Бедный опаленный араб

У моего дяди Хосрова, человека буйного нрава, который очень сильно тосковал по родине, был одно время друг — маленький человек из нашей страны, тихий и неподвижный, как камень. Он выражал свою тоску и печаль только тем, что стряхивал пыль с колен и молчал.

Этот человек был араб по имени Халил. Ростом с восьмилетнего мальчика, но с предлинными усами, как у моего дяди Хосрова. Лет ему было, наверное, шестьдесят с небольшим. Усы усами, но душой он был скорее дитя, чем мужчина. И глаза у него были, как у ребенка, только в них отражались годы воспоминаний, долгие годы разлуки со всем глубоко любимым: с родной землей, со своим отцом, с матерью, братом, лошадью или еще чем-нибудь. Волосы у него были мягкие и густые и такие же черные, как и в юности, и разделены пробором с левой стороны — точно так, как у маленьких мальчиков, совсем еще недавно попавших в Америку со старой родины. Голова у него была бы совсем как у школьника, если бы только не усы; да и фигура мальчишеская, только плечи широковаты. По-английски он говорить не умел, немножко говорил по-турецки, знал несколько слов по-курдски и несколько по-армянски, а вообще-то он почти не разговаривал. Когда же он произносил какое-нибудь словечко, казалось, будто голос исходит не из его груди, а откуда-то из недр старой родины. Говорил он так, будто сожалел, что приходится говорить, будто мучительно было человеку силиться выразить то, что все равно никак невозможно выразить, и будто все, что он не сказал бы, только прибавило бы скорби в его душе.

Как он снискал уважение моего дяди Хосрова — это осталось для всех нас тайной. Ведь мало что узнаешь и от людей болтливых, не то что от таких, как мой дядя Хосров, который слова зря не вымолвит, разве только выбранится или попросит замолчать других. Должно быть, дядя Хосров встретился с арабом в кофейне «Аракс».

Мой дядя Хосров выбирал себе друзей и врагов смотря по тому, как они играли в «тавли» — игру, которая в Америке известна под названием «бэкгэммон». Всякая игра служит проверкой человеческого поведения в критическую минуту, и хотя вполне возможно, что дядя Хосров переживал проигрыш тяжелее, чем кто-то еще, он глубоко презирал всякого, кто не умел проигрывать с достоинством.

— О чем вы убиваетесь? — орал он на такого неудачника. — Игра это или нет? Вы же не жизнь свою теряете?

Сам он терял свою жизнь всякий раз, как проигрывал, но не допускал и мысли о том, что еще кто-нибудь может принимать проигрыш так близко к сердцу, как он. Другие, по его мнению, не должны были забывать, что это всего-навсего игра. Для него самого, однако же, игра была судьбой, решающейся за столом, с каким-то ничтожным противником, который, бросая кости, бормочет им что-то по-турецки, то шепчет, то вскрикивает, улещивает их и заклинает — словом, всячески перед ними унижается.

Дядя Хосров, напротив, презирал кости, считая их своим личным врагом, и никогда с ними не заговаривал. Случалось, что он выбрасывал их в окошко или швырял через всю комнату в угол и смахивал доску со стола.

— Собаки! — кричал он.

Затем, яростно наставляя палец на своего противника, выкрикивал:

— А ты! Мой соотечественник! И тебе не стыдно? Ты перед ними унижаешься. Ты им молишься. Мне стыдно за тебя! Я плюю на этих собак!

Разумеется, больше одной партии никто с моим дядей Хосровом не играл.

Кофейня была в свое время весьма известным и людным местом. Она остается такой и поныне, хотя многие из посещавших ее двадцать лет тому назад давно уже умерли.

Ее завсегдатаями были большей частью армяне, но заходили и другие. Все, кто помнил о старой родине. Все, кто ее любил. Все, кто там, на родине, играл в «тавли» или же в карточную игру «скямбиль». Все, кого тянуло к кушаньям родной земли, к ее вину, к ее водке и к маленькой чашечке кофе в часы дневного отдыха. Все, кто любил ее песни, ее истории. И все, кому нравилось посидеть в приятном местечке с привычным, давно знакомым запахом, в тысячах миль от родного дома.

Обычно дядя Хосров заходил в кофейню около трех часов дня. При входе он останавливался, оглядывал посетителей, потом усаживался один где-нибудь в уголке. Так он сидел, не двигаясь, час, другой, потом вставал и уходил, ужасно сердитый, хотя никто ему и слова не говорил.

— Бедные малютки, — говорил он обычно. — Бедные малые сироты. — Или, если буквально: — Бедные опаленные сироты.

«Бедные опаленные» — это перевести невозможно. Однако нет ничего более печального на свете, чем «бедный опаленный».

Вероятнее всего, однажды в кофейне дядя Хосров и заприметил маленького араба, сочтя его человеком достойным. Может быть, араб сидел за «тавли», с глазами, полными умудренности и печали, и над доскою виднелись его широкие плечи и его темная мальчишеская голова, а потом, когда после игры он поднялся из-за стола, дядя Хосров увидел и то, что он ростом не больше мальчика.

А может быть, этот человек зашел в кофейню и, не зная дяди Хосрова, сыграл с ним партию в «тавли» и проиграл ему и вовсе не жаловался; видно, он сразу понял, кто такой мой дядя Хосров, хотя ни у кого не опрашивал. Возможно даже, он не молился игральным костям.

С чего бы там ни возникла их дружба, на чем бы ни держалось их взаимопонимание и общение, так или иначе они время от времени заходили к нам вместе и были желанными гостями.

Когда дядя Xocpов в первый раз привел к нам араба, он счел излишним его представлять. Моя мать решила, что араб наш соплеменник, может быть, даже какой-нибудь дальний родственник, хотя он был темнее большинства представителей нашего рода и пониже ростом. Но это, конечно, не имело для нее такого уж значения, — ну, разве что глазу твоему всегда бывают приятны люди твоего же роду и племени, с какими-то особенностями, отличающими их из поколения в поколение.

В первый день араб сел только после того, как моя мать несколько раз пригласила его располагаться у нас, как дома.

«Уж не глухой ли он?» — подумала она.

Нет, было видно, что он слышит; он прислушивался очень внимательно. Может быть, он не понимал нашего наречия? Моя мать спросила, откуда он родом. Он не ответил, а только смахнул пыль с рукава. Тогда моя мать спросила по-турецки:

— Вы армянин?

Это араб понял и по-турецки же ответил, что он араб.

— Бедный опаленный сиротка, — прошептал мой дядя Xocpoв.

На какое-то мгновение моей матери показалось, что, арабу хочется поговорить, но скоро стало ясно, что для него, как и для дяди Хосрова, ничего не было более тягостного, чем беседа. Он мог бы поговорить, будь в этом необходимость, но ему, верно, просто нечего было сказать.

Моя мать подала мужчинам табаку и кофе и кивнула мне, чтобы я ушел.

— Им нужно поговорить, — сказала она.

— Поговорить? — удивился я.

— Им нужно побыть одним.

Я пошел в столовую, сел за стол и стал листать прошлогодний журнал с картинками, который знал наизусть, особенно картинки: Джелло, весьма любопытное строение; автомобили с шикарной публикой; электрические фонарики, бросающие снопы лучей в темноту; молодые люди в модных готовых пальто и костюмах, ну и прочее тому подобное.

Должно быть, я переворачивал страницы слишком уж энергично.

Мой дядя Хосров крикнул:

— Потише, парень, потише!

Я заглянул в гостиную как раз вовремя, чтобы увидеть, как араб смахивает с колена пылинки.

Мужчины просидели в гостиной около часа, потом араб глубоко вздохнул и, не говоря ни слова, ушел.

Я прошел в гостиную и сел на его место.

— Как его зовут? — спросил я.

— Помолчи, — сказал дядя Хосров.

— Нет, как его зовут? — повторил я.

Дядя Хосров до того разозлился, что не знал как быть. Он принялся звать на помощь мою маму, как будто его резали.

— Мариам! Мариам!

Мама поспешила в гостиную.

— Что случилось? — сказала она.

— Прогони его, пожалуйста, — сказал дядя Хосров.

— А в чем дело?

— Он спрашивает, как зовут араба.

— Ну и что же? — сказала мама. — Ведь он ребенок ему любопытно. Скажи ему.

— Вот как! — простонал дядя. — И ты туда же! Родная сестра! Моя родная, бедная, опаленная сестренка.

— Ну ладно. Скажи, как зовут араба? — спросила она.

— Не скажу, — заявил дядя Хосров. — Не скажу, и все.

Он встал и ушел.

— Он и сам не знает, как его зовут, — объяснила мне мама. — И нечего тебе зря его раздражать.

Дня через три, когда дядя Хосров снова пришел к нам с арабом, я был в гостиной.

Дядя Хосров подошел прямо ко мне и сказал:

— Его зовут Халил. А теперь ступай отсюда.

Я вышел из дому и стал поджидать во дворе одного из своих кузенов. Прошло десять минут, никто не приходил, и я сам отправился к кузену Мураду и проспорил с ним целый час о том, кто из нас будет сильнее через пять лет. Мы схватывались с ним три раза, и трижды он клал меня на обе лопатки, но один раз я чуть было не победил.

Когда я вернулся домой, оба гостя уже ушли. Я вбежал со двора прямо в гостиную, но там никого не было. Остался только их мужской запах и запах табачного дыма.

— О чем они говорили? — спросил я у матери.

— Я не слушала, — сказала мать.

— Может быть, они не разговаривали вовсе?

— Не знаю, — сказала мать.

— Не разговаривали, — сказал я.

— Одни, когда им есть что сказать, разговаривают, а другие молчат, — заметила мать.

— Как можно что-то сказать, не разговаривая? — спросил я.

— Говорить можно и без слов. Мы очень часто разговариваем без слов.

— А зачем же тогда слова?

— Чаще всего они не нужны. Или нужны только затем, чтобы не выдать того, что ты действительно хочешь сказать, или того, чего не следует знать другим.

— Ну, а они-то все-таки разговаривают или нет?

— Мне кажется, да, — сказала моя мать. — Сидят спокойно, попивают кофе, сигареты покуривают. Рта никогда не раскроют, но разговаривают все время. Они понимают друг друга и так, зачем же зря языком болтать?

— И они оба знают, о чем говорят?

— Конечно.

— Ну, так о чем же?

— Не могу тебе сказать: ведь они обходятся без слов. Но они понимают.

Целый год мой дядя Хосров и араб заходили к нам время от времени и сидели в гостиной. Иногда сидели по часу, иногда по два.

Однажды дядя Хосров вдруг как крикнет арабу: «Не обращайте внимания, слышите!» — хотя араб перед этим все время молчал.

Но чаще всего они не произносили ни слова, пока не наступало время уходить. Тогда дядя Хосров обычно тихо бормотал: «бедные опаленные сиротки», а араб только смахивал пыль с колен.

Однажды, когда дядя Хосров зашел к нам один, я спохватился вдруг, что араб не показывается у нас уже несколько месяцев.

— Где араб? — сказал я.

— Какой араб? — сказал мой дядя Хосров.

— Тот маленький бедный опаленный араб, который приходил сюда вместе с вами. Где он?

— Мариам! — закричал дядя Хосров. Он стоял пораженный ужасом.

«Ой-ой! — подумал я. — Что такое опить случилось? Что такого опять я натворил?»

— Мариам! — кричал он. — Мариам!

Моя мать пришла в гостиную.

— В чем дело? — спросила она.

— Пожалуйста, — сказал дядя Хосров. — Это твой сын. Ты моя сестренка. Пожалуйста, прогони его отсюда. Я всем сердцем его люблю. Он американец. Он родился здесь. Когда-нибудь он станет большим человеком. Я в этом не сомневаюсь. Пожалуйста, прогони его.

— Да в чем же все-таки дело? — сказала моя мать.

— В чем дело? В чем дело? В том, что он тут болтает, задает мне вопросы. А я его люблю.

— Арам, — сказала мне мать.

Я стоял как вкопанный, и если мой дядя Хосров был сердит на меня, то я еще больше был сердит на него.

— Где араб? — сказал я.

Дядя Хосров безнадежно махнул рукой. «Вот, пожалуйста, полюбуйся, — говорил его жест. — Твой сын. Мой племянничек. Родная плоть и кровь. Все мы бедные опаленные сироты. Все, кроме него».

— Арам, — сказала мне мать.

— Что же я могу понять, если вы молчите? Скажите мне, где араб?

Дядя Хосров вышел из дома, ни слова не говоря.

— Араб умер, — сказала мне мать.

— Когда он тебе это сказал?

— Он ничего мне не говорил.

— Откуда же это тебе известно?

— Не знаю, откуда, — сказала моя мать. — Но он умер.

Дядя Хосров после этого долго не приходил к нам. Я стал даже думать, что он вообще больше не придет. Когда он наконец пришел, он остановился в гостиной и, не снимая шляпы, сказал:

— Араб умер. Он умер сиротой на чужбине, за сто тысяч миль от родного дома. Он хотел вернуться домой и умереть там. Он хотел снова увидеть своих сыновей, хотел вдохнуть их запах, хотел разговаривать с ними, хотел услышать, как они дышат. У него не было денег. Он все время думал только о доме и сыновьях. Теперь он умер. Ступай. Я люблю тебя.

Мне хотелось расспросить его еще, особенно про сыновей араба — сколько их было, сколько времени он их не видел и тому подобное, — но я решил пойти к моему кузену Мураду и посмотреть, не смогу ли я положить его на обе лопатки, и я ушел, не сказав ни слова, и это, наверное, очень понравилось дяде Хосрову, и он, наверное, подумал, что не все пропало, что есть еще на меня кое-какая надежда.

Загрузка...