Мемуары M. L. C. D. R.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Господин L. C. D. R.^{1} был человеком слишком известным, да и скончался не так давно^{2}, чтобы подвергать сомнению правдивость оставленных им воспоминаний. Всем, будь то люди военные или придворные, известно, что он никогда не выдавал вымысел за правду и уж тем более не писал ничего такого, что могло бы ввести публику в заблуждение. Трудно найти человека более честного, и говорю я это не только потому, что всегда был ему другом, но и потому, что чувствую себя обязанным воздать ему должное. И если в начале воспоминаний он рассказывает о своем отце нечто, могущее кое-кого и удивить, из этого не следует, будто такого не было на самом деле. Мы каждый день видим, как в Париже случаются невероятные события, однако всякому, кто хорошо знает столичную жизнь, они не в диковинку. Не проходит и года, чтобы этот огромный город не предоставил нам повода поговорить о каком-нибудь деле, которое одних повергает в печаль, у других же вызывает только смех. А что до его зятя и сестры, так их история не столь уж необычна. Мало ли мужей, оставив жен своих, продолжают бегать за ними, — и притом отнюдь не из набожности, как было в этом случае, но по причинам не менее благовидным и основательным, которыми к тому же и оправдывают свою слабость? Я знавал кое-кого из тех, кому развод стоил немалых денег, но, добившись желаемого, они начинали хлопотать о воссоединении с таким же пылом, с каким прежде стремились расстаться. И, не знай я доподлинно, что это правда, — описанное показалось бы мне еще невероятнее, нежели рассказ о человеке, взявшем обратно жену, к которой он никогда ничего, кроме уважения, не испытывал. Мне, пожалуй, возразят, что сей господин принял духовный сан, после чего ему непозволительно было брать жену обратно. Но почему нет? Коли Парламент^{3} рассудил, что тот поступил по праву, то честный рассказчик непременно поведал бы об этой истории, будь она правдива. На мой взгляд, его искренность подтверждается в том числе и желанием рассказать о своей семье такое, о чем многие на его месте предпочли бы умолчать. Так или иначе, отдавая должное истине, скажу, что, повстречав однажды господина президента де Байёля, я спросил — ибо мемуары не шли у меня из головы, — не припоминает ли он тот процесс и некоторые подробности, приведенные господином L. C. D. R. в рассказе о себе. Ответ был: да, помнит, как если бы все происходило вчера. К этому нечего добавить. Господин де Байёль — человек, известный своей порядочностью, и одного его свидетельства достаточно, чтобы убедить самых недоверчивых. Между тем должен признаться, что происшествие со швейцарцами заставило усомниться и меня самого — да и кто бы мог поверить, что они окажутся людьми столь недалекими, что примут марионеток за чертей, — и всё же не было рассказа правдивее, ибо, не удовлетворившись ручательством Бриоше, я обратился к господину дю Мону, которого близко знаю. Оба его подтвердили, хотя каждый по-своему: Бриоше лишь хохотал, словно ликуя, из-за этой шутки, которая так к нему шла, а господин дю Мон преисполнился такого гнева, будто история, о которой идет речь, произошла только что.

И раз уж господин L. C. D. R. являет такое чистосердечие в историях, столь похожих на выдумку, — не следует ли еще больше верить всему остальному? В самом деле, разве может озадачить нас то, что он рассказывает о кардинале Ришельё? Нам ли не знать, что все министры — люди загадочные или по меньшей мере должны быть таковыми? А уж кардиналу Ришельё это качество было свойственно как никому другому, что и следует весьма убедительно из воспоминаний господина L. C. D. R. Чему же тут удивляться — тем ли приказаниям, которые этот министр отдавал Сове, или угодничеству последнего, поступившегося ради карьеры собственной женой? Тем не менее в примерах подобного рода заключается урок, как следует себя вести, — а в нем-то и есть та великая польза, какую можно извлечь из чтения книги. Я думаю также, что для господина L. C. D. R. главной причиной взяться за перо стало не столько желание поведать, в каких секретных миссиях он участвовал, сколько наставить на ум других, опираясь на собственный опыт. Едва я вспоминаю, как он сам корит себя за то, что дурно использовал благодеяния кардинала Ришельё, я понимаю, что у меня есть основания это утверждать. То же скажу и о его невинной слабости — неизменном желании казаться молодым. И даже если эти мемуары не столь назидательны, как мне представляется, то, бесспорно, очень интересны: в них есть чрезвычайно трогательные подробности, о которых никто никогда прежде не писал. Они весьма занимательны, и я не верю, чтобы кто-нибудь, читая их, заскучал. Возможно, во мне говорит дружба, связывавшая меня с их автором и сейчас побуждающая держать такие речи. Что ж, признаюсь: мы были столь дружны, что у меня есть причины проявить эту слабость. Как бы то ни было — ибо его мемуары прочел не я один, и другие люди тоже сходятся со мной во мнении, — не побоюсь сказать еще раз: нет чтения более приятного. И все же вынужден сознаться в одном поступке, не зная, осудят меня за него или поблагодарят: я публикую эти воспоминания против воли автора, который, удалившись от мира, прожил всего месяц или два и перед смертью велел мне их уничтожить. Причина тому мне не вполне понятна — разве что, готовясь оставить этот мир, он не желал тревожить некоторых людей, с которыми прежде враждовал и о коих отзывается не слишком лестно, — но она не показалась мне достаточно веской, чтобы лишить публику столь любопытного произведения. Так или иначе — вот оно, в том виде, как я его получил, я ничего не убавил и не прибавил.