Менахем Бегин. Битва за душу Израиля

Введение Кем был этот человек?

Одно из моих живейших воспоминаний времен учебы в колледже связано с Менахемом Бегином. Ноябрь 1977 года, первый курс, первый семестр. Я слушаю по радио последние известия: президент Египта Анвар Садат принял приглашение премьер-министра Бегина посетить Иерусалим. Я помню всё как сейчас: вход в комнату общежития, слева — письменный стол моего соседа. Шлакобетонные стены, которые мы с соседом сами покрасили, поселившись здесь. Я стою, прислонясь головой к дверному косяку, прикрыв глаза, и молюсь, чтобы Бегин прожил достаточно долго и довел до конца результаты мирного процесса.

Тогда я не знал о Бегине практически ничего. В Израиле я прожил несколько лет, страну оставил ребенком, без особого сожаления, и впоследствии практически не обращал внимания на политику, проводимую израильским правительством. Впрочем, положение дел в стране продолжало интересовать меня, в известной степени, и потому я остановился как вкопанный, услышав сообщение диктора. Но перспектива наступления мира в Израиле настолько поразила меня, что — впервые в жизни — я обратился к неким внешним силам, моля проявить заботу о Менахеме Бегине.

И это была, наверное, первая в моей жизни ревностная молитва.

Четыре года спустя я проводил свой медовый месяц на Гавайях. Возвращаясь с пляжа, мы с женой проходили мимо киоска и увидели заголовок на первой полосе местной газеты: «Израильтяне разбомбили иракский ядерный реактор». Мы дружно рассмеялись: такое чувство, что здесь, на Гавайях, люди готовы верить чему угодно.

Вернувшись в гостиницу, мы машинально включили телевизор; недавно созданный кабельный канал Си-эн-эн сообщал, что ВВС Израиля уничтожили в Ираке ядерный реактор «Осирак». Приказ о проведении этой операции отдал Менахем Бегин. Мы с женой, как и многие люди во всем мире на протяжении будущих десятилетий, задались вопросом: «Сделал ли Бегин мир более безопасным или же, напротив, безрассудно поставил его под угрозу? Являлась ли эта атака безответственной и достойной осуждения, как заявили власти США, или же это был смелый шаг человека, который знал лучше многих и многих, как сделать безопасным будущее еврейского народа?»

Я не был знаком с Бегином и никогда не видел его лично. Но он навсегда вошел в мою жизнь — в первый год моей учебы, в первый месяц моего супружества и в другие памятные моменты моей биографии, которые мне никогда не забыть. Много лет спустя мы с женой решили наконец перебраться в Израиль, и вот тогда, сев в такси после очередного теракта или бедствия, мы неоднократно слышали от водителя: «Знаешь, чего не хватает этой стране? Менахем Бегин — вот кто нам нужен!»

И не только таксисты говорили об этом. Даже израильская газета левого направления «Ѓаарец», регулярно критиковавшая проводимую им политику, порой с сожалением спрашивала, когда же в стране появится новый Бегин. В 2012 году, в двадцатую годовщину смерти Бегина, газета опубликовала большую обзорную статью, посвященную его жизни и озаглавленную «Менахем Бегин — человек, преобразовавший Израиль». Несколько месяцев спустя, когда Израиль переживал последствия очередного международного кризиса, «Гаарец» в своей редакционной статье писала, что «в 1977 году именно Менахем Бегин вывел страну из международной изоляции. Трудно сказать, найдется ли кто-либо, желающий или способный сделать это в 2013 году»[2].

Похоже, что всем не хватает Менахема Бегина. Почему же?

Моя книга написана для того, чтобы найти ответ на этот вопрос. Мне хотелось понять, каким образом фигура, столь противоречивая и способствовавшая расколу общества в собственной стране и за рубежом, сегодня представляется не только душой лучшего, что есть в Израиле, но и живым воплощением еврейского самосознания и национальных устремлений.

Жизненный путь всех основателей Израиля был удивительным, но и в этом отношении Бегин превзошел остальных. Его преследовали и нацисты, и британские власти Палестины, он потерял родителей и брата, был узником советских лагерей. Его критиковали на страницах «Нью-Йорк таймс» Альберт Эйнштейн и Ханна Арендт, о нем презрительно отзывались представители израильской политической элиты, многие считали его демагогом; он провел 28 лет в политической оппозиции и шесть лет на посту премьер-министра Израиля — за это время он заключил мир с Египтом, стал лауреатом Нобелевской премии мира и уничтожил иракский ядерный реактор. Но он же привел Израиль к самой непопулярной в народе войне, события которой вызвали раскол в обществе, вынудив его, не дожидаясь окончания срока пребывания в должности, уйти в отставку и затем на протяжении почти десятилетия воздерживаться от всякой публичной деятельности. А когда Бегин умер, десятки тысяч людей заполнили улицы Иерусалима, стремясь пройти на Масличную гору, место его похорон. Он не был забыт теми, кто пришел проститься с ним и поблагодарить его.

Так за что же он заслужил эту благодарность? Какие чувства вызывал Менахем Бегин у израильтян и у евреев всего мира? Его любили многие, бранили многие, но главное, что его жизнь и те принципы, которых он неукоснительно придерживался, находили отзыв в душах значительного большинства евреев. Бегин навсегда остался в памяти и в сердцах израильтян и евреев других стран благодаря своей беззаветной и безусловной преданности еврейскому народу. Именно и в первую очередь еврейскому народу — при том, что всю свою жизнь Бегин, несомненно, посвятил Израилю. Многие из основателей Государства Израиль изменили свои фамилии таким образом, чтобы они звучали как ивритские (собственно говоря, Бен-Гурион требовал этого от дипломатического персонала и государственных служащих, начиная с определенного ранга[3]). Изначально Давид Бен-Гурион был Давидом Грином. Фамилия Ариэля Шарона была Шейнерман, Голда Меир была Голдой Меерсон. Однако Менахем Бегин не менял свое имя. Еврейские корни были единственными, которые были ему нужны. Где-то уже к концу жизни, будучи приглашенным на заседание комиссии Кнессета, он — на просьбу назвать свое имя — ответил просто: «Менахем, сын Дова и Хаси Бегин». Это было не израильское, а еврейское имя. Этим он хотел подчеркнуть, что Израиль важен только в том случае, если важны евреи. Он никогда не был бодрым загорелым израильтянином в новых традициях Моше Даяна, Ариэля Шарона или Ицхака Рабина и не относил себя, подобно Бен-Гуриону, к самопровозглашенной «старой гвардии». Ему в этом и не было нужды. Преданность Израилю составляла неотъемлемое свойство европейского еврея, которым Бегин был всегда, и — в отличие от многих основателей Государства Израиль — он не видел причины отказываться от этой традиции или наследия.

В эпоху «нового еврея» Бегин испытывал чувство обостренной гордости за то, что он унаследовал. Та любовь, которой он пользовался у израильтян и евреев всего мира (вне зависимости от их отношения к проводимой им политике), в сущности, объяснялась просто: Бегин напоминал им, кем они были и кем они всегда будут.

Эта книга — рассказ о жизни Менахема Бегина, но вместе с тем это и рассказ о том, какие чувства Бегин пробуждал в евреях, что он поведал миру о еврейской истории и еврейском народе, а также о том наследии, которое он передал государству, созданному при его участии.

Менахем Бегин был человеком, который пользовался любовью окружающих, оказывал на них буквально гипнотическое воздействие, а порой озадачивал их, вызывая оживленную полемику. Не удивительно поэтому, что его жизнь стала предметом всестороннего изучения. О нем написано немало книг; в частности, Ави Шилон недавно опубликовал всеобъемлющее исследование «Менахем Бегин: История жизни». В числе биографов Бегина — его старый друг и советник Гарри Гурвиц, иностранные журналисты Эрик Силвер и Нед Темко, израильский журналист Эйтан Хабер, его соратники по еврейскому подполью и люди, работавшие под его руководством в правительственных учреждениях Израиля (в частности, Арье Наор). Есть биографические книги, написанные еще при жизни Бегина (Авиезер Голан и Шломо Накдимон); интересная работа Офера Гросбанда дает оценку деятельности Бегина с точки зрения психолога. Мемуарный труд Харта Хастена «Я не умру» (I Shall Not Die) содержит отрывки из воспоминаний Бегина. Коллега, друг и английский спичрайтер Бегина Иеѓуда Авнер (бывший впоследствии послом Израиля в Австралии и Великобритании) написал книгу «Премьер-министры» (The Prime Ministers), рассчитанную на англоязычную аудиторию, мало знавшую о Бегине. Все названные работы были в высшей степени полезны при написании этой книги.

Жизнь Бегина широко освещалась не только в названных и неназванных биографических книгах, но и в средствах массовой информации, как в Израиле, так и за рубежом. Существуют обширные архивы — в Центре наследия Менахема Бегина в Иерусалиме, Институте Жаботинского в Тель-Авиве и Израильском национальном архиве. Поскольку Бегин был нашим современником, еще живы люди, лично знавшие его и общавшиеся с ним. Многие из них были настолько любезны, что согласились побеседовать с автором настоящей книги, и это способствовало более глубокому и подробному представлению материалов.

Настоящую книгу не следует считать полной и канонической биографией Менахема Бегина. Я не могу утверждать, что бы думал Бегин о том, как надлежит Израилю вести себя сегодня. Автор не претендует также на всесторонний охват яркой и многогранной общественной и частной жизни Бегина. Многие события его жизни и по сегодняшний день остаются невыясненными или представляются неоднозначными. Я старался освещать факты на основе наиболее убедительных (на мой взгляд) свидетельств и доказательств, хотя готов предположить, что по ряду ключевых аспектов существуют и другие точки зрения, а многие знающие и осведомленные люди допускают иное толкование событий.

Объем книги вынуждает меня лишь вкратце остановиться на некоторых обстоятельствах жизни Бегина, а других не коснуться вовсе. Основываясь на уже выполненных исследованиях и сочетая их с недавно обнаруженными архивными материалами и многочисленными беседами с современниками Бегина, я постарался — сейчас, через столетие после его рождения — рассказать о его необыкновенной жизни как можно более широкой аудитории, глядя на своего героя с тем пристрастием, которого он, несомненно, заслуживает. В чем заключалась «магия» его притягательности? Какие именно личные качества Бегина находили столь живой отклик как у евреев, так и у неевреев, в Израиле и во всем мире? Хочется надеяться, что настоящая книга поможет рассмотрению этих вопросов.

И наконец, самое важное. Надеюсь, что эта книга даст нам возможность еще раз задуматься о том, каковы же были взгляды Менахема Бегина на этот мир, побуждавшие его с такой страстностью выступать в защиту своего народа, и как новый подход к его наследию может помочь нам следовать его примеру.

1 Между кайзером и царем

Менахем Бегин родился 16 августа 1913 года, в канун Первой мировой войны, в семье Зеева-Дова и Хаси Бегин. Позднее он напишет, что родился в самую войну и что его детство прошло в польском городе Брест, находившемся «на поле сражения между армиями царя и кайзера»[4].

Он был младшим из троих детей семейства; сестра Рахель родилась в 1907 году, а брат Герцль — в 1910 году. Рахель писала в своих воспоминаниях: «Менахем по рождению был из числа „Унесенных ветром“. Война разорвала наш мир. В отличие от меня или нашего брата Герцля, у Менахема не было детства. Он даже не помнил своих дедушку и бабушку. Он не знал ничего»[5].

Но что он вскоре познал в эти военные годы — так это горести человека, лишенного гражданства, и ощущение собственного бессилия. В 1915 году Брест (известный также как Брест-Литовск или, на идише, Бриск) был захвачен Германией у России. В 1918 году он вошел в состав недолго просуществовавшей Белорусской Народной Республики. В 1919 году город был снова захвачен Польшей, и еще дважды переходил из рук в руки во время советско-польской войны (1919–1921).

Первая мировая война вынудила семейство Бегин оставить Брест. Они поселились в заброшенном деревенском доме; Хася Бегин с младшим сыном Менахемом раз в месяц отправлялись в лес, чтобы заготовить топливо, и немецкие солдаты обычно подвозили их по пути[6].

Однако отец Менахема, Зеев-Дов, решил, что детям не следует прозябать в глуши, и снял жилье в ближайшем городе, Кобрине, хотя и не смог найти там работу. Семейство оказалось в крайней нужде. Тем не менее Менахем с теплотой вспоминает об этом времени:

Такой жизненный опыт помогал Бегину легче переносить те годы, когда он пребывал в заключении, прятался на конспиративных квартирах и скрывался от врагов. В 1918 году Зеев-Дов вернулся в Брест, и в 1919 году к нему присоединилась семья. Город, в котором оказался шестилетний Менахем, лежал в развалинах. Еврейская община в массе своей распалась; от полумиллиона до миллиона (по разным оценкам) евреев было изгнано из своих домов и из города только за то, что они были евреями[8].

Однако, в отличие от многих еврейских общин, проживавших на территории Российской империи и фактически прекративших свое существование, еврейская община Бреста в послевоенное время смогла вернуться к жизни. Население Бреста насчитывало 50 тысяч человек, и почти половину из них составляли евреи. В городе было несколько десятков действующих синагог. Функционировало немало еврейских организаций, заботившихся о бедных, больных, вдовах и сиротах. «Бикур холим» предоставляла нуждающимся продовольствие и медикаменты по символическим ценам; организация «Женское сообщество» снабжала женщин из бедных семей молоком и продовольствием; в городе имелся дом сирот, где дети получали образование и овладевали ремеслами. «Фонд справедливости» давал бедным торговцам и ремесленникам беспроцентные ссуды[9].

Зеев-Дов Бегин учился в Брискской ешиве рабби Хаима Соловейчика и помогал отцу в принадлежавшей семье деревообделочной мастерской[10]. Брискская ешива славилась своими традициями, ставившими разум превыше эмоций и требовавшими неукоснительного соблюдения еврейского закона во всех его деталях. Однако, несмотря на полученное в ешиве образование, Зеев-Дов не отличался склонностью к формальным строгостям; он определил для себя особые, самобытные принципы религиозной жизни — своего рода сочетание благоговения с неприятием традиционных обыкновений; такой подход оказал сильнейшее влияние на его младшего сына. Так, вопреки традиционным запретам в Йом Кипур, Зеев-Дов требовал от своих детей чистить зубы перед молитвой — ведь как иначе они могут говорить с Богом? Когда Рахели, сестре Менахема, потребовалось подписать университетские документы в шабат, она с ужасом представила себе нарушение запрета на письмо в субботний день. Однако Зеев-Дов сказал ей: «Получение знаний равноценно сохранению жизни. Так что подписывай!»[11].

Сначала родители отдали Менахема в хедер, традиционную еврейскую религиозную начальную школу, однако после года учебы Зеев-Дов перевел сына в другое учебное заведение, некое сочетание хедера и местной светской школы для еврейских детей, где Менахем учился до старших классов[12]. Своим образованием дети Зеева-Дова обязаны в равной степени и школе, и дому. Менахем как-то вспоминал: «[Мой отец] помнил практически всю Библию. Мы, дети, очень любили такое домашнее состязание: один из нас читал наизусть стих из Торы, Пророков или Писания, а отец продолжал чтение до конца главы, также наизусть»[13].

Что касается старших классов, то Зеев-Дов решил отдать детей в государственное учебное заведение, поскольку хорошие оценки, полученные там, открывали им дорогу в университет, да к тому же государственные школы, в отличие от еврейских, были бесплатны[14]. Таким образом, в возрасте 14 лет Менахем перешел в гимназию имени Ромуальда Траугута, одну из шести государственных школ Бреста[15]. Евреи составляли порядка десяти процентов всех учащихся государственных школ[16]. С точки зрения учебной программы это была прекрасная школа, однако, учась там, Менахем столкнулся и с другими сторонами жизни. Не будем забывать, это все-таки была Польша, и потому Менахем Бегин довольно скоро понял всю необходимость самообороны.

Он был мальчиком хрупкого телосложения, невысокого роста и, главное, евреем — то есть чужаком, у которого мало друзей и слишком много недругов, которые постоянно задирали его[17]. При этом у Менахема постоянно был перед глазами пример отца, гордившегося тем, что он никогда не смирялся с проявлениями антисемитизма. Когда в 1905 году по городу прокатилась волна погромов, несколько евреев — и в их числе Зеев-Дов — организовали отряд самообороны. Широкую известность получил такой случай: местные власти спровоцировали погром, и Зеев-Дов отправился туда, чтобы разведать ситуацию. Как вспоминает Менахем, к ним домой прибежали люди с трагической вестью: Зеев-Дов погиб от пули солдата. Вскоре выяснилось, что солдат промахнулся, хотя опасность действительно была велика. Но это событие приобрело отчасти мистический характер, и репутация Зеева-Дова как еврейского лидера нового толка в значительной степени упрочилась.

Менахем Бегин писал позже, что его отец стал «защитником своих собратьев, ограждающим их от нападений, погромов и притеснений. Правда, если события приобретали особый размах и опасность была очень серьезной, он не всегда мог отвести беду, но он неизменно был готов к ответным действиям, даже если это и было сопряжено с личным риском»[18].

Зеев-Дов, получив в еврейской общине определенную известность, приобрел вместе с тем репутацию еврейского зачинщика и смутьяна. Так, он отказывался говорить по-польски. Назвав польский «антисемитским языком», он побуждал своих детей не просто говорить на иврите, но и указывать его как свой родной язык в официальных документах[19]. В качестве секретаря общинного совета Зеев-Дов организовал миньян, полностью игнорируя при этом необходимость получить соответствующее разрешение властей[20] — никто не смеет указывать ему, где он может и где не может молиться. Известен случай, когда Зеев-Дов набросился на польского офицера, который попытался обрезать бороду раввина. Этот «гордый еврей» (так Менахем называл отца) схватил свою палку, на которой была выгравирована фраза из статьи Эмиля Золя в защиту Дрейфуса[21], и ударил ею поляка по голове[22].

Менахем хотя и отличался от Зеева-Дова, но, несомненно, унаследовал по меньшей мере часть отцовских инстинктов. Так, он отказался сдавать экзамен по латыни в субботу, чем вызвал удовольствие всего класса. Учителю он сказал: «Такова моя вера, и я не стану писать в субботу ни при каких обстоятельствах». Учитель поставил ему единицу, но Бегин продолжал стоять на своем; тогда учитель, смягчившись, поставил ему его обычную высокую оценку[23].

Это настойчивое следование идее еврейской гордости определило, в сущности, всю жизнь Менахема Бегина. Он как-то сказал, что его борьба с англичанами также была связана со стремлением заново вселить чувство гордости в еврейские души. Рахель Гальперина, сестра Менахема, вспоминает, что их отец привил своим детям четыре категории ценностей: уважение к другим людям и к тому, что было достигнуто их усилиями; любовь к Сиону как высшая форма любви; гордость за свое еврейство; уверенность, надежда и вера в создание будущего еврейского государства[24].

Из года в год трое детей семейства — Менахем, Рахель и Герцль — были свидетелями того, как их отец плачет, читая на Песах молитву ве ѓи ше амда, основной символ веры евреев в то, что Бог — их спаситель и избавитель[25]. Но Бог, судя по всему, не торопился вывести евреев из Европы. И в семействе Бегин, при том, что они ревностно соблюдали субботу, ходили в синагогу и вели традиционную еврейскую жизнь, начинают возникать националистические устремления. Идеи сионизма, определившие всю дальнейшую жизнь Бегина, начали формироваться и развиваться в известном смысле под влиянием возрождавшегося в те годы польского национализма — как ни иронично это звучит, учитывая то отвращение, которое Зеев-Дов питал ко всему польскому. Любимым школьным учителем Менахема был ассимилированный еврей, который познакомил его с классическим произведением польской литературы — эпической поэмой Адама Мицкевича «Пан Тадеуш», написанной в начале 30-х годов XIX века. Эта поэма, с ее духом мессианского национализма и богатой поэтической образностью, оказала значительное воздействие на молодого Бегина, чему способствовала и биография самого Мицкевича, парижского изгнанника, жившего в ожидании воссоединения своей родины[26]. Царившая в школе атмосфера «призывала к борьбе за то, чтобы никому не удалось снова унизить Польшу»[27].

Польский национализм (и этим он подобен сионизму) в основе своей питался чувством негодования против иностранных оккупантов — то есть, начиная с 1764 года и до XX столетия, против России. Польский национализм стал столь значительной силой, что к середине XIX века российские власти начали предпринимать все возможные меры для его искоренения. Однако польский национализм начал видоизменяться, и, отказавшись от представлявшейся нереалистической цели создания польского суверенного государства, обрел едва ли не мистические, мессианские свойства.

По иронии судьбы, развитие еврейского национализма пошло прямо в противоположном направлении. Будучи на протяжении двух тысячелетий фактически не более чем религиозным помыслом, сионизм был превращен, недавними усилиями Теодора Герцля, в политическое движение, и произошло это в 1897 году, в Базеле, на Первом сионистском конгрессе. Евреи, как и поляки, хотели вернуть свою землю. Польский национальный гимн провозглашал: «Ввеки Польша не погибнет, // Если мы живем! // Что враги у нас отняли, // Саблями вернем!»; в гимне сионистов, «Атикве», были слова: «Еще не погибла наша надежда, // Надежда, которой две тысячи лет: // Быть свободным народом на своей земле».

И призыв польских националистов был услышан — во всяком случае, был услышан Бегином, хотя думал он при этом не об освобождении Польши. Годы спустя, ведя борьбу за свободу Сиона, он неоднократно цитировал Мицкевича в своих речах и часто говорил о его еврейских корнях; во всяком случае, Бегин называл Мицкевича поэтом «еврейского происхождения», оказавшим на него огромное воздействие[28].

Наиболее значительное воздействие оказали на Бегина сионистские взгляды его отца. В своей книге «Восстание» Бегин вспоминал:

Религиозные авторитеты Бреста расценивали сионизм как движение новое и потому представляющее угрозу их устоявшемуся образу жизни; вот почему ревностное отношение Зеева-Дова к сионистским идеям и его руководящая роль в сионистской общине расценивались местными раввинами в высшей степени неодобрительно[30]. Менахем вырос на истории о том, как в 1904 году Зеев-Дов взломал дверь синагоги рабби Хаима Соловейчика, чтобы провести поминальную службу по недавно скончавшемуся Теодору Герцлю — вопреки прямому запрету реб Хаима[31]. Помогал Зееву-Дову в этом его друг и сосед Мордехай Шейнерман, чей внук Ариэль Шарон сыграет значительную роль на протяжении непростого жизненного пути Менахема.

Зеев-Дов, давший своему первенцу имя Герцль, возобновил празднование Лаг ба-омер, который, согласно сионистской традиции, знаменовал выступление евреев против римского владычества. Когда в Бресте в 1923 году было создано отделение Ѓа-Шомер ѓа-цаир, молодежного социалистического сионистского движения, Зеев-Дов стал его председателем. Позднее в том же году десятилетний Менахем произнес свою первую публичную речь, посвященную героической жизни Бар-Кохбы, последнего еврейского военного вождя в древней Палестине, возглавившего восстание против римлян[32].

Хотя старший брат Менахема, Герцль, был в более близких отношениях с отцом, но именно Менахем с энтузиазмом воспринял сионистские взгляды Зеева-Дова. Еще мальчишкой он вступил в молодежную группу Ѓа-Шомер ѓа-цаир, поняв, что их принципы близки ему и в социальном, и в идеологическом плане. Правда, его не очень интересовали популярные у членов движения пешие походы, но, вместе со своей сестрой Рахелью, он с энтузиазмом пел сионистские песни, танцевал и с юных лет свободно говорил на иврите[33].

Когда Менахему исполнилось тринадцать лет, все трое детей Зеева-Дова прекратили, по его настоянию, членство в Ѓа-Шомер ѓа-цаир. Их отец решил, что руководство движения придает слишком большое значение социалистическим идеям — в ущерб еврейским ценностям и принципам сионизма. Зеев-Дов полагал, что его детям настало время стать членами Бейтара, молодежной сионистской организации, созданной в 1923 году под мощным идеологическим влиянием интеллектуального бунтаря Зеева Жаботинского.

2 Из праха и пепла

Менахему Бегину было всего тринадцать лет, когда он стал членом Бейтара, но этот шаг навсегда изменил его жизнь. Членство в Бейтаре вывело Бегина на орбиту Владимира (Зеева) Жаботинского] одного из самых активных и при этом непонятых — или, скорее, представленных в ложном свете — деятелей периода раннего сионизма. Невозможно оценить значение Бегина, не осознав значения Жаботинского.

Родившийся в Одессе в 1880 году, Владимир Жаботинский (взявший впоследствии еврейское имя Зеев) начинал как журналист и был иностранным корреспондентом в странах Европы. В молодости Жаботинский был ассимилированным евреем, не связанным ни с какими государственными структурами; как и многие евреи того времени, он не скрывал своей принадлежности к христианской культуре и русской общественной жизни — во всяком случае, в той степени, насколько они это позволяли, в то же время оставаясь верным своим еврейским корням[34]. Однако в начале XX века Жаботинский, уже завоевавший репутацию одаренного литератора и оратора, был потрясен волной еврейских погромов, прокатившейся по европейской части еврейского мира. На Кишиневский погром 1903 года выдающийся еврейский поэт Хаим-Нахман Бялик откликнулся эпической поэмой «В городе резни» (в русском переводе — «Сказание о погроме»), которая привлекла внимание мировой еврейской аудитории и вместе с тем обличала слабость народа, безропотно подчинившегося страшной судьбе.

Жаботинский стал организатором еврейской самообороны, а затем вступил в Сионистскую организацию и целиком посвятил себя сионистскому движению.

Во время Первой мировой войны Жаботинский выступил в поддержку британских вооруженных сил и сформировал Еврейский легион для участия в освобождении Палестины; он надеялся, что благодаря этой поддержке англичане позволят евреям, после падения Османской империи, селиться в Палестине. Жаботинский отчаянно надеялся, что англичане победят турок[35]. Многие бойцы Еврейского легиона, сражавшиеся в Палестине, подобно Жаботинскому приняли решение поселиться там по окончании войны. Когда карательные действия арабского населения сделали жизненно необходимым организацию еврейской самообороны, Жаботинский способствовал привлечению сотен добровольцев в состав Ѓаганы, независимых военизированных формирований в подмандатной Палестине. Он организовывал добровольцев и бывших членов Еврейского легиона для борьбы с арабскими погромщиками; правда, его усилия были умеренно успешными, поскольку правительство Великобритании, согласно условиям Мандата, осуществляло жесткий контроль над ввозом оружия.

После вспышки арабских беспорядков в Старом городе Иерусалима (апрель 1920 г.) и последовавших за этим столкновений с силами еврейской самообороны британские власти отдали распоряжение об аресте Жаботинского, и он добровольно сдался полиции. По обвинению в ношении оружия он был приговорен к пятнадцати годам заключения и помещен в тюрьму крепости Акко. Приговор вызвал волну возмущения во всем мире, и лондонские газеты писали, что еврейская общественность многих стран, считающая Жаботинского своим Гарибальди, выступит в его защиту. Статьи в его поддержку публиковались не только в еврейской прессе, но даже в лондонской «Таймс». Англичане пошли на попятный, и в июле Жаботинский был освобожден из тюрьмы[36].

Он настаивал на том, что его дело должно быть пересмотрено в судебном порядке, и с этой целью отправился в Лондон. Однако руководство сионистского движения не собиралось брать на себя судебные издержки по делу защиты Жаботинского — человека, отвергавшего их социалистические идеи и открыто пропагандирующего силовые методы обретения национального очага. Собственно говоря, сионистские лидеры (включая Хаима Вейцмана, химика по образованию, выходца из России, тогдашнего президента Сионистской организации и в будущем первого президента Государства Израиль) фактически хранили молчание во время заключения Жаботинского в Акко. В знак протеста против примиренческой политики сионистского руководства тех лет Жаботинский вышел из Сионистской организации в 1922 году. Тем самым он противопоставил себя сионистскому движению, сделавшись безустанным возмутителем спокойствия на всю оставшуюся жизнь.

Жаботинский пришел к убеждению, что существующее сионистское руководство является слишком слабым и пассивным. Пришло время, настаивал он, для «ревизии» тогдашнего прагматичного и узко-партийного сионизма, деятели которого выступали за постепенные действия по приобретению земельных участков и строительству поселений в тех местах, где это представлялось наиболее практичным. Представители основного направления в сионизме, возглавляемые Хаимом Вейцманом (которого впоследствии сменил Давид Бен-Гурион), ни в коей мере не были сторонниками территориального минимализма. Они полагали, что у евреев есть право на всю Страну Израиля, согласно библейскому определению, но вместе с тем подчеркивали важность постоянного сотрудничества с британскими властями, в надежде, что такая политика будет в конечном итоге способствовать достижению их цели — созданию независимого еврейского государства, пусть даже на территории меньшей, чем они того заслуживают.

А Жаботинский и его сторонники-ревизионисты считали, что единственная цель сионистского движения — создание еврейского государства по обе стороны от реки Иордан, на территории, обещанной в Торе, где еврейское самоуправление существовало на протяжении многих столетий. Не существует особых причин вступать в конфликт с арабами, но вместе с тем допускается — при отсутствии альтернативы — возможность использования силовых методов для обеспечения еврейского большинства в Палестине. По целому ряду пунктов цели ревизионистов совпадали с целями, которые ставило перед собой существующее сионистское руководство: и те и другие выступали за строительство еврейских поселений в Палестине, за право евреев иметь свои вооруженные силы и за свободную еврейскую иммиграцию в Палестину — все это по согласованию с британскими властями. Цели ревизионистов не особо отличались от целей сионистского рабочего движения — различия были в методах достижения этих целей: ревизионисты выступали преимущественно за силовые методы, полагая, что их идейные противники относятся с неоправданным оптимизмом к реакции арабов на еврейские национальные устремления[37].

Ревизионисты создали свое молодежное движение, известное как Бейтар. Еврейская крепость Бейтар была последним оплотом Бар-Кохбы в войне с Римом (135 г. н. э.); также это аббревиатура «Брит Иосеф Трумпельдор» — «Союз имени Иосефа Трумпельдора». Иосеф Трумпельдор, российский еврей, сотрудничал с Жаботинским при создании в годы Первой мировой войны Еврейского легиона; он погиб в 1920 году, в бою с арабскими налетчиками, напавшими на Тель-Хай (еврейское поселение в Верхней Галилее), и его последние слова — «Хорошо умереть за родину» — стали общенациональной легендой[38]. Никакая крылатая фраза не могла бы лучше выразить стремление ревизионистов добиться еврейского военного могущества, обеспечить самооборону страны и утвердить национальную гордость — а вместе с тем и произвести сильнейшее впечатление на существующее сионистское руководство.

Жаботинский писал в работе «Идея Бейтара», что цель этой организации

Жаботинский в полной мере представлял себе, насколько его мировоззрение и раздражает, и пугает существующее сионистское руководство, и осознавал, что как он сам, так и его организация быстро становятся изгоями в сионистских кругах. Однако, уделяя при создании Бейтара основное внимание боевой тактике и физической подготовке, он считал, что это отвечает интересам «нашей родины», как сказал Трумпельдор в своей — возможно, и апокрифической — фразе.

Жаботинский, пользуясь языком своего времени, утверждал, что заявление прав на землю своих предков — это просто еще один пример обоснованного утверждения прав коренного населения, строго ограниченных тем, что он расценивал как древние и легитимные границы:

Прекрасным примером различия между традиционным сионизмом и ревизионизмом может служить различие между их гимнами. «Атиква», гимн политического сионизма, ставший впоследствии гимном еврейского государства, полностью лишен воинственности.

«Атиква» утверждает: еще не все потеряно. Но гимн Бейтара (написанный самим Жаботинским) выражает иное мировоззрение:

Смысл исторических аналогий, разумеется, был ясен каждому стороннику Жаботинского. Массада и Йодфат — крепости, еврейский гарнизон которых предпочел самоубийство римскому плену. Столь же ясна и революционная суть слова «Бейтар».

Представляя себе нового еврея, Жаботинский в первую очередь исходил из понятия ѓадар, то есть достоинство, честь. Одна из важнейших составляющих гимна Бейтара — то определяющее значение, которое придано слову ѓадар, поскольку это понятие стало ключевым для Жаботинского, для Бейтара и впоследствии для Бегина. В работе «Идея Бейтара» Жаботинский определил значение этого слова, отметив при этом, что само по себе это ивритское слово с трудом поддается переводу:

Жаботинский, как и многие сионисты первых поколений, был одаренным и плодовитым литератором. Он писал поэзию и прозу, переводил труды выдающихся русских авторов на иврит и великие произведения ивритской поэзии на русский. Из-под его пера вышло немало весьма значимых работ, посвященных сионизму. Надо сказать, что он был не единственным — сионистскую революцию делали люди, обладавшие писательским даром. Бен-Гурион, Вейцман, Жаботинский, впоследствии Бегин — все они были успешными авторами и любили литературу. Отчасти стимулом для них служило желание оставить после себя печатное наследие — естественное желание для представителей народа книги. Но существовало еще и стремление создать образ человека из нового, обновленного еврейского будущего. Бен-Гурион носил феску, Жаботинский — коричневые рубашки, своеобразно одевались и другие молодые израильтяне — в частности, Рабин. Все это было частью образа обновленного еврея на возрожденной родине.

В том же 1923 году, когда Жаботинский объявил о создании ревизионистского течения в сионизме и об организации молодежного движения Бейтар, он опубликовал и свою знаменитую статью «О железной стене», этот ставший сегодня классическим текст о конфликте между сионистами и арабским населением Палестины. Жаботинский признавал, что, подобно тому, как еврейский национализм стал импульсом, который невозможно погасить, точно так же и арабов нельзя будет заставить уйти с этой земли. При всем своем романтическом настрое Жаботинский, будучи реалистом, понимал, что хотя евреи в метафизическом и историческом плане имеют право считаться коренным населением, но такими же коренными жителями являются и арабы, для которых евреи всегда будут чужаками.

Таким образом, указывал Жаботинский, надежды на возможность разрешения конфликта наивны и способны только ввести стороны в заблуждение:

Представляется в высшей степени важным правильно понять трезвые размышления Жаботинского о зарождающемся арабском национализме и не рассматривать их как повод для отказа от еврейских устремлений. Он отнюдь не проводил аналогию между евреями в Палестине и, скажем, англичанами в Индии. Ведь евреи в Палестине также были «коренным населением», и возвращались они на свою историческую родину. Жаботинский указывал, что это был конфликт не между коренными жителями и завоевателями, а между двумя группами коренного населения.

Британские власти хотели, чтобы в Палестине было тихо, и потому им был не нужен Жаботинский. Вот почему, когда он в 1930 году покинул Палестину для лекционного турне, ему сообщили, что в возвращении ему будет отказано. Остаток своих дней ему предстояло провести в изгнании, в диаспоре.

Вот когда Менахем Бегин, ученик выпускного класса, впервые услышал выступление Жаботинского. Зал был переполнен. Бегин, сидевший в оркестровой яме и стиснутый со всех сторон, был потрясен: «Ты сидишь там, внизу, и вдруг начинаешь ощущать, каждой клеточкой твоего тела, что ты поднимаешься, взмываешь вверх, все выше и выше… Ты становишься его единомышленником? Нет, более того. Ты принимаешь посвящение, он становится твоим идеалом, на все времена»[42]. Как сказал один из школьных друзей Бегина, с оттенком драматизма: «Жаботинский стал для него Богом»[43].

Бегин уже возглавил отделение Бейтара в Бресте и еженедельно выступал перед жителями города, призывая как бедных, так и обеспеченных евреев присоединиться к этому движению. После каждого выступления все больше молодых людей вступало в ряды Бейтара — Бегин, как вспоминал один из его слушателей, умел завораживать аудиторию. Он нередко начинал свои речи с цитат из Гете в оригинале, но затем всегда переходил на идиш, желая быть уверенным, что присутствующие в зале, в основном представители бедных слоев населения, полностью понимают все сказанное им. Как вспоминал один литовский еврей, у Бегина был «великий талант затрагивать самую душу штетла (еврейского местечка), говорить четко и ясно, без полутонов — и предлагать пути спасения. Полного и настоящего спасения!»[44].

В 1929 году Бегин присутствовал в еврейской школе на лекции, которую читал представитель ревизионистов Моше Штайнер. Бегин засыпал оратора вопросами, в числе которых был и такой: «Каким образом вы собираетесь стать большинством?» Штайнера настолько заинтересовали вопросы молодого человека, что он пригласил Бегина остаться после лекции для разговора[45].

Бегин, читавший статьи Жаботинского, заговорил со Штайнером о своем интересе к деятельности Бейтара. Чем больше Бегин узнавал об этой организации, тем больший интерес вызывала у него ее деятельность; все свое ораторское искусство он употреблял для того, чтобы убедить своих приятелей и соучеников вступить в ее ряды. Бегин был настолько увлечен Бейтаром, что — хотя это и могло показаться странным — носил коричневую форму Бейтара везде и всюду, не надевая ее только в школу. Его часто видели вместе с Абрамом Ставским, который был не только близким другом Бегина, но и в известном смысле его телохранителем. В возрасте шестнадцати лет Бегин был еще безбородым, слабого телосложения и сутулым[46]. Но, облачившись в форму, он, казалось, нашел дело жизни; можно сказать, что он обрел себя.

Давид Бен-Гурион, становившийся все более значимой фигурой в ишуве — еврейской общине Палестины (а в 1935 году избранный председателем исполкома Еврейского агентства и, таким образом, его официальным главой), с презрением относился к ревизионизму Жаботинского. Бен-Гурион был убежденным социалистом, тогда как Жаботинский отвергал социалистическую идею — хотя и включал жилье, пищу и образование в число пяти элементов того, что он называл достойным обществом. Бен-Гурион был меньшим пацифистом, чем Вейцман, но в годы Первой мировой войны он выступал против создания Еврейского легиона, утверждая, что евреи Палестины должны хранить лояльность Османской империи, а не Британской. Впрочем, когда стало очевидным, что поражение Османской империи неизбежно, Бен-Гурион сменил свою точку зрения и поддержал, пусть и не без колебаний, план Жаботинского[47].

Жаботинский, со своей стороны, с негодованием относился к тому, что сионистское рабочее движение во главе с Бен-Гурионом монополизировало Керен Аесод (Основной фонд), главный финансовый орган Всемирной сионистской организации и Еврейского агентства. На карту были поставлены не только идеологические расхождения между «капиталистом» Жаботинским и социалистом Бен-Гурионом, но также и власть. Бен-Гурион крепко держал власть в своих руках и делал все от него зависящее, чтобы ревизионисты не посягнули на гегемонию сионистского рабочего движения[48].

Расхождения между ветвями сионистского движения в значительной степени усугубились, когда в июне 1933 года Хаим Арлозоров, видный деятель сионистского Рабочего движения, отправился в Германию для переговоров с властями Третьего рейха. Он вез следующее предложение: нацисты позволяют евреям Германии эмигрировать в Палестину с частью своего имущества; остальная часть денежных средств будет переведена немцам, которые на эти деньги закупят и переправят в Палестину сырьевые материалы. Евреи будут спасены, немцы получат рынок для экспорта, а Палестина получит сырье, в котором она так нуждается. Однако переговоры с нацистами, даже в 1933 году, были более чем проблематичным делом.

Через несколько дней после возвращения Арлозорова в Палестину он был застрелен на тель-авивском пляже. Социалисты возложили вину за это убийство на ревизионистов и продолжили свой всесторонний нажим на Бейтар. Ставский, ревизионист и школьный товарищ Бегина, был обвинен в убийстве и приговорен судом к смертной казни. Подав апелляцию, он добился оправдания, но его репутация была погублена[49]. Так до сих пор и не выяснилось, стал ли Арлозоров случайной жертвой неизвестного преступника, или его убили за участие в переговорах с немцами.

Недоверие и вражда между Жаботинским и Бен-Гурионом достигли высшей точки. Налеты на членов Бейтара, живущих в Палестине, стали едва ли не обыденным делом, а руководство ревизионистов регулярно использовало бейтарцев для срыва забастовок, организованных Ѓистадрутом, всесильной профсоюзной организацией сионистского Рабочего движения. Бен-Гурион регулярно наносил Жаботинскому публичные оскорбления; Жаботинский никогда не реагировал на личные выпады[50] (это ему не позволяло чувство собственного достоинства — ѓадар), однако их публичная и неослабевающая вражда была незаживающей раной на теле сионистского движения, для которого все это имело самые серьезные последствия.

В 1934 году, через год после убийства Арлозорова, Жаботинский и Давид Бен-Гурион провели ряд встреч в Лондоне, где Жаботинский жил после изгнания из Палестины. В конечном итоге они договорились «воздерживаться от партийной войны», прекратить кампанию взаимной клеветы и оскорблений и «искоренить всяческие виды террора и насилия», совершаемые их активистами. Бейтару и ревизионистам был обещан свой профсоюз, им вновь стали выдавать сертификаты на иммиграцию. Отношения между двумя лидерами сионизма так и не достигли уровня полного доверия, но со временем они сблизились даже в большей степени, чем и сами готовы были допустить[51].

Такое частичное сближение, однако, вовсе не означало, что фундаментальные расхождения между Жаботинским и Бен-Гурионом полностью сгладились. Популярность Жаботинского была по-прежнему на подъеме, и он приступил к построению своей собственной институционной базы. В 1935 году ревизионисты вышли из состава Всемирной сионистской организации и образовали Новую сионистскую организацию, президентом которой стал Жаботинский. Это придало иную окраску всему сионистскому движению на десятилетия вперед. Ревизионисты теперь официально стали организованной оппозицией и в таковом качестве оставались, под руководством Бегина, на протяжении десятилетий, уже и после создания независимого Израиля.

После окончания школы Бегин поступил на юридический факультет Варшавского университета. Но юриспруденция не была его устремлением — он уже нашел свое призвание в жизни. Оформляя документы при поступлении в университет, в графе «родной язык» он написал: иврит. Однажды во время четырехчасовой поездки в поезде он сидел рядом с самой красивой девушкой Бреста, но говорил он с ней только о своем герое, Жаботинском. В Варшаве Бегин занял пост заведующего организационным отделом Бейтара, и его репутация как даровитого оратора упрочилась. «Он умел заставить тебя поверить ему», — сказал один из его слушателей. Бегин научился у Жаботинского, как можно заставить даже равнодушного слушателя «испытать чувство полета». Видя его хрупкое телосложение, некоторые организаторы митингов заранее приглашали второго оратора, опасаясь, что Бегин просто не дотянет до конца выступления — но такого не случалось никогда[52]. Он отправлялся с лекционными поездками по странам Восточной Европы и ночевал на садовых скамейках, потому что ему было неловко напрашиваться на бесплатный ночлег в незнакомых домах; он оставался голодным, чтобы использовать сэкономленные деньги на издание брошюр и плакатов Бейтара. Ѓадар — вот что было его главной заботой во всех жизненных обстоятельствах; он приобрел репутацию человека, для которого очень важны этикет и хорошие манеры — особенно после того, как по его настоянию члены Бейтара должны были вставать по стойке «смирно», приветствуя руководителей[53]. Этот невысокий, скромный юноша в очках с толстыми стеклами, которого, случалось, забывали пригласить на вечеринки и который никогда не ухаживал за девушками в школе, быстро взрослел, заставляя окружающих считаться с собой[54].

Но Бегин не просто взрослел; медленно, но верно ученик становился соперником учителя. К 1937 году, когда Бегину исполнилось 24 года, некоторые уже считали его лучшим оратором, чем Жаботинский[55]. Ораторское мастерство Бегина было одной из характерных черт на протяжении всей его общественной жизни; много лет спустя министр Дан Меридор заметил, что не только депутаты, но и все, кто находился в здании Кнессета, понимали, что это лучший оратор, которого им доведется услышать. Когда становилось известно о его предстоящей речи, вспоминает Меридор, буфет Кнессета мгновенно пустел и в коридорах воцарялась тишина — все спешили в зал заседаний[56].

Между Бегином и Жаботинским начали возникать и идеологические конфликты. Бегин и его друзья из Бейтара росли на традициях польского национализма таких революционеров, как Юзеф Пилсудский; Жаботинский, напротив, в большей степени находился под влиянием английских и итальянских авторов и их демократических принципов[57]. Жаботинский был разочарован приспособленчеством Бен-Гуриона, и точно так же Бегин был разочарован Жаботинским, который, выступая за решительные действия против арабов, для англичан оставлял только язык дипломатии. Жаботинский считал, что худшее для евреев — это война одновременно на два фронта, и с арабами, и с англичанами.

Бегин расходился с Жаботинским во мнении относительно англичан, а особое неудовольствие вызывала у него готовность Жаботинского прощать Бен-Гуриону публичные нападки. В январе 1935 года Бегин с резкостью высказался относительно решения Жаботинского использовать исключительно «законные политические методы» для борьбы с англичанами — иными словами, воздерживаться от методов насильственных. Позднее в этом же году, на Второй международной конференции Бейтара, Бегин очередной раз осудил лондонское соглашение между Жаботинским и Бен-Гурионом, напомнив аудитории: «В отличие от моего учителя, я не склонен забывать, что Бен-Гурион назвал его Владимиром Гитлером».

Жаботинский, при всем своем негативном отношении к Бен-Гуриону, одернул Бегина: «Я никогда не забуду, что такие люди, как Бен-Гурион, носили форму Еврейского легиона, сражались бок о бок со мной, и я уверен, что во имя интересов сионизма они, если потребуется, без колебаний снова наденут эту форму и пойдут в бой». На деле этот публичный выговор от учителя только упрочил репутацию Бегина. Еще бы, теперь сам учитель вынужден был ответить ему. Бегин стал силой, которую Жаботинский уже не мог игнорировать[58].

Жаботинский считал, что для выживания евреев в Палестине им необходимо наличие вооруженных сил, в результате чего силами молодежи Бейтара в подмандатной Палестине в начале 1930-х гг. была создана еврейская подпольная военная структура, известная как Эцель (полное название Иргун цваи леуми, или просто Иргун, «Национальная военная организация»).

При этом Эцель не была единственной еврейской боевой организацией, действовавшей в Палестине. Ѓагана Бен-Гуриона (та самая Ѓагана, предшественником которой был Еврейский легион Жаботинского) пользовалась значительной поддержкой в ишуве (буквально это слово означает «поселение»; так называлась еврейская община Палестины до создания Государства Израиль). Отношения между этими двумя организациями были далеки от дружественных — как вследствие стратегических различий, так и, в немалой степени, из-за политических антипатий и недоверия, которое испытывали друг к другу лидеры движений, интересы которых они представляли.

У Эцеля имелись серьезные разногласия не только с Ѓаганой Бен-Гуриона, но также и с Бейтаром Жаботинского. Эцель настаивал на немедленных контратаках против арабов, тогда как отношение Бейтара к вооруженной борьбе было не столь однозначным. В 1936 и 1937 гг. возникали конфликты между Бегином и Жаботинским относительно военной стратегии Эцеля; Жаботинский решительно настаивал на изначальном принципе ревизионистов «предупреждать мирное население заранее о вооруженных действиях» всякий раз, когда Эцель планировал такие действия, и атаковать только в качестве самообороны, тогда как Бегин говорил о необходимости упреждающих действий (впрочем, он тоже возражал против нападения на гражданских лиц).

В разногласиях между Бейтаром и Эцелем Жаботинский, как, впрочем, и Бен-Гурион, безотчетно следовал модели, общей для всех «отцов-основателей», когда созданные ими организации впоследствии начинали выступать против них. Почти неизбежной была ситуация, при которой Эцель, перенеся сформулированные Жаботинским военные принципы в палестинские условия, значительно более суровые, приступит затем к пересмотру их идеологии. Бегин, после некоторых изначальных колебаний, дал командирам Эцеля себя убедить; Жаботинский же продолжал стоять на своем.

Ситуация стала настолько тяжелой, что Бегин уехал в 1937 году из Варшавы в Галицию. Официально он взял отпуск для прохождения адвокатской практики, но многие утверждали, что в действительности ему потребовалось время, чтобы отвлечься от Жаботинского и отдохнуть от их все более резких стычек[59]. Были и такие, кто полагал, будто Жаботинский просто решил от него отделаться.

Но почему же Бегин не поехал в Палестину? Он просто заранее знал, что не получит разрешения на въезд. Английские власти распределяли ограниченное количество «сертификатов», этих заветных разрешений на иммиграцию в Палестину, через посредство Еврейского агентства, которое находилось под контролем людей Бен-Гуриона, и всем было известно, что члены Бейтара получают лишь незначительное количество этих документов. В 1937 году Бегин был арестован и пробыл несколько недель в тюрьме, после того, как возглавляемая им кампания протеста в связи с ограничениями на выдачу сертификатов приобрела особый размах; Жаботинский написал резкое стихотворение, откликаясь на самоубийство молодого человека по фамилии Плошинский, которому Еврейское агентство отказало в сертификате, поскольку он был членом Бейтара. Из мелочных политических соображений евреи продолжали удерживать других евреев в Европе, где отношение к ним становилось все более враждебным, и Жаботинского это приводило в ужас:

В 1938 году, на Третьей международной конференции Бейтара в Варшаве, Бегин снова вступил в столкновение с Жаботинским, заявив, что эпоха политического сионизма окончилась и что сионистское движение должно теперь направить всю свою энергию на вооруженное завоевание страны[61]. Жаботинский однозначно отверг аргументацию Бегина, назвав ее «скрипом»: «Мы вынуждены терпеть скрип машин, повозок и прочих транспортных средств… Речи и аплодисменты тоже можно уподобить скрипучим дверям, от которых ни пользы, ни смысла… Все, сказанное сегодня господином Бегином — это также скрип, и мы должны принять жесткие меры, чтобы эти скрипы прекратились»[62].

Именно в ходе этой конференции было поддержано предложение Бегина относительно присяги, приносимой вступающими в ряды Бейтара. Изначально в гимне Жаботинского были строки: «Я буду использовать силу только для самообороны». Бегин предложил другой вариант: «Сила нужна для защиты моего народа и для отвоевания моей родины»[63]. Аргументация Эцеля относительно необходимости использования силы в Палестине отбрасывала длинную тень, достигавшую структур Бейтара в странах Европы. Вариант Бегина был принят вопреки возражениям Жаботинского.

Несмотря на непрекращающиеся и ожесточающиеся стычки, Жаботинский назначил в 1939 году Бегина руководителем Бейтара во всей Польше. Под началом Бегина оказалось 70 тыс. членов польской организации, а одной из его основных задач стала координация деятельности польского Бейтара и Эцеля в Палестине.

И несмотря на их разногласия, то усиливающиеся, то затухающие, Бегин всегда называл Жаботинского «мой руководитель и учитель»[64]. В Жаботинском Бегин видел отца, человека, подобного Зееву-Дову, чьи сионистские убеждения он унаследовал и затем реформировал.

От своей лихорадочной деятельности во имя Бейтара Бегин отвлекся только однажды — ради женитьбы на Ализе Арнольд. Он встретил эту темноволосую девушку в 1937 году, в Галиции, где остановился в доме ее родителей после выступления в местном отделении Бейтара. На следующий день после встречи он написал ей записку: «Я увидел вас, моя госпожа, впервые в жизни, но мне кажется, что я знал вас всю свою жизнь». Он предостерег Ализу, что ее жизнь будет полна трудностей, поскольку им предстоит бороться за Государство Израиль; она ответила, что ее это нимало не страшит[65].

Они поженились в мае 1939 года; молодые были одеты в униформу Бейтара, и в числе свадебных гостей присутствовал Жаботинский[66]. На следующий день Бегин вернулся в Варшаву и продолжил подготовку бейтарцев к ожидаемой войне, организуя тренировочные лагеря и активизируя усилия по подготовке евреев к репатриации из Польши в Палестину.

Но еще до конца лета, 23 августа 1939 года, Сталин и Гитлер подписали «Пакт о ненападении», и 1 сентября Германия начала вторжение в Польшу. 17 сентября на территорию Польши вошли советские войска. Красная армия заняла Брест, но в июне 1941 года, после немецкого наступления, советские войска отступили; Брест-Литовск оставался под контролем немцев в течение трех лет. Красная армия снова взяла город 28 июля 1944 года, но для еврейского населения города это было слишком поздно. К этому времени еврейская община Бреста — воплощение еврейской религиозной, культурной и просветительской гордости на протяжении половины тысячелетия — практически полностью ушла в небытие.

Для Бегина уничтожение Бреста стало символом того, с какой легкостью враги еврейского народа в состоянии уничтожить все, что создавалось веками, и это еще раз подтверждало: евреям необходимо обрести возможность самим защищать себя. Однако ни сам Бегин, ни Ализа не стали свидетелями этих разрушений. Они успели на один из последних поездов, отходивших из Варшавы в Румынию, где, как они надеялись, им удастся сесть на корабль, отплывающий в Палестину.

3 В этом году мы — рабы

Одна из тайн жизни Бегина связана с его решением покинуть Польшу, при том, что такой возможности были лишены его родители и брат, и сестра-двойняшка Ализы, а также порядка 90 тысяч членов польского Бейтара, находившихся под его руководством[67]. Это решение стало кошмаром всей его жизни, тем более страшным, что большинство членов семьи Ализы и его собственной семьи погибли от рук нацистов.

Сама по себе поездка также была полна опасностей. Поезд, которым ехали Менахем и Ализа, неоднократно попадал под бомбежку, и несколько десятков пассажиров погибло[68]. Вначале они направлялись в Ковель, однако тяжелые дорожные условия и астма Ализы вынудили их остановиться во Львове, где они получили румынские визы. Затем они направились на север, в Вильнюс, который, будучи под контролем Советского Союза, тем не менее все еще оставался свободным городом; их сопровождал товарищ по Бейтару Натан Фридман-Елин. Там Бегин получил письмо от руководителя палестинского Бейтара-Эцеля, который обвинял Бегина в том, что тот оставил членов своей организации. «Когда корабль тонет, — говорилось в письме, — то капитан покидает его последним, а не первым!» Бегин, уязвленный этим замечанием, немедленно решил изменить свои планы и попытался убедить своих товарищей (правда, неизвестно, насколько горячо это прозвучало), что им всем следует вернуться в Польшу. С ним не согласились[69], однако боль упреков осталась надолго, наложив, на протяжении многих десятилетий, безусловный отпечаток на его деятельность.

Свободный город Вильнюс вряд ли был таким уж свободным для евреев. Советские власти постоянно следили за евреями, арестовывая их безо всяких оснований. Многие из арестованных бесследно исчезали. Было понятно, что спокойствие и тишина — это лишь иллюзия; Менахем и Ализа ускользнули от нацистов, однако город, где они теперь жили, таил не меньшие опасности. Они нашли себе маленький дом, который делили с несколькими друзьями и семейными парами. Бегин продолжал руководить деятельностью Бейтара из своего укрытия, устраивал общежития для перемещенных лиц, выпускал газету, выступал с политическими лекциями и продолжал выплачивать жалованье из фондов Эцеля. В июле 1940 года он организовал демонстрацию в честь 80-летия со дня рождения Теодора Герцля; он также устраивал получение выездных виз для своих соратников-бейтарцев, заявляя на этот раз, что сам он не собирается уезжать, пока здесь еще остаются члены его группы[70].

Тем временем Жаботинский в США занимался сбором денег на сионистские проекты и прилагал все возможные усилия для спасения гибнущего европейского еврейства; его здоровье было подорвано напряженным трудом. Третьего августа 1940 года он отправился с регулярным визитом в лагерь Бейтара, находившийся в городе Хантер (штат Нью-Йорк). Жаботинский давно уже чувствовал себя плохо, но заставил своего врача держать в тайне информацию о своем самочувствии (хотя тот и диагностировал стенокардию). Приехав в лагерь, Жаботинский с трудом выстоял церемонию прохождения почетного караула и тут же отправился в отведенную ему комнату. Пока ждали врача, Жаботинский с помощью друга стал раздеваться, повторяя раз за разом: «Я так устал, я так устал»[71]. Это были его последние слова.

Сообщение о смерти Жаботинского глубоко потрясло Бегина. Позднее он писал: «Я почувствовал, что вестник надежды ушел и никогда не вернется, а с ним ушла и надежда, которая, быть может, тоже не вернется никогда»[72]. В 1904 году отец Менахема, Зеев-Дов организовал тайную церемонию поминовения Теодора Герцля; точно так же Менахем провел тайную церемонию в память человека, который был для него вторым отцом и наставником со школьных лет и под влиянием которого он сформировался[73].

Между тем Бегин ощущал, что его положение становится все более опасным. Организованная им демонстрация в годовщину рождения Герцля прошла открыто, но церемония памяти Жаботинского проходила в тайне. Власти Вильнюса практиковали специфическую процедуру ареста: человек получал «повестку» явиться в полицию; по прибытии туда ничего не подозревающий человек немедленно отправлялся в тюрьму, и зачастую о нем больше никто ничего не слышал. Бегин знал, что такое приглашение придет рано или поздно, а полученную наконец бумагу он просто проигнорировал. Агенты НКВД несколько недель выслеживали Бегина возле его дома, пока наконец их терпение не лопнуло, и в конце сентября 1940 года он был арестован за антисоветскую и антикоммунистическую пропаганду — так определялась его деятельность в Бейтаре.

Когда агенты вошли в дом, Менахем с Ализой предложили им выпить чаю. Бегин попросил разрешения почистить обувь и велел Ализе передать его другу Исраэлю Шайбу, что признает свое поражение в неоконченной шахматной партии. Он также взял с собой несколько книг[74].

В наши дни можно и упустить из виду, что, несмотря на свое непринужденное поведение во время ареста, Бегин прекрасно понимал: люди, которых арестовывает НКВД, в большинстве своем домой не возвращаются. Он начал отбывать свое заключение в Лукишкской тюрьме, где принужден был просидеть 60 часов на стуле, задвинутом в угол, с коленями, неудобно прижатыми к стене. Сон был редким благом; не раз он вспоминал в тюрьме фразу из Талмуда: человек, не смыкающий глаз в течение трех дней, обречен на смерть[75]. Его глубокое знание еврейских текстов неизменно позволяло ему с отстранением относиться к своим страданиям. Когда заключенным дали грязные плевательницы в качестве посуды, Бегин вспоминал фразу из книги Коѓелет (3:19): «Ибо участь сынов человеческих и участь скотины — одна и та же участь»[76].

Однако тюрьма, при всех ее физических и духовных страданиях, стала также и местом интеллектуальной закалки в ходе казавшихся бесконечными разговоров. Бегин говорил со следователями, охранниками, переводчиками, сокамерниками. И основной темой всех этих разговоров был сионизм. Едва ли не половина книги Бегина «В белые ночи», написанной в 1951 году и посвященной этому времени, — это рассказы о «разговорах» с советскими следователями (точнее их было бы назвать «допросами»), в ходе которых Бегин страстно и решительно отрицал их утверждения, будто сионизм является антикоммунистической деятельностью. Он не соглашался и отказаться от своей принадлежности к сионизму, защищая еврейское национальное самоопределение, дело, которому он посвятил свою жизнь. «В эти бесконечные ночные часы допросов я вел дебаты относительно самых различных сторон и аспектов русской революции, о Великобритании и сионизме, о Герцле и Жаботинском, о встречах Вейцмана с Муссолини», — вспоминал он впоследствии[77]. «Порой допросы были более похожи на свободную дискуссию».

Хотя Бегин и осознавал, что ему может грозить пожизненное заключение, на допросах он вел себя бесстрашно. Как-то он даже попросил следователя внести изменение в протокол допроса: вычеркнуть слово «признался», заменив его словом «признал». То есть после четырех месяцев допросов он отнюдь не признался (а это означало бы признание вины), а скорее признал, что возглавлял деятельность Бейтара, но при этом настаивал, что в деятельности Бейтара не было абсолютно ничего преступного либо антисоветского.

После ареста и начала допросов Бегин попросил предоставить ему переводчика. Это оказался начитанный, образованный еврей, обладающий хорошими знаниями о Теодоре Герцле и сионизме, который не уклонялся от споров с Бегином. Когда переводчик сказал ему, что «сионизм — это всего лишь большая фальшивка» и что его основоположники вовсе не собирались создавать еврейское государство, Бегин был потрясен. Он просто не мог представить себе, чтобы еврей не был сионистом, и как это возможно — сомневаться в искренности сионистов и в их стремлении создать еврейское государство[78]. Переводчик, следователь и Бегин вели трехсторонние дебаты, в ходе которых Бегин защищал сионизм, а два офицера осуждали его[79]. Бегин не отступился от своих позиций.

Более того, он предложил следователю одно из своих наилучших определений сионизма и одновременно довод в его защиту. Об этом Бегин пишет в книге «В белые ночи»[80]:

Следователь не мог знать, что метафора о человеке, спасающемся из горящего дома, — это классический пример талмудической аналогии. Для Бегина мораль раввинской традиции была не менее очевидна, чем легитимность сионистского движения. Он ни в малейшей степени не сомневался ни в справедливости своего дела, ни в его изначально еврейских корнях.

Бегин также вел ожесточенные споры с одним из соседей по камере, евреем-коммунистом Гариным[82], занимавшим в свое время пост заместителя редактора газеты «Правда». Гарин, обвиненный в троцкизме[83], настаивал на том, что сионизм был одной из форм не антикоммунизма, а антисемитизма. Как антисемитизм, так и сионизм, утверждал он, являются воплощением «расистских, националистических предрассудков»[84].

Похоже, что Бегину по-настоящему нравилось вести разговоры с Гариным; во всяком случае, его новый собеседник был человеком образованным, а полемика относилась к числу любимых занятий Бегина. Но — что важнее всего — в ходе разговоров с Гариным Бегин пришел к убеждению, оставшемуся у него на всю жизнь: ни ревностное чувство еврейской исключительности, ни приверженность идеям еврейского национализма ни в коей мере не могут противоречить приверженности общечеловеческим идеалам. Он решительно отвергал саму мысль о несовместимости этих понятий.

Аналогичным образом Бегин никогда не рассматривал сионизм как нечто способное заменить иудаизм — скорее, сионизм был для него возможностью применять принципы веры в повседневной жизни. Как-то в ходе допроса следователь принялся настойчиво утверждать, что образованный человек не может верить в Бога. На это Бегин ответил: «Вера не противоречит интеллекту; скорее, человек с интеллектом начинает понимать, что существуют вещи, не поддающиеся рациональному объяснению, и начинает веровать в высшую силу»[85]. Он был и оставался человеком непоколебимой веры. Его сионистские убеждения и его религиозность были неразделимы; по его мнению, одно не имело смысла без другого.

Хотя Бегин никогда не соблюдал религиозные предписания с особой строгостью, в тюрьме он прилагал все усилия, чтобы отмечать еврейские праздники. Так, в октябре 1940 года он поразил двоих сокамерников, отказавшись от своей ежедневной порции супа — несмотря на свирепое чувство голода, терзавшее всех узников. Это был Йом Кипур, Судный день, когда евреям надлежит соблюдать пост, объяснил он удивленному тюремщику. Свою порцию он попросил отдать сокамерникам.

Следующей весной вместе с другом Меиром Шескиным они устроили импровизированный пасхальный седер, выпив вместо полагающихся четырех бокалов вина четыре чашки кофе, которые они специально сберегли для такого случая. Позднее Бегин вспоминал: «„Это хлеб бедствования“, — произносили мы нараспев. И действительно, это было бедствованием! Мы вознесли наши голоса в молитве: „В этом году мы рабы, в будущем году будем свободными людьми. В этом году мы здесь, а в будущем году в Иерусалиме“»[86].

Еврейство, бывшее его основной сутью, проявлялось не только в его беседах о Боге и соблюдении праздников, но и в инстинктивном стремлении к общению с другими евреями. Хотя он и говорит в книге «В белые ночи» об известном чувстве единения между всеми узниками из Польши и России, и особенно между сокамерниками, он особо ощущает единство с еврейскими узниками, даже с такими, как Гарин, которые придерживались других взглядов. И в самом деле, хотя он находился в дружественных отношениях и с узниками-неевреями, он не называет их имен; по именам в книге названы только узники-евреи.

Гарин, коммунист, был человеком физически слабым еще до заключения; в тюрьме же он обратился к Бегину, а через его посредство и к иудаизму. Он вместе с Бегином был отправлен по этапу: около восьмисот человек в трюме маленького грузового судна, где на всех было лишь два туалета, где кишели вши и где красть у других заключенных было обыденным делом[87]. Как-то Гарин попросил Бегина спеть ему песню «Лашув» («Вернуться») — это была ранняя версия «Атиквы». Бегин знал, что Гарину неизвестна история гимна, но его поразило, что «несмотря на прошедшие более тридцати лет с того времени, когда он мог слышать эту песню в родной Одессе, в его памяти всплыли слова — Лашув леэрец авотейну, „Вернуться на землю наших праотцев“»[88].

Для Бегина просьба Гарина стала самым достоверным свидетельством того, что эти чувства, живущие в душе каждого еврея, невозможно искоренить. Когда уголовники спросили, что это они там поют, один из них ответил: «Да это они молятся». И, вспоминает Бегин, «урка [уголовник] не ошибся. Это была молитва, а не просто песня»[89].

Как писал Бегин годы спустя, «после всех мук бывший заместитель редактора „Правды“ вспоминает песню „Лашув“ — „Вернуться на землю наших праотцев“, и это его последнее утешение»[90]. Утешением это было и для Бегина. Он ведь вряд ли мог тогда представить себе, что ему суждено сыграть одну из главных ролей в претворении этой мечты о возвращении в действительность.

Однако Бегин не был полностью отрезан от внешнего мира. Вскоре после того, как ему объявили приговор — восемь лет лагерей (и при этом не было никакой надежды на то, что он выживет в заключении), Бегин получил посылку от друзей (наверное, от членов Бейтара) с теплой зимней одеждой.

По-видимому, ему было известно, что он может передать на волю документы. В какой-то момент пребывания в тюрьме, когда ему показалось, что он может не пережить свои мучения, Бегин решил было дать Ализе традиционное еврейское разводное письмо, с указанием, что, если он не вернется через определенное количество лет, она получает развод и вправе снова выйти замуж. Его сотоварищ по заключению Матвей Бернштейн (чья дочь Маша Леон стала впоследствии известной американской журналисткой) убедил Бегина отказаться от этой мысли. Ведь, получив такой документ, Ализа потеряет всяческую надежду — а она заслуживает лучшего.

Однако Ализа не утратила не только надежду, но и отвагу, благодаря которой она вышла замуж за Бегина. Несколько месяцев спустя Менахем, будучи в лагере, получил носовой платок, на котором было вышито «OLA». Сначала он не мог понять, что могли бы значить эти буквы — возможно, это Аля, уменьшительное имя его жены? Загадку решил все тот же Матвей Бернштейн. «OLA» — это не имя, объяснил он Бегину, это ивритское слово ola, означающее «репатриировавшаяся в Израиль»[91]. Ализа отправилась в Палестину ждать там возвращения мужа.

Перед отправкой в лагерь из тюрьмы Бегин получил право на свидание. Он указал в тюремных документах имя Ализы, но на свидание прибыла девушка, похожая на нее. Это была бейтаровка по имени Поля, которая представилась администрации как Ализа, чтобы передать Бегину важное послание. Тщательно подбирая слова, Поля обиняками дала понять Бегину, что Ализа с друзьями благополучно добрались до Палестины. В принесенной ею передаче был кусок мыла; тюремщик, согласно инструкции, разрезал его пополам, но ничего не нашел. Бегин же затем, после тщательных поисков, обнаружил записку от друга, в которой сообщалось, что официальные лица в США и еврейская общественность в Палестине прилагают все усилия для его освобождения.

Поля впоследствии погибла в Вильнюсе от рук нацистов, а усилия по освобождению Бегина оказались безуспешными. Однако когда Германия напала на СССР 22 июня 1941 года, Советский Союза и Польша возобновили отношения, в рамках которых предусматривалось, в частности, освобождение польских заключенных из советских тюрем и лагерей. Бегина освободили из лагеря в сентябре 1941 года[92][93], и он в течение нескольких месяцев пробирался через среднеазиатские республики к границе с Афганистаном, где, наконец, нашел свою сестру Рахель Гальперину с мужем и пробыл с ними некоторое время.

Затем он вступил в ряды армии Андерса; сделал он это по совету Иоханана Бадера, будущего члена Кнессета первых восьми созывов. Впоследствии Бегин заметил: «Думаю, что это был лучший совет из числа данных им когда-либо за всю его юридическую и политическую карьеру»[94]. С польской армией генерала Владислава Андерса, созданной для борьбы с нацистской Германией, Бегин прошел через Среднюю Азию, продвигаясь в южном направлении через Иран в Ирак, в надежде добраться до Палестины и служить под командованием Давида Разиэля, руководителя Эцеля (который погиб к западу от Багдада, в ходе специальной операции, спланированной совместно с англичанами)[95]. И Бегин добрался до Земли Израиля.

Тремя годами ранее Бегин и Ализа, одетые в форму Бейтара, сочетались браком, и на свадьбе присутствовал Жаботинский. Сейчас — май 1942 года. Жаботинский умер, европейское еврейство уничтожается. Но Ализа жива, и Менахем, одетый в форму польской армии Андерса, добрался до Палестины[97]. Ему двадцать девять лет, и он, впервые в своей жизни, чувствует себя дома.

4 Мы боремся — значит, мы существуем

Бегин добрался до Палестины в апреле 1942 года[98]. К апрелю следующего года у него по-прежнему не было никакой информации ни о родителях, ни о брате, и потому он сделал то, что делали многие: пошел в информационный отдел Сионистской организации, где евреи, чьи семьи остались в странах Европы, могли получить помощь в поисках своих пропавших родственников. Анкета, которую заполнил Бегин, сохранилась; там указаны возраст отца (Бегин написал «75 лет», хотя на деле Зееву-Дову было 74 года), имя матери и имена их сына Герцля и внука (то есть брата и племянника Менахема)[99]. Впрочем, все усилия были напрасны[100]; через четыре года, вскоре после создания Государства Израиль, Бегин узнал о том, что стало с его родными, от бывшего жителя Бреста, которого он встретил в США:

Трагическая судьба убитых отца и брата Герцля оказала воздействие на дальнейшую жизнь и деятельность Менахема Бегина в той же мере, что и идеи Теодора Герцля, в честь которого был назван его брат.

Ситуация в ишуве была непростой. Лига Наций предоставила Еврейскому агентству, во главе которого стоял Бен-Гурион, полномочия, которые в известной степени можно было назвать правительственными. Однако при этом Агентство должно было взаимодействовать с британскими властями во всем, что касалось осуществления Мандата, и таким образом играть двойную и зачастую противоречивую роль: сотрудничать с англичанами и вместе с тем заниматься «созданием еврейского национального очага».

Не менее проблематичной была и ситуация с еврейскими военизированными формированиями. К началу сороковых годов в Палестине существовали три различные структуры, каждая со своей программой. Ѓагана была основана в 1920 году бывшими бойцами созданного еще Жаботинским Еврейского легиона, и ее задача определялась как обеспечение безопасности еврейского населения в Эрец-Исраэль и защита поселений от арабских налетов до прибытия на место событий британских полицейских сил. Иными словами, речь шла скорее об оказании содействия соответствующим английским структурам; Ѓагана не была официально признана британскими властями и не претендовала на роль независимой еврейской милиции. Члены Ѓаганы в массе своей полагали, что их организация существует для защиты еврейского населения и еврейской собственности, и не ставили при этом никаких политических целей — хотя по этому вопросу между ними и не было полного единодушия[103].

При Бен-Гурионе Ѓагана проводила политику сдержанности (ѓавлага) в ответ на насильственные действия арабов, особенно в период 1936–1939 гг., известный как Арабское восстание. Ѓагана в целом действовала совместно с британскими властями и воздерживалась от проведения наступательных действий. Надо, правда, отметить, что Ѓагана сыграла решающую роль в содействии и поощрении нелегальной еврейской иммиграции в Палестину.

Другой еврейской военизированной структурой был Эцель, или Иргун, основанный в 1931 году бывшими членами Ѓаганы, которые вышли из этой организации, с неудовольствием осознав, что она становится частью сионистского Рабочего движения, возглавляемого Бен-Гурионом. При поощрении Жаботинского и под его неформальным руководством члены Ѓаганы, не разделявшие социалистической идеологии, откололись и сформировали свою организацию самообороны; в 1936 году Жаботинский официально возглавил эту организацию[104]. В структуру Эцеля входили также многие члены молодежного движения Бейтар в Палестине. Девизом Эцеля были слова Рак ках («Только так!»), а эмблемой — сжатый кулак, поднятый в знак вызова: только путем вооруженной борьбы евреи смогут завоевать свою независимость. Во время Арабского восстания 1936–1939 гг. резко увеличилось число нападений арабов на еврейские поселения, но Ѓагана не отказывалась от своей политики сдержанности, и тогда члены Эцеля решили, что настало время для ответного удара; при этом они по большей части придерживались призыва Жаботинского избегать нанесения ущерба гражданскому населению.

Бегин добрался до Палестины с армией Андерса, известной также как «Польская армия на Востоке», однако сам Бегин все еще не был свободен. Он взял на себя обязательство, когда вступил в эту армию, и не хотел из нее дезертировать. «Бегство из любой армии — это все равно дезертирство, — решительно сказал он, — а человек, покинувший ряды армии, сражающейся с Гитлером, ни при каких обстоятельствах не сможет стать во главе национальной военной структуры»[105]. Таким образом, Бегин почти два года пробыл в Палестине, находясь в составе армии Андерса, но при этом налаживая отношения с Эцелем и подразделениями Бейтара.

Члены Эцеля и Бейтара регулярно обращались к Бегину за советами. Было ясно, что советская система заключения не смогла уничтожить его харизму, и люди по-прежнему тянулись к нему; это был все тот же Менахем Бегин, который с такой быстротой поднялся по иерархической лестнице польского Бейтара. Надо сказать, что всего через четыре месяца после его прибытия в Палестину разведывательная служба Ѓаганы сочла Бегина достаточно серьезной фигурой для того, чтобы начать за ним слежку и открыть на него секретное досье — возможно, потому, что он был ревизионистом и убежденным последователем Жаботинского[106].

По мере того как Бегин быстрыми темпами приобретал известность в Палестине, на повестку дня снова встали те же проблемы, которые в свое время привели его к расхождениям с Жаботинским. Сотрудничать с британскими властями или противостоять им — этот вопрос по-прежнему оставался принципиально важным для всего населения ишува. В 1936 году, главным образом под воздействием Арабского восстания, угрожавшего нарушить даже то подобие закона и порядка, что существовало в период Британского мандата в Палестине, Великобритания учредила Королевскую комиссию по делам Палестины (более известную как Комиссия Пиля), для того, чтобы рассмотреть возможности прекращения конфликта и причины трений между евреями и арабами. В 1937 году был опубликован отчет Комиссии Пиля, в котором рекомендовалось разделить подмандатную Палестину на еврейское и арабское государства. В основном, территория была разделена по национальному признаку; районы с преимущественно арабским населением — отнесены к арабскому государству, тогда как территории, где концентрированно проживали евреи — отнесены к еврейскому государству.

Опубликованная двадцатью годами ранее, в 1917 году, Декларация Бальфура гласила, что «Правительство Его Величества с одобрением рассматривает вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа». Рекомендация Комиссии Пиля, равно как и ряд других официальных документов, выпущенных в это же время и определяющих позицию Великобритании, стали официальным подтверждением этой позиции британских властей. Однако чтобы умиротворить арабское население, Комиссия Пиля рекомендовала также ограничить еврейскую иммиграцию в Палестину до 12 тыс. человек в год на протяжении ближайших пяти лет — и это в то время, когда все более очевидной становилась опасность, нависшая над евреями Европы, и необходимость иметь место, где они могли бы спастись[107]. Более того, ограничение еврейской иммиграции не могло не сказаться отрицательно на создании подлинно жизнеспособного еврейского государства.

Арабская община не только отвергла решение Комиссии Пиля, но даже отказалась от его обсуждения, и такая негативная реакция со стороны арабов будет неизменно повторяться и в последующие годы. Вопреки тому, что так часто говорится в ходе сегодняшних дискуссий, вовсе не обязательно было быть ревизионистом, чтобы осознать: естественные границы еврейского государства должны соответствовать границам, определенным в Библии. Сионистское руководство восприняло предложения Комиссии Пиля о создании фактически нежизнеспособного еврейского государства как капитуляцию перед арабским насилием, а также как отступление от обещаний, содержавшихся в Декларации Бальфура; тем не менее Двадцатый сионистский конгресс в конечном итоге проголосовал за принятие принципов раздела Палестины, отвергнув при этом конкретные предложения Комиссии Пиля относительно границ.

Англичане, однако, продолжили и далее отступать от своих прежних обязательств. Великобритания не могла позволить себе, особенно теперь, в военное время, испортить отношения с арабскими государствами и тем самым лишиться нефти, поступавшей из Ирака на терминал Хайфы. Вот почему в 1939 году, когда многовековой европейский антисемитизм готов был превратиться в ничем не прикрытый геноцид, Великобритания опубликовала Белую книгу Макдональда, в которой было сказано: «Правительство Его Величества настоящим со всей определенностью заявляет, что, согласно его политическим намерениям, Палестина не должна стать еврейским государством»[108], хотя это заявление было прямым отходом от принципов Декларации Бальфура.

Если решение Комиссии Пиля делало создание независимого еврейского государства невозможным вследствие ограничения иммиграции и установления границ, которые невозможно защищать, то Белая книга Макдональда отменяла все обязательства относительно установления еврейской национальной независимости, которые были провозглашены в Декларации Бальфура и даже подтверждены в отчете Комиссии Пиля. Таким образом Белая книга поставила Эцель в весьма непростую ситуацию. Следует ли им продолжать борьбу с англичанами, которые теперь выступали против создания государства, которое столь отчаянно стремились получить сионисты? Или им следует объединить свои усилия с вооруженными силами Великобритании в общей борьбе против нацистской Германии и ее союзников — принимая во внимание, что какой бы, пусть и неявный, ущерб ни наносила британская политика евреям, победа нацистов в Европе, несомненно, обернется значительно большими бедствиями?

В конечном итоге Эцель принял формулировку Бен-Гуриона, согласно которой евреи должны «бороться с положениями Белой книги, как если бы не было войны, и участвовать в мировой войне, как если бы не было Белой книги»[109]. Бойцы Эцеля сотрудничали с членами Ѓаганы в деле организации нелегальной еврейской иммиграции в Палестину — вопреки политике английских властей, и вместе с тем сотрудничали с англичанами в ходе военных действий против Третьего рейха. Руководство Эцеля приняло решение, согласно которому ишув не должен предпринимать никаких действий против англичан, если такие действия могут воспрепятствовать усилиям Великобритании в борьбе с нацистами.

Вследствие этого решения (хотя также и по ряду других причин) от Эцеля откололась боевая группа, известная как Лехи (Лохамей херут Исраэль — «Борцы за свободу Израиля»). Возглавил эту группу Авраѓам Штерн (отсюда еще одно ее название — «банда Штерна»). Лехи, по численности уступая и Ѓагане, и Эцелю, придерживалась более крайних взглядов. Для них Великобритания — в силу того, что Палестина была под ее властью, — являлась прямым врагом. В силу этого жертвами бойцов Лехи становились не только британские структуры в целом, но также и британские официальные лица и дипломаты. Они — в отличие от Эцеля — меньше заботились о том, чтобы не было жертв среди гражданского населения[110]. После гибели Штерна в 1942 году во главе группы стали Ицхак Езерницкий, а также Исраэль Шайб (Эльдад) и Натан Фридман-Елин (Ялин-Мор), оба — польские друзья Бегина, которые были вместе с ним и в Вильнюсе. Езерницкий впоследствии изменил свое имя на ивритское, стал Ицхаком Шамиром, и в конечном итоге стал седьмым премьер-министром страны.

Бегин никогда не разделял существовавшее у немалого числа евреев чувство благодарности к англичанам за Декларацию Бальфура. В 1943 году, ожидая сведений о судьбе своих родителей — которым, как и миллионам европейских евреев, англичане не позволили искать убежище в Палестине, — Бегин был убежден, больше чем когда-либо, что если евреи намереваются создать независимое государство на земле своих предков, то у них не остается иного выбора, кроме как вести себя по отношению к англичанам как к врагам — кем они, в сущности, и были. События в Европе свидетельствовали о том, что евреи, оказавшись в безвыходном положении, нуждались в своей стране. Ясно было: англичане, не пускающие бездомных евреев в Палестину (что делало их соучастниками убийства тысяч и тысяч человек), изменят свою политику, лишь осознав, что их пребывание в Палестине становится слишком опасным и чрезвычайно дорогостоящим.

В конце 1942 года Йехиэль Кадишай (который в свое время станет личным секретарем Бегина) служил в рядах английской армии, и его часть располагалась в городе Исмалия. Получив отпуск на несколько дней, он вернулся в Тель-Авив. В это время в ишуве стали получать первые неопровержимые свидетельства того, что Гитлер уничтожает польское еврейство. Кадишай вместе с группой молодых людей пошел на собрание, организованное для обсуждения складывающейся ситуации.

Уже после начала собрания, вспоминает Кадишай, в комнату вошел молодой человек, на вид моложе тридцати, в очках в круглой оправе, и тихонько сел сбоку. Когда дискуссия была в самом разгаре, вновь прибывший взял слово и сказал, что у евреев Палестины существует только одна возможность спасти польских евреев: необходимо непрестанно атаковать англичан, пока они не разрешат въезд евреев в Палестину. До тех пор, пока у евреев нет места, где они могли бы найти убежище, они не покинут Польшу. Гитлер еще не добрался до венгерских или румынских евреев, и их, несомненно, можно спасти. Можно спасти даже часть польских евреев, если только им будет куда уехать.

Собрание закончилось без принятия какой-либо резолюции. Когда участники стали расходиться, Кадишай — пораженный дерзостью человека в круглых очках — спросил своего друга, кто этот выступавший. «Он возглавлял Бейтар в Польше, — ответил его друг. — При Советах он сидел в тюрьме, а потом добрался до Палестины. Его фамилия Бегин»[111].

В памяти Кадишая осталось не столько само собрание, сколько встреча с этим человеком. Кадишай, носящий форму английской армии и проживший практически всю свою жизнь в Палестине, и Бегин, приехавший сюда лишь недавно и носящий форму польской армии, оба были людьми твердых убеждений. Годы спустя они станут близкими людьми[112].

Прошло не так много времени после приезда Бегина в Палестину, и вот уже члены Эцеля принимают решение, что именно он является самым подходящим человеком, чтобы возглавить эту организацию. В известном смысле это решение было неожиданным, и не всем оно пришлось по вкусу. Бегин был и оставался человеком другой культуры. Несмотря на службу в польской армии, он никогда не участвовал в боевых действиях и не считал себя «настоящим» солдатом. С виду он оставался иммигрантом и ходил в поношенном костюме — как бы по контрасту с мускулистыми, загорелыми евреями в шортах. Давид Грин стал Давидом Бен-Гурионом, Леви Школьник — Леви Эшколом, Ицхак Езерницкий — Ицхаком Шамиром; Бегин же не считал необходимым менять свое имя на ивритское или пахать землю, дабы обрести право заявлять, что он тоже обустраивал эту страну. Он был тем, кем он был, и при этом не чувствовал особой неловкости, когда на него смотрели как на постороннего.

Желающие видеть Бегина во главе Эцеля составляли большинство[113]; Яаков Меридор, бывший заместителем командира Эцеля Давида Разиэля и после его гибели в Ираке с неохотой занявший этот пост, искренне уговаривал Бегина принять командование. И вот 31 декабря 1943 года Бегин получает в армии Андерса отпуск на год, а 26 января 1944 года получает официальное письмо о временной отставке[114]. В тот же день он формально объявляет о том, что принимает на себя обязанности командира Эцеля.

Всего лишь через шесть дней, 1 февраля 1944 года, Бегин и командование Эцеля объявляют о начале вооруженной борьбы против англичан в Палестине:

Решение о сотрудничестве с англичанами во время войны было принято до того, как правда об ужасах нацистского геноцида дошла до страны; теперь, когда «кровь нашего народа вопиет с чужой земли, на которой она была пролита»[116] и британская администрация продолжает держать запертыми ворота Палестины, Бегин решил, что пришло время отказаться от такого сотрудничества. «Разве нам было что терять?»[117]

Бегин сразу же оказывается вне закона и вынужден уйти в подполье, чтобы не быть арестованным англичанами. Он руководит действиями Эцеля, живя в хасидском квартале Петах-Тиквы, на тайной квартире, с женой Ализой и родившимся год тому назад сыном Бени. Сначала Бегин выдавал себя за студента юридического факультета, а затем за рабби Сассовера. Он с семьей перебрался в обветшалый район Тель-Авива, принимал участие в еженедельных уроках Талмуда и регулярно посещал синагогу. Хорошее знание еврейских священных текстов позволяло Бегину комментировать фрагменты из Торы и Талмуда по просьбе окружающих. В известном смысле личность рабби Сассовера подходила Бегину как второе «я». Для Сассовера — так же, как и для Бегина — Библия была законным «документом», выданным на владение Эрец-Исраэль; он гордился своей любовью к древнему еврейскому образу жизни и мог бы, подобно рабби Цви Иеѓуде ѓа-Когену Куку (сыну верховного раввина Палестины Авраѓама Ицхака ѓа-Когена Кука), через какое-то время воодушевить сторонников религиозно-политического поселенческого движения Гуш-Эмуним. В то время, когда Бегин жил под именем рабби Сассовера, у них с Ализой родился второй ребенок, дочь Хася, названная в честь матери Бегина. В маленькой синагоге, где молился Бегин, радостно отметили рождение «дочери рабби Сассовера».

Когда район Тель-Авива, в котором скрывался Бегин, стал для него опасным, а риск быть выслеженным британскими властями слишком большим, Бегин снова сменил имя и стал жить по паспорту, найденному им случайно в библиотеке. Теперь он сделался доктором Йоной Кёнигсхофером, живущим в центре Тель-Авива; в это время родился их третий ребенок, дочь Леа, названная в честь сестры-близнеца Ализы, погибшей в годы Катастрофы. Бегин позднее вспоминал, что когда «рабби Сассоверу» пришлось сбрить бороду, чтобы превратиться в «доктора Кёнигсхофера», его сын Бени не узнал своего чисто выбритого отца[118]. Так Бегин провел в подполье немногим более четырех лет, с февраля 1944 года по апрель 1948 года, со времени возобновления Эцелем вооруженной борьбы против британской администрации и до обретения Израилем независимости.

Основную цель своей борьбы руководство Эцеля формулировало следующим образом: сделать цену пребывания англичан в Палестине невыносимо высокой. Ставилась также задача опровергнуть одну из основных отговорок британской администрации: якобы их нахождение в Палестине обеспечивало евреям ишува защиту от арабов, а предоставить такую защиту способны лишь англичане. Для Бегина же это была благоприятная возможность продемонстрировать способность евреев к самозащите. Чтобы нанести сокрушительный удар по главному аргументу, оправдывавшему пребывание англичан в Палестине, Эцелю не требовалось быть сильнее англичан; нужны были лишь две вещи: доказать самим себе, что евреи способны привести англичан в смятение, и поколебать уверенность мирового общественного мнения в том, что англичане в состоянии управлять подмандатной Палестиной.

В ноябре 1944 года Лехи, организация, значительно более экстремистская, чем Эцель Бегина, поставила под угрозу всю сионистскую деятельность в регионе, когда два боевика Лехи убили лорда Мойна, британского министра по делам Ближнего Востока, чья резиденция находилась в Каире. Руководство Лехи направило в Каир двух боевиков (организация подразделялась на ячейки численностью не более девяти человек, чтобы в случае задержания боевик мог выдать властям лишь несколько товарищей по оружию); эти двое, Элияѓу Хаким и Элияѓу Бейт-Цури (известные как «двое Элияѓу»), до встречи в Каире не знали друг друга. Они, сев на велосипеды, выслеживали лорда Мойна в течение нескольких дней и, наконец, застрелили его и его телохранителя возле министерской резиденции. Суд приговорил их к смертной казни через повешение. Они отказались от адвокатов и только потребовали (хотя и не сомневались, что их требование не будет удовлетворено), чтобы их судил международный суд, поскольку их акция была ответом на преступную политику Великобритании, не позволявшую европейским евреям искать убежище в Палестине. В марте 1945 года они были казнены[119].

Их казнь не способствовала умиротворению общественного мнения в Великобритании. Даже Уинстон Черчилль, занимавший умеренно просионистскую позицию и регулярно заявлявший о своем несогласии с политическим курсом, сформулированным в Белой книге Макдональда[120], предупреждал, что

Руководство ишува резко осудило убийство лорда Мойна[122]; даже командование Эцеля отмежевалось от этого убийства, признав, что оно только помешало сионистской борьбе[123]. Особенно красноречив тот факт, что Бегин не призвал к скорейшему мщению за «двух Элияѓу», как это обычно бывало ранее, после казней других еврейских подпольщиков. Однако ни Бегин, ни Эцель не избежали последствий этого убийства. Англичане расценили убийство лорда Мойна как возможность уничтожить еврейское подполье; такой же, по всей видимости, стала и реакция руководителей ишува, некоторые из которых все еще считали, что для создания еврейского государства необходима симпатия и добрая воля Великобритании. Теперь, как они полагали, у них появилась возможность покончить и с Эцелем, и с Лехи.

Бен-Гурион и Ѓагана приступили к осуществлению операции «Сезон» «охоты» на членов радикальных еврейских подпольных организаций. На протяжении четырех месяцев, с ноября 1944 года по март 1945 года, силы Ѓаганы и англичане, получавшие информацию от Ѓаганы, арестовывали боевиков Эцеля и Лехи, конфискуя их оружие и срывая их операции[124]. Евреи пошли войной на евреев — ситуация, которую Бегин счел постыдной. Операция «Сезон» парализовала деятельность Эцеля[125], однако Бегин не отдал распоряжения о прекращении этой деятельности и наряду с этим не предпринимал никаких действий против Ѓаганы:

И это был не последний раз, когда Бегин предпринял решительные усилия для предотвращения гражданской войны — несмотря на очевидные намерения Бен-Гуриона уничтожить его дело.

Настойчивость и упорство, которые Бегин проявлял, удерживая бойцов Эцеля от ответа на операцию «Сезон», были отражением его уникальной способности сочетать страстную веру в значимость еврейского народа и приверженность идее еврейского политического суверенитета с неизменным гуманизмом — наличие которого мало кем было признано. Он был — и остался — человеком умеренных взглядов, чья репутация запятнана экстремистами. Бойцы Лехи действовали в одиночку, поскольку Бегин настаивал на том, что борьба с англичанами должна быть ограничена лишь наиболее важными объектами на территории будущего еврейского государства; сионистское Рабочее движение и его Ѓагана надеялись, что им удастся умиротворить англичан, выступая против Бегина. Бегину потребовалось не одно десятилетие, чтобы побороть монополию Рабочего движения на власть и на право формулировать сионистскую политику — а когда ему это удалось, то именно его, а не Бен-Гуриона назвали антидемократом.

Позднее Бегин говорил, что если его и будут за что-то помнить, так это за предотвращение гражданской войны между евреями. Операция «Сезон» стала первой проверкой того, насколько Бегин готов соблюдать свое обязательство «Гражданская война — никогда!». Как и в будущем, эту проверку он прошел.

Перемены, происшедшие в дальнейшем на политической арене Великобритании, в значительной степени способствовали сближению разнородных еврейских структур. В 1945 году Черчилль потерпел сокрушительное поражение на выборах, и к власти в стране пришли лейбористы во главе с Клементом Ричардом Эттли. Черчилль был надежным другом сионистов, и в 1939 году именно он выступил против Белой книги; Эттли же, напротив, назначил на пост министра иностранных дел Эрнста Бевина, убежденного противника сионизма, который высказывался в пользу создания единого государства для двух народов, евреев и арабов, на всей территории подмандатной Палестины[127]. Таким образом, евреи оказались перед необходимостью объединить свои усилия, чтобы не потерпеть поражения.

Вопрос иммиграции обрел особую важность. Предусмотренная Белой книгой иммиграционная квота в 75 тыс. человек была уже практически исчерпана, а новое правительство Великобритании, судя по всему, не намеревалось впускать на подмандатную территорию дополнительное число еврейских иммигрантов в обозримом будущем, несмотря на то что беженцы, переполнявшие европейские лагеря для перемещенных лиц, с отчаянием ожидали разрешения на въезд в Палестину. В октябре 1945 года Ѓагана, Эцель и Лехи подписали соглашение о координации своих действий против англичан, причем Эцель и Лехи согласились действовать под управлением Ѓаганы[128]. Все три группы договорились принимать коллективные решения и координировать боевые действия под руководством «Ваадат (комиссия) X» — совместной дисциплинарной комиссии, согласовывавшей все операции, причем Ѓагана располагала правом вето. Вместо того чтобы нападать на отдельных британских военных или политиков, было решено наносить удары в стратегически важных точках, уничтожая инфраструктуру и символы власти Британского мандата. Ѓагана явно усвоила философию Бегина, хотя об этом, разумеется, не говорилось вслух. В этот период скоординированных действий объединенное «Движение еврейского сопротивления» провело несколько в высшей степени успешных акций. Так, в ходе операции «Ночь мостов» силами Пальмаха (ударные роты Ѓаганы) были взорваны железнодорожные пути, по которым осуществлялись перевозки войск и вооружений между не менее чем 153 станциями, а Эцель и Лехи совместно взорвали центральную железнодорожную станцию в Лоде.

В ночь с 16 на 17 июня 1946 года Пальмах провел одиннадцать скоординированных атак, организовав одиннадцать диверсий с целью уничтожения мостов по всей Палестине. Все эти мосты были на границах Палестины либо вблизи морских портов, имея, таким образом, принципиальное значение для транспортировки грузов и людей между подмандатной территорией и соседними странами. Десять из одиннадцати мостов были разрушены[129]. Понесенные британской администрацией убытки в результате этой операции составили более четырех миллионов фунтов стерлингов — астрономическая сумма по тем временам. У англичан не было иной альтернативы, как нанести мощный ответный удар. Поскольку операция была организована Пальмахом, адресатами контрудара стали Ѓагана и руководство ишува. Никак иначе не представлялось возможным навести порядок в Палестине и восстановить хотя бы какое-то подобие законности на подмандатной территории[130].

Ответная операция англичан получила название «Черная суббота» (английское название «Операция Агата»)[131] и была проведена 29 июня 1946 года. В основных городах с еврейским населением — Иерусалиме, Тель-Авиве, Рамат-Гане, Хайфе и Нетании — был введен режим строжайшей изоляции. В этих городах и еще в 30 еврейских деревнях и кибуцах было размещено порядка 17 тыс. британских военнослужащих, получивших задание арестовывать нарушителей порядка, проводить конфискацию оружия и документов.

Операция «Черная суббота» была проведена эффективно. Было арестовано около 2700 человек, включая видных деятелей ишува, таких, как Моше Шарет (впоследствии он станет вторым премьер-министром Израиля) и Давид Ремез (займет министерский пост в правительстве Бен-Гуриона), а также конфисковано значительное количество оружия. Ряд документов, обнаруженных в ходе операции, подтвердил наличие непосредственных связей между официальным руководством ишува и объединенным «Движением еврейского сопротивления»; в числе этих документов были оригинал соглашения, заключенного между руководителями Ѓаганы, Эцеля и Лехи, а также телеграммы, подтверждавшие, что в состав руководства «Движения еврейского сопротивления» входили также и представители Еврейского агентства[132].

Руководству ишува стало известно, что значительная часть этих документов хранится в здании монументальной гостиницы «Царь Давид», где фактически располагалась штаб-квартира британской администрации в Палестине. Трудно было сомневаться, что, располагая такими документами, англичане получат достаточные основания для ареста большого числа руководителей ишува, включая Голду Меир, и вынесения затем, возможно, самых суровых приговоров[133]. В ответ на жесткие действия англичан и с целью уничтожения компрометирующих доказательств Эцель предложил устроить взрыв в здании гостиницы. Первого июля 1946 года Моше Снэ, возглавлявший тогда Ѓагану, направил Менахему Бегину секретное послание, в котором одобрялось проведение этой акции[134], Было решено, что взрыв устроят бойцы Эцеля[135].

Штаб-квартира британской военной и гражданской администрации располагалась в гостинице «Царь Давид» с 1938 года, хотя треть номеров и использовалась для проживания гражданского населения. Эцель рассматривал возможность операции в гостинице еще в 1945 году, даже до создания объединенного «Движения еврейского сопротивления»[136]. Амихай Паглин, начальник оперативного штаба Эцеля, по прозвищу Гиди, даже подготовил шесть взрывных устройств собственной сложной конструкции, устанавливаемых на грузовиках, и закопал их в оливковой роще к югу от гостиницы, рассчитывая устроить взрыв в день рождения короля Георга; однако об этом плане стало известно Ѓагане, и Еврейское агентство информировало английские власти[137].

На этот раз Моше Снэ спланировал двойную атаку: Лехи взрывает здание, где располагается Информационное агентство Палестины, а Эцель производит взрыв в «Царе Давиде». Символическая значимость этого взрыва, произведенного после операции «Черная суббота», была бы особо велика. Снэ сказал: «Они напали на наше руководство в надежде парализовать его деятельность, мы же нападем на их руководство и парализуем его»[138].

До создания объединенного «Движения еврейского сопротивления» радио Ѓаганы начинало свои передачи библейским «Не убий» — как бы в укор террористическим методам Эцеля. В ответ радио Эцеля цитировало другой библейский стих: «Глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, ожог за ожог, рану за рану, ушиб за ушиб» (Шмот, 21:24–25)[139]. Теперь же руководство Ѓаганы, в свое время задумавшее и осуществившее операцию «Сезон», встало на точку зрения Эцеля, и командиры Ѓаганы единодушно согласились на этот план. Руководители «Движения еврейского сопротивления» одобрили операцию, хотя и не с такой легкостью: три голоса «за» при двух голосах «против»[140]. Бегин, получив официальное согласие Снэ, немедленно приступил к практической подготовке.

Планирование практических действий было возложено на Амихая Паглина, который стал членом Эцеля в 1943 году и начальником оперативного штаба после того, как был арестован его предшественник на этом посту Иерухам (Эйтан) Ливни (отец израильского политического деятеля Ципи Ливни). Бегин оставил Паглину проработку практических деталей. Паглин заверил Бегина, что «будут приняты все возможные меры» во избежание ненужных жертв[141]. Бойцы Эцеля, которым было поручено проведение операции, начали пристальное наблюдение за зданием гостиницы. Один из бойцов вечер за вечером прогуливался вокруг гостиницы под руку с девушкой по имени Яэль, которая тоже была членом Эцеля и носила имя библейской героини из книги Шофтим, убившей военачальника враждебного евреям царя — вогнав ему в висок кол от шатра (Шофтим, 4–5). Две другие девушки из Эцеля провели вечер в ночном баре гостиницы, расположенном в подвальном помещении; они не только танцевали и пили шампанское, но также и внимательнейшим образом обследовали это помещение и сообщили штабу, что все южное крыло гостиницы держится на четырех бетонных опорах[142]-

Гостиница закупала молоко у еврейских и арабских торговцев, и бойцы Эцеля решили, переодевшись молочниками, пронести в гостиницу, в бидонах из-под молока, 350 кг взрывчатки (тротила). Затем они планировали разместить бидоны в стратегически важных местах и активировать взрывные механизмы.

На протяжении всего времени своего пребывания на посту командира Эцеля Бегин неизменно требовал, чтобы во время операций не причинялся ущерб гражданскому населению. Этот принцип был завещан Жаботинским, который первым высказал идею упреждающих действий в Палестине, основывая при этом свою стратегию на недопущении жертв среди гражданского населения. Поскольку в здании гостиницы, наряду с английскими военными, находилось немало штатских евреев, арабов и англичан, Эцель планировал предупредить администрацию гостиницы о взрыве по телефону и дать достаточно времени для полной эвакуации. Паглин предложил позвонить за сорок пять минут до взрыва, на что Снэ возразил, что это слишком много и что англичане «смогут спасти не только людей, но и документы». В результате Паглин и Снэ сошлись на компромиссном варианте: полчаса. К тому же было решено снабдить молочные бидоны с взрывчаткой предостерегающими надписями на английском, арабском и иврите[143].

Планирование операции продолжалось быстрыми темпами. Первоначально ее назначили на 19 июля, однако 17 июля Снэ, представитель Ѓаганы, убедительно попросил Бегина отложить взрыв, не объясняя причину просьбы, и Бегин с неохотой согласился. Далее Хаим Вейцман (и об этом Эцель также не был осведомлен) пригрозил Снэ, что во всеуслышание заявит о своей отставке с поста президента Всемирной сионистской организации (а такой шаг неминуемо привел бы к расколу ишува), если Снэ не сделает все, что в его силах, дабы прекратить деятельность объединенного «Движения еврейского сопротивления» или, во всяком случае, обуздать Ѓагану. «Ваадат X» тремя голосами против двух пересмотрела ранее принятое решение и отменила уже одобренные действия. Снэ ушел в отставку с поста командира Ѓаганы[144].

Скрывавшийся в Тель-Авиве Бегин заявил, что он убежден: руководители Ѓаганы — просто-напросто трусы, не желающие сражаться за еврейское государство. Через два дня, 19 июля (на эту дату и была первоначально назначена операция), Снэ снова попросил отсрочку, опять не дав никаких объяснений. Он намеревался полететь в Париж для встречи с Бен-Гурионом, чтобы при его поддержке постараться убедить Вейцмана отказаться от своей угрозы — тогда, при согласии Бен-Гуриона, можно будет провести эту операцию, не вызвав раскола в ишуве.

Бегин, по-прежнему не осведомленный о политических соображениях «Ваадат X» и Снэ, согласился на еще одну отсрочку, сказав, что она будет последней. Он заверил, что действия Эцеля будут скоординированы с действиями двух других групп, и подтвердил согласие на руководящую роль Ѓаганы — он собирался сдержать свои обязательства, насколько это будет в его силах. Вместе с тем ему было известно, что слишком много людей посвящено в оперативные планы и что каждый прошедший день только увеличивает шансы на вмешательство англичан и позорный провал операции. Бегин предоставил Снэ три дня, назначив операцию на 22 июля. Когда Снэ попросил еще одну отсрочку, Бегин даже не дал себе труда ответить[145].

Бегин проигнорировал еще одну просьбу Снэ, с которой тот обратился уже в утро операции[146], несмотря на то обстоятельство, что, в рамках соглашения, лежащего в основе объединенного «Движения еврейского сопротивления», у Ѓаганы имелось право наложить вето на проведение любой задуманной операции[147]. Он не намеревался и дальше смотреть, как из-за трусости Ѓаганы срывается план, разработке которого Эцель посвятил не один месяц[148]. Лехи также проигнорировала последнюю просьбу Снэ и собиралась выполнить свою часть операции — взорвать здание Информационного агентства Палестины через три минуты после взрыва в гостинице «Царь Давид»[149].

Семь молочных бидонов начинили взрывчаткой, и детонаторы должны были сработать через тридцать пять минут[150]. Однако бойцы Лехи оказались не готовы выполнить свою часть плана. Они попросили об отсрочке, однако Паглин отказал им в этом. Лехи тогда отказалась от участия в операции, и Эцель теперь оказался в одиночестве[151].

«Папаша Антипа», пожилой грек, заведовавший машинописным бюро гостиницы «Царь Давид», получил предупреждение по телефону; он послал в подвал полицейского, однако тот не нашел ничего подозрительного[152]. В действительности взрыв был отложен на час из-за задержки с доставкой взрывчатки — так что, возможно, первое предупреждение оказалось преждевременным.

Взрыватели были установлены в 12 часов 13 минут, чтобы взрыв произошел через тридцать минут. Еще два взрывных устройства были помещены в переулке, примыкающем к гостинице, чтобы отрезать ее от города — но взрыва не произошло. Детонаторы сработали, только они не подожгли стоявшие рядом канистры с керосином. Правда, они привлекли достаточно внимания, и включились пожарные сирены. Однако в гостинице «Царь Давид» решили, что сирены означают отбой тревоги и что городские власти взяли ситуацию под контроль[153].

В 12 часов 22 минуты, за двадцать минут до намеченного времени взрыва, Адина, агент Эцеля, позвонила в гостиницу. «В здании сейчас произойдет взрыв. Немедленно эвакуируйте людей. Учтите: вы предупреждены!» Она повторила ивритский текст по-английски и положила трубку. Помощник администратора передал ее звонок британскому офицеру, а тот проигнорировал предупреждение, поскольку такие угрозы поступали практически ежедневно.

В 12 часов 27 минут Адина позвонила в консульство Франции, расположенное рядом с гостиницей; она сказала, на иврите и по-французски, что гостиница предупреждена о взрыве, а сотрудникам консульства рекомендуется открыть окна, чтобы не пострадать от осколков стекла. В консульстве прислушались к этому предупреждению. В 12 часов 31 минуту она позвонила в редакцию «Палестайн пост», сообщила о взрыве и попросила еще раз предупредить администрацию гостиницы.

В 12 часов 37 минут, за шесть минут до намеченного момента, сработали детонаторы, вызвав взрыв, по мощности эквивалентный прямому попаданию полутонной авиабомбы[154]. Многие постояльцы гостиницы погибли на месте, десятки были погребены под обломками. Каждый час сообщалось об увеличении числа погибших. Бегин, в своем тайном убежище в Тель-Авиве, в смятении следил за ходом событий по Би-би-си. По радио зазвучала траурная музыка; Бегин сидел потрясенный и ошеломленный. Хаим Ландау, член Эцеля, находившийся с ним в комнате, испугался за его психическое состояние и отключил радиоприемник, выдернув одну лампу из гнезда[155].

Паглин сообщил Бегину, что все шло по плану, однако англичане отказались эвакуировать здание. Бегин сказал ему: «Понимаю, что число жертв — это никак не твоя вина. Не следует корить себя. Мы все разделяем эту ответственность»[156]. Однако,[информируя ишув и Эцель, Бегин взял на себя всю вину за взрыв и за многочисленные людские потери. Что же касается публичного заявления, то в нем он возлагал всю вину за гибель людей исключительно на англичан. Используя такие библейские термины, как «еврейские воины» и «самопожертвование», он утверждал, что трагедия, происшедшая с гражданскими лицами оккупационного правительства, это не вина еврейских воинов, выполнивших свою миссию победоносно и самоотверженно, при этом неукоснительно придерживаясь инструкций относительно временного интервала, на протяжении которого должна была быть обеспечена эвакуация гражданских лиц из здания. Вина лежит на британских чиновниках, которые пренебрегли предупреждением и не эвакуировали здание, следуя указаниям своих военных «экспертов», а те самонадеянно попытались обезвредить взрывные устройства, несмотря на то, что малейшее прикосновение к ним должно было вызвать взрыв — о чем и предупреждали надписи на трех языках… Таким образом, вся ответственность за жертвы среди гражданского населения лежит на англичанах и только на них[157].

В результате этого взрыва погибли 92 человека: 28 англичан, 42 араба, 17 евреев, включая одного бойца Эцеля, участвовавшего в проведении операции. Кроме того, в списке жертв — два армянина, один русский и один грек.

Взрыв в гостинице «Царь Давид» только подлил масла в огонь ненависти, которую англичане питали к сионистам. Как английские, так и американские газеты единодушно заявляли, что этот взрыв нанес огромный ущерб делу сионизма. Осознавая такую опасность, Еврейское агентство осудило его как «трусливое и подлое преступление, совершенное шайкой злоумышленников»[158], не позаботившись упомянуть то обстоятельство, что руководство ишува знало об этом плане и с самого начала одобрило его осуществление. Взрыв в гостинице «Царь Давид» означал конец объединенного «Движения еврейского сопротивления».

Под обстрелом критиков Бен-Гурион и Ѓагана всячески отрицали свою причастность к этому делу. Всю ответственность взял на себя Бегин — поразительный пример благородства, особенно на фоне лицемерия Бен-Гуриона. После «Черной субботы» Ѓагана, Эцель и Лехи совместно пришли к решению, что британскому правлению надо положить конец и что для этого необходимо изменить тактику борьбы. Однако когда заговор не удался, то вину за это возложили на одного Бегина.

Время действия Британского мандата вышло задолго до того, как Бегину удалось избавиться от обвинений в том, что он — всего-навсего террорист, и никто больше. Однако Бегин никогда не приносил извинения за использование силы. Позднее он напишет:

Когда наступил конец «тирании» и Великобритания объявила о своем решении оставить Палестину, мало кто сомневался, что взрыв в гостинице «Царь Давид» стал поворотным пунктом этого процесса. Цена оказалась слишком высокой — и для погибших, и для Бегина. И все же через семь месяцев после взрыва, в феврале 1947 года, Великобритания объявила о своем намерении оставить Палестину. А через девять месяцев после этого Организация Объединенных Наций проголосовала за создание еврейского государства. И в мае 1948 года, меньше чем через два года после того, как взрывом начиненных тротилом молочных бидонов было уничтожено южное крыло здания, являвшегося символом британского присутствия в Палестине, флаг Великобритании был спущен с флагштока, последние английские солдаты оставили Палестину, и родилось еврейское государство.

5 Жестокость

В самый разгар Арабского восстания 1936–1939 гг. палестинские арабы заманили в засаду такси, после чего изнасиловали пассажирку и расчленили ее тело. Британские власти никого не арестовали за это преступление.

Шломо Бен-Йосеф решил, что его терпению пришел конец. Вместе с двумя членами Бейтара, Шаломом Журавиным и Авраѓамом Шейном, они, вооружившись найденным старым револьвером и гранатой, захватили арабский пассажирский автобус, ехавший из Цфата в Рош-Пину — действовали они по своей личной инициативе[160]. Граната не взорвалась, револьверные выстрелы ни в кого не попали. Никто не пострадал, и автобус с перепуганными пассажирами продолжил свой путь. Однако английский суд приговорил Бен-Йосефа и Шейна к смертной казни. Журавин был признан «человеком с неустойчивой психикой», а Шейну, которому еще не исполнилось восемнадцати лет, в конечном итоге смертную казнь заменили пожизненным заключением[161].

Что же касается Бен-Йосефа, то власти были непреклонны. Они игнорировали обращения, исходившие от ишува и из стран диаспоры, включая Польшу — страну, откуда Бен-Йосеф был родом[162]. Бен-Йосеф шел на виселицу и пел гимн Бейтара[163]. В последующие годы, вплоть до ухода англичан из Палестины, властями было повешено двенадцать подпольщиков — их называли «взошедшими на эшафот». Сионистский истеблишмент и ревизионисты по-разному реагировали на эти события. Ревизионисты публично скорбели в связи со смертью Бен Йосефа, а Бен-Гурион распорядился снять черный траурный флаг, поднятый было над зданием Ѓистадрута. «Я не потрясен казнью еврея в Палестине, — заявил он. — Мне стыдно за содеянное им и приведшее его на виселицу»[164].

Восемью годами позже, 6 марта 1946 года, бойцы Эцеля атаковали Сарафанд, британскую военную базу примерно в 12 милях к югу от Тель-Авива (ивритское название Црифин; в настоящее время там находится одна из военных баз Армии обороны Израиля). В ходе поразительной по дерзости операции нападающие, числом три-четыре десятка человек, ворвались на территорию крупнейшей военной базы в Палестине, подавили охрану и захватили большое количество боеприпасов. Всем участникам операции удалось скрыться, кроме двоих — Михаэля Асбеля и Йосефа Шимшона; 13 июня оба они были приговорены к смертной казни[165]. Они заявили, что считают британский суд в Палестине незаконным, отказались подать прошение о помиловании и были готовы пойти на виселицу.

Однако в 1946 году Бегин уже был в Палестине и возглавлял борьбу с властями. После всех ужасов и унижений Катастрофы европейского еврейства он был не намерен допустить казнь евреев во имя британского правосудия — ведь именно англичане держали Палестину закрытой для тысяч евреев, которым негде искать убежища после того, как была уничтожена та Европа, которую они знали. Ведь существует же такое понятие, как ѓадар — достоинство, честь. Те, кто лишил евреев безопасной гавани, не вправе вешать тех, которые борются за независимость евреев.

Однако происшедшее с Бен-Йосефом научило Бегина, что бессмысленно просить англичан о помиловании. И вот Бегин, все еще скрывающийся в Тель-Авиве, обращается к англичанам со следующим предупреждением, переданным по официальному радио Эцеля: «Не смейте вешать пленных солдат. И если вы сделаете это, то мы ответим виселицей на виселицу»[166]. Посыл был более чем ясен: мы давно уже не жертвы — мы с вами ровня. Как бы вы ни поступили с нашими бойцами, мы отплатим той же монетой.

Через несколько дней после вынесения приговора Михаэлю Асбелю и Йосефу Шимшону Эцель похищает пять британских офицеров и выступает с заявлением: если англичане казнят бойцов Эцеля, эти пять офицеров тоже будут повешены. После нескольких дней интенсивных и тайных переговоров британские власти заменили Асбелю и Шимшону смертную казнь пожизненным заключением. «Впервые в истории британской оккупации, — писал Бегин, — приговор, вынесенный командующим британской оккупационной армией, был отменен британскими оккупантами, причем никто и не выступал с таким требованием»[167]. В первой схватке победил Эцель.

Следующий случай датируется 27 декабря 1946 года. Шестнадцатилетний Биньямин Кимхи был подвергнут порке, получив 18 ударов. Кимхи, боец Эцеля, был задержан при попытке ограбления банка в Яффо — по его словам, он хотел «вернуть деньги», которые британская администрация взыскала в качестве налога[168]. Он был приговорен к тюремному заключению (18 лет) и к порке (18 ударов)[169]. Порка была достаточно распространенным наказанием в Британской империи, являясь участью в основном лиц, совершивших мелкие преступления, но для военнослужащих порка была отменена еще в 1881 году[170]. Таким образом, приговор, предусматривавший порку, был задуман как своего рода послание Эцелю, как реакция на его победу в первой схватке: ваше военное формирование — не более чем шайка, а ваши бойцы — просто-напросто мелкие уголовники[171]. В ответ Эцель, не мешкая, опубликовал заявление, на иврите и на английском:

Англичане пропустили мимо ушей предупреждение Эцеля, однако известие о начале игры, известной как «Ястребы и голуби», и о вызове, брошенном империи, получило широкое распространение. Угроза прибегнуть к ответным мерам произвела большее впечатление, чем сам приговор. «Вашингтон пост» опубликовала сообщение о приговоре, вынесенном Кимхи, под заголовком: «Эцель обещает ответить тем же на приговор о порке»[173].

Кимхи получил свои 18 ударов 27 декабря[174], ответ Эцеля не заставил себя ждать. На следующий же вечер подпольщики похитили британского майора, сидевшего с женой в вестибюле гостиницы в Нетании, выпороли его и вернули в гостиницу в одном нижнем белье. В Тель-Авиве другая группа бойцов Эцеля похитила двух сержантов, выходивших из гостиницы, и, привязав к деревьям в городском парке, также подвергла их порке плетью. В Ришон-ле-Ционе еще одна группа похитила британского сержанта, сидевшего в кафе, и он получил те же 18 ударов, но веревкой[175].

Под угрозой оказалась сама честь Британской империи. Власти ввели комендантский час во всех основных городах и начали активные поиски подозреваемых. Йехиэль Дрезнер (известный также под именем Дов Розенбаум), Мордехай Элькахи и Элиэзер Кашани, три бойца Эцеля, были арестованы, у них обнаружили оружие и плеть[176]. На следующий день Бегин повторил свое предупреждение:

Бегин обращался и к евреям Палестины, и к англичанам. Говоря с евреями, он стремился пробудить в них чувство причастности к еврейской истории и принадлежности к еврейскому народу. Английский генерал именовался «нацистско-британским». О бойцах Эцеля он говорил как о «сынах Израиля» — Моисей, согласно библейскому рассказу, был поражен, увидев, что египтянин избивает «одного из братьев его, сынов Израиля» (Шмот, 2:11)[178]. Дата обращения была названа по еврейскому календарю — «шестой день месяца тевет». И своими действиями англичане могли поставить под угрозу достоинство, или честь — ѓадар, о котором говорилось в гимне Бейтара. Англичане теперь знали, что Бегин не блефует. Когда еще один юный еврей был, неделю спустя, приговорен к порке военным судом Мандата, Верховный комиссар Палестины отменил вердикт, хотя он был уже одобрен старшим офицером[179]. Дрезнер, Элькахи и Кашани находились в заключении, но их не повесили. Эцель мало-помалу изменял образ действий Британской империи. Бегин выиграл еще один раунд. И он осознавал, что меняется образ еврея. «Никто — ни евреи, ни арабы — с тех пор больше не подвергались порке в Палестине, — с гордостью писал Бегин[180]. — Мы получали поздравления от ирландцев, от американцев, канадцев, русских, французов». Но самым главным для Бегина было то, что «наши братья-евреи во всем мире почувствовали, как распрямились их спины».

Бегин хорошо усвоил урок, который преподали англичане, капитулировавшие перед арабским насилием: демонстрация силы вознаграждается. Однако представитель Еврейского агентства, как и можно было ожидать, осудил политику Эцеля: «Британскую империю не напугать этими действиями, а вот евреи могут испугаться»[181]. Во всех странах Средиземноморья англичане были вне себя от ярости: никогда раньше британские солдаты в Палестине не подвергались телесным наказаниям[182]. Меньше чем через неделю после этого случая была подожжена одна из лондонских синагог, и на одной из колонн поврежденного огнем здания было написано мелом: «Вы — плетью, мы — огнем»[183]. Передовая статья газеты «Палестайн пост» предупреждала:

Британию сотрясали требования ухода из Палестины[185]. В январе генеральный штаб издал приказ о запрещении «тесного общения» с местным населением, согласно которому военным, находившимся в Палестине, предписывалось не посещать какие бы то ни было еврейские или арабские заведения, за исключением кинотеатров, куда разрешалось ходить только группами не менее трех человек[186]. А 31 января было объявлено об эвакуации всех гражданских лиц с британскими паспортами, пребывание которых в Палестине не считалось необходимым[187]. Военные остались без своих семей, им запрещалось ходить в местные увеселительные заведения, и они испытывали постоянный страх стать жертвами террористических нападений — при этом они были обязаны защищать интересы Британской империи в стране, относительно будущего которой не существовало сколько-нибудь определенных планов. Похоже было, что политика Эцеля стала приносить свои плоды.

За несколько месяцев до этого, в апреле 1946 года, Дов Грунер был арестован британскими властями за участие в операции по нападению на полицейский участок и похищению оружия в Рамат-Гане, одном из наиболее охраняемых мест подмандатной Палестины. Нападавшие захватили тридцать единиц оружия и семь тысяч патронов, но потеряли двоих бойцов убитыми, а раненный в лицо Грунер был арестован[188]. Первого января 1947 года, через два дня после очередной порки британского военнослужащего, проведенной Эцелем в качестве ответной меры, Грунер был приговорен к смертной казни[189].

Эцель отреагировал будто бы уже проверенным образом — похитил британских офицера и судью, снова угрожая ответить «виселицей на виселицу». После нескольких дней неопределенности англичане отложили казнь Грунера на неопределенный срок, и Эцель отпустил похищенных. Британские власти заявили, что казнь откладывается, пока дело находится на рассмотрении Тайного совета — хотя в действительности никакого обращения в Тайный совет не подавалось[190]. Англичане прилагали всевозможные усилия, чтобы сохранить лицо. Тем временем Грунера присоединили к находившимся в заключении и ожидавшим казни Дрезнеру, Элькахи и Кашани (бойцам Эцеля, арестованным после «ночи порки») — хотя, как утверждал Бегин, Эцелю дали понять, что все смертные приговоры откладываются до рассмотрения дела Грунера[191]. 14 апреля Грунер и три других бойца были тайно переведены из иерусалимской тюрьмы, находившейся в центре ишува, где казнь не могла не вызвать вспышку яростных протестов, в надежно охраняемую тюрьму в северном арабском городе Акко. Через два дня, 16 апреля 1947 года, все четверо были повешены[192]. На казнь их не сопровождал раввин — что стало безусловным нарушением существовавшей в этом отношении британской политики. Все четверо, поднимаясь на эшафот, пели «Атикву»[193].

Дов Грунер написал Бегину предсмертное письмо, в котором он цитировал сочиненный Жаботинским гимн Бейтара и благодарил Бегина за моральную поддержку.

Получив известие о казни, Бегин немедленно отдал распоряжение назначить при каждом подразделении Эцеля бойца для приведения в исполнение приговоров. «Если какой-нибудь военнослужащий неприятеля попадет в наши руки, — уточнил свое распоряжение Бегин, — он подлежит смерти, точно так же, как погибли наши товарищи». Однако британская армия, несомненно, узнавшая о решении Бегина, старалась всячески избегать опасных контактов. «Наши бойцы вышли на дороги страны и на городские улицы. Однако военных там не было видно — не видно в самом буквальном смысле слова»[195].

А в это время еще несколько бойцов Эцеля сидели в камере смертников иерусалимской тюрьмы. Меир Файнштейн был арестован после нападения Эцеля на городскую железнодорожную станцию; в этом бою он лишился руки, был схвачен англичанами, допрошен и осужден. У Моше Баразани, бойца Лехи, при аресте была найдена ручная граната — а в Палестине сам факт наличия ручной гранаты уже являлся преступлением, караемым смертной казнью[196]. Файнштейн и Баразани решили сделать то, что хотел и не смог Грунер — умирая, унести с собой жизни нескольких англичан. Так поступил библейский Самсон, поклявшийся «погибнуть вместе с филистимлянами», — вот и эти двое замыслили «последовать примеру нашего древнего героя»[197].

Им удалось получить ручную гранату, запрятанную внутри апельсина[198]; их план состоял в том, чтобы взорвать ее рядом с британскими офицерами, которые поведут их на казнь. Однако тюремщики привели к ним в камеру раввина; тот — ничего не зная об их планах — пообещал вернуться на рассвете и провести с ними последние минуты их жизни. Не желая унести с собой еще одну еврейскую жизнь, Файнштейн и Баразани отказались от намерения «умереть смертью Самсона». Вечером 21 апреля 1947 года, после того, как рабби расстался с ними до утра, из камеры смертников донеслись звуки Адон олам («Владыка вечный»), литургического гимна, прославляющего вечность и единство Бога и выражающего веру в провидение Божие. Пение вдруг прервалось громким взрывом — Файнштейн и Баразани взорвали гранату. У тюремщика, с которым сдружились узники, осталась Библия, подаренная Баразани с памятной надписью: «Лучше умереть с оружием в руках, чем жить с поднятыми руками»[199].

Меньше чем через две недели после этого поступка Файнштейна и Баразани, 4 мая 1947 года, бойцы Эцеля провели одну из самых своих дерзких операций, ворвавшись в тюрьму Акко. Эта тюрьма была символом власти Британской империи: людей, арестованных по простому подозрению, могли держать там сколь угодно долго, выносить любые обвинения и приводить в исполнение смертные приговоры.

Тюрьма Акко, расположенная в крепости времен крестоносцев, служила местом заключения бойцов Эцеля, арестованных в ходе многочисленных полицейских операций. Бегин принял решение освободить узников: речь шла о тридцати бойцах Эцеля и одиннадцати — Лехи[200].

Бойцы Эцеля запланировали взорвать стену извне, проделав в ней брешь. После этого узники, которым заранее была доставлена взрывчатка, должны были изнутри подорвать несущие металлические балки. В тюремном дворе завязался бой, но узники выбрались на свободу и устремились прочь в подготовленных грузовиках. Полиция бросилась было в погоню, но их автомобили подорвались на минах, заложенных бойцами Эцеля.

Однако при планировании операции никто не мог предположить, что к югу от Акко будет купаться подразделение английских солдат. Услышав выстрелы, они быстро оделись, разобрали оружие и перегородили путь беглецам. В завязавшейся перестрелке погибли девять еврейских бойцов — два из Лехи и семь из Эцеля, в том числе Михаэль Асбель, которого менее года тому назад товарищи спасли от казни. В результате Эцель успешно освободил 27 узников из общего числа 41 человек: шестеро из них погибли в бою, восемь были ранены и снова захвачены англичанами. В ходе этих беспорядков удалось бежать более чем двумстам арабским заключенным, то есть большинству из сидевших в тюрьме арабов[201].

Другая, и важная, часть операции закончилась неудачей. Авшалом Хавив, Меир Накар и Яаков Вайс, дежурившие на одном из постов Эцеля, не услышали сигнала, по которому они должны были сесть в один из грузовиков, и отстали от своей группы[202]. Им пришлось вступить в бой с преследователями, после чего они были схвачены англичанами, отданы под суд и приговорены к казни через повешение[203]. В ходе этой же операции были захвачены еще два бойца Эцеля, но они, как несовершеннолетние, избежали смертного приговора[204].

Бегин начал действовать на два фронта. Он не намеревался подавать апелляции на решения британских судов, считая их нелегитимными, однако положение дел изменилось в плане политическом. Второго апреля 1947 года Соединенное Королевство передало вопрос о будущем статусе Палестины в Организацию Объединенных Наций — фактически признав тем самым свое поражение и неспособность управлять подмандатной Палестиной. В ООН было объявлено о создании, 15 мая 1947 года, ЮНСКОП (Специальной комиссии ООН по вопросам Палестины). Поскольку задача ЮНСКОП формулировалась как «участие в процессе прекращения властных полномочий Британии в Палестине», Бегин решил, что — в отличие от британских судов — ее статус является легитимным. В надежде, что сложившаяся ситуация может теперь решиться мирным путем, Эцель подал в ООН апелляцию относительно аннулирования «приговоров незаконных военных судов» и обратился в ЮНСКОП с просьбой вызвать троих заключенных в суд специальной повесткой для дачи показаний, поскольку это могло бы отсрочить приведение приговора в исполнение.

Правда, Бегин не питал особого оптимизма относительно этого плана и потому распорядился похитить еще нескольких британских офицеров, чтобы иметь возможность обменять их на бойцов Эцеля[205]. Они захватили двоих британских полицейских, но Ѓагана узнала об этом плане и известила британские власти о местонахождении пленников. Эцель предпринял еще несколько попыток похищения, однако все они окончились неудачей, поскольку британские солдаты вели себя очень осторожно. Бойцы Эцеля проявили настойчивость, и вот 12 июля, практически через месяц после приказа Бегина, в приморском городе Нетания были захвачены Клиффорд Мартин и Мервин Пейс[206].

Добыча была далеко не из лучших. Похищенные были лишь унтер-офицерами, и они сидели за столиком кафе в штатской одежде. Мать Мартина была еврейкой, а Пейс симпатизировал сионистам и сотрудничал с Ѓаганой[207]. В газете «Палестайн пост» было напечатано письмо к редактору, автор которого писал, что «один из похищенных — это Мелвин [именно так!] Пейс, мой добрый приятель, бывавший на нашей ферме Беер-Тувия… Я знаю его как образованного человека, известного своими гуманными взглядами и сочувствующего нашему делу»[208]. Ко всему прочему похищенные были сержантами, то есть имели самое младшее звание из числа всех военных, захваченных Эцелем за все это время[209], — а судьбы сержантов волновали британское командование значительно меньше, чем судьбы майоров. Однако к тому времени, когда новость об их сержантских званиях стала известна Бегину, по-прежнему находившемуся в своем тайном убежище в Тель-Авиве, было уже слишком поздно отменять операцию[210].

На протяжении двенадцати дней Нетания была городом призраков: британские солдаты переворачивали дом за домом в поисках пропавших[211]. Эцель содержал сержантов в бункере размером в три кубических метра, без света, с плохой вентиляцией; бункер находился под зданием фабрики по обработке алмазов, и на его крыше был насыпан слой песка толщиной в метр, чтобы обеспечить надежную звукоизоляцию. В качестве туалета похищенные пользовались брезентовым ведром[212].

В то время, что бойцы Эцеля сидели в камере смертников, а британские солдаты прочесывали Нетанию в поисках похищенных военнослужащих, в Палестину прибыл корабль «Эксодус», на борту которого находилось более четырех тысяч репатриантов (что было частью усилий ишува по увеличению иммиграции вопреки положениям Белой книги). Пассажиры переполненного корабля спали в неимоверной тесноте — что лишний раз напоминало им о немецких концлагерях, где многим из них пришлось провести не один год[213].

Рейс «Эксодуса» проходил при поддержке Ѓаганы, и корабль пришел в порт Хайфы в конце июля. Британские власти немедленно отправили его обратно в Европу. По прибытии во Францию пассажиры отказались подчиниться приказу сойти на берег; тогда их переправили в Германию, где силой высадили на берег и поместили в лагеря для перемещенных лиц. Вся эта история, выразительно продемонстрировавшая тяжелое положение бездомного еврейского народа, способствовала объединению усилий сионистов во всем мире. Голда Меир писала в своей автобиографии:

Давление на Соединенное королевство усилилось, но возросло и давление, оказываемое Лондоном. Когда Бегин более года тому назад заявил, что будет отвечать «виселицей на виселицу», англичане отменили смертный приговор Асбелю и Шимшону и решили не подвергать порке юных еврейских бойцов, опасаясь ответных действий. Черчилль был возмущен: «Это путь к унизительному пораженчеству, и хотя я решительно против вражды с евреями, я еще больший противник такого беззакония и произвола. Если ты ввязываешься в драку, то, во всяком случае, веди себя по-мужски»[215].

Ирония заключается в том, что позиции Черчилля и Бегина здесь совпадали: «Если ты ввязываешься в драку, то дерись до победного конца» — такая формулировка полностью соответствовала принципу, определявшему позиции Соединенного Королевства и Соединенных Штатов в их борьбе за свободу против нацизма.

На этот раз англичане действительно предпочли «вести себя по-мужски»: несмотря на то, что Эцель все еще удерживал Мартина и Пейса, три бойца Эцеля — Вайс, Хавив и Накар — были повешены 29 июля 1947 года[216]. План Бегина потерпел неудачу, и теперь уже не было никакого смысла удерживать Мартина и Пейса, тем более что призывы к их освобождению раздавались по всему ишуву. Национальный комитет (Ваад Леуми), исполнительный орган официальной администрации ишува, выступил с заявлением:

Вечером тринадцатого дня месяца ав, в тридцать четвертый день рождения Бегина по еврейскому календарю, он, находясь в своем тайном убежище в Тель-Авиве, принял решение, которое впоследствии назвал «самым трудным решением в своей жизни»[218]. На следующее утро тела двух английских сержантов без признаков жизни были найдены повешенными на дереве в Нетании[219].

Бегин отдал приказ. Поляна, где росло дерево, на котором они были повешены (или были повешены их трупы), была заминирована («двое повешенных — это на одного меньше, чем трое»[220]); капитан британской армии получил ранения, когда снимал тела с дерева[221]. К одежде одного из повешенных была приколота бумага с подписью «суд Эцеля в Эрец-Исраэль», объявляющая, что эти два человека были казнены по приговору суда Эцеля, который заслушал их показания и отклонил их просьбу о помиловании[222]. Последний абзац этой бумаги выглядел следующим образом:

Выдвинутые против повешенных сержантов и изложенные в этой бумаге обвинения, в сущности, были зеркальным отражением обвинений, выдвинутых против казненных бойцов Эцеля: «Членство в вооруженных силах, незаконно оккупирующих Палестину; незаконное ношение оружия и военной формы неприятеля; принадлежность к организации, с заранее обдуманными намерениями угнетающей законных граждан Палестины»[224].

Англичане были унижены, взбешены и подавлены. Полковник Н. Грей, генеральный инспектор полиции Палестины, вспоминал:

Беспорядки вспыхнули и в Палестине, и в Великобритании. Деморализованные британские полицейские, рискующие своими жизнями для защиты территории, которую их правительство было не в состоянии удержать, пришли в состояние неконтролируемой ярости: бронированные полицейские автомобили открыли огонь по двум рейсовым автобусам, и в помещение кафе были брошены гранаты — результатом стал ущерб собственности и многочисленные раненые[226]. В ходе беспорядков погибло пятеро жителей Палестины[227]. В Великобритании беспорядки, продолжавшиеся пять дней, вылились, в сущности, в погромы: еврейские магазины были разгромлены под ликующие крики толпы, осквернены еврейские кладбища и подожжены синагоги[228].

Бегин всячески отстаивал свое решение повесить сержантов, хотя это решение и преследовало его до конца жизни. В одном из немногочисленных интервью (июль 1991 года) он сказал: «Допускаю, что это была жестокость». Но не мог не подчеркнуть при этом, что такое решение достигло одной весьма значимой цели: «После совершения этой жестокости евреев в Палестине больше не казнили»[229].

6 Смертельно опасная дорога на Иерусалим

Тридцать первого августа 1947 года Специальная комиссия ООН по вопросам Палестины (ЮНСКОП) опубликовала свой отчет, в котором рекомендовалось прекратить действие Мандата в кратчайшие возможные сроки и создать два новых государства — еврейское и арабское[230]. Враждебность между сионистами и мандатными властями уменьшилась, однако при этом участились ожесточенные столкновения между арабами и евреями[231]. Арабы с ходу отвергли рекомендации ЮНСКОП. Официальным основанием для такой реакции стало утверждение, что евреи, составляющие 37 % населения, получают 55 % земли[232]. Однако ясно было, что причины этого более основательные: арабы вообще не намеревались допустить создание еврейского государства в регионе, какие бы границы ему ни были определены. Со своей стороны, сионисты, возглавляемые неизменно прагматичным Бен-Гурионом, приняли рекомендации, несмотря на то что они предусматривали отход и от идеи естественных границ Израиля, и от изначальных обещаний Декларации Бальфура. Бен-Гуриону пришлось приложить немалые усилия для того, чтобы убедить других сионистских лидеров (у каждого из которых имелись свои опасения) поддержать рекомендации ЮНСКОП. Таким образом, сионистский блок единодушно высказался в пользу такого решения. Двадцать девятого ноября была принята Резолюция ООН № 181, предусматривавшая раздел Палестины на еврейское и арабское государства и вывод британских войск к осени 1948 года.

Предлагаемые границы еврейского государства были абсурдными с географической точки зрения, и к тому же их было практически невозможно защищать. Тем не менее они нашли поддержку у еврейской стороны, и вот евреи всего мира, еще не пришедшие в себя после ужасов Катастрофы, затаив дыхание, наблюдали за ходом поименного голосования в ООН. Резолюция, требовавшая двух третей голосов, была принята, хотя и с незначительным перевесом: 33 голоса за, 13 против. Все независимые арабские страны проголосовали против. Великобритания воздержалась.

В Палестине евреи танцевали на улицах. Бен-Гурион, однако, был настроен не столь оптимистично. «В ту ночь я не мог ни танцевать, ни петь. Я смотрел на счастливых танцующих людей, а в голове была одна только мысль: их всех ждет война»[233].

Бегин также не был склонен к веселью. Он тоже понимал, что стране грозит война. Но у него была еще одна причина, по которой он не мог и не хотел радоваться: Бегин категорически отвергал план раздела Палестины. На следующий день он выступил по радио со следующим заявлением:

Надо признать, что Бен-Гурион тоже был против раздела (хотя, как прагматичный лидер, понимал, что у него нет другого выбора, кроме как согласиться, пусть и неохотно), и оба они были правы, предвидя в скором будущем войну. Через считанные недели добровольцы, численностью от шести до восьми тысяч человек, из стран арабского мира (в основном из Сирии, Ирака и Египта) ответили на призыв к джихаду и начали продвигаться в сторону границы. Более четырех тысяч добровольцев, евреев и неевреев, в большинстве своем бывшие военные союзных войск, прибыли из-за рубежа для помощи сионистам[235].

Война, которую пришлось вести сначала против палестинских арабов, а затем, после 14 мая, и против регулярных армий соседних арабских стран, вознамерившихся уничтожить новое еврейское государство, была тяжелой и жестокой; она велась на разных фронтах, и каждая из противоборствующих сторон знала как победы, так и поражения. Бои шли на территории Северной и Западной Палестины, причем в них участвовало население соседствующих населенных пунктов, так что все было перепутано, и арабы нередко контролировали пути к еврейским городам, а евреи — к арабским. Соответственно случалось, что еврейские силы брали в осаду арабские деревни, а арабы перекрывали дороги к еврейским поселениям[236].

Поставки продовольствия и прибытие подкреплений в еврейские районы Иерусалима в полной мере зависели от автоколонн, передвигавшихся под конвоем бойцов Ѓаганы. К концу марта 1948 года город находился на грани гибели. На протяжении последней недели марта из 136 грузовиков с продовольствием и припасами только 41 машина смогла пробиться в Иерусалим. Маршруты снабжения проходили через районы, контролируемые арабами, и если бы евреям не удалось обеспечить безопасность дорог, падение Иерусалима стало бы неизбежным. И в Иерусалиме, и на других фронтах ситуация была отчаянной[237].

Не лучше обстояли дела и на дипломатическом фронте; даже американская поддержка плана раздела Палестины становилась все менее безусловной. В феврале президент США Гарри Трумэн известил своего государственного секретаря Джорджа Маршалла, что «в принципе» он не возражает, если вся Палестина будет передана под опеку ООН. В марте посол США в ООН Уоррен Остин заявил в Совете безопасности, что «план раздела Палестины в настоящее время не удается претворить в жизнь мирными путями… Таким образом, мы полагаем, что следует установить временную опеку в рамках Совета по опеке ООН»[238]. Хотя Трумэн вскоре и переменил свою позицию, вернувшись к идее безусловной поддержки раздела Палестины, сионисты получили достаточно ясный намек: победа в ноябре 1947 года в ООН не дает евреям гарантию создания своего государства. Если они хотят иметь еврейское государство, то им придется самим защищать его.

Все, что было достигнуто в прошлые нелегкие годы, оказалось висящим на волоске. Даже территории, отданные евреям в рамках решения ООН, надо было защищать. Численность арабских армий постоянно увеличивалась, и арабы были тверды в своем намерении уничтожить вновь созданное еврейское государство. Руководство Израиля было вовлечено в изнурительную войну, одновременно как оборонительную — в том смысле, что она была навязана им извне, так и наступательную — поскольку необходимо было отвоевывать каждый клочок земли.

В марте Иерусалим все еще голодал и был на грани падения. И Бен-Гурион решил действовать. Полторы тысячи бойцов были отобраны для операции «Нахшон», названной по имени библейского героя, который, согласно еврейской традиции, первым вошел в воды Красного моря — после чего море расступилось, и сыны Израиля последовали за ним. Цель операции формулировалась следующим образом: «Открыть дорогу на Иерусалим с помощью ряда наступательных операций, направленных на базы неприятеля»[239]. Захват дороги на Иерусалим должен был способствовать объединению стратегически важных районов страны. Ѓагана выполняла ведущую роль в планировании этой операции; Эцель и Лехи согласились участвовать в наступательных действиях, но Бегин, по всей вероятности, участия в планировании не принимал.

К 6 апреля Ѓагана успешно нейтрализовала основные арабские силы в западной части Иерусалима, и на следующий день конвой из 63 грузовиков с продовольствием, горючим, боеприпасами и подкреплением без потерь прибыл в Иерусалим. Однако военные успехи Ѓаганы оказались недолговременными. На следующий день битва за Кастель, небольшую арабскую деревушку в нескольких километрах от Иерусалима, разгорелась с новой силой. Первоначальный приказ, отданный 2 апреля, категорически запрещал бойцам Ѓаганы разрушать деревню. Однако новый приказ о захвате Кастеля, от 8 апреля, настаивал на разрушении домов в деревне — похоже, что командование осознало, что иначе поставленную задачу выполнить невозможно. Война становилась все более грязной[240].

Командование Эцеля подчеркивало необходимость взятия другой деревни, Дейр-Ясин, также находившейся неподалеку от Иерусалима, по дороге в Тель-Авив, поскольку она была расположена на равнинном участке, который можно было использовать в качестве аэродрома; успешное осуществление этой операции имело бы стратегическую важность для битвы за Иерусалим. Для взятия деревни было решено объединить усилия с Лехи. Дейр-Ясин и соседний еврейский квартал Гиват-Шауль в августе 1947 года подписали между собой договор о ненападении. Однако Давид Шалтиель, командующий силами Ѓаганы в районе Иерусалима, одобрил эту инициативу Эцеля. Захват деревни Дейр-Ясин отвечал стратегическим планам операции «Нахшон», обеспечивая подход к Иерусалиму с запада. Ежедневная газета израильского рабочего движения «Давар» сообщила о стрельбе снайперов со стороны деревни; эта информация могла способствовать решению Ѓаганы поддержать операцию Эцеля, хотя в дальнейшем она не была полностью подтверждена[241].

Как бы то ни было, при планировании этой операции не ожидалось значительного сопротивления с арабской стороны; большинство арабских населенных пунктов в этом районе практически не оказывало сопротивления. Эцель и Ѓагана полагали, что уже при первых звуках автоматной стрельбы неприятель обратится в бегство.

В действительности же ситуация сложилась иным образом. Девятого апреля, на рассвете, бойцы Эцеля и Лехи, а также несколько десятков недостаточно вооруженных и плохо подготовленных добровольцев выступили в направлении деревни Дейр-Ясин. Бегин, в соответствии с правилами, давно установленными Жаботинским, требовал заранее предупреждать гражданское население о намечающихся военных действиях, и потому планировалось направить к деревне грузовик с бойцом Лехи в качестве водителя, чтобы на арабском языке призвать мирных жителей покинуть свои дома или укрыться в убежище.

Однако на подступах к деревне отряды Эцеля и Лехи, планировавшие наступление с двух сторон, оказались разделены, и связь между ними была утрачена. Бойцы Эцеля вошли в деревню с востока и юга, приблизительно в половине пятого утра, и тут же были встречены снайперским огнем из домов. Завязалась перестрелка. Тем временем грузовик Лехи попал в импровизированную противотанковую ловушку и не смог подойти к деревне достаточно близко. Из его громкоговорителей доносилось: «Вас атакуют превосходящие силы. Для вас открыт западный выход из деревни, в направлении Эйн-Карема. Уходите как можно быстрее. Не надо медлить. Наши силы наступают. Бегите в сторону Эйн-Карема». Однако предупреждение прозвучало уже после начала боя, и его едва ли можно было слышать из-за раскатов автоматной стрельбы. Встретив неожиданное сопротивление со стороны жителей деревни и — что не исключено — иракских добровольцев, плохо подготовленные бойцы Эцеля, не знакомые с тактикой уличных боев, приняли опрометчивое решение бросать ручные гранаты в те дома, откуда стреляли снайперы. Когда заместитель командира отряда Эцеля Йеѓуда Лапидот осознал, что таким образом взять эти дома не удастся, то попросил командира Мордехая Раанана разрешить применение тротила. Таким образом было взорвано десять или более домов деревни.

К четырем часам пополудни деревня была взята, но невероятно высокой ценой. Пять бойцов Эцеля и Лехи погибли, тридцать один получили ранения[242]. Число погибших жителей деревни было велико; командиры Ѓаганы, прибывшие ближе к вечеру на место кровавой бойни, в ужасе покинули деревню.

Бегин, за которым все еще охотились англичане и который поэтому продолжал скрываться в Тель-Авиве, первоначально получил лишь отрывочные и путаные сведения о том, что операция закончилась успешно. Выступая по радио, он объявил об успехе миссии, в ходе которой «впервые приняли совместное участие бойцы Эцеля, Лехи и Пальмаха»[243]. Однако вскоре стала поступать новая информация, согласно которой погибли 240 или даже 254 араба, включая женщин и детей. Были также сообщения о причинении увечий, насилии и мародерстве, о детях, которых силой отрывали от матерей, о жителях, посаженных в грузовик, отвезенных на окраину деревни и расстрелянных в упор. Печальная ирония заключается в том, что у всех сторон имелись основания фальсифицировать масштабы этой резни. Арабы были заинтересованы в получении международной поддержки, Ѓагана и Еврейское агентство получили возможность дискредитировать Эцель и Лехи, тогда как некоторые командиры Эцеля и Лехи не отрицали сведения и вымыслы о зверствах, в надежде, что эти слухи могут напугать арабов из соседних деревень и побудить их к бегству. Не исключено, что на это же надеялся и кое-кто в Ѓагане.

Слухи и домыслы распространялись подобно лесному пожару. Информация стала достоянием и международной общественности. Хотя это навряд ли была самая кровавая битва за всю войну, тем не менее она вскоре получила название «резня в Дейр-Ясине», и это название сохранилось во многих источниках и по сей день.

Бен-Гурион, Ѓагана и Еврейское агентство поспешно выразили сожаление. При этом, как и в случае с взрывом в гостинице «Царь Давид», они всячески отрицали свою причастность к происшедшему. Высшее командование Ѓаганы осудило проведение операции, выразив свое «сожаление и глубокое отвращение». Ненависть к Бегину, равно как и борьба между Бен-Гурионом и Бегином, достигли высшей точки. Шалтиель не остановился перед клеветой, заявив, что Ѓагана не давала своего согласия на эту операцию, и назвав происшедшее «преднамеренной акцией, имевшей своей целью лишь убийство и кровопролитие». Бен-Гурион направил письмо с извинениями королю Иордании Абдалле.

Бегин оправдывал свое решение взять деревню и настаивал на том, что ее жители слышали предупреждение, но отказались покинуть свои дома. В свойственной ему манере он принял на себя личную ответственность за понесенные жителями деревни потери, и вскоре после случившегося на стенах домов были расклеены плакаты, где говорилось: «Мы выражаем глубокую скорбь в связи с тем, что среди пострадавших были женщины и дети». Когда ему показали документ, в котором Ѓагана давала Эцелю зеленый свет на проведение операции, Бегин выступил по радио и во всеуслышание назвал командование Ѓаганы лицемерами. «Деревня Дейр-Ясин была взята с ведома Ѓаганы и при одобрении ее командования», — заявил он слушателям.

И тем не менее название «Дейр-Ясин» стало таким же ярлыком, приклеившимся к Бегину и Эцелю, как и, годы спустя, выражение «поселенческое движение», хотя зеленый свет строительству поселений на ранней стадии их истории дала Рабочая партия, находившаяся тогда у власти. Бен-Гурион умел мастерски выдвигать против Бегина — как ранее и против Жаботинского — такие обвинения, как использование силы, захват территорий, ответ силой на акты насилия и вооруженное противостояние мандатным властям, при этом используя людей Бегина и перенимая мировоззрение Эцеля.

В еврейской общине США не хотели и слушать протесты Бегина и его заявления, что трагедия произошла неумышленно и что Бен-Гурион также несет за нее ответственность. Через полгода после случившегося в Дейр-Ясине Бегин планировал поездку в США, чтобы собирать средства, необходимые ему для создания новой политической партии Херут («Свобода»). Четвертого декабря 1948 года группа видных американских евреев направила письмо редактору «Нью-Йорк таймс», обвиняя Херут в склонности к терроризму. Вряд ли нужно добавлять, что основное внимание в этом письме было уделено Дейр-Ясину и что представленная авторами письма версия случившегося не имела практически ничего общего с действительностью:

В числе подписавших это письмо были Альберт Эйнштейн и Ханна Арендт. Эта история, в основе своей придуманная самими евреями и получившая широкое распространение во всем мире, по сей день продолжает преследовать евреев и Израиль.

В самом Израиле давнишние враги Бегина стали звать его «Мясник Дейр-Ясина», и от этого прозвища ему не удалось избавиться до конца своей жизни. Когда он стал в 1977 году премьер-министром Израиля, Организация освобождения Палестины вернулась к этим обвинениям, обосновывая таким образом свои протесты по поводу его избрания. Когда он впоследствии получил Нобелевскую премию мира, журналисты зарубежных изданий неоднократно заявляли, что он недостоин такой награды — ставя ему в вину взрыв в гостинице «Царь Давид» и «резню в деревне Дейр-Ясин».

Сведения о происшедшем в тот день остаются в высшей степени противоречивыми. Через много лет после событий в Дейр-Ясине Иеѓуда Авнер, советник и друг Бегина, беседовал с Иеѓудой Лапидотом, заместителем командира отряда Эцеля, действовавшего в деревне. Лапидот по-прежнему утверждал, что никакой умышленной массовой резни там не было, но что арабы сопротивлялись с ожесточением, которого от них не ждали. Он также сказал, что хотя грузовик с репродуктором действительно провалился в антитанковую ловушку, но арабы слышали предупреждения — и все-таки предпочли сражение бегству. Бойцы Эцеля действительно разрушили много домов в деревне, пробиваясь к дому мухтара (деревенского старосты), продолжал Лапидот, но что касается жителей деревни, посаженных в грузовики, то они были выпущены в арабском районе Иерусалима. Он отрицал утверждения относительно якобы имевших место хладнокровных расстрелов, хотя некоторые бойцы Эцеля и Лехи признавали, что стреляли в гражданских (включая женщин и детей) в ходе боя, но при этом категорически отрицали сообщения о причиненных увечьях и насилии[244].

Бенни Моррис, всеми уважаемый израильский «новый историк», человек с международной репутацией, автор большого числа публикаций о насилии и беззаконии израильских военных, полагает, что сведения о насилии в Дейр-Ясине были сфабрикованы. Большинство современных историков оценивает число убитых в деревне в 100-120 человек[245]. Даже арабские историки выступают с новыми версиями событий; в 1987 году двое палестинских ученых, сотрудники университета Бир-Зейт (неподалеку от Рамаллы), на основании опросов большого числа свидетелей опубликовали свой отчет, в котором оценивают число убитых в 107 человек, причем в этом отчете ничего не говорится о фактах насилия[246]. Все эти выводы и оценки достаточно близки к тому, о чем говорил Бегин.

Через четыре дня после событий в Дейр-Ясине медицинский конвой, доставлявший в больницу «Ѓадасса» на горе Скопус (где по соседству расположен Еврейский университет) медицинское оборудование и персонал, попал в засаду и подвергся нападению арабских боевиков. В отличие от обычной практики и по неизвестным причинам англичане на этот раз не отправили бронеавтомобиль для сопровождения конвоя. Может быть, это объясняется нехваткой личного состава; Бенни Моррис высказывает предположение, что они, возможно, решили дать арабам возможность поквитаться за Дейр-Ясин[247]. В результате атаки погибло 79 человек — часть из них была убита огнем нападавших, многие сгорели заживо в подожженных автобусах, причем тела так сильно обгорели, что их невозможно было опознать. В числе погибших было 20 женщин, а также директор больницы доктор Хаим Ясский и доктор Моше Бен-Давид, который должен был стать во главе медицинского факультета, создававшегося на базе Еврейского университета. Гора Скопус осталась под контролем Иордании до окончания Шестидневной войны (5-10 июня 1967 года).

Несмотря на бойню, устроенную арабами на горе Скопус, ход военных действий начал претерпевать изменения. Напуганные действиями Эцеля как никогда раньше, чему в немалой степени способствовали и слухи о происшедшем в Дейр-Ясине, арабы приступили к эвакуации целых деревень еще до подхода еврейских воинских частей, и начался массовый исход арабского населения из Палестины. Ситуация в Дейр-Ясине, по мнению английской разведки, во многом способствовала успеху атаки Ѓаганы на арабскую деревню Сарис: «события в этой деревне [Дейр-Ясин], произвели такое впечатление на арабов Палестины, что нападение на деревню Сарис просто не встретило никакого сопротивления». Согласно высказываниям разведывательной службы Ѓаганы, Дейр-Ясин стал «решающим фактором, ускорившим завершение операции „Нахшон“»[248].

Спустя недолгое время дорога на Иерусалим была полностью открыта.

Двадцать четвертого апреля 1948 года, с уходом англичан из Палестины, Бегин покинул свое укрытие, где он провел не один год. Когда его спросили, что было для него тяжелее всего во время пребывания в укрытии, он ответил, что это был момент выхода, когда его сын Бени, слышавший за эти годы много страшных рассказов о человеке по имени Менахем Бегин, узнал, что этот человек является его отцом[249]. Десятого мая Бегин выступил по радио и сообщил о создании своей новой политической партии, Херут (названной также, как газета, выходившая в подполье). К 12 мая Яффа сдалась еврейским силам; очередь была за Иерусалимом. Наконец, 14 мая последние британские воинские части покинули Палестину. В тот же день Давид Бен-Гурион, занимавший должность председателя Национального совета, объявил о создании Государства Израиль. Многие еврейские лидеры собрались в Тель-Авиве на церемонию провозглашения независимости Израиля; Бегин не был в числе присутствовавших.

Поскольку 14 мая пришлось на пятницу и церемония завершилась незадолго до начала шабата, Бегин выждал до следующего вечера, 15 мая, и тогда выступил по радио с речью:

Это были прекрасные слова, особенно если принять во внимание, что в тексте Декларации независимости, которую Бен-Гурион зачитал вслух накануне, вообще не упоминалось имя Бога. (Сам Бегин, будучи избранным премьер-министром, первым делом надел кипу и пошел к Западной стене. Бен-Гурион же, что весьма характерно, провозглашал вновь обретенную независимость еврейского народа после двух тысячелетий изгнания с непокрытой головой.) Бегин продолжал:

Победа, однако, будет более труднодостижимой, чем можно было бы предположить. И Бегин, и Бен-Гурион праздновали возрождение еврейской независимости, однако Бегин не был приглашен на церемонию провозглашения Декларации независимости, и ему пришлось произносить свою речь в квартире Паглина в Тель-Авиве. Этот факт имел огромное символическое значение. Горечь и недоверие, остававшиеся в отношениях между ними, вскоре поставят под угрозу саму цель, к достижению которой они так неустанно стремились; буквально через несколько недель они и их соратники приведут новорожденное государство на грань гражданской войны.

7 Гражданская война и врагу ворот

Война за независимость Израиля разразилась задолго до обретения им независимости. Насильственные действия арабов в 1930-е гг. продолжались фактически без перерыва, а после того, как Организация Объединенных Наций проголосовала 29 ноября 1947 года за раздел Палестины и создание двух государств — еврейского и арабского, — палестинские арабы начали полномасштабную войну. Эта война была в самом разгаре, когда Давид Бен-Гурион провозгласил 14 мая 1948 года независимость Государства Израиль, после чего арабские страны всего региона, включая Ирак, заявили о своей решимости не останавливаться вплоть до уничтожения Израиля. Этой войне было суждено продлиться до середины 1949 года, и в ней погиб один процент всего населения нового еврейского государства.

Но в этой войне были и временные затишья. Начиная с 29 мая 1948 года, через две недели после подписания Декларации независимости, ООН объявила о прекращении огня между Израилем и арабскими государствами. Это прекращение огня, которому было суждено продлиться 28 дней, предусматривало полный запрет на все виды оружия; ни одна из сторон не вправе была ввозить оружие или же укреплять свои позиции. Бен-Гурион знал, что — хотя его только создаваемая армия крайне нуждалась в оружии — нарушение прекращения огня способно серьезно подорвать международную репутацию страны. Он также полагал (и был полностью прав), что арабские армии нарушают это соглашение, — однако он в первую очередь думал о легитимности Израиля, а не его врагов. У Бен-Гуриона были также и другие проблемы военного характера. Ему предстояло сформировать единую боевую силу из Ѓаганы и ее ударных частей — Пальмаха, с добавлением Эцеля и Лехи. Бегин к этому времени уже вышел из укрытия, и все бойцы Эцеля были полностью ему верны — он становился фигурой общенационального масштаба. К тому же после многолетнего недоверия бойцы Эцеля и Лехи не хотели утратить свое независимое положение и служить под началом командиров Ѓаганы, которые еще совсем недавно охотились за ними в разгар операции «Сезон». Бегин и сам признавал, что «было непросто посылать наших товарищей на службу в армию, офицеры которой ненавидели подпольщиков, преследовали их, порочили их репутацию, похищали их и передавали в руки британских служб… Люди, которые должны были принять командование над нашими бойцами, систематически воспитывались в духе ненависти к ним»[250].

Эцель и Лехи предложили Бен-Гуриону, чтобы их бойцы составили отдельные подразделения в структуре новой армии, оставив, таким образом, в своем распоряжении оружие и боеприпасы. Бен-Гурион категорически отказался. В принципе всем было ясно, что в конечном итоге новая страна должна располагать едиными вооруженными силами. Бегин и Бен-Гурион обсуждали как слияние боевых отрядов, так и предложение, согласно которому Эцель будет сохранять свою самостоятельность вплоть до обретения страной независимости. Для Эцеля было бы нелегко смириться с необходимостью подчиняться прежним недругам, хотя для других это стало бы приемлемым компромиссом. Некоторые политические деятели левой ориентации относились к идее слияния весьма критически. Моше Арам, член марксистской партии МАПАМ, говорил с неодобрением: «Это стало бы соглашением с убийцами, с героями Дейр-Ясина»[251].

Через две недели после провозглашения независимости Бегин объявил о неофициальном соглашении, заключенном с Бен-Гурионом, хотя он и не назвал создаваемую армию ее официальным именем, а говорил о так называемых «Объединенных силах»[252]. Армия обороны Израиля была создана 31 мая, а назавтра, через несколько дней после объявленного ООН прекращения огня, Бен-Гурион и Бегин подписали, наконец, официальный договор, согласно которому Эцель вошел в состав Армии обороны Израиля. Условия соглашения предусматривали, что члены Эцеля будут призваны в состав Армии обороны Израиля; их оружие и оборудование, а также предприятия по изготовлению оружия будут переданы Армии обороны; не будет существовать отдельных подразделений Эцеля в составе армейских бригад; прекращаются самостоятельные операции Эцеля по осуществлению материально-технического снабжения; и, наконец, самое главное: Эцель прекращает свою деятельность в качестве отдельной военной единицы на территории Государства Израиль[253]. Бегин подписал это соглашение о слиянии, расформировав тем самым вооруженную структуру, созданную по инициативе его учителя, причем подписал ручкой, которая в свое время принадлежала самому Жаботинскому[254].

Правда, значительная часть текста этого соглашения была составлена в выражениях неопределенных и нечетко сформулированных. Взять, например, такую фразу, как «на территории Государства Израиль» — не ясно, шла ли речь также и об Иерусалиме, который на тот момент не входил в состав Государства Израиль. Ранее, весной этого года, Старый город и восточная часть Иерусалима оказались в руках арабов, будучи отрезанными от Нового города — несмотря на совместные усилия Эцеля и Ѓаганы и на проведение операции «Нахшон», имевшей целью освобождение города. Бен-Гурион оставил надежду отвоевать Иерусалим, тогда как у Бегина там имелось некоторое количество бойцов.

Это соглашение стало шагом в направлении создания единой израильской армии. Как Ѓагана, так и Эцель были частью замысла Жаботинского, но формирование единой армии было воплощением идеи Бен-Гуриона. Само соглашение было подписано со взаимными опасениями, в немалой степени и потому, что ни одна из сторон точно не знала, о чем именно была достигнута договоренность.

В то время как Бегин оговаривал с Бен-Гурионом условия, на которых он согласен ввести Эцель в состав Армии обороны Израиля, у бойцов Эцеля, находившихся в Иерусалиме, иссякали запасы оружия и боеприпасов. Зарубежные отделения Эцеля имели формальную независимость, и потому они продолжали приобретать оружие для отправки в Израиль, своим бойцам — в первую очередь, для защиты Иерусалима. Шмуэль Кац, возглавлявший тогда отделение Эцеля в Париже, впоследствии вспоминал: «Мы не собирались полностью расформировываться. Разве мы могли забыть Иерусалим, с требованием о независимости которого израильское правительство отказывалось выступить; Иерусалим, чей Старый город был в руках врага, а Новый город — в опасности. Вот почему Эцель обязан был продолжать свое независимое существование, борясь за включение всего Иерусалима в состав еврейского государства. До тех пор, пока этого не произойдет, зарубежные отделения Эцеля должны были продолжать свое существование»[255]. Кац, подобно другим членам Эцеля, считал запрет на ввоз оружия несправедливым, поскольку англичане по-прежнему могли поставлять оружие в Ирак, Иорданию и Египет, откуда оно могло попадать в руки палестинских арабов[256].

Ѓилель Кук, известный также как Питер Бергсон, возглавлял деятельность Эцеля в Америке. Он отвечал за сбор средств в пользу Эцеля и приобретение оружия в США; он также являлся организатором комитета в поддержку европейских евреев в годы Второй мировой войны. Одним из его основных послевоенных начинаний стала поддержка «нелегальной иммиграции в Палестину» (при активном участии Ѓаганы). Зная об отчаянной ситуации, в которой оказались члены Эцеля в Израиле, Кук, совместно с несколькими членами зарубежного руководства Эцеля, приобрел танкодесантный корабль, использовавшийся американскими ВМФ во время Второй мировой войны; он походил на корабли, на которых во время Алии Бет добирались из Европы еврейские иммигранты.

Они дали кораблю название «Альталена» (это итальянское слово, означающее «качели», было одним из журналистских псевдонимов Жаботинского)[257]. Командиром корабля стал Элияѓу Ланкин, видный деятель Эцеля, который впоследствии будет избран в Кнессет, а затем станет послом Израиля в Южной Африке. Сначала судно курсировало по Средиземному морю, чтобы создать впечатление, будто это грузовой корабль, выполняющий обычный рейс. Затем оно пришло в Пор-де-Бук (порт неподалеку от Марселя, откуда в свое время отплыл обреченный «Эксодус-1947»), где на борт были взяты направлявшиеся в Израиль иммигранты и погружено оружие. Это оружие было приобретено на пожертвования, сделанные в нескольких странах, но самым значительным был вклад Франции, которая — по-видимому, имея целью подрыв английского влияния на Ближнем Востоке, — поделилась боеприпасами на сумму 150 млн. франков[258]. На корабль поднялось также около 940 иммигрантов, все из числа выживших во Вторую мировую войну. Хотя они вынуждены были плыть в стесненных условиях, моральный дух на борту был высоким. Всем им запомнились дни строгой дисциплины и ночи с пением народных еврейских песен[259]. Пережив ужасы войны и лишившись крова, они теперь плыли домой, во вновь обретенное еврейское государство. Они уже не были жертвами, у них было оружие, и они могли защитить себя и свою новую страну. Это и было, как вспоминали некоторые из них, чувство еврейской гордости и достоинства — возрожденное величие, ѓадар[260].

Однако вышло так, что отплытие пришлось отложить, а когда корабль был готов отправиться в путь, вступило в силу объявленное ООН прекращение огня, в рамках которого ввоз оружия в Израиль оказался категорически запрещенным. Парижское руководство Эцеля приняло самостоятельное решение отправить «Альталену» в Израиль, не информируя об этом Бегина. Они отлично знали, что Бегин был решительно настроен соблюдать все условия прекращения огня: «Не важно, каково наше отношение к этому перемирию — мы не вправе брать на себя ответственность за возможные последствия, связанные с его нарушением»[261]. Позже они признались, что действовали без разрешения, и заявили, что, отправь они телеграмму, весь план мог быть раскрыт, и судно могло быть конфисковано или потоплено. Все зависело от соблюдения конспирации.

«Альталена» подняла якорь и июня, с почти месячным отставанием от намеченного графика[262]. Бегин узнал об отплытии только на следующий день, когда об этом сообщила радиостанция Би-би-си из Лондона[263]. Он немедленно дал указание радистке Ципоре Леви отправить на корабль следующую радиограмму: «Не продолжайте плавание. Ожидайте дальнейших указаний». Она передавала послание раз за разом, но так и не получила ответа. Ципора перепутала радиокод, и ей пришлось разбудить Бегина среди ночи, чтобы сообщить о своей ошибке. Смятенный и взволнованный, он велел ей послать радиограмму заново, и она несколько часов сидела у рации, лихорадочно пытаясь связаться с кораблем. Наконец она решила, что либо передача не проходит по техническим причинам, либо на борту не могут ее расшифровать. Впоследствии Ланкин подтвердил, что, поскольку им не удалось расшифровать радиограмму, он решил игнорировать ее и продолжать рейс согласно плану[264].

Бегин, еще более взволнованный, распорядился послать телеграмму в парижское отделение Эцеля — корабль просто не должен был подойти к берегам Израиля. «Почему корабль отплыл?» — спрашивал Бегин Каца[265]. Но и на этот вопрос он не получил ответа.

Выхода не было, пришлось сообщить Бен-Гуриону и правительству о происходящем — хотя если об этом уже передавали по Би-би-си, то все они имели представление о развитии событий[266]. Через несколько дней Бегин встретился с членами кабинета и подчеркнул, что корабль отплыл без его разрешения. Бен-Гурион превосходно понимал как проблему, связанную с нарушением условий прекращения огня, так и значимость груза, находящегося на борту. Израилю необходимо было получить этот груз — в этом не было сомнений; и вот, чтобы не подвергать опасности Тель-Авивский порт, кораблю дали указание плыть к рыбацкому поселку Кфар-Виткин, расположенному к северу от Тель-Авива и отчасти скрытому от внимания наблюдателей ООН.

Теперь возникал вопрос: как именно следует поступить с доставленным на берег оружием и боеприпасами. Бегин предложил передать основную часть Ѓагане, а 20 % выделить бойцам Эцеля, действующим в Иерусалиме, а также некоторым членам Эцеля, вошедшим в состав Армии обороны Израиля. Возмущению Бен-Гуриона не было границ: сама по себе мысль, что оружие достанется членам Эцеля, вошедшим в состав Армии обороны Израиля, противоречила его принципу единства вновь созданной армии — потому он не хотел даже допускать разговоры о распределении груза, в какой бы то ни было пропорции[267]. Исраэль Галили, начальник штаба Ѓаганы, предложил выкупить груз и передать все оружие для нужд армии, но Бегин отказался.

К 18 июня, когда «Альталена» уже доплыла до Крита и находилась в опасной близости от израильских территориальных вод, Гадили согласился, что 20 % оружия будет использоваться в Иерусалиме, но без указания на то, в чьем конкретно распоряжении оно окажется. По-прежнему не доверяя Эцелю, 19 июня он сказал, подыгрывая опасениям самого Бен-Гуриона: «Создается новая и опасная ситуация — речь идет о формировании некой частной армии, некоторые подразделения которой будут вооружены частным оружием»[268]. На следующий день, 20 июня, Бен-Гурион созвал экстренное заседание кабинета. Бойцы Эцеля тем временем оставляли свои армейские части и направлялись в Кфар-Виткин, чтобы там ждать прибытия корабля. Они, очевидно, прослышали, что Бегин, который до сих пор находился в тайном укрытии и которого многие из них вообще никогда не видели, также прибудет туда. Чувства лояльности к Эцелю вновь обретали силу. Бен-Гурион сказал министрам на заседании кабинета, что Бегин скрывал план отправки «Альталены» до тех пор, пока корабль уже не вышел в море (что было неправдой). Его давнишнее недоверие к Бегину достигло высшей точки. Бен-Гурион сказал:

Было опубликовано официальное заявление, гласившее:

Бегин был убежден в том, что его действия были честными и достойными: ведь не он выступил с инициативой закупки оружия, он дал радиограмму с указанием по возможности не приближаться к берегу и он известил Бен-Гуриона об ожидаемом прибытии корабля. Однако Бен-Гурион, чья ненависть к Бегину не знала границ и который считал, что Эцель вошел в состав Армии обороны Израиля не из лучших побуждений, во всем видел вероломство по отношению к новому государству. Он не сомневался, что действия Бегина были очередной попыткой посягнуть на его руководство, и намеревался — если придется — прибегнуть к силовым методам борьбы.

Кабинет министров принял решение: когда корабль причалит к берегу, «облеченный соответствующими полномочиями офицер предпримет попытку избежать применения силы, однако если его приказы будут игнорироваться, то силовое решение станет неизбежным». Галили интерпретировал решение Кабинета как указание конфисковать у Эцеля оружие. Он решил использовать авиацию для бомбежки корабля, однако пилоты — в основном добровольцы из-за рубежа — отказались выполнять такой приказ. «Мы приехали сюда воевать за евреев, а не против евреев», — сказали они[271].

Тем временем Бегин, находясь на берегу, отдал приказ кораблю выждать наступления темноты, чтобы не быть замеченным наблюдателями ООН. Один из его помощников высказал беспокойство, не попадут ли они таким образом в ловушку, однако Бегин не согласился с его опасениями. После захода солнца корабль начал медленно приближаться к берегу. Бегин поднялся на борт «Альталены» и был встречен овацией[272]. Началась переправка на берег многотонного груза, но работа шла крайне медленно. А на берегу появились военные (представители Ѓаганы и Пальмаха); один из них подошел к Бегину и распорядился передать груз армии. Хотя Галили и Бегин ранее достигли самого общего соглашения относительно того, что Армия обороны Израиля получает все оружие и при этом 20 % будут использоваться в Иерусалиме, Бегин полагал, что предназначаемое для Иерусалима оружие будет находиться в распоряжении Эцеля, тогда как Армия обороны считала, что она сохранит контроль над всем оружием. К тому же при выработке соглашения стороны упустили из виду пункт, который оговаривал бы место хранения оружия после разгрузки. Эцель намеревался хранить груз на складах, находившихся под его контролем, тогда как Министерство обороны (возглавляемое тогда Бен-Гурионом) настаивало на немедленной передаче груза в распоряжение армии. Бегин дал указание своим людям продолжать разгрузку. Какой-то подросток, бывший свидетелем этих переговоров, испуганно пробормотал, что как бы Ѓагана не открыла по ним огонь. Бегин уверенно успокоил его: «Евреи не стреляют в евреев!»[273]

На следующий день бойцы Ѓаганы появились на берегу уже в усиленном составе. Пассажирам «Альталены» — выжившим в годы Катастрофы европейского еврейства и не связанным с Эцелем — было разрешено сойти на берег. Затем генерал Дан Эвен, командир бригады Армии обороны Израиля, выдвинул Бегину ультиматум:

По мнению Галили, этот ультиматум предоставлял Бегину возможность «с честью выйти из сложившейся ситуации». Однако стороны в очередной раз оказались не в состоянии понять друг друга — Бегин с негодованием воспринял саму мысль об ультиматуме, равно как и о том, что ему было дано смехотворно короткое время для выполнения условий. Он даже не собирался отвечать на сказанное. Не воспринял он всерьез и угрозы военных. «Нам необходимо как можно скорее разгрузить корабль, пока не прибыли представители ООН. Не верю, что у наших военных имеются недобрые намерения». И, роковым образом недооценивая макиавеллизм Бен-Гуриона, он добавил, обращаясь к одному из своих помощников: «Проблема у нас может быть только с ООН»[274].

После полудня 21 июня командиры Эцеля попытались убедить Бегина направить корабль в Тель-Авив. Положение дел в Кфар-Виткине, который был давним оплотом Ѓаганы, ухудшалось и могло стать еще хуже. И тут началась ружейная стрельба. До сегодняшнего дня неясно, кто выстрелил первым. Шломо Накдимон, израильский журналист, автор многочисленных материалов о событиях, связанных с «Альталеной», высказывает соображение, что первыми открыли огонь солдаты Армии обороны Израиля и что в начавшейся неразберихе бойцы Эцеля стали стрелять в ответ. Однако Ѓилель Кук, присутствовавший на берегу Кфар-Виткина, утверждает, что первые выстрелы сделали бойцы Эцеля — но стреляли они в сторону моря, давая тем самым понять, что готовы к бою[275].

Согласно воспоминаниям Яакова Меридора (который в свое время убедил Бегина принять на себя руководство Эцелем, а во время описываемых событий был членом верховного командования Эцеля), когда началась стрельба, бойцы Эцеля на борту «Альталены» получили приказ не открывать ответный огонь. Сам Бегин лежал на берегу, над головой его свистели пули, а он упорно не желал отступать. Наконец он, ругаясь на иврите и на идише и будучи не в силах поверить в происходящее, снова поднялся на борт корабля[276]. Для некоторых членов Эцеля стало ясно, что Бен-Гурион распорядился убить Бегина, чтобы покончить раз и навсегда с их соперничеством. Перестрелка привела к жертвам: шесть убитых и восемнадцать раненых у Эцеля, двое убитых и шесть раненых у Армии обороны. Бен-Гурион, опасаясь, что протесты в связи с убийством бойцов Эцеля приведут к дальнейшим беспорядкам, не позволил похоронить погибших бойцов Эцеля в Тель-Авиве[277].

Евреи убивали евреев. Сторонники Бегина настаивали, чтобы он покинул место боя. В 9:35 вечера «Альталена» отплыла из Кфар-Виткина, с Бегином на борту, и медленно двинулась в сторону Тель-Авива, куда она и прибыла к полуночи, в сопровождении израильских военных судов. После того, как корабль покинул Кфар-Виткин, остававшийся на берегу Меридор поднял белый флаг, сдаваясь окружавшим его бойцам Ѓаганы, хотя и не ясно было, от чьего имени он отдавался[278].

Для Бегина и Эцеля прибытие к тель-авивскому берегу стало удачным исходом. «Альталена» села на мель, однако случилось это на самом людном месте, на виду публики, прогуливавшейся по набережной, туристов, живущих в прибрежных гостиницах, репортеров и наблюдателей ООН, которые могли следить за происходящим с балконов своих гостиничных номеров[279]. В своей книге «Восстание» Бегин позднее писал, что Эцель решил поплыть в Тель-Авив потому, что «там мы бы избавились от осады, а мне могла бы представиться возможность напрямую связаться с представителями правительства и положить конец тому, что я все еще считал отчасти неприятным недоразумением»[280]. Он продолжал утверждать, что они причалили в районе улицы Фришмана не потому, что тем самым они оказались на виду всей общественности, а потому что это было первоначально намеченное место стоянки. Как бы то ни было, но теперь происходящее на «Альталене» мог видеть весь город.

От Армии обороны Израиля ответственным за проведение операции был Игал Алон, бывший командир Палмаха. Ицхак Рабин оказался в тель-авивском штабе по случаю и был вынужден участвовать в происходящем. «Это было похоже на военный путч», — вспоминал Рабин в интервью, через полвека после случившегося. Но даже и через пять десятилетий недоверие к Бегину, воспитанное Бен-Гурионом, не ослабело. К тому времени уже не оставалось сомнений, что никакого путча не было, но Рабин все еще не мог этого признать. Максимум, на что он мог пойти — это сказать: «Право, не знаю, но складывалось такое ощущение…»[281].

Рано утром 22 июня, во вторник, правительство Бен-Гуриона сделало последнюю попытку, и громкоговорители разнесли по тель-авивскому побережью: «Внимание! Внимание! Представители правительства и армии поднимутся на борт корабля и организуют эвакуацию людей, помощь раненым и разгрузку судна»[282]. Бегин не возражал — при условии, что вместе с ними поднимутся также и его представители. Однако Ѓагана не приняла это условие.

Бегин убеждал людей на берегу не идти на вооруженный конфликт. Он приступил к выгрузке оружия «для нас и для вас. Мы ведь здесь, чтобы сражаться вместе, — кричал он с борта корабля. — Мы не станем стрелять в наших братьев»[283]. Но его призывы не возымели действия. Армия открыла огонь, и тогда бойцы Эцеля, бывшие на борту «Альталены», ответили им тем же, вопреки приказу Бегина. Один из офицеров Эцеля крикнул: «Почему вы стреляете в евреев?» Рабин ответил: «Пусть евреи перестанут стрелять в нас — тогда и мы не будем стрелять в евреев»[284].

Однако Бен-Гурион был полон решимости прибегнуть к силе. В этот день он направил послания нескольким своим коллегам, в которых описывал «измену» Эцеля и настаивал на применении оружия для подавления сопротивления. Когда министр внутренних дел спросил его, будет ли он по-прежнему настаивать на задержании корабля, даже если тот отойдет в нейтральные воды, Бен-Гурион ответил: «Вне всякого сомнения»[285].

После полудня было объявлено о прекращении огня, чтобы можно было эвакуировать раненых. Бегин, судя по всему, никак не мог понять серьезность ситуации. Когда огонь был прекращен, Бегин и бойцы Эцеля начали петь песни подполья и посылать радиограммы: «Привет, Тель-Авив, от еврейского корабля с оружием!» и «Наш Тель-Авив, белый и голубой!»[286]. В 4 часа дня бойцы Пальмаха возобновили обстрел корабля, и Бегин, видимо, осознал, насколько настойчив Бен-Гурион в своих намерениях[287]. Алон утверждал, что они сделали несколько предупредительных выстрелов, в надежде, что «Альталена» сдастся; Бегин теперь осознал, что они рассчитывают убить его и потопить корабль[288]. И действительно, когда солдаты Ѓаганы убедились, что Бегин на корабле, они значительно увеличили интенсивность огня[289]. Тем не менее Бегин продолжал кричать через громкоговоритель, что его бойцы не стреляют в ответ. Солдаты Пальмаха были настроены решительно, в немалой степени благодаря призывам Бен-Гуриона. «Все будущее страны поставлено на карту», — сказал Бен-Гурион Алону. А Игаэль Ядин добавил: «Возможно, тебе придется убивать евреев»[290].

Бойцы Пальмаха доставили на берег пушки. Ѓилель Далески, всего два месяца как приехавший в Израиль из Южной Африки, получил приказ подготовить пушку к обстрелу корабля. Он в смятении сказал своему командиру: «Я не для того приехал в Израиль, чтобы сражаться с евреями», — на что командир ответил: «Приказ есть приказ»[291].

Далески выстрелил и промахнулся — снаряд отклонился к югу. Он вместе с расчетом навел пушку заново — снова промах, на этот раз к северу. И еще один промах. Но четвертый выстрел поразил цель, и из трюма повалил дым[292]. Огонь охватил груз боеприпасов, стал распространяться все сильнее и сильнее. Стало ясно, что корабль может вот-вот взорваться. Обстрел с берега продолжался. На корабле — вопреки желанию Бегина — подняли белый флаг.

В опасности оказались не только люди на борту «Альталены» — взрыв боеприпасов на корабле мог нанести ущерб зданиям на берегу, но с этим никто не мог ничего поделать. Осознавая, что корабль может вот-вот взлететь на воздух, бойцы Эцеля потребовали немедленно отправить Бегина на берег.

Тот отказался (его все еще преследовала память об обвинении в том, что он бросил варшавских бейтарцев), однако после того, как завершилась эвакуация раненых, члены Эцеля настояли, чтобы Бегин сел в лодку (он не умел плавать)[293]. О том, как Бегин добрался до берега, существует несколько несовпадающих между собой историй. Сам он впоследствии писал, что прыгнул в воду — хотя и не без колебаний:

Бегин оказался на берегу, а пожар на корабле продолжался. Некоторые очевидцы, включая и Бегина, и Рабина, вспоминали, что солдаты Ѓаганы продолжали стрелять в бойцов Эцеля, плывших к берегу, стараясь использовать последнюю возможность убить их[295].

В общей сложности, включая пострадавших в Кфар-Виткин, погибло шестнадцать человек Эцеля и трое солдат Армии обороны Израиля[296]. В числе погибших был и друг детства Бегина, Абрам Ставский, несколько лет тому назад оправданный после обвинения в убийстве Арлозорова. Раненых было несколько десятков. Число арестованных составило, по разным данным, от 200 до 400 человек, а по одной оценке — 500 человек[297]. Восемь солдат Армии обороны Израиля, отказавшихся стрелять в бойцов Эцеля, были отданы под трибунал за неповиновение приказу[298]. В числе оставшихся в живых после атаки на «Альталену» был Йехиэль Кадишай, юный доброволец, бывший военнослужащий британской армии, который в 1942 году присутствовал на собрании, где Бегин (вскоре после своего прибытия в Палестину) призывал атаковать англичан, пока они не разрешат въезд евреев в Палестину. Кадишай, уезжавший из Палестины для подготовки взрыва в посольстве Великобритании в Риме в 1946 году, говорил, с присущим ему язвительным юмором, что благодаря «Альталене» он смог «вернуться домой». Ѓилель Далески, стрелявший из пушки по «Альталене», стал университетским преподавателем литературоведения и лауреатом Государственной премии Израиля (высшая награда страны). Вспоминая о событиях того дня, он позже писал: «Если бы я мог вычеркнуть из жизни лишь один день, я вычеркнул бы этот день»[299].

Бегин был слишком известной фигурой, чтобы его можно было арестовать. Он с трудом добрел до своего дома, мокрый насквозь, без очков, которые он потерял, прыгнув в воду, и без обуви[300]. Он выглядел выдохшимся, выбившимся из сил — и не удивительно. Его семья вынуждена была бежать из Бреста во время Первой мировой войны, потеряв все, что у них было. Нацисты убили его родителей и брата. При советской власти он оказался в заключении. Англичане преследовали его и вынудили скрываться. И вот теперь евреи пытались убить его.

Более часа Бегин выступал по радио Эцеля. Человек, бесстрашно смотревший в глаза советскому следователю и вынудивший англичан уйти из Палестины, теперь безутешно плакал. «Они хотели убить именно меня», — воскликнул он. Бегин изложил весь ход событий со своей точки зрения, начав с того, как он предупредил Бен-Гуриона об отплытии корабля. Он рассказал о соглашении, которое было достигнуто с Бен-Гурионом и которое, по его утверждению, премьер-министр вопиющим образом нарушил. И тем не менее он непрестанно говорил бойцам Эцеля: «Не смейте поднимать руку на своих братьев, даже в такой ситуации». Его слова звучали как заклинание: «Евреи не воюют с евреями, и нельзя использовать еврейское оружие против еврейских бойцов». Он заключил свое обращение словами: «Да здравствует еврейское отечество! Да здравствуют герои Израиля! Солдаты Израиля — навсегда!»[301].

Но главная мысль, проходившая через все обращение: мы не должны мстить. «Не может быть гражданской войны, когда враг стоит у наших ворот!» — буквально кричал он в микрофон. На следующий день он выступал перед группой бойцов Эцеля, и один из них вспоминает его слова: «Ни единой пули по евреям! Наши враги — арабы!»[302].

После радиообращения Бегин публикует брошюру, в которой резко отзывается о «диктаторском режиме» Бен-Гуриона, предупреждает, что дело может кончиться «концентрационными лагерями», называет премьер-министра «безумным диктатором», говорит о нем как об «этом дураке, этом идиоте»[303]. Он требует от Бен-Гуриона выпустить людей из заключения. Многие бойцы Эцеля и будут выпущены на протяжении нескольких недель, кроме членов высшего командования — Яакова Меридора, Элияѓу Ланкина и Ѓилеля Кука. Они тоже оказались на свободе к концу августа — после того, как началась общественная кампания за их освобождение, причем особые усилия прилагали еврейские организации США — главным образом организация Ѓилеля Кука «Американская лига за свободную Палестину»[304].

Однако Бен-Гурион еще не сказал своего последнего слова. Двадцать четвертого июня отряд Пальмаха ворвался в штаб-квартиру Эцеля, и это было лишь частью масштабного рейда по поиску компрометирующих материалов, которые должны были бы подтвердить обвинение в измене. Артур Кёстлер, журналист и писатель, встречавшийся с Менахемом Бегином еще во времена, когда тот скрывался под именем рабби Сассовера, написал в своем дневнике, что «люди Пальмаха разломали мебель и изорвали документы. Следуя приказу Бегина не открывать огонь ни при каких обстоятельствах, бойцы Эцеля стояли с побелевшими лицами и молча наблюдали за происходящим»[305].

Двадцать третьего июня, на следующий день после гибели «Альталены», Временный государственный совет собрался в здании Еврейского национального фонда в Тель-Авиве[306]. Основными темами обсуждения были «Альталена» и «непокорный» лидер Эцеля Менахем Бегин — которого, что неудивительно, не пригласили на заседание. Бен-Гурион вкратце суммировал историю с «Альталеной», при этом он солгал, сказав, что узнал о корабле лишь за день до его прибытия, в субботу, 19 июня (на деле он знал обо всем тремя днями раньше, 16 июня). Он сказал, что ему сообщили, что у Эцеля имеется судно с оружием, и они нуждаются в помощи при его разгрузке. Правительство потребовало от Эцеля предоставить ему этот груз, но Эцель отказался. Не существовало и договора о том, что Эцелю будет представлено оружие для боев в Иерусалиме. Бен-Гурион ничего не сказал ни о соглашении разделить оружие между двумя группами, ни о том, что в этом соглашении не было указано, может ли Эцель воспользоваться оружием для защиты Иерусалима.

По словам Бен-Гуриона, дело «Альталены» было «попыткой мятежа», а члены Эцеля — заговорщиками. Он изложил, каким образом Эцель нарушил условия соглашения относительно Армии обороны Израиля и условий прекращения огня:

Он описал поведение Эцеля как «значительно более опасное, поскольку оно ставит под угрозу интересы государства и создает атмосферу гражданской войны». К тому же Бен-Гурион дважды напомнил, что он собирал чрезвычайное заседание кабинета для того, чтобы получить предварительное разрешение на действия военного характера — иными словами, он действовал не в одиночку. «Ясно, что мой долг — обеспечить безопасность государства и соблюдение закона, — заявил он, — и я знал, что сделать это можно было только силой. Тем не менее я поставил этот вопрос перед всем кабинетом… и было решено, что существует необходимость в принятии силового решения». По мере продолжения выступления его язык становился все более жестким: «С сожалением должен сказать, что некоторые бойцы Эцеля оставили свои боевые части и направились в Кфар-Виткин для участия в антиправительственном мятеже. Впрочем, этот мятеж был быстро подавлен, и бойцы Эцеля сдались, сдали оружие и боевую технику и обещали выполнять правительственные распоряжения. Александрони, наш командир на Центральном фронте, действовал разумно и эффективно, выполняя задачи, поставленные перед ним правительством, с максимальной результативностью и при минимальных потерях… Мятеж, поднятый солдатами и гражданскими лицами в Кфар-Виткине, подавлен…Данный инцидент, по-видимому, исчерпан, однако опасность мятежа еще существует, несмотря на то, что армия достаточно сильна, чтобы справиться с любым вооруженным выступлением… Зло необходимо искоренить всеми средствами, не только военной силой… Мятежники получают поддержку из различных источников, и помощь им оказывают по различным причинам…» Бен-Гурион особо подчеркивал то обстоятельство, что Израиль не может вести войну на два фронта, и обрушился на Эцель за опасные действия, недопустимые в разгар войны с арабами. Он даже назвал Эцель «вооруженной бандой» и «воплощением зла».

Бен-Гурион всячески оправдывал действия правительства против корабля:

Бен-Гурион сказал при этом, что орудие, из которого стреляли по «Альталене», настолько священно, что его следовало бы «поставить рядом с Храмом, если тот будет отстроен»[307].

Четыре года спустя Бегин написал книгу «Восстание» — главным образом, для того, чтобы опровергнуть обвинения в «терроризме», звучавшие в его адрес и в адрес Эцеля. Он осознавал, что необходимо объяснить еврейскому миру, почему восстание было и необходимым, и оправданным. Рассматривая ситуацию с «Альталеной», Бегин утверждал, что Бен-Гурион манипулировал происходящим, чтобы получить возможность сокрушить Эцель; премьер-министр, утверждал Бегин, сам хотел разжечь гражданскую войну, чтобы потом подавить ее. Бегин, несомненно, говорил правду — но в том виде, в каком он ее видел. Недоверие этих двоих людей друг к другу было столь велико, что любое возможное недопонимание не могло не выйти за пределы разумного — что и случилось. Действительно ли Бен-Гурион полагал, что инцидент с «Альталеной» представлял собой заговор, задуманный Бегином, или он просто считал, что существовала возможность заговора и что он обязан подавить его в зародыше, или же он рассматривал этот инцидент как возможность избавиться от Бегина раз и навсегда — этого мы никогда не узнаем наверняка. Не исключено, что и у самого Бен-Гуриона не было однозначного ответа на эти вопросы. Страна была еще молода, Израиль находился в состоянии войны, премьер ненавидел Бегина и опасался за свое политическое будущее. С учетом всех обстоятельств, ни тот ни другой не был способен на здравые суждения. Трагический исход был практически неизбежным.

В ответ на обвинения Бен-Гуриона Бегин, в свою очередь, выдвинул ряд своих контробвинений. Если Эцель действительно хотел устроить вооруженный мятеж, утверждал он, зачем же он тогда сам себя поставил в безвыходное положение, причалив в таком месте, которое у всех на виду и откуда нет дороги к отступлению?[308] На обвинение относительно намерения Эцеля спрятать оружие на частном тайном складе Бегин ответил, что таких складов не существовало уже с конца времен подполья[309]. К тому же Бегин обвинил Бен-Гуриона в том, что он «забыл» упомянуть аналогичное нарушение условий прекращения огня со стороны Ѓаганы: в день прихода «Альталены» в Бат-Ям прибыл другой корабль с грузом оружия, принадлежавшего Ѓагане[310].

В тот же день, 23 июня, когда Временное правительство обсуждало выступление Бен-Гуриона, рабби Меир Берлин (партия религиозных сионистов «Мизрахи») объявил, что два министра от его партии, рабби Йеѓуда-Лейб Фишман и Хаим-Моше Шапира, уходят в отставку. Они потребовали, чтобы Временное правительство назначило комиссию для расследования произошедшего. Их требование было отклонено. Для Бен-Гуриона вся эта история стала триумфом с точки зрения воздействия на общественное мнение. Он и Ѓагана сделали из Бегина козла отпущения, несмотря на то, что им досталось оружие, привезенное Эцелем в молодое государство. В изложении Бен-Гуриона Бегин стал воплощением терроризма, уносящим грехи сионизма в пустыню, подобно библейскому козлу отпущения. Хотя в действительности это Бегин велел своим сторонникам сложить оружие, но именно Бегин будет изгнан в политическую пустыню на десятилетия.

«Священная пушка» Бен-Гуриона сделает из него героя истории с «Альталеной» (в ее традиционном варианте). Репутация Бегина значительно пострадала. Одни смеялись над ним за то, что он плакал во время своего выступления. Другие вменяли ему в вину неумение справляться с кризисными ситуациями. Он вел себя как «идише мама», вспоминал Шмуэль Кац[311]. Однако Бегин обычно был сдержанным и невозмутимым. Сын Бегина, Бени, впоследствии вспоминал, как дети в школе дразнили его за то, что отец расплакался перед микрофоном. «Не помню, гордился ли я этими слезами, — писал он, — но отец, безусловно, гордился».

Репутация Бегина серьезно пострадала в Соединенных Штатах. «Нью-Йорк таймс» называла его террористом; на следующий день после гибели «Альталены» «Вашингтон пост» опубликовала статью, в которой сторонники Эцеля были названы «мятежниками», планировавшими доставить оружие и боеприпасы в Израиль в нарушение соглашения о прекращении огня[312]. Однако — как ни странно это звучит — (деятельность Эцеля в конечном итоге прекратилась не из-за Бен-Гуриона, а по вине Лехи. Когда в сентябре 1948 года члены Лехи убили в Иерусалиме посредника ООН в арабо-израильском конфликте графа Фольке Бернадота, Бен-Гурион отдал приказ о роспуске и Лехи, и Эцеля. Этот приказ не встретил никакого сопротивления. Двадцатого сентября Эцелю было велено зачислить всех своих бойцов в состав Армии обороны Израиля и в 24 часа передать все оружие и технику в распоряжение армии, под угрозой немедленных санкций в случае неповиновения. Бегин неохотно согласился. К 7 ноября Бен-Гурион добился объединения всех вооруженных сил Израиля, распустив при этом и Пальмах; Армия обороны Израиля стала, таким образом, единственной военной структурой страны. В своем прекрасном труде по истории американской революции Джозеф Эллис указывает, что после победы национальных движений — революций во Франции, России и Китае, а также многочисленных национально-освободительных движений в Африке, Азии и Латинской Америке — победивший класс проводит политику массовых репрессий против своих сторонников, которые порой достигают масштабов геноцида. Однако конфликт представителей поколения американской революции, при всем накале страстей, не привел к кровопролитию[313].

Следует благодарить в первую очередь Бегина за то, что еврейское государство последовало американской, а не французской модели. Позднее он писал: «Надеюсь, что после моей смерти меня будут помнить в первую очередь как человека, предотвратившего гражданскую войну». Что касается Бен-Гуриона, то лишь в 1965 году, после заседания правительственной комиссии, расследовавшей инцидент с «Альталеной», он признал: «Возможно, я ошибался»[314].

8 Скажи «нет» всепрощению

Гражданской войны удалось избежать, но Бегин осознавал, что недавно созданное Государство Израиль — это дом разделенный. Выгоревший, со следами взрывов, остов «Альталены» оставался у тель-авивского берега в течение года. Обеспокоенный тем, что он превращается в место поклонения памяти погибших бойцов Эцеля и лишь способствует росту авторитета Менахема Бегина, Бен-Гурион распорядился отбуксировать его в открытое море и затопить.

Несколькими месяцами раньше Бен-Гурион назначил первые выборы в Кнессет на январь 1949 года. Менахем Бегин перенес свою деятельность из подполья на политическую арену и основал партию Херут («Свобода»). Начался новый этап его жизни. Однако старая ненависть оставалась прежней. На борту «Альталены» кто-то вывел огромными буквами: ХЕРУТ ЖДЕТ ТОТ ЖЕ КОНЕЦ, ЧТО И «АЛЬТАЛЕНУ».

Результаты выборов подтвердили незавидное положение Бегина. Партия Бен-Гуриона МАПАЙ без труда одержала победу, получив в Кнессете 46 мест из 120, тогда как Херут получил всего лишь 14 мест (в числе депутатов Кнессета были сам Бегин, Ѓилель Кук, Йоханан Бадер, Шмуэль Кац, сын Зеева Жаботинского Эри). Херут стал основной оппозиционной партией.

Несмотря на относительную стабильность политической системы, общая ситуация для нового еврейского государства складывалась не лучшим образом. Протяженность его границ значительно увеличилась по сравнению с границами плана раздела Палестины 1947 года, непригодными для обороны; однако Израиль добился не мира, а всего лишь перемирия, и его недруги по-прежнему отказывали ему в признании. Границы после перемирия 1949 года (демаркационная линия после окончания арабо-израильской войны 1948–1949 гг., которую впоследствии стали называть Зеленой чертой), то есть те границы, к которым международное сообщество будет требовать возвращения Израиля после Шестидневной войны 1967 года, дополнительно расширили территорию страны, хотя в 1949 году никто не рассматривал эту границу ни как постоянную, ни как законную.

В плане территориальном под контролем Израиля оказались прибрежная равнина, Галилея и Негев, при том, что за Иорданией остался Западный берег реки Иордан, а сектор Газа перешел в ведение египетской администрации. Иерусалим был разделен таким образом, что западная часть города находилась в руках Израиля, тогда как восточная часть, включая Старый город с его Еврейским кварталом и Западной стеной — под контролем Иордании. Иорданцы также контролировали гору Скопус, где находилась больница «Ѓадасса», и Масличную гору с ее кладбищем — одним из старейших и наиболее почитаемых мест захоронения евреев.

В плане экономическом ситуация была столь же тяжелой. В страну направлялся поток новых иммигрантов, в большинстве своем без средств к существованию. Около полумиллиона выживших в годы Катастрофы прибыли к берегам Израиля на протяжении первых лет существования государства, а вскоре к ним присоединилось около 700 тысяч евреев из арабских государств, выдворенных из своих домов и стран проживания после начала арабо-израильской войны. Численность населения Израиля росла быстрыми темпами; к концу 1951 года, всего лишь за три года независимого существования, его еврейское население удвоилось[315]. Экономика страны с трудом выдерживала приток новых граждан. Ко всему прочему, негативное воздействие на и без того скудные ресурсы страны оказала засуха 1950–1951 годов.

Экономическое положение Израиля ухудшалось, иммигрантов селили в постройках из гофрированного железа, расположенных в районах, специально созданных для вновь прибывших, и у государства не было иного выбора, кроме как обратиться за иностранной помощью. Еврейская община США и ряд других организаций в странах диаспоры на протяжении многих лет предоставляли финансовую помощь сначала ишуву, а затем Государству Израиль, но Израиль нуждался в большем. Нельзя было гарантировать выживание страны, если не будут найдены новые и значительные источники денег. Несмотря на кризисное состояние, или же благодаря ему, партия МАПАЙ Давида Бен-Гуриона сохраняла свое большинство в Кнессете, имея там 45 мест, тогда как Херут Бегина получил всего лишь 8 мест, или 6 % всех голосов[316]. Бегин, находясь в подавленном состоянии, объявил о своем уходе из политики, и 20 августа 1951 года, меньше чем через месяц после публикации результатов новых выборов, подал в Херут формальное заявление об отставке. Он собирался жить в Тель-Авиве, со своей растущей семьей, вдали от общества, но эти планы переменились после того, как Бен-Гурион объявил о своем намерении воспользоваться соглашением с Германией о выплате Израилю репараций за гибель шести миллионов евреев. Тень Катастрофы европейского еврейства по-прежнему омрачала жизни израильтян, и план Бен-Гуриона об использовании репараций заставил кровоточить старые раны, которые едва начали заживать.

Израильское общество разделилось на два лагеря. Некоторые соглашались с Бен-Гурионом, что вопрос о репарациях заслуживает рассмотрения, но для многих была отвратительной сама мысль о том, что немцы могут искупить свою вину, давая евреям деньги — немецкое название для репараций Wiedergutmachung что в буквальном переводе означает «снова делать добро». Противники репараций сразу же поняли: нет лучшей кандидатуры, чем Менахем Бегин, чтобы возглавить борьбу с планом Бен-Гуриона. При этом они могли и не представлять, какая яростная битва разгорится между Бен-Гурионом и Бегином на этот раз и что она в состоянии буквально разорвать страну надвое.

Идея, согласно которой Германия должна представить финансовые компенсации за зверства нацизма, не была такой уж новой. Еще в 1945 году как отдельные евреи, так и еврейские организации выступали с исками против Германии[317], требуя финансовой компенсации за еврейскую собственность, утраченную или разрушенную в довоенный период и во время войны[318]. В 1948 году недавно созданная ВЕРО — Всемирная еврейская реституционная организация — вернула собственность ее прежним еврейским владельцам на сумму порядка 250 миллионов долларов; были также обнаружены активы, не имеющие наследников, на сумму более 25 миллионов долларов.

Однако реституции подлежала собственность лишь сравнительно небольшого числа людей. Большинство евреев не имело права на реституцию или компенсацию убытков; и, что важнее, система не признавала того огромного долга, в котором немецкий народ был у еврейского народа в целом[319]. И разумеется, система ни в какой степени не была ориентирована на то, чтобы обеспечить будущее молодого еврейского государства.

В марте 1951 года возглавляемое Бен-Гурионом правительство Израиля обратилось с исковым заявлением к представителям стран Антигитлеровской коалиции, оккупировавших Германию. Израиль настаивал на получении компенсации за издержки, связанные с приемом полумиллиона иммигрантов из стран Европы, из расчета 3000 долларов за человека, на общую сумму полтора миллиарда долларов[320]. В исковом заявлении было ясно указано, что названная сумма учитывает «только расходы, как понесенные, так и ожидаемые, в связи с обустройством еврейских иммигрантов, прибывших из стран, находившихся под властью нацистов»[321]. При написании заявления были приложены максимальные усилия к тому, чтобы его формулировки не оставляли никаких сомнений: речь идет о компенсации расходов Государства Израиль по обустройству еврейских иммигрантов, но отнюдь не о денежных выплатах евреям за зло, причиненное Германией еврейскому народу.

Бен-Гурион не рассматривал эти репарации как первый шаг на пути к нормализации политических отношений между Израилем и Германией. Напротив, Израиль с самого момента своего образования сформулировал принцип «никаких контактов» как основу своих отношений с немецким государством. В израильских заграничных паспортах имелась особая запись: «Настоящий документ не действителен в Германии»[322]. Именно поэтому Бен-Гурион представил иск странам Антигитлеровской коалиции, оккупировавшим Германию, а отнюдь не напрямую самой Германии. Однако Германия уже успешно развивалась как суверенное государство, и страны Антигитлеровской коалиции отказались выступать в качестве поверенных в переговорах между Германией и Израилем. И вот правительство ФРГ, возглавляемое первым послевоенным канцлером страны Конрадом Аденауэром, выступает с письмом от 27 сентября 1951 года, содержание которого еще совсем недавно было бы трудно представить: «Мы готовы, совместно с представителями еврейского народа и Государства Израиль, давшего прибежище многочисленным лишенным крова беженцам, рассмотреть возможности решения проблем, связанных с возмещением материальных убытков»[323].

Известие, что Израиль действительно может начать прямые переговоры с Германией (на чем настаивали страны Антигитлеровской коалиции), вызвало взрыв гнева. Одна из ведущих израильских газет, «Маарив», опубликовала карикатуру: немец протягивает израильтянину окровавленный мешок с деньгами, идя по мосту, перекинутому через братскую могилу, посредине которой возвышается труба крематория. Наиболее непримиримую позицию заняли ревизионисты и бывшие бойцы уже не существующего Эцеля. Заголовок в одном из декабрьских (1951 г.) номеров газеты «Херут» гласил: «Сколько нам заплатят за сожженного ребенка?»[324].

Руководство партии Херут, несомненно, осознавало, что у него появилась возможность улучшить свое положение: при правильном выборе стратегии взрывоопасный вопрос немецких репараций давал Бегину шанс вернуться к общественной жизни, выступив в качестве лидера, объединяющего достаточно разнородные политические силы страны. Сначала Бегин колебался, однако Йоханан Бадер, который в свое время посоветовал Бегину вступить в армию Андерса, а теперь был одним из членов Кнессета от партии Херут и главным редактором газеты «Херут», пришел к Бегину домой и убедил его снова вступить в борьбу. Несколько лет спустя Бадер вспоминал, как он убеждал Бегина выйти на поле боя. «Менахем, это не только вопрос большой исторической важности, — говорил он. — Это и твой моральный долг перед твоей семьей, перед твоей погибшей матерью»[325].

Упоминание о погибших близких оказало надлежащее действие, и Бегин согласился. Этим же вечером он написал статью, опубликованную в газете «Херут» 1 января 1952 года, в которой предостерегал, что согласие на получение репараций навлечет «несмываемый позор на Кнесет»[326]. Через несколько недель речи Бегина станут значительно более резкими.

Аналогичную перемену претерпят его и без того бурные отношения с Бен-Гурионом. Всем было известно, что на пленарных заседаниях Кнессета Бен-Гурион обращался к Бегину: «Господин, сидящий рядом с членом Кнессета Бадером». Их антипатия была взаимной, а пагубный вопрос о репарациях лишь подливал масла в огонь. Эта «борьба титанов» стала, в известном смысле, сражением между прошлым и будущим, столкновением между романтичным устремлением к чести и достоинству (ѓадар) Бегина и прагматизмом Бен-Гуриона, заботившегося о государственных интересах. В своих выступлениях и дебатах на протяжении всей зимы Бегин уделял основное внимание жертвам, память о которых была «продана», тогда как Бен-Гурион указывал на необходимость учитывать интересы живых, подчеркивая, сколь существенную помощь те получат благодаря значительным поступлениям в государственную казну. Неизменный прагматик, Бен-Гурион говорил о международном признании, которое будет обеспечено экономически процветающему еврейскому государству; Бегин же, напротив, утверждал, что еврейское государство, определяющее образ еврейского народа на международной арене, утратит все с таким трудом заработанное уважение, если возьмет деньги у своих бывших преследователей. Ирония судьбы заключалась в том, что Бегин и Бен-Гурион как бы поменялись местами, и Бегин перестал быть человеком, живущим исключительно интересами диаспоры. «Никаких сделок — никаких денег» — такая позиция означала решимость рассчитывать только на свои силы, отказавшись от старых связей.

В начале 1952 года Бегин был уже настолько поглощен проблемами репараций, что, поступившись своей гордостью, начал постепенно возвращаться в политику, об уходе из которой он заявил в августе 1951 года. Его первое публичное выступление состоялось 5 января 1952 года на площади Муграби в Тель-Авиве, в присутствии десяти тысяч сторонников. Некоторые участники митинга пришли на площадь со свитками Торы, сам Бегин надел черную кипу — несомненно, чтобы подчеркнуть, что происходящее имеет не только политический характер. Ведь под угрозой было достоинство всего еврейского народа — и это было вопросом не политики, а святынь.

Всегда склонный к библейской образности, Бегин заговорил об амалекитянах — племени кочевников, которые стремились уничтожить израильтян еще со времен их скитания в пустыне, когда само слово «амалек» сделалось символом злейших врагов еврейского народа; таким же символом стала и Германия. Тора заповедала евреям стереть саму память об Амалеке; таким образом, последнее, о чем следует думать еврейскому государству, — это о финансовом соглашении с Германией.

Некоторые израильтяне — например, Абба Ковнер, борец еврейского сопротивления в годы Второй мировой войны, — восприняли проведенную Бегином аналогию с Амалеком буквально и еще в 1946 году выступали с требованиями совершить акты мщения; в частности, речь шла о намерении отравить систему водоснабжения в нескольких крупных немецких городах. Были и такие израильтяне, которые говорили о жертвах нацизма как об «овцах, шедших на бойню», считая их смерть позором и противопоставляя его сионизму. Израильская молодежь дала им презрительную кличку «мыло». Ѓерцль задумывал сионизм как европейское движение, призванное оградить евреев от европейского антисемитизма — и в этом смысле сионизм не оправдал возлагавшихся на него надежд. Разногласия по вопросам репараций обнажили все противоречия сионизма.

В своих выступлениях Бегин уже не ограничивался изощренными библейскими метафорами — он напрямую призывал к неповиновению. «Если соглашение с Германией получит одобрение, это станет поворотным моментом в истории страны, — предупреждал он. — Народ тогда откажется платить налоги»[327].

Однако власти оставляли протесты Бегина без внимания. Шестого января Бен-Гурион объявил о намерении правительства приступить к дебатам по вопросу немецких репараций. Ожесточенные споры достигли высшей точки 7 января, когда в Кнессете было намечено провести голосование. Десятки тысяч людей со всех концов Израиля собрались в Иерусалиме на Сионской площади, чтобы выразить свое несогласие с позицией Кнессета — здание которого тогда находилось на улице Короля Георга, в нескольких сотнях метров от площади. Был холодный и дождливый день. Прежде чем отправиться к Кнессету, Бегин обратился с речью к собравшимся:

Затем Бегин напомнил своим слушателям о всей чудовищности Катастрофы европейского еврейства в истории еврейского народа. Да, возможно, Бен-Гурион и сабры, уроженцы Израиля, хотели бы забыть про Катастрофу, однако и ее ужасы, и ее последствия — это неотъемлемая часть еврейской истории. Это своего рода контрапункт, когда каждая из сторон может внести важный вклад в понимание вопроса, что заставляет вспомнить о принципах талмудической аргументации. И Бегин продолжил:

И тут возникло ощущение, что человек, прежде предотвративший гражданскую войну в Израиле, теперь провоцировал ее: «Не бывать переговорам с Германией, потому что мы готовы отдать жизнь, чтобы этого не произошло. Лучше умереть, чем отступиться от этого утверждения. Нет таких жертв, которые мы не были бы готовы принести ради отказа от переговоров». Указывая на вооруженных полицейских, окружавших митингующих, Бегин заверил, что он сам и его сторонники готовы умереть за правое дело. И еще он сказал, что нет различия между теми, кто вступает в переговоры с немцами, и теми, кто уподобляется нацистам:

Полицию Бен-Гуриона Бегин сравнил с гестапо. Тюрьмы Бен-Гуриона Бегин уподобил ненавистным лагерям. И еще он выступил с заявлением, которое потом не давало ему покоя до самого конца жизни. Бегин напомнил собравшимся, как во время инцидента с «Альталеной» он отказался от вооруженного противостояния и всегда гордился этим решением:

Возможно, эти слова были cri de coeur[329] и вырвались у него под влиянием момента. Возможно, это была осознанная угроза — пусть и без намерения реализовать ее на практике. А может, это и было реальное предупреждение. Мы никогда об этом не узнаем. Однако сказанное Бегином — буквально за считанные минуты до начала дебатов в Кнессете — относительно вооруженного противостояния Бен-Гуриону дало его противникам возможность утверждать, что «настоящий» Бегин — это все тот же «разыскиваемый террорист» времен Эцеля, движимый антидемократическими побуждениями. И пройдут десятилетия, прежде чем Бегин избавится от подобного рода обвинений, распространению которых он и сам, несомненно, способствовал.

Сам Бегин, впрочем, определял свою позицию на перекрестке иудаизма и демократии, и это по-прежнему привлекает внимание многих в Израиле. Обращаясь к «тысячам религиозных евреев», собравшихся возле здания Кнессета, он заявил, что «нас выставили в неблаговидном свете» из-за того, что члены Кнессета от религиозных партий поддерживают соглашение с Германией (а ведь многие из них были на стороне Бегина во время событий, связанных с «Альталеной»).

Это «мы» весьма красноречиво — не будучи человеком, строго соблюдающим религиозный ритуал, Бегин тут отнес себя к религиозному сектору общества, обвинив Бен-Гуриона и его сторонников в «поклонении златому тельцу». И завершил Бегин свое выступление словами: «Вперед, братья мои! Не бойтесь газовых гранат. Скажите еврейским полицейским: „Вы ведь тоже евреи, и мы не можем пойти на такое соглашение“ Не сдавайтесь, потому что мы сражаемся не за кусок хлеба, мы сражаемся за душу народа и за честь нации»[330].

Сражение «за душу народа и за честь нации» — в этом была суть конфликта, как его видел Бегин. Государство Израиль существовало всего четыре года, и он хотел понять, есть ли у него душа. Это была своего рода еврейская версия классической фразы «Дайте мне волю иль дайте мне смерть»[331]. Жизнь — это было не главное; жизнь имела смысл лишь тогда, когда у еврейского народа, едва избегнувшего истребления, имелись идеалы, ради которых стоило жить.

В половине шестого вечера Бегин закончил свою речь и направился в Кнессет, чтобы принять участие в пленарном заседании. Его сопровождали сотни людей из числа собравшихся на площади. Несмотря на все усилия, полицейским не удалось преградить дорогу демонстрантам, и они в конечном счете применили слезоточивый газ. В здании Кнессета Бегин в это время приносил присягу (это было его первое появление на заседании Кнессета после отхода от политической жизни). За стенами Кнессета в это время ситуация становилась все более напряженной, по мере того, как число сторонников Бегина возле здания увеличивалось. Под доносящиеся с улицы крики и шум Бегин поднялся на трибуну. В самом начале своего выступления он отверг утверждение правительства, согласно которому немцы, с которыми предстоит вести переговоры, — это не те немцы, которые осуществляли политику «окончательного решения еврейского вопроса»:

А тем временем демонстранты, которых Бегин воспламенил своей зажигательной речью на митинге, забрасывали Кнессет камнями и предпринимали попытки прорваться внутрь здания. Бегин же продолжал свое выступление с трибуны Кнессета, перейдя к идее достоинства (ѓадар), сформулированной Жаботинским, к понятиям чести и гордости, столь важным для евреев:

Град камней обрушился на окна, прервав выступление Бегина. Член Кнессета Ханан Рубин был ранен в голову. В зал заседаний Кнессета начал просачиваться слезоточивый газ, с помощью которого полиция разгоняла демонстрантов. Сквозь разбитые оконные стекла стали видны подожженные автомашины[333].

Бегин продолжил свое выступление, обращаясь непосредственно к Бен-Гуриону:

Стремясь заручиться всеми голосами, которые только можно было получить, а также, возможно, опасаясь быть обвиненным в антидемократической демагогии (в свете его выступления перед собравшимися на Сионской площади), Бегин затем обратился к арабским депутатам Кнессета. Оставляя в стороне сказанное им ранее в этот день, он постарался всячески подчеркнуть, что безусловно и в самой полной мере поддерживает положения закона. При этом он, однако, попросил арабов не принимать участия в голосовании: «У вас имеется формальное право голоса, однако вам следует провести различие между формальным правом и моральным правом. Речь идет о крови наших матерей, братьев и сестер — позвольте нам самим принять решение по этому вопросу».

На Бен-Гуриона выступление Бегина, разумеется, не произвело никакого впечатления. Ведь это был тот самый Бен-Гурион, который объявил с трибуны Кнессета, что готов затопить «Альталену» даже в случае, если корабль отойдет в международные воды. Он и не намеревался всерьез воспринимать аргументацию Бегина. Что же касается демонстрантов у здания Кнессета, он только и спросил: «Кто привел сюда это хулиганье?»

Это переполнило чашу терпения Бегина, и он ответил с раздражением: «Это вы — хулиган!»[335]. Тут-то, по мнению спикера Кнессета, Бегин пересек красную черту; спикер потребовал, чтобы Бегин извинился перед премьер-министром, а иначе его удалят с трибуны. Бегин, что не удивительно, отказался покинуть трибуну, заявив, что «если мне не дают говорить, то никто не будет говорить».

Итак, в 6:45 вечера, менее чем через час после возвращения Бегина в политику, его выступление привело к полной остановке работы Кнессета. Для наведения порядка на улице были вызваны армейские силы, и — в точности согласно предсказанию Бегина, сделанному им на Сионской площади, — было арестовано около 140 демонстрантов. Сотни раненых полицейских и демонстрантов были доставлены в больницы. Полиция, опять-таки следуя предсказанию Бегина, устроила обыск в иерусалимской штаб-квартире Херута и установила заслоны на дороге, соединяющей Тель-Авив с Иерусалимом, чтобы воспрепятствовать дальнейшему развитию беспорядков.

Только в девять вечера Бегин согласился принести публичные извинения Бен-Гуриону, после чего получил возможность продолжить свое выступление:

Бен-Гуриона вряд ли могло тронуть выступление человека, которого он считал демагогом и который говорил о мученичестве и об «освящении имени Бога» с парламентской трибуны страны, населенной израильтянами нового, постевропейского толка. Эти два человека не только испытывали личную вражду друг к другу, но и вообще по-разному смотрели на весь еврейский мир.

Для Бен-Гуриона еврейское государство было страной долгожданного будущего, которая отчетливо помнила ужасы европейского прошлого, но успешно оставляла их за собой. Для премьер-министра еврей диаспоры, о котором по-прежнему скорбел Бегин, был героем горестной эпической поэмы Хаима-Нахмана Бялика «Сказание о погроме» («В городе резни»)[337]. В этой поэме Бялик описывает европейских евреев как малодушных и узкогрудых учеников ешивы, людей забытого прошлого, которые трусливо прятались за бочками, безропотно глядя на то, как казаки насилуют их жен, матерей, дочерей. В своей поэме Бялик обвиняет этих беспомощных евреев не только в отсутствии мужества, но и — как людей слабодушных — в отсутствии души[338].

Сам Бялик к этому времени уже скончался (в Вене, в 1934 году), однако едко нарисованная им картина европейской действительности — сочетание нееврейской злобности с еврейской беспомощностью — была хорошо знакома израильтянам. У Бен-Гуриона не оставалось никаких романтических воспоминаний об утраченном еврейском мире. Он полагал, что настало время отвергнуть европейскую модель еврея былых времен, на смену которому должен был прийти сильный и — если удастся провести в Кнессете закон о репарациях — экономически независимый израильтянин. При всей любви Бен-Гуриона к еврейской Библии, у него не было особо теплых чувств к еврейскому миру, простиравшемуся, согласно широко распространенной рифме, между Танахом и Пальмахом (то есть от библейских времен до времени элитных боевых частей Ѓаганы).

Бегин же был в этом отношении его полной противоположностью. Он был сыном воспитанного в еврейских традициях отца, которого он глубоко почитал, а также выпускником религиозных учебных заведений — хедера и ешивы — как, впрочем, и светских учебных заведений. Хотя он и не идеализировал жизнь в диаспоре, но вместе с тем и не относился к ней с пренебрежением. К тому же отец Бегина обладал бойцовским характером — не вопреки своему еврейству, а именно благодаря ему. Бегин прожил в Польше дольше, чем Бен-Гурион, и жил там в более трудные времена, а еще он возглавлял польский Бейтар, военизированную еврейскую организацию. Он, конечно же, знал о духе пассивности, описанном Бяликом (ведь на русский язык эту поэму в 1904 году перевел сам Жаботинский[339]). Но также он не мог не знать и о том, что вскоре после публикации этой поэмы в Кишиневе были созданы отряды еврейской самообороны[340].

Бегин, несомненно, был предан идее будущего, но для него будущее еврейского народа основывалось на традициях прошлого. Каких бы высот в конечном итоге ни достиг Израиль, все это произойдет благодаря его историческому прошлому, события которого неизменно должны напоминать евреям, почему им столь необходимо иметь свое государство. Он знал о героическом характере еврейского прошлого, но также он знал, что и еврейское будущее не может быть свободным от древней вражды. Будучи более религиозным, чем Бен-Гурион — и по духу, и по воспитанию, — он вместе с тем был чужд мессианским настроениям.

В душе Бегина вэхи ше’амда («в каждом поколении есть такие, что намереваются уничтожить нас») — стих из пасхальной Агады, который его отец каждый год читал со слезами на глазах, — находил больший отклик, чем уничижительные слова Бялика в адрес евреев диаспоры. Безжалостные антисемиты были корнем зла, и вряд ли было разумно обвинять евреев в таком «постыдном деянии», как учеба в ешиве. Для Бегина беспомощность евреев диаспоры была столь же неприемлема, как и для Бен-Гуриона — ведь именно Бегин, а не Бен-Гурион, призывал к вооруженной борьбе с англичанами. Однако Бегин — совместно с сефардами и религиозными сионистами, которые со временем станут основой его политической партии, — не мог ни представить, ни тем более принять такое изложение событий, когда все достижения европейских евреев и сефардской диаспоры будут подвергнуты осмеянию.

Девятого января Кнессет (60 голосами против 51) решил начать переговоры с Германией. Бегин прекратил борьбу, как только стали известны результаты голосования. В известном смысле это было похоже на историю с «Альталеной» — когда он, отстаивая свои права на обладание оружием, признал свое поражение после того, как стал ясен результат. Однако его резкие слова прозвучали явственнее, чем его демократические действия, и он был лишен права участвовать в заседаниях Кнессета на три месяца[341]. Репарации, вкупе с другими источниками финансирования и зарубежной помощью, были использованы для улучшения жилищных условий населения, создания израильского флота и национальной авиакомпании, путей сообщения, систем связи, линий электропередачи[342].

Однако память о совершенном немцами осталась в душе израильтян. В 1953 году решением Кнессета был создан известный во всем мире Яд ва-Шем, израильский Национальный институт памяти жертв Катастрофы и героизма. В 1960 году усилиями разведки «Моссад» был схвачен в Аргентине и вывезен в Израиль Адольф Эйхман, военный преступник, глава специального отдела гестапо по еврейским делам, который занимался «окончательным решением» еврейского вопроса. Его казнь в 1962 году (после проходившего в Иерусалимском окружном суде и широко освещавшегося в прессе процесса) стала истинным катарсисом для Израиля, однако десять лет со времени дебатов в Кнессете по вопросам репараций — это для молодой страны почти что вечность. В мае 1965 года Израиль и ФРГ обменялись послами, что стало началом прочных политических отношений, основанных на взаимном уважении. В вопросах о репарациях Израиль был существенно более щепетилен, чем Германия. И во время дебатов, и по их окончании Бегин проявил себя как человек, более других заботящийся о еврейской душе еврейского государства. Он был признан политиком, который превыше всего ставит честь и достоинство еврейской памяти и ее неразделимую связь с жизнеспособностью еврейского народа. Вся эта история в немалой степени предопределила ту роль, которую ему предстояло сыграть на посту премьер-министра, самого еврейского из всех премьер-министров Израиля.

9 Кого же мы боялись?

К 1962 году еврейскому государству уже не угрожали ни экономический крах, ни гражданская война. Синайская кампания, вторая арабо-израильская война (29 октября — 5 ноября 1956 г.), носившая кодовое наименование «Кадеш», убедила международное сообщество, включая и США, что вновь созданное еврейское государство является достаточно стойким образованием — до этой войны многие страны полагали, что существовать Израилю суждено недолго. Израиль же отвоевал у Египта Синайский полуостров и сектор Газы, и хотя под американским давлением эти территории вскоре пришлось вернуть, тем не менее Израиль получил свободу прохода через Тиранский пролив. Главное же — мир изменил свое отношение к еврейскому государству, да и сами израильтяне увидели себя в новом свете.

Операция «Кадеш» стала свидетельством того, что Бен-Гурион взял на вооружение доктрину Жаботинского «Железная стена». Израиль нанес упреждающий удар, поскольку Бен-Гурион осознал: Египет (как и говорил Жаботинский) понимает только язык силы. Тем не менее между мировоззрениями Бен-Гуриона и Бегина оставалось принципиальное различие, о чем явственно свидетельствовал не очень широко известный инцидент, имевший место в 1962 году.

Декларация независимости Израиля провозглашала, что «Конституция страны будет принята Учредительным собранием не позднее 1 октября 1948 года». Однако октябрь 1948 года наступил и прошел, а никакой конституции принято не было, и по мере того, как страна приходила в себя после Войны за независимость, становилось все более ясным, что Бен-Гурион не намерен расходовать свой политический капитал для этой цели. Отвергнув американскую модель, определявшую конституцию как основную опору демократии, он предложил принять ряд Основных законов, совокупность которых с течением времени должна была стать основой конституции. В немалой степени Бен-Гурион намеревался избежать столкновения с религиозными партиями; он понимал, что строгое определение места религии во вновь созданном еврейском государстве способно привести к таким политическим конфликтам, которые он в данный момент будет не в состоянии уладить. Он предпочел пойти на сохранение статус-кво, согласно которому в общественных местах будет соблюдаться шабат, пища в государственных учреждениях и в армии будет кошерной, а студенты ешив не будут призываться в армию — причем не были формально определены принципы, на которых основывался этот статус-кво. Это молчаливое согласие означало необходимость постоянно уклоняться от вопроса о конституции.

Естественно, что Бегин возражал против негласного решения Бен-Гуриона заморозить усилия по созданию конституции. Разумеется, Бегин не упускал возможность критически отозваться о том, что он называл безудержным стремлением Бен-Гуриона к власти. Не называя его впрямую, он сказал в своей речи, произнесенной в Кнессете в июле 1956 года:

Бегин, юрист и человек, всецело преданный власти закона, расходился с Бен-Гурионом принципиально. Он утверждал, что без конституции власть партии большинства (в данном случае, партии Бен-Гуриона) остается бесконтрольной, в результате чего непринятие конституции ставит под угрозу права личности и меньшинств. «Мы уже видели, — говорил он в 1952 году, — как избранное парламентское большинство может стать инструментом в руках правящей группы, маскируя таким образом ее тиранию. Следовательно, народ, избравший свободу, должен зафиксировать свои права таким образом, чтобы большинство, служащее правящему режиму, а не выступающее в качестве надзирателя над ним, не было в состоянии свести на нет права народа»[344].

Бегин неустанно проводил в жизнь эти принципы на протяжении всей своей политической деятельности. В феврале 1962 года, когда Кнессет обсуждал отмену Чрезвычайного положения, объявленного вскоре после провозглашения независимости страны, Бегин вновь поднял вопрос о том, насколько важно защищать права израильских арабов:

Позиция, занятая Бегином по конституционными и смежным вопросам, вызвала удивление у многих, и особенно у сторонников партии МАПАЙ, которые были убеждены в том, что Бегин — обыкновенный фашист. Он даже удостоился скупой похвалы в газете «Ѓаарец»: «Странно видеть, как политическое движение, которое по самой своей природе склоняется к укреплению исполнительной власти, в данной ситуации выступает с позиций чистого либерализма»[346].

Однако Бегин не продвигал идею конституции с такой настойчивостью, как это можно было бы предположить. Он так же хорошо представлял себе ту баталию, которую могут начать религиозные партии; будучи и сторонником еврейской традиции, и человеком, приверженным главенству закона, он и сам, возможно, испытывал внутренние противоречия при выборе основных принципов и не хотел участвовать в битвах, которые не могли не разыграться в стране.

Следовало принимать во внимание и внутреннюю политику Херута. Эри Жаботинский, живший тогда в США, представлял интересы крыла ревизионистов, которые считали, что Государство Израиль должно обособиться от «устаревшей древней цивилизации» иудаизма. Бегин был с этим решительно не согласен, однако — с учетом своего ненадежного положения в израильской политике — он не мог пойти на раскол в рядах своей партии. Таким образом, по целому ряду причин он выступал с замечаниями самого общего характера относительно значимости конституции, при этом, подобно Бен-Гуриону, не предпринимая практических шагов в этом направлении. К сожалению, они оба допустили в этом серьезную ошибку, оставив конституционные битвы для будущих поколений.

В 1962 году страна стала свидетелем так называемого дела Соблена, все обстоятельства которого еще явственнее обозначили принципиальное различие в подходах Бен-Гуриона и Бегина к вопросу об израильской реакции на международный нажим, обнаружив при этом, как и в случае с дебатами о конституции, решительное стремление Бегина к сочетанию иудаизма и законности — что имело особое значение в свете его резких высказываний в ходе дебатов о репарациях.

Роберт Соблен, или Роман Уэлл, уроженец Литвы, натурализовавшийся в США в 1947 году, был врачом-психиатром в Нью-Йорке[347]. В июле 1961 года американский суд обвинил его в шпионаже в пользу Советского Союза и приговорил к пожизненному тюремному заключению[348]. В отличие от ряда других, более известных случаев (в частности, дело Этель и Юлиуса Розенбергов), виновность Соблена была доказана со всей убедительностью. Однако, поскольку он страдал лимфолейкозом, а также, возможно, и потому, что судебные власти рассчитывали на его дальнейшее сотрудничество в обмен на краткосрочный отпуск, Соблен, до того, как он начал отбывать свой срок, был освобожден на короткое время под залог, при условии, что вернется в тюрьму 28 июня 1962 года. Соблен воспользовался предоставленной свободой, чтобы покинуть США за день до начала заключения. Взяв канадский паспорт своего покойного брата, он отправился в Израиль, где и был арестован израильскими властями 29 июня, через два дня после прибытия в страну.

В то время у Израиля не было договора с США об экстрадиции. Однако американцы потребовали его возвращения: они хотели, чтобы он не только начал отбывать свой срок, но и сообщил информацию, которой располагал. Премьер-министр Бен-Гурион не видел причин идти на конфликт с США из-за Соблена. Поводом для его выдворения из Израиля стал незаконный въезд в страну по чужому паспорту — о его противозаконной деятельности в США вопрос не поднимался. Бен-Гурион предпочел не вмешиваться во внутренние американские дела. Таким образом, израильские власти заявили, что намерены содержать Соблена под стражей в течение десяти дней, чтобы рассмотреть законность его въезда в страну.

Десяти дней, однако, не понадобилось. Соблен был выдворен из Израиля 1 июля, всего лишь через два дня после ареста, о чем лично распорядился министр внутренних дел Моше Шапира. Его посадили в самолет авиакомпании Эль-Аль, в сопровождении американского судебного исполнителя; это был рейс до Нью-Йорка, с посадками в Афинах и Лондоне. За полчаса до посадки в аэропорту Лондона Соблен нанес себе ножевое ранение в область желудка и перерезал вены на запястье. Будучи помещенным после попытки самоубийства в лондонскую больницу, Соблен попытался получить убежище в Великобритании. Его просьба была отклонена, после чего английские власти потребовали, чтобы израильтяне сами доставили его в США.

Неудивительно, что эта история получила большой международный резонанс. «Нью-Йорк таймc» 29 июня 1962 года вышла с заголовком на первой полосе: «Соблен: бегство в Израиль и арест; США требуют экстрадиции и удерживают залог в сто тысяч долларов»[349]. Через три дня «Чикаго трибюн» сообщала: «Соблен: попытка самоубийства»[350].

После неудачной попытки самоубийства Соблен попытался репатриироваться в Израиль в рамках принятого в 1950 году Закона о возвращении, который автоматически гарантировал каждому еврею право на иммиграцию. Закон о возвращении стал ответом Государства Израиль на случившееся с перевозившими еврейских беженцев кораблями «Сент-Луис» и «Эксодус-1947» (их пассажиров не соглашалась принять ни одна страна, и они были вынуждены вернуться в порты отплытия), или с судном «Струма», потопленным близ Стамбула (из 769 бездомных еврейских пассажиров в живых остался один). Закон о возвращении стал юридическим основанием, обеспечивающим евреям всего мира возможность не скитаться более бесприютно по свету.

Пока Соблен находился в английской больнице, ожидая решения израильских властей, вопрос о его насильственном выдворении бурно обсуждался в Кнессете. И снова Бен-Гурион с Бегином разошлись во мнениях. Бегин обвинил Бен-Гуриона и Моше Шапиру в незаконных действиях, которые те совершили в обход юридической системы Израиля, чтобы угодить Америке. Поскольку между Израилем и США не существует соглашения о выдаче, настаивал Бегин, мы не обязаны были возвращать Соблена американцам. И тем не менее Соблен был насильно посажен в самолет авиакомпании Эль-Аль, летевший в США, в сопровождении американского судебного исполнителя, который будто бы сказал английским властям, что Соблен является «его заключенным»[351]. Кроме того, даже если юридическим основанием для экстрадиции Соблена был, как утверждалось, его незаконный въезд в Израиль, Соблен имел право, оставаясь под арестом, ожидать, пока петиция, поданная его адвокатом, будет рассмотрена израильским судом. Более того, адвокату Соблена Ари Анкориону сообщили об экстрадиции его клиента только тогда, когда тот уже оказался на борту самолета, покидавшего Тель-Авив.

Как и многие другие речи Бегина, его страстное выступление в Кнессете в защиту Соблена было исполнено библейских аллюзий. Члены Кнессета уже знали, что обращения Бегина к аудитории становятся образцами ораторского искусства, составленными по всем правилам риторики. Для Бегина нарушение израильского закона ради интересов другой страны, перед которой Израиль не имеет юридических обязательств, являлось одним из видов государственной измены — иными словами, измены всему еврейству. В своей речи, произнесенной в Кнессете 11 июля, Бегин обращался к министру внутренних дел, который также учился в европейской ешиве, говоря с ним на языке классического талмудического диалога:

Аналогичным образом, настаивал Бегин, власти Израиля не могут заявлять, что цель оправдывает средства, если речь идет об их позиции в деле Соблена[353]. Когда имеет место нарушение юридических процедур, судебное решение является недостойным по определению. Это был уже не тот Бегин, который бросал угрозы в адрес Бен-Гуриона в ходе дебатов о репарациях. Быть может, памятуя об ущербе своей репутации, нанесенном им самим, теперь он утверждал, что власть закона является священной и неприкосновенной.

Кое-кто высказывал предположение, что Бегина вдохновляет его непреходящая ненависть к англичанам, которые преследовали его как преступника, назначили цену за его голову и казнили его бойцов. Но — во всяком случае, с трибуны Кнессета — он ни разу не упомянул англичан. Его аргументация основывалась исключительно на уважительном отношении к израильскому законодательству, которое — как провозглашал Бегин — стало прямым продолжением древнего еврейского законодательства.

Не менее пяти раз в своей относительно короткой речи Бегин подчеркнул тот факт, что депортация Соблена без уведомления его адвоката является нарушением закона и должного процесса. «Правительство, уважающее закон и справедливость, — заявил он, — должно было передать это дело в суд, „с чистыми руками, непорочным сердцем, не склоняясь к суете души своей“»[354] А руки этого правительства, сказал он громко, трудно назвать чистыми.

Бегин не назвал источник своей цитаты о «чистых руках и непорочном сердце» — а именно Псалом 24, — однако для большинства слушателей в этом и не было необходимости. Он специально выбрал псалом, который читают все присутствующие в синагоге, когда свиток Торы возвращается в синагогальный ковчег. Бегин сопоставил законодательство Израиля с Торой — не сказав при этом ни об иудаизме, ни о сидуре, ни о синагоге, а заодно дал понять, что светский прагматизм Бен-Гуриона близок к кощунству. Он, возможно, также имел в виду и поспешное отступление Бен-Гуриона с Синайского полуострова после победы 1956 года, поскольку тогда он тоже не смог устоять перед американским давлением.

В своем выступлении в Кнессете Бегин сослался также на хорошо известный стих из книги Мишлей: «Ибо обдуманно будешь вести войну свою, и помощь — в силе советника» (Мишлей, 24:6)[355]. При этом он добавил, что войны ведут с противниками, а «закон — не противник»[356]. И здесь мы ощущаем скрытый намек на историю «Альталены».

«Почему же правительство не сделало достоянием гласности свое решение о депортации Соблена?» — задает Бегин риторический вопрос. — «Чего же мы стыдились? Кого же мы боялись?» Нам нечего стыдиться, утверждает Бегин, и не перед кем дрожать от страха. В свое время Бегин, говоря о казнях бойцов Эцеля, подчеркивал: «Не существует прецедента в истории, когда власти приводили бы в исполнение смертный приговор в таком страхе и столь скрытно». Теперь же Бегин полагал, что Бен-Гурион подобным образом как бы копировал постыдное поведение презираемых им англичан.

История с Собленом очередной раз напомнила Бегину идею ѓадара (достоинства), о которой говорится в гимне Бейтара. В советской тюрьме Бегин не стал отрицать, что он является сионистом и членом Бейтара. Быть сионистом — это не преступление, заявил он, пусть даже идея сионизма вызывает негодование советской власти. В данном случае Израиль также действовал должным образом, арестовав Соблена и заявив, что будет держать его под арестом десять дней — то обстоятельство, что эти десять дней ареста вызвали негодование американцев, не делает такое решение неправильным. А Бен-Гурион и Шапира без какой-либо причины навлекли на Израиль позор — то есть нечто прямо противоположное достоинству.

Израиль дал возможность еврейскому народу избавиться от навязанной ему роли раболепных полуграждан — вот какую мысль старался донести до своих слушателей Бегин. В прошлом любое действие, неугодное местным властям или соседям, таило опасность для еврейской собственности, а то и еврейской жизни — потому евреи постоянно жили в страхе. Теперь это уже не так. Значимость Израиля в том, что его существование изменило реальные условия еврейской жизни. Именно это имел в виду Бегин, одновременно высмеивая незаконченное юридическое образование Бен-Гуриона:

Ирония Бегина имела своей целью не только продемонстрировать ограниченные — по его мнению — юридические познания Бен-Гуриона. Суть этого издевательского замечания заключалась в упоминании Матушки Истории. Бегин хотел сказать, что, раболепствуя подобным образом перед американцами, именно Бен-Гурион, а отнюдь не Бегин, еврей диаспоры, является заложником давних времен. Евреи обрели независимость на своей древней родине, и никакая иностранная держава не вправе диктовать Израилю манеру его поведения. Если американцам был нужен Соблен, они могли бы и подождать решения израильского суда по этому вопросу.

Бен-Гурион, разумеется, не оставил это дело без ответа. Юридическое обоснование своей позиции он представил в газете «Давар»[358], где уделил основное внимание тому обстоятельству, что Закон о возвращении не должен превратить Израиль в «убежище для мошенников и проходимцев». Человек, готовый преследовать «Альталену» в международных водах и там пустить ее ко дну, без колебаний мог выгнать из страны любое нежелательное лицо, не тратя время на какие-либо юридические процедуры. А на аргумент Бегина, что, пренебрегая юридической процедурой в стремлении как можно скорее умилостивить диаспору, еврейское государство само рискует стать криминальным, Бен-Гурион ответил, что, прикрывая еврейский криминальный мир, Израиль рискует утратить добровольную поддержку еврейской диаспоры.

В ходе этой дискуссии и Бегин, и Бен-Гурион основывались, в известной степени, на понятиях времен до обретения страной независимости. Бегин вряд ли мог испытывать особую любовь к человеку типа Соблена, который шпионил в интересах страны, арестовавшей и мучившей самого Бегина. Однако Бегин также знал на собственном опыте, что значит быть несправедливо обвиненным в преступлении, и считал, что презумпция невиновности особенно важна для евреев, которых преследует система, сама по себе не заслуживающая доверия. Бен-Гурион же считал мнение представителей диаспоры очень важным для благополучного существования евреев; он никогда не забывал, что небольшая в количественном отношении, но весьма значимая часть евреев диаспоры проголосовала за раздел Палестины, а ревизионисты, единомышленники Бегина, априорно были против.

Бен-Гурион мог возразить, причем имея на это все основания, что создание государства является практическим достижением, превосходящим все остальное. Однако и дебаты вряд ли были случайны. Еврейское государство создавалось также и словами — причем в буквальном смысле, поскольку там возродился древний язык иврит. В современном Израиле слова и выражения типа «чистота рук» вполне употребительны в повседневной речи, хотя при этом и несут оттенок библейских предписаний и раввинской морали (то же можно сказать, например, и о глаголе «подниматься», используемом в смысле «репатриироваться в Израиль»).

Бегин, с его глубокими познаниями в библейских и литургических текстах, в деле Соблена — как и в ходе многих других дебатов — не упустил возможности запечатлеть и в документах Кнессета, и в национальном сознании те древние принципы морали, которые не утратили значимости и по сей день.

Между тем дело Соблена набирало обороты. Тридцатого июля кабинет рассмотрел обращение Соблена в рамках Закона о возвращении и единогласно отказал ему в визе. На следующий день, 31 июля, члены оппозиции обратились к министру транспорта с запросом относительно того, какую роль тот сыграл при выдворении Соблена рейсом государственной авиакомпании Эль-Аль из страны. Дебаты продолжались настолько долго, что задержали запланированное голосование по государственному бюджету, и 1 августа, в течение нескольких часов, страна жила без утвержденного бюджета.

К этому времени дело Соблена приобрело масштабы общенациональной политической полемики, и власти Израиля уже не могли экстрадировать его в США, не привлекая внимания общественности. В этом Бен-Гурион потерпел поражение. Израильтяне согласились впустить Соблена обратно в Израиль, а затем позволить ему отправиться в Чехословакию, куда у него имелась виза. Заголовок в «Балтимор сан» от 4 августа звучал сенсационно: «Авиакомпания отказывается везти Соблена в США: Эль-Аль по распоряжению израильского правительства игнорирует указание Великобритании»[359].

В конечном итоге англичане и американцы договорились доставить Соблена в Нью-Йорк самолетом американской компании «Пан-Америкэн». Однако незадолго до вылета Соблен принял летальную дозу барбитуратов, впал в коматозное состояние и скончался 12 сентября 1962 года.

Вся эта история вскоре была забыта, и сегодня вряд ли кто-то про нее помнит. Однако происшедшее послужило целям Бегина. Он выступил против Бен-Гуриона, горячо и эмоционально защищая правое дело, и благодаря этому еще более упрочил свою позицию как человека, являющегося еврейской совестью еврейского государства.

10 Как подобает хорошему еврею

В июне 1963 года премьер-министр Бен-Гурион неожиданно ушел в отставку после неудачно закончившейся секретной израильской операции, известной как дело Лавона. Он полностью отказался от участия в политической жизни, поселился в кибуце Сде-Бокер в пустыне Негев, а бразды правления передал Леви Эшколу.

Вскоре после прихода к власти Эшкола Бегин поднял вопрос, давно уже волновавший его. Бен-Гурион, со времени создания Государства Израиль, не давал разрешения перезахоронить Зеева Жаботинского на национальном кладбище в Иерусалиме, на горе Ѓерцля. Жаботинский в своем завещании особо обратился к израильскому правительству — когда оно будет создано — с просьбой о перенесении его останков в Израиль, и Бегин с 1948 года старался способствовать выполнению этой просьбы; для Бегина это было не только личным делом, но и политическим — поскольку перезахоронение должно было укрепить статус партии Херут[360].

И вот теперь, когда «Старик» (так называли Бен-Гуриона) оставил политику, Бегин смог еще на шаг приблизиться к власти. После ухода извечного противника с политической арены в стране не оставалось ни одной крупной фигуры, способной заменить его, и с исчезновением такого фактора, как личная вражда лидеров, Рабочая партия и сионисты-ревизионисты в состоянии были бы начать совместную деятельность. Два берега реки Иордан, возможно, и не могли бы сойтись под одним флагом, но что касается разъединенных элементов сионистского движения, то существовала возможность сделать первые шаги навстречу друг другу. Менахем Бегин и Леви Эшкол начали сотрудничать в ходе организации перезахоронения Зеева Жаботинского.

Это перезахоронение было важно для Бегина еще по одной причине. В своей книге «В белые ночи» он больше рассказывает о страданиях других людей, чем о своих собственных. В одном горестном эпизоде речь идет о расставании Бегина со своим еврейским другом Давидом Каролем. Они познакомились в тюремной камере. Кароль, человек средних лет, оставил дома мать и молодую жену. Он сидел с Бегином в одной камере, потом их вместе отправили по этапу в лагерь на севере. Потом, в августе или сентябре 1941 года, Кароль остался в одном из пересыльных лагерей, в расчете на то, что, будучи польским гражданином, он может быть освобожден вследствие подписания пакта между советским и польским правительствами. «Кароль не ушел с этапом, — пишет Бегин в своей книге, — он остался в лагере навеки. Мы не знаем, где его могила». Бегин не смог достойно похоронить ни своих родителей, ни своего лагерного товарища, но теперь он хотел устроить торжественные похороны своему учителю, человеку, который был для него источником вдохновения и духовным отцом.

Бегин, пришедший на собственную свадьбу в униформе Бейтара и неизменно веривший в значимость эффектных публичных мероприятий, сам организовал серию церемоний, имевших целью почтить память его учителя. Когда тело Жаботинского было эксгумировано в Нью-Йорке и доставлено в аэропорт, Таймс-сквер временно переименовали в площадь Жаботинского[361]. Эшкол встречал останки Жаботинского и его жены в парижском аэропорту Орли; далее, в тель-авивском аэропорту, Бегин организовал торжественную встречу с участием трехсот членов Херута, во время которой бывшие бойцы Эцеля положили шпагу Жаботинского на его гроб. Затем гробы с останками Жаботинского и его жены были перевезены в Тель-Авив, с остановкой в Рамат-Гане, и установлены рядом с памятником Дову Грунеру, бойцу Эцеля, казненного англичанами. На следующий день гробы были доставлены на национальное кладбище на горе Ѓерцля в Иерусалиме, где покоятся израильские политические деятели и герои; первым бросил горсть земли на гроб Жаботинского президент Израиля Залман Шазар. Бен-Гурион, сказавший, что будет присутствовать в церемонии похорон, по всей видимости, не принял в ней участия[362].

Через несколько дней Кнессет провел специальное заседание, посвященное памяти Жаботинского. Изгнанный некогда англичанами из Палестины и вытесненный впоследствии своими идеологическими противниками из политической памяти Израиля, Жаботинский теперь официально вернулся на страницы истории израильского сионизма. В своем часовом выступлении спикер Кнессета Кадиш Луз, признавая наличие глубоких идеологических расхождений между Жаботинским и сионистским Рабочим движением, при этом всячески подчеркивал, что многочисленные достижения Жаботинского и принесенные им жертвы позволяют отнести его к числу величайших лидеров сионизма и основателей Государства Израиль.

Возданные Жаботинскому почести косвенным образом служили признанием и легитимности самого Бегина, что облегчало ему продвижение к вершинам израильской политической жизни. Он прекрасно умел пользоваться уникальными особенностями израильской парламентской системы, в которой коалиция, имеющая по меньшей мере 61 голос (из 120), могла определять деятельность Кнессета. В 1965 году Бегин объединил усилия своей партии Херут и Либеральной партии Израиля в единый блок ГАХАЛ.

Эта вновь созданная партия должна была отражать давно устоявшиеся взгляды Бегина; говоря о новом блоке, Бегин подчеркнул: «Партия свободы [Херут] по-прежнему будет твердо отстаивать идеи неделимости нашей древней родины — это значит, что еврейский народ имеет право на Эрец-Исраэль в ее исторических границах, и право это является неотъемлемым»[363]. Партия Бегина была новой, но его убеждения не переменились.

Эта новая партия, ГАХАЛ, в ходе выборов 1965 года получила в Кнессете уже 27 мест, однако этого все еще было недостаточно. МААРАХ (блок партий социалистического толка, в котором доминировала Израильская партия труда, заменившая МАПАЙ) получил 45 мест, но, возглавляемый Леви Эшколом, был менее успешным. Бен-Гурион, как ни странно это звучит, способствовал разрушению своей бывшей партии, поскольку, вернувшись в политику, он создал новую партию, РАФИ, которая получила в Кнессете всего 10 мест. Звезда Бен-Гуриона стала клониться к закату; напротив, положение Бегина начало постепенно укрепляться, и хотя он все еще находился в оппозиции, но в политической ситуации, несомненно, наметился сдвиг.

По иронии судьбы, шансы Бегина обрести реальную власть возросли именно благодаря врагам Израиля. После того, как Бен-Гурион ушел в отставку, ситуация на границах Израиля с его арабскими соседями, особенно с Египтом, Сирией и Иорданией, стала значительно более напряженной. Ближе к весне 1967 года сирийская артиллерия месяцами обстреливала израильские поселения, набеги на приграничную зону и воздушные бои над Кинеретом становились все более частыми, а египетское радио выступало с регулярными заявлениями относительно того, что «Египет готов обрушиться всей своей мощью на Израиль, и это станет концом еврейского государства»[364]. Египетская пресса, рупор президента Насера, твердила, что Египет «сбросит евреев в море»[365]. Не прекращались вылазки ФАТХа через иорданскую границу.

Когда Насер отдал распоряжение о выводе из страны миротворцев ООН и блокировал Тиранский пролив, война стала неизбежной. США, хотя и не обещали направить свои войска для защиты Израиля, тем не менее дали Израилю обещание, что, согласившись на отвод своих воинских частей из Синая, израильтяне получат право на самооборону, если Египет воспрепятствует проходу израильских судов в Акабский залив[366].

Первого июня Эшкол призвал к созданию правительства национального единства, и это означало, что Бегин, впервые за свою политическую карьеру, вошел в состав кабинета министров Израиля. Он стал министром без портфеля — иными словами, он не получил пост министра финансов, обороны или внутренних дел, но, во всяком случае, этот извечный чужак наконец сделался членом правительства Израиля в самое тяжелое для страны время после 1948 года. Бегин постарался добиться максимума возможного в сложившейся ситуации, сделав политический ход, который мог многим показаться удивительным, хотя в действительности полностью отвечал убежденной вере Бегина в идею еврейского единства: именно он предложил обратиться к Бен-Гуриону с тем, чтобы тот вернулся из отставки и исполнял обязанности премьер-министра на время действия чрезвычайного положения. Бен-Гурион отклонил это предложение, но из его ответа было видно, что он впечатлен им. «Если бы я знал Бегина таким, как я знаю его сейчас, то ход истории мог бы стать совершенно другим»[367].

Растянувшееся на недели ожидание держало всю страну в невыносимом напряжении. В городских парках было выкопано более десяти тысяч могил, и было подготовлено четырнадцать тысяч больничных коек в ожидании многочисленных жертв, которые казались неизбежными[368].

Для этого времени характерно и возрождение духа Жаботинского в лагере религиозных сионистов. Теперь Жаботинский покоился в Израиле, наследник его идеологии впервые в истории вошел в состав правительства страны, и вот со страстной речью выступил религиозный деятель, рабби Цви Иеѓуда Кук, сын бывшего главного раввина ишува и вдохновитель религиозно-политического поселенческого движения. «Почему евреи пошли на раздел страны в 1948 году? Где наш Хеврон? Мы забываем о нем? И где наш Шхем? Мы забываем о нем? И где наш Иерихон? Мы забываем о нем? И где наш восточный берег Иордана? Где каждый клочок нашей земли? Каждая доля четырех локтей Божьей земли? Разве мы вправе отдавать ее шаг за шагом?»[369].

Можно сказать метафорически, что это была еще одна, новая строфа, добавленная к гимну Бейтара, это было эхо стиха Жаботинского: «Два берега у Иордана — один наш, но где другой?». Жаботинский, светский человек, посеял семена движения за всю территорию Страны Израиля; теперь же рабби Кук, человек религиозный, продолжил его дело, отзываясь на надвигающийся кризис не с отчаянием обреченного, но с мессианской страстностью.

Однако общество в целом пребывало в состоянии безысходности и отчаяния. Бен-Гурион был нелегким человеком, однако никто не сомневался в его величии. Эшкол был лишь его копией — это не было секретом ни для него самого, ни для страны. Ситуацию усугубляло то обстоятельство, что угрозу Израилю представляли не только арабы. За спиной Насера таился Советский Союз, а Соединенные Штаты, которые Бен-Гурион всеми силами пытался умиротворить в деле Соблена, были — о чем Бегин предупреждал еще в 1956 году — слишком поглощены Вьетнамской войной, чтобы следовать данному ими в 1956 году торжественному обещанию обеспечить безопасность Израиля[370]. Еврейское государство могло рассчитывать только на себя, и многие израильтяне не могли не опасаться, что, даже живя в суверенной стране, они оказались отданными на милость врагов, стремящихся к их уничтожению — как это было прежде, в Европе. Вдруг подтвердилась обоснованность уроков из истории диаспоры, о которых на протяжении десятилетий говорил Бегин; сам по себе факт создания еврейского государства не исключал вероятность повторения трагических событий прошлого. Вечный удел евреев неизменен, подчеркивал Бегин, где бы они ни жили. Насер подтвердил справедливость слов Бегина.

Однако, в отличие от ситуации в Европе, израильтяне не намеревались ждать, когда их поведут, как пресловутых овец, на бойню. ВВС Израиля нанесли ныне всем известный упреждающий удар, уничтожив практически все египетские боевые самолеты еще на аэродромных стоянках. Исход войны, длившейся шесть дней, был изначально предопределен благодаря решительности этого шага, хотя тяжелые бои велись и в остальные дни, на протяжении которых израильские войска вытеснили египтян с Синайского полуострова, отбили у Сирии Голанские высоты и, при полной поддержке и поощрении Бегина, вернули контроль над Восточным Иерусалимом и Храмовой горой. Старый город Иерусалима, который Бегин рассчитывал возвратить с помощью оружия «Альталены» и бойцов Эцеля в 1948 году, был теперь в руках израильтян. Израильскими стали также гора Скопус, место трагической гибели медицинского конвоя, направлявшегося в больницу Ѓадасса, и Масличная гора. Государство Израиль утроило свои размеры. Эта война получила название Шестидневной войны, а Бегин называл ее Войной избавления и спасения[371].

Под израильский контроль перешли также Западный берег реки Иордан и сектор Газы, а вместе с тем и полтора миллиона палестинцев, не имеющих гражданства. Поскольку у Израиля не было планов ни относительно этой территории, ни относительно ее населения, то Шестидневная война привела к внутреннему израильскому идеологическому и политическому конфликту, который до сих пор остается неразрешенным.

Уже в первые дни войны, в самый разгар боев, Бегин — хотя он был новым человеком в правительстве — продемонстрировал манеру поведения и убежденность, характерные для его воззрений. В протоколе заседания кабинета министров от 6 июня 1967 года записано высказывание, не совсем обычное для человека, который только-только начал выходить из политического небытия. Министры обсуждали, как вести себя с королем Иордании Хусейном, когда Бегин высказался в пользу незамедлительного взятия Старого города. И затем он добавил: «У меня имеется предложение деликатного свойства. Мы говорим о „взятии“ города, что верно с военной точки зрения — однако, говоря о Старом городе, целесообразнее использовать термин „освобождение“. Если же и тут возникнут какие-либо сомнения, мы можем просто сказать, что Старый город Иерусалима, Град Давидов, находится в руках Армии обороны Израиля — при этом о „взятии“ города не будет упоминаться»[372].

Затем Бегин, чья склонность к торжественности и церемониям была известна еще со времен его членства в Бейтаре, продолжил:

Шел лишь второй день войны, и Старый город еще не был в руках израильтян, однако Бегин уже не сомневался, что израильские руководители должны говорить не о «захваченных территориях», а о возвращении древней еврейской земли, и он хотел, чтобы это событие было отмечено торжественной церемонией. Через десять лет он вернется к Западной стене, в день, также имеющий символическое значение для страны. Ведь ни в 1949 году, ни в 1956 году одержанная израильтянами победа так и не принесла мир. В 1967 году арабские страны, при участии палестинских представителей, вскоре после войны провели конференцию в Хартуме, выступив с прискорбно известным заявлением относительно того, что с Израилем не будет «ни мира, ни признания, ни переговоров». Однако большинством израильтян эта победа ощущалась как решительная и даже как чудесная, и народ начал проникаться ощущением непобедимости. Для Бегина же эта война была лишь одним из сражений крупномасштабной эпической битвы, и он понимал — лучше, чем многие, — что ответный удар арабов неизбежен.

Через полтора года после Шестидневной войны, в феврале 1969 года, Леви Эшкол скоропостижно скончался от сердечного приступа; вскоре после этого правительство национального единства прекратило свое существование. Последовавшие за этим выборы 1969 года не принесли заметного выигрыша блоку ГАХАЛ (союзу партии Херут и Либеральной партии Израиля), оставшемуся с 26 местами в Кнессете, тогда как МААРАХ (теперь в союзе с другой партией левого направления, МАПАМ) увеличил свое представительство до 56 мест. Голда Меир, заменившая Эшкола на посту лидера партии, сохраняла с Бегином добрые отношения — он называл ее «старшей сестрой», а также «гордой еврейкой» (что было, возможно, наивысшим комплиментом в устах Бегина). Однако Бегин ценил свою независимость и потому, вследствие разногласий с Голдой Меир по поводу предложенного американцами мирного плана Роджерса (который предусматривал возвращение Израилем Синайского полуострова, захваченного в ходе войны 1967 года), он снова вернулся в оппозицию.

В сентябре 1973 года определилась вероятность новых выборов. ГАХАЛ вступил в союз с партиями Свободный центр, Государственный список и Независимые либералы, образовав блок Ликуд (буквально «сплоченность»). Это слияние произошло в значительной степени благодаря настойчивым усилиям Ариэля «Арика» Шарона, прямого и упрямого военачальника, получившего известность после Синайской кампании 1956 года. Шарон славился своим хладнокровием и демонстративным прямодушием; его дед был сионистом и сотрудничал с Зеевом-Довом Бегином в Бресте (они совместно, наперекор местным раввинам, организовали церемонию памяти Ѓерцля в 1904 году), а его бабка, будучи повитухой, принимала роды Менахема Бегина[373]. Он сотрудничал с Бегином до конца жизни последнего; Шарон, как утверждали некоторые, нес ответственность за падение Бегина. Но пока что усилия Шарона во многом способствовали продвижению Бегина. Имея в своем составе впечатляющую группу политиков, возглавляемый Бегином при поддержке неизменного Кадишая, вновь созданный блок Ликуд мог, судя по всему, рассчитывать на успех в ходе новых выборов. Однако еще до выборов Израиль оказался ввергнутым в новую войну. После полудня, 6 октября 1973 года, в самый святой день еврейского календаря, Йом Кипур, египетские и сирийские войска неожиданно атаковали Израиль. Руководители страны и армии не приняли во внимание важную разведывательную информацию, заблаговременно свидетельствовавшую об опасности нападения; застигнутое врасплох армейское руководство начало поспешно отправлять резервистов на Голанские высоты и Синайский полуостров, куда вторглись соответственно Сирия и Египет.

Израильтяне назвали эту войну Войной Судного дня, тогда как президент Египта Анвар Садат называл ее «Операция Бадр», в честь битвы при Бадре (624 г. н. э.), когда Мохаммед одержал свою первую значительную победу. В мусульманской традиции битва при Бадре означает не просто военную победу, но скорее торжество добра над злом, правоверных над неверными. Задача этой войны, с гордостью говорил Садат, заключается в том, чтобы не только отвоевать Синайский полуостров, но также и полностью уничтожить еврейское государство.

И снова само существование Израиля было поставлено на карту. Советский Союз, давний враг Бегина, некогда проголосовавший за план раздела Палестины, давно уже поддерживал арабов, тогда как Соединенные Штаты мучительно медлили с предоставлением помощи. Госсекретарь Ричарда Никсона Генри Киссинджер (для которого его еврейское происхождение, по словам Иеѓуды Авнера, было «источником неврозов»[374]) регулярно выслушивал антисемитские проповеди Никсона. Человек, называвший руководителей Израиля «сбродом ненормальных» и «самым дерьмовым дерьмом в мире»[375] (и который, как можно услышать на магнитофонных записях Ричарда Никсона, рассекреченных в 2010 году, говорил президенту, что «если в Советском Союзе загонят евреев в газовые камеры, то это не должно беспокоить американцев»)[376], Киссинджер вряд ли собирался советовать американской администрации оказать быструю и решительную поддержку Израилю. Положение в значительной степени спас Ариэль Шарон (бывший человеком Ѓаганы, а не Эцеля). Следуя своему дерзкому плану, он форсировал Суэцкий канал — и это при том, что египетские войска уже были на Синайском полуострове. Благодаря быстрому маневру он окружил Третью египетскую армию и мог бы полностью уничтожить ее, если бы не международное давление. Соединенные Штаты наконец начали оказывать Израилю военную поддержку, в ответ на поставки советского оружия арабским странам, и в ходе военных действий наступил перелом.

Эта война началась в крайне неблагоприятных для еврейского государства условиях, и все же Израиль не только не понес территориальных потерь, но и в очередной раз разбил арабские армии — все это само по себе следует считать выдающимся военным достижением. Однако израильтяне иначе восприняли сложившуюся ситуацию. Молниеносная победа в Шестидневной войне стоила стране жизней шестисот солдат, тогда как в Войне Судного дня погибло порядка трех тысяч военнослужащих, и вина за это была возложена на премьер-министра Голду Меир и министра обороны Моше Даяна. Бегин, во время войны фактически поддерживавший правительственную политику («сидеть тихо, ничего не делать»), после войны был подхвачен волной враждебности по отношению к Голде Меир и ее генералам: в народе полагали, что они не предвидели войну и не были готовы к ней[377]. Еще не была создана Комиссия Аграната по расследованию упущений, приведших к трагическим последствиям первых дней войны. Однако и до начала работы комиссии в стране были убеждены, что Голда Меир оказалась не готова к вражескому нападению, которое многие считали неизбежным[378]. Назначенные на новый срок выборы прошли в конце декабря. Ликуд получил в Кнессете 35 мест — впечатляющий результат; МААРАХ — 51 место. Бегин пока еще оставался в оппозиции, но уже был ближе к реальной власти.

Позднее в этом же месяце, в возрасте 87 лет, скончался Давид Бен-Гурион.

В апреле 1974 года Комиссия Аграната опубликовала свой отчет о роли руководства армии в неудачах Войны Судного дня. В отчете резко критиковалось бездействие высокопоставленных военачальников, игнорировавших разведывательные данные, которые свидетельствовали о неминуемом нападении противника. Общая тональность отчета в большей степени, чем его конкретные выводы, вынудила премьер-министра Голду Меир через десять дней после публикации отчета уйти в отставку, что означало конец ее политической карьеры. Министр обороны Моше Даян также подал в отставку; однако вскоре он вернется в правительство, сформированное Бегином и возглавляемым им Ликудом. Комиссия также заявила, что Давид «Дадо» Элазар, начальник Генерального штаба Армии обороны Израиля, «несет личную ответственность за неправильную оценку ситуации и неготовность армии»; два года спустя Элазар, в возрасте 47 лет, умер от сердечного приступа. Сделанная Бегином после 1967 года пессимистическая оценка возможностей долгосрочного разрешения арабо-израильского конфликта оказалась верной; наивным оказался оптимизм его соперников, утверждавших, что враги Израиля не осмелятся напасть на него, поскольку он очень силен, — они не учитывали их стойкую ненависть к евреям, в постоянстве которой Бегин никогда не сомневался.

После ухода Голды Меир с поста премьер-министра ее место занял Ицхак Рабин, бывший начальником Генерального штаба ЦАХАЛа во время Шестидневной войны. Он ушел в отставку через три года, весной 1977 года, когда в израильской прессе появились сообщения о банковском счете (на небольшую сумму), открытом его женой за рубежом, — что тогда запрещалось израильским законодательством. На время до следующих выборов (промежуточный период продолжительностью в один месяц) премьер-министром стал Шимон Перес от МААРАХа.

Вся эта череда лидеров левой ориентации, в отличие от непрерывного (за исключением краткого премьерства Моше Шарета), с 1948 года по 1965 год, правления Бен-Гуриона, их все более явственно ощущаемая некомпетентность, недобросовестность и элитарность (мало кто из израильтян того времени мог даже представить себе наличие счета в зарубежном банке) в значительной степени способствовали уменьшению популярности партий левого толка[379]. Левые все чаще воспринимались как представители европейской, белой, образованной элиты, далекие от нужд других слоев населения.

Социальные волнения приобретали все больший размах. Израильские мизрахи[380] — главным образом, евреи — выходцы из стран Северной Африки, Йемена и Ирака, которые никогда не получали в полной мере свою долю все еще скудного израильского национального богатства, — начинали требовать перемен. Бегин, будучи ашкеназом и образованным человеком, тем не менее никогда не считался принадлежащим к этой элите. Его многолетнее пребывание в политической оппозиции рассматривалось как политический капитал; его неизменная поддержка концепции клаль исраэль (единого еврейского народа) обеспечивала ему положение мультикультурного лидера — в отличие от представителей социалистической элиты. На протяжении многих лет он уделял особое внимание евреям ближневосточного происхождения, которыми часто пренебрегали высокопоставленные ашкеназские круги.

Эцель состоял из евреев самого различного происхождения, и там никто не обращал внимания на этнические различия. В своей книге «Восстание» (опубликованной в 1952 году — в то время десятки тысяч иммигрантов жили в тесноте транзитных лагерей) Бегин рассказывает о своих бойцах, прибывших из Туниса, Йемена, Сирии, Аргентины, Южной Африки, Ирана и еще ряда далеких стран:

В Эцеле — в отличие от Кнессета — сефарды достигали высшего положения. Прославленные бойцы Эцеля Файнштейн и Баразани, взорвавшие себя одной гранатой, чтобы не быть казненными на виселице, были соответственно ашкенази и мизрахи. Как равные они соединились в смерти и являли пример того единства, которое казалось чуждым сионистскому Рабочему движению.

Даже манера одеваться, свидетельствовавшая о польском происхождении Бегина — черный костюм и галстук, — положительно воспринималась иммигрантами из Северной Африки, которые расценивали его формальную одежду как знак уважения, в то время как склонность Бен-Гуриона к рубашкам с коротким рукавом и шортам их шокировала[382]. В начале 1950-х гг. Бегин посетил маабарот, временные транзитные лагеря, куда, из-за катастрофической нехватки жилья, были поселены новые иммигранты из Марокко, Ирака и Алжира. Обращаясь к ним «братья и сестры», он пообещал выделить фонды из пожертвований мирового еврейства, чтобы построить жилье для иммигрантов[383].

В 1955 году Бегин резко выступал против правительственной идеи организовать выборочную иммиграцию из Марокко; на практике это должно было означать запрет на въезд стариков и больных, в силу переживаемых Израилем экономических трудностей. Первого сентября он выступил в Кнессете с речью, посвященной тяжелому положению марокканских евреев. По своему обыкновению, он говорил как еврей, от имени еврейской совести государства, которому грозила страшная опасность утратить свою душу:

В значительной степени это было возвратом к риторике времен конфликта, связанного с немецкими репарациями, когда Бегин настаивал на том, что достоинство должно быть превыше экономического прагматизма. На этот раз, однако, предлагаемый закон касался лишь марокканских евреев, и потому Бегин сделал упор на скрытой дискриминации сефардского населения. Еще во время своей безуспешной избирательной кампании 1959 года Бегин говорил, выступая перед преимущественно сефардской аудиторией, что Бен-Гурион превратил Израиль в разделенную страну «ашкеназов и не-ашкеназов»[385].

Посол Иеѓуда Авнер, работавший впоследствии в тесном контакте с Бегином, когда тот стал премьер-министром, назвал эти выступления началом «медового месяца Бегина и сефардских евреев»[386]. «Без лести и притворства он завоевал их сердца, разрушив высокие стены высокомерия и ограниченности, которые отсекали их от большинства израильтян со времен их массовой иммиграции два-три десятилетия тому назад»[387].

Бегин начал обретать репутацию этнического плюралиста, становясь символом еврейской совести государства, которое, казалось, зачастую желало отказаться от еврейского внешнего облика, и это мало-помалу начало изменять отношение к Бегину со стороны евреев диаспоры, многие из которых на протяжении длительного времени видели в нем «террориста» и «мясника Дейр-Ясина». Для тех, кто вырос на социалистических ценностях Бен-Гуриона, Бегин долгое время оставался бунтарем, таящим в себе угрозу государству (во время кризиса «Альталены») и осмеливавшимся поставить еврейскую гордость выше общего благосостояния (голосуя против немецких репараций). Конечно же, были и другие люди, которым стратегические нападения Бегина на англичан напоминали об их собственном чувстве беспомощности в годы Катастрофы. Харт Хастен, человек, переживший Катастрофу и ставший близким к Бегину в последние годы его жизни, вспоминал, как в европейских лагерях для перемещенных лиц члены левого молодежного движения Ѓа-Шомер ѓа-цаир и члены Бейтара нередко вступали в яростную полемику, обсуждая деятельность еврейских лидеров ишува. Однако в 1947 году, когда стало известно о решении Бегина подвергнуть порке британских офицеров, Бегин, по словам Хастена (который впоследствии обосновался в Индианаполисе, США), стал его героем.

Однако таких, как Хастен, было не так много на протяжении десятилетий. Об Эцеле лишь вскользь упоминалось в американских учебниках и книгах для еврейских школ, да и само имя Бегина было не очень известно большинству евреев Америки. Так, на обеде, данном в честь Бегина в 1948 году в Нью-Йорке, не присутствовал ни один видный еврейский деятель страны[388]. Начиная с 1948 года и по май 1977 года газеты США испытывали затруднения, решая, как отзываться о террористе, ставшем политиком. Эйнштейн и Арендт в своем письме 1948 года в редакцию «Нью-Йорк таймс» назвали его «фашистом», и это слово приклеилось к Бегину. В январе 1952 года в статье Еврейского телеграфного агентства говорилось об «антиправительственных демонстрациях», в которых Бегин принимал участие — свидетельство того, что события, связанные с проблемами репатриации, по-прежнему преследовали его[389].

Хастен, ставший председателем комитета по распространению израильских государственных облигаций среди евреев диаспоры в Индианаполисе, нередко обращался к главам своей общины с предложением пригласить Бегина для выступлений на их мероприятиях. Однако перед одним из мероприятий в 1971 году высокопоставленный член Еврейской федерации сказал Хастену, что ему не следует рассчитывать на большую аудиторию: «Ведь всем известно, что Бегин — фашист»[390].

За несколько месяцев до своей победы на выборах Бегин был приглашен в Милуоки выступить перед несколькими сотнями евреев на мероприятии, проводимом еврейским общинным центром. Однако Антидиффамационная лига попыталась отменить это мероприятие на том основании, что Бегин не принадлежит к числу «известных еврейских деятелей». Правда, приглашение не было отменено, и Бегин приехал в Милуоки с выступлением; тем не менее эта история произвела на него крайне неприятное впечатление. Судя по всему, у него начало складываться ощущение, что ему никогда не стать премьер-министром, и он сказал своим американским сторонникам, что это будут его последние выборы[391].

На общем фоне неприязненного отношения к Бегину в США исключением является поведение Аббы Ѓилеля Силвера, видного американского реформистского раввина и сионистского лидера, который сказал: «Эцель войдет в историю как фактор, без которого Государство Израиль никогда не смогло бы возникнуть»[392]. Однако до избрания Бегина его друзья и сторонники, такие, как Абба Ѓилель Силвер, Харт Хастен и Натан Силвер из Канады, были немногочисленны и зачастую не в ладах с господствующим общественным мнением.

В Великобритании ситуация была аналогичной — как и в США, Бегин считался человеком крайних взглядов и постоянно подвергался клевете. В 1955 году ему было отказано во въездной визе в Соединенное Королевство на том основании, что правительству было бы неприятно, если бы Бегин посетил эту страну, а в официальных документах он был охарактеризован как националист экстремистских взглядов и еврейский террорист. Со временем эти характеристики отчасти смягчились, но не до конца. Через несколько десятилетий Еврейское телеграфное агентство следующим образом отзывалось о взаимоотношениях Бегина и Великобритании:

Таким образом, действия Бегина — в частности, взрыв гостиницы «Царь Давид», унесший жизни почти девяноста человек, или казнь через повешение (как ответная мера) двух британских сержантов — не были исцелены путем открытого и всеобщего обсуждения и разъяснений, но остались кровоточащими ранами.

Даже в 1972 году, когда Бегин заседал в Кнессете уже почти четверть века, многие члены еврейской общины Великобритании все еще расценивали его как террориста. Непосредственно перед его запланированным трехдневным визитом в Лондон все залы и все фирмы, обслуживающие массовые мероприятия, где планировалось организовать встречи Бегина с общественностью, отменили ранее сделанные заказы под угрозой терактов и различного рода запугиваний, исходивших в том числе и от сторонников сионистского Рабочего движения. Организаторам визита, членам Херута, оказалось негде устроить формальный прием в честь Бегина. Дело кончилось тем, что согласие на проведение мероприятия дала некая миссис Лиссер, владелица небольшого ресторана, выжившая в Катастрофе.

За стенами ресторана сторонники МАПАМ, совместно с другими группами, включая фашистов, провели демонстрацию; они держали плакаты: «Бегин — враг сионизма» и «Убирайся домой, террорист!» Руководил действиями протестующих посланник Еврейского агентства (его официальный представитель в Великобритании)[393].

Бегин, с характерной для него памятливостью и признательностью, не оставил без внимания жест миссис Лиссер. Во время своего визита в Великобританию в 1977 году в качестве премьер-министра, организованного с большой торжественностью и пышностью, он позаботился о том, чтобы она была приглашена на официальные приемы.

Впрочем, в отличие от Северной Америки и Великобритании, Бегин пользовался большой популярностью в Южной Африке. У южноафриканских евреев возникли особые отношения с Израилем, и многие из них стали убежденными сионистами после посещения Жаботинским Йоханнесбурга и Кейптауна в 1930 году. Жаботинский провел в Южной Африке два месяца, успешно пропагандируя идеи ревизионистского движения. К тому времени, как сам Бегин начал приезжать в Южную Африку с целью сбора средств в пользу Херута, он уже был широко известен в качестве политического наследника Жаботинского. У южноафриканских буров были свои исторические счеты с Соединенным Королевством, и благодаря этому Бегин, известный своей бесстрашной борьбой против британцев, несомненно, пользовался у них большим уважением.

Впервые Бегин посетил Южную Африку в 1953 году, в разгар апартеида. Член южноафриканского Бейтара, сопровождавший Бегина во время визита в качестве телохранителя, позднее с гордостью вспоминал, что толпа численностью четыре тысячи человек, приветствовавшая Бегина в местном аэропорту, была самой большой за всю историю этого аэропорта. С появлением Бегина встречающие запели «Атикву»[394]. Бегин, что было характерно для него, попытался снизить пафос встречи и в своей речи высказал шутливое предположение, что народ пришел для того, чтобы рассмотреть, есть ли у него в действительности рога[395].

Евреев Южной Африки привлекало в Бегине уникальное сочетание уважения к религиозным традициям, светского образа жизни и самоотверженного сионизма, при том, что сами они, не отличаясь особой религиозностью, вместе с тем глубоко чтили традиции своих восточноевропейских предков; будучи же гражданами страны, которая, как и Израиль, все еще находилась в поисках национального самосознания, они ощущали естественное духовное родство с Израилем — чего не было у североамериканцев. Гарри Гурвиц, один из лидеров южноафриканской общины, стал одним из ближайших друзей Бегина и политическим союзником; со временем он напишет одну из первых биографий Бегина. Вплоть до сегодняшнего дня среди выходцев из Южной Африки, живущих в Израиле, США и Австралии, имя Бегина пользуется особым уважением.

В 1976 году и в 1977 году Харт Хастен говорил друзьям, что время Бегина наступает и что он должен победить на следующих выборах. Однако сам Бегин не был в этом столь уверен; более того, сомнения по этому поводу испытывали и многие израильтяне, в том числе убежденные члены Ликуда. Некоторые, особенно из числа членов Либеральной партии, вошедших в состав Ликуда в 1973 году и имевших левую ориентацию, высказывали недовольство деятельностью Бегина, заявляя, что «при всем уважении к Бегину он должен освободить место лидера оппозиции, поскольку уже восемь раз не смог привести оппозицию к победе»[396]. Все громче звучали голоса, утверждавшие, что его политическая карьера, по всей видимости, подошла к концу.

Однако все эти люди, безусловно, недооценивали человека, которого не могли сломить ни англичане, ни советская система, ни Бен-Гурион. К тому же они недооценивали и настроения электората, недовольного политикой сионистского Рабочего движения и ищущего человека, известного своими принципами, в стране беспринципных политиков. В мае 1977 года израильтяне снова пришли на избирательные участки. Отголоски Войны Судного дня еще не стихли, рабочие сионисты дискредитировали себя в очередной раз, однако Менахем Бегин обратился к созданной им стране, руководствуясь все теми же принципами, которых он придерживался со дня приезда в Палестину. Это были первые израильские выборы, на которых применялась методика экзит-полла, и когда начали появляться первые неофициальные результаты, израильтяне оказались в состоянии шока. Даже Хаим Явин, ведущий вечерних теленовостей, не смог сдержать слезы, настолько велик был накал эмоций. Итак, 17 мая 1977 года, после восьми неудачных попыток и инфаркта в апреле, который фактически вывел Бегина из участия в избирательной кампании, партия Менахема Бегина получила наибольшее число мест в Кнессете. У Ликуда оказалось 44 места, тогда как МААРАХу избиратели дали всего 32 места (что означало уменьшение более чем на треть по сравнению с предыдущими выборами). Израильский историк Анита Шапира утверждает, что Бегин — единственный политический лидер в истории демократических стран, который проиграл восемь избирательных кампаний, дабы выиграть девятую[397].

Менахем Бегин прожил на свете 29 лет до своего приезда в Палестину. Он провел почти 29 лет в политической оппозиции. И теперь он стал премьер-министром страны, в создании которой он принимал самое активное участие.

Ликующие толпы вышли на улицы. Мизрахи, восточные евреи, у которых не было поводов для празднования во времена, когда один представитель сионистской Рабочей партии сменял у власти другого, теперь буквально обезумели от радости, ощущая, что они наконец-то стали значимыми людьми. Телеведущий Хаим Явин дал этой победе имя «маапах», то есть «переворот».

Слово это созвучно с другим ивритским словом, «маапеха», что значит «революция». Мало кто не понимал, что это было второе восстание Бегина: сначала он одержал верх над англичанами, а теперь благодаря ему закончилось казавшееся вечным правление блока левых партий в правительственных структурах. Многие израильтяне, и особенно представители электората мизрахи, вышли на улицы, радостно скандируя: «Бегин! Бегин!» Это был особый день не только для Бегина, но и для них всех.

Бегин не вышел танцевать на улицу. Он надел кипу и прочитал шеѓехияну. Израильтяне никогда не видели, чтобы так поступали высокопоставленные политики. Бен-Гурион не надел кипу даже во время чтения Декларации независимости Израиля в 1948 году.

Зарубежные лидеры были потрясены. В Великобритании Бегин был крайне непопулярен. (Даже Маргарет Тэтчер, в целом положительно относившаяся к еврейскому государству, впоследствии отзовется о Бегине как о «самом тяжелом человеке», с которым ей приходилось работать[398].) В средствах массовой информации США Бегин был встречен прохладно. Материалы о выборах были напечатаны в журнале «Тайм», в номере от 30 мая; там, в частности, говорилось: «Имя „Менахем“ на иврите означает „утешитель“. Однако Менахем Бегин был кем угодно, только не утешителем для своих бесчисленных противников». Отвечая на помещенную там же карикатуру антисемитского характера, представляющую собой аллюзию на диккенсовского персонажа из «Оливера Твиста», еврея Феджина, хитрого и коварного преступника, мэр Иерусалима Тедди Колек резко отреагировал: «„Тайм“ — это срам»[399]. Другая статья в журнале была озаглавлена: «Добрый… честный… опасный», и в ней Бегин изображен как демагог и неистовый бунтарь; рассказывается о жертвах в Дейр-Ясине и гостинице «Царь Давид», о двух повешенных британских сержантах, об «Альталене» и о том, как после дебатов о репарациях он был отстранен на три месяца от работы в Кнессете. Статья заканчивалась на той же ноте, что и начиналась. «По словам одного западного дипломата, „частная жизнь Бегина чиста и безупречна“. Все, что говорится о нем, — это правда. Он добр, честен и располагает к себе. Но из этого вовсе не следует, что он не опасен»[400].

Однако Бегина вовсе не волновала зарубежная реакция на итоги выборов. Главным для него было положение дел внутри страны. Когда журналист спросил его, вскоре после объявления результатов, что именно он хотел бы сказать в такую минуту, он ответил, что прежде всего ему хочется поблагодарить Ализу. Затем он прочел, по памяти, стих из книги Ирмеяѓу: «Я помню о благосклонности ко мне в юности твоей, о любви твоей, когда ты была невестою, как шла ты за мною по пустыне, по земле незасеянной» (Ирмеяѓу, 2:2). Однако тут Бегин лукаво изменил последнюю строчку, сказав: «как шла ты за мною по пустыне, по земле, засеянной минами»[401]. Таким образом Бегин говорил о любви — о своей любви к Ализе, о ее любви к нему и, в сущности, о своей любви к народу, избравшему его. И это были размышления о жизни, которая всегда была полна опасностей: он с трудом ускользнул от нацистов, выжил в советской тюрьме, избежал ареста британскими властями, не погиб от рук стрелков Бен-Гуриона в день, когда «Альталена» сидела на мели у тель-авивского берега. А сколько опасностей, которые он не мог себе и представить, поджидали его в грядущие годы.

Но невзирая на все опасности, он твердо знал, каковы его цели, и постоянно напоминал о них своим избирателям. Представляя на одобрение Кнессету состав своего правительства и основные принципы своей политики, Бегин подчеркнул: «У еврейского народа имеется историческое право на Эрец-Исраэль. Это земля наших предков, и наши права на нее являются неотъемлемыми». Вскоре после этого он впервые выступал перед Кнессетом в качестве премьер-министра, и зал заседаний был полон, как никогда. Менахем Бегин напомнил своей аудитории о том, что неизменно определяло его убеждения, и о ценностях, для защиты которых он был избран. Он говорил о нерасторжимой связи между еврейским народом и его землей:

Израиль избрал себе премьер-министра, какого у страны раньше не было. Да, он был израильтянином, но прежде всего и главным образом он был евреем. Буквально через несколько часов после объявления результатов выборов один журналист, пробившись сквозь толпу, протянул ему микрофон и спросил, как он будет действовать на посту премьер-министра. Бегин не удивился странному вопросу и ответил просто: «Как подобает хорошему еврею»[403].

11 Дайте этим людям прибежище

В июне 1977 года, вскоре после того, как Менахем Бегин стал премьер-министром, несколько десятков вьетнамских беженцев оказались в смертельной опасности, на расстоянии многих тысяч миль от Израиля. Они бежали из послевоенного коммунистического Вьетнама в дырявой рыбачьей лодке и плыли по Южно-Китайскому морю уже несколько дней, со скудными запасами пищи и почти без питьевой воды. Потом они были вынуждены распределять остававшуюся воду по три чайных ложки в день — для детей, а взрослые вообще оставались без питья[404].

За время их плавания мимо прошло пять судов, и никто не предложил им хотя бы какую-то помощь. Потом лодку заметили на израильском сухогрузе «Ювали», шедшем в Тайвань[405]. Капитан Меир Тадмор, зная, что у него не хватит на всех спасательных жилетов и плотов, тем не менее взял их на борт[406]. Израильский корабль с «пассажирами» заходил, помимо Тайваня, в Японию и Гонконг, однако нигде не только не приняли беженцев, но даже не позволили им сойти на берег для получения медицинской помощи.

Показательно, что первым официальным решением премьер-министра всего лишь через неделю после вступления в должность стало представление 66 вьетнамцам убежища в Израиле. Он заверил беженцев, что «они будут приняты со всем возможным радушием»[407], а также пообещал им помощь в изучении иврита и в поисках работы. Многие из этой группы остались жить в Израиле, поселившись в Хайфе и Тель-Авиве и занявшись ресторанным бизнесом; их дети говорят на иврите уже с самого детства[408].

Менахем Бегин встречался с президентом Джимми Картером в июле 1977 года, и Картер воспользовался этой возможностью, чтобы публично воздать должное Бегину за спасение вьетнамцев.

В ответном слове Бегин предложил рассмотреть этот эпизод в рамках израильского опыта и подлинно еврейского универсализма. Он напомнил историю судна «Сент-Луис», пассажиров которого — более девятисот евреев, вырвавшихся в 1939 году из Германии, — не приняли ни на Кубе, ни в США, ни в Канаде; они вынуждены были вернуться в Европу, и многие из них стали жертвами Катастрофы европейского еврейства. «Мы никогда не забываем судьбы наших соотечественников, людей преследуемых, унижаемых, погибающих, — сказал Бегин Картеру. — Вот почему совершенно естественно, что моим первым решением на посту премьер-министра стало предоставление этим людям убежища в Земле Израиля»[410].

Для Бегина это решение было результатом инстинкта, не требующего особых размышлений. До Бегина в Израиле не существовало практики предоставления убежища нееврейским беженцам. В последнее время большие группы беженцев из Эритреи и Южного Судана прибывают к израильским границам, пересекая перед этим Египет, но ни один из израильских лидеров не высказывался по этому поводу с такой этической и чисто еврейской ясностью, которую продемонстрировал Бегин. Было в нем нечто, заставлявшее беспомощных поверить в то, что он заботится о них — не потому, что считает это политически целесообразным, а на уровне инстинкта. Будучи в начале 1950-х годов с визитом в Южной Африке, государстве апартеида, он не соглашался выступать с лекциями в залах, куда не допускали негров[411], а также отказался ехать на рикше; все это было вопросом «достоинства» (ѓадар), причем достоинства всеобщего (так, Жаботинский, автор понятия ѓадар, был рьяным противником американского расизма)[412]. Бегин считал невозможным, чтобы один человек вез другого. Таков был Бегин, за которого единодушно проголосовали мизрахим в 1977 году.

Тем же летом 1977 года Бегин занимался проблемами еще одной группы евреев, которые, как он знал, крайне нуждаются в помощи. Через несколько недель после своего вступления в должность Бегин встретился с Ицхаком Хофи, главой «Моссада», и буквально потребовал от него «привезти в страну евреев из Эфиопии»[413].

Существует немало теорий относительно происхождения эфиопских евреев. Но каково бы ни было их происхождение, ясно, что эти евреи проделали свой путь в Эфиопию, видимо, спасаясь от какого-то большого несчастья в Иудее, еще задолго до появления раввинского иудаизма, основы основ всех современных форм еврейской жизни. Полностью отрезанные от тех значительных перемен, которые преобразовали еврейскую религию и цивилизацию после разрушения Храма, они долгие годы провели как бы в «капсуле времени» еврейской жизни, храня традиции, как никто иной, на протяжении тысячелетий[414]. Обычно их называют «фалаша», что на древнеэфиопском языке геэз означает «пришельцы», «безземельные»[415]; их самоназвание — «бета Исраэль», то есть «дом Израиля». Именно так их и воспринимал Бегин.

Израильский Закон о возвращении 1950 года, к помощи которого пытался прибегнуть Роберт Соблен, надеясь получить убежище в еврейском государстве, гласит, что «каждый еврей имеет право на репатриацию в эту страну»[416] Поправка к этому закону от 1970 года уточняет, что «еврей» — это человек, рожденный матерью-еврейкой, либо тот, кто принял иудаизм и не принадлежит к другой религии. Здесь возник интересный вопрос относительно эфиопских евреев: евреи ли они изначально, даже если в Новое время их культура и религия, по сути, не воспринимаются как иудейские? Верховный сефардский раввин стал первым, подтвердившим, что они являются евреями. В своем имеющем историческое значение постановлении от 9 февраля 1973 года рав Овадья Йосеф определил:

Рабби Шломо Горен, верховный ашкеназский раввин, был значительно менее смелым. До 1981 года он ни разу в письменном виде даже не допускал, что признает статус фалаша как евреев — и это после того, как сотни эфиопских евреев уже прибыли в страну и прошли процедуру символического перехода в иудаизм. Однако Бегин, для которого Библия была живым и определяющим документом, не принадлежал к числу тех, кто мог бы полагать, будто люди, жившие по библейским законам и предписаниям и чтившие свое наследие на протяжении тысячелетий, находятся вне границ ответственности еврейского государства.

Бегин, которого отец учил чистить зубы в Йом Кипур, поскольку в этот день он будет говорить с Богом, не принимал во внимание раввинскую казуистику. Он решительно продвигал свой план по спасению этих людей. Один из агентов «Моссада», причастный к операции с эфиопскими евреями, был убежден, что понимает, что двигало Бегином: «Менахем Бегин, который после десятилетий скитания в пустыне политической оппозиции занял пост премьер-министра — не без поддержки сефардских евреев, считал себя обязанным переправить членов этой отдаленной [эфиопской] общины в Израиль, чего бы ему это ни стоило»[418].

Эта история началась несколькими годами раньше. В 1966 году и в 1974 году, незадолго до получения Бегином поста премьер-министра, несколько отчаявшихся молодых эфиопских евреев скрытно приплыли в Израиль на судах с грузом мяса. Власти не обратили особого внимания на случившееся, а министерство внутренних дел вернуло назад практически всех прибывших, сразу же после того, как они оказались в порту Эйлата[419]. Не проявил никакого интереса к происшедшему и министр иностранных дел Израиля Абба Эвен. В целом всё это не вызвало практически никакой реакции.

Внимание к Эфиопии было привлечено после политического переворота в 1974 году. Император Эфиопии Хайле Селассие I (именовавший себя «Львом Иудеи»), с которым Израиль наладил политические связи, был свергнут армейским офицером Менгисту Хайле Мариамом. Менгисту пользовался репутацией человека безжалостного, и его послужной список, по слухам, включал казни по политическим мотивам и убийства молодых контрреволюционеров. По указанию Бегина агенты «Моссада» прибыли в Эфиопию летом 1977 года и заключили с Менгисту сделку: израильское оружие в обмен на эфиопских евреев. Выполнение сделки было обусловлено ее строжайшей секретностью.

В августе 1977 года «Боингом-707» израильских ВВС в страну прибыли 62 эфиопских еврея, которые были размещены в центре абсорбции неподалеку от озера Кинерет. В декабре еще 58 прибывших были поселены в Афуле. Это были первые эфиопские евреи из многих тысяч прибывших на протяжении последующих десяти лет.

Операция, начавшаяся в 1977 году в рамках сотрудничества между Бегином, «Моссадом» и Менгисту, когда в Израиль было привезено 120 эфиопских евреев, была рассчитана на длительный срок. Однако в феврале 1978 года Моше Даян, занимавший в правительстве Бегина пост министра обороны, в беседе со швейцарским журналистом сообщил, что Израиль поставляет Эфиопии оружие[420]. Эфиопские власти немедленно отказались от выполнения своих обязательств.

Тем не менее Бегин и сотрудники «Моссада» продолжили свои усилия. Тысячи эфиопских евреев, невзирая на опасности пути, пришли пешком в Судан, где они жили в лагерях беженцев, скученно и в постоянном страхе, что их еврейское происхождение станет известно. Согласно оценке Гада Шимрона, бывшего тогда резидентом «Моссада» в Хартуме, число беженцев в двух таких лагерях составляло порядка миллиона человек[421]. Агенты «Моссада» продолжали выявлять евреев в лагерях и, на судах и самолетах, привезли в Израиль еще несколько тысяч человек. В 1979 году Бегин, по всей видимости, обеспокоенный высказываниями как в Израиле, так и в странах диаспоры относительно того, что он оставил на произвол судьбы эфиопскую общину, дал понять о своей причастности к спасению ее членов. Выступая 1 мая 1979 года по израильскому телевидению, он сказал: «Я сейчас не могу вдаваться в подробности, но хочу сказать вам, что мы принимаем меры к тому, чтобы привезти их всех в Эрец-Исраэль, и мы продолжим свои усилия в этом направлении. Мы не успокоимся, мы не будем сидеть сложа руки, пока все евреи — и сирийские, и эфиопские — не окажутся с нами, в нашей стране». В том же выступлении он обратился к тем сирийским евреям, которые не сомневались, что он не оставит их: «Я хочу сказать вам, друзья мои, что мы не забываем о наших братьях, о четырех тысячах человек древней еврейской общины, которые внесли значительный вклад в сокровищницу еврейского знания и мудрости на протяжении тысячелетий. Нам нужно несколько самолетов, чтобы доставить их всех в спасительную гавань»[422].

Мир не знал, что Бегин уже думал об этих сирийских евреях, и они, будучи в дамасской западне, интуитивно представляли себе систему ценностей Бегина. В самом деле, примерно в то же время, когда Бегин, вскоре после выборов, предоставил убежище вьетнамским беженцам, он принял молодого канадского профессора юриспруденции, Ирвина Котлера, возвращавшегося из Сирии, где он встречался с евреями из гетто Дамаска, возникшего в 1967 году, во время Шестидневной войны. Котлер (который впоследствии станет министром юстиции и генеральным прокурором Канады) привез Бегину послание из Сирии. Запрос Котлера был передан Ариэле Зееви, которая стала юридическим советником Бегина. Старик, встреченный Котлером в гетто и узнавший, что тот направляется в Израиль, сказал ему: «Обними Бегина за всех нас и передай ему, что мы знаем: стань он премьер-министром в 1973 году, дамасского гетто уже бы не существовало — потому что мы все жили бы в Израиле».

Старый сирийский еврей не мог знать того, что уже знала Ариэла Котлер-Зееви (вышедшая замуж за молодого канадского юриста): Бегин действительно пытался освободить сирийских евреев в 1973 году. Ариэла была свидетельницей того, как к концу Войны Судного дня Бегин настоятельно просил премьер-министра Голду Меир включить требование о предоставлении свободы сирийским евреям в пакет соглашений с Сирией. Он советовал премьер-министру: если Сирия хочет, чтобы Израиль отвел свои танки от Дамаска, то следует настаивать на освобождении евреев из гетто. Однако Голда Меир не хотела дополнительных сложностей, и сирийские евреи остались в гетто, тщетно ожидая освобождения (правда, в 1989 году сирийское правительство ослабило ограничения на еврейскую эмиграцию — поставив, однако, условие: евреи, выезжающие из Сирии, не могли направляться в Израиль).

Бегин всю жизнь помнил Давида Кароля, оставшегося в СССР, в «промерзшем северном краю». И он не забыл про евреев Дамаска, хотя и не смог помочь им в 1973 году, в сражении с Голдой Меир. Возможно, поэтому он так активно занимался судьбой эфиопских евреев. В период 1977–1984 гг. около восьми тысяч евреев из Эфиопии прибыли в Израиль через Судан. В ноябре 1984 года премьер-министр Шимон Перес доставил в Израиль около шести тысяч эфиопских беженцев в рамках операции «Моше». В 1991 году, когда премьер-министром стал Ицхак Шамир, была предпринята еще одна попытка договориться с Менгисту; в мае того же года, после свержения Менгисту, в рамках операции «Шломо» из осажденной столицы Эфиопии было переправлено в Израиль, в течение 24 часов, еще 14 тысяч эфиопских евреев.

Хотя операции «Моше» и «Шломо» и осуществлялись соответственно при Пересе и Шамире, начало было положено Бегином. Как сказал Шимон Перес, выступая в Кнессете в 1985 году, вскоре после проведения операции «Моше»:

Когда Бегин умер в 1992 году, общину эфиопских евреев охватила глубокая скорбь в связи с такой утратой. Рахамим Элазар, ставший впоследствии первым израильским послом эфиопского происхождения, постиг Бегина лучше, чем вышеупомянутый агент «Моссада», который считал, что приверженность Бегина к слабым слоям израильского общества объясняется его стремлением достигнуть высших ступеней власти в стране. Все было, как полагал Элазар, значительно более сложно:

Элазар был прав: Менахем Бегин по самой сути своей был движим любовью к еврейскому народу. Это понимала и Ариэла Котлер — для нее не было ничего странного или удивительного в том, что сирийцы не сомневались: будь Бегин премьер-министром в 1973 году, он бы постарался освободить их; «ведь все знали, — говорила она впоследствии, — что для Бегина важнее всего были „ам Исраэль“ [народ Израиля] и „эрец-Исраэль“ [Страна Израиля]».

Приверженность интересам «беззащитных» для Бегина отнюдь не ограничивалась спасением вьетнамских беженцев в утлой лодке, или эфиопских евреев, или желанием помочь жителям дамасского гетто. Еще в 1977 году, примерно тогда же, когда он дал указание «Моссаду» «привезти в страну евреев из Эфиопии», Бегин обратился к Ицхаку Шамиру, спикеру Кнессета (который впоследствии сменил его на посту премьер-министра), подняв вопрос о помощи советским евреям[425].

Советские евреи 1970-х годов — это не небольшая группа, затерянная в открытом море или оказавшаяся перед угрозой гражданской войны в нищей африканской стране. Это было почти два с половиной миллиона человек, многие из которых достаточно преуспели в жизни, пока не обратились за разрешением на репатриацию в Израиль, утратив вследствие этого свои посты и должности. Проблемы советских евреев были связаны с юридическими тонкостями, визовыми вопросами и постоянной борьбой за свободу слова. Все это, во многих отношениях, как раз отвечало интересам Бегина, и его волновало положение евреев, оказавшихся в нелегких обстоятельствах. У него было юридическое образование и — как показал случай с Робертом Собленом — безусловная приверженность к правопорядку. К тому же он не понаслышке знал ужасы советской юридической и пенитенциарной систем.

К тому времени, когда Бегин занял пост премьер-министра, процесс освобождения советских евреев уже сдвинулся с мертвой точки. Их еврейская гордость буквально расцвела после успехов Шестидневной войны[426] (советские евреи превосходно знали, что СССР поддерживал Насера, который потерпел поражение), и все больше советских евреев намеревалось уехать в Израиль. Непрерывно возрастало и давление Конгресса США, вынуждавшее Советский Союз давать разрешения на выезд. В 1970 году в Израиль выехало приблизительно 4200 советских евреев; к 1971 году это число увеличилось до 14 тысяч, а к 1972 году достигло 30 тысяч человек[427]. (В 1990-е годы, уже после отставки Бегина, в Израиль прибыл миллион советских евреев, что составило шестую часть населения страны и привело к значительным переменам в израильской культурной, политической и общественной жизни.)

Бегин с самого начала был вовлечен в движение поддержки советского еврейства. На Первой международной конференции, посвященной советским евреям (Брюссель, февраль 1971 года), он выступил со страстной речью, назвав советских евреев наследниками бойцов Эцеля:

Это была классическая речь Бегина — не только по богатству исторических аналогий и ссылок, но и потому, что он избегал использовать слово «израильский». И в самом деле, для основной массы речей Бегина характерно отсутствие упоминаний об «израильтянах» — как правило, он говорит о «евреях» и о «братьях»[429]. Еврейский суверенитет для него — средство, а не цель. Цель же — это еврейское процветание, ѓадар (достоинство). Чтобы достигнуть этого, евреям необходимо свое государство. Хотя евреи могут жить в Израиле, или в Эфиопии, или в СССР, или в любых других странах диаспоры, они составляют единую семью — не важно, где находится их дом. Но, заняв пост премьер-министра, Бегин столкнулся с проблемой советского еврейства. Какой должна быть политика Государства Израиль по отношению к тем евреям, которые не намеревались ехать в Израиль, предпочитая вместо этого Америку или иную страну? Когда евреи только начинали выезжать из Советского Союза, в большинстве своем они отправлялись в Израиль[430]. Однако с течением времени, особенно в конце 1970-х годов, большинство направилось в США[431].

В сионистских кругах того времени советские эмигранты, получившие вызов из Государства Израиль (что было обязательным условием для подачи на выезд), но направлявшиеся в другую страну, именовались ношрим, или «отсеявшиеся». При этом личную заинтересованность в советских эмигрантах проявил ряд еврейских организаций, в первую очередь такие, как Американский еврейский объединенный распределительный комитет (Джойнт) и демонстрировавшее особую активность Общество помощи еврейским иммигрантам (ХИАС), которые рассчитывали направить их поток в США, поскольку это было, судя по всему, последнее значительное по численности переселение евреев. Учитывая то обстоятельство, что еврейская иммиграция в Соединенные Штаты резко сократилась в 1960-е годы, появление новой категории еврейских иммигрантов из Советского Союза придавало новый смысл их усилиям, причем руководство ХИАС явно воспрянуло духом и почувствовало свою необходимость — в тот период, когда многие в общине стали задаваться вопросом, а нужна ли вообще эта организация[432]. Руководители ХИАС настаивали на идее «свободы выбора» для советских евреев, подчеркивая, что те должны получать помощь вне зависимости от того, какую страну проживания они выбирают.

Однако идея «свободы выбора» для ношрим вызвала далеко не однозначную реакцию в израильском обществе и политических кругах. Многие израильские политики считали, что эмигрантов следует поощрять к переезду в Израиль, вследствие чего предпринимались попытки затруднить получение финансовой компенсации для ношрим, которые не были склонны ехать в Израиль. В 1976 году в разгар дебатов по этому вопросу Институт Гэллапа провел опрос, результаты которого показали, что 48 % израильтян поддерживают идею «свободы выбора», тогда как 43 % не согласны с нею — то есть мнения разделились практически поровну[433].

Эта ситуация противопоставила очевидные интересы Бегина как лидера еврейского государства его верности идее достоинства (ѓадар) каждого еврея. Он попытался было разрешить проблему с максимальной осторожностью, но, когда дипломатичный подход не дал никаких результатов, он не стал ограничивать свободу выбора эмигрантов. Не желая, чтобы его сочли политиком, отступающим от позиции классического сионизма, он обратился в 1976 году к нескольким тысячам собравшихся в синагоге на Манхэттене, призвав к объявлению «промежуточного периода» сроком на один год, прежде чем будет объявлено о прекращении финансовой помощи всем потенциальным «отсеявшимся». На протяжении этого года, сказал он, предстоит убедить этих эмигрантов, что совершение алии отвечает их самым насущным интересам[434]. На практике, однако, даже подвергаясь значительному давлению внутри Израиля, правительство Бегина воздерживалось от принятия каких-либо конкретных решений относительно отказа от идеи «свободы выбора» либо урезания финансовой помощи ношрим. В апреле 1978 года Бегин, выступая перед Координационным комитетом, совместным органом правительства Израиля и Еврейского агентства, не стал призывать ХИАС к отказу от помощи «отсеявшимся». Ни израильтяне, ни американцы, сказал он, не вправе заставлять советских евреев ехать в Израиль[435].

Безусловно, он по-прежнему призывал к этому советских евреев. В мае 1979 года Бегин сказал:

В ноябре 1980 года Бегин снова обратился к этой теме, публично заявив, что поведение «отсеявшихся» негативно сказывается на процессе репатриации в Израиль. Но и тогда он не отказался от своих принципов: евреи, ехавшие из СССР не в Израиль, а в США и другие страны, по-прежнему получали финансирование от ХИАС[437].

В это время один из политических советников Бегина предложил ему обратиться к президенту Картеру с просьбой лишить советских евреев статуса «беженцев» — основываясь на том соображении, что они не являются «лицами без гражданства», поскольку в любой момент могут стать гражданами Израиля. Бегин не принял это предложение. Он родился в мире, где у евреев не было убежища. Его семье пришлось покинуть Брест, а впоследствии многие его близкие погибли именно потому, что у них не имелось убежища. Он на себе испытал страдания, причиняемые безжалостной советской пенитенциарной системой, а освободившись из заключения, скитался по Советскому Союзу, на пути в Палестину — где он снова был вынужден жить, скрываясь от властей. Бегин не хотел, чтобы кому бы то ни было пришлось пережить такие ужасы. Достоинство, ѓадар, требовало, чтобы у евреев была возможность жить там, где они хотят. И Бегин сказал: «Я никогда не обращусь к нееврею с просьбой не впускать еврея в его страну»[438].

Достоинство, ѓадар, предопределяло и внутреннюю политику Бегина. Гимн Бейтара утверждал: «Ivri gam be-oni ben-sar» — «Ты потомок царей — в беде, нищете и изгнанье». Однако не все евреи Израиля жили как принцы, и Бегин это знал. Чтобы новые еврейские репатрианты чувствовали себя в Израиле как дома, им необходимо было стать экономически самостоятельными, не зависеть от транзитных лагерей и правительственных пособий. Став премьер-министром, Бегин выступил с инициативой, известной как «Экономический переворот» — программой, ориентированной на решение проблем жилья, как он и обещал своим избирателям, ютившимся в транзитных лагерях. Бегин привлек к реализации программы ряд зарубежных еврейских организаций, а также Еврейское агентство, — для сбора средств, предназначенных на восстановление десятков городских районов.

Первоначальный план предусматривал, что зарубежные организации финансируют половину расходов, на сумму (согласно оценке) от 100 миллионов долларов до 1,3 миллиарда долларов, на протяжении от трех до пяти лет. Программа предусматривала выполнение нескольких обязательств Бегина. Речь шла о поддержке еврейской эмиграции из арабских стран, а также о выполнении обязательств, данных тем избирателям, которые привели Бегина на пост премьер-министра (и голоса которых, возможно, понадобятся ему, когда он будет баллотироваться на второй срок)[439]. Программа также была ориентирована на реализацию идеи Бегина, предусматривающей объединение еврейского народа, путем налаживания прямых связей между городскими районами Израиля и еврейскими зарубежными общинами, с целью установления контактов между евреями Израиля и евреями диаспоры.

К 1982 году эта программа была реализована в более чем восьмидесяти городских районах; было построено порядка тридцати тысяч единиц жилья, при одновременной модернизации инфраструктуры, дорог, систем освещения и канализации. Реализация программы продолжается и в наши дни; она внесла изменения в жизнь примерно полумиллиона человек[440].

Что побуждало Бегина обращаться к нуждам людей, не столь преуспевших в жизни? Из какого неистощимого источника исходило его желание помочь вьетнамским беженцам, евреям Эфиопии и бедным евреям, уже живущим в Израиле? Бегин был политиком и в этом качестве, разумеется, преследовал политические цели — это так, конечно, но в действительности мы имеем дело с чем-то неизмеримо более значительным. На вопрос Картера относительно спасения вьетнамцев Бегин ответил, что это был еврейский поступок, и в его реплике не было риторической пышности. Такой ответ хорошо смотрится на газетной странице — но ведь при этом он был неоспоримой истиной. Несомненно, личное знакомство с антисемитскими настроениями, положением лиц без гражданства и жизнь в изгнании способствовали тому, что он проникался нуждами и нееврейских беженцев. И все же Бегин понимал этих людей, прежде всего, в силу своей еврейской природы, а унаследовал он такое мировоззрение у библейских пророков. Он проникся библейскими идеями еврейской исключительности вкупе с твердым ощущением всемирной ответственности. Такое сочетание, в его представлении, являлось основой еврейской жизни. Страстная забота о благоденствии еврейского народа не умаляла сострадания ко всем человеческим существам, вне зависимости от их местонахождения.

Бегин, обращавшийся к своим восторженным слушателям не как к «израильтянам», а как к «евреям», и сам был таким — он был человеком, еврейская душа которого диктовала буквально все им сказанное и все решения, им принятые. Действительно, за годы пребывания Бегина на посту премьер-министра, при рассмотрении им самого широкого круга вопросов, как по форме, так и по сути, в первую очередь была видна его еврейская сущность. Бегин был — и остается — самым еврейским премьер-министром из числа всех, которых знал Израиль.

Иеѓуда Авнер, носивший кипу и бывший в свое время англоязычным секретарем и спичрайтером Голды Меир и Леви Эшкола, вспоминал первую пятницу своей работы с Менахемом Бегином: тот посмотрел на часы и сказал: «Иеѓуда, тебе пора идти домой, скоро шабат». И Авнер подумал: «Наконец-то я работаю на еврея». Такое ощущение сложилось не только у Авнера. Авраѓам Шапира, представитель ультраортодоксальной партии Агудат Исраэль (которая при Бегине вошла в правительство после пребывания в оппозиции с 1952 года) также вспоминал: «Впервые мы поняли, что у нас еврейский премьер-министр».

Не только ортодоксальные евреи с чувством удовлетворения отзывались о еврейском характере нового премьер-министра и по достоинству оценивали его отличие в этом плане от всех предшественников. Рабби Александр Шиндлер, один из самых видных реформистских раввинов США и президент Союза американских еврейских конгрегаций, также высоко ценил еврейскую сущность Бегина. Он как-то заметил: «Я никогда не слышал, чтобы Рабин говорил, как еврей — и я не имею в виду разговоры на идише»[441]. Шиндлер и Бегин стали близкими друзьями. Скромная и вместе с тем жизнерадостная манера поведения Бегина, вкупе с его врожденной еврейской восприимчивостью, завоевала умы и сердца всех и каждого, реформистов и традиционалистов, левых и правых.

Разумеется, все предшественники Бегина были евреями — но Бегин отличался от них. Он тонко ощущал гармонию и приоритеты еврейской жизни и традиции, и такого человека никогда прежде не бывало на посту премьер-министра. Все это нашло свое отражение и в стиле его руководства, и в сути принимаемых им решений.

Так, в 1981 году, когда Бегин после успешных выборов приступил к формированию коалиционного правительства, в его кабинет ворвались семь раввинов из партии Агудат Исраэль и на повышенных тонах стали требовать предоставления министерских портфелей в новом кабинете. Бегин спокойно выслушал их, однако прогресса в переговорах не было. Во время первой же паузы Бегин с лукавой улыбкой спросил на идише, которым он обычно не пользовался во время официальных бесед: «Господа, вы уже читали сегодня минху?» Получив отрицательный ответ, Бегин пригласил своего секретаря Йехиэля Кадишая и своего друга Харта Хастена; таким образом, вместе с семью раввинами был образован миньян. После молитвы переговоры продолжались уже в более спокойном тоне; на следующий день компромисс был достигнут, и Бегин объявил о создании правительства[442].

Когда Авраѓам Шапира обратился к Бегину с предложением запретить полеты самолетов авиакомпании Эль-Аль по субботам, премьер-министр сразу же согласился. Статус-кво, установившийся в 1947 году после письма Давида Бен-Гуриона, бывшего тогда главой Еврейского агентства, адресованного Агудат Исраэль, предусматривал, что суббота станет днем отдыха. И хотя другие виды транспорта, находившиеся в ведении государства, не функционировали по субботам, Эль-Аль совершал полеты во все дни недели. Третьего мая 1982 года Бегин объявил, что полеты Эль-Аль, национальной авиакомпании, по субботам прекращаются.

Разразился вполне ожидаемый скандал. Одни обвиняли Бегина в капитуляции перед религиозными. Другие утверждали, что Эль-Аль перестанет быть экономически жизнеспособным. Однако он, нимало не обескураженный, объяснил свое решение не с точки зрения политической или экономической выгоды, а исходя из вечных ценностей еврейского народа:

По поводу утверждений, что отмена полетов по субботам нанесет непоправимый финансовый ущерб, Бегин ответил: «Мы не станем подсчитывать прибыли и убытки, связанные с вечной ценностью народа Израиля, за которую наши праотцы отдавали свои жизни, — с субботой… Чтобы понять это, не обязательно быть религиозным человеком. Всякий гордый еврей не может не согласиться с этим». Кнессет принял решение об отмене полетов Эль-Аль — 58 голосами против 54.

Еще во время дебатов о репарациях Бегин стремился напомнить Израилю о его еврейской душе и о том, что важность этой идеи нельзя измерить никакими материальными выгодами. Приход к власти ничего не изменил в его взглядах; это было, вне всякого сомнения, одно из основных достоинств Бегина, за что израильтяне и помнят его по сей день. Он был, как признавали Авнер, Шапира и Шиндлер, еврейским премьер-министром Израиля. И, как поняли со временем эфиопские, сирийские и русские евреи, он был премьер-министром всех евреев.

Как ни странно это может звучать, но, при всей заботе Бегина об интересах бедствующих и нуждающихся, его первый срок пребывания у власти запомнился не этим. Самым ярким событием его первого срока, да и всего политического наследия Бегина, стало известие о том, что Анвар Садат, президент самой могущественной арабской страны региона, заявил о своем желании приехать в Израиль.

Садат сообщил о своем намерении обратиться к Кнессету. Настало время миротворчества.

12 Время войне и время миру

Современный Египет родился даже позже нынешнего Израиля. В 1952 году в результате военного переворота был свергнут король Фарук, деспот без особых способностей и отъявленный плейбой, а два годя спустя, в 1954 году, власть захватил Гамаль Абдель Насер, объявивший себя президентом. Власть над Египтом позволяла Насеру надеяться, что ему удастся использовать эту страну как инструмент для сокрушения Израиля. Он регулярно повторял, что сможет уничтожить не только еврейское государство, но также и всех населяющих его евреев — что было в лучших антисемитских традициях, составлявших основу арабского национализма еще со времени муфтия Мухаммада Амина аль-Хусейни, палестинского националиста, сотрудничавшего с Гитлером. «Когда мы войдем в Палестину, — заявлял Насер, — ее земля уже не будет покрыта песком — она будет пропитана кровью»[443].

Однако, несмотря на все эти людоедские высказывания, Бен-Гуриону в начале 1956 года стало известно через посла США Роберта Б. Андерсона, что Насер был бы готов начать мирные переговоры с Израилем, если бы не боязнь, что «на следующий день после заключения мира его убьют» соотечественники[444]. Насер осознавал, насколько глубоко гнездится в душе «простого араба» ненависть и к Израилю, и к евреям. Именно поэтому он никогда и не предпринимал подобного рода попыток. Напротив, в июле 1956 года он решился на национализацию Суэцкого канала. Бен-Гурион, пришедший в конечном итоге к осознанию правоты слов Жаботинского, что лишь силой можно убедить арабов в твердом намерении Израиля продолжать свое существование, в ходе краткосрочной Синайской кампании 1956 года (Второй арабо-израильской войны) захватил Синайский полуостров, который, впрочем, ему пришлось вскоре отдать под сильным американским давлением. Насер потерпел поражение, однако сохранил свое стремление к уничтожению еврейского государства и в течение десятилетия смог превратить Египет в одну из сильнейших в военном отношении держав региона. Затем в 1967 году он развязал Шестидневную войну, в которой также потерпел унизительное поражение.

После поражения Насер попытался уйти в отставку в июне 1967 года, но его отставка не была принята парламентом страны. Насер умер в сентябре 1970 года, и его похороны собрали пять миллионов человек — что превышало все тогдашнее население Израиля. Ему на смену пришел Анвар Садат, выходец из крестьянской семьи, который учился в Королевской военной академии (Каир), где подружился с Насером; впоследствии он стал его вице-президентом и предполагаемым преемником. Садат намеревался завершить намеченное Насером и потерпел столь же бесславную неудачу. В 1973 году Египет и Сирия развязали против Израиля Войну Судного дня. Официально Садат заявил о своей великой победе; однако он знал не хуже других, что война закончилась позором. Для Садата настало время задуматься о принципиально новой политике.

Через четыре года после Войны Судного дня Менахем Бегин, ставший премьер-министром Израиля, дал понять, что он не против переговоров с Египтом. В конце августа 1977 года Бегин посетил Румынию и попросил о содействии президента этой страны Николае Чаушеску; поскольку у Чаушеску были дружественные отношения с Садатом, то Бегин полагал такой подход самым плодотворным. Он также направил Моше Даяна в Марокко для секретной встречи с королем Хасаном, в ходе которой Даян должен был сообщить о желании Израиля начать мирные переговоры с Египтом. Когда Садат посетил Румынию вскоре после Бегина, Чаушеску сказал ему: «Бегин ищет пути решения проблемы». В ответ Садат спросил: «Неужели такой экстремист, как Бегин, действительно хочет мира?» На это Чаушеску ответил: «Позволю себе заявить со всей определенностью: он и в самом деле хочет мира»[445]. Он также добавил: «Что касается переговоров, то Бегин и в самом деле нелегкий человек; но если он на что-то согласится, то и выполнит обещанное в полной мере. Вы можете доверять Бегину»[446].

Не исключено, что, зная эту информацию, Садат и сделал первый ход — 9 ноября 1977 года, во время парламентского выступления: Израиль, «возможно, будет поражен, услышав, что я готов отправиться на край света и даже к ним домой, прямо в Кнессет, чтобы начать переговоры, цель которых — гарантировать, что ни один египетский солдат никогда больше не получит ни единого ранения»[447].

Его египетская аудитория — в том числе и Ясер Арафат — встретила это заявление скептически. В Израиле Бегин, убедившийся, что его послание дошло до адресата, воспринял эти слова со всем вниманием, но и с осторожностью. Он сказал Йехиэлю Кадишаю: «Посмотрим, всерьез ли он это говорит. Устроим ему проверку…»[448]. В своем радиообращении к египетскому народу от 11 ноября Бегин пригласил Садата в Иерусалим, сказав, что он надеется на возвращение к библейской формуле, согласно которой «Египет и Эрец-Исраэль были союзниками; истинными друзьями и союзниками»[449]. Но одновременно с этим он процитировал и пятую суру Корана, дабы не оставалось сомнений, что Израиль по праву претендует на эту землю: «Вот сказал Муса своему народу: „О народ мой! Вспомните милость Аллаха вам, когда Он установил среди вас пророков, и сделал вас царями, и даровал вам то, чего не даровал никому из миров. О народ мой! Войдите в землю священную, которую Аллах предначертал вам, и не обращайтесь вспять, чтобы не оказаться вам потерпевшими убыток“» (Коран, Сура 5 «Трапеза», 20–21. Перевод И. Ю. Крачковского)[450].

Вслед за радиообращением Бегин направил Садату официальное и радушное приглашение, хотя и не был уверен, что египетский президент его примет. Через два дня Садат ответил согласием. После этого Бегин вплотную занялся подготовкой к визиту, с самого начала заявив, что необходимо сделать все возможное, дабы Садат отчетливо осознал принципы, которым предано еврейское государство. Он обратился к Кнессету с разъяснением, насколько важно организовать приезд египетского президента поздним вечером в субботу, чтобы тем самым не нарушать ее святость:

Кнессет согласился с предложением Бегина, и начались приготовления к прибытию Садата 19 ноября. Впоследствии Иеѓуда Авнер вспоминал:

Садат спустился по трапу, Бегин встретил его у нижней ступеньки. Они обнялись, сначала неловко, потом более непринужденно. Затем Садат познакомился буквально со всем израильским руководством. Его представили Моше Даяну и Ицхаку Рабину, приведшим израильскую армию к молниеносной победе 1967 года, а также Голде Меир, которая, в конечном итоге, нанесла ему поражение в 1973 году. Впоследствии Рабин вспоминал, что Садат произвел на него сильное впечатление: «Вот он знакомится со своими злейшими врагами, пожимает им руки, одному за другим, на всё у него буквально считанные секунды, и тем не менее он, уже в самом начале своего визита, находит нужные слова для каждого из них»[453].

На следующий день, после молитвы в мечети Аль-Акса и посещения мемориала Яд ва-Шем, Садат выступил, на арабском языке, в Кнессете со своей исторической речью. Впервые арабский лидер обращался к Израильскому парламенту. Садат определил пять основных условий для заключения мира: полный отход Израиля к границам 1967 года; независимость палестинцев (понятие, которому он не дал четкого определения); право для всех жить в мире и безопасности; обязательство не использовать оружие в будущем; прекращение состояния войны на Ближнем Востоке[454].

Речь Бегина была, что не удивительно, расцвечена библейскими аллюзиями, и в ней подчеркивалась историческая связь еврейского народа с Эрец-Исраэль. Он также подтвердил готовность Израиля, еще с 1948 года, начать переговоры с Египтом и с другими арабскими странами. В заключение он предложил помолиться, «чтобы Бог наших общих предков даровал нам столь необходимую мудрость сердца, дабы мы смогли преодолеть все трудности и препятствия, клевету и ложные обвинения». В его речи прозвучали слова Псалмопевца («Справедливость и мир соединились» Теѓилим, 85:11) и пророка Зхарьи («Любите правду и мир» Зхарья, 8:19)[455].

Однако одно дело — любить правду и мир, и другое дело — вести об этом переговоры. Ведь, несмотря на объятия у трапа самолета, Садат и Бегин во многом были людьми разными — в плане как эмоциональном, так и политическом, и потому ход переговоров, даже при американском посредничестве, вскоре замедлился, а обмен мнениями сменился резкими взаимными обвинениями и нападками. Бегин, будучи юристом, помнил старую истину, что дьявол таится в деталях, и потому старался вести переговоры с максимальной осторожностью. Чаушеску предупреждал Садата, что Бегин — непростой партнер для диалога, хотя при достижении взаимопонимания ему можно доверять; тем не менее Садат оказался не готовым к обсуждениям мельчайших деталей. Сайрус Вэнс, государственный секретарь в кабинете Картера, также вскоре утратил терпение. Позднее он писал: «…в отличие от Садата, Бегин — человек велеречивый… Садат видит всю ситуацию в общей перспективе, и у него нет желания входить в мельчайшие подробности… Бегин же, напротив, способен затеряться в мелком шрифте, он скрупулезен во всем, что связано с семантикой»[456]. «Неспособность» Бегина сосредоточиться на картине в целом Вэнс воспринимал в контексте еврейской истории; Бегин, еврей, был для него педантом-фарисеем, тогда как Садат — провидцем.

Вопрос палестинской автономии — вот что в первую очередь тормозило ход переговоров. Бегин был согласен, пусть и без особой готовности, отдать Синайский полуостров в обмен на мир, тогда как Садат и Картер предпочитали уделять внимание новым израильским поселениям на Западном берегу и в секторе Газы, развитию Палестинской автономии и будущему статусу Иерусалима. Бегин, со своей стороны, не собирался даже рассматривать названные вопросы. Он все еще относился к той эпохе, когда главы израильских правительств, принадлежащие как к левому, так и к правому лагерям, изначально отвергали саму идею палестинской государственности. Голда Меир, генеральный секретарь объединенной Израильской партии труда (в состав которой вошла и партия МАПАЙ Бен-Гуриона), известна своей фразой: «Не существует такого понятия, как палестинский народ»[457]. И хотя не было с определенностью известно, что именно означает понятие палестинской независимости для договаривающихся сторон, сама мысль о разделе Иерусалима и отказе от его восточной части, освобожденной в 1967 году от Иордании (власти которой разрушили синагоги и еврейские кладбища и запретили евреям молиться в самых святых для них местах), была для Бегина недопустимой. Ведь он был человеком, бойцы которого оставались в Иерусалиме еще долгое время после того, как Бен-Гурион отказался от борьбы, и который настаивал на передаче этим бесстрашным «еврейским воинам» части оружия с «Альталены».

Вопрос этот, однако, был более глубоким, чем просто история воинов Бегина, которые не смогли удержать Иерусалим — это был вопрос религиозный по своей сути. Как подчеркивал несколько лет спустя Йехиэль Кадишай, Бегин в принципе не хотел и говорить о возможности уступок в том, что касается территории Эрец-Исраэль. Синайский полуостров, при всей его стратегической важности, не был частью Эрец-Исраэль, но частями Земли Израиля были Газа, Западный берег и Иерусалим, и для Бегина статус этих территорий не мог даже становиться предметом обсуждения[458].

Таким образом, Садат и Картер выбрали в качестве основных такие три вопроса, по которым Бегин не мог и не намеревался пойти на компромисс, и включили их в повестку дня египетско-израильских переговоров. Сделав это, они продемонстрировали полное непонимание характера Бегина и почти обрекли переговоры на провал. Не менее обескураживающим для Картера и Садата был отказ Бегина даже рассматривать прекращение строительства в поселениях. Но и в этом случае они просто не поняли ни Бегина, ни израильтян. Их разочарование в немалой степени свидетельствовало об их неспособности понять то обстоятельство, что поселения для Израиля — это нечто большее, чем просто вопрос политики. Хотя поселения со временем и станут скорее предметом противостояния между левыми и правыми в стране, все же основным по-прежнему оставался вопрос о праве евреев на Эрец-Исраэль. Эрец-Исраэль — это Земля Израиля. Иными словами, имеют евреи право на родину своих предков или нет. Для Бегина уверенность в таком праве была аксиоматичной. Если нет такой уверенности, то в чем вообще смысл сионистской идеи?

Далее, сама по себе идея ухода с Западного берега имела глубокий психологический контекст. Взятие под свой контроль Западного берега в 1967 году обеспечивало Израилю границы, которые легче защищать — и, как следствие, давало израильтянам возможность легче дышать. Бен-Гурион сказал еще в 1948 году, что нападение арабов на Израиль делает недействительными границы, установленные в результате раздела Палестины; и даже Абба Эвен, известный «голубь», утверждал, что границы, существовавшие до Шестидневной войны, было невозможно защищать, что они просто провоцировали очередное избиение евреев и что Израиль к ним никогда не вернется. «Июньская карта связана для нас с риском и опасностью, — говорил он. — Не будет преувеличением сказать, что нам это напоминает об Освенциме»[459]. Судя по всему, Картер и Садат не принимали во внимание ни одно из этих соображений; они не учитывали ни психологического значения всего того, что они требовали от Бегина и от Израиля, ни того факта, что идея поселений как таковая принадлежала не Ликуду, а правительствам, созданным деятелями израильского Рабочего движения.

Американский и Египетский лидеры оказались также не в состоянии понять идеологическую интуицию и внутренние побуждения Бегина. Сердцем он всегда был с Гуш-Эмуним, религиозно-национальным движением, которое положило начало созданию поселений в Иудее и Самарии. Ведь они были, в конечном итоге, его идеологическими наследниками. Он вел борьбу против англичан, чтобы сделать возможной еврейскую репатриацию и добиться еврейского суверенитета, а первопроходцы Гуш-Эмуним, в свою очередь, продвигались в пустыню, чтобы распространить этот суверенитет на те участки земли своих предков, которые Израиль отвоевал в ходе оборонительных войн. Эти земли входили в библейские границы Израиля и были частью первоначального Мандата, обещанного еврейского государства. Таким образом, когда члены движения Гуш-Эмуним в 1974 году обратились за разрешением на строительство поселения Элон-Море, Бегин (тогда еще не ставший премьер-министром) против этого не возражал. Когда поселенцы были выдворены из первоначально выбранного ими места, а затем и из Себастии, куда они перебрались, то премьер-министр Ицхак Рабин (человек левых убеждений) согласился на их временное размещение на территории военной базы Махане Кадум, к востоку от Шхема. Поселенцы добились своего при правительстве израильского Рабочего движения, но Бегин оказывал им самую искреннюю поддержку.

В мае 1977 года, на следующий день после выборов, когда результаты стали известны, но еще не были объявлены официально, Бегин совместно с Ариэлем Шароном посетил Элон-Море и принял участие в церемонии внесения нового свитка Торы в синагогу поселения. Он был восторженно встречен собравшимися. «Бегин стоял в пространстве между караванными домиками поселенцев и держал в одной руке свиток Торы в бархатном чехле, а другой рукой обнимал Ариэля Шарона… Перед началом церемонии Бегин обратился к поселенцам: „Скоро, — сказал он, — у нас будет гораздо больше таких Элон-Море“»[460].

Журналисты, сопровождавшие Бегина, поинтересовались, не означает ли эта убедительная поддержка поселений предстоящей аннексии Западного берега, и получили резкий отпор: «Аннексируют чужую землю, а не свою страну. И потом — что значит выражение „Западный берег“? Отныне мир должен привыкать к настоящему — библейскому — названию этих земель: „Иудея и Самария“ …Неужели вам так трудно пользоваться этими словами?»[461].

Осенью 1977 года Бегин согласился дать Элон-Море статус законного поселения, что вызвало недовольство как в правительстве, так и в народе. Левые, в том числе и движение Шалом ахшав («Мир сейчас»), выступали от имени палестинских землевладельцев, чьи земли израильское правительство экспроприировало для строительства Элон-Море. Протестующие проводили многочисленные митинги и манифестации. Весьма характерно, однако, что когда в июле 1979 года Высший суд справедливости (БАГАЦ) признал экспроприацию земельных участков незаконной, Бегин не высказал возражений по этому поводу. Очередной раз подтвердив свою неизменную веру в верховенство закона, этот человек, выступавший против поведения Бен-Гуриона в деле Роберта Соблена, сказал просто и в библейской манере: «Есть еще судьи в Иерусалиме»[462]. Жители Элон-Море были вынуждены подчиниться решению суда.

Таким образом, относительно поселений Бегин неизменно оказывался перед дилеммой: либо собственные идеологические убеждения, либо требования внутренней политики и международное давление. Он понимал всю взрывоопасность поселенческой деятельности и вместе с тем глубоко верил в ее обоснованность. Подобно предшествовавшим ему премьер-министрам от израильского Рабочего движения Голде Меир и Ицхаку Рабину, он соглашался на увеличение числа поселений. Когда он вступил в должность премьер-министра, в стране было около 75 поселений; ко времени его ухода в отставку это число удвоилось[463].

Так непросто выглядела общая ситуация накануне визита Садата в Израиль, причем даже без учета его требования прекратить строительство поселений. Картер понуждал Бегина пойти навстречу Садату, однако Бегин предпочитал действовать осторожно и осмотрительно. У него имелись принципы, следование которым определяло весь ход его жизни, и он не намеревался отказываться от них даже ради мира с Египтом.

Положение дел осложнялось еще и тем, что Бегин обнаружил наличие серьезной оппозиции в собственной партии. Опасаясь оказаться в критическом меньшинстве и нуждаясь в защите от обвинявших его в том, что он поступился своими принципами в обмен на Нобелевскую премию, Бегин решил ввести в состав правительства Хаима Ландау, своего соратника со времен Эцеля. Однако на это место в кабинете претендовал и Шмуэль Кац, бывший членом парижского отделения Эцеля во время инцидента с «Альталеной». Кац с негодованием воспринял саму мысль о возможном отступлении из Синая. Бегин попытался урезонить Каца, убеждая его не вносить разлад в ряды «боевой семьи» и разъясняя, что Синайский полуостров, согласно Библии, не является частью Эрец-Исраэль. «При чем здесь Библия? — гневно возражал Кац. — Библейские тексты можно использовать для оправдания любых границ!»[464]. Кац не согласился смягчить свою позицию, что Бегин воспринял в этот критический момент как вероломство, а также — вне всякого сомнения — как личное предательство, и он надолго прекратил всяческое общение с Кацем. Однако позже контакты восстановились; Кац, намного переживший премьера, многократно беседовал с Бегином и опубликовал несколько интервью.

Сознавая, что он подвергнется атаке со всех сторон, Бегин вел себя с особой осторожностью. Однако его осторожные и ответственные действия на внутреннем фронте воспринимались Садатом и Картером как умышленное затягивание времени. Отношения между сторонами становились все более напряженными. По результатам встречи, проходившей 26 декабря 1977 года в Исмаилии, не оставалось сомнений, что между сторонами существует «непреодолимая бездна недопонимания, и что ситуация стала тупиковой»[465].

Бегин был готов принять Резолюцию ООН № 242, согласно которой «территории» (однако не «все территории» — на таком уточнении настаивал Израиль), захваченные Израилем в результате войны 1967 года, подлежат возвращению; он даже предложил израильское гражданство и право голоса всем палестинцам (смелый и неоднозначный шаг, по мнению многих израильских политиков). Однако Бегин просто-напросто отказался принимать идею одностороннего отказа от поселений на Западном берегу, территории которого он называл их библейскими именами — Иудея и Самария. Встреча в Исмаилии закончилась даже без принятия совместного коммюнике[466].

Общая ситуация усугублялась еще и неприязнью, существовавшей между Картером и Бегином. Бегин с самого начала понял, что во всем том, что касается личных отношений с Картером, он не может быть соперником Садату. Збигнев Бжезинский в свое время заметил, что Садат был «фаворитом» Картера[467], — отчасти потому, что они оба были людьми «сельского происхождения», но также и потому, что Картер считал Бегина «упрямцем». Как писал один историк, «Садату был нужен мир, Бегину же, по мнению Картера, были нужны территории»[468]. Садат быстро становился всеобщим любимцем. Журнал «Тайм», назвав Садата «Архитектором нового Ближнего Востока», удостоил его титула «Человек года»[469]. Журнал восхвалял готовность Садата встретиться с Бегином и называл израильского премьер-министра «вывернутым наизнанку саброй» — имея в виду и плод кактуса, и типичное прозвище коренных израильтян: в отличие от них, Бегин был мягким снаружи и колючим внутри. Вместе с тем «Тайм» положительно отозвался об очевидном намерении Бегина внести изменения в ближневосточную ситуацию.

Однако всё обстояло не столь просто. Терпение Картера иссякало, и все, включая американских евреев, понимали, что жизненно необходимо добиться очевидного прорыва. Кое-кого из американских евреев даже беспокоил «местечковый вид» Бегина на фоне благопристойно одетых политиков, и они направили в резиденцию премьер-министра «полицию моды», дабы улучшить внешний облик израильского премьера. Придя к нему домой, «эксперты» проинспектировали его наряды и высказали соображения относительно изменений в гардеробе. Бегин выслушивал их замечания как послушный ученик, но тут взорвалась Ализа: «Сорок лет я одеваю тебя — и ничего, ты стал премьер-министром. Зачем тебе надо всё это?» Бегин примирительно посмотрел на нее и сказал: «Ализанька, если это хорошо для евреев, так что же тут плохого?»[471]

Но портняжное искусство вряд ли могло способствовать решению проблемы, и отношения с Картером продолжали ухудшаться. После встречи Садата с Картером в феврале 1978 года американский президент объявил израильские поселения на Синае незаконными и одновременно с этим пообещал поставить Египту новые истребители. Умышленно это делалось или нет, но и Садат, и Картер создавали впечатление, что ими движет только одна сила — враждебность к Израилю. Министр иностранных дел Моше Даян — в прошлом боец Ѓаганы, видный деятель партии МАПАЙ и человек, далекий от ревизионистских взглядов, — назвал американскую администрацию «антиизраильской» и заявил, что Картер и американцы «утратили право называться честными посредниками»[472]. Однако позиция Картера не смягчилась. Месяц спустя Бегин снова сел за стол переговоров с Картером и был «потрясен до потери речи»[473] после того, как президент США «перечислил египетско-израильские проблемы и в каждой из них обвинил Бегина: поселения на Западном берегу и в Синае, суверенитет Западного берега и принцип „территории в обмен на мир“»[474]. Для Бегина это стало личным ударом, поскольку он полагал, что его готовность отдать основную часть Синайского полуострова является жертвой, равносильной всем египетским уступкам. Картер надменно сказал смертельно бледному Бегину: «Вероятность того, что мирные переговоры с Египтом удастся возобновить, является весьма незначительной». По словам Авнера, это была «абсолютно патовая ситуация»[475].

Бегин был подавлен, и людям, хорошо его знавшим, стали заметны признаки ухудшения здоровья. Он был госпитализирован в 1977 году после сердечного приступа, а в мае 1978 года был госпитализирован снова по поводу сердечно-сосудистой недостаточности. Постоянное ухудшение его физического состояния навело лечащего врача больницы «Ѓадасса» на мысль о его психическом здоровье. «Проблема заключается в том, что ему приходится принимать разнонаправленные лекарственные средства: одни — кардиологические, другие — для лечения диабета, результатом чего являются сильно выраженные и часто повторяющиеся психологические скачки и смена настроения», — сказал врач[476]. Периоды подъема духа сменялись состоянием упадка, когда Бегин, судя по всему, был не в состоянии концентрировать внимание и работать в полную силу. При этом, будучи поставленным перед необходимостью принимать более значимые решение, чем когда бы то ни было прежде, он — по мнению ряда наблюдателей — вряд ли был в состоянии нести такую нагрузку. Ицхак Навон, в прошлом боец Ѓаганы, а впоследствии пятый президент Государства Израиль, вспоминал: «У Бегина были проблемы с выполнением своих служебных обязанностей. Он засыпал во время заседаний, уронив голову на грудь, и явно не мог сосредоточиться»[477]. Эзер Вейцман, министр обороны в правительстве Бегина (племянник Хаима Вейцмана, первого президента Государства Израиль, боец Эцеля, впоследствии командующий ВВС Израиля, а затем седьмой президент страны), отмечал, что «премьер-министр был, судя по всему, безразличен ко всему происходящему в его присутствии, не принимал участия в обсуждении рассматриваемых правительством вопросов… Он сидел, погруженный в свои мысли, и его безжизненный взгляд был устремлен куда-то вдаль»[478]. Изнурительный процесс переговоров в сочетании с болезненным состоянием Бегина грозили полностью cломить его. Вейцман, никогда не принадлежавший к числу убежденных сторонников Бегина, превосходно осознавал всю степень риска и старался по возможности укрепить его дух: «Не отступайтесь! Выйдите из кабинета и пообщайтесь с людьми… Такое общение взбодрит вас»[479].

У Картера были свои причины для беспокойства. Опасаясь, что провал переговоров может вновь направить Египет в орбиту влияния Советского Союза, он решился на отчаянный шаг, с минимальной надеждой на успех, предложив провести интенсивные двухнедельные переговоры на высшем уровне в Кэмп-Дэвиде, загородной резиденции американских президентов. Это было идеальное место для саммита — в ста километрах от Вашингтона, охраняемое морскими пехотинцами, изолированное от мира и от журналистов. Бегин назвал его «роскошным концлагерем»[480].

Говоря о планируемом саммите, Картер подчеркнул, сколь велика его значимость, и сказал Бегину, что «мир на Ближнем Востоке теперь в его руках» и что у него «имеется неповторимая возможность заключить мир — или потерпеть неудачу… ведь другого такого случая может и не представиться»[481]. Однако мировоззрение Бегина корнями уходило в историческое самосознание еврейского народа, и потому он вряд ли мог согласиться с таким подходом к вопросу. Выступая по израильскому телевидению, он высказал свое несогласие с мнением Картера: «Наш народ жил не одну тысячу лет до Кэмп-Дэвида и проживет еще тысячи лет после Кэмп-Дэвида… Нам говорят, что это последний шанс достигнуть мира, но мы с этим не согласны: в жизни нет такой вещи, как „последний шанс“…»[482].

В самолете по пути в США Бегин, мысленно готовясь к нелегким переговорам, припомнил слова своего учителя Зеева Жаботинского: «Единственный путь к достижению соглашения в будущем — полностью отказаться от всяческих попыток достигнуть соглашения в настоящем»[483].

13 Это принадлежит народу моему

Уже с 5 сентября, первого дня саммита в Кэмп-Дэвиде, общая тональность переговоров была довольно напряженной. Садат требовал ухода израильтян с Западного берега и из сектора Газы, чтобы освободить место для будущего палестинского государства. В глазах Бегина эти требования выглядели абсурдными. Организация освобождения Палестины обосновалась в Каире при поддержке Египта и с самого начала поклялась уничтожить Израиль, тогда как Садат добивался от Израиля согласия не только на ослабление буферной зоны, к чему привело бы возвращения Синая, но также и на создание государства для тех, кто открыто намеревался уничтожить Эрец-Исраэль. Садат также требовал финансовых компенсаций за убытки, которые Египет понес во время и в результате Войны Судного дня (1973 год). Хотя Садат, по всей видимости, заранее проинформировал Картера, что будет готов пойти на компромисс по всем этим вопросам, все-таки он решил, что сначала должен выдвинуть максимальные требования. (Посол Сэмюэль Льюис впоследствии говорил о предостережении, переданном Садату его помощниками относительно того, что его жизни может угрожать опасность, если он с легкостью согласится на компромисс.)

Бегин отверг все эти требования Садата, заявив, что это хуцпа («наглость»)[484]. Атмосфера на переговорах вскоре стала весьма напряженной. Картер писал в этой связи: «Обе стороны перестали сдерживаться. С пылающими лицами они отбросили в сторону все условности дипломатического языка и протокола. Похоже, что они совсем забыли о моем присутствии»[485]. После двух первых дней саммита Картер решил, что больше не будет встреч между Бегином и Садатом в Кэмп-Дэвиде с глазу на глаз.

Мнения американских участников переговоров о Бегине разделились. Сэм Льюис считал, что «Бегин не в состоянии лично разобраться во всех вариантах, альтернативах, возможностях и тонкостях», однако Сайрус Вэнс полагал, что Бегин — это «один из самых сильных игроков в покер», какого ему когда-либо доводилось встречать[486]. Благодаря своим настойчивым усилиям не оставлять без внимания ни одну из рассматриваемых мелочей, он довел Картера буквально до срыва. Для достижения своей цели Бегин прибегал к языковым тонкостям — например, играя на различиях между такими понятиями, как «палестинцы», «палестинский народ» и «палестинские арабы». Картер, который, вне сомнения, не понимал, в чем уязвимость тех идей, которые он старался «навязать» — по мнению Бегина — израильской стороне, полностью утратил расположение к израильскому лидеру. Говорили, что наедине он говорил своей жене: «Этот Бегин — просто психопат»[487].

Бегин же прилагал все усилия, пытаясь найти некий компромисс, благодаря которому можно было бы сохранять контроль над процессом палестинской автономизации. Он не намеревался отдавать ни малейшей части Земли Израиля, и в этом его поддерживал Моше Даян, считавший, что Западный берег принципиально важен для безопасности страны. Вместе с тем стороны постепенно приближались к договоренности относительно того, что палестинцы получат некий орган самоуправления, который будет избран на пятилетний срок; на протяжении этих пяти лет предполагалось рассмотреть соглашение об окончательном статусе — при условии, что такой статус получит одобрение всех заинтересованных сторон. В принципе, это предусматривало наличие у каждой стороны права вето. Такое положение дел устраивало всех в краткосрочной перспективе и вместе с тем делало несбыточными все надежды палестинцев на реальную автономию. Решат палестинцы, что Израиль должен уйти с Западного берега — и Израиль наложит вето на это решение; Израиль захочет сохранить контроль над Западным берегом — и тогда вето, в свою очередь, наложат арабы.

Осторожно ведя переговоры, Бегин старался, чтобы палестинцы не получили ничего сверх ограниченной автономии, на которую он был согласен. (Употреблять в контексте Кэмп-Дэвида термин «статус государства» — это анахронизм; тогда еще не существовало идеи «палестинской государственности», и переговоры велись на более абстрактном уровне, а к конкретике стороны перейдут лишь в последующие десятилетия.) Бегина вполне устраивала складывавшаяся тупиковая ситуация; у него имелось ощущение, что она устраивает и Садата. Садат при этом получал и мир, и Синай, а к тому же мог заявить, что приложил все усилия для защиты интересов палестинцев. И в самом деле, Арье Наор, секретарь правительства Бегина, принимавший участие в саммите, полагал, что Садат не отступился ни от чего для него важного. Интересы же палестинцев, как утверждал Наор, были для Садата в значительной степени безразличны — просто, являясь лидером самой многонаселенной арабской страны, он хотел иметь основания для утверждения, что сделал максимум возможного в палестинском вопросе[488].

Как бы то ни было, споры были резкими и проходили в напряженной обстановке. Уже наступал шабат, а результатов все еще не предвиделось. Бегин настоял на церемонии встречи субботы. Из Вашингтона были доставлены халы, вино, фаршированная рыба и кипы. На трапезу были приглашены все участники саммита — и американцы, и египтяне, однако египтяне отклонили приглашение[489]. За столом Бегин произнес кидуш. Осажденный со всех сторон, он черпал силу из своего главного источника — ведь он был евреем, одним из звеньев священной цепи.

Картер, даже не пытавшийся скрывать свое пренебрежительное отношение к Бегину, напрямую обратился к Эзеру Вейцману, Моше Даяну и Аѓарону Бараку (бывшему в то время генеральным прокурором страны, а впоследствии ставшему председателем Верховного суда Израиля). Такое поведение было тактически ошибочным, поскольку тем самым он как бы отстранял Бегина от процесса, давая пожилому человеку понять, что никто не заинтересован вести с ним переговоры. Несколько раз на протяжении следующей недели Бегин предпринимал попытки вернуться домой, чтобы таким образом выйти из сложившейся двусмысленной ситуации. Напряженность увеличивалась, и его самочувствие все ухудшалось.

Небезынтересно заметить, что президент Соединенных Штатов, похоже, был не в состоянии осознать те трудности, с которыми неизбежно должен был столкнуться Бегин как демократически избранный лидер государства, когда ему пришлось бы навязывать своей стране мирный договор. Для Садата, разумеется, вопрос о демократии не существовал, однако Картер, превосходно представлявший себе тонкости правления в демократической стране, казалось, не заботился о тех проблемах политического характера, которые ожидали Бегина при рассмотрении договора в Кнессете.

Картеру не удалось получше узнать Бегина и в ходе переговорного процесса. Несмотря на свою публичную демонстрацию христианского благочестия, Картер — в отличие от Бегина — не чувствовал столь глубоко библейский текст и не обладал соответствующими познаниями. Когда Бегин сказал Бжезинскому: «Скорее я окривею на правый глаз, и отсохнет моя правая рука, нежели я соглашусь разрушить хоть одно еврейское поселение», то немногие восприняли эту библейскую аллюзию на стих «Если я забуду тебя, Иерусалим» (Теѓилим, 137:5) и осознали те чувства, которые евреи испытывают к дому своих предков на протяжении тысячелетий[490]. Картер был не в состоянии понять Бегина, не представляя себе все тысячелетия еврейской истории, сформировавшие мировоззрение Бегина, его отношение к Библии и его чувство еврейской ранимости. Еще больше приводил Картера в недоумение решительный отказ Бегина даже рассматривать раздел Иерусалима. Когда этот вопрос был поставлен на обсуждение, Бегин рассказал Картеру историю о рабби Амноне из Майнца, еврейском законоучителе XI века, которого архиепископ Майнца пытался склонить к переходу в христианство. Рабби Амнон попросил три дня на размышление, но сразу же по выходе из дворца архиепископа его охватил стыд за сказанное — ведь он не ответил решительным отказом, и его слова могли быть восприняты как согласие обдумать предложение о вероотступничестве. Когда Амнон не предстал перед архиепископом на третий день, то стражники привели его силой. Будучи обвиненным в нарушении данного слова, он признал эту вину и предложил отсечь ему язык, поскольку именно язык выразил сомнение в его извечной преданности иудаизму. Однако архиепископ велел отрубить ему руки и ноги; умирающий рабби Амнон попросил принести его в синагогу — был праздник Рош ѓа-Шана; там он произнес молитву и скончался. Эта молитва, У-нетане токеф («Придадим силу святости этого дня»), вошла в литургию осенних праздников.

Мысль Бегина была ясна. Рабби Амнон согрешил, дав лишь понять, что не отвергает возможность вероотступничества. Бегин не намеревался даже на мгновение помыслить, что раздел Иерусалима может стать предметом для обсуждения. Он прилагал усилия для того, чтобы доставить бойцам, защищавшим город в 1948 году, оружие с «Альталены»; иорданцы осквернили Иерусалим после того, как бойцы Бегина оказались не в состоянии удержать его; израильтяне вернули город в 1967 году благодаря отваге и мужеству своих солдат. Во всяком случае, Картер понял эту мысль Бегина: он не повторит ошибку рабби Амнона, статус Иерусалима обсуждению не подлежит. Картер сказал все это Садату, и вопрос Иерусалима был снят с повестки дня.

Однако отказаться от обсуждения судьбы поселений на Синае Бегину не удалось. Садат настаивал на их разрушении, хотя Бегин и надеялся сохранить их — он предложил после возвращения Синая Египту оставить еврейских поселенцев в своих домах, разрешив им владеть легким оружием. Вопрос о том, кому будет принадлежать в таком случае территория, занимаемая этими поселениями — Израилю или Египту, — даже не обсуждался. Йехиэль Кадишай признал, что, рассматривая судьбу поселений, Бегин «жил в мире фантазий»[491]. Многие эксперты полагали и полагают, что в данной ситуации Бегина беспокоило, не послужит ли согласие на разрушение поселений на Синае прецедентом для решения судьбы поселений Западного берега. Вопрос о судьбе поселений должен был стать одним из самых критических после возвращения Бегина домой. Несомненно, решение о выселении евреев из домов было весьма болезненным для Бегина, однако Садат не собирался отступать по этому вопросу, и все израильские участники переговоров понимали, что сделка может быть достигнута лишь в том случае, если Бегин пойдет на уступки. По всей видимости, лишь Ариэлю Шарону удалось убедить Бегина в том, что уход с Синая не послужит прецедентом для эвакуации поселений на Западном берегу и что в предстоящих политических баталиях по этому вопросу можно будет одержать победу. Эти два человека, которых связывала еще дружба между отцом Бегина и дедом Шарона во времена их жизни в Бресте (и которых ожидало тесное сотрудничество в будущем), согласились поддержать это предложение. Таким образом, Бегин согласился на демонтаж поселений на Синае и выселение их жителей — при условии, что это будет одобрено Кнессетом.

Мало-помалу, несмотря на многочисленные трудности, саммит приближался к успешному завершению. В итоге Бегин поступился Синаем, но удержал Западный берег, а египетский президент получил назад Синай за счет палестинской надежды на суверенитет.

И Бегин, и Садат далеко отошли от своих исходных позиций. На церемонии подписания договора, 17 сентября, Садат поблагодарил Картера за все его усилия, но ни словом не упомянул ни о Менахеме Бегине, ни о Государстве Израиль. Однако Бегин высказал Садату глубокую благодарность и неоднократно назвал его другом. Выступая перед узкой аудиторией, Бегин заметил: «Наши мудрецы утверждают, что величайшее достижение человека — превратить своего врага в друга, и мы взаимно этого достигли»[492].

Даже Джимми Картер, пусть и без особого энтузиазма, похвалил Бегина за долгий политический путь, который тот прошел к достижению этого соглашения: «Премьер-министр Бегин, — сказал он, — продемонстрировал выдающуюся политическую смелость, поступив наперекор своим прежним убеждениям, которых он придерживался всю жизнь, а также вопреки мнению своих ближайших друзей и союзников, которые поддерживали и защищали его в годы „маапах“ — революции»[493].

После подписания договора Бегин вернулся домой, и его популярность в израильском обществе еще более возросла. Эта общественная поддержка и успешное продвижение мирного процесса в значительной степени ободрили Бегина — неудачи были позади, он снова был полон энергии. После семичасовой напряженной дискуссии ему удалось убедить свой кабинет в необходимости утвердить договор и передать его в Кнессет. Обсуждение договора в Кнессете длилось семнадцать часов, и в ходе этого поистине марафонского заседания Бегин страстно доказывал настоятельную необходимость мира, а также обрисовывал угрожающее положение, в котором в противном случае может оказаться еврейский народ, и разъяснял негативные последствия, связанные с отказом поддержать мирный договор. Наконец, 28 сентября 1978 года, около трех часов ночи, Кэмп-Дэвидское соглашение было одобрено — 84 голосами за, при 19 против и 17 воздержавшихся. Человек, которого англичане называли террористом номер один, заключил мир с самым сильным врагом Израиля.

Менахем Бегин был выдвинут на Нобелевскую премию мира. Однако в Нобелевском комитете разгорелась дискуссия относительно того, может ли получить такую премию человек, чье имя связано с трагедией в Дейр-Ясине[494]. Нельзя не отметить, что никто даже не упомянул о том, что Анвар Садат начал войну против Израиля в Йом Кипур, самый священный день в иудаизме. А полтора десятилетия спустя Нобелевскую премию мира получил Ясер Арафат, безжалостный убийца мирных граждан Израиля, и его кандидатура не вызвала такой реакции, как кандидатура Бегина. В европейских средствах массовой информации обсуждалась целесообразность присуждения этой премии не Бегину, а Картеру.

Тем не менее Осе Лионес, председатель норвежского Нобелевского комитета, подчеркнула в своем выступлении: «Никогда еще Нобелевская премия мира не была символом столь высокой надежды — надежды на мир для народа Египта, для народа Израиля и для всех народов раздираемого конфликтами и разрушаемого войнами Ближнего Востока»[495]. Норвежский Нобелевский комитет решил присудить премию и Бегину, и Садату. Однако Садат, понимая, что ему ничего не удалось добиться для палестинцев и что это подорвало его престиж в арабском мире, не принял участия в церемонии вручения премии 10 декабря 1978 года, отправив туда своего зятя. В Израиле, где так и не была изжита застарелая партийная вражда, находившаяся при смерти Голда Меир саркастически заметила, что Бегину следовало дать не Нобеля, а «Оскара»/ Унаследовав от Бен-Гуриона Партию труда, она также унаследовала от него инстинктивную нелюбовь к Бегину[496]. Голда Меир умерла, когда Бегин отправился в Осло получать свою премию.

Итак, Садат отказался присутствовать на церемонии награждения, тогда как Бегин решил использовать форму нобелевской речи для того, чтобы очередной раз высказать свои основополагающие убеждения. Страстная, глубокая и неизменная преданность интересам еврейского народа не противоречит интересам человечества в целом. По сути дела, сионизм — это не что иное, как еврейское выражение общечеловеческих устремлений. Бегин был бы в высшей степени потрясен позицией тех, кто через несколько десятилетий после его смерти начал говорить об отказе от идей сионизма ради так называемых общечеловеческих ценностей.

Бегин начал свою речь с того, что определил еврейский контекст происходящего: «Я прибыл из Земли Израиля, земли Сиона и Иерусалима, и вот я стою здесь перед вами, смиренно и с гордостью, присущей сыну еврейского народа, как человек, принадлежащий к поколению Катастрофы европейского еврейства и обретения избавления». Далее он напомнил о присущей евреям преданности делу мира:

Далее, осознавая, что многие из присутствующих на этой церемонии все еще полагают, что перед ними выступает террорист, Бегин напоминает о словах Томаса Джефферсона, желая тем самым сказать, что Израиль — это самый недавний и, безусловно, самый привлекающий внимание пример стремления человека к свободе:

Затем Бегин перешел от универсализма Джефферсона к конкретной истории и нуждам еврейского народа. Он говорил о разрушении еврейской жизни в Европе, о стремлении евреев создать свое государство. Ссылаясь на своего учителя Жаботинского, Бегин сказал своей многонациональной аудитории, что «история Израиля — это не война и мир, но скорее мир, достигаемый силой. Однако мы заявляем и хотим, чтобы это стало известно всем, мы особо подчеркиваем и констатируем, что борцы за свободу ненавидят войну. Я и мои друзья знаем это правило, заповеданное нам Зеевом Жаботинским — на основе его личного примера и примера Джузеппе Гарибальди. Наши духовные братья, где бы они ни находились, постигли это от своих учителей. Это наш общий принцип и наша вера: если человек, благодаря своим усилиям и принесенным жертвам, добился свободы и с нею перспективы мирной жизни, то надо защищать мир, поскольку нет в жизни миссии более священной, чем эта. Вот почему возрожденный Израиль всегда стремится к миру, страстно желает его и прилагает все возможные усилия для его достижения. Я и мои коллеги шли по стопам наших предшественников с первых же дней, что мы были призваны нашим народом радеть о его будущем. Мы были готовы отправиться куда угодно, идти любым путем, прилагать любые усилия, чтобы добиться переговоров между Израилем и его соседями…»[497].

И, наконец, дабы еще раз подчеркнуть важность еврейского народа для дела всей своей жизни, он напомнил аудитории, что принимает эту премию не как человек по имени Менахем Бегин, а как представитель еврейского народа, который все еще залечивает свои раны:

Итак, Нобелевская премия была вручена (Бегин пожертвовал все денежное вознаграждение в фонд неимущих студентов), однако соглашение пока не было реализовано в полной мере — предстояло обсудить еще множество деталей. Картер прибыл в Иерусалим, чтобы поддержать Бегина, однако этот визит убедил его лишь в том, что Бегин теряет сторонников внутри страны и что время уходит. Ощущая остроту положения, Картер убедил Садата отказаться от нескольких требований (включая последнее — и, со всей очевидностью, злонамеренное — относительно размещения египетских офицеров связи в Газе и на Западном берегу, якобы для оказания местному населению содействия в процессе подготовки к провозглашению независимости)[499], после чего стороны начали продвигаться к реализации соглашения.

Подписание мирного соглашения было намечено на 26 марта 1979 года, то есть через 16 месяцев после визита Садата в Израиль. Бегин предложил, чтобы церемония подписания происходила в Иерусалиме, однако Садат отказался. Совершилось это историческое событие на Южной лужайке Белого дома, в присутствии 1600 человек. Садат объявил о начале «новой главы в истории сосуществования между народами» и при этом очередной раз не упомянул имени Бегина. Бегин, как и в Осло, поздравил Садата за «гражданское мужество», проявленное им, несмотря на противодействие и враждебные настроения как внутри Египта, так и во всем арабском мире.

Иеѓуда Авнер, присутствовавший на церемонии подписания, вспоминал: «Бегин достал из кармана черную шелковую кипу, надел ее и прочитал полный текст Псалма Давида на иврите, без перевода на английский»[500].

Присутствовавшие, возможно, не смогли в полной мере оценить символику происходящего. Псалом 126 — это один из тех немногих псалмов, которые большинство евреев знает наизусть, поскольку он читается перед «Благословением после еды». Правда, не все евреи, возможно, знают, что Псалом 126 серьезно рассматривался на Четвертом сионистском конгрессе (1900 год) в качестве одного из вариантов сионистского гимна[501]. Выбор был остановлен на «Атикве», однако многие воспринимают Псалом 126 как песнопение не только в честь исполнения древней еврейской мечты о возвращении на родину, но и в честь современного Государства Израиль. Именно поэтому Бегин выбрал иврит — язык, на котором евреи читают этот псалом на протяжении тысячелетий:

Через десять дней после подписания мирного договора Бегин посетил Египет, взяв с собой ветеранов Эцеля, Ѓаганы и Лехи. В программу визита входил осмотр пирамид, а также посещение синагог в Каире и Александрии. Кульминацией визита, однако, стала церемония в Эль-Арише. Там состоялась встреча израильских и египетских инвалидов нескольких войн, в качестве «жеста великодушного примирения»[503]. Авнер рассказывает об изначально напряженной атмосфере этой встречи:

Казалось, мечта становится явью. Фуад Аджами, профессор международных отношений университета Джонса Хопкинса, писал: «Масштабная арабо-израильская война невозможна без участия Египта… После того, как Египет покинул театр арабо-израильских войн, эра арабо-израильских войн окончилась»[504]. Прошло три с половиной десятилетия после подписания мирного договора с Египтом, и вот его будущее стоит под вопросом. Хосни Мубарак свергнут, к власти пришли Братья-мусульмане, и злейшие идейные враги Израиля, которых Бегин старался не допустить на Западный берег, взяли Египет под свой контроль[505]. Бегин имел все основания для беспокойства. Возможно, Картер и Садат не намеревались обмануть его, но у Бегина был свой взгляд на историю вообще и на еврейскую историю в частности, делавший его не только мудрецом, но и провидцем.

Если у Бегина были все основания беспокоиться о долговечности подписанного соглашения, то Садат, по всей видимости, недооценил силы врагов мира. Желание достигнуть мира с Израилем сделало египетского президента самым ненавидимым лидером в арабском мире. Лига арабских государств исключила Египет из своего состава и закрыла свою штаб-квартиру в Каире. Египетские студенты, обучавшиеся в арабских странах, были исключены из всех учебных заведений. Отношение к Садату еще более ухудшилось после того, как Израиль в 1980 году принял Закон об Иерусалиме, объявлявший город столицей еврейского государства, что было расценено как израильская аннексия Восточного Иерусалима.

Шестого октября 1981 года Анвар Садат был убит во время ежегодного военного парада, отмечавшего форсирование Египтом Суэцкого канала в ходе Войны Судного дня. Бегин был потрясен. «Одному Богу известно, что станется теперь с мирным соглашением», — сказал он[506]. Убийство Садата он считал и своим личным горем. Впоследствии он вспоминал:

Бегин полетел в Каир на похороны Садата; в состав делегации входили Ицхак Шамир, Йосеф Бург (один из самых известных лидеров Национально-религиозной партии и министр внутренних дел в правительстве Бегина) и Ариэль Шарон. Похороны были назначены на субботу, и потому Бегин, вместе с другими членами делегации, чтобы не нарушать шабат, прошли пешком несколько километров от своей каирской резиденции до кладбища. Египетские организаторы церемонии, со своей стороны, позаботились, чтобы израильтяне не оказались рядом с теми — немногими — представителями арабских государств, которые решились прибыть на похороны. Для представителей арабского мира израильтяне были столь же неприемлемы, как и ранее.

Полгода спустя, в ноябре 1981 года, уже после похорон Садата, Бегин, выздоравливавший после перелома бедра, приступил к выполнению израильских обязательств относительно эвакуации поселений на Синае. Это было, вне сомнения, самое болезненное из числа его решений, принятых для того, чтобы заключить договор с Садатом. Человек, отдавший всего себя созиданию новой жизни для евреев, теперь был вынужден заниматься ее разрушением.

Еще в 1978 году, при заключении предварительного соглашения в Кэмп-Дэвиде, жившие на Синае поселенцы начали выступать с протестами против решения Кнессета относительно их эвакуации. События самого значительного масштаба произошли в Ямите, небольшом светском городке у границы с сектором Газы, в апреле 1982 года. Хотя власти и смогли убедить многих жителей этого города оставить свои дома при получении ими соответствующей компенсации, члены Гуш-Эмуним протестовали против выселения[508]. В конце концов израильские солдаты получили приказ о насильственной эвакуации протестующих. Хотя в ходе эвакуации никто не получил серьезных ранений, но сами по себе картины того, как израильтяне вступают в схватку с израильскими солдатами на крышах домов, как поднимается дым над домами, из которых одни евреи выдворяют других евреев — всё это привело страну в ужас.

Для Бегина вся ситуация была особенно невыносимой. Человек, провозгласивший «Гражданская война — никогда!», невольно создал ситуацию, в которой евреи идут на евреев. И это не последний случай, когда поселенцы, делу которых Бегин был предан до глубины души, приведут к столкновениям между израильскими войсками и израильскими гражданами, любившими Эрец-Исраэль не меньше, чем сам Бегин.

Для Бегина это был определяющий период. Несколько десятилетий тому назад он призывал к вооруженному восстанию против английского правления, а теперь он заключил мир с египтянами; он прошел путь от еврейского подполья до Осло, где ему была вручена Нобелевская премия. Похоже было, что он полностью пересмотрел свою систему ценностей. В речи, произнесенной в Кнессете (апрель 1982 года), он сказал, что мечтает о продолжительном, библейском мире:

Максимум, о чем мог позволить себе помечтать предвидящий будущее Бегин, это о выходе Египта из порочного круга войн «на очень долгое время». Он, по всей видимости, все еще не был уверен в этом, будучи не в силах отказаться от еврейского взгляда на историю, чтобы признать: войны с Египтом — это дела минувших дней. «Древний еврейский народ дал миру видение вечного мира», — напомнил Бегин миру в Осло. Человек, от которого ждали этого меньше всего, принес мир земле, которую он некогда поджег, чтобы избавить ее от британского мандата. «Террорист» превратился в государственного деятеля, а государственный деятель — в миротворца. Человек, поднявший восстание, провозвестил, как казалось, начало конца войны.

И все же Менахем Бегин был рожден в мире войны, в стране, лежавшей между армиями кайзера и царя. Он спасался от нацистов, страдал при советской власти, сражался с англичанами и защищал Израиль от многочисленных врагов. Возможно, мечта о мирной жизни на Ближнем Востоке была несбыточной. И действительно — казалось бы, совсем недавно он говорил с трибуны Кнессета о мире «на долгие времена», и вот уже у него не остается иного выбора, как снова вступить в битву, чтобы защитить страну, от которой зависит будущее его народа.

14 Себе на уме

Было около трех часов пополудни, канун еврейского праздника Шавуот, 7 июня 1981 года, когда Иеѓуду Авнера, английского спичрайтера Бегина и одного из его ближайших советников, неожиданно пригласили в резиденцию Бегина. Генерал Эфраим Поран, военный секретарь Бегина, ничего не сказал о причине приглашения и лишь попросил Авнера прийти безотлагательно — при том, что Иерусалим погружался в праздничную атмосферу, и Авнер, как и все религиозные евреи, собирался в синагогу для участия в праздничной службе, после которой принято бодрствовать всю ночь, изучая Тору.

Авнер, живший неподалеку от резиденции премьер-министра, отправился туда быстрым шагом, временами переходя на бег. Когда его проводили в кабинет, там были только Бегин и Поран. Бегин, джентльмен во всем, неизменно соблюдающий светские приличия, на этот раз поздоровался торопливо и, сказав: «Фройке [прозвище Порана] вам сейчас всё объяснит», — вернулся к изучению папки с документами.

Фройке сказал Авнеру, что восемь израильских реактивных самолетов должны сейчас вылететь в Ирак для уничтожения ядерного реактора «Осирак». Бегин хотел, чтобы Авнер подготовил правительственные сообщения для трех вариантов развития событий: полный успех операции, частичный успех и абсолютный провал. Он также сказал Авнеру, что Йехиэль Кадишай пригласил всех членов кабинета в резиденцию Бегина к пяти часам, причем в индивидуальном порядке, чтобы у каждого министра создалось впечатление, будто он направляется на частную беседу с главой кабинета.

Бегин тем временем продолжал работать с досье, составленным «Моссадом» на Саддама Хусейна, желая лишний раз убедиться — как решил про себя Авнер, — что проведение этой рискованной операции является неизбежным, и тут раздался телефонный звонок. Все трое буквально подскочили от неожиданности, и Поран взял трубку. Авнер вспоминает, как Бегин впился в него взглядом. Поран внимательно слушал, иногда бросая короткие ответные реплики. Затем, положив трубку, он сообщил присутствующим: звонил начальник Генерального штаба Армии обороны Израиля Рафаэль Эйтан, который доложил, что только что закончил инструктаж пилотов, объяснив им, что от успеха операции зависит дальнейшее существование Государства Израиль. Самолеты сейчас выруливают на взлет.

«Господь храни их», — сказал на это Бегин. У него не было привычки ходить взад и вперед по комнате, но тут он не мог усидеть на месте, и губы его беззвучно шевелились. Выросший в доме, где чтили Библию, и учившийся в ешиве, Бегин знал псалмы наизусть.

Бегин молился, а Поран и Авнер сидели в глубоком и мучительном молчании. Наконец Бегин заговорил. Он сказал, что его решение бомбить реактор может быть воспринято как попытка оказать воздействие на исход израильских выборов, поскольку сейчас в предвыборной борьбе лидирует Шимон Перес. Однако это неважно, заверил он Порана и Авнера. С уничтожением реактора больше нельзя медлить, поскольку скоро ожидается загрузка ядерного топлива, и после этого бомбежка может представлять радиационную угрозу для всего региона. Реактор должен быть разрушен сейчас, так как победу может одержать Перес, назвавший такую атаку «нелепой и безответственной»[510]. Бегин был уверен, что Перес, хотя он и сыграл в свое время важную роль в получении Израилем ядерного оружия от Франции, не был тем человеком, который способен отдать приказ об атаке и тем самым защитить еврейский народ от тирана и маньяка. Вот почему Бегин решил сделать это сам, пока он еще был у власти.

Снова зазвонил телефон. Прошло сорок минут после взлета самолетов. Трубку снова взял Поран; Бегин и Авнер застыли в напряженном молчании. Поран положил трубку со словами: «Самолеты над целью».

Бегин снова начал беззвучно молиться.

Спустя минуту телефон зазвонил снова. Поран взял трубку, выслушал сообщение и дал отбой. «Это начальник Генштаба, — сказал он. — Прямые попадания. Все цели уничтожены. Самолеты возвращаются домой».

«Благодарение Богу, что у нас есть такие ребята, как эти пилоты», — тихо сказал Бегин, для которого религиозность и сионизм сливались воедино еще с бейтарских времен в Бресте.

Бегин попросил Авнера связаться по телефону с Сэмом Льюисом, послом США в Израиле. Тот, как и практически вся страна в эти предпраздничные часы, находился дома. Бегин проинформировал его о развитии событий; Льюис был поражен. Авнер, записавший их разговор, вспоминает, как Бегин попросил Льюиса известить о случившемся президента Рейгана, на что Льюис тактично уточнил: «Вы уверены, что мне следует сообщить президенту только об этом?» Похоже, что Льюис знал, насколько негативной будет реакция Рейгана на случившееся.

Ровно в пять часов члены кабинета собрались в резиденции премьер-министра. Каждый, увидев, что есть и другие приглашенные, понял, что дело не в частной беседе. Через несколько минут они всё знали. Бегин попросил Авнера зачитать черновой вариант правительственного сообщения. Йосеф Бург, министр внутренних дел и по делам религий, шепнул Авнеру, что время уже позднее и что ему пора быть в синагоге. «Нет никакой необходимости в официальном сообщении, убедительно сказал Бург. — В Ираке не будут склонны признавать факт атаки, и потому имеется достаточно времени, прежде чем о ней узнают во всем мире. Ведь мы празднуем Шавуот, и у евреев есть чем заняться в такой день». Таким образом, не обсудив ни это, ни какое-либо иное правительственное сообщение, министры разошлись. С закатом солнца ничего не подозревающий Израиль начал праздновать Шавуот.

Атака на ядерный реактор «Осирак»[511], получившая кодовое название «операция Опера», готовилась в течение долгого времени. Саддам Хусейн приступил к сооружению реактора на расстоянии менее 20 километров от Багдада в 1974 году, при техническом содействии Франции. Израильская разведка, основываясь на информации, полученной как в Ираке, так и во Франции, пришла к выводу, что достигнуть уровня обогащения урана, необходимого для создания атомной бомбы, иракцы могут за срок от пяти до семи лет.

Саддам, собственно говоря, не скрывал своих намерений. В 1975 году он рассказал ливанскому журналу о своих планах по разработке первой арабской программы ядерного вооружения. Память о Катастрофе была жива в израильском обществе; когда Саддам выступил с угрозами «утопить» еврейское государство «в реках крови»[512], по существу вызвал израильскую реакцию. Лидеры Израиля давно опасались такого развития событий. Выступая в Кнессете в 1963 году, задолго до того, как он стал премьер-министром, Бегин сформулировал свою позицию жестко и бескомпромиссно: «Не надо даже задаваться вопросом, является ли неконвенциональное оружие более опасным для нашего будущего, чем конвенциональные виды вооружения — по моему мнению, ответ совершенно очевиден. Самая большая и самая серьезная угроза для нашего будущего, нашей безопасности, нашего существования — это неконвенциональное оружие»[513].

Когда Бегин занял, наконец, пост премьер-министра, то у него не было никаких сомнений, что — в связи с ростом иракской угрозы — именно ему предстоит противостоять человеконенавистническим планам Саддама. Он настаивал на необходимости принятия конкретных мер, направленных на обуздание этого, по его определению, «самого кровожадного и безответственного из всех арабских режимов — за исключением режима Муаммара Каддафи в Ливии»[514]. Бегин с ранних лет прекрасно знал, что значит, когда твоя жизнь и смерть зависит от прихоти других, и постоянно повторял: «Ни один народ не может жить за счет времени, взятого взаймы»[515]. В конце августа 1978 года премьер-министр провел первое из нескольких десятков секретных заседаний правительства с целью выработать соответствующий план действий[516].

Примерно полгода спустя, глухой ночью 6 апреля 1979 года, ядерный реактор французского производства, доставленный в порт Ла-Сейн-сюр-Мер (неподалеку от Тулона) для переправки в Ирак, был взорван. Некто, представившийся членом «Французской экологической группировки», позвонил в редакцию парижской газеты «Монд» и взял на себя ответственность за этот взрыв — однако такой организации, по всей видимости, не существовало, и французские власти высказали предположение, что это дело рук «ближневосточных агентов» — иными словами, «Моссада»[517]. Годом позже, в июне 1980 года, был убит египетский ученый-атомщик Яхья Машад, работавший на Ирак, — за этим убийством, как предполагалось, также стоял «Моссад».

Однако всё это только замедлило создание «Осирака», да и то лишь на время. К октябрю 1980 года Бегин получил от своего правительства принципиальное согласие на проведение военной операции, при условии ее одобрения «внутренним комитетом» в составе премьер-министра, министра иностранных дел Ицхака Шамира и начальника Генерального штаба Рафаэля Эйтана[518]. «Внутренний комитет» запросил мнение ряда разведчиков и военных экспертов относительно возможных последствий операции по уничтожению «Осирака»; их ответы продемонстрировали значительный разброс оценок. Часть опрошенных утверждала, что такая операция может замедлить реализацию иракской ядерной программы всего лишь на несколько лет. Некоторые выразили обеспокоенность, что египтяне могут воспользоваться ситуацией как предлогом для выхода из недавно подписанного мирного договора. Высказывались и мнения, что операция может навредить отношениям Израиля с Францией, которая принимала самое активное участие в сооружении «Осирака» и на которую «не произвели впечатления» высказывания израильских официальных лиц относительно «ужасов Катастрофы европейского еврейства»[519]. Однако наибольшее беспокойство вызывало возможное негативное воздействие операции на отношения с Соединенными Штатами. Еще в 1980 году Государственный департамент США продолжал утверждать, что «не существует убедительных доказательств того, что Ирак принял решение о создании ядерного оружия»[520]. Рональд Рейган, заинтересованный в защите американских интересов на арабском Ближнем Востоке, мог осудить израильскую операцию и подвергнуть Израиль изоляции.

Однако Бегин был непоколебим, и израильтяне, соблюдая строжайшую секретность, продолжили подготовку. Реализацию операции «Опера» планировалось осуществить силами двух эскадрилий израильских ВВС, которые должны были взлететь с авиабазы «Эцион», расположенной на Синайском полуострове (еще не возвращенном Египту), и направляться к цели в Ираке через воздушное пространство Иордании и Саудовской Аравии. Бомбежка должна была произойти до ввода реактора в рабочий режим, чтобы избежать риска заражения местности радиоактивными осадками. В теории всё это могло выглядеть достаточно простым делом, однако Бегин и его команда в полной мере осознавали все ее опасности. Пилотам предстояло пролететь более 1900 километров над территорией противника, на предельно малых высотах, чтобы не быть засеченными радарами. Операция была смертельно опасной для израильских летчиков, однако ее неудача, как сознавал Бегин, таила опасность для будущего всего еврейского народа. Цитируя известный роман «Часы над головой» прошедшего через нацистский концлагерь израильского автора Иехиэля Динура, писавшего под псевдонимом К. Цетник (то есть «лагерник», от немецкого KZ, «концентрационный лагерь»), Бегин сказал на одном из заседаний комитета: «Огромные часы висят над нашей головой, и они тикают»[521].

Шимон Перес, возглавлявший политическую оппозицию, основной соперник Бегина на предстоящих выборах, подвергал сомнению резонность превентивного удара с самого начала. Бегин встретился с ним в декабре 1980 года и проинформировал его о принципиальной возможности такой операции, однако ему не удалось убедить Переса в ее необходимости, и потому Бегин не посвятил Переса в детали операции «Опера». Перес узнал о начале разработки этой операции только через д-ра Узи Эвена, члена Израильской комиссии по атомной энергии, которого приглашали на некоторые из секретных совещаний. Узнав более подробно о готовящейся операции, Перес направил премьер-министру личное письмо с резкими возражениями против такого плана:

В свое время Моше Даян сорвал сделку с лидером Эфиопии Менгисту, организовав утечку информации относительно оружейной сделки; аналогичным образом письмо Переса побудило Бегина отложить операцию. Тот факт, что Перес знал о планируемом ударе, означал, что операция перестала быть секретной, а Бегин не хотел рисковать ни успехом операции, ни жизнями пилотов. Как он впоследствии объяснил Максу Фишеру, видному филантропу и американскому общинному деятелю, ему было мучительно думать и о риске, связанном с возможностью неудачи, и о риске не пойти на риск:

Молчание должен был соблюдать не только Бегин. Все, связанные с этой операцией — от членов «внутреннего комитета» до бригад наземного обслуживания на авиабазе, — обязаны были держать операцию в секрете. Яир Шамир, сын Ицхака Шамира, военный летчик, отвечавший в 1981 году за программу летных испытаний израильских ВВС, входил в число тех, кто планировал операцию. Позднее он вспоминал, как его отец, входивший в состав «внутреннего комитета», консультировался с ним по таким вопросам, как дальность полета, дозаправка в воздухе и т. д. Шамир-младший понимал, что его отец, по-видимому, осведомлен о планах операции «Опера». Однако Ицхак Шамир не мог сказать сыну всю правду, поскольку обязан был соблюдать секретность; вместе с тем и Яир не мог сказать отцу, что он участвует в разработке той же операции. Отец и сын хранили тайну друг от друга; покров секретности был непроницаем[524].

Несмотря на все свои бессонные ночи, Бегин в принципе не сомневался в том, что следует делать. Несколько раз он давал понять Сэмюэлю Льюису, что «либо США должны принять меры для остановки реактора, либо это придется сделать нам»[525]. У него не было сомнений относительно того, как отреагирует международная общественность — однако на основе своего жизненного опыта он был убежден, что бездействие связано со значительно большей опасностью. «Осуждение без реактора — это лучше, чем реактор без осуждения», — сказал он[526].

Седьмого июня 1981 года пилоты взлетели с аэродрома в Синайской пустыне и взяли курс на восток, в направлении Ирака. Летчики, пилотировавшие истребители F-16A, принадлежали к числу лучших в израильских ВВС. Началу операции предшествовали месяцы напряженных тренировок. При этом погибли трое пилотов, в том числе и сын начальника Генштаба Эйтана: два самолета столкнулись в воздухе, и еще один стал жертвой неудачного маневра[527]. Командовал миссией Зеев Рац; в числе пилотов были Амос Ядлин, впоследствии генерал-майор ВВС и начальник службы военной разведки Израиля АМАН, Амир Нахуми, Ифтах Спектор, Релик Шапир, Хагай Кац, Добби Яффе и Илан Рамон (самый молодой из восьми пилотов, он впоследствии стал первым израильским астронавтом, принимавшим участие в полете космического корабля «Колумбия» и погибшим вместе с другими членами экипажа 1 февраля 2003 г. при взрыве незадолго до приземления). Рамон, как и некоторые другие участники операции, был сыном и внуком жертв Катастрофы европейского еврейства; потомком жертв Катастрофы был и Авиам Селла, один из руководителей группы планирования операции, а Зеев Рац был назван в честь погибшего деда. Рамон пилотировал восьмой, последний самолет, и его положение было самым опасным; он тогда еще не был женат и, в случае гибели, не оставил бы после себя вдову[528].

Но никто из пилотов не погиб. Вся операция стала славной страницей в истории израильских вооруженных сил, и она полностью соответствовала мировоззрению Бегина. Еврейский народ не в состоянии выжить, не обладая военной мощью и не будучи готовым к ее использованию. Хотя операция «Опера» планировалась в духе прагматизма и безусловного расчета на свои собственные силы, Бегин видел в успешном ее завершении Божественный промысел. Беседуя с американским общинным деятелем Фишером, Бегин сказал, что, не будучи мистиком, он, безусловно, верит в Бога Израиля.

Иначе, однако, было настроено мировое общественное мнение. Международная реакция последовала незамедлительно, и была она крайне негативной. Франция, разумеется, пришла в ярость, но и в США действия Бегина вызвали серьезную критику. Через два дня после операции «Нью-Йорк таймc» опубликовала редакционную статью, в которой операция была охарактеризована как «непростительный и близорукий акт агрессии»[530]. Газета, явно намекая на прошлое премьер-министра, заявила, что тот «действует в стиле слабейших из своих врагов, в духе терроризма. Он оправдывает свою агрессию, объявляя себя жертвой»[531]. Джозеф Крафт в «Лос-Анджелес таймc» провел параллель между операцией «Опера» и терроризмом Арафата, подчеркнув, что «американцам не следует опасаться утверждений, согласно которым палестинский лидер Ясер Арафат представляется не более склонным к тактике террора, чем Менахем Бегин»[532].

В ответ на операцию «Опера» Совет безопасности ООН единогласно принял Резолюцию № 487, определявшую атаку на реактор как «несомненное нарушение Устава Организации Объединенных Наций и норм международного поведения»[533]. Соединенные Штаты проголосовали за эту резолюцию, поскольку Саддам был для них важным союзником в противостоянии Ирану. Однако США согласились поддержать резолюцию только после того, как им удалось убедить Ирак принять ее смягченный вариант, не предусматривавший международные санкции против Израиля. Во многом эта позиция объясняется неоднозначным отношением Рейгана к операции «Опера». С одной стороны, в ходе операции были использованы самолеты и вооружение американского производства для осуществления того, что было квалифицировано как «необоронительные действия» — в результате чего США приостановили поставку четырех истребителей F-16, уже закупленных Израилем. Однако Рейган с пониманием воспринял и позицию Бегина. В своем дневнике он записал (9 июня 1981 года):

Некоторое время спустя, когда Соединенные Штаты начали войну против Ирака в рамках операции «Буря в пустыне», американские официальные лица уже занимали иные позиции. Так, в июне 1991 года министр обороны США Дик Чейни подарил Давиду Иври, который был командующим ВВС Израиля во время операции «Опера», спутниковую фотографию развалин реактора «Осирак» с надписью: «Генералу Давиду Иври с благодарностью и признательностью за выдающиеся результаты, достигнутые им в связи с иракской ядерной программой в 1981 году, что значительно облегчило наши усилия во время „Бури в пустыне“! Дик Чейни, министр обороны США»[535].

Как Бегин и предвидел, операция «Опера» подверглась нападкам также и в самом Израиле. Перес, из-за письма которого Бегину операцию пришлось отложить, теперь обвинял Бегина, что тот приурочил ее к выборам с намерением повлиять на их результаты. На собрании партии МААРАХ он сказал с нескрываемой злостью: «С какой целью Бегин сообщил сейчас о том, что наши самолеты уничтожили ядерный реактор? Только ради результатов голосования на выборах!»[536].

Гневная отповедь Бегина была незамедлительной, насмешливой и исполненной страсти. Как всегда, он говорил не об израильтянах, а о евреях:

Израильтяне, как станет известно по результатам выборов, поверили Бегину.

Несомненно, Бегину помогло и то, что атака на Ирак не оказала воздействия на мирный договор с Египтом. Ни одна из арабских стран не предприняла ответные действия. Напротив, продемонстрированная Израилем мощь умерила пыл арабских лидеров и генералов и удержала их от очередной попытки напасть на еврейское государство. Реактор был разрушен, мирный договор сохранил свою силу, и всем было ясно, что даже Рейган гневается не так сильно, как он старается это продемонстрировать.

Бегин снова показал себя героем, и он знал это. Выборы приближались, и он не видел ничего дурного в том, чтобы воспользоваться ростом своей популярности ради благого дела. За несколько дней до выборов он выступил перед большой толпой на площади Царей Израилевых в Тель-Авиве, обратившись к собравшимся на языке, заимствованном из книг библейских пророков:

Взошла заря новой эры, утверждал Бегин:

Эти принципы борьбы получат название «доктрина Бегина», и она будет существовать долгие годы после ухода Бегина с политической арены. Сущность ее заключается в том, что Израиль не намерен мириться с попытками своих смертельных врагов создать либо приобрести ядерное оружие[539]. Верность этой доктрине Израиль подтвердил в 2007 году, когда премьер-министр Эѓуд Ольмерт принял решение о бомбежке ядерного реактора, который строился в Сирии возле реки Евфрат; она не забыта и три десятилетия после уничтожения Бегином «Осирака», когда Биньямин Нетаниягу заявляет, что если международная общественность не вынудит иранского президента Махмуда Ахмадинеджада отказаться от создания ядерного оружия, то Израиль сделает это самостоятельно.

Предотвратив величайшую для еврейского народа угрозу со времен Катастрофы европейского еврейства, Бегин выиграл выборы 30 июня 1981 года. Эта победа значила больше, чем просто второй срок пребывания на посту премьер-министра; Бегин еще раз ясно дал понять, что, хотя дни Восстания давно прошли, не существует дела более священного, чем защита еврейского народа и его будущего, и что этому делу он неизменно предан.

В августе 1981 года, через два месяца после операции «Опера», бывший президент Ричард Никсон встретился с приехавшим в США Анваром Садатом. Никсон давно уже был не у власти, но его склонность к безапелляционным суждениям оставалась неизменной. Он сказал Садату, что, по его мнению, решение Бегина относительно уничтожения иракского реактора было безответственным и ошибочным. Однако египетский президент, судя по всему, понимал и Бегина, и опасную ситуацию на Ближнем Востоке лучше, чем Никсон. «Да, — ответил Садат, — он совсем безумен. А если говорить точнее — то он себе на уме»[540].

15 Еврей, не знающий страха

Человек, который некогда был вынужден скрываться на протяжении четырех лет от преследования британских властей, называвших его «Террористом № 1», смог, судя по всему, коренным образом изменить свою репутацию. Он заключил мир с Египтом, был удостоен Нобелевской премии мира, а благодаря блестящим действиям по уничтожению ядерного реактора «Осирак» не только избавился от репутации человека, неспособного эффективно проводить военные операции, но также и стал создателем концепции превентивного удара, которая подняла на уровень политики то, что в Шестидневную войну было всего лишь требованием момента. Можно сказать, что он добился всеобщего признания. Стало формироваться наследие Менахема Бегина.

Однако угроза существованию Израиля не ушла в прошлое. Жизнь Бегина была полна опасностей, следующих одна за другой, и второй срок его пребывания на посту премьер-министра в этом смысле не представлял собой исключения. После того, как была нейтрализована угроза со стороны Ирака, настало время заняться палестинской проблемой. Бегин полагал, что одно дело — заключить мир со страной, которая всего лишь шесть лет тому назад пыталась уничтожить Израиль, и совсем другое дело — согласиться на создание государства, которое, как он был уверен, по самой сути своей будет постоянно стремиться к уничтожению еврейского государства.

Палестинский национализм родился в борьбе против Израиля, и Организация освобождения Палестины (ООП) в те годы не проявляла никакого интереса к переговорам с Израилем. Основой ее политики был геноцид, и в ее Хартии содержались открытые призывы к уничтожению Израиля, а «Майн кампф» была обязательным чтением в тренировочных лагерях ФАТХа (ФАТХ являлась самой многочисленной фракцией ООП)[541]. По этой причине, а также потому, что он жил задолго до того, когда палестинская проблема стала всеобщей заботой — что имеет место в наши дни, — Бегин просто-напросто отказывался рассматривать вопрос палестинской автономии или государственности:

Бегин не сомневался, что у Израиля имеется достаточно смертельных врагов среди уже существующих арабских стран — возможно, за исключением Египта. И он не намеревался допустить возникновения еще одной страны, стремящейся к уничтожению еврейского государства.

Однако Ясер Арафат и его Организация освобождения Палестины с течением времени становились для Израиля проблемой куда более серьезной, нежели Бегин мог себе представить. С тех пор, как в Иордании были убиты тысячи членов ООП в результате событий «Черного сентября» 1970 года, а в 1971 году ООП была выдворена из страны (король Хусейн воспринял палестинцев как угрозу стабильности своего правления, поскольку ООП начала осуществлять террористические вылазки с территории его страны), Арафат стал использовать Ливан как новую базу для антиизраильской деятельности. В самом Ливане нарастали масштабы гражданской войны между христианами-маронитами и мусульманским населением страны (сунниты и шииты, а также некоторое количество друзов), что делало Ливан идеальной базой для террористов. Изначально палестинское руководство отдавало предпочтение террористическим актам, имевшим широкий резонанс и привлекавшим внимание международного сообщества. В качестве наиболее известных примеров следует назвать убийство израильских спортсменов на Олимпийских играх 1972 года в Мюнхене или захват в июне 1976 года самолета компании «Эр Франс» (рейс 139), пассажиры и экипаж которого, удерживаемые террористами в аэропорту Уганды, Энтеббе, были освобождены израильскими коммандос в ходе операции, получившей название «Шаровая молния». Однако во время второго срока пребывания Бегина на посту премьер-министра Арафат и боевики ООП сменили тактику и перешли к регулярным ракетным обстрелам израильских приграничных городов со своих новых баз в Южном Ливане; их целью была полная дезорганизация повседневной жизни израильтян. Обстрелы северного Израиля становились все более частыми, и население чувствовало себя в осаде. При этом палестинское присутствие у северной израильской границы непрестанно увеличивалось; к 1982 году уже более 15 тысяч палестинских боевиков действовало в Южном Ливане, от Бейрута и далее к югу, на территории, за которой укрепилось название «Фатхленд»[543].

Первоначально Бегин намеревался использовать авиацию для подавления пусковых установок ООП, однако они были искусно замаскированы, и израильтянам стало ясно, насколько трудной задачей будет выявление и уничтожение каждой отдельной установки[544]. Тем временем регулярные палестинские обстрелы продолжались, и Бегин понял, что у него имеются два варианта: либо провести военную операцию, имеющую целью отбросить ООП от израильской границы, либо начать строительство больших бомбоубежищ для гражданского населения.

Человек, с юных лет певший гимн Бейтара, текст которого, прославляя «величие» и «достоинство», утверждал, что каждый еврей — принц; человек, вынужденный в течение четырех лет скрываться от британских властей, — такой человек не мог смириться с мыслью, что граждане его страны обречены на существование в бомбоубежищах. Бегин посетил город Кирьят-Шмона на севере Израиля, своими глазами увидел разрушения, причиняемые ракетными обстрелами, и пообещал его жителям, что вскоре «обстрелы города полностью прекратятся»[545].

Недовольство населения бездействием правительства значительно усилилось после теракта на Приморском шоссе 11 марта 1978 года, когда группа из одиннадцати палестинских боевиков, проникнув в Израиль с моря, захватила рейсовый автобус, направлявшийся в Тель-Авив; тогда число жертв составило 38 израильтян убитыми и 71 — ранеными. Американский журнал «Тайм» назвал этот теракт «самым страшным за всю историю Израиля»[546]. Реакция на нападение была естественной для прежнего Бегина, человека, неизменно отвечавшего ударом на удар в борьбе с теми, чьи действия проникнуты ненавистью к еврейскому народу. Для начала он, 15 марта 1978 года, одобрил направление частей Армии обороны Израиля в Южный Ливан, с целью очистки от террористов всей территории вплоть до реки Литани, на расстоянии примерно 20 км от границы. При этом он решительно заявил в Кнессете: «Навсегда ушли в прошлое те времена, когда можно было безнаказанно проливать еврейскую кровь. Мы отрубим руку, творящую зло!»[547].

Операция «Литани» завершилась успехом, и боевики ООП поспешно отступили до самого Бейрута. Однако Бегин понимал, что достигнутое спокойствие недолговечно и что необходимо долгосрочное решение проблемы. И действительно, действия ООП возобновились вскоре после отвода израильских войск из Ливана. Как заметил позже Хаим Герцог, шестой президент Израиля, «война стала неизбежной — суверенное государство не может жить нормальной жизнью, когда к его виску приставлен пистолет»[548].

Томас Фридман, бывший корреспондентом «Нью-Йорк таймc» в Бейруте с 1982 по 1984 год, писал в своей книге «От Бейрута до Иерусалима», что расширение конфликта являлось «лишь последним этапом долгосрочной борьбы Израиля за свое существование против извечного врага, палестинцев, которые сейчас выступают в качестве боевиков ООП». Однако такой вывод свидетельствовал о недопонимании мировоззрения Бегина. Для Бегина ООП была лишь очередным врагом в его непрестанной битве с антисемитизмом. Он ясно дал это понять в ходе обмена мнениями с Рональдом Рейганом, который в свое время занял двойственную позицию в отношении операции по уничтожению реактора «Осирак» и затем резко выступал против любых военных действий в Ливане[549].

Разочарованный позицией американского президента, Бегин писал ему в личном послании: «Цель врага — убивать, убивать евреев. Существует ли в мире народ, готовый терпеть такое положение вещей?»[550]. Даже если это и может привести к конфликту между США и Израилем, говорил Бегин, он готов заплатить любую цену за то, чтобы гарантировать защиту еврейского народа в условиях непрестанной агрессии со стороны соседних государств. Он высказал надежду, что Рейган будет рассматривать стоящие перед Израилем трудности через призму истории, как делал и сам Бегин: «Мое поколение, дорогой Рон, поклялось на алтаре Бога, что всякий, возвещающий о своем намерении уничтожить еврейское государство или еврейский народ, должен считать себя обреченным — дабы никогда больше не повторилось то, что пришло из Берлина…»[551].

Рейган продолжал оказывать нажим на Бегина — однако без результатов. Выступая перед американскими телезрителями в программе Эн-би-си, во время своего визита в США в апреле 1982 года, Бегин сказал:

Впрочем, Бегин дал Рейгану обещание, что если Израиль вынужден будет войти в Ливан, то он выполнит свои задачи, не углубляясь более чем на сорок километров от границы между двумя странами.

Бегину необходимо было также получить согласие своего нового правительства, многие члены которого не соглашались на ведение затяжной войны. Особое беспокойство в этой связи проявлял Йосеф Бург, глава Национально-религиозной партии. Однако Бегин не поддавался на уговоры даже грозного Бурга. В ходе их встречи он представил Бургу свою аргументацию:

И хотя некоторые министры его правительства по-прежнему возражали против военной операции, Бегин получил безусловную поддержку со стороны своего министра обороны, генерала Ариэля Шарона. Шарон уже стал видной фигурой в израильской политике. На протяжении недолгого периода, находясь на посту министра сельского хозяйства, он дал согласие на строительство 64 новых поселений на Западном берегу и в секторе Газы, а также содействовал развитию 54 городов и 56 кибуцев и мошавов (сельскохозяйственных коммун и кооперативных сельскохозяйственных поселений) в Галилее[554]. Некоторые из этих населенных пунктов находились теперь под обстрелом ООП — таким образом, для Шарона конфликт с ООП имел как стратегическое, так и личное значение.

Несмотря на существующие между ними разногласия, Бегин уважал Шарона как солдата. Надо сказать, что Бегин вообще испытывал неизменное благоговение перед еврейскими военными, а о Шароне отзывался как о «самом грозном сражающемся еврее» со времен Иеѓуды Маккавея[555]. Бегин еще говорил, что если он — «всадник», то Шарон — это его «призовой конь» (хотя и с неукротимым, необузданным нравом)[556].

Первый раз Бегин ввел израильские войска в Ливан после теракта на Приморском шоссе; второй раз он пошел на это после покушения на посла Израиля в Лондоне Шломо Аргова, совершенного палестинскими террористами 3 июня 1982 года (почти через год после операции «Опера»). Аргов получил ранение в голову, но выжил, хотя и находился три месяца в коме, а придя в сознание (и полностью потеряв зрение), был доставлен в Израиль, где находился в реабилитационной клинике до конца жизни. Он умер в 2003 году, в возрасте 73 лет, проведя в клинике 21 год.

Бегин больше не намеревался мириться с нападениями на евреев — как в Израиле, так и за рубежом. Он созвал заседание правительства и дал указание Шарону и начальнику Генерального штаба Армии обороны Израиля Рафаэлю Эйтану составить план операции «Мир Галилее», задача которой заключалась в создании буферной зоны в Южном Ливане (достаточно глубокой, чтобы не давать возможность палестинцам обстреливать территорию Израиля), и одновременно в нанесении урона Организации освобождения Палестины. Этот план учитывал данное американцам обязательство Бегина не входить на территорию Ливана более чем на сорок километров, но тем не менее министров беспокоили такие факторы, как продолжительность операции, ее масштабы, отсутствие международной поддержки и общественное мнение внутри страны. Шарон заверил членов правительства, что Армия обороны Израиля не намерена доходить до Бейрута. Четырнадцать министров проголосовали за осуществление операции, двое воздержались и никто не проголосовал против.

План военных действий был рискованным еще по одной причине: его успех зависел от политической судьбы и от поддержки Башира Жмайеля, руководителя ведущей христианской партии страны «Ливанские фаланги». Ливан в это время погрузился в трясину гражданской войны с участием христиан-маронитов, суннитов, шиитов и друзов, рвущихся к власти в распадающейся стране. Именно этим хаосом воспользовались Арафат и ООП, чтобы превратить Южный Ливан в свою базу и пусковую площадку для своих ракет.

Несколькими десятилетиями ранее Жаботинский заметил, что если два корабля, плывущие в противоположных направлениях, попадают в один и тот же шторм, то судьба каждого из них зависит от квалификации и навыков капитана. Шторм может привести к кораблекрушению, однако нельзя исключать и благоприятного исхода[557]. Бегин, подобно Арафату, также рассматривал гражданскую войну в Ливане как потенциально благоприятную возможность. Вместе с другими израильскими министрами он полагал, что, поддержав Жмайеля и христиан в их конфликте с ливанскими мусульманами, Израиль сможет рассчитывать на мирный договор с соседней страной. Если у Жмайеля будет власть над всем Ливаном, израильтяне смогут жить спокойнее. Однако это означало, что успех операции «Мир Галилее» будет зависеть от одного главного и важного условия — успеха Жмайеля, а обеспечить этот успех у израильтян, в сущности, не было возможностей.

Начало операции «Мир Галилее» было назначено на 6 июня 1982 года, спустя несколько дней после покушения на Аргова (и практически через пятнадцать лет после начала Шестидневной войны), без особой шумихи. Планировалось, что операция потребует несколько дней, и первичные цели были достигнуты достаточно быстро, благодаря строгой координации действий авиации и сухопутных частей Армии обороны Израиля. Однако практически сразу после начала операции Шарон начал говорить Бегину о целесообразности постановки новых, более масштабных целей.

Еще с ранних времен Эцеля Бегин, согласно сложившемуся у него стилю руководства, брал на себя вопросы стратегического характера, оставляя другим проработку деталей. Так было при планировании операций, связанных с гостиницей «Царь Давид», с «Альталеной», с Дейр-Ясином, то же можно сказать и о ливанских операциях. Теперь, при ухудшении своего самочувствия, Бегин тем более вряд ли был в состоянии достоверно оценивать происходящее во всех подробностях. И в самом деле, когда Шарон, согласно одному из источников, начал настаивать на переходе к более активным действиям и продвижению на более значительную глубину территории Ливана, Бегин «требовал от министра обороны минимизировать потери в живой силе и тем ограничил свое оперативное руководство» военными действиями[558].

Как бы то ни было, эта давнишняя тенденция Бегина к невмешательству давала Шарону практически абсолютный контроль над ходом операции (хотя министры и надеялись — как выяснилось, совершенно напрасно, — что Шарону не будет предоставлена свобода действий). И Шарон незамедлительно заявил, что исходные задачи операции просто-напросто недостаточны. «Покуда командные центры террористов расположены в Бейруте, — давал он разъяснения через пресс-службу Армии обороны Израиля, — то вряд ли можно надеяться, что цели, поставленные перед армией, будут достигнуты в полной мере»[559]. После первых четырех дней боев израильские силы пересекли сорокакилометровый рубеж и продвигались к Бейруту.

Иехиэль Кадишай утверждал, что изначально Шарон также не намеревался пересекать сорокакилометровый рубеж, но что вскоре после входа израильских войск в Ливан он осознал, что под командованием Арафата находится значительно большее количество террористических групп. И хотя у него не было тяжелого вооружения, но в его распоряжении имелись хорошо обученные бойцы — в сущности, у ООП была армия. Угроза оказалась значительно более серьезной, нежели Бегин или Шарон могли предполагать до входа в Ливан, утверждал Кадишай[560]. В сущности, Бегин и Шарон начали беспокоиться, что боевики Арафата могут перейти границу и, захватив участок протяженностью в несколько километров между Ливаном и израильским городом Наѓария, объявить о создании палестинского государства на этом клочке земли. Эта территория была вне зоны, предоставленной Израилю в ноябре 1947 года решением Генеральной ассамблеи ООН, подчеркивал Кадишай, и потому, завладев ею, Арафат мог бы утверждать, что лишь возвращает то, что Израиль захватил во время Войны за независимость.

Насколько велика вероятность, что израильская разведка ничего не знала об отрядах палестинских боевиков? Насколько правдоподобно утверждение, что Арафат мог перейти границу, несмотря на явно выраженное военное превосходство Израиля? О лояльности Кадишая Бегину ходили легенды, и трудно сказать, в какой степени эта преданность могла повлиять на его воспоминания. Однако Кадишай настаивал на том, что Бегин был в полной мере информирован о действиях Шарона. И в самом деле, когда Кадишай сказал Бегину, что существует мнение, будто бы министр обороны манипулирует премьер-министром, Бегин резко повернулся к нему и внятно, по складам, ответил: «Йехиэль, мы про-дви-гаем-ся вперед!» Но все-таки большинство свидетелей событий, включая Арье Наора, полагали, что Шарон просто-напросто перехитрил Бегина[561].

Разница в возрасте между ними была значительной. Бегин никогда не отличался крепким здоровьем и на протяжении долгих лет страдал различными заболеваниями. Диабет у него обнаружили уже в возрасте 56 лет, в 1969 году; в дальнейшем его неоднократно госпитализировали по различным поводам. Весной 1977 года у него случилось сильнейшее пищевое отравление, а затем инфаркт, в результате чего он провел две недели в отделении реанимации тель-авивской больницы «Ихилов». Из больницы он выписался в таком состоянии, что от слабости едва мог держать авторучку. В октябре 1977 года Бегин снова попадает в больницу, на этот раз по поводу эндокардита, после чего он вынужден всю жизнь проходить соответствующий курс медикаментозного лечения. У него не было иллюзий относительно состояния своего здоровья; во время мирных переговоров с Египтом, когда был поднят вопрос о предоставлении Западному берегу суверенитета через пять лет, Бегин сказал Сайрусу Вэнсу: «К этому времени меня уже может с вами не быть»[562]. Теперь, во время Ливанской войны, здоровье Бегина продолжало ухудшаться, и он все больше слабел.

Ариэль Шарон был на пятнадцать лет младше Бегина, и его политическая карьера только начиналась. Он был человеком сильным и крепким, буквально олицетворением здоровья. Даже на известной фотографии времен Войны Судного дня, с перевязанной после ранения головой, он выглядит энергичным и внушительным.

Таким образом, можно сказать, что Шарон имел не только конкретные личные планы относительно хода этой войны, но и немалые возможности для их осуществления. Во всяком случае, к этому времени он был более изощренным, чем Бегин. Посол США Сэмюэль Льюис впоследствии утверждал, что Шарон дал указание разведуправлению прекратить ежедневное информирование премьер-министра, оставив, таким образом, Бегина «в полной зависимости от Шарона во всем, что касалось оперативной информации»[563]. Не все, однако, были согласны с этим. Александр Хейг сказал, что он «не замечал каких-либо явных признаков напряженности [между Бегином и Шароном]… Я слышал утверждения относительно того, что Шарон якобы не докладывал Бегину о событиях в Ливане. Мне лично трудно в это поверить»[564]. Правда, Нед Темко, один из первых биографов Бегина, полагал, что Шарон доводил до Бегина лишь то, что, по его мнению, премьер-министру следовало знать, скрывая при этом ту информацию, которую он не хотел представлять Бегину. Эту точку зрения разделял и Арье Наор, утверждавший, что если бы Бегин не считал необходимым установление сорокакилометрового рубежа, он бы не давал обещание Рейгану не пересекать эту линию; Шарон же, по мнению Наора, с самого начала намеревался продвигаться дальше.

Когда израильские танки 13 июня оказались в пригороде Восточного Бейрута, Бегин об этом не знал и потому сначала отверг утверждения Филиппа Хабиба, специального посланника США, о продвижении бронетехники. Хабиб, по всей видимости, предположил, что Бегин говорит ему неправду, и потому сорвался на крик: «Ваши танки уже в Баабде! Наш посол в Бейруте сообщает, что они движутся к президентскому дворцу!» В этот момент позвонил Шарон, и Бегин сообщил ему об утверждениях Хабиба; на это Шарон ответил как ни в чем не бывало: «Хорошо, танки мы отведем»[565].

В эту минуту Бегин должен был бы, наконец, осознать, что Шарон своевольничает — однако этого, судя по всему, не случилось. А солдатам на передовой приходилось воевать в значительно более сложных условиях, чем это планировалось с самого начала. Число потерь росло, и израильская общественность стала задаваться вопросом, не была ли операция ошибкой с самого начала. У резиденции премьер-министра начались многочисленные демонстрации протеста.

И все же Бегин продолжал поддерживать ход операции и никак не реагировал на увеличение числа жертв среди мирного арабского населения, при этом постоянно обращаясь к тематике и воспоминаниям времен Второй мировой войны и Катастрофы европейского еврейства и уподобляя Организацию освобождения Палестины нацистам. (Он ничего не говорил об опасности проникновения боевиков ООП на территорию Израиля.) Однако его аналогии становились все менее убедительными. Некогда яркая и неоспоримая риторика Бегина больше не действовала на сознание людей, уставших от войны и не видевших в ней смысла. Отец одного из погибших солдат обратился к Бегину с письмом, содержание которого стало известно всей стране: из текста письма становится ясным, какую немыслимую цену платит народ за эту войну и какая глубокая пропасть отделяет Бегина от этого народа, который еще совсем недавно проголосовал за то, чтобы он еще один срок занимал пост премьер-министра. Читая это письмо, видишь, что теперь обвинители Бегина стали говорить о еврейских традициях и о неразрывной цепи еврейской истории:

Как отмечает историк Говард Сакер, «никогда прежде войны не обсуждались с чисто еврейской — а не израильской — точки зрения»[567][568].

Число потерь продолжало расти. Иеѓуда Авнер, близкий друг Бегина, его советник и английский спичрайтер, писал в своих мемуарах, что «всякий раз, когда Бегину давали информацию о новых потерях, мы, его сотрудники, видели, как мучительно он страдает. Его сердце разрывалось от горя, и печаль наполняла его душу»[569]. К концу июня, когда Бегин отправился с визитом в США, Бейрут был в осаде, число погибших израильских солдат составило 216 человек, а число раненых превысило тысячу. Президент Рейган высказал Бегину свою глубокую озабоченность. Более того, он уже начал дистанцироваться от Бегина. Выступая на совместной с президентом США пресс-конференции, Бегин попытался обратиться к американской общественности напрямую:

Неизвестно, оказали ли слова Бегина воздействие на американскую общественность, но они не произвели никакого впечатления на американского президента. Рейган просто не обратил внимания на частые упоминания Бегином того обстоятельства, что боевики ООП вооружены советским оружием или что война Израиля с Арафатом является критически важной составной частью «холодной войны». Бегин полагал, что их общее враждебное отношение к СССР поможет убедить Рейгана в необходимости поддерживать Израиль, но ответом американского президента была лишь его «безмерная отстраненность»[571]. Бегин покинул Вашингтон, ощущая неумолимое давление американцев, требовавших скорейшего отвода всех иностранных воинских структур — ив первую очередь израильских — из Ливана.

Однако Арафат отказался покинуть Бейрут, и с каждым днем он все активнее использовал западные средства массовой информации в своих интересах. Он регулярно появлялся на экранах, и его выступления сопровождались кадрами убитых палестинских детей и горящих палестинских домов. «Осада Бейрута превратила его, в глазах миллионов телезрителей всего мира, в героического лидера палестинского народа»[572]. Осада, продолжавшаяся и в августе, нанесла существенный ущерб репутации еврейского государства — равно как и его премьер-министра. Бегин вошел в Ливан с тем, чтобы устранить палестинскую угрозу северу Израиля. На деле же сложилось так, что впервые мировое общественное мнение начало всерьез воспринимать «трудные обстоятельства» палестинцев.

Тем не менее, несмотря на всяческую поддержку средств массовой информации, Арафат и ООП не в состоянии были противостоять огневой мощи израильской армии. Израильские ВВС начали постоянно бомбить лагеря палестинских беженцев к юго-западу от Бейрута, которые стали базами для палестинских боевиков. Международное общественное мнение подвергало осуждению каждый авианалет, но действия израильских вооруженных сил не прекращались. К 12 августа Арафат согласился уйти из Ливана.

Арафат был вынужден уйти из Иордании в 1971 году, и вот теперь, в результате проводимой по инициативе Бегина операции «Мир Галилее», ему приходилось оставить Ливан. За период 21–30 августа порядка девяти тысяч боевиков ООП (и еще шесть тысяч сирийских солдат) были выдворены из города. Арафат в сопровождении охраны отправился морем в Тунис[573]. Шарону (и, возможно, Бегину) удалось обратить, казалось бы, неминуемую катастрофу в победу. С уходом Арафата у граждан Израиля появилась надежда на спокойную жизнь. Бегин давно уже называл ведущиеся военные действия «войной самосохранения» и никогда не отступался от этого[574]. В августе 1982 года появились основания считать, что в результате военных действий поставленная цель была достигнута; оптимистически выглядело и намерение Башира Жмайеля, избранного президентом Ливана, подписать исторический мирный договор с Израилем.

Однако все действия израильтян в Ливане с самого начала шли не по намеченному пути, и конец войны не стал исключением. Менее чем через месяц после ухода Арафата из Бейрута, 14 сентября 1982 года, сирийцы устроили теракт в фалангистском квартале Бейрута. Погибло 27 человек, и в их числе Башир Жмайель, который через девять дней должен был вступить в должность президента Ливана. Не стало единственного союзника Израиля в этой раздираемой войною стране, и Израиль утратил свою «великую ливанскую мечту» на мир.

И весь стратегический замысел Бегина начал рушиться.

Опасаясь, что ливанские христиане начнут мстить за своего погибшего лидера, Бегин дал указание Шарону занять стратегическую позицию в Западном Бейруте. Однако Шарон и начальник Генштаба Эйтан пошли дальше. В складывающихся обстоятельствах Шарон увидел возможность захватить, до прибытия международных сил, лагеря палестинских беженцев в юго-западном пригороде Бейрута, откуда еще не вышли боевики ООП. Тем самым он рассчитывал раз и навсегда избавиться от террористической угрозы.

Шарон представил на рассмотрение правительства свой план относительно лагеря беженцев Сабра (он ничего не сказал о втором лагере, Шатила), подчеркнув при этом, что фалангисты, стремящиеся отомстить за гибель Жмайеля, «смогут действовать „своими методами“ и что израильтяне не будут участвовать в боях в Бейруте»[575]. Вечером 16 сентября части Армии обороны Израиля взяли под охрану внешние границы лагерей Сабра и Шатила, и под наблюдением израильских военных фалангисты вошли в оба лагеря.

Через два дня, вечером первого дня Рош ѓа-Шана, еврейского Нового года, Менахем Бегин включил радио, чтобы послушать последние известия по Би-би-си. И, как в ситуациях с взрывом гостиницы «Царь Давид» и с «Альталеной», он узнал обо всем происшедшем от британских дикторов — а не от своих подчиненных. Бегин до того момента не знал, что на протяжении предыдущих дней в лагерях шли жестокие бои. Когда христиане-фалангисты вошли 16 сентября на территорию лагерей, боевики ООП встретили их сильным огнем. Однако христиане быстро подавили сопротивление, а затем открыли огонь и по невооруженным беженцам. На протяжении трех дней фалангисты убивали всех попадавшихся им палестинцев, среди которых было немало ливанских шиитов. Когда бои прекратились, «группы молодых людей 20–30 лет, со связанными руками и ногами, были поставлены к стенам домов и расстреляны из пулеметов, в стиле гангстерских войн»[576]. В общей сложности было убито не менее 800 гражданских лиц[577].

На следующий день, во второй вечер Рош ѓа-Шана, Шарону позвонили начальник Генерального штаба Эйтан, дежурный офицер министерства обороны и израильский телевизионный журналист и сообщили, что фалангисты нападали на гражданских лиц, но что сейчас им было велено покинуть пределы лагерей. «Они зашли слишком далеко», — заметил Эйтан[578]. Шарон не сообщил премьер-министру ничего. Лишь следующим вечером, из сообщений Би-би-си, Бегин узнал о случившемся. Утром, по пути в синагогу, Бегин обсудил происшедшее с Иеѓудой Авнером. Несомненно, он еще не представлял всей серьезности событий — ни в плане общечеловеческом, ни с точки зрения последствий, грозящих репутации Израиля и его личной репутации. Он спросил Авнера на идише: «Ты слыхал такое? Христиане убивают мусульман, а гои обвиняют во всем евреев… Ничего удивительного в том, что иностранные средства массовой информации сваливают всю вину на нас… Вот почему нам следует проявлять твердость и ни в чем не оправдываться. Следует постоянно напоминать им о том, что их газеты ни слова не говорили, когда гибли шесть миллионов наших братьев. Никто не оказывал давления на свое правительство с требованием спасти хотя бы одного еврейского ребенка. Так что меня не удивляет их лицемерие. Гои убивают гоев, а вину сваливают на евреев»[579].

Однако многие израильтяне выразили несогласие с этой фразой: «Гои убивают гоев, а вину сваливают на евреев». Армия обороны оказалась причастной к жестокой резне в лагерях Сабра и Шатила, и Израиль не мог полностью уклониться от ответственности.

Пока премьер-министр молился в Большой синагоге Иерусалима, у выхода собралась толпа демонстрантов. Несмотря на возражения своей охраны, Бегин решил встретиться с протестующими: «Я не намерен тайком выбираться отсюда. Выйду тем же путем, что и вошел, через главный вход, не важно, есть там демонстранты или нет». Иеѓуда Авнер вспоминает эти неприятные минуты: «Как только премьер-министр вышел во двор синагоги, собравшиеся бросились к нему. Со стиснутыми кулаками они плевали в его сторону и кричали: „Убийца!“ оскорбляя святость субботнего дня. Обеспокоенные полицейские и охрана оттесняли вопящую толпу, пинками и локтями расчищая для нас проход, тогда как стая репортеров фотографировала весь этот ад»[580].

Некоторые из собравшихся поднимали над головами плакаты: «Бейрут — Дейр-Ясин» и «Бегин — убийца детей»[581].

Это были ужасные дни. Сотни мужчин, женщин и детей, брошенные на произвол судьбы израильскими военными, были убиты. Бегин потерял своего ливанского партнера; лауреат Нобелевской премии мира утратил свою репутацию, будучи обвиненным в геноциде, и общественное мнение, как в Израиле, так и во всем мире, отвернулось от него. Неудивительно, что у Бегина ожили в памяти времена сорокалетней давности, когда его называли «мясником Дейр-Ясина».

Немало политических деятелей на месте Бегина решили бы отдать Шарона на растерзание. Ведь, в конце концов, именно Шарон разрешил фалангистам войти на территорию Сабры и Шатилы. Именно Шарон не поставил его в известность после первых сообщений о начале резни, держа его в полном неведении о происходящем. Однако Бегин всегда принимал на себя всю личную ответственность; вот и сейчас, к концу своей карьеры, со всех сторон подвергавшийся нападкам, он сохранил верность своим принципам. Беседуя в тот день, когда он предстал перед разъяренной толпой во дворе Большой синагоги, со своим старым товарищем по Эцелю Иеѓудой Лапидотом, Бегин ясно дал понять, что вся ответственность лежит на нем и он не намерен от нее уклоняться. «Каждый член правительства должен нести ответственность независимо от того, знал он о происшедшем или нет. Они [то есть члены его кабинета] обязаны поступить так же, как поступил я после случившегося в Дейр-Ясине»[582].

Однако сложившаяся кризисная ситуация была не из числа тех, с которыми можно «справиться». Египет, с которым Бегин недавно подписал мирный договор, отозвал своего посла. В Тель-Авиве сотни тысяч протестующих вышли 26 сентября на демонстрацию, требуя юридического расследования случившегося в Сабре и Шатиле и призывая к отставке «Шарона-убийцы» и «Бегина-убийцы»[583]. Бегин не сразу осознал всю серьезность положения, но вскоре понял, что это отнюдь не буря в стакане воды и что ему грозит серьезный общенациональный кризис. Через два дня он согласился создать комиссию, главой которой был назначен председатель Верховного суда Израиля Ицхак Каѓан, с целью определить, несет ли Израиль ответственность за убийства в Сабре и Шатиле. При всем своем демонстративном упорстве, премьер-министр, казалось, решил покориться судьбе. Посол США Сэмюэль Льюис позже вспоминал: «Видно было, что происходящее ему не по душе. Казалось, всё разваливается на части»[584].

Положение дел в Ливане непрестанно ухудшалось, и одновременно с этим ухудшалось здоровье Бегина. В июле 1979 года он перенес инсульт; в ноябре 1981 года он снова попал в больницу — падение в ванне привело к перелому бедра. В течение нескольких недель он был прикован к инвалидной коляске, даже во время заседаний Кнессета, и на протяжении всей войны ходил с тростью. Однако самый тяжелый удар был впереди.

У Ализы также были проблемы со здоровьем. Она страдала астмой еще со времен их знакомства; когда Бегин сидел в советской тюрьме и беспокоился об участи Ализы, он спрашивал себя: «Если она окажется в заключении, то как же сможет жить без своих лекарств?»[585].

Летом 1982 года Ализа нуждалась в инвалидной коляске, а также в аппарате искусственного дыхания. Четвертого октября ее положили в больницу «Ѓадасса» с тяжелым воспалением легких, и после интубации она не могла говорить. Общались они с Бегином записками. Бегин понимал, что силы ее иссякают, и взвешивал возможность ухода в отставку. Он писал Сэмюэлю Льюису: «Я должен целиком и полностью отдавать свое время ей — всё то время, что ей отпущено»[586]-

В расписании Бегина стоял визит в США для сбора средств и встречи с Рейганом; он собирался отложить его, чтобы оставаться у постели Ализы. Однако она настояла на поездке: «Не беспокойся, всё будет хорошо. Ты обязательно должен поехать»[587].

Тринадцатого ноября, в субботу, Бегин был в Лос-Анджелесе, готовясь к участию в работе Генеральной ассамблеи Совета еврейских федераций. Сын Бени позвонил Кадишаю в Лос-Анджелес и сообщил, что Ализа умерла — в Израиле было раннее утро 14 ноября[588]. Бегин был настолько слаб, что новость не решились сообщить ему в отсутствие сопровождавшего его в поездке кардиолога — а тот пошел в синагогу. Вернулся он через несколько часов и вместе с Кадишаем отправился в гостиничный номер Бегина[589].

Бегин разрыдался. «Как же я мог оставить ее?» — повторял он раз за разом[590]. Он вылетел в Израиль в тот же день и весь полет провел в личном салоне самолета[591], ни с кем не разговаривая и прерывая молчание скорбными стонами[592]. На следующий день Менахем похоронил Ализу на священной Масличной горе, с которой вещали пророки и откуда открывался вид и на Старый, и на Новый Иерусалим. Бегин потерял родителей, брата, друзей. Но все эти годы — в Польше, России, Палестине и, наконец, Израиле — с ним была Ализа. Их совместная жизнь была великой и радостной историей любви — и вот она подошла к концу. Женщина, которую он благодарил в ночь после выборов словами из книги Ирмеяѓу за то, что она «невестою шла за ним по пустыне», теперь оставила его в пустыне, в полном одиночестве.

Начала свою работу Комиссия Каѓана, возглавляемая председателем Верховного суда Ицхаком Каѓаном, в состав которой входили судья Верховного суда Аѓарон Барак и генерал-майор Йона Эфрат. Бегин был приглашен на заседание комиссии для дачи показаний. Изнеможденный, сутулый, но исполненный достоинства, он сел перед комиссией, и его попросили назвать свое имя. Он ответил: «Менахем, сын Зеева-Дова и Хаси Бегин». Это была традиционная еврейская формула, и, называясь таким образом, Бегин хотел, чтобы миру было ясно, кем он является. Он сделал все возможное, чтобы защитить Шарона, — храня верность до конца, однако не прибегая при этом ко лжи. И когда его спросили, прав ли был Шарон, не уведомляя его в полной мере о ситуации в зоне боевых действий, Бегин ответил просто: «Нет»[593].

После четырех месяцев разбирательств комиссия объявила о результатах своего расследования. Было указано, что, хотя никто из израильтян не несет непосредственной ответственности за убийства в лагерях Сабра и Шатила, но Ариэль Шарон является более других «лично ответственным» за случившееся:

Комиссия Каѓана постановила: «В случае признания такой необходимости для премьер-министра, рассмотреть, следует ли ему применить свою власть в рамках пункта 21 (А)(а) Основного закона о Правительстве, согласно которому „премьер-министр может, проинформировав кабинет министров о своем намерении, освободить министра от занимаемой должности“»[595].

Что же касается роли Бегина во всем этом деле, то Комиссия Каѓана фактически признала, что исполнение функций премьер-министра в настоящее время ему не по силам. «Мы не видим никаких причин освобождать премьер-министра от ответственности за недостаточный интерес к действиям фалангистов на территории лагерей… Отсутствие вовлеченности со стороны премьер-министра в общий ход событий налагает на него определенную степень ответственности»[596].

Тем временем демонстрации протеста перед резиденцией Бегина принимали все больший размах. Одна группа противников войны вывесила плакат, сообщавший о числе погибших солдат. Бегин отказывался даже говорить о том, чтобы запретить протесты. «Это их демократическое право», — сказал он, не забывающий свои выступления против поведения Бен-Гуриона в деле Роберта Соблена[597].

Израильские политики правой ориентации давно уже считали, что Бегин предал их интересы, отдав Синай египтянам. Теперь в наступление пошли левые. Общественное движение «Шалом ахшав» («Мир сейчас»), возникшее несколько лет тому назад с целью поддержать уход из Синая, регулярно проводило антивоенные митинги и марши. Вскоре их противники также принялись организовывать свои демонстрации. Когда 8 февраля 1983 года правительство собралось для обсуждения выводов Комиссии Каѓана, начались уличные беспорядки, и сложившаяся ситуация напомнила ту, что была во время обсуждения Кнессетом немецких репараций. Прямо во время заседания кабинета некий Йона Аврушми, психически нездоровый человек, бросил гранату в толпу демонстрантов движения «Шалом ахшав», собравшуюся возле здания, где проходило это заседание, и при этом погиб Эмиль Грюнцвайг, тридцати трех лет, сотрудник иерусалимского института «Ван-Лир». Йосеф Бург, принимавший участие в заседании правительства, тогда еще не знал, что при этом взрыве пострадал его сын Авраѓам. Бегин был вне себя: «Спаси нас, Боже, от этого зла. Спаси нас, Боже»[598]. Он дважды на протяжении своей жизни предотвращал гражданскую войну, и вот теперь события, казалось, вышли из-под его контроля. Несмотря на свое желание сохранить верность Шарону, Бегин ни на минуту не сомневался, что правительство должно принять выводы Комиссии Каѓана. И в самом деле, даже если он, как казалось, и проявлял нерешительность во время войны, то сейчас он вновь продемонстрировал наличие нравственных ориентиров; если он и молчал, соглашаясь с Шароном, то сейчас он вновь заговорил в полный голос: «Мы, несомненно, должны принять рекомендации комиссии, — твердо сказал он. — Таковы правила. Мы обязались принять рекомендации, когда мы назначали эту комиссию. Да, таковы правила. Насколько я понимаю, у нас нет другого варианта»[599]. Правительство приняло рекомендации комиссии Каѓана шестнадцатью голосами при одном голосе против. Возмущенный Шарон согласился уйти с поста министра обороны, но остался в составе кабинета как министр без портфеля.

Глубокое уважение к закону не оставляло Бегину другого выхода: он не мог не признать выводы Комиссии Каѓана; однако, в свойственной ему спокойной манере, он оставался при своих убеждениях. В письме сенатору Алану Кранстону Бегин утверждал:

В Кнессете было выдвинуто несколько вотумов недоверия правительству, однако Бегин без труда справился с этой проблемой. Пусть он и не смог сдержать поток осуждений и порицаний, но тем не менее постарался сделать это, обратившись к Книге Книг и веря в то, что, в конце концов, евреи должны иметь возможность полагаться друг на друга в этом, неизменно враждебном к ним, мире:

Однако большинству было ясно, что сложившаяся ситуация значительно сложнее. Как отмечал Арье Наор, фалангистам было разрешено войти на территории лагерей, произвести аресты террористов, а в случае их сопротивления применить силу. При этом Наор (чье неприязненное отношение к Шарону было хорошо известно) заметил: «Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы арабы поступили иначе? Чтобы они не убили всех, кого только могли?» Неизбежно, полагал Наор, должны были пролиться реки крови[603].

Осудил ли Бегин Шарона за все случившееся? Считал ли он Шарона ответственным за то, что военные действия вышли из-под контроля? Было ли у него убедительное объяснение всему этому — пусть даже хотя бы только для себя? Трудно с уверенностью ответить на такие вопросы. Об этом периоде жизни Бегин не написал ничего такого, что можно было бы поставить рядом с его книгами «Восстание» или «В белые ночи». Мы знаем только, что это был мучительный период. Гнев израильтян не утихал. Бегин принес своей стране мир с Египтом — без единого выстрела. По его инициативе был уничтожен «Осирак», и все участники миссии вернулись домой невредимыми. Но в этот раз всё обстояло иначе. Война с Ливаном унесла 657 жизней израильтян, лишь немногим менее, чем Шестидневная война. Израильские военные не смогли предотвратить убийство сотен человек в лагерях палестинских беженцев. И репутации Израиля на международной арене был нанесен тяжелейший ущерб.

Война с Ливаном была первой войной, в безусловной необходимости которой израильтяне не были абсолютно уверены. Израильтянам неоднократно приходилось претерпевать мучения от рук своих врагов, но всякий раз их поддерживала вера в то, что военные действия были навязаны им противной стороной, что они не рисковали понапрасну жизнями своих сыновей и что если им приходилось сражаться, то они сражались достойно. И вот эта вера оказалась подорванной, после чего начался период мучительной неуверенности в себе, и в полной мере от этого чувства стране так и не удалось избавиться.

Но все-таки Бегина никогда не оставляла убежденность в том, что Ливанская война была войной самосохранения. По духовному складу скорее пророк, нежели прагматик, Бегин никогда не был расчетливым управленцем вроде Переса; он в большей степени руководствовался инстинктом и верой в то, что его главная миссия — это защита еврейского народа. И возможно, он был прав, несмотря на все неудачи. Несомненно, опасность, связанная с перспективой укрепления позиций Арафата в Южном Ливане, была очень серьезной, поскольку в такой ситуации север Израиля стал бы подвергаться непрерывным атакам палестинцев — а это могло изменить не только весь ход жизни в Галилее, но и общий настрой израильтян. Перейдя от войны с регулярной армией к войне с террористами (независимо от их суммарной огневой мощи), Израиль стал первой страной в мире, противостоящей этому врагу, который сейчас угрожает всему западному миру.

Понадобится, правда, еще не одно десятилетие, прежде чем западный мир в полной мере столкнется со стратегическими, тактическими и моральными проблемами, являющимися неизбежным следствием борьбы с террором. Тогда же Израиль почувствовал себя одиноким, растерянным и даже преданным. То было время, когда рушились привычные представления о безопасности, утрачивалась уверенность в том, что можно рассчитывать на благоразумие правительства, которому доверены судьбы молодых израильтян, и терялась вера в моральные ценности Израиля.

Израильтяне, в массе своей, просто не видели иной альтернативы, кроме как стоять на своих позициях и оставаться на посту. Однако оставаться на своем посту у Менахема Бегина уже просто не было сил.

16 Я больше не могу

Когда Ализы не стало, Бегин остался в одиночестве. А затем, в феврале, был опубликован отчет Комиссии Каѓана. Ознакомившись с выводами комиссии, Бегин просто сказал Йехиэлю Кадишаю: «Мне следует подать в отставку».

Вскоре после публикации отчета Шарон рассказал Бегину, что, когда он собрался вступить в Ѓагану, отец напутствовал его: «Никогда в жизни не предавай еврея». И добавил, что он, Шарон, никогда не нарушал этого завета отца. И еще добавил: «А вот ты предал меня». Бегин был потрясен. Несколько лет спустя Шарон — в полной мере осознавая, что именно он стал основной причиной политической смерти Бегина, — писал без тени сожаления что, по его мнению, премьер-министр не смог вынести этого обвинения, поскольку оно было слишком болезненным[605].

Физическое самочувствие Бегина ухудшалось. Он стал плохо видеть после удара, перенесенного в начале года, потерял в весе, и под воздействием лекарственных препаратов впадал в состояние дезориентации[606]. В Кнессете он появлялся все реже. Нахум Барнеа, один из самых известных израильских журналистов, писал, что Бегин превратился в «неуправляемого зомби». Батья Эльдад, подруга Ализы, сказала жене Бени Бегина, что ее свекор выглядит как человек, не желающий больше жить[607].

Дочь Бегина Леа, очень застенчивая и никогда не состоявшая в браке (это сильно огорчало ее мать), переехала в дом на улице Бальфур, чтобы жить с отцом. Каждый день они вместе смотрели кино, причем выбор фильма всегда принадлежал дочери, и отец никогда не высказывал никаких возражений на этот счет.

Бегин редко появлялся на публике и отказывался от бесед с журналистами. В мае 1983 года он отложил встречу с Рональдом Рейганом, в июне он все еще не был готов к этому визиту. Кадишаю он так объяснил свое нежелание: «Посмотри на воротничок моей рубашки. Я свободно могу засунуть туда два пальца. Разве можно встречаться с Рейганом, когда я так выгляжу?» Он сам позвонил Рейгану и сказал, что причина отмены встречи связана с его личными обстоятельствами[608].

К началу лета Бегин перестал посещать заседания правительства и настолько ослабел, что с трудом мог самостоятельно разуться. Когда 19 августа 1983 года он отмечал свое семидесятилетие, Кадишай вспомнил, как Бегин несколько раз повторял ему, что собирается уйти в отставку в семьдесят лет[609]. Кадишай решил было, что Бегин объявит о своей отставке, но тот, по всей видимости, не хотел, чтобы уход с поста премьер-министра проходил в атмосфере юбилейных торжеств. Таким образом, Бегин снова решил обождать.

На 27 августа был назначен визит нового канцлера ФРГ Гельмута Коля, и на правительственном здании развевался немецкий флаг. Для Бегина, чьи родители и брат были убиты немцами, а сам он возглавлял протесты против выплаты немецких рёпараций, будучи уверенным, что немцы должны вечно испытывать чувство вины, вид немецких флагов над еврейской столицей стал той каплей, что переполнила чашу его терпения. Ему предстояло в качестве премьер-министра обменяться с Колем рукопожатием. На следующий день, 28 августа, Бегин сказал Кадишаю, вошедшему в его кабинет: «Хорошо, что ты здесь. Хотел сообщить тебе, что сегодня я объявляю о своей отставке»[610]. Кадишай попытался было отговорить его от этого решения, но, понимая и отчасти предвидя его неизбежность, ничего не сказал.

На заседании правительства Бегин объяснил, что причины отставки имеют «личный характер». Он сказал: «Я больше не в состоянии занимать этот пост». Министры, не обладавшие интуицией Кадишая, были ошеломлены этим сообщением — несмотря на то, что и сами видели явное ухудшение состояния Бегина. Трудно было поверить в то, что Бегин отказался от дальнейшей борьбы. Они обратились к нему с просьбой изменить свое решение. «Народ вас любит», — сказал один из членов кабинета[611]. Бегин ответил просто: «Я больше не могу»[612]. На память могло прийти сказанное Жаботинским перед смертью в 1940 году: «Я так устал». Бегин не представил президенту Хаиму Герцогу прошение об отставке, как этого требовал протокол. У него появилась сыпь на лице, и он не хотел выходить из дома в таком состоянии. Впервые в истории премьер-министр подавал президенту прошение об отставке через посредника[613]. Документ доставил Дан Меридор, депутат Кнессета от Ликуда, приверженец Бегина, в будущем министр юстиции, министр финансов и заместитель премьер-министра.

На следующий день приходился канун Йом Кипур, начало самого важного из праздников года. Бегин соблюдал Йом Кипур даже в советской тюрьме, но в этот вечер он не пошел в синагогу[614].

Временно исполняющим обязанности премьер-министра стал Ицхак Шамир. Во времена Британского мандата Шамир возглавлял Лехи, самую воинственную из трех еврейских боевых организаций, действовавших в Палестине. Бегин получал множество телефонных звонков с просьбой официально одобрить назначение Шамира; на это он отвечал: «Я не царь, у меня нет наследников». Наиболее настойчивым он повторял уже сказанную фразу: «Я больше не могу»[615].

Сам Шамир также упрашивал Бегина не уходить в отставку. «Мы шли за тобой сквозь огонь и воду; отмени свое решение», — настаивал Шамир. И на эту просьбу Бегин отвечал: «Я больше не могу»[616].

В ноябре 1983 года, в первую годовщину смерти Ализы, Бегин, все еще страдавший от сыпи на лице, решил не ехать с другими членами семьи на кладбище на Масличной горе. В декабре он с дочерью переехал из резиденции премьер-министра в квартиру на улице Шломо Цемах, тихой небольшой улочке неподалеку от горы Ѓерцля, с окнами на Иерусалимский лес[617]. Он отказывался видеться практически со всеми, кто хотел его навестить. В число допущенных входили члены его семьи, Йехиэль Кадишай и Дан Меридор, приходивший по пятницам после полудня на чашку кофе. Кадишай приходил каждый день, принося почту и свежие газеты.

В конце 1984 года Бегин перенес успешную операцию простаты, начал проходить сеансы физиотерапии и прибавил в весе. Он также расширил круг общения, и субботними вечерами его навещали несколько супружеских пар. В число регулярных гостей входили Гарри Гурвиц, его близкий друг и автор биографии, и Харт Хастен, еврейский филантроп и давний друг, бывший с ним в Лос-Анджелесе, когда умерла Ализа. Участники этих еженедельных встреч старались избегать разговоров о текущих событиях.

Причины, побудившие Бегина к жизни в уединении, не были сформулированы с достаточной убедительностью и полнотой. Близкие к нему люди, уважая его, старались воздерживаться от рассуждений на эту тему — по крайней мере, вслух. Возможно, нанесенные ему душевные раны еще кровоточили и память обо всех предательствах была слишком болезненна, чтобы он смог попробовать — хотя бы на словах — вернуться в мир политики, и его уединение было единственным способом избежать этого[618]. Кадишай высказал предположение, что Бегин отчетливо помнил, как Бен-Гурион был призван правительством из отставки, а затем и вернулся на пост премьер-министра — и Бегин хотел избежать подобного развития событий[619]. Анита Шапира, один из самых авторитетных историков Израиля, писала, что уединенное молчание было этической основой первых поколений израильтян. Правда, в ходе своих рассуждений она не называет впрямую имя Бегина, но ее выводы применимы к нему не в меньшей мере, чем к другим. Она утверждает, что существовал

Придерживался ли Бегин этих этических принципов после полувека жизни в Израиле? Впрочем, каковы бы ни были причины, побудившие Бегина к жизни в уединении, он их не раскрывал.

Начиная с 1984 года, Бегин участвовал во всех ежегодных церемониях памяти Ализы — но он выходил из дома только для поездки на кладбище Масличной горы и для посещения лечебных учреждений[621]. В прессе его называли «затворником улицы Цемах»; автор статьи в «Вашингтон пост» отмечал, что Бегин не присутствовал на мероприятии, посвященном десятилетию визита Садата в Израиль, и подчеркивал, что израильтяне склонны говорить и о Бегине, и о Садате в прошедшем времени[622]. Томас Фридман, постоянно критиковавший и даже осуждавший Бегина за ту роль, которую он сыграл в Ливанской войне, называл затворничество Бегина добровольным заключением: «фактически Бегин сам подверг себя суду, признал себя виновным и приговорил к заключению»[623]. Однако Фридман, подвергавший Бегина столь безжалостным нападкам, судя по всему, не осознавал одной простой вещи: сейчас «Стариком» следовало бы называть уже не Бен-Гуриона, а самого Бегина, и у него имелись все основания сказать: «Я больше не могу».

Правда, Бегин сделал одно неожиданное публичное заявление. В марте 1982 года он дал указание о создании Комиссии Бехора с целью расследования совершенного полвека тому назад убийства Хаима Арлозорова. В июне 1985 года эта комиссия опубликовала свои выводы, реабилитировав троих ревизионистов, обвиненных ранее в этом убийстве (в их числе был и друг детства Бегина Абрам Ставский, впоследствии погибший на борту «Альталены»). «Во всяком случае, их семьи могут узнать, что они были абсолютно невиновны. Правосудие восторжествовало, и это хорошо для Израиля», — сказал Бегин[624]. Он неизменно верил в историческую справедливость и был убежден в том, что правда — это непреходящая ценность. Его жизнь клонилась к закату, но он успел позаботиться о репутации Ставского.

Тем временем страна переживала нелегкие времена. Армия обороны Израиля никак не могла выбраться из Ливана, ненадежное мирное соглашение было расторгнуто. Рынок ценных бумаг падал. Некоторые обозреватели в своих комментариях доходили до того, что называли Бегина капитаном, снова покинувшим корабль[625].

Бегин целыми днями сидел в пижаме и халате, читая все основные израильские газеты и, кроме того, лондонскую «Таймс», французскую «Монд», американские журналы «Тайм» и «Ньюсуик»[626]. Он читал также автобиографию Джихан Садат (вдовы Анвара Садата), книги Боба Вудворда и Уильяма Сафира[627].

Покидая пост премьер-министра, Бегин заявил о своем намерении после ухода в отставку написать автобиографию — «От Катастрофы к возрождению» — о событиях своей жизни и об истории Государства Израиль. Он и его друзья полагали, что жизнь в уединении даст ему достаточно времени для этой работы[628]. Чарльз Хилл, ответственный сотрудник министерства иностранных дел и советник Бегина во время Ливанской войны, много общавшийся с Бегином и слышавший его размышления о будущей книге, вспоминает, что он планировал фундаментальный труд — «обширное, многотомное произведение, посвященное проблемам еврейства, государственности и человеческому фактору в международных отношениях», сопоставимое по масштабам с «Историей упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона[629]. Бегин так и не приступил к реализации своего замысла; впрочем, всё ненаписанное им было им прожито. Его жизнь, начавшаяся между армиями кайзера и царя, приближалась к завершению в годы возрождения еврейского народа, обновления еврейского государства и возникновения нового еврейского самосознания в этом мире — все эти изменения произошли, безусловно, благодаря и его усилиям.

В конце 1980-х гг. Бегин согласился принять у себя дома нескольких дипломатов и начал встречаться, хотя и нечасто, с журналистами. Он отреагировал только на два политических события: операцию «Моше», в ходе которой в Израиль самолетами были переправлены тысячи эфиопских евреев (и которая очень обрадовала его), и подписание Лондонского соглашения, в рамках которого в 1987 году предполагалось создание конфедерации Иордании и части территории Иудеи, Самарии и сектора Газы, при одновременном подписании мирного договора между Израилем и Иорданией (против этого плана Бегин решительно возражал)[630]. Бегин, однако, не проявлял никакого интереса к публичному обсуждению разногласий с Ариэлем Шароном. В 1984 году Шарон возбудил дело о клевете против журнала «Тайм», продолжая отстаивать свою версию случившегося во время Ливанской войны. Через пять лет после окончания этой войны, в августе 1987 года, Шарон выступил с четырехчасовой речью в Тель-Авивском университете, публично заявив, что он не несет вины за происшедшее в Ливане, и утверждая, что он не предпринимал никаких действий без одобрения правительства. Эта речь вызвала возмущение в обществе, разбередив только-только начавшие затягиваться раны войны. Как заметил один израильский журналист, «можно вывести израильтян из Ливана, но невозможно вывести Ливан из сознания израильтян»[631].

В 1988 году Бени Бегин, возмущенный тем, что Шарон вводит в заблуждение израильскую общественность подобно тому, как он раньше вводил в заблуждение его отца, и огорченный молчанием отца, опубликовал статьи в «Едиот ахаронот» и «Маарив» в его защиту. Бегин-отец отнесся к этим публикациям с радостью; однако, когда Бени решил баллотироваться в Кнессет по списку Ликуда, отец не поддержал кампанию сына. Возможно, Бегин не хотел, чтобы его сын подвергался тем же опасностям в мире политики, с которыми столкнулся он сам? Или он просто не одобрял такой выбор Бени? Никто не знает ответа на эти вопросы. Дети Бегина практически никогда не говорили публично о своем отце — им в удел также досталась этика молчания.

Когда Джимми Картер посетил Израиль, Бегин отказался встретиться с ним.

В 1990 году у Бегина случился второй перелом бедра, и состояние его здоровья стало стремительно ухудшаться. После операции его перевели в тель-авивскую больницу «Ихилов» для реабилитации. Он не мог ходить, немного прибавил в весе и охотно общался со своим физиотерапевтом, молодым человеком, говорившим на иврите с ошибками; Бегин, стремившийся к совершенству во всем, регулярно поправлял его в ходе их общения[632].

В январе 1991 года, когда Бегин все еще находился в больнице, Ирак начал ракетный обстрел Израиля во время войны в Персидском заливе. Ущерб, причиненный Израилю ракетами Саддама Хусейна, был невелик, о чем говорилось в письме, адресованном Бегину, которое подписали сто членов Кнессета и в котором выражалась благодарность за его судьбоносное решение уничтожить реактор «Осирак» в 1981 году. Бегина выписали из больницы в марте; спускаясь по больничной лестнице перед объективами теле- и фотокамер, он не держался за перила с левой стороны. Когда врач указал ему на это, он усмехнулся и сказал: «Никогда не уклонялся влево»[633]. Он поблагодарил врачей и поцеловал руки медсестрам. В любом состоянии Бегин неизменно оставался европейцем, джентльменом, и его никогда не оставляло чувство юмора.

Однако из своего добровольного заключения он так и не вышел. Человек, который провел свои первые годы в Палестине, скрываясь в подполье, точно так же скрывался и в последние годы своей жизни. Возможно, он и в самом деле просто не мог больше жить без Ализы. Возможно, дело было в физической немощи человека, утратившего свои силы. Или же это было символическое молчание, своего рода возвращение в подполье, после того, как он был обманут Шароном и сурово осужден Каѓаном? Быть может, возвращение в тень, в сумрак, в молчание давало ему ту чистоту помыслов, в которой ему отказывал мир политики? Кто может сказать? Возможно, на эти вопросы не было ответа и у самого Бегина.

Бегин с дочерью перебрались в Тель-Авив, поближе к больнице, где он продолжал свой курс лечения. Весной он дал долгожданное интервью Первому каналу израильского телевидения — к полувековой годовщине со дня смерти своего учителя Жаботинского. В июле он согласился на еще одно интервью. С прежней твердостью в голосе он защищал свои действия в качестве главы Эцеля. На вопрос о том, какое решение на этом посту было для него самым трудным, он ответил: решение повесить двух британских сержантов. И, защищая свою позицию, подчеркнул, что после того, как Эцель казнил этих сержантов, англичане больше не повесили ни одного человека в Эрец-Исраэль. Он затронул также тему своих отношений с Бен-Гурионом, сказав, что они были «соперниками, причем не только в политике, — хотя было время, когда они даже были в дружеских отношениях»[634].

Он продолжал общаться с Кадишаем и Меридором, а также восстановил связи со старыми друзьями, в том числе с Йохананом Бадером. Они были знакомы еще с Польши (именно Бадер посоветовал Бегину вступить в армию Андерса, что дало ему возможность попасть в Палестину); на протяжении четырех лет Бен-Гурион, не желавший произносить имя Бегина в стенах Кнессета, говорил о нем как о «человеке, сидящем рядом с членом Кнессета Бадером». Их встречу устроил Кадишай. Бадер к тому времени практически утратил слух, а Бегин от слабости не мог говорить громко. Они общались записками, которые передавал все тот же Кадишай — впоследствии он вспоминал, что старым друзьям доставляло удовольствие, даже исчерпав тему разговора, просто сидеть рядом[635].

В начале марта 1992 года, после инфаркта, Бегин снова оказался в больнице «Ихилов». На его прикроватном столике лежали две книги: «Фишка дальше не идет: личные и частные сочинения Гарри Трумэна» и «Цена власти: Киссинджер в Белом доме» Сеймура Херша[636]. Бегин скончался через несколько дней после госпитализации, ранним утром 9 марта, в возрасте 79 лет.

Он оставил очень короткое завещание, в форме записки, адресованной Кадишаю. Вот его полный текст: «Мой дорогой Йехиэль! Когда меня не станет, я прошу, чтобы ты прочитал моим близким, моим друзьям и соратникам, эту просьбу. Я прошу, чтобы меня похоронили на Масличной горе, рядом с могилами Меира Файнштейна и Моше Баразани. Я благодарен тебе и всем тем, кто выполнит мою просьбу. С любовью, Менахем».

Меир Файнштейн и Моше Баразани, один — ашкеназ, другой — выходец из Ирака, были бойцами-подпольщиками (соответственно Эцеля и Лехи), которые, чтобы не быть повешенными англичанами, взорвали рядом с собой пронесенную тайком в тюремную камеру ручную гранату; за мгновение до смерти они запели «Атикву». Именно рядом с ними и завещал похоронить себя Менахем Бегин — а не на национальном кладбище на горе Ѓерцля, рядом с Зеевом Жаботинским, Леви Эшколем, Голдой Меир и другими выдающимися людьми.

Фактически Бегин написал это завещание до смерти Ализы; потому и она была погребена на Масличной горе, чтобы ему быть потом похороненным рядом с нею. Рядом с Ализой, Файнштейном и Баразани Бегин должен был навечно пребывать среди своих близких. Он возвращался в «боевую семью», которую он так любил с первых лет своей жизни в Палестине, и, благодаря его последней воле, Эцель обретал еще большую значимость в общем контексте истории Израиля.

Сообщение о смерти Бегина стало главной новостью всех утренних программ. Похороны были назначены в тот же день, на четыре часа пополудни. По его просьбе, не было ни почетного караула, ни церемонии прощания с телом покойного[637]. Через несколько часов после сообщения около 75 тысяч человек, желавших проститься с Бегином, образовали траурную процессию, заполнившую иерусалимские улицы; погода в тот день была солнечной, но прохладной.

Толпы народа запрудили улицы на подходе к Масличной горе. Движение транспорта остановилось. У могилы было место только для семьи Бегина, нескольких официальных лиц и самых близких друзей. Несмотря на транспортные пробки, люди готовы были пройти немалое расстояние, чтобы только приблизиться к кладбищу[638]. Пришедшие на похороны Бегина представляли все слои израильского общества: молодые и пожилые, ашкеназы и сефарды, религиозные и светские, официальные лица и простые люди — граждане страны, созданной при его активном участии.

Гроба не было. По еврейской традиции, тело Менахема Бегина было закутано в белый саван и покрыто талитом. Постаревшие командиры Эцеля, в которых нелегко было узнать бравых юных бойцов, выполнявших много лет тому назад, по приказу Бегина, дерзкие операции против британских военнослужащих, несли деревянные носилки с его телом от подножья Масличной горы, по гравийной дорожке, к месту погребения. Яаков Меридор, принявший командование Эцелем после гибели Давида Разиэля и затем убедивший Бегина занять его место, шел рядом с носилками. Там же были и Ицхак Шамир, и Ицхак Рабин, и Дан Меридор, и другие высшие руководители страны. И, разумеется, члены семьи Бегина: сын Бени с женой, дочери Хася с мужем и Леа, внуки Бегина.

Бени прочел кадиш, Кадишай произнес Эль мале рахамим («Бог, исполненный милосердия»). И затем, в виду Старого города Иерусалима, для защиты и вооружения которого Бегин приложил так много усилий, и в виду Нового города, тело Менахема Бегина было предано каменистой земле Масличной горы.

Бегин просил, чтобы на его похоронах не было никаких надгробных речей и никаких обрядов, кроме предусмотренных еврейской традицией. Но после того как могила была заполнена мешками земли из священного города Цфата — города, в котором похоронено немало бойцов Эцеля, казненных англичанами, — пожилые люди, ветераны Эцеля, запели гимн, слова которого предопределили их жизненный путь и изменили ход еврейской истории:

Эпилог Две революции и непростой вопрос

Шестого июля 1958 года, через десять лет после провозглашения Израилем независимости, в речи, посвященной Дню независимости США, Менахем Бегин говорил о роли американской революции для сионистского движения. Постоянно помня о великих жертвах — казненных англичанами бойцах Эцеля и Лехи, — Бегин провозгласил:

Об Американской революции Бегин говорил неоднократно. В статье, написанной к 35-й годовщине со дня смерти Зеева Жаботинского, он свел воедино два отрывка из писем Томаса Джефферсона, адресованных Джеймсу Медисону и Уильяму Стивену Смиту. «Я полагаю, что происходящие время от времени небольшие возмущения и беспорядки следует расценивать положительно, поскольку они так же необходимы в политическом мире, как грозы в мире физическом». И еще Бегин цитирует известную фразу Джефферсона: «Дерево свободы нужно поливать время от времени кровью патриотов и тиранов, это для него естественное удобрение»[640].

Совершенно естественно, что Бегин воспринимал сионистскую революцию в свете воззрений американских революционеров-патриотов, живших за 175 лет до его времени. Ведь, в конечном итоге, у американской и сионистской революций было много общего. И те, и другие вдохновлялись стремлением народа к свободе после долгого периода угнетения, причем их преследования в немалой степени были основаны на религиозных мотивах. И те, и другие стремились к изгнанию англичан с территорий, на которых они (и американские колонисты, и сионисты) намеревались создать свои независимые государства — а в случае Израиля речь вообще шла о той территории, на которой независимый еврейский народ жил много веков тому назад. И те, и другие создали достойное восхищения демократическое общество. Обе революции были насильственными.

Наиболее интересным является, пожалуй, то обстоятельство, что обе эти революции относились к числу тех немногих, за которыми не последовало безудержное кровопролитие. Как отмечал в этой связи Джозеф Эллис, романтический летописец раннего периода истории США, «во время американской революции, равно как и всех других мировых революций, различные группы и течения, объединившись в едином стремлении сбросить правящий режим, осознали затем, после своей победы, фундаментальное различие и политическую несовместимость своих намерений»[641]. Далее Эллис указывает на отличие американской революции от большинства других восстаний и переворотов, указывая при этом на «французскую, русскую и китайскую революции, равно как и на многочисленные движения за национальную независимость в Африке, Азии и Латинской Америке». Как правило, отмечает Эллис, «победивший революционный класс проводил политику массовых репрессий в отношении своих сторонников, которые порой достигали масштабов геноцида»[642]. Этого, однако, не случилось ни в Соединенных Штатах, ни в Израиле. Сходство между этими двумя революциями поразительно.

Неудивительно, что лидеры еврейской общины США с давнего времени видели в сионистском движении аналог Американской революции. В 1902 году Ричард Готтхайл, президент Федерации американских сионистов, сказал, что поселение евреев в Палестине вызывает в его представлении историю «пуритан, бежавших от преследований». Сионистские пионеры «создают новую Иудею точно так же, как пуритане создавали новую Англию три столетия тому назад, — писал Бернард Розенблат в 1907 году. — Хедера и другие израильские поселения — это Джеймстаун [первое поселение англичан на территории современных США] и Плимут [первое поселение Новой Англии] нового Дома Израиля»[643]. Луи Дембиц Брандайз, первый еврей, ставший членом Верховного суда США, говорил о «еврейских отцах-пилигримах» в Палестине, ставших «колонистами» в местности, более всего похожей на «Калифорнию в миниатюре». Бен Гехт, один из самых успешных и востребованных сценаристов классического Голливуда, писал: «В Палестине идет революционная война. Немногочисленные евреи, пережившие Катастрофу европейского еврейства, творят историю, подобно бойцам французского Сопротивления, партизанам, ирландским повстанцам и американским революционерам». Американские добровольцы, вызвавшиеся присоединиться к Эцелю, взяли себе имя «Батальон Джорджа Вашингтона»[644].

Параллели с Американской революцией проводились также иным, самым неожиданным образом. Яир Шамир (занимающий пост министра сельского хозяйства Израиля), сын Ицхака Шамира (который был преемником Бегина, а в свое время одним из руководителей Лехи) сказал как-то автору в ходе обсуждения двух революций: «Бен-Гурион был лоялистом»[645]. Лоялистами назывались подданные Соединенного Королевства, жившие в Америке и не желавшие выступать против власти короля, предпочитая сохранять североамериканские колонии в составе Великобритании.

Назвать Бен-Гуриона лоялистом было бы довольно странно — ведь он, несомненно, выступал за независимость еврейского государства. И все же замечание Шамира-сына достаточно красноречиво. Многие израильтяне того времени считали, что Бен-Гурион, при всей своей значимости, нуждался в Эцеле, который напоминал бы ему: не достаточно желать создания еврейского государства — надо принимать меры для достижения этой цели. Да, Бен-Гурион одобрил идею раздела Палестины и провозгласил независимость Израиля в самый нужный момент. Израиль мог бы и не возникнуть без Бен-Гуриона. Однако вынужденный уход англичан из Палестины — это заслуга Бегина в большей степени, чем Бен-Гуриона, и потомки бойцов Эцеля и Лехи воспринимают поведение Бен-Гуриона во времена ишува как нерешительное и примиренческое.

Если речь зашла о необходимости делать что-либо для завоевания независимости, то регулярное сопоставление американской и сионистской революций (кто бы ни делал это — Бегин, Шамир или другие) приводит нас к непростому вопросу: почему даже американские евреи склоняют голову в память Натана Хэйла, однако не могут без стыда слышать имена Файнштейна, Баразани и других борцов за свободу Эрец-Исраэль, которые стремились к такой же цели, за которую отдал жизнь Натан Хэйл? Почему Джордж Вашингтон, который вел ожесточенную, неистовую и кровавую войну с англичанами, считается героем, тогда как Бегин для многих остается преступником или по меньшей мере лидером с запятнанной репутацией? В чем-то, возможно, это вопрос времени. Мы располагаем фотографиями двух британских сержантов, повешенных бойцами Эцеля, и снимками разрушенной гостиницы «Царь Давид». Мы знаем имена этих сержантов и тех людей, которые погибли при взрыве в гостинице. Однако сейчас мало кому известны имена тех юных британских солдат, которые погибли от рук американских революционеров. Течение времени и отсутствие деталей примиряют нас с героическими действиями американских борцов за свободу — по мере того, как боль и страдания их противников уходят в забвение. Вожди и бойцы сионистской революции лишены такой роскоши.

Бойцам сионистской революции приходится мириться с неравенством еще одного рода. Мировое общественное мнение не испытывает особых симпатий к коренным народам Америки. Известны факты массовых убийств или насильственного переселения индейцев, однако американские колонисты редко подвергаются за это столь же резкой критике, как еврейские поселенцы за действия по отношению к арабскому населению. Палестинцы значительно больше преуспели в поисках международной поддержки, и репутация израильтян в этом плане страдает много сильнее, чем репутация американских колонистов два столетия тому назад — несмотря на их очевидное сходство.

Репутация Бегина пострадала еще и потому, что Бен-Гурион отказывался признавать свое участие в ряде событии, за которые поныне шельмуют Бегина. Бен-Гурион обычно полностью отрицал свою связь с теми операциями, реализация которых отклонялась от первоначального плана, тогда как Бегин никогда не уходил от ответственности. Проведение операции Дейр-Ясин было одобрено Давидом Шалтиелем (Ѓагана), однако когда ситуация стала разворачиваться не по плану, что привело к гибели мирного населения, Бен-Гурион выставил Бегина как безжалостного убийцу. Члены Ѓаганы принимали непосредственное участие в планировании взрыва в гостинице «Царь Давид» (поскольку Бен-Гурион был согласен с Бегином относительно необходимости нанесения такого удара по англичанам), однако когда выяснилось, что погибло много гражданских лиц — оттого, что англичане не поверили предупреждению Эцеля о готовящемся взрыве, — Бен-Гурион возложил всю вину на Бегина, будто бы он сам и его люди ничего не знали о планировавшейся операции. Бен-Гурион никогда не признавал свою неправоту по отношению к Бегину. Давид Бен-Гурион был одним из самых выдающихся лидеров во всей истории еврейского народа, и без него, возможно, никогда не было бы создано еврейское государство. Однако, несмотря на все свои достоинства, он был несправедлив к Менахему Бегину — неизменно и безжалостно. Его нежелание признать свою роль во всех этих провальных операциях, равно как и его отказ согласиться с тем, что именно благодаря одновременным усилиям Бен-Гуриона и Бегина удалось добиться ухода англичан и создания еврейского государства — это уродливые пятна на выдающейся биографии.

И Давид Бен-Гурион был в этом, разумеется, не одинок. Менахем Бегин во многом остается жертвой кампаний, которые велись против него евреями диаспоры. Когда в 1948 году, накануне планировавшегося приезда Бегина в США, Альберт Эйнштейн и Ханна Арендт присоединились к еще двум десяткам видных американских евреев, опубликовав в «Нью-Йорк таймс» совместный протест против его визита, они, возможно, и не могли себе представить тот долгосрочный урон, который эта статья нанесет не только репутации Бегина, но и всему делу его жизни. Содержавшееся там утверждение относительно того, что «240 мужчин, женщин и детей» были убиты в Дейр-Ясин, не имело ничего общего с действительностью. Бегин отрицал это обвинение, но никто ему не верил. Несколько десятилетий спустя его правоту подтвердят палестинские историки.

Эйнштейн и Арендт писали, что Эцель «внутри еврейской общины проповедует ультранационализм, религиозный мистицизм и расовое превосходство». И американские евреи им верили. Однако и эта характеристика Бегина не имела ничего общего с действительностью. Бегин верил в Бога — однако вера отнюдь не делает человека религиозным мистиком. Бегина обвиняли в «проповеди расового превосходства» — такое обвинение выдвигалось против человека, который выступал за отмену военного положения на территориях с арабским населением[646], приветствовал и приютил вьетнамских беженцев, вернул египтянам Синай ради мира с этой страной.

Не может не вызывать удивления то обстоятельство, что Альберт Эйнштейн и Ханна Арендт, которые, эмигрировав в США, обрели там свободу, недоступную им в их родной Германии, оказались не в состоянии — или не пожелали — увидеть сходство между двумя революциями, американской и сионистской. Они смотрели на американских колонистов как на предвестников свободы, которые создали величайшую мировую демократию, страну неограниченных возможностей для всех тех, кто добрался до ее берегов — однако Бегин и Эцель в их глазах были «террористами», заслуживающими лишь позора и очернения.

Почему же?

Отчасти потому, что еврейское мировоззрение Бегина было во многом значительно более сложным, чем позиция его хулителей. Он понимал, что жизнь — это пренеприятная штука и что великих целей невозможно достигнуть в стерильных лабораторных условиях. Живи он в наши дни, он был бы поражен позицией тех американских евреев, которые опечалены положением арабов, находящихся под израильским правлением, но не упоминают о тяжелом положении коренных американцев, которых те же самые героические американские колонисты обманывали, депортировали и убивали. Он, разумеется, не стал бы ни в коей мере оправдывать такое обращение с коренными американцами — ведь он был гуманистом с большой буквы. Вовсе не исключено, что он даже солидаризировался бы с ними, считая себя принадлежащим к коренному населению Израиля. Что безмерно огорчило бы его, так это способность еврейского народа проявлять такую нетерпимость к отрицательным сторонам своей истории и при этом с таким пониманием относиться к отрицательным сторонам истории других народов.

Исповедуемый Бегином иудаизм, как он подчеркнул это в своей Нобелевской лекции, предусматривал сочетание истинно гуманистических убеждений со страстной преданностью интересам своего народа. Партикуляризм, отстаиваемый за счет более общего гуманизма, не может не быть узким, к тому же не исключено, что он станет развиваться в уродливом направлении, утверждал Бегин. В то же время приверженность идеям гуманизма в самом широком плане, когда интересы своего народа не ставятся во главу угла, лишает, по мнению Бегина, человека его индивидуальности. Он полагал, что любить все человечество в равной мере — значит не любить никого по-настоящему. Принять такого рода откровенный, хотя и не сбалансированный, партикуляризм (в сущности, даже национализм) было и остается нелегким для многих современных евреев, которые рассматривают западную универсалистскую культуру как идеал, не соответствующий идее единства, делающего каждого отдельно взятого еврея частью еврейского народа[647].

Репутация Бегина страдала не только из-за упреков в племенной обособленности, но еще и потому, что его имя ассоциировалось с идеей применения силы — а многие евреи нашего времени хотят оставить эту идею в прошлом и перейти в новую эпоху, характеризуемую полным отказом от насилия. Устойчивая ассоциация имени Бегина с идеей силы — вот еще один аспект, затрудняющий правильное восприятие этой непростой исторической личности.

Надо признать, что в целом ряде ситуаций Бегин и Эцель готовы были зайти весьма далеко, что не могло не вызвать болезненные вопросы этического характера. Невозможно читать о событиях в Дейр-Ясин (пусть даже нам известно, что этот катастрофический исход стал результатом трагического стечения обстоятельств), о казни британских сержантов или о жертвах взрыва в гостинице «Царь Давид» и не задуматься обо всех этих ужасных потерях — и не задаться при этом вопросом: не было ли другого выхода? В ходе борьбы сионистов за независимость погибли десятки английских солдат. На страницах сионистской истории они значатся как враги; для их семей, конечно же, они были просто невинными молодыми людьми, выполнявшими приказ своей страны. Эти потери прискорбны, и число их велико.

Сам Бегин всегда говорил ясно и категорично: цель не всегда оправдывает средства. В 20-й главе книги «В белые ночи» он писал: «Цель оправдывает средства? — Если ты восстал против тиранов и поработителей, можешь без колебаний подтвердить это правило. Любая цель оправдывает средства? — Нет! Цель оправдывает любые средства? — Нет! Любая цель оправдывает любые средства? — Нет и еще раз нет!» (Перевод Давида Мурина)[648].

Живи Бегин сегодня, он согласился бы с тем, что некоторые средства были крайними. Но ведь евреи погибали в Европе. И никому не было до этого дела. Ни Черчиллю. Ни Франклину Делано Рузвельту. Ни даже американским евреям — во всяком случае, большинству из них. Англичане закрыли доступ к берегам Палестины. Американцы закрыли доступ к своим берегам. А тем временем еврейская жизнь в Америке шла своим чередом. Американские евреи не проводили массовых демонстраций у Белого дома или Капитолийского холма в Вашингтоне, требуя, чтобы Франклин Делано Рузвельт распорядился сбросить хотя бы одну бомбу на хотя бы один железнодорожный путь, ведущий к хотя бы одному концлагерю. В то время, как тысячи и тысячи польских евреев гибли в Освенциме, американские евреи праздновали бар-мицвы, как будто в мире ничего не происходило. Бегин понимал, что мир знает об этом, но предпочитает молчать. Корабли с еврейскими беженцами на борту выходили в плавание, но их отказывались принимать в портах назначения. Кто-то должен был вступить в борьбу за евреев, всеми оставленных. Менахем Бегин смог уйти от нацистов. Он выжил в советской тюрьме. Он добрался до Палестины в составе армии Андерса. Так разве можно, спрашивал он самого себя, не верить в то, что должно найтись хоть какое-то место в этом мире для евреев?

Томас Фридман писал: «Опасным Бегина делали его фантазии о власти в сочетании с представлением о самом себе как о жертве. Бегин всегда напоминал мне Бернарда Геца, белого жителя Манхэттена, открывшего стрельбу по четырем черным парням, которые, как он решил, собирались ограбить его в нью-йоркском метро. Бегин и был таким Бернардом Гецем, имеющем в своем распоряжении F-15 (американский тактический истребитель)»[649]. Фридман был не в состоянии понять, что в случае с Бегином речь не идет о «фантазиях». Бегин не был фантазером. Зачем евреям фантазировать, будто у них нет силы, когда в действительности она у них есть? Зачем им представлять себе, будто они не станут в очередной раз жертвами, когда другие со всей очевидностью планируют их уничтожение? Чем было уничтожение иракского ядерного реактора «Осирак», когда президент Ирака Саддам Хусейн открыто заявил, что собирается стереть Израиль с лица земли, — свидетельством наличия у Бегина «фантазий» или символом силы?

Главное в наследии Бегина — то, что он не сидел сложа руки и его нельзя было принудить к молчанию. Он говорил, что надеется остаться в памяти народа как человек, предотвративший гражданскую войну; однако не менее важно и то, что его жизнь служит нам напоминанием об обязательствах, которые евреи имеют друг перед другом, и об их ответственности за обеспечение собственной безопасности.

К счастью, о Бегине говорили не только Эйнштейн, Арендт и Фридман — существуют также другие мнения, в том числе и высказанные еще при его жизни. Абба Ѓилель Силвер, сионистский лидер США и реформистский раввин, сказал: «Эцель войдет в историю как фактор, без которого Государство Израиль не могло бы возникнуть»[650].

Силвер был прав. Еврейское государство не завоевало свой суверенитет ни по воле случая, ни путем переговоров. Оно было создано благодаря решительности, силе воли, смелости и пролитой крови. Оно возникло не только усилиями Бен-Гуриона и тех, кого он пригласил в тот памятный тель-авивский полдень на церемонию провозглашения независимости Израиля, но и усилиями — перефразируя слова Моисея — «тех, кто здесь стоит сегодня, и тех, кого нет здесь сегодня»[651] (Дварим, 29:14).

Несмотря на враждебные отношения, которые разделяли этих людей на протяжении практически всей их политической жизни, и Бен-Гурион, и Бегин были необходимыми элементами, создавшими еврейское государство. Ни без того, ни без другого Израиль не смог бы существовать.

Жизнь Менахема Бегина — это история возможностей, излагаемая с использованием союзов «не только… но и», а не «или… или». Рожденный в канун войны, он никогда не оставлял мечту о мире. Вынужденный скрываться после восстания, в свои лучшие часы он был на людях, выступая перед собранием восхищенных единомышленников. Вдохновляемый и поддерживаемый гражданами, сплоченными его авторитетом, последнее десятилетие своей жизни он провел вне их общества, как бы прячась от них. Преследуемый британскими властями как «Террорист № 1», он был удостоен Нобелевской премии мира. Он заключил мир с Египтом, но уничтожил иракский реактор и вошел в Ливан. Способный на высочайший эмоциональный подъем, он вместе с тем нередко пребывал в подавленном состоянии. Стремясь силой изгнать англичан из Палестины, он при этом был в числе основных поборников законности в еврейском государстве. Будучи страстно и безраздельно преданным интересам еврейского народа, он предоставил убежище вьетнамским беженцам и активно выступал за отмену военного положения на территориях с арабским населением. Избежав гражданской войны из-за «Альталены», он едва не привел к ней в ходе дебатов относительно немецких репараций и еще раз поставил страну на грань войны, распорядившись эвакуировать Ямит. Не будучи особенно педантичным в соблюдении предписаний иудаизма, он вместе с тем любил и почитал еврейские традиции. Министр Дан Меридор отметил в этой связи: «Он говорил как еврей»[652]. Помимо всего прочего, Бегин учил евреев, что любовь к еврейской традиции ни в коей мере не является привилегией исключительно тех, кто строго соблюдает предписания иудаизма, и потому различие между религиозным и светским населением Израиля может быть сведено к минимуму — благодаря усилиям людей, знающих и любящих еврейские священные тексты и обычаи.

При всем при этом в жизни Бегина имелась некая неизменная константа, некий руководящий принцип, предопределявшие основное ее направление: самоотверженное и бескорыстное служение своему народу. В его жизни решительность побеждала страх, надежда одерживала верх над унынием, любовь была сильнее ненависти, а глубокая привязанность к евреям легко и непринужденно соседствовала с симпатией ко всему человеческому роду. Его жизнь была образцом великой верности — своему народу, женщине, которую он полюбил с первого взгляда, и государству, в создании которого он участвовал.

Значимость наследия Бегина для последующих поколений невозможно переоценить. В наши дни, когда у многих возникают сомнения относительно того, насколько оправданы безграничная любовь к своему народу или преданность земле своих предков, жизнь и свершения Менахема Бегина побуждают нас заново взглянуть на все его достижения и идеалы, чтобы явственно представить себе величие еврейского народа, преданного принципам, которые вдохновляли Бегина всю его жизнь.

Жизнь Менахема Бегина: Хронология событий

1913 16 августа: рождение Менахема Бегина, младшего из троих детей Зеева-Дова и Хаси Бегин; Брест-Литовск, Российская империя.

1915 Семья Бегин оставляет Брест во время Первой мировой войны.

1919 Семья Бегин возвращается в Брест, который теперь входит в состав Польши.

1929 Становится членом Бейтара, молодежного движения сионистов-ревизионистов.

Возглавляет отделение Бейтара в Бресте.

1929 (?) Впервые слышит выступление Жаботинского в Бресте.

1931 Июнь: заканчивает гимназию.

Поступает на юридический факультет Варшавского университета.

1935 Заканчивает учебу на юридическом факультете.

1938 Сентябрь: вопреки возражениям Жаботинского, изменяет формулировку клятвы Бейтара таким образом, чтобы подчеркнуть значимость упреждающих действий, наряду с самообороной.

1939 Становится руководителем Бейтара во всей Польше.

Май: женится на Ализе Арнольд; во время свадебной церемонии молодые одеты в униформу Бейтара.

1 сентября: начало Второй мировой войны; Германия вторгается в Польшу; Менахем и Ализа оставляют Варшаву, с тем чтобы отправиться в Палестину, но им приходится временно поселиться в Вильнюсе (Литва).

1940 Сентябрь: арестовывается НКВД.

Ализа отправляется в Палестину и ждет там Менахема.

1941 Март: приговаривается к восьми годам исправительно-трудовых лагерей за сионистскую деятельность.

июнь/июль: отец Менахема, Зеев-Дов, и брат Ѓерцль убиты нацистами.

сентябрь (?): освобождается из лагеря

1942 Зима: вступает в армию Андерса.

Май: прибывает в Палестину с частями армии Андерса; находит Ализу.

Октябрь (?): мать Бегина, Хася, убита нацистами.

1 декабря: принимает на себя обязанности командира Эцеля (Иргун цваи леуми, «Национальная военная организация»).

1943 1 марта: рождение первого ребенка, Биньямина-Зеева Бегина.

1944 февраль: объявление войны британским властям.

Под чужим именем скрывается в подполье.

6 ноября: убийство лорда Мойна, британского министра по делам Ближнего Востока, бойцами Лехи; начало операции «Сезон».

1945 Октябрь: Ѓагана, Эцель и Лехи начинают действия против британских властей в рамках объединенного «Движения еврейского сопротивления».

1946 2 мая: рождение дочери Хаси, названной в честь матёри Менахема.

22 июля: взрыв в гостинице «Царь Давид».

1947 11 июля: похищение и казнь двух британских сержантов.

29 ноября: Организация Объединенных Наций голосует за раздел Палестины и за создание еврейского и арабского государств; евреи принимают этот план, арабы отвергают.

1948 22 февраля: рождение дочери Леи.

9 апреля: бойцы Эцеля обвиняются в убийстве мирных жителей арабской деревни Дейр-Ясин.

24 апреля: боевые действия Эцеля в Яффо; Бегин выходит из подполья.

14 мая: Давид Бен-Гурион провозглашает независимость Государства Израиль.

15 июня: создание новой политической партии Херут («Свобода»); уход в оппозицию, где он будет находиться в течение 29 лет.

22 июня: гибель «Альталены».

1949 25 января: первые выборы, Херут получает 14 мест в Кнессете.

1952 Январь: дебаты в Кнессете относительно немецких репараций; Бегин отстранен от работы в Кнессете на три месяца.

1962 Дело Роберта Соблена.

1967 5 июня: Кнессет одобряет вхождение Бегина в правительство национального единства.

6-12 июня: Шестидневная война; Бегин выступает за аннексию Восточного Иерусалима.

1970 6 августа: выход из правительства национального единства.

1973 12 сентября: создание партии Ликуд.

1977 12 мая: Ликуд побеждает на выборах; Бегин занимает пост премьер-министра.

июнь: предоставление вьетнамским беженцам убежища в Израиле.

август: первая группа эфиопских евреев тайно переправляется в Израиль.

19 ноября: визит в Иерусалим президента Египта Анвара Садата.

1978 5-17 сентября: подписание Кэмп-Дэвидских соглашений о мире между Израилем и Египтом в присутствии президента США Джимми Картера.

10 декабря: Нобелевская премия мира, совместно с Анваром Садатом.

1979 26 марта: подписание мирного договора с Египтом.

1981 7 июня: Израиль уничтожает ядерный реактор «Осирак» в Ираке.

30 июня: Ликуд побеждает на выборах; Бегин второй раз занимает пост премьер-министра.

1982 5 июня: Операция «Мир Галилее» (начало Ливанской войны).

16–18 сентября: массовые убийства в лагерях беженцев Сабра и Шатила, совершенные христианскими фалангистами.

14 ноября: смерть Ализы в Иерусалиме.

1983 февраль: публикация выводов Комиссии Каѓана о событиях в лагерях Сабра и Шатила.

15 сентября: уход в отставку с поста премьер-министра и самоустранение из общественной жизни.

1992 3 марта: госпитализация в больницу Тель-Авива после серьезного сердечного приступа.

9 марта: смерть в возрасте 79 лет; похороны в тот же день на Масличной горе.

Рост численности сторонников Бегина в Кнессете

Иллюстрации

Бегин в форме Бейтара, 1930-е гг.

(Правительственный пресс-офис Государства Израиль — (ППО)

Семья Бегина в Польше, 1933 г.

Слева направо: Ѓерцль, Хася, Менахем, Зеев-Дов и Ривка (ППО)

Бегин в форме Бейтара (справа) отдает честь Жаботинскому (в центре), около 1933 г. (ППО)

Бегин заключенный № 3983 в тюрьме Лукишки в Вильнюсе, сентябрь 1940 г. (Архив института Жаботинского — АИЖ)

Официальный документ, заполненный Бегином, удостоверяющий, что его семья погибла в Польше, 13 апреля 1943 г. (АИЖ)

Бегин (внизу слева) в форме Войска Польского в Палестине в 1942 г., с Ализой (слева от него) и товарищами по Бейтару. (ППО)

Бегин (крайний слева) на плакате разыскиваемых преступников, распространяемом силами британской палестинской полицией в 1947 г. (АИЖ)

Бегин, скрывающийся под именем рабби Израэля Сассовера: с женой Ализой и сыном Бени, Тель-Авив 1946 г. (АИЖ)

Британские солдаты выносят тела погибших от взрыва в гостинице «Кинг Дэвид», июль 1946 г. (Музей войны, Британия)

Горящая «Альталена». Фото с Тель-Авивского берега, июнь 1948 г. (АИЖ)

Бегин выступает на конференции партии «Херут», август 1949 г. (ППО)

Бегин грозит кулаком во время своего выступления в Кнессете в 1961 г.

Перед ним слева направо: Давид Бен-Гурион, Голда Меир и Йосеф Бург.(ППО)

Демонстрация в поддержку Бегина

Бегин (в первом ряду, второй слева) и Ализа наблюдают шествие в поддержку Израиля на 5-й Авеню Нью-Йорка, 1978 г. (ППО)

Бегин целует руку Ализы после объявления о победе Ликуда на выборах, которые сделали его премьер-министром. 17 мая 1977 г. (газета «Идиот ахронот», Давид Рубингер)

Бегин в Афуле приветствует вьетнамских беженцев, принятых Израилем, 1980 г. (ППО)

Бегин на чтении «Мегилат Эстер» в праздник Пурим.

Резиденция посла Израиля в Вашингтоне, 1978 г. (ППО)

Бегин вносит новый свиток Торы в синагогу поселения Кдумим в Шомроне (Самарии), 19 мая 1977 г. (Горбис/Бетмат)

Бегин играет в шахматы с Збигневом Бжезинским в Кэмп-Дэвиде, сентябрь 1978 г. (Библиотека Д. Картера)

Слева направо: Бжезинский, Президент Джимми Картер и Бегин на переговорах в Кэмп-Дэвиде, сентябрь 1978 г. (Библиотека Д. Картера)

Бегин и египетский президент Анвар Садат в счастливый момент в Александрии. Египет, 1979 г. (ППО)

Бегин и Садат в Беер-Шеве, 1979 г. (ППО)

Бегин (третий слева) и, члены его кабинета министров Йосеф Бург (в шляпе), Ариэль Шарон, Ицхак Шамир в Каире пешком идут на похороны Анвара Садата: шабат, 10 октября 1981 г. (ППО)

Бегин и министр обороны Ариэль Шарон осматривают захваченную в результате Ливанской войны крепость Бофор, 1982 г. (АНЖ)

Демонстранты, протестующие против Ливанской войны в 1983 г. На стене цифрами обозначено количество (на тот день) израильских солдат, погибших в ходе войны. (Zoom 73)

Бегин помогает своей любимой жене Азизе, 1978 г. (Yediot Ahronoth/David Rubinger)

Бегин в Кнессете, небритый в дни траура по Ализе, ноябрь 1982 г. (Isaac Harari)

Вызванный как свидетель в Комиссию Каѓана, Бегин сидит между секретарем кабинета министров Даном Меридором (слева) и личным советником Иехиелем Кадишаем (справа), ноябрь 1982 г. (ППО)

Министр обороны Ариэль Шарон наблюдает, как Бегин в Кнессете присоединяется к голосованию за снятие его с поста министра вследствие Ливанской войны, февраль 1983. (Agence France-Presse)

Бегин в в кресле на колесах в Кнессете после перелома бедра, декабрь 1981 г. (ППО)

Бегин и Ализа с детьми и внуками, 1982 г. (Yediot Ahronoth/David Rubinger)

Пункт в завещании Бегина, адресованный Иехиелю Кадишаю, где он определяет место своего захоронения. (Мемориальный центр Менахема Бегина)

Могилы Менахема и Ализы Бегин (сверху), рядом с могилами товарищей Бегина по Эцелю Меира Файнштейна (справа) и Моше Барзани (слева) на Масляничной Горе. (Eli Spector)

Слово благодарности

При работе над этой книгой я пользовался помощью и поддержкой многих моих коллег, учеников и друзей, и сейчас мне предоставляется счастливая возможность выразить им всем свою глубокую благодарность.

Общеизвестен высокий интеллектуальный потенциал Колледжа Шалем (Shalem College). Мне нелегко назвать поименно всех своих многочисленных коллег, сотрудников этого колледжа, которые во многом способствовали реализации настоящего проекта; я просто хотел бы выразить им всем свою искреннюю признательность. Особую благодарность мне хочется высказать д-ру Даниэлю Полисару, вице-президенту по административным вопросам и проректору Колледжа Шалем, который, узнав о моих планах, сразу же стал сторонником этого проекта и предоставил мне все возможности для его реализации. Без его содействия и помощи я бы просто никогда не смог написать эту книгу. Дан также ознакомился с окончательным вариантом рукописи и сделал несколько десятков замечаний, которые способствовали улучшению и уточнению текста; благодаря его усилиям книга в целом стала значительно более обстоятельной и доскональной. О более внимательном и заботливом коллеге вряд ли можно мечтать, и мне трудно выразить словами всю свою благодарность за его дружеское участие.

Я также весьма благодарен Сету Голдштейну за его дружественное и теплое отношение, за его постоянную поддержку и за ту помощь, благодаря которой я смог посвятить себя этому проекту без ущерба для своей работы в Колледже Шалем, и Идо Хеврони за активное участие в процессе обсуждения этой книги. Эрика Ѓаливни всесторонне содействовала мне в ходе подготовки материалов для книги и не жалела времени для этой работы. Яир Шамир, бывший во время написания этой книги председателем совета директоров Колледжа Шалем и занимающий в настоящее время пост министра сельского хозяйства Израиля, мой верный и искренний друг, известен своим всепоглощающим интересом к вопросам истории; трудно переоценить всю важность наших бесед по тематике этой книги, и я глубоко благодарен ему за то время, которое он уделил этому проекту, и за его щедрую духовную поддержку.

Мне очень повезло — моим литературным агентом на протяжении вот уже почти четверти века является Ричард Пайн, сотрудник «Инкуэлл Менеджмент». Без Ричарда моя писательская карьера была бы значительно менее удачной, и я благодарен судьбе за то, что наши пути пересеклись — надо сказать, отчасти случайно — много лет тому назад.

Кэролайн Хессел, исполнительный директор Совета еврейской книги и — это весьма важно — видная фигура в писательских кругах американского еврейства, была тем человеком, который первым побудил меня задуматься о том, чтобы выпустить свою книгу в престижной серии «Некстбук». Моя муза, стимул моих трудов, надежный друг, она взяла меня (в числе многих других) под свое покровительство; я в высшей степени благодарен ей за всю ту доброту и заботливость, которые кажутся мне не вполне заслуженными.

Джонатан Розен — редактор в высшей степени искусный и проницательный. Именно он предложил мне написать книгу о Менахеме Бегине, и благодаря его способностям, обширным познаниям и страстной убежденности книга стала значительно лучше, чем рукопись. Я весьма признателен ему за его основательность, рациональность и дружественное отношение.

Алти Карпер, главный редактор отделения «Шокен» (издательства «Рэндом Хауз»), дружественно воспринял этот проект с самого начала и относился к нему с неизменной теплотой, поддержкой и участием.

Талия Харстарк (Колледж Барнарда) и Бина Пельц (Принстонский университет), прибывшие летом 2012 года в Колледж Шалем в качестве летних интернов Колледжа Шалем, подключились к настоящему проекту на самой ранней стадии. Я тогда только приступал к исследованиям по тематике книги, однако они начали свои изыскания со всей энергией и энтузиазмом, чему вовсе не препятствовала некоторая неопределенность задач проекта. Именно они начали ту исследовательскую работу, на материалах которой я основывался в процессе написания книги.

А теперь следует сказать о нашей «команде мечты». Нам хотелось завершить работу над книгой в год столетия Менахема Бегина, и потому Даниэль Полисар настоял на том, чтобы я подобрал себе в помощь группу исследователей. Но мы не могли даже представить себе, насколько удачными окажутся эти поиски и каким замечательными окажутся найденные помощники, с которыми я затем трудился над проектом. По счастливой случайности мы повстречались с Кэролайн Хьюз, Габриэлем Митчелом и Широй Петрак — причем с каждым при совершенно различных обстоятельствах. Все они оказались способными исследователями, вдумчивыми, энергичными, трудолюбивыми, они обладали литературными способностями и к тому же прекрасно работали в коллективе. Не одну тысячу часов (в общей сложности) они провели в работе над этим проектом; благодаря им книга обрела свой особый стиль; они беседовали с героями книги, вели архивные изыскания, писали, переписывали, редактировали, уточняли детали, бесчисленное количество раз перепроверяли сотни фактов, вели переговоры о получении авторских прав на иллюстративный материал, держали корректуру, вступали со мной в споры относительно тех или иных моментов в книге (и зачастую одерживали верх) — иными словами, благодаря их усилиям я смог закончить эту книгу. Собственно говоря, без них эта книга никогда бы не увидела свет.

Результаты деятельности Кэролайн, Габриэля и Ширы в плане интеллектуальном, эстетическом и этическом видны практически в каждом предложении этой книги; я просто не представляю себе, как можно в достаточной степени поблагодарить каждого из них и сказать, в каком неоплатном долгу я пребываю перед ними за всё сделанное ими на протяжении этого года совместной работы. Мои бесценные помощницы готовятся сейчас к получению ученых степеней, и я не сомневаюсь, что их всех ждет блестящее будущее.

Я установил контакты со специалистами, занимающимися кругом проблем, с которыми связана настоящая книга, причем с некоторыми из них я не был знаком прежде. Их ответы на мои просьбы о содействии были встречены в высшей степени благосклонно, и они безотлагательно и щедро поделились со мной имевшейся у них информацией. Я безгранично благодарен за это им всем и в первую очередь Гордону Вуду, заслуженному профессору истории в отставке Университета Брауна, и Гэри Нэшу, заслуженному профессору истории в отставке Калифорнийского университета Лос-Анджелеса, а также Ирвину Котлеру, члену парламента Канады.

Моя глубокая благодарность также всем тем, кто содействовал в поисках источников информации для этой книги либо оказал мне помощь и поддержку иным образом. Спасибо Брайану Абрахамсу, Менахему Батлеру, Давиду Вольпе, Леону Гордису, Дине Готлиб, Исраэлю Каснетту, Абигайль Клионски, Джею Лефковицу, Уитни Ли, Яакову Лозовскому, Джулии Мейер, Джошу Насону, Джоэль Ньюбергер, Ашеру Острину, Джону Подгорцу, Ною Поллаку, Илай Спектору, Арье Ѓаливни и Эрике Ѓаливни. Особое спасибо за ту неоценимую помощь, которую я получил от Амиры Штерн, директора архива Института Жаботинского. Илай Спектор, находившийся летом 2012 года в Колледже Шалем в качестве летнего интерна Колледжа, сделал, с присущим ему художественным чутьем, ряд фотографий для настоящего издания.

Немало людей, хорошо знавших Менахема Бегина и его время, любезно согласились ответить на ряд вопросов, ответы на которые представлены в настоящем издании. Я благодарю за такое содействие посла Йеѓуду Авнера, Иосси Клейна Ѓалеви, Ральфа Гольдмана, Эрика Грауса, Рут Грубер, Фриду Гурвиц, Ѓилеля Гурвица, Натана Гутмана, Ники Капелуто, Ѓерцля Каца, Ави Кацмана, Ленни Коль, Ариэлу Котлер, Пелега Леви, Машу Леон, Шелдона Лермана, Джея Лефковица, Рафаэля Медоффа, министра Дана Меридора, Шломо Накдимона, Арье Наора, Шоэля Силвера, Харта Хастена, профессора Чарльза Хилла, министра Яира Шамира и Мориса Штрауса. Йехиэль Кадишай, бывший на протяжении долгих лет личным секретарем Менахема Бегина, уделил нам много времени и внимания, а также щедро поделился материалами из своей личной библиотеки. Дети Менахема Бегина, включая Бени Бегина, отказались от участия в такого рода опросах.

Центр наследия Менахема Бегина — это истинная сокровищница, содержащая сведения о Менахеме Бегине, Бейтаре, Херуте, равно как и по всем вопросам смежной тематики, а его сотрудники являются эрудированными специалистами, всегда готовыми оказать необходимую помощь. Ѓерцль Маков, директор Центра, с самого начала заверил меня и моих сотрудников, что мы всегда являемся здесь желанными гостями, и это послужило большим подспорьем в нашей работе. Я весьма благодарен Моше Фуксману-Шаалу и Дрору Бар-Йосефу за их постоянную готовность помочь нам и за теплое к нам отношение. Участие Рами Штиви-Шахара, главного архивиста Центра наследия Бегина, неизменно выходило за рамки его профессиональных обязанностей. Особая благодарность моему другу, а теперь и учителю, Исраэлю Мейдаду, директору отдела информационных ресурсов и образования Центра наследия Бегина. Я знаком с Исраэлем на протяжении многих лет, а в рамках настоящего проекта мне представилась возможность тесно сотрудничать с ним. Его всесторонняя поддержка, неизменная готовность поделиться своими обширными познаниями сочетались с широтой взглядов; он понимал, что порой мы с ним расходимся во мнениях. Исраэль был столь любезен, что полностью ознакомился с черновым вариантом рукописи и указал на замеченные им ошибки. Я очень благодарен ему и за это доказательство его дружественного отношения; разумеется, ответственность за возможные ошибки лежит исключительно на мне.

Я хочу выразить свою особую благодарность за любезное гостеприимство, позволившее мне работать над книгой на протяжении долгого времени вне родного дома — Сюзанне Мучиной и Давиду Брауну, Давиду и Барбаре Мессерам, Лауре и Говарду Розелинским.

Хочу также выразить свою благодарность за щедрую финансовую поддержку исследовательской деятельности в рамках настоящего проекта, полученную мною из нескольких источников. Вот уже на протяжении нескольких лет «Корет Фаундайшн» финансирует мои исследования и работу над книгами; я горжусь тем, что являюсь Почетным представителем Фонда Корет в Колледже Шалем. Марк Чарендофф и Фонд Маймонида в числе первых оказали поддержку моей работе и способствовали созданию нашей «команды мечты», что позволило успешно завершить этот проект. Значительное участие в финансировании моего проекта также принимали рабби Роберт Херт и Вирджиния Байер, Гарольд Гринспун и Фонд Гарольда Гринспуна.

Я благодарен профессору Джеральду Штайнбергу и Израильской исследовательской ассоциации за финансирование деятельности Габриэля Митчела, принимавшего участие в работе над настоящей книгой.

Моя глубокая благодарность Джорджу Рору и его замечательной семье за их щедрость. Мне выпала честь быть знакомым с отцом Джорджа, Сэми Рором, которому я также посвятил эту книгу. То, что сделал Джордж и его семья для прославления имени их выдающегося отца, как при его жизни, так и после кончины, благодаря оказанию поддержки еврейской литературе, должно служить примером для многих и многих.

Моим давним и дорогим друзьям Майклу и Полине Либерманам, равно как и моему новому другу Морису Бенуну, я искренне благодарен за их усилия по организации издания этой книги на русском и на иврите, соответственно.

Я посвящаю свою книгу моим родителям в год их восьмидесятилетия. История жизни Менахема Бегина есть, по сути своей, образцовая история верности и преданности; точно так же жизнь моих родителей неизменно служила образцом для меня и моих братьев. Мы, трое детей, росли в доме, который был славен своей еврейской традицией и традицией еврейского знания, неизменной преданностью еврейскому народу и Израилю. В детском возрасте мы жили в Израиле, здесь мы впитали иврит и любовь к этой земле; в сущности, Элишева, моя жена, я и наши дети живем в Израиле, сохраняя традиции моего родительского очага. Иерусалим стал домом моих родителей и нашим домом в знак нашей неизменной преданности еврейскому народу и его стране.

С возрастом глубокая привязанность моих родителей друг к другу стала еще более сильной. Восемьдесят лет, как сказано в Мишне, это «возраст силы». В последние годы мои родители все больше нуждаются в этой силе, но они неизменно демонстрируют всем нам, что запасы их сил гораздо более значительны, чем мы могли бы себе представить. Я посвящаю им свою книгу с благодарностью, восхищением и любовью.

Когда мы с Элишевой проводили наш медовый месяц на Гавайях и узнали из СМИ о том, что Бегин отдал приказ об атаке на иракский ядерный реактор, ни она, ни я не могли и подумать о том, что когда-нибудь я напишу книгу, посвященную этому человеку; в сущности, мы были слишком молоды для такого рода планов. Впрочем, у Элишевы уже тогда был план: жить в Израиле, и когда через примерно восемнадцать лет мы совершили алию, то сделали это в значительной степени благодаря ее неустрашимости, ее прозорливости и тем принципам, на основе которых она строила свою жизнь. Ее беззаветная преданность моим родителям в эти последние годы была несказанной; для наших детей она всегда была образцом замечательной матери, а теперь они получили возможность воочию увидеть, что значит быть истинно преданной родителям.

Наши дети — Талия и Авишай, Ави и Мика — сейчас уже старше, чем были мы с Элишевой в тот пятничный полдень, когда мы впервые разговорились у бассейна в лагере Рама, тридцать с чем-то лет тому назад. Я даже не могу себе представить, какой бы стала моя жизнь, не скажи она мне тогда — причем весьма решительным тоном, — что ей безразлично, открыт бассейн или нет, поскольку она пришла сюда, чтобы просто посидеть в тишине с книгой. Я открыл для нее калитку и в награду обрел друга, о котором можно было только мечтать; а потом пришла любовь, полностью переменившая мою жизнь.

В Талмуде (Сота, 2а) сказано, что подыскивать человеку пару — это дело Бога. И что бы ни ожидало меня в будущем, я уже вознагражден — возможно, и не заслуженно.

Дополнительная литература

Avner, Yehuda. The Prime Ministers (Jerusalem: Toby Press, 2010).

Grosbard, Ofer. Menachem Begin: The Absent Leader (Glilot, Israel: Strategic Research and Policy Center National Defense College, IDF, 2007).

Hurwitz, Zvi Harry. Begin: His Life, Words and Deeds (Jerusalem: Gefen Publishing House, 2004).

Shilon, Avi. Menachem Begin: A Life. Trans. Danielle Zilberberg and Yoram Sharett (New Haven, Conn.: Yale University Press, 2012).

Silver, Eric. Begin: A Biography (London: Weidenfeld and Nicolson, 1984).

Temko, Ned. To Win or to Die: A Personal Portrait of Menachem Begin (New York: William Morrow, 1987).

Gilbert, Martin. Israel: A History (New York: William Morrow, 1998).

Sachar, Howard M. A History of Israel from the Rise of Zionism to Our Time (1976; repr. New York: Alfred A. Knopf, 2007). [Русский перевод: Говард M. Сакер, История Израиля от зарождения сионизма до наших дней. В трех томах. Перевод с английского Виктора Гопмана. — М., 2011.]

Shapira, Anita. Israel: A History. Trans. Anthony Berris (Waltham, Mass.: Brandeis University Press, 2012).

Hertzberg, Arthur. The Zionist Idea: A Historical Analysis and Reader (Philadelphia: Jewish Publication Society, 1997).

Jabotinsky, Vladimir (Zeev). «The Iron Wall» (1923). Trans. Jabotinsky Institute in Israel. Courtesy of the Jabotinsky Institute in Israel, online: http://www.jabotinsky.org/multimedia/upl_doc/doc_191207_49117.pdf. Accessed February 24, 2013. [Русский оригинал: Владимир-Зеев Жаботинский. О железной стене. — Газета «Хроники Иерусалима», 1924. — См.: Викитека http://ru.wikisource.org/wiki.

Katz, Shmuel. Lone Wolf: A Biography of Vladimir (Ze’ev) Jabotinsky, Vols. 1 and 2 (New York: Barricade Books, 1996).

Peres, Shimon, with David Landau. Ben-Gurion: A Political Life (New York: Random House, 2011).

Begin, Menachem. White Nights. Trans. Katie Kaplan (1957; repr. Bnei Brak, Israel: Steimatzky, 2008) [Русский перевод: Менахем Бегин. В белые ночи. Перевод А. Злотника. — Москва-Иерусалим, 1991].

Sharansky, Natan. Fear No Evil: The Classic Memoir of One Man’s Triumph over a Police State. Trans. Stefani Hoffman (New York: Random House, 1998). [Русский оригинал: Натан Щаранский. Не убоюсь зла. — М., 1991.]

Begin, Menachem. The Revolt. Trans. Samuel Katz (1951; repr. Bnei Brak, Israel: Steimatzky, 2007). [Русский перевод: Менахем Бегин. Восстание. — Иерусалим, 1989.]

Berkman, Ted. Cast a Giant Shadow: The Story of Mickey Marcus Who Died to Save Jerusalem (New York: Doubleday, 1962).

Clarke, Thurston. By Blood and Fire: The Attack on the King David Hotel (London: Hutchinson, 1981).

Collins, Larry, and Dominique Lapierre. О Jerusalem! (New York: Simon and Schuster, 1972). [Русский перевод: Ларри Коллинз и Доминик Лапьер. О, Иерусалим. — Иерусалим, 1991.]

Heller, Joseph. The Stern Gang: Ideology, Politics, and Terror 1940-1949. (London: Frank Cass, 1995).

Koestler, Arthur. Promise and Fulfillment: Palestine 1917–1949. (New York: Macmillan, 1949).

Bowyer Bell, John. Terror out of Zion: The Fight for Israeli Independence. (1977; repr. New Brunswick, N. J.: Transaction, 2009).

Medoff, Rafael. Militant Zionism in America: The Rise and Fall of the Jabotinsky Movement in the United States 1926–1948 (Tuscaloosa: Alabama University Press, 2002).

Morris, Benny. 1948: A History of the First Arab-Israeli War (New Haven, Conn.: Yale University Press, 2008).

Segev, Tom. One Palestine — Complete. Trans. Haim Watzman (New York: Henry Holt, 1999).

Uris, Leon. Exodus (New York: Bantam Books, 1959) [Русский перевод: Леон Юрис. Исход. — М., 1994.]

Auerbach, Jerold S. Brothers at War: Israel and the Tragedy of the Altalena (New Orleans: Quid Pro Books, 2011).

Katz, Shmuel. Days of Fire (Tel Aviv: Steimatzky, 1968).

Arendt, Hannah. Eichmann in Jerusalem-. A Report on the Banality of Evil (1963; repr. New York: Penguin Books, 2006). [Русский перевод: Ханна Арендт, Эйхман в Иерусалиме. История обыденных злодеяний. Перевод с английского Виктора Гопмана. — Иерусалим — Москва, 2008.]

Lipstadt, Deborah Е. The Eichmann Trial (New York: Random House, 2011).

Oren, Michael. Power, Faith, and Fantasy: America in the Middle East, 1776 to the Present (New York: W. W. Norton, 2007).

Meir, Golda. My Life (New York: Dell, 1975). [Русский перевод: Голда Меир, Моя жизнь. — Иерусалим, 1985.]

Oren, Michael. Six Days of War (New York: Oxford University Press, 2002).

Rabinovich, Abraham. The Yom Kippur War (New York: Schocken Books, 2004).

Beckerman, Gal. When They Come for Us, We’ll Be Gone: The Epic Struggle to Save Soviet Jewry (New York: Houghton Mifflin Harcourt, 2010).

Shimron, Gad. Mossad Exodus: The Daring Undercover Rescue of the Lost Jewish Tribe (Jerusalem: Gefen Publishing House, 2007).

Carter, Jimmy. Keeping Faith: Memoirs of a President (Toronto: Bantam Books, 1982).

El-Sadat, Anwar. In Search of Identity: An Autobiography (New York: Harper and Row, 1978).

Gorenberg, Gershom. The Accidental Empire: Israel and the Birth of the Settlements, 1967–1977 (New York: Times Books, 2006).

Hurwitz, Harry, and Yisrael Medad, eds. Peace in the Making: The Menachem Begin — Anwar El-Sadat Personal Correspondence (Jerusalem: Gefen Publishing House, 2011).

Weizman, Ezer. The Battle for Peace (New York: Bantam Books, 1981).

Bar-Joseph, Uri, Michael Handel, and Amos Perlmutter. Two Minutes over Baghdad (London: Frank Cass, 2003).

Nakdimon, Shelomoh. First Strike: The Exclusive Story of How Israel Foiled Iraq’s Attempt to Get the Bomb (New York: Summit Books, 1987).

Wisse, Ruth R. Jews and Power (New York: Schocken Books, 2007). [Русский перевод: Рут Вайс. Евреи и власть. Перевод с английского Любови Черниной. — М., 2008.]

Bloom, Gadi, and Nir Hefez. Ariel Sharon: A Life (New York: Random House, 2006).

Friedman, Thomas. From Beirut to Jerusalem (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1989).

Sharon, Ariel. Warrior (New York: Simon and Schuster, 2001).

ПРИМЕЧАНИЯ

Использованные сокращения:

МВС Центр наследия Менахема Бегина, Иерусалим.

MFA Архив Министерства иностранных дел Израиля, www.mfa.org.il

IZL Эцель (Иргун цваи леуми) Ha-Irgun Ha-Tzva’i Ha-Le’umi B’Eretz Israel: Ossef Mekorot Umismakhim, Vol: 3 and Vol. 4, Jan. 1944-Dec. 1946 [иврит]. Под редакцией Ицхака Алфаси. Тель-Авив: Институт Жаботинского, 1994.

Алфавитный указатель имен

Абдалла I, король Иордании 103, 104

Абрахамс, Брайан 318

Авнер, Иеѓуда 12, 105, 176, 181, 206, 209, 214, 224, 237, 238, 244–246, 272, 276, 319

Аврушми, Йона 281

Аденауэр, Конрад 138, 145, 146, 343, 344

Аджами, Фуад 239

Александрони 129

Арнольд, Ализа (жена) 43-45, 52–54, 189, 223, 278, 279, 289, 311-313

Алон, Игал 122, 123

Аль-Хусейни, Мухаммад Амин 210

Андерс, Владислав, генерал 53, 54, 57, 58, 63, 139, 295, 307, 312, 334

Андерсон, Роберт Б. 210

Арам, Моше 112

Арафат, Ясер 212, 233, 254, 260, 261, 266, 268, 273, 274

Аргов, Шломо 265, 267

Арендт, Ханна 9, 104, 182, 303, 304, 308, 326

Арлозоров, Хаим 35, 36, 125, 291

Асбель, Михаэль 81, 82, 89, 93

Ахмадинеджад, Махмуд 257

Бадер, Йоханан 53, 135, 139, 295

Байер, Вирджиния 320

Бальфур, Артур Джеймс 59–61, 96, 287

Баразани, Моше 88, 179, 295, 296, 302

Барак, Аѓарон 229, 279

Бар-Йосеф, Дрор 319

Баркер, английский генерал 84

Барнеа, Нахум 286

Батлер, Менахем 318

Бевин, Эрнст 69

Бегин, Ализа (жена), см. Арнольд, Ализа

Бегин, Бени / Беньямин Зеев (сын) 107, 132, 293, 319

Бегин (Гальперина), Рахель, сестра 19, 53

Бегин, Ѓерцль, брат 15, 20, 22, 55, 56, 312

Бегин, Зеев-Дов (отец) 15–20, 22, 23, 46, 55, 175, 280, 312, 333

Бегин Леа, (дочь) 65, 287, 297, 312

Бегин, Хася (дочь) 65, 297

Бегин, Хася (мать) 15, 16, 280, 312

Бейт-Цури, Элияѓу 66

Бен-Гурион, Давид 10, 26, 31, 32, 34–36, 39, 40, 56, 57, 60, 67, 71, 75, 78, 81, 96–99, 103, 104, 107, 108, 110–113, 116–119, 121-124, 127–134, 136, 138, 140–143, 147, 150, 151, 153, 154, 158, 159, 161–166, 168–171, 177, 180, 181, 186, 188, 211, 216, 218, 222, 290, 295, 301–303, 308, 312, 346

Бен-Давид, Моше 106

Бен-Йосеф, Шломо 80–82

Бенун, Морис 320

Берлин, Меир 131

Бернадот, Фольке 132

Бернштейн, Матвей 52

Бжезинский, Збигнев 222, 229

Брандайз, Луи Дембиц 300

Браун, Давиду 320

Бург, Йосеф 240, 247, 264, 281

Бялик, Хаим Нахман 25, 149, 150, 151, 344

Вайс, Яков 90, 93

Валера, Имон де 183

Вейцман Хаим 26, 31, 35, 47, 74, 75, 224, 225

Вейцман, Эзер 224, 229

Вольпе, Давид 318

Вудворд, Боб 291

Вэнс, Сайрус 215, 216, 227, 269

Галили, Исраэль 116-120

Гарибальди, Джузеппе 26, 235

Гарин, заместитель редактора газеты «Правда» 49, 51, 333

Ѓерцль, Теодор 21, 22, 45–49, 56, 108, 141, 166, 168, 175, 289, 296

Ѓерцог, Хаим 263, 288

Гете, Иоганн Вольфганг фон 34

Ѓехт, Бен 300

Гиббон, Эдвард 292

Гитлер, Адольф 43, 62,146

Голан, Авиезер 11

Голдштейн, Сет 315

Гольдман, Ральф 319

Гордис, Леон 318

Горен, Шломо 194

Готлиб, Дина 318

Готтхайл, Ричард 300

Граус, Эрик 319

Грей, Н. 94

Гринспун, Гарольд 320

Гросбанд, Офер 11

Грубер, Рут 319

Грунер, Дов 86–88, 108, 338

Грюнцвайг, Эмиль 281

Гурвиц, Ѓилель 319, 349

Гурвиц, Гарри 11, 186, 289

Гурвиц, Фрида 319

Гутман, Натан 319, 341

Далески, Ѓилель 124,125

Даян, Моше 177, 196, 212, 214, 223, 227, 229, 251

Джефферсон, Томас 235, 299, 359

Динур, Йехиэль 250

Дрезнер, Йехиель 83, 84, 86

Ѓаливни, Арье 318

Ѓаливни, Эрика 136, 318

Езерницкий, Ицхак см. Шамир, Ицхак

Жаботинский, Владимир (Зеев) 24–28, 30-33, 35-43, 45, 46, 49, 54, 56–58, 108, 113, 135, 150, 153, 156, 166, 167, 168, 171, 185, 193, 225, 266, 288, 294, 296, 324, 349

Жаботинский, Эри 135, 156

Жмайель, Башир 266, 274

Журавин, Шалом 80

Зееви, Ариэла см. Котлер, Ариэла

Зурабин, Шалом 80

Иври, Давид 255

Йосеф, Овадья, рав 194

Каѓан, Ицхак 278–282, 286, 294, 313

Каддафи, Муаммар 248

Кадишай, Йехиэль 62, 63, 125, 175, 207, 212, 217, 231, 245, 268, 269, 287, 288–290, 295, 297, 351, 352, 355

Капелуто, Ники 319

Кароль, Давид 167, 198

Карпер, Атли 316

Картер, Джимми 192, 203, 205, 215–218, 220–223, 225–227, 229–233, 236, 239, 293, 313

Каснетт, Исраэль 318

Кашани, Элиэзер 83, 84, 86

Кац, Ѓерцль 319, 348

Кац, Хагай 252

Кац, Шмуэль 113, 132, 135, 220, 221

Кениата, Джомо 183

Кёстлер, Артур 127, 342

Кимхи, Биньямин 82, 83

Киссинджер, Генри 176, 295

Клейн Ѓалеви, Иосси 319

Клионски, Абигайль 318

Ковнер, Абба 141

Колек, Тедди 188

Коль, Гельмут 287

Коль, Ленни 319, 348, 349

Котлер, Ариэла 197, 199, 319

Котлер, Ирвин 197

Кранстон, Алан 282

Крафт, Джозеф 254

Кук, Авраѓам Ицхак, рав 65

Кук, Ѓилель (Питер Бергсон) 114, 127

Кук, Цви Иеѓуда, рав 65, 121, 135, 171

Ландау, Хаим 77, 220

Ланкин, Элияѓу 114, 115, 127

Лапидот, Иеѓуда 102, 105, 277

Лев-Ами, Шломо 335

Леви, Пелег 319, 337-339

Леви, Ципора 115

Леон, Маша 52, 319

Лерман, Шелдон 319, 346

Лефковиц, Джей 318, 319

Либерман, Михаэль 320

Либерман, Полина 320

Ливни, Ципи 73

Лионес, Осе 233

Ли, Уитни 318

Лозовский, Яаков 318

Луз, Кадиш 168

Льюис, Сэмюэль 226, 227, 246, 252, 270, 278

Мартин, Клиффорд 91, 93, 340,342

Макдональд, Мальком 60, 67

Маршалл, Джордж К. 99

Медофф, Рафаэль 319, 349

Меир, Голда 10, 71, 92, 174, 177, 197, 216, 220, 234, 326

Мейдад, Исраэль 319

Мейер, Джулия 318

Менгисту Хайле Мариам 195, 196, 198, 251

Меридор, Дан 38, 288, 289, 295, 297, 309, 319, 331, 360

Меридор, Яаков 63, 121, 127, 297

Мессер, Барбара 320

Мессер, Давид 320

Митчел, Габриэль 317, 320, 346

Мойн, лорд 66, 67, 312

Моррис, Бенни 105,106

Мубарак, Хосни 239

Муссолини, Бенито 47

Мучина, Сюзанна 320

Навон, Ицхак 224

Накар, Меир 90, 93

Накдимон, Шломо 11, 121, 319, 354

Наор, Арье 11, 228–270, 283, 319, 352, 355, 357

Насер, Гамаль Абдель 170, 172, 200, 210, 211

Насон, Джош 318

Нахуми, Амир 252

Неру, Джавахарлал 183

Нетанияѓу, Биньямин 257

Никсон, Ричард 176, 258

Нордау, Макс 108

Ньюбергер, Джоэль 318

Нэш, Гэри 318

Ольмерт, Эѓуд 257

Остин, Уоррен 99

Острин, Ашер 318

Паглин, Амихай (Гиди) 72, 73–75, 77, 109

Пайн, Ричард 316

Пейс, Мервин 91, 93

Пельц, Бина 317

Перес, Шимон 178, 198, 245, 246, 250, 251,-255

Петрах, Шира 317

Пилсудский, Юзеф 38

Пиль, Уильям Роберт 58, 60

Подгорц, Джон 318

Полисар, Даниэль 315, 317

Поллак, Ной 318

Поран, Эфраим 244, 245, 246

Раанан, Мордехай 102

Рабин, Ицхак 32, 122, 123, 178, 207, 214, 219, 220, 297

Разиэль, Давид 53, 63, 108, 297

Рамон, Илан 253

Рац, Зеев 252, 253

Рейган, Рональд 249, 254, 256, 263, 264, 272, 273, 287

Ремез, Давид 71

Розелински, Говард 320

Розелински, Лаура 320

Розенблат, Бернард 300

Розен, Джонатан 316

Pop, Джордж 320

Pop, Сэми 320

Садат, Анвар 7, 175, 176, 183, 209, 211–218, 220–223, 226–229, 231–234, 237, 239–241, 258, 290, 291, 313, 358

Садат, Джихан 240, 291

Сафир, Уильям 291

Селла, Авиам 253

Силвер, Абба Ѓилель 183, 308, 359

Силвер, Натан 183

Силвер, Шоэль 319

Силвер, Эрик 11

Снэ, Моше 71, 72-75

Соблен, Роберт 157–165, 171, 194, 313, 346

Соловейчик, Хаим 17, 22

Спектор, Илай 318

Спектор, Ифтах 252

Ставский, Абрам 36, 125, 291

Тадмор, Меир 191

Темко, Нед 11, 270

Траугут, Ромуальд 18

Трумпельдор, Иосеф 27, 28, 108

Трумэн, Гарри 99, 295

Тэтчер, Маргарет 188.

Файнштейн, Меир 88, 179, 295

Фарук, король Египта 210

Фишер, Макс 251, 253

Фишман, Йеѓуда-Лейб 131

Фридман, Томас 263, 290, 291, 307, 308

Фридман-Елин, Натан (Ялин-Мор) 44, 61

Фуксману-Шаал, Моше 319

Хабиб, Филип 270

Хавив, Авшалом 90, 93

Хайле Селассие I 195

Хаким, Элияѓу 66

Харстарк, Талия 317

Хастен, Харт 11, 181–183, 186, 207, 289, 319, 348

Хеврони, Идо 316

Хейг, Александр 270

Херт, Роберт 320

Херш, Сеймур 295

Хессел, Кэролайн 316

Хилл, Чарльз 292, 319, 358

Хофи, Ицхак 193

Хусейн, король Иордании 173, 261

Хусейн, Саддам 247, 255, 293, 307

Хьюз, Кэролайн 317

Хэйл, Натан 298, 302

Чарендофф, Марк 320

Чаушеску, Николае 212, 215

Чейни, Дик 255

Черчилль, Уинстон 67, 69, 93

Шайб, Исраэль (Эльдад) 46, 61

Шалтиель, Давид 100, 103, 303

Шамир, Ицхак 61, 63, 198, 199, 240, 251, 252, 288, 289, 297, 301, 302

Шамир, Яир 251, 252, 301, 316, 319, 354,359

Шапира, Авраѓам 131, 158, 160, 162, 187, 206, 207, 209, 290

Шапира, Моше 159

Шапир, Релик 252

Шарет, Моше 71,178

Шарон, Ариэль «Арик» 22, 175, 176, 240, 265–270, 274, 275, 277, 280, 282, 286, 292, 293

Шейн, Авраѓам 80

Шейнерман, Мордехай 22

Шескин, Меир 50

Шилон, Ави 11

Шимрон, Гад 196

Шимшон, Йосеф 81, 82, 93

Шиндлер, Александр 206, 207, 209

Штайнбергу, Джеральд 320

Штайнер, Моше 34

Штерн, Авраѓам 61

Штерн, Амира 318

Штиви-Шахар, Рами 319

Штраус, Морис 319

Эвен, Абба 195, 218

Эвен, Дан 119

Эвен, Узи (Цетник, К.) 250

Эйнштейн, Альберт 9, 104, 182, 303, 304, 308

Эйтан, Рафаэль 11, 73, 245, 252, 274, 275

Эйхман, Адольф 152, 326

Элазар, Рахамим 177, 178, 198, 199

Эллис, Джозеф 132, 299, 300

Эльдад, Батья 61, 287

Эльдад, Исраэль см. Шайб

Элькахи, Мордехай 83, 84, 86

Эттли, Клемент Ричард 69

Эфрат, Йона 279

Эшкол, Леви 63, 166–171, 174, 206, 296

Явин, Хаим 187

Ядин, Игаэль 124

Ядлин, Амос 252

Ялин-Мор, Натан см. Фридман-Елин

Ясский, Хаим 106

Яффе, Добби 252