежа, даже если это составляло меньше самой малой монетки. Хочешь ли ты, чтобы я был хуже даже тех людей и ограбил крестьянина на целых шесть грошей?

Элиезер-Реувен был благочестив не только в своих отношениях с людьми, но и во всем, что касалось его отношений к Б-гу. Каждое утро и каждый вечер, летом и зимой, в дождь и в снег, он ходил в синагогу. Он не довольствовался только молитвой вминьяне. Он всегда прихватывал и немного Торы. Он принадлежал, как и многие ремесленники, к братству читателей Теилим, к братству изучающих «Эйн-Яаков» и к братству изучающих Мидраш. Помимо этого он был членом всех благотворительных братств города и аккуратно платил членский взнос. Весь день он за работой, как мы уже знаем, читал наизусть Теилим. Удар молотом, и из его уст появлялась жемчужина, — святой стих из Теилима.

Барух познакомился с этим примечательным во всех отношениях кузнецом, а также с его соседом, часто посещавшим кузнеца. Соседа звали Зевулун-Биньямином. Он был человеком необычайной высоты. Плечи его были широки и крепки, руки — длинные и сильные, а пальцы, как клинья. Кожа лица — цвета смолы. Лоб — низкий, голос — грубый, а голова — явного тупицы. И действительно, Зевулун-Биньямин был большим невеждой И все же он был по-своему человеком Б-гобоязненным.

Зевулун-Биньямин вначале не знал, как выглядит «алеф». Но на протяжении многих лет и при большом напряжении, — для его мозга это было весьма нелегким делом, — он кое-как научился молиться по будням и произносить браха при чтении Торы. По субботам и праздникам он повторял молитвы вслед за хазеном. Элиезер-Реувен был по сравнению с этим Зевулун-Биньямином чуть ли не ученым. Кузнец относился к своему отсталому соседу с большой жалостью, главное потому, что Зевулун-Биньямин показал, что он очень переживает от того, что он такой неуч и что его мозг так мало воспринимает. Когда Зевулун-Биньямин приходил к кузнецу домой, особенно по субботам, кузнец пересказывал ему то, что он услышит, бывало, в синагоге при изучении «Эйн-Яакова» и Мидраша.

Зевулун-Биньямин прислушивался ко всем рассказам кузнеца и, что называется, глотал каждое слово. Зевулун-Биньямин не только не мог читать, он также не умел говорить на языке идиш. С самого рождения он рос среди гоим и не слышал еврейской речи. Поэтому приходилось кузнецу пересказывать ему все на польском языке. Элиезер-Реувен знал хорошо польский язык и ему не трудно было объясняться на этом языке и даже передавать глубину заложенной там мысли, которую он сам не всегда мог уловить.

Благодаря тому, что Элиезер-Реувен пересказывал своему соседу на польском языке услышанное им в синагоге, собирались часто вокруг них гоим и также прислушивались к рассказам из «Эйн-Яакова» и из Мидраша; они от удовольствия чесали при этом свои головы и приговаривали: «Добже, добже, пан Рупка..».

16. ТОРА И ТРУД

Чему учился Барух у простого ремесленника. — Кузнец и его дети. — От труда к Торе.

Способ, каким пытался кузнец Элиезер-Реувен внедрить еврейство в сознание невежественного, огрубелого Зевулун-Биньямина, произвел на Барака огромное впечатление. Это показало ему самую глубину и красоту еврейской души. Кузнец, который и сам, казалось бы, был простым человеком, старался все же передать то немногое, что он знал, тому, кто знал еще меньше. Барух видел в этом самую суть, самую силу, поддерживающую у евреев их еврейство; отцы обучают детей, еврей учит другого еврея. Ни один еврей не остается оторванным и отчужденным от общества.

Барух начал больше интересоваться Зевулун-Биньямином.

Он хотел больше знать о нем. То, что ему самому выудить не удавалось, он узнавал через своего хозяина.

Зевулун-Биньямин родился и вырос среди гоим на селе. Его отец выполнял самые простые и тяжелые работы. Он рыл колодцы и понемногу торговал лошадьми. Он был также знатоком коров и лошадей и мог их лечить. Крестьяне, а также помещики звали его лечить их скотину.

Зевулун-Биньямин до бар-мицвы (тринадцати лет) не знал ни одного еврейского слова. Когда умер его отец, он не смог читать по нем кадиш. Зевулун-Биньямин шел по стопам отца в части ремесла. Он унаследовал от отца уменье лечить коров и лошадей. Когда Зевулун-Биньямин женился, он поселился на окраине города и стал соседом Элиезер-Реувена. Кузнец сблизился с ним и возбудил в нем желание соблюдать законы еврейства.

Под влиянием Элиезер-Реувена стал Зевулун-Биньямин очень набожным, несмотря на такое большое его невежество. По субботам и праздникам стоял Зевулун-Биньямин в синагоге с накрытой талитом головой и проливал горькие слезы. Это было уже после того, как он нанял себе учителя и научился читать. До этого он молился с помощью того же меламеда у себя дома в одиночестве.

ЭлиезергРеувен очень гордился этим Зевулун-Биньямином. Он чувствовал, что внес и свою лепту в то, что Зевулун-Биньямин стал набожным. И действительно, немалой была заслуга этого благородного кузнеца в том, что такой отсталый сын еврейского народа вернулся в лоно еврейской общины. Зевулун-Биньямин остался бы навсегда среди гойм; а если он попал бы в еврейскую среду, то над его невежеством издевались бы и этим еще больше оттолкнули бы его от еврейства.

Элиезер-Биньямин завоевал Зевулун-Биньямина для еврейства любовью. Он его приласкал, как собственного ребенка. Зевулун-Биньямин увидел в кузнеце друга и учителя. Это сделало Зевулун-Биньямина не только правоверным евреем, но и добрым по отношению к людям. Он раздавал много милостыни и выказал большую любовь и уважение к людям, обученным Торе. Он с женой заказали у писца свиток Торы и передали его в синагогу. Они также приняли к себе в дом на воспитание трех сирот. Своих детей отдавал Зевулун-Биньямин лучшим учителям для обучения, и они выросли знатоками Торы.

Барух помогал Элиезер-Реувену в кузнице продолжительное время. Он уже чувствовал, что в этом кузнеце он нашел себе не толька работодателя, но и воспитателя. Очень многому мог Барух научиться у этого простого человека. Между тем зима прошла и надвигался праздник песах. Элиезер-Реувен пригласил Баруха к себе на праздник.

— Все время, — сказал ему кузнец, — ты отказываешься кушать за моим столом, но песах не можешь ты справлять в одиночестве.

Барух согласился, но поставил условие: кузнец должен получить с него плату за стол. Кузнец возмутился: как это можно брать деньги за праздничные трапезы?! Но Барух пояснил Элиезер-Реувену, что для него, Баруха, это весьма важное условие. Он пустился блуждать по свету только потому, что хочет жить исключительно трудом собственных своих рук. Барух не сказал ему, что при этом у него еще и другая цель: не выдать людям свою ученость. Говорить об этом значило бы выдать себя за человека ученого, а этого Барух никак не желал. Решение же жить только трудом рук своих, — это уже нечто другое.

Все же Элиезер-Реувен отлично видел, что он имеет здесь дело не с простым парнишкой. Барух объяснил кузнецу как это важно жить трудом рук своих, подкрепляя свои слова цитатами из Танаха и сказаниями наших мудрецов. Элиезер-Реувен начал понимать молодого Баруха и сдался.

Теперь Баруху представилась возможность наблюдать как этот простой кузнец готовится к святому празднику и как он его справляет. То, что пришлось Баруху видеть, опять произвело на него огромное впечатление. Барух увидел, что можно быть милым, сердечным евреем, даже будучи весьма скромным и не очень ученым человеком. За три дня до праздника закрыл Элиезер-Реувен кузницу и взялся за работу по дому, чтобы подготовить все требуемое к святому празднику. В кузницу явились крестьяне со своими телегами и лошадьми для ремонта и подковки. Кузнец мог хорошо заработать. Но всех своих заказчиков кузнец отослал обратно, объяснив им, что у него праздник.

Барух ко всему присматривался со стороны и почувствовал еще большее уважение к этому трудовому человеку. Элиезер-Реувен зарабатывал едва-едва на жинзь. Весьма немногие на его место устояли бы перед таким испытанием, — отказаться от хороших заработков, которые со всех точек зрения были вполне законны. Но Элиезер-Реувен имел перед собою большую и очень важную, более важную чем заработки, задачу: он должен был следить, чтобы дом был тщательно очищен от хамеца и чтобы в доме был наведен надлежащий порядок. Ради этого он готов был пожертвовать и своими заработками.

В своих приготовлениях к песаху Элиезер-Реувен не хотел полагаться ни на кого. Все он должен делать сам. Все домашние вещи он вынес на двор и мыл, чистил, проветривал их и выбивал из них пыль. Дом он побелил. Затем он из печи вырывал кирпичи и на их место укладывал новые. Ни одного уголка в доме он не оставил не вымытым, вычищенным и приведенным в кошерное состояние при помощи крутого кипятка.

Накануне праздника пошел Элиезер-Реувен в баню, а когда он пришел оттуда, он переоделся во все новое и пошел в синагогу. Барух тоже пошел с ним. Когда они пришли домой к сейдеру (пасхальной вечерней трапезе), дом выглядел как-то совсем по-другому. Праздник светился в каждом уголке. В самом воздухе чувствовалась святость праздника. Элиезер-Реувен, его жена, его дочери и его единственный сын, ровесник Баруха, выглядели совершенно другими людьми. В их глазах светилась «Праздничная душа».

Когда пришло время читать агаду, попросил Элиезер-Реувен Баруха перевести и объяснить слова агады домочадцам. Барух охотно сделал это. Для этого не требовались слишком большие знания.

Все сидели за столом с открытыми ртами и внимательно слушали каждое слово, выходившее из уст Баруха. Из глаз Элиезер-Реувена полились слезы. Трудно сказать были ли это слезы радости или наоборот — слезы печали, которые могли быть вызваны тем, что собственный его сын был туповат и умел только кое-как прочитать главу из Xумаша.

Элиезер-Реувен посылал своего сына к хорошему меламеду и не скупился на его обучение. Но, к его огорчению, у его сына были плохие способности и он очень мало преуспевал в учении. Это причиняло Элиезер-Реувену много горя. Как же ему хотелось иметь ученого сына! Но что можно было поделать, если у его сына была «тупая» голова?

Тот песах в доме Элиезер-Реувена Барух не мог забыть. Через год он вновь пришел на песах к Элиезер-Реувену. В то время Барух находился уже в другом местечке. Но на праздник он вернулся в Добромысль, чтобы провести его у бывшего своего хозяина, конечно же не без платы. Элиезер-Реувен, знавший уже, что Барух ничего не хотел получать бесплатно, брал у него плату без прежних споров.

В доме этого кузнеца Барух чувствовал себя по-домашнему. И не только это. Он также насыщался там еврейской скромностью и исходившей от сердца набожностью. Никогда в жизни не забывал Барух благородство и выдержку этого кузнеца Элиезер-Реувена.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда огородник р. Авраам, первый человек, перед кем Барух проявил свою ученость, пригласил его к себе на праздник песах во время его нахождения в Лиозне, Баруху вместо того захотелось вновь отправиться в Добромысль, чтобы провести песах в кругу семьи кузнеца Элиезер-Реувена. Прибыв в Добромысль, Барух сразу же отправился в кузню к Элиезер-Реувену. Кузнец стоял одетый в свой кожаный фартук с молотом в руке у наковальни, а его сын Шемуэль-Нахум придерживал щипцами кусок раскаленного железа, по которому кузнец ударял молотом изо всех сил. Как и в прежние годы, читал при этом Элиезер-Реувен наизусть главы из Теилим а. Как только Барух появился в кузнице, отложил Элиезер-Реувен свой молот и воскликнул: Посмотри-ка, Шемуэль-Нахум, какого мы имеем дорогого гостя!

Кузнец помыл свои руки и приветствовал Баруха сердечным шалом-алейхем. Сразу же Барух узнал все, что было на душе у кузнеца. С Барухом он беседовал, как с родным сыном.

— От дочерей, — сказал кузнец, — у меня слава Б-гу много радостей. Я их выдал замуж за людей ученых. Я им выстроил дом, и зятья сидят там и изучают Тору. Но от сына Щемуэль-Нахума у меня радостей нет. Я надеялся, что он вырастет ученым. Но у него нет нужных способностей.

Затем Элиезер-Реувен рассказал Баруху, что он испытал все способы, чтобы дать сыну возможность продолжать учиться. Он даже советовался по этому поводу с местным раввином, но тот ему ответил, что лучше сделать сына своим помощником.

— Я этого не хотел, — сказал Элиезер-Реувен, как бы извиняясь, — но, что мог я сделать другое? Я взял сына к себе к кузню. В конце концов, лучше, чтобы он работал со мной, чем отдавать его в работу к чужому человеку.

Баруху пришлось утешать его тем, что в конце концов работа совсем не такое плохое дело; что можно быть ремесленником и при этом хорошим, честным евреем с добрым сердцем, исполняющим мицвот. И указал при этом, как на образец, на самого Элиезер-Реувена. Однако Элиезер-Реувен чувствовал, по-видимому, что, несмотря на все это, он был бы куда счастливее, если бы его сын был человеком ученым. Велика же была любовь к Торе у этого простого кузнеца!

17. СРЕДИ СВОИХ И ЧУЖИХ

Барух вернулся в Витебск. — Барух продолжает и там следовать своим путем. — Отец, горевавший о том, что его сын не обучен Торе.

Тот песах Барух опять провел в доме кузнеца Элиезер-Реувена. Но на этот раз обстановка там была уже совсем другая. Оба зятья кузнеца были настоящими знатоками Талмуда. Он взял их к себе в дом прямо со школьной скамьи в витебской ешиве. У Баруха было с кем обменяться мнениями по вопросам Торы. Он и зятья кузнеца проводили много часов в острых спорах по глубочайшим темам г ем ары.

В то время как Барух и зятья кузнеца спорили по научным вопросам Торы, сиживал, бывало, Элиезер-Реувен в стороне и с огромным интересом прислушивался к дискуссии, хотя ни одного слова не понимал из беседы трех молодых талмудистов. Его лицо светилось. В его глазах горел таинственный огонек. Было видно, что Элиезер-Реувен тает от удовольствия. Он, что называется, витал в небесах от сознания, что на его долю выпало счастье заиметь святую Тору в собственном своем домишке.

Что касается Баруха, то в доме Элиезер-Реувена он чувствовал себя совсем привольно. Ему незачем было скрывать свою ученость. Здесь это не означало уже, что он кичится своими знаниями. Здесь он был, так сказать, среди своих; среди простых, честных, Б-гобоязненных и очень любящих Тору людей, у которых не было другого желания, как только служить Всевышнему и тщательно соблюдать Тору во всех подробностях.

По другую сторону стола сидел молчаливо единственный сын кузнеца Шемуэль-Нахум, и можно было видеть на его лице следы глубокой печали. Было ясно, что Шемуэль-Нахум чувствует себя приниженным от того, что не может учавствовать в спорах по вопросам Торы. Он не мог даже постигнуть сути разговоров. Это были боль и зависть того, кто вынужден стоять в стороне и не может быть участником бесед в обществе ученых.

Барух заметил это своим острым и умным глазом. Лучше кого либо другого мог он сочувствовать переживаниям этого простого парня, Шемуэль-Нахума. Барух мог сочувствовать каждому несчастному еврейскому сердцу. Он мог также заметить, как Элиезер-Реувен бросает время от времени соболезнующий взгляд на единственого своего сына и, глубоко тронутый, качает головой. Наверное, он в это время сильнее обычного чувствовал контраст между его учеными зятьями и сыном неучем. Вероятно, сравнил тогда кузнец своего сына с Барухом, который собственными усилиями и вопреки всем трудностям изучал Тору и так сильно отличился в ученом мире.

Барух поближе присмотрелся в Шемуэль-Нахуму. Его страдания вызвали у Баруха чувство жалости. Но это же и навело Баруха на мысль о дальнейшей судьбе несчастного парня. Разве страдания Шемуэль-Нахума не свидетельствуют, что в сердце своем он чувствует большое желание уподобиться его зятьям и другим ученым, — уметь и самому разбираться в вопросах Торы? Поэтому Барух решил побеседовать об этом с кузнецом.

— Верно, конечно, что можно быть правоверным евреем, — сказал Барух, — и не будучи ученым. Конечно же, труд — великое дело. Я сам живу трудом. Я никакой работы не чуждаюсь. Поэтому я как-то сказал Вам, что не следует огорчаться из-за того, что Шемуэль-Нахум ремесленник. Но, присматриваясь к тому, как Ваш сын сидит и со следами боли на лице прислушивается к ученой беседе за столом, кажется мне, что у него есть желание учиться. А раз так, то он, возможно, мог бы еще со временем стать и ученым талмудистом.

Барух посоветовал кузнецу попытаться устроить своего сына в какой-нибудь ешиве. Когда Шемуэль-Нахум об этом узнал, он разразился слезами и умолял своего отца отправить его куда-нибудь учиться. Элиезер-Реувен исполнил его желание. Через несколько лет Барух узнал, что Шемуэль-Нахум в конце концов добился-таки своего, — он стал талмудистом и женился на дочери ученого человека. Барух почувствовал, что имеется и его доля участия в том, что Шемуэль-Нахум вышел на новую дорогу. Он сознавал, что помог доставить радость не только самому Шемуэль-Нахуму, но и Элиезер-Реувену, который так страстно желал видеть своего сына талмудистом.

После песаха Барух вновь пустился в путь. Он все еще намеревался добраться до Бешенковича, дабы изучать Тору у тамошнего гаона р. Авраам-Зеева. Дорога в Бешенковлч пролегала через Витебск. Барух решил остановиться не надолго в Витебске, чтобы повидать своих родных — дядю, тетю и сестру. Сестра была уже замужем. Ее мужем был ешиботник из Сморгони по имени Иосеф-Ицхак. Он стал впоследствии одним из руководителей витебской ешивы. Молодожены, у которых ко времени возвращения Баруха в Витебск был уже ребенок, проживали на окраине города.

Сперва разыскал Барух своего дядю с тетей. Они очень обрадовались его возвращению. Они думали, что теперь он уже останется у них. В их доме ему не было бы недостатка ни в чем. Они готовы были простить ему и то, что несколько лет тому назад он их так внезапно оставил, и то, что за все это время он не присылал о себе весточки, как будто, упаси Б-же, в воду канул. Они вообще не знали, что именно оттолкнуло от них Баруха и что привело его сейчас обратно.

Барух не пожелал пуститься с ними в долгие объяснения. Он вообще привык говорить считанные слова. Он им объяснил, однако, что это он выбрал себе такой образ жизни; что он решил жить собственным трудом и не желает прибегать к чьей-либо помощи.

Узнав, что его зять р. Иосеф-Ицхак является одним из руководителей местной ешивы, он тут же отправился в ешиву. Он хотел познакомиться не только с руководителями ешивы, но и с ее учащимися. Он вообще хотел узнать существо этой ешивы, что она представляет собою в учебном и других отношениях. Барух пришел в ешиву как раз во время чтения лекции его зятем. Он посмотрел на него со стороны, и зять произвел на него хорошее впечатление. Это был молодой человек среднего роста, красивой наружности, с черными глазами. Лицо его выражало твердость и решительность. Он стоял за пюпитром и четко, звонким голосом и понятным языком излагал материал лекции.

Лекция была глубокой. Весь разбираемый вопрос лектор расчленил с большой остротой и в то же время с замечательной простотой. На Баруха лекция произвела большое впечатление. Когда слушатели ушли, чтобы повторить урок, Барух углубился сам в разобранную его зятем тему и убедился, что лектор обнаружил много эрудиции и вскрыл здесь действительно много нового.

Позже слушал Барух также лекцию главы ешивы гаона р. Палтиеля, и он был от нее в восторге. Лекцию такой глубины он еще не слышал. Теперь Баруху предстояло выполнить еще ряд задач, которые привели его в Витебск. Ему надлежало посетить могилы родителей. Хотелось ему также побывать за городом на берегу реки Двины, где ребенком он гулял с отцом. Те прогулки и беседы с отцом произвели тогда на него неизгладимое впечатление и оставили в его душе глубокий след.

После выполнения всех этих задач он пошел к сестре. Позже явился и ее муж. Теперь только они познакомились, хотя Барух видел его уже раньше в ешиве. Р. Иосеф-Ицхак также запомнил его оттуда.

Встреча брата и сестры и обоих родственников была сердечной. В то время как свой разговор с сестрой Барух закончил несколькими словами, он с зятем завел продолжительную беседу в области Торы.

Был день кануна субботы. Сестра не хотела отпустить его от себя.

Ты ведь останешься у нас на субботу, — сказала сестра. — Мы ведь так долго не видались!

Зять также просил его быть их гостем на субботу. На это Барух ответил, что его, наверное, ждут на субботу дядя с тетей; он ведь заехал к ним.

Баруху удалось таким образом отделаться от нежелательного ему приглашения сестры и ее мужа. Он вернулся в дом дяди и тети, где все было готово к его приему в качестве субботнего гостя. Но и там нашел Барух отговорку.

У Баруха был на этот счет свой план. В Витебске он также не должен менять свой образ жизни. Он и дальше должен жить трудом собственных рук и не прибегать к чужой помощи. Ни единой субботы он не хотел пребывать за чужим столом, будь это даже стол родной сестры или дяди.

Барух уже нашел себе синагогу для ночевки. А что касается субботы, то он купил себе халы и кое-что к ним, как он это делал всегда.

Теперь Барух решил про себя, что вместо того, чтобы идти в Бешенкович изучать Тору у р. Авраам-Зеева, как он планировал раньше, он лучше останется в Витебске, чтобы учиться в ешиве, где его зять является одним из ее руководителей.

Сможет ли кто-либо мешать ему в Витебске жить по-своему? Барух был достаточно тверд и решителен, чтобы продолжать идти собственным путем. Он не должен больше бояться кого бы то ни было. Ни сестра, ни зять, ни дядя с тетей и никто другой не смогут на него влиять в этом отношении.

Когда сестра и дядя узнали, наконец, что Барух находит всякие отговорки, лишь бы не ночевать или кушать у них, и что он обходится куском хляба всухомятку, они пристали к нему, чтобы он им точно объяснил, почему он их избегает. Тогда только Барух открыл им истинную причину этого, — он решил жить собственным трудом. Это и было причиной того, что он от них ушел тогда, несколько лет назад. По этой причине он также все время не давал о себе знать.

Когда он был еще мальчиком и не твердо стоял на собственных ногах, он не хотел подпадать под стороннее влияние. Он попросту боялся, что его родные не дадут ему идти своей дорогой, избранным им путем. Поэтому он хотел быть на чужбине и не быть разоблаченным также чужими людьми; он не хотел, чтобы к нему приставали с настояниями принимать от кого-либо материальную помощь.

Теперь он уже взрослый. Он уже в точности знает, чего он хочет и каков должен быть его путь. Все у него заранее определено и решено, никто не может больше на него влиять. Пусть его родные это знают и не беспокоят его своими вопросами или упреками относительно избранного им пути. Этот путь полон, конечно, многих препятствий и страданий, но он дает также удовлетворение от сознания, что вот он стоит на собственных ногах и служит Хозяину вселенной, как человек с истинно чистыми руками и сердцем.

18. ОГОРЧЕНИЯ ЧЕСТНОГО ЕВРЕЯ

Авремл-рыбак, от которого Барух многому научился. — Почему отец Баруха начал называть этого Авремла «р. Авраам».

Барух вернулся на свою родину в Витебск с большим запасом знания Торы и как молодой человек высоких моральных устоев. Но он жаждал еще больших знаний Торы. Он решил также продолжать и в дальнейшем работать над собой, отшлифовывать и очищать себя, пока он не достигнет самой высокой степени совершенства.

Барух знал, что Тору должен он изучать у великих гаонов и высоко-одаренных учителей. У своего зятя, с одной стороны, и у р. Палтиеля, с другой, — руководителей витебской ешивы, он очень многому мог научиться. Зато Барух знал, что, когда речь идет о морали и добрых деяниях, то этому можно учиться не обязательно у людей с большими знаниями и очень способных, но даже у самых простых, рядовых евреев, у людей из народа.

В своих странствиях по белу свету Барух имел уже возможность разобраться в душе простого еврея. И он многому от таких евреев научился. Они воодушевляли его; они ему доказали, что можно быть простым ремесленником и в то же время обладать моралью высшего порядка.

Но Баруху не нужно было блуждать по городам и местечкам в поиске таких чистых, возвышенных еврейских душ. Он никогда не мог забыть то огромное впечатление, которое произвел на него простой еврей в самом Витебске. Он помнил его еще с детства, когда жили еще родители Баруха, а жили они, как известно, на окраине города недалеко от Двины.

По соседству с ними, точнее — через три дома, жил рыбак Авремл, которого в этом квартале, как, впрочем, и во всем городе, звали также «Авремл губастый». Рыбаком называли его потому, что он занимался ловлей рыбы на Двине; этим он жил. Губастым называли его потому, что нижняя его губа была толстой и отстояла от верхней губы; благодаря ее красноте она казалась особенно большой.

Авремл был совсем простым человечком. Он знал только молитвы, и после многих мытарств едва научился понимать значение слов ежедневных молитв. Но зато он был очень набожен.

Каждое утро и каждый вечер он ходил в синагогу и очень сосредоточенно молился. Затем он оставался слушать «Эйн-Яаков», Мидраш и т. д. или же забирался в уголок и очень внимательно прочитывал несколько глав из Теилима.

Сыновья же его были уже талмудистами. Авремл не жалел денег и посылал их учиться к лучшим учителям, а затем — в ешиву. Сыновья эти умерли при его жизни и оставили ему внуков. Авремл воспитал внуков и их тоже посылал к хорошим учителям и много сил положил, чтобы они выросли знатоками Торы.

Помимо обязанностей в делах Б-жественных Авремл строго соблюдал и свои обязанности по отношению к ближнему. Он много денег раздавал на благотворительные цели, значительно больше, чем это позволяли его ограниченные средства. Это подобало бы истинному богачу.

В память Баруха хорошо врезалась картина: в летние дни, в субботний послеобеденный час, Авремл-рыбак стоит у окна их дома и слушает, как его мать читает вслух книгу «Цеена-Уреена» (перевод Хумаша на идиш с выдержками из Талмуда, Мидраша и т. д.). Женщины их квартала собирались тогда в дом его родителей и очень внимательно прислушивались к этому чтению. Авремл был единственным мужчиной, который также прислушивался, стоя по другую сторону окна, и очень наслаждался услышанным. Его знания были в этой части не большими, чем знания женщин, сидевших внутри дома. Хумаш на идиш — это как раз то, что соответствовало уровню его знаний, и он здесь многое узнавал.

Если и были мужчины, которые смотрели на Авремла сверху вниз, а возможно и с улыбкой, за то, что ему приходится прислушиваться к «женскому» Хумашу, то Барух, еще ребенком, чувствовал жалость к этому еврею, который не стеснялся учиться даже у еврейки. Больше того, Барух чувствовал большое уважение к этому простому рыбаку, такому жадному услышать еврейское слово.

Авремл сам ловил рыбу на Двине и сам же продавал ее на базаре потребителям. Непроданную рыбу он доставлял обратно с базара домой и там продавал ее ближайшим соседям. Зная, что его соседи — люди бедные, он свой товар отпускал им за полцены. Совсем бедным людям он раздавал рыбу даром.

Однажды поручил Авремл своим домашним продать оставшуюся после базара рыбу. Они должны были поступать, как и он, — продавать товар по дешевке, а совсем бедным раздавать рыбу даром. Случилось же так, что по ошибке были получены от одного покупателя несколько лишних грошей. На этот раз одним из покупателей был какой-то крестьянин, впервые очутившийся в этом квартале, и его никто не знал.

Когда Авремл появился и узнал, что у кого-то было перебрано несколько грошей, он очень огорчился. Кто же был пострадавший? Он должен был получить обратно то, что он по ошибке переплатил.

Но никто не знал этого покупателя, понесшего убыток. Домашние рыбака не помнили, был ли это один из соседей-евреев, или же это был тот гой, который так неожиданно явился и затем исчез с купленной рыбой.

И вот Авремл пошел по домам своего квартала, спрашивая соседей, сколько они заплатили за купленную рыбу, чтобы найти «обманутого». Но узнать это так и не удалось. По-видимому, пострадал именно незнакомый гой.

Где же разыскать этого гоя, чтобы вернуть ему эти несколько грошей, которые он якобы переплатил? Ведь никто его не знал, не знали, откуда он и куда он девался.

Авремл не мог успокоиться. Он только и делал, что расспрашивал об этом таинственном гое. Но узнать о нем ничего не удалось. Никто его не знал. Тогда пришел Авремл к отцу Баруха, к р. Шнеур-Залману, единственному талмудисту этого квартала.

— Посоветуйте мне, что мне делать, — сказал Авремл с видимой горечью. — Ведь эти деньги — чистый грабеж. Как же я могу воспользоваться ими?

В глазах Авремла стояли слезы. Он растерялся.

— Отдайте эти деньги на благотворительность, — посоветовал ему р. Шнеур-Залман.

— К лицу ли мне это? Ведь тогда я в этой мицве буду иметь соучастником этого гоя. С другой же стороны, — спорил Авремл сам с собой, — если я этого не сделаю, а брошу деньги в реку, я этим совершу проступок, бессмысленно уничтожая ценности. Этого Тора также не дозволяет!

Барух был тогда слишком мал, чтобы он смог запомнить, чем все это кончилось. Но он хорошо помнит, что отец постоянно говорил об этом и выказывал большое уважение к этому простому и столь наивному рыбаку.

У Баруха в памяти осталось сказанное при этом отцом. Он указал на одно место в гемаре (трактак Хулин, 92а), где сказано, что простые люди, называемые «амей-аарец» (люди земли, невежды), могут быть приравнены к листьям виноградной лозы. Как эти листья защищают виноград, так и простые люди охраняют ученых людей, талмудистов. Счастлив тот ученый человек, который обладает наивной простотой и добросердечием простых еврейских людей.

Барух запомнил также беседу, которая происходила между его отцом и Авремлем в одну из суббот в послеобеденный час. Р. Шнеур-Залман начал с тех пор называть рыбака почетным «р. Авремл» и выказывал ему всегда большое уважение.

Поэтому Барух еще в детские годы знал, что ему есть чему учиться у простых евреев и что если ему нужно всегда стремиться к все более глубокому знанию Торы, то в части морали и добросердечности ему нужно учиться у совсем простых людей.

Именно поэтому оставил тогда Барух свой родной Витебск и пустился по свету с твердым решением: как бы высоки ни были его достижения в области знания Торы, ему следует всегда дружить с простыми людьми и даже следовать их примеру, — свой хлеб зарабатывать собственным трудом.

Теперь Барух вновь был в Витебске. Он далеко еще не был доволен собой, — с тем уровнем знания Торы, которого он достиг во время своих странствований, а также с приобретенными им моральными устоями. Он хотел продолжать свое восхождение по лестнице человеческих достижений. Но теперь он уже мог это делать собственными своими силами, духовными и физическими. Его жизненный путь был уже намечен. Никто не мог действовать на него, чтобы сбить его с этого пути.

Таким образом, жил Барух в двух, казалось бы, совершенно разных мирах, — в мире Торы и в мире труда, которым он существовал. Для него же это был только один мир. Один и тот же дух связал их воедино.

Когда Барух сидел и учил, его миром была Тора. Таннаим и амораим были для него существами живыми, будто они стояли перед его глазами в плоти и крови. Он с ними дискутировал, проявлял свою силу в казуистике и беседовал с ними, как если бы они были тут же рядом.

Когда же он выходил на улицу или находился на тяжелой работе, зарабатывая себе на хлеб, он отдавался порученному ему делу не так, как отдаются труду принужденному, лишь бы как-нибудь отделаться, а делал все охотно, желая каждую копейку заработать честно и пристойно.

Тем самым создалась замечательная гармония между его духовной и материальной жизнью, между его душевным и телесным мирами, между телом и душой, небесным и земным. Все это было для Баруха одно целое; все было пронизано святостью и чистотой.

Понимал ли его кто-нибудь? Мог ли вообще кто либо добрться до глубины его души? Барух не искал чьего-либо признания и не хотел, чтобы на него обратили внимание. Один только человек имел доступ к его тайникам и мог заглянуть глубоко в его душу. Это был р. Авраам-огородник из Лиозны. Но Барух оставил Лиозну и удалился от р. Авраама, от которого он столь многому научился как в области Торы, так и в части морали.

Сойдутся ли еще когда-нибудь их пути? Трудно сказать, думал ли об этом Барух в первые дни своего возвращения в Витебск. Вначале он имел в виду добраться до Бешенковича, чтобы изучать Тору именно у учителя р. Авраама. Но он уже решил остаться в Витебске, так что пути его и р. Авраама, казалось, окончательно разошлись.

Но судьба решила несколько по-иному. Если сам Барух не думал уже тогда о р. Аврааме, то этот последний его не забыл.

19. СВАТОВСТВО

Р. Авраам-огородник находит Баруха и предлагает ему стать его зятем. — Как р. Авраам разыскал Баруха. — Встреча двух друзей.

Устроившись в Витебске, Барух был вначале совершенно беззаботен. У него было еще немного сбереженных денег. Для его небольших потребностей их было у него еще достаточно. Главное — это учеба и ешива, в которой читали лекции его зять и гаон р. Палтиель, что его вполне удовлетворяло.

Когда несколько позже заметил Барух, что его деньги тают, он пустился по своему обыкновению искать себе работу. Найти работу было Баруху нетрудно, поскольку он не был разборчив и делал все, что попадалось под руку.

Пустившись по городу, он наткнулся на новостройку, где были заняты евреи и неевреи переноской стройматериалов и подачей кирпичей и камней. Барух предложил свои услуги и был принят. Работа была сдельная или повременная, чему он был очень рад. Это давало ему возможность работать в определенные часы и затем возвращаться в свою синагогу, чтобы продолжать учебу.

Вообще Барух работал ровно столько, сколько нужно было, чтобы получаемой за труд платы хватало ему на покрытие его самых неотложных потребностей. Остальное же время он посвящал только учебе.

Так прошло лето. Барух начал чувствовать себя по-свойски в своем родном городе. Никто ему уже не мешал. Он был достаточно самостоятелен и не допускал никаких помех своему образу жизни с чьей бы то ни было стороны.

Барух и не подозревал, что в то время как он так спокойно жил в Витебске и учил, кто-то был очень огорчен и сильно озабочен внезапным исчезновением его из Лиозны прошлым песахом. И это был не кто иной, как р. Авраам-огородник, с которым Барух так сильно подружился во время работы у него и затем, когда они совместно занимались учебой.

Когда р. Авраам обнаружил в тот канун песаха, что Барух исчез из Лиозны, не оставив после себя никаких следов, он никак не мог сообразить, что же в конце концов случилось. Значило ли это, что Барух не захотел сидеть за его столом? Р. Авраам давно уже обратил особое внимание на Баруха. Фактически он уже знал все, что можно было знать об этом примечательном юноше. Р. Авраам уже знал, что Барух большой талмудист и цадик. Он знал также о его твердом решении жить собственным трудом. Р. Авраам знал уже также, кем является Барух, знал его родословную и откуда он явился. Как бы молчалив Барух ни был, удалось все же р. Аврааму постепенно выудить у него, что он происходит из почтенной семьи, эмигрировавшей из Познани. Барух рассказал ему также, что он родился и вырос в Витебске и жил в одном из домов на окраине города недалеко от берегов Двины.

Р. Авраам, который и сам недалеко ушел от Баруха праведным образом жизни, чувствовал большую привязанность к этому молодому человеку. Привязанность эта к Баруху еще усиливалась тем, что у р. Авраама была взрослая дочь. У р. Авраама давно уже зародилась мысль заиметь Баруха своим зятем; Барух был бы весьма подходящей парой для его дочери.

Дочь р. Авраама звали Ривкой. Она была одаренной девушкой. Р. Авраам не мог представить себе жениха для Ривки лучше Баруха. Но он не посмел еще говорить об этом с Барухом. Он хорошо знал о своеобразном подходе Баруха к любому вопросу. Он еще не успел выпытать у Баруха намерен ли он вообще сейчас жениться. Поэтому р. Авраам, как человек опытный и практичный, считал, что сперва нужно, чтобы Барух к нему привык и ближе познакомился с его семьей. То, что он пригласил Баруха к себе на лесах, имело собственно в виду со временем сделать его членом его семьи.

На вечерних пасхальных трапезах и праздничных обедах познакомился бы Барух поближе с семьей р. Авраама, в том числе и с самой Ривкой. Тогда р. Аврааму было бы легче говорить с Барухом о сватовстве. Поэтому р. Авраам сильно огорчился внезапным исчезновением Баруха.

Значило ли это, что Барух догадался о планах р. Авраама и поэтому оставил Лиозну? Это, собственно говоря, могло уже само по себе служить ответом Баруха на планы, взлелеянные р. Авраамом. Но р. Авраам знал также, что у Баруха могли быть совсем другие причины для этого, причины, — ничего общего не имеющие с предложением о женитьбе, затеянной р. Авраамом. Вот почему р. Авраам не переставал все время думать о Барухе и не хотел забыть его.

Р. Авраам вбил себе в голову, что он должен разыскать Баруха, и где бы он его ни нашел, он должен доставить его обратно в Лиозну и сделать его своим зятем. Но как же разыскать иголку в возу сена? Где искать исчезнувшего парнишку?

Наступило лето, и р. Авраам вновь арендовал сады совместно с новым компаньоном. Один сад находился весьма далеко от Лиозны. Когда пришло время снимать урожай фруктов с деревьев, компаньон предложил, чтобы р. Авраам доставил фрукты в Витебск, единственный большой город во всей округе. Он был уверен, что там можно будет получить за фрукты более высокую цену.

Компаньон рассчитывал, что ему придется долго убеждать р. Авраама отправиться с фруктами в Витебск. Однако р. Авраам тут же согласился, ему попросту захотелось побывать в Витебске, чтобы навести там нужные справки о Барухе. Данные, сообщенные Барухом о его детстве, проведенном им в Витебске, убедили р. Авраама, что ему удастся найти Баруха именно в этом городе. Р. Авраам отвез фрукты в Витебск и продал их там по весьма высоким ценам. Он быстро закончил свои дела и пустился по городу искать Баруха. Помня о рассказанном ему Барухом про Двину и том районе города около Двины, где он вырос, отправился р.

Авраам туда искать Баруха, но безуспешно. Не нашел он там никакого следа Баруха. Не мог он узнать что-либо и у расспрашиваемых о нем соседей. Р. Авраам был в отчаянии.

И все же он не оставил надежды найти Баруха. В то лето р. Аврааму пришлось побывать в Витебске несколько раз. Но он ничего так и не узнал о Барухе.

Р. Авраам решил совершить поездку к бывшему своему учителю р. Авраам-Зееву в Бешенкович и посоветоваться с ним, стоит ли ему продолжать разыскивать Баруха или искать себе другого зятя. Р. Авраам-Зеев был для р. Авраама больше, чем учителем. Он фактически воспитал р. Авраама и затем женил его.

Учитель посоветовал р. Аврааму в течение некоторого времени продолжать свои поиски Баруха, и уж после этого, если он его за это время не найдет, придется ему искать для дочери другого жениха.

Будучи в Бешенковиче, познакомился там р. Авраам с одним ешиботником, учившимся в витебской ешиве и хвалившим руководителя ешивы, молодого иллуя р. Иосеф-Ицхака, который, как мы знаем, был зятем Баруха. Этот ешиботник не знал о родстве р. Иосеф-Ицхака с Барухом. Он не знал также, что р. Авраам разыскивает кого-то, являющегося шурином р. Иосеф-Ицхака Но р. Авраам особо заинтересовался этим рош-ешивой и решил познакомиться с ним при своем очередном посещении Витебска.

Так оно и было. В следующую зиму р. Аврааму вновь пришлось побывать в Витебске. Думая о Барухе, р. Авраам решил познакомиться с рош-ешивой р. Иосеф-Ицхаком. Вначале р. Авраам и не думал говорить с ним о Барухе. Но не прошло много времени, и в их беседе было упомянуто имя Баруха. И тогда оказалось к великой радости р. Авраама, что Барух — это шурин р. Иосеф-Ицхака и что он находится здесь, в Витебске; он и здесь продолжает жить по-своему, — он учится и работает определенные часы в день, чтобы заработать на жизнь.

Радость р. Авраама была велика. Он тут же выложил р.

Иосеф-Ицхаку все, что у него было на душе все время. На это р. Иосеф-Ицхак сказал р. Аврааму, что о сватовстве ему придется говорить с самим Барухом. Он сам должен уже знать, что Барух относится к тому типу людей, которые не поддаются ничьему влиянию.

Но где же найти все-таки Баруха? Сами его родные очень редко его видали! Р. Иосеф-Ицхак знал только, в какой синагоге он квартирует. Р. Авраам пошел в эту синагогу и сел за книгу. Вскоре появился Барух. К изумлению р. Авраама, Барух, обычно холодный и сдержанный в отношениях с людьми, встретил его очень тепло и сердечно. Они упали друг другу на шею и расцеловались.

— Я все время разыскиваю тебя, — сказал р. Авраам. — Меня очень огорчило твое внезапное исчезновение из Лиозны, и ты не оставил после себя никаких следов!

Но р. Аврааму уже не нужны были никакие разъяснения Баруха. Проявленное Барухом дружеское отношение к нему и внезапная теплота, которую он почувствовал в Барухе, свидетельствовали, что и Барух чувствует ту же привязанность к нему, что и он к Баруху. Р. Авраам теперь почувствовал, что его поиски были не напрасны. Но мог ли он быть также уверен в том, что Барух согласится на его предложение о сватовстве.

Ему следовало говорить об этом с Барухом очень осторожно. Шурин Баруха, р. Иосеф-Ицхак, тоже советовал р. Аврааму говорить об этом с Барухом с большой осторожностью. А пока что пытался р. Иосеф-Ицхак подготовить Баруха к беседе с р. Авраамом. Оказалось, что Барух охотно поддержал разговор, и когда пришел день, когда р. Авраам заявил ему, что он хотел бы его себе в зятья, Барух дал на это свое согласие. При этом Барух поставил условия, которые характерны для него и для того образа жизни, который он себе наметил.

20. БААЛ-ШЕМ И НИСТАРЫ

Знакомство Баруха с нистарим. — Его желание их приютить. — Условия, которые Барух поставил перед своим будущим тестем.

Во время своих скитаний по различным еврейским местечкам у Баруха была возможность познакомиться с рядом еврейских выдающихся личностей, произведших на него неизгладимое впечатление. Это были нистарим, которые блуждали тогда по городам и весям. Эти нистарим были различных типов. Между ними были большие гаоним и цадиким, странствовашие скрытно, чтобы «справлять галут» (вид покаяния). Это были те евреи, которые хотели отбыть наказание, которому они сами себя добровольно подвергали, чтобы искупить в этом «нижнем» миру грехи, совершенные ими самими или же ради блага всего Израиля.

Но среди нистарим были и такие, которые пошли в народ, чтобы своими духовными качествами и высокой моралью поднять отсталые еврейские массы духовно и материально. Еще в 5425 году (1665 г.) существовала определенная группа скрытых цадиков, поставивших перед собою задачу поднять и улучшить духовный уровень евреев. Это было еще до появления Баал-Шема, оказавшего такое огромное влияние на еврейскую жизнь, вначале тоже в качестве нистара. Это было в то время, когда бедность среди евреев была чрезвычайно велика. Евреи не пришли еще в себя от кошмара трагических лет 5408–5409 (1648–1649 г.г.), когда многие еврейские общины были уничтожены и когда в еврейской жизни был неимоверный хаос. Из-за большой бедности вынуждены были еврейские дети и молодежь выполнять непосильные работы, чтобы не быть обузой для родителей или же, чтобы своим трудом помогать им.

Понятно, что в такой обстановке не могли еврейские дети заниматься изучением Торы. Многие дети были оторваны от учебы и не могли посещать хедер. Ешивы были по существу опустошены. Это неизбежно привело к тому, что выросло поколение невежд. Хотя большинство оставшихся необученными людей были набожны, они тем не менее были далеки от Торы. Поэтому нистар ы имели перед собою весьма важную задачу: этих огрубевших и в значительной степени отчаявшихся евреев постоянно ободрять и вызывать у них надежду и веру в свою будущность, а также в будущность всего еврейского народа. Эти нистары были учителями и путеводителями, а также утешителями, ободряющими своих бедных братьев, и их влияние в народе было необычайно велико и важно.

Баал-Шем-Тов родился в 5458 году (1698 г.). Предание гласит, что еще десятилетним мальчиком он пристал к группе нистаров и странствовал с ними по еврейским поселениям, помогая им в этой великой и святой деятельности, — будить и призывать простых людей к служению Б-гу.

Позже, когда Баал-Шем-Тов начал распространять свои новые пути хассидизма, он сначала, как мы уже знаем, проводил большую и разветвленную работу посредством нистаров. Баал-Шем-Тов хотел раньше подготовить почву для дальнейшего публичного выступления со своими путями хассидизма. Я уже указывал, что целью Баал-Шема было при этом в качестве нистара помогать евреям материально, вернуть их к ремеслам и земледелию, а также к другим определенным и независимым источникам заработков. Подготовив этой своей деятельностью надлежащую почву, он впоследствии открылся народу и начал заниматься священной работой по подъему духовного уровня евреев.

О времени, когда Баал-Шем сам странствовал как нистар, сначала мальчиком, а затем уже взрослым человеком, рассказывают много чудесных историй.

Как известно, в своей юности Баал-Шем некоторое время служил помощником меламеда. Об этом он сам рассказал:

— Когда я был служкой у меламеда, я много труда положил, чтобы вложить в сердца маленьких воспитанников любовь к папе и маме. Я наглядно указывал детям на добрые дела их родителей.

Баал-Шем тогда уже считал необходимым создавать более тесную и крепкую связь между детьми и родителями, чтобы дети не чуждались своих родителей. Каким бы горьким ни было материальное положение евреев в то время и как бы мало родители ни занимались воспитанием своих детей, все же Баал-Шем и другие нистары старались крепить и ободрять еврейские сердца, добиваясь сближения между старшим и молодым поколениями.

Позже, уже взрослым человеком, странствовал Баал-Шем по еврейским поселениям и ходил из дома в дом не для сбора подаяния, упаси Б-же! а наоборот — для раздачи духовной милостыни людям, чтобы крепить еврейские сердца. Одетый как обычный еврейский странник, он всюду был принят за одного из бедняков-попрошаек, упаси Б-же! собирающих милостыню по домам. Тогда Баал-Шем останавливался посреди улицы, собирал вокруг себя простых евреев, рассказывал им легенды из Талмуда и объяснял сказания наших мудрецов За" Л. У него была ясная и чистая речь. Те, которые слушали его, понимали все им сказанное. Его слова будили и пленили сердца.

Каждый рассказ Баал-Шема был насквозь пропитан любовью к Б-гу и к своему брату-еврею. В каждом рассказе была заложена большая мораль; она воскрешала надежду и крепила уверенность в милость Б-жью.

Баал-Шем не ждал, пока простые евреи придут к нему. Он шел к ним, туда, где они находились. Не всюду имелась синагога. Не все евреи имели время и возможность ходить в синагогу, чтобы помолиться и послушать чтение Торы и проповеди. Поэтому Баал-Шем шел к евреям и побуждал их и ободрял их, учил и будил, взывал к служению Создателю.

Странствовавшие по еврейским селениям нистары, включая и самого Баал-Шема, находили приют в синагогах. Они там спали и питались своими бедными дорожными запасами. Поэтому весьма понятно, что Барух, который и сам был по существу нистаром и всегда ютился в синагогах, имел возможность познакомиться поближе с нистарами и их жизнью. От него им нечего было скрывать. Весьма многие нистары сами открывались ему или же выдавали себя своими разговорами на темы Торы или даже на житейские темы. Барух поэтому очень многому научился у нистаров, а возможно даже, что через этих нистаров до него тогда уже дошел хассидизм самого Баал-Шема.

Барух обслуживал многих нистаров и выполнял различные их поручения. Уже в то время зародилась у Баруха мысль превратить свой дом, когда к этому представится возможность, в Дом собраний и приюта для этих странствующих скрытых цадиков. Они все должны в настоящее время искать себе приюта в синагогах, спать там на жестких скамьях и питаться как попало, потому что весьма немногие хозяева были гостеприимны. Только почтенные гости — известные повсюду раввины, проповедники и эмиссары, известные своей ученостью и красноречием исполнители различных почетных поручений, могли найти приют и стол в частных домах.

Что же касается людей бедных, отверженных, никому неизвестных и ничем по виду не отличавшихся от обычных попрошаек, то эти люди были совершенно беспомощны и предоставлены самим себе, никем не замеченные. Никто на них не обращал внимания. Никто им не предлагал ночлега и никто их не приглашал к себе отобедать. Те странники, которые побирались — упаси Б-же! — по домам, обеспечивали сами себя подаяниями, которые посчастливилось насобирать. Иногда какая-нибудь сердобольная еврейка подносила кому-нибудь из таких бедняков тарелку супа, а иногда — и полный обед. По субботам становились бездомные странники у дверей синагоги, и выходившие из синагоги хозяева приглашали одного из них к своему столу. Но те нистары, которые внешне выглядели простыми странниками и при этом никого не утруждали и ни у кого ничего не просили, эти люди подвергались опасности — не дай Б-же! — просто голодать, если у них не было своих источников пропитания.

Барух все это хорошо знал, и поэтому он мечтал о времени, когда он сможет открыть свои двери перед такими именно нистарами. Он очень хорошо знал, как он бы им угодил уже одним тем, что в своем доме предоставил им ночлег и стол, — немного варева, чтобы несколько обогреть их и вдохнуть немного жизни в сердца многострадальных странников.

Барух думал тогда также и о том, что и как это будет, когда Всевышний благословит его когда-нибудь собственным домом, где он смог бы принимать гостей, как это подобает гостеприимному хозяину. Это должно было, конечно, случиться после того, как он будет уже женатым. Но тогда это будет ведь целиком зависеть от его второй половины, от хозяйки дома. Согласится ли его будущая жена сделать их дом гостеприимным? От Всевышнего зависит, чтобы ему досталась жена, которая будет одного с ним мнения во всем. Барух хорошо знал сказанное нашими мудрецами, что женщины вообще-то неодобрительно смотрят на дело гостеприимства. Баруху приходило часто на ум сказанное Раши о нашей праматери Сарре. Даже она не полностью разделяла добросердечность своего мужа Авраама и его готовность приютить и обслуживать гостей. Когда Авраам просил ее однажды испечь для странников лепешки из крупчатки, то Сарра, по словам Раши, сказала на это, что хватит и простой муки…

Вот почему Барух обусловил с самого начала свое сватовство с дочерью р. Авраама наличием отдельного дома, который р. Авраам должен ему построить, чтобы не жить совместно с родителями жены. При этом Барух объяснил смысл этого условия. Он хотел иметь собственный дом, чтобы принимать там гостей по своему желанию.

Р. Авраам сразу же согласился с этим требованием Баруха. Но Баруха это все еще не удовлетворило.

— Вам придется, р. Авраам, переговорить с Вашей дочерью, — сказал Барух будущему тестю. — Она также должна согласиться с тем, что наш дом будет всегда открыт для странников. Потому что весьма многое будет зависеть от нее.

И на это дал р. Авраам свое согласие и обещал Баруху выполнить его просьбу. При этом он добавил, что не только переговорит со своей дочерью об этом, но что он может заранее заверить, зная ее доброе сердце, что она будет рада сделать их дом приютом для гостей.

Еще два условия поставил при этом Барух: первое, что он отказывается принимать от р. Авраама какое-либо приданое и свадебные подарки; и, второе, что сразу же по истечении свадебной недели он с женой оставляют дом тестя, чтобы жить отдельно и собственным трудом. Его жене придется довольствоваться тем, чем благословит их Всевышний, не ожидая помощи от отца или от кого бы то ни было из членов семьи. Р. Авраам согласился и на это, и сватовство состоялось.

21. ТОРА И МОРАЛЬ

Едут смотреть невесту Баруха. — Барух продолжает пока что учебу. Он знакомится с содержанием книг по морали, которые производят на него огромное впечатление, открыв перед ним новый мир.

До заключения формального акта сватовства прибыли в Лиозну сестра и тетя Баруха, чтобы повидать невесту Баруха и переговорить со сватами обо всех деталях сватовства. Они теперь знали уже точно, каковы желания Баруха и как он мыслит устроить свою жизнь после свадьбы. Во всем Барух положился на сестру и тетю. Он им объяснил, что одним из основных мотивов, побуждающих его породниться с р. Авраамом, женившись на его дочери, — является то, что р.

Авраам занимается огородничеством. Барух имеет в виду следовть примеру будущего тестя и тоже заняться огородничеством.

Поэтому сестра и тетя Баруха хотели, чтобы р. Авраам обязался построить для Баруха дом и обеспечить его участком земли под огороды с тем, чтобы Барух мог заняться тоже огородничеством, — делом, которое он изучил у него же, у р. Авраама. Р. Авраам согласился с этим и тут же указал родным Баруха на район, где он намерен купить землю и построить дом для будущего зятя. Этот участок находился в нескольких верстах от Лиозны.

Обе женщины были довольны. Им также очень понравилась невеста, Ривка. Они вернулись в Витебск довольные. Теперь осталось только ждать приезда р. Авраама в Витебск, и можно будет справлять помоловки. Это произошло через две недели. Согласно условию, Баруху была предоставлена возможность продолжать учебу в ешиве в течение года до свадьбы.

В течение этого года Барух продолжал жить по-старому, слушая лекции как своего зятя, так и р. Палтиеля. Несколько часов в день он отдавал труду и этим жил. Он выполнял труднейшие работы — носил тяжести и таскал тачки; никакая работа не была для него слишком тяжелой или унизительной. В часы выполнения работ он повторял наизусть свои уроки. Остальное время дня и большую часть ночи он целиком отдавал Торе.

Так прошло лето, и наступил месяц элул. Лекций в ешиве, как обычно, в это время не было. Учащиеся разъехались по домам или же продолжали учебу самостоятельно. У Баруха накопилось много учебного материала для проработки и повторения. Но он сейчас взялся и за новый предмет учебы, который был ему указан его зятем р. Иосеф-Ицхаком. Это была наука о морали. С большой охотой приступил Барух к изучению таких книг по морали, как «Шаарей тешува» рабби Ионы, раздел «Шаар атешува» из книги «Решит хохма», а также «Илхот тешува» и масехтот «Рош ашана» и «Юма».

Книги по морали произвели на Баруха огромное впечатление. Фактически, они открыли ему новый мир. В его сердце зажегся огонь, который до того не горел там. Раньше Барух был, так сказать, человеком холодным и слишком расчетливым. У него работал больше мозг, чем сердце. Все было у него размерено и рассчитано. Струны его сердца не были затронуты. Глубины души его не были вскрыты и взбудоражены. Его молитвы не были в достаточной мере бурными; были недостаточно огненно-пламенными. Весь его образ жизни, хотя и столь праведный и со стольким самопожертвованием, был все же слишком прямолинейным, слишком «гладким», чтобы способствовать Баруху восходить к тем высоким сферам, к которым истинный великий цадик неутомимо стремится и продолжает без устали добираться.

Телько теперь, начав учить и углубляться в книги по морали, Барух стал смотреть на прежний свой образ жизни с сознанием ее неполноценности. Он начал сомневаться в своих моральных качествах. Он не был увеоен. что он был до этого вообще на правильном пути; его грызло сомнение, мог ли он при служении Создателю действительно иметь ту чистоту мысли, которой должен обладать еврей, сердцем чувствующий истину.

Барух изучал Тору с большим рвением. Он старался соблюдать в точности все мицвот Торы. Но он чувствовал, что ему еще чего-то нехватает. Благодаря книгам по морали он пришел к заключению, что ему необходимо заняться нелицеприятным самоанализом. Если взять его поведение вообще, то здесь у него, казалось, было все в поряде. Он всегда занимался благотворительностью, отдавая иногда последнее, что у него было. С бедняком делился он последним куском хлеба. Если он увидит, бывало, калеку-слепого, глухого или вообще беспомощного человека, он оказывал ему всевозможные услуги. Нередко Барух принимал участие в читке Теилим, прося за больных или за отвращение какого-нибудь общего несчастья. Но все это оставляло его холодным; это не было созвучно струнам его сердца, заставляя их дрожать, и не будоражило его душу. Только благодаря книгам по морали Барух начал постигать, что все, что он делал до этого не привело его к совершенству; что делал он все не сердцем, не душой, а как некто, привыкший делать все без думы и чувства, не задумываясь над тем, для чего все это следует делать.

Книги по морали зажгли в Барухе новый огонь. Прежняя его холодность растаяла, как снег под весенним солнцем. Он стал более чувствителен, намного мягче и доступнее. И в учебе, и в выполнении мицвот, и в молитве он теперь почувствовал новый вкус. Он мог уже сравнить прежнее и теперешнее свое отношение к людям и событиям и смог сам приходить к выводу, что до этого он не был еще на путях истины.

В своих мыслях Барух особенно останавливался на ряде событий из его недавнего прошлого.

Это было тогда, когда он находился в Яновиче. Он сидел однажды в синагоге за книгой. Вдруг воздух потряс душераздирающий плач. В синагогу ввалились муж с женой, бросились к арон-кодешу и начали взывать к Всевышнему и просить, чтобы Он сжалился над их дочерью и спас ее от смерти.

Пришли в синагогу и другие мужчины и женщины, присоединившие свои голоса к молитвам родителей за жизнь их дочери. Начали читать Теилим перед открытым арон-кодешом. Все сочувствовали горю родителей.

Барух присматривался со стороны к происходящему перед его глазами и прислушивался к молитвам и плачу. Он, конечно, тоже сочувствовал убитым горем и глубоко опечаленным родителям. Но струны его сердца это не затронуло. Он не чувствовал себя потрясенным трагедией еврейских отца и матери. Он остался сидеть при открытой гемаре и продолжал учить, как если бы все это его совершенно не касалось. Он считал, что его учеба важнее всего. И вообще, это были ведь чужие люди, горе которых было не его горем.

Барух остался холодным и тогда, когда кто-то вбежал в синагогу с известием, что больная в агонии. Мать больной упала на землю в обмороке. Отец, рыдая, начал биться головой об арон-кодеш и рвать на себе свои седые волосы. Вопль остальных людей в синагоге положительно потрясал небеса. А Барух все еще оставался бесчувственным за своей гемарой и продолжал свою учебу, как обычно.

Позже Барух узнал, что родители больной, которые пришли в синагогу просить за свою дочь, были, так сказать, сливками городка. Они были известны своим добросердечием и своими хорошими душевными качествами вообще. Много лет они были бездетны. Они объезжали святых и применяли различные средства, пока Б-г не благословил их, наконец, единственной дочерью.

Эта единственная дочь была и единственной радостью в их жизни. Они воспитывали ее самым лучшим образом, посеяв в ее сердце все те чудесные качества, которыми должна отличаться благочестивая еврейская дочь. И она действительно была гордостью ее родителей и благословением для всех жителей Яновича.

Велика была радость отца и матери, когда их дочь выросла и пришло время сватовства. Будучи людьми уважаемыми и положительными, родители, естественно, пожелали для своей дочери жениха, который соответствовал бы занимаемому ими положению. И они нашли такого жениха, — из почтенной семьи и хорошего талмудиста. Был торжественно подписан акт помолвки и установлен день свадьбы, которая должна была состояться через два месяца. Начались приготовления к свадьбе. Невесте было заказано подвенечное платье. Весь Янович и даже местечки кругом Яновича обсуждали будущую блестящую свадьбу. Должны были съехаться самые уважаемые гости.

И вдруг невеста слегла. Вначале думали, что она через день-другой встанет. Но вместо этого ей с каждым днем становилось все хуже и хуже. Видно было, что она опасно больна. Прошло еще несколько дней, и невеста оказалась при смерти. Это взбудоражило все местечко. Поспешили на кладбище «мерить поле»; вбежали в синагогу и ворвались в арон-кодеш…

Прошло несколько дней, и Барух, сидя в обычно занимаемом им углу в синагоге, заметил, что в синагоге готовят столы с выпивкой и разной закуской. Собралось много народа. А в центре этого веселого празднества оказались отец и мать больной дочери, ради которой «мерили поле» и бросались к арон-кодешу. Барух узнал, что этим радостным празднеством отмечается чудесное выздоровление бывшей при смерти девушки. Молитвы помогли. Больной было даровано полное выздоровление. Теперь можно было уже справлять свадьбу в назначенный день. Счастливые родители могли вести свою дочь к венцу.

И вот это радостное событие в синагоге оказалось прелюдией к еще большему радостному торжеству, которое должно было произойти несколько позже, — к самой свадьбе. Весь Янович от мала до велика, — все приняли участие в этом большом торжестве. Это было не только радостным событием для родителей новобрачных, но всеобщим торжеством. Каждый житель Яновича чувствовал себя непосредственным участником этого радостного события.

Только один Барух чувствовал себя чужим; одним из тех, кого все это совершенно не касается и ничего общего с ним не имеет. Барух оставался холодным и спокойным. И когда в синагоге стало шумно от веселой публики — участников веселья, забрался Барух в молельню при синагоге, чтобы ему не мешали заниматься. Там Барух продолжал свою учебу с обычным своим прилежанием и ни в малой степени не сочувствовал радостному событию в синагоге, свидетелем которого он был.

Это было раньше. А вот теперь, когда Барух почувствовал иной подход к вещам и событиям благодаря книгам по морали, он смог только осуждать свою холодность и отсталость, проявленные им некогда. Он мог объяснить это только тем, что раньше он не достиг еще истинной моральной высоты Он находился тогда во всем под властью сухого разума, оставив свое сердце и душу холодными. Теперь же он чувствовал идишкайт (еврейство) и сердцем, и душой. Барух почувствовал, что только теперь он начинает добираться до истинного совершенства.

22. ВЕСЕЛЫЙ БЕДНЯК

Откуда только берется такая веселость? — Великая вера в помощь Всевышнего. — Чему научило это Баруха.

Книги по морали оказали на Баруха столь сильное воздействие, что он не понимал теперь, как он мог до этого обходиться без них. Он все время не переставал сравнивать теперешние свои чувства со своим отношением к людям и к их нуждам и переживаниям в прошлом. Он занимался самоанализом. Особенно Барух останавливался в своих мыслях на одном событии, из которого он хотел теперь вывести совсем другое нравоучение, чем то, которое он вывел в то время, когда это случилось.

А произошло это событие тогда, когда Барух был в Добромысле во второй раз. Это было накануне праздника песах, когда все евреи очень заняты приготовлениями к святому празднику В Добромысле проживал еврей по имени р. Авраам-Биньямин. Он был грамотным человеком и жил трудом своих рук. Его специальностью была очистка и сортировка шерсти-сырца. Это тяжелая работа, от которой нельзя разбогатеть. Но р Авраам-Биньямин никогда не искал богатства. Он довольствовался малым и был рад тому, что мог зарабатывать на хлеб для своей семьи. А семья у р. Авраам-Бпньямина была весьма большая Во-первых, у него было семеро детей. Затем он содержал отца и мать, а также родителей жены — людей пожилых и беспомощных. Когда приходится кормить столько ртов, то само собой понятно, что на жизнь еле хватает.

Несмотря на тяжелое материальное положение, в котором находился р. Авраам-Биньямин, с трудом добывавший свой кусок хлеба, он все же не привлек к работе старшего сынишку, пятнадцатилетнего парня, а послал его в ешиву изучать Тору. Остальных детей он также посылал к учителям. Всю тяжесть материального обеспечения своей большой семьи взвалил р. Авраам-Биньямин на одного себя.

И все же носивший такую тяжелую ношу бедняк р. Авраам-Биньямин раздавал много цедака (на благотворительные цели). Его дом был всегда открыт для бедного люда, находившего там всегда ночлег и еду.

Во всем Добромысле знали о бедности и одновременно добросердечности р. Авраач-Биньямина. Он никогда не прибегал к чужой помощи. Даже денег взаймы он ни у кого не просил. Если ему иногда не хватало денег, он закладывал последнее, что было в доме. Так что в Добромысле знали уже, что р. Авраам-Биньямин успел уже заложить и продать последние подушки из-под головы. Он продал также субботние подсвечники, и теперь жена его зажигала субботние свечи в подсвечнике, который старший сын вылепил из глины. Жена р. Авраам-Биньямина и все остальные члены семьи не могли наглядеться на этот глиняный подсвечник, на этот шедевр.

Все знали, что главной заботой р Авраам-Биньямина было кормить своих родителей и родителей жены, и уже затем только жену и детей Сам же он был всегда на последнем счете Он не садился за стол, пока не насытит всех остальных.

Несмотря на такую бедность и на тяжелую жизнь вообще, был р. Авраам-Биньямин всегда весел, добродушен и в хорошем настроении. Когда его спрашивали, как он поживает и каковы его дела, он отвечал:

— О чем тут тужить? Мой паренек Шеломо учится в ешиве; Давид-Арье и Хаим-Элияу — в хедере, а малыши учатся понемногу голодать…

Р. Авраам-Биньямин обычно выражался так с поразительным весельем и добродушием, не выказывая при этом ни капли горечи. И добавлял, показывая, что есть у него на кого полагаться:

— У нас великий Б-же на небесах. Уж Он позаботится обо мне, о моих домочадцах и обо всем Израиле.

Р. Авраам-Биньямин часто подшучивал над самим собой. Он говорил, что он очень строго соблюдает закон о «после-праздничных днях» в части поста по понедельникам и четвергам. Это значило, что помимо понедельника и четверга ему приходилось еще поститься по вторникам и пятницам…

И все же все в Добромысле знали, что если есть веселый дом в местечке, то это хибарка р. Авраам-Биньямина. Только проходя мимо этой хибарки в пятницу вечером, можно было получить представление о том, что такое истинная субботная радость. Домишко, в котором жил р. Авраам-Биньямин, находился частично — до окон — в земле. Стены подпирались бревнами, иначе они бы распались. И все же стекла в окнах блестели чистотой. Внутри стены были побелены. Стол был накрыт белой скатертью, и три восковые свечи гордо и весело горели в глиняном подсвечнике. Оба старика и обе старушки, родители хозяев дома, сидели во главе стола, а вокруг них размещались сам р. Авраам-Биньямин, его жена и дети. На столе стояла большая миска с теплой водой вместо традиционного супа. Всем сидящим за столом было роздано по куску хлеба. Ели хлеб и запивали теплой водичкой и при этом с жаром распевали субботние застольные песни, как будто к столу были поданы лучшие праздничные блюда.

Однажды в полдень, когда Барух находился один в синагоге, он услышал вдруг шум и суету. В синагогу ввалились люди. Два-три здоровенных парня внесли полуживого человека с сильно окровавленным лицом. Люди кричали и плакали. Этим окровавленным человеком был не кто иной, как р. Авраам-Биньямин.

Что же случилось? Оказалось, как узнал потом Барух, что р. Авраам-Биньямин отправился в Бабинович, местечко недалеко от Добромысля. Проезжие евреи нашли р. Авраам-Биньямина в нескольких верстах от Добромысля окровавленного и разбитого под деревом. Никто в точности не знал, что именно произошло. Р. Аврам-Биньямин был так изувечен, что от него ничего нельзя было добиться. Его тут же привезли обратно в Добромысль, и так как синагога находилась намного ближе его дома, внесли его сюда.

Сразу же сбежалось все местечко. Шум и крики усилились. Пришел местный лекарь и начал исследовать разбитого р. Авраам-Биньямина. Он еще жил. Но лекарь не был уверен, что он долго протянет. Начали тут же читать Теилим за здоровье больного. Барух также присоединился к молящимся. Но, как помнилось Баруху, сердцем он тут не участвовал. Что-то не чувствовал он той большой боли, какую выразили здесь другие люди. Он рассматривал себя тогда как бы принадлежащим к другому миру, — к миру, в котором он находился один, обособленный и отдаленный от всех других людей.

Теперь мог Барух понять и оценить большой свой недостаток того времени. Ему следовало глубже чувствовать горе и боль такого большого несчастья. Это должно было потрясти его всего. Это должно было больше затронуть его сердце. Он не должен был ждать, пока вопль в синагоге станет невыносимым и его позовут читать Теилим со всеми. Барух смог теперь уже понять, что он должен был сам прочувствовать страдания другого еврея в несчастья. Боль одного еврея должна быть болью другого еврея.

Барух вспомнил сейчас все, что случилось тогда с р. Авраам-Биньямином. Двое суток пролежал больной, борясь со смертью. Душераздирающей была сцена появления в синагоге семьи р. Авраам-Биньямина, разбитого и умирающего их единственного кормильца. Пришли его родители, родители жены, жена и дети. Они окружили больного, и вопль в синагоге был страшен.

Было предложено доставить умирающего р. Авраам-Биньямина в его дом. Но лекарь, испытавший на нем все средства, стараясь помочь ему, сказал, что больного лучше не тревожить. Другие люди считали вообще, что уже одно то, что больной находится внутри синагоги, в святом месте, послужит для больного лучшим средством выздороветь. А пока что, народ не переставал читать Теилим за здоровье р. Авраам-Биньямина. Жена больного, его дети, родители его ч жены «потрясали мирами» при открытом арон-кодеше. В синагоге уже не было Баруху покоя. Все были озабочены состоянием больного, почти не проявляющего признаков жизни.

Барух ходил, как в воду опущенный. Он не принимал участия в страданиях, которым сочувствовали другие евреи. Но он также не мог вернуться к своему углу и сосредоточиться на изучаемом. Слишком шумно было в синагоге.

После того, как р. Авраам-Биньямин пролежал пару суток в состоянии предсмертной агонии, он вдруг открыл глаза и стал дышать свободнее. Он попросил воды напиться. Стало ясно, что р. Авраам-Биньямин избежал смерти и теперь пойдет на поправку.

Эта новость быстро распространилась в местечке. В синагогу вновь сбежались люди. Радость была большой и всеобщей. Чувствовали, что здесь как бы произошло чудо. А радость семьи и не описать.

Лекарь говорил, что помогли больному его средства, но люди все же считали, что спасли р. Авраам-Биньямина непрестанные молитвы за его здоровье. Теперь уже можно было отвести его из синагоги домой.

Через несколько дней пришло время садиться за сеиде р. Р. Авраам-Биньямин мог уже сидеть за столом и вместе со своими домочадцами справлять праздник с обычной или, пожалуй, еще большей радостью, которая всегда чувствовалась в его доме. Радость выздоровления р. Авраам-Биньямина разделяли все жители Добромысля. Все были счастливы тем, что этот милый еврей спасся от смерти.

Барух, который раньше не чувствовал в полной мере глубокого горя при виде умирающего р. Авраам-Биньямина, не был теперь полон радости при виде выздоравливающего р. Авраам-Биньямина. Он вообще не участвовал в жизни евреев Добромысля или евреев других городов и местечек. Он был обособлен от всех. У него был свой собственный, особый мир. Так было и раньше. Теперь же было по-иному. Барух знал уже, что он вступил в новый, более чувствительный мир. Теперь он уже чувствовал не только головой, не только постигал умом, но чувствовал и сердцем и душой. Начал проявлять себя «человек», который внутри его. Чувство стало обогащаться разумом и мыслью. Только сейчас Барух почувствовал, что он стал цельным, собранным человеком. Книги по «муссару» вывели его на новый путь.

23. ДЛЯ ТЕЛА И ДУШИ

Примечательный шамеш из Яновича, который произвел на Баруха большое впечатление своими высокими моральными качествами. — Синагога на базарной площади.

Всю зиму продолжал Барух свои занятия по программе, составленной для него его зятем рош-ешивой р. Иосеф-Ицхаком. Он усиленно изучал Талмуд, а также Танах, Мишну и Рамбам с их многочисленными комментаторами. Он продолжал также изучать с большим рвением книги по «муссару» и чувствовал себя живущим во вполне гармоничном мире. В то же время он не переставал отдавать ежедневно по несколько часов труду, чтобы обеспечить свое существование.

Когда прошла зима и приближался праздник песах, оставил Барух Витебск и пустился в путь. Его родные, особенно сестра и зять, хотели бы иметь Баруха на песах у себя, но он сказал, что у него другие планы. Он уже решил провести песах где-либо в другом месте.

Зная, что ему предстоит вскоре жениться и начать новую жизнь, захотел Барух еще раз посетить старых друзей, с которыми он крепко сблизился и которые произвели на него большое впечатление во время его недавних скитаний.

Особенно сильно хотелось Баруху еще раз встретиться с примечательным шамешом р. Залман-Хаимом из Яновича. С этим шамешом познакомился Барух в то время, когда он мальчиком был в Яновиче и жил в большой синагоге на базарной площади, где он значительное время занимался изучением Талмуда.

Вначале, сейчас же по прибытии тогда в Янович, забрался Барух в небольшую синагогу, что на улице, ведшей к кладбищу; все похороны проходили мимо этой синагоги. Люди, возвращавшиеся с похорон, обычно заходили в синагогу для совершения предвечерней молитвы — минха. В молельне при синагоге находились принадлежности и инструменты гробовщиков. Находился там также гроб, в котором отвозили покойника на кладбище, а также доска, на которой его отмывали.

Это и служило причиной того, что люди избегали оставаться ночью в синагоге одни. Вначале Барух тоже чувствовал некоторое беспокойство, невольный страх в этой синагоге, особенно, когда ему приходилось не только заниматься, но и ночевать там. Но постепенно он привык и страх прошел. Он начал даже чувствовать удовлетворение возможностью уединяться там.

Молящиеся были жильцами ближайшего к синагоге района; все — простые и трудовые люди, которые на минутку забегали в синагогу, чтобы наскоро помолиться и сразу же разойтись. Только в промежутке между предвечерней и вечерней молитвами слушало несколько молящихся читку главы из Мишны или Эйн-Яаков. Сразу же после молитвы маарив в синагоге никого не оставалось.

Шамеш этой синагоги был одновременно и старшим гробовщиком. Поэтому, а также потому что эта синагога находилась так близко от кладбища и там хранился весь похоронный инвентарь, в том числе и катафалк, собирались там часто могильщики и там же устраивали свои попойки. В тот день, когда случались похороны, проводили могильщики в синагоге много часов и здорово напивались. Однажды взялся один из пьяных могильщиков за Баруха. Он начал его обнимать и целовать. Из его рта отдавало запахом водки. Будучи пьяным, ему захотелось показать свою любовь к ученому пареньку, и он чуть не раздавил Баруха своими поцелуями и объятиями. Потребовалось Баруху несколько часов, пока он пришел в себя. Тогда он решил перебраться в другую синагогу, в ту, которая на базарной площади, где шамешом служил р. Залман-Хаим. Там Барух ближе познакомился с этим р. Залман-Хаимом и более тщательно присмотрелся к его благочестию.

Постройка этой синагоги произошла именно под влиянием этого р. Залман-Хаима. Жертвователем денег на постройку синагоги был известный в местечке богач, скотопромышленник, р. Бер. Ему повезло и он разбогател. Это само по себе не послужило бы росту его популярности. Но дело в том, что этот р. Бер был к тому же очень Б-гобоязненным человеком и большим благотворителем. Особенно отличался он своим большим гостеприимством. Его дом был всегда открыт для всех; к талмудистам же он всего больше благоволил. Если случалось ученому талмудисту бывать в его доме, он усаживал его на почетное место, а сам занимал край стола. У р. Бера была поговорка: «Хозяин дома должен давать деньги, а гость — благословение; Всевышний же должен дать обоим счастье, чтобы получателю денег повезло и благословение исполнилось».

У р. Бера не было детей, что очень его огорчало. Одним из проезжих, часто бывавших в Яновиче и останавливавшихся у р. Бера в доме, был р. Залман-Хаим. Р. Бер всегда выказывал большое почтение р. Залман-Хаиму. Поэтому, когда р. Залман-Хаим уговаривал его построить синагогу и именно на базарной площади, согласился р. Бер. Когда синагога была построена, прибыл р. Залмян-Хаим в Янович и занял должность шамеша при этой синагоге.

Никто не знал откуда явлися р. Залман-Хаим и чем он занимался раньше. Но сразу же стало ясно, почему р. Залман-Хаим так настойчиво уговаривал р. Бера построить святое здание именно на базаре и почему сам он стал там служить шамешом. Синагога стала основным центром для совершения молений, потому что она была «сподручна» всем лавочникам, коммерсантам, торговцам и деревенским жителям, торговавшим на базаре. Они могли завернуть в синагогу, чтобы помолиться, кто в полной мере, а кто «перехватить кедуша».

Благодаря этому, молитвы в этой синагоге продолжались непрерывно с самого раннего утра и до самой полуночи. Кончали утреннюю молитву к полудню и тут же начинали предвечерние молитвы, один миньян за другим, пока не появлялись звезды на ночном небе и начиналась вечерняя молитва, которая продолжалась до поздней ночи.

Понятно, что такая синагога, где один миньян следовал за другим, навряд ли была подобающим местом для учебных занятий. Но р. Залман-Хаим позаботился, чтобы там были отдельные помещения для «парушим» и вообще для желающих заниматься учебой. В одном из таких помещений находился и Барух, который с большим прилежанием учил, присматриваясь со стороны к редким моральным качествам шамеша р. Залман-Ханма.

Барух заметил, что если в эту синагогу приходит так много молящихся, то это только благодаря шамешу, который выходил на улицу и зазывал людей в синагогу. Особенно занимали р. Залман-Хаима простые люди, деревенские жители, которых он любыми способами привлекал в синагогу. Он всегда приближал таких евреев к себе. В дни чтения Торы он почитал деревенских евреев и хуторян призывом к Торе («давал алиот»), доставляя им этим большое удовольствие, а это приводило их уже потом постоянно в синагогу.

«Простые люди» — деревенщина, мелкие торговцы и т. п. чувствовали, что это их синагога, что здесь считаются с ними и не отталкивают из-за того, что они неучи. Особенно же сильную привязанность они чувствовали к шамешу р. Залман-Хаиму, который, так сказать, вывел синагогу к ним на улицу. Издавна было заведено у р. Залман-Хаима выходить на улицу и собирать вокруг себя евреев — мужчин, женщин и детей. Он им рассказывал легенды из гемары и Мидраша. Пользовался он при этом красивой и ясной речью, которую он оснащал собственными пояснениями и толкованиями, с тем, чтобы каждый мог его понять. Это доставляло всем слушателям большое удовольствие.

Р. Залман-Хаим рассказывал в частности этим случайным слушателям о таннаим и амораим, которые были ремесленниками — сапожниками, кузнецами, столярами и т. п. Этим он хотел показать, что если можно быть великим ученым в области Торы и при этом заниматься трудом, то можно также быть трудовым человеком и в то же время не чуждаться Торы.

В своих беседах, которые по существу были пространными проповедями, произнесенными под открытым небом народным языком, старался р. Залман-Хаим особенно убеждать евреев на базаре, что нужно остерегаться обманывать людей и торговать нечестно. Он вообще не пропускал ни одного случая взывать к тем добрым душевным качествам, которыми должен обладать еврей, особенно — любить ближнего, любить и уважать друг друга. Множество бесед он посвящал также необходимости воспитывать молодежь в духе Торы, посеять в них добрые нравы и выводить на путь Торы и добрых дел.

Его публичные беседы производили сильное впечатление на слушателей. Это и привлекало так много людей в эту синагогу. Люди молились здесь сообща и часто прислушивались к тому, что р. Залман-Хаим читал молящимся. Одним из основных предметов, читаемых публично р. Залман-Хаимом, был Xумаш с комментариями Раши, который он переводил на разговорный идиш, понятный всем.

Но р. Залман-Хаим не довольствовался только повышением духовного уровня евреев с улицы. Он им помогал на свой лад также и материально. Ему самому ничего не нужно было, и он для себя ничего не желал. Он довольствовался буквально черствым куском хлеба, но о других он заботился, чтобы у них не было недостатка ни в чем.

Р. Залман-Хаим ввел нечто новое в этой синагоге. По понедельникам и четвергам он, как и все служки в синагогах, обходил молящихся после чтения Торы с кружкой для подаяний. Но эти деньги он себе не брал. Из этих грошей он насобирал значительные суммы денег, и он открыл кассу ссуд. Этим он смог оказывать помощь наиболее бедным ремесленникам и мелким торговцам, которым бывало трудно оборачиваться своими «капиталами». Особенно же раздавал р. Залман-Хаим ссуду перед базарным днем. Весьма часто спрос на займы бывал так велик, что денег в кассе не хватало. Но р. Залман-Хаим и здесь нашелся. Он тогда ходил к богатым хозяевам, одалживал у них деньги и ссуживал ими бедных торговцев и ремесленников.

24. ЕВРЕИ-ХУТОРЯНЕ

Влияние, которое оказывал на хуторян шамеш из Яновича. — Мельник и его зятья. — Ученый юноша, который интересуется простым людом и преследует ученых.

Когда в Яновиче бывал базарный день, проводил шамеш р. Залман-Хаим этот день на улице среди лавочников и торговцев. Он присматривался к каждому из них. Он не выпускал из виду и базарных евреев. Если только он замечал, что кто-то собирается делать закупку товара и ему на это не хватает денег, он сразу же предлагал нужную сумму денег взаймы.

— Это ссудные деньги, — говаривал он при этом, — пусть будет со счастьем. Торгуйте честно. Никого не обманывайте. Тогда Всевышний проследит, чтобы и Вы не были обмануты. Когда у Вас появятся деньги, Вы вернете ссуду, но не стесняйте себя.

Этим нуждающимся в ссуде мог быть, скажем, торговец, собиравшийся купить воз пшеницы; мясник, который хотел купить корову, или бедная еврейка, которая торговала у крестьянина птицу или десяток яиц, — р. Залман-Хаим был готов помогать всем в пределах наличия кассы. Поэтому-то он и был так заинтересован в том, чтобы каждые понедельник и четверг евреи бросали в кружку свою монету. В дальнейшем он завел порядок, по которому каждый вызываемый к чтению Торы, даже в будние дни, должен что-то пожертвовать в его ссудную кассу. Он добился того, что эта касса стала общесинагогальной, делом общим. Но и после этого он не переставал собирать кружкой деньги для ссуд и продолжал по-прежнему заниматься выискиванием евреев, нуждающихся в небольшой ссуде.

Будучи на базаре, заботился р. Залман-Хаим, чтобы евреи вели себя подобающе, — не ссорились и не отбивали друг у друга продавцов или покупателей. Если он замечал ссорящихся евреев или евреек, он подходил и по-хорошему увещевал их не делать этого, ибо евреям не подобает ссориться.

Все уже знали р. Залман-Хаима, человека чистой души. Поэтому к его словам прислушивались, подчинялись ему и прекращали ссору.

Если обычные слова тут не помогали, начинал р. Залман-Хаим рассказывать сказочку или побасенку из Талмуда или Мидраша. Евреи охотно прислушивались, и все ссоры забывались.

Вообще-то было у р. Залман-Хаима в базарные дни много работы. Особенно занимался он деревенскими евреями, прибывавшими на базар из расположенных вблизи Яновича сел. Он расспрашивал каждого в отдельности обо всем происходящем в его деревне, как живется ему там и как там соблюдаются еврейские законы и обычаи; есть ли там возможность молиться сообща в миньяне, дают ли там цедака и соблюдают ли мицву гостеприимства. Он также хотел знать, как деревенские евреи воспитывают своих детей; содержат ли они для них учителей и имеются ли у них дочери на выданьи. Он убеждал их выдавать своих дочерей замуж за талмудистов.

Таким образом, познакомился р. Залман-Хаим со многими деревенскими жителями и распространил на них свое влияние. Благодаря выказанному им интересу к деревенским евреям и его трудам по их просвещению, начало еврейство процветать во многих еврейских поселениях вокруг Яновича. Там, где это было только возможно, создавались молельни, а в одном месте была даже построена синагога. Жители деревень могли там молиться сообща и не ждать для этого, пока наступят «грозные дни» и они поедут в город.

Одним из деревенских жителей, с которым познакомился р. Залман-Хаим и на которого он оказал большое влияние, был Мордехай-мельник. Этот мельник был богатым, но простым человеком, хотя и весьма добросердечным. Он жил на хуторе, вокруг которого жило еще несколько евреев, рассеянных по деревням. Р. Залман-Хаим заводил беседы с мельником на свой лад, пока тот не стал, что называется, пламенным евреем. На собственные деньги он построил около себя синагогу, и его соседи смогли теперь молиться там сообща.

У этого мельника были три дочери, две из которых были уже на выданьи. Стараниями р. Залман-Хаима выдал их Мордсхай замуж за талмудистов. Первый зять, Авраам-Шеломо, сын раввина города Дубровны, сразу же ввел ряд часов занятий в синагоге тестя. Он занимался с деревенскими жителями по всем предметам, доступным их пониманию, и вскоре эта синагога стала не только молитвенным домом, но и местом изучения Торы.

Авраам-Шеломо стал впоследствии раввином в одной из весьма важных еврейских общин. Тогда обязанность ведения занятий с прихожанами синагоги перешла ко второму зятю по имени Залман-Лейб. Он был сыном Борисовского раввина р. Шеломо. Но этот молодой человек, хотя и большой знаток Талмуда, очень важничал перед деревенскими жителями, которые в конце концов были ведь людьми простыми, неучами. Он не хотел водиться с ними; не хотел даже быть их учителем. Он открыто заявил об этом своему тестю и не скрывал этого от местных жителей. Он пожелал держаться обособленно, глядя сверху вниз на этих простых, малограмотных евреев.

Но местные жители привыкли уже к учебе. Без учителя они не могли уже обходиться. Особенно заинтересован в этом был сам Мордехай-мельник. Его сильно огорчила горделивость своего зятя, не пожелавшего иметь дело с деревенскими людьми. Этот, второй зять мельника вообще мало радости доставлял своему тестю. Нравы этого зятя были и помимо того весьма непохвальными, — он был скареден и искал почета.

Тогда созвал Мордехай своих прихожан для совета, и на общем собрании было решено подыскать ученого еврея, который жил бы среди них и не только занимался с прихожанами синагоги, но и смог бы разрешать возникающие религиозные вопросы. Иначе говоря, это еврейское поселение уже чувствовало потребность иметь своего собственного раввина. Мельник обязался выплачивать этому раввину треть жалованья из собственного кармана. Затем поехало несколько человек в Янович с просьбой к раввину обеспечить их таким учителем и раввином. Раввин Яновича остановил свой выбор на некоего р. Бера, уже пожилого человека. Этот р. Бер, вообще говоря, был уж слишком учен для этих деревенских евреев. Он был зятем одного из яновичских состоятельных жителей. В течение ряда лет он находился на полном иждивении своего тестя и занимался повышением своих знаний. За это время он даже тестя сделал талмудистом. Позже, когда тесть умер, стал р. Бер меламедом. Он прославился в Яновиче своей большой эрудицией в Талмуде. Когда он овдовел и дети с почетом содержали его, он оставил учительство и вновь посвятил себя изучению Торы и служению Б-гу. Этот р. Бер всегда предпочитал уединение. Он всегда держался в стороне от других и избегал даже вымолвить лишнее слово. Раввин Яновича чувствовал, что то, что нужно деревенским жителям, будет как раз по сердцу р. Беру. В деревне он сможет больше уединяться, чем в городе.

Р. Бер прибыл на хутор перед слихот. Поскольку жены у него не было, взял его мельник в дом к себе. И мельник и жена его были известны своей гостеприимностью. Зять мельника, Залман-Лейб, сразу увидел, что р. Бер очень учен, и за это самое сразу выказал ему свою неприязнь. Эта неприязнь еще усилилась, когда он увидел, каким почетом окружают р. Бера местные жители и собственный его тесть. Р. Бер сразу же показал, что он знает как быть понятным простым людям. Он учил с ними Хумаш и тому подобные предметы и объяснял все таким образом, что доставлял деревенским людям большое удовольствие. Читал р. Бер этим людям также и небольшие проповеди, побуждая их к покаянию и призывая служить Б-гу. Слушатели были очень внимательны и растроганы.

Это еще больше подняло авторитет р. Бера в глазах жителей деревень, и они его, как говорится, на руках носили. С другой стороны, это усилило ненависть Мельникова зятя к р. Беру; он начал уже просто оскорблять р. Бера и все чаще выказывать ему свою враждебность. Р. Бер же, со своей стороны, не выказывал к зятю мельника ни малейшего недружелюбия. Все оскорбления и презрение со стороны этого заносчивого молодого человека р. Бер принимал смиренно, с большой терпимостью. Другой человек на месте Залман-Лейба уже за одно это проникся бы, вероятно, уважением к этому пожилому ученому еврею. Но не таким был Залман-Лейб. Он не мог переносить нахождение под одной с ним крышей человека, который больше его учен.

Он не мог также переносить то, что р. Бера почитают за раввина. Другими словами, Залман-Лейб ненавидел и простолюдинов, и людей ученых. Его гордость требовала, чтобы он сам был всюду первым и мог одновременно дуться и показывать, что он считает себя выше всех.

Его тесть хорошо знал недостатки своего зятя, и это очень огорчало его. Огорчение это было тем сильнее от того, что его зять так открыто выказывал свое неуважение к р. Беру, проживавшему в его доме.

Неоднократно беседовал об этом Мордехай с р. Бером. Он извинялся перед ним за такое грубое отношение своего зятя к нему. Р. Бер успокаивал его, уверяя, что это мало его трогает. При этом он не преминул напомнить Мордехаю, что в конце концов Залман-Лейб человек ученый, а главное — он еще молод; со временем он найдет дорогу к достойному поведению.

Прошли «грозные дни». Р. Бер не мог больше чувствовать себя покойно в доме Мордехая из-за зятя мельника, Залман-Лейба, и решил выбраться оттуда. Он нанял себе комнату у портного по имени Иосе, престарелого человека, которому было далеко за 70 лет, но жившего еще своим трудом. Он был простым, но благочестивым евреем, постоянно читавшим Теилим во время работы. Цельность натуры и честность этого ремесленника можно было видеть также и в том, что когда он почувствовал, что приближаются последние его дни, он позвал к себе трех своих знакомых и передал им сбереженную им за всю свою жизнь небольшую сумму денег. Он показал им свои саваны, им самим сшитые для себя и своей жены. Деньги эти, сказал он, предназначены на расходы по похоронам. Он не хотел, чтобы кто-либо потратил на похороны его и жены хотя бы одну копейку.

— Гроб, — сказал он, — сделайте мне из досок этого стола, на котором я всю жизнь сидел и шил. Этот стол засвидетельствует, что я никогда не допускал применения на нем шаатнеза, и что у меня никогда не было таких остатков материала, которых я не возвращал бы заказчику.

Этот стол будет также свидетельствовать о том, что я никогда в жизни никого не обижал и никому плохого слова не сказал.

Вот в доме этого портного предстояло р. Беру найти покой. Но его все еще жестоко преследовал зять мельника; он постоянно выискивал его недостатки и издевался над ним.

25. ГОРОДСКИЕ И ДЕРЕВЕНСКИЕ ЕВРЕИ

Типы еврейских поселений. — Мельник, ставший городским жителем, и его зять, который в конце концов пошел по правильному пути.

Евреи поселения, где раввином был р. Бер, были простыми, но честными и бесхитростными людьми. Р. Бер очень их любил. Ему доставляли большую радость его занятия с ними Но зять мельника Залман-Лейб отравлял ему жизнь. Он шипел: р Бер — это «старый неуч», и «проповедник неучей».

В этом поселении жили два старика. Младшим из них был Иосе-портной, у которого р. Бер нанял себе комнату. Второй старик назывался Шломо-шкуродер, по прозвищу — Шломо-сирота. Его называли «сиротой», когда ему было уже за сто лет. Настоящий возраст этого старика определяли по тому, что семидесятилетний Иосе помнил себя еще мальчиком, когда Шломо было уже около сорока лет.

«Сиротой» называли Шломо потому, что в трехлетнем возрасте он остался круглым сиротой и с тех пор воспитывался у своего дяди, мясника. Когда Шломо исполнилось девять лет, привлек его дядя к работе и сделал его шкуродером. К тому времени не было еще в поселении миньяна. Евреи-хуторяне весьма мало знали о еврействе. Что касается Шломо, то он никогда не знал ни единого слова по-еврейски и вырос полным невеждой.

У Шломо не было возможности слушать хотя бы одно еврейское слово, как слушали дети других хуторян. Обычно ездили евреи-хуторяне со своими семьями в расположенные поблизости местечки проводить там «грозные дни». По крайней мере в эти дни хуторяне набирались немного еврейства. Они молились сообща; слушали моления местечкового кантора; слушали также проповеди раввина. Это касалось как взрослых хуторян, так и их детей. Шломо же был сиротой, и дядя оставлял его на время отсутствия его и семьи ходить за скотиной и сторожить дом. Поэтому Шломо почти и не слышал еврейского слова. Но, когда он подрос, он стал очень набожным. Молиться он не умел, этому он не научился уже во всю жизнь. Он научился только говорить «Мойде ани»…, «Шема Исраель…» и еще пару молитв. Он знал благословения «Амоци», «Шеакол» и т д. Позже, когда мельник Мордехай организовал в своем поселении миньян, а затем построил синагогу, приходил Шломо каждое утро в синагогу, одевал талит и тефилин и прислушивался к молитвам других. Он довольствовался тем, что произносил «Амен» и «Барух-у-уварух-Шемо». То же самое было и во время предвечерней и вечерней молитв.

Шломо ничего не ел помимо хлеба и не пил помимо воды, потому что он не знал других благословений на еду кроме «Амоци» и «Шеакол».

Иосе-портной был тоже очень простым человеком. Но он умел уже читать по-еврейски и знал наизусть все молитвы. Он знал наизусть также весь Теилим. Иосе соблюдал много мицвот. Особенно же отличался он своим гостеприимством. А что еще важнее, — он оберегал свой язык. Он ни о ком не хотел говорить плохое. Поэтому он всегда сокращал свою речь и довольствовался возможно меньшим числом произнесенных слов.

Видя благочестивость этих двух стариков, захотел р. Бер уделять им много внимания. Он хотел доставлять им радость, и пользовался для этого своими знаниями, насколько это было им доступно. Вот это и служило Залман-Лейбу поводом высмеивать р. Бера на людях, как если бы р. Бер доказал этим свое собственное невежество.

Однажды представился Залман-Лейбу подобающий случай доконать р. Бера своими придирками. К р. Беру пришли решать вопрос о кошерности коровы, зарезанной для обеспечения местных евреев мясом на субботний день. Принесли к р. Беру легкое сомнительной по кошерности коровы. После длительного исследования и рассмотрения вопроса пришел р. Бер к заключению, что мясо кошерно. Залман-Лейб уцепился за это, как за большую драгоценность. Он настаивал, что мясо трейфа. Он заявил, что р. Бер накормил евреев, — Б-же упаси! — трефной пищей, и устраивал по этому поводу скандалы. Простые евреи поселения, ничего в этих вещах не смыслившие, сильно перепугались. Они не представляли себе, что Залман-Лейб ищет только повода, к чему бы придраться, чтобы унизить р. Бера. Услышав, что Залман-Лейб настаивает на неправильном решении вопроса р. Бером, люди забеспокоились.

Залман-Лейб продолжал ссылаться на ряд авторитетных законодателей в доказательство своей правоты. Р. Бер же утверждал обратное и указал на источники, подтверждающие правильность его решения. И все же деревенские жители сильно встревожились. Они не могли решить, кто из этих двух ученых прав.

Сам р. Бер отнесся к этому случаю со всей серьезностью. Он пытался вступить с Залман-Лейбом в длительную дискуссию и доказать ему правильность своего решения. Но Залман-Лейб отвечал на все его доказательства издевкой и называл его «кормильцем трефного». Тогда послал р. Бер запрос об этом к Яновичскому раввину, показав в нем свою большую эрудицию. Основная цель запроса была удостовериться, что он не ошибся и мясо кошерно.

Чтобы успокоить Залман-Лейба, показал р. Бер ему свое письмо до его отправки. Но Залман-Лейб не пожелал даже просмотреть запрос. Он в ярости бросил письмо наземь и воскликнул, что не желает читать такие глупости.

Р. Бер отослал свой запрос в Янович и через пару дней получил ответ, подтверждающий его решение. Евреи успокоились. Они убедились, что не согрешили. Что касается Залман-Лейба, то он все еще не сдавался, и с р. Бером не помирился.

По всей видимости, пришлось бы р. Беру терпеть от Залман-Лейба и дальше. Но в следующее лето перебрался мельник в Янович и забрал туда с собою и своего зятя. Тогда только свободно вздохнул р. Бер и начал наслаждаться своим житьем на хуторе.

Мордехай купил себе в Яновиче дом на базаре и открыл там лавку по соседству с синагогой, где шамешом был р. Залман-Хаим. Мордехай начал ходить ежедневно в эту синагогу молиться и прислушиваться к тому, что читал шамеш за столом. Вскоре стал Мордехай габаем (старостой) этой синагоги. Он помогал шамешу во всей его деятельности. Зять его, Залман-Лейб, также был прихожаном этой синагоги. Теперь Залман-Лейб находился уже среди людей ученых. Ему было с кем дискутировать и он смог надлежащим образом показать свою ученость.

Шамеш р. Залман-Хаим, при посредстве которого Залман-Лейб стал зятем мельника, чувствовал к своему протеже большую привязанность. С его помощью был Залман-Лейб избран в качестве преподавателя Талмуда в синагоге, что доставило Залман-Лейбу большое удовольствие, а его тестю — не меньшую радость. Весь Янович говорил о зяте Мордехая.

Но вскоре Залман-Лейб заметил, что если его лекцию слушают 7–8 молодых человек, то к занятиям, проводимым шамешом, являются десятки, чуть ли не сотни человек, внимательно слушающих его пояснения текстов Хумаша или Мидраша. Это зажгло в душе тщеславного Залман-Лейба пламя ревности. Шамешу было невдомек, почему зять Мордехая выказывает к нему такую неприязнь. Он даже переговорил об этом с тестем Залман-Лейба; его огорчало не столько выказываемая Залман-Лейбом к нему неприязнь, сколько то, что этот его протеже оказался человеком со столь непривлекательными душевными свойствами.

Р. Залман-Хаим вообще делал упор на высокие моральные качества человека в большей степени, чем на его ученость. Потому что не знания главное, а дела. Р. Залман-Хаим чувствовал себя также несколько виноватым перед Мордехаем за то, что при его посредстве ему достался зять, ишущий почета.

Поэтому решил про себя р. Залман-Хаим действовать на Залман-Лейба в пределах возможного и добиться, чтобы он изменил свое поведение. Невзирая на то, что Залман-Лейб не скрывал своей неприязни к р. Залман-Хаиму и преследовал его, относился все же шамеш к нему с большим уважением. В своих занятиях за столом в синагоге шамеш непрестанно говорил о важности изучения Торы и неоднократно поминал Залман-Лейба добрым словом за его большую ученость и за его поучительные лекции по Талмуду в синагоге.

Это произвело на Залман-Лейба большое впечатление. Он вдруг увидел перед собою совсем нового человека, такого, который платит добром за зло. Залман-Лейб скорее ожидал, что шамеш отнесется к нему тоже враждебно. Ведь, должен же наконец почувствовать р. Залман-Хаим, что он, Залман-Лейб, относится к нему недружелюбно. И вот, оказывается, что р. Залман-Хаим выказывает к Залман-Лейбу не вражду, а большое дружелюбие. Залман-Лейбу пришлось вообще познакомиться с душевными качествами этого замечательного шамеша, и он почувствовал раскаяние.

В конце концов в душе Залман-Лейба произошло большое изменение. Р. Залман-Хаим начал оказывать на него все большее и большее воздействие. Залман-Лейб начал понимать, что одной учености еще недостаточно; что к знаниям нужно еще и хорошее поведение, душевные качества ученого человека.

С тех пор между зятем Мордехая и шамешом завязалась крепкая дружба. Шамеш р. Залман-Хаим добился этого своей добротой и терпением.

26. ДВА МИРА

Мир ученых и мир деловых людей. — Заключение, к которому пришел Барух. — Как простые люди стали учеными.

Когда Барух прибыл в Янович во второй раз, был уже Залман-Лейб известен в городе своей ученостью и своими добрыми делами. Барух хорошо знал, что эта великая перемена в душе Залман-Лейба произошла только благодаря шамешу р. Залман-Хаиму, который собственным примером доброты и мягкости повлиял на Залман-Лейба и добился, чтобы он изменил свой характер. Барух захотел теперь поближе познакомиться с р. Залман-Хаимом и научиться у него хорошим душевным свойствам. Он хотел также узнать побольше о его жизни в прошлом. Но р. Залман-Хаима уже не было больше в Яновиче. Годом раньше он отбыл оттуда, передав службу шамеша в синагоге кому-то другому. Никто не знал, имел ли р. Залман-Хаим в виду вернуться.

Барух пожелал теперь вновь встретиться со всеми теми людьми, с которыми он встречался, когда он был здесь раньше. Он посетил также синагогу у кладбища, которая была его первым пристанищем в Яновиче. В его памяти были еще свежи его переживания, страхи и радости, в этой синагоге, — месте сборищ могильщиков и членов «Святого товарищества», часто веселившихся здесь за бутылкой вина. Барух помнил даже тему в гемаре, которую он изучал в тот момент, когда один из этих весельчаков бросился на него и стал его обнимать и целовать, да так рьяно, что он тут же понял, что эта синагога не подобающее для него место; ему пришлось перебраться в синагогу на базаре, где шамешом был р. Залман-Хаим.

В Яновиче встретился Барух с лавочниками, пекарями и другими местными жителями, у которых он работал, зарабатывая свой кусок хлеба. Теперь он был уже взрослым юношей, которому предстояло вскоре жениться. Никто его здесь не узнал. Барух хотел узнать от каждого о его личной жизни и о его жизненном опыте; он хотел теперь решить окончательно, каков же правильный путь в жизни, — тот ли путь, по которому следовал р. Залман-Хаим, посвятивший себя служению простым людям из народа, или же путь, которым следовал такой гаон, как р. Симха-Зелиг, паруш из Витебска, сидевший обособленно в своем углу, занятый только изучением Торы и смотревший сверху вниз на простых людей, далеких от знания Торы.

Для Баруха это было теперь, что называется, вопросом жизни. Он должен был наметить свой собственный путь в жизни. До этого он по существу только исследовал и изучал этот вопрос. Ему предстояло еще многому учиться. Он должен был пройти еще много ступеней пока достигнет истинного совершенства.

Паруша р. Симха-Зелига Барух всегда имел перед глазами, после того, как он познакомился с ним поближе. Он не выходил у него из головы. Как и все, знал Барух очень хорошо насколько велик гений этого Паруша, который был уже в преклонном возрасте и о котором рассказывали различные легенды о его учености и деяниях.

Понятно, что Барух относился с большим уважением к этому гаону, предки которого были знаменитыми талмудистами в Польше. Еще пятнадцатилетним мальчиком он уже гремел под именем «иллуй из Стависка». Он знал весь Талмуд. По прилежанию он не имел себе равных. Он буквально учил день и ночь, отдавая сну не больше 2–3 часов в сутки. К тому же он постился по понедельникам и четвергам, а также по пятницам. С самой ранней молодости он разговаривал только на научные темы Торы и решительно отказывался беседовать на мирские темы. Невежд он избегал. Простого, неученого человека он к себе не допускал. Ему попросту не о чем было говорить с таким человеком. В Витебск он прибыл еще молодым. В течение полувека он жил обособленно, вдали от мира, в одной из молельн при Большой Витебской синагоге.

Барух хотел теперь решить про себя, кем из этих двух примечательных людей, — гаоном р. Симха-Зелигом или шамешом р. Залман-Хаимом, — доволен больше Владыка мира. Доволен ли он больше р. Симха-Зелигом с его огромными знаниями Торы и отшельничеством, или же р. Залман-Хаимом с его большой деятельностью среди широких еврейских масс. Барух вынужден был прийти к выводу, что не р. Симха-Зелиг, а только р. Залман-Хаим идет по правильному пути. Путь этого шамеша, — это именно тот путь, который должен угодить как Владыке мира, так и людям.

Если Барух не имел уже теперь перед собою р. Залман-Хаима, то он зато мог видеть в Яновиче буквально на каждом шагу следы большой деятельности этого шамеша. Барух посетил синагогу, где р. Залман-Хаим был шамешом. Он присутствовал на занятиях, проводимых Залман-Лейбом с большим числом слушателей. Занятия проводились по сложным талмудическим темам с большой глубиной. Но это нисколько не удивляло Баруха. Он и раньше знал, что Залман-Лейб большой знаток Талмуда. Что его удивило, — это пламенность, с которой молился Залман-Лейб; это в корне отличалось от его молитвы в прежнее время. Тогда он кое-как, быстро отделывался от молитвы, никогда не выказывая какого-либо теплого чувства при этом.

Барух знал, что это изменение, означавшее, что наконец-то душа Залман-Лейба согрелась и начала проявлять себя, произошло исключительно под влиянием шамеша р. Залман-Хаима, который в конце концов приподнял Залман-Лейба над его ограниченным мирком науки. Он пробудил его внутреннее «Я» и указал ему также на основное в жизни человека, — быть человеком хороших душевных качеств. Барух имел также возможность посетить Залман-Лейба на дому. Он нашел его углубленным в одну из книг Маарала Пражского. Лицо Залман-Лейба пылало. Легко было заметить, что изучаемое прочувствовано им сердцем и душой.

Во время нахождения Баруха у Залман-Лейба забежал в комнату его шестилетний мальчишка, и отец начал укорять сынишку за то, что, как он заметил, в одной из цицит его талит-катана не хватало одной нити. Для Баруха это было лучшим доказательством, что Залман-Лейб чувствует свое еврейство не только умозрительно, но и сердцем и душой.

Подобные изменения видел Барух и в поведении других евреев в Яновиче, особенно евреев, молившихся в синагоге на базаре; на них особенно сказалось влияние р. Залман-Хаима.

Вот, к примеру, жестянщик Пиня. Он был одним из первых слушателей р. Залман-Хаима, когда тот читал Эйн-Яаков. Теперь был уже Пиня среди тех, которые слушали лекцию по Талмуду от известного в Яновиче богача р. Яаков-Айзика. Эти лекции были хорошо известны в Яновиче не только потому, что сам Яаков-Айзик был всем хорошо известен, но и потому, что эти лекции слушали самые образованные люди Яновича.

Вначале удивляло Баруха то, что этот простой Пиня-жестянщик, который когда-то еле постигал отрывок из Эйн-Яакова, слушал теперь урок по Талмуду, и к тому еще совместно с крупными учеными. Он думал, что Пиня просто так сидит здесь, не понимая, о чем идет речь. К его великому изумлению, он стал свидетелем активного участия Пини в общих дискуссиях по разбираемым талмудическим темам, изучаемым за столом. Это означало, что Пиня был теперь уже в какой-то степени талмудистом. Откуда же это взялось? Это произошло потому, что он все время внимательно прислушивался к урокам; он уже сам стал ученым.

Для Баруха это было лучшим доказательством, что можно малограмотных людей из простонародья сделать образованными людьми и неимоверно поднять их культурный уровень. Несмотря на то, что в молодые годы они учились мало, могут они все же стать хорошо грамотными; стоит им только внимательно слушать урок в синагоге. Это было еще одним достижением шамеша р. Залман-Хаима. Другим примером этого служили мучник Шимшон, мясник Шимшон и горшечник Файва. Все трое находились за столом, когда р. Залман-Хаим читал Хумаш; большего они тогда постигать не могли. Теперь они уже слушали урок по Мишнайоту, и Баруху было видно, что они хорошо уже разбирались в прослушанном.

Помимо того, что эти евреи стали более образованными, они изменились к лучшему и в их поведении вообще. Баруху хорошо помнилось, как эти люди стояли, бывало, на базаре, каждый у своей лавки или за столиком и перебрасывались шутками, часто даже ссорились и ругались. Теперь они стали людьми степенными и вели себя, как настоящие Б-гобоязненные евреи.

За столом в синагоге, за которым читали агаду или Теилим, сидели также теперь одноглазый Берл и зубастый Хаця, которых звали так за их физические недостатки. Сильное влияние р. Залман-Хаима сказалось также и в поведении таких евреев, как Шаул-конокрад и Яаков-Залман-музыкант. Если Шаул был в числе самых низких людишек в Яновиче, потому что его считали, как свидетельствует его прозвище, конокрадом, то Яаков-Залман пользовался не лучшей репутацией потому, что он играл в помещичьих имениях, и о нем поговаривали, что он ведет себя там не совсем так, как подобает еврею.

Теперь же оба эти еврея совершенно изменили свое поведение. Оба оставили свои прежние занятия. Шаул занялся честным трудом, а Яаков-Залман перестал играть для гоим и играл только на еврейских свадьбах. Свое свободное время оба проводили в синагоге.

Поразительной новинкой явился для Баруха мельник Мордехай, который стал лавочником в Яновиче и габаем в синагоге. Этот Мордехай всю жизнь прожил в деревне и с трудом осваивал раньше кусочек агады. Теперь он сидел за столом и слушал урок по Талмуду, принимая активное участие в дискуссиях. Барух видел здесь перед собою еще один яркий пример того, чего можно добиться работой над простыми людьми из народа. Не было больше никакого сомнения, что не путь замкнутого в себе и обособоленного от людей отшельника р. Симха-Зелига был верным путем, а путь, избранный р. Залман-Хаимом, — распространение знаний Торы и проповедь совершения добрых дел в среде простых людей, — вот единственно верный путь, который достоин подражания!

27. ОСМЕЯННЫЙ

Событие в Яновиче, сильно огорчившее Баруха. — Спор с зятем. — Идолопоклонство, и почему нельзя извлекать из него личной выгоды.

Для Баруха последнее посещение Яновича было истинным откровением. Он мог теперь, видеть собственными глазами изменения, происшедшие в людях, а также как эти изменения произошли.

Он мог сравнить системы, класть их на весы и решать, какая из них правильная, какая из них приносит больше пользы людям в их отношениях между собою, а также между ними и Б-гом. Он, естественно, убедился всецело, что верным был путь шамеша р. Залман-Хаима. Этот путь — путь нистара, диктующий посвятить себя целиком делу обучения и повышения морального уровня простых людей из народа, а также посеять семена хорошего поведения в людях образованных, — этот путь 'был более действенным, а потому и более близким собственному сердцу Баруха.

Теперь Барух на свой лад мог поспорить сам с собой. Подобно тому, как при изучении Талмуда ему представлялось живо, что он имеет перед собою таннаим и амораим, воплощенных в плоть и кровь; он как бы выслушивал их споры и дискуссии и при этом вникал и углублялся в каждое их мнение и мысль; точно так же он и теперь взвешивал и измерял про себя различные мнения и течения в еврейской жизни.

Гуляя за городом, чтобы быть ближе к природе, так сильно любимой им с детства, он на околице присел на пень дерева и задумался. В его памяти всплыл интересный спор между ним и его зятем, иллуем и главой витебской ешивы р. Иосеф-Ицхаком. Был солнечный день в начале ниссана. После холодной зимы доставляло большое удовольствие сидеть и греться на солнышке.

В тот день в Витебске Барух возвращался с дневной работы. В городском саду он заметил на одной из скамей своего зятя, греющегося на солнышке. Барух подсел к нему, и между ними произошла интересная беседа, поводом к которой послужило замечание Баруха, что солнышко приносит облегчение больным («шемеш цдоко умарпей бихнофэго»). В этой беседе был обсужден вопрос о допустимости пользования лечебными свойствами солнца, которому поклоняются язычники.

Эта беседа, которая произвела тогда на Баруха большое впечатление проявленным в ней его зятем глубокомыслием, казалась ему теперь малозначительной по сравнению с деятельностью р. Залман-Хаима, которая была связана с реальной жизнью, с повседневной потребностью каждого человека.

Для Баруха находились в контрасте тот ученый мир, представителем которого был его зять, и мир многочисленной, широкой еврейской массы, который представлял примечательный шамеш из Яновича. Барух был целиком убежден, что каким бы удивительным ни был мир, в котором жили его зять и все другие носители духа Торы, все же мало быть замкнутым в своем научном мирке. Следует идти в народ, как это делал шамеш р. Залман-Хаим, и стараться возвысить простых людей до Торы и совершения добрых дел, внося свет в их бедную жизнь.

Во время короткого пребывания Баруха в Яновиче он познакомился с третьим зятем мельника Мордехая, с Авраам-Ицхаком, который целиком находился под влиянием исчезнувшего шамеша. Он посвятил свое время обучению ремесленников, организуя для них занятия по Шулхан-аруху и Мишне.

Барух присматривался к участникам занятий. Это были пожилые люди и юноши, среди них были даже мальчики. Все они находили интерес в этих занятиях. Авраам-Ицхак обладал качествами педагога и умел завлекать слушателей. Больше всего удивило Баруха то, что среди слушателей был также паренек Хаим, сын мучника Шимшона. Барух помнил, каким он был три года тому назад. Этот Хаим был язвой яновичского общества; он был способен на всякие мерзкие проделки. Ему, Баруху, он тоже сильно отравлял жизнь. Одно время Барух был занят переноской мешков с мукой и доставкой их от мучника Шимшона пекарям. Хаим причинял Баруху всякие неприятности, и дело доходило чуть ли не до потасовок. Теперь же этот самый Хаим сидел за столом и наравне со всеми прислушивался к уроку Авраам-Ицхака. Этот преподаватель обладал способностью привлечь слушателей тем, что он им рассказывал легенды из Талмуда и умело их разъяснял.

Присутствовавшие на занятиях пересказывали затем эти легенды друг другу и таким образом находились постоянно под воздействием заключенной в этих легендах морали. Барух слышал однажды, как Авраам-Ицхак рассказывает историю рабби Акивы, который был пастухом и полным невеждой и ненавидел ученых людей. Впоследствии же его сердце было увлечено Торой, и он стал одним из величайщих еврейских мудрецов.

Авраам-Ицхак рассказывал эту историю с такой горячностью и любовью, что слушателям стала ясна мораль, — каждый еврей, как бы невежествен он ни был, может и должен следовать примеру р. Акивы. Во многом деятельность р. Авраам-Ицхака была подобна деятельности р. Залман-Хаима, а именно — помимо уроков, он также приближал к себе простых евреев. Он постоянно говорил, что у ученых людей большой долг перед простонародьем.

Он также ходил по базару и по улицам города, и если он замечал, что кто-то поступает неправильно, он тут же подходил и упрекал его в этом. Авраам-Ицхак так близко принимал это к сердцу, будто он сам совершил этот нехороший поступок.

И в то же время у Баруха была возможность заметить, что несмотря на то многое хорошее, что успел р. Залман-Хаим сделать в Яновиче, оставив после себя таких деятельных последователей, как Авраам-Ицхак и другие, все же осталось там еще многое от старых повадок. Люди ученые все еще смотрели сверху вниз на простых евреев и пытались даже унизить их и подтрунивать над ними. Барух был свидетелем сценки, произведшей на него удручающее впечатление.

В понедельник, во время чтения Торы в синагоге, Шеломо-пекарь, или, как его звали еще в Яновиче — Шеломо-тестомес, а также Шеломо Витебский, простой, но очень набожный еврей, явился поздно в синагогу, а потому стоял и молился в одиночку. Шамеш не знал, что Шеломо молится не вместе со всеми, а также и того, что он читает сейчас те молитвы, которые прервать не полагается, и потому он его вызвал к чтению Торы. Шеломо прервал молитву и подошел к Торе. После этого он продолжал свою молитву по-прежнему.

Некоторые молящиеся заметили, что после того, как Шеломо сошел с амвона, он взял в руки цицит и начал читать молитву «шема». Это доказывало, что Шеломо прервал молитву в недозволенном месте.

По окончании молитвы начали некоторые насмешники подтрунивать над Шеломой, высмеивая его невежество. Ему наговорили колкостей и дразнили, как будто он совершил Б-г весть какой грех, хотя виною всему этому было его незнание всех правил, касающихся дозволенных и недозволенных перерывов в милитвах.

Баруху было очень больно видеть как сильно переживает этот бесхитростный, но честный Шеломо за совершенный им «грех». Насмешники начали стращать его адом и подобными якобы ожидающими его наказаниями, зная, что это сильно огорчает Шеломо.

Еще больше огорчило Баруха то, что среди издевавшихся над простым евреем был также яновичский богач р. Яаков-Айзик. Он был уже стар и в городе играл значительную роль. И этот р. Яаков-Айзик также не мог устоять против соблазна подшутить над простым евреем, который принимал всерьез каждое сказанное ему слово и, что называется, корчился от боли. Он стоял с полными слез глазами, в то время как все вокруг него делали ему в шутку упреки.

На обычных шутников Барух склонен был не очень-то обращать внимание. Он этот случай принял только как доказательство, что в еврейской жизни еще немало людей, стоящих на весьма низкой ступени культурного развития. Но на р. Яаков-Айзика Барух был очень обижен. Тем более, что 6н знал весьма интересную историю его рождения и воспитания, о чем речь ниже.

28. ЯНОВИЧСКИЙ «ВЕЛЬМОЖА»

Редкий тип еврея прошлых лет. — Навет, и как от него избавились. — Единственный сын, который не идет по стопам своего отца.

Р. Яаков-Айзик был самым почетным жителем Яновича. Он имел также наиболее решающий голос в городских делах. Все боялись его, потому что все знали, каковы были его сила и влияние. Р. Яаков-Айзик был уроженцем Яновича. Его отец р. Шимшон-Элье фактически «поставил Янович на ноги». Он был сыном гаона р. Яакова из Витебска, к тому же человеком очень одаренным и большим умницей. Он хорошо знал русский и польский языки и был хорошим математиком. Благодаря этому сделал его граф Липский, один из крупнейших и богатейших помещиков Витебской губернии, управляющим его имениями вблизи Яновича.

Для этого обосновался р. Шимшон-Элье в Яновиче, и благодаря ему были местные жители обеспечены заработком. Город начал процветать не только материально, но и духовно. Все общественные учреждения, учебные и благотворительные, окрепли и расширились. В течение двадцати лет еврейская община в Яновиче значительно выросла количественно и качественно. Увеличилось число ученых талмудистов. Состоятельные жители города брали в зятья себе хороших знатоков Талмуда. Были привлечены извне знающие и опытные учителя для детей. В синагогах сидели юноши и перушим и изучали Тору.

Важнейшим центром Яновича был дом богача р. Шим-»шон-Эльи. Этот дом был истинным Домом собрания для ученых. Кто бы ни пожелал насытиться Торой и набраться ума, приходил в этот дом. Он был открыт также для проезжающих, особенно — для людей Торы. Большое количество евреев разбогатело благодаря р. Шимшон-Элье. Для благотворительности у р. Шимшон-Элье была открытая рука. Он всегда был готов помочь нуждающимся, не говоря уже о тех случаях, когда дело касалось обеспечения еврея заработком. Поэтому во всех затруднениях всегда рассчитывали на помощь р. Шимшон-Эльи, и его считали главным управляющим Яновича, называя его Яновичским вельможей. Фактически считались с ним больше, чем с самим графом Липским.

Недалеко от Яновича проживал мелкий помещик, который сильно позавидовал р. Шимшон-Элье. Он не переносил его высокого положения и доверия, которым он пользовался со стороны графа Липского, и решил оклеветать р. Шимшон-Элью. Он обвинил его в совершении подлогов. Это должно было означать, что р. Шимшон-Элья совершал якобы — упаси Б-же — жульничества в хозяйстве графа Липского путем ложных записей в бухгалтерии имения. Не довольствуясь голословным обвинением, представил этот помещик ложных свидетелей, которые якобы подтвердили его донос.

Когда в Яновиче узнали о навете на р. Шимшон-Элью, общину объял страх. Было созвано собрание, на котором было решено объявить пост, читать сел их от и Вайхал, как обычно в день общественного поста. Было также решено дать всеобщую клятву в невиновности р. Шимшон-Эльи.

Заволновались также жители деревень и имений, находившихся под управлением р. Шимшон-Эльи. Всех очень огорчило это совершенно ложное обвинение. Решили послать делегацию к графу Липскому, который находился тогда в одном из своих имений под Вильной, с ходатайством за р. Шимшон-Элью.

Единственный, кто все это время сохранил спокойствие, — это был сам р. Шимшон-Элье. Несмотря на сильную тревогу, выказанную жителями Яновича и особенно его семьей, он непрестанно говорил, что он полагается на Властителя мира и что именно сейчас он должен проверить свои действия, чтобы исправить свои упущения, которые, несомненно, имеются, чему свидетельством является этот навет.

Р. Шимшон-Элье был в этой части примечательным человеком. Он считал, что все — от Всевышнего, что все заранее предопределено свыше. Он никогда не кичился своим величием и потому не чувствовал себя униженным грозящим ему теперь падением. Он считал, что он обязан покорно принять все, что ему предопределено свыше, как хорошее, так и плохое.

Именно поэтому пользовался р. Шимшон-Элье своим высоким положением и богатством для оказания помощи другим. Теперь, когда ему угрожала опасность все потерять, он почувствовал, что он обязан еще сильнее крепить свою связь с Б-гом. Такой взгляд на ход событий в нашем мире он приобрел еще в детские годы под воздействием своего отца; особенно его научил этому его дядя по матери р.

Ехиель-Моше, который был человеком высокой нравственности и очень Б-гобоязненным.

Отец р. Шимшон-Эльи был не только гаоном, но и большим богачом. В его доме жили на широкую ногу. Р. Шимшон-Элье был от рождения слабым ребенком, поэтому его щадили и не очень утруждали учебой. Вместо Торы его обучали хорошим душевным качествам.

Мать р. Шимшон-Эльи происходила из пражской семьи. Дядя ее р. Ехиель-Моше был также из Праги. Он считал себя учеником Маарала Пражского и изучал его книги. Он также следовал всегда указаниям этих книг. Р. Ехиель-Моше учил также Шимшон-Элью вести себя во всем согласно учению Маарала. Вера в то, что все делается в полном согласии с предписаниями свыше, укоренилась поэтому у р. Шимшон-Эльи с самого раннего детства.

Когда р. Шимшон-Элье узнал, что общее собрание в Яновиче решило объявить трехдневный пост, в понедельник, четверг и следующий понедельник, он очень пожалел об этом. Он не хотел, чтобы вся община беспокоилась так о нем. Поэтому он посчитал это знамением того, что Всевышнему угодно при его посредстве привести евреев Яновича к покаянию. В дни постов, когда яновичские евреи собрались в синагогах, был среди них и р. Шимшон-Элье. Стенания «достигли небес». Больше всех обливался слезами сам р. Шимшон-Элье. Он тревожился не столько за свою судьбу, сколько за судьбу всей общины. Когда дошло до второго решения общины — дать всеобщую клятву о его невиновности, не смог уже р. Шимшон-Элье стерпеть этого. Он настоял на отмене этого решения, заявив, что он предает себя в руки Всевышнего.

Прошло несколько недель, и в Янович прибыли три посланца графа Липского. В течение недели они занимались проверкой бухгалтерских записей и просмотром амбаров с хлебом и всего другого имущества, находившегося под ведением р. Шимшон-Эльи. Они убедились, что все находится в полном порядке. Обвинение против р. Шимшон-Эльи оказалось ложным. Р. Шимшон-Элье был публично реабилитирован. Больше того, граф Липский решил открыто выразить свое доверие еврею-управляющему и послал ему подарок — серебряный светильник на шесть свечей высотой в аршин с четвертью. Р. Шимшон-Элье привез этот светильник в Витебск, дал ювелиру добавить еще два подсвечника и затем пожертвовал светильник Витебской Большой синагоге для зажигания ханукальных свечей.

Яаков-Айзик был единственным сыном р. Шимшон-Эльи. Понятно, что над ним дрожали, как над большой драгоценностью. Для него содержали лучших учителей. Когда Яаков-Айзик стал бар-мицва, решил р. Шимшон-Элье по совету знаменитого паруша р. Симха-Зелига из Витебска приставить к своему сыну меламедом известного ученого р. Нафтали-Зеева. Он отдал ему отдельный дом и обеспечил всем необходимым. Р. Нафтали-Зеев особо славился своими большими знаниями в Талмуде, который он непрестанно изучал. Но он был также хорошо сведущ в философской литературе; особенно хорошо он разбирался в таких книгах, как «Море невухим» и «Кузари». Р. Нафтали-Зеев был также очень Б-гобоязненным человеком. По природе он был человеком хладнокровным и большим любителем упрощений. Он не любил вдаваться в излишние комментарии, не говоря уже о намеках и тайнах, раскрываемых в стихах Библии некоторыми комментаторами. Он не только принимал дословно все, касающееся алахи, но даже талмудические сказания и легенды в агаде он разъяснял самым прозаическим образом. А те легенды, которые не поддавались простому и ясному переводу, он совсем пропускал. Он говорил, что трудно объяснимое не следует вообще объяснять.

Р. Нафтали-Зеев считал вообще, что главное, — это полагаться на здравый ум, а не на чувство. Даже в исполнении мицвот он искал умственное, а не чувствительное. По его взглядам, главенствующей в человеке должна быть голова; сердце же и чувства должны играть второстепенную роль или совсем никакого значения не должны иметь в еврействе.

Р. Нафтали-Зеев очень следил за тем, чтобы Торе и талмудистам был оказан должный почет и уважение. Главное для него было учить. Людей, отличавшихся только своей набожностью или своими добрыми делами, он и в грош не ставил; на людей, которые не изучали Тору и не были талмудистами, он смотрел сверху вниз. Особенно холодно и даже враждебно он относился к простым евреям, к людям из народа.

Его ученик Яаков-Айзик сильно к нему привязался и подпал под его влияние. В части Торы и знаний он многому научился у своего учителя. Яаков-Айзик проучился у р. Нафтали-Зеева до самой своей свадьбы.

Р. Шимшон-Элье заметил, что его сын, хотя и стал человеком образованным, но оказался нечувствительным к человеческим страданиям, — ничья печаль его не трогает. А если он подает милостыню, то он делает это жестко, бесчувственно. Р. Шимшон-Элью это сильно огорчало. Это был совсем не тот путь, которым он сам следовал. Он переговорил об этом с р. Нафтали-Зеевом. Ему хотелось, чтобы тот помог ему исправить в его сыне этот недостаток. К великому изумлению р. Шимшон-Эльи оказалось, что сам р. Нафтали-Зеев относится холодно к делу благотворительности и ко всему, что связано с повседневной жинзью человека. Главное у него — изучение Торы. Все должно совершиться по раз навсегда намеченному пути, основанному на законах Торы. Чувство и сердечность вообще не имели в его понятии места в жизни. Это сильно расстроило р Шимшон-Элью. Он теперь только понял откуда у его сына такой подход к жизни. Это, оказывается, так воспитал его р. Нафтали-Зеев.

29. ХОЗЯИН, УВАЖАЮЩИЙ СВОЕГО СЛУГУ

Богач, раздавший свое добро на благотворительные цели. — От кого яновичский «вельможа» научился добрым душевным свойствам.

Р. Шимшон-Элье имел длительную беседу с учителем своего сына. Р. Нафтали-Зеев объяснил ему, что ничто для него не имеет значения помимо Торы. Даже жалость является, по его мнению, скорее делом головы, чем сердца.

Возьмем, к примеру, такой вопрос, как благотворительность. У р. Нафтали-Зеева все было измерено и взвешено. Согласно закону, сказал он, мы обязаны, отчислять в фонд благотворительности не больше одной пятой части наших доходов и не менее трети шекела в году. Так постановил рав Аси в трактате Баба-Батра, и все. Для р. Нафтали-Зеева этого достаточно.

Даже вопрос любви к ближнему пытался р. Нафтали-Зеев решать по-своему. Сказал ведь р. Акива в Талмуде Иерушалми (Недарим, 99), что «Великое правило в Торе: любовь, означает — отсутствие вражды». Иллель также объясняет это в том смысле, что «То, что нежелательно тебе, не делай твоему ближнему»; это означает по существу, что речь идет не о настоящей любви, а только об отсутствии чувства вражды к своему ближнему. Что касается Рабби-бар-Абуи, то он поясняет это словами: «Выбирай ему (своему ближнему) приличествующий вид смерти…» (Кетубот, 37).

В отношении же простонародья и невежд указал р. Нафтали-Зеев на сказанное Рабену Акодеш (Кетубот, 8): «Несчастья случаются в мире только из-за невежд».

Р. Шимшон-Элье, воспитанному своим родственником р. Ехиель-Мошей и наученному делать людям только добро, трудно было воспринимать все это. Хотя он и уважал р. Нафтали-Зеева за его большую ученость и за воспитание сына в духе любви к Торе, он все же чувствовал, что в его сыне он что-то попортил.

Только теперь мог р. Шимшон-Элье оценить по-настоящему значение своего дяди, от кого он унаследовал такие дорогие душевные свойства; все же он о нем мало знал, — р. Ехиель-Моше о своем прошлом рассказывал мало. Единственное, что он знал о своем дяде — это, что, по рассказам матери, он был сыном богатых родителей и что он был женат на дочери другого богача, р. Зевулуна-молчальника. Молодые годы р. Ехиель-Моши были мирные и счастливые.

И у отца, и у тестя были свои собственные синагоги, при которых они содержали по десять человек, занимавшихся непрестанно только изучением Торы. То же делали и сами богачи, хозяева синагог.

Состояние, которое отец Ехиель-Моши оставил после себя в Праге, было весьма значительное. Но только часть этого состояния он оставил своему сыну и другим родственникам. Остальное он отказал на благотворительные цели.

Р. Ехиель-Моше прожил со своей женой тридцать пять лет бездетным. После смерти жены р. Ехиель-Моше отдал часть своего состояния на благотворительные цели и перебрался на жительство к родителям р. Шимшон-Эльи, сначала в Краков, а затем в Витебск.

Обладая все еще значительными средствами, р. Ехиель-Моше выискивал людей, нуждающихся в помощи. Он посылал людей по городам и селам искать сирот, которых он обеспечивал материально. Он также много денег давал на содержание ешивот и отдельных талмудистов, а также на поддержку оказавшихся в нужде некогда состоятельных людей.

Время р. Ехиель-Моши было распределено между различными часами занятий. Каждый день он изучал весьма сосредоточенно один лист (две страницы) гемары. Затем у него были определенные часы для занятий с одним евреем по имени Барух-красильщик. Остальное время дня он посвящал изучению Мидраша и чтению публичных лекций, в которых он объяснял слушателям смысл стихов Теилима. Особое внимание он уделял делу обучения людей моральным качествам Маарала Пражского. По одному из преданий, предлагал Маарал читать ежедневно перед утренней молитвой песнь «Аазину»; Маарал считает это хорошим средством для очищения мысли и сердца. Он считал также, что торговцы и ремесленники должны читать эту песнь несколько раз в день ради обеспечения им успеха в делах. Поэтому следовало всем знать эту песнь наизусть. Чтение песни несколько раз в день обеспечивает также, по мнению Маарала, долголетие.

В памяти р. Шимшон-Эльи особенно врезалась беседа, которую он вел в детстве со своим дядей о служившем в их доме слуге Пинхасе.

Этот Пинхас был уже в семидесятых годах своей жизни. Он был высок, широкоплеч, с белой бородой. Всю жизнь он выполнял тяжелые работы, чтобы заработать на жизнь. На старости лет взял его р. Шимшон-Элье к себе слугой.

Было это в один из зимних дней. День клонился к концу. Шимшон-Элье находился в комнате р. Ехиель-Моши. Пинхас вошел со связкой дров на плечах, чтобы затопить печь. Р. Ехиель-Моше, уже тоже старик, увидав Пинхаса, поднялся и не сел, пока Пинхас не закончил своей» работы.

Шимшон-Элье не был совсем, уверен, что его дядя встал перед этим простым слугой. Он спросил дядю об этом.

— Конечно, — сказал ему р. Ехиель-Моше, — сказано ведь; «Встань перед сединой и уважай лицо старика».

И не довольствуясь этим, заметил р. Ехиель-Моше со вздохом:

— Как же сильно я завидую этому простому еврею! Он зарабатывает на жизнь трудом своих рук. А я чем живу? «Постыдным хлебом», оставленным мне родителями наследством.

Р. Шимшон-Элье хорошо помнит спор между ним и дядей. Он напомнил р. Ехиель-Моше сказанное нашими мудрецами (Кедушин, 32): «Старый — это тот, кто приобрел мудрость». На это р. Ехиель-Моше отпарировал другой выдержкой из Талмуда (Шаббат, 31): «Встанем перед ним (неучем), ибо он человек Б-гобоязненный». Слуга Пинхас, пояснил р. Ехиель-Моше, человек Б-гобоязненный и все время внимательно читает Теилим.

Перед смертью отказал р. Ехиель-Моше небольшую часть своего состояния родным, а остальное — благотворительности. Позже проверили записи, которые он вел по своим деньгам, и оказалось, что он роздал на различные благотворительные цели большие суммы денег. Он был истинным «дающим втайне».

Доверенным лицом р. Шимшон-Эльи был р. Моше, которого так и называли в Яновиче: р. Моше-Нееман (Доверенный р. Моше) Этот р. Моше был тоже коренным витебчанином, как и р. Шимшон-Элье. Оба знали друг друга с детства. Р. Шимшон-Элье чувствовал большую привязанность к р. Моше, образ мышления и поведение которого были те же, что и его дяди р. Ехиель-Моше.

Когда р. Шимшон-Элье стал управляющим имением графа Липского, он взял к себе р. Моше, который вел его бухгалтерию и стал его правой рукой. Р. Шимшон-Элье доверил ему все секреты и сделал его своим личным советником.

Фактически стал р. Моше подлинным руководителем р. Шимшон-Эльи, в том числе и духовным. Р. Шимшон-Элье пожелал, чтобы р. Моше следил за его поведением, и когда нужно указывал бы ему на его ошибки, побуждая его к их исправлению. Причиной этому был определенный случай.

Р. Шимшон-Элье, благословенный богатством, высоким положением и почетом, был в течение некоторого времени бездетным. Рожденные женой дети умерли сразу после рождения. Это очень огорчало р. Шимшон-Элью, и он однажды открыл свое горе р. Моше.

— Возможно ли, чтобы Всевышний совершил несправедливость? — спросил р. Моше своего принципала. — Вы, р.

Щимшон-Элье, должны отдать себе отчет в душе, выискивать, какие проступки Вами совершены и исправить их.

Другой на месте р. Шимшон-Эльи обиделся бы, вероятно. Как это так, делать ему упреки! Его, такого богача, благотворителя и человека добрых дел, считать грешником! Вместо этого, сообщил р. Шимшон-Элье, что он готов следовать совету р. Моше и в этом.

Он целиком доверился р. Моше; он просил его ознакомиться с его деяниями и помочь ему найти, в чем он провинился. Р. Шимшон-Элье во всем следовал затем совету р. Моше, и, когда жена родила ему очередного ребенка, этот ребенок остался жив. Это было единственное его дитя, Яаков-Айзик.

Теперь, когда р. Шимшон-Элье обнаружил, что р. Нафтали-Зеев не оказал на его сына нужного влияния в части развития добрых душевных качеств, он об этом побеседовал с р. Моше.

— Является ли это следствием влияния его учителя или же виною этому его врожденные душевные свойства, так или иначе мы его уже не изменим. Остается дать ему идти своим путем. Возможно — само время изменит его, — выказал р. Моше свое мнение.

Когда Яаков-Айзик подрос, ввел его отец в курс своих дел и постепенно передал ему ведение доверенного ему хозяйства. Сам же р. Шимшон-Элье посвятил теперь себя целиком общественным делам.

Полвека прожил р. Шимшон-Элье в Яновиче, а когда он умер, остался на его месте его сын управляющим графскими имениями.

Р. Яаков-Айзик определил себе время для учебы, в том числе и с другими людьми. Он создал кружок изучающих Талмуд и сам вел его. Он имел решающий голос во всех общественных делах Яновича. Но он не был уже тем, кем был его отец. Он не общался с простыми и бедными людьми. Наоборот, он смотрел на таких людей сверху вниз. И даже когда он участвовал в делах благотворительности, он это делал без той сердечности, которой отличался его отец; он это делал как человек, чувствующий, что он только выполняет возложенную на него обязанность.

Через двадцать лет после смерти отца разразился спор между наследниками графа Липского. Р. Яаков-Айзик увидел, что в конце концов он все равно не сможет оставаться больше на своем месте, поэтому он решил заблаговременно отказаться самому от занимаемой им должности управляющего. Он созвал наследников и под наблюдением государственного представителя передал им их имущество в полном порядке.

Затем взялся р. Яаков-Айзик за торговлю. Он начал торговать льном с помощью своих трех сыновей, и дело оказалось удачным. Он и теперь был одним из самых почетных жителей Яновича, мнение которого в общественных делах города было решающим. Но он никогда не хотел стать председателем общины или занимать другие почетные общественные должности.

— Мое мнение и так является решающим в делах общины, — говорил он, бывало, со смехом, — пусть почет достанется тем, у которых имеется больше времени для общественных дел.

В Яновиче знали, что р. Яаков-Айзик хотя и большой талмудист, имеет обыкновение всегда настоять, чтобы и в научных спорах правым оказался он. На его уроках никто не смел спорить с ним. Если кто пытался его переубедить в чем-либо, будь то даже крупнейший ученый, не щадил его р. Яаков-Айзик и попросту мог обругать его.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что всеми уважаемый р. Яаков-Айзик ухватился за «проступок» пекаря Шеломо, который прервал молитву, когда он был призван читать Тору. Как для обычных насмешников, бывших тогда в синагоге, так и для р. Яаков-Айзика это было удобным случаем подшутить над простым, малограмотным пекарем и причинить ему боль.

Барух, видевший все это, был потрясен.

— Знаешь ли ты, что ты наделал? — захотелось р. Яаков-Айзику постращать пекаря. — Ты осквернил Тору тем, что ты произнес ненужную браха и ты также осквернил имя Небесное.

Шеломо корчился от боли, слушая эти едкие слова упрека такого уважаемого еврея, как р. Яаков-Айзик. Слезы выступили на его глазах, и он начал умолять р. Яаков-Айзика, чтобы он ему сказал, какому он должен подвергать себя покаянию.

— Ты должен поститься бааб (три дня по очереди — в понедельник, в четверг и в следующий затем понедельник), — сказал ему р. Яаков-Айзик с презрительной усмешкой.

30. ПЕКАРИ И САПОЖНИКИ

Измученный пекарь и его утешитель. — Образованный еврей, ставший сапожником.

Наивный пекарь Шеломо был согласен поститься бааб, чтобы искупить свой «грех», совершенный им тем, что он прервал молитву в то время, когда его вызвали к чтению Торы.

— Я пост начну сегодня же, — сказал он р. Яаков-Айзику, желая этим показать, что он не откладывает это покаяние.

Теперь появилась у р. Яаков-Айзика новая возможность досадить пекарю.

— Невежда! — начал он кричать на него, — не знаешь ты разве, что пост отдельного кающегося человека следует начать под вечер накануне?

Шеломо изменился в лице. На лбу у него выступили капли пота, а глаза опять наполнились слезами. Он стоял, как осужденный, в то время как насмешники во главе с р. Яаков-Айзиком таяли от удовольствия при виде страданий пекаря. Р. Яаков-Айзик продолжал горячиться:

— Это позор, иметь среди нас в городе таких невежд! — кричал он.

Присматривавшийся ко всему этому Барух почувствовал большую жалость к бедному пекарю.

Когда р. Яаков-Айзик и другие насмешники достаточно насытились издевательствами над пекарем, они ушли из синагоги. Шеломо остался униженный и оскорбленный. Пока Барух раздумывал над тем, подойти ли ему к Шеломо и утешить его, подошел к пекарю третий зять Мордехая, Авраам-Ицхак, и начал говорить с ним очень дружелюбно и с большим сочувствием.

— Не огорчайтесь, — сказал он ему, — Вы никакого греха не совершили. По закону Вы имели право прервать молитву, когда Вас вызвали к Торе, потому что, как я от Вас слышал, Вы читали тогда отрывок молитвы между «Иштабах» и «Иоцер», а там такой перерыв допускается.

Авраам-Ицхак говорил с ним так сочувственно и дружелюбно, что у пекаря Шеломо вновь начали капать слезы из глаз.

— Что Вы плачете? — удивился Авраам-Ицхак.

Шеломо объяснил Авраам-Ицхаку, что это напоминает ему случай из его детства и вызывает в его памяти воспоминания, связанные с его общей судьбой. Авраам-Ицхак, полный любви и жалости к этому простому мастеровому, был очень заинтересован послушать об этом случае, и Шеломо рассказал:

Он, вообще-то, происходил из интеллигентной семьи. Его отец был известным в Витебске меламедом. Он славился своей ученостью, а также и набожностью. Каждое утро он молился в Холодной синагоге в «Миньян ватикин» (с восходом солнца). Когда Шеломо исполнилось десять лет, его отец начал брать его с собой, к этому миньяну, чтобы приучать его к такому виду Б-гослужения. Однажды, когда Шеломо было уже двенадцать лет, он в середине молитвы засмотрелся в окно, выходившее на улицу. Он задумался о виденном им и совсем забыл, что он молится в миньян. Чтобы нагнать пропущенное время и закончить молитву одновременно со всеми молящимися, ему пришлось пропустить большую часть молитв.

Через несколько дней Шеломо начала укорять совесть. Шутка ли, ведь он фактически не молился в тот день! Он чувствовал себя большим грешником и тут же решил рассказать об этом отцу и просить совет, как искупить свой грех. И тут же он раздумал. Он подумал, что если он это сделает, то он этим причинит отцу большое огорчение, а по мнению Шеломо это было бы еще большим грехом, чем пропустить часть молитв. Кроме того, подумал он, я ведь еще не бар-мицва, следовательно, не обязан еще молиться по-взрослому. Поэтому он про себя решил в дальнейшем всю молитву, от Ма Тову и до Алейну, читать по сидуру, чтобы не могло больше случиться нечто подобное, чтобы нельзя было во время молитвы на что-либо засматриваться.

С тех пор Шеломо во всю свою жизнь остерегался совершать подобные грехи. Одновременно узнал Авраам-Ицхак, что вообще-то мог Шеломо вырасти ученым человеком. Отец его много с ним занимался. Но, когда Шеломо было четырнадцать лет, заболел его отец. Он начал харкать кровью, пролежал год в постели и умер. Вся тяжесть обеспечения семьи пала на плечи матери и на него самого, старшего сына. Пришлось ему уйти работать к пекарю, чтобы помогать сколько можно семье.

Затем заболела его мать, и Шеломо оказался единственным кормильцем в семье. Пришлось ему взять на себя целиком все бремя хозяина дома. Братишек он послал учиться в ешиве и помог выдать замуж сестер.

Он женился на дочери хуторянина и продолжал тяжело работать всю жизнь, чтобы заработать на кусок хлеба. Он йе забыл еще гемару, которую он изучал в детстве. Время от времени он заглядывал в гемару, хотя в основном он предавался чтению Теилим и молитвам. И тут же он добавил в беседе с Авраам-Ицхаком, и с большим сожалением, что ему никогда не удалось выкроить немного времени, чтобы изучать Шулхан-арух, и поэтому он не был хорошо знаком с установками, трактующими о правилах перерыва во время молитвы.

Авраам-Ицхак был очень тронут рассказом Шеломо и заверил его, что его поведение куда более приятно Владыке мира, чем поведение такого ученого еврея, как р. Яаков-Айзик. Этим он так ободрил бедного пекаря, что тот ушел домой повеселевший, успокоенный добрым словом Авраам-Ицхака.

Барух со своей стороны был тронут сердечностью, проявленной здесь Авраам-Ицхаком.

Теперь Барух захотел знать больше о самом Авраам-Ицхаке.

Авраам-Ицхак был уроженцем Витебска Его отца звали Давид-Лейбом; он был сапожником. Долгое время Авраам-Ицхак сам считал, что его отец всего-навсего простой сапожник.

Сам Давид-Лейб был минчанином. Он был сыном минского даяна (духовного судьи) р. Цеви-Арьи, славившегося своей ученостью и благочестием. Понятно, что будучи сыном такого великого человека, как р. Цеви-Арьи, был и Давид-Лейб не простым человеком.

Наблюдая за своим отцом, который много занимался философией, изучая такие книги, как «Кузри», «Икрим», «Море невухим» и др., захотелось и Давид-Лейбу уже в самом раннем возрасте заниматься философией. Но отец дал ему понять, что для этого он еще слишком молод. Он велел ему сначала изучать «Шас» и «Поским».

Давид-Лейб остался под наблюдением и руководством своего отца до самой свадьбы. Он женился на дочери богатого витебчанина по имени р. Хаим, на полном иждивении которого он находился целых восемь лет.

Находясь на иждивении тестя, вновь захотелось Давид-Лейбу изучать философию. Ему было тогда уже двадцать два года. Он чувствовал, что он уже достаточно взрослый, чтобы заняться этим.

Таким образом начал Давид-Лейб меньше времени уделять изучению гемары и поским. Это начало его беспокоить и он себя сильно упрекал в этом. Может быть, он действительно поступил неправильно, отдаваясь теософии, — это вызвало у него много вопросов, на которые он не мог получить ясных ответов.

И он от книг по теософии перешел к книгам по этике. Здесь он вдруг почувствовал себя как бы в новом мире. Книги по этике произвели на него большое впечатление. Тогда он совсем отставил книги по теософии и под влиянием книг по этике стал предаваться аскетизму. Он стал поститься и вести себя так, чтобы посторонние люди поменьше знали о его сердечных делах и деяниях. Даже в доме его тестя не знали точно о его великом благочестии.

Вот почему его тесть и теща понемногу начали брюзжать, выражая свое недовольство тем, что их зять не выказывает ни малейшего намерения браться за какую-нибудь работу. Вначале они утешали себя тем, что надеялись авось Давид-Лейб станет раввином. Они оба, а в особенности теща, хвалились даже часто этим. Случалось это особенно тогда, когда братья тещи Давид-Лейба, из которых один торговал кожами, а другой льном, порицали сестру и ее мужа за то, что они «подхватили» такого никчемного зятя.

Если вначале тесть и теща не обращали на это внимания, то в дальнейшем они начали над этим призадумываться. Особенно теща пыталась время от времени переговорить об этом с зятем, давая ему понять, что уже время начать поиски должности раввина.

Но Давид-Лейб в конце концов пожал плечами и заявил, что он совсем не намерен стать раввином.

— А что же ты намерен делать? — спросила теща уже с ноткой недовольства в голосе.

— У меня пока что впереди еще три года обусловленного иждивенчества! — ответил он.

Это уже вывело из себя тещу. Она начала все больше досаждать ему. Давид-Лейб почувствовал себя неловко. К тому времени у него с женой еще детей не было. Чувствуя, что тесть и теща не совсем неправы с их стороны, он однажды дал им понять, что если, по их мнению, они в нем как в зяте обманулись, то он вообще не будет возражать против развода с женой; конечно, если этого пожелает жена.

Но жена и слышать об этом не хотела. Она была к нему очень привязана и очень его уважала. Тесть и теща не могли успокоиться и все время укоряли зятя, но ничего не могли добиться.

На седьмом году супружеской жизни Давид-Лейб был осчастливлен рождением дочери, а еще через год жена родила ему сына — Авраам-Ицхака.

Когда годы иждивенчества по свадебному контракту истекли, а к этому времени Давид-Лейб был уже отцом двух детей, пристали к нему тесть с тещей еще настойчивее, чтобы он подумал об источнике пропитания для своей семьи.

Тесть начал теперь стращать его, угрожая прекратить свою помощь его семье. Но Давид-Лейба это нисколько не испугало. Он уже подготовил для себя нечто такое, что было полной неожиданностью для тестя и тещи и для всех родных.

Давид-Лейб научился сапожному делу. Он нанял себе квартиру на окраине города, куда он перебрался с женой и детьми, и занялся сапожничеством.

Тесть и теща были вне себя. Теща не скупилась на скандалы. Для того они тратились целых восемь лет, содержали зятя на полном своем иждивении, чтобы в конце концов он смог стать сапожником?!

— Если бы мы хотели взять сапожника в зятья, — причитала теща, — это обошлось бы нам куда дешевле!

Теща начала требовать, чтобы Давид-Лейб дал развод их дочери, чтобы смыть «позор», которым он покрыл их семью.

Она уговаривала дочь требовать развода от мужа. Но дочь категорически отказалась. Теща увидела, что в этом она бессильна. Тогда она составила другой план, с которым и муж ее согласился: вызвать из Минска даяна р. Цеви-Арью, отца Давид-Лейба; пусть он, мол, повлияет на своего сына, чтобы он бросил сапожничество и стал раввином.

31. ГОРОД И ДЕРЕВНЯ

Талмудист, ставший сапожником, вынужден оставить Витебск, чтобы не причинять неприятностей тестю и теще. — Минский даян, сочувствующий новому жизненному пути, избранному его сыном.

По Витебску распространился слух, что Хаим вызвал из Минска своего свата, даяна р. Цеви-Арью Все знали, насколько почетен этот даян, и стали готовить ему надлежащую встречу. Витебские раввины и талмудисты провели совещание и решили выслать своих представителей для встречи почтенного гостя в пути и сопровождения в город.

Когда Давид-Лейб получил известие, что его отец находится уже в пути, он выехал в Островну ему навстречу. Он хорошо знал, с какой целью тесть и теща вызвали его отца в Витебск. Ему необходимо было что-то сделать, чтобы его отец был заранее осведомлен, о чем идет речь.

Все восемь лет, которые Давид-Лейб находился на иждивении родителей жены, он не виделся со своим отцом. За это время он значительно изменился внешне, и потому его отец сначала его не узнал.

Минский даян смотрел на молодого человека и сомневался, его ли это сын или кто другой.

Целый день провел р. Цеви-Арье в Островне. Вечером он хотел пуститься в дорогу, чтобы прибыть в Витебск поутру. Но Давид-Лейб настоял, чтобы он переночевал в Островне, потому что ему нужно с ним кое о чем переговорить. Даян согласился, и только лишь вечером дал Давид-Лейб себя узнать и рассказал отцу, для чего он был вызван в Витебск родителями жены.

Всю ночь отец и сын беседовали на научные темы Торы. Р. Цеви-Арье убедился, что его сын большой талмудист. Давид-Лейб ничего не скрыл от своего отца. Он ему также подробно объяснил, почему он взялся за сапожничество. Он решил жить нистаром и только своим трудом. Рано утром пошли отец и сын молиться и затем вместе пустились в путь. Но Давид-Лейб проводил отца только небольшой отрезок пути. Он не хотел въехать вместе с отцом в город; никто не должен был знать, что они уже виделись в пути. Он просил также отца делать вид, что он не знает о его учености и избранном им скрытном образе жизни.

Даян был встречен витебской общиной с большим почетом. Члены делегации, высланной ему навстречу, проводили его в город. После устроенной ему в городе торжественной встречи, его привели в дом его свата, где собралась вся верхушка города.

После торжественной части встречи с угощением и после прцчтенной р. Цеви-Арьей научной лекции, гости разошлись; остался только р. Цеви-Арье наедине с сыном и сватами. Теперь родители жены Давид-Лейба начали изливать свою душу перед даяном. Их зять, мол, покрыл их позором, став сапожником.

Когда были выслушаны жалобы тестя и тещи Давид-Лейба, наступил уже вечер. Тогда р. Цеви-Арье, который спокойно выслушал их, сказал:

— Ночью нельзя производить суд. Оставим это на утро. И он сел за книгу.

Назавтра опять явились к нему сваты. Они ждали, что он возьмется теперь за сына.

Но даян не дал им разглагольствовать.

— Что вас так расстроило? — спросил он. — Мой сын стал сапожником. Ну, и что же? Сказано, ведь, в Мишне: «Люби труд и не пожелай стать раввином»!

И он начал объяснять им важность труда, приводя доказательства из многих сказаний наших ХаЗаЛ Он привел слова Мидраша-Раба (Берешит): «Труд милее заслуги предков», а также сказанное в Мидраше Танхума: «Труд защитит там, где откажет заслуга предков».

Тесть и теща никак не могли согласиться с этим. Даян мог оправдывать своего сына. Они же не могли примириться с мыслью, что их зятем будет сапожник.

Р. Цеви-Арье пробыл в Витебске пять недель. Сваты больше ему не жаловались. Они знали, что это бесполезно.

Днем занимался Давид-Лейб своим ремеслом, по ночам же он отдавался учебе. Время, проведенное его отцом в Витебске, он использовал для прохождения вместе с ним курса по теософии.

Однажды пришел кто-то к Давид-Лейбе чинить свою обувь. Давид-Лейб признал в нем пришельца, не витебчанина. Он с ним разговорился, и тот сказал, что он житель села Хатинки, что около Калишка.

— Вам следовало бы перебраться к нам в Хатинку, — уговаривал его пришелец, — У нас Вы будете иметь хорошие заработки.

Эта мысль понравилась Давид-Лейбе, и он переговорил об этом с женой.

— Я считаю, что это было бы подходящим делом для нас, — сказал он. — Я буду чувствовать себя там свободным. Никто не будет знать, кто я. Будут считать меня простым сапожником. С другой стороны, твои родители не будут больше страдать из-за меня. Я им больше не буду мозолить глаза.

Жена была с ним согласна.

В Хатинке устроил Давид-Лейб свой верстак и зажил простым сапожником. Никто за ним не следил там, и никому не приходило там в голову, что вот этот сапожник — нистар, что по ночам после работы он усиленно изучает Тору.

В местной синагоге он сидел среди всех малообразованных людей за столом, где им читали Эйн-Яаков и Мидраш, как если бы ничего более серьезного он не мог постигать. Давид-Лейб был доволен такой жизнью. Это именно то, чего он хотел; его желанием было, чтобы никто не считал его чем-то большим, чем он казался.

В то же время Давид-Лейб пристально следил за другими. Если ему самому с таким искусством удавалось скрываться, то он одновременно хотел знать, нет ли в деревне еще такого, как он; нет ли среди его знакомых ни стар а.

Особенно не спускал Давид-Лейб глаз со странников, ища среди них нистаров. Они ведь так и вели себя, — они появлялись в деревнях и заброшенных еврейских местечках, именно там, где евреи были самые отсталые и огрубелые, и там они пытались на свой лад воздействовать на каждого такого еврея, возвысить его до совершения добрых дел и пробудить в нем желание изучать Тору, каждый по своим возможностям и способностям.

Давид-Лейб хотел узнать этих странствующих нистаров, чтобы позаботиться о них, а также, чтобы изучить их тайные пути поведения. Поэтому он превратил свой дом в своеобразный приют для странников и присматривался к каждому страннику, не ни стар ли он.

Если только ему удавалось уловить от кого-либо хотя бы единое слово, указывавшее на скрытую глубокую мысль или ученость, он от того человека уже не отставал. Он забрасывал его вопросами до тех пор, пока тот вынужден был открыться ему.

Весьма часто случалось, что такой нистар заводил в синагоге или на улице беседу среди деревенских евреев; на свой манер, совсем простыми словами пытался он пробудить у них тягу к Торе и к совершению добрых дел. Давид-Лейб, бывало, уже улавливал цель и назначение этих бесед. Чтобы убедиться, что перед ним один из нистаров, он задавал ему каверзный вопрос и при этом бросал на него испытующий взгляд. Это сразу же доказывало нистар у, что он обнаружен.

Тогда нистар пытался играть роль наивного человека, будто он совершенно не понимает заданного ему Давид-Лейбом вопроса. Но именно этот деланно-наивный вид вопрошаемого укреплял уверенность Давид-Лейба в том, что перед ним действительно нистар. Тогда он уже не отставал от него, пока тот не вынужден был открыть ему свою тайну.

Весьма часто случалось, что Давид-Лейб задавал нистар у вопрос, а тот почешет в ответ свою пейсу и скажет: «Что этому еврею от меня нужно? Почему он не спрашивает об этом более умных и образованных людей?»

Присутствовавшие при этом люди рассмеются, бывало, и говорят:

— Сапожник вбил гвоздик в ненадлежащее место.

Но Давид-Лейб знал уже, что «гвоздик» попал куда надо. Таким образом, он познакомился со многими нистарами.

Среди странников, появлявшихся время от времени в Хатинке, был один еврей с рыжими волосами и такой же бородой, почему в Хатинке его называли «Рыжий коен», ибо он был также и коеном. Он был веселым, бодрым и восторженным человеком. Люди называли его также «Веселой душой», потому что у него был всегда большой запас шуток и прибауток, которыми он услаждал людские сердца.

Особенно отличался он своей привязанностью к детям. Он играл с ними, раздавал им орехи и яблоки, следя за тем, чтобы они к ним не прикасались без произношения браха.

И он следил, чтобы каждый ребенок произносил браха громко и чтобы остальные дети отвечали хором «Амен». При этом он заводил с детьми беседу о том, что они учили в хедере и экзаменовал их. Он побуждал их учить прилежно и рассказывал им о талмудистах и цадиках, чтобы вызвать у них желание им подражать.

Никто в Хатинке не знал о нем ничего. Никто никакого понятия не имел, откуда он явился, с какой целью он странничает, что его привело в Хатинку.

Только один Давид-Лейб пытался присмотреться к нему поближе и следить за его поведением. Он хотел что-либо узнать о нем; он рассчитывал увидеть от него что-нибудь такое, что указывало бы ему, что он имеет тут дело с нистаром. Но все его старания ни к чему не привели.

Давид-Лейб внимательно прислушивался к словам «рыжего». Может быть, это поможет ему узнать о нем что нибудь, а затем кое о чем самому догадаться. «Рыжий» часто говорил о любви к своим соплеменникам и все время приводил в пример рассказы и легенды, касавшиеся этого вопроса. Было ясно, что его целью является посеять в сердцах евреев семена любви к своему народу и показать, что здесь заложена большая общественная проблема, ибо имеется опасность, что евреи начнут — упаси Б-же — ненавидеть друг друга и недооценивать свою собственную важность и достоинство.

Простые люди, прислушивавшиеся к словам «рыжего», улыбались. Некоторые принимали их за шутку. Ибо, кто же он собственно говоря такой, чтобы толковать о таких вещах? Возможно, что слова странника были выше понятия такого слушателя-простолюдина, хотя они были произнесены совсем просто и понятно. Для Давид-Лейба же это должно было означать, что «рыжий» — не простой странник.

Огромное впечатление производило на Давид-Лейба устраиваемое «рыжим» хоровое пение с детьми, которых он собирал вокруг себя в синагоге, пел им песенки и призывал петь вместе с ним. Он так долго пел им, пока не обучал их петь вместе с ним, что они делали с большим вниманием и радостью. Тогда он пускался с ними в пляс, и веселье становилось общим.

32. МОЛИТВА СРЕДИ НОЧИ

Открытие о «праздношатающемся» из Хатинки. — Когда сапожник вбил гвоздик в ненадлежащее место. — В чем человек приравнен к облакам.

Давид-Лейба очень удивляло, что он от рыжего коена никогда не слышал ни единого слова Торы; даже намека не было, что он образован. Указывало ли именно это, что он действительно нистар?

Внимание Давид-Лейба возбудило и то, что «рыжий» дружил с одним евреем, о котором трудно было быть высокого мнения. Это был Шмерл сын Нахум-Ицика. Этого Шмерла считали в Хатинке величайшим невеждой и к тому еще никчемным человеком и лентяем.

Поэтому Давид-Лейб сомневался, следует ли ему интересоваться рыжим странником или выбросить из головы мысль о его принадлежности к нистарам.

Что касается Нахум-Ицикского Шмерла, то его называли в Хатинке тремя прозвищами: «Шмерл праздношатающийся», «Шмерл-звездочет» и «Шмерл-зевок». Он заслужил все эти три прозвища Праздношатающимся его называли за то, что он весь день шлялся до деревне и болтал с женщинами и детьми. Он любил рассказывать им сказки.

Звание «звездочета» он получил потому, что его видали сидящим около дома и смотрящим на небо, ночью — на звезды и луну, а днем — на облака. Особенно любил он облака, которые постоянно меняют свои очертания, — то они кажутся людьми-гигантами, то принимают вид птиц и зверей, а то кажутся целым сонмищем фантастических существ, Шмерл все время вел беседы с этими иллюзорными облачными фигурами. При этом Шмерл любил говорить, что по существу человек подобен облаку: он меняется, как и облако. Если он ведет себя хорошо, то из зверя превращается в человека. Если же нет, то как раз наоборот, — человек становится зверем…

«Шмерл-зевок» было его третье прозвище из-за его зевков, которые были известны во всей Хатинке. Он все время зевал; скажет пару слов и зевнет, как будто он не спал много ночей подряд. К тому еще были его зевки такие продолжительные и сопровождались таким страшным ревом, что по его зевку его узнавали издали. По натуре был Шмерл человеком хладнокровным. Казалось, что ему трудно вымолвить слово. Если же он начинал о чем-либо разглагольствовать, особенно, если это касалось хороших или плохих свойств человека, то он начинал горячиться и говорить скороговоркой. Слова начинали тогда течь плавно, и он забывал даже зевать.

Особенно любил он читать мораль людям: не быть завистливым, не ругаться, не сквернословить. Когда Шмерл разгорячится, бывало, во время речи, то было тогда что послушать. Женщины очень любили слушать его. Собирались вокруг него и дети, которые ожидали его зевка, что было для них развлечением. Если он переставал на минутку зевать, они кричали: Шмерл, зевни!

Шмерл не обижался. Он считал это весьма естественным со сторны детей. Он их гладил по головкам, и ласкал, и смеялся, как будто он был рад тому, что у него есть хоть этот зевок, которым он может доставить детям удовольствие.

В течение трех лет, которые Давид-Лейб прожил в Хатинке, работая сапожником, он познакомился с некоторыми из странников и узнал их тайну, он дознался, что они действительно нистарим.

Что касается рыжего коена, то о нем он ничего не мог узнать. Помимо рыжего было еще несколько евреев, которые время от времени появлялись в Хатинке, но и о них не мог Давид-Лейб узнать что-либо.

Бросалось в глаза, что как и рыжий коен, так и другие странники, которые не желали или не имели в чем открыться ему, все они дружили с Шмерлом. Давид-Лейб недоумевал, что бы это могло означать?

Шмерл проживал в маленьком и старом домишке, наполовину погребенном, ушедшем в землю. Соломенная крыша почти вся рассеяна по ветру. Летом в дождливое время домишко затопляло.

Шмерл был женат, и только благодаря своей жене у него было что кушать; жена пряла шерсть и этим кормила себя, мужа и двоих детей. Этих детей — двух сыновей — послала жена Шмерла в отдаленное местечко учиться ремеслу.

Однажды случился в Хатинке пожар. Много домов сгорело, среди них и домишко Давид-Лейба. Улочка же, на которой проживал Шмерл, уцелела. Давид-Лейб нанял себе кавртиру на этой улочке и перебрался туда. Теперь он стал уже близким соседом Шмерла и волей-неволей стал больше к нему присматриваться.

В одну из ночей в середине зимы засиделся Давид-Лейб в синагоге. Не желая показать кому-либо, что он проводит время в синагоге по благочестию, он делал вид, что делает это потому, что там тепло и можно там вздремнуть.

Когда он возвращался домой в ту ночь, было уже поздно. Ему пришлось проходить мимо домишки Шмерла. Вдруг донеслось до него сладкозвучное пение, как будто у поющего душа изнывает от тоски по чему-либо возвышенному. Он остановился. Пение исходило из домика Шмерла. Он мог даже разобрать слова. Это была молитва. Шмерл читал вечернюю молитву «Маарив».

Давид-Лейб удивился. В тот вечер Шмерл присутствовал в синагоге на вечерней молитве. Давид-Лейб действительно заметил тогда, что Шмерл еле раскрывает рот, и он считал, что Шмерл настолько малограмотен, что едва в состоянии молиться. В деревне он действительно слыл за простака, едва умеющего читать. И вдруг эта молитва, которая ясно показала, что речь идет не только о еврее вообще, но о таком еврее, который обладает пламенной душой! С таким энтузиазмом мог молиться только большой цадик.

Целый час простоял Давид-Лейб у двери домишки Шмерла, а Шмерл все еще не закончил молитвы. Давид-Лейб остался бы стоять и дальше, если бы не мороз, — он чуть было не замерз на улице. Он вынужден был оставить Шмерла в середине молитвы и уйти домой.

С тех пор не спускал уже Давид-Лейб глаз с Шмерла. Теперь он уже знал, что Шмерл совсем не тот, за которого его принимают.

Но как же быть? Что делать, чтобы добиться от Шмерла, чтобы он ему открылся? Давид-Лейб присматривался к каждому шагу Шмерла и прислушивался к каждому его слову. Особенно внимательно прислушивался он к его беседам с женщинами и детьми. Шмерл рассказывал им различные истории. Женщинам он рассказывал о жизни и образе поведения наших прародительниц Сарры, Ривки, Рахели и Леи. Он им рассказывал также о других знаменитых еврейских женщинах, отличившихся своими высокими достоинствами и величием души. Было ясно, что Шмерл хотел своими рассказами посеять в душах хатинских женщин семена добра и набожности, быть послушными мужьям и надлежащим образом воспитывать детей.

Глубокое впечатление произвело на Давид-Лейба то, что Шмерл особо отдавался делу обслуживания женщин-рожениц. Когда в Хатинке случалась роженица, Шмерл был тут как тут. Он оклеивал там стены плакатами с псалмами из Теилим (Шир-амаалот) и делал в доме роженицы все, что необходимо было, — колол дрова и топил печи, приносил воду, а если нужно было, то и готовил обед и кормил как саму роженицу, так и детей в доме, если некому было о них заботиться.

Давид-Лейб знал уже, что под всем этим скрывается. Это было великое благочестие Шмерла. Теперь у Давид-Лейба было одно только желание, — чтобы Шмерл открылся ему и подружился с ним. Давид-Лейб испробовал различные средства, чтобы добиться дружелюбия Шмерла. Он начал даже говорить при нем на ученые темы, а когда никого не было вокруг, пытался нашептывать Шмерлу, что нечего ему скрываться от него; что он, мол, тоже не тот человек, за которого его принимают.

Давид-Лейб предполагал, что это подействует на Шмерла, и тот откроется ему. Вместо этого, Шмерл смотрел на него с широко открытым ртом, с невинными глазами и лицом, выражавшим полное недоумение. Шмерл пожимал плечами и делал вид, будто все это ему совершенно непонятно. Давид-Лейбе ничего другого не осталось, как отстать от Шмерла и оставить надежду, что он ему откроется.

Наступило лето, и несмотря на посты и другие виды истязания, которые Давид-Лейб взял на себя, Шмерл все еще отдалялся от него. Но вдруг в Хатинке вновь появился рыжий коен, который давно уже был у Давид-Лейба на примете. Вновь водил рыжий компанию с Шмерлом. Теперь Давид-Лейб наблюдал за обоими. Он видел, что оба часто удаляются в лес и проводят там много часов. Однажды Давид-Лейб пошел обоим навстречу.

— У меня к вам разговор, — сказал он им, — речь идет об очень важном деле. Пойдем в поле.

Шмерл и рыжий коен с удивлением посмотрели на него. Они сделали вид, что совсем не понимают, о чем он может с ними говорить. Но они не дали долго себя упрашивать и пошли с Давид-Лейбом. Когда они отошли далеко от деревни, обратился к ним Давид-Лейб со следующими словами:

— Я наверняка знаю теперь, — начал он, — что вы являетесь скрытыми цадиками, которые служат Его святому имени особым, своеобразным путем. Я также пытаюсь идти своим собственным путем. Я занимаюсь изучением Торы и служу Всевышнему скрытно, зарабатывая на жизнь сапожничеством. Я знаю, что многому могу у вас научиться. Сжальтесь надо мною и откройтесь мне.

Давид-Лейб расплакался. Он был очень взволнован.

Слова Давид-Лейба и выказанное им при этом свое наболевшее сердце оказали действие на Шмерла и на рыжего коена. Было ясно, что Давид-Лейб высказался искренне, от всего сердца. Они ему открылись, но строго-настрого наказали ему держать эту тайну про себя и никому ее не выдать. Все трое вернулись в деревню; никому из встреченных ими людей и в голову не могло прийти, что сейчас произошло нечто важное и что нахождение этих трех человек вместе имеет какое-либо особое значение.

И вот между Давид-Лейбом и Шмерлом завязалась сильная дружба. Целый год они по ночам изучали вместе каббалу и теософию. Шмерл был учителем Давид-Лейба в Торе, как и в делах службы Всевышнему.

Давид-Лейб был счастлив. Во-первых, он чувствовал удовлетворение тем, что такие цадиким, как Шмерл и рыжий коен, открылись ему. Главное же было в том, что он теперь познакомился с новыми путями изучения Торы и служения Всевышнему.

33. ОТЕЦ И СЫН

Как сапожник Давид-Лейб обучал своего сына хорошему поведению, в то время как сын вынужден был молчать обо всем, что касалось отца, нистара. — Силою Баал-Шема.

С течением времени Давид-Лейб узнал больше подробностей о рыжем коен е, который часто посещал Хатинку, и дружил с Шмерлом. Этот «рыжий кое н» был долгое время меламедом в Калишке. Он славился своей ученостью и праведностью. Но вдруг оставил он свое учительство и начал странствовать по еврейским городам и городишкам с единственной целью обучать еврейских детей хорошему поведению и побуждать их служить Творцу.

Давид-Лейб остался в Хатинке, пока его сыну Авраам-Ипхаку не исполнилось девять лет. Затем Давид-Лейб почувствовал, что ему необходимо перебраться в более крупное поселение, в город, чтобы поместить там сына в ешчву. Сразу же после праздника суккот того года перебрался Давид-Лейб в Калишк, где имелась ешива, руководителем которой был известный тогда р. Нафтали. В течение двух лет Авраам-Ицхак посещал эту ешиву и одновременно занимался отдельно со своим отцом.

Большое впечатление произвело на Авраам-Ицхака то, что его отец отдавался в Калишке вопросам оказания помощи вдовам и сиротам. Давид-Лейб поставил перед собою задачу изучать жизнь бедноты в Калишке, особенно — вдов и сирот. Стоило ему увидеть бедного ребенка босым или в порванной обуви, он тут же садился за верстак и изготовлял для него пару обуви, которую он отсылал затем с сыном, наказав ему оставить обувь ночью у двери «заказчика», так чтобы никто этого не видел.

Часто случалось, что Давид-Лейб, который сам был бедняком, посылал Авраам-Ицхака с буханкой хлеба и другими продуктами к вдовам, роженицам и больным бедным людям, которых никто не опекал.

Авраам-Ицхак хорошо знал, как велика праведность его отца. Но он был предупрежден о том, чтобы никому об этом не говорить ни слова. Однако в то время, как никто в Калишке ничего не знал об истинных достоинствах сапожника, не преминули многие заметить, какой у Давид-Лейба растет прекрасный мальчик.

— Вот, смотрите, — указывали люди на Авраам-Ицхака пальцами, — всего навсего сын сапожника, а какой он хороший!

Когда Авр?ам-Ицхак услышит, бывало, такие слова, у него больно сжималось сердце. Он втихомолку горько плакал от обиды за своего отца, которого так мало ценили, в то время, как он хорошо знал его истинное величие. Не один раз хотелось ему крикнуть людям, что они ошибаются, принимая отца за простого сапожника. Но он помнил наказ отца держать втайне все, что он о нем знает.

Девять лет пробыл Авраам-Ицхак в ешиве р. Нафтали, учась с большим прилежанием. Затем послал его Давид-Лейб в Сморгонь, где находилась одна из крупнейших ешивот того времени. В этой ешиве Авраам-Ицхак проучился три года. Когда он вернулся оттуда домой, он уже имел аттестат на звание раввина при рекомендательных письмах от руководителей ешивот, которые с большой похвалой отзывались о его большой эрудиции и примерном поведении.

Между тем, сам Давид-Лейб также преуспел с годами в знаниях и праведности. Он стал теперь уже одной из главных фигур среди нистаров, странствующих скрытых цадиков. Когда нистары появлялись в Калишке со своими тайными поручениями, они всегда останавливались у него в доме. А в Калишке никому и в голову не приходило, что Давид-Лейб — кто-то иной, а не простой сапожник.

Авраам-Ицхак сидел у своего отца и продолжал свою учебу. Работы в это время было у отца много и он хорошо зарабатывал. И все же начал Давид-Лейб подумывать о необходимости устроить своего сына. В своих отношениях со скрытыми цадиками знался Давид-Лейб не только с «рыжим коеном» р. Сендером, но и с шамешом яновичской синагоги на базарной площади р. Залман-Хаимом. Эти оба нистара, которые завели большое знакомство в ряде городов и местечек, стали теперь сватами Авраам-Ицхака. Они-то содействовали тому, чтобы Авраам-Ицхак женился на дочери Мордехая-мельника, о чем рассказано выше.

Авраам-Ицхак заменил фактически исчезнувшего из Яновича примечательного шамеша р. Залман-Хаима. Но действительным заместителем этого шамеша был некий р. Иосеф-Моше, тоже странник, который появился в Яновиче без того, чтобы кто-либо знал, откуда и с какой целью он сюда прибыл. Каковы были взаимоотношения между р. Залман-Хаимом и р. Иосеф-Моше, тоже никто не знал. Но старый паруш р. Лейб, который занимался и спал в синагоге, где шамешом был р. Залман-Хаим, рассказывал потом, что как только в Яновиче появился р. Иосеф-Моше, начал р. Залман-Хаим свои приготовления к оставлению своей службы шамеша, а также и Яновича вообще, оставив на свое место р. Иосеф-Моше.

От этого же Паруша узнали, что в течение года крепко дружил р. Залман-Хаим с другим парушом, — р. Зундель-Вольфом. Они оба тайно занимались. Что они изучали, никто не знал. Но когда р. Залман-Хаим передал свою должность Иосеф-Моше и собирался оставить Янович, заявил паруш р. Зундель-Вольф, что он также уходит из Яновича вместе с р. Залман-Хаимом. Из разговора обоих можно было понять, что они собираются в какой-то дальний город, где проживает большой гаон среди многих ученых талмудистов.

Теперь, когда Барух узнал о прошлом Авраам-Ицхака, ему стало многое ясно и в отношении шамеша р. Залман-Хаима, которого он вновь хотел встретить, но не нашел уже в Яновиче. А раз так, нечего уже Баруху делать в Яновиче. Ему захотелось теперь посетить еще некоторые другие местечки, где он побывал раньше. Особенно — Добромысль.

Был солнечный день, но дорога была грязная. Снег только что растаял и, как всегда перед праздником Песах, повсюду было грязно и топко. Поэтому совсем не легко было Баруху пройти пешком такой длинный путь из Яновича в Добромысль. Но он был занят своими мыслями и навряд ли заметил трудности пути. Все же, после нескольких часов ходьбы Барух почувствовал себя утомленным; возле небольшого лесочка он нашел упавшее дерево на обочине дороги ч сел передохнуть.

Недолго сидел Барух на этом дереве. Появился крестьянин со своей телегой; увидав Баруха в стороне от дороги, он предложил ему подвести его.

— Недалеко отсюда, — сказал ему крестьянин, — находится деревня Ютино. Там проживает еврей, у которого сможешь переночевать. Я еду в Завкино и доведу тебя до развилки дороги.

Крестьянин подвез Баруха к этому месту и там спустил его с телеги. Однако, несмотря на то, что Барух немного отдохнул на телеге, он все еще был очень утомлен. Поэтому он медленно подвигался в направлении деревни, указанной ему крестьянином. Не успел он пройти несколько шагов, как увидал бегущего ему навстречу молодого человека. Юноша приветствовал Баруха дружественно и предложил ему поскорее добраться до ближайшей корчмы. Он рассказал, что занят сейчас встречей проезжающих и пешеходов, чтобы предупредить их, что недалеко отсюда река вышла из берегов и снесла мост. Это случилось в тот момент, когда на мосту находились три крестьянина с их телегами, груженными дровами. Телеги с людьми и лошадьми попали в бурлящие воды и погибли.

— Дорога и вся округа, — продолжал молодой человек, — теперь затоплены. Потребуется несколько дней на то, чтобы спала вода и починили мост. Поэтому его тесть велел ему стоять на дороге и предлагать всем проезжающим и пешеходам остановиться в их корчме.

Барух сразу же заметил, что его случайный спутник — талмудист. Молодой человек признал также в Барухе человека ученого. Еще до того, как они достигли корчмы, они уже познакомились и завели ученую беседу. Имя молодого человека, зятя содержателя корчмы, было Натан-Шеломо. Он рассказал Баруху, что в деревне проживает несколько евреев. Они образовали кружок по изучению Талмуда; занятия проводятся ежедневно. Сейчас они проходят трактат Шевуот.

В корчме нашел Барух много проезжающих, которых загнало туда наводнение. Все дружески его приветствовали. Баруху пришлось пробыть в корчме трое суток, пока он смог продолжать свой путь. Содержателю корчмы р. Нахман-Исраелю было около пятидесяти лет. По нему сразу было видно, что он талмудист. У него было два зятя на полном его иждивении, которые занимались изучением Торы. Вместе с ними занимался учебой также и старший сын корчмаря Младшие сыновья находились в ешиботах.

Р. Нахман-Исраель арендовал корчму, а также мельницу и реку для рыболовства Право рыбной ловли в реке передал р. Нахман-Исраель другим евреям, своим знакомым, которые также были талмудистами. Таким образом, образовался вокруг корчмы небольшой еврейский поселок, обеспеченный синагогой.

Было заведено, что каждый день вел урок по Талмуду один из членов кружка по очереди. В течение трех дней пребывания проезжающих в корчме из-за наводнения оказывали гостям предпочтение, предлагая им вести очередные занятия по Талмуду. Так что и Баруху выпала честь вести очередной урок, который прошел очень живо и вызвал много дискуссий.

За три дня. проведенные Барухом в корчме, он успел близко познакомиться с молодыми зятьями р. Нахман-Исраеля, с Натан-Шеломой, которого он встретил первого, и с Арье-Иеудой. Оба рассказали ему о своем происхождении, а также о ешивах, в которых они учились. От них он многое узнал о корчмаре, их тесте, который очень заинтересовал Баруха. В этом рассказе было много поучительного. Р. Нахман-Исраель провел свои молодые годы в крупнейших ешивах и стал известен своей ученостью. Позже он стал зятем зажиточного еврея в Жлобине и находился двадцать лет на иждивении тестя. В течение этого времени познакомился р. Нахман-Исраель снистаром р. Азриель-Яаковом, который ходил по миру, и никто не знал, с какой целью.

Однажды собрался р. Нахман-Исраель и ушел с этим нистаром «справлять галут». Уходя, он никому не сказал, куда он идет, а вернувшись, не сообщил никому, где он был. Тесть хотел продлить ему истекший уже срок его иждивенчества, но р. Нахман-Исраель от этого отказался и начал искать себе собственный источник заработка. Тогда он решил арендовать у местного помещика корчму и мельницу и уговорил также других молодых людей поселиться вместе с ним в помещичьем имении, и всем им сопутствовала удача.

Здесь Барух услышал впервые имя великого святого Баал-Шема. Зятья содержателя корчмы рассказали ему, что когда их тесть ушел снистаром р. Азриель-Яаковом, они отправились к Баал-Шему на Подолье. Р. Азриель-Яаков был учеником Баал-Шема и в своих странствиях распространял учение Баал-Шема — хассидизм. Р. Нахман-Исраель рассказал позже своим зятьям, что это Баал-Шем наказал ему оставить своего тестя и перебраться на хутор. Когда ему материально повезло и благодаря ему образовалось вокруг него еврейское поселение, он увидел в этом великую силу Баал-Шема.

Зятья очень хотели, чтобы Барух оставался у них подольше. Видимо, им хотелось с ним о многом переговорить. Потому ли, что Барух не придавал тогда большого значения просьбе молодых людей или потому, что он просто спешил в путь, но он корчму оставил, чтобы вовремя прибыть в Добромысль.

34. ПЕРВЫЕ ХАССИДИМ

Бедняк, разбогатевший благодаря своему одаренному сыну. — Третий зять кузнеца, следовавший по путям своего тестя. — Митнагедская серьезность и хассидская веселость.

Уже в пути начал Барух обдумывать слышанное и виденное в корчме р. Нахман-Исраеля, особенно новый образ поведения самого содержателя корчмы и его зятьев, а также как они молились. В свое время Барух не уделял этому внимание. В дальнейшем он приписал это своей врожденной холодности. Нет сомнения, что если бы Барух больше интересовался тем, что он видел и слышал в корчме, то он обнаружил бы, что он там наткнулся на первых последователей Баал-Шема, — на первых хассидим тех мест.

Но для Баруха было достаточно того, что он услышал о Баал-Шеме, с благословения которого содержатель корчмы р. Нахман-Исраель поселился вместе с другими поселенцами в этой деревне. Позже, уже будучи в Добромысле, Баруху вновь пришлось услышать о Баал-Шеме, но уже более подробно.

Как только Барух прибыл в Добромысль, он отправился в кузницу своего старого приятеля р. Элиезер-Реувена, у которого он в прежние годы проводил всегда праздничные дни Песаха.

Кузнец был страшно рад ему, как будто он вновь встретил близкого, родного человека. Он отложил молот, снял фартук и помыл руки, затем он приветствовал Баруха дружеским «Шалом-Алейхем». Он вышел с Барухом из кузницы, и они тут же сели рядом на скамье. Р. Элиезер-Реувен имел многое что рассказать Баруху о событиях за год.

Барух узнал о том, как один из самых больших бедняков Добромысля, р. Авраам-Биньямин, вдруг разбогател. Это был тот самый р. Авраам-Биньямин, который жил тем, что сортировал шерсть-сырец и должен был кормить своих отца и мать, отца и мать жены и свою собственную семью. Никто в Добромысле не мог себе представить, что этот бедняк когда-нибудь разбогатеет.

А случилось нечто неожиданное. Его старший сын Шлеймке, которого он на последние гроши послал в ешиву, вернулся оттуда с очень похвальными письмами руководителей ешивы. Помимо этих похвальных аттестатов Шлеймка привез и еще нечто. Способный этот паренек, находясь в ешиве в большом городе, присмотрелся как там сортируют и расчесывают шерсть, — не вручную, как его отец, а машинами. Шлеймка заинтересовался такой машиной, производительность которой была неизмеримо выше ручной работы.

Шлеймка много думал над тем, как обеспечить отца такой машиной, которая значительно повысила бы доходы отца. Но он и мечтать не мог о приобретении машины. Зато Шлеймка смог привести отцу чертежи этой машины и взялся сам ее соорудить.

С помощью столяра Берела и жестянщика Авраама работал Шлеймка три недели пока не изготовил машину. Когда отец его начал работать на машине, он смог уже отсортировывать и обрабатывать за день столько шерсти, что на нее понадобилось бы работать вручную не меньше месяца. Со всех деревень начали теперь привозить к нему шерсть для обработки и через несколько месяцев р. Авраам-Биньямин стал богачом.

Первое, что он тогда сделал, как только ему улыбнулась фортуна, это выдать замуж своих двух племянниц-сироток, дочерей сестры жены. Он выдал их за сыновей видных родителей, талмудистов. Он также пожертвовал на новую крышу для синагоги. Своего сына Шлеймку он сосватал с сироткой, внучкой добромысльского раввина.

Что касается самого кузнеца, его новостью был третий его зять, за которого он выдал самую младшую дочь.

— Этим зятем, — пошутил кузнец, — я обеспечил себе хороший кусок «Шор-Абар'а», ибо «Левятаном» меня уже обеспечили мои старшие зятья.

Этого третьего зятя звали Ицхак-Шаулом. Он был и телом и душой здоровый юноша, большой знаток Талмуда и к тому же живой и веселый. Кузнец гордился не только ученостью этого зятя, — в чем, по его словам, он сам не очень-то разбирался, — но главным образом его добросердечностью, его прекрасными душевными качествами, его любовью к людям.

Р. Элиезер-Реувен рассказал Баруху также о том, что его зять получил уже диплом раввина, но заявил, что не хочет быть раввином. Вместо этого, — рассказывал дальше кузнец, — он хочет заняться ремеслом, он хочет стать кузнецом, как и я. Он отказался даже получить обещанное ему приданое. Ему нужна только квартира. Работать кузнецом он уже выучился у меня. Теперь он нашел себе деревню, около десяти верст отсюда и около двух верст от Бабиновича, в которую он хочет перебраться с женой и открыть там кузницу.

Об остальных двух зятьях кузнеца узнал Барух, что один из них р. Залман-Меир, занимает должность рош-ешивы в Бешенковиче, а другой, р. Моше-Лейб, тоже самое в Витебске. Он их обоих ожидал к празднику.

В то время как они вели беседу о семейных делах кузнеца, они вдруг услышали крик из кузницы. Вбежав туда, они увидали крестьянина, который, стоя у наковальни не заметил, что брызнула искра и забралась в его одежду; из верхней его свитки валил дым, целиком окутавший его Крестьянин был страшно перепуган. Пришлось кузнецу и Баруху сперва потушить огонь на крестьянине, а затем успокоить его.

Во время возни с крестьянином вошел в кузницу высокий, красивый юноша. Это был третий зять кузнеца. Узнав о случившемся, Ицхак-Шаул весело заметил, что собственно говоря кузнец несет ответственность за ущерб, учиненный искрой, брызнувшей из-под молота, согласно известной установке Мишны; при этом он привел также мнение Рамбама на этот счет. Это сразу же показало Баруху, что перед ним ученый молодой человек.

Своим знакомством с третьим зятем кузнеца Ицхак-Шаулом Барух впервые пришел в непосредственное соприкосновение с хассидом, последователем Баал-Шема, учение которого начало тогда распространяться по отдаленнейшим областям в еврейском мире. Барух встретил в Ицхак-Шауле именно того, который смог ему многое рассказать о хассидизме и о самом Баал-Шем-Тове, а также передать ему учения и сказания этого великого хассидского вождя.

Ицхак-Шаул происходил из местечка Горки. Его отец р. Нисан был там меламедом; он отличался тем, что у него учились самые способные юноши. Сам р. Нисан был учеником местного магида р. Азриель-Иосефа, — одного из учеников Баал-Шема. Он создал в местечке кружок избранной молодежи, которым он преподавал новое учение — хассидизм и воспитывал их в духе этого учения Баал-Шема. Р. Нисан стал одним из руководителей этого кружка, и когда р. Азриель-Иосеф отправлялся странствовать, занимал его место как учитель и руководитель кружка.

Ицхак-Шаул был самим отцом воспитан в хассидизме.

Поэтому он смог рассказывать Баруху весьма многое о хассидизме и об основателе этого учения.

Позже, когда Барух имел перед собою всех трех зятьев кузнеца, ему представилась хорошая возможность различить между первыми двумя зятьями, которых он и раньше знал и которые представляли собою обыкновенных молодых талмудистов, и третьим зятем, который шел по новому пути хассидизма.

Все трое вели ученые беседы по Торе. Каждый из них мог открыть здесь что-нибудь новое. Старший зять р. Залман-Меир преподавал в ешиве трактат Кедушин, а р. Моше-Лейб — трактат Баба-Кама. Они излагали слушателям в ешиве то новое, что они нашли в трактовке этих двух трактатов. Оба были люди серьезные, с озабоченными лицами. Никогда не встретить было на их лицах улыбки.

Ицхак-Шаул же был полной их противоположностью; он был весел и бодр и всегда полон радости. Всегда, даже посредине самой серьезной беседы, он вставлял шутку. Барух имел в их лице живой образ отличия между путями митнагдим и хассидим. Он мог видеть это не только в разговоре трех зятьев, в их настроении, но и в том, как они относились к самым важным жизненным вопросам. Для р. Залман-Меира и р. Моше-Лейба всегда стоял вопрос, как это будет по закону, а для Ицхак-Шаула вопрос состоял в том, как это будет по справедливости, по-хассидски. Поэтому Барух чувствовал, что как раз в доме кузнеца он может многому научиться, возможно, даже узнать самую важную тайну, которую его молодая и любознательная душа стремилась еще открыть.

Барух хорошо уже знал, что самое трудное в жизни — это найти тот жизненный путь, который может обеспечить человеку совершенство. Он про себя рассуждал: все создано Творцом вселенной, в том числе и избранник всего творения — человек, и все обеспечено самым необходимым в жизни — воздухом. Воздуха всюду достаточно. Никому нет нужды беспокоиться о снабжении себя тем небольшим количеством воздуха, который необходим для его существования. Второе, что необходимо для жизни живых существ, — это вода. И ее, как правило, повсюду достаточно; нет особой нужды запасаться большими количествами воды, хотя весьма часто требуются немалые усилия, чтобы разыскать речку и другие источники воды, а то копать колодезь, чтобы добраться до воды.

Совсем иначе обстоит дело с хлебом, необходимым человеку для его существования. Из-за греха, совершенного Адамом и Хавой, человеческий род проклят и люди вынуждены «добывать себе хлеб в поте лица своего». С большим трудом человек достает все необходимое для жизни.

Поле и лес давно уже были для Баруха, как воздух для дыхания. Он мог быть там сам с собою и погружаться в самые глубокие думы. Тора во всех ее видах и ответвлениях была для него, как вода для тела. Он чувствовал, что он может всегда плавать свободно по огромному океану Торы и опускаться даже до самых ее глубин. Но в чем же заключается цель всего этого, зачем блуждать по полям и лесам и думать о Б-ге и Его творениях и к чему пускаться вплавь по океану Торы и бороться с мощными волнами этого океана? Все это имело ведь определенную цель, — чтобы уметь выбирать для себя правильный путь в жизни и быть в состоянии наилучшим образом служить Всевышнему и приносить добро людям' То каков же этот путь? Куда ведет дорога жизни? Важно ли только делать добро или достаточно не делать плохое?

Все эти вопросы всплыли перед Барухом, когда он подробнее разговорился с Ицхак-Шаулом. Глубокое впечатление произвело на Баруха переданное ему зятем кузнеца от имени своего отца сказание, которое приписывается святому Баал-Шему. Он по-новому объясняет Мишну: «Кто учен? Тот, кто учится у каждого человека, как сказано: «Я набрался ума от всех, меня учивших». По этому поводу Баал-Шем спрашивает: Разве каждый человек может быть учителем, который может чему-нибудь научить? Известно ведь, что от учителя требуются известные качества и способности. Как же мы можем требовать учиться у всех, если не все люди обладают качествами и знаниями, необходимыми учителю? По словам Баал-Шема, непонятны также слова стиха: «Я набрался ума от всех, меня учивших». Из контекста этого стиха вытекает, что учением является не только услышанное от кого-либо; чго учиться можно и путем собственных умозаключений. Но если учиться можно и нужно буквально у каждого, то какого же ума можно здесь набраться?

Все это объясняет Баал-Шем следующим образом. Написано: «Душа человека — светоч Б-жий». Где свет, там и тень. Свет — это душа, а тень — тело. Когда мы находимся вблизи праведного человека, цадика, нас одолевают хорошие думы, свет, эманация души; под его влиянием мы возбуждаемся всем самым наилучшим, что в нашей душе. Обратное получается, когда мы общаемся с плохими, греховными людьми. Под их влиянием нас одолевают злые, дурные мысли.

Другими словами, от человека праведного мы учимся делать добро. От греховного же человека мы можем и должны учиться, как не быть подобным ему, не делать плохое. Вот это означает учиться у всех, в этом смысл слов: от всех меня учивших я набрался ума. Все, что создано в мире, имеет целью научить чему-нибудь человека.

В развитие этой мысли Баал-Шем приводит стих, который гласит: «Мы учимся от животных земли». По этому поводу заметил р. Иоханан, что если бы Тора не была нам дана, то мы могли бы учиться приличию у кошки и прилежанию у муравья. В этом и заключается истинный смысл слов Мишны: мудр тот, кто учится у всех.

35. ПЕРВЫЕ ЕВРЕИ ГОРОДА ВИТЕБСКА

Ешива, носившая имя женщины. — Шведский князь, оказавшийся евреем.

Еще в то время, когда Барух зарабатывал свой хлеб в кузнице р. Элиезер-Реувена, он нашел себе около кузни уединенный уголок, где в свободное от работы время он любил сидеть, углубившись в свои думы, как он привык делать это с самого своего детства. Это был пригорок позади кузни, заслоненный деревьями и с видом на протекавшую внизу речку.

Каждый раз, когда он бывал у р. Элиезер-Реувена и ему хотелось побыть одному, он уходил на этот пригорок. То же самое он сделал и сейчас. Именно теперь у него было о чем подумать и больше, пожалуй, чем когда-либо раньше. Третий, самый молодой зять кузнеца, Ицхак-Шаул, произвел на него большое впечатление. Не только новый путь хассидизма, о котором он от него узнал, так сильно повлиял на него, но и то, что вот Ицхак-Шаул, который был всего на четыре года старше его, уже совершенно самостоятельный человек, и мыслями своими и вообще своим поведением; а вот он, Барух, все еще продолжает искать тот путь в жизни, который удовлетворил бы его жаждущую душу.

Барух мог теперь сопоставить Ицхак-Шаула со старшими зятьями кузнеца. Они были людьми весьма эрудированными в Талмуде, — Барух узнал от них много нового в Торе. Но ближе его сердцу был все же Ицхак-Шаул. Младший зять помогал своему тестю приготовить дом к Песаху и одновременно работал в кузнице. Когда ему вдруг приходило на ум нечто новое, замысловатое в Торе или вообще что-либо остроумное, он высказывал это тут же, не прерывая работу. Он всегда весел, жизнерадостен и бодр; совершенная противоположность своим всегда серьезным своякам.

Баруху хочется побольше узнать и о старших зятьях кузнеца, занимавших должности рош-ешивы. Оба учились раньше в витебских ешивах. Старший зять р. Залман-Меир учился в ешиве по ту сторону реки, на так называемой «Малой стороне», вначале под руководством р. Исраел-Ицхака из Вилкомира, а затем — р. Палтиеля, а второй зять р. Моше-Лейб учился в ешиве имени «Нехамы р. Нахум-Шаве-ла», известной также как «Ешива имени Нехамы Девориной».

История этой ешивы, носившей женское имя, — явление весьма редкое в истории ешивот, — представляет сама по себе весьма интересную главу в истории евреев города Витебска. В этом городе, ставшем впоследствии крупным еврейским центром, до 5311 года (1551 г.) совсем не было евреев. Витебск был известен как торговый центр, находившийся целиком в нееврейских руках. Город расположен в области, богатой большими хлебными массивами, виноградниками и фруктовыми садами. Небольшое число евреев, проживавших в Витебске, было бедно материально и духовно.

В 5311 году начали селиться в Витебске евреи-торговцы. Но тут же пришел правительственный указ, запретивший евреям проживать в Витебске. Число евреев, которым было разрешено жить в Витебске, было весьма ограничено. В 5365 г. поселился в Витебске еврей по имени р. Тевл, который привнес туда новый дух. Этот р. Тевл имел сына по имени р Нахум и невестку, которую звали Деворой. У них была дочь по имени Нехама. Отец, мать и дочь были страшно преданы Торе. Они открыли ешиву, которая, как нам уже известно, носила имя внучки р. Тевла Нехамы, рядом с именем который упоминалось и имя ее матери Деворы.

Но это еще весьма мало говорит о замечательной семье р. Тевла. Поэтому нам следует поближе познакомиться с р. Тевлем. Тем самым мы познакомимся и с одной из ряда вон выходящей главой еврейской истории.

В 5330 году (1570 г.) некто по имени р. Нахум перебрался из Праги в Себеж, что на границе между тогдашней Польшей и Швецией. Себеж входил в состав имения, принадлежавшего польскому шляхтичу Бонч-Зинкевичу. Этот шляхтич относился весьма дружелюбно к себежским евреям, особенно к семье, прибывшей из Праги.

Еврейская община в Себеже все возрастала. С течением времени Зинкевич решил перебраться в свое имение под Краковом, а свои владения под Себежом, включая все деревни и крепостных, общим числом 600 душ, продать. Он обратился к р. Нахуму, который возглавлял Себежскую общину, с просьбой найти покупателя на его хозяйство.

Соседние имения, находившиеся в пределах тогдашней Швеции, принадлежали одному из шведских князей по имени Иоганн Камбари, который часто наезжал в свои имения и проводил там длительное время. Р. Нахуму пришла мысль попробовать предложить этому шведскому князю купить владения польского шляхтича Бонч-Зинкевича. Он подождал, пока князь прибыл в свое имение по соседству и отправился к нему.

Князь Камбари принял р. Нахума очень дружественно и завел с ним беседу по различным вопросам, ничего не сказав р. Нахуму решительного о предлагаемой им покупке. По этому поводу он просил р. Нахума явиться к нему недели через две-три.

Подождав несколько недель, отправился р. Нахум к князю вновь, будучи уверенным, что уже завязал с князем дружеские отношения. Когда р. Нахум явился в замок князя, он был на этот раз принят еще дружелюбнее. Ему уже приготовили отдельное помещение со всеми удобствами.

В тот же день принял князь р. Нахума. Приступая к вопросу о покупке владений Зинкевича, князь попросил р. Нахума подробнее рассказать ему о евреях. Было ясно, что князь очень интересуется этим вопросом, поскольку он о евреях знал весьма мало. Р. Нахуму пришлось излагать князю чуть ли не всю еврейскую историю, начиная со времен нашего патриарха Авраама. Князь слушал его с большим вниманием.

— Я Вас попрошу оставаться здесь несколько дней, — сказал князь р. Нахуму, — я хочу знать возможно больше о евреях. Сообщите об этом Вашей семье, чтобы о Вас не беспокоились.

Р. Нахум согласился и послал с этим сообщением своего «человека» р. Шиллема, наказав ему привести из дома съестные припасы на все время пребывания в имении князя, чтобы не питаться продуктами гоя.

Каждый день князь приглашал к себе р. Нахума и задерживал его часами, расспрашивая о евреях, об их образе жизни и об их религии. Видно было, что сколько бы он ни слушал р. Нахума, ему все было мало. Р. Нахум никак не мог понять, чем вызвано все это. Такого большого интереса к евреям и еврейству со стороны гоя он еще не встречал.

Р. Шиллем вернулся из Витебска и привез с собой пищу и одежду. Он рассчитывал, что его хозяину придется проводить в замке субботний день, поэтому он привез вино и субботние блюда, а также праздничную одежду, включая штраймл р. Нахума с тринадцатью хвостиками и его субботний талит с золотым обрамлением. Он привез также малую Сейфер-Тору вместе с арон-кодешом, в котором она хранилась в доме р. Нахума.

Р. Нахум происходил от евреев, выходцев из Испании. Эту Сейфер-Тору и ее арон-кодеш он унаследовал от своих испанских прародителей. Эти святыни переходили по наследству от отца к сыну в течение многих поколений. Сейфер-Тора находилась в серебряном футляре, а арон-кодеш был деревяный с художественной резьбой.

Р. Нахум имел обыкновение каждый четверг читать главу, относящуюся к данной неделе, в этой Сейфер-Торе. И это — помимо традиционого чтения «шнаим микра в'эхад таргум» (дважды каждый стих хумаша в оригинале и один раз перевод этого стиха на арамейский язык) по пятницам после полудня.

Когда наступила суббота, почувствовал себя р. Нахум как дома и соответственно этому проводил свое время.

В субботу днем явился к р. Нахуму посыльный от князя с приглашением явиться в замок. Р. Нахман пошел к князю одетый по субботнему и с штраймл на голове. Когда он вошел в кабинет князя, поднялся ему навстречу шведский вельможа, выказывая ему большой почет. Р. Нахум удивился этому. Неужели он произвел на князя такое большое впечатление своей субботней одеждой? Что-то подсказывало р. Нахуму, что проявляемый князем интерес к нему имеет особое значение. Более явно почувствовал он это, когда князь начал задавать ему вопросы о том, как евреи соблюдают субботу и в чем смысл этого.

Р. Нахум был очень тронут таким глубоким вниманием князя. Он заметил глубокую печаль на лице князя Камбари. Он мог заметить также слезы в глазах князя.

Вскоре р. Нахуму стало все ясно. В кабинет вошла пожилая женщина, которую князь представил ему как свою тетю, сестру его матери. Р. Нахум мог тут же заметить, что перед ним женщина большого ума и что она особенно заинтересована познакомиться с ним. Она также начала расспрашивать о евреях и о том, как им живется. Видно было, что у этой женщины есть какая-то тайна, которую она никак не решается открыть ему.

В следующий понедельник р. Нахум был вновь приглашен в замок. Князь и его тетя ждали его и приняли, как своего человека. Тетя была теперь очень доверчива, как будто все ее сомнения наконец-то разрешились. Р. Нахум узнал ее тайну Оказывается, князь и его тетя происходят от евреев и принадлежат также к испанским евреям.

Тетя рассказала р. Нахуму все, что она знала об их происхождении. У них сохранился портрет дедушки князя Камбари, он же отец тети, имя которого было Иосеф Габриели и который был в числе евреев, изгнанных из Испании. В Испании был Иосеф Гавриели большим магнатом. Он выдал эту свою дочь и ее сестру Регину за богатых евреев. Они также попали в число испанских изгнанников. Они блуждали из страны в страну, пока не очутились в Моравии, где и осели. В стране разразилась тогда эпидемия, и муж тети князя умер. Тогда она перебралась жить к своей сестре, которая родила в то время сына Иеуду. Их материальное положение было тяжелое; они потеряли все свое состояние.

Через год умер также муж Регины и их положение ухудшилось еще больше. Они остались совершенно без средств к жизни. Между тем случилось так, что Регина познакомилась с молодым человеком очень высокого ранга. Он принадлежал к шведской княжеской фамилии Камбари. Регина никогда не позволила бы себе стать женой нееврея, но Камбари открыл ей, что он тоже еврей. Он попросил ее руки, и она согласилась.

Вскоре они уехали в Швецию. Они оба чувствовали себя евреями и все время мечтали вернуться в свое лоно, но не так-то легко было прервать связь со своей богатой и могущественной семьей.

Сын Регины, Иеуда, рожденный евреем, получил теперь имя Иоганн и воспитывался как княжеский сын, как настоящий Камбари. Перед своей смертью Регина попросила свою сестру открыть ее сыну, когда он вырастет, тайну его еврейского происхождения. Два года тому назад умер отчим Иоганна, и его тетя наконец-то открыла ему эту тайну и передала ему портрет его дедушки Иосефа Гавриели.

— Вот уже год, — закончила эта женщина свою длинную историю, — как я и мой племянник решили оставить свое прежнее местожительство и поселиться где-либо, где мы могли бы вновь стать евреями. По этой причине мы оказались здесь, вблизи польской границы. Мы все время ищем здесь кого-нибудь, кто помог бы нам исполнить наше желание. Когда мой племянник сообщил мне недавно, что он познакомился с достойным доверия польским евреем, я прибыла сюда, чтобы проверить возможность открыться ему и попросить его совета в этом деле. Как Вы видите, — заключила старушка, — мы решили довериться Вам.

Эта история произвела на р. Нахума ошеломляющее впечатление. Он едва был в состоянии собраться с мыслями и посоветовать им что-либо.

Но через несколько дней у р. Нахума был готов уже план действия. Князь и его тетя должны перебраться в Прагу. В течение нескольких месяцев приведет р. Нахум в порядок свои дела и дела возглавляемой им общины. Затем он также прибудет в Прагу и поможет им осуществить свою мечту стать евреями. А пока что он им советовал держать все втайне.

Между тем, р. Нахум вернулся домой и уведомил польского помещика, что у него есть покупатель на его имение. Осталось тольке сойтись в цене и оформить необходимые документы. Вскоре сделка была заключена. Помещичьи владения в Себеже перешли во владение шведского князя Камбари. Р. Нахум заработал на этом солидную сумму комиссионных. Помимо полученной им суммы наличными деньгами, дал ему помещик Зинкевич в подарок большую посессию в одной версте от города. Помещик отдал ему также конюшню с лошадьми и около сорока человек крепостных.

36. ТАЙНЫЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬ

Вернувшийся в еврейство княль Камбари жертвует на благотворительные цели огромные суммы денег. — Кончика р. Нахума и новый жизненный путч его сына. — Изгнание витебских евреев.

Вскоре после описанных событий созвал р. Нахум руководителей еврейской общины и объявил им, что он с женой собираются вернуться в Прагу, откуда они прибыли 23 года тому назад. Они хотят посетить могилы своих родителей, и рассчитывают оставаться там продолжительное время. Р. Нахум потребовал избрать кого-либо другого на его место председателя общины.

У р. Нахума был один сын, р. Тевл, который во всем отличался от своего отца. Хотя и он был человеком больших достоинств, но качествами своего отца он не обладал. Уже самим бразом жизни он отличался от отца. Отец был коммерсантом; р. Тевл же посвятил себя сельскому хозяйству. Он содержал огороды и сады и владел большим участком земли под зерновые культуры, полученный им в приданое. Он сам обрабатывал свои сады и поля и преуспевал.

Он говорил, бывало, что помимо отсутствия в сельском хозяйстве таких отрицательных явлений, как грабеж, воровство и различные виды мошенничества, поскольку работники этой отрасли труда мало соприкасаются вообще с людьми, труд земледельца отличается еще и тем, что он сближает человека с его Творцом. Обработка земли, часто повторял р. Тевл, делает человека сотрудником Всевышнего. Здесь нужен дождь, а там требуется солнце; иногда нужен ветер, а в другое время — тихая погода. Одним словом, всегда требуется нечто такое, что в руках одного Всевышнего.

Владения, приобретенные в районе Себежа князем Камбари у помещика Зинкевича при посредничестве р. Нахума, находились теперь под управлением доверенного князя, который имел в виду назначить управляющим этим хозяйством р. Тевла. Но р. Тевл отказался от этой чести. Он не хотел оставить свои собственные поля и сады.

Два года оставался р. Нахум в Праге. Когда он вернулся в Себеж, он с еще большей щедростью, чем раньше, начал раздавать много денег на благотворительные цели. Каждый год он высылал большие суммы денег ешивам в Польше. Никому в голову не приходило, что помимо своих собственных денег р. Нахум раздавал также и деньги ставшего вновь евреем князя Камбари, который отпускал на благотворительность большие средства.

Когда р. Нахум почувствовал, что его дни сочтены, он позвал к себе своего сына р. Тевла и открыл ему тайну князя Камбари. Он ему рассказал, что Камбари живет сейчас в Голландии, в замке, приобретенном им недалеко от Амстердама. Р. Нахум рассказал также своему сыну, что князь Камбари называется сейчас Иеудой Гавриели и что в Праге, где он вновь стал евреем, он женился на девушке из видной еврейской семьи. Три года он прожил с женой в Праге, а затем, после рождения сына, перебрался на жительство в Голландию.

Князь Камбари, или Иеуда Гавриели, продолжал свой рассказ р. Нахум, стал с течением времени в известной мере человеком грамотным в еврействе. Р. Нахум заклинал своего сына никому эту тайну не открывать, никогда не брать от князя или его доверенного никакого вознаграждения и не поступать к нему в услужение. После смерти отца поручалось р. Тевлу доставить голландскому князю его доходы от себежских владений. Он должен был сообщить князю о смерти отца с тем, чтобы тот назначил на его место кого-либо другого для распределения сумм его пожертвований. Р. Нахум наказал также своему сыну посоветовать князю от имени отца продать свои владения в Польше.

Р. Нахум умер, и р. Тевл выполнил поручения отца. При первой возможности он отправился в Голландию и доставил князю его доходы от его владений, как наказал ему огец. Он выполнил и остальные поручения отца. Это было в 5359 году (1599 г.).

Иеуда Гавриели, как назывался сейчас бывший князь Иоганн Камбари, имел недалеко от своего замка в Амстердаме синагогу, в которой десять свободных от всяких работ евреев постоянно занимались изучением Торы и содержались им, обеспеченные вдоволь всем необходимым. Иеуда Гавриели воспринял печальную весть о кончине р. Нахума с большой болью. Когда р. Тевл передал ему совет отца продать его владения в Польше, он тут же предложил р. Тевлу заняться этим. Но р. Тевл помнил наказ отца и отказался от этого, отговорившись своей непригодностью якобы для такого дела. Результатом этого было то, что Иеуда Гавриели сам отправился в Пруссию, провел там полгода и продал свои владения шведскому князю Монтриси, получив за них весьма высокую цену, значительно большую, чем он рассчитывал.

Услышанное от отца о князе Камбари и его поездка к князю в Голландию произвели на р. Тевла огромное впечатление. Когда р. Тевл вернулся в Себеж, он сам стал большим благотворителем и повысил свои моральные качества. И тогда он прославился во всей округе. И чем больше средств он жертвовал на благотворительные цели, тем больше ему везло в его личных делах. Снимаемые с полей и садов урожаи приносили ему огромные доходы. Единственное, что недоставало ему и жене — это дети; они бли бездетны.

Прошло значительное время, и р. Тевл надумал перебраться в другой город. «Мешане маком — мешане мазал» (Со сменой местожительства меняется судьба). Переговорив с женой, он решил перебраться в Витебск.

В 5365 году (1605 г.) король издал приказ изгнать евреев из Витебска в течение ближайших двух лет и запретить евреям в дальнейшем селиться там. Но витебский воевода знал, каким благословением являются евреи для города. Знали это и другие руководители города. Поэтому приказ этот выполнялся не очень строго. Старожилы города изгонялись не все и ворота города не были уж так плотно закрыты перед новыми поселенцами.

У р. Тевла был друг, в компании с которым он содержал спиртоводочный завод. Его имя было р. Мордехай-Аарон Сегал. Через год после издания злополучного правительственного указа перебрался этот р. Мордехай-Аарон в Витебск. И он очень подружил с воеводой, которому он поставлял вино.

Р. Мордехай-Аарон Сегал был ученым талмудистом. Он был также Б-гобоязненным евреем, благотворителем и общественным деятелем, за что он требовал к себе почтение. Однако его дружба с р. Тевлем, человеком очень скромным, избегавшим почета, влияла на р. Мордехая-Аарона в хорошую сторону.

Когда р. Тевл осел в Витебске, с ним прибыло несколько еврейских семей, которые, по его заявлению, нужны ему для ведения его коммерческих дел. Все евреи, которые прибыли вместе с ним, были благодаря ему хорошо обеспечены заработками. Через два года после того, как р. Тевл поселился в Витебске, узнал р. Мордехай-Аарон от секретаря воеводы, что от короля прибыл указ, в котором воеводе вынесен строгий выговор за невыполнение прежнего декрета о выселении евреев из города и запрещении селиться евреям вновь. Король потребовал от воеводы безоговорочно привести этот декрет в исполнение немедленно. Ему при этом разрешалось все же оставлять в городе тех евреев, которых он посчитает нужными здесь для развития городской торговли. Но за такое разрешение оставаться в городе евреи должны дорого заплатить.

Р. Мордехай-Аарон сразу же созвал собрание руководителей витебской еврейской общины и передал им печальную весть об ожидающем евреев города несчастьи. Собрание решило тут же объявить покаянный пост. Между тем подумывал р. Тевл и о собственных мерах, которые следовало принимать, чтобы избавиться от этой новой напасти. И кое-что он действительно надумал. Об этом он переговорил со своим компаньоном р. Мордехай-Аароном.

— Нужно подкупить воеводу, — советовал р. Тевл, — тогда он воспользуется данным ему королем правом оставлять в городе полезных, по его мнению, для города евреев. А это, — заключил р. Тевл, — зависит ведь целиком от воеводы, и если он получит хорошую мзду, то он несомненно будет действовать в пользу евреев.

Тут же вынул р. Тевл большую пачку денег и передал своему компаньону для передачи воеводе от имени евреев Витебска. Р. Мордехай-Аарон был очень тронут великодушием р. Тевла, который был готов истратить ради благополучия витебских евреев большую сумму денег из собственного кармана, хотя лично ему ничто не угрожало.

Р. Мордехай-Аарон доставил воеводе предназначенный ему подарок, и гот обещал сделать все, что от него потребуется. Но он обязан, по его словам, сначала опубликовать королевский указ и уж после этого воспользоваться правом, предоставленным ему королем.

Так он и сделал. Через несколько дней он обнародовал королевский указ об изгнании евреев из Витебска. Это вызвало панику среди евреев. В городе послышались плач и стенания. Не помогли тут заверения р. Мордехай-Аарона, что воевода воспользуется данным ему правом и разрешит евреям оставаться в городе. Евреи не могли утешиться.

На четвертый день после обнародования королевского указа сообщил воевода, что поскольку указ позволяет ему предоставить льготы евреям и поскольку евреи полезны городу, могут они оставаться на своих местах беспрепятственно. Л пока что распространилась весть, что это спасение пришло по совету и при помощи р. Тевла. Понятно, что евреи Витебска осыпали его благословениями, и с тех пор р. Тевл стал для них чуть ли не святым.

В 5368 г., через три года после того, как р. Тевл поселился в Витебске, родила ему жена сына, названного по имени его отца Нахумом. Маленький Нахум воспитывался в духе Торы и ее морали. Он оказался удачным ребенком, обладающим хорошими способностями и большим прилежанием. Р. Тевл был счастлив и выказывал свою благодарность Всевышнему тем, что раздавал еще большие суммы денег на благотворительность и посылал много денег ешивам в Польше и Литве.

У. р. Мордехай-Аарона, компаньона р. Тевла, тоже был сын, Иеуда-Лейб. Он тоже был прилежным учеником, но не обладал такими хорошими способностями, как Нахум. Помимо этого его привлекала коммерция. Когда он подрос, отец приставил его к делу. В конце концов передал ему р. Мордехай-Аарон все свои дела, а сам он целиком отдался общественной работе.

В 5380 году умер витебский воевода, а его место занял антисемит. Положение евреев в Витебске и во всей области ухудшилось. Так продолжалось два года. Новый воевода удалил от себя р. Мордехая-Аарона. Он больше не покупал у него вина и отказался также принимать подарки от р. Тевла. Он преследовал евреев и писал на них доносы правительству.

Р. Иеуда-Лейб продолжал расширять свое водочное дело. Продукция его спирто-водочных заводов продавалась во всей Польше. Он сносился с высшими правительственными чинами. В 5384 году он получил подряд на поставку алкогольных напитков королевскому двору. Его товар прославился настолько, что он был вскоре представлен самому королю, который хвалил р. Иеуда-Лейба за его хорошие напитки и наградил его орденом.

Теперь р. Иеуда-Лейб стал влиятельным лицом и играл роль в высших правительственных кругах. При посещении польской столицы он узнал, что государственная казна пуста и что король обратился к воеводам по всей стране с требованием достать займы на хороших условиях. Но воеводы не могли найти таких заимодавцев. Вернувшись домой, р. Иеуда-Лейб рассказал об этом отцу и р. Тевлу.

Р. Тевл тут же заявил, что он готов одолжить польской казне большую сумму денег на длительный срок с тем, чтобы этот заем выплачивался ему поступлениями от налагаемых на население налогов. При этом он имел в виду поставить условием предоставление полного равноправия евреям Витебска и области, в том числе и права приобретать недвижимое имущество и строить себе здания в самом Витебске. До этого евреям разрешалось приобретать в собственность дома только в округе, но не в Витебске. Р. Тевл пожелал также, чтобы правительство разрешило евреям образовать в Витебске еврейскую общину на тех же правах, что и католикам.

Р. Мордехай-Аарон считал, что предложение р. Тевла весьма разумное и что имеются виды на то, что правительство на это пойдет. Поэтому он согласился ехать вместе с сыном в столицу, чтобы переговорить об этом с представителями власти. Р Иеуда-Лейб представил своего отца соответствующим государственным деятелям и р. Мордехай-Аарон доложил им о предложении р. Тевла относительно займа и об условиях, которые он при этом ставил.

Прошло несколько дней, и р. Мордехай-Аарон с сыном были приглашены к королю, который согласился получить заем на условиях р. Тевла. Он тут же послал особого курьера в Витебск объявить воеводе о данном евреям равноправии и доставить казне обещанный заем.

В 5387 году доставил р. Иеуда-Лейб в Витебск подписанный королем декрет, который гласит, что евреям разрешено образовать общину и что местные власти обязаны предоставить этой общине все необходимое для выполнения ею своих функций.

Тогда созвал витебский воевода городских жителей и представителей власти, а также духовенство католической церкви и прочел им королевский декрет. Тут же был избран первый председатель витебской еврейской общины. Избранным оказался сам р. Мордехай-Аарон Сегал, потомком которого является тесть основателя Хабада, «Старого ребе» р. Шнеур-Залмана.

В этом же году поженил р. Тевл своего сына р. Нахума на дочери гаона р. Шемуэль-Иосефа из Вильны. После свадьбы учился р. Нахум пять лет у цадика р. Екутиель-Залмана из Кракова, который был известен своим отшельничеством и святостью. Этот р. Екутиель-Залман оказал большое влияние на р. Нахума, и тот начал вести себя подобно своему учителю. Он совершенно уединился от людей и даже с членами своей семьи мало общался. Каждый вечер он являлся в синагогу «справлять хацот» сообща с еще девятью молящимися, а затем он изучал Тору до самого утра, после чего он молился с «миньяном ватикин». После утренней молитвы у него был урок гемары, а затем он шел домой завтракать. Дома он пару часов отдыхал, немного вздремнув, а затем он вновь брался за учебу до минхи. Под вечер он уходил в синагогу молиться минха и маарив и возвращался домой, чтобы продолжать учебу до наступления времени идти в синагогу «справлять хацот». Ни с кем он все это время ни о чем не разговаривал, как только на темы Торы.

37. ВЫНУЖДЕННЫЙ РАЗВОД

Как отец заставил свою дочь получить ог мужа развод в связи с тем, что она была бездетна. — Редкостная еврейская женщина. — Примечательный жизненный путь р. Нахума.

Р. Тевл получал большое моральное удовлетворение от образа жизни своего сына р. Нахума и содержал его и его жену, оказывая им большой почет. Зато тесть сына, р. Шемуэль-Иосеф, был очень недоволен своим зятем, особенно тем, что дочь его не пожаловала ему внука, хотя после свадьбы прошло уже несколько лет.

Р. Шемуэль-Иосеф начал уговаривать дочь развестись с мужем, но жена р. Нахума от этого отказалась.

Самого р. Тевла бездетность сына тоже огорчала. Поэтому он пытался жертвовать на благотворительность еще больше, чем раньше, надеясь оказать этим помощь своему сыну, считая, что благодаря этому его сын будет в конце концов благословлен дитей.

Однажды разразился голод в Лифляндской области. Р. Тевл послал своего представителя закупать большие партии хлеба и раздал его голодающим людям — евреям и неевреям без различия, как и сказано в еврейском законе, что нужно кормить всех людей, евреев и неевреев, особенно в голодное время.

Больше всего уважали р. Тевла за его безыскусность и большую скромность. Он вообще никогда не показывал, что он стоит выше кого-либо. Его добросердечность вытекала из того, что он считал своей обязанностью помогать нуждающимся; он считал, что он этим как бы выплачивает наложенный на него судьбой долг.

С самого своего детства р. Тевл очень почитал людей ученых. Чем старше он становился, тем больше он совершенствовал свои моральные качества. И в то же время, несмотря на то, что он так сильно уважал талмудистов, он держался запросто и с людьми простыми, необученными. Он приближал к себе бедных людей и всегда осчастливливал своим присутствием радостные события бедных и простых людей. Он посещал обрезания, бар-мицвы и свадьбы у людей из народа и этим он был всеми очень любим.

Р. Тевлу перевалило уже за 90 лет, и он не хотел больше заниматься своими многочисленными предприятиями. Тогда он назначил своим доверенным лицом некоего р. Цадок-Моше, и передал ему все свои дела.

Парой лет позже, по предложению р. Цадок-Моше, он назначил также внука своей сестры р. Залман-Аарона бухгалтером и помощником р. Цадок-Моше.

Когда была образована еврейская община в Витебске, был объявлен налог на каждого городского жителя. Р. Тевл пожертвовал тогда большую сумму денег на нужды города, и в Витебске начали впервые создаваться учебные и благотворительные организации.

В 5394 году было предоставлено витебским евреям право закупать земельные участки для возведения на них зданий. Тогда закупил р. Тевл участки земли в разных частях города и подарил их общине. Председатель общины отдал эти участки в наем для строительства на них домов, а доходы от этих участков шли в кассу общины. Этими и другими доходами община смогла развить свою общественную деятельность.

А еврейское население Витебска между тем все возрастало. Евреи начали строить синагоги и бейт-мидрашим на различных улицах. В каждом бейт-мидраше был также хедер для обучения детей. Но Витебск все еще был по преимуществу городом ремесленников и торговцев. Число ученых талмудистов было там еще невелико.

Р. Тевлу было 97 лет, когда он умер. Это было в 5401 году. Его похоронили с большим почетом. На похоронах присутствовали не только евреи, но и неевреи. Прибыли высшие правительственные чины, чтобы отдать покойнику последний долг Его кончина опечалила всех жителей округа.

Согласно завещанию р. Тевла четвертая часть всего его достояния предназначалась на благотворительные цели по усмотрению руководителей общины. Остальные три части он оставил своему сыну р. Нахуму. Р. Цадок-Моше и р. Залман-Аарон продолжали вести все его дела по-прежнему.

Большие средства, оставленные р. Тевлем витебской общине, улучшили не только ее материальное положение, но содействовали расцвету также и духовной жизни общины. Руководители общины начали с того, что сразу же посадили за учебу десять человек, освобожденных от всяких иных дел. Затем была открыта ешива, первая в Витебске. Город состоял тогда из двух частей — «Большой стороны» и «Малой стороны». Поскольку «Большая сторона» была в основном торговой, то ешиву открыли на «Малой стороне».

Оказавшийся наследником огромного состояния р. Нахум не изменил своего образа жизни. Он продолжал быть тем же молчальником, что и раньше. Дела его вели другие, ему же не приходилось беспокоиться ни о чем. А жена его все еще была бездетной.

Прошло уже двадцать лет после свадьбы р. Нахума. Р. Шемуэль-Иосеф несколько раз пытался за это время уговорить дочь потребовать развод, но она и слышать об этом не хотела Ее отец убеждал ее, что она обязана это сделать по предписанию Торы. Но это не помогло. Когда прошло 24 года после свадьбы и жене р. Нахума исполнилось 38 лет, стал р. Шемуэль-Иосеф более настойчиво требовать от дочери разойтись с мужем. Теперь, говорил он, нет уже у дочери другого выхода, она обязана потребовать развода.

Р. Нахум очень уважал свою жену. Он не хотел бы расстаться с нею. Но, читая письма своего тестя и зная, что по законам Торы он обязан подчиниться такому требованию, созвал р. Нахум трех уважаемых горожан, чтобы посоветоваться с ними, как ему быть в этом случае. Они постановили, чтобы в случае развода он уплатил жене по 600 гульденов за каждый год их супружеской жизни.

Р. Нахум добавил к этой сумме еще несколько тысяч гульденов и развелся с женой Между тем дела р. Нахума под управлением р. Цадок-Моше и р. Залман-Аарона чрезвычайно разрослись. Сильно расширилась торговля льном и шерстью. В дело вступил компаньоном известный виленский коммерсант р. Меир-Моше, который слыл большим знатоком в этой области и был хорошо сведущ в торговых делах Пруссии по этой части. За три года была получена большая прибыль Состояние р Нахума продолжало расти.

В 5421 году отправился р. Цадок-Моше в Минск по делам р. Нахума и задержался там целых четыре месяца. Хотя р. Цадок-Моше был очень занят коммерцией, он тем не менее очень любил Тору. В молодости он сам был усидчивым талмудистом Но после того, как он стал зятем знаменитого торговца кожей, человека слабого здоровья, ему пришлось брать на себя главную заботу о делах тестя. Он должен был не только заботиться о тесте и теще, но и о сестрах жены, не бывших еще замужем, а также о сиротах своего шурина р. Авраам-Залмана, который ничем не занимался. Поэтому пришлось р. Цадок-Моше довольствоваться тем, что по утрам после утренней молитвы и вечерами после маарив а он мог оторвать часик-другой для учебы. Втайне он всегда завидовал тем, которые могли отдавать все свое время учебе, особенно тем молодым зятьям, которые находились целиком на иждивении тестя и не должны были заботиться о хлебе насущном.

Минск тех времен представлял собою нечто совершенно отличное от Витебска. Минск был городом Торы. Р. Цадок-Моше представилась возможность познакомиться с духовной жизнью Минска, и он не мог достаточно ей надивиться. На каждом углу, куда ни повернешься, сидели и учили. Во всех синагогах сидели перушим и молодые люди и изучали Тору. Очень поразило р. Цадок-Моше и то, что простые ремесленники имели в Минске свои особые синагоги. Портные, сапожники, мясники, столяры и все другие ремесленники имели свои отдельные синагоги и молельни, куда они приходили не только молиться, но и заниматься Торой в различных кружках или слушать трогательные проповеди магидов и проповедников морали.

И совсем уже новым было для витебчанина р. Цадок-Моше то, что в Минске были и женские кружки по изучению различных предметов. В Витебске не знали о таких вещах и даже не думали об этом. Витебские еврейки не умели даже читать. Весьма незначитльное число женщин знали наизусть ряд молитв. Другие женщины прислушивались к женщине — «суфлеру», читавшей молитвы вслух, и повторяли за ней. Совсем по-другому дело обстояло в Минске. Большинство женщин умело читать, и они молились сами. Многие женщины знали Танах или читали Хумаш в переводе на идиш.

Что касается мужчин, оказалось, что в Минске умели даже рядовые ремесленники заглядывать в книгу. Каждый из них с большим уважением смотрел на талмудистов и старался воспитывать своих детей в духе Торы. Если в семье не было своих сыновей-талмудистов, то обзаводились зятьями-талмудистами.

По сравнению с Витебском был Минск городом в материальном отношении отсталым. И здания были там не столь красивы и импозантны. Зато Минск перещеголял Витебск в знании Торы и в любви к ней.

Р. Цадок-Моше находился в Минске в доме талмудиста р. Шемуэль-Нахума, который помимо своей учености был также большим знатоком в торговых делах, хотя сам он торговлей не занимался. Жил он тем, что разрешал различные споры можду торговцами и их компаньонами и давал платные советы по вопросам торговли.

У р. Шемуэль-Нахума была дочь Девора. Она осталась у р. Шемуэль-Нахума единственной после нескольких сыновей и дочерей, умерших в младенческом возрасте. Понятно, что Девора была у родителей зеницей ока. В качестве мистического чудодейственного средства для долголетия дочери жертвовали родители ежегодно в день ее рождения 24 бревна, по 2 бревна на каждый месяц (а в високосный год — 26 бревен) для ограды кладбища. Другим подобным средством для этой цели была «продажа» дочери пожилой супружеской паре, оба старше 60 лет, оба были первенцами у своих родителей и у них было не менее трех живых детей.

Девора была на радость родителям удачной девочкой. Она обладала редкостными способностями, к тому же она была и добра и нежна. Ее воспитанием занимался сам р. Шемуэль-Нахум. Когда ей исполнилось пять лет, он начал обучать ее Торе, и она отличилась в учебе. К восьми годам она уже знала хорошо Хумаш и Невиим. К десяти годам она знала наизусть весь Танах и начала изучать Мишну и Шулхан-арух. Р. Шемуэль-Нахум учил ее также читать и писать по-польски, а также счету. К пятнадцати годам он изучал с нею Гемару с комментариями Раши. Всему этому он учил ее сам без помощи учителя со стороны.

К восемнадцати годам выдал ее р. Шемуэль-Нахум замуж за сына одного из самых почтенных жителей Минска. Десять лет она жила с мужем счастливо. Ее муж занимался торговлей. Девора была счастливой матерью двух дочерей и сына. И вдруг разразилась эпидемия детских болезней. Двое детей Деворы умерли. В том же году заболел и муж ее; он проболел два месяца и также умер. Девора вернулась к своим родителям с единственной оставшейся в живых дочерью. Через три года умерла и эта дочь.

Горю Деворы не было предела. Но ей пришлось подавить в себе свою собственную печаль, чтобы не причинять горя своим родителям, очень переживавшим за нее. Девора взяла себя в руки и силилась казаться бодрой. Свое утешение она находила в чтении Танаха и изучении Гемары и Мидраша. Она заглядывала также и в другие книги. Часть дня она отдавала чтению мировой истории и истории евреев.

С самого детства у Деворы были две подруги, которые тоже многое изучали. Они хорошо знали Танах и Гемару, хотя и значительно меньше Деворы. Они часто собирались втроем и обсуждали вопросы Торы. Еще при жизни мужа Деворы образовали эти три просвещенных женщины кружки для молодых евреек. Они собирались по очереди, то у одной, то у другой из них и проводили время в беседах об обязанностях, возлагаемых Торой на еврейских женщин.

Из этих вначале скромных собраний выросло в дальнейшем много женских кружков, влияние которых на духовный рост еврейских женщин в Минске было весьма значительным. Когда Девора овдовела и затем потеряла последнего своего ребенка, она начала еще больше отдаваться этим женским кружкам, стараясь придать им более значительное и более глубокое содержание. Лектором на этих кружках была в большинстве случаев сама Девора, которая разъясняла собравшимся все интересующие их важные вопросы. Она могла делать это со знанием предмета и необходимым авторитетом больше, чем кто либо другой.

Таким образом, Девора стала основным докладчиком на женских кружках. В своих выступлениях она вкладывала все свое сердце и всю свою душу. Обо всем она могла говорить часами очень содержательно. Этим она хотя бы на время могла утишить боль своей одинокой, трагической жизни. Когда Девора возвращалась домой после собраний, она запиралась в своей комнате и рыдала, оплакивая свою горькую судьбу. Часами она отдавалась молитве, моля Б-га даровать ей милость: если ей не суждено быть матерью своих детей и женой мужа, то чтобы она была полезной своей деятельностью среди еврейских женщин.

Наплакавшись вволю, она приступала к изучению Гемары или чтению других книг. И только после того, как чувствовала себя несколько успокоенной и утешенной, она выходила к родителям. Три раза в неделю Девора изучала книги «Иов», «Коэлет» и «Мишлей». Из книги «Иов» она вычитывала о Всевышнем, о Его судилище и наказаниях. Из книги «Коэлет» она узнавала о суетности нашего мира и никчемности земных удовольствий и радостей. Книга «Миш-лей» указывала пути правильной и одухотворенной жизни. Девора знала содержание всех этих трех книг со всеми их комментариями.

Р. Цадок-Моше с самого начала пребывания в доме Шемуэль-Нахума обратил внимание на Девору. Он убедился, что она не только большая праведница, но и человек «с головой». За пару недель до его отъезда из Минска у него состоялась беседа с р. Шемуэль-Нахумом. Он открыл ему свою мысль, давно уже пришедшую ему в голову, что Девора была бы хорошей парой для разведенного с женой его хозяина р. Нахума. Понятно, что об этом нужно переговорить еще с р. Нахумом; он все же предполагает, что его хозяин согласится на этот брак. Поэтому он хотел знать мнение р. Шемуэль-Нахума об этом.

Р. Шемуэль-Нахум считал, что с его стороны препятствий не будет. Но сначала необходимо поговорить с самой Деворой. Девора, со своей стороны, заявила, что она не может дать на это определенного ответа до личного знакомства с р. Нахумом; свататься заочно, — сказала она, — противно указаниям Торы.

38. ТРИ БЛАГОСЛОВЕНИЯ

Большое влияние Деворы на мужа и на витебских евреев. — Благословения, которые выбрал для себя р. Нахум.

Между отцом и дочерью произошел длительный спор по вопросу о допустимости заочного сватовства с точки зрения Торы. Р. Цадок-Моше, который не был очень большим знатоком Талмуда, мог все же следить за ученой дискуссией, происшедшей между отцом и дочерью, и он был в восторге. Только теперь он мог оценить вполне моральные качества Деворы. Когда он вернулся в Витебск, он рассказал своему принципалу р. Нахуму о редкостной Деворе и уговаривал его поехать в Минск и познакомиться с нею. Р. Нахум согласился; после посещения им Минска сватовство состоялось и они с Деворой сразу же поженились.

По совету р. Цадок-Моше передал р. Нахум все свои дела в ведение Деворы и ей представлялись все бухгалтарские записи. По прошествии нескольких месяцев Девора была уже полностью в курсе всех дел, показав при этом глубокое понимание во всем. Девора выказала большое дружелюбие и доброту свою ко всем служащим, к каждому из них она относилась с большим вниманием, безотносительно, беден он или богат, учен или безграмотен. В то же время она относилась с особым уважением к ученым талмудистам. Своего мужа р. Нахума она очень высоко ценила и всегда говорила о нем с большим почтением. Своим умом и добросердечностью завоевала себе Девора хорошее имя во всем Витебске. Вскоре она уже активно участвовала во всех благотворительных организациях города. Она стала во главе таких организаций, как Общество по оказанию помощи бедным невестам, больным, нуждающимся в одежде и др. Собственный дом р. Нахума выглядел теперь совсем по-иному. Двери дома были всегда открыты для всех; дом этот стал действительно «Домом собрания мудрых».

Теперь только начал р. Нахум сознавать, какое сокровище он приобрел в лице своей жены Деворы, которую он очень уважал. И все же он и теперь не изменил своего прежнего образа жизни и все еще держался вдали от людей. Что касается его дел, то он и раньше ими не интересовался, а теперь он интересовался ими еще того меньше, зная, что Девора следит за ними.

Но Девора хотела, чтобы муж ее имел понятие обо всем, что происходит в его делах. Она пыталась заводить с ним разговор об этом. Она хотела, чтобы он хотя бы заглянул в отчеты. Но р. Нахум заявил, что он никогда не делал этого раньше и. конечно же не сделает этого сейчас, полагаясь во всем целиком на нее.

Деворе это не нравилось. Она завела с мужем дискуссию о том, правильно ли он поступает отдалившись от людей и забросив свои дела. Она указала мужу на наших таннаим и амораим, которые находили время также и для ведения своих дел. И вновь показала здесь Девора свои знания в Талмуде. Она указала своему мужу на рассказываемое в трактате Таанит (9) о р. Даниель-бар-Катине, что он каждый день посещал свой огород, чтобы следить за производимыми там работами. Она приводила р. Нахуму рассказ о рав Аши (Недарим, 62), который передал свой лесной участок язычникам, поклонявшимся огню, разъясняя при этом, что это не связано с идолопоклонством, ибо дрова и без того предназначены быть сожженными. Она называла мужу ряд других таннаим и амораим, которые приобретали достояния или получали их в наследство и не были совершенно оторваны от мира сего. И заключила она известным афоризмом наших мудрецов: «Тора, не сопутствуемая трудом, в конце концов оказывается несостоятельной».

Р. Нахум был в восторге от большой учености жены. В такой степени он не подозревал этого в ней. Но он настоял, что его образ жизни правилен и добавил, что краковский паруш, который был его учителем, комментировал слово «труд» в упомянутом афоризме в том смысле, что речь идет о труде в деле служения Б-гу. Теперь Девора начала чаще вступать в спор с мужем по вопросам Торы. С каждым разом все возрастал восторг р. Нахума. Он не знал, что Девора втайне систематически, изо дня в день, изучает Талмуд и что она, таким образом, уже второй раз проходит все его трактаты.

Между тем Девора сообщила мужу, что она внимательно просмотрела книги, в которых занесены все суммы, розданные на благотворительность на протяжении всех лет. Она протестовала против того, что нигде не было занесено, что р. Нахум соблюдает закон об отчислении десятой части своих доходов на благотворительные цели. При этом она пустилась в мудреную дискуссию о том, как это следует делать по требованию закона.

Р. Нахуму пришлось признать, что он обо всей этой премудрости раньше не подумал и что теперь уже поздно перерассчитывать, чтобы определить, сколько на самом деле следует выделить на благотворительность из его доходов. Девора же заявила, что сделать это можно вполне, ибо книги учета за все годы, истекшие с момента, когда р. Нахум унаследовал огромное состояние своего отца, находятся в полном порядке. Стоило только основательно заняться расчетами, чтобы в точности установить, сколько следует отчислить на благотворительные цели в строгом соответствии с законом.

Девора, бывшая сама хорошим счетоводом, взялась за работу, и в течение нескольких недель подряд сидела и считала. Когда она закончила эту работу, она представила мужу расчет, сколько он обязан отпустить дополнительно средств на благотворительность, и р. Нахум поступил по ее указанию.

В 5414 году разразилась война между Польшей и Россией, которая затронула область между Витебском и Смоленском. Война продолжалась 13 лет. Во время войны витебские евреи разбогатели на поставках провианта и других материалов армии. В 5427 году занял генерал Шереметьев город Витебск и арестовал большинство торговцев города, которых он выслал далеко в Россию. Три года находились сосланные в плену у русских, затем им было разрешено вернуться домой.

Но ни война и никакие другие события не влияли на ход еврейской жизни в Витебске в той мере, в какой оказало влияние на витебчан то, что Девора стала одним из духовных вождей города. Благодаря Деворе начали в Витебске процветать организации благотворительности и Торы. До появления Деворы в Витебске число ученых талмудистов было там невелико. Что касается женщин, то они находились там на весьма низкой ступени духовного развития. Девора, так хорошо знавшая Минск и тамошних женщин, особенно остро чувствовала отсталость витебских женщин.

Р. Нахум, который вообще мало интересовался происходящим вокруг него, вел себя во всем по-прежнему и шел своим обычным путем. Девора поняла, что она своего мужа уже не переделает и что он так и останется уже человеком не от мира сего, оторванным от всего мира. Поэтому, если Девора хотела чего-нибудь достигнуть, ей нужно было делать все самой. Она много занималась и своим образованием. В доме мужа она имела одну из крупнейших библиотек того времени. Это было собрание светских и религиозных книг, переходившее по наследству от отца к сыну в течение многих поколений.

Девора с ее неутолимой жаждой знаний имела теперь перед собой неисчерпаемый источник, откуда она могла черпать новые знания. И она отдавалась часами чтению и учебе в этой огромной духовной сокровищнице мужа, которая была ей дороже его материальных сокровищ.

Одной из поставленных Деворой перед собой задач было поднять духовный уровень еврейских женщин Витебска. Она уже создала различные женские благотворительные общества, в частности, для обеспечения сирот и оказания помощи бедным и больным. Но Девора хотела, чтобы женщины познакомились лучше с вопросами еврейской культуры.

Поэтому при любом представившемся случае, когда она встречалась с женщинами по вопросам благотворительности, она делала им пространные доклады о еврейской культуре, пронизанные сказаниями наших мудрецов За" Л и легендами. Она прилагала усилия, чтобы быть понятой слушательницами и взывать к их сердцам.

При этом Девора пользовалась переводом Хумаша на идиш, так называемым Тайч-Хумашом, и другими книгами на разговорном идише, которые появились тогда из печати, главным образом для женщин. Но всего важнее было то, что Девора привносила в своих лекциях из собственного источника знаний, излагая все это простым, понятным для слушательниц языком. И вскоре у Деворы была уже в Витебске значительная группа женщин, специально отдававшихся изучению различных предметов на языке идиш. Девора была их учительницей и руководителем.

Но Девора заглядывала значительно дальше вперед. Она захотела превратить отсталый Витебск в город Торы и ученых талмудистов. В Витебске была тогда небольшая, малозначительная ешива, большинство учеников которой были местными юношами; только незначительная часть учащихся были иногородними, из близко расположенных местностей. Отношение к ешиботникам было в Витебске совсем иное, чем в Минске, где, как и во многих других еврейских общинах, было в каждом доме по одному или несколько ешиботников на бесплатных харчах; они, как говорили, «кушали дни». Ешиботники, «кушавшие дни», были, таким образом, обеспечены своим дневным пропитанием, столуясь в разных домах в определенные дни недели. У самой Деворы, сначала в родительском доме, затем в доме мужа, всегда содержали, таким образом, нескольких ешиботников в будни, по субботам и в праздничные дни.

С самого раннего детства Девора занималась приготовлением блюд для этих «кушавших дни» ешиботников. Она всегда с большим уважением относилась к этим молодым талмудистам, приходившим к ним столоваться. Девора пыталась даже побеседовать с ними на научные темы, желая показать и свои знания, а главное — услышать от них что-либо новое.

В Витебске о таких вещах не знали. Во-первых, там было слишком мало ешиботников, нуждавшихся в таком образе питания, и во-вторых, там меньше интересовались вопросами помощи просвещению. Поэтому Девора начала сама вводить в практику этот похвальный обычай обеспечения ешиботников питанием по методу «дней». Но таких едоков оказалось в Витебске совсем мало. Тогда Девора решила превратить Витебск в город ученых талмудистов.

Об этом она переговорила с мужем и добилась у него посылки за его счет 5–6 отличников учебы витебской ешивы в известные ешивы того времени — в Краков и Прагу. Эти молодые люди, по мнению Деворы, явятся по их возвращении с грузом знаний пионерами нового поколения ученых талмудистов в Витебске. Муж Деворы р. Нахум был в этом согласен с женой. Девора добилась у него также посылки специального представителя в Минск, Слуцк, Брест и Вильну выбрать там десять лучших молодых талмудистов и привести их с женами и детьми в Витебск, чтобы они распространяли знания Торы среди витебских евреев.

В качестве своего представителя послал р. Нахум гаона р. Моше, сына его учителя в прошлом р. Екутиель-Залмана из Кракова. Он наказал р. Моше держать втайне от всех, в том числе и от самих избранных для переезда в Витебск ученых, на чей счет они будут содержаться с своими семьями по прибытии сюда. Еще одно условие поставил р. Нахум, — приезжающие молодые ученые должны поселиться в разных частях города и там открыть кружки по изучению Талмуда. Другими словами, они должны стать народными учителями. Если, обусловил также р. Нахум, найдутся в Витебске другие благотворители, которые пожелают платить этим молодым учителям за их педагогическую деятельность, то эти деньги должны передаваться на другие благотворительные цели, учителя же должны содержаться только на его, р. Нахума, счет.

Выполнение данного р. Моше поручения заняло 8–9 месяцев. Наконец в Витебск прибыли 10 молодых талмудистов. Прибыли одновременно также и другие талмудисты, в том числе и некий р. Эфраим-Симха. Не прошло много времени, и по Витебску стал разноситься голос Торы. Были созданы различные кружки по изучению Торы во всех частях города, и евреи — молодые и пожилые — сидели на уроках и прилежно занимались.

Прошло десять лет с тех пор, как Девора стала женой р. Нахума; за это время в Витебске произошли большие перемены. Сам р. Нахум очень изменился благодаря влиянию Деворы. Он не был уже больше прежним отшельником. Время от времени он проводил беседы с посещавшими его дом талмудистами. Р. Нахум начал даже интересоваться уже своими делами и временами заглядывал в них. А дела его за это время сильно возросли.

Девора же, со своей стороны, имела большие успехи в обучении женщин. Нужно сказать, что это были счастливейшие годы в жизни супругов. Но их счастье было не полным, — у них не было детей. Оба страстно желали иметь ребенка. Особенно переживал от этого р. Нахум. Он начал уже стареть.

Однажды заехал к ним проезжий. Это был известный цадик и каббалист р. Моше-Гершон, ученик гаона р. Элияу, который был в то время известен под именем Баал-Шем из Вирмайзы (Вормса). Много лет обучался р. Моше-Гершон в ешиве чудотворца р. Пинхаса в Фульде, Германия. Этот р. Моше-Гершон заслужил полное доверие р. Нахума, который проводил с ним много времени в беседах по вопросам Торы и попутно открыл ему свои сокровеннейшие сердечные дела. Он ему открылся также в том деле, которое причинило ему столько огорчения, — что он до сих пор не благосовлен дитей.

Р. Моше-Гершон объяснил р. Нахуму, что, вообще говоря, не может человек ожидать, что ему будет дано все, чего бы он ни пожелал в жизни, особенно же не может кто-либо претендовать быть благословленным всемя тремя основными благами: детьми, богатством и долголетием.

— Всевышний благословил Вас богатством и долголетием, — сказал каббалист р. Нахуму, — поэтому Вам не суждено иметь и третье благо — детей. Если же Вы обязательно хотите иметь детей, Вам придется отказаться от одного из двух других благ, которыми Вы осчастливлены.

На р. Нахума произвели эти слова огромное впечатление, и он уединился на время, чтобы обдумать этот вопрос посерьезнее. Ему теперь предстояло сделать важный выбор. После нескольких дней размышления он пришел к выводу, что он должен отказаться от одного из двух благ, которыми он был осчастливлен, от богатства или от долголетия (р. Нахуму было тогда уже за 60 лет), чтобы быть благословленным ребенком. Р. Нахум сообщил об этом каббалисту, который благословил его исполнением его желания и уехал из Витебска.

Не прошло и года со дня благословения каббалиста, и Девора вдруг почувствовала, что она готовится стать матерью. Она не хотела сообщить об этом мужу, боясь как бы с ребенком, которого она носит под сердцем, не случилось то же самое, что и с детьми первого мужа — преждевременной смерти.

39. МАТЬ И ДОЧЬ

Имя дочери, увековеченное ешивой, и мать, увековечившая свое имя добрыми делами. — Спасенный.

Прошло три месяца с тех пор, как Девора узнала о своем материнстве. Больше она уже не могла скрывать свою тайну от мужа, и она сообщила мужу эту радостную весть. Р. Нахум воспринял эту добрую весть с радостью, но при этом у него ёкнуло сердце: он знал, что это означает его конец. Он хорошо помнил слова каббалиста р. Моше-Гершона. Его богатство все возрастало, значит, ему предстоит попрощаться со светом.

Жене р. Нахум об этом не говорил: зачем ее расстраивать? И он опять начал чуждаться людей и проводить дни и ночи в покаянии, в молитве и в изучении Торы. Он много плакал и каждый день читал видуй. Но, когда он появлялся из своего кабинета, он пытался быть веселым и бодрым, не желая, чтобы жена что-либо заподозрила.

С каждым днем чувствовал р. Нахум, что его силы тают. Прошло два месяца, и он почувствовал большую слабость, а через несколько дней он умер.

Девора родила девочку и назвала ее Нехамой — по имени мужа р. Нахума.

Согласно оставленному р. Нахумом завещанию, его состояние было разделено на три части. Одна часть была предназначена на благотворительные цели по усмотрению вдовы. Вторая часть была отписана Деворе, а третья часть — ребенку, который должен был родиться. Р. Нахум оставил также запечатанное письмо с наказом открыть его в день бар-мицвы ребенка.

Девора воспитывала Нехаму в том же духе, в котором она сама была воспитана. С самого раннего детства она обучала Нехаму Торе, приглашая для нее специальных учителей.

Прошло 25 лет со дня появления Деворы в Витебске. За эти годы духовный облик города сильно изменился. Число школ талмуд-торы значительно выросло. Выросло также число учащихся ешивы.

Большое изменение произошло также в духовном облике витебских женщин. Большинство евреек могло уже само молиться. Многие из них знали даже смысл читаемого. С помощью книги «Цеена-Уреена» и с помощью других книг на идиш женщины начали знакомиться с важнейшими вопросами еврейства.

Когда Нехама стала бат-мицва, то-есть, когда ей исполнилось двенадцать лет, у нее уже были значительные знания по еврейским предметам. Пришло время открыть запечатанное письмо покойного р. Нахума. В этом письме р. Нахум рассказал о благословлении каббалиста, которое означало, что он, р. Нахум, дожен умереть. В письме наказал р. Нахум, чтобы Девора основала ешиву на имя его ребенка и чтобы эта ешива содержалась на капиталы, оставленные в наследство ребенку.

В 5457 году (1697 г.) была открыта в Витебске, в районе, известном под названием «Большая сторона», ешива на имя «Нехамы р. Нахума Тевльского», которую женщины города называли также «Ешивой Нехамы Девориной», в признании заслуг вдовы.

Среди больших ученых талмудистов тех времен числился также р. Симха-Зелиг. которого звали также «Ставийским иллуем». В течение десяти лет он сидел в уединении и изучал Тору. Этот иллуй был поставлен во главе ешивы, носившей имя сироты р. Нахума. Не прошло и двух лет, как в ешиве уже было 130 учащихся и три рош-ешивы. Но р. Симха-Зелиг недолго оставался главой ешивы. Он отказался от этой почетной должности, заявив, что он предпочитает уединение.

И все же, как место Торы Витебск все еще уступал городу Минску. Витебск не мог также сравниться в этом отношении с Слуцком и Брестом и конечно /ке с Вильной, с городом, который славился уже тогда как большой еврейский центр. Что касается Минска, то влияние этого города в части распространения знаний Торы сказывалось на всю область кругом. Ешивы в городах Смилович и Сморгонь были созданы выпускниками минской ешивы.

О городе Минске с его ешивами, а также о большом влиянии этого города на другие еврейские поселения узнал Барух лишь во время проведения праздника Песах у кузнеца р. Элиезер-Реувена в Добромысле. Барух узнал тогда также о большой роли, которую играл в Минске его дед, коренной житель этого города. Тогда пришла Баруху мысль при первой возможности посетить Минск. Отдалявшемуся все время от своей семьи Баруху захотелось вдруг сблизиться с нею. Захотелось ему также подробнее узнать о своей матери, умершей, когда он был еще совсем маленьким ребенком; говорили, что она была очень ученой.

В тот Песах, проведенный Барухом в доме кузнеца, он не только многое узнал о мире и людях, но и о самом Элиезер-Реувене, человеке, примечательном во многих отношениях. Р. Элиезер-Реувен имел обыкновение по пятницам за час до полудня закрывать свою кузню, летом и зимой. Все крестьяне в деревнях кругом знали уже, что «Рувка», как они называли кузнеца, никакую работу не сделает после этого часа в пятницу. Поэтому они в этот день приходили рано утром, до того как кузнец возвращался домой после утренней молитвы, и ждали его с разными своим заказами.

Р. Элиезер-Реувен имел также обыкновение, как только он заканчивал работу в пятницу до полудня, он угощал всех находившихся в кузне крестьян чаркой водки с закуской. Он приговаривал при этом: «Пусть и гоим знают, что у нас наступает святая суббота».

Закончив с этим, он уходил в баню, а вернувшись, он на час-другой ложился отдыхать, а затем брался за приготовления к святой субботе с большим вниманием и рвением.

Р. Элиезер-Реувен был высокого роста и красив. Борода его была белоснежной, а на губах всегда играла легкая улыбка, придававшая его лицу много симпатии. Когда в пятницу вечером он одевал свою субботнюю одежду, помытый и причесанный, он на каждого производил глубокое впечатление своей торжественной импозантностью.

В эту пятницу, канун «Большой субботы», прекратил р. Элиезер-Реувен свою работу, как обычно, пораньше и ушел в баню, захватив с собой братишку своего зятя, девятилетне-, го Исраель-Хаима, также гостившего у кузнеца. Прошло значительное время, а р. Элиезер-Реувен все еще не возвращался из бани. И вот пришел мальчик Исраель-Хаим и рассказал, что когда они были в бане, там что-то случилось. По бане распространился слух, что находившийся также в это время в бане раввин города упал в обморок. Кузнец и мальчик быстро оделись и вместе со многими другими евреями побежали в синагогу читать Теилим. Исраель-Хаим рассказал также, что р. Элиезер-Реувен со многими другими людьми пошел на кладбище, а ему, мальчику, велел идти домой.

Большего добиться от мальчика не удалось. Поэтому Барух и один из зятьев кузнеца пошли в местечко узнать, что же там случилось. Это было событие, встревожившее всех. Ибо добромысльский раввин был очень популярен. Каждый знал историю его происхождения, его большой их у с, и его замечательное прошлое.

Раввином Добромысля был в то время р. Зевулун-Мордехай, который занял этот почтенный пост по наследству от своего тестя р. Гавриеля. Он был очень любим общиной и когда произошло несчастье в ту злополучную пятницу накануне «Большой субботы», — раввин был вдруг парализован во время нахождения в бане — это вызвало в местечке большое возбуждение.

Было уже около времени зажигания субботних свечей, когда разнесся слух, что раввин открыл глаза и начинает узнавать окружающих его людей. Вернулся к нему и дар речи, хотя говорил он еще с большим трудом. Но он был все еще весь парализован. Раввин вызвал к себе даяна р. Давида-Моше и внука р. Шеломо и попросил, чтобы р. Шеломо произнес в субботу традиционную проповедь и чтобы даян помог ему приготовить эту проповедь, в которой следовало, как это требовалось обычаем, показать настоящие знания в Талмуде.

Парализованный раввин выразил также желание, чтобы десять евреев пошли в синагогу и после испрашивания прощения у одного из свитков Торы, укутали бы этот свиток талитом и принесли бы его к нему в дом в сопровождении всех десяти человек для того, чтобы могли здесь молиться коллективно. Во всю его жизнь, заявил раввин, он не пропускал коллективной молитвы, поэтому он не хотел пропустить ее и сейчас, когда он лежит парализованный в постели.

Даян и внук раввина выполнили его просьбу и они выбрали Сейфер-Тору, известную в Добромысле под названием «Сейфер-Тора богатого сироты» или «Сейфер-Тора хассида р. Элимелеха». С этой Сейфер-Торой связана примечательная история.

Было это в 5407 году (1647 г.). В Добромысле поселился еврей по имени р. Иешая-Шеломо. Он был богат и привез с собою жену и ребенка, четырехлетнего мальчика. Прибыл вместе с ним также его родственник р. Нафтали, служивший у него помощником в его делах. Поговаривали, что этот р. Иешая-Шеломо был одним из испанских беженцев. Некоторые говорили, что он прибыл из Германии и принадлежал к евреям, изгнанным из Франкфурта.

Четырьмя годами позже умер р. Иешая-Шеломо; его сына Элимелеха воспитал р. Нафтали. Мальчик с самого начала выказывал большие способности и отличался большой прилежностью в учебе. Когда ему исполнилось 13 лет и справили его бар-мицву, он вдруг изменил свой образ поведения, — он отказался разговаривать на мирские темы и начал вообще отдаляться от людей. Не помогли уговоры и убеждения его родственника и воспитателя р. Нафтали, как и увещевания его учителей.

Когда Элимелех подрос, он женился на бедной сиротке; на какой-либо другой девушке жениться он отказался. Он был женат пять лет. Жена родила ему двух детей — мальчика и девочку. Вдруг он заявил жене, что хочет развестись с ней. Он объяснил это тем, что хочет быть свободным от всяких обязанностей, налагаемых Торой на семейных людей. Он отдал жене большую часть своего состояния и обязался содержать детей.

Р. Нафтали выбыл из Добромысля, после чего р. Элиме-. лех начал вести образ жизни, говоривший, что он вообще отказывается пользоваться своим достоянием. Свой дом он отдал под бесплатный приют для проезжающих, а сам перебрался жить к сапожнику р. Танхуму вблизи синагоги. Весь день и большую часть ночи он проводил в синагоге.

Каждую ночь после ухода молящихся из синагоги он брал веник и подметал пол. Так он вел себя из ночи в ночь. Единственной его пищей был всегда хлеб с водой в будние дни, кроме субботы. В 5440 году р. Гавриель стал раввином Добромысля. От него р. Элимелех узнал, что в Полоцке проживает софер, очень Б-гобоязненный человек и каббалист. Р. Элимелех поехал в Полоцк и явился к соферу р. Шмая-Зерахье, брату каббалиста р. Бецалэл-Ури и дедушке цадика р. Исраеля, который был учеником магида из Мезерича. Р. Элимелех настоял, чтобы р Шмая-Зерахья писал для него Сейфер-Тору. Это заняло у р. Шмая-Зехарье четыре года. Все это время р. Элимелех находился у софер а. Затем написанную Сейфер-Тору проверил корректор р. Птахья; р. Элимелех вернулся с сейфер-торой домой в Добромысль и передал ее раввину, чтобы внести ее в синагогу.

Когда дети р Элимелеха подросли, он их сосватал с важными семьями и отдал им значительную часть своих капиталов. Сам же он продолжал вести свой прежний образ жизни — ни с кем не разговаривал на светские темы и не ел в будни ничего, кроме хлеба с водой. В 5408 году умер р. Элимелех в возрасте 79 лет и его сейфер-тора осталась наследием Добромысля, получив название «Сейфер-Тора богатого сироты».

Эта самая сейфер-тора и была доставлена сейчас в дом парализованного раввина р. Зевулун-Мордехая. Тогда же узнал Барух примечательную, полную трагизма историю добромысльского раввина.

Р. Зевулун-Мордехай происходил от Рамо, — р. Моше Исерлиша Эта семья во главе с гаоном р. Зехарья-Иерухамом, учеником Рамо, поселилась после ряда перенесенных ею мытарств в селе недалеко от Немирова, где все занялись сельским хозяйством и жили на коллективных началах общей кассой. Они жили все в атмосфере истинного братства. Поэтому их называли «голубками».

На протяжении трех поколений «голубки» жили на таких началах — замечательный пример еврейской коллективной жизни — пока семья, размножившаяся и насчитывавшая уже 70–80 душ, не переселилась в Немиров. Там «голубки» продолжали жить коллективно. Старшие члены семьи, достаточно потрудившиеся, отдались изучению Торы и молитвам; молодежь же работала и этим содержала себя и остальных членов коллектива.

В 5408 году (1648 г.) произошла большая, страшная резня евреев бандами, предводимыми кровожадным палачом Богданом Хмельницким. Немиров стал тогда одной из ужаснейших арен этой резни. Масса евреев погибла тогда от кровавых рук украинских убийц. Вся семья «голубок» была вырезана. Спасся один только член этой большой семьи. Это был одиннадцатилетний мальчик Зехарья-Иерухам, внук того Зехарья-Иерухама, который первый поселился в Немирове.

Как бы чудом спасся этот Зехарья-Иерухам из кровавой бани. Он бежал из Немирова и через несколько недель, в течение которых ему приходилось переходить с места на место и прятаться от разбойничьих банд Хмельницкого, попал наконец в Брест. Мальчик был в отчаянии, силы его были на грани истощения. Он весь был в ранах, был голоден, одежда и обувь на нем истерзаны; он был в смертельном страхе от каждого шороха и подозрительного шума. Он едва в состоянии был слово вымолвить, — трагический осколок большой семьи, погибшей во славу Его святого имени.

Единственное, что удалось от него добиться было, что он бежал из Неморова и что только он один спасся от страшной резни. Мальчика приняли в дом зажиточной семьи Бреста, и в течение ближайших недель он несколько пришел в себя. Добрые люди приласкали мальчика и начали его успокаивать, пока он не окреп настолько, что смог молиться в синагоге за амвоном в талите, но без тефилин. Каждое утро после молигвы читал Зехарья-Иерухам перед миньяном несколько глав из Теилима, а затем — кадиш. Он также учил в миньяне каждый день Мишнаиот. После минха он читал перед молящимися Мидраш, а после маарив — пару страниц Гемары. Мальчик участвовал также в «справлении хацот». Таким образом он в течение дня многократно читал кадиш по жертвам немировской резни.

40. ГОИМ ОБОЖАЮТ ЕВРЕЙСКОГО ЦАДИКА

Как Зехарья-Иерухам влиял на гоим и вел их по праведному пути. — Отзвуки немировской резни. — В тогдашнем городе Вильне.

Зехарья-Иерухам был очень одаренным мальчиком. Когда он появился в Бресте одиннадцатилетним мальчиком, он знал уже наизусть несколько трактатов Талмуда. Он обладал острым умом и феноменальной памятью. Стоило ему только раз заглянуть в книгу и он мог тут же все пересказать наизусть. Поэтому звали его Немировским иллуем. Раввин города Бреста гаон р. Моше-Яаков взял его к себе заниматься вместе с его сыном иллуем Цви-Иршем, который был на два года старше Зехарья-Иерухама.

Немировский сирота был красив собою, но из-за его трагических переживаний на его лицо легла тень глубокой печали, что придавало ему вид старика. Интересны расхождения во мнениях среди ученых талмудистов Бреста относительно Зехарья-Иерухама. Поскольку этот сирота молился в синагоге за амвоном, всплыл вопрос, может ли он до своей бар-мицвы быть представителем молящихся (хазеном). Некоторые ученые считали, что не может. Но гаоним Бреста решили, что в данном случае, ввиду того, что Зехарья-Иерухам был не по летам развитым мальчиком, ему разрешалось одеть талит и тефилин с произнесением соответствующих берахот.

В течение шести лет занимался Зехарья-Иерухам очень прилежно изучением Талмуда. В семнадцать лет он был аттестован брестскими гаонами. Раввин Бреста гаон р. Моше-Яаков умер, и его сын р. Цви-Ирш занял его место. Между тем отправился Зехарья-Иерухам в Гродно, где была большая ешива, которую возглавлял гаон р. Рефаель-Давид. Этот гаон был внуком гаона р. Давида Зильцбурга, который был учеником гаона р. Иосефа Каца, раввина города Кракова. Гаон р. Иосеф Кац был учеником одного из учеников Мааршала.

Два года проучился Зехарья-Иерухам в Гродне у р. Рефаель-Давида. Там познакомился немировский иллуй с раввином города гаоном р. Биньямин-Вольфом и подружился с его сыном Иеудой. Во время нахождения в Гродне посетил Зехарья-Иерухам несколько раз гаона р. Нафтали-Ирца Гинзбурга в Пинске. Рош-ешива присвоил Зехарья-Иерухаму титул «Море морену» и хотел его женить на своей внучке, дочери его единственного сына р. Авраам-Шеломо, но р. Зехарья-Иерухам решил отправиться «справлять галут».

Находясь в ешиве, слышал р. Зехарья-Иерухам о величии слуцкого магида р. Бецалела и о великом слуцкинском гаоне р. Аарон-Моше, которому было уже тогда НО лет и который в течение 80 лет изучал Талмуд в уединении. Р. Зехарья-Иерухам пожелал заниматься у этих двух гаоним.

Престарелый гаон очень обласкал р. Зехарья-Иерухама, особенно, когда узнал, что он происходит от знаменитой семьи «голубок». Р. Аарон-Моше был также родственником Рамо, от которого происходила семья р. Зехарья-Иерухама. Из Слуцка отправился р. Зехарья-Иерухам странствовать по ряду городов и местечек Всюду, куда бы он ни попал, он всегда находил кого-нибудь, от которого он мог чему-нибудь научиться. В Кремениие, где находилась ешива «Оел-Ицхак», по имени ее основателя р. Ицхака Коена, ученика Мааршала, он слушал лекции гаона р. Иехезкиель-Меира. Он нашел там также огромное собрание книг в ешиве и провел целые недели за этими книгами.

Р. Зехарья-Иерухам подался теперь к Немирову, откуда он бежал десять лет тому назад, после того, как вся его семья была вырезана бандами Хмельницкого. Чем ближе он подходил к Немирову, тем больше он узнавал подробностей о страшных событиях тех дней, о том, что произошло тогда в этом городе, из которого он спасся ребенком. Когда он прибыл в Немиров, он нашел город все еще в руинах. Он узнал теперь больше подробностей и о своей погибшей семье.

Из Немирова он пошел в деревню, где находилась когда-то колония «голубок». В деревне жила теперь только одна еврейская семья — р. Менделя-мельника, глубокого старца. Р. Мендель был одним из трех евреев, которых крестьяне спасли в дни погрома. Остальные два еврея давно уже покинули деревню.

Р. Мендель-мельник показал р. Зехарья-Иерухаму дома, где жили когда-то колонисты, особенно дом «святого старца», как называли деревенские мужики основателя колонии р. Зехарья-Иерухама, имя которого носил немировский иллуй. Дома были уже стары и подперты бревнами, чтобы не распались. Во всех домах жили теперь другие люди. Только дом, в котором жил некогда сам «святой старец», пустовал. Дом был обмазан глиной и побелен снаружи, а вокруг него был разбит большой сад.

Крестьяне деревни все еще с большим почтением отзывались о «святом старце». Они говорили, что с тех пор, как старец поселился у них, не было выкидышей у женщин или скота. Когда старец жил в деревне и кто-либо заболеет, бывало, или заболеет у кого-либо животное, приводили за помощью к нему. Он давал больному человеку или животному попить водички и поесть кусочка хлеба, наказывая при этом положиться на Б-га и быть честным, и тогда больные выздоравливали.

В течение четырех лет, прожитых старцем в деревне, не случилось там кражи. До этого же было не так. Мужики не могли удержаться от соблазна воровать. Случилось раз, что у еврея выкрали из сарая овцу и теленка, а из сарая мужика выкрали корову и лошадь. Нашлись в деревне два брата, на которых пало подозрение в совершении этих краж. У них было еще два брата, которые жили в другой деревне. Братьев взяли на допрос, но они отрицали все и вся. Доказательств против них не было, и их отпустили.

Не прошло и месяца, как один из братьев вдруг умер. Прошел еще месяц; один из братьев из другой деревни пошел в лес рубить дрова и на него упало дерево, перебившее ему позвоночник. Третий брат пошел зимою по льду через реку, лед под ним подломился, и он утонул.

Гоим приняли это за доказательство виновности всех трех братьев в краже, за что они и были наказаны свыше. Они не послушались «святого старца» и поплатились за это своими жизнями в течение одного года. Четвертый брат клялся тогда, что он к кражам не причастен; на самом же деле он о них знал. Заболел и он. Тогда он пришел к «святому старцу» просить его помощи.

Старец заверил его, что если он правду говорит, что он в кражах не участвовал, то он в этом году не умрет по примеру своих братьев. А за то, что он не пожелал выдать своих братьев, зная, что они и есть разыскиваемые воры, за это он останется больным всю жизнь. Старец посоветовал ему выкупить себя, заплатив пострадавшим за совершенные братьями кражи. Мужик отказался сделать это и проболел два года. На третьем году он последовал совету старца и выздоровел. С тех пор имя р. Зехарья-Иерухама стало известно у гоим; они назвали его «святым старцем».

Когда р. Зехарья-Иерухам и его семья перебрались жить в Немиров, откупили гоим, а также деревенские евреи этот дом и сад вокруг него. Дом остался пустым. Когда в деревне случалась свадьба, впускали молодоженов в этот дом, что считалось как бы символом счастья. Сад обрабатывали деревенские жители по жребию, а урожай от этого сада раздавали бедным людям — евреям и неевреям.

Когда жители деревни узнали, что молодой р. Зехарья-Иерухам приходится внуком «святого старца», они оказали ему большой почет и предложили занять дом с садом, если он пожелает у них поселиться. Но р. Зехарья-Иерухам и не помышлял об этом. Он продолжил свои странствования.

Р. Зехарья-Иерухам остановился в Людмире, где он беседовал на темы Торы с тамошним раввином, известным гаоном, р. Шеломо-Нафтали и его сыном иллуем р. Нахманом. Оттуда он отправился в Луцк.

В Луцке проживал тогда гаон р. Песах Кац, слывший чудотворцем. Его сын р. Моше Коен был местным раввином. Будучи в Луцке, познакомился р. Зехарья-Иерухам с странником, в котором он признал скрытого цадика и гаона. Р. Зехарья-Иерухам не отставал от него, но тот категорически отказался назвать себя.

Два месяца сопровождал р. Зехарья-Иерухам этого старца в его странствиях, не зная даже его имени и откуда он родом. Случилось так, что на третьем месяце их совместных странствий — это было в первые дни месяца Ниссан, — у ни стара был йорцайт. Ему следовало быть вызванным к чтению Торы, и он назвал себя шамешу. Тогда р. Зехарья-Иерухам впервые узнал, что этого нистара зовут р. Нахум-Тувья, а отца его Шеломо. Большего узнать о нем не удалось.

Оба они отправились в Вильну. Вся область вокруг Вильны была тогда опустошена. Это было сразу же после русско-польской войны. Область была занята русскими при помощи казаков, которые разрушили города и местечки. Царствовал тогда в России царь Алексей (Михайлович Романов), который выказывал в известной мере свое расположение к евреям. И было это потому, что благодаря энергии и духу предприимчивости евреев вновь начали оживать и отстраиваться уничтоженные во время войны города и местечки, особенно же город Вильна, сильно пострадавший от войны. Царь предоставил даже особые привилегии евреям.

Вильна и другие города и местечки области начали восставать из руин, деревни же все еще оставались разрушенными, особенно — помещичьи усадьбы. Помещики разбежались, а мужики были убиты на войне или попали в плен.

Видя угрожавшую им опасность умереть с голода, начали евреи брать в аренду у правительства участки земли для обработки. Правительство обеспечило евреев семенами и за это получало от них определенную часть урожая.

Вокруг Вильны было также много садов, посаженных польскими шляхтичами при помощи ученых агрономов и ботаников. Евреи арендовали эти сады у правительства и делились урожаем с ним.

Таким образом, область начала вновь оживать. Евреи нанимали женщин и детей павших на войне крестьян в помощь себе для обработки полей и снятия урожая фруктов в садах. На таких же условиях снимали евреи в аренду у правительства винокуренные заводы, мельницы и т. п. предприятия, принадлежавшие помещикам.

Раввины Вильны увидели, что это может причинить евреям большое зло. Польские помещики скажут, что евреи «захватили» их добро и что они поступили в услужение к русским, победившим поляков. Было поэтому созвано общее собрание общины и решено, чтобы евреи, арендующие земельные участки, сады, винокурни и мельницы у правительства выделяли из своих доходов известную часть в пользу хозяев-помещиков, а поскольку эти помещики отсутствовали и не могли получать своей доли в натуре, арендаторы обязаны были продавать долю хозяев в хлебе и фруктах, а вырученные деньги откладывать для помещиков. И все это следовало надлежащим образом оформить, чтобы не говорили, что помещиков обманули.

Это было важным шагом на пути сохранения доброго еврейского имени и предупреждения возможности возведения на евреев напраслины со стороны побежденных поляков.

И все же это не предохранило евреев от подстрекательств против них и наветов на них со стороны ряда польских враждебных элементов. Они попросту завидовали евреям за их успехи в делах; они начали доносить на них правительству и даже послали делегацию к царю в Москву, требуя изгнать евреев из Вильны и области. Они сообщили также помещикам, не осмелившимся еще вернуться в свои имения, что евреи «забрали» их добро.

К счастью для евреев, царь не дал провести себя подстрекательствами против них. Вместо этого он потребовал от виленского губернатора объявить евреям его признательность за их энергию и деятельность, а также особо наградить тех евреев, которые этого заслужили. А поскольку поляки заявили, что если царь не примет мер против евреев, они сами отомстят евреям, то царь приказал, чтобы были приняты нужные меры для защиты евреев.

Не поддались подстрекательствам против евреев также и помещики-беженцы. Наоборот, они сообщили, что евреи показали свою честность тем, что добровольно выплачивают им часть своих доходов, получаемых с помещичьих владений. Некоторые из этих помещиков послали евреям благодарственные письма за то, что ими сделано уже и просили продолжать работать и дальше на их землях.

Когда р. Зехарья-Иерухам и нистар р. Нахум-Тувья прибыли в Вильну, материальное положение евреев там было весьма хорошее. Зато в духовном отношении их положение было неважное, несмотря на то, что некоторые из знаменитых талмудистов, бежавших из Вильны при нашествии казаков, уже вернулись в город. Резня, устроенная казаками в 5415 году (1655 г.), когда в Вильне и области было убито двадцать пять тысяч человек, не была еще забыта.

Известные четыре виленские гаоним того времени — р. Моше Ривкис, автор труда «Беер-агола»; р. Эфраим, автор книги «Шаар-Эфраим»; р. Шабси Коен, известный под именем «Шах»; р. Аарон-Шемуэль из Койденова и др. нашли себе с течением времени прибежище в других общинах. Виленская община прилагала усилия, чтобы отозвать их обратно в Вильну.

Для р. Зехарья-Иерухама и нистара все это было ново; во время нахождения в Вильне они еще многое услышали и узнали. Они пробыли в Вильне четыре месяца, жадно глотая все то новое в области Торы, что им удалось услышать от ученых талмудистов города и от имени тех талмудистов, которых сейчас в городе не было. Так, например, слушали эти два странника с большим интересом примечания р. Моше Ривкиса на трактаты Талмуда «Зевахим» и «Менахот». Эти замечательные примечания прямо-таки открыли им глаза.

О «Шахе» слышали эти странники два рассказа, произведите на них большое впечатление. Первый из них гласит, что «Шах» так углублялся в учебу, что попросту не знал и не чувствовал происходящее вокруг него. Однажды он пошел заниматься на крыше дома, ища уединенное место, и начал шагать по крыше вперед и назад, пока, совершенно забывшись, он начал переходить с крыши на крышу соседних домов, ступая через пространство, отделяющее эти дома. Внизу на улице собрались люди, наблюдавшие это чудо в страхе за него, как бы не случилось несчастья. Но «Шах» всего этого не замечал.

Второй рассказ повествует о том, как однажды заболел сын «Шаха» р. Моше; отец очень переживал и все время молился за полное выздоровление сына. Но р. Моше становилось с каждым днем все хуже, и он был уже при смерти. Тог-да «Шах» обратился к Б-гу, заявив, что за здоровье сына он жертвует своими новинками в Торе, созданными им в этот день. С этих пор р. Моше начал выздоравливать.

41. ХОДАТАИ И БЛАГОТВОРИТЕЛИ

Типы старинной Вильны. — «Идишкайт» в городе и в деревне. — Еврейское тело и еврейская душа. — «Богатый бедняк».

Р. Зехарья-Иерухам и р. Нахум-Тувья усиленно изучали Тору в Вильне. В синагогах города они нашли настоящие книжные сокровищницы, в которых хранились редкие рукописи, невиданные ими ранее. Они познакомились там со многими еврейскими знаменитостями, которыми славилась Вильна тех времен, названная «.Литовским Иерусалимом».

Во время их нахождения в Вильне умер там богач и благотворитель р. Шалом-Шахна Сорки, брат которого, р. Рефаель-Шеломо, был известен в Вильне под именем «Богатого бедняка». Их отцом был р. Авраам, которого звали «Милый Авраам». Он был сыном р. Шим'она Докторовича из Кракова, который был одним из строителей знаменитой виленской городской синагоги в 5323 году (1563 г.). У него был компаньон, которого звали р. Исраель.

Р. Авраам был единственным сыном р. Шим'она. Понятно, что его берегли, как зеницу ока. Хотя к нему были приставлены лучшие учителя, он все же особых успехов в учебе не выказывал. Для этого ему не хватало нужных способностей. Но он был большим добряком. Он часто посещал бедные уголки и улочки Вильны и полной рукой раздавал там милостыню. Когда Аврааму исполнилось 15 лет, назначил его отец своим уполномоченным по благотворительному фонду и поручил ему распоряжаться им по своему усмотрению.

Когда Аврааму исполнилось 18 лет, женил его отец на дочери гаона р. Исраеля, сына гаона р. Шалом-Шахны из Люблина, который был учеником знаменитого р. Яакова Полака из Праги. Жену Авраама звали Саррой. Она была очень Б-гобоязненной и добросердечной женщиной, не уступая в этом своему мужу Аврааму. Она все свое время отдавала благотворительности, и имя ее гремело по всей Вильне, как и по другим городам.

Когда король Зигизмунд-Август сделал Вильну своей столицей, он издал приказ украсить город красивыми зданиями. В то время поселились в Вильне оба компаньона — р. Шим'он и р. Исраель. Помимо других дел они занялись также строительством жилых зданий и магазинов для сдачи в наем. Они взяли правительственный подряд строить дома и дворцы для министров и других высокопоставленных лиц. Они привлекли из заграницы опытных архитекторов и строителей и составили себе этим большое состояние. Тогда была построена ими виленская синагога. Через несколько лет компаньоны разделились согласно решению третейского суда.

Р. Шим'ону было больше шестидесяти лет, когда он передал свои дела своему сыну и двум зятьям. Сам он занялся Торой и служением Б-гу. Поскольку он имел доступ к высшим сановникам и даже к самому королю, община возложила на него обязанность ходатая по ее делам. Он был избран президентом «Комитета четырех государств», представительного органа по всем вопросам, касавшимся тогдашнего еврейства. Р. Шим'он очень преуспевал в его общественных делах. Он сделал для евреев много хорошего. Ради своей общественной работы перебрался р. Шим'он на жительство обратно в Краков, когда туда переехало правительство.

Сын его р. Авраам вел между тем большие коммерческие дела. Но как бы сильно он ни был занят, он находил время заниматься также и благотворительностью, что явилось для него самым важным в жизни. Он не только раздавал милостыню, но и подымал дух бедных людей и ободрял их. О нем говорили в Вильне, что р. Авраам отдает бедным и обедневшим людям не только свои деньги но и свою любовь. Поэтому и называли его «Милый Авраам». И насколько добр и мил был Авраам, была его жена Сарра в десять раз добрее и милее. Всю свою душу она вкладывала в дело благотворительности; при этом она выказывала столько скромности, что всех этим поражала. Она была как мать и сестра для людей бедных и павших духом. Часами находилась Сарра в домах бедноты, у постели больных и страждущих, а часто она сама, своими руками выполняла работу для больных людей и особенно для бедных рожениц.

У Авраама и Сарры было два сына: старший Шалом-Шахна и Рефаель-Шеломо. Когда Шалом-Шахне исполнилось 14 лет, начала мать брать его с собой к бедным и больным людям, чтобы он узнал, как горька жизнь еврейских масс. Весьма часто, когда они посещали бедную семью, она велит, бывало, сыну поменяться одеждой с одним из детей. При этом она говорила ему, что хотя мальчик беден, он тем не менее больше его учен, и приводила слова наших мудрецов: «Будьте осторожны с детьми бедняков, ибо они распространят Тору». Второго сына, Рефаель-Шелому, воспитывала Сарра подобным же образом.

Их дом был в Вильне домом собраний для талмудистов, а также местом, где бедные люди находили всегда помощь и защиту. Сарра построила особый дом-приют для проезжающих. Талмидей-хахамим всегда находили себе пристанище в их доме. Несмотря на их большое богатство, они одевались скромно и никогда не показывали никому своего превосходства.

Через своего отца познакомился р. Авраам с разными государственными деятелями и шляхтичами, приходившими к нему по разным коммерческим делам. Поэтому р. Авраам тоже мог делать добро евреям. При его посредстве получили многие евреи доступ в помещичьи имения и вступали с ними в торговые отношения или арендовали корчмы, мельницы, реки и озера для рыбной ловли, брали в аренду посессии и земельные участки, огороды и сады. При помощи р. Авраама сотни и тысячи евреев перебрались из больших городов, где было тесно и трудно находить заработки, в деревни и на хутора, где им легче было устроиться.

Тогда-то и всплыла другая еврейская проблема, — как обеспечить евреев в деревнях и на хуторах надлежащим духовным окружением; как обеспечить их детей учителями и как предупредить возможность полного отрыва этих евреев от еврейского общества; что следовало делать, чтобы у них была возможность молиться ежедневно коллективно и чтобы они вообще не переставали чувствовать себя частью еврейского общества.

Вот этот важный вопрос был поставлен на собрании «Комитета четырех государств», состоявшемся в Кракове. На этом собрании было решено создать в каждом городе специальный Совет наблюдателей, задачей которого будет следить за еврейскими поселениями, чтобы они не были оторваны от еврейского общества. Р. Шим'он отпустил большие средства на эти цели, придав им первостепенное значение.

Р. Авраам, с своей стороны, помогал евреям на свой лад. Каждый раз, когда кто-либо из помещиков обращался к нему за займом, ставил р. Авраам ему условие назначать управляющего своим имением еврея. Как правило, еврей-управляющий всегда отличался на своем посту своей преданностью делу и добивался больших прибылей для хозяина-помещика. Кончалось тем, что помещик выражал р. Аврааму свою благодарность за его рекомендацию. Таким образом, евреи обеспечивались хорошими заработками, а помещики были благодаря этому лучшего мнения о евреях.

Тем самым многие евреи получили возможность селиться в деревнях, и из одиночных поселенцев выросли в деревнях целые еврейские общины; улучшилось не только материальное, но и духовное положение евреев.

Когда сыновья р. Авраама были еще совсем маленькими детьми, он предоставил в их распоряжение некоторую сумму денег для создания ими своей собственной кассы взаимопомощи, из которой они могли бы выдавать ссуду небольшими суммами бедным торговцам на базаре. Ведение этой кассы оставил р. Авраам целиком в руках самих детей. Этим он хотел приучать их к делам благотворительности и поставить их лицом к лицу с еврейской действительностью, с жизнью народных масс.

Великий ходатай и большой благотворитель р. Шим'он умер в возрасте 85 лет. В своем завещании он отказал четвертую часть своего состояния на благотворительные цели, предоставив «Комитету четырех государств» право распоряжаться этими средствами совместно с его сыном р. Авраамом. Остальные три части он оставил сыну и дочерям. Его сын, который был его первенцем, должен был получить две части всего имущества. Но жена р. Авраама, праведная Сарра, потребовала от своего мужа, чтобы дополнительную долю, которую он получил по праву первенства, он отдал также на благотворительность, в основном на дела Торы: строить синагоги, писать свитки Торы, закупать книги для синагог и помогать ешивам и талмуд-торам.

Когда подросли оба сына р. Авраама Шалом-Шахна и Рефаель-Шеломо он их сосватал с благородными семьями, и они, как и их родители, занялись после свадьбы делами благотворительности и насаждением Торы. Их дома были домами собраний для талмудистов. Все нуждающиеся всегда находили там поддержку.

Постепенно передал р. Авраам свои дела сыновьям, а сам отдался Торе и благотворительности. Будучи занятыми большими делами, сыновья также находили все же достаточно времени, чтобы отдаваться делам благотворительности. Их жены тоже были филантропами. Их свекровь Сарра поощряла их общественную деятельность и учила, как лучше ее выполнять. Таким образом, вся семья посвящала себя делам благотворительности.

Оба брата, р. Шалом-Шахна и р. Рефаель-Шеломо, имели каждый свой собственный метод распределения средств благотворительности. В холодные зимние вечера не мог р. Шалом-Шахна позволить себе сидеть в своем богатом, обрудованном со всеми удобствами доме. Он пускался тогда по бедным улочкам Вильны с кошельком денег в кармане и присматривался, как живет беднота. В одном доме ветер дул через ветхие стены, в другом — не было печи, а еще кое-где крыша протекала. Тут не хватало одежды, а там — хлеба; здесь были больные люди, а у соседа был кто-нибудь без работы. Р. Шалом-Шахна всюду оставлял деньги, чтобы выправить положение. Когда нехватало денег в кошельке, он присылал их позже нуждающимся.

Его брат р. Рефаель-Шеломо завел себе такой порядок: помимо средств, раздаваемых им из собственного кармана, он привлекал для этой цели чужие средства, обходя дома с коробкой, чтобы каждый бросал туда монеты по мере своих возможностей и желанию. При этом он говорил людям:

— Отбросьте мысль о том, что это пришел к Вам я, богач Рефаель-Шеломо. Представьте себе, что это всего только Рефаель-Шеломо-бедняк. И дайте мне не как богачу, а как бедняку. Дайте гроши, дайте сколько Вы можете, и Вам поможет Б-г.

При этом объяснял р. Рефаель-Шеломо, что важнее добиваться, чтобы и другие вносили свою лепту, чем давать все самому. Он говорил также, что у Всевышнего дороже мелкие монетки, жертвуемые народом, чем рубли, которые даешь сам. Он добавлял при этом, что он считает необходимым самому заниматься работой по сбору средств и оказанию помощи нуждающимся, а не довольствоваться только тем, что сам даешь. Вот почему называли р. Рефаель-Шелому в Вильне «богатым бедняком».

По требованию его матери добавлял р. Рефаель-Шеломо из своего кармана ровно столько, сколько он понасобирал коробкой, и все эти суммы использовал для особой цели — выкупа арестованных. Это было время, когда ксендзы возводили на евреев напраслину. Многие евреи попадали под ложные обвинения. Нужны были средства для их защиты и спасения.

Р. Авраам и его жена, праведная Сарра, умерли в весьма преклонном возрасте. Их сыновья продолжали и дальше великую традицию редкостной семьи. Они также сосватали своих детей со знаменитыми семьями талмудистов.

В 5415 году (1655 г.), когда Вильна стала центральным пунктом войны между Россией и Польшей, оба брата были» уже пожилыми людьми. Их торговые дела были разбросаны по всей стране, и управляли ими сыновья и внуки. Когда казаки начали подходить к Вильне, обеспечили братья виленских евреев транспортом, чтобы они могли заблаговременно оставить город. Первыми спаслись крупные ученые и их семьи.

В этом помог братьям русский помещик Волков, владелец большого поместья у города Свинцян. Это поместье принадлежало раньше польскому шляхтичу. Во владение помещика Волкова поместье перешло при посредстве братьев р. Шалом-Шахны и р. Рефаель-Шедомы, одолживших для этого Волкову деньги на льготных условиях. По существовавшей в этой семье традиции, они посоветовали Волкову назначить управлющим поместьем еврея. Благодаря трудам этого еврея Волков нажил большое состояние. Помещик был очень благодарен виленским братьям и считал себя обязанным по отношению к ним.

Во вторник, 22 таммуза, за день до вступления казаков в Вильну, прислал Волков в Вильну транспортные средства, чтобы доставить в его поместье обоих братьев с их семьями. Р. Шалом-Шахна и р. Рефаель-Шеломо не хотели расстаться с остальными евреями города, но гаоним р. Моше Ривкис и р. Шабси Коен велели им уехать в поместье Волкова.

В середине месяца элул братья вернулись в Вильну. Большая часть города была сожжена. Пожар в Вильне свирепствовал 17 дней. Как бы чудом уцелели дома братьев-благотворителей. Р. Шалом-Шахна и р. Рефаель-Шеломо первыми взялись за отстройку вновь разрушенной Вильны. Они отпускали большие суммы денег на строительство домов, особенно бедным людям.

Первым умер р. Шалом-Шахна. На его похоронах были десятки тысяч провожающих, евреев и неевреев. Р. Рефаель-Шеломо, «богатый бедняк», продолжал заниматься благотворительностью по-прежнему. Но он был уже стар и не мог больше ходить с коробкой по домам для сбора средств, как оч это делал раньше ежедневно в течение сорока лет.

Тогда созвал р. Рефаель-Шеломо самых богатых и уважаемых жителей Вильны и заявил им, что он уже слишком слаб, чтобы продолжать обходить жертвователей с коробкой в руках. И он тут же предложил «продать» это почетное право собирать средства коробкой. За это право он назначил большую сумму денег, конечно на благотворительные цели.

Это право «купил» виленский богач р. Иерахамиель Коен. Но он поставил условие добавлять к собранным коробкой средствам из своего кармана только пятую часть. Р. Рефаель-Шелома это не удовлетворило, и он настоял, чтобы к собранной сумме было добавлено столько же, сколько будет собрано. Тут же на собрании нашлись шесть евреев, которые обязались добавить от себя недостающие четыре пятых частей.

В течение тринадцати лет ходил затем богач р. Иерахамиель Коен с коробкой, на которой было написано «Богатый бедняк», по улицам Вильны, от дома к дому, и собирал мелкую монету на благотворительность. Вечером он возвращался домой, пересчитывал собранные деньги, записывал в книгу и добавлял от себя пятую часть. По окончании недели собирались остальные шесть филантропов и добавляли остальные четыре пятых частей.

42. РАССТРОЕННЫЕ СЕМЕЙНЫЕ ЖИЗНИ

Зять раввина города Добромысля содействует укреплению семейной жизни в городе. — Почему случалось там много разводов.

Во время нахождения обоих странников в Вильне начал немировский иллуй р. Зехарья-Иерухам узнавать больше подробностей о нистаре р. Нахум-Тувье. Впервые узнал он, что нистар явился из Полоцка. Оба странника направились теперь из Вильны в Полоцк.

Р. Нахум-Тувья имел обыкновенье в будние дни не кушать ничего другого помимо хлеба с водой. В субботу он ел халу и ничего больше. Так же поступал он и в праздничные дни. В праздник песах он выпивал традиционные четыре бокала вина, ел марор и харосет — и это было все. В своих странствиях он каждый день постился, а вечером заходил в еврейский дом и просил кусок хлеба, который он уносил с собой в синагогу и после молитвы маарив прекращал пост, запивая хлеб водой. Так же поступал он и в пятницу, читая вечером в синагоге кидуш над халой, которую ему давал кто-нибудь.

В Полоцке имел р. Нахум-Тувья небольшой кружок ученых, занимавшихся изучением каббалы. Все члены кружка брали на себя обет аскетизма и постились. Свое время они проводили в основном в уединении. У немировского иллуя было большое желание стать членом этого кружка каббалистов, но его в кружок не приняли, — по уставу этого кружка в него не принимались люди не женатые. Р. Зехарья-Иерухам был принят в кружок каббалистов только после того, как он стал зятем одного из почтенных, жителей Полоцка.

В 5423 году (1663 г.) стал р. Зехарья-Иерухам отцом своего первенца Гавриеля. Двумя годами позже родила ему жена второго сына, Иехезкиеля. В 5440 году, когда Гавриелю исполнилось 17 лет, женил его отец на дочери добромысльского раввина гаона р. Танхум-Шемуэля. Через три года он женил второго своего сына. У Гавриеля родилась дочь, а затем сын. Когда мальчик справлял свою бар-мицву, приехал в Добромысль на радостное торжество его дед р. Зехарья-Иерухам. Ему был оказан большой почет, как и подобает такому гаону. Побыв некоторое время в Добромысле, он вернулся домой. Внук, виновник торжества, заболел потом и умер.

Зять раввина, р. Гавриель, с самого начала стал любимцем жителей Добромысля, обожавших его за ученость, ум и веселый характер. Ввиду того, что его тесть был уже стар и слаб, обращались по всем городским вопросам к р. Гавриелю. Особенно отличился р. Гавриель в качестве посредника в семейных спорах, благодаря чему в Добромысле уменьшилось число разводов и увеличилось число свадьб. С того времени, как в Добромысле поселился р. Гавриель, население города начало численно расти.

Р. Танхум-Шемуэль был уроженцем Добромысля. Он родился в 5360 году (1600 г.). Его отца звали р. Малкиель-Цви;он был раввином Добромысля. Когда он умер, его сыну р. Танхум-Шемуэлю было 30 лет, и он занял место отца. Р. Танхум-Шемуэль, отличался помимо гениальности также чрезвычайной скромностью и хорошим характером. Он не выходил за пределы своих «четырех локтей Торы» и каждый день постился, за исключении субботы. Хлеба он не ел, только теплый картофель, боясь как бы в хлеб не попали черви.

Известны также два примечательных типа Добромысля тех времен. Речь идет о плясуне р. Файве и «целовальнике» Хона-Тевье. Звание плясуна было присвоено р. Файве за то, что при чтении молитвы «Эйн к'Элокейну» он приплясывал, обуянный великой радостью и энтузиазмом. А р. Хона-Тевья имел обыкновение целовать каждую пару тефилин и цицит от всех талитов в синагоге. Оба были учениками цадика и чудотворца р. Хаим-Ицхака.

Этот р. Хаим-Ицхак был уже девяностолетним старцем, когда р. Танхум-Шемуэль праздновал свою бар-мицву и отец привел его к старцу, чтобы он его благословил. Он сказал о мальчике, что у него великая душа. Перед своей кончиной сказал р. Хаим-Ицхак о р. Танхум-Шемуэле, что у него «гилуй-Элияу». Р. Танхум-Шемуэль стал зятем софера р. Ирмияу.

Тридцать лет прожил р. Танхум-Шемуэль со своей женой бездетными. После ее смерти он женился вторично, и вторая жена тоже была бездетной. Через двадцать лет умерла и эта вторая жена. Только третья жена родила ему через три года дочь, которая стала впоследствии женой р. Гавриеля.

К тому времени слыл Добромысль весьма мирным городком. Редко случался там между городскими жителями спор, который надлежало разрешать в суде по закону Торы. Но зато там было много случаев развода. Мужья часто ссорились со своими женами. Жены ревновали мужей, а мужья — жен. И сплетничали друг о друге, а это приводило к разводам.

Р. Танхум-Шемуэль считал большим проклятьем для города эти нарушения мирной семейной жизни. Когда супружеская пара приходила к нему со взаимными жалобами, он пытался очень предупредительно их за это порицать и доказать им всю абсурдность их подозрений. Он часто плакал вместе с мужьями и женами, остро переживая их горе. Особенно пробовал он ссылаться на сказание Гемары (Санедрин): «Кто разводится с первой женой, о нем плачет жертвенник (в Бет-Амикдаше)». Но это нисколько не помогало. Редко удавалось ему помирить супругов.

Эти разводы прямо-таки губили жизнь евреев в Добромысле. Если разводились рядовые евреи, евреи-исраелиты, то случалось все же, что разведенные супруги в дальнейшем мирились и вновь сходились. Иначе обстояло дело с евреями-коаним, они уже вновь жениться на разведенной жене не могли. А коаним известны ведь как люди вспыльчивые, неуравновешенные…

Поэтому объявлял р. Танхум-Шемуэль много раз посты и призывал народ к покаянию. Этим он мыслил приостановить эпидемию разводов в Добромысле. Несколько раз он с большой толпой ходил молиться на кладбище. Там читали разные молитвы и трубили в шофар. Но число разводов не уменьшилось.

Совсем по-другому обернулось дело, когда в Добромысле появился зять раввина, р. Гавриель. Р. Танхум-Шемуэль начал посылать спорящих супругов к своему зятю. У р. Гавриеля был совсем другой подход к этому делу. Спокойный по натуре, он сначала, в каждом случае нарушения мира в семье, пытался в течение нескольких дней разузнать, что именно привело к тому, что супруги не смогли жить больше в мире. Сознавая, что когда спор между супругами выносится на улицу, то это еще больше ускоряет разрыв, он действовал очень осторожно, втихомолку, так, чтобы посторонние люди не знали, что происходит в этой семье.

В течение нескольких недель, которые р. Гавриель обычно употреблял на расследование причин ссоры супругов, часто оказывалось, что споры начались на почве ложных подозрений и из-за сплетен злых языков. Тогда супруги обнаруживали, что недобрые люди их просто подвели, а потому при помощи зятя раввина мирились и довольные возвращались домой.

Таким образом, уменьшились в Добромысле разводы и укрепился семейный мир в городе. Р. Гавриель вообще старался поднять духовный уровень добромысльских евреев. Он учил их, как избегать сплетен и как улучшить отношения не только между мужем и женой, но и между соседями, ибо он хорошо сознавал, что сплетни, распространяемые соседями друг о друге, — это и есть тот яд, который отравляет жизнь коллектива и ведет ко всяким бедам.

Как только р. Гавриель стал зятем добромысльского раввина, он начал более пристатльно присматриваться к повседневной жизни местных евреев и к их нуждам. Отсталые в духовном отношении добромысльские евреи материально жили неплохо. Каждая семья имела свой огород, обеспечивавший ее овощами на весь год. Имелась также корова, коза, птица. Были и такие, которые арендовали более или менее крупные земельные участки и засевали их хлебом, сажали картошку и т. д.

Помимо этого были евреи ремесленниками и торговцами. Если не было мира в семье, то причиной этому было в основном то, что добромысльские евреи, как правило, роднились между собою. Редко выдавали дочь замуж на сторону и брали жену из соседних местечек, таких как Лиозно или Бабинович. Поэтому начал р. Гавриель убеждать евреев Добромысля, особенно тех, у кого были дочери на выданьи, брать в зятья ешиботников. Таким образом, появились новые добромысляне — молодые талмудисты, которые сразу же начали оказывать свое хорошее влияние на жителей города.

Перед р. Гавриелем стояли теперь две задачи: с одной стороны, он старался, чтобы жители Добромысля — лавочники, торговцы и ремесленники — были слушателями введенных им публичных уроков на различные темы Торы; а с другой стороны, он убеждал молодых зятьев-талмудистов заняться ремеслами или торговлей, вообще каким-либо делом. Р. Гавриель указывал им при этом на сказание наших мудрецов, что хорошо изучать Тору, одновременно занимаясь и мирскими делами.

Р. Гавриель основал также ешиву в Добромысле, но она существовала недолго. Зато росло желание добромысльских евреев брать ешиботников в зятья. За последние 12 лет лицо Добромысля изменилось в корне благодаря влиянию р. Гавриеля.

Большое влияние на жителей Добромысля оказывал р. Гавриель также своими проповедями, в которых он распространялся о великом счастье мира в семье и о других повседневных делах общины.

Среди новых зятьев-талмудистов, осевших в Добромысле, был некий по имени Иосеф. Его тесть р. Хаим-Ицхак был сам недюжинной личностью. Его звали «р. Хаим-Ицхак бад-хен», а также «р. Хаим-Ицхак помещичий». Последнее прозвище он получил за то, что он был совсем своим человеком у помещика из Тепки, в трех верстах от Добромысля. Без р. Хаим-Ицхака помещик и шагу не делал.

Бадхеном звали его потому, что он взял на себя мицву веселить жениха и невесту на свадьбах, безотносительно богаты они или бедны, и за это он ни от кого платы не брал. Эти мицву веселить новобрачных он позаимствовал от своего деда, который был великим цадиком и всю жизнь сидел вдали от людей и изучал Тору, ни с кем не разговаривая. Когда ему что-либо нужно было, он показывал пальцами. Он был аскетом и все время постился. В то же время он был редкостным певцом. Свои молитвы он сопровождал такими сладкозвучными мотивами, что трудно было слушателям оторваться от них. Он брал на себя обязанность являться на свадьбах и веселить новобрачных. Он плясал и пел, завязав глаза платком, чтобы не смотреть на женщин. Так он поступал все годы до глубокой старости. После него принял на себя эту мицву его внук р. Хаим-Ицхак.

Зять р. Хаим-Ицхака — Иосеф — был родом из Минска. Отец его был печником; в то же время он был большим талмудистом и Б-гобоязненным человеком. От своего отца унаследовал Иосеф его ученость и мастерство класть печи. Но он был не простым печником. Его печи славились. Они значительно дольше других печей сохраняли тепло и были снаружи гладко отполированы, как стекло, без единой щели между кирпичами.

Особым спросом пользовались печи Иосефа у евреев для выпечки мацы. Р. Гавриель был в таком от них восторге, что потребовал от жителей Добромысля соорудить коллективную печь конструкции Иосефа для выпечки мацы в городе. Иосеф вскоре прославился своими печами, и заказчики буквально разрывали его на части, — каждому хотелось иметь печь его конструкции. Он старался удовлетворить всех, не требуя за это особой платы, хотя он мог разбогатеть на этих печах. Его приглашали строить печи также и помещики, но он отказывался, предпочитая отдать свое время изучению Торы. Сознавая все же, насколько его печи нужны людям, он выбрал несколько молодых талмудистов и обучил их этому искусству. Но и ему пришлось класть печи, настолько велик был спрос на них, а Иосеф знал, как важна хорошая печь в повседневной жизни.

Р. Гавриель стал так знаменит в качестве проповедника, что из всех близких местечек являлись к нему делегации с просьбами прибыть к ним для произнесения проповедей. Слыл он также ученым талмудистом. Говорили о нем, что в учености не уступает он своему отцу р. Зехарье-Иерухаму, с которым он часто переписывался на научные темы.

Его брат р. Иехезкиель, проживавший в Полоцке, стал через два года после женитьбы отцом сына, названного Зевулун-Мордехай. Ребенок был слаб телом, но силен духом. Когда ему исполнилось пять лет, умер его отец, и ребенка забрал к себе его дед.

Р. Зехарья-Иерухам был в это время уже известен и как каббалист. 16 лет изучал он каббалу у нистара р. Нахум-Тувье, а в течение десяти лет — у р. Зундель-Иосефа, который занял место р. Нахум-Тувьи после его смерти.

Сиротка Зевулун-Мордехай учился очень прилежно, несмотря на слабость организма. Помимо учителей занимался с ним также сам дед, обучая его Торе, морали и правилам праведного поведения. К двенадцати годам он был уже настоящим ученым. Он также избрал себе свой собственный путь в жизни, обособившись от людей.

Гаон р. Моше, сын р. Мордехая из Познани, который был раввином и рош-ешива в Минске, послал в 5457 году (1697 г.) специального посланца к р. Зехарья-Иерухаму просить его занять его место рош-ешивы в Минске. Тогда отослал р. Зехарья-Иерухам своего внука Зевулун-Мордехая к своему сыну р. Гавриелю в Добромысль.

Сирота чуждался людей; помимо этого у него появились признаки меланхолии. В этом он походил на своего отца. Его сиротство еще больше усилило его горестное настроение. Даже ласка его дяди р. Гавриеля не ободряла его. Он все больше и больше чувствовал себя как бы приниженным и пал духом. Он начал избегать даже дом своего дяди и проводил в синагоге день и ночь. Там он также держался вдали от людей, сидел всегда в углу и учил. Тора была его жизнью.

Он не желал даже столоваться у своего дяди и довольствовался сухим куском хлеба, запивая его водой. Позже начал Зевулун-Мордехай также регулярно поститься и подвергать себя лишениям. Все добрые слова его дяди в попытке изменить его поведение не помогли.

Около того времени умер тесть р. Гавриеля добромысльский раввин р. Танхум-Шемуэль в возрасте 97 лет. Его место занял р. Гавриель. По совету его отца р. Зехарья-Иерухама взял р. Гавриель своего племянника, сироту Зевулун-Мордехая, себе в зятья. Зевулун-Мордехай был тогда четырнадцатилетним мальчиком. Но он и после женитьбы не изменил своего образа жизни.

43. КРОВАВЫЙ НАВЕТ

Добромысльский раввин и его зять. — Траур двух общин. — Появление новоприбывшего в местечке.

Через пять лет после своей женитьбы р. Зевулун-Мордехай овдовел; ему было тогда всего 19 лет. Детей у него не было. Все эти годы р. Зевулун-Мордехай чуждался людей.

В это же время умер также его дедушка в возрасте 65 лет, пробыв на посту рош-ешива в Минске пять лет. Р. Зевулун-Мордехай недолго был вдовцом. Его тесть, который был его дядей, добромысльский раввин р. Гавриель, женил его на второй своей дочери. Вторая жена родила сына, которого назвали по имени прадедушки Зехарья-Иерухамом.

Р. Зевулун-Мордехай, который ни с кем не разговаривал и всегда чувствовал себя приниженным и павшим духом, передал воспитание своего сына в руки тестя. Мальчик рос здоровым и красивым. Его способности также были отличными. Он был полной противоположностью своего отца также и в том, что он был всегда весел и жизнерадостен. Его дедушка очень любил его и отдавался ему целиком, в то время как его отец попросту не замечал его.

Р. Гавриель часто проверял знания своего внука и сам занимался с ним помимо его учителей. Ко дню его бар-мицвы Зехарья-Иерухам был уже весьма ученым мальчиком и прочел довольно острый пилпул. Р. Гавриелю он доставлял много радости. Но его огорчало, что отец внука, р. Зевулун-Мордехай, отдалился от своего сына. Это очень огорчало и мальчика.

Когда Зехарья-Иерухаму было четырнадцать лет, он однажды в субботу вечером зашел в комнату отца и разрыдался.

— Почему ты относишься ко мне не так, как все отцы к их детям? — спрашивал он отца сквозь слезы.

Р. Зевулун-Мордехай, по натуре человек мягкосердечный, был сильно растроган и сам расплакался. Вообще-то он очень любил сына. Он обнял Зехарья-Иерухама и начал его целовать и ласкать. Мальчик был в восторге. Тогда р. Зевулун-Мордехай открыл сыну, что в его сердце укоренилась великая печаль с самого детства — печаль, которая отдаляет его от людей.

С тех пор стал р. Зевулун-Мордехай более доступным и дружественным. Он уделял своему сыну больше внимания и начал даже понемногу разговаривать со своим тестем.

Когда Зехарья-Иерухаму исполнилось девятнадцать лет, он стал зятем гаона р. Тувья-Ашера из Бабиновича и в течение года находился на его иждивении. Его дедушка и отец очень скучали по нем, поэтому они вызвали его с женой к себе в Добромысль, где у молодоженов родилась дочь. Не прошло трех лет, и Зехарья-Иерухам заболел. Проболев полгода, он умер.

Его преждевременная смерть особенно страшно поразила его дедушку р. Гавриеля, который, несмотря на свои 68 лет был еще силен и выглядел как пятидесятилетний человек. После смерти внука добрмысльский раввин вдруг сильно постарел и стал согбенным стариком. Ему стало трудно встречаться с людьми. А. р. Зевулун-Мордехай вновь отдалился от людей.

Траур по Зехарье-Иерухаму справляли оба — и дедушка и отец. Они делили между собою молитвы за амвоном и оба читали кадиш по покойному.

Вся община сочувствовала горю семьи покойного. Особенно запомнился жителям Добромысля первый йорцайт по Зезарье-Иерухаму. Этот йорцайт пришелся на один из девяти дней годового общественного траура. Как обычно, в эти дни справляют повсюду траур вообще. Синагоги были полны молящихся и читались соответствующие молитвы.

В эти самые общенародные траурные дни справили йорцайт по Зехарье-Иерухаму очень впечатляющим образом. Ко дню йорцайта прибыли в Добромысль из Бабиновича тесть покойного и многие жители Бабиновича. Молитву маарив читал перед амвоном дедушка р. Гавриель, а тесть и отец покойного читали кадиш. Все молящиеся горько плакали. Читала кадиш также маленькая дочка покойного. Большое впечатление на молящихся произвело то, что во время чтения кадиш малютка упала в обморок.

Всю ночь провели справляющие йорцайт по покойному его родные и с ними несколько десятков человек в изучении Торы. Назавтра шли они во главе с р. Гавриелем на кладбище и читали молитвы на могиле покойного, после чего там был установлен памятник.

Сразу после этого р. Гавриель настолько ослабел, что попросил своего зятя р. Зевулун-Мордехая занять его место раввина, но тот отказался. Тогда р. Гавриель назначил своего ученика р. Давид-Моше на пост даяна. Через три года умер р. Гавриель, оставив завещание, в котором он наказал своему зятю занять его место. Р. Зевулун-Мордехаю не осталось выбора. Но он пожелал, чтобы р. Давид-Моше продолжал исполнять должность даяна.

Таким образом, даян фактически занимался всеми городскими делами, касающимися раввината, в то время как раввин р. Зевулун-Мордехай занимался изучением Торы и молитвами в уединении. Однако время от времени ему приходилось произносить проповеди и читать научные доклады.

К тому времени в Добромысле появилась новая примечательная личность, которая в дальнейшем играла важную роль в жизни местной общины. Это был р. Хаим-Шим'он, которого печник р. Иосеф избрал в мужья своей внучке-сиротке.

Р. Иосеф, обеспечивший всех жителей Добромысля печами, занимался в основном огородничеством и сельским хозяйством вообще, отдавая все свободное время изучению Торы. Он уже поженил всех своих детей. Самый младший его сын умер, оставив после себя сиротку, для которой р. Иосеф специально ездил в Минск, чтобы выбрать ей жениха. Этим женихом оказался упомянутый Хаим-Шим'он, парень из Лиозны, отличившийся в ешиве и еще больше своими делами на своей родине, где он получил за это прозвище «парень-хват».

Хаим-Шим'он принадлежал к очень почтенной семье. Отец его был талмудистом и одним из главных руководителей общины. Мать его была большой благотворительницей.

С самого своего детства был Хаим-Шим'он на все руки мастер, полон энергии и духа предприимчивости. Одновременно он отличался и в учебе. Уже одно то, что он был одним из лучших учеников меламеда р. Гедалья-Залмана придало ему особое значение, ибо Гедалья-Залман славился тем, что не брал к себе в класс учеников, не сведущих хотя бы во всех трех трактатах Гемары, известных под общим названием «Бовы», и к тому же хорошего поведения, набожных и прилежных.

Р. Гедалья-Залман вообще-то отличался от обычных меламедов. У него никогда не было ремня (для наказания) в руках. Он никогда не горячился и от него не слышали буквально ни одного громкого слова. То же самое он требовал от своих учеников. Услышав от кого-либо слишком громко произнесенное слово, он говорил, что в нем животное чувство взяло верх над человеческим.

Ученики этого меламеда очень его любили. Самым тяжелым для них наказанием было, если он отворачивал свое лицо от провинившегося ученика.

Хаим-Шим'он обладал всеми хорошими наклонностями, усвоенными им от своего учителя. Но он выработал в себе и свой собственный путь в жизни и обладал также собственной волей. С самой ранней молодости он интересовался общественными делами и всегда хотел знать все, что происходит в общине.

Понятно, что если евреям Лиозны приходилось терпеть от одного из помещиков, внука генерала Шереметьева, завоевавшего Витебск для России, то это, по мнению Хаим-Шим'она, касалось и его, и он должен был знать все, что здесь происходит. Особенно относится это к тому случаю, когда этот помещик, по имени Николаев, начал возводить напраслину на евреев при помощи некоего Козицкого, который был еще большим антисемитом, чем сам Николаев.

В середине месяца шват, в 5497 году (1737 г.) в одной деревне недалеко от Лиозны пропал русский мальчик. Юдофоб Николаев и его друг Козицкий использовали этот случай для возведения на евреев вину в краже ребенка, чтобы зарезать его и применить его кровь в праздник песах.

Евреи Лиозны испугались. Руководители общины собрались, чтобы держать совет, что делать. Молодому Хаим-Шим'ону, давно уже обдумывавшему разные способы, как бы спасти евреев от этого кровавого навета, очень хотелось попасть на это собрание, чтобы послушать, что будут говорить там руководители общины. Но он хорошо знал, что на собрание его не пустят. Тогда он прокрался в совещательную комнату и спрятался там за печью.

Собрание тянулось часами. Были предложены различные советы и способы. Настроение на собрании было подавленное. Некоторые говорили, что следует пытаться подкупить Николаева взяткой. Другие предлагали «подмазать» правительственных чиновников. Но боялись градоначальника, которого, как знали, подкупить нельзя. В то же время знали, что не очень-то он долюбивает евреев. Знали уже, что на этой неделе выступит Николаев перед этим чиновником и другими членами городского управления с «доказательствами» виновности евреев в смерти исчезнувшего ребенка.

Это известие нагнало страх на собравшихся членов правления общины. Было решено, во-первых, объявить всеобщий пост, а затем искать средства, как бы избежать надвигающегося несчастья. Сидя в своем укрытии, решил Хаим-Шим'он про себя сделать что-нибудь на собственный свой страх и риск.

Первое, что сделал Хаим-Шим'он, — он начал дружить с одним из писарей городской канцелярии. От него он узнал, что Николаев должен выступить перед городскими властями в будущую пятницу, вечером. Это время было выбрано потому, что в этот вечер евреи сидят по домам, а Николаеву не хотелось, чтобы кто-либо из евреев знал заранее о том, что он готовит против них.

Хаим-Шим'он узнал также, что помимо градоначальника будут слушать доклад Николаева еще четыре чиновника. Один из этих четырех чиновников, кажется, симпатизировал евреям; другой был юдофобом, а остальные два чиновника не симпатизировали евреям, но и не относились к ним враждебно. В ту пятницу бушевала весь день и вечером вьюга. Вечером вьюга еще усилилась. Когда дома покончили с субботним ужином встал вдруг Хаим-Шим'он из-за стола и объявил, что он пойдет к своему другу, с которым он должен о чем-то переговорить. Вьюга его не удерживала. Он также заявил родителям, что, возможно, он эту ночь переночует у своего друга.

Его родители приняли это за чистую монету. Им и в голову не пришло, что у Хаим-Шим'она имеется какое-то задание, которое он должен выполнить.

Несмотря на вьюгу, пошел Хаим-Шим'он в тог вечер твердыми шагами и решительно в канцелярию, но он там не застал своего знакомого писаря. Сторож у дверей не впустил его. Все убеждения Хаим-Шим'она, настаивавшего на том, что он должен передать собравшимся что-то очень важное, не помогли. Сторож схватил его за шиворот и вышвырнул на улицу.

Но Хаим-Шим'он не отчаялся. Увидев пару освещенных окон, он подошел к одному из них, и заглянув внутрь, увидел, что это и есть та комната, в которой собрались, чтобы выслушать юдофоба Николаева. Тогда он придумал следующее. Он начал просить жалобным голосом и умолять впустить его в дом, потому что он, мол, погибает от стужи. Его жалобный голос был услышан. Собравшиеся переглянулись. Градоначальник позвал сторожа и велел ему ввести того, кто так жалобно умолял об этом за окном.

Через минуту стоял Хаим-Шим'он перед собравшимися правителями Лиозны. Паренек с хорошей внешностью и глазами, выражавшими твердость и решительность, сразу же произвел хорошее впечатление на гоим. Только Николаев и Козицкий смотрели на него враждебно. Они не могли простить еврейскому пареньку то, что он ворвался в канцелярию именно в тот момент, когда они собирались возвести свою напраслину на евреев.

— Вот еще доказательство еврейского нахальства, — воскликнул Николаев, не будучи в силах удержать свою ярость.

Хаим-Шим'он не ответил. Он только посмотрел на Николаева уничтожающим взглядом, пронзившим антисемита как бы острым кинжалом, и тот опустил глаза. Между тем, сидевший тут же ксендз нашел нужным сказать доброе слово о евреях вообще и об этом пареньке в частности. Он сделал это с умыслом, желая хитростью завлечь еврейскую душу в лоно христианства.

— В конце концов, — сказал он как бы в ответ на выпады Николаева, — не следует так набрасываться на евреев. Не следует оскорблять евреев, — они остроумны и умны. Они очень легко могут перейти в нашу веру, и тогда они станут хорошими католиками.

Теперь представилась возможность Хаим-Шим'ону вставить свое слово.

— Главное, — сказал он, — это то, что евреи любят правду. Когда они знают, что это действительно правда, они принимают эту правду как таковую от кого бы она ни исходила. Но они требуют, чтобы и другие стояли за правду и готовы были за эту правду жертвовать собой.

— Проклятый жид! — вскрикнул гневно Николаев, чувствуя уже, что появление здесь этого еврейского паренька имеет прямое отношение к его сатанинским планам взвалить на евреев вину за преступление, которое они на самом деле не совершили.

Градоначальник не обратил внимания на Николаева и обратился к Хаим-Шим'ону:

— Зачем ты явился сюда? — спросил он его весьма дружеским тоном, что значительно ободрило Хаим-Шим'она.

— Я пришел сюда рассказать вам, заинтересованным установить истину, что я утром слышал слова, сказанные этим человеком — и указал пальцем на Козицкого — вот этому господину, — и указал на Николаева, — а также то, что господин Николаев ответил господину Козицкому.

Все приготовились внимательно слушать Хаим-Шим'она и смотрели на него с большим удивлением. Еврейский паренек сразу же заявил, что с тех пор, как Николаев и Козицкий начали строить свои козни против евреев, он взял на себя труд следить за ними и прислушиваться ко всему, что они говорят между собою.

С большим любопытством все ожидали теперь его выступления.

44. ПРИЗНАНИЯ ДВУХ ЮДОФОБОВ

Городские власти Лиозны хотят знать истину о кровавом иавете. — Героизм еврейского паренька.

У Хаим-Шим'она были важные данные, которые ему следовало сообщить собравшимся лиозненским властям, о том, как эти два антисемита Николаев и Козицкий готовились возвести на евреев кровавый навет. Он слышал, как Козицкий сказал Николаеву, что когда он, Козицкий, предстанет перед городскими властями, он должен говорить четко и решительно, чтобы произвести на них нужное впечатление. На это Николаев ответил, что он уверен в себе; что его слова, конечно же, произведут нужное впечатление и что никто не догадается, что все это высосано из пальца. И Николаев тогда заключил, что как только обвинение против евреев будет принято, тогда они оба, Николаев и Козицкий, получат от евреев много денег, — их захотят подкупить.

Козицкий и Николаев были как громом поражены словами Хаим-Шим'она. Они переглянулись. Не могли они себе представить, как это удалось этому еврейскому пареньку узнать их тайну. Городские власти во главе с градоначальником растерялись. Они не знали, что им делать. Хаим-Шим'он стоял перед ними гордый и уверенный в себе, как будто все это его нисколько не удивляло.

Градоначальник первый нарушил тишину. Он спросил еврейского паренька, почему он сразу не пришел со своими сведениями. На это Хаим-Шим'он ответил не колеблясь, что он надеялся на то, что оба заговорщика в конце концов одумаются и не придут со своим доносом. Поэтому он решил ждать до этого вечера. Видя, что они все-таки явились с доносом, он решил прижать их к стенке.

Между тем Николаев и Козицкий пришли в себя и с наглостью, свойственной таким типам, сразу же начали отрицать все и вся. Они пытались даже создать впечатление, что евреи якобы подослали этого паренька, чтобы заморочить головы христианским чиновникам. При этом они начали осыпать всякими оскорблениями Хаим-Шим'она и евреев вообще. Хаим-Шим'он сохранил спокойствие и с поразившей комиссию неторопливостью заявил, что фактически ни один еврей не знает, что он здесь, что даже в его семье не знают, куда он пошел. Все это он предпринял по — собственной инициативе, чувствуя, что истина должна быть и будет доказана; в этом он нисколько не сомневается, будучи уверенным, что члены комиссии заинтересованы только в правде.

Градоначальник велел Хаим-Шим'ону подождать в большом зале ожидания, а сам он пошел с ксендзом в другую комнату, чтобы там обдумать все происходящее. Когда Хаим-Шим'он сидел в зале ожидания, на него вдруг набросились Козицкий с Николаевым и с налитыми кровью глазами пытались его бить. Но Хаим-Шим'он ловко вывернулся из их рук. Он вспрыгнул на скамью и перепрыгивая через скамьи добрался до прежней комнаты, в которой все остальные чиновники ожидали возвращения градоначальника и ксендза.

Николаев и Козицкий последовали за ним и чуть было не поймали его. Но Хаим-Шим'он был сильным и ловким парнем. Он с силой толкнул Николаева, и тот упал, ударившись со всего размаха носом о скамью. Из носа у него начала течь кровь. Тогда начал бороться с Хаим-Шим'оном Козицкий, на которого прыгнул и вскочил на плечи Хаим-Шим'он. Одной рукой Хаим-Шим'он обхватил шею Козицкого, а кулаком второй руки начал бить его по лицу. На минуту Козицкий оказался беспомощным. Этим воспользовался Хаим-Шим'он, чтобы освободиться из цепких лап своего противника и спрятаться позади сидевших за столом чиновников.

Козицкий и Николаев были в ярости. Их жертва миновала их рук, а сами они между тем получили побои. Но председатель комиссии и ксендз уже вернулись. Они услышали шум и хотели знать, что здесь происходит, Козицкий и Николаев имели наглость сказать, что Хаим-Шим'он первый напал на них; что, мол, когда они вышли в зал ожидания напиться, Хаим-Шим'он напал на них и начал их избивать.

Хаим-Шим'он, конечно, отрицал все это и настаивал, что все произошло как раз наоборот. Он просил градоначальника расспросить сторожа, бывшего в это время в заде ожидания и видевшего, что там произошло, а также остальных членов комиссии, видевших, что произошло в комнате собрания. Градоначальник вместе с ксендзом расследовали все дело. Через полчаса они вынесли решение, что поскольку трудно разобраться в происшедшем и в целях добиться раз навсегда истины как в отношении происшедшей драки, так и в отношении самого вопроса по обвинению евреев в убийстве христианского мальчика, необходимо обоих гоим, Козицкого и Николаева, а также еврейского парня Хаим-Шим'она подвергнуть порке. Козицкому и Николаеву дать по — 20 ударов розгами_г а Хаим-Шим'ону — 15.

Сразу же после вынесения решения градоначальник приказал ввести всех троих наказуемых в «темную комнату» — в комнату без окон — и там держать до исполнения экзекуции. В то же время градоначальник велел также позвать Яна Рауса, специалиста по порке, чтобы сразу же приготовить розги для порки осужденных.

Николаев и Козицкий струсили. Они еле держались на ногах. Только Хаим-Шим'он держался твердо и смело, не выказывая и тени слабости и испуга.

По предложению ксендза бросили жребий, кого пороть первым. Жребий пал на Козицкого. Когда все уже было готово и Ян Раус приготовил свои мягкие и гибкие прутья, ввели Козицкого в особую комнату, где производили порку. В комнате находилась скамья, на которую клали, привязывали и пороли осужденного.

Козицкий пытался сопротивляться сторожам, которые начали привязывать его к скамье. При этом ему сильно попало от сторожей, которые мало с ним церемонились. С него сняли одежду, обернули в мокрую простыню и начали класть его на скамью. Ян Раус и два его помощника стояли с розгами в руках, готовые начать счет числу ударов.

Козицкий перестал бороться. Он был перепуган насмерть и весь дрожал. Канцелярский писарь подошел к нему и спросил, не готов ли он признаться в ложном доносе. Козицкий пытался еще держаться твердо; он заявил, что ему не в чем признаваться и что Хаим-Шим'он оговорил его.

Градоначальник подал знак Раусу начинать экзекуцию. Руки и ноги Козицкого связали веревками. Он кричал и корчился от боли. Ян Раус начал хлестать, а писарь считать удары. Когда дошло до шестого удара, Козицкий больше не выдержал и закричал, что он расскажет всю правду.

Раус опустил руку, и писарь подошел к Козицкому послушать, что он скажет. Но его признание было только частичным. Козицкий не хотел подтвердить все, что говооил Хаим-Шим'он.

Председатель комиссии отказался принять это признание и велел продолжать порку. Раус вновь начал наносить удары, и писарь считал до 14. Простыня, в которую был завернут Козицкий, была уже истерзана в клочья от мощных ударов. Тело Козицкого было все изранено. Из ран текла кровь. Козицкий начал кричать, что теперь-то он расскажет уже всю правду: Хаим-Шим'он прав. Все, что он рассказал — правда.

Когда покончили с Козицким, ввели в комнату Николаева. Он уже знал, что Козицкий признался. При входе в комнату Николаев мог видеть окровавленного Козицкого, лежавшего на скамье и стонавшего от нестерпимой боли. Николаев был бледен и испуган. Он хорошо знал, что его ожидает. Но он набрался духу и начал говорить, что еврейский парень Хаим-Шим'он оговорил их и что Козицкий тоже врет.

Был дан приказ вытянуть также и Николаева вдоль скамьи и дать ему положенные двадцать ударов. Сняли с него одежду и обернули мокрой простыней. Привязали его к скамье, и Ян Раус начал порку. Николаев кричал от боли, но ничего не сказал до восьмого удара. Больше он переносить страдания не мог и воскликнул, что он готов признаться.

Порку приостановили, и писарь подошел к окровавленному Николаеву записать его признание, что Хаим-Шим'он говорит правду и что Козицкий тоже говорит правду. При этом Николаев пытался взвалить вину за ложный донос в основном на Козицкого.

Оба юдофоба, избитые и окровавленные, были взяты под арест и отведены в острог под сильной охраной. Хаим-Шим'ону, понятно, ничего не сделали. По его просьбе, поскольку было уже очень поздно, а на улице все еще бушевала вьюга, ему позволили переночевать в канцелярии. Назавтра утром он ушел домой и дома ни словом не обмолвился о том, что случилось ночью. Как и в любую субботу, он пошел с отцом в синагогу и молился с большим воодушевлением, как будто ничего не произошло особенного. Его отец и все остальные домашние думали, что он ночью спал в доме своего друга. Никому в голову не пришло, что он ночью совершил такой подвиг.

Никто в местечке и не знал бы никогда, что именно произошло в ту пятницу вечером в канцелярии. Но в воскресенье встретил кто-то из руководителей лиозненской общины одного из тех гоим, которые были в тот вечер в канцелярии, и тот рассказал еврею об этом примечательном событии. Он не мог только сказать, кто был этот еврейский паренек, проявивший такой героизм. Хаим-Шим'он не указал, кто он такой. Он не назвал себя и не сказал, кто его отец. А окружающие были так заняты всем происшедшим, что не спросили его об этом.

В следующий вторник были вдруг вызваны в канцелярию члены правления общины и им было официально сообщено то, что упомянутый выше гой уже сообщил еврею раньше. Все узнали теперь великую новость, что был подготовлен план кровавого навета на евреев Лиозны, но что какой-то еврейский паренек расстроил этот план.

Члены правления общины захотели знать, кто же был этот герой. Но этого в канцелярии не знали. Градоначальник тоже хотел знать, кто это был и потребовал от правления общины разыскать в течение двух дней этого паренька и доставить его в канцелярию.

Начались поиски героического парня в Лиозне. Всем хотелось знать, кто же это был. Главное же состояло в том, что его нужно было найти по требованию градоначальника. Хаим-Шим'он слышал, что происходит в Лиозне, что все говорят о его подвиге, но он молчал и не хотел объявиться. Тогда раввин огласил в синагоге приказ градоначальника и призвал таинственного спасителя объявиться. При этом он заявил, что если он этого не сделает, на него падет большой грех. Тогда пришел Хаим-Шим'он к раввину и открыл ему свою тайну, что он и есть разыскиваемая личность. Назавтра захватили члены правления общины Хаим-Шим'она с собой и явились в канцелярию к градоначальнику. Градоначальник сказал несколько похвальных слов в адрес Хаим-Шим'она и объявил свое решение относительно Николаева и Козицкого: им обоим дать дополнительно по 25 ударов розгами за оскорбление ксендза и его самого тем, что они хотели сделать их соучастниками позорного навета.

Градоначальник созвал также общее собрание жителей Лиозны христиан и заставил Николаева и Козицкого рассказать всем о навете, который они собирались возвести на евреев. Одновременно было издано распоряжение, чтобы никто не посмел трогать еврея, потому что евреи не виновны. Градоначальник потребовал также от всех честных христиан защитить евреев против возможного нападения на них. Николаев и Козицкий ответят головами за каждое нападение на евреев.

У евреев в Лиозне был теперь праздник. Все знали, что героем дня является Хаим-Шим'он. С тех пор его начали звать «парень-хват».

Но Хаим-Шим'он не сделал из этого особого «парада». У него это считалось обычным делом. Он продолжал свою учебу и сразу же после песаха уехал в Минск учиться в тамошней ешиве у гаона р. Арье-Лейба, который был там рош-ешивой.

В 5497 году (1737 г.) познакомился Хаим-Шим'он в ешиве с двумя студентами, отличившимися своими способностями. Один из них был Авраам, сын познаньского раввина р. Шемуэля, а второй — Исраель, сын р. Моше из Лисы. Авраам, ровесник Хаим-Шим'она, был прямой его противоположностью. В то время как Хаим-Шим'он был смел и решителен, был Авраам большим трусом. Даже днем боялся он выходить один на улицу. Он боялся собственной своей тени. Это было следствием большого страха, пережитого им и его семьей в 5496 году (1736 г.)

Страх этот был вызван кровавым наветом, учиненным познаньскими гоями на тамошних евреев. Многих евреев города арестовали. Опасность была велика. Р. Яаков, — богач, благотворитель и ходатай города Познани, весьма видная личность в правительственных кругах, и гаон р. Арье-Лейб Даршон были в числе арестованных.

Именно потому, что эти два великих человека были столь уважаемы, их и выбрали жертвами еврейской общины Познани. Их обоих истязали различными страшными пытками. От них хотели добиться признания в том, что евреи употребляют кровь в мацу. Понятно, что эти два мученика все время отрицали эту кощунственную напраслину, несмотря на ужасные страдания. Но это означало только, что их мучители должны еще больше усилить их истязания. И так их все время мучили и истязали, пока они не испустили их святые души.

Отец Авраама, р. Шемуэль, со всей семьей также находились под угрозой быть арестованными. Как человек знатный, был бы р. Шемуэль также подвергнут пыткам, и, как и упомянутые святые мученики, был бы также замучен насмерть. Но как бы чудом ему с семьей удалось бежать в Ланцбург. Вот этот страх и лег на Авраама тяжелым грузом и долго его преследовал.

Будучи в Ланцбурге, дал Авраам обет идти пешком в Минск, чтобы учиться там в ешиве. С ним шли еще два юноши из Ланцбурга. Вот так встретились в минской ешиве эти оба юноши, пережившие кровавый навет, но с совершенно другими последствиями как для общин, откуда они прибыли, так и для них самих

45. КОГДА ЕВРЕИ НУЖДАЮТСЯ В ЗАЩИТЕ

Еще один рассказ о кровавом навете в Лиозне. — Старый шамеш Лиозны и нравоучение, которое он вывел из опыта прежних лет.

В минской ешиве, где познакомились Хаим-Шим'он из Лиозны и Авраам из Познани, они часто рассказывали друг другу о пережитых ими кровавых наветах. У Хаим-Шим'она был также рассказ о другом кровавом навете в Лиозне, имевшем место много лет до этого, когда Лиозна начала только развиваться как еврейский населенный пункт. Этот рассказ, о кровавом навете, который произвел на Хаим-Шим'она огромное впечатление, он слышал от старого шамеша Лиозны р. Иекутиеля.

Р. Иекутиель был известной личностью в Лиозне. Он был одним из старейших людей в местечке. О его возрасте знали только, что сторож р. Моше, которому было около ста лет, и повивальная бабка Злата-Хава были старше его. Р. Иекутиель помнил Лиозну, когда там было еще не больше тридцати пяти еврейских семей. Его отец р. Элханан был тогда главой общины.

Старый шамеш р. Иекутиель помнил, как русские захватили Витебск и всю область кругом, включая Лиозну. Во время той войны, в 5414 году (1654 г.) ему было уже больше тринадцати лет. Много евреев разбогатело тогда, в том числе его отец и дядя. Сам он, после того, как его отец женил его на дочери р. Мордехая-софер а из Калишка, взялся за торговлю; он занялся поставкой русской армии провианта и тоже разбогател.

Когда русский командующий Шереметьев занял Витебск, он там арестовал многих евреев. Но в Лиозне он никого не тронул. Многие евреи из Витебска, боясь ареста, перебрались в Лиозну, и еврейская община Лиозны начала расти. Р. Иекутиель на старости лет всегда выступал против членов правления еврейской общины, говоря, что когда его отец возглавлял общину, все было по-иному. Особенно же был он против лиозненских богачей, живших на широкую ногу и позволявших своим женам чрезмерно украшать себя. Р. Иекутиель считал, что это большое зло; что это вызывает зависть соседей-гоим и что это ведет к доносам и другим бедам.

В этой части у старого р. Иекутиеля был свой собственный взгляд на вещи. Он говорил, что евреи и гоим — это два разных мира. Всевышний, — говорил он, — отдал здешний мир Эсаву, а потусторонний мир — Яакову. А для того, чтобы Яаков мог существовать в этом мире, дал ему Всевышний также частицу здешнего мира. Но здешний мир еврея сильно, отличается от мира нееврея. Еврейский здешний мир соткан весь из мицвот. Еврей и повернуться не может без того, чтобы не совершить мицву. На дверях дома еврея должна быть прибита мезуза. Его одеяние должно иметь цицит. На хлебных полях еврея лежат мицвот: «лекет», «шикха», и «пеа». Когда еврей ест-пьет, он должен читать благословения до и после этого. Короче говоря — еврей не может пользоваться здешним миром без произнесения благословения. Если он этого не делает, то он как бы совершает грабеж, и за это Всевышний насылает на него беды и страдания. Но еврей должен взывать к Всевышнему, покаяться всем сердцем, и тогда ему будут прощены все его прегрешения.

Что касается истории с кровавым наветом, рассказанной р. Иекутиелем и пересказанной затем Хаим-Шим'оном, то эту историю он передал от имени своего деда р. Элиши, которого звали «сладким», потому что все свои слова он сопровождал восклицанием: «сладкий Отец небесный».

Однажды прибыл в Лиозну новый ксендз, юдофоб, и начал читать в церкви ядовитые проповеди, полные ненависти к евреям. Лиозненские гоим еще не слышали таких речей. Это был первый случай, когда начали вбивать им в голову, что нужно ненавидеть евреев.

• Когда наступила зима и начал приближаться песах, объявил ксендз гоям, чтобы они берегли детей, потому что евреям нужна христианская кровь для выпечки мацы. Для этого они крадут и режут христианских детей.

Это произвело на гоев сильное впечатление. До того гоим обычно приходили в еврейские дома по субботам и праздникам, чтобы попробовать еврейские блюда, которыми их угощали. Очень нравилась им маца, которой их угощали в песах. Они жевали мацу и облизывались.

Теперь, когда они услышали от ксендза, что маца замешена на христианской крови и что им нельзя притронуться ни к ней, ни к другим еврейским кушаньям, начали подстрекаемые ксендзом гоим приходить к нему и каяться в совершенном ими «грехе».

Гоим начали отдаляться от евреев, а евреи начали бояться встречи с ними. Вражда со стороны гоим к евреям сильно возросла. Лиозненский раввин, восьмидесятилетний р. Шамай, и члены правления общины уже предчувствовали, что лад головами евреев нависла большая угроза и они объявили в синагоге, чтобы в базарный день евреи не выходили из своих домов. Только мужчины могли идти в синагогу молиться в этот день. Объявили также, чтобы дети, вместо того, чтобы идти в хедер, собрались бы вместе со своими меламедами в синагоге.

Было несколько дней после пурима. Вдруг прибыли в Лиозну вооруженные солдаты и арестовали двух евреев. Раввину и правлению общины сообщили, что арестованные евреи обвиняются в краже христианского ребенка, чтобы зарезать и его кровь применить в песах. Поскольку дитя, возможно, еще не было зарезано, то раввин и правление, общины обязаны вернуть его живым. Если же ребенок уже мертв, то они обязаны вернуть его тело. В противном случае будут казнены оба арестованных еврея, убиты все лиозненские евреи и их дома сожжены.

Несмотря на преклонный возраст, взял на себя раввин р. Шамай сразу же трехдневный пост. К нему присоединились также многие рядовые жители Лиозны, и, таким образом, пост стал всеобщим. Все женщины Лиозны пошли в микву и затем начали прясть шерсть на фитили к свечам — по одной нити на каждую еврейскую душу, на всех мужчин и женщин, стар и млад. Каждый фитиль был разделен на десять свечей. Особые фитили были изготовлены на врагов евреев — по одной нити на каждого известного злодея и юдофоба, включенных в список, составленный раввином. В этот список вошли такие исторические злодеи, как Нимрод, Аман и другие, причинившие евреям беды.

На второй день поста перед молитвой минха принесли подушные свечи в синагогу и зажгли их. Эти свечи зажгли шести-семилетние дети по жребию. После этого прочли все вместе главу 119 Теилима и было объявлено, что все мужчины, начиная с тринадцатилетнего возраста, и женщины — с двенадцатилетнего возраста должны поститься полные сутки. Во время поста было запрещено работать. Все евреи провели эти сутки в синагоге и читали Теилим.

В третий день после утренней молитвы все пошли на кладбище и читали Теилим на могилах святых. Местечко было разделено на две части; когда жители одной части местечка находились на кладбище, остальные охраняли дома.

После полудня все вновь собрались в синагоге. Раввин читал проповедь, и весь народ каялся. Раввин и еще два старика, одетые в талит и китель, поднялись на биму с черными свечами в руках. Один старик стал по правую руку, а второй — по левую руку раввина. Раввин объявил, что они все трое представляют как бы небесное судилище. На биму поднялись также хазен р. Мешая и габбай р. Барух.

Открыли арон-кодеш, и габбай р. Барух протрубил в шофар. Хазен р. Иешая начал тогда петь главу 79 Теилима, и все повторяли за ним стих за стихом.

Был брошен жребий, и четыре члена общины получили почетное право вынуть четыре свитка Торы, которые были обнесены по синагоге и все присутствующие целовали их. Затем эти свитки были переданы стоявшим около раввина, и престарелый раввин прочел написанную на пергаменте анафему тому, кто выкрал христианского ребенка, и его сообщникам.

Хотя общественный пост и был окончен, велел раввин объявить, что пока беда не минет, никто в Лиозне не должен есть мяса даже в субботу. Раввин и те из жителей местечка, которые постились вместе с ним трое суток подряд, прервали пост только куском хлеба и теплой водой, а затем продолжали поститься.

В следующую субботу, через два дня после того, как была провозглашена анафема, были вызваны в полицию раввин и члены правления общины. Там находился ксендз-юдофоб. Евреев вновь предупредили, что если они до вторника не вернут христианского ребенка живым или мертвым будет совершена кровавая месть над всей еврейской общиной. Ксендз имел наглость потребовать, чтобы престарелый раввин поцеловал крест, висевший на серебряной цепи на его шее. На это раввин ответил с гордостью и достоинством, что такое требование может предъявить только ублюдок и злостный выкрест, ибо честный человек, истинно-верующий, не захочет принудить кого-либо делать то, что противно его вере. Ксендз вскипел, но смолчал.

Между тем ксендз разослал особых курьеров по деревням объявить гоям, чтобы они завтра, в воскресенье, явились в костел. Собралось там много народа. Ксендз произнес проповедь и опять рассказал о христианской крови, которую евреи якобы применяют в мацу. После этого он сообщил, что вот уже больше недели, как исчез христианский ребенок. Нет сомнения, сказал ксендз, что его выкрали евреи.

В это время выдвинулся из толпы крестьянин, который потребовал, чтобы его пропустили к ксендзу, заявляя, что он послан к нему со специальным поручением, которое передал ему другой крестьянин из его села. Пославший его, сказал он, несколько дней тому назад вдруг заболел — у него появились боли в области сердца и головы и через несколько часов он умер. Перед смертью он позвал меня, — рассказал посланный, — и просил пойти к ксендзу и напомнить ему его обещание ввести сразу же его в рай после его смерти. При этом передал ему умирающий крестьянин, что это обещание он получил от ксендза за то, что он совместно с еще одним человеком выкрали по предложению ксендза христианского ребенка и спрятали его у его брата в соседнем селе, чтобы напугать евреев.

Ксендз только что закончил свою проповедь, когда крестьянин начал вслух рассказывать всю эту историю. Услышав слова крестьянина, ксендз на минуту растерялся. Но вскоре он пришел в себя и начал кричать, что рассказчик пьян и сам не знает, что он болтает; что он пришел помешать церковной службе. Он велел вышвырнуть крестьянина из костела. Крестьянина избили и выгнали из костела.

Крестьянин был ошарашен. Он не понимал, что здесь происходит, чем он так провинился перед ксендзом, что тот с ним так жестоко обошелся. Тогда крестьянин без всякого умысла начал пересказывать стоявшим на улице гоям, что произошло с его соседом и что тот ему рассказал перед смертью.

Тут же узнали, что и второй гой, участвовавший в краже ребенка, вдруг заболел и умер. Дознались также, что перед его смертью посетил его ксендз. В тот же день, еще до того, как ксендз закончил службу в костеле, пришли два гоя в сопровождении полицейских и принесли исчезнувшего ребенка, виновника кровавого навета. Ребенка подняли и показали всему народу. Все теперь знали, что евреев оклеветали.

Как же это получилось, что исчезнувший ребенок оказался живым в Лиозне? Весьма просто. Один из полицейских, который был всегда дружественно настроен к евреям и все время отказывался верить, что евреи употребляют христианскую кровь на песах, присутствовал во время появления посланного крестьянина и услышал его рассказ. Тогда полицейский взял с собой двух человек и по горячим следам пошел в село, где должен был быть спрятан пропавший ребенок; они его нашли там и явились с ним в Лиозну. При этом они узнали, что все это было сделано по требованию ксендза, который открыто заявил, что он хочет таким образом мстить евреям. Ребенка должны были затем поместить в монастырь. Ксендз подкупил крестьян, укравших ребенка, а также того, в доме которого ребенок был спрятан.

Когда толпа увидела ребенка живым и невредимым, поднялся шум. Ксендз и на этот раз растерялся только на минуту и тут же взял себя в руки. Набравшись нахальства, он подошел к амвону и начал креститься и божиться, что он во всем этом неповинен; что евреи действительно выкрали ребенка и конечно же зарезали бы его, как они делают это всегда, когда им нужна христианская кровь на песах. Но он, ксендз, узнал об этом и поднял тревогу. Евреи испугались и решили вернуть ребенка. Отдать ребенка прямым путем означало бы признаться в том, что они его выкрали, поэтому они нашли выход из создавшегося положения и подкупили полицейского и двух христиан, уговорив их рассказать всю эту историю по-своему и взвалить всю вину на него, ксендза.

После этой речи, которая смутила толпу, ксендз у амвона упал в обморок. Пришлось унести его домой и уложить в постель. В это время появился полицмейстер. Услышав, как ксендз пытается выпутаться из этой грязной истории, он громогласно заявил, чтобы все знали, что евреи невиновны. Он также предупредил, что тот, кто посмеет тронуть еврея, ответит головой.

Полицмейстер тут же приказал освободить обоих евреев, арестованных по ложному доносу, и объявить всем евреям, что кровавый навет с них снят. Он приказал также всем неместным крестьянам разойтись по домам.

Толпа понемногу разошлась. На базаре в центре местечка остались только жители самой Лиозны. Туда привели обоих освобожденных из-под ареста евреев. Полицмейстер выбрал двух старейших гоим и заявил, что их и его долг доставить этих двух невинно пострадавших евреев к раввину, передать их ему как свободных людей и извиниться перед ним за это печальное недоразумение.

А пока что, разнеслось по еврейскому кварталу Лиозны, что полицмейстер и два пожилых гоим ведут обоих арестованных евреев. Никто не знал о происшедшем в костеле, и все подумали, что их ведут на казнь. Кто-то высказал мнение, что этих евреев уже осудили на смерть и что их ведут в синагогу, где их казнят на глазах у всех, а их тела обернут в свитки Торы и сожгут. Среди евреев поднялся вопль. Но как бы велик ни был страх, евреи начали собираться в синагогу.

В синагоге находился уже раввин и члены правления общины; они сидели вталите и кителе и читали Теилим. Когда собралось уже много народу и когда раввин и члены правления общины услышали, что обоих арестованных ведут в синагогу, они встали и пошли навстречу полицмейстеру. Предполагая, что пришел конец всем евреям, обратился к полицмейстеру один из членов правления общины, умевший говорить по-польски, и стал умолять его, что если их всех уж ждет смерть, пусть даст им хотя бы час времени, чтобы все могли помолиться сообща минха и покаяться.

Полицмейстер растерялся. Он объяснил, что пришел не причинять евреям горя, а наоборот, просить у них прощения за причиненное им без всякой причины зло, ибо исчезнувший ребенок нашелся и правда восторжествовала. Евреям Лиозны нечего больше бояться.

Эту добрую весть евреи восприняли, разумеется, с большой радостью и разошлись по домам. Раввин же и члены правления остались еще в синагоге, чтобы закончить пост, взятый ими на себя.

В тот же день стало известно, что ксендз опасно болен и что он «лезет на стенки» от нестерпимой боли. Он проболел две недели и умер в страшных муках. Евреи и неевреи в Лиозне и соседних местечках и селах знали уже, что все принявшие участие в подготовке кровавого навета на евреев плохо кончили.

46. ГОРДОСТЬ И ГОРДЕЦЫ

Вопрос гордости и почему она не отвечает еврейскому духу. — Р. Хаим-Шим'он не переносил гордецов и бахвалов.

Ешиботник Исраель, с которым познакомился Хаим-Шим'он в минской ешиве, отличался своими большими знаниями в математике и астрономии. К тому же он был также большим мастером резьбы по дереву. До его прибытия в Минск он провел четыре года в ешиве гаона р. Мордехая Таклиса в Берлине, где он изучил все это. В течение двух лет он занимался строительством модели Бет-Амикдаша размером в 2 х 2 локтя.

Хаим-Шим'он, которого издавна тянуло к математике и астрономии, занимался теперь более серьезно этими науками с помощью своего друга Исраеля, и дружба между этими двумя ешиботниками становилась все более тесной. Во время своего пребывания в минской ешиве осиротел Хаим-Шим'он, — его отец и мать умерли один за другим. Его друзья соболезновали ему. Хаим-Шим'он искал утешения в том, что еще больше отдался изучению Торы, а также математики с помощью Исраеля.

Исраель женился в самом Минске. Он стал зятем некоего р. Шемуэль-Занвиля, который был чесальщиком льна. Этот р. Шемуэль-Занвиль был одним из известных талмудистов, но хотел жить только трудом своих рук. Во время работы он повторял наизусть один трактат Гемары за другим.

Зять р. Шемуэль-Занвиля, р. Исраель, пошел по стопам тестя. Он не пожелал даже находиться на иждивении тестя положенное ему по традиции число лет. Сразу же после женитьбы он стал работать. Будучи в Берлине, он видел машину для изготовления валенок. Теперь Исраель по памяти сам соорудил такую машину и начал изготовлять валенки, что сразу же обеспечило ему хороший заработок.

Позже, когда добромысльский печник р. Иосеф выбрал Хаим-Шим'она в женихи для своей внучки, сироты, Хаим-Шим'он остался еще на год в минской ешиве и за это время научился у Исраеля специальности изготовления валенок, а также как собрать машину для этого.

После свадьбы устроил себе Хаим-Шим'он в Добромысле мастерскую и начал изготовлять валенки. Вскоре его продукция прославилась, и со всех сторон появились покупатели на его валенки.

Хаим-Шим'он был очень дружелюбным человеком и большим добряком. В городе начали прислушиваться к его мнению и считаться с ним. Еще совсем молодым он был уже избран представителем общины при градоначальстве по всем делам общины. Понятно, что его теперь звали уже реб Хаим-Шим'он.

Р. Иосефа давно уже перестали называть печником, — он печей уже не клал, а занимался исключительно огородничеством и полевыми работами. В то же время он почти всегда был занят изучением Торы и молитвами. Обычно он пару часов в день отдыхал в молельне при синагоге на жесткой скамье.

Его часто спрашивали: «Р. Иосеф, если уж дремать, то не лучше ли делать это дома на мягкой постели?»

На это он обычно отвечал, что он хорошо помнит дни, которые он провел в ешиве и спал на жесткой скамье. И прибавлял: «Таким путем приобретают знания Торы: хлеб с солью ешь, воду в меру пей и на земле спи».

— Если человек слишком изнежен, — говорил он, — то нет ему удачи в учебе.

К р. Хаим-Шим'ону р. Иосеф был привязан сильно. Несколько раз в неделю они совместно занимались учебой, и каждый из них наслаждался ученостью другого. Одно только огорчало р. Иосефа — р. Хаим-Шим'он был слишком горяч в споре и не мог промолчать, если он замечал в ком-либо горделивость и бахвальство; гордеца р. Хзим-Шим'он не щадил, даже если это был величайший талмид-хахам. Нелюбовь к горделивости и бахвальству была у Хаим-Шим'она в крови. Он научился этом)! у своего первого меламеда, а также у лиозненского шамеша р. Иекутиеля. В памяти Хаим-Шим'она особенно врезалось сказанное как-то р. Иекутиелем о фараоне египетском и о его горделивости. Фараон, как известно, — говорил старый Иекутиель, — считал себя богом. Он осмелился нахально чаявить: «Кто такой еврейский Б-г, которого я обязан якобы слушаться?» Вот за эту его горделивость, сказал р. Иекутиель, наказал его Всевышний десятью казнями и утопил его и все его войско в Чермном море. Корах тоже получил по заслугам за свое чванство, — говаривал р. Иекутиесль.

Вот почему вскипал гневом р. Хаим-Шим'он, когда он слышал от кого-либо, будь то даже очень важная личность, нечто такое, что отдавало чванством. Р. Хаим-Шим'он строго упрекал такого гордеца и так его отделывал, что тот долго его помнил.

Часто это приводило к перебранкам. Не всякий был готов проглотить обидные слова р. Хаим-Шим'она, который в конце концов был еще очень молод, и смолчать. Многие считали, что с его стороны это нескромно выступать против старших и уважаемых людей. Р. Иосеф тоже не одобрял эти выступления р. Хаим-Шим'она, хотя в душе он соглашался с ним; он сам не терпел гордецов. Но он считал, что молодой р. Хаим-Шим'он должен быть более выдержанным.

И вот между ними часто происходили горячие споры. Каждый из них подкреплял свое мнение сказаниями Xазал. Но р. Хаим-Шим'он всегда одерживал верх над своим спорщиком ссылкой на сказание, приведенное в Гемаре Санедрин (л. 101): «И сказал р. Нахман: горделивость, которой страдал Иерав'ам, выжила его со света».

— Горделивость — это наихудшее в человеке, — старался р. Хаим-Шим'он доказать деду жены, — от этого все беды. Это оскверняет Тору. А если так, то как же можно простить тому, кто оскверняет Тору? Гемара свидетельствует о горделивости Иерав'ама, что она его погубила. В Гемаре Санедрин (л. 102) сказано по поводу стиха в книге пророка Мал'ахи, гл. 18: «И встретил пророк Ахия Ашелони его (Иерав'ама) по дороге, и он укрывался новым одеянием, и оба были одни в поле». Спрашивает Гемара: почему новое одеяние? На это отвечает р. Нахман, что подобно тому, как новая одежда не имеет пятен, так и Тора Иерав'ама была безукоризненно чистой. Другой мудрец говорит, что Тора его была, как новая одежда, в том смысле, что от него слышали нечто такое новое в области Торы, что до него ни от кого еще не слышали. Затем задан в Талмуде вопрос, что означают слова стиха «И они были одни в поле»? На это отвечает р. Иеуда, что все талмидей-хахамим были по сравнению с ними, как трава в поле. Приведено и такое мнение, что этот стих намекает на то, что все понятия Торы были для них открыты, как поле.

И р. Хаим-Шим'он заключал:

— Теперь Вы видите, к чему ведет горделивость? Все величие Иерав'ама в знании Торы не помогло ему. Он сам стал грешником и ввел в тяжелый грех идолопоклонства людей. Только зло он навлек на евреев и на себя, и всему виной была его горделивость!

Несмотря на частые споры между старым р. Иосефом и мужем его внучки р. Хаим-Шим'оном, они все же жили дружно. Р. Хаим-Шим'он был также любим всеми жителями Добромысля. И так продолжалось до тех пор, пока не случилось нечто непредвиденное. И случилось это… в бане.

Баня в Добромысле, как и во всех других городах и местечках со значительным еврейским населением, была важным общественным предприятием. Два дня в неделю, по средам для женщин и по пятницам для мужчин, там было очень многолюдно. Во все остальные дни баня не топилась. Тогда нагревали только воды миквы для окунающихся. Добромысльская баня отличалась своей печью, которую соорудил р. Иосеф в молодости. Эта печь давала тепло сразу же, как только поливали горячие кирпичи несколькими шайками воды. И тогда становилось так жарко, что лежавшие на верхней полке вынуждены были спускаться вниз.

Поскольку котел был недостаточно велик, был заведен в Добромысле порядок, что каждый моющийся имеет право расходовать только пять шаек воды. Пришлось также установить порядок, что мыться можно только партиями, чтобы банщик мог обеспечить всех достаточным количеством горячей воды. И так оно уже завелось, что по пятницам ходили в баню каждый со своей партией.

В Добромысле гостил тогда известный своей ученостью глубокий старик р. Бецалел из Рососны, приехавший навестить зятя его сына, р. Иеошуа-Файтеля-писца. Р. Бецалел изучал Тору свыше сорока лет в полном уединении. Он славился глубиной и широтой своих знаний, а также своей чрезвычайной Б-гобоязненностью.

Особенно же славился р. Бецалел своим простодушием, а также тем, что он был очень осторожен в выражениях. И вообще он очень следил за точным выполнением всех мицвот. Чтобы быть уверенным, что уложенные в его тефилин и в мезузах свитки с главами из Xумаша написаны безошибочно, он их проверял при помощи увеличительного стекла. Он хотел быть уверенным, что в буквах нет белых точек, не заполненных чернилами. Каждый день, до того как одевать тефилин, он их измерял специальной линейкой, чтобы удостовериться, что не нарушена их четырехугольная форма.

Р. Бецалел имел также всегда около себя человека, который должен был следить за тем, чтобы тефилин на руке и на голове занимали строго положенное им место. Этот человек находился около р. Бецалела все время пока он молился и следил, чтобы тефилин не сдвинулись с места.

Р. Бецалел строго выполнял также мицву оберегания чести талмидей-хахамим. Он сам выполнял это и требовал этого и от других. Чтобы доставить людям почетное право выполнять эту мицву, он всегда рекламировал свою ученость и праведность. Он этим хотел сказать, что надлежащим почитанием его самого каждый выполняет мицву, небесный приказ. И действительно, — р. Бецалел, которому было уже за восемьдесят лет, пользовался в Добромысле большим почетом и уважением.

Когда р. Бецалел пошел в пятницу в баню, то и там ему был оказан особый почет. Ему освободили место и все встали перед ним. Р. Хаим-Шим'он был также в это время в бане. Хотя он знал, что в бане почитание не обязательно, он все же поступал как и все, потому что не все подобно ему знали, что в Гемаре (Киддушин, л. 33) различают между помещениями в бане, где люди находятся одетыми и где можно даже обсуждать вопросы Торы, — там-то, конечно, обязаны присутствующие соблюдать мицву почитания талмидей-хахамим, и между помещениями, где моются. Там нельзя рассуждать на темы Торы и там нет обязанности вставать перед талмид-хахамом и почитать его. Р. Хаим-Шим'он подумал, что никакого вреда не будет от того, что старику будет оказана честь и в неположенном месте, а пускаться в дискуссию об этом с неучами, значит рассуждать на темы Торы в запрещенном месте, да его и не поняли бы.

Между тем случилось так, что по какой-то причине не хватило горячей воды. Начали взывать к банщику и к Ноне, парильщику, обеспечивающему баню паром, поспешить и обеспечить горячей водой хотя бы р. Бецалела. В это время сидели на скамье в стороне два местных жителя и рассуждали об этом р. Бецалеле.

— Уже сорок лет, как он «справляет пришут» (уединение).

Эти два еврея разговаривали между собой, казалось бы, так, что никто не мог их слышать. Сам р. Бецалел сидел не сколько поодаль; эти слова не должны были, казалось, дойти до него. Но р. Бецалел их все же услышал.

— Не сорок, а сорок семь лет я сижу в уединении. И еще того больше надлежит вам знать: с тех пор, как я встал на этот мой путь, я не выглянул дальше своих четырех локтей, — отозвался он.

Когда р. Хаим-Шим'он услышал это, он вскипел. Он посчитал это за признак горделивости и самохвальства со стороны цадика р. Бецалела, но он сдержался и не сказал ни слова. Только позже, когда они уже были в раздевалке, обратился р. Хаим-Шим'он к р. Бецалелу:

— Рабби, — сказал он ему, — как видно, Вас не беспокоит решение наших таннаим, амораим и всех гаоним о том, что нельзя выказывать никакого признака горделивости. Вы, рабби, прислушались к тому, что эти два еврея говорили между собою о Вас, выражая Вам свое уважение и хваля Вас, а Вы не преминули добавить, что Вы сидели в уединении больше времени, чем это было, по их мнению, а также, что все это время Вы остерегались выглянуть дальше Ваших четырех локтей! Разве это не признак горделивости и самохвальства? А ведь в части горделивости наши мудрецы очень требовательны. Гаон р. Арье-Лейб, минский рош-ешива, сказал по поводу слов р. Иеуды, приведенных им от имени Рава (Баба-Батра, л. 98): «кто красится в тогу талмид-хахама, а сам он не такой, то его не впустят в ограду Всевышнего». На это сказал р. Арье-Лейб, что не следует понимать эти слова в том смысле, что накажут того, кто совсем не тот, за кого он себя выдает, но даже тот, кто есть действительно талмид-хахам, но он преувеличивает свои знания и заслуги и этим грешит против истины, того-то не впустят за ограду Всевышнего. Речь, таким образом, идет не о наказании явного обманщика, вид наказания которого известен!

Р. Хаим-Шим'он высказал все это старому гаону с такой горячностью именно потому, что хотел, чтобы его слова дошли до престарелого ученого, в котором он вдруг приметил искорку горделивости, что совершенно вывело р. Хаим-Шим'она из себя. Присутствовавшие при этом люди навострили уши и разинули рты. Многие совсем не поняли, что именно сказал р. Хаим-Шим'он. Хотя произнесенное р. Хаим-Шим'оном нравоучение не трудно было понять, все же суть его до них не дошла. Те же, которые поняли смысл нравоучения и знали хорошо, что оно сильно задело старика, ни слова не сказали. Некоторые чувствовали, однако, что р. Хаим-Шим'он позволяет себе слишком многое, и что с его стороны это большое нахальство — так разговаривать со знаменитым цадиком.

47. СВЯТОЕ НАСЛЕДИЕ

Софер из Добромысля, перенявший духовное наследие своего рабби. — Он желает искупления грехов, которых он не совершил.

Среди тех, которые прислушивались к сильному разносу, учиненному молодым р. Хаим-Шим'оном старому цадику р. Бецалелу за проявленные им признаки горделивости, был также писец р. Иеошуа-Файтл, муж внучки р. Бецалела. Этот р. Иеошуа-Файтл был необычайно набожен. С самого детства он проводил все свое время в синагоге. Он был выпускником ешивы добромысльского раввина р. Гавриеля, и именно по совету р. Гавриеля он стал софер о м. Р. Гавриель был также его сватом. Специальности софер а обучился р. Иеошуа-Файтл у р. Петахья-Меира, который был не только софером, но и специалистом по изготовлению батим (футляров) для тефилин. Р. Иеошуа-Файтл работал у р. Петахья-Меира пятнадцать лет.

Р. Петахья-Меир был редкостным явлением даже среди софер о в. Он ни слова не напишет, бывало, и не начнет изготавливать батим, как только в посту. Перед началом работы он окунался в микву. После этого он про себя несколько раз повторял, что он готовится писать ради святого дела. Он также особенно внимателен был при приготовлении пергамента, специальных чернил и гусиных перьев. Все это он делал в условиях большой святости и ритуальной чистоты.

Р. Иеошуа-Файтл научился у своего учителя не только самому святому ремеслу, но и тому, как быть внимательным и набожным. Когда р. Петахья-Меир умер, его место занял р. Иеошуа-Файтл. Но его страшно пугала большая ответственность, с которой связано святое ремесло софер а. Он пришел к раввину р. Гавриелю и со слезами на глазах умолял его «освободить» его от той большой ответственности, которая падет на него, если ему придется обеспечить евреев свитками Торы, тефилин и мезузами. Он боялся, что не сумеет достигнуть степени святости своего учителя р. Петахья-Меира.

— Как могу я равняться цадику р. Петахья-Меиру, мир праху его? — плакался он р. Гавриелю. — Я слабый, маленький человечек. Я лучше займусь менее сложной и ответственной работой.

Но р. Гавриель его не отпустил. Он его утешил и ободрил, уговаривая не бросать работу софер а. Наконец, р. Иеошуа-Файтл уступил, но с условием, чтобы кто-нибудь был всегда около него и постоянно напоминал ему о святости его работы, а также насколько это важно, чтобы все было сделано в строгом соответствии с законом. Он хотел также, чтобы этот его помощник все время рассказывал ему, как вел себя в таких-то и таких-то случаях р. Петахья-Меир и с какой особой сосредоточенностью он приготовлял пергамент, писал свитки и изготовлял батим. И все же, несмотря на все это, не пожелал р. Иеошуа-Файтл браться за свою работу, пока ему не снилось, что его учитель р. Петахья-Меир явился ему и наказал стать софером Добромысля.

Р. Гавриелю пришлось подыскать помощника р. Иеошуа-Файтелю. Этим помощником оказался хромой р. Шмая, талмудист и праведник. Сначала научил его р. Иеошуа-Файтл законам, касающимся специальности софер а, и ознакомил с обычаями своего учителя р. Петахья-Меира, с тем, чтобы он, р. Шмая, мог напоминать р. Иеошуа-Файтелю об этом. После всего этого не приступил все же р. Иеошуа-Файтл к своей работе прежде, чем не подверг себя истязаниям и не постился. Он постился не менее ста двадцати раз — трижды сорок, — прерывая пост только по субботам и праздникам. Он также каждую ночь «справлял хацот», и вообще не выходил из синагоги. Только после этого почувствовал р. Иеошуа-Файтл себя достойным приступить к святой работе софер а.

Когда этот р. Иеошуа-Файтл услышал отповедь р. Хаим-Шим'она, обращенную к цадику р. Бецалелу в бане, он почувствовал, как дрожь охватила все его тело. Эти слова укора ведь как раз и относились к нему самому! Не был ли он сам повинен в горделивости? Вот, например, его неоднократно охватывало чувство гордости за свою святую работу. Не один раз любовался он красотой изготовленных им тефилин или написанных им свитков. Ему доставляло даже удовольствие хвала его помощника хромого р. Шмаи. А сколько раз оасхваливал он сам свой товар покупателю! Все это ведь признаки горделивости и самохвальства.

Поэтому слова р. Хаим-Щим'она произвели такое сильное впечатление на простодушного, бесхитростного софер а, что он в ту субботу не мог найти себе покоя. Сразу после субботы он явился к даян у р. Давид-Моше и рассказал ему, что он чувствует себя грешником за то, что считает себя гордецом. Поэтому он потребовал от даяна наложить на него наказание. Что касается дальнейшего, он решил все же бросить свою работу и передать ее р. Шмае.

При этом указал р. Иеошуа-Файтл еще на одну причину, заставляющую его перестать работать софер о м. Он чувствует, что его зрение портится и он боится как бы не наделать ошибок при писании свитков Торы и тефилин. Даян отказался дать ему просимое наказание. Он убедил его в том, что он не грешен ничем таким, что заставило бы его подвергнуться покаянию. Видя, что с даяном он ничего не поделает, взял на себя р. Иеошуа-Файтл сам покаяние. Он начал истязать себя лишениями, в том числе и постами, и оставил свою работу.

Вся эта история разнеслась по городу, и все узнали, что р. Иеошуа-Файтл перестал заниматься ремеслом софер а. Все начали расспрашивать друг друга, что же, собственно, случилось. Но толком никто этого не знал. Мнения разделились. Были такие, которые говорили, что р. Иеошуа-Файтлю снилось будто его бывший учитель р. Петахья-Меир запретил ему заниматься дальше его ремеслом. Так или иначе, эта история наделала в Добромысле много шуму.

Был в Добромысле еврей по имени р. Пинхас-Мордехай, ученый талмудист и благотворитель. Он давал в синагоге урок по Гемаре. Так как он не был благословлен детьми, то он принял на воспитание сироту, сына своего брата. У Пинхас-Мордехая была привычка, — если он что-либо услышит, то он должен об этом знать всё до мельчайших подробностей. Он тогда брал на себя труд разузнать в точности всё, что его интересовало, считая это очень важным делом.

Поэтому, когда р. Пинхас-Мордехай послушал различные мнения добромысльских обывателей о случае с р. Иеошуа-Файтлем, он решил докопаться в этом до истины. И он узнал, что все это является результатом выпада р. Хаим-Шим'она против р. Бецалела. Услышав обращенные к престарелому гаону слова р. Хаим-Шим'она, принял их р. Иеошуа-Файтл на свой счет и посчитал себя грешным в горделивости и самохвальстве. Обо всем этом узнал р. Иосеф, и это причинило ему большое огорчение. Он пошел к р. Бецалелу и извинился перед ним за наглость мужа своей внучки.

Р. Бецалел успокоил р. Иосефа и объяснил ему, что незачем ему огорчаться, ибо, по существу, его внук оказал ему, р. Бецалелу, добрую услугу. Хотя он, р. Бецалел, никогда не имел в виду проявлять свою горделивость, мог все же кто-нибудь принять его слова за признак чванства, и это привело бы к неверным суждениям.

Через пару недель вернулся р. Бецалел домой в Рососно, а р. Иеошуа-Файтл также оставил Добромысль. Весь этот инцидент начал постепенно забываться. Новые события привлекли внимание добромысльцев.

У р. Хаим-Шимона было в Добромысле мало друзей, виной чему были его бурные выпады против гордецов, его болезненная нетерпимость по отношению к людям, страдавшим самохвальством и искавшим во что бы то ни стало себе почета. Даже оба старших зятя кузнеца р. Элиезер-Реувена не выказывали особой симпатии к р. Хаим-Щим'ону.

И было это потому, что они чувствовали, что р. Хаим-Шим'он смотрит на них сверху вниз за то именно, что он считал их гордецами, людьми, желающими, чтобы их ученость была известна всем.

Совсем другими были отношения между р. Хаим-Шим'оном и третьим зятем кузнеца, р. Ицхак-Шаулом. При посредстве своего друга р. Ицхак-Шаула познакомился р. Хаим-Шим'он с Барухом, когда тот явился на песах к его тестю, р. Элиезер-Реувену.

Р. Хаим-Шим'она и р. Ицхак-Шаула потянуло друг к другу с первого же дня их знакомства. Р. Хаим-Шим'он был одним из почетных сватов на свадьбе р. Ицхак-Шаула. Жених произнес традиционную научную диссертацию, заслужившую похвалу всех ученых талмудистов. Р. Хаим-Шим'он также хвалил Р. Ицхак-Шаула за его блестящий научный доклад.

— Не гордись только этим, — дружески советовал он жениху. — Не будь подобен тем молодым ученым, которым стоит только сказать пару лестных слов за то чуть-чуть новое, что они внесли в талмудическую науку, как они сразу же начинают чваниться.

Р. Ицхак-Шаул, который впитал уже в себя учение Баал-Шема благодаря своему отцу р. Нисану, почувствовал по этим словам р. Хаим-Шим'она, что перед ним молодой человек совсем иного, чем обычно, склада. Он заметил, как другие талмудисты за свадебным столом, молодые, и пожилые, опустили головы при последних словах р. Хаим-Шим'она, — они им не понравились. Они чувствовали себя так, как если бы его слова метили в них. Отец р. Ицхак-Шаула, сидевший около жениха за столом и слышавший слова р. Хаим-Шим'она, нагнулся к сыну и шепнул ему:

— Из этого юноши можно сделать человека.

Чувство хассидизма подсказало р. Нисану, что в лице р. Хаим-Шим'она он имеет не осознавшего еще себя последователя нового хассидского учения, которое начало лишь тогда распространяться в еврейском мире. Вот это учение было прямой противоположностью того, что представляли собой эти молодые талмудисты, против которых так резко выступал р. Хаим-Шим'он.

Р. Ицхак-Шаул сразу же подружился с р. Хаим-Шим'оном. Затем он и Баруха свел с этим мастером валенок. Во время этого посещения Добромысля познакомился Барух еще с одним молодым человеком, — Хаим-Эльей, — зятем р. Залман-Фишеля, — «единственного сыночка». Этот р. Залман-Фишель был «изготовлен» из совсем другого «теста», чем обычные люди. И познакомился Барух с Хаим-Эльей именно благодаря этому его тестю, имевшему прозвище «единственный сыночек».

Свое прозвище «единственный сыночек» получил р. Залман-Фишель не потому, что он был действительно единственным сыном у своих родителей, а совсем по другой причине. У своего отца р. Эфраима он был девятым по счету ребенком. Все остальные восемь детей, сыновья и дочери, были все живы. По существу его следовало называть «мезиником» — самым младшим. Но с самого раннего детства был р. Залман-Фишель нежным существом, над которым все дрожали; он не хотел и всегда «боялся» притронуться к какой-нибудь работе.

Его родители сильно его избаловали, а еще больше изнежил он сам себя. Ему никогда не поручали, как другим детям, какой-либо работы по дому или в огороде, а сам он никогда не вызывался делать что-либо, помогать чем-нибудь по дому, как это свойственно обычно детям. Он никогда не хотел идти к колодцу или к реке по воду и никогда не вызывался поднять груз или поднести тяжелую ношу. У него не было желания, по примеру других детей, выгонять козу или корову в поле или доставить их с поля домой. Ни к чему он не хотел приложить руку. Поэтому называли его пренебрежительно «единственным сыночком», и это прозвище осталось за ним на всю жизнь.

И как же это прозвище ему подходило! Даже будучи постарше, и даже в пожилые годы р. Залман-Фишель продолжал нежиться и никогда не прикладывал руки ни к чему, как будто он был вечным «единственным сыночком». Он никогда не выполнял никакой работы и не занимался каким-либо делом, торговлей и т. п. До свадьбы он сидел за столом отца, а после свадьбы — за столом тестя.

Его тестем был мясник р. Авраам-Дан. На иждивении тестя находился р. Залман-Фишель не менее двадцати лет, до самой смерти тестя. Но и после этого р. Залман-Фишелю не понадобилось, да он и не хотел, делать что-либо, чтобы кормить семью. Хлебодавцем стала его жена.

Р. Залман-Фишель был в какой-то степени человеком грамотным. Но стоило ему взять в руку книгу, Гемару например, как он тут же вспоминал, что ему нужно что-то делать, и вместо того, чтобы углубиться в изучаемое, он уходил якобы делать что-нибудь; конечно же, это было не больше как отговоркой, лишь бы не утруждать себя учебой. В кармане у р. Залман-Фишеля всегда было какое-нибудь лакомство — коржик, конфетка, фрукт и т. п. При первой возможности он выуживал их из кармана и жевал. Он постоянно утверждал, что у него слабое сердце и что ему нельзя ослаблять свое сердце.

Большая слабость была у р. Залман-Фишеля к пению молитв за амвоном. О молитвах в субботние и праздничные дни и говорить нечего, он жизни не пожалел бы за право молиться тогда за амвоном. Но если не в субботу или праздник, то сойдет и пение за амвоном в будний день.

Когда р. Залман-Фишель молился за амвоном, можно было также чувствовать в нем «единственного сыночка». Он так цацкался и играл голосом, что людям было потом о чем говорить. Сам р. Залман-Фишель ходил затем по Добромыслю от лавки к лавке и из дома в дом и расспрашивал мнение людей о его пении. Ему было мало того, что он слышал о себе в синагоге.

Р. Залман-Фишель подсовывал также Ноне-парильщику монетку, чтобы тот спрашивал каждого посетителя бани в пятницу: ну, что Вы скажете о молитве р. Залман-Фишеля за амвоном? Вот уж, действительно, было что послушать! Дай Б-г, чтобы у нас было побольше таких умельцев…

В Добромысле знали уже, что как только наступает месяц ав, укутывает р. Залман-Фишель свою шею кроличьим мехом, чтобы — упаси Б-же' — не застудить горло. С наступлением месяца элул он начинал пить сырые яйца с медом, чтобы голос был чист и силен. Р. Залман-Фишель оберегал себя тогда не только, как «единственного сыночка», но как будто он был величайшим певцом, музыку которого весь мир ждет!

Так что в Добромысле хорошо знали уже, что именно представляет собой р. Залман-Фишель. Людям было что говорить о нем; люди и подтрунивали над ним.

Полной противоположностью р. Залман-Фишелю был его зять р. Хаим-Элья. Это был весьма милый молодой человек. Он был дружественно настроен к людям вообще и к ученым людям, знатокам Торы, в частности. Он всегда разговаривал с людьми очень спокойно, и речь его была ясной и краткой. К тому же он любил шутку и умел рассказать анекдот. Он всегда пользовался цитатами из Торы для украшения своей речи. Поэтому он очень нравился людям. Р. Залман-Фишель очень его любил. Он оберегал своего зятя, как самого себя. Он даже ходил по городу и только то и делал, что хвалил своего зятя. Люди шутили, что фактичесик р. Залман-Фишель нашел в своем зяте самого себя. Тесть нежил и оберегал зятя, как будто и он был «единственным сынком».

48. КАПРИЗНЫЙ ПОМЕЩИК

Как помещик принудил своих крепостных признать свой авторитет. — Управляющий помещичьим имением и еврейский мастер валенок.

Р. Хаим-Шим'он, который жил тем, что выделывал валенки, со временем очень прославился своим отличным во всех отношениях товаром. Из соседних и дальних областей приезжали в Добромысль покупать его валенки.

Валенки р. Хаим-Шим'она прославились до самого Днепра. На них был спрос не только со стороны простых крестьян, на эти валенки был спрос и со стороны помещиков и даже правительственных чиновников. Так что ничего удивительного нет в том, что и помещик Стефан Вербицки, имения которого были на берегах Днепра, около пяти верст от местечка Ляды, прислал своего управляющего Яна Бедницкого в Добромысль закупить партию валенок у р. Хаим-Шим'она. Покупка обещала быть весьма крупной. В имении Вербицкого были сотни крепостных, и ему понадобилось сразу не менее двухсот пар валенок.

Тот факт, что Вербицки был помещиком со многими причудами, что он был человек капризный и сердитый, а также и то, что его управляющий был большим юдофобом, не желавшим вообще иметь дело с евреями, показывает, что валенки р. Хаим-Шим'она прославились настолько, что и эти оба «типа» не могли отказаться от этого товара.

Конечно же, р. Хаим-Шим'он был весьма рад получить от помещика Вербицкого через его управляющего Бедницкого такой крупный заказ на валенки. Такого большого количества валенок в наличии не оказалось у р. Хаим-Шим'она. Но он обещал Бедницкому быстро изготовить требуемую партию валенок. А пока что он отдал ему то количество валенок, которое было у него наготовлено, обещая доставить в имение недостающее количество к определенному сроку.

Договорившись о цене, оформив сделку и выдав р. Хаим-Шим'ону аванс под расписку, уехал управляющий домой. Р. Хаим-Шим'он сразу же приступил к изготовлению нужного количества валенок.

Р. Хаим-Шим'он нанял еще рабочих, и работа продолжалась день и ночь, пока не была изготовлена вся партия валенок для помещика. Р. Хаим-Шим'он старался изготовить валенки лучшего качества и значительно раньше срока. Зная, что он имеет дело с капризным помещиком и управляющим-юдофобом, он хотел, чтобы к нему было поменьше претензий Как же был поражен р. Хаим-Шим'он, когда, доставив весь товар на специальных подводах в имение помещика за неделю до срока, управляющий принял его очень недружелюбно и сразу же заявил ему, что он может вести свой товар обратно, потому что помещик Вербицки отказывается от всей этой сделки. Бедницки не дал р. Хаим-Шим'ону и рта раскрыть. Когда р. Хаим-Шим'он пожелал все же знать, что именно случилось, управляющий просто-напросто выгнал его вместе с его телегами со двора. Хотя р. Хаим-Шим'он никакого понятия не имел о том, что ко всему этому свою грязную руку приложил антисемит Бедницки, сумевший восстановить помещика против р. Хаим-Шим'она и евреев вообще, р. Хаим-Шим'он почувствовал все же, что здесь что-то не все ладно и что он должен это дело тщательно расследовать. Он начал требовать от управляющего пойти вместе с ним к помещику.

— Дело не столько в понесенных мною убытках, — пробовал р. Хаим-Шим'он объясниться с управляющим, — сколько в моем престиже. Я должен обстоятельно поговорить с помещиком и узнать, почему он отказался от заключенной со мной сделки.

Это привело Бедницкого в ярость. Он начал поносить р. Хаим-Шим'она, а заодно и всех евреев.

— Чтоб твоей ноги здесь не было, — загремел он, — ты смеешь сомневаться в правдивости моих слов? Я ведь сказал тебе, что помещик не хочет больше знаться с тобой, а ты требуешь объяснений!

То, что Бедницки так кипятился, доказывало р. Хаим-Шим'ону, что тут дело не столько в помещике, сколько в самом управляющем, а потому он еще раз заявил, что он должен во что бы то ни стало повидаться с самим помещиком. Бедницки был вне себя. Он схватил ружье, высевшее на стене, и грозил застрелить р. Хаим-Шим'она. Оба возчика, доставившие на своих телегах валенки, схватили Бедницкого за руку, не дав ему совершить это преступление.

Р. Хаим-Шим'ону не осталось другого выбора, как только оставить со своим товаром имение помещика. Но он домой не поехал. Он остановился в ближайшей деревне, чтобы лучше обдумать и разобраться в создавшемся положении, а также продумать как ему быть, чтобы по крайней мере оправдаться перед помещиком, который, по-видимому, получил неправильное представление о нем и его товаре. А пока что разнеслась по деревне весть, что р. Хаим-Шим'он привез валенки для крепостных крестьян; что он их доставил досрочно, но жестокий Бедницки отказывается их принять.

Наступили уже морозы. Многие мужики лежали больные от простуды именно потому, что не имели валенок и теплой одежды. Мужики начали ворчать. Они также не могли понять, что здесь происходит. Это дошло и до замка Вербицкого. Слуги замка обсуждали случившееся и пожимали плечами. Услышал об этом и камердинер помещика, который также не мог понять почему Бедницки прогнал еврея с валенками. Но помещик Бербицки в это время спал. Он всю прошлую ночь пьянствовал с соседними помещиками. Когда Вербицки проснулся, камердинер доложил ему, что Бедницки прогнал еврея с валенками.

— Никто в имении, — рассуждал как бы сам с собой старый камердинер — не может понять, почему Бедницки не захотел принять валенки, которые сейчас так нужны.

— Позови сразу же ко мне эту черную собаку, — воскликнул сурово помещик, имея в виду Бедницкого, которого он всегда так называл, — позови также и еврея с его валенками.

Старый камердинер тут же побежал выполнить приказ своего господина. Он должен был беречь собственную шкуру, потому что Вербицки мог схватить кнут и отхлестать его, старого своего слугу, как он делал уже не раз без всяких «почему» и «за что».

В имении все хорошо знали капризы и жестокость «Стефана вельможного», как Вербицки сам себя называл. Весьма часто он созывал своих крепостных мужиков с их семьями перед замком. Он тогда садился на стул на возвышенности со стэком в руке, как властелин с неограниченной властью, и стоило ему указать на кого-либо из своих крепостных, случайно попавшего в его поле зреця, как тот тут же, без всякой на то причины, получал пять — десять ударов розгами. В то время, как несчастный крепостной, привязанный к скамье, корчился и кричал от боли, должны были все остальные петь своему жестокому помещику хвалебные гимны. После порки обязан был наказанный ползать на четвереньках к пьедесталу и целовать сапоги Вербицкого. Почти каждый из крепостных Вербицкого уже испытал на себе «вкус» этих розог, и поэтому все смертельно боялись своего помещика.

Старый камердинер Стефана Вербицкого побежал к управляющему Бедницкому и передал ему, что помещик требует его немедленно к себе и чтобы он захватил с собой также и р. Хаим-Шим'она. Вскоре предстал Бедницки перед помещиком. Р. Хаим-Шим'он стоял в стороне.

Вербицки встретил своего управляющего руганью и потребовал объяснения, почему он сразу не доложил о прибытии еврея с валенками. Бедницки хотел на это ответить, но помещик прервал его, гневно воскликнув: «Молчи, ты, черная собака!», и обратясь к р. Хаим-Шим'ону, сказал:

— С твоей стороны это хорошо, что ты изготовил валенки раньше срока. Это мне нравится. Стефан вельможный любит людей, исполняющих свои обещания, будь это хоть и еврей. Я добавляю тебе гульден на каждую пару валенок и заказываю у тебя еще двести пар.

Р. Хаим-Шим'он, который принял было за правду утверждение Бедницкого, что помещик отказывается от этой сделки с ним, растерялся. Он подумал, что помещик шутит, что он издевается над ним.

— Мне передали, — сказал р. Хаим-Шим'он, — что господин отказывается от моих валенок, и я был уже готов вернуться с моим товаром домой без всяких жалоб. А теперь я слышу нечто совсем другое.

— Но кто же сказал тебе, — воскликнул помещик, — что я отказываюсь от валенок⁵

Р. Хаим-Шим'он посмотрел на Бедницкого, который стоял ни жив ни мертв и трясся, как в лихорадке. Помещик сраз> же понял что это была проделка Бедницкого, и он набросился на него и начал греметь, как это он смел говорить такие вещи от его имени, осрамив и опозорив его.

— Ты за это дорого заплатишь, черная собака! — воскликнул он. И тут же начал избивать своего управляющего кнутом до крови.

— А тебе, — обратился помещик к р. Хаим-Шим'ону, — тоже полагается порка за то, что ты поверил в то, что я могу нарушить свое слово Этого никогда у меня не случится, даже если цена была бы слишком высокой. Но я ведь вижу, что я имею здесь дело с честным человеком. Ты доставил товар до срока, поэтому я тебя пощажу и буду иметь с тобою дело и дальше.

Помещик велел принести счета на валенки, а пока он соизволил выйти во двор посмотреть на новый товар, доставленный р. Хаим-Шим'оном на возах. Как всегда, при появлении Стефана Вербицкого, трубили парубки в рога и был устроен перед ним большой парад. Помещик просмотрел валенки р. Хаим-Шим'она и был от них в восторге. Он велел внести их в склад, где лежали и валенки первой партии.

При этом имел помещик возможность сравнить прежние валенки с настоящей партией. Увидав лежавшие на складе валенки, р. Хаим-Шим'он воскликнул с изумлением:

— Но это не мой товар¹ Такая пара валенок, как эта, которая лежит здесь, стоит вдвое меньше, чем мои валенки.

Бедницки упал в обморок. Помещик велел внести его в дом и строго охранять. Видимо, здесь что-то неладно. Помещик хотел знать всю правду. Он велел позвать к нему двух мужиков, ездивших с Бедницким в Добромысль к р. Хаим-Шим'ону закупать первую партию валенок.

— Ее та вы скажете правду, то вам наказания не будет. Каждый из вас получит хорошую порцию водки и буханку хлеба. Но если вы будете врать, то вам отрубят головы, — предупредил мужиков помещик.

Дрожащим голосом рассказали мужики о том, что произошло. Валенки, которые были куплены у р. Хаим-Шим'она в Добромысле, продал Бедницки по хорошей цене, а привезенные в имение валенки он купил в другом месте по дешевке. Помещику же он посчитал валенки по более высокой цене, по которой были закуплены валенки р. Хаим-Шим'она. Иначе говоря, он заработал с обеих сторон.

Р. Хаим-Шим'он вернулся домой с заказом еще на двести пар валенок, и через три недели отвез новую партию валенок Вербицкому. Там был уже другой управляющий, еврей, р. Аарон-Иосеф из Ляды. О прежнем управляющем, Бедницком, рассказали р. Хаим-Шим'ону, что он получил 25 ударов розгами и что его тело было так исполосовано и изранено, что он и сейчас лежал еще больной.

От р. Аарон-Иосефа узнал р. Хаим-Шим'он, что все беды евреев во владениях Вербицкого происходили от юдофоба Бедницкого. До него имели евреи во владениях Вербицкого хорошие заработки в течение длительного времени.

Это продолжалось до тех пор, пока жил старый помещик. Затем появился молодой помещик, подпавший под влияние юдофоба Бедницкого.

Бедницки и дальше оставался бы управляющим владениями Вербицкого Но благодаря истории с валенками он был разоблачен как жулик и отстранен от должности управляющего. Вскоре после этого явился в Ляды сам Вербицки в сопровождении вооруженных стражей. Он пошел в правление еврейской общины и там прочел свой указ, оповещая евреев, что «черная собака» Ян Бедницки оказался жуликом, а также, что в течение последних трех лет он возводил на евреев все время напраслины, по причине которых он, Вербицки, отдалил от себя всех евреев. Теперь он, вельможный пан Вербицки, знает уже, что «черная собака» — жулик. А так как благодаря одному добромысльскому еврею он убедился, что евреи — люди честные, то он поэтому просит у них прощения и приглашает их в свои владения. Он тогда просил р. Аарон-Иосифа, который был раньше управляющим всеми владениями Вербицких, вернуться на свой прежний пост.

От р. Аарон-Иосефа узнал также р. Хаим-Шим'он, что отец Вербицкого был большим другом евреев и что он делал евреям много добра. Молодой же помещик подружился с юдофобом Бедницким, который все время подстрекал его против евреев. Но теперь все изменилось к лучшему.

Когда р. Хаим-Шим'он появился в имении со своими валенками, велел Вербицки своему еврейскому управляющему рассчитаться с р. Хаим-Шим'оном и заплатить, что ему следует. Затем он велел р. Аарон-Иосефу привести р. Хаим-Шим'она к нему в замок, чтобы позавтракать втроем блюдами, приготовленными в доме р. Аарон-Иосефа. На это было дано особое указание помещика, щадившего религиозные чувства обоих евреев.

За завтраком рассказал Вербицки об отношении его покойного отца к евреям местечка Ляды, после того как большая часть местечка сгорела. Старый помещик принял тогда раввина и членов правления общины местечка, рассказавших ему о нуждах погорельцев. Помещик приказал тогда послать из его лесов строительный лес для отстройки синагоги и многих домов еврейской бедноты. Молодой помещик говорил теперь с большой гордостью о дружественном отношении его отца к евреям и выразил удовлетворение своим сближением с евреями.

Р. Хаим-Шим'он был в восторге. Причиной такой перемены к лучшему в отношении молодого помещика к евреям был он сам.

49. ЕВРЕЙСКОЕ СЕРДЦЕ

Дружеское отношение талмид-хахама к простолюдину. — Желание отца заиметь для дочери ученого мужа.

Не легко было добромысльскому кузнецу р. Элиезер-Реувену дать свое согласие третьему зятю р. Ицхак-Шаулу на то, чтобы тот стал его помощником в кузнице. Он льстил себя надеждой, что как и первые его зятья, ставшие рош-ешива, младший зять тоже применит свои знания на поприще науки и станет видным человеком.

Сам р. Элиезер-Реувен не считал труд и трудящихся людей чем-то позорным. Но у него была такая любовь к талмид-хахам, что он немало потрудился, чтобы выдать всех своих трех дочерей за ученых мужей. Он потратил на это много средств и после свадьбы содержал своих зятей, обеспечив им все их потребности. Его городостью и радостью было то, что они продолжали учебу. Старшие зятья уже не жили с ним. Главной его радостью был теперь его младший зять, находившийся еще на его иждивении.

Р. Элиезер-Реувен чувствовал, что тут что-то не так. Если иметь зятя-ремесленника, то к чему были все его труды? Он обсуждал этот вопрос несколько раз с женой Двойрой и дочерью, женой р. Ицхак-Шаула, Песей. Двойра смотрела на это трезво.

— Разве ты сам не являешься примером, доказывающим что можно быть ремесленником и одновременно Б-гобоязненным евреем?

И все же колебался еще р. Элиезер-Реувен, пока он наконец не убедился, что третий его зять вообще отличается от других молодых талмудистов, особенно же — от обоих старших его зятьев. Это было видно хотя бы по тому, как он обращался с его соседом, малограмотным Зевулун-Биньямином, этим деревенским детиной, который всю жизнь провел в деревне среди гоим и жил тем, что лечил больных коров и снимал шкуры с павших животных. Только р. Элиезер-Реувен относился к нему хорошо. Все же другие жители Добромысля смотрели на него сверху вниз, и не столько за его профессию, сколько за его безграмотность. Даже старшие зятья кузнеца часто подтрунивали над Зевулун-Биньямином и говорили о нем с издевкой. Кузнец считал это нормальным, — сосед был на самом деле никчемной личностью. Поэтому он не осуждал своих ученых зятьев за такое их отношение к соседу. Больше того, он считал это доказательством того, что невежда и не заслуживает иного к себе отношения.

Совсем иначе относился р. Ицхак-Шаул к шкуродеру. К изумлению кузнеца, обращался его зять с Зевулун-Биньямином очень предупредительно. В то время, как Зевулун-Биньямин не смел подходить близко к ученому юноше, особенно когда тот был занят учебой, откладывал р. Ицхак-Шаул, как часто замечал его тесть, открытую гемару в сторону с появленнием Зевулун-Биньямина, просил его садиться и заводил с ним беседу, расспрашивая о том, что давило ему сердце, и обо всем, что касалось его и его семьи.

Сначала не мог Зевулун-Биньямин понять, по-видимому, чего от него хотят. Но, когда он внимательнее прислушался к словам молодого ученого, он почувствовал себя увереннее. Р. Ицхак-Шаул не только утешал этого неуклюжего простолюдина, но и давал ему советы по вопросам, касавшимся его самого и его семьи. Больше всего огорчали Зевулун-Биньямина его дети. Во-первых, у него была единственная дочь, Дина, которой скоро исполнялось восемнадцать лет и для которой время было уже подумывать относительно жениха. Затем были у него малые дети, свои и приемыши, оставшиеся сиротами дети шурина, которых он по доброте сердца принял к себе и воспитывал, как собственных детей.

Зевулун-Биньямин как раз и хотел, чтобы собственные его и приемные дети не выросли невеждами, как он сам. И он посылал их к лучшим учителям. Зевулун-Биньямин мечтал послать их в ешива. Но кто же ему посоветует о таких вещах? Если он пытался спросить совета у кого-либо из жителей города, тот махнет, бывало, рукой и скажет с издевкой:

— А если твои дети будут ремесленниками, не годится тебе? Хватит, если твои дети научатся читать!

Это доставляло Зевулун-Биньямину сильное огорчение, и когда он впервые доверился р. Ицхак-Шаулу, он не скрывал своего потрясения.

— К кому мне обратиться, если все отталкивают меня, как будто я лишен права иметь детей талмудистов, — жаловался Зевулун-Биньямин со слезами на глазах.

Р. Ицхак-Зевулун выказывал Зевулун-Биньямину свою симпатию и сразу же вызвался быть руководителем его детей.

— Пришли их ко мне, — сказал он, — я их проэкзаменую и даже буду учить их. Если только они способные и есть у них желание учиться, я их подготовлю так, что они и до ешива доберутся.

Зевулун-Биньямин ожил.

— Вы меня осчастливили, — воскликнул он, — этого Вашего одолжения я никогда не забуду. А теперь, — начал он говорить доверчиво, утирая слезы, — я хотел бы получить от Вас совета также относительно моей дочери. Она — чудесное дитя. Чем же она виновата, что у нее отец невежда, так низко павший в глазах людей? Мне бы хотелось иметь для нее грамотного мужа. По правде говоря, я очень завидую Вашему тестю, у него все три зятья люди ученые. Почему бы и мне не заиметь ученого зятя в мужья моей Диночке?

— А кто говорит, что нет? — обрадовал его р. Ицхак-Шаул, заметив бесхитростность этого простого еврея.

— Вы первый человек, которому я осмеливаюсь сказать, что хочу ученого юношу для моей дочери. С другими я боюсь говорить об этом, чтобы не смеялись надо мной.

Зевулун-Биньямин открыл р. Ицхак-Шаулу, что он отложил целых сто злотых на приданое дочери. У него хватит денег и на оборудование квартиры, и на одежду для молодых.

— Я заверяю Вас, что зять-талмудист ни в чем у меня нуждаться не будет. Я его, так сказать, на руках носить буду. Он сможет беспрепятственно отдаваться целиком учебе. Но где же взять такого жениха?

Зевулун-Биньямин проговорил это с такой глубокой тоской и чувством, что р. Ицхак-Шаул был сильно тронут.

— Я Вас обеспечу таким зятем, — заверил он соседа. Зевулун-Биньямин даже подскочил от радости.

Р. Ицхак-Шаул объяснил Зевулун-Биньямину, что его отец р. Нисан, который живет в Горках, — это еврей, который любит сватать хороших молодых людей. Поэтому он сразу же напишет ему и попросит найти достойного жениха для дочери Зевулун-Биньямина.

— Не забудьте только написать Вашему отцу всю правду, — потребовал Зевулун-Биньямин. — Напишите ему, кто и что я; что я простолюдин, большой невежда и живу тем, что сдираю шкуры с падали и лечу больных животных. Моя жена также простая женщина, ее отец — сапожник. Теперь, на старости лет он стал шамешом в Б-гоугодном заведении в Дубровне. Вы можете также написать Вашему отцу, что до моей свадьбы я не знал азбуки и не мог произнести даже браха. Только после женитьбы я кое-как научился читать и выучил нужные браха, которые должен уметь произносить еврей. Молиться с коллективом я и сейчас не умею, — не успеваю за хазеном. Когда меня вызывают к чтению Торы, у меня зуб на зуб не попадает от боязни зацепиться языком при произнесении браха. Я знаю, что над моим произношением слов молитвы люди смеются за моей спиной. Что же мне делать, когда я так наказан? Однако во всю свою жизнь я никогда не лгал. Я не обманул ни еврея, ни нееврея.

Назавтра принес Зевулун-Биньямин р. Ицхак-Шаулу сто двадцать золотых монет, которые 'были отложены им на приданое для дочери и на свадебные расходы.

— Я слышал как-то, что невежде нельзя верить на слово, — сказал Зевулун-Биньямин простодушно, — поэтому пусть эти деньги лежат у Вас.

В то время, как на ученого р. Ицхак-Шаула произвела большое впечатление бесхитростность и непосредственность шкуродера, на Зевулун-Биньямина произвела еще большее впечатление простота в обращении и дружеское отношение к нему р. Ицхак-Шаула. Он говорил с ним, как с себе равным. Зевулун-Биньямин хорошо знал, каким низким человеком он выглядит в глазах всех жителей Добромысля. Его оттолкнули от себя евреи Добромысля не только за его неотесанность и невежество, но и за его профессию. Зевулун-Биньямин хорошо помнил, как его преследовали за его невежество когда он проживал в центре местечка. Он не забыл то время когда он не мог еще произносить браха над читаемым отрывком Торы, поэтому эту честь ему оказывали только раз в году — в день Симхат-Торы; его вызывали тогда к чтению Торы вместе со всеми малышами. Зевулун-Биньямин становился тогда позади еврея, удостоившегося этой чести за пожертвованную им большую сумму денег, и вместе с мелюзгой повторял за ним слова браха. Даже повторять слова браха вслед за читавшим ее он не мог как следует. Малышам, среди которых находился и он, это доставляло большое удовольствие. Многие разражались смехом. Нашлись и среди взрослых шутники, издевавшиеся над ним, «ломавшим зубы» при повторении слов браха. Зевулун-Биньямин чувствовал себя уничтоженным в этот момент. Если бы не то, что он считал себя обязанным, как и всякий еврей, хотя бы раз в году быть вызванным к чтению Торы, он, конечно же, не пожелал бы пройти этот адский искус быть высмеянным всей еврейской общиной.

Но люди над ним подтрунивали не только в день Симхат-Торы. Так было с ним всегда, как только он показывался в синагоге или же… в бане. Всюду находились «милые ребята», издевавшиеся над ним. Зевулун-Биньямину это причиняло много горя. Он поэтому выбрался с семьей из центра местечка и обосновался по соседству с кузнецом р. Элиезер-Реувеном, — единственным евреем в Добромысле, который дружелюбно к нему относился. Здесь, около кузнеца, вдали от добромысльских мещан, чувствовал себя Зевулун-Биньямин увереннее; но в душе он все еще переживал от того, что не может быть как все евреи, — молиться коллективно с ними и сидеть среди них при различных торжествах так, чтобы никому не приходило бы в голову смеяться над ним.

В беседах с дружелюбным р. Ицхак-Шаулом открыл ему Зевулун-Биньямин свое сердце впервые в жизни.

— Почему в этом отношении евреям надлежит быть отличными от, скажем, гоим? — спрашивал он простодушно. — У гоим, например, не надо ничего знать. Ходят в костел и прислушиваются к тому, что говорит ксендз. И этого достаточно. У евреев же нужно обязательно самому уметь молиться и нет предела тому, сколько надо знать. Если же попадется такой еврей, как я, голова которого попросту не способна охватить все это, над ним все время издеваются!

В ответ на это говорил р. Ицхак-Шаул много, утешая и ободряя Зевулун-Биньямина; он возбудил у бедного простолюдина надежду, что и он сможет еще подняться на более высокую ступень развития.

Зять кузнеца дал с самого начала понять своему собеседнику, что евреи действительно отличны от гоим; что евреи — это народ, который обязан и должен стоять на более высокой ступени общечеловеческого развития. Если гоим могут довольствоваться только тем, что прислушиваются к словам ксендза в костеле, то у евреев, напротив того, много повседневных обязанностей, а чтобы достойно выполнять эти обязанности, нужно многое уметь и много знать. Но это не значит, что если кто-нибудь не обучен, то он тем самым находится на более низкой ступени, чем грамотный еврей. Вообще, — объяснил ему р. Ицхак-Шаул, — нечего стыдиться какой бы то ни было профессии, если работу выполняют честно. Что касается грамотности, — утешал его молодой ученый, — так ведь в конце концов не теория важна, а дело, которым может отличиться любой еврей — ученый или простолюдин.

— Все евреи, — сказал р. Ицхак-Шаул, — равны во всех вопросах святости. Только коаним должны были исполнять свои, особые заветы. Все же остальные евреи абсолютно равны, когда речь идет о выполнении мицвот Торы.

Одновременно дал р. Ицхак-Шаул понять Зевулун-Биньямину, что когда дело касается молитвы в миньяне или мезумана, то важен десятый или третий участник этих коллективных молений, безотносительно невежда это или ученый. Десятый молящийся, будь он хотя бы и невеждой, дополняет этот миньян. Это означает, что в еврее важно его еврейское начало, а не степень учености его.

— Вот оно что! — воскликнул Зевулун-Биньямин в возбуждении.

С тех пор он начал чувствовать себя человеком, равным всем. Он стал более бодрым, сильным, гордым.

Между тем продолжал р. Ицхак-Шаул развивать самосознание Зевулун-Биньямина, ссылаясь в своих беседах на сказания Xазал. Эти сказания, никогда раньше не слышанные Зевулун-Биньямином, он так умело разъяснял, что этот простолюдин мог их понять. При этом разговаривал р. Ицхак-Шаул с ним, как с равным, которому доступны сказания Xазал. Р. Ицхак-Шаул пересказал Зевулун-Биньямину слова р. Шим'он-бен-Лакиша (Хулин, л. 92): «Этот народ (евреи) приравнен к винограднику. Ветки — это обыватели; грозди винограда — талмидей-хахамим; листья — простолюдины. Поэтому обязаны талмидей-хахамим молиться за благополучие простых людей, за их успехи в труде, ибо, как листья защищают плоды, так защищают простолюдины остальную часть народа — талмидей-хахамим.

Р. Ицхак-Шаул шел еще дальше. Он дал понять Зевулун-Биньямину, что в какой-то степени он может еще и сейчас выправить свой основной недостаток — невежество.

— Вот этим и отличаются евреи от неевреев, — сказал он Зевулун-Биньямину. — У евреев все время учатся. В каждой синагоге имеются различные кружки по изучению тех или иных предметов. Имеются часы учебы для ученых талмудистов, но имеются уроки и для малограмотных людей. Идите каждый день в синагогу в вечерние часы и прислушивайтесь к тому, что там изучают. Через некоторое время Вы почувствуете, что кое-что к Вам пристало. Нет еврея, который не смог бы со временем чему-нибудь научиться.

Зевулун-Биньямин был так воодушевлен все услышанным, что тут же обещал р. Ицхак-Шаулу ходить ежедневно в синагогу и слушать урок.

— Пусть смеются надо мною, — сказал он, — со временем я буду, как и все.

Зевулун-Биньямин начал верить в свои силы. Он прислушивался в синагоге ко всему, что там изучали, и даже к беседам. Если он что-либо не понимал, он приходил позже к р. Ицхак-Шаулу, и тот разъяснял ему непонятное.

Прошло некоторое время, и р. Ицхак-Шаул получил от своего отца из Горок ответ на свое письмо о женихе дли дочери Зевулун-Биньямина, Дины. Р. Нисан, отец р. Ицхак-Шаула, сообщил своему сыну, что у него на примете несколько молодых людей-талмудистов, из среды которых можно выбрать жениха для Дины. Он обещал вскоре заиметь до стойкого жениха для нее.

50. ГДЕ ТОРА, ТАМ И МУДРОСТЬ

Молодой ученый, ставший кузнецом, делает важное открытие. — Он добыл это из Мишны. — Покровительство животным.

Велико было влияние р. Ицхак-Шаула на шкуродера Зевулун-Биньямина. Но не меньше было воздействие, оказанное Зевулун-Биньямином на самого р. Ицхак-Шаула. Его отец р. Нисан писал ему, что его обязанностью является заняться духовным развитием этого огрубелого и неуклюжего Зевулун-Биньямина. Р. Нисан, взявший на себя задачу найти жениха для дочери Зевулун-Биньямина Дины, издали интересовался и самим Зевулун-Биньямином. Поэтому он в своем письме к сыну наказал ему рассматривать этого шкуродера как находку, потому что его можно поднять духовно на весьма высокую ступень; ибо нет еврея, как бы низок он ни был в своем духовном развитии, который не мог бы достичь весьма высокой степени развития.

Вследствие этого, решил р. Ицхак-Шаул сам показать пример любовного отношения к труду. Он решил про себя стать кузнецом. После длительных переговоров он добился все же согласия своего тестя принять его на работу в кузницу.

Р. Элиезер-Реувену пришлось выдержать большую борьбу с самим собой, пока он не согласился, чтобы его зять, которого он принял в свою семью благодаря его учености и мечтал бахвалиться перед людьми этим своим зятем, стал простым ремесленником. Особенно трудно далось ему это решение перед лицом старших зятьев, занимавших должности рош-ешива, которые, конечно же, посчитают унизительным для своей чести, так сказать, мезальянсом, иметь еще свояком кузнеца. Но он убедился, что его третий зять «вылеплен из совсем другой глины». Р. Элиезер-Реувен весьма мало знал о том, что в его зяте начал бить ключом дух хассидизма. Но ему было достаточно убедиться, что такого человека, как р. Ицхак-Шаула, ремесло не унизит.

Между прочим оказалось, что р. Ицхак-Шаул принес удачу в кузню Едва он научится этому ремеслу у своего тестя, как он тут же начал вводить в кузнечную работу новшества, вызвавшие общее удивление и ставшие источником лучших заработков. Р. Ицхак-Шаул изобрел новое приспособление к плугу. Он прибавил к нему такой шпунтик, который способствовал лучшему разрыхлению земли при вспашке. Это сэкономило много труда хлебопашцев. Все начали доставлять свои плуги в кузницу р Элиезер-Реувена, чтобы оснастить их приспособлением р. Ицхак-Шаула. И все были готовы заплатить за это.

Начали доставлять плуги для их усовершенствоваия также и из помещичьих имений. Заказывали оттуда у р. Элиезер-Реувена и новые плуги. Начали присылать для ремонта и кареты из помещичьих имений, зная, что зять кузнеца большой умелец и ему легко даются любые работы.

— Я стою за наковальней уже сорок лет и ничего не изобрел. А тут приходит ешиботник и выкидывает фортели! — так выразил р. Элиезер-Реувен свое восхищение зятем.

Теща, т е. жена кузнеца, объяснила это только тем, что «где Тора, там и мудрость».

Сам р. Ицхак-Шаул приписал свое изобретение Торе.

— Сам я, — говорил он, — мало что изобрел. Я взял это из Мишны. Там обсуждается вопрос о вещах, которые могут стать ритуально нечистыми, и о вещах, не воспринимающих такую нечистоту. Среди перечисленного в Мишне инвентаря упоминается шпунтик, способствующий разрыхлению земли при вспашке. Когда я увидел, что доставляемые в кузницу плуги лишены такого шпунтика, я подумал, что следовало бы придать плугам такие шпунтики. Таким образом, помогла мне Мишна напасть на эту мысль.

У р. Ицхак-Шаула работа была не только делом честного заработка, но и средством сближения с простыми людьми из народа. Он хотел также быть одним из них и, как человек им равный, поднять их на более высокую моральную ступень, посеяв в их сердца семена добрых наклонностей и обучая их Торе, каждого по мере его способностей. Его любовь к простым людям не знала границ, так же, как и его преданность им. Свою любовь он выказывал и к четырехногим существам, и к птицам, и даже к травам и деревьям.

Эту любовь ко всем Б-жьим твореньям, не исключая и растения, посеял в его душу его отец р. Нисан, который с самого его детства учил его, что надо жалеть все и всех; что нельзя причинять страдания даже мушке и червяку, а также нельзя зря портить травинку и листья на деревьях, — листья и травы также чувствуют боль и горе.

Однако в детстве р. Ицхак-Шаул не был таким жалостливым. Он не отличался от других детей. Он бросал камешки в птиц и дразнил коз и коров; рвал ветки деревьев, и травы, и цветы. Именно поэтому отец его все время укорял.

В память р. Ицхак-Шаула особенно врезался урок, полученный им от отца в случае с петухом. Этот петух был любимцем отца, — с первым его «кукареку» отец вставал ночью, мыл руки — негл-вассер — и бежал в синагогу. Поэтому хотел р. Нисан, чтобы петух кричал погромче чистым голосом. И он ухаживал за петухом, — он его кормил и поил и сам следил, чтобы на ночь его загоняли в «катух» под печью.

Таким образом, был р. Нисан обеспечен «будильником», который не даст ему проспать полночь. Чем громче был крик петуха, тем довольнее был р. Нисан и тем усерднее он ухаживал за петухом. Но именно эта любовь отца к петуху вызвала к нему ненависть маленького Ицхак-Шаула. Он не мог переносить его крика и вообще почувствовал отвращение к этому существу, любимцу его отца. Поэтому он всегда искал возможность изводить петуха. Когда отца не было вблизи, а петух гулял по двору, он забрасывал петуха камнями или гонял его до изнеможения. Так же обращался Ицхак-Шаул и с другими живыми существами.

В доме была у них еще курица, которая высиживала цыплят. Она гуляла по двору со своими цыплятами, а Ицхак-Шаул бросал в них камешки, пугал и не давал им покоя. Ему доставляло удовольствие натравливать собаку на кошку или ловить мух, бросать их в паутину и смотреть, как мухи борются с пауком, который поедает их.

Однажды, не заметив отца, наблюдавшего за всеми этими его проделками, он вдруг почувствовал, что на его плечо легла рука. Он обернулся и увидал отца. Р. Нисан был рассержен.

Ни на кого не накладывал р. Нисан своей руки. Он был меламедом, который никогда не бил учеников. Кнутик всегда висел на стене, и если кто в чем-либо провинится, он указывал на кнутик и начинал упрекать виноватого. Это действовало. Ученики р. Нисана боялись учителя и уважали его больше, чем ученики тех меламедов, которые жестоко их драли.

Когда р. Нисан привел своего сына в дом, он велел ему принести Гемару Шаббат, открыть ее на 125 листе и читать вслух Миш ну: «Нагибают корзину (в субботу) перед птенцами, чтобы они могли подниматься и спускаться по ней».

— Видишь ты, сын мой, — сказал ему р. Нисан, — даже в субботу можно брать вещь, которую вообще нельзя трогать в этот день, лишь бы не причинять страданий молодым птенчикам, которые по своей природе любят прыгать вверх и вниз. Ибо покровительство животным — это закон Торы. Гемара (Берахот, л. 40) говорит, что нельзя человеку садиться за стол, пока не накормит скотину, ибо вначале сказано: «… и Я дам траву твоему скоту», а уж затем: «и ты будешь есть и будешь сыт». Ты же, сын мой, жесток, убийца, жаждешь крови. Тебя не трогают страдания других живых существ.

Ицхак-Шаул думал, что отец удовлетворится этими словами укора. Но он ошибся. Р. Нисан продолжал:

— Ты хорошо знаешь, что не в моей натуре пользоваться розгой и наказывать поркой. Но за твои недобрые дела я считаю себя обязанным растянуть тебя на скамье и выпороть. И это не потому, что я хочу тебя бить, а потому, что я хочу, чтобы ты эту порку запомнил; чтобы ты на себе испытал, что такое боль.

Р. Нисан велел Ицхак-Шаулу снять кнутик со стены и подать ему. Затем отец велел ему лечь на скамью лицом вниз. Перед тем, как начать порку, он вновь заявил ему, что он это делает только с целью, чтобы он запомнил страдания, которые он причиняет птицам и другим живым существам.

Это были первые и последние удары, полученные Ицхак-Шаулом когда-либо от отца, и он принял их, как заслуженные. Каждый удар причинял ему сильную боль, но он не пискнул. Когда отец отложил кнутик, он зашел в другую комнату, и Ицхак-Шаул слышал, как р. Нисан плакал в голос. Ицхак-Шаул чувствовал, что отец плачет от большого горя, причиненного ему его сыном таким плохим его поведением, принудившим отца применить к нему порку. Это причинило Ицхак-Шаулу боль большую, чем сама порка. Он чувствовал большое раскаяние и стыд.

Пару дней чувствовал Ицхак-Шаул боль от ударов кнутиком. На третий день подошел он к отцу, поцеловал его руку и со слезами на глазах просил у него прощение. Глаза р. Нисана наполнились слезами.

— Ты еще юное дитя, — сказал ему отец. — Все твои грехи падают на меня. И это еще не самое худшее. Намного хуже то, что из тебя может получиться настоящий изверг, кровожадное существо.

Это произвело на маленького Ицхак-Шаула такое сильное впечатление, что он сразу почувствовал себя другим мальчиком. Он преисполнился чувством большой жалости ко всем существам.

С тех пор начал р. Нисан уделять сыну больше внимания. Он начал изучать с ним помимо обычных предметов также и специальные труды по морали, которые должны были внедрять в его сердце добрые наклонности.

Когда Ицхак-Шаулу исполнилось одиннадцать лет, послал его отец в Минск учиться там в ешиве. Он проучился там семь лет и отличился своим большим прилежанием. Он получил звание «Усердный горкинчанин» и выполнял строго наказ отца не тратить время попусту; обуздывать естественные наклонности, побуждающие смотреть на вещи, не имеющие настоящего значения, не прислушиваться к пустым разговорам и самому не разговаривать о малозначительных вещах.

Р. Нисан в молодости тоже учился в Минске, и у него были там родные, с которыми он время от времени переписывался. Родные отца относились к Ицхак-Шаулу по-родственному и следили за его поведением.

Одним из родных отца был некий по имени р. Авраам-Аба, пекарь по специальности и большой ученый. Он все время втолковывал Ицхак-Шаулу, что Тора, не основанная на страхе Б-жьем и на выполнении мицвот, особенно же на любви к народу нашему, Израилю, — такая Тора, не настоящая Тора. Р. Авраам-Аба начал брать его с собой на кружковые собрания небольшой группы людей, на которых говорилось об истинных путях служения Творцу. На этих сборах познакомился Ицхак-Шаул с евреем по имени р. Моше-Нисан, одним из завсегдатаев синагоги, одиноким человеком, но необычайно большим знатоком Талмуда. Помимо его большой эрудиции в Талмуде, он знал наизусть труды Рамбама. Всю неделю он обходился только хлебом и водой; по понедельникам и четвергам он вовсе постился.

Помимо Торы предавался р. Моше-Нисан молитвам. Он молился долго и занимался муссаром. Он не только сам изучал муссар, но и преподавал это этическое учение молящимся. Ицхак-Шаул был также одним из слушателей читаемого им муссара, оказавшего на него большое влияние. Р. Моше-Нисан воспитал его в духе борьбы за выработку добрых наклонностей; больше того, — он вызвал у Ицхак-Шаула пламенную любовь к людям.

Вернувшись из Минска на родину в Горки, Ицхак-Шаул продолжил учебу у р. Азриель-Иосефа, местного магида, который много лет руководил также и ешивой. Р. Азриель-Иосеф вместе с отцом Ицхак-Шаула и другими жителями Горок несколько раз посетил Баал-Шема. Таким образом, дошло новое учение Хассидут также и до Ицхак-Шаула.

Понятно, что когда р. Ицхак-Шаул стал зятем кузнеца р. Элиезер-Реувена в Добромысле, он продолжал идти по пути хассидизма, хотя весьма немногие знали, что, собственно, представляет собою этот новый путь. В духе этого нового учения — хассидут — решил р. Ицхак-Шаул стать кузнецом, и начал окружать себя простыми людьми, в том числе и такими, как Зевулун-Биньямин, который во все свои годы был настоящим отверженным.

В дальнейшем случилось так, что этот самый Зевулун-Биньямин стал весьма почетным евреем в Добромысле. Он сумел спасти евреев и неевреев от тяжелой болезни, распространившейся в Добромысле и в ближних деревнях.

Болезнь эта поразила детей и коров. Многие умерли. Поднялась паника. Никто не знал, что делать, как приостановить эпидемию. Зевулун-Биньямин, который имел многолетний опыт по лечению коров, разбирался и в людских болезнях, особенно, принявших форму эпидемии.

Зевулун-Биньямину было хорошо известно, что болезнь эта берется от молока коров и коз, поедающих определенные ядовитые травы. Он знал также, как эту болезнь лечить, а главное, как предупредить ее дальнейшее распространение. И он сразу же взялся за работу, сам приготовил лекарства для больных детей и указал также, как уберечься от распространения болезни. Через несколько дней эпидемия в Добромысле прекратилась. Зевулун-Биньямин приостановил эпидемию также и среди скота.

Весь Добромысль знал уже, какое чудо сотворил Зевулун-Биньямин. С этих пор шкуродер, с которым никто знаться не хотел, стал важной персоной. Люди стали замечать, что он вовсе не так прост, как это казалось, и что то, чего не могли добиться другие евреи разными способами, сумел сделать Зевулун-Биньямин на свой собственный лад.

51. ПРИЗНАНИЕ ДОСТОИНСТВ ПРОСТОГО ЧЕЛОВЕКА

Почет, оказанный добромысльским раввином Зевулун-Биньямину. — Впервые в жизни слышит Зевулун-Биньямин, как его называют почетным титулом «реб». — Хассидские нистарим.

После того, как Зевулун-Биньямин приостановил эпидемию на детей так же, как и на скотину, свирепствовавшую в Добромысле, объявил раввин всеобщий пост, чтобы славить и благодарить Всевышнего за милость, оказанную Им через Зевулун-Биньямина жителям Добромысля и окружающих поселений. Это был день кануна рош-ходеш месяца элул, называемый «постом малого йом-киппура», и все собрались в синагогу. Раввин произнес проповедь, которая произвела на слушателей большое впечатление. Он хвалил Зевулун-Биньямина, назвав его посланцем свыше для спасения детей. Он указал на это, как на пример, показывающий, что каждый еврей может стать посланцем, при помощи которого приходит свыше спасение для всех евреев.

Как обычно, раввин горько плакал при произнесении проповеди. Он говорил, что эпидемия была следствием грехов, а если народ грешен, то это его, раввина, вина, ибо написано: «…и Я поставлю их во главе». Это значит, что вина за грехи, совершаемые обществом, падает на главу города, на раввина, который не выполнил надлежащим образом свой долг воспитать праведно свою общину. Одновременно раввин выразил и радость тем, что Всевышний прислал свое спасение. И пришло это спасение как раз через такого простого и невежественного человека, как Зевулун-Биньямин.

Слова раввина, расточавшего так много хорошего в адрес Зевулун-Биньямина, произвели на многих слушателей большое впечатление. Но были и такие, которые позавидовали Зевулун-Биньямину за эту оказанную ему честь и начали теперь еще бльше над ним подтрунивать. Кто-то пошутил, что теперь остается Звулун-Биньямину запустить себе пейсы и его сделают ребе. Другой злопыхатель сказал, что раввин сделал ошибку, расхваливая так сильно шкуродера, потому что вся сила, которую он показал в борьбе с эпидемией, пришла к нему от колдуна, открывшего ему тайну, какими травами и специями можно лечить такую болезнь.

Несмотря на все эти людские толки, стало большинство населения Добромысля относиться к Зевулун-Биньямину с уважением. Люди ругали тех, которые смеялись над Зевулун-Биньямином и злословили на его счет. Дошло до того, что раввин вынужден был вызвать к себе насмешников и злопыхателей и предупредить их, чтобы они не смели поступать так в дальнейшем, потому что Зевулун-Биньямин действительно человек очень достойный.

Само собою понятно, что кузнец р. Элиезер-Реувен и его зять р. Ицхак-Шаул были особенно рады тому, что Зевулун-Биньямин стал таким почетным человеком.

Во все это время Зевулун-Биньямин отсутствовал в Добромысле. — он находился в соседних деревнях, где все еще свирепствовала эпидемия. Покончив с эпидемией в Добромысле, где он спас десятки детей от смерти, а также много скотины, он пустился по деревням помогать крестьянским детям и скоту. Домой он вернулся только лишь в пятницу после полудня. Он быстро побежал в баню. Войдя в умывальню, где от густого пара едва видно было моющихся, он услышал разговор о себе. Никто его не заметил, и разговор о нем продолжался беспрепятственно.

Из услышанного узнал Зевулун-Биньямин, что раввин в своей проповеди говорил о нем и очень его расхваливал. Он узнал также, что именно поэтому большинство населения города также хвалит его. Зевулун-Биньямин почувствовал себя плохо. Он не мог переносить славословий себе. Он быстро оделся и ушел домой. Войдя в дом кузнеца, он разрыдался.

— Люди теперь позавидуют мне очень, — всхлипывал он. — Я как-то слышал, что за почет, оказываемый людям на этом свете, вычтут с полагающегося им вознаграждения на «том свете» Мне бы не хотелось терять сколько-нибудь с моих прав на долю «того света». Не следует ли мне выбраться отсюда совсем и переселиться куда-нибудь в другое место, где меня не знают?

Кузнец пытался его успокоить, заверяя его, что ему нечего беспокоиться на этот счет. После долгой беседы они оба ушли в город к субботней вечерней молитве. По пути они беседовали о чудесах Творца, создавшего травы, которые вызывают, упаси Б-же, болезни, а также травы, которые лечат.

— Еще больше чудесного в том, — показал Зевулун-Биньямин свои знания в таких делах, — что сами животные могут инстинктивно выбирать съедобные травы и чувствуют, к каким травам им не следует прикасаться. Редко корова поедает болезнетворную траву. Но и тогда можно побороть болезнь, накормив больную корову целительной травой.

Зевулун-Биньямин пытался умалить свое значение в победе над эпидемией посредством лечебных трав и специй. Это было ведь по существу только следствием того, что Владыка мира заготовил впрок лекарства до появления болезней. Он же, Зевулун-Биньямин, добился только того, чтобы лекарство, приготовленное Всевышним, было применено в должное время и нужной дозой. Об его личном участии во всем этом совсем говорить не стоило.

Как обычно, пришел р. Элиезер-Реувен в синагогу и на этот раз одним из первых. Так повелось у него уже издавна. У него был также многолетний обычай приносить в канун субботы завернутые в платочек монетки, которые он и жена его откладывали в течение прошлой недели на цели цедака. С первого же дня после их свадьбы они завели обычай каждое утро и вечером откладывать по монетке на цедака. Когда у них родился первый ребнок, они добавили монетки и за ребенка; так они поступали и в дальнейшем при рождении каждого ребенка. После каждого обеда они также откладывали монетки в размере стоимости обеда, которым они кормили бы странника, если бы такой был приглашен ими к столу. Все эти монетки хранились всю неделю у жены. В пятницу под вечер приносил р. Элиезер-Реувен эти деньги в синагогу, и, когда никого не было вблизи, бросал их в общую коробку чтобы это было на самом деле «тайной благотворительностью».

В тот канун субботы, войдя в синагогу, увидели р. Элиезер-Рувен и Зевулун-Биньямин, что синагогу подметает одиннадцатилетний внук шамеша. С его дедушкой случилось несчастье, — он поломал себе ногу, поэтому мальчику приходилось выполнять работу дедушки. Сразу же включились оба прихожанина в работу по подготовке синагоги к субботе. Не забыл р. Элиезер-Реувен сменить будний парохет на субботний, что явилось его добровольной обязанностью вообще уже десятки лет, — он слышал от каббалиста, что такя святая обязанность способствует сохранению мира в семье и долголетию детей.

Зевулун-Биньямин наполнил рукомойник водой и зажег свечи на амвоне и в люстрах. Между тем собрался народ и начали молиться минха. Зевулун-Биньямин занял свое обычное место позади бимы. Когда закончили молиться, все еще стоял Зевулун-Биньямин лицом к стене. Он продолжал читать главы из Теилима, которые, по указанию р Ицхак-Шаула, он обычно читал после каждой молитвы.

— С праздником субботы Вас, реб Зевулун-Биньямин! — услышал вдруг шкуродер из-за спины. Он обернулся и замер. Перед ним стоял добромысльский раввин. Он протянул свою руку Зевулун-Биньямину с приветствием: «Мир Вам реб Зевулун-Биньямин».

Зевулун-Биньямин разрыдался. Впервые в жизни ему была оказана такая честь. Впервые он услышал, что его называют почетным титулом «реб».

— Рабби, — сказал он плача, — не лишат ли меня благодаря этой чести моего «будущего мира»?

— Не беспокойся, — сказал на это очень растроганный раввин. — Только те, которые гонятся за почестями, теряют из-за этого «будущий мир». Вам же эта честь полагается. С Вашего «будущего мира» не убудет.

По синагоге разнеслась весть, что раввин подошел к Зевулун-Бичьямину и поздравил его со святым субботним днем, назвав его при этом «реб» Зевулун-Биньямином. Вскоре знал об этом уже весь Добромысль. Город взбудоражился.

Зевулун-Биньямин стал вдруг важной персоной у добромысльских евреев. Многие жители Добромысля начали уже звать его реб Зевулун-Биньямином. Ведь сам раввин назвал его так. Зевулун-Биньямин все же ни на волос не возгордился этим. Он остался тем же простым человеком, что и раньше. Его даже огорчало то, что ему начали оказывать почет. Истинную радость доставляло это только зятю кузнеца, р. Ицхак-Шаулу.

Много радости доставило р. Ицхак-Шаулу и сообщение, полученное им наконец от отца из Горок, что в конце концов подобрал он жениха для единственной дочери Зевулун-Биньямина, Дины. Это был ешиботник по имени Ирмияу, сирота. Из письма было видно, что р. Нисан переговорил уже с будущим женихом относительно этого сватовства. Но потребуется еще несколько месяцев, пока сможет состояться знакомство жениха с невестой в Добромысле.

Когда р. Ицхак-Шаул сообщил об этом Зевулун-Биньямину, тот был вне себя от счастья. Наконец-то он почувствовал себя человеком, как и все. Он мог теперь уже надеяться иметь зятя талмудиста.

Не прошло много времени, и Зевулун-Биньямин послал в Горки подводу привезти жениха Ирмияу. Он очень понравился Зевулун-Биньямину и его дочери. Ирмияу тоже был доволен этим сватовством. Сразу же были написаны тнаим и был назначен день свадьбы. Зевулун-Биньямин был так доволен женихом, что тут же дал ему деньги на текущие расходы до свадьбы. После свадьбы жениху, понятно, не о чем будет беспокоиться, потому что Зевулун-Биньямин обязался фактически содержать его и его семью навечно.

Зевулун-Биньямин заранее уже гордился будущим зятем. Р. Ицхак-Шаул заверил его, что Ирмияу настоящий талмудист. Он не только сам беседовал с женихом на талмудические темы, но пошел с ним к раввину, чтобы и тот проверил его знания в Талмуде. Видимо, р. Ицхак-Шаул хотел быть уверенным, что Зевулун-Биньямин заимел зятем действительно знающего молодого человека.

Такое братское отношение р. Ицхак-Шаула к Зевулун-Биньямину произвело на Баруха огромное впечатление. Он доискивался истинных путей, которыми шел р. Ицхак-Шаул в Торе и служении Б-гу. Ему уже было ясно, что р. Ицхак-Шаул идет во всем этом совсем иными путями, чем другие служители Б-га.

Сам Барух считал до этого, что главное — это Тора. От р. Ицхак-Шаула он узнал, что главное — это дело; «не теория главное, а практика». Но откуда взялось все это? Барух чувствовал, что сердцем он с р. Ицхак-Шаулом. Он еще не знал досконально, что это и есть новая система хассидизма.

Вначале р. Ицхак-Шаул был не очень разговорчив. Он воздерживался от разговоров о том, что его отец р. Нисан принадлежит к «секте хассидов», бывшей тогда еще мало известной, и что сам он тоже воспитан в духе этого нового учения. Но чем больше он сближался с Барухом, тем откровеннее он становился, так что постепенно он начал открывать ему то, что он знал о хассидизме, а также и пути, которыми его отец дошел до этого учения.

Р. Нисан был уроженцем Бобруйска. Когда он был шестнадцатилетним подростком, он был одним из наиболее отличившихся учеников местной ешивы, руководимой р. Шалом-Цвием. Позже он учился в ешиве р. Ехиеля в Глуске на протяжении четырех лет, отдаваясь учебе всем пылом своей восторженной души. Затем он отправился в Минск, чтобы учиться в ешиве Познаньского Гаона. В эту ешиву принимали только выдающихся знатоков Талмуда. В дальнейшем он при посредстве рош-ешивы женился на дочери хуторянина недалеко от Минска.

Двенадцать лет оставался р. Нисан у своего тестя на хуторе, занимаясь Торой и служением Б-гу. После смерти жены вернулся р. Нисан в Минск, где в то время место Познаньского Гаона занимал р. Ехиель в качестве главы духовного суда и одновременно рош-ешивы. Р. Ехиель очень благоволил к р. Нисану.

Еще тогда, когда р. Нисан был первый раз в Минске, он узнал, что там имеется небольшая группа талмудистов, которая занимается каббалой, и после больших мытарств добился, чтобы его приняли в этот кружок. Учителем этой группы каббалистов был р. Ехиель. Основной темой, разрабатываемой р. Ехиелем, было переселение душ. Он считал, что души всех таннаим, амораим и гаоним, а также других святых всех времен, начиная от первого человека на Земле — Адама, души наших патриархов и их жен, наших праматерей, наших пророков и всех других великих людей, упомянутых в Танахе и в Талмуде, а также в Зоаре, рождаются вновь, и мы их видим переселенными и принявшими образ людей нашего поколения. Это означало, что этим сохраняется связь между всеми поколениями до наших дней.

Члены этого кружка верили, что р. Ехиель знал все это посредством «руах-акодеш» и что ему являлся пророк Элияу, открывший ему тайну о душах живших некогда святых, находящихся сейчас в трансформации.

Это произвело тогда на юного р. Нисана огромное впечатление. Все остальные члены кружка были уже людьми женатыми, что было обусловлено уставом кружка. Что касается р. Нисана, то для него сделали исключение. По требованию р. Ехиеля его приняли в кружок, несмотря на то, что он тогда еще не был женатым.

Когда р. Нисан женился и перебрался на жительство к своему тестю на хутор, он перестал заниматься каббалой. Это было сделано по настоятельному требованию р. Ехиеля не заниматься каббалой без учителя. Когда р. Нисан вернулся через двенадцать лет в Минск, он вновь вступил в кружок каббалистов и опять начал изучать эту тайную науку.

Кружок каббалистов сильно разросся за эти двенадцать лет — в него вступило много новых членов. Через 2–3 месяца узнал р. Нисан что в возросшем численно кружке имеется отделение каббалистов, избравших новый путь служения Б-гу. Никто из этого отделения, как он слышал, не усердствует слишком в изучении каббалы и никто из них не подвергает себя самоистязаниям — постам и т. п. Основное у этих каббалистов нового толка — это исполнение мицвот Торы с великой радостью. Р. Нисан дознался также, что члены этого обособленного кружка молятся долго, предварительно окунувшись в микву, а также, что вообще они люди очень скромные и живут собственным трудом, занимаясь различными ремеслами. Даже те, которые не являются ремесленниками, сняли с себя отличавшую их от мирян одежду духовников и одеваются просто, как обыкновенные трудовые люди. Делают они это с той целью, объясняли р. Нисану, чтобы им легче было общаться с простыми людьми и таким образом приблизить их к Торе и Б-гоугодным делам. Некоторые из них, как узнал еще р. Нисан, пускаются часто в путь-дорогу, чтобы «справлять галут». Находясь среди народа и выдавая себя за простых людей, они взывают к чувствам простонародья и учат народ, как надо служить Б-гу и соблюдать законы Торы.

Р. Нисан очень заинтересовался этим кружком и начал дружить с его членами. Вскоре он сам вступил в этот кружок и стал одним из его членов. Он начал знакомиться с учением и путями поведения своих товарищей по кружку. Уже после того, как р. Нисан стал одним из этих кружковцев, он узнал, что вообще-то этот кружок является в Минске не единственной группой этого типа; что есть много таких кружков и что все связаны между собою. Р. Нисан узнал также, к большому своему изумлению, что возглавляет все эти кружки великий цадик и чудотворец р. Адам-Баал-Шем.

Не прошло и полгода, как р. Нисан был уже в курсе всего этого учения — учения хассидизма в его первичной форме, воспринятой от р. Адам-Баал-Шема его последователем р. Исраель-Баал-Шем-Товом, который изучил у него путь хассидизма и был им коронован в качестве главы нового учения в еврействе.

52. НА РАСПУТЬИ

Начало хассидскою движения и как оно постепенно разрослось. — Ремесленник-талмудист.

От р. Ицхак-Шаула услышал Барух впервые о р. Адам-Баал-Шеме, а затем и о р. Исраель-Баал-Шем-Тове, который в то время уже руководил хассидским движением. История, рассказанная ему р. Ицхак-Шаулом об его отце р. Нисане, была по существу историей хассидизма с момента его появления. Рассказанная со всей горячностью востроженным р. Ицхак-Шаулом, который сам представлял собою живой пример хассидской жизни и хассидского образа мышления, эта история произвела на молодого Баруха исключительно большое впечатление.

Поэтому глотал Барух каждое слово рассказов р. Ицхак-Шаула о знакомстве его отца с первыми хассидами-нистарами и о том, как они распространяли хассидут среди еврейских народных масс.

Р. Нисан пробыл шесть месяцев в тайном хассидском кружке в Минске, где он познакомился с двумя примечательными личностями из среды тогдашних хассидов. Это были р. Мордехай из Дубровны и р. Ицхак из Монастырщины. Оба были знаменитыми раввинами в их городах. Они занимали эти посты по наследству от их отцов. Отцом р. Мордехая был гаон р. Хаим, а р. Ицхака — гаон р. Биньямин Сегал.

Оба эти гаона, ставшие хассидами-нистарами, странствовали из одного еврейского населенного пункта в другой и распространяли учение хассидизма, создавая всюду хассидские кружки. Эти кружки стали затем центрами, откуда хассидизм распространялся дальше. К этим двум нистарам пристал р. Нисан и странствовал с ними по городам и весям.

Странствуя таким образом, они прибыли в Горки, где они также обосновали хассидизм, хотя и не без труда. Р. Нисан остался в Горках, по-видимому, по настоянию обоих гаоним-нистарим, которые хотели, чтобы р. Нисан стал там руководителем хассидского кружка. Р. Нисан там же и женился на дочери одного почтенного обывателя, и через год после свадьбы у него родился сын Ицхак-Шаул. Десять лет занимался р. Нисан в Горках хассидской деятельностью. Часто являлись туда хассидские посланцы с указаниями о путях дальнейшего развития хассидского движения. Город Горки стал важным центром хассидизма. Число адептов этого учения росло, и влияние хассидов сильно чувствовалось во всей округе.

Хотя р. Нисан занимался учительством, он все же время от времени оставлял Горки и странствовал вместе с другими хассидами-нистарами. С течением времени руководство хассидским движением перешло от р. Адам-Баал-Шема к р. Исраель-Баал-Шем-Тову. В дальнейшем представилась р. Нисану возможность самому посетить Баал-Шем-Това. Таким образом, р. Нисан прошел весь путь развития хассидизма с самого того времени, когда это движение возглавлял малоизвестный р. Адам-Баал-Шем, и вплоть до времен уже широко известного цадика р. Исраель-Баал-Шем-Това.

В ранних своих годах знал р. Ицхак-Шаул весьма мало о хассидизме. Видимо, отец не считал его достаточно зрелым для восприятия хассидского учения. Прежде всего отец хотел втолкнуть в него побольше Торы, а также воспитать в нем добрые начала. Он послал его в Минск учиться и связал его там с его старыми друзьями, по видимому, — тайными хассидами.

Р. Ицхак-Шаул многому от них научился, но о самом учении хассидизма он едва ли знал что-нибудь. Лишь только, когда он вернулся в Горки, начал отец знакомить его с этим учением и указал ему на разницу между системой р. Адам-Баал-Шема и концепцией р. Исраель-Баал-Шем-Това. В Горках уже существовала «хассидская секта» и хассидское учение распространялось открыто.

Барух был в восторге от всего, что он услышал и узнал. Все было для него ново. Сам р. Ицхак-Шаул был для него новостью как в отношении образа восприятия им всего окружающего, так и в части его отношении к людям, особенно к простым людям из народа. У Баруха как раз и была хорошая возможность наблюдать различие в отношениях к простым людям со стороны р. Ицхак-Шаула и со стороны его обоих свояков, принадлежавших к известному типу молодых талмудистов.

Для Баруха особый интерес представлял подслушанный им спор между р. Ицхак-Шаулом и его свояком р. Моше-Лейбом. Этот последний рассказал как-то с немалым удивлением об увиденном им сейчас в синагоге. Деа мальчика изучали Гемару. Видно было, что они хорошо разбираются в материале и что у них хорошие способности; он заинтересовался ими и пожелал узнать, кто они такие, эти два хороших мальчика.

— Как же я был поражен, — заключил он, — когда мне сказали, что один из них — это сын шкуродера Зевулун-Биньямина, а второй — столяра Исраель-Шемуэля. Я подумал, что это как раз тот случай, о котором Хазал говорят по поводу известного стиха «кто же получит чистое от нечистого», что этим имеется в виду наш патриарх Авраам, сын Тераха. Вот и у нас имеются такие нечистые люди, как Зевулун-Биньямин и Исраель-Шемуэль, от которых получились такие хорошие дети.

Р. Моше-Лейб выговорил все это со странным хладнокровием и спокойствием, как будто это было делом само собой понятным. Он не чувствовал явного противоречия в своих словах и их несостоятельности. Впервые увидел Барух, как вспылил р. Ицхак-Шаул, которого обуяла неописуемая ярость. Все его тело затряслось. Он вскрикнул прерывающимся голосом:

— Не греши словами твоими! Не унижай честных и по-настоящему хороших евреев. Этот самый Исраель-Шемуэль, столяр, которого ты считаешь ничтожным человеком, на самом деле большой талмудист. Он скрывает свою ученость. Весьма мало людей знает об этом. Я сам тоже случайно об этом узнал. Но я могу засвидетельствовать, что он хорошо сведуш во всем томе Незикин, и в Шулхан-арухе. Весь раздел Незикин он знает наизусть; он знает каждый лист и каждую строчку в нем. Знаешь ли ты хотя бы одного из молодых ученых, находящихся на иждивении родителей жены, который подобно этому столяру знал бы наизусть весь том Незикин? Знаешь ли ты, что этот Исраель-Шемуэль заучивает все наизусть, стоя за своим рабочим верстаком? Что касается Зевулун-Биньямина, для которого у тебя нет другого имени кроме «шкуродера» и о котором ты всегда отзываешься с таким презрением, так вот, должен ли я сказать тебе, что его праведное поведение и его скромность и непритязательность подобны таковым у истинного цадика?

Р. Ицхак-Шаул мог пространно говорить о том, как его оба свояка смотрят презрительно, сверху вниз, на простых людей, в то время как на самом деле долгом этих молодых талмудистов должно было быть поднять таких простых, чистосердечных людей на более высокую ступень развития.

При этом рассказал р. Ицхак-Шаул, как он обнаружил, что столяр Исраель-Шемуэль — человек ученый. Недалеко от Добромысля жил помещик Зигисмунд Кивечиски, которому захотелось иметь сани особого типа, виденные им у другого помещика, Иозефа Шивеницкого, имение которого находилось недалеко от Любавича. Эти сани были устроены так, что могли скользить по самому глубокому снегу. Помещики применяли такие сани на охоте в лесах. Они были более широкие и прочные, чем обычные сани. Помещик Зигисмунд Кивечиски послал за кузнецом р. Элиезер-Реувеном и его зятем р. Ицхак-Шаулом, а также за столяром Исраель-Шемуэлем. В специальной карете он их послал в имение Юзефа Шивеницкого, чтобы они там посмотрели его сани и изготовили для него, Кивечиского, такие же. Р. Исраель-Шемуэль подготовил столярные детали для этих саней, а р. Ицхак-Шаул и его тесть выполнили кузнечные работы. Пришлось им поэтому работать вместе в течение ряда недель. Р. Ицхак-Шаулу бросилось тогда в глаза, что за работой столяр все время подпевает. Когда р. Ицхак-Шаул прислушался к этому пению, он услышал, что столяр бормочет слова Торы. Оказалось, что из его рта вылетают один лист Талмуда за другим.

Тогда р. Ицхак-Шаул не отстал от Исраель-Шемуэля, пока он не дознался, что столяр большой талмудист.

— И даже если бы он не был талмудистом, — продолжал р. Ицхак-Шаул, — то разве не является он честным евреем, заслуживающим полное уважение?

Барух прислушивался к этим словам и чувствовал, что у р. Ицхак-Шаула в груди стучится совсем новое сердце; что хассидут, адептом которого он является, представляет собою поистине новый путь в служении Создателю.

Особо врезалось в памяти Баруха то, что он как-то видел и слышал в доме р. Элиезер-Реувена. Огородник Эзра-Иеуда, живший по соседству с кузнецом, вошел в дом и передал местечковые новости. Кузнец заинтересовался ими, старшие же его зятья сразу же выказали недовольство. Эзра-Иеуда был в их глазах слишком простым человеком, чтобы стоило прислушиваться к его словам, особенно, когда это касалось общественных дел, и тем более, когда речь шла о раввине.

Старший зять не мог удержаться и воскликнул сердито:

— Не морочьте голову! Об огурцах и редьке у Вас больше понятия, чем об этих делах!

Эзра-Иеуда замолчал. Он растерялся, но вскоре пришел в себя и сказал:

— Если бы меня послали в хедер и в ешиву, как это сделали Ваши родители с Вами, и если бы у меня был такой тесть, как у Вас, который брал бы меня на свое иждивение, как Вас, я, возможно, был бы большим талмудистом, чем Вы. К сожалению, я остался круглым сиротой к девяти годам. У меня было большое желание учиться, но я вынужден был зарабатывать свой хлеб. И с тех пор я всю жизнь веду отчаянную борьбу за свой кусок хлеба. Все же я хорошо сведущ в Хумаше и знаю наизусть Теилим. А что знаете Вы? — и он с укором посмотрел на обоих старших зятьев кузнеца. — Сколько бы вы ни учили, вы знаете еще слишком мало. Я сам слышал от раввина в его проповеди, что не учеба главное, а дела.

Оба зятья сильно рассердились. Они посчитали наглостью со стороны простого огородника так разговаривать с ними. Они, конечно, отчитали бы его как следует, если бы не вмешался тесть. Он вышел с огородником из дома. Но тогда лишь разгорячился старший зять. Как это смел невежда так неуважительно разговаривать о талмудистах? Он считал, что следовало бы проучить этого наглеца.

Второй зять, р. Моше-Лейб, был с ним согласен. А. р. Ицхак-Шаул заступился за Эзра-Иеуду. Он вообще считал, что такой человек, как огородник, знающий Хумаш и Теилим, не является невеждой, и, конечно же, к нему не может относиться правило об отношении невежды к талмид-хахаму. При этом показал р. Ицхак-Шаул, что и он может вспылить, когда дело касается вопроса, сильно его затрагивающего. Барух видел здесь наглядно, как далеко расходятся оба пути, которыми идут зятья кузнеца.

Еще большее впечатление произвело на Баруха происшествие в добромысльской синагоге в день «Великой субботы». Традиционную проповедь, полагающуюся на эту субботу, произнес тогда р. Шеломо, муж внучки раввина. После того, как престарелый раввин был вдруг парализован в канун «Великой субботы», он выразил желание, чтобы за него эту проповедь произнес р. Шеломо.

Р. Шеломо был сыном чесальщика шерсти р. Авраам-Биньямина, превратившегося из бедняка в богача. Р. Шеломо был крупным талмудистом, но его в Добромысле недолюбивали за его чванство, — он всегда дулся и важничал. Даже, когда он говорил о весьма великих талмидей-хахамим, в том числе о таких великих комментаторах Талмуда, как Раши и Рабену Тамм, он это делал так, как будто он был равный им, если не больше их. У них своя система, говорил он горделиво, а у меня собственная система.

Простые люди, слышавшие эти слова, были в восторге. Они приняли их за доказательство, что р. Шеломо — великая личность. А люди ученые кипятились. Они не могли переносить такое поведение гордеца. Это привело к тому, что многие прихожане были недовольны тем, что проповедь в «Великую субботу» произнесет р. Шеломо и особенно тем, что р. Шеломо займет при этом место престарелого раввина, который уже свыше шестидесяти лет занимает пост раввина в Добромысле. Но никто не посмел и слова сказать против желания старого, больного раввина.

С самого того момента, как р. Шеломо стал за пюпитром около арон-кодеша, народ почувствовал к нему неприязнь. Старый раввин в момент занятия места проповедника выказывал всегда свое смирение. Он целовал парохет и втихомолку произносил молитву, чтобы он не провинился в чем-либо во время произнесения проповеди перед народом. Проповедь он произносил Б-гобоязненно и с чувством большой ответственности.

Иначе держал себя за пюпитром р. Шеломо. Уже один его взгляд выдавал в нем человека, не уважающего людей. Он велел старому шамешу — и презрительным тоном — подать ему талит и объявить, чтобы во время произнесения им проповеди никто не смел зевать, как это обычно делают невежды, когда они слышат непонятные им слова Торы.

Когда р. Шеломо начал проповедь, которая, кстати, была весьма глубокого научного содержания, он тут же выказал свою горделивость. Он сравнил себя с великими древними талмудистами и посмел представить себя одним из тех, которые вправе иметь свое особое мнение, отличное от мнения этих древних мудрецов. Проповедь продолжалась два часа.

Хотя многим претила развязность р. Шеломо, они все же не сказали ни слова.

Иначе повел себя р. Хаим-Шим'он (см. гл. гл. 44–49). Он начал бушевать и громко кричать, что р Шеломо унижает великих мудрецов. В синагоге поднялся шум. Р. Шеломо изменился в лице. Он начал кричать с места, что следует объявить наглецу р. Хаим-Шим'ону анафему. Жители Добромысля во главе с даяном р. Моше вмешались и успокоили народ, не допустив, чтобы дело дошло до потасовки, но в Добромысле все клокотало.

Оба старшие зятья кузнеца были того мнения, что р. Хаим-Шим'он проявил неслыханную наглость, выступив против р. Шеломо. Р. Ицхак-Шаул, напротив, был согласен с р. Хаим-Шим'оном и заметил, что у них в Горках отнеслись бы к такому гордецу, как р. Шеломо, совсем по-иному. Его попросту завели бы в служебное помещение при синагоге и отпороли бы.

Р. Ицхак-Шаул рассказал также, что в Горках жил некогда молодой талмудист, который хвалился тем, что обладает записями лекций гаоним Вильны и Бреста. Однажды в субботу днем пришло все местечко слушать его проповедь, которая оказалась подобной проповеди р. Шеломо. Его выслушали, а когда стемнело настолько, что трудно было узнавать друг друга, схватили его несколько молодых талмудистов, завели в боковую комнату и отлупили его.

Избитый проповедник проболел несколько дней, затем он пошел с жалобой к раввину. Но он не мог указать, кто это сделал, а отстегавшие его молчали. Тогда заявил раввин, что это было, по-видимому, наказанием свыше за то, что он неуважительно отозвался о великих мудрецах старых времен.

— Вот так следовало бы поступить и с р. Шеломо, — заключил р. Ицхак-Шаул.

53. ПРИМЕЧАТЕЛЬНАЯ ЕШИВА

Ешива, которая состояла всего из десяти учеников, из которых каждый был гаоном. — Мытарства еврейской семьи из Испании, считавшей гостеприимство большим Б-гоугодным делом.

Помимо того, что Барух узнал от р. Ицхак-Шаула о новых путях служения Создателю, которым учит хассидут, он убедился также, что хассидут придает человеку силу владеть собой. К примеру, Барух прислушался к дискуссиям, которые вели между собой два свояка — р. Ицхак-Шаул и р. Моше-Лейб. Оба очень кипятились. Р. Моше-Лейб часто впадал в ярость. То же случалось и с р. Ицхак-Шаулом, который был по натуре очень вспыльчив. Но именно тогда, когда казалось, что вот-вот он вспылит и разъярится, он овладевал собой, остывал и успокаивался.

— Мой отец передал мне от имени Баал-Шема, — указал р. Ицхак-Шаул на то, что дает ему силу овладеть собою, — что гнев, даже вызванный причиной, угодной Б-гу, — порыв чужой, недостойный. Поэтому, учил меня отец, что будучи обуреваем гневом, я должен тут же взять себя в руки, закрыть рот и больше не вымолвить в этот момент ни слова.

Это показало Баруху, что он имеет тут дело с человеком, совершенно своеобразным.

Баруху еще больше захотелось поэтому докопаться до самого существа обоих свояков. Они представляли собой контраст и шли каждый своим путем, теми особыми путями, которые начали в те времена делить еврейство на два лагеря. О р. Ицхак-Шауле он знал уже почти все. Но что представлял собой р. Моше-Лейб?

Барух узнал, что р. Моше-Лейб происходил из очень знатной семьи. Он был уроженцем Лупалова, предместья города Могилева на Днепре, и являлся десятым поколением знаменитой еврейской семьи из Кастилии, Испания, которая вынуждена была бежать оттуда и поселилась сначала в Тоскании, затем после долгих мытарств и блужданий из города в город добралась до Могилева, где и осела.

Пра-прадеда р. Моше-Лейба, который жил в Кастилии десятью поколениями раньше, звали р. Ицхак. Он был учеником знаменитых гаоним того времени. Говорили о нем также что он был учеником гаона р. Шем-Това. По семейной традиции был р. Ицхак крупным талмудистом. Отец р. Ицхака был коммерсантом и большим богачом. Помогая отцу в его коммерческих делах, отдавался р. Ицхак одновременно главным образом делу изучения Торы.

Р. Ицхак добрался до Могилева вместе со своим сыном р. Натан-Натой и внуком р. Нахманом, которые тут же начали торговать с местным князем, и их торговля распространилась по ближним городам и местечкам. Когда они прибыли в Могилев, умерла жена р. Нахмана бездетной. Р. Нахман женился вторично на дочери одного минского обывателя. Но и с ней у него детей не было. Тогда посоветовал ему его дед дать обет, что если Б-г благословит его сыном, он посвятит его целиком Торе. Так он и сделал, и через несколько лет жена родила ему сына, которому дали имя Хаим-Иеошуа. Отец выполнил обет. Р. Хаим-Иеошуа занимался только изучением Торы и служением Б-гу, а когда у него родился сын, р. Моше, тот не только пошел по стопам своего отца, но и совсем стал назиром. Он был женат всего один год, после чего жена родила ему сына, который продолжил род этой семьи.

Внук р. Моше — р. Натан-Ната, который является дедом р. Моше-Лейба, был магидом Лупалова и славился своими зажигательными моральными проповедями. Роль проповедника морали он взял на себя после того, как его дед р. Моше явился ему во сне и наказал стать магидом. Отец р. Моше-Лейба — р. Иосеф-Акива — был сыном этого проповедника. В тринадцать лет он знал уже весь Талмуд и получил звание «Лупаловский иллуй» К восемнадцати годам его женили на дочери известного могилевского жителя Двадцать лет находился р. Иосеф-Акива на харчах своего тестя и изучал Тору с великим усердием. Детей у него не было, и это доставляло ему большое горе. Когда жена умерла, уговорил его тесть жениться на его младшей дочери; он прожил с ней шесть лет и тоже бездетно.

Овдовев во второй раз, не захотел больше р. Иосеф-Акива оставаться в Могилеве. В это самое время прибыл к нему в Могилев нарочный с приглашением поступить десятым учащимся в ешиву Смиловича, которая только что там открылась на совершенно своеобразных началах.

Нарочным, прибывшим пригласить р. Иосеф-Акиву в Смилович, был гаон р. Менахем-Шеломо. Он был специально послан за р. Иосеф-Акивой смиловичским богатеем р. Лейбелем, зять которого содержал эту ешиву на своих средствах Слух о великом талмудисте р. Иосеф-Акиве дошел и до них, и они пожелали иметь его в своей ешиве.

Р. Лейбеле был родом из Праги. Он жил в Смиловиче уже несколько десятков лет. Сразу же по прибытии в Смилович он построил собственную синагогу и содержал там десять талмидей-хахамим, единственным занятием которых было только изучение Талмуда. У р. Лейбеле были сыновья и дочери. Когда ему нужно было выдать замуж свою старшую дочь, он послал одного из этих батланим в Вильну — подобрать там мужа для дочери. Выбор пал на р. Моше-Лейба, который был знаменит под именем Иллуй из Троки, поскольку он был родом из местечка Троки, недалеко от Вильны.

В течение двадцати лет сидел р. Моше-Лейб у своего тестя на харчах. Тогда пришла его тестю мысль: раз у него такой ученый зять, почему бы не основать ешиву из избранных талмудистов во главе с его зятем? Был послан р. Менахем-Шеломо по еврейским городам и местечкам искать ученых талмудистов для ешивы его зятя. Это должны были быть крупнейшие знатоки Талмуда, а р. Менахем-Шеломо был именно тем ученым, который мог определить степень знаний кандидата.

Р. Иосеф-Акива, любивший уединение, не имел большой охоты ехать в Смилович. Он не был также совсем убежден в большой учености зятя р Лейбеле, — переданная ему посланцем р. Менахем-Шеломо научная диссертация р. Моше-Лейба не произвела на гениального р. Иосеф-Акиву должного впечатления. Но он был очень расстроен смертью второй жены и огорчен отсутствием у него детей, поэтому он решил все же поехать в Смилович.

Порядок приема учащихся — всего десять человек — в смиловичскую ешиву был следующий: каждый их этих десяти учащихся должен был приготовить пилпул (научный доклад) и за три дня до доклада изложить основные тезисы пилпул а, чтобы слушатели могли приготовиться и иметь затем более точное суждение о степени учености докладчика.

Пилпул следовало произносить в синагоге для всех талмудистов города. После прослушанного пилпула должен был состояться содоклад самого главы ешивы, зятя богатея, р. Моше-Лейба, который должен был перещеголять своей ученостью остальных талмудистов.

Пилпул р. Иосеф-Акивы был на тему «Тевул йом..» (Зевахим, л 17). Все десять ученых докладывали по разным темам Р Моше-Лейб объединил затем все десять докладов в одно целое, доказал сначала их несостоятельность, а затем вновь восстановил сделанные выводы. Пришлось самому р. Иосиф-Акиве признать неоспоримое превосходство и ученость р. Моше-Лейба.

Три года провел р. Иосеф-Акива в этой ешиве. Распорядок дня был следующий: никогда не разговаривать там на мирские темы; все должны были вставать в полночь «справлять хацот», до «большой минха» учеба не прерывалась, за исключением одного часа на утреннюю молитву, а затем перерыва на «большую минху». После минхы был легкий завтрак и час отдыха. Затем вновь садились за учебу до вечерней молитвы маарив После этого был обед и четыре часа сна до полуночи и «справления хацот».

Но даже в этой ешиве, где он был так занят Торой и Аводой, не находил р. Иосеф-Акива покоя для своего изболевшегося сердца, и он решил оставить Смилович; однако ясного плана, куда направить свои стопы у него не было. Он знал только, что он должен куда-то уйти.

Однажды ночью явился ему во сне его отец и начал сильно его пробирать за то, что он так пал духом. Он наказал ему отправиться в местечко по названию Крушта, где он наконец приобретет покой. Но до того, как оставить Смилович, он должен искупить свой грех сорокадневным постом, помимо обычных постов по понедельникам и четвергам. Поскольку это были дни сфира (между праздниками песах и шавуот) он разделался с этим постом лишь к месяцу т аммуз.

В середине месяца а в он оставил Смилович и пошел из города в город и из деревни в деревню пока не дошел до Крушты. Он прибыл туда за несколько дней до слихот. Перед входом в само местечко он остановился у одного еврея в одной деревне в нескольких верстах от местечка. Там он узнал, что с завтрашнего дня в Круште объявлен всеобщий пост и что все евреи должны собраться в синагоге слушать проповедь-мораль раввина в виде подготовки к самим слихот. Пост распространялся также на еврейские поселения соседних деревень. Хозяева дома, где остановился р. Иосеф-Акива, готовились тоже идти завтра в синагогу слушать проповедь раввина.

Назавтра пошел р. Иосеф-Акива вместе с приютившими его на ночлег хозяевами в Крушту. Они пришли вовремя в синагогу, слушали проповедь раввина и молились минха и маарив. Как же велико было удивление р. Иосеф-Акивы, когда сразу же после маарив его горячо приветствовал раввин, габаим и другие молящиеся. Вместо того, чтобы разойтись по домам после поста, принес шамеш памятную книгу и ящик для жеребьевки.

Р. Иосеф-Акива тут же узнал, что эта жеребьевка касается его самого. При помощи жребия будет определено, кому выпала честь предоставить ему ночлег и гостеприимство на все время его краткого нахождения здесь или до тех пор, пока он не устроится на постоянное жительство.

Это очень удивило р. Иосеф-Акиву. Ему объяснили, что таков обычай в этом местечке. Все стремятся выполнить мицву гостеприимства. Вместо того, чтобы по примеру других общин «потчевать» друг друга новоприбывшим гостем, жители Крушты чуть ли не дрались за почетное право приютить у себя гостя. Чтобы не перебивать этого права друг у друга, завели в Круште правило тянуть в этих случаях жребий. Вытянувший счастливую карту, берет гостя к себе.

Для того, чтобы каждый житель местечка имел возможность быть в числе «выигравших», тянули жребий только те, которым не посчастливилось «выиграть» в прошлых жеребьевках. И так поступали до тех пор пока все жители не оказывались в числе «счастливых».

На этот раз гостя «выиграл» мясник р. Шеломо, радость которого была велика. Он буквально сиял от счастья, как будто нашел драгоценность. Раввин и остальные члены общины поздравили его традиционным «мазел-тов», как если бы речь шла о великой семейной радости. Это произвело на р. Иосеф-Акиву большое впечатление. Но он тут же заявил, что собственно говоря весь этот труд напрасен, ибо он ни от кого ничего не просит и что он против того, чтобы кто-нибудь утруждал себя ради него.

Это сильно разочаровало мясника, а также и других членов общины. Раввин начал убеждать и доказывать р. Иосеф-Акиве, что речь идет не просто о труде, а о великой мицве гостеприимства, так что и сам гость обязан предоставить евреям возможность выполнить эту мицву оказанием гостю услугу и помощи. Это, так сказать, взаимная мицва. Р. Иосеф-Акива дал себя уговорить и пошел с р. Шеломо к нему домой.

В доме р. Шеломо его приняли с большим почетом. На стол поставили всякую-всячину в изобилии. А когда р. Иосеф-Акива сказал, что он не ест мяса в будние дни и что он вообще довольствуется очень малым, то это очень огорчило домочадцев. Каждому хотелось доставить гостю как можно больше удобств.

Еврейская община в Круште состояла всего из тридцати пяти семейств. Все занимались земледелием, — засевали поля и выращивали овощи в огородах. Были также ремесленники — шерстечесальщики, ткачи, портные и сапожники. Все они были людьми грамотными, многие из них даже знатоки Талмуда. Все были очень Б-гобоязненными и добросердечными людьми. Молились всегда сообща; даже во время уборки хлебов, когда каждый был занят в поле, никто не пропускал утренней или полуденной молитвы в коллективе. Если не было возможности молиться в синагоге, молились в поле — под открытым небом; собирались для общей молитвы в определенном месте, отгороженном для этой цели, как того требует закон.

Четыре дня оставался р. Иосеф-Акива в доме р. Шеломо, в том числе и субботний день. Между тем дознались в Круште, что имеют тут дело не с простым гостем. Поэтому решила община обеспечить р. Иосеф-Акиву жильем по его достоинству. Ибо в Крушге завелось, что дело материального обеспечения вновь прибывших касалось всей общины.

Если получивший по жребию право приютить гостя был беден, помогала ему община содержать гостя Таким образом, и бедному жителю Крушты предоставилась возможность выполнять долг гостеприимства, и так, чтобы гость при это не страдал.

Община наняла у хазана Эльяким-Шемуеля квартиру для р. Иосеф-Акивы и с почетом оплачивала все нужды новоприбывшего.

Раввин попросил р. Иосеф-Акиву дать прихожанам синагоги урок по Талмуду в течение «десяти дней покаяния»; все имели тогда возможность убедиться в колоссальных знаниях р. Иосеф-Акивы. Тогда решили задержать р. Иосеф-Акиву у себя и открыть с его помощью ешиву. Когда раввин узнал, что р. Иосеф-Акива вдовец, он решил сосватать ему свою вдовствующую сестру. Р. Иосеф-Акива дал свое согласие, и вскоре состоялась свадьба. Через четыре года был р. Иосеф-Акива благословен сыном, которому дали имя Моше-Лейб, по имени иллуя из Троков, в ешиве которого в Смиловиче учился р. Иосеф-Акива. Этот Моше-Лейб и стал впоследствии зятем добромысльского кузнеца р. Элиезер-Реувена. Пятью годами позже стал р. Иосеф-Акива рош-ешива в Бешенковиче.

Р. Иосеф-Акива был по натуре человеком молчаливым и любил уединение. Когда он заканчивал свои уроки, он уткнется, бывало, в книгу в каком-нибудь уголке синагоги и потихонечку, про себя, изучал Талмуд. Он никогда не садился за стол с кем-нибудь побеседовать; никогда не принимал участия в каком-либо радостном семейном торжестве, даже если это было угодное Б-гу торжество — «симхат мицва» На его лице никогда не видели улыбки, и никто никогда не видел его смеющимся.

Когда его сын Моше-Лейб стал бар-мицва, не отметил это радостное событие р. Иосеф-Акива никаким торжеством. Моше-Лейб отделался тем, что в ешиве говорил пилпул. Его мать принесла в ешиву вино и закуску. Р. Иосеф-Акива же как будто и не заметил этой даты. Он поручил шамешу р. Вольфу угостить в синагоге народ, а сам не попробовал ничего.

Шамеш Бешенковича р. Вольф был в свою очередь примечательной личностью. У него был сын Гронам-Элье, который был товарищем Моше-Лейба. От Гронам-Эльи узнал Моше-Лейб, что его отец, шамеш р. Вольф, дружит с важными странниками и что многие из этих странников являются нистарами и известными каббалистами. О некоторых из них говорили, что им является пророк Элияу. Таким образом, познакомился Гронам-Элье с некоторыми нистарами. Это очень заинтересовало Моше-Лейба.

54. НОВЫЕ И СТАРЫЕ НИСТАРИМ

Когда начали хассидские нистары блуждать по еврейским городам и местечкам. — Кто почитал их за святых, а кто и нет.

Однажды сидел Моше-Лейб со своим другом Гронам-Эльей и учил Талмуд. Отец Гронам-Эльи, шамеш р. Вольф, подошел, подсел к молодым талмудистам и стал прислушиваться к их занятиям. Время от времени он им объяснял непонятное с легкостью, свидетельствующей, что он хорошо сведущ в Талмуде и глубоко все понимает.

Между тем подошел лавочник р. Иешая-Лейб и также подсел к обоим юношам. Он завел с ними беседу об изучаемом и пытался узнать, как велики их знания в Талмуде. Р. Иешая-Лейб остался, видимо, доволен результатом экзамена, ибо он очень хвалил обоих учащихся.

— Они, Б-г даст, будут великими учеными, — сказал лавочник р. Вольфу. — Ваш мальчик действительно замечательный парнишка.

Он наверное думал, что р. Вольф будет этим очень польщён. Р. Вольф же ответил на это:

— Наши мудрецы говорят: не теория, а практика важна. Я поэтому лучше хотел бы, чтобы мой сын был Б-гобоязнен и деятелен вместо того, чтобы быть большим ученым и гоняться за почетом.

Это взорвало р. Иешая-Лейба, — он был по натуре сердитым человеком. В данном случае он воспринял слова так, будто они имели в виду его самого. Он вспылил и сказал:

— Мне следовало бы знать, что Вы, р. Вольф, принадлежите к «секте» и что Вы дружите только с невеждами; что для Вас человек с улицы дороже талмид-хахама. Я давно уже знаю, что Вы имеете дела с якобы нистарами, которые фактически ничто иное, как никчемные люди, губители стана Израильского…

Моше-Лейб и Гронам-Элье притихли, прислушиваясь к этому разговору. Р. Моше-Лейб рассказал Баруху, что он очень хорошо помнит этот разговор между шамешом и лавочником.

После полученной шамешом от р. Иешая-Лейба «взбучки» можно было думать, что р. Вольф не останется в долгу и начнется перебранка. Но этого не случилось. Р. Вольф остался невозмутимым и очень спокойно ответил:

— Наши мудрецы говорят: «Не пытайся мириться с другом во время его гнева». Это сказано о человеке, гнев которого оправдан. Тем более относится это к человеку, который гневается несправедливо. В таком случае никакие слова не помогут. Гневающийся не воспринимает правдивые слова. Когда Вы, р. Иешая-Лейб, успокоитесь и пройдет Ваша вспышка гнева, мы продолжим нашу беседу. А сейчас это бесполезно. Так давайте лучше помолчим.

Это подействовало на р. Иешая-Лейба. Он сразу успокоился и признал, что слишком погорячился. Но, по правде говоря, — говорил он уже более спокойно, — не может он понять, как может р. Вольф переносить этих так называемых нистарим, которые имеют дело только с простонародьем и женщинами.

— Так ведь сказали же наши мудрецы, — захотелось р. Иешая-Лейбе доказать свою правоту «по-ученому», — что нельзя родниться с невеждами, что не следует сидеть с ними за одним столом и что им нет веры в вопросах отчисления десятины и ритуальной чистоты, короче говоря — от невежд нужно держаться подальше. С другой стороны, наказали нам наши мудрецы почитать талмидей-хахамим, что обеспечивать их едой и питьем — это то же самое, что приносить жертвы и возлияния на алтаре. А тут появляются люди, которые не следуют указаниям наших мудрецов и делают все, что идет вразрез с этим, под маской Б-гобоязненности. Это действительно большая мерзость.

Теперь, когда р. Иешая-Лейб говорил спокойно и выдержанно, не остался больше шамеш в долгу у него.

— С Вашей точки зрения Вы действительно правы, — сказал он ему. — Но сама эта точка зрения неверна. Нистар ы, следует Вам знать, не только большие цадиким, но и великие ученые. Имеются среди них и такие, которые знают весь Шасс; их знания велики как в доступной всем Торе, так и в ее тайнах К тому же они очень Б-гобоязненны, они постятся много и подвергают себя другим лишениям. «Справляя галут», они рискуют своим здоровьем во время их блуждания из город в город и из одного еврейского поселения в другое. А ведь делают они это с единственной целью влиять на евреев, чтобы они теснее сомкнулись вокруг их Создателя. И достигают они это тем, что выдают себя за простых людей; этим они обеспечивают себе большое влияние на простых людей и привлекают их к добру.

Для того, чтобы р. Иешая-Лейб был лучше информирован о делах нистарим, указал ему шамеш на задачи, которые поставили перед собой эти скрытые цадики, (что, между прочим, показало, что шамеш в курсе этого вопроса, как если бы он сам был одним из этих нистарим).

Эти нистары, говорил он, знакомятся с лавочниками и торговцами на базаре, потому что большинство этих лиц редко посещает синагогу и не слушает Тору, которую там преподают. Если же эти люди и появляются в синагоге и пытаются прислушаться к словам лектора, они его не понимают. Нистары же объясняют таким людям то, что им непонятно, и учат их таким образом, что те и не подозревают об этом; одновременно пытаются нистары повлиять на них в том смысле, чтобы они вели себя честно в повседневной жизни, чтобы они не распускали свой язык, не клялись и не ругались, не склочничали и не оговаривали своего ближнего.

Как сам р. Иешая-Лейб, так и оба юноши — собственный сын р. Вольфа Гронам-Элье и его друг Моше-Лейб — навострили уши и с раскрытыми ртами слушали р. Вольфа. Это было нечто такое, с чем они до этого были мало знакомы.

Когда р Вольф завел речь о нистарах, у него было что рассказать об этом. Он открыл своим слушателям, что эти нистары действуют не в одиночку, каждый сам по себе, а что они принадлежат к особой корпорации, благодаря которой они связаны между собой и выполняют свою миссию согласованно и по определенному плану.

Корпорация нистарим, — продолжал р. Вольф, — весьма старая. Впервые она была создана гаоном и цадиком р. Элияу-Баал-Шемом из Вирмайзы (Вормса) в Германии, так что эта корпорация существует уже сто десять лет. Р. Элияу-Баал-Шем основал эту корпорацию, согласно преданию, по указанию одного видного кэббалиста, имя которого неизвестно. Этот каббалист дал наказ собрать гаонов и цадиков, избранных людей, готовых жертвовать собой ради всего Израиля; они должны странствовать повсюду, где имеются еврейские поселения, и побуждать простых людей из народа служить Создателю.

Корпорация нистарим была создана р. Элияу-Баал-Шемом в 5381 или 5383 году (1621 или 1623 году) С тех пор, — объяснил р. Вольф, — были возвращены в лоно истинных служителей Создателя тысячи евреев из простонародья.

— Эти цадики, — заключил р. Вольф, — никогда не пренебрегают честью талмидей-хахамим. Наоборот, они как раз и стремятся вызвать уважение к Торе у простейших людей. Можно ли сказать о них, что они не выполняют наказа наших Хазал? Б-же упаси! Они не дорожат полагающимся им по праву почетом, потому что перед ними более вызвышенная цель, а по указанию наших мудрецов: «Талмид-хахам, не настаивающий на оказании ему почестей, вправе так поступать».

Но р. Иешая-Лейба все это еще не убедило. Он мог поспорить. Допустим даже, что первые нистары были большими цадиками, которые интересовались только общественным благом, — отпарировал р. Иешая-Лейб — но если они имеют дело только с простолюдинами, то это кончится тем, — и он считал, что так оно и есть, — что их престиж упадет в глазах толпы. При этом р. Иешая-Лейб сослался на Рамабама, утверждающего, что почитание талмид-хахама — эго один из заветов Торы.

Р. Вольф и на этот раз не остался в долгу у р. Иешая-Лейба. Он указал на то, что таких евреев, как р. Иешая-Лейб, беспокоит больше честь талмид-хахама, чем честь самого Властелина мира, о которой они меньше всего пекутся. Что, собственно, имеет р. Иешая-Лейб против нистарим, которые делают святое дело, не думая о своих удобствах и чести; главной целью которых, — приблизить евреев к служению Создателю и посеять в их сердцах любовь к Торе и желание выполнять ее заветы?

Моше-Лейб и Граном-Элье сидели как зачарованные. Они жадно глотали каждое слово, достигшее их слуха. Гронам-Элье был на два года старше Моше-Лейба и знал значительно больше своего друга о нистарах; он много наслышался о них от своего отца. А теперь Моше-Лейб хотел побольше узнать об этом от Гронам-Эльи, — рассказы его друга о нистарах зажгли его воображение.

С того дня Моше-Лейб все время требовал от своего друга, чтобы он ему рассказывал побольше о скрытых цадиках. Его обуяло также страстное желание самому видеть ни с тара.

— Сделай мне одолжение, — упрашивал он своего друга, — познакомь меня с нистаром. Ты говоришь ведь что твой отец знается с нистарами и что когда они появляются в Бешенковиче, они с твоим отцом дружат!

Гронам-Элье кивал головой, и Моше-Лейб считал, что это он обещает выполнить его просьбу. Но прошли 2–3 месяца, а Моше-Лейб все еще не видал нистара. Его друг рассказывал ему разные истории о нистарах, но ни слова о том, что кто-либо из них появился в местечке.

Однажды, когда Моше-Лейб шел из дома в синагогу, он заметил издали группу людей. Был теплый, солнечный летний день. Моше-Лейба охватило любопытство узнать, что именно заставило евреев собраться на улице в один из обычных будничных дней. Он подошел к группе и протолкнулся сквозь гущу людскую, так что вскоре он оказался в самом ее центре. Незнакомый еврей стоял здесь и что-то говорил народу.

Уже один внешний вид оратора возбудил любопытство Моше-Лейба. Он был высокого роста, волосы на голове черные, лицо худое. Одет он был в шубе и меховой шапке, несмотря на теплый день.

Его слова вызвали у Моше-Лейба не меньшее удивление, чем вся его внешность. Он говорил о важности торговать честно. Он рассказал о суровой каре, ожидающей тех, которые отбивают хлеб у других. Все кругом прислушивались к его словам с большим интересом. Моше-Лейб сразу же сообразил, что это и есть нистар. Он был в восторге. Он так долго мечтал о нистаре, а тут — вот он перед тобой в плоти и крови! Когда Моше-Лейб пришел в синагогу, он рассказал своему другу об этой встрече. Гронам-Элье согласился, что это и впрямь должен быть нистар. Он сам пожелал были разочарованы.

Оба друга вышли на улицу посмотреть на нистара. Толпа уже выросла. Среди собравшихся был также и шамеш р. Вольф. Все прислушивались к словам пришельца. Оба ешиботника не могли уже протолкнуться сквозь толпу. Они не могли даже слышать отчетливо слова нистара. Они его видеть и слышать.

Больше не видал уже Моше-Лейб нистара. Он не видел больше и других нистаров. Когда он в тот вечер пришел домой, он рассказал отцу, рош-ешиве р. Иосеф-Акиве о своей встрече с нистаром. Он рассказал ему также то, что он услышал от своего друга о нистарах вообще. Отец выслушал его с большим вниманием, а затем начал разъяснять ему весь вопрос о нистарах, и оказалось, что это совершенно противоречит тому, что представлял себе о них Моше-Лейб. Впервые узнал он, что его отец не сторонник этого движения и что в его глазах нистарим никчемные, простые люди, пользующиеся «святыми именами» и заклинаниями, что совершенно противно духу Торы.

— Ты должен держаться подальше от этих нистарим, — наказал ему отец. — Я приказываю это тебе как отец, которого ты обязан почитать. Я требую от тебя не прислушиваться больше к словам нистара, если такой попадется тебе на улице или где бы то ни было. Я требую также от тебя не дружить больше с Гронам-Эльей и не выслушивать его рассказы о нистарах. Это все пустые разговоры, которые не должны занимать тебя.

Моше-Лейб почувствовал себя как будто его окатили холодной водой. Он никак не мог понять, откуда берется это пренебрежение и даже неприязнь со стороны отца к нистарам, которые вызывали его восторг, а главное — возбуждали его любопытство. Его отец совершил полный переворот в его представлении о нистарах. Ему очень хотелось бы, чтобы отец шире осветил ему этот вопрос. Но тот не пожелал распространяться больше на этот счет. Он считал вопрос исчерпанным. Моше-Лейб знал только, что он должен слушаться своего отца и что он вполне может на него положиться, — если отец отмахивается от нистаров, то v него имеется на это несомненно веская причина.

Впрочем, Моше-Лейб уже больше не имел возможности говорить и даже слушать о нистарах. Отец вскоре отослал его в Витебск учиться в местной ешиве. Он больше не хотел держать его в своей ешиве, не желая, по-видимому, чтобы сын встречался с Гронам-Эльей. Перед отъездом в Витебск наказал р. Иосеф-Акива своему сыну Моше-Лейбе еще раз, и весьма строго, чтобы он не смел разговаривать о нистара х или расспрашивать о их делах. Он должен целиком отдаваться изучению Торы.

Семь лет проучился Моше-Лейб в витебской ешиве. Он выполнил наказ отца не интересоваться больше нистарами и не прислушиваться к разговорам о них. И все же, даже в витебской ешиве дошли до него разговоры о нистара х.

Видимо, вопрос о нистарах был в то время все же настолько актуальным, что совсем обойти его не удавалось. Но Моше-Лейб воспринимал из разговоров о нистарах одно только плохое, хорошее же о них до него не доходило. Ему было любопытно знать, почему это так получается, но он хорошо помнил наказ отца и избегал интересоваться этим вопросом.

Когда Моше-Лейб вернулся из ешивы домой, то первым вопросом, поставленным ему отцом, было — выполнил ли он его наказ о нистарах. Моше-Лейб заверил отца, что да, выполнил, и р. Иосеф-Акива был этим очень доволен. Однако, к удивлению Моше-Лейба, заявил ему вдруг отец, что в течение всех этих лет он узнал, что среди нистарим имеются также действительно великие цадики и гаоны. И все же он все еще остается при своем мнении, что когда дело касается каббалы, являющейся основой движения нистаров, то к ее изучению необходимо быть особо подготовленным. Поэтому еще раз наказал р. Иосеф-Акива своему сыну остерегаться связи с ни стара ми, но, с другой стороны, не говорить о них также и плохое.

Р. Моше-Лейб все еще мало понимал своего отца и те причины, которые привели его к такому отрицательному мнению о нистарах. Но он не задавал отцу никаких вопросов, главным образом потому, что тот намекнул ему, что он не склонен распространяться на этот счет. Моше-Лейб отложил свой разговоре об этом с отцом до следующего удобного случая, но этот случай больше уже не представился. В этом году отец умер.

Что касается его учителя в ешиве, объяснил р. Моше-Лейб, то он был одним из самых яростных противников нистаров; он попросту воевал с ними. По словам р. Моше-Лейба, его учитель был против нистаров особенно потому что, как он говорил, «некий учитель начального обучения, ставший затем шохатом, объявил себя вдруг чудотворцем и стал называть себя Баал-Шем-Товом». Это был р. Исраель-Баал-Шем-Тов, последователями которого были нистарим, рассказывавшие всякие чудеса о своем вожде. Против этого и восстал учитель р. Моше-Лейба.

Для Баруха вдруг стало ясно, что по существу он имеет здесь дело с последователями р. Исраеля Баал-Шем-Това, с одной стороны, и с его противниками — с другой. В лице обоих зятьев добромысльского кузнеца встретил Барух представителей двух лагерей, разделивших еврейский мир, — представителя хассидов и представителей их противников — митнагидов.

55. Р. ЭЛИЯУ-БААЛ-ШЕМ

Халуца из Кракова, вышедшая замуж за «испанского святого». — Ее сон и связанное с ним решение Бет-Дина. — Война против Баал-Шема из Вирмайзы.

Теперь стал Барух более основательно доискиваться ясности во всем этом. Ему хотелось больше знать о хассидизме, а также побольше — о противниках хассидизма, особенно же о р. Элияу-Баал-Шеме из Вирмайзы, основателе движения нистаров.

И Барух обнаружил поразительные вещи. Гаоны р. Аврам-Зеев из Бешенковича и р. Симха-Зелиг из Витебска были самыми яростными противниками как хассидизма, так и нистаров. Неприязнь к нистарим перешла к ним по наследству. У них был наказ р. Нахума, Паруша из Залкова, который в свою очередь имел наказ р. Шамай-Зунделя из Праги, сына цадика р. Пинхас-Зелига из Шпейера, преследовать нистаров. Р. Пинхас-Зелиг был личным противником р. Элияу-Баал-Шема.

Но кто же был этот р. Элияу-Баал-Шем? Барух был поражен, когда он подробно ознакомился с материалами о нем.

В 5261 или 5265 году (1501 или 1505 г.) прибыл в Краков испанский еврей по имени р. Иосеф-Юзпа. Он был крупным талмудистом и большим цадиком. Ему было тогда уже около пятидесяти лет. Весь Краков вскоре дознался, что этот испанский еврей является парушом; что он никогда не был женат и что он буквально не выходит за пределы «четырех локтей» алахи, сторонясь людей.

Так прошло около тридцати лет. В Кракове очень уважали этого цадика, и все думали, что так он уже проживет свой век. Оказалось, что это не так. В Кракове случилось нечто очень поразительное.

В те времена в Кракове пользовался известностью некий р. Леви, богатый купец, имевший дела с помещичьими усадьбами. Он был большим благотворителем. Его дом был всегда открыт для всех. У р. Леви был сын р. Иосеф, которого отец женил на дочери золотых дел мастера р. Авраама, известного своей большой Б-гобоязненностью.

После свадьбы начал р. Иосеф помогать своему отцу в его делах, и вскоре он стал «головой» всех его торговых дел. Р. Иосеф был не только хорошим коммерсантом, но и вообще большим умницей. Он знал несколько языков и был сведущ в делах мировой политики. Поэтому помещики и шляхтичи, с кем он и его отец имели дела, всегда охотно его принимали у себя. Они любили с ним беседовать о политике и других вопросах мирового значения. Когда человек знает языки, перед ним открыты все двери.

Увидав, каким почетом пользуется р. Иосеф в высших сферах, евреи начали прибегать к его помощи в качестве ходатая в различных случаях. И общество в целом, и частные лица всегда добивались при его посредстве различных услуг, а р. Иосеф никогда никому не отказывал в своей помощи.

Между тем разрослись торговые дела р. Иосефа. Ему часто приходилось надолго отлучаться из дому. Особенно много торговых дел у него было в Праге. Однажды, когда р. Иосеф со слугой были в пути, возвращаясь домой, напали на них разбойники и убили. Когда известие об этом дошло до Кракова, весь город был в трауре.

Р. Иосеф оставил вдову, у которой от него не было детей. Поэтому, согласно еврейскому закону, ей нужно было получить халицу от брата покойного мужа. В Кракове был старинный обычай совершать процедуру халицы очень церемонно. По окончании процедуры поднимался Бет-Дин и выражал от имени всех присутствующих пожелание получившей халицу вдове выйти вскоре вторично замуж и родить детей. Затем шамеш объявлял, что если среди присутствующих имеется претендент на руку вдовы, пусть подойдет к Бет-Дин у, чтобы получить его благословение.

В данном случае никто сразу не отозвался на приглашение шамеша жениться на вдове р. Иосефа. Но по прошествии почти полгода явился к Бет-Дину престарелый цадик р. Иосеф-Юзпа, или, как его звали в Кракове, «испанский святой», и заявил, что он готов жениться на получившей халицу вдове, если она согласится выйти за него замуж. При этом он добавил, что вообще-то он решил прожить свою жизнь неженатым. Но по причине, которую он открыть не может, он решил на склоне лет жениться.

Бет-Дин послал за вдовой. Когда она явилась перед Бет-Дином, еще не зная, зачем ее вызвали, она разрыдалась.

— Что Вы плачете? — спросили ее.

Она объяснила, что у нее на душе не спокойно. Есть у нее тайна, но она не уверена, что ее можно открыть Бет-Дину.

Бет-Дин пожелал, конечно, знать, о чем тут речь. Она на это сказала, что речь идет о сне, в котором ее покойный отец вот уже в пятый или шестой раз является к ней и требует от нее выполнить нечто…; она не решается открыть Бет-Дину, что именно, и не знает следует ли ей слушаться в этом отца или нет.

После краткого совещания, вынес Бет-Дин решение, чтобы вдова открыла свою тайну. Тогда вдова, обливаясь слезами, рассказала, что первый раз отец явился ей во сне одетый по-праздничному. Он положил свои руки на ее голову и благословил ее.

— А теперь поздравляю тебя традиционным «мазел-тов», — сказал он ей, — потому что решено, чтобы ты стала женой «испанского святого» р. Иосеф-Юзпы.

Проснувшись, — продолжала вдова, — я вся дрожала, но я приняла это за обычный, ничего не значащий сон. Не прошло и недели, как ее отец вновь явился ей во сне и опять наказал ей выйти замуж за цадика. И на этот раз она не приняла это всерьез Прошло еще некоторое время, и опять снится ей отец. На этот раз он говорил уже более строго. Он категорически приказал, чтобы она просила кого-нибудь переговорить об этом с р. Иосеф-Юзпой. При этом сказал ей отец, что таково решение Верховного судилища.

— Если ты выполнишь мой наказ, — продолжал отец, — ты будешь благословлена сыном от цадика, если же не выполнишь, — ты плохо кончишь.

Судьи с удивлением переглянулись. Они посовещались между собой и затем рассказали вдове о «случайном» приходе к ним самого р. Иосеф-Юзпы с предложением жениться на ней.

Теперь вдова уже сама убедилась, что это предначертание Небес, и она согласилась стать женой престарелого цадика. В Кракове было заведено, что свадьбу бездетной вдовы, совершившей процедуру халица, справляло общество. Так что и эту свадьбу праздновал город и на нее явилось все население города от мала до велика. Перед венцом все коаним города, одетые в талит и китель стали в два ряда, согласно обычаю, и пропуская между собою жениха и невесту, следующих к венцу, благословляли их поднятием рук вверх, как при молитвенном благословении.

Свадебный пир был также приготовлен в синагогальном дворе, куда каждый являлся со своей собственной едой.

Все в Кракове чувствовали, что это не обычное происшествие; что в этой свадьбе скрыты какие-то особые тайны.

После свадьбы р. Иосеф-Юзпы и вдовы начала краковская община больше внимания уделять нуждам этой супружеской пары. Пока р. Иосеф-Юзпа жил один, он довольствовался весьма малым; ему почти ничего не нужно было. Спал он в синагоге, а ел — хлеб с водой. Теперь ему нужно было подходящее жилье, а жене — приличное хозяйство.

На второй год женитьбы стал р. Иосеф-Юзпа отцом сына, названного Элияу, по имени пророка Элияу. Едва ребенку исполнилось два года, отец начал его обучать Торе. Р. Иосеф-Юзпа не хотел полагаться на меламедов.

Когда мальчику исполнилось семь лет, он начал сопровождать отца в полночь «справлять хацот». Р. Иосеф-Юзпа наказал ему ни с кем не разговаривать ни о чем, даже о Торе. Он забирал мальчика к себе в особую комнату и там в уединении обучал его Торе.

За две недели до совершеннолетия Элияу, его бар-мицвы, позвал р. Иосеф-Юзпа к себе жену и объявил ей, что он знает, что пришло его время вернуть Творцу свою душу, и он просит ее не справлять по нем траура.

— Ты, жена моя, еще в цвете твоих лет, — сказал старик. — Если тебе представится подходящая пара, не отказывайся и выходи замуж вновь. Что касается нашего сына Элияу, то он вскоре, сразу же после бар-мицвы, решит уйти из дома. Не отговаривай его от этого. Ты должна знать, что Элияу явился в этот мир для большой святой задачи. Его цель на этом свете — общественное благо. Он открывает собою ряд поколений, которые будут играть видную роль в еврействе вплоть до самого машиаха. С ним все время занимался сам пророк Элияу. Поэтому он хорошо подготовлен к выполнению возложенной на него великой миссии, для которой он явился в этот «нижний мир».

При этом рассказал старик своей жене, что как только ее первый муж был убит, сообщили ему, р. Иосиф-Юзпе, свыше, что Верховное судилище решило, чтобы он женился на его вдове, которая родит ему сына с очень возвышенной душой, чтобы принести миру избавление.

Затем позвал к себе р. Иосеф-Юзпа руководителей краковской еврейской общины, поблагодарил их за милость, оказанную ему, его жене и сыну, и просил их опекать жену и сына также и после его кончины. Он всех благословил и вскоре после этого отдал Б-гу душу.

Элияу читал кадиш и учил, что полагается, за упокой души отца. Когда Элияу появился впервые перед народом со своими молитвами и ученостью, было сразу видно, что хотя он еще очень молод, велика его праведность, а ученость — безгранична.

Между тем наступил день бар-мицвы Элияу, в которой приняли участие все жители города. Через несколько недель он сообщил матери свое решение оставить Краков и уйти куда-нибудь. Предупрежденная об этом заранее мать не возражала и дала сыну свое благословение.

Куда подался Элияу, что он делал в течение сорока лет, от 5312 года, когда он ушел из Кракова, и до 5350 года (1550–1590 гг..), когда он вдруг появился в Вирмайзе, что в Германии, никто не знает. Но, когда узнали о его появлении в Вирмайзе, он был уже известен под именем Элияу-Баал-Шем.

В Вирмайзу он прибыл с женой. Узнали тогда также, что у него сын и две дочери; все они семейные и живут где-то далеко.

Р. Элияу-Баал-Шем сразу же приобрел известность как лекарь, как помогающий от бесплодия и как чудотворец. Его дом был всегда открыт для всех. Кому что понадобится, — является к р. Элияу-Баал-Шему. Он содержал на свой счет ешиву. Целые полчища евреев являлись к нему из окружности и издалека.

Приходили к нему главным образом бедные люди чуть ли не со всех концов света. Они просиживали у него неделями, а то и месяцами. Так прожил р. Элияу в Вирмайзе десять лет, и его известность росла с каждым годом. На сотни миль кругом говорили о его чудесах.

В то время приобрел известность также р. Пинхас-Зелиг из Шпейера, как великий гаон и цадик. Он был добросердечным и дружелюбным человеком, к тому же — очень скромным и терпеливым, и вместе с тем он обладал сильной, несгибаемой волей. Когда до него дошли слухи о чудесах, совершаемых р. Элияу-Баал-Шемом, он выбрал трех лучших своих учеников и послал их в Вирмайзу дознаться, что именно представляет собою этот р. Элияу-Баал-Шем и насколько верно то, что о нем рассказывают.

Р. Элияу-Баал-Шем принял посланцев очень дружелюбно. Они пробыли у него дома десять дней, в течение которых он беседовал с ними по вопросам Торы и учил с ними Зоар, открыв им великие тайны каббалы. Учеников р. Пинхас-Зелига вполне удовлетворили ученость и праведность р. Элияу.

Они присмотрелись также к тому, как он принимает различных больных, явившихся к нему отовсюду, и как они все излечиваются. Лекарства, которые он давал больным, состояли из обыкновенного печения с медом или маслом; давал он больным гвоздику с медом, мед, вино из кишмиша или пиво. Посланцы шпейерского гаона диву дались, видя собственными глазами, как больные, которые едва на ногах держались, полностью выздоравливали через день-другой, приняв лекарства р. Элияу-Баал-Шема.

Многим больным р. Элияу не давал никаких лекарств. Вместо этого он впускал их в отдельную комнату и читал им мораль, призывая покаяться. Больные рыдали и каялись от всего сердца в своих недобрых делах. Через пару дней выздоравливали и они.

Посланцы вернулись к р. Пинхас-Зелигу и передали ему обо всем виденном и слышанном ими у р. Элияу-Баал-Шема в Вирмайзе. Они были о нем очень высокого мнения; у них не было и тени сомнения в том, что он именно тот, за кого он себя выдает, и что все, что о нем рассказывают, — верно. Между прочим они передали также то, что они слышали от р. Элияу о каббале и его объяснения 3оара, который он почитал за очень святую книгу, в которой заключены все тайны Торы.

Это очень взволновало шпейерского гаон а. Р. Пинхас-Зелиг давно уже боролся против каббалы вообще и против 3оара в частности. С самого того дня, как был напечатан Зоар в Италии и получен в Германии местными раввинами, выступил молодой еще тогда р. Пинхас-Зелиг против этой книги.

Впервые Зоар был напечатан в 5318 году (1558 г.), в Мантуе и Кремоне, Италия. Известные гаоним Италии в то время — р. Азриель Требиту, рош-ешива в Асколи-Пичено, и гаон р. Иосеф Италинг, рош-ешива в Кремоне, прислали отпечатанный экземпляр книги Зоар знаменитому гаону и каббалисту р. Элиезеру, раввину г. Франкфурта-на-Майне. Через этого гаона познакомились с этой книгой великие талмудисты тогдашней Германии и полностью одобрили ее.

Что касается р. Пинхас-Зелига, то несмотря на его моло-дость в то время, он все же выступил против Зоара и каббалы, а также против их сторонников, как было упомянуто выше. Эта война продолжалась тридцать лет.

Теперь узнал р. Пинхас-Зелиг от своих же посланцев, что р. Элияу-Баал-Шем тоже каббалист и к тому же, как и все каббалисты, считает Зоар самим источником каббалистических тайн. Это его очень взволновало, и он созвал Бет-Дин, чтобы решить, как поступить с Баал-Шемом из Вирмайзы. На это совещание были приглашены известные га о ним. Р. Пинхас-Зелиг взбудоражил собравшихся своей речью, в которой он указал, что как бы велик в Торе ни был р. Элияу-Баал-Шем, он идет опасным путем, придерживаясь каббалистического учения и объясняя по-своему содержание 3оара.

После длительных прений было решено выбрать новых посланцев в составе крупнейших ученых того времени, которые должны отправиться в Вирмайзу, чтобы предложить р. Элияу отказаться от избранного им пути. Он должен прекратить пользование «именами» при лечении больных и бездетных; он должен вообще прекратить свои занятия каббалой и комментированием книги Зоар. Предупреждение должно носить очень серьезный характер: если он не изменит своего пути поведения, от него потребуют оставить Германию,

56. НИСТАРЫ И ХАССИДЫ

Разница между более ранними и позднейшими нистарами. — Запрет деятельности Баал-Шема из Вирмайзы. — Радость и печаль.

Посланцы, выбранные Бет-Дином в Шпейере, прибыли в Вирмайзу к р. Элияу-Баал-Шему и передали ему требование прекратить учение каббалы с народом и перестать пользоваться заклинаниями при лечении больных. Р. Элияу принял и этих посланцев дружелюбно и благожелательно выслушал требования, сопровождаемые угрозой и предупреждением, что если он не послушается, ему придется оставить страну. Р. Элияу ответил на это: в отношении изучения каббалы встает вопрос, кого нужно слушаться — учителя или ученика, т. е. Всевышнего или уважаемых талмудистов, Его учеников? Что касается того, каким образом он лечит больных, то он может заверить, что никогда не пользуется при этом заклинаниями.

Одновременно выказал р. Элияу желание поехать в Шпейер к гаону р. Пинхас-Зелигу, чтобы побеседовать и доказать ему, что он не прав в своей борьбе против тех, которые занимаются каббалой.

После этого заявления отправился р. Элияу сразу же в путь и прибыл в Шпейер. Но его разговор с р. Пинхас-Зелигом оказался бесполезным. Р. Пинхас-Зелиг не захотел даже дискутировать с ним. Он приказал ему немедленно изменить свое поведение и объявить об этом публично. Р. Пинхас-Зелиг заявил, что он объявляет р. Элияу-Баал-Шема и всех его последователей под запретом за отказ от выполнения его требования. Но и этот запрет не оказал никакого действия на р. Элияу-Баал-Шема. Он вернулся в Вирмайзу и продолжал заниматься каббалой и лечить больных.

Тогда начал р. Пинхас-Зелиг систематическую борьбу против Баал-Шема из Вирмайзы. Он послал своего старшего сына р. Шамай-Зунделя по свету, возложив на него задачу объезжать города повсюду и позорить имя Баал-Шема из Вирмайзы. Он отправил также других посланцев в дальние страны объявить повсюду что Баал-Шем из Вирмайзы скрывает свои действия под маской тайны, занимаясь попросту колдовством.

Следуя примеру р. Пинхас-Зелига, подняли свой голос и другие гаоним Германии против Баал-Шема из Вирмайзы. Эта борьба гаоним Германии против р. Элияу-Баал-Шема и других каббалистов была длительной. Противники каббалы считали, что Шабтай-Цви, который объявил себя в дальнейшем машиахом и который так позорно кончил, перейдя в другую веру, был якобы последователем Баал-Шема из Вирмайзы. Этот случай еще больше усилил борьбу против каббалистов.

Поэтому, когда появились совсем другие каббалисты и совсем иной вид нистаров, которые следовали новым путем р. Исраель-Баал-Шема, нашлись противники и этого движения, воевавшие против его последователей по существу по тем же причинам, по которым боролись некогда противники каббалы против тогдашних каббалистов и нистаров.

Р. Моше-Лейб, который передал все эти подробности Баруху, поставил р. Авраам-Зеева из Бешенковича и р. Симха-Зелига из Витебска, больших противников современных нистаров, в один ряд с борцами против нистаров прежних времен. По понятию р. Моше-Лейба должна была быть совсем незначительная разница между р. Исраель-Баал-Шем-То-вом, создателем современного хассидского движения, и Баал-Шемом из Вирмайзы, который фактически должен быть отнесен к типу каббалистов совсем другого толка.

Барух ко всему этому прислушивался и имел над чем поразмыслить. Он уже чувствовал, что митнагдим (противники хассидизма) допускают большую ошибку. Он уже и сам чувствовал, что поскольку дело касается р. Исраель-Баал-Шем-Това и его последователей, то здесь речь идет о совершенно новом учении. Поэтому Барух пожелал лучше исследовать этот вопрос и уяснить себе, в чем заключается основной водораздел между хассидим и митнагдим.

Что касается самого Баруха, то он начал чувствовать сердечную теплоту и склонность к хассидизму. То, что он слышал о хассидизме, нашло положительный отклик в его сердце. Конечно же, он не хотел бы находиться в одном лагере с теми, кто ведет борьбу против Баал-Шема из Межбуша и его хассидов.

Поэтому Барух очень расстроился, когда он узнал, что р. Авраам-Зеев из Бешенковича является одним из самых рьяных противников Баал-Шема и нистаров. Р. Авраам-Зеев был учителем р. Авраама-огородника из Лиозны, зятем которого должен был вскоре стать Барух. Значит, его будущий тесть, который был преданнейшим учеником гаона из Бешенковича, должен был также быть таким же противником хассидизма, как и его учитель. Это было Баруху совсем не по душе.

Барух мечтал начать новую жизнь. Он представлял себе, что после свадьбы он сможет вести себя так, как ему будет угодно. Если Барух согласился вообще жениться на дочери р. Авраама, то это было главным образом потому, что р. Авраам обещал ему идти навстречу всем его желаниям и выполнить все его условия. Барух должен был иметь свой собственный дом и огород за пределами города. Это должно было дать ему возможность жить собственным трудом. Но он имел также в виду сделать свой дом приютом для странников. Барух рассчитывает, таким образом, прийти в соприкосновение с нистарами, с теми именно нистарами, которые распространяли учение Баал-Шема.

Теперь он вдруг увидел угрозу всем его планам. Если его будущий тесть был митнагидом, то он вероятно повлиял в этом направлении и на свою дочь, которая, таким образом, также будет против нистаров и хассидизма. Кто знает, не будет ли она мешать ему общаться с нистарами, с которыми он так сильно хочет познакомиться.

Барух хорошо помнил редкостную дружбу, царившую в доме его родителей. Отец и мать всегда обсуждали совместно любую мелочь в их жизни Никогда не было между ними разногласий. Мнение отца было всегда «Кодеш кадашим» для матери. Барух всегда мечтал добиться такого же согласия в своем доме. Он был уверен, что так оно и будет. Теперь же он начал сильно опасаться, что все может получиться совсем иначе.

Это доставило Баруху сильное огорчение, и он просто места себе не находил. Он не имел даже перед кем излить свою душу. Он почувствовал себя одиноким и в загоне. Как всегда в таких тяжелых минутах, пошел Барух в ближайший лесок и растянулся там на траве, предавшись раздумью. Долго он так лежал, пока не услышал вдруг называющий его по имени знакомый голос. Это был младший зять кузнеца, р. Ицхак-Шаул.

— Баал-Шем-Тов говорит о нашем патриархе Аврааме, — начал р. Ицхак-Шаул, — что он был человеком широкой натуры в части оказания людям услуг имуществом, телом и душой. Он никому не отказывал в материальной помощи; он лично обслуживал каждого, искавшего у него приюта, а душой он оказывал помощь тем, что распространял Б-жье учение среди всех людей. Он не довольствовался благотворительностью и другими добрыми делами, а желал, чтобы простые люди его поколения знали то, что знал он сам о Всевышнем и его творениях.

Этим хотел р. Ицхак-Шаул дать понять Баруху, что и он готов служить ему и быть ему полезным всем, чем только может.

Поскольку Барух все еще молчал, углубленный в свои мрачные думы, попытался р. Ицхак-Шаул подействовать на него иным путём.

— Мы, последователи Баал-Шема, не признаем грусти, — начал он. — У нас главное — хорошее настроение. Упадок духа — это идолопоклонство. Именно поэтому я чувствую себя чужаком здесь в Добромысле. Здесь не знают веселья, как это знают у нас в Горках.

Барух стал внимательнее прислушиваться к р. Ицхак-Шаулу. Это был именно тот вопрос, о котором он хотел иметь лучшее понятие, — вопрос о радости и печали, о хассидской бодрости и митнагидской грусти. Р. Ицхак-Шаул начал обрисовывать ему разницу между этими двумя путями поведения.

Возьмем, к примеру, такой вопрос, как подготовка воды для выпечки мацы в самый канун песах а. В Добромысле уделяли этому весьма мало внимания. Совсем по-иному проходило это в Горках. Там этот процесс был источником большого веселья.

Раввин Горок р. Нахман-Ицхак был уже глубоким, девяностошестилетним старцем и к тому же очень слабым человеком. И все же он не позволял себе отсутствовать на этом радостном обряде — торжественном шествии к реке, чтобы набирать воду для мацы. Пешком ходить он уже не мог, поэтому везли его к реке на лошадях. Там устраивали для него специальную платформу, и он, поддерживаемый шамешом, с этой платформы набирал эту воду, так называемую «маим шелану» (переночевавшую воду, она шла на выпечку мацы только на следующий день). Р. Песах «француз», хорошо известный в Горках еврей, одетый в сапоги с высокими голенищами, входил в воду рядом с раввином, чтобы тот мог опереться на его плечо и нагнуться, чтобы зачерпнуть воду.

Когда кончали набирать сколько нужно было воды, произносил раввин благословение шеехияну и запевал хассидскую песню, подхваченную всем народом. Завершался этот обряд благословением раввина всем дожить до часа окончательного вызволения евреев из галута, и тогда только начиналось настоящее веселье.

— Здесь в Добромысле, — перешел р. Ицхак-Шаул к сравнению, — не знают даже, как по настоящему веселиться в день Симхат-Торы. Здесь всегда люди мрачны и озабочены. Мне пришлось быть здесь впервые в праздник сук кот и попросту места себе не находил. Здешние евреи нагнали на меня, упаси Б-же, меланхолию.

Р. Ицхак-Шаул начал, не то в шутку, не то всерьез, рассказывать, как он, не выдержав больше натянутости и серьезности людей кругом, стал сам веселиться в день Шмини-Ацерет, распевая и танцуя, втянув и других евреев в это веселье. Позже начали глубоко обсуждать этото вопрос в среде ученых талмудистов с участием самого даяна, — встал вопрос, можно ли так веселиться, не может ли это вызвать неуважение к чести Торы. Было, однако, решено, что для ремесленников такое веселье допустимо…

Во время акафот в синагоге напросился р. Ицхак-Шаул петь песни, о чем в Добромысле и понятия не имели. Опять возник вопрос, допустимо ли это. Было проведено совещание между даяном и раввином по этому поводу и особенно по вопросу о том, можно ли при этом пускаться в пляс, как это заведено в других общинах, и к тому еще хлопать в ладоши.

После длительного раздумья вынес раввин решение: петь можно; что же касается похлопывания в ладоши, то это должно быть сделано способом, отличным от обычного в будние дни…

Тогда запел р. Ицхак-Шаул хассидский мотив. Вначале никто не подпевал, но ко второй и третьей акафа нашлись уже смельчаки, подхватившие, песню, а затем пели уже хором десятки людей, и молящиеся начали разогреваться, ибо пение возбуждает и воспламеняет человека. Все взялись за руки и пошли в пляс. Тут же вмешался раввин и с нотками ужаса в голосе предупредил народ о непристойности этого для чести Торы. Раввин успокоился только тогда, когда даян заверил его, что нечего беспокоиться, потому что в пляске участвуют только одни невежды…

Р. Ицхак-Шаул говорил об этом с болью в душе. — Но это еще куда ни шло, — продолжал он. — Я в тот Симхат-Тора обнаружил нечто такое, что совсем меня расстроило.

В то время как пение р. Ицхак-Шаула взбодрило многих молящихся, особенно же простых людей, втянувшихся в пение и пляску, стояли в стороне евреи-талмудисты и с сомнением качали головами, не одобряя, видимо, происходящее в синагоге в этом году, — совершение акафот не виданным до этого образом.

Однако, насколько недовольны были этим хорошо грамотные обыватели города, настолько были в восторге от песен и плясок простые, малограмотные люди. Это прямо-таки вдохнуло в них новую душу.

Р. Хаим-Шим'он, который и раньше симпатизировал р. Ицхак-Шаулу, почувствовал теперь к нему еще большую близость. Р. Хаим-Шим'он сам был хорошим певцом. У него была даже скрипка дома, на которой он часто играл. Пение р. Ицхак-Шаула сильно его разобрало, — помимо замечательных мотивов, у р. Ицхак-Шаула и голос был очень приятный. Произвели на Хаим-Шим'она впечатление также и пляски. Как обычно, он приписал горделивости евреев-талмудистов их неодобрение этих песен и плясок, он видел в этом желание грамотных людей возвести возможно более высокую стену между собою и простонародьем. Тогда придвинулся Хаим-Шим'он к р. Ицхак-Шаулу и шепнул ему на ухо:

— Ты сейчас увидишь, как я их отхлестаю.

Р. Ицхак-Шаул не понял его слов. Но у Хаим-Шим'она все было, по-видимому, заранее подготовлено. В синагоге готовились уже справлять седьмую акафа. Хаим-Шим'он подошел к шамешу и попросил его вместо того, чтобы вызывать к акафа каждого отдельного молящегося по имени, изменить сейчас этот порядок и заявить, что к седьмой акафа приглашаются все талмудисты, особенно те, которые отличаются большой скромностью.

Шамешудивился такому нововведению и не согласился внести в синагогальную практику такое изменение, тем более — по просьбе Хаим-Шим'она, который во всяком случае является не особенно уважаемым городским обывателем.

Тогда обратился Хаим-Шим'он со своим предложением к г аб а ю, а тот, то ли не догадался об истинном намерении Хаим-Шим'она подшутить над кем-то, то ли он считал, что в такой веселый день, как Симхат-Тора, можно себе и этакое позволить, — так или иначе, но он дал на это свое согласие.

По-видимому, такой призыв шамеша никого не удивил, особенно же самых крупных талмудистов, сидевших у восточной стены. Первым поднялся раввин, затем даян, а потом слепой р. Шим'он. Четвертым был паруш р. Нахум.

Тогда нашлось у Хаим-Шим'она, на кого указать пальцем.

— Вот, смотрите, что означает для них скромность! — издевался он — Они даже не поняли, что во всем этом комичного.

Для Хаим-Шим'она этого все еще было мало. С деланной наивностью он обратился затем к парушу р. Нахуму, заверяя его, что теперь-то он знает, что он, р. Нахум, только четвертый по счету по степени скромности, ибо он поднялся с места четвертым.

— Как это четвертый? — возмутился р. Нахум. — Если бы вызывали по имени, то по справедливости следовало вызвать меня первым, исходя из степени скромности, ибо все ведь знают, что в части скромности нет мне равных, Р. Нахум был не единственным ученым мужем, считавшим себя общепризнанным скромником первой степени. Слепой р. Шим'он оспаривал эту честь, о чем он открыто заявил позже Хаим-Шим'ону.

— По правде говоря, это был я, поднявшийся первым с места, — сказал он. — Ибо кто же может сомневаться в том, что я самый большой скромник. Но кто-то опередил меня…, и это действительно наглость с его стороны…

57. КОГДА УЧЕНЫЙ ЛЮД ССОРИТСЯ

Происшествие в добромысльской синагоге. — Первенцы, пришедшие в синагогу в канун песаха утром слушать сиюм. — Пилпул и друш.

Барух чувствовал себя, как будто он стоит на грани двух миров. Хотя он и был в состоянии заглянуть в оба эти мира и составить себе мнение о том, что именно они представляют собою и как они контрастируют между собою, он все же был оторван от них обоих. Он не принадлежал еще ни к одному из них. Поэтому он чувствовал себя одиноким и павшим духом.

Еще больше давило на него то, что он вскоре должен был жениться, а он не знал еще, что представляет собою его будущий тесть, не принадлежит ли он к упорствующим митнагдим, не будет ли он мешать ему в дальнейшем идти своим собственным путем. Барух не мог еще решить и кардинальный вопрос, — какой же путь правильный, какой из них больше ему по душе. Но он был против всяких пут, которые мешали бы ему иметь в дальнейшем возможность свободно выбирать свой путь и продолжать свои изыскания, пока он не сможет решить по внутреннему убеждению, какому пути он отдает предпочтение и где его душа найдет искомый покой.

Одаренного нежной и очень чувствительной душой Баруха еще больше расстроили беседы с зятем кузнеца, так что вместо хассидского веселья, которое пытался вызвать у него р. Ицхак-Шаул, нашла на Баруха тоска. В результате Барух в ту ночь — ночь накануне песаха — глаз не сомкнул. Часами он лежал и мучился собственными мыслями. Часто он испускал полные душевной боли стоны, исходившие из наболевшего сердца. Ему так сжало сердце, что он разрыдался.

Оказавшись в таком тяжелом душевном состоянии, Барух поднялся с постели и сел читать Теилим. Он старался читать тихо, шопотом, чтобы не разбудить кого-либо в доме От этого у него стало еще тяжелее на сердце, и он впал в какой-то сон. Ему казалось, что он блуждает по пустынному пути, один, утомленный, страдающий от жажды. Вдруг начали падать на него капли дождя. Он проснулся и увидел возле себя р. Ицхак-Шаула, стоявшего, нагувшись, над ним и поливающего его лицо водой из кувшина.

— Что с тобой? — спросил его участливо р. Ицхак-Шаул. — Я услышал через стену, как ты ерзаешь по постели, а также как ты всхлипываешь. Затем я услышал, как ты тихонечко читаешь Теилим. Я понял, что на твое сердце давит что-то и пошел проведать тебя. Войдя к тебе, я нашел тебя над книгой в обмороке.

Барух сначала расплакался, а затем рассмеялся.

— Ты расстроен, — сказал ему р Ицхак-Шаул. — Встань, выйдем наружу. И он взял его за руку и вывел на свежий воздух, где он постепенно успокоился. Между тем начало светать. Они ушли в синагогу молиться первым миньяном.

Когда они пришли в город, Добромысль уже бодрствовал. Хотя это не был базарный день, город был полон крестьянами, прибывшими, чтобы продать евреям все им необходимое накануне песаха, а также, чтобы сделать закупки в еврейских лавках, зная, что они будут несколько дней подряд закрыты.

После молитвы случилось в синагоге нечто такое, что опять произвело на Баруха сильное впечатление. Р. Ицхак-Шаул не преминул использовать и этот случай для подчеркивания, что путь хассидизма лучше и сердечнее других путей в еврействе.

Случилось же следующее: как только кончили молитву, сел старший зять кузнеца р Залман-Меир за стол, чтобы прочитать сиюм, т. е. закончить трактат, в данном случае трактак Иевамот, и произнести традиционный адран (сложный его разбор). Он был первенцем у родителей. Вокруг стола собрались все молящиеся первенцы как грамотные, так и простые люди, которые благодаря сиюму, как это принято, освобождались от поста; в противном случае, обязаны первенцы соблюдать в этот день пост.

Р. Ицхак-Шаул имел собственный сиюм, окончание трактата Хагига. Учитывая большую ученость свояка, он уступил ему честь прочитать свой сиюм первым. Р. Залман-Меир начал читать свой сиюм, выказывая здесь огромную эрудицию. Большинство слушателей не было в состоянии следить за ходом его суждений. Для рядовых людей это было слишком глубоко. Подошел к нему габай р. Аарон-Бейнуш и сказал ему, что было бы лучше объяснять материал более доступно, чтобы все могли понять его. Это обидело гордого ученого р. Залман-Меира. Он посчитал это умалением его честч и гневно воскликнул, что поскольку он имеет здесь дело с одними тупицами, которым не доступна такая «легкая» тема, он вообще не желает продолжать. Свой гнев он тут же оправдал тем, что речь идет об обиде, нанесенной ученому талмудисту, а раз так, он обязан обругать обидчиков. Он закрыл Гемару и встал из-за стола. Все старания успокоить его и просьбы простить им не помогли.

В синагоге поднялся шум. В это время появился зять раввина р. Шеломо. Он также был первенцем и потому приготовил свой собственный сиюм. Услышав шум, он подозвал шамеша и спросил его, что случилось. Узнав в чем дело, он вышел из себя и громким голосом, чтобы все его слышали, сказал шамешу:

— Передай зятю кузнеца, что талмид-хахамом имеет право называть себя только тот, кто это право получил от раввина. В противном случае, это самозванец, «бунтующий» против того, кто выше его. А полагающееся за это наказание — известно…

Это был явный намек на то, что зять кузнеца, о котором он говорил так неуважительно, не имеет права рассматривать себя талмид-хахамом и этим оправдывать свою обиду.

Сказав это, взял р. Шеломо Гемару Шаббат и сел сам читать свой сиюм.

Но шум в синагоге от этого не уменьшился. То, что р. Шеломо так пренебрежительно отнесся к старшему зятю кузнеца, ученость которого была хорошо известна всем, произвело неблагоприятное впечатление на присутствующих, мнения которых разделились. В это время пришел на помощь своему старшему свояку второй зять кузнеца р. Моше-Лейб Чтобы не остаться в долгу у р. Шеломо, он выкрикнул:

— Чесальщик шерсти таким и остается, даже нарядившись в тогу ученого.

Это должно было напомнить р Шеломо, что если он и является зятем раввина, он все же не может претендовать на высокое происхождение; он, мол, всего-навсего не больше, как сын чесальщика шерсти.

Р. Ицхак-Шаул и Барух стояли в стороне. Р. Ицхак-Шаул, видимо, хотел только сделать из всего этого происшествия наглядный вывод, как далеко дело может зайти, когда талмудисты пускаются в мелочные перебранки, и, желая защитить якобы честь Торы, на самом деле унижают ее.

— Известно, — заметил он Баруху и стоявшим тут другим прихожанам, — что в горшке, где воды мало, шумит больше, когда он на огне. — И он сам рассмеялся этой остроте.

Слушатели поняли его намек и тоже рассмеялись.

Это еще больше рассердило зятя раввина р. Шеломо. Он начал звать шамеша, с криком требуя от него вышвырнуть зятьев кузнеца из синагоги. Их «нахальство», кричал он, уже непереносимо.

Шамеш не двигался с места. Народ был поражен.

Между тем сделал р. Ицхак-Шаул новое острое замечание в адрес зятя раввина.

— Обругать — этого ему мало. Ему нужно растоптать другого ногами, — сказал он обычным своим добродушным тоном, — ну и пусть себе кипятится.

Когда в синагоге несколько утихло, взял р. Ицхак-Шаул, который также был первенцем, трактат Хагига в руки и сел за стол прочитать свой сиюм. Сразу же стало ясно, что у него есть чем поразить людей. Вместо того, чтобы пускаться в глубокий пилпул, как это делал его старший свояк р. Залман-Меир, мало для кого понятный и приведший к скандалу, начал р. Ицхак-Шаул читать конец трактата, объясняя смысл Гемары притчей. Р. Ицхак-Шаул объяснил этот огрывок из Гемары приравнением талмид-хахама к земле, ибо истинный мудрец скромен, как земля; как и земля он позволяет ступать по нему и переносит все с большой покорностью и терпимостью. Такой, истинный талмид-хахам не может быть осквернен, в этом спора нет. Это и есть мнение танная р. Элиезера в Гемаре, ибо он говорит о мудрецах, обладающих великой душой.

В противоположность этому имеются такие талмидей-хахамим, которые могут быть приравнены к сосудам с позолотой. У них тоже имеется немного гордости, они сознают свое достоинство, и в этом нет ничего предосудительного, это позволительно каждому человеку. Но есть же такие, которые о себе уж очень высокого мнения, они выказывают свое высокомерие и «дуют» от себя. Вот такие ученые могут оскверняться…

Когда р. Ицхак-Шаул сел за свой сиюм в тот канун песах а утром, стали в стороне оба его свояка и прислушались. Они ожидали услышать мудренный пилпул. Но когда они услышали эти притчи, они скорчили кислые мины. Р. Моше-Лайб остался слушать дальше. Старший же зять кузнеца надулся. Он принял это за пренебрежение честью галмид-хахамов со стороны своего свояка. Он собрался уже было уйти обиженным, но вернулся и остался слушать дальше. Видимо, ему хотелось знать, как далеко пойдет его младший свояк в истолковании притчами темы Гемары.

Р. Ицхак-Шаул пересказал слова Риш-Лакиша по поводу стиха из Шир-Аширима: «Как половинки гранатного яблока — ланиты твои», а именно: что «даже самые пустые люди твои, (Израиль), полны мицвот, как гранат (зернами)». Затем лектор остановился на сказанное р. Абау от имени р. Элиезера, что над талмидей-хахамим не властен огонь геенны. И к этому добавляет Риш-Лакиш, что даже простых людей среди евреев, полных мицвот, как гранат, не сжигает огонь геенны.

На вопрос: Что же нового открыл здесь Риш-Лакиш? ответил р. Ицхак-Шаул длинной и интересной дискуссией о сказаниях р. Абуа и Риш-Лакиша, что вновь привело его к мысли, развернутой им раньше, а именно: что простой еврей из народа стоит на высокой ступени развития и может всегда стать еще выше; делом же талмид-хахама является не отгораживаться от такого простого человека, а помогать ему непрерывно совершенствоваться.

Р. Абуа и Риш-Лакиш, объяснил р. Ицхак-Шаул, были людьми одного и того же поколения. Риш-Лакиш был старше, — он был товарищем р. Иоханана, в то время, как р. Абуа был его учеником. Р. Абуа, продолжал р. Ицхак-Шаул, был очень скромным человеком, несмотря на его большое богатство и близость к правительственным кругам. Он был очень эрудирован в ал ах е, и в то же время очень любил заниматься и аггадой. Когда бы он ни выступал публично, он оперировал больше аггадой, чем алахой, ибо он знал, что аггадой он повлияет на широкий круг слушателей больше, чем алахой. Однако его лекции по аггаде нравились также законникам, — многие из них, как рассказано в Талмуде, приходили слушать его публичные лекции. Его выступления всегда были проникнуты моралью, побуждали слушателей к покаянию.

В трактате Сота рассказано что р. Абуа и р. Хия-бар-Аба оказались как-то в одном городе. Р. Хия выступал по алахе, а р. Абуа — по аггаде. Получилось так, что слушать о. Абуа пошли даже ученые люди, р. Хия же остался при весьма малом числе слушателей, что было ему очень неприятно. Но и р. Абуа было от этого не по себе. Он сочувствовал р. Хии в его разочаровании и пытался утешить его притчей. Были два торговца, один из них продавал драгоценные камни, а другой — такую мелочь, как иголки и т. п. Драгоценные камни могли покупать только богатые люди, а таких ведь немного. У второго же торговца было покупателей вдоволь.

Несмотря на это, чувствовал р. Абуа что его задачей является поставлять «товар», нужный широким массам народа, а не только то, в чем нуждаются талмидей-хахамим и что они в состоянии постигать. Конечно же, это нисколько не умалило его уважение к талмидей-хахамим, которым он всегда оказывал должный почет и о которых он всегда отзывался с уважением.

Это и имел в виду р. Абуа, когда он говорил от имени р. Элиезера, — заключил р. Ицхак-Шаул, — что огонь геенны не властен над талмидей-хахамим, ибо все их существо — это огонь; Тора ведь и есть огонь, как написано: «Из правой руки Его огонь закона им». Р. Ицхак-Шаул пояснил дальше, что талмид-хахамом является тот, у которого Тора проникла во все его члены, как рассказано в трактате Эйрувин о Брурье, дочери р. Хананья-бен-Традьяна и жены р. Меира, очень ученой женщине. Она как-то видела одного из учеников ее мужа повторяющим урок шепотом, и она ему сказала: разве не написано о Торе, что она должна проникнуть во все двести сорок восемь членов изучающего ее, и тогда только она у него сохранится; в противном случае, — это окажется только детской игрушкой (не принесет учащемуся успеха). Вот о таких именно талмидей-хахамим, у которых Тора пронизала все его члены, сказано, что огонь геенны не для них предназначен.

Что касается Риш-Лакиша, то он принадлежал к совсем другому типу людей, чем его друг р. Абуа. Его имя было, как известно, р. Шим'он-бен-Лакиш. У него было бурное прошлое. Он был в молодости связан с шайкой грабителей, нападавших на проезжих в районе Ярдена. Однажды купался р. Иоханан в Ярдене и увидавший его Риш-Лакиш прыгнул к нему, намереваясь его ограбить. Р. Иоханан пришел в восторг от гигантского прыжка молодого и сильного Риш-Лакиша, показавшего необычайную свою физическую силу и ловкость.

— Обладая такой силой, ты мог бы лучше отдаться изучению Торы, — сказал р. Иоханан грабителю. Он с ним поговорил и произвел на Риш-Лакиша такое большое впечатление, что с тех пор Риш-Лакиш совершенно изменил свое поведение. Он оставил грабительскую шайку и стал учеником р. Иоханана. В дальнейшем он стал крупным ученым. На все доводы р. Иоханана он мог привести двадцать четыре доказательства, их отрицающие; не легко было р. Иоханану защищать свои доктрины против нападок Риш-Лакиша.

Этим Риш-Лакиш не только сумел доказать остроту своего ума, но также способствовал тому, что каждый обсуждаемый вопрос тщательно отшлифовывался. Ввиду того, что Риш-Лакиш вышел из самых низких слоев народа, он всегда был за народ. Он лучше других ученых знал душу простолюдина. Он знал, что даже люди самого низкого общественного положения обладают многими положительными качествами, что «они полны мицвот, как гранат зернами».

Когда р. Абуа говорил о достоинствах талмидей-хахамим, нашел Риш-Лакиш нужным замолвить также пару добрых слов в пользу простолюдина, даже павшего низко. Р. Абуа заявил, что огонь геенны не коснется талмидей-хахамим, а Риш-Лакиш, верный своей точке зрения, добавил, что и на простых людей не распространяется власть огня геенны, ибо и у них много положительных черт.

Заканчивая свой сиюм, р. Ицхак-Шаул подчеркнул, что если имеются очень простые евреи, не знающие святых путей Торы, или слишком слабохарактерные люди, у которых не хватает духу подняться на более высокую ступень нравственности, то долг ученых евреев обучать их Торе, ободрить и поддерживать слабых духом людей.

Чем больше р. Ицхак-Шаул говорил, тем более глубоким было впечатление, произведенное им на окружающих. У стола, за которым он сидел, собралось много народа. Стояли прижавшись друг к другу, голова к голове, ибо никто не хотел пропускать ни одного слова, выходящего из его уст.

Р. Залман-Меир больше не выдержал. Он подошел к р. Моше-Лейбу и сказал:

— Пошли домой. Как долго мы будем слушать эту проповедь, достойную разве одних женщин!

58. ПОКАЯВШИЙСЯ

Паренек с «липкими» руками, ставший впоследствии крупным талмудистом и благотворителем. — Когда появляется страсть к учебе. — Непроданный хамец.

Когда ищут верный путь к служению Создателю, то придерживаются, естественно, старого правила: «Набрался я ума от всех учителей моих» (Теилим, 119:99). У ищущего новых путей в жизни глаза открыты и готов он подхватить все новое, что он замечает вокруг себя. Поэтому-то и оказался для Баруха таким откровением дом кузнеца р. Элиезер-Реувена. Три зятя кузнеца были в глазах Баруха представителями различных миров. И в то время, как в зятьях он видел представителей ученого мира с различным мировоззрением, сам их тесть, р. Элиезер-Реувен, был для него символом скромности и честности простого еврейского человека из народа.

В тот канун песах а Барух насмотрелся и наслышался достаточно, чтобы почувствовать себя стоящим на распутье между движениями митнагдим и хассидим. И все же ему предстояло еще многое узнать и многому научиться в Добромысле, в частности в семье кузнеца, которая была для него как бы духовной лабораторией.

На праздник должен был прибыть к р. Элиезер-Реувену еще один гость, — сын кузнеца, Шемуэль-Нахум, который учился в ешиве. Шемуэль-Нахум появился в доме родителей в канун песах а утром, и Барух сильно им заинтересовался. Потому что Шемуэль-Нахум был послан в ешиву по совету и настоянию самого Баруха несколько лет тому назад. Даян Добромысля и зятья Шемуэль-Нахума проэкзаменовали его тогда и пришли к общему выводу, что ученый из него уже не получится, а потому они советовали отцу сделать его рабочим.

Шемуэль-Нахум был уже в кузне отца. Но Барух заметил у него большое желание учиться, а потому он посоветовал кузнецу послать сына в ешиву, что тот охотно сделал. Теперь Шемуэль-Нахум был уже юношей, и Барух заметил происшедшие в нем примечательные изменения. У него был уже определенный путь служения Б-гу, основанный на муссар, и он также проявлял признаки весьма определенных знаний, значительно превышающих то, что можно было от него ожидать, учитывая небольшое время, проведенное им в ешиве.

Поэтому был Барух очень заинтересован в судьбе этого юноши и хотел знать, как это удалось ему так много успеть за такое короткое время. И тут он узнал весьма любопытные вещи, убедительно показавшие, что страстно желающий изучать Тору найдет уже пуги к этому. Живым примером этому является сам Шемуэль-Нахум, который слыл за туповатого парня К тому же он в ешиве в Орше жил на свои средства, работая несколько часов в день помощником у местного кузнеца, чтобы не нуждаться в чужой помощи. Это, конечно, еще больше осложнило его усилия приобрести знания в ешиве.

Рош-ешива не соглашался вначале сажать Шемуэль-Нахума среди остальных учеников. Уж очень он отстал в учебе, чтобы принять его даже в начальный класс. Тогда передал его рош-ешива своему помощнику, чтобы заниматься с ним отдельно. Но этот учитель оказался суровым человеком, который часто наказывал его за то, что ему трудно давалась учеба.

В той синагоге, где занимался Шемуэль-Нахман, содержался старик, некий р. Гавриель-Шеломо. Он со стороны присматривался к страданиям Шемуэль-Нахума, переносимым им с покорностью, без единого слова жалобы. Старик спросил страдальца, как это он позволяет своему учителю так жестоко с ним обращаться. На это Шемуэль-Нахум ответил, что он воспринимает все это покорно, лишь бы изучать Тору, и что он сам знает, что он сильно отстал в учебе.

Это произвело на старика большое впечатление, и он предложил Шемуэль-Нахуму заниматься с ним, при условии, что никто об этом не узнает. Шемуэль-Нахум был в восторге. После того, как р. Гавриель-Шеломо позанимался с ним некоторое время, он показал такие хорошие успехи, что смог уже поступить в самую ешиву. Тогда дал р. Гавриель-Шеломо Шемуэль-Нахуму письмо к раввину Дубровны, и по его рекомендации он уехал туда учиться в местной ешиве.

Кто же такой этот р. Гавриель-Шеломо? Шемуэль-Нахум узнал о нем нечто весьма примечательное.

Этот старик был уроженцем города Орши. Его отец, Аарон-Зелиг, был богатым торговцем лошадьми, человеком грамотным и благотворителем. Он захотел сделать своего сына талмудистом, но Гавриель-Шеломо, хотя и весьма способный мальчик, не выказывал особого желания учиться. Он был избалован и водился с подобными ему сорванцами. К пятнадцати годам он осиротел и с тех пор и вовсе сбился с пути праведного. Он начал дружить с дурными товарищами и стал вором. В Орше он получил звание «липкий», потому что, попавшись на краже, он обычно говорил, что он не виноват, краденое само «прилипло» к его рукам.

Однажды прибыл в Оршу почтенный гость, который вдруг спохватился, что исчезли его талит и тефилин. Подозрение тут же пало на Гавриель-Шеломо, и действительно, — краденное было обнаружено у него. Теперь ему больше прощать не пожелали, и община готовилась отхлестать его.

Но тут вмешался обокраденный гость и не допустил обижать Гавриель-Шеломо. Он сказал, что поскольку дело касается его лично, он ему прощает. Что касается дальнейшей судьбы парнишки, то он просил передать Гавриель-Шеломо на его поруки. Все стали свидетелями, как гость берет Гавриель-Шеломо под свою защиту. Он начал вести с ним длительные беседы, и люди дивились, любопытствуя, о чем он мог с ним беседовать? Однако, еще до того, как оршане смогли допытаться чего-либо об этом, гость оставил Оршу, захватив с собою Гавриель-Шеломо.

Прошло около двадцати пяти лет, и в Орше появилась и обосновалась весьма симпатичная зажиточная семья.

Однажды, в день «Малый йом-киппур», после того, как раввин произнес проповедь, сурово упрекая народ, поднялся на амвон этот новоприбывший житель города и публично объязил, что это он и есть тот самый Гавриель-Шеломо, воришка, и что он хочет, чтобы все это знали, ибо он желает снять с себя любое пятно в своем прошлом. Если он кого-либо обокрал когда-то, то он просит пострадавшего отозваться и он возместит ему убыток. В дополнение к этому он пожертвовал крупную сумму денег на постройку синагоги и других общественных зданий.

На старости лет раздал р. Гавриель-Шеломо все свое состояние на благотворительные цели, а сам перебрался жить в синагогу, где он занимался изучением Торы.

Будучи в Дубровне, узнал также Шемуель-Нахум, что гость, забравший некогда Гавриель-Шеломо с собой, был одним из тогдашних нистаров, и что благодаря его влиянию стал Гавриель-Шеломо талмудистом и достойным человеком.

Шемуель-Нахум изучал Тору у этого примечательного покаявшегося грешника; в дальнейшем, уже в Дубровне, он имел возможность учиться морали и хорошему поведению у некоего р. Шалом-Ехиеля, из Горок, который, как оказалось, был товарищем р. Ицхак-Шаула, младшего зятя Шемуель-Нахума. Этот Шалом-Ехиель также находился под влиянием нового учения хассидизма, и то, чему он учил Шемуель-Нахума, было также в духе учения Баал-Шема. Таким образом, в семье кузнеца были уже двое, находившиеся под влиянием хассидского учения.

Между тем произошло в Добромысле в первую ночь песах а нечто такое, что для Баруха, как и для других, послужило поучительным примером, показывающим высокие моральные качества «простых» евреев.

Пасхальнь и вечер. Евреи Добромысля собрались в синагоге. Во всех домах светились уже праздничные огни. Запахи святого праздника отдавались во всех уголках. В синагоге заканчивали лредвечернюю молитву минха. И вдруг поднялась суматоха. Аарон-Шемуель и Бецалел-Хаим, два компаньона-пивовары, варившие пиво для продажи в соседних деревнях, спохватились, что они забыли «продать» свой хаме ц, а время уже после зажигания свечей!

Оба компаньона ссорились между собой. Каждый обвинял в этой оплошности своего компаньона. Они положились друг на друга, что хамец будет «продан» у раввина или даяна, как это принято у евреев. И только после того, как компаньоны встретились в синагоге, оказалось, что хамец не «продан».

У каждого из этих обоих незадачливых «заводчиков» была своя отговорка. Бецалел-Хаим, который объезжал деревни со своим пивом, оправдывался тем, что он вернулся домой далеко за полдень. Он был утомлен, а еще нужно было наскоро подготовить все к празднику, помыться в бане и переодеться в праздничное. Нужно было и по дому помогать кое в чем. Как же могла прийти ему в голову необходимость «продать» хамец?

Аарон Шемуель, с своей стороны, имел свою отговорку. Но что же делать сейчас? Ведь хамец — дело, пахнущее каретом!

Дело дошло до раввина, который тут же вызвал даяна.

Собрались также талмудисты «восточной стены».

Решение раввина гласило: бочки с готовым пивом, находящиеся в пивоварне за городом, следует открыть и пиво вылить, — никому нельзя воспользоваться им. Тару, а также овес и ячмень, приготовленные для варки из них пива, сохранить в пивоварне под замком до после праздника.

Этим должен был вопрос считаться исчерпанным. Однако Бецалел-Хаима это еще не удовлетворило. Он боялся, не повис ли на нем грех за этакое упущение. Сразу же после вечерней молитвы маарив он пришел к даяну и со слезами на глазах просил его указания, как покаяться.

— Я, простой еврей, — плакался он. — Всю мою жизнь я провел в деревне среди гоим. Я обременен семьей и к тому еще имею на содержании пару вдов с их детьми. Скажите, что мне делать, чтобы заслужить прощение такого великого греха, совершенного нами.

По его примеру подошел к даяну также и его компаньон Аарон-Шемуель.

Даян очень сочувствовал этим простым, бесхитростным людям. Он начал их успокаивать, заверяя, что никакой карет им, упаси Б-же, не угрожает за случайную забывчивость.

В то время, когда даян был занят успокоением обоих компаньонов, раздался вопль женщин, вбежавших в синагогу и пробившихся через ряды молящихся прямо к арон-кодешу. Это были жены и дочери компаньонов, узнавшие о случившемся. Думая, что это означает, упаси Б-же, их конец, они прибежали с воплями в синагогу. Даян вынужден был подняться на амвон и произнести несколько утешительных слов для успокоения компаньонов и их семей, а также, чтобы дать понять всем, что вопрос считается окончательно исчерпанным.

Люди начали расходиться. В то время, как все говорили о страданиях компаньонов, обсуждали этот вопрос ученые талмудисты, среди которых были также оба старшие зятя кузнеца р. Элиезер-Реувена. Их интересовал этот случай с точки зрения предписаний закона в вопросах о хамец е.

Р. Ицхак-Шаул и Барух по дороге домой обсуждали этот вопрос, касаясь, главным образом, наивности, бесхитростности обоих компаньонов.

— Это показывает только, как чисты сердца этих простых евреев, — заметил р. Ицхак-Шаул. И Барух был вполне с ним согласен.

Аарон-Шемуель был уроженцем Добромысля. Он был по природе молчаливым и застенчивым человеком. Редко слышали его произносящим какие-нибудь слова. Даже в молитве его почти не слышали; он произносил слова молитвы тихо, про себя.

Бецалел-Хачм был деревенским человеком. Он перебрался в город из деревни Камары, поэтому его называли камаринцем. Первым евреем, поселившимся в этой деревне, принадлежавшей помещичьей семье Реут, был дед Бецалел-Хаима — Моше-Биньямин, у которого было прозвище «кацап», потому что он умел петь русские песни и плясать русские пляски. Моше-Биньямин торговал лошадьми; по его делам ему приходилось бывать в далеких русских городах, таких, как Смоленск, Орел и другие. Там он наслушался русских песен и присмотрелся к русским пляскам.

Моше-Биньямин был набожным евреем, которому и в голову не пришло бы копировать русских певцов и плясунов. Но однажды он слушал чтение книги «Эйн-Яаков» и узнал оттуда, что веселить народ на свадьбах — это дело очень даже Б-гоугодное; что таннаим и амораим различным образом веселили жениха и невесту на свадьбах. Тогда ему тоже захотелось стать одним из тех, которые вносят луч веселья на свадьбах Для этого он использовал изученные им русские песни и пляски.

Он приобрел себе меховую русскую шапку, свитку и сапоги, и где только бывала свадьба, он являлся туда одетый по-русски, пел и плясал. Поэтому его прозвали «кацапом».

В то время, когда Моше-Биньямин поселился в деревне Камары, тамошним помещиком был некий Юзеф, очень дружественно настроенный к евреям. Весьма часто он нагружал, бывало, телеги с хлебом, овощами и фруктами и отправлял в Добромысль раввину р. Танхум-Шемуелю для раздачи бедноте.

Дружественное отношение Юзефа к евреям было следствием известного в то время происшествия. Когда Юзеф был восьмилетним мальчиком, он упал с лошади и сломал себе позвоночный столб. Послали за врачом, и тот его забинтовал. Но это не уменьшило болей мальчика. У Юзефа поднялась температура, и он потерял сознание.

Отец Юзефа был свободомыслящим человеком и к тому же не очень любил евреев. Мать же Юзефа была полной противоположностью мужа. Особенно она была приверженцем еврейских цадиков. Зная, что добромысльский раввин р. Танхум-Шемуель большой цадик, она повезла мальчика к нему.

Раввин благословил его и велел снять с него бинты. Мальчик вскоре выздоровел.

В то время, когда помещица с ребенком отправилась к раввину в Добромысль, не было помещика дома, — он не позволил бы сделать это. Когда он вернулся в имение и узнал, что сделала его жена, он пришел в ярость.

— Как она посмела сделать такую вещь? — кричал он. — Она опозорила меня. Все будут смеяться надо мной!

Помещик тут же выслал в Добромысль верхового с наказом помещице не дурачиться и сразу же вернуться домой. Одоновременно он послал второго верхового к священнику, чтобы он наложил на его жену духовное наказание за то, что она осквернила христианство своим обращением к еврейскому духовнику.

Но помещица вернулась с Юзефом еще до возвращения верхового. Мальчик был совершенно здоров. Мать была «на седьмом небе» от радости и только и делала, что рассказывала всем о чудесах добромысльского раввина.

Теперь помещик мог видеть собственными глазами совершившееся чудо. Однако он все еще не хотел простить жене ее «проступок».

— Это удалось раввину только колдовством, — настаивал он. — Как же иначе мог он совершать такие чудеса? Теперь будут еще больше смеяться над нами!

Помещик не простил итого жене и не мог простить добромысльскому раввину. Он проклинал и ругал цадика. Кончилось тем, что он вскоре заболел и умер. Юзеф стал наследником имения и был воспитан матерью как друг евреев; таким он остался на всю жизнь.

59. СЧАСТЛИВЫЙ ПОГОРЕЛЕЦ

Еврей, который был счастлив тем, что все его состояние сгорело. — Жестокость гоев. — Пожар в первую ночь песаха. — Здоровые и больные ангелы.

Моше-Биньямин никогда не мечтал получить вознаграждение на этом свете за доброе дело — веселить женихов и невест на свадьбах русскими песнями и плясками. Однако он это вознаграждение все же получил. Случилось это вот каким образом:

Помещик деревни Камары — Юзеф явился однажды на еврейскую свадьбу и впервые увидел «кацапа» Моше-Биньямина, одетого по-русски, поющего и танцующего, как «настоящий русский». Это страшно понравилось помещику. Он предложил этому еврею перебраться к нему в имение и сделал его своей правой рукой во всех своих торговых делах. Он назвал его «Мошка Московит».

С тех пор Моше-Биньямину повезло в жизни. Он стал еще набожнее, чем раньше. Чтобы иметь возможность ходить по субботам и праздникам в местечко и чтобы люди могли из местечка ходить в эти дни к нему, он устроил «эйрув-техумин». Там в имении родился у него сын Йоша.

Моше-Биньямин положил много труда на воспитание сына, чтобы вырастить из него ученого талмудиста, но не успел в этом. Тогда он приставил его к своему делу. Йоша был не очень грамотен, но очень набожен. Он изо дня в день ходил в Добромысль молиться совместно с другими молящимися, а также слушать чтение «Эйн-Яакова» и других религиозных книг, доступных его пониманию.

В этом же помещичьем имении родился у йоши сын Бецалел-Хаим, который, как и его отец и дед, был простым человеком, но зато очень набожным. Позже перебрался Бецалел-Хаим в деревню Камары, а затем в Добромысль. Он стал компаньоном Аарон-Шемуеля, в деле пивоварения и в продаже их товара по соседним деревням.

Что удивительного, что у такого бесхитростного человека, как Бецалел-Хаим, который всегда остерегался совершать что-либо недозволенное, было в ту пасхальную ночь, как и у его компаньона, неспокойно на душе, когда они спохватились, что забыли «продать» их хамец? Несмотря на указания раввина, как исправить этот недосмотр, и на успокоительные слова даяна, заверявшего, что грех не так велик, как кажется, Бецалел-Хаим все же не успокоился и ушел домой расстроенный.

Торжественность сейдера была у него в тот вечер уже нарушена. Он дал обет больше не пользоваться тем, что было у него в пивоварне. Он не захотел довольствоваться одним только выполнением указания раввина вылить готовое пиво. Бецалел-Хаим пожелал идти намного дальше этого, чтобы быть полностью уверенным в своей чистоте перед Всевышним.

Только лишь приняв на себя этот обет, он несколько успокоился, закончил сейдер и лег спать. Не успев еще уснуть, он вдруг увидал в окно, как небо порозовело, и сразу догадался, что где-то вспыхнул пожар. Он быстро оделся и вышел из дому. Между тем небо еще больше покраснело. Люди выбежали на улицу, и в воздухе понеслись крики «пожар!». Все бросились бежать, что есть силы, не зная толком, где именно горит.

Через некоторое время выяснилось, что горит за городом, и именно в том месте, где находится пивоварня обоих компаньонов. Горели несколько соседних с пивоварней домов, а также сама пивоварня. Когда появился Бецалел-Хаим, он уже нашел там евреев и неевреев, занятых тушением пожара. Носили воду вёдрами, доставили воду и в бочках. Но огонь был слишком велик для такого примитивного тушения.

Не прошло много времени, и крестьянские хатки, как и пивоварня, сгорели дотла. Все, что удавалось делать, — это не давать огню распространяться и переброситься в самый Добромысль.

Люди, увидевшие Бецалел-Хаима на пожаре, уничтожившего его добро, смотрели на него с большим состраданием. Это означало ведь что он стал бедняком. Но к общему удивлению оказалось, что погорелец в восторге от этого пожара; он чуть не плясал от радости. Убедившись, что из всей пивоварни и следа не осталось, он ликующий побежал в город, разбудил своего компаньона Аарон-Шемуеля, и сообщил ему «добрую» весть, что их пивоварня превратилась в пепел.

— Слава Всевышнему, — сказал он. — Теперь мы можем быть уверены, что мы не воспользуемся хамецом нашей пивоварни. Я и без того поклялся этим хамецом больше не воспользоваться.

Вначале Аарон-Шемуелю трудно было разделить радость своего компаньона. Но, когда он узнал, что пивоварня все равно погибла в огне, он согласился с мнением друга. Он добавил, что это произошло, вероятно, по воле Б-жьей, и что это будет искуплением совершенного ими греха.

Охваченный великой радостью, Бецалел-Хаим уже в ту ночь не ложился больше спать. Он пошел в синагогу с первыми проблесками наступающего пасхального утра. Из-за пожара не спали в ту ночь и многие другие евреи. В синагоге собралось уже много народу. Все только и говорили, что о пожаре. Многие прихожане были того мнения, что пожар явился наказанием за то, что компаньоны не продали свой хамец. Но, когда Бецалел-Хаим появился в синагоге, он уверял, что по существу это не наказание, — он рассматривает пожар, как спасение. У него теперь стало легче на душе, а понесенная им утрата и гибель источника его доходов, — мало его тревожит.

— Дай нам Б-г только здоровья, — сказал он, — средства к существованию уж будут!

В пылу всех этих разглагольствований о пожаре забыли поинтересоваться, как возник пожар, начавшийся в одной из соседних крестьянских хат. Только лишь назавтра узнали в Добромысле, что именно произошло. Это был действительно ужасный случай.

Вблизи пивоварни жили два крестьянина, которые постоянно ссорились и дрались друг с другом. В тот канун песах а напал один из них на другого с куском железа в руке и поломал ему ребра. Пострадавшего увели домой еле живого.

У пострадавшего крестьянина был сын, который решил отомстить за отца. Он встал ночью, когда евреи в городе уже закончили справлять сейдер и легли спать, и поджег соседнюю хату в то время, как все жильцы в ней спали. Чтобы быть уверенным, что никто из семьи соседа не выйдет оттуда живым, он запер наружную дверь.

Огонь быстро охватил хату со спящей в ней семьей, оказавшейся в ловушке. Трое членов семьи все же спаслось; они выскочили в окно. Четверо других — сгорели живьем. Сгорели также лошади и коровы в сарае.

И было же в Добромысле о чем тогда говорить и над чем поразмыслить! Если, с одной стороны, все были в ужасе от жестокости гоим, то, с другой стороны, видели все красоту еврейской души. Особенно в восторге были р. Ицхак-Шаул и Барух. Когда они пришли в то утро в синагогу, желая подробнее узнать о пожаре, они нашли в сборе всех членов кружка по чтению книги Теилим, читавших псалтырь с большой сосредоточенностью.

Главным чтецом на амвоне был в то утро Бецалел-Хаим. Оказалось, что именно он хотел быть на этот раз ведущим по чтению Теилима, и читал он не как человек с разбитым сердцем, понесший огромный убыток, а как человек, который славит Всевышнего за оказанную ему милость. Было видно, что Бецалел-Хаим чувствует себя празднично, что на душе у него радостно.

— Вот тебе пример простого еврея, — заметил р. Ицхак-Шаул, обращаясь к Баруху, — и все же талмудисты смотрят на него сверху вниз, как на неуча, ничего общего не имеющего с их миром.

Барух был с ним согласен. Р. Ицхак-Шаул пожелал вывести из всего этого мораль для Баруха:

— Мой отец рассказал мне от имени Баал-Шема, что простой человек подобен засеянному полю, орошаемому только дождями, а талмид-хахам подобен полю, которое лелеют, обрабатывают и поливают вручную. Такое поле, конечно же, даст лучшие плоды, чем поле, предоставленное только заботе природы, но и такое поле по существу ничем не уступает искусственно орошаемому полю.

Баруха поразило и то, что и от сына кузнеца, Шемуель-Нахума, он мог многому научиться. Он убедился, что Шемуель-Нахум много преуспел в дубровенской ешиве. Он узнал от него также, что у него были встречи с различными людьми, которые многому его научили.

Шемуель-Нахум тоже оказался под влиянием нового учения — хассидизма. Он также все время указывал на то, что талмудисты держатся обособленно от простонародья и смотрят на простых людей сверху вниз, как будто они люди совсем другого мира.

В Дубровне работал Шемуель-Нахум пару часов в день на мельнице, чтобы жить собственным трудом. Мельница принадлежала некоему р. Ерахмиель-Иршу, который был крупным талмудистом и очень набожным человеком. Он славился в городе публичным уроком Гемары, который он давал в одной из синагог. Этот р. Ерахмиель-Ирш смотрел на простых, невежественных людей презрительно и относился к ним с неуважением. Шемуель-Нахум мог видеть это на примере его обращения с одним из его рабочих, Барух-Шим'оном, который выгружал и нагружал телеги, привозившие зерно для помола.

У р. Ерахмиель-Ирша служили на мельнице всего два еврея, помимо Шемуель-Нахума. Вторым рабочим был р. Эфраим-Калман, следивший за работой жерновов. Этот рабочий был полной противоположностью Барух-Шим'ону. Насколько велико было невежество этого последнего, настолько была велика ученость р. Эфраим-Калмана. Стоя у жерновов во время помола, он не переставал повторять устно Талмуд.

Хозяин мельницы р. Ерахмиель-Ирш показал своим отношением к этим двум людям, как велика в его глазах разница между человеком ученым и невеждой. В то время, как р. Эфраим-Калману он выказывал большое почтение и часто беседовал с ним в области Торы, он к Барух-Шим'ону относился с явным презрением. Р. Эфраим-Калман, относившийся вообще к простым людям дружелюбно, часто упрекал хозяина в недостойном отношении ко второму рабочему.

Он напоминал р, Ерахмиель-Иршу сказанное Хазал: «Если ты учил много Торы, не гордись этим». Р. Ерахмиель-Ирш слушал и молчал, как будто он не смел противоречить ученому р. Эфраим-Калману. Но это не изменило его отношение к бедному Барух-Шим'ону, особенно в отсутствии р. Эфраим-Калмана.

Он не только гонял Барух-Шим'она на работе, но вообще обижал и унижал его.

Однажды наблюдал Шемуель-Нахум следующую сцену. Было это в один из дней, когда помола не было. В то утро р. Ерахмиель-Ирш давал урок по Талмуду на тему о помещении эйрува на дереве. Об этом расходятся во мнениях Рабби и раббанан (Эйрувин, 33). По этому поводу пустился ученый мельник в глубокий экскурс, показав при этом свое большое остроумие, и был поэтому в особо приподнятом настроении. Придя на мельницу, он пересказал р. Эфраим-Калману этот глубокомысленный урок, и они начали его обсуждать.

В то время, как оба талмудиста были заняты Торой, а на мельнице работы не было, забрался невежественный Барух-Шим'он в уголок и, — возможно, от огорчения, что он не в состоянии понять слов ведущих ученую беседу, — начал про себя читать Теилим, и из глаз его полились слезы.

Закончив беседу, заметил р. Ерахмиель-Ирш, как Барух-Шим'он читает Теилим, обливаясь слезами. Он читал главы из аллеля с большой сердечностью, но на свой лад малограмотного человека, — пропуская окончания слов или коверкая их. И вот, подходит к Барух-Шим'ону его хозяин и тоном пренебрежения и издёвки говорит:

— Барух-Шим'он! Ты убиваешь ведь бедный аллель, хоронишь и еще оплакиваешь его! — и он рассмеялся собственной хохме.

Барух-Шим'он остался сидеть пристыженный и униженный.

Р. Эфраим-Калман вскипел.

— Наши мудрецы говорят, что от каждого слова, исходящего из уст еврея во славу Всевышнего рождается ангел, безотносительно уста ли это ученого или простого еврея, — сказал р. Эфраим-Калман с резким упреком в голосе. — Ангелы, рожденные таким образом, становятся затем заступниками за породивших их людей.

Р. Ерахмиель-Ирш все еще смеялся, а на замечание р. Эфраим-Калмана он сказал:

— Ангелы, рождающиеся от такого чтения текста, как это делает Барух-Шим'он, наверное же калеки, упаси Б-же! Можно себе представить, что это за ангелы…

— А как, по Вашему мнению, выглядят ангелы, которые рождаются от новинок, которые мы вносим в понимание научных тем Торы? — захотелось р. Эфраим-Калману быть самокритичным.

— Ангелы, которых мы рождаем, — был у мельника готов ответ, — здоровые, сильные, как бы вылитые из железа и выбитые из камня. Они сияют, как солнце, они веселые и достают до самого Престола святого!

— Нет, р. Ерахмиель-Ирш, — сказал р. Эфраим-Калман, — мне кажется, что ангелы, рождающиеся, по Вашим словам, калеками, куда милее Всевышнему, чем ангелы, которые, по Вашему мнению, созданы нами здоровыми и сильными, как бы отлитыми из стали…

На это р. Ерахмиель-Ирш ничего не ответил. С тех пор он остерегался затрагивать Барух-Шим'она при р. Эфраим-Калмане, но начал выказывать этому бедному наивному человеку еще большее свое недовольство им. Он придирался к нему за то, что он соблюдает правило ходить ежедневно дважды в синагогу молиться; что он растрачивает рабочее время и манкирует якобы работой…

Но Барух-Шим'он упорно оспаривал свое право ходить в синагогу молиться сообща с другими молящимися.

— Время молиться — мое собственное, — сказал он решительно, — и Вы не вправе указывать мне в этом. Это то же самое, что субботние и праздничные дни, в которые я свободен от работы.

— Но Всевышнему не нужны твои молитвы, — захотелось уже р. Ерахмиель-Иршу доконать его, — такому невежде, как ты, достаточно и дома молиться.

Тут уже Барух-Шим'он не выдержал. На его глазах выступили слезы, и он сказал:

— Что же мне делать, если Всевшний не дал мне способностей к учебе? Что мне остается делать, если я вынужден отдавать свое время на таскание мешков и едва в состоянии слушать урок Торы в синагоге?

У р. Ерахмиель-Ирша был племянник в Горках по имени р. Шалом-Ехиель, который был товарищем р. Ицхак-Шаула. Он принял племянника к себе, ибо своих детей у него не было. Р. Шалом-Ехиель был уже увлечен учением Баал-Шема. Когда он услышал, как его дядя унижает простодушного, бесхитростного Барух-Шим'она, он ему сказал:

— Дядя, Баал-Шем сказал, что ему милее простосердечные, наивные люди, чем талмудисты, которые кичатся своей ученостью и считают себя совершенством.

И он начал рассказывать ему о Баал-Шеме и его последователях. Его слова произвели впечатление на мельника, и он с тех пор начал лучше обходиться с Барух-Шим'оном.

60. БААЛ-ШЕМ ИЗ ЗАМОЩА

Кто был Баал-Шем из Замоща и какую роль он играл. — Ученик р. Элияу-Баал-Шема. — Как он спас еврейскую общину от гайдамаков.

Барух слышал уже примечательную историю про р. Элияу-Баал-Шема из Вирмайзы, который создал группу нистаров с задачей странничать по еврейскому миру и поднимать духовный уровень евреев. Р. Ицхак-Шаул мог теперь продолжать сучить для Баруха нить дальнейших исторических событий и познакомить его с другой примечательной исторической личностью, — с р. Иоел-Баал-Шемом из Замоща, который был учеником р. Элияу-Баал-Шема.

Несмотря на борьбу р. Пинхас-Зелига, гаона из Шпейера, против Баал-Шема из Вирмайзы, запрета, наложенного им на изучение каббалы и Зоара, и требования, чтобы р. Элияу оставил Вирмайзу в Германии, остался Баал-Шем на месте и продолжал свою работу по распространению мистической науки каббалы. Число его учеников росло и учение каббалы распространилось все больше и больше. Те его ученики, которые не могли заниматься каббалой открыто, занимались ею тайно. Уже одно это дало толчок к тому, чтобы ученики Баал-Шема под наблюдением своего учителя объединились в особую группу, организованную по определенному плану. В соответствии с твёрдыми указаниями их учителя странничали ученики эти из города в город и из страны в страну, распространяя новое учение Баал-Шема и его своеобразный путь служения Творцу.

Таким образом, появилось и распространилось в Богемии и в Польше учение каббалы благодаря ученикам р. Элияу Баал-Шема.

Тридцать лет прожил р. Элияу в Вирмайзе, где у него была своя ешива, учениками которой были знаменитые гаоним. В 5384 или 5388 году (1624 или 1628 г.) оставил р. Элияу Вирмайзу и поселился в Праге, куда он перенес и свою ешиву.

Одним из учеников р. Элияу был гаон р. Йом-Тов-Липман Геллер, известный поД именем его труда — Тосфот-Йом-Тов. Ему было 40 лет, когда он впервые поступил в ешиву р. Элияу в Вирмайзе; он пробыл в ней три года, а затем продолжал уже в Праге изучать каббалу у р, Элияу.

Тосфот-йом-Тов, ставший в дальнейшем раввином города Праги и главным раввином всей Богемии, был одним из основных распространителей учения каббалы. В 5389 году (1629 г.) он вынужден был оставить Богемию из-за доноса, и он перебрался в Краков, Польша, перенося туда и каббалистическое учение.

В то время была в Гродне ешива гаона и каббалиста р. Мордехая Иоффе, автора известного труда «Левушим». В этой ешиве изучали помимо нигле также и нистар. Позже перебрался р. Мордехай Иоффе вместе со своей ешивой в Познань. Одним из его учеников там был р. Исраель-Иосеф, глубокий талмудист и большой эрудит, к тому же необычайно набожный ученый. Но он занимался только нигле, не желая изучать нистар. Несмотря на очень высокое мнение о своем учителе р. Мордехае Иоффе, он не дал уговорить себя изучать каббалу. На это у него были свои причины.

Р. Исраель-Иосеф страдал от того, что у него не было детей. Родившиеся у него дети все умерли. Не раз он жаловался на это своему учителю, а тот утешал и благословлял его.

Зимой 5372 года (1612 г.) заболел р. Мордехай Иоффе и почувствовал, что конец его близок. Тогда он созвал своих лучших и наиболее любимых учеников и благословил каждого в соответствии с его нуждами и желаниями. Среди этих учеников был и р. Исраель-Иосеф, которому также было дано благословение учителя, гаона и каббалиста, сказавшего ему следующее:

— Ты жаждешь иметь ребенка. Так вот, я наказываю тебе взяться на изучение каббалы. Дай также обет, что сын, который у тебя родится, будет послан сначала изучать нигле, а когда ему исполнится двадцать лет, ты его пошлешь изучать каббалу у знатока этого учения.

Р. Мордехай Иоффе умер третьего адара-шени 5372 г. (1612 г.) в возрасте 82 лет. Тогда ученики его разъехались в разные стороны. Р. Исраель-Иосеф забрался в Замощ, где начал заниматься каббалой в соответствии с наказом своего учителя. Через два года родила ему жена сына, которому он дал имя Иоел.

Мальчик рос здоровым крепышом, к тому же он был очень способный и сильно отличился в учебе. Когда он вырос, женил его отец, а когда ему исполнилось двадцать лет, он решил послать его изучать каббалу. Но куда же послать его? Сам р. Исраель-Иосеф не чувствовал себя достаточно сильным в этой науке, а учитель его ведь наказал ему послать сына к знатоку каббалы.

Вопрос куда посылать сына учиться каббале очень беспокоил р. Исраель-Иосефа, он не мог на что-либо решиться, и это причиняло ему большое огорчение. Он стал поэтому подвергать себя лишениям, поститься и т. д. Рассказывают, что ослабев, он однажды уснул, и во сне явился ему его учитель р. Мордехай Иоффе и сказал:

— Не огорчайся. Пошли твоего сына к р. Элияу-Баал-Шему.

Проснувшись, почувствовал себя р. Исраель-Иосеф лучше. Он призвал к себе сына, рассказал о своем обете и сне и наказал ему поехать в Прагу к р. Элияу-Баал-Шему.

К этому времени р. Иоел уже проучился в ешиве р. Иоеля Сиркаша в Бресте пять лет, откуда он только что вернулся. В ешиве он сильно отличился своими знаниями и вернулся домой с похвальными письмами, в которых было отмечено величие юноши.

Рош-ешива р. Иоел Сиркаш был учеником р. Шеломы Лейбуша, товарища р. Элияу-Баал-Шема из Вирмайзы. Р. Иоел имел свою ешиву вначале в Любамле, а затем он ее перенес в Брест. Из этой ешивы вышли великие гаоним, отличившиеся остротой ума и силой в пилпуле.

Молодой р. Иоел хорошо знал, что его учитель каббалист и что в ешиве тайно изучают также каббалу. Но его к этим занятиям не допускали. Для этого он был слишком молод и к тому же еще не женат. Теперь, когда его отец впервые открыл ему свой обет и сон, он был уже женатым человеком. Поэтому он с радостью принял наказ отца уехать в Прагу к р. Элияу-Баал-Шему.

Р. Элияу был тогда уже очень стар; однако, несмотря на свой преклонный возраст, он день и ночь проводил в изучении Торы в отдельной, обособленной от всех комнате в его ешиве. Руководили ешивой его ученики. И все же он сразу принял молодого р. Иоела и сам занимался с ним сверх того, что р. Иоел изучал в ешиве.

Пять лет пробыл р. Иоел в ешиве Баал-Шема, и все это время с ним занимался р. Элияу. Неизвестно, по какой причине нашел р. Иоел столько благожелательности в глазах р. Элияу. Наверное, было это благодаря его большим способностям, его праведности и необычайному прилежанию. Р. Элияу-Баал-Шем решил передать р. Иоелу все тайны относительно лечебных средств и способов, которые были им применены в различных случаях.

Возвращение р. Иоела в Замощ было совершено также по прямому указанию р. Элияу-Баал-Шема. По пути в Замощ посетил р. Иоел своего бившего учителя р. Иоела Сиркаша, у которого он изучал некогда нигле. Теперь он мог уже вести с ним беседы по темам нистар; молодой р. Иоел мог многому научиться у старого р. Иоела в области каббалы.

Когда р. Иоел вернулся домой, он был «коронован» именем Баал-Шем, и стал знаменит под именем Баал-Шем из Замоща.

Во время страшных погромов 5408 и 5409 годов (1648 и 1649 г.) отличился р. Иоел тем, что спас многие еврейские общины от гибели. Он также пользовался, как рассказывают, различными каббалистическими средствами. В одном городе на берегу Днестра евреи вынуждены были бежать, спасаясь от гайдамаков. У берега реки стояло судно, на которое ступили беглецы. Но гайдамаки набежали и были уже готовы ворваться на судно, а судно не могло оторваться от берега. Вдруг показался Баал-Шем из Замоща. Он написал «ш е м» на бумажке и прикрепил ее к борту судна. Судно сразу же сдвинулось с места и ушло по течению реки. Бандиты сели в шлюпки и погнались за судном. Но течение реки понесло судно с такой стремительностью, что бандиты его не догнали. Благодаря силе Баал-Шема евреи были спасены.

Р. Иоел-Баал-Шем из Замоща стал известен в еврейском мире не только сотворёнными им чудесами, о которых передавалось из уст в уста, но и своими обыденными делами, особенно в части насаждения Торы среди евреев. В самом Замоще он открыл ешиву, которая отличилась тем, что там изучали как нигле, так и нистар.

Как ученик р. Иоела Сиркаша, у которого был свой собственный метод разбора талмудического текста, ввел р. Иоел этот метод и в своей ешиве. Этот метод заключался в основном в углублении в изучаемую тему и объяснении ее логическим и понятным образом.

Большинство учеников этой ешивы содержалось самим р. Иоелом. Как и его учитель р. Иоел Сиркаш, занимался р. Иоел-Баал-Шем сам со своими лучшими учениками, обучая их каббале.

У Баал-Шема из Замоща был сын Ури, который с самого раннего детства отличался в учебе. К двенадцати годам он был уже хорошо сведущ во многих месихтот. Помимо душевных его качеств, он отличался также красотой тела. Желая выполнить указание наших Хазал «Изучать Тору отправляйся на чужбину», р. Иоел послал сына учиться в ешиве р. Давида Алеви в Остре, где метод изучения Талмуда был тот же, что и в его собственной ешиве. Когда рош-ешива умер, поехал Ури учиться в ешиве р. Авраам-Абеле Гутбинера в Калише, где помимо Торы преподавали также мораль и нормы нравственного поведения.

Шесть лет провел Ури в калишской ешиве. Когда он вернулся домой, он был уже великим талмудистом и ученым с высокой моралью и возвышенными душевными качествами. Отец сразу же женил его и назначил главой его ешивы по преподаванию нигле. Что касается нистар, то этот предмет изучал со своими учениками Баал-Шем сам.

В то время начало среди талмудистов распространяться движение аскетизма. С каждым днем росло число талмудистов, истязавших себя, считая это одним из обязательных условий служения Творцу.

Эти истязания включали: туго опаясывать туловище или отдельные части тела тонкими веревками; стоять целые сутки на ногах, не приседая и не ложась; спать 3–4 часа в течение двух суток; спать на голой земле с камнем под головой; кататься зимой голым в снегу; залезать летом голым в муравьиное гнездо и дать себя искусать; наконец, странничать.

В деле самоистязания не было разницы между теми, которые отдавались исключительно изучению нигле, и между теми, которые изучали также и нистар. Движение аскетизма охватило талмудистов любого толка. То же самое относится и к мученическому блужданию по свету. Делали это известные гаоним, не признававшие каббалу, а также и каббалисты. Разница между теми и другими заключалась в том, что «ниглеисты» не скрывали своих больших знаний Талмуда во время странничания инкогнито. Каббалисты же скрывали свои знания, выдавая себя за простых, малограмотных людей. Потому-то их и называли нистарами (скрытые).

Проникла эта страсть к самоистязаниям и в ешиву Замоща, которой руководил р. Иоел в течение полувека.

В то время, как р. Ицхак-Шаул рассказывал Баруху всю эту историю о Баал-Шеме из Замоша, подошел к ним р. Моше-Лейб и с большим интересом прислушался к их беседе.

— Я никогда не слышал о Баал-Шеме из Замоща, — сказал он тоном пренебрежения, что должно было означать: раз это до меня не дошло, значит ничего особенного этот Баал-Шем собой не представляет.

— Имеются еще многие важные люди, о которых ты не слышал, — бросил р. Ицхак-Шаул своему свояку. — Поистине ты и наш свояк р. Залман-Меир созданы из такого теста, что такие вещи к вам не пристают. Вы заинтересованы только вашей схоластикой.

Хотя р. Ицхак-Шаул проговорил это с упреком и очень резко, оно получилось у него все же так гладко и изящно, что его свояк совсем не почувствовал себя затронутым и продолжал начатую беседу.

— Что-то дошло до меня недавно о другом Баал-Шеме, кажется, по имени р. Исраель, — захотелось р. Моше-Лейбе показать, что и ему не чужды такие вещи. — О нём говорят, что у него много последователей, которые странничают инкогнито, так же, как делали ученики р. Элияу-Баал-Шема из Вирмайзы.

Р. Ицхак-Шаул улыбнулся.

— По-видимому, эти оба Баал-Шема почти одно и то же для тебя, — сказал он. — Возможно, что ты даже не знаешь, что их обоих разделяет время около ста пятидесяти лет. Кстати, между этими обоими Баал-Шемами были еще два Баал-Шема, — один, это, как я уже сказал, р. Иоел из Замоща, а второй — р. Адам-Баал-Шем, уроженец Ропшица.

Этого р. Моше-Лейб действительно не знал. Для Баруха это тоже было еще не совсем ясно. Барух хотел теперь знать, в чем именно состоит различие между этими четырьмя носителями имени Баал-Шем и имеется ли в действительности разница в их учениях, как это бывает, скажем, у известных гаоним, отличающихся каждый своей особой системой изучения Торы.

— Основа у всех одна и та же, — объяснил р. Ицхак-Шаул. — Отличны только формы их учений и жизненные пути.

Барух задумался; выказал интерес и р. Моше-Лейб. Видимо, он не был уже готов пренебречь, как раньше, словами своего младшего свояка. Хассидизм — это действительно нечто такое, над чем стоит задуматься.

Он начал задавать р. Ицхак-Шаулу вопросы; он действительно хотел знать больше о хассидизме и его творцах.

— Слишком много вопросов ты задаешь мне одновременно, — сказал теперь уже спокойно р. Ицхак-Шаул. — Попытаюсь ответить тебе по порядку. Нет смысла начинать расказ с р. Адам-Баал-Шема и р. Исраель-Баал-Шема и об их учениях. Лучше расскажу тебе, как мое родное местечко Горки стало цитаделью хассидизма и как хассиды местечка, которые вынуждены были раньше скрываться, не смея выступать открыто, теперь стали всеми уважаемыми хассидами, открыто пропагандирующими свое учение.

Этим хотел р. Ицхак-Шаул показать, что дело хассидизма сумело медленно, шаг за шагом, пленить сердца и умы людей в еврейском мире. Их успех обеспечен именно тем, что они действуют постепенно, не спеша и без чрезмерного нажима, сначала скрытно и уже потом выходя на поверхность и проводя свою деятельность открыто.

— Хассидами Горок — продолжал р. Ицхак-Шаул, — руководит гаон, рош-ешива р. Азриель-Иосеф. Тридцать лет тому назад был р. Азриель и много других хассидов нистарами, и как таковые странничали по свету. Лет двадцать тому назад они поселились в Горках, но и тогда они не смели открыто вести себя в соответствии с их новыми путями служения Б-гу. Они изучали хассидизм и вели себя согласно этому учению скрытно. И только лишь когда их число возросло и их влияние усилилось, они объявились миру.

Р. Моше-Лейб начал теперь понимать, почему отец р. Ицхак-Шаула, р. Нисан, не выдавал себя за хассида, когда он гостил на свадьбе своего сына в Добромысле.

— Он говорил о Торе, — сказал р. Моше-Лейб, — показав свою бесспорную ученость, но он ничем не намекнул, что он является последователем Баал-Шема.

— Это он делал потому, что хассид не будет говорить о хассидизме с теми, которые никакого понятия не имеют об этом учении, — сказал р. Ицхак-Шаул. — К учению хассидизма нужно быть хорошо подготовленным.

То, что р. Ицхак-Шаул рассказал дальше об образе жизни и поведении хассидов его местечка, было как бы хорошей иллюстрацией к тому, что должно было произойти дальше. Ибо то, что он рассказал о хассидах Горок, было характерно также для хассидов других городов и местечек.

61. ГРЕШНИК И ЕГО ПОКАЯНИЕ

Талмудист, сбившийся с праведного пути из-за своего богатства. — Учитель, разочарованный поездкой к своему ученику.

Много лет тому назад, еще до того, как в соседних местечках знали что-либо о хассидах и хассидизме, был в Горках раввин по имени р. Нахман-Ицхак, славившийся своей гениальностью. Он руководил ешивой, в которой было всего двадцать учащихся, отличавшихся своими исключительными способностями и прилежностью. Среди этих учеников был один юноша по имени Липа-Барух, знавший наизусть несколько трактатов Талмуда с их комментариями Раши и Тосефот. К тому же он был очень набожен. Он учился в этой ешиве до самой свадьбы.

Сватом его был сам горковский раввин. Липа-Барух стал зятем богатого посессора р. Цадок-Иллеля, который арендовал помещичью усадьбу Рутепка. Этот р. Цадок-Иллель был человеком грамотным, но его добрые дела превзошли его ученость. Помимо Рутепки он арендовал также и другие помещичьи хозяйства. Со своей стороны, он сам отдавал в аренду реки и озера этих хозяйств, а также мельницы и корчмы, обеспечивая многих евреев источниками заработков. Он не обижал своих арендаторов, а оказавшихся в стесненном положении он и вовсе освобождал от арендной платы.

Поэтому все благословляли этого р. Цадок-Иллеля за его доброту. И он действительно был благословлен не только богатством, но и хорошими, славными детьми, — сыновьями и дочерьми. Как и подобает благотворителю и дорожащему честью талмудистов, посессор щедро поддерживал ешиву в Горках и был высоко почитаем раввином и рош-ешивой.

Само собой разумеется, что если р. Нахман-Ицхак рекомендовал своего ученика Липа-Баруха в зятья р. Цадок-Иллелю, то было это потому, что юноша этот заслужил быть зятем такого богатого и всеми уважаемого человека. Р. Нахман-Ицхак сосватал почти всех детей богатого посессора; без него посессор шагу не делал.

По совету р. Нахман-Ицхака посессор обещал Липа-Баруху шесть лет харчей. В течение этих шести лет сидел Липа-Барух в Рутепке и с большим прилежанием продолжал заниматься Торой Благодаря тому, что он был также общительным и вообще красивым собой и добросердечным человеком, он был любимцем посессии. Наезжавшие в посессию знатоки Талмуда имели с кем побеседовать по вопросам Торы. Тестю и теще это доставляло огромную радость, как и жене и всем родным.

Помимо всех этих качеств был Липа-Барух также музыкален; его напевы пленяли сердца. Но он был и не без недостатков. Он сильно завидовал всем тем, которые хоть чем-либо отличались, и любил хвастать собою. Это оказывало на него и хорошее влияние, заставляя его еще прилежнее изучать Талмуд, чтобы не быть превзойденным кем-либо в этой области, и делал он это демонстративно с тем, чтобы заслужить за это всеобщую хвалу. Однако эта зависть постоянно его съедала, она привела к тому, что в конце концов от нее страдало все его существо.

В то время, как Липа-Барух был занят учебой, братья его жены помогали их отцу в его делах. Старший сын посессора объезжал помещичьи имения и отчитывался за дела, которые вели с ними, являясь представителем отца перед помещиками. Липа-Барух позавидовал ему за его широкие знакомства с помещиками.

Когда окончились обусловленные шесть лет даровых харчей у тестя, посоветовал ему горковский раввин занять должность раввина в одном из местечек, предлагавших ему этот почетный пост. Тесть был готов и дальше держать его на своем иждивении, лишь бы он продолжал учебу. Но Липа-Барух решил лучше взяться самому за коммерцию. Он попросил тестя передать ему одну из его посессий или предоставить ему работу в его делах.

Р. Цадок-Иллель выбрал одну из своих посессий и передал ее зятю. Оказалось, что Липа-Барух и в дело годится, — он успевал в делах. Он научился польскому языку и получил доступ к помещикам, которых он стал часто навещать, так же как и они его. Поскольку у Липа-Баруха были служащие-евреи в посессии и несколько соседей евреев, он построил себе молельню и весьма часто уделял время учебе.

Духовный уровень помещиков в те времена был весьма низким. Как старики, так и молодежь проводили свои дни, а то и ночи напролет в гулянках, предаваясь пьянству и картам. То, что Липа-Барух был музыкален, привело к тому, что помещики стали приглашать его на свои празднества или же являлись к нему проводить время и слушать его песни. Понятно, что чем дальше, тем больше нееврейских мотивов оказалось в его репертуаре.

Липа-Барух научился также играть на скрипке. Это еще больше открыло перед ним двери помещичьих замков. Если проводишь время среди таких никчемных людей, пьяниц и кутил, то постепенно начинаешь и сам равняться по ним. Так получилось и у Липа-Баруха. Его душевные достоинства начали понижаться, пока он окончательно не сбился с пути праведного.

В материальном же отношении Липа-Барух продолжал преуспевать Когда обладаешь большим богатством и имеешь дело с помещиками-пропойцами, то становишься одним из них.

Теперь только разыгралась у Липа-Баруха его беспредельная зависть и желание отличиться. Почему ему не жить, как помещики живут, а пожалуй и перещеголять их? Они разъезжают в каретах, значит, и ему следует разъезжать в карете, и именно лошадьми цугом, и с еще большим блеском и парадностью, чем богатейшие помещики. Одеваться он начал также лучше и красивее соседей-помещиков. Затем он начал украшать свой дом, превращенный им чуть ли не в рыцарский замок. Весь образ жизни был поставлен в замке на помещичий лад.

По всей округе пошел слух, что Липа-Барух сбился с праведного пути. Говорили о нем, что он позволяет себе делать все запрещенное. Очень бросалось это в глаза гоим, весьма неодобрительно смотревших на еврейский разгул.

Дошло это также до слуха р. Нахман-Ицхака, раввина и рош-ешива местечка Горок. Это очень его огорчило. Липа-Барух был его любимым учеником; благодаря ему, р. Нахман-Ицхаку, он и стал зятем р. Цадок-Иллеля, поэтому он чувствовал и себя виновным в том, что его протеже пошел по плохому пути.

И вот раввин Горок посылает нарочного к Липа-Баруху с приглашением прибыть к нему. На это ответил Липа-Барух тем, что выслал раввину карету с парой огненных лошадей и письмом, которым он приглашает своего бывшего учителя приехать к нему в имение.

Письмо было написано очень почтительно; по-видимому, Липа-Барух хотел этим показать свое высокое уважение к бывшему своему учителю и свату. Но все же это означало, что не он к учителю, а учитель должен явиться к нему. Поэтому сильно задумался горковский раввин, следует ли ему ехать к посессору. Трое суток задержался у раввина посланец Липа-Баруха, пока раввин, он же рош-ешива, решал, как ему поступить. Наконец он решил все же поехать к Липа-Баруху. Он надеялся повлиять на него и вернуть на путь праведный.

Но р. Нахман-Ицхак поехал не один. Его сопровождало достоточное количество людей, чтобы составить ему миньян во все время его нахождения у Липа-Баруха. Это должно было особо подчеркнуть его бывшему ученику, на какой плохой путь тот стал, изменив основным традициям своего народа.

От миньян а, которым Липа-Барух располагал некогда на своей посессии, ничего уже не осталось. Молельня, в которой молились некогда трижды в день, была на замке. Не только Липа-Барух, но и остальные евреи, жившие на его посессии, давно уже в ней не молились, перестали молиться вообще. Остались только три-четыре старика, придерживавшиеся путей Торы.

Когда в посессию прибыл р. Нахман-Ицхак, принял его Липа-Барух с почетом. Он начал хвалиться перед своим учителем своим богатством и великолепием замка, Горковский раввин разрыдался.

— Такое материальное богатство, — обливался он слезами, — и такая духовная бедность!

Раввин начал читать мораль своему ученику и требовать от него покаяния. Липа-Барух выслушал его со скептической улыбкой, как бы говоря: Рабби, Ваши слова не помогут. Я уже не покаюсь!

Р. Нахман-Ицхаку было уже ясно, что он на Липа-Баруха не повлияет, и он вернулся домой с разбитым сердцем.

Посещение гаона р. Нахман-Ицхака нисколько не повлияло на его ученика, богатого посессора Липа-Баруха. Больше того, после этого визита посессор еще больше отдалился от еврейства. Он, правда, «монету еще не разменял», не перешел еще к гоим совсем, но с евреями почти не общался.

Это причинило много горя набожным евреям во всем районе. Все попытки каким либо образом все же повлиять на него, чтобы он изменил свое поведение, оказались безуспешными. И на него махнули рукой. Его рассматривали как окончательно потерянного для еврейства. Шел год за годом, и Липа-Барух все глубже опускался в преисподнюю.

Больше всех страдал от этого его бывший учитель р. Нахман-Ицхак. Его огорчало не только то, что его попытка привести Липа-Баруха обратно в лоно еврейства потерпела неудачу, но и то, что Липа-Барух был некогда его любимейшим учеником, на кого он возлагал столько несбывшихся надежд. Как же он мог такое проглядеть?

По этой причине читал раввин и рош-ешива Горок каждый день в определенное время Теилим, читал с разбитой душой и плачем. Он читал Теилим, молясь за Липа-Баруха и умоляя Всевышнего осенить грешника мыслью покаяться. Р. Нахман-Ицхак все еще не терял надежды вернуть в конце концов своего бывшего ученика на правильную стезю.

У р. Нахман-Ицхака было заведено отправляться каждую ночь в синагогу «справлять хацот». Там он оставался уже до послеобеденного времени, после чего он молился минха и затем возвращался домой до вечерней молитвы. Теилим за Липа-Баруха он читал всегда в определенное время — до «большой минха», перед тем, как он снимал с себя облачения, т а лит и тефилин.

Однажды, во время этого чтения Теилим гаоном в его обычном облачении — вталит и тефилин, чтения, сопровождаемого горькими слезами, прокрался в синагогу странник и забрался в дальний угол, пристально вглядываясь оттуда в гаона. Он прислушивался к его чтению Теилим, и из его глаз также начали капать слезы. Он был взволнован. Он подождал, пока р. Нахман-Ицхак не покончил с этим чтением Теилим. Тогда он подошел к нему и дрожащим голосом сказал:

— Доброе утро, рабби!

Гаон посмотрел на странника и спросил:

— Кто ты, сын мой?

— Вы не узнаете меня, рабби? — спросил странник, — Это ведь я, Липа-Барух, Ваш бывший ученик! И он разрыдался. А затем рассказал:

— Вот уже несколько месяцев, как я решил покончить с недавним прошлым и вернуться на путь праведный. Я давно уже оставил свое имение и пошел «справлять галут». Теперь я пришел к Вам, рабби. Я хочу, чтобы Вы мне сказали, как вести себя с этого дня и дальше.

Р. Нахман-Ицхака охватила великая радость.

— Я все время чувствовал, что ты не совсем еще потерянный, — сказал он. Он велел бывшему своему ученику явиться к нему через три дня, и тогда он ему укажет, как наладить свою жинзь в дальнейшем.

Между тем подошел к р. Нахман-Ицхаку горковский меламед р. Нисан (отец зятя добромысльского кузнеца, р. Ицхак-Шаула, который был другом Липа-Баруха), и оказалось, что р. Нисан, который был членом тайной хассидской организации в Горках до ее легализации, знал уже о стремлении Липа-Баруха покаяться. В этом помогла ему горковская хассидская организация по указанию самого р. Исраель-Баал-Шем-Това. А произошло это следующим образом. До р. Нисана был руководителем хассидов в Горках р. Азриель-Иосеф, который совместно с другим хассидом, р. Авраам-Менделем, часто посещал Баал-Шем-Това в Межбуше. Однажды, явившись к Баал-Шему, они получили важные поручения: Р. Азриель-Иосефу было поручено вернуть Липа-Баруха на праведный путь, а р. Авраам-Мендель получил наказ сблизиться с неким Хаим-Шмуелем, который жил в соседней деревне, и сделать его хассидом.

Когда р. Азриель-Иосеф вернулся из Межбуша, он сразу отправился в имение Липа-Баруха, находившееся в двадцати верстах от Горок. Но как добраться до самого Липа-Баруха, который жил широко, подобно вельможе, и общался только с помещиками? Р. Азриель-Иосеф хорошо знал, что обычным путем он к Липа-Баруху не доберется, а если и попадет к нему, то он с ним ничего не поделает, тот его не послушает и, вероятно, попросту прогонит прочь.

Но Баал-Шем ведь дал поручение, которое нужно во что бы то ни стало выполнить. Р. Азриель-Иосеф, который был большим ученым и очень набожным человеком, каббалистом и великим умницей, жил своим трудом. Он делал все, что попадалось под руку, лиш бы не быть кому-либо в тягость. Так вот, он нанялся в имение подёнщиком.

Он выполнял поручаемые ему работы честно и в то же время не спускал глаз с «помещика», как называли Липа-Баруха.

Р. Азриель-Иосеф хотел привлечь к себе внимание Липа-Баруха, чтобы завязать с ним знакомство. Это было не легким делом, но, если такой человек, как р. Азриель-Иосеф, в котором можно было сразу узнать талмид-хахама, выполняет тяжелую черную работу, показывая этим, что он хочет заработать свой хлеб честно без каких-либо льгот и поблажек, — такой человек должен привлечь к себе внимание окружающих его людей. Первым обратил на него внимание управляющий имением, а затем и сам Липа-Барух.

Липа-Барух, великий грешник, который был тем не менее большим знатоком Талмуда, знал как ценить человека Торы, и он заинтересовался тайным хассидом. Что-то отличало р. Азриель-Иосефа от всех других евреев-талмудистов, которых знал Липа-Барух. Он заводил с ученым разговор раз и еще раз, не переставая дивиться уму и знаниям р. Азриель-Иосефа.

Липа-Барух, проникшийся атеистическими взглядами под влиянием критических трудов известных безбожных авторов, любил беседовать с религиозными евреями и «доказывать» им свою правоту, доказывать им, что в вопросах веры он лучше их разбирается. Большинство талмудистов вообще не хотели слушать его, отмахивались от его безбожных мыслей, или же не знали, что ему ответить.

Р. Азриель-Иосеф, который сам был философом, очень внимательно выслушивал Липа-Баруха. Он старался понять и запомнить все его высказывания, доказательства и мысли с тем, чтобы подготовить на них соответствующие ответы. Если Липа-Барух с самого начала считал, что вот он «поймал» р. Азриель-Иосефа и «убедил» его своей философией, то вскоре он должен был признать, что он потерпел в споре со своим оппонентом полное фиаско. Р. Азриель-Иосеф в долгу у него не остался и начал давать ему «сдачи» строгой логикой, умом и глубокими мыслями философа. Еврейский помещик был ошеломлен и совершенно сбит с толку.

Липа-Барух не только убедился, что он побежден, но он начал видеть правоту мыслей и доказательств тайного хассида. Результатом этого явилось то, что он почувствовал свою неправоту, он пошел по неверному пути и совершил большую ошибку, оставив евреев и еврейство.

Постепенно подпадал Липа-Барух под сильное влияние р. Азриель-Иосефа. Грешнику начали приходить на ум мысли о покаянии, о чем он открыто поговорил с р. Азриель-Иосефом. Ученик Баал-Шема убедился, что он по существу уже выполнил данное ему поручение. В один прекрасный день он зашел к Липа-Баруху и заявил ему, что оставляет имение; он намерен отправиться «справлять галут» для выполнения других поручений Баал-Шем-Това, как это принято у хассидим.

— Я иду с Вами, — просто заявил Липа-Барух.

В течение трех месяцев странничал Липа-Барух с р. Азриель-Иосефом, пока этот ученик Баал-Шема не попрощался с ним однажды, заявляя, что он имеет перед собою ряд других поручений к исполнению.

Тогда явился Липа-Барух в Горки к своему бывшему учителю просить указания, как искупить свои великие грехи и как наладить свою жизнь в дальнейшем. Р. Нахман-Ицхак посоветовал ему продать свое имение и поселиться в Минске, который был в то время центром Торы. Липа-Барух так и сделал. Он прожил в Минске десять лет и вел нормальный образ жизни еврея-талмудиста. Позже он купил имение Сичин вблизи Горок и дружил со своим бывшим учителем.

Однажды, будучи в Горках, встретил Липа-Барух своего старого друга р. Азриель-Иосефа. Он бросился ему на шею и расцеловал в благодарность за то, что он ему помог вернуться на путь истины. Но у р. Азриель-Иосефа была тогда причина не открываться кому-либо, — члены хассидского кружка были еще тогда в подполье. Он не хотел, чтобы Липа-Барух узнал его, поэтому он категорически отрицал, что это он и есть тот самый человек, который некогда работал у него в имении и странствовал вместе с ним по городам и весям. Понял ли Липа-Барух, что у р. Азриель-Иосефа веские причины не признаваться ему, или же он действительно считал, что он ошибся, — так или иначе, но он от р. Азриель-Иосефа отстал, оставив его в покое и дав ему возможность продолжать свою хассидскую деятельности тайно.

Конец первой части.