Мерцание золота

1

Однажды в издательство заглянул мой однокурсник по Высшим литературным курсам Валерий Косенчук.

— Здорово, — сказал он, оглядывая неказистую обстановку моего кабинета. — Как жизнь?

— Живем, — пожал я плечами.

Я знал, что сын Косенчука владеет какой-то финансовой компанией, и презрительная ухмылка на лице однокурсника была в общем-то объяснима. «Что за нищета! — говорила она. — Босяк на босяке и босяком погоняет. Когда в этой стране воцарятся мир и достаток?»

— Никогда, — сказал я. — Сам-то давно в князья вышел?

— Чего? — не понял Косенчук.

Среди моих однокашников он был, пожалуй, самой загадочной личностью. До того как стать писателем, Валерий ловил рыбу в дальних морях. А в моря уходили лишь отпетые романтики. Мой жизненный опыт, пусть и небогатый, подсказывал, что романтики частенько оказывались законченными проходимцами. Для них существовали только они сами и личная выгода, то бишь нажива. Во время учебы Валерий надолго отлучался в Барнаул, откуда и приехал на курсы. Поговаривали, что его крепко взяла за одно место тамошняя прокуратура. Я с прокурорами никогда близко не знался, поэтому шашни Косенчука с ними меня не интересовали.

Но вот Валерий выправился, поднял сынка и теперь выглядел как европейский буржуа средней руки: вымытый, хорошо подстриженный, в длинном пальто и туфлях на тонкой подошве.

— Еще обязательно нужны дорогие часы, — сказал он, когда мы случайно встретились в Доме литераторов.

Я понял, что часы у него на руке дорогие.

И вот он у меня в гостях собственной персоной.

— Надумал издаваться? — спросил я.

— Как ты догадался?! — удивился Косенчук.

— Интуиция, — хмыкнул я.

Валерий притащил рукопись романа листов на тридцать, и я сразу отправил ее на обсчет в производственный отдел.

— Считать по минимуму? — спросила Ольга, заведующая отделом.

— Ни в коем случае! — испугался я. — Задешево он не станет издаваться.

— Что, и гонорар закладывать? — изумилась Ольга.

— Тысяч сто пятьдесят, не меньше, — сказал я.

Отчего-то я был уверен, что Валерий не станет возражать против этой суммы.

— Именно столько я и хотел, — кивнул Косенчук, когда взял в руки расчетную ведомость. — Пенсию оформляю.

— Через три месяца получишь книгу, — сказал я. — С золотым тиснением на переплете.

Валерий удовлетворенно хрюкнул. Золотое тиснение было особенно дорого провинциальным литераторам.

— У меня к тебе еще один вопрос, — задумчиво посмотрел в окно Валерий. — Ты ведь знаешь писателя Василя Быкова?

— Конечно, — сказал я. — Он меня в Союз принимал.

— А как ты смотришь, если мы издадим книгу его повестей?

— С золотым тиснением? — уточнил я.

— Ну да, — поколебавшись, сказал Косенчук.

Два золотых тиснения были некоторым перебором в этом литературном пасьянсе, но Косенчук решил быть щедрым до конца.

— И гонорар две тысячи долларов! — хлопнул он ладонью по столу.

«Плохо ты знаешь романтиков, — подумал я, подпрыгнув на стуле. — Они не только умеют ловить селедку, но и кое-что еще. Интересно, на каком из островов Индийского океана он встретит старость?»

— Не люблю острова, — снова устремил свой взор в окно Валерий. — На Лазурном берегу можно неплохо устроиться. Кстати, где сейчас Василь Владимирович?

— Во Франкфурте-на-Майне, — сказал я.

— Тоже хорошее место, — перевел взгляд на меня Валерий. — Поедем?

— С тобой хоть на острова Зеленого мыса.

— Я же сказал — острова не люблю. А во Франкфурт поедем. Обсчитывай книгу. Меня поставь составителем. Кроме «Сотникова», у него какие повести?

— «Круглянский мост», «Альпийская баллада», «Обелиск», «Его батальон»…

— Вот так и назовем книгу, — остановил меня Косенчук. — «Его батальон».

— Хорошее название, — согласился я. — Все эти повести и есть батальон Быкова.

Закипела работа. Сначала мы издали, конечно, роман Косенчука. И надо сказать, он был не так плох, как большинство романов нынешних авторов. А для отца сына-финансиста его можно было считать хорошим.

— Отличный роман, — сказал я, передавая увесистый сигнальный экземпляр в руки автора.

— Ты так считаешь? — заикаясь, спросил Валерий Никитович.

У него дрожали пальцы рук, торчком стояла борода, под мятыми брючинами не видно было дорогих ботинок. Золотые часы на руке тоже куда-то пропали.

— Писать романы гораздо труднее, чем ловить селедку, — прохрипел он.

— А скумбрию? — спросил я.

— Эту вообще… — махнул он рукой. — Поехали в ресторан, меня машина ждет.

— Какая машина?

— По-моему, «мерседес». Или «вольво». Я их не запоминаю.

— Не могу, — вздохнул я. — Надо Быкова в типографию отправлять.

— Ладно, — почесал книгой затылок Косенчук. — Во Франкфурте отметим. Ты за границей бывал?

— Бывал, — сказал я. — Польша, Болгария…

— Разве ж это заграница? — засмеялся Валерий. — А книга хорошая.

Он повертел томик перед собой. Золотое тиснение на переплете сверкало так, что было больно глазам.

— Блестит, — кивнул я. — Только теперь и стала понятна истинная цена золотишка.

— Она всегда была понятна, — строго сказал Косенчук. — Хочешь, я скажу Вепсову, чтобы он отпустил тебя со мной?

— Не надо.

Я посмотрел в окно. Червонным золотом сверкали на солнце листья клена. Еще одна осень дохнула на нас холодом. Сколько их тебе отмерено, человек?

— Уже не так много, как хотелось бы, — спрятал книгу в дорогой портфель Косенчук. — Ну, я пошел.

— Давай.

Сборник повестей Василя Быкова вышел в начале февраля. До этого я позвонил Быкову во Франкфурт.

— Повести? — удивился он. — Меня в Москве давно не издавали.

— А в Минске?

— В Минске издают, но только в оппозиционных издательствах. Государственные делают вид, что меня нет.

До Франкфурта Василь Владимирович жил в Хельсинки. Существовала какая-то система грантов, позволявшая некоторым писателям два года жить в одной из европейских стран. Через два года, правда, приходилось возвращаться на родину. Но бывали исключения, как в случае с Быковым. Из Хельсинки во Франкфурт он уехал по персональному приглашению городского магистрата.

— Хорошо, когда ты известен за границей и тебя может пригласить магистрат, — сказал я.

Быков промолчал.

— Через недельку-другую приедем во Франкфурт, привезем несколько пачек книг и гонорар, — добавил я.

— А кто с тобой приедет? — встревожился Быков.

— Составитель книги, по фамилии Косенчук. Это он финансировал издание «Батальона».

— Ты его знаешь?

— Вместе на литературных курсах учились.

— Ладно, приедешь — звони. Во Франкфурте есть где остановиться?

— Найдем, — сказал я.

Отчего-то я был уверен, что жить буду не в худшей из гостиниц города.

Так оно и случилось.

— Вылетаешь двенадцатого февраля, — сказал мне по телефону Валерий. — Билет уже куплен, визу тоже оформили. Но несколько дней тебе придется пожить без меня.

— Почему? — удивился я.

— Дела, — туманно объяснил Валерий. — Во Франкфурте ты берешь такси и едешь в гостиницу «Савой». Номер заказан.

Знание немецкого языка у меня было специфическое: «хальт», «хенде хох», «аусвайс», «матка, яйко, млеко, шнапс». Еще у меня в Минске остался приятель по кличке Цурюк, то есть назад. Это было его любимое слово — «цурюк».

«Как-нибудь объяснюсь, — подумал я. — Все-таки в школе и университете английский учил. А этот язык во всем мире знают, не говоря уж о финансовой столице Европы».

С этой сомнительной мыслью я и сел в самолет. Взлетали мы в жуткую пургу. По взлетной полосе гуляла поземка, низкие тучи едва не волочились по земле.

«Как они летают в такую погоду?» — думал я, пялясь в слепой иллюминатор.

Я был автолюбитель и твердо знал, что ехать надо по дороге, которую видно в окно. Здесь не было видно ничего. Однако «боинг» уверенно пробил пелену облаков, засияло солнце. На душе стало спокойнее.

А Франкфурт и вовсе встретил настоящей весной. На газонах зеленела густая трава, люди на улицах были одеты в легкие куртки. Деревья в окрестных лесах, правда, были еще голые.

«Хоть это как у нас, — подумал я. — Еще бы снежку маленько подсыпать, да медведя с балалайкой, да мужика в шапке-ушанке…»

— Цурюк! — услышал я чей-то голос.

Да, в небесной канцелярии выдавать немцам снежок категорически отказывались. То ли не заслужили, то ли не вышли рылом. Ну и ладно.

Я получил в багажном отделении сумку с книгами и прошел фейс-контроль. Внимательный взгляд немецкого пограничника отчего-то отозвался холодком в животе.

«А ведь помню оккупацию, — подумал я. — Все-таки она есть, эта генетическая память».

— Яволь, — отдал паспорт пограничник.

Мне показалось, он усмехнулся.

В отеле «Савой» все, от швейцара до портье, были то ли индусы, то ли пакистанцы. Мне полегчало. Черные глаза на смуглых лицах определенно были добрее, чем водянистые глаза на белых.

Я принял душ и позвонил Быкову.

— Приезжай, — сказал он. — Где твой отель находится?

— Возле вокзала.

— Садись в метро и езжай до гауптвахты, так остановка называется, оттуда пешком. По сравнению с Москвой Франкфурт маленький город.

С грехом пополам я разобрался в схеме городского транспорта, доехал до гауптвахты и направился к дому, где жил Быков.

Город производил двойственное впечатление. С одной стороны, впечатлял деловой центр. Верхние этажи «Дойч-банка», «Коммерц-банка» и прочих солидных учреждений терялись в облаках. Неподалеку торговые центры, заполненные людом. А вот улочки, в которых жили бюргеры среднего достатка, были вполне милы и уютны.

«Хороший город, — подумал я. — В нем можно и жить, и работать. А Майн и вовсе похож на Днепр в Речице».

У меня это была высшая оценка для реки. Днепр в Речице был не такой маленький, как в Смоленске, и не так широк, как в Киеве. Я еще не задумывался, в каком из земных уголков хотел бы встретить старость, но могилы моих дедов и прадедов на высоком берегу Днепра кое о чем говорили.

«Да подождите вы! — отмахивался я. — В Париже еще не был. Да и в Нью-Йорке…»

О Нью-Йорке я думал, конечно, смеясь. На что нам что, когда у нас вот что.

И тем не менее сейчас я шел по Франкфурту-на-Майне и усиленно вертел головой. Впрочем, дома — они всюду дома, хоть в Москве, хоть в Минске, а хоть бы и в Ганцевичах, где я родился.

А вот симпатичные девушки на улицах мне не попадались.

«Куда они попрятались? — думал я. — Не может быть, чтобы во Франкфурте, не самом, между прочим, маленьком городе Германии, не было ни одной симпатичной девушки».

— Вон! — обрадовался я. — Целых две!

Я догнал двух семенящих передо мной девиц. Но симпатичными они оказались только сзади. Анфас это были вполне заурядные белобрысые особы.

«В Москве будешь на девиц пялиться, — одернул я себя. — Или хотя бы в Минске».

Быков встретил меня, можно сказать, с распростертыми объятиями. В последний раз мы виделись лет пять назад, и мне показалось, что он почти не изменился.

— Постарел, — вздохнул он. — Да и доктора… А вот ты точно не изменился.

— Маленькая собачка до старости щенок, — сказал я. — А что доктора?

— Потом, — отмахнулся он.

Я выдал Быкову пачку книг «Его батальон», конверт с долларами и свою книжку, которая называлась «Могила для директора кладбища».

— В Москве все не так, как у других, — усмехнулся он, рассматривая обложку моей книги, на которой и девица в кружевных чулках, и оптический прицел снайперской винтовки. — Про гонорары вообще молчу. Откуда они у вас?

— Оттуда, — показал я пальцем в окно. — На днях зашел в банк поменять сто баксов. Передо мной мужчина невзрачной наружности выкладывает из саквояжа пачки долларов. «Здесь, — говорит, — должно быть тридцать тысяч». Охранник подскочил и отвел меня на пять метров от кассы.

— Ты вроде не похож на уголовника, — прищурился Быков.

— В Москве не разберешь, где писатель, а где бандит, — сказал я. — Это во Франкфурте все понятно.

— Здесь тоже можно жить, — кивнул он.

Жилище классика белорусской литературы было обставлено более чем скромно: стол, два стула, шкаф с книгами, в углу светится монитор компьютера, тоже не самого дорогого.

— А где супруга? — спросил я.

— Пошла по магазинам, — отвел взгляд Василь Владимирович.

Я понял, что супруга со мной видеться не пожелала. Ну и ладно.

— Пойдем пить пиво, — сказал Быков. — Есть здесь одно местечко…

Я вспомнил, что Быков любил пиво еще с тех времен, когда жил в Гродно. Об этом мне рассказал Черняк, который работал с ним в «Гродненской правде».

— Однажды взяли с ним десять кружек на двоих, — вспомнил он. — А выпили только шесть.

— Куда остальные дели?

— Отдали соседям по столику. У них глаза на лоб вылезли.

— Еще бы, — усмехнулся я. — В те времена одна кружка пива считалась счастьем, а тут целых четыре.

— А ведь он тогда даже классиком не был, — кивнул Черняк. — Добрейшей души человек.

Пивная, которая нравилась Василю Владимировичу, находилась на Рёмер-пляц, историческом центре Франкфурта.

— Площадь римлян, — сказал Быков. — Это ведь они город основали. Вернее, внесли его в свои анналы. А поселение, конечно, и при варварах было.

— Для римлян все варвары — хоть германцы, хоть славяне, — согласился я. — Не исключено, правда, что первыми здесь были как раз славяне.

Василь Владимирович промолчал. Мой панславизм, видимо, ему не понравился. Но это и понятно, в Европах проживает.

— Так что все-таки говорят доктора? — вернулся я к беспокоящему меня вопросу.

— Сказали, год остался, — посмотрел мне в глаза Василь Владимирович.

Как фронтовик, он никому не боялся смотреть в лицо.

Мне стало не по себе. «Могли бы и промолчать, — подумал я. — Иногда ложь бывает лучше правды. Тем более такой».

— Не бывает, — сказал Быков. — Зато знаешь, что нужно все отбросить и заниматься главным.

— Подбивать бабки?

— Именно.

Я понял, что говорить об этом ему не хочется. Да и мне не хотелось бы. Есть вещи, о которых не говорят.

Пиво, кстати, здесь было отменное. Но оно в Германии всюду отменное.

— Может, рюмку водки? — предложил Василь Владимирович.

— Не откажусь.

— Я бы тоже выпил, но сам понимаешь…

Я кивнул.

— А в Гродно пиво было лучше, — вздохнул Быков. — Интересно, осталась та стекляшка над Неманом?

Теперь я промолчал. У каждого из нас были свои стекляшки.

В последующие дни мы встречались у здания гауптвахты и гуляли по городу. И в какую бы сторону мы ни шли, в конце маршрута неизменно оказывались в пивной на Рёмер-пляц.

— Нечистик нас кружит, — усмехался Быков. — Здесь они тоже есть.

— А как же, — соглашался я.

В один из дней погода испортилась, густо повалил снег, под ногами хлюпало, словно мы в Беларуси, а не в Германии, но нам это не мешало.

— Очень странные деревья, — показал я на аллею платанов.

— Вячеслав Адамчик назвал их узловатыми деревьями, — сказал Быков. — Помнишь Адамчика?

— Конечно, — усмехнулся я. — Записывал его, когда работал на телевидении.

— И что? — покосился на меня Василь Владимирович.

— Хороший писатель, — не стал я вдаваться в подробности. — Несколько мрачноват, правда.

— Как и вся деревенская жизнь, — хмыкнул Быков. — Не зря молодежь из деревни в город бежит. Я и сам…

Он замолчал.

«А кто из нас не «сам»? — подумал я. — Некоторые вообще из Ганцевичей прямиком в Москву дунули».

— Я вот мотаюсь по заграницам, а помирать приеду на родину. — Быков остановился. — Мне моя деревня уже и снится. Нищета, голод, а лучшие годы все одно там остались. Тебе еще не снится?

— Нет.

— Молодой. Ты как к новой белорусской мове относишься?

Я уже знал, что при разговорах с классиками нужно быть готовым к любым поворотам.

— Резко отрицательно, — сказал я.

— Почему? — удивился Быков.

— Белорусы в своей массе еще «наркомовкой» не овладели, а им предлагают учить «тарашкевицу». Я никогда не стану писать «плян» или «лёгика».

— Мне тоже привычнее «план» и «логика», — согласился Быков. — Но мягкость я бы оставил. Мы же говорим «сьнег», а не «снег».

Мы оба посмотрели себе под ноги.

— Откуда он здесь в феврале взялся? — изумился Быков.

— Вместе со мной из Беларуси прилетел.

Хотя на самом деле во Франкфурт-на-Майне я прибыл из Москвы.

— Да, на Беларуси пчелы как гуси, — вздохнул Василь Владимирович. — Откуда у нас эта спесь?

— От поляков набрались, — сказал я. — Или от русских империалистов.

Быков крякнул. Давненько, видимо, с молодежью не общался.

В быстро синеющем воздухе рисовалась бесконечная шеренга платанов с растопыренными сучьями-ветками, на которых густо налип снег. А вот Майн так и не тронулся льдом. Да что с них взять, с немцев. В Европе живут. Погибель европейцев в том и кроется, что, разомлев на солнышке, они рвутся покорять Россию, скованную льдами.

Но с Быковым на эту тему лучше не говорить. Он уже далеко отдрейфовал на своей льдине в южном направлении.

На следующий день я проснулся от громкого стука в дверь.

«Приехал», — подумал я сквозь сон.

На пороге действительно стоял Косенчук.

— Шампанское пил? — строго спросил он.

— Какое шампанское? — не понял я.

— На завтрак здесь бесплатно дают шампанское, — объяснил Валерий. — Разве тебе не сказали?

— Я не говорю по-немецки.

— Одевайся и пойдем в ресторан. А потом к Быкову. Я уже с ним созвонился.

«Кончилась идиллия, — подумал я. — Писатель при деньгах — это худший вариант нового русского».

И я оказался прав. Косенчук пил на завтрак шампанское. В пивной на Рёмер-пляц, куда мы пришли с Быковым, он подозвал к себе официанта, велел наклониться к себе, взялся двумя пальцами за «бабочку» и сильно дернул.

— Я думал, «бабочка» пришита, а она оказалась на резинке, — объяснил он нам свой поступок.

Странно, но официант при этом весело смеялся. «Турок», — подумал я.

В ресторане во время обеда Косенчук всякий раз заказывал коньяк, но кончалось все водкой.

— Это потому, что мы русские, — говорил он мне наутро, дрожащей рукой поднося ко рту бокал с шампанским. — Ты почему не пьешь?

— Не хочу.

— Совсем? — тяжело отдувался Валерий. — А я весной покупаю квартиру в Ницце. Приедешь?

— Обязательно, — кивнул я.

Я знал, что с пьяным человеком, особенно таким, как Косенчук, нельзя спорить.

Однажды вечером мы с ним отправились в сауну в нашем отеле, которая тоже входила в перечень бесплатных услуг.

— Нужно алкоголь из организма выгнать, — сказал Валерий.

Я с ним согласился.

Сауна находилась на последнем этаже здания. Перед входом в парилку бассейн с голубой водой. На шезлонгах две девушки топлес, судя по внешности, немки. Сквозь прозрачную крышу видны облака, плывущие по небу. Красота!

Валерий покосился на девушек, осуждающе покачал головой и прошествовал в парилку.

Я знал, что здесь парятся голышом, и разделся, как все.

— А я не могу, — сказал Валерий. — Воспитание не позволяет.

Трусы у него были до колен.

Мы вошли в парилку.

Немка, лежащая на полке, с ужасом посмотрела на Косенчука и судорожно натянула на себя простыню. Через минуту ее в парилке не было.

— Даже и не знаю, чем у них все кончится, — сказал Валерий, взбираясь на полок. — Про гей-парады слыхал?

— Слыхал.

— Ты бы надел трусы. Мы все ж русские.

— Но в Германии, — возразил я. — Здесь даже деревья другие, не только люди.

— Пойду в бар, — сказал Валерий. — Не нравится мне их сауна.

— В Ницце, думаешь, другая? — спросил я.

— В Ницце пальмы и пляж, — объяснил мне разницу Косенчук. — Черных, правда, много.

«Их и здесь хватает», — подумал я.

Мне в парилке было хорошо. В молодости я занимался борьбой и частенько сгонял в парилке вес, но стоградусную жару, как ни странно, не возненавидел. А здесь и ста не было, от силы восемьдесят.

В парилку вошел пожилой немец и о чем-то спросил меня.

— Нихт ферштейн, — пробормотал я.

Я уже привык, что немцы, в основном люди в возрасте, обращались ко мне с вопросами. Происходило это не только на улицах, но и в магазинах.

— А ты на них похож, — сказал Быков, когда я пожаловался на излишнее внимание к своей персоне. — Здесь полно таких носатых и пучеглазых.

— Но я же радимич, а не пруссак.

— А кто об этом знает?

На лице Быкова промелькнула тень улыбки. У меня защемило сердце. Эта тень отличала белорусов от всех прочих национальностей.

— Вернешься в Москву — передай от меня привет Бочкареву, — сказал Василь Владимирович. — Мы ведь с ним не ссорились.

— Обязательно, — сказал я. — Фронтовикам вообще делить нечего.

— Это как сказать, — вздохнул Быков. — С иным писателем-фронтовиком я уже за один стол не сяду.

Он замолчал.

«Жизнь на чужбине для писателя никогда не была сладка, — подумал я. — Может, у одного Набокова. Про белорусов и говорить нечего».

— Между прочим, из-за тебя моя жена пиццу сожгла, — сказал Быков.

— Из-за меня? — удивился я.

— Поставила в духовку пиццу и начала читать твою книгу. Очнулась, когда уже вся квартира в дыму.

У меня загорелись уши: не каждый день твоим рассказам такие комплименты отвешивают.

— Я готов заказать пиццу прямо сейчас, — сказал я.

Мы сидели в любимой пивной Василя Владимировича. Косенчук отсыпался у себя в номере.

— Обойдусь кружкой пива, — усмехнулся Быков. — Я тоже посмотрел книжку. Для белорусского писателя у тебя хороший русский язык.

— Так ведь тоже живу в эмиграции, — кивнул я, подзывая официанта. — Цвай бир, битте.

— Два пиво, — улыбнулся официант.

Он был то ли поляк, то ли юг — наш человек, одним словом.

На следующий день я улетел в Москву.

— А я остаюсь, — сказал Косенчук, прощаясь со мной. — Еще пару дней с Быковым пообщаюсь — и в Ниццу.

«О чем они говорят, когда остаются вдвоем? — подумал я. — Неужели о судьбе родины, которую один уже покинул, а второй только собирается?»

Но вслух говорить об этом я не стал. Каждый имеет право на свою маленькую тайну.

2

На улице Воровского, которая вновь стала Поварской, я встретил Белугина.

— Привет медальерам! — помахал я ему рукой.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Работаю, — удивился я. — И живу.

За все эти годы я так и не привык, что моя работа и комната, в которой я прописан, находятся на одной улице. Да какой! Когда-то это был кулинарный центр столицы — улица Поварская, а вокруг Хлебный, Калашный, Столовый, Скатертный и Ножовый переулки. Как говорится, ешь не хочу.

В своей комнате, что на четвертом этаже в доме номер восемнадцать, я, конечно, не жил, но бывал. В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков квартиру на Садовой называл нехорошей. Моя комната на Поварской могла смело претендовать на статус неудачной.

Я пытался ее сдавать, но разве мои соседки позволят это сделать? Они не гнушались поменять замок в общей входной двери и потом под разными предлогами не давали мне ключ.

— Ты хочешь меня выселить? — допытывался я у Марины, той самой, что держала здесь притон.

— А ты здесь все равно не живешь, — отвечала она.

— Но я прописан.

— Подумаешь! У нас туберкулезного прописали, а мы не пускаем.

— Так, или ключ, или я прихожу с участковым.

— Бери, — достала она из заднего кармана джинсов ключ. — Уже и пошутить нельзя.

— Стукну, что ты проституток держишь, тебя саму выселят.

— Не стукнешь, — ухмыльнулась Марина. — На проституток ни у кого рука не поднимется.

Она, конечно, была стерва, но рассуждала вполне здраво.

— А что за туберкулезный на кухне шьется?

— Из заключения вышел. Куда-то ведь надо прописать, решили к нам. У нас ведь полно пустых комнат. Слушай, у тебя нет человека, чтоб пришил его? Я заплачу.

— Я этих твоих шуток не понимаю, — сказал я. — В доме напротив работаю.

— А там суд, — снова ухмыльнулась Марина. — Они убийц каждый день на заседания привозят. Можно договориться с любым из них.

— У нас напротив сначала издательство, а потом уже суд. Как это тебя до сих пор не посадили…

— Не дождешься! — расхохоталась Марина. — Ладно, некогда мне с тобой лясы точить. Жалко, что ты не хочешь договариваться.

С такими, как Марина, я действительно договариваться не хотел и не умел.

Но и посвящать Белугина в свои квартирные передряги тоже не имело смысла.

— Особняк построил? — спросил я.

— Какой особняк? — покосился на меня Белугин.

— Ну, какой… Как у Балбесова, например.

— Сейчас не до особняков, — тяжело вздохнул Владимир Ильич. — Вон сколько народу перемёрло: Славка, Сашка, Серега… И все, заметь, молодые.

— Так ведь бизнесмены, — тоже вздохнул я. — Сам говорил: удел избранных. Но ты лично не пропадешь. Медальеры во все времена хорошо жили.

Владимир Ильич испытующе посмотрел на меня. Он не мог понять, насколько глубоко я погружен в тему.

— Ладно, — сказал он. — Что слышно во Внукове?

— А что Внуково, — пожал я плечами. — живем. Провели газ, пристройки соорудили. У Бочаренко она намного больше, чем у меня.

— У него Маринка богатая, — сказал Белугин. — Слушай, твою коммуналку еще не расселяют?

Я поразился его проницательности. Все-таки не зря он стал бизнесменом.

— Началось, — кивнул я. — Какие-то маклеры с брокерами появились.

— Так ведь центр города, — назидательно поднял вверх указательный палец Белугин. — Смотри не продешеви.

Вокруг нашей одиннадцатикомнатной коммуналки действительно началась суета. Соседки ничего мне не говорили, но шила в мешке не утаишь. И в конце концов маклерша сама вышла на меня.

— Что вы хотите за свою комнату? — спросила она.

— Квартиру, — сказал я.

— Какую? Где? — терпеливо допытывалась она.

— Ну, какую… Трехкомнатную все равно не дадите. Район — метро «Юго-западная».

— Дорогой район, — вздохнула она. — И мы не даем, а покупаем. Вы здесь один прописан, значит, и квартира однокомнатная. Ладно, будем искать.

На какое-то время она пропала. А соседки определенно нервничали. Во-первых, они перестали со мной разговаривать, а во-вторых, переругались между собой.

— Хальт! — как-то заступил я дорогу Алевтине, пытавшейся прошмыгнуть на кухню.

— Ничего не знаю… — попятилась она в свою комнату.

Я вынужден был схватить ее за руку.

— Что происходит? — спросил я, глядя на Алевтину в упор.

— Трехкомнатную хочет! — округлила глаза Алевтина. — а у самой девятнадцать метров и один сын прописан.

— У тебя тоже одна дочка.

— Я хочу двухкомнатную.

— А район?

— Где-нибудь в Строгине…

— Туберкулезный тоже в Строгине?

— Он в больнице. Может, и не дождется квартиры.

— Понятно, у нас выживает сильнейший. А кто нашу квартиру покупает?

— Не знаю, — пожала плечами Алевтина.

Похоже, ей и в самом деле было плевать, кто позарился на эту добитую коммуналку. А мне — нет, поскольку я въехал в комнату последнего из Званских. Именно ему, председателю Российского музыкального общества, принадлежала когда-то эта красота из одиннадцати комнат.

— А его расстреляли, — сказала Алевтина.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Да уж знаю, — показала мне язык Алевтина. — И пьяницу, вместо которого ты въехал, тоже знаю.

— А про то, какой конец ждет тех, кто слишком много знает, тебе известно?

— У меня чайник на кухне! — попыталась отодвинуть меня бедром Алевтина.

Была она крупная и мягкая, а такие дамочки мне никогда не нравились.

— Иди, — пропустил я ее. — Но запомни — у них длинные руки.

— У кого? — остановилась Алевтина.

— У новых русских. Отберут комнату, а саму по башке и в канализационный колодец.

Между прочим, про канализационный колодец я не выдумал. У нас во Внукове из одного такого колодца достали старичка, квартира которого была приватизирована бандюганами из Солнцева. Теперь мимо этого колодца я проходил не то чтобы с опаской, но с неприятным чувством.

— Наша Татьяна нормальная, — сказала Алевтина.

— Маклерша? — усмехнулся я. — С виду они все нормальные. А что за квартиры нам всучат, никто не знает.

— Думаешь, обманут? — запахнула на груди халат соседка. Ей вдруг стало зябко.

— Ты откуда в Москву приехала?

— Из-под Рязани.

— Ну и сидела бы там.

— Так ведь у нас ни мужиков, ни работы.

Она стремительно повернулась и исчезла в темноте коридора.

В Москве, конечно, с мужиками и работой было проще. Но у Алевтины не было мужика, а у Марины работы. Обе, правда, не сильно горевали об этом.

— У Маринки мужики приходящие, — донеслось из темноты.

— У тебя и таких нету, — сказал я.

— А нам и не надо.

В принципе мне было все равно, есть у моих соседок мужики или нет. А вот квартирный вопрос волновал.

— Так кто все-таки покупает нашу квартиру? — спросил я маклершу при следующей встрече.

— Не знаю, — спрятала она глаза.

«Врет», — понял я.

— Все равно ведь узнаю.

Татьяна зыркнула по сторонам, вздохнула, притянула меня к себе и жарко дохнула в ухо:

— Березовский.

Вот это было похоже на правду. Никто другой одиннадцатикомнатную квартиру с дырами в потолке потянуть не мог, только секретарь Совета безопасности.

— Пусть берет, — сказал я, — богачам тоже жить надо. А у нас и суд, и казино, и Кремль рядом. Хорошее место.

— Вам бы только смеяться, — осуждающе взглянула на меня Татьяна, — а я уже с ног сбилась. Поедем завтра квартиру на Волгина смотреть.

Вот так, потихоньку-полегоньку, я и отправился из центра на запад столицы. Но это был типичный маршрут для большинства москвичей. Страна медленно, но верно переваливалась на рельсы капитализма. Советские рельсы уперлись в тупик, теперь надо было как следует потрястись на капиталистических ухабах.

— Паркет забирать будешь? — спросил Белугин, когда я сказал ему о переезде.

— Какой паркет? — опешил я.

— У тебя же квартира старая, значит, и паркет наборный, — растолковал Владимир Ильич. — Если забирать не хочешь, продай. У нас же рынок.

Я понял, что медальеры все же сильно отличаются от писателей.

— А что, и возьму, — сказал Васильев, когда я ему заикнулся о паркете. — Бесплатно, конечно.

— Бери, — махнул я рукой.

Я знал, что бизнесмен из меня не получится ни при каких обстоятельствах, поэтому легко мирился с материальными потерями.

Впрочем, в России действовали законы, отличные от западных. В ней, например, везло дуракам, и в строгом соответствии с этим постулатом нам на голову упала машина.

По какому-то немыслимому бартеру Алене на работе выделили автомобиль.

— Как лучшему редактору? — уточнил я.

— Наверное, — пожала она плечами.

Я в бартерах ничего не понимал и не сильно удивился, что за пару вагонов с книгами издательство получило от ВАЗа несколько машин.

— Когда едем получать? — спросил я.

— Завтра, — сказала жена.

— Куда?

— В Яхрому.

Ну что ж, в Яхрому так в Яхрому. Хорошо уже, что не в Набережные Челны.

В Яхрому мы поехали на машине Леонида, брата Алены. Перед тем как в нее сесть, я положил в сумку Книгу рекордов Гиннесса, только что вышедшую в издательстве Алены.

В техцентре было полно народу. На обозрение там была выставлена красная «пятерка». В наших документах тоже значилась «пятерка».

— Будем брать эту? — спросила жена.

Она мало что понимала в машинах, но в ее словах я уловил легкий оттенок презрения.

— Сейчас, — сказал я.

Я подошел к мужику, который был здесь кем-то вроде бригадира. Он беседовал с покупателями и время от времени выгонял из ворот отобранные машины.

— Про Книгу рекордов Гиннесса слыхал? — спросил я.

— Чего? — покосился на меня мужик.

— Глянь.

Я достал из сумки книгу.

Мужик быстро пролистал ее, засунул за пазуху и отворил маленькую железную дверь в стене.

— Пойдем, — сказал он.

За дверью находился ангар, в котором ровными рядами стояли черные машины.

— У тебя какая? — спросил мужик.

— «Пятерка».

— Эта пойдет?

— Пойдет.

— Иди плати.

Он дал мне какие-то бумаги. Я помчался в кассу.

— Это наша машина? — не поверила своим глазам Алена, когда я открыл перед ней дверь. — Откуда здесь черные «жигули»?

— Оттуда, — сказал я.

Я и сам не знал, по какому верховному распоряжению в Яхрому прибыла партия черных «жигулей». Поговаривали, что на таких по ВАЗу разъезжало начальство. Однако факт оставался фактом: домой мы ехали на черной «пятерке».

Леонид, кстати, долго не верил, что нам досталась черная машина. Он вообще считал, что мы его разыгрываем, когда я попросил отвезти нас в Яхрому.

— Сейчас никто ничего никому не дает, — сказал он. — Какая, к черту, машина?

— У нас бартер, — объяснил я. — А по бартеру можно все.

— И по бартеру нельзя, — уперся Леонид.

— Поехали, сам увидишь.

Леня увидел — и все равно не верил.

— Не может быть, — ошалело вертел он в руках паспорт транспортного средства.

— Вот, написано: владелец Елена Георгиевна, — показал я.

— Она же черная!

— Да, так и написано: черная.

— Но ведь ты простой писатель!

— Хуже, чем простой, но мне и не дали. Бартер у Елены Георгиевны.

Леонид захлопнул дверь «Нивы» и укатил, не дожидаясь нас. Чувствовалось, эта история выбила его из колеи.

— Куда поедем? — спросила жена, усаживаясь рядом со мной. Она легко освоилась в своем новом автомобиле.

— Домой, — сказал я. — Завтра поедем ставить машину на учет.

— Поехали, — покорилась жена.

В принципе она легко бы поехала и не на учтенной машине. Но лучше, чтоб все было по закону.

Я тоже долго не мог привыкнуть, что у меня черная «пятерка». Несколько раз у нас пытались ее купить. Как только я подъезжал к какому-нибудь автоцентру, ко мне тут же подскакивал человек кавказской наружности.

— Продашь?

— Не продается, — захлопывал я дверь.

— Хорошие деньги дам.

— Тем более.

Итак, к миллениуму я подкатывал на черном автомобиле. Но до него было еще несколько лет. А во времена миллениумов один год считается за два, если не за три.

Жить в эти времена было интересно, но очень опасно.

3

Однажды ко мне в издательство пришел Володя Виллинович.

— Хочу книгу издать, — сказал он.

— Хорошее желание, — похвалил я его.

— Надо рассказать, как русские осваивали Прибалтику, — объяснил он. — А то про одних немцев пишут.

— Ты из Риги?

— Из Таллина. Один из моих прадедов был начальником конницы в Великом княжестве Литовском.

— Белорус?

— Тогда белорусов не было, — уклонился от прямого ответа Виллинович.

Это было правдой. Ни белорусов, ни украинцев, ни даже литовцев в Великом княжестве Литовском не было, одни литвины. И, как ни странно, русские, которые назывались русью.

— Какие крови в тебя влиты за тысячу лет? — спросил я.

— Польская, татарская, финская, — стал загибать пальцы Володя. — Наверно, и без немецкой не обошлось.

— А эстонская?

— Этой нет! — открестился он.

— Чем в советские времена занимался?

— Заведовал корпунктом в Копенгагене, — не стал таиться Володя.

То, что он птица высокого полета, и так было видно. Не то что мы, воробьи.

— В Таллине бывал? — спросил Виллинович.

— Снимал как-то, — вздохнул я.

Работая на белорусском телевидении, я неделю таскался по Таллину, снимал старый город, море и писателей, которые могли говорить по-русски. Жил, между прочим, в гостинице «Олимпия».

— Приглашаю, — сказал Володя. — Скоро будет вручение премии Достоевского, так что милости просим.

— За твой счет? — удивился я.

— Конечно. Жить будешь в гостинице в центре города. Сегодня же пришлю приглашение.

— Зачем приглашение?

— Для оформления визы, — теперь пришел черед удивляться Володе. — Ты ведь про Эстонию еще ничего не писал?

— Нет, — сказал я.

— Тогда с визой проблем не будет.

— А если бы написал?

— Возможны варианты, — посмотрел в окно Виллинович. — Молодые демократии гораздо обидчивее, чем старые. Отслеживают все, что о них пишут. А ведь в политике сейчас одни дураки, особенно в Европе.

В консульстве Эстонии мне действительно без проблем выдали визу, и я отправился в гости к Виллиновичу.

— Ты приехал на день раньше, чем остальная делегация, — сказал Володя, встретив меня на железнодорожном вокзале. — Но я это специально сделал.

— Зачем?

— Поможешь оргвопросами заниматься.

Я заселился в гостиницу, которая и вправду была в центре города, и мы поехали по делам.

— Нужно заказать дипломы для премии, — сказал Володя, садясь в «мерседес». — А на русском языке это не так просто.

— Город изменился, — согласился я, вертя головой. — Вывесок на русском совсем не осталось.

— Не только вывесок, — хмыкнул Виллинович.

Мы подрулили к фирме, которая занималась изготовлением дипломов. Девушка, сидевшая за конторкой, была настолько хороша, что я раскрыл рот, уставившись на нее.

«В советские времена таких хорошеньких здесь не было», — подумал я.

Володя произнес длинную тираду на эстонском языке, из которой я понял только слово «Достоевский».

— Нет, — сказала девушка, легонько покраснев.

В смущении она была еще более прекрасна.

— Представляешь, — повернулся ко мне Виллинович, — она не знает, кто такой Достоевский.

— Неужели?

Я и так смотрел на девушку широко раскрытыми глазами, но здесь они чуть не вылезли из орбит.

Володю мой вид рассмешил.

— Она не училась в школе? — спросил я.

— В эстонских школах Достоевского не изучают.

— А кого?

— Наверное, Шекспира.

Володя снова заговорил по-эстонски.

— Шекспира тоже не знает, — сказал он мне.

Меня это как-то утешило. Не знать только Достоевского — это одно, Достоевского вместе с Шекспиром — совсем другое.

Девушка, уже вовсю полыхавшая румянцем, поднялась и вышла в соседнюю комнату. Фигура у нее была еще лучше, чем раскрасневшееся личико.

Девушка вернулась и протянула Володе лист с напечатанным текстом. На меня она подчеркнуто не смотрела. «Боится, что ее привлекут за связь с русским оккупантом», — подумал я.

— На, прочитай, — протянул мне лист Володя.

Я прочитал и вычеркнул лишнее «с» в фамилии Достоевского.

— Да, наш Достоевский отличается от их Достоевского, — кивнул Володя.

— Зато посмотри, какая у нее попка, — сказал я. — Хорошо, что она совсем не понимает по-русски.

Девушка закашлялась, схватила со стола стакан с водой и убежала в соседнюю комнату.

— Про попку они на любом языке понимают, — ухмыльнулся Володя, — но тебе можно, ты гость.

Я и сам это знал.

Володя расплатился, мы взяли дипломы и отправились в магазин, в котором продавались рамки для дипломов.

— Его держит вместе с женой мой приятель, — сказал Виллинович. — Между прочим, русский. Очень хороший художник.

В этом магазине не только продавались рамы и рамки, но была и мастерская, устроенная как салон. Я походил по нему, поглазел на картины.

Хозяин с хозяйкой исподтишка наблюдали за мной. «Волнуются», — подумал я.

— Хорошие картины, — громко сказал я Володе. — Русские, но с прибалтийским акцентом. Мне вон то море нравится. — Я показал на самую большую картину.

Хозяин расцвел, вышел из салона и вернулся с бутылкой коньяка. В руках жены неизвестно откуда появился поднос с бутербродами.

«Нет более прямого пути к сердцу художника, чем грубая лесть», — подумал я.

— Его фамилия Зайцев, — сказал Виллинович. — Взял бы фамилию жены, уже давно бы получил гражданство. А так всего лишь вид на жительство.

— У тебя тоже вид? — поинтересовался я.

— Я в пятом колене местный! — оскорбился Володя. — В Рийгикогу половина моих одноклассников сидит.

— Где-где?! — поперхнулся я коньяком.

— В парламенте. Все до одного националисты. Я с ними борюсь.

— Да, с националистами надо бороться, — согласился я. — Лучше, конечно, перестрелять или хотя бы посадить в тюрьму.

Володя покосился на меня и ничего не сказал. Чувствовалось, политкорректность для него была не пустым звуком.

— За Россию! — провозгласил тост Зайцев.

Его рыжая борода походила на пылающий факел.

Все с воодушевлением выпили.

— Здесь все русские? — спросил я Володю, оглядываясь по сторонам.

— Эстонские русские, — уточнил он. — Это ведь Таллин.

— Да, Ревель, — вспомнил я. — В начале тринадцатого века здесь правил полоцкий князь Вячко. Генрих Латвийский называл его королем.

— Он сидел в Юрьеве, — сказал Володя. — Тарту далеко от Таллина.

Я знал, что «далеко» и «близко» — это философские категории, и не стал дискутировать на эту тему. Хотя интересно было бы узнать, как Вячко добирался сюда из Полоцка. Впрочем, Генрих Латвийский тоже не самолетом летал.

— Все, заканчиваем, — распорядился Виллинович. — Нас ждут в Пюхтицком монастыре.

— Где? — удивился я.

— В женском монастыре. Его настоятельница — моя хорошая знакомая.

Слово «женский» меня как-то успокоило. В конце концов, не я здесь заказываю музыку. А в монастырях я еще не бывал, тем более женских.

— Мы торопимся? — спросил я Володю, глядя на столбы, мелькающие за окном машины.

— На обед, — сказал Виллинович. — Я обещал не опоздать к обеду.

— Сейчас ведь пост, — вспомнил я.

Я знал за собой эту особенность: иной раз меня заклинивало на ерунде. Я вдруг вспоминал о вещах, помнить о которых было совсем не обязательно. Более того, о них лучше было как раз не вспоминать, но меня, что называется, несло. И я называл Таллин Ревелем, Тарту Юрьевом, а перед обедом начинал рассуждать о посте.

— В монастырях и в пост хорошо кормят, — сказал Володя. — А мы с тобой вообще гости.

— Жданные?

— Ну да, вроде татар.

В монастыре нас действительно ждали. Одна монашка торопливо отворяла ворота, вторая бежала перед машиной, показывая, где припарковаться, третья вела к величественным поленницам дров, похожим на замковые башни, четвертая помогала разоблачаться перед покоями, из которых вкусно пахло.

Мы сели за стол одновременно с настоятельницей.

«Однако!» — подумал я, окидывая взглядом открывшуюся картину.

Картина действительно впечатляла. Грибы, капуста, картошка, кулебяки, моченые ягоды и яблоки — всего было в избытке. Молоденькая послушница внесла блюдо с запеченной семгой.

Девушка была чудо как хороша: алебастровая кожа, ясные глаза, гибкий стан. Под платьем с глухим воротником угадывалась высокая грудь.

Наверное, она сделала что-то не так, потому что настоятельница метнула на нее грозный взгляд. И без того бледная, послушница стала белее мела. «Сейчас упадет в обморок», — подумал я.

Но послушница справилась с собой и упорхнула за дверь.

— Понравилась? — шепнул мне в ухо Виллинович.

— Похоже, я закоренелый грешник, — вздохнул я. — В монастыре мне в голову лезут гораздо более греховные мысли, чем за его пределами.

— Они всем лезут, — хмыкнул Володя. — Давай лучше клюквенного морса выпьем.

Мы выпили. Морс был такой же отменный, как и все остальное.

— Матушка Варвара самый близкий друг нашего патриарха, — сказал Володя. — Он ведь таллинский.

— Крута? — взглянул я на него.

— Хозяйка, — пожал он плечами.

Я заметил, что настоятельница почти не прикоснулась к еде. Нас она тоже не понуждала чревоугодничать.

«Немудрено, что они от одного ее взгляда обмирают», — пожалел я послушниц.

У настоятельницы дрогнули уголки губ. Видимо, она улыбнулась.

— Съешь ложечку картофельного пюре, — предложил Володя. — Как оно у них такое получается?

— Взбивают, — сказала настоятельница. — Ну, я пойду по делам, а вы еще посидите.

Она поднялась с помощью монахини, все это время безмолвно сидевшей рядом.

— Заместительница? — посмотрел я ей вслед.

— Татьяна, кандидат искусствоведения, — сказал Володя. — Уже лет двадцать здесь. Машину хорошо водит.

— Лучше тебя?

— Не хуже, — хмыкнул он.

Да, монастырская жизнь все-таки сильно отличается от мирской. Что сюда приводит этих Татьян?

— Он, — показал пальцем в потолок Володя. — Как тебе трапеза?

— Изысканная, — сказал я.

— Пойдем, покажу место, где Богородица являлась.

— На самом деле?

— Это же Пюхтицы! — похлопал он меня по плечу.

Мы опять прошли мимо гигантских поленниц дров, поднялись на песчаный холм, заросший соснами.

— Здесь, — сказал Володя.

— Кому она явилась?

— Насельницам монастыря, кому же еще. Ночью стало светло как днем. Прошла вон там, постояла и пропала. Наверное, это был знак.

Он перекрестился.

Я не стал спрашивать, что это был за знак.

Мы попрощались с монахинями и послушницами, готовыми, казалось, выполнить любое наше желание. Бледнолицей красавицы среди них не было. «Либо прячется, либо не пускают, — подумал я. — Вот бы умыкнуть такую из монастыря!»

— Навсегда здесь остаются немногие, — угадал ход моих мыслей Володя. — Одна Татьяна, да и та, бывает, несется на машине как ведьма на помеле.

— Остужает страсти?

— Наверное, — пожал он плечами. — Мне, правда, и сотрудниц хватает. Представляешь, все разведенки.

— Так ведь Европа, — сказал я. — Ничего, завтра приедут русские писатели и научат вас уму-разуму.

— Не научат, — засмеялся Виллинович. — У нас даже Северянин перековался.

— Стал эстонцем? — удивился я.

— Почти. Разве русский поэт напишет: «Как хороши, как свежи были розы, моей страной мне брошенные в гроб!»?

— Он гений, — сказал я. — Это вне национальности.

Володя снова испытующе посмотрел на меня. Вероятно, я тоже не сильно смахивал на русского писателя.

— Белорусский, — успокоил я его. — У нас на Полесье русалок как собак нерезаных.

— А оборотней?

— Тоже хватает. Масонов, правда, нет.

— А у нас все депутаты масоны! — захохотал Володя. — Открыли клуб под названием «Красный каменщик», по воскресеньям съезжаются в него и надираются как свиньи. Сам видел.

— Да ну? — не поверил я.

— Я же говорил, у меня половина одноклассников депутаты. Один раз взяли с собой, а я ведь не пью.

— И что ты там делал?

— Смеялся. Живот целую неделю болел. Они же ходят со свечками, пальцы крестиком складывают, значки с циркулем друг другу показывают. И все пьяные.

— Веселая у вас тут жизнь, — покачал я головой. — У нас старых масонов в лагеря загнали, а новые в подвалах прячутся.

— У вас в Доме литераторов масонский клуб, — сказал Володя.

— Слухи! — махнул я рукой. — Даже при Олсуфьеве масонов не было.

На следующий день прибыла большая писательская делегация во главе с председателем Союза писателей России Ганичевым. На вручении премии он сказал длинную речь, из которой я запомнил только анекдот о маленькой девочке. Она никак не могла понять разницу между бедой и катастрофой. Беда, объяснили ее взрослые дяди, это когда козлик бежал по дощечке через речку, споткнулся и упал в воду. А катастрофа — это когда упал самолет и погибло много людей. «Поняла?» — спросили девочку. «Да, — сказала она. — При катастрофе падает самолет и гибнет много людей. Но это не беда. Беда — это когда козлик бежал по дощечке…» И девочка заплакала.

Я тоже едва не зарыдал, глядя на большой зал, заполненный празднично наряженной публикой. Председатель вручал лауреатам дипломы, изготовлением которых мы с Володей занимались вчера. Сам Виллинович в это время совал в руки лауреатам конверты.

Ко мне подошел человек гренадерского роста и вида.

— Чулпанов, — представился он, — председатель Чеховского общества. Не знаешь, в какой валюте выдают премию?

— Нет, — сказал я.

— Но ты же местный?

— Почти, — кивнул я, — со вчерашнего дня здесь.

Чулпанов смерил меня взглядом. Да, размерами я не тянул на местного. Мановением руки он остановил официанта, взял с подноса два фужера с шампанским и один протянул мне.

— Виталий, — сказал он.

Мы чокнулись.

— Писатель? — спросил Виталий.

— Увы, — сказал я.

— Чехова любишь?

— А как же.

— В музее Чехова на Цейлоне был?

— Нет.

— А я на острове Святой Елены не был, — уравнял наши возможности Чулпанов. — Между прочим, тоже в Индийском океане.

Я ничего не сказал, поскольку ни Цейлон, ни Святая Елена в моих планах путешествий не значились.

— А здесь что делаешь? — поинтересовался Чулпанов.

— Гощу, — сказал я. — Вчера вот в монастыре обедал.

— И как? — оживился мой собеседник. — Что наливали?

— Ничего, — ответил я. — Пост.

— Да, в пост к ним лучше не соваться, — согласился Виталий. — Что у нас сегодня в программе?

— Обед, возложение цветов на могилу Северянина и ужин в гостинице.

Мне было приятно ощущать себя доверенным лицом хозяина.

— После ужина в порт со мной пойдешь?

— Конечно, — сказал я.

Однажды я уже снимал таллинский порт на кинокамеру. Но это было в советские времена, когда порт считался секретным объектом.

— Сегодня паром из Хельсинки пришел, — объяснил свой интерес к порту Чулпанов. — Надо посмотреть.

После обеда и возложения цветов мы отправились в гостиницу. Фойе, бар, ресторан и даже коридоры были заполнены раскрасневшимися финнами.

— Всю ночь не будут давать спать, — поморщился Чулпанов. — Пьяных финнов видел?

— Приходилось, — вздохнул я.

Мы вошли в лифт и поднялись на третий этаж. Рядом с лифтом сидела, прислонившись спиной к стене, молоденькая девушка и блаженно улыбалась.

— Напилась? — наклонился над ней Чулпанов. — И тебе не стыдно? Приехала в чужой город и сразу нажралась как свинья.

Он говорил на смеси английского, финского и русского языков, но понять его было можно.

— В каком номере живешь?

Девушка попыталась что-то сказать — и не смогла.

— Ладно, сиди, — сказал Чулпанов. — К утру протрезвеешь.

Мы свернули за угол — и остолбенели. Поперек коридора, упершись головой в одну стену, ногами в другую, лежал здоровенный мужик. Обойти его было нельзя, только переступить.

— Еще один с парома, — сказал Чулпанов.

Виталий перепрыгнул через пьяного и без стука отворил ближайшую дверь.

— Ваш? — рявкнул он.

— Найн, — донеслось из прокуренного номера.

Чулпанов ногой отворил следующую дверь.

— Я-а, — послышалось оттуда.

Чулпанов одной рукой взял бесчувственного финна за воротник, второй за штаны на заднице и, крякнув, зашвырнул его в номер. Так у нас обращаются с мешками с картошкой.

— Тяжелый, гад, — сказал он. — Девица вдвое легче. Да и не мешает никому.

Мне ход его мыслей нравился. Впрочем, как и здоровье.

Ближе к ночи мы с Виталием отправились в порт.

— Думаешь, он по ночам работает? — спросил я, когда мы подошли к железным воротам. На них, естественно, висел большой замок.

— Здесь должна быть калитка, — посмотрел по сторонам Виталий.

Незапертая калитка оказалась метрах в пятидесяти от ворот.

«Интересно, кем он был до того, как стал председателем Чеховского общества?» — подумал я.

— А ты кем был? — спросил из темноты Чулпанов.

— Писателем.

— А я литературоведом.

Вопрос был закрыт.

Мы вошли в калитку и направились к парому. Ночью он казался гораздо больше, чем днем.

— Трехпалубный, — сказал Чулпанов. — Не меньше тысячи пьяниц помещается.

— Думаешь, на нем плавают только пьяницы? — спросил я.

— Конечно. Трезвые с женами в Хельсинки сидят.

Чулпанов постучал ногой по одному из канатов, которыми паром был пришвартован к причалу.

— Ладно, пойдем, — сказал он. — Паром как паром, ничего особенного.

— А где охрана? — спросил я. — Тоже с женами сидят?

— Эти спят, — хмыкнул Виталий. — Зачем им в независимой стране охрана?

Я тоже хмыкнул. Мне была не совсем понятна логика поведения людей, получивших независимость на дурачка. Наверное, у них каждый день праздник. Во время праздников об охране не думаешь, по себе знаю.

— Ну что, созрел? — спросил Чулпанов, когда мы подошли к отелю.

— К выпивке?

— Нет, к поездке на Святую Елену.

— А сколько надо денег?

— Тысяч пять долларов, — после короткой паузы сказал Виталий. — В оба конца.

— Чуть погодя, — вздохнул я. — На Цейлон заедем?

— Обязательно. Он теперь Шри-Ланка. Я там хорошую пивную знаю.

Мы пробились сквозь толпу уже хорошо набравшихся финнов и поднялись на свой этаж.

Девушки у лифта не было.

— Протрезвела, — удовлетворенно хрюкнул Чулпанов. — Или подобрал кто-то.

Утром я вышел из номера — и увидел ботинок напротив двери, в которую Чулпанов забросил пьяного финна. В гулкой пустоте коридора он смотрелся не только сиротливо, но и символично.

Зачастую только это и остается после разгульной ночи — одинокий, грязный, жалкий ботинок, лежащий на боку.

Я аккуратно поставил его рядом с дверью.

4

Ахмед Цадатов был первым из ныне живущих писателей, о котором я услышал анекдот:

«Одын кофе, — заказал Цадатов кофе буфетчице в Пестром зале Дома литераторов.

— Наконец-то попался грамотный писатель! — обрадовалась она. — Только и слышу с утра до вечера: «одно кофе», «одно кофе».

— И одын булочка, — добавил Ахмед».

В советской литературе существовал клан классиков-националов, о которых знал любой школьник. Все они были заслуженные, увенчанные премиями и государственными наградами. О квартирах, дачах и гонорарах и говорить не приходится. Но и среди классиков существовала градация. Истинными небожителями считались писатели из союзных республик: Олесь Гончар, Эдуардас Межелайтис, Нодар Думбадзе, Мухтар Ауэзов, Чингиз Айтматов, Мирзо Турсун-заде. О последнем, кстати, тоже был написан стишок. «Там Мирзо турсует свое заде», — говорилось в нем.

В белорусской литературе всесоюзными классиками были Максим Танк и Василь Быков. Это если не считать Купалу и Коласа, конечно.

Однако огромная Россия состояла из множества национальных республик, которые тоже тщились внедрить в сонм небожителей кого-нибудь из своих классиков. Но на то и центральная власть, чтобы тащить и не пущать. Существовала строгая субординация. Всем сестрам воздавалось по серьгам, но в определенном порядке.

И все же, как говаривали в кулуарах писательских собраний, настоящий талант пробьет себе дорогу к славе. Имя Ахмеда Цадатова стояло в одном ряду с именами, предположим, Юхана Смуула или Сильвы Капутикян. А может быть, и чуть выше.

Однажды у меня на столе зазвонил телефон.

— Зайди, — услышал я в трубке голос Вепсова.

Директор звонил мне только в исключительных случаях, обычно его распоряжения передавала мне секретарь Галя.

— Сидят, — кивнула на дверь, ведущую в комнату за сценой, Галя.

— Кто? — спросил я.

— Маленький, толстый и с акцентом, — сказала Галя.

Галя в секретари попала недавно и еще не научилась различать писателей по именам.

Я не стал уточнять, кто этот толстый и с акцентом. Сама Галя девушка была рослая, поэтому определение «маленький» можно было смело исключать.

Я открыл дверь и шагнул в святая святых.

— Заходы! — махнул рукой Ахмед Цадатов. Во второй он держал рюмку.

Вепсов снисходительно усмехнулся. Обычно в этой комнате хозяином себя чувствовал Бочкарев.

С Цадатовым я познакомился еще в Минске. У нас проходило какое-то всесоюзное совещание, и мне было велено встретить на вокзале Цадатова.

— Бери мою машину, — распорядился секретарь Союза писателей Иван Чигринов. — Знаешь Цадатова?

— Слышал, — сказал я.

— Станет предлагать выпить — не соглашайся. Вези прямо в гостиницу. А чарку ему мы здесь нальем.

— Один едет?

— С сопровождающими лицами. Думаю, в машине места хватит. Если нет, поедешь троллейбусом. Все понял?

Я понял не все, но уточнять не стал. Разберусь на месте.

Московский поезд подкатил к перрону, и из вагона номер девять, в котором ехал Цадатов, стали выходить пассажиры.

«Не торопится», — подумал я, когда ручеек этих самых пассажиров иссяк.

Через какое-то время в двери вагона появился Ахмед. Из-за живота ему трудно было разглядеть ступеньки. Мы с проводницей почтительно подхватили его под руки.

— Его принимайте, его! — показал Цадатов.

В дверном проеме показался бочонок. Я попытался его принять, но человек с бочонком легко спрыгнул на перрон, не заметив меня.

— Молодэц! — сказал Цадатов. — Это Минск?

— Минск, — кивнул я.

— Значит, приехали куда надо. Машина есть?

— Есть! — по-военному отчеканил я.

Мне стоило большого труда не взять «под козырек», что было бы вполне уместным.

— Тоже молодэц, — сказал Ахмед. — Белорус?

— Конечно.

— Белорус хороший писатель, особенно Быков. Танк есть?

— Есть!

На этот раз я все-таки вытянул руки по швам и встал по стойке «смирно».

— Веди, — распорядился Ахмед.

В машине Цадатов сел рядом с водителем, мы с помощником разместились сзади. Бочонок уютно покоился между нами.

— Что в бочонке? — спросил я помощника, прислушиваясь к легкому плеску в нем.

— Коньяк, — сказал помощник. — Дагестанский.

— Самый лучший, — уточнил с переднего сиденья Цадатов. — Тебя тоже угостим.

Он говорил с сильным акцентом, но понять его тем не менее было можно.

Отведать в тот раз самый лучший коньяк мне не довелось. Зато была велика вероятность, что я вкушу его здесь, в комнатке Вепсова, потому что на столе стояла початая бутылка именно дагестанского коньяка.

По глазам Цадатова я понял, что он не признал во мне белорусского хлопца, когда-то встречавшего его на минском вокзале.

— Будем издавать собрание сочинений, — сказал Вепсов. — Сколько томов?

— Семь, — посмотрел на рюмку в своей руке Цадатов. — Или восемь. Сколько получится.

— Принимайся за работу, — вздохнул Вепсов. — Пусть в бухгалтерии все обсчитают. У вас уже было полное собрание сочинений на русском языке?

— Нет, — тоже вздохнул Цадатов.

— А теперь будет! Давайте за это выпьем.

Мы выпили, и я принялся за работу. Самым сложным в ней было разбить тексты по томам, но я как-то с этим справился. Вместе с воспоминаниями получилось восемь томов.

— Придется ехать в Махачкалу, — сказал Вепсов, изучив смету расходов.

— Зачем? — удивился я.

— Подписывать договор. Платить-то будет республика. А они тратиться не любят, даже на своих классиков. Короче, вот деньги на билеты — и вперед.

Я посмотрел на кота, лежавшего под лампой. Тот широко зевнул, показав изогнутые, как у змеи, клыки, и кивнул: езжай, парень.

Деваться было некуда, и я пошел покупать билеты.

С городом Махачкала я был знаком с раннего детства. В городском поселке Ганцевичи, где я родился и прожил первые десять лет, к нашим соседям по улице однажды на лето приехала девочка из Махачкалы. Удивила меня не сама девочка — девочек у нас и своих хватало, — а то, на каком языке она говорила. Считалось, что все мы в Ганцевичах говорим по-русски. После войны в Западную Белоруссию приехали на работу люди из самых разных уголков страны, и языком общения был здесь, конечно, русский язык.

Но русский язык махачкалинской девочки сильно отличался от нашего.

— Другой русский? — улыбнулась Дарья Ивановна, моя первая учительница и одновременно соседка по дому. — Это потому, что ты белорус. Будешь хорошо учиться, и у тебя появится правильный русский язык.

С этого момента Махачкала для меня стала неким языковым эталоном. Уж там, думал я, русский язык не чета ганцевичскому.

Моими соседями в самолете оказались два человека в чалмах: один преклонного возраста, другой моложе. Тот, что старше, ни на кого не смотрел и ни с кем не говорил.

«В прежние времена человека в чалме нельзя было встретить не только в самолете, но и вообще на улице, — подумал я. — Да, изменилась страна».

— В Махачкалу? — тихо спросил меня младший из мусульман.

— В гости к Цадатову, — кивнул я.

— К самому?! — поразился тот.

— К нему.

Старший мусульманин напрягся, и я понял, что он понимает русский язык.

— Цадатов уважаемый у нас человек! — щелкнул языком мой собеседник.

— Его во всем мире знают, — согласился я.

— А это верховный муфтий Чечни, — наклонился к моему уху младший. — В Махачкалу летим, потому что Грозный еще не принимает.

Совсем недавно закончилась очередная чеченская война, и было понятно, почему не работает аэропорт в городе Грозный. Кажется, началась эта война с того, что чеченцы попытались захватить Махачкалу. Внести ясность в этом вопросе могли муфтий или его помощник, но я сдержался. «В Махачкале узнаю», — подумал я.

В аэропорту меня встретил высокий, представительный мужчина.

— Магомед, — представился он. — Министр информации и межнациональных отношений. Как долетели?

— Хорошо, — сказал я. — Сидел рядом с верховным муфтием Чечни.

Муфтий и его помощник в это время грузились в стоявшую неподалеку «волгу», такую же белую, как и машина министра.

— Да ну? — воззрился на муфтия Магомед, и почтительности в его взгляде я не заметил.

«Хорошо, что я не спросил о взаимоотношениях чеченцев и, предположим, аварцев», — подумал я.

— Пусть едет, — разрешил министр. — Мы тоже поедем.

— К Цадатову?

— Сначала в гостиницу «Каспий».

В гостинице меня поселили в стандартном одноместном номере.

«Все равно в нем только ночевать», — подумал я, окидывая взглядом кровать, стол, стул, телевизор.

— Вот он будет вас сопровождать, — подвел меня министр к крепкому на вид человеку средних лет. — Его зовут Магомед. У меня, к сожалению, дела.

Второй Магомед улыбнулся, и я понял, что с ним лучше дружить, чем не дружить.

Министр стремительно удалился.

— Пойдем? — спросил новый Магомед.

— Куда?

— Пляж рядом.

Что ж, искупаться после долгого полета было неплохо. Я взял в номере полотенце и плавки, и мы отправились на пляж.

Магомед, не раздеваясь, сел рядом с моей одеждой. Под рубашкой у него я заметил кобуру с пистолетом. «Охранник, — сообразил я. — На войне как на войне, однако».

Каспийская вода отличалась от черноморской, не говоря уж о балтийской. Она была желтовата и менее солона.

Я проплыл метров сто и выбрался на берег. Удивляло, что многие женщины, в том числе молодые, купались в длинных прозрачных рубашках, которые мало что скрывали. «А здесь не совсем светская республика», — подумал я.

— Вон та хорошая, — кивнул в сторону компании молодых особ, расположившихся рядом с нами, Магомед. — Персик!

Я не стал уточнять, которая из них персик. Для меня все они в равной степени были красотки.

Я вытерся, обсох на горячем солнце, и мы ушли с пляжа.

— Чем занимаешься? — спросил я Магомеда.

— Ничем пока, — вздохнул он. — В плену долго сидел.

— В каком плену? — опешил я.

— В чеченском. В Махачкале командир ОМОНа был. Видишь?

Он показал мне запястье правой руки. На нем были глубокие вмятины.

— В наручниках целый год держали.

— И как… выбрался?

Я с трудом переваривал информацию. В Москве, конечно, братки постреливали друг друга, но о плене я ничего не слышал.

— Выкупили, — просто сказал Магомед. — Теперь кровников ищу.

— Кого? — не понял я.

— Тех, кто меня в плену бил, — улыбнулся Магомед. — Шесть человек. Уже осталось четыре.

Я посмотрел по сторонам. Город нежился под сентябрьским солнцем. Над шутками джигитов громко смеялись девушки. Из многочисленных ресторанчиков и кафе пахло шашлыком. Кричали чайки.

— Зайдем покушаем? — предложил Магомед.

В принципе я уже проголодался. Мы зашли в кафе под открытым небом. Магомед принес порцию шашлыка и маленькую плоскую бутылку коньяка.

— А вы? — спросил я.

— Говори «ты», — махнул рукой Магомед. — Пока с кровниками не рассчитаюсь, аппетита нет.

Я обратил внимание, что все вокруг говорили по-русски, но с сильным акцентом. Что за девочка приехала из Махачкалы в Ганцевичи, у которой был, как мне казалось, образцовый русский язык? Или он мне тогда только казался образцовым?

— В Махачкале много русских? — спросил я.

— Много, — ответил Магомед. — Всех национальностей много. Даже азербайджанцы есть.

— А чеченцы?

— Чеченцы там, — показал в сторону гор Магомед. — У нас море.

Да, море, пляж, девушки в прозрачных рубашках, магнолии, платаны и олеандры.

— А со мной почему ходишь?

— Попросили, — улыбнулся Магомед. — К Ахмеду пойдем?

— Конечно, — поднялся я.

Магомед взял со стола бутылку, завинтил пробку и положил в задний карман брюк. Мы выпили по рюмке, не больше.

— Куда идти? — бодро осведомился я.

— Туда, — показал на набережную Магомед.

Как и во многих приморских городах нашей страны, набережная в Махачкале была длинная и просторная. Идти по ней было одно удовольствие. Я обратил внимание, что на набережной почти не было самостроя, характерной приметы девяностых. Либо в Махачкале чтили советские традиции, либо здесь был хороший хозяин. А может, и то и другое.

Вдалеке я заметил одинокий столик, за которым сидел человек. Чем ближе мы к нему подходили, тем мне становилось тревожнее. В нашей стране на всех приморских набережных происходит одно и то же — люди по ним гуляют. Здесь тоже гуляли, но почти каждый из прохожих останавливался у столика и приветствовал человека, сидевшего за ним. Кто-то обнимал, кто-то хлопал по плечу. Женщины и девушки здоровались без фамильярности. Как я понял, фамильярность здесь вообще была не в чести.

«Ахмед! — наконец дошло до меня. — За столиком сидит Ахмед Цадатов и кого-то ждет».

Да, так оно и было: за столиком у моря Цадатов ждал своего редактора. Я подошел, мы обнялись, неизвестно откуда появился второй стул, и теперь за столиком сидели два человека.

— Как долетел? — спросил Ахмед.

— Хорошо.

— В гостиницу поселили?

— Да.

— Здесь немножко выпьем и поедем ко мне. Ты уже был у меня?

— Нет.

— Сейчас будешь. У меня Кугультинов, Капутикян, Марцинкявичус, Чиладзе, Драч — все были. Егор Исаев тоже был.

Я обратил внимание, что имена белорусских поэтов в этом перечне не прозвучали. Но белорусы никогда не любили куда-либо ездить, только в эмиграцию и эвакуацию.

Когда-то я работал на телевидении и знал, что такое мизансцена. Эта мизансцена была великолепна. Приморская набережная, на которую опускается нежная южная ночь. Одинокий столик у моря. Усталый патриарх, сидящий за ним. И бесчисленная череда поклонников, приветствующих патриарха.

«В Беларуси такое и присниться не могло», — подумал я.

«В Беларуси нет моря», — одернуло меня второе я, которое изредка заявляло о себе. С годами, правда, это происходило все реже.

— Книгу смотрел? — спросил Цадатов.

— Конечно, — сказал я. — Получается восемь полноценных томов. Очень хорошее собрание сочинений.

— Как у Михалкова?

— Лучше, — твердо сказал я. — И значительно больше.

Классик удовлетворенно кивнул. Столик у моря, восемь прижизненных томов сочинений, всенародная любовь — что еще надо, чтобы встретить бессмертие?

— Как здоровье? — спросил я.

Вопрос, конечно, был бестактный, но я из Москвы, мне можно.

— Из больницы вышел, чтобы с тобой встретиться, — вздохнул Ахмед. — Бумаги подпишем — и опять в больницу. Не пью уже! Только с тобой.

Из-за спины показалась рука с бутылочкой коньяка и капнула в две рюмки. «Магомед», — догадался я.

Мы чокнулись. Я глотнул, Цадатов лишь сделал вид, что пьет.

«И тебя это ждет, — снова вылезло мое второе я. — Сколько твоих собратьев по перу отправилось к праотцам из-за этих вот рюмочек!»

«Пошел вон! — разозлился я. — За столик патриарха позвали меня, а не тебя».

«Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, — не преминул показать свою образованность мой оппонент. — Пить любой дурак может, а ты вот не пей!»

С этими словами он удалился.

— Магомед! — позвал Ахмед.

К столику подскочил помощник Цадатова и помог ему подняться.

«У них тут все Магомеды или есть и другие имена?» — подумал я.

— Есть, — сказал Ахмед. — Это Ибрагим, тоже помощник.

Человек, как две капли воды похожий на Магомеда, помахал мне рукой.

— У тебя помощник есть? — встревожился Ахмед.

— Есть, — сказал я.

— Хорошо, — успокоился классик. — Завтра он тебя ко мне привезет, и мы все решим. Устал сегодня.

Что ж, завтра так завтра. Шумит море, над головой сияют крупные звезды, пахнет акация — куда торопиться?

— Поживи еще, — кивнул Цадатов. — Махачкала хороший город. Не хуже, чем Гуниб или Москва.

«Гуниб, кажется, был последним оплотом Шамиля? — вспомнил я. — А в Москве у каждого из нас по квартире. Проживем как-нибудь».

В гостиницу я снова поехал на машине Магомеда-министра. По дороге он поведал, что недавно едва не стал жертвой террористического акта.

— Выхожу из подъезда, меня вот эта машина ждет, — похлопал он рукой по сиденью, — у двери меня опережает девочка, в школу торопится. Я ее пропустил — и вдруг взрыв. Меня чуть-чуть ранило, девочку нет. Жизнь мне спасла!

В Махачкале я уже почти ничему не удивлялся, но эта история все же выходила за рамки обычной.

— Кто на вас охотится? — после паузы спросил я.

— Враги, — вздохнул Магомед. — Здесь у нас много врагов.

— Ваххабиты?

— И эти тоже, — отвернулся от меня и стал смотреть в окно министр.

Чувствовалось, разговор ему был неприятен. Но ведь не я его начинал.

Магомед-охранник, сидевший рядом со мной, пощупал кобуру под мышкой.

Когда-нибудь на Кавказе воцарится спокойствие? Или он останется пороховой бочкой на все времена?

С этой мыслью я вошел в гостиницу. За мной по пятам следовал Магомед. У нас были соседние номера, и я теперь понимал почему.

5

Я сел в машину и по привычке включил радио.

«В Махачкале в результате террористического акта погиб министр информации и национальных отношений…» — услышал я голос диктора.

— Ничего себе! — нажал я на тормоз. — Неужели Магомед?

Информацию о теракте передавали по всем новостным каналам, и мои сомнения отпали. Враги все-таки достали Магомеда.

В издательстве уже была практически закончена работа над собранием сочинений Цадатова. Я принес оригинал-макет первого тома на подпись Вепсову.

— Все в порядке? — взял он в руки титульный лист.

— Надеюсь, — посмотрел я на Тима.

Кот даже не открыл глаз. Если Тим дает добро, значит, действительно все в порядке.

— Выйдет восьмой том, — сказал директор, — придется снова ехать в Махачкалу.

— Зачем? — спросил я.

Кажется, я уже задавал этот вопрос перед первой поездкой.

— Вручать руководству республики! — поднял вверх короткий указательный палец Вепсов. — Может быть, я и сам поеду.

Я с сомнением посмотрел на него. Из своего кабинета он выбирался лишь в исключительных случаях. Бывало, и ночевал в комнатке за сценой. Впрочем, восьмитомник Цадатова вполне тянул на исключительный случай.

В Махачкалу мы все-таки полетели вдвоем, причем из вип-персоны я мгновенно превратился в носильщика.

«Хорошо, не в охранника, — думал я, сгибаясь под тяжестью упаковок с книгами. — Сейчас и не вспомню, как заряжается пистолет».

В махачкалинском аэропорту нас встретил Сулейман, который в предыдущий мой приезд был первым заместителем погибшего Магомеда.

— Теперь ты министр? — спросил я его.

— Нет, остаюсь замом. Вот он министр, — показал Сулейман на молодого человека.

— Заур, — представился тот.

Я посмотрел на Сулеймана. Он не выглядел расстроенным или обиженным, наоборот, улыбался как жених на свадьбе. «Странно, — подумал я. — Если бы в Москве или Минске первого заместителя не назначили министром на место ушедшего, он бы застрелился или хотя бы написал заявление об увольнении».

— Пусть работает, — сказал Сулейман. — Молодым надо дорогу давать. Ахмед в больнице, сейчас поедем к нему.

— Да, езжайте, у меня, к сожалению, дела, — сказал Заур.

Я вспомнил, что и у предыдущего министра были дела.

В больнице на входе стояли милиционеры с автоматами.

— Не положено, — сказал старший из них, когда мы попытались пройти внутрь.

— Сейчас, — достал из кармана мобильник Сулейман. — Пусть сам Ахмед скажет.

Он передал телефон милиционеру. Тот с недовольным видом выслушал длинную тираду Цадатова.

— Проходите, — посторонился милиционер, — только ненадолго. Этот с вами?

Он показал на Вепсова.

— С нами, — сказал я.

Вепсов дернулся, но ничего не сказал.

Ахмед бережно принял из моих рук подарочную коробку с восьмитомником. Чувствовалось, она не была для него тяжела.

— Наконец-то у меня появилось настоящее удостоверение личности, — сказал он. — Картинки хорошие?

— Лучший художник рисовал, — обиделся я.

— Если бы у другого поэта вышло такое собрание сочинений, — обвел взглядом своих гостей классик, — я бы ему позавидовал!

Все зааплодировали. Я с облегчением вздохнул: книги были одобрены на высшем уровне.

— Завтра в двенадцать ждет председатель Госсовета, — напомнил Сулейман.

— Мне нельзя, но я там буду! Ты будешь? — хлопнул меня по плечу Ахмед.

— Обязательно, — сказал я. — И вот он тоже.

Я показал на Вепсова. Тот дернулся и опять ничего не сказал.

— Пусть будет, — согласился Цадатов. — Прошу за стол!

Обильный стол был накрыт в соседней палате.

«Хорошо быть классиком на Кавказе, — позавидовал я. — Ничего нельзя — и все можно».

— Это надо заслужить! — доверительно наклонился ко мне Ахмед. — У вас в Белоруссии Танку тоже все можно.

Оказывается, он прекрасно знал, кто я и откуда.

— А Быкову? — спросил я.

— Быкову тоже можно, — подумав, сказал классик, — но он не возьмет. Очень честный.

Похоже, на Кавказе быть очень честным разрешалось не всем. Но я не стал забивать себе голову ерундой. Со своим уставом в чужой монастырь лезут только глупцы. И завоеватели.

— Теперь едем ко мне! — объявил Ахмед. — Уже чуду готовы.

— Что такое чуду? — спросил я.

— Блинчики с сыром, — сказал Сулейман. — По ним у нас определяют, хорошая невеста или нет.

— Чуду все делают хорошо, — возразил помощник Цадатова.

— Магомед? — посмотрел я на него.

— Конечно! — приосанился он.

Да, я уже знал, что всех помощников, охранников и прочих воинов здесь зовут Магомедами.

Сулейман и Магомед помогли Цадатову подняться.

— Эх! — с трудом разогнул колени Ахмед. — Не то я в банк положил. Нужно было не рубль — молодость положить.

Мы засмеялись.

— Молодец! — сказал Сулейман. — Настоящий аварец!

— Шамиль тоже аварец? — спросил я.

— Конечно! — обиделся заместитель министра. — Ахмед, я, Магомед — все аварцы!

— У меня в Союзе писателей двенадцать отделений, — остановился в дверях Цадатов. — Даже ногаец есть.

— Чем ногайцы отличаются от других? — спросил я на ухо Сулеймана.

— Степняки, — махнул тот рукой. — От монголов здесь остались.

— А таты?

— Таты в Дербенте.

Я понял, что национальную тему в Махачкале лучше не затрагивать: очень уж много национальностей.

Дома у Цадатова я был в предыдущий приезд. Собственно, это был не дом, а музей, построенный в честь классика. В нем все было аккуратно расставлено и развешано.

— Жена постаралась, — сказал мне тогда Цадатов. — Очень хорошая женщина.

Она не так давно умерла, и все старались говорить о ней в возвышенных тонах.

Я не поленился и поднялся по узкой лестнице на третий этаж, на котором размещался кабинет классика.

— Я сюда никого не пускаю, — сказал Ахмед, — но тебе можно. Ты мой друг.

Жалко, что этих слов никто не слышал. Все гости сидели внизу за столом.

— В следующий раз приедешь в Махачкалу, — обнял меня за плечи Ахмед, — говори всем, что ты мой друг, и тебе все дадут. Здесь меня знают.

Мне понравилась его скромность.

Кабинет, кстати, был обставлен довольно скромно. Но это тоже признак большого писателя.

— Во Внукове моим соседом был Яков Козловский, — сказал я.

— Все умерли, — вздохнул классик. — Гребнев, Солоухин, Козловский… Совсем один остался.

— Молодые не переводят?

— Переводят, но не так хорошо. У нас была другая страна.

Здесь он был прав. Великая советская литература осталась там, в Советском Союзе.

Надо сказать, я тоже не вписался в новое время, но не жалею об этом. Мне было уютно жить рядом с Быковым, Шамякиным, Думбадзе, Матевосяном, Зиедонисом и многими другими писателями. Что уж говорить о Цадатове, которого знали в самых отдаленных селениях великой страны.

На следующий день мы вручали восьмитомник Цадатова председателю Госсовета Дагестана. Фамилия его была, конечно, Магомедов. Эту ответственную миссию взял на себя Вепсов, хотя тащить коробку с книгами через весь кабинет ему было нелегко. С другой стороны, пусть знает, каково быть носильщиком при сильных мира сего.

— Кто такой? — громким шепотом спросил меня Цадатов.

— Директор, — сказал я.

— У тебя?

— У меня.

— Пусть носит, — успокоился классик.

На церемонии присутствовала вся верхушка республики. Новый министр информации и национальных отношений тоже стоял в уголке с подобострастным видом. Я подмигнул ему. Он этого не заметил.

«Правильно, — подумал я. — Подмигивать каждый может, а ты вот попробуй из простого министра прорваться в премьеры или хотя бы вице-премьеры».

Сулейман, стоявший в самом дальнем углу, улыбнулся мне. Проблемы роста были ему хорошо знакомы.

Праздновать мы опять приехали в дом Цадатова. За столом по-прежнему сидели около десяти самых близких Цадатову людей, но у меня было ощущение, что некоторых я вижу впервые. В том числе и помощника.

— Магомед? — спросил я его.

— Магомедбек, — вытянул он руки по швам.

— Что значит «бек»? — повернулся я к Сулейману.

— Воин, — ответил тот. — У него в роду все воины. Даже князья есть.

— А вот у белорусов князей нет, — загрустил я. — Как только князь, сразу уходит к полякам или литовцам. Некоторые и вовсе русскими стали.

— У нас горы, — сказал Сулейман, — далеко не уйдешь. В каждом ауле свой князь.

— Зато нет масонов, — вмешался в разговор Цадатов. — Все масоны в Москве или Ленинграде.

— Масоны при советской власти вымерли, — осмелился я возразить ему.

— Масон никогда не вымрет, — поставил точку в нашем споре Цадатов. — Сейчас я тебе подарок сделаю. Директор тоже зови.

Подошел Вепсов. Надо сказать, в незнакомом окружении он явно тушевался: не на кого было прикрикнуть, некому отдать указание. Я, к примеру, постоянно терся возле местных.

«Вот ужо приедем в Москву», — поглядывал он на меня.

«Однова живем, — отвечал я ему. — Сначала рюмочку, сверху икоркой. Москва далеко, начальник».

Но вот и его заметили.

— У тебя сабля есть? — спросил Ахмед.

— Нет, — сказал я.

— Сейчас будет.

Ахмед протянул руку. Магомедбек с готовностью сунул в нее саблю.

— Держи! — протянул мне саблю Ахмед. — Смотри на нее и меня вспоминай. Если человек плохой — сразу руби ему голову.

Кавказцы расхохотались.

Я с трудом сдержал слезы. Наверное, среди моих предков все-таки были люди, которые знали, что такое сабля.

— Тебе тоже сабля, — протянул подарок Вепсову Цадатов. — Директору сабля не так нужна, как редактору, но пусть будет.

Я повертел в руках саблю и отдал помощнику. Ставить ее в угол, как швабру, было как-то неудобно. Но и сидеть с ней за столом неловко.

— Сейчас отнесу в машину, — сказал мне на ухо Сулейман.

В этой компании он был самый трезвомыслящий человек.

— Коньяк тоже возьми, — сказал Ахмед. — Магомед, как он называется?

— «Россия», — отчеканил помощник.

— Вот, две бутылки тебе, две ему, — кивнул Ахмед на директора. — Самый лучший коньяк. Но мы пьем три звездочки.

— Почему? — удивился я.

— Не такой вредный.

Сулейман, держа в одной руке сабли, во второй пакеты с коньяком, вышел.

— Вы в самолет, а я в больницу, — вздохнул Цадатов. — Подлечусь, может быть, еще выпью рюмку с гостями.

— Обязательно! — зашумели гости. — Вы еще главную книгу не написали! Врачи все сделают, чтобы вы к нам вернулись!

— Врачи не боги, — махнул рукой Ахмед.

Я вдруг увидел, что он держится из последних сил.

«Классиками случайно не становятся, — подумал я. — Интересно, каковы будут классики новейшего времени?»

Даже думать об этом было неприятно, и я подошел к новому министру информации и национальных отношений.

— Я посмотрел вашу книгу, — сказал я. — Очень сложная тема.

В прошлый приезд Заур подарил мне свою книгу, посвященную проблемам ваххабизма в Дагестане.

— Теперь не до книг, — улыбнулся министр.

У него тоже был очень усталый вид.

— Ничего, войдете в рабочий ритм и снова сядете за стол, — подбодрил я его. — Берите пример с классиков.

— У них не было террористов, — хмыкнул Заур.

— Зато были товарищи из ЦК. Неизвестно, что хуже.

Заур пожал плечами.

— В аэропорт вас отвезет Сулейман, — сказал он. — У меня, к сожалению, дела.

Я уже знал, что разговор о делах в Дагестане — нехорошая примета, и с сочувствием посмотрел на него.

— Приезжайте в Москву, — пожал я ему руку. — Такого застолья, как здесь, не обещаю, но в Дом литераторов обязательно приглашу.

— По дороге в аэропорт вы еще заедете в одно место, — успокоил меня Заур.

Этим местом оказался, конечно, ресторан. Снова стол был накрыт по высшему разряду: шурпа, корейка из баранины, осетрина, фрукты, овощи, коньяк, конечно. Лично я от застолий уже устал и часто поглядывал на часы.

— До самолета еще целый час, — заметил мое нетерпение Сулейман.

— Это вылет через час, — сказал я, — а регистрацию надо было проходить два часа назад.

— У нас не будет регистрации, — махнул рукой наш провожатый, — прямо к трапу привезем.

Действительно, к самолету мы подкатили в тот момент, когда он уже запустил двигатели. С саблями в одной руке и пакетами с коньяком в другой мы с Вепсовым вошли в салон. Судя по взглядам пассажиров, наш вид понравился далеко не всем.

— Это чартер или обычный рейс? — спросил Вепсов, устраиваясь в кресле.

— Обычный, — сказал я.

— Надо было вместе со всеми садиться, — зевнул он. — Третий день не высыпаюсь.

Он тут же уснул.

Я смотрел на облака, густящиеся внизу, и думал о миллениуме. Второе тысячелетие от Рождества Христова переходило в третье. Похоже, этот переход не был простой сменой цифр. В мире менялась парадигма бытия. Человечество отворачивалось от устоявшихся канонов и наспех придумывало новые. К чему это приведет, не знал никто. Русскому человеку привычно уповать на авось, но куда прет западный обыватель?

После поездки в Махачкалу отчего-то я был уверен, что Советский Союз еще вернется. Может быть, не в том виде, в каком он наводил ужас на американцев с их сателлитами, но вернется. Во всяком случае, мое издательство «Современный литератор» уже стало советским, и я этому был искренне рад.

Никуда не денется и так называемая советская литература. Без Шолохова, Леонова, Булгакова, Платонова, Паустовского, Катаева и многих других русская литература не полная. А ведь были еще и национальные авторы, к которым принадлежал и аз, грешный. Да, особенность советской литературы заключалась в том, что даже националисты в ней становились советскими, то бишь интернационалистами.

Вопрос теперь в том, сможет ли нарождающийся во времена миллениума новый человек преодолеть искус золотого тельца, который вновь засиял перед ним во всем своем золотом величии.

Золото мерцало, уводя человека с нахоженной дороги. В очередной раз он уходил на целину, в которой ни огонька, ни вехи, ни указующего перста. Лишь он — и не хоженая твердь.