Мэрилин Монро: Блондинка на Манхэттене

А. Гомбо. «Мэрилин Монро. Блондинка на Манхэттене»

По ту сторону зеркала

В начале 1950-х годов Эд Файнгерш был одним из крупнейших нью-йоркских фоторепортеров. Найти его можно было по одному-единственному адресу: в «Костелло» — пыльном кафе на Третьей авеню. Иногда он вдруг пропадал на недели и целые месяцы, но всегда возвращался с кучей самых невероятных историй и потрясающих фотографий, добытых на краю света. Эдди умер в начале 1960-х, не дожив и до сорока лет. На кладбище, затерянном среди холмов Бруклина, состоялось скромное погребение. В течение некоторого времени никто не смел занимать его столик в «Костелло». Но жизнь текла своим чередом, все разъехались кто куда. Как-то незаметно фигура Эдди затерялась на фоне века и стерлась в памяти современников, так что вскоре все, кроме, может быть, десятка людей, напрочь забыли его — его обворожительную улыбку и его страстную любовь к скоростной езде, крепким напиткам, хорошо пошитым костюмам, джазу и красивым женщинам. Да и они-то вспоминали о нем нечасто, разве что в минуты ностальгии по прошлому, особенно по веселым вечеринкам в «Костелло». Глядя, как подрастают дети и внуки, некоторые из них осознали, что вместе с Эдди похоронили свою собственную молодость. И что на кладбище в Бруклине рядом с могилой их друга, на которую никто давным-давно не приносил цветов, покоится их навсегда утраченная беззаботность.

Нашлись и такие, кто попытался воскресить его творчество и организовать ретроспективу его работ. Но оказалось, что Эдди старательно стер все следы своего пребывания на земле. От жизни фотографа не осталось ровным счетом ничего. Все исчезло. До того дня в 1987 году, когда некто Майкл Окс толкнул дверь старого склада.

Окс охотно именовал себя «посредственным детективом» и «обыкновенной ищейкой», которой всегда везло. Это был своего рода золотоискатель, только гонялся он за редкими фотографиями. И сделал блестящую карьеру, предугадав зарождение нового рынка. До 1970-х годов фотография оставалась забавой, искусством второго сорта. Но затем серебросодержащие пластинки вдруг обрели ценность, и Майкл превратил свое увлечение в ремесло. По всему миру были рассеяны сотни забытых сокровищ — надо было их только откопать. За какой-нибудь десяток лет он собрал одну из богатейших в США фотоколлекций. Итак, одним прекрасным утром 1987 года он почти случайно оказался в здании старого склада в Бруклине. Здесь хранились никому не нужные оттиски и обрывки фотопленки с пометкой «Пикс» — так называлось крупнейшее фотоагентство, разорившееся в середине 1960-х. Майкл принялся шарить по углам, вскрывая картонные и металлические коробки. Он рылся в этом добре уже несколько часов, когда его внимание привлек потрепанный конверт. В нем вперемешку, без всякого порядка, лежала пачка негативов. Это оказалась съемка, выполненная тридцать лет назад по заказу женского журнала «Redbook». Окс от изумления вытаращил глаза — модель он узнал сразу. И понял, что в его руки попало около сотни неизвестных фотографий Мэрилин Монро.

Но это были не просто ранее не публиковавшиеся снимки. Это были уникальные фотокадры. Майкл немного знал биографию актрисы. В 1955 году она переехала из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк с намерением основать собственную продюсерскую компанию. Фотограф, следуя за ней по улицам и проспектам, снимал, как она садится в такси, спускается в метро, покупает газету, курит в безлюдном баре или просто прогуливается в меховом манто — то веселая, то задумчивая, обычная жительница Нью-Йорка среди тысяч себе подобных. На значительной части фотографий изображение было не в фокусе и расплывалось, но от всех снимков веяло поразительной свежестью. Фотограф запечатлел в черно-белом цвете порывы городского ветра, перемешанного с морским бризом. Его камера заставила зазвучать все восхитительные шумы американской жизни, сотканной из опасностей и обещаний. На лице калифорнийской беглянки он поймал мимолетные следы сомнений, робости, нежности, любопытства, веселья — целую гамму выражений, которых до него не смог уловить никто.

Карьера Мэрилин, как и вся ее жизнь, была, словно вехами, отмечена легендарными фотосессиями: от ню Тома Келли на красном фоне до ню Берта Стерна на молочно-белом. Она никогда не прекращала поиска себя, вновь и вновь исследуя возможности собственного лица и тела. Обнаруженная пачка фотографий представляла собой еще один ранее неизвестный «сериал». Между тем Майкл никогда раньше не слышал имени его автора. Он стал наводить справки — безрезультатно. Не только не существовало ни одной биографии Файнгерша, но о нем даже не упоминалось ни в одном труде по истории фотографии. В конце концов он вышел на нескольких ветеранов нью-йоркской прессы. Рассказывая о Файнгерше, они сравнивали его с метеором, называли гением «без царя в голове» и подтверждали, что в 1950-е годы его работы печатались в самых престижных изданиях, пока не испарились без следа. Они с восхищением говорили о его парашютной и подводной съемке, о репортажах из воюющей Кореи, проникнутых страхом и яростью. Майкл слушал и поражался: оказывается, за предельно тактичным автором фотографий Мэрилин скрывался мятущийся художник, знаток огнестрельного оружия и любитель военной формы. На этом он бросил поиски и переключился на охоту за другими фотосокровищами.

Найденные им изображения Мэрилин быстро стали классикой иконографии кинозвезды. Всем нам сегодня знаком снимок, на котором Мэрилин стоит перед зеркалом с флаконом «Шанели № 5» в руках. Мы не раз любовались ею, глядящей вниз с балкона многоэтажного отеля на Манхэттене или восседающей на розовом слоне в «Мэдисон-сквер-гарден». Но тринадцать спасенных от забвения пленок рассказывают совсем другую историю. Историю краткой встречи двух отчаянно одиноких людей. Она — звезда Голливуда, самая желанная женщина своего времени, гламурный идеал, фигура столь же блистательная, сколь и легендарная. Он — нью-йоркский репортер, ремесленник и непоседа далеко не атлетического сложения, с изможденным лицом. Как представляется, они заключили между собой нечто вроде пакта, основанного на взаимном уважении, любви к живым, а не постановочным съемкам, умении радоваться сегодняшнему дню, а может, просто разделяемом обоими удовольствии от того, что очутились в Нью-Йорке в подходящий момент. Пока еще они не знают, что стоят на краю пропасти — рука в руке. Что сделанные ими фотографии станут иллюстрацией к финалу эпохи, олицетворением которой служили оба — каждый по-своему. В то время, к которому относятся фотографии, и художнику, и его модели оставалось всего несколько лет. Больше они никогда не виделись.

На одной из фотографий, пожалуй, самой из всех загадочной, появляется Файнгерш. Просторная комната с зеркальными стенами. Мэрилин Монро примеряет корсет в блестках, в котором собирается предстать перед публикой на благотворительном концерте. На переднем плане, прямо посередине кадра, — сам фотограф, нацеливший камеру на собственное отражение в зеркале в присутствии не обращающей на него никакого внимания звезды. Он как будто намеренно лезет вперед, но при этом прячет лицо за фотоаппаратом. В этом снимке отразилась вся судьба Файнгерша. Запечатлеть Мэрилин на пике славы — и исчезнуть с горизонта, оставшись никому не известным.

Эта фотография показалась мне чрезвычайно красноречивой. Словно Файнгерш шестьдесят лет спустя обращался ко мне из Зазеркалья: «Дело было в пятьдесят пятом. Был город, а в городе была Мэрилин Монро. Ну и я там тоже был, сопровождал блондинку с ее первых шагов по Манхэттену...» Долго-долго смотрел я на снимок. А потом решил ему ответить. Так и началась вся эта история.

О том, как Эд ушел на войну, стал фотографом и прославился

Вечером 15 сентября 1954 года Джордж С. Цимбел слонялся по коридорам фотоагентства «Пикс». Молодой, исполненный энтузиазма фрилансер мечтал об одном: чтобы ему дали задание. И тут ему повезло. Джорджу Карджеру — старому зубру фоторепортажа — позарез понадобилось домой. «Скажи мне, мальчик, если бы тебе предложили снимать любую мировую знаменитость, кого бы ты выбрал?» Цимбел минутку подумал и брякнул: «Мэй Уэст, кого ж еще?» «Ну, ты не так уж промахнулся, — хмыкнул Карджер. — Что скажешь насчет Мэрилин Монро?» Через несколько минут Джордж уже кубарем скатился по лестнице, прыгнул в такси и помчался на Лексингтон-авеню, в кинотеатр «Транс-Люкс». Весь город знал, что Мэрилин несколько дней назад приехала в Нью-Йорк для съемок в фильме режиссера Билли Уайлдера «Зуд седьмого года». «Пикс» получило приглашение — отнюдь не эксклюзивное, впрочем, — присутствовать при съемках одного чрезвычайно любопытного эпизода. Прибыв на место, Цимбел обнаружил плотную толпу, с нетерпением ждавшую появления звезды. Два десятка фотографов, полицейские и сотни зевак. Цимбел протолкался к самому ограждению, по пути коротко поприветствовав приятеля и коллегу Гарри Виногранда. Атмосфера была как на стадионе в день решающего матча. Соперники — представители двух поколений фотографов. Молодежь вооружилась 35-миллиметровыми камерами. Их «Лейки», «Кэноны», «Контаксы» позволяли ловить будущий кадр непосредственно в видоискатель, прижатый к глазу. Старики склонялись над своими драгоценными «Роллейфлексами» и «Айкофлексами», притиснутыми к животу. «Мы называли их пупочниками», — улыбаясь, вспоминает Цимбел.

Поработав локтями, он нашел себе идеальное местечко. Но зрелище, которое ему предстояло увидеть, превзошло самые смелые его ожидания. Появилась Мэрилин — в белой весенней юбке, несмотря на жуткий холод. Рядом с ней шел актер Том Юэлл, но на него никто не смотрел. Режиссер Билли Уайлдер раздал указания, Цимбел щелкнул первый кадр и прокрутил пленку. И тут вдруг заработал вентилятор и на манхэттенском асфальте расцвел вызывающе прекрасный цветок. Да, Карджер, наверное, всю жизнь потом локти себе кусал, что именно в тот вечер его повлекло к домашнему уюту. То, что они увидели, было вызывающе прекрасно. Под потоками гонимого вентилятором воздуха юбка звезды вздулась наподобие волшебного парашюта. Замелькали вспышки фотокамер. С каждым дуновением ветра актриса заливисто хохотала, демонстрируя обалдевшим фотографам свои трусики цвета слоновой кости. Восхитительно грациозная, она одним своим взглядом усмиряла мигающего монстра — нескольких десятков пялившихся на нее фотографов. Закрываясь и раскрываясь, она играла своей юбкой словно мулетой перед носом разъяренного быка. «Юбка взлетала все выше, — вспоминает Джордж Цимбел. — Мы глазам своим не верили. Из толпы неслись крики: «Еще!» Не забывайте: дело было в пятьдесят четвертом году!» Цимбел ненадолго отвлекся от созерцания трепета легкой ткани — перевести дух, а заодно перезарядить пленку. И в этот миг прямо напротив себя заметил Эда Файнгерша, который спокойненько устроился на коленках прямо под софитом. И не раздумывая щелкнул камерой.

С тех пор прошло больше пятидесяти лет. И вот я у Джорджа в гостях, в его студии в Монреале. Лето только началось, и Квебек мокнет под холодным дождем. «Кофе будете?» У него все та же улыбка двадцатилетнего парня. На своем веку я встречал многих фотографов и хорошо знаю, что глазные мышцы — орган, требующий постоянной тренировки. Во взгляде Джорджа сквозит особая острота, свойственная людям, всю жизнь смотревшим на мир сквозь прицел видоискателя. Между тем его жизненный путь никак не назовешь типичным. В начале 1970-х, поняв, что больше не в состоянии терпеть тошнотворную атмосферу правления Никсона, возмущенный войной во Вьетнаме, он покинул Нью-Йорк и перебрался в Канаду, где купил ферму. Лет десять занимался разведением кур и свиней, после чего вернулся в город и поселился в богемном квартале. Вечный фрилансер, считающий фотографию «демократическим искусством», он выставляется в самых престижных галереях и продает свои работы через аукцион «Кристи». Забитые книгами полки, коробки с негативами — немые свидетельства жизни, проведенной в непосредственной близости от выдающихся лиц и событий. Рядом с кабинетом примостилась оборудованная на старый лад лаборатория: кюветы, красная лампочка, ни с чем не сравнимый стойкий кисловатый запах... Джордж до сих пор работает «вручную», хотя почти все его творчество хранится в заархивированном виде на жестком диске. Я видел его фоторепортажи из Нового Орлеана, видел его стриптизерш и джазменов, но понятия не имел, что он — один из тех редких людей, кто еще помнит Эдди Файнгерша. «Все утро сегодня на вас трудился. Вам с сахаром?» Он протянул мне чашку и малоизвестную фотографию Мэрилин на вентиляционной решетке, сделанную им в 1954 году. Звезда запечатлена в профиль, чуть наклонившись вперед, она весело смеется оттого, что ветер вздувает ее юбку. Джордж указал мне на едва различимую фигуру в глубине снимка — мужчина, стоящий на коленях под софитом. Лица не видно — его закрывает камера «Никон». «Это он, Эдди Файнгерш. Обратите внимание на его руки, — тихо говорит Джордж. — У него были потрясающие руки. Никогда не забуду, как он держал аппарат, — с нежностью, с какой-то грацией, что ли. Как будто играл на музыкальном инструменте».

В тот день Эдди впервые снимал Мэрилин. Он — на тротуаре. Она — в облаках. Все фотографии пропали. Если бы они нашлись, у нас был бы кадр, снятый с противоположной точки: Джордж Цимбел в тени Монро. На фото Цимбела — редчайший случай — Мэрилин и Эд запечатлены вместе. Еще один подобный снимок несколькими месяцами позже сделает сам Эдди, поймав свое отражение в зеркале примерочной.

Из принтера медленно выползает еще одна картинка: лицо человека, сидящего в кругу друзей и не подозревающего о том, что его снимают, — миг, украденный у вечности. Фотография не датирована. Джордж полагает, что дело было в начале 1950-х: «Мы — компания фоторепортеров — решили провести вечерок за покером. Вдруг слышим рев пожарных сирен. В ту же секунду все побросали карты, схватили свои аппараты — и бегом на улицу». Джордж и Эдди, как апачи, шли по следу, которым служили клубы дыма над Манхэттеном. Через несколько минут добрались до места. Горел отель «Парк-Шератон». Огонь быстро погасили. «Пожар оказался так себе, зато нащелкали хороших фотографий», — улыбается Джордж. Убедившись, что материала для завтрашней газеты достаточно, молодой репортер позволил себе сделать еще один снимок — на память — и навел объектив на Эдди, стоявшего за стеклянными гостиничными дверями. За его спиной толпятся растерянные постояльцы отеля, ожидая, когда им разрешат вернуться к себе в номера. Эдди в отличном настроении. Он нарочно вертится и корчит приятелю рожи, так что в результате на пленке вместо четкого изображения появится только размытое пятно. Я всматриваюсь в фотографию. Эдвин снова от меня ускользает.

Эдвин

Напасть на его след мне удалось, отыскав на просторах автомагистрали Нью-Джерси городок под названием... Монро. Ничего гламурного, кроме имени, в нем нет и в помине. Сколько хватает глаз, повсюду ровными рядами тянутся аккуратные домики с ухоженными газонами, которые каждый вечер старательно поливают с помощью специальных установок. Огромные парковки, торговые центры. Здесь селятся пенсионеры, сбежавшие из города в это маленькое царство чистоты и безопасности. «Зачем мы только сюда переехали? Я — жительница Нью-Йорка и всегда ею останусь!» — с бруклинским акцентом, превращающим каждое предложение в восклицательное, говорит Элейн. Невысокого росточка, подвижная, смешливая, Элейн Гринберг (урожденная Файнгерш) — единственная из своего поколения, кто хорошо помнит родственника. «Не скрою, Файнгерши всегда считали его чудиком. Но мне он ужасно нравился. Я им всегда твердила: оставьте его в покое, пусть делает что хочет и живет как хочет. На семейных сборищах он был редким гостем. Поэтому я так обрадовалась, когда он согласился прийти ко мне на обед. Жалко, мы с ним ближе не познакомились. Постойте, у меня где-то должна быть карточка...»

Элейн протягивает мне послевоенный снимок. В отдельном кабинете отеля празднуют семейное торжество. Фотография в тонах сепии, производит странное впечатление. Десятки лиц повернуты в одну и ту же сторону и старательно смотрят в объектив. Так и кажется, что сейчас раздастся голос фотографа: «Внимание! Раз, два, три!» В то время фотоаппарат внушал людям уважение. На счет «раз» все делали глубокий вдох и расслаблялись. На счет «два» готовились: принять серьезный вид, руку сунуть под мышку, подбородок задрать повыше... На счет «три» — замереть. Каждый ощущал торжественность момента: следующий миг останется в вечности. Все разговоры смолкают, все ждут вспышки. И лишь в самом углу, внизу слева, там, где сейчас ноготь Элейн, — мужчина, повернувшийся к аппарату спиной. Отсчет фотографа он игнорирует, потому что сам занят фотографированием и все остальное его не интересует. Так что Эдвин, формально присутствуя на семейной фотографии, снова отсутствует. «Это единственное, что у меня сохранилось на память о нем. Больше мы с ним не виделись. Он всегда такой был. Если не держал в руках камеру, значит, держал стакан. Я всячески поддерживала его увлечение фотографией и уговаривала поменьше пить. Напрасный труд. Похоже, для него одно не существовало без другого». Фотография датирована 1946 годом. Эдвину двадцать один год, он только что демобилизовался. Возможно, на этом празднестве он делал один из первых своих снимков. Увлечение пришло к нему в армии и сразу его захватило. Там же, в армии, он повстречался со смертью, спутницей войны. И следующие пятнадцать лет безуспешно пытался изгнать из сердца ее призрак.

В книге записей рождения, хранящейся в Нью-Йоркской публичной библиотеке, указано, что Эдвин Файнгерш родился в Бруклине 21 апреля 1925 года. Запись под номером 17508. Его дед Абрам эмигрировал в Америку из Молдавии в 1913 году, вместе со многими другими соотечественниками спасаясь от нищеты и погромов. Вскоре он вызвал к себе всех своих девятерых детей, в числе которых был и Гарри — отец Эдди. В начале XX века Абрам Файнгерш, судя по всему, был заметной фигурой в еврейской общине Бруклина. Он занимался пошивом женской одежды и сотрудничал с выходившей на идиш ежедневной газетой «The Jewish Forward». В редакции его высоко ценили. Его сын Гарри продолжил отцовское предприятие. Он женился на Рей Пресс, и у них родилось трое сыновей. Старший, Роберт, и младший, Фредерик, не свернут с прямой дороги и подхватят семейный бизнес. Другое дело — средний сын Эдвин. О его детстве и юности мало что известно. Если верить Элейн, семья ни в чем не нуждалась, даже в 1920-е годы, когда разразился кризис. Мать Эдвина Рей была, судя по всему, женщиной образованной, но обстановка в семье оставалась далекой от какого бы то ни было искусства. Файнгерши отличались крайней сплоченностью, порой принимавшей агрессивные формы. «Если кто-нибудь находил себе пару среди Файнгершей, то он вступал в брак со всем семейством сразу. Не надо забывать, что для поколения наших дедов, только недавно приехавших в США, семья имела огромное значение. Думаю, они чувствовали, что между ними и нами, теми, кто родился уже в Америке, постепенно разверзается пропасть. И всеми силами пытались заставить нас держаться друг друга. Но мы уже ощущали себя американцами и превыше всего ставили независимость. А они даже не понимали, что совершают ошибку, что их настойчивость воспринимается молодыми как давление. В конце концов мы с мужем существенно отдалились от родни. Как и Эдвин».

По воскресеньям Файнгерши собирались у кого-нибудь из родственников на традиционные «семейные посиделки». Иногда, если число приглашенных зашкаливало за семьдесят человек, снимали зал в отеле. «Мужчины играли в покер, женщины болтали или занимались чем-нибудь еще. Эта традиция сохранялась еще и после войны, до тех пор, пока некоторые из нас не начали вступать в браки с гоями, а молодежь не дала ясно понять, что намерена жить собственной жизнью».

27 марта 1944 года Эдвина Файнгерша призвали в армию. Их вместе с братом направили в казарму Аптон-Яфенк. В другом отделе Публичной библиотеки — там, где хранятся военные архивы, — остался соответствующий документ. Офицер записал, что молодой человек умеет «работать по металлу». Только он ошибся с именем — вместо Эдвина поставил Эдвард. Впрочем, какое это имело значение? Эду выдали военную форму и вещмешок и присвоили регистрационный номер 4212 7408. Его определили в пехотный полк, вскоре переброшенный в Европу. Вполне вероятно, что он участвовал в высадке в Нормандии. Из-за беспрерывного грохота орудий он оглох на одно ухо. Впоследствии он предпочитал не распространяться об этом своем небольшом физическом недостатке. Но вот вторая травма, полученная в годы войны, оказалась гораздо более серьезной. Эд был в числе тех солдат, которые первыми освобождали заключенных из концлагерей. Он своими глазами видел то, чему нет названия на человеческом языке: горы трупов, над которыми носился чудовищный запах горелой плоти, газовые камеры. Об этом он почти никогда и никому не рассказывал. Даже ближайшие родственники не догадывались, каково ему было жить с этими мучительными воспоминаниями. Изредка он приоткрывал душу лишь женщинам, с которыми его сводила судьба, и только от них мы знаем, какой глубокий след оставила в нем война. Например, красавице Джулии Скалли Эд как-то признался, что вынужден был убить немецкого пленного, который отказывался ему повиноваться. Прелестной Мими, ставшей его женой, он описывал виденную им страшную картину: мертвые тела депортированных, подвешенные к балке за тестикулы. Может быть, при этом присутствовал другой фотограф, сумевший понять, что это был за кошмар. В 1953 году Эрик Хартманн (1922—1999) сделал один из редких снимков Эда Файнгерша: лицо наполовину скрыто тенью, но все равно видны выпученные от ужаса глаза. После войны Хартманн побывал в Дахау, откуда также вернулся потрясенным. Нам неизвестно, когда они познакомились: в Европе во время войны или позже, в Нью-Йорке, вращаясь в одном и том же узком кругу фоторепортеров. Как бы там ни было, общие впечатления не могли не связать их1.

Среди нью-йоркских газетчиков ходил слух, что свой первый фотоаппарат Эд Файнгерш снял с трупа немецкого солдата. Якобы это была «Лейка» — ну ясное дело, если покойник был немец, — и именно с этим трофеем, добытым из ада, Эд и начал свою профессиональную карьеру. Собственно говоря, почему бы и нет? Не он один вернулся с войны домой с «сувениром». Но даже если это не более чем легенда, то она не случайна. И работа, и все существование Эдди оставались тесно связанными со смертью. И страсть, с какой он отдался фотографированию, была сродни наркотической зависимости.

Успех пришел к нему мгновенно. Напомним, в послевоенные годы Нью-Йорк стал столицей журнальной прессы: «Life», «Newsweek», «McCall's», «Time», «Look», «Vanity

Fair»... Все, что в Америке писалось, снималось и печаталось, было сосредоточено на Манхэттене, в непосредственной близости от крупнейших информационных агентств Associated Press, United Press, International News Service. Кто из нас не видел в кино этих прокуренных редакционных комнат, не слышал стрекота пишущих машинок и гула печатных машин, не наблюдал, как ранним утром к киоскам сгружают кипы газет, как на коврик перед дверью типично американского загородного дома бросают свежий экземпляр! Здесь собиралась та часть молодежи, что чувствовала в себе авантюрную жилку и интерес к новостям. В конце 1940-х город открывал перед ними массу возможностей. Вторая мировая война уже кончилась, война в Корее еще не началась, а сенатор Маккарти еще никого не пугал красным террором и не объявлял охоту на ведьм. О своей встрече с Эдом Файнгершем в феврале 1948 года рассказывает в автобиографической книге Мэрион Джейкобс Кан, тогда работавшая секретарем в редакции журнала «Magazine of the year». Двадцатитрехлетний Эдвин еще не стал профи и работал ассистентом Гьена Мили. Этот знаменитый фотограф мечтал запечатлеть на фотопленке движение и потому обожал снимать спортсменов и танцоров. Позже эту страсть разделит и Файнгерш. А пока Эд с удовольствием ходил на занятия к Алексею Бродовичу в Новую школу социальных исследований. Бродович — одна из ключевых фигур в истории прессы и фотографии — был одновременно и фотографом, и художником. Но в первую очередь он был гениальным художественным редактором, совершившим революционный переворот в эстетике таких иллюстрированных журналов, как «Harper's Bazaar» и «Vogue». Его гламурно-шикарный стиль был изначально очень далек от жесткой откровенности Файнгерша, но как учитель Бродович демонстрировал похвальную широту взглядов. Обучение в основном сводилось к тому, что он отправлял студентов на задание, а потом комментировал — подчас сурово — добытый ими материал и объяснял, как в дальнейшем избежать ошибок. Собственно, его уроками и исчерпывалось образование, полученное Файнгершем. Со страниц книги Мэрион Джейкобс Кан Эд предстает перед нами симпатичным серьезным юношей: «Это был невысокий тощий парнишка лет двадцати. Я с первого взгляда поняла, что Эд — человек самобытный, наделенный творческими способностями и настоящим художественным талантом. В нем чувствовался огромный потенциал. Политикой он не интересовался. Впрочем, он вообще ничем не интересовался, кроме фотографии <...>. Работал он как зверь. По-моему, в нем была искра гениальности. Мы постоянно прочесывали город в поисках красивых пейзажей, занятных происшествий и любопытных лиц, которые он со своим невероятным чутьем снимал на камеру». Через пару месяцев мать Эдди Рей потребовала, чтобы сын познакомил ее с Мэрион. С тех пор прошло шестьдесят лет, но Мэрион так и не забыла «поцелуя смерти», которым ее наградила Рей. Едва увидев девушку, она воскликнула на идиш: «Не понимаю, что ты в ней нашел? Зачем ты связался с этой девицей?» Откуда ей было знать, что Мэрион прекрасно говорит на идиш? У Мэрион осталось твердое убеждение, что Эдди положил конец их отношениям исключительно под влиянием матери, вынесшей ей краткий, но суровый приговор. В дальнейшем в жизни Эдди будет много других женщин, хотя ничего от плейбоя в нем никогда не было.

Но, что бы там ни говорила Мэрион, нам представляется, что Эд в эту пору уже достаточно отдалился от родителей, так что вряд ли его так уж интересовало их мнение о его знакомых. К концу 1940-х у него появилась новая семья, состоявшая из коллег и друзей, связанных между собой фотографией, а также — иногда — выпивкой и покером. Отныне он будет подписывать свои работы как Эд Файнгерш, а для членов клана станет просто Эдди. Многие не сомневались, что его полное имя — Эдвард. Да еще и сегодня мало кому известно, что по-настоящему его звали Эдвин. Впрочем, какая разница? Друзья знали и любили его как Эдди — жутко талантливого, обаятельного и отчаянно смелого парня. Но вот для Файнгершей он навсегда остался Эдвином — замкнутым чудаком, оторвавшимся от стаи.

Лицом к лицу со смертью

Как ни старался Джордж Цимбел, но бросить увлечение фотографией так и не смог. В Нью-Йорк он приехал из Массачусетса в 1947 году, в возрасте 18 лет. Послушав родителей, поступил в Колумбийский университет, твердо решив отложить в сторону фотоаппарат и приобрести настоящую профессию. Тем не менее он почти сразу начал сотрудничать с редакцией университетской газеты «Columbia Spectator», предлагая статьи и фотографии. В редакции имелась своя круглосуточно открытая фотолаборатория, и кончилось тем, что студент Цимбел дневал в ней и ночевал. Там он и познакомился с еще одним фотолюбителем — Гарри Винограндом. Вместе они основали «Клуб полуночников», число членов которого так и застыло на цифре два. Двое ненормальных с красными от недосыпания глазами, до утра проявлявшие и печатавшие снимки.

«Вообще-то университет в те годы довольно много делал для студентов, — вспоминает Джордж. — В 1949 году мне позвонил ответственный за связи с общественностью и сказал, что устроил мне собеседование в «Пике» — наряду с «Блэк стар» это было тогда крупнейшее нью-йоркское фотоагентство. В «Пиксе» я окончательно перешел на 35-милли-метровую камеру и познакомился с Эдди». Немного позже Джордж привел в «Пике» и своего друга Гарри Виногранда, который стал одним из самых известных американских фотохудожников 1960-х годов. Сегодня его работы можно видеть во всех крупных музеях мира.

Агентство «Пике» было основано в 1935 году тремя еврейскими эмигрантами, бежавшими из Германии. Их звали Леонард Дэниелс, Цецилия Кучук и Альфред Эйзенштадт. Вскоре к ним присоединился племянник Цецилии Юрий Кучук, под именем Джерри Кук сделавший в Америке блестящую карьеру независимого фоторепортера.

В коридорах «Пикса» новички вроде Файнгерша, Цимбела и Виногранда встречались со многими знаменитостями. Правда, Эйзенштадт — автор культовой фотографии, на которой моряк в берете целует на фоне Таймс-сквер девушку в белом платье, — уже покинул агентство ради только что основанного им же журнала «Life», зато они познакомились с братьями Капа. Роберт уже подумывал о создании собственного агентства «Магнум», но Корнелл все еще предпочитал возиться с пленками в темной комнате. Братья Капа оказали заметное влияние на троицу друзей. Эд, Джордж и Гарри уже поняли, что реальная жизнь интересует их гораздо больше, чем чистое искусство. У большинства художников было слишком много красивостей и, наоборот, мало «чернухи» и железобетонной достоверности образов.

«Фотография в стиле arty2, популярная на Западном побережье, нас не вдохновляла, — рассказывает Цимбел. — В Нью-Йорке мы крутились в мире прессы. Нас влекла улица, репортаж, повседневный труд. Эдди был из нас троих самым взрослым и для меня стал вроде старшего брата...»

Эдди хватило упорства, чтобы навязать редакторам свой собственный стиль: естественное освещение, сцены, выхваченные из жизни и зафиксированные на пленке вопреки любым трудностям. «Он постоянно изобретал что-то новое, словно пытался раздвинуть границы возможностей камеры, — вспоминает Цимбел. — Он виртуозно владел техникой и гениально чувствовал черный цвет. Его работы бросали вызов темноте, всем этим густым теням, которые обычно так пугают фотографов. Он и меня научил не бояться черного цвета». Иллюстрацией к этим словам может служить серия снимков Мэрилин, на которых кинозвезду со всех сторон обступают зоны тьмы словно наброшенное черное покрывало. При проявке Эдди «выжимал» из пленки максимум, создавая зернистое, на грани видимости, изображение, передающее нужную ему атмосферу. В то время в среде профессионалов подобный стиль был известен как «Available Light» — «доступный свет», и Эдди, говоря о своей работе, всегда употреблял этот термин. У агентства «Пикс» не возникло ни малейших трудностей с поиском заказов для него, и очень скоро он стал одним из самых востребованных газетных фоторепортеров. Его охотно печатали «Life», «Redbook», «Newsweek», «McCall's, «Popular Photography», а также чрезвычайно популярный мужской журнал «Argosy». Скуповатый, без финтифлюшек, стиль Эдди как нельзя лучше вписался в атмосферу джаз-клубов Гарлема, по которым тогда сходила с ума белая молодежь. Он и сам проводил в них ночи напролет, купаясь в табачном дыму и звуках саксофона, чтобы утром с черными кругами под глазами отправиться на работу. По мнению Цимбела, немалое воздействие на Эдди оказали стихи проникнутого американским духом поэта Уолта Уитмена, особенно его поэма «Листья травы». Кстати, Мэрилин Монро тоже им восхищалась. В своей книге «Нью-йоркская школа. Фотографы 1936—1963 гг.» Джейн Ливингстон также отмечает влияние на фотографов послевоенной поры Джексона Поллока и американской «живописи действия». Подобно художникам, работавшим в этом стиле, они «царапали» поверхность реальности, нападая на нее внезапно, исподтишка, и лепили из света сгустки грубой, необработанной энергии. Ливингстон особенно подчеркивает общность тех и других в подходе к восприятию времени, которое для них всегда было «здесь и сейчас». Если работы Эдварда Уэстона и других мастеров предыдущего поколения отличались чрезвычайной тщательностью и скрупулезностью, то молодые нью-йоркские волки «искали способ уловить с помощью фотографии преходящий миг в движении. При этом они стремились сделать нечто такое, чего до них в этой среде не делал никто». Наконец, на Файнгерша, как, впрочем, и на всех, кто жил в дотелевизионную эру, наложил отпечаток кинематограф. Эд начал карьеру фотографа в годы, когда в сфере доступных развлечений безраздельно властвовало кино. Устроившись на балконе одного из бродвейских зданий, он открывал для себя великое искусство послевоенного черно-белого кино, погружался в тревожную атмосферу плохо освещенных улиц и вздрагивал от хруста щебенки под ногами неизвестного, нарушающего безмолвие ночи. «Убийцы» Роберта Сиодмака (1946), «Ночные пассажиры» Делмера Дейвса (1947), «Белая горячка» Рауля Уолша (1949), «Асфальтовые джунгли» Джона Хьюстона (1950)... В последнем снялась юная Мэрилин Монро. Возможно, именно поэтому, приняв от редакции «Redbook» заказ на серию фотографий, Файнгерш решил, что будет неотступно следовать за кинозвездой. Он охотно снимал ее издалека, едва различимую в густой тени, уподобляясь Сэму Спейду3, с камерой в руках подкарауливавшему неверную жену, чтобы доставить компромат богачу мужу. Но кроме эстетики ночного асфальта черно-белое кино обогатило новое поколение фотографов пристальным вниманием к «маленькому человеку», умением показать его уязвимость и обыкновенность, его мужество и красоту. Именно к этому и стремились Цимбел, Файнгерш и остальные их друзья: чтобы фотография как можно честнее рассказывала о том, что происходит на самом деле. С приходом в профессию нового поколения фоторепортеров на Манхэттене повеяло ветром перемен. «Кое-кто из главных редакторов побаивался печатать его работы. Но если они приглашали Эдди, то знали наверняка: он притащит что-нибудь необычное, поразительное, — рассказывает Цимбел. — Эд, как и я, никогда не работал штатным фоторепортером. Его нельзя было послать снимать абы что, он был «фирма». Все, что он сдавал в редакцию, носило отпечаток его стиля, было неподражаемо. То, что делал он, больше никто делать не умел». Со свойственной ему упертостью Эдди категорически запрещал кадрировать его фотографии. Но главное, он никого не пускал к себе в темную комнату. Он, и только он, обладал правом голоса и решал, что достойно публикации, а чему место в мусорной корзине.

Фигура Эда Файнгерша, вся окружавшая его аура неразрывно связаны с золотым веком американской журналистики. В 1950-е годы телевидение еще не успело захватить страну. И славу такой, например, актрисе, как Мэрилин Монро, обеспечивали журнальные обложки и газетные статьи. Чтобы достучаться до каждой семьи от Массачусетса до Аризоны и от Айдахо до Флориды, требовались картинки, напечатанные на бумаге. Мало того, жадному до новостей обывателю пресса служила единственным источником информации. Каждый месяц и каждую неделю читатели ждали, когда в киосках или в почтовом ящике появится свежий номер «Life», «Look» или другого любимого журнала, из которого они узнают, что творится на земле. Раскрывая эти издания, люди словно распахивали окно не только в остальную часть Америки, но и во все пять континентов. Тираж крупнейших журналов достигал в те годы от пяти до семи миллионов экземпляров. В ответ на массовый запрос подписчиков активно развивался жанр «рассказа в картинках»: на трех-шести страницах публиковались крупноформатные фотографии с подписями, посвященные какому-либо новостному сюжету. «Историю» рассказывали именно фотографии — подписи под ними играли второстепенную роль, служили своего рода тонюсенькой Ариадниной нитью, помогая читателю следовать за фотографом во всех его головокружительных приключениях. Характерно, что фамилия автора «текстовок» часто даже не указывалась.

Эдди работал как вол. На месте он не сидел: сегодня в Германии, завтра — во Франции, послезавтра — в Англии. В Америке по заказу британского журнала «Picture Post» он проник за кулисы Вашингтона, а затем вместе с другом Бобом Швальбергом просочился на съезд Республиканской партии в Чикаго, обсуждавший выдвижение кандидата в президенты. Чтобы попасть на это закрытое мероприятие, приятели переоделись официантами, впрочем, наскоро: просто перекинули через руку по белой тряпке. Файнгерш брался за любой сюжет: роддома, скачки, цирк, кабаре. Был даже один очень странный репортаж о том, что предпочитают есть на ужин водители грузовиков: на фото красовались только толстые задницы, свисающие с маленьких табуреток. Но наибольшую известность принесли Эду те зрелищные фотографии, что он делал с опасностью для жизни. Один из самых знаменитых снимков запечатлел две машины каскадерской группы «Айриш Хорен Хелл Драйверз». Эд, работавший без трансфокатора, улегся под трамплином и смотрел, как над ним пролетают болиды со скоростью но километров в час, едва не задевая шинами объектив. Этот снимок, сделанный для журнала «Argosy» в 1954 году, отличается абсолютной четкостью и чистотой изображения. Рука у Эда не дрогнула. Существует и еще одна фотография, снятая с трибун: она довольно долго использовалась в качестве иллюстрации страницы, представлявшей читателю сотрудников «Argosy». На ней мы видим крошечную фигурку Эдди, скрючившегося под трамплином с камерой в руках, и проносящийся в нескольких сантиметрах от его лица автомобиль, обдающий его парами бензина и дыханием смерти.

В середине 1950-х Файнгерш, по-прежнему неравнодушный к армии, сделал два репортажа, надолго врезавшиеся в память профессионалов. Ради первого он вступил в отряд парашютистов, прикомандированный к военно-воздушной базе в Джорджии. Его спросили, есть ли у него опыт прыжков, и он солгал, что прыгал в Европе. Без всякой подготовки его выбросили в пустоту, и там, посреди бескрайнего неба, он сделал несколько фантастических кадров. Для того времени это был самый настоящий подвиг, особенно если вспомнить, на какой примитивной технике ему приходилось работать. Позже его приняли в неофициальный клуб «Прыгающие евреи» парашютно-десантных войск штата Джорджия. Но того прыжка Эдди показалось мало. Некоторое время спустя он уговорил капитана подлодки привязать его к перископу, чтобы с палубы заснять погружение субмарины.

С 1950 года Америка снова вступила в войну. Под флагом ООН и под командованием генерала Макартура войска США вторглись на территорию Кореи с целью помешать Северу захватить Юг. На самом деле американским солдатам пришлось сражаться с китайской армией, пришедшей на помощь северянам. Война затягивалась, и Эдди не мог остаться в стороне. «Если бы мне предложили коротко охарактеризовать Эдди, — размышляет Джордж Цимбел, — я сказал бы, что он был в первую очередь патриот и старый солдат». В разгар зимы 1953-го Файнгерш попрощался с друзьями по «Костелло», облачился в военную форму и полетел на Корейский полуостров. Там, на минных полях и под колючей проволокой, он сделает несколько лучших своих фотографий. Некоторые из них будут опубликованы в «Argosy» под романтическим заголовком «Корея: заблудившийся патруль», а в 1958 году — в женском журнале «Pageant». Подчеркнем, что на фронт он отправился не военным корреспондентом, а именно солдатом-добровольцем. Вот как он сам прокомментировал свои работы, опубликованные в альманахе «Photography Annuel» за 1955 год: «Я должен был держать в руках то же оружие, что и парень, чье место я занял. Мне дали пулемет «томсон» и несколько гранат. Но даже с легким вооружением фотографировать дьявольски сложно. Приходилось прятать фотоаппарат под пуленепробиваемым жилетом — солнце, отражаясь в объективе, могло выдать наше присутствие. Вытаскивать его, продолжая выполнять разведзадание, — нет, это было не так-то просто». В сумерках Эдди снимал солдат в лагере — вернее, их тени в зарослях травы. В качестве освещения — красноватые огоньки сигарет «Мальборо», светлячками мелькающие в темноте. Эти снимки позволяют зрителю физически ощутить безмерную усталость и влажное дыхание страха, проникающее отовсюду и оставляющее свои следы на всем, даже на сапогах. Для того же «Argosy» Эд сделал потрясающую фотографию на целую полосу, погружающую зрителя в самую гущу битвы за высоту Порк-Чоп. Лежа в окопе, среди булыжников и обломков металла, Эд на секунду приподнялся и сделал снимок. В кадре оказались: его собственная нога, ствол его пулемета, а на горизонте — поднимающийся к серому небу густой столб черного дыма. В это же самое время в нескольких километрах от его окопа Мэрилин песней поднимала боевой дух парней и уверяла, что «лучшие друзья девушки — бриллианты», и слегка вздрагивала, когда ледяной ветер, прилетевший из Сибири, забирался ей под платье с глубоким вырезом на спине.

Новое появление знаменитого солдата в Нью-Йорке стало событием в «Кастелло». Друзья — фотографы и журналисты — шумно отпраздновали его возвращение в стан живых. Эдди, как всегда, со смехом рассказывал о своих приключениях, а приключений хватало. Он тысячи раз бывал на волосок от гибели. Друзья восхищались и ужасались одновременно. «Помню, один из наших как-то вечером не выдержал: «Эд — ненормальный! Говорю вам, у этого парня не все дома!» На самом деле, — спустя полвека спокойно продолжает Джордж Цимбел, — он не так уж и ошибался. Мы не осмеливались произносить этого вслух, но многие из нас думали, что Эдди нарочно играет в прятки со смертью. Так оно и было». Действительно, ползая по дну окопа, кувыркаясь в небе или погружаясь под воду, Эд Файнгерш, не отрывавший глаза от видоискателя камеры, словно дразнил собственную смерть.

Боб, Джордж и подружки

В 1950-е годы Эдди начал пробовать себя в роли наставника, стремясь заразить своей страстью к фотографии и других. В 1950 году вместе с тогда не слишком известным фотографом Робертом Франком он выступил с лекцией. В июне 1951 года в «Виллидж-Камера-клаб» на Бэнк-стрит прошла выставка его работ, в ходе которой он подолгу беседовал с посетителями, излагая свое видение ремесла фотожурналиста. На каждой встрече такого рода он старался объяснить, что такое фотография, щедро делился советами и раздавал друзьям фотоаппараты. Конечно, оборудование стоит дорого, признавал он, но фотографы знают нужные ходы: в магазине «Ройал Тоун» им всегда делают скидку, а умелец Марти — золотые руки — приспособит вам любой объектив к любой камере. В записной книжке молодого нью-йоркского фотографа значился также телефонный номер некоего Луи — жуликоватого малого, сновавшего между Европой и Америкой и контрабандой ввозившего в страну фотоаппараты и линзы. В 1951 году Файнгерш купил у Луи 21-миллиметровый объектив восточногерманской фирмы «Цейсс». И преподнес его в подарок своему другу Цимбелу, который направлялся для прохождения военной службы в Западную Германию.

В ту пору Эд все еще жил в Бруклине. Он любил хорошо одеваться и покупал костюмы в магазине «Брук Бразерс», хотя вечно сидел без гроша. По мнению Джорджа, «Эд, учитывая его работоспособность, мог вполне прилично зарабатывать. Но деньги его не интересовали. Он тратил их не считая. Бывало, что у него не было пяти центов на метро и по утрам он пешком топал на работу через Бруклинский мост». Причины катастрофического состояния его финансов таят в себе загадку. Сегодня кое-кто выдвигает обвинения в адрес агентства «Пикс», которое не всегда достойно оплачивало труд одного из своих лучших фотографов.

Днем Эд мотался по съемкам, просиживал в лаборатории и бегал по редакциям. «Все крутилось в одном и том же квадрате. Например, мы несли очередной сюжет в «Newsweek». Если там не проявляли интереса, нам достаточно было пройти пару кварталов до редакции «Time», — вспоминает Джордж Цимбел. Друзья постоянно пересекались и, пользуясь случаем, показывали друг другу свои работы. Взаимные оценки выносились мгновенно и отличались строгостью и нелицеприятностью. «Фигня! — бушевал Эдди, стуча кулаком по столу. — Полное дерьмо!» Цимбел переводит взгляд за окно, где по мостовой идут монреальцы под зонтиками. «Это был Нью-Йорк! — улыбнулся он. — Мы говорили друг другу в глаза все что думали, без всяких выкрутасов. Вот этого-то мне здесь и не хватает. С тех пор как я перебрался в Канаду, меня не покидает чувство, что люди здесь вообще никогда и ничего не критикуют. Но в Нью-Йорке нам было не до вежливости! Что, кстати сказать, вовсе не мешало нам оставаться друзьями».

Что бы ни случилось днем, по вечерам они встречались в баре «Костелло». Из всех друзей Файнгерша самым близким был, конечно, Роберт Стайн — для своих Боб. Они играли в покер: Джордж Цимбел, Эдди, Сал и Эл Гроссманы, Гарри Виногранд. «Мы с Гарри играли так себе. Эдди — чуть получше, но тоже средне. А вот Боб! Его все боялись!» Пятьдесят лет спустя Боб вносит в этот комментарий свои коррективы: «Не понимаю, про что это толкует Джордж. Сроду мне в покер не везло!» Но Джордж не сдается: «Слушай его больше! Боб был в покере ас! Думаешь, чего он сейчас скромничает? Блефует, как всегда!» Друзья не виделись много лет. Совершая челночные рейсы между Монреалем и Коннектикутом, я словно участвую в их бесконечных разговорах в «Костелло». И уже усвоил: последнее слово всегда остается за Робертом.

На «гражданке» Стайн был главным редактором журнала «Argosy». В тридцать лет он перешел в «Redbook», а затем в «McCall's». «Когда я возглавил эти журналы, — объясняет он, — то хотел приблизить их к реальной жизни, сделать более правдивыми. Не только я один стремился к этому — все, что тогда происходило в Нью-Йорке, двигалось в том же направлении. Появилось независимое кино. Моррис Энгель выходил на улицу с маленькой камерой и снимал все, что привлекало его внимание. И, конечно, был джаз — музыка, почти целиком построенная на импровизации. Мы от нее с ума сходили...» В свои 86 лет Боб — активный пенсионер, у него свой блог в Интернете. Стены кабинета украшают фотографии Боба в компании с Джоном Кеннеди, с Марлоном Брандо. У него типично американский дом — нечто вроде шале, возведенного на лоне природы. Гостиная задумана как палуба, нависающая над небольшим водопадом. Пока мы беседуем, из-за окна доносится журчание воды. Садовник в бейсболке подстригает газон. «Я хорошо знаю, что эпоха 1950-х многими воспринимается как нечто скучное и лишенное выразительности. Стереотипный образ эры Эйзенхауэра: симпатичная мамаша в переднике неспешно готовит индейку и прислушивается, не едет ли папаша в черном костюме на своем седане. Все веселье началось в 1960-е. Но на самом деле мы тоже недурно развлекались. Да, конечно, была война. Но знаете что? Не будь этой войны, мне бы в жизнь не выбраться из Бронкса! Не забывайте: мы были первым поколением американцев, убежденных, что жизнь у нас будет лучше, чем у наших родителей. Различие между нами и следующим поколением бэби-бумеров в том, что мы не тратили время на пустое философствование! Все спали со всеми, но при этом ухитрялись сохранять какую-то невинность, что ли... Во всяком случае, никто не разглагольствовал о свободной любви и прочей мути...». Зная это, не приходится удивляться, что Эдди делил с друзьями не только фотокамеры. Как-то вечером у Боба раздался звонок: «Срочно дуй в «Костелло»! Эд звонил из бара, где проводил время в обществе Ронды Флеминг — восхитительной брюнетки с ногами от шеи, снимавшейся у Хичкока в «Завороженном». Впоследствии она блеснет в картинах «Когда город спит», «Из прошлого» и «Перестрелка в О.К. Коррал». Но, пока ее звездный час не пробил, начинающая старлетка не слишком-то задирала нос — во всяком случае, в тот вечер явно была настроена продолжить знакомство. «С чем тебя и поздравляю», — хмыкнул Роберт, не выпуская изо рта сигареты. «Ты не понял! Я чего тебе звоню-то? — Чтобы перекрыть шум бара, Эдди приходилось едва ли не кричать. — Со мной тут дохлый номер! Я сам только сейчас заметил — она меня чуть не на голову выше! Зато для тебя — в самый раз! Так что давай шевелись, одна нога здесь, другая там!» Понятия не имею, встретился ли Роберт в тот вечер с Рондой. Но думаю, что да.

Невысокий и тощий, Эдди не был писаным красавцем. Но он обладал веселым нравом и темпераментом. Приятели покатывались со смеху, когда он изображал Граучо Маркса. И женщины его любили. Их в его жизни — не считая мимолетных знакомств — было несколько. И каждая отличалась сильным характером.

Джулия Скалли сейчас живет в Верхнем Вест-Сайде. Стильная, образованная, сдержанная, независимая — этакая Катрин Денёв в американской версии, идеальное воплощение жительницы центральных кварталов Нью-Йорка, которую каждый мужчина мечтает пригласить на романтический ужин при свечах на крыше небоскреба. Едва переступив порог ее квартиры, я сразу вспомнил фильмы «Лора» и «Окно во двор». Сейчас начнет угощать коктейлем, подумал я: наверняка у нее наготове непременный сифон с содовой — из тех, что в комедиях 1950—1960-х всегда выпускают струю газировки не туда куда нужно и заливают новый костюм героя. Волосы ее посеребрила седина, но держится она по-прежнему величественно, как и полагается светской манхэттенской даме. Вот почему ее талантливо написанная автобиография «Не по переходу», вышедшая в 1998 году в издательстве «Рэндом хаус», так всех удивила. Джулия родилась в очень бедной еврейской семье, жившей в богом забытой деревне на севере Аляски. В 1952 году она приехала искать счастья в Нью-Йорк и сумела устроиться секретарем в редакцию журнала «Argosy». Здесь она свела знакомство с Робертом Стайном, который учил ее придумывать подписи к фотографиям, а также с другими фоторепортерами, в том числе с Эдом Файнгершем. Именно в квартире Джулии я в первый раз увидел лицо Эдди. Она щелкнула его на углу улицы, в позе а-ля Монти Клифт. И только тут до меня дошло: до чего же он молод! Молод, как поэтесса Сильвия Плат и герои Сэлинджера. Молод, как сама Америка, в те годы прямо-таки олицетворявшая идею молодости. Абсолютно всем — манерой держать в углу рта сигарету, зажимая ее губами, косым взглядом, брошенным в объектив, обаянием легкой потрепанности — Эд выражал сам дух 1950-х. Он был юным актером Джеймсом Дином — растрепанные волосы, руки в карманах, — стоящим посреди улицы, не обращая внимания на катящие мимо хромированные бродвейские авто. Он был первым представителем поколения кока-колы и первым сёрфингистом, воскресным днем спешащим на Кони-Айленд, он был ароматом хот-догов, попкорна и сахарной ваты, он был ночью, озаренной сиянием неона, барами Гринвич-Виллидж и клубами Гарлема, где до утра не смолкал звон бокалов. Эдди был молод, как молодо было его время. И ему, как и его времени, недолго оставалось жить — примерно десять лет. Мне захотелось увидеть Джулию глазами Эдди. Она опустила взгляд: «Конечно, он меня снимал, но я потеряла все снимки. А может, он мне их никогда и не давал...» Это Эдди подарил ей ее первый фотоаппарат и чуть ли не силой заставил посещать курсы Бродовича. «Как только книга Картье-Брессона «Фото из-за угла» вышла на английском — под названием «Решающий момент», — он бросился в книжный и преподнес ее мне. Не думаю, чтобы он всерьез интересовался чем-либо помимо фотографии. Сегодня я понимаю, сколь многим ему обязана». Благодаря Эдди она нашла свою судьбу. Но какой бы важной ни была для нее эта связь, продлилась она недолго. Начиная с 1953 года Джулия уже выставляла свои работы в Музее современного искусства. В 1956 году она стала одним из столпов журнала «U.S. Camera», а в начале 1960-х возглавила редакцию журнала «Camera-35». «Мне кажется, главной особенностью Эдди и других фотографов его поколения была их маниакальная честность. Она проявлялась во всем: в их отношениях между собой, в том, как они критиковали друг друга — предельно откровенно, без всяких белых перчаток. Но больше всего она проявлялась в их отношении к свету. Эдди работал исключительно с естественным освещением. Его техника «доступного света» заключалась в том, чтобы никогда ничего не менять, никогда ничего не подстраивать, оставаться честным по отношению к свету и реальности». Именно таким, честным способом самый безбашенный из фотографов своего поколения весной 1955 года поймал в кадр лицо Мэрилин Монро.

«Как ни странно, но при всей нашей любвеобильности никто из нас не отпустил ни одной шуточки в адрес Мэрилин, ни разу не прошелся на ее счет, — говорит Боб. — Я провел рядом с ней немало времени, но не почувствовал никакого влечения, никакого сексуального притяжения — а в то время это было совсем на меня не похоже, уж вы мне поверьте! Думаю, что и Эдди относился к ней примерно так же». Здесь следует уточнить, что Эдди в ту пору был страстно влюблен в другую женщину — журналистку и писательницу-феминистку Кэрол Л. Он обхаживал ее долгие месяцы, если не годы, убеждая, что она должна полюбить его так же, как он любит ее. Он предлагал ей руку и сердце, однако встретил решительный отпор. «Он болезненно переживал этот отказ, и я думаю, что главной тому причиной было крушение его надежд на «нормальную» жизнь в кругу семьи. В глубине души он всегда подозревал, что не создан для семейной жизни, и это страшно его мучило». Целиком поглощенный Кэрол, Эдди не обратил ни малейшего внимания на не слишком яркую Роберту Б., работавшую в редакции секретарем. Девушка, которую все звали Бобби, отличалась скромностью и некоторой замкнутостью. Уж она-то согласилась бы принять его таким, каким он был, со всеми его достоинствами и недостатками. Но он ее не замечал. А может, храня верность своему принципу во всем быть честным, не хотел ее обманывать. Ибо в «доступном свете» Роберта совсем ему не нравилась.

Примечания

1. Фото Эда Файнгерша, сделанное Эриком Хартманном, было опубликовано в альманахе «Photography Annuel» за 1954 год, заняв целую страницу. К концу жизни Хартманн выпустил фотоальбом «В лагерной тишине», посвященный ужасам концлагерей. — Прим. автора.

2. Претенциозный, претендующий на художественность (англ.).

3. Сэм Спейд — персонаж знаменитого детектива Д. Хэммета «Мальтийский сокол».

О том, как Мэрилин Монро бросила мужа, хлопнула дверью и решила начать новую жизнь на Манхэттене

Девушка смеялась. До чего приятное ощущение! Теплый воздух поднимается снизу и забирается ей под юбку. А вот еще одна вентиляционная решетка метро — и опять то же самое. Здорово! Юбка взлетает, словно посреди города расправляет лепестки фантастический цветок!

Этот кадр из фильма «Зуд седьмого года», наряду с еще одним, тем, где Кинг-Конг забирается на Эмпайр-стейтбилдинг, стал культовым для образа Нью-Йорка, вошел в его «иконостас». Его помнят все, и все им восхищаются. Но... восхищение как-то быстро выдыхается, стоит пересмотреть сам фильм. В картине этот эпизод оставляет ощущение разочарования. Ветер из решетки метро дует еле-еле. Пару раз мелькают коленки девушки — и все. Выглядит забавно, не спорим, но совершенно невинно, — копья ломать не из-за чего. Зато на фотографиях! Здесь юбка взлетает высоко вверх, открывая белеющие в вечернем сумраке трусики. Так что легенду создал не фильм, а скандально дерзкие фотографии, сделанные 15 сентября 1954 года. Они же и остались в нашей памяти. В тот вечер на Манхэттене Мэрилин целиком, без остатка, отдалась Файнгершу — и другим фотографам, допущенным на съемки. Город принял ее с шумным восторгом. А кадры, мелькающие в фильме, были сняты позже, в стыдливой тишине калифорнийской киностудии.

Итак, «юбочный бум» был устроен фотографом. Сэм Шоу познакомился с Мэрилин в 1951 году. Они прониклись друг к другу симпатией. Впоследствии студия «Фокс» наняла его для разработки рекламной концепции фильма «Зуд седьмого года». Шоу мгновенно учуял в импровизированном «танце покрывал» великолепный потенциал для продвижения картины. «Съемки на Лексингтон-авеню, — признавался он годы спустя, — были в основном затеяны с рекламной целью. Все знали, что сцену будут переснимать в павильоне киностудии». Файнгерш, Цимбел, Виногранд и другие нью-йоркские фотографы получили официальное приглашение на съемки эпизода, но это был обман. Мэрилин не играла, она позировала. Уайлдер делал вид, что раздает указания, операторы притворялись, что снимают... А Мэрилин изображала веселье. Хотя ветер, обдувавший ей ноги, был не просто холодным, а ледяным. Два раза она уходила в здание кинотеатра, где отогревалась за чашкой кофе. И возвращалась под приветственные крики толпы. Толпа ждала, потому что знала: сейчас она опять покажет им свои знаменитые трусики. И будет при этом заливисто, как девчонка, хохотать.

Великое бегство

«Потом что-то вдруг изменилось, — вспоминает Цимбел. — Повисла какая-то напряженная тишина. Оказалось, прибыл Ди Маджо, вызванный репортером Уолтером Уинчеллом. Он был бледен и зол. Уайлдер подошел к Мэрилин Монро, и они о чем-то коротко переговорили. Она улыбнулась, и съемки продолжились». И Джо Ди Маджо не оставалось ничего другого, кроме как стоять и бессильно смотреть, как его жена демонстрирует поклонникам свои прелести. Он женился на Мэрилин 14 января 1954 года. В свидетельстве о заключении брака записано, что ей 25 лет (она убавила себе два года) и ее зовут Норма Джин Мортенсен Доэрти. Семейная жизнь не заладилась у них с самого начала. Ди Маджо был легендой бейсбола и суперзвездой. Из-за проблем со здоровьем этому полубогу нью-йоркской команды «Янки» пришлось раньше времени оставить большой спорт. И для него, итальянца во втором поколении, женитьба на блондинке, пусть и крашеной, была неоспоримым свидетельством социального успеха. К сожалению, он ничего не понимал в кино и даже не догадывался, что, беря в жены Мэрилин, перечеркивает все свои знаменитые удары и передачи, чтобы в глазах публики навсегда остаться... мужем Мэрилин Монро. Нет никаких оснований сомневаться, что он искренне любил ее — но не ее имидж секс-бомбы. Он бы предпочел, чтобы она сидела дома, а не моталась по киностудиям, и много раз предлагал ей бросить карьеру в кино. Но то, что предстало его глазам в тот вечер, было уже слишком. Она показывала нижнее белье всему Манхэттену! Ди Маджо почувствовал себя униженным и оскорбленным. «Около половины третьего утра я сложил свое оборудование и помчался к себе на Вторую авеню, где у меня была темная комната, — рассказывает Цимбел. — Продолжение истории я, как и вы, узнал только много лет спустя». В ту ночь из номера отеля «Сент-Реджис» доносились женские крики и плач. На следующее утро гримерше пришлось замазывать синяки на плечах Мэрилин. 16 сентября супруги вернулись в Голливуд. Через две недели она потребовала развода. 27 октября Мэрилин перестала официально именоваться миссис Ди Маджо. Брак продлился восемь месяцев.

Теперь перед ней встала задача порушить еще один союз. Она мечтала прервать контракт со студией «Фокс» и переселиться в Нью-Йорк. Это не был ни «заскок», ни минутный каприз уставшей от собственного экранного образа звезды. С Нью-Йорком она связывала далеко идущие профессиональные планы, тем самым бросая смелый вызов Голливуду. К концу 1954 года Мэрилин Монро стала крупнейшей кинозвездой мира. На достижение статуса «суперстар» у нее ушло примерно десять лет, большую часть из которых она проработала на киностудии «Двадцатый век — Фокс», руководимой гениальным и свирепым Дэррилом Ф. Зануком.

Их знакомство состоялось в 1946 году, когда юная манекенщица без гроша в кармане по имени Норма Джин Доэрти подписала со студией свой первый полугодовой контракт. Прежде чем поставить в договоре точку, Бен Лайон — студийный «охотник за головами» — вызвал ее к себе в кабинет, чтобы обсудить последнюю деталь. Имя Доэрти никуда не годится, оно совершенно непроизносимо. Надо придумать что-то другое. Они сошлись на псевдониме Мэрилин Монро. «Мэрилин» позаимствовали у бродвейской актрисы 1920-х годов Мэрилин Миллер. «Монро» была девичья фамилия матери Нормы Джин — Глэдис Перл Монро. В конце концов, сочетание Мэрилин Монро звучало ненамного фальшивей, чем имена, использовавшиеся ею до сих пор. Даже Норма Джин Мортенсен была чистой выдумкой. Глэдис Монро в 1917 году вышла замуж за Джона Ньютона Бейкера, а затем, в 1924 году, — за Эдварда Мортенсона, с которым через несколько месяцев развелась. Затем Глэдис, которая вела довольно беспорядочную жизнь, завела любовника — некоего Стенли Гиффорда. 1 июня 1926 года у нее родилась дочь — Норма Джин. Гиффорд к тому времени успел исчезнуть с ее горизонта. Ребенка он так и не признал. Заполняя документы на новорожденную дочь, Глэдис указала, что отец девочки — Эдвард Мортенсон, хотя не виделась с ним уже давно. Правда, одну букву в фамилии она изменила, так что получилось Мортенсен. Мы не знаем и уже никогда не узнаем, случайно ли Глэдис напутала с фамилией бывшего мужа или сделала это сознательно, не желая, чтобы дочь носила имя человека, которого ее мать больше не любила. Таким образом, фамилия, данная девочке при рождении, уже была своего рода псевдонимом — то ли плодом маминой фантазии, то ли случайной ошибкой. Оба ее имени — Норма Джин, как позднее и имя Мэрилин, — тоже достались ей от актрис: Нормой она стала в честь Нормы Шерер (или Нормы Толмедж), а Джин — в честь Джин Харлоу1. Норма Джин Мортенсен звалась также Нормой Джин Бейкер — до 1942 года, когда она вышла замуж за пожарного Джима Доэрти и стала Нормой Джин Доэрти. Так что четыре года спустя выбирая себе в кабинете Бена Лайона псевдоним, она с легкостью согласилась зваться Мэрилин Монро. Все равно она собиралась разводиться.

Первые биографии актрисы, опубликованные в прессе, старательно повторяют одно и то же «настоящее» ее имя — разумеется, ошибочно. В 1946 году директор рекламной службы киностудии «Фокс» Гарри Бранд издал так называемый официальный документ, в котором говорилось, что Мэрилин Монро — псевдоним Нормы Джин Доэрти. Здесь же сообщается, что ей 18 лет, хотя на самом деле ей уже исполнилось 20. Пять лет спустя «Фокс» опубликует еще одну ее биографию. На сей раз будет сказано, что настоящее имя актрисы — Норма Джин Бейкер и ей 22 года (а не 25, как было в действительности). Поток вымыслов уже начал затапливать правду жизни.

Агент Грин

По условиям первого контракта «Фокс» выплачивал актрисе 15 долларов в неделю. В случае возобновления контракта предусматривалось удвоение суммы. Но после съемок в четырех благополучно забытых лентах киностудия с ней распрощалась. Тогда она перешла в «Коламбия пикчерс», где снялась в единственной картине, после чего — шел уже 1950 год — заключила контракт с «Юнайтед артисте» на съемки в эпизоде «Счастливой любви» с Граучо Марксом. Ее снова пригласили в «Фокс». Три года — три маленькие роли. Наконец наступает 1953 год. Она снимается в фильме «Ниагара». Это уже большой успех. Первый, но не последний. За «Ниагарой» все в том же 1953 году на экраны выходят «Джентльмены предпочитают блондинок» Говарда Хоукса и «Как выйти замуж за миллионера» Жана Негулеско. На следующий год Отто Премингер снимает ее в «Реке, не текущей вспять».

Тут-то и начинаются трения с кинокомпанией. Мэрилин 28 лет, и она начинает приносить студии «Фокс» большие деньги. Однако ее гонорары уперлись в потолок — 1500 долларов в неделю. За роль в «Джентльменах...» она получила меньше, чем ее партнерша Джейн Рассел. Мэрилин испытывает законное недовольство. К тому же ей все меньше нравятся роли, которые ей предлагают. Первые стычки звезды с хозяевами студии разгораются вокруг сценариев и навязываемых ей дурацких персонажей. Она жаловалась на это своему другу Милтону Грину, модному фотографу, с которым познакомилась в 1949 году и чьи работы высоко ценила. В 1953 году 30-летний Грин предлагает Мэрилин совместно основать независимую продюсер-скую компанию. Это даст ей возможность самой выбирать себе роли и получать доход от успешных проектов. Идея совершенно захватила актрису.

Грин начинает разрабатывать план бегства. Его адвокаты скрупулезно изучают каждый пункт договора актрисы с «Фоксом», пытаясь найти в нем лазейки и постепенно, по одной, размыкают цепи, привязывающие ее к киностудии. Осенью 1954 года, воспользовавшись тем, что съемки «Зуда седьмого года» проводятся в Нью-Йорке, Мэрилин дорабатывает устав компании «Мэрилин Монро Продакшнс» (ММП). К концу года в Лос-Анджелес прибывает Милтон, вооруженный документом, подтверждающим, что целый ряд пунктов договора, привязывающего Мэрилин к студии «Фокс», носит незаконный характер. О том, что готовится государственный переворот, не знает никто, даже Ди Маджо. По возвращении в Калифорнию Мэрилин первым делом меняет своего агента и переходит в команду Льва Вассермана. Один из самых блистательных умов в истории Голливуда, Лев работал одновременно и на Западном, и на Восточном побережье. Его многие побаивались. Именно Вассерман разрушил устоявшуюся с первых дней существования киноиндустрии систему заработной платы, заменив ее контрактами, основанными на процентных отчислениях. Он вел переговоры от лица Джеймса Стюарта и добился для актера весьма завидных условий: в обмен на уменьшение суммы гонорара тот получал право участия в прибылях. Таким образом из простого наемного работника Стюарт превращался в сопродюсера. Именно к этому стремилась и Мэрилин.

И вот настал час отъезда. Ее ждал Манхэттен. Ранним декабрьским вечером, нацепив темный парик, никем не узнанная, Мэрилин едет в аэропорт. Свершилось! Самолет взмывает в небо. Убегает назад Тихоокеанское побережье, едва различимое в темноте, расплываются и гаснут городские огни. На рейс она зарегистрировалась под именем Зельды Зонк. Откуда она взяла сей экзотический псевдоним, неизвестно2. Зельда — уменьшительное от Гризельды — имени германского происхождения, этимология которого восходит к «воительнице в сером». Действительно, она летела воевать.

«Я теперь сама президент»

На протяжении нескольких дней в газетах муссируется исчезновение кинозвезды. 7 января 1955 года Мэрилин вновь появляется на публике, одетая в белое платье. Место встречи — квартира Фрэнка Дилейни, адвоката Милтона Грина, расположенная на Шестьдесят четвертой улице. Компания «ММП» пригласила восемьдесят журналистов, нескольких друзей и потенциальных финансовых партнеров. Промариновав, как и полагается, присутствующих не меньше часа, Мэрилин Монро сделала сообщение об основании продюсерской фирмы, носящей ее имя. Президентом будет она, вице-президентом — Грин. Вопросы, пожалуйста. «Как вы рассчитываете, — тут же взметнулась вверх рука, — сочетать деятельность «ММП» с вашими обязательствами перед компанией «Двадцатый век — Фокс»? Вместо кинозвезды на вопрос ответил Дилейни: «Мэрилин Монро больше не связана договорными обязательствами с киностудией «Фокс». Это было открытое объявление войны. Не прошло и нескольких минут, как слова Дилейни облетели весь континент, добрались до Лос-Анджелеса и спикировали прямо на бульвар Пико, где располагалось руководство «Фокса». Реакция последовала незамедлительно — в виде коммюнике, в котором говорилось, что контракт с мисс Монро действителен еще четыре года. Итак, стороны скрестили шпаги. В тот же вечер участники проекта «ММП» пили шампанское в баре «Копакабана» и слушали выступление своего друга Синатры. Весь следующий год шли ожесточенные переговоры между «ММП» и «Фоксом». Мэрилин весь этот год не снималась. Она с удовольствием примеряла на себя новую роль — роль нью-йоркской working girl3, в которой предстала на страницах посвященного ей репортажа в журнале «Redbook».

В том, что замыслили Милтон и Мэрилин, в сущности, не было ничего особенного. Некоторые из чересчур ретивых биографов утверждают, что предпринятая этой парой инициатива привела к разрушению всей системы функционирования киностудий. На самом деле Голливуд никогда не переставал служить ареной столкновений между артистами и продюсерами. Еще в 1919 году Чарли Чаплин, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс и Д.У. Гриффит создали «Юнайтед артисте» — продюсерскую компанию, в руководство которой вошли только творческие работники. Своим правом на забастовку актрисы пользовались и до Мэрилин Монро — например ее кумир Джин Харлоу. В 1955—1956 годах в актерской среде идея избавиться от гнета продюсеров буквально носилась в воздухе. Многие из актеров вслед за Мэрилин основали собственные компании: Джон Уэйн («Бэтджек Продакшнз»), Уильям Холден («Толука»), Марлон Брандо («Пеннбейкер»), Гэри Купер («Бейрода»), Фрэнк Синатра («Кент»), Грегори Пек и Кирк Дуглас («Брайна») и так далее и тому подобное. Но авантюрная затея с «ММП» отличалась тройной оригинальностью и... была заранее обречена на провал. Прежде всего вместо солидного калифорнийского бизнесмена Мэрилин взяла себе в помощники модного нью-йоркского фотографа, не имевшего ровным счетом никакого опыта работы в кино. Грин, как и сама Мэрилин, мечтал изменить свою жизнь. Скромный гений глянца, он видел себя в роли крупнейшего продюсера — увы, не имея для осуществления своих замыслов ни средств, ни необходимой хватки. «Он собирался пуститься в опасное плавание по финансовому океану в деревянном корыте», — иронически комментирует его предприятие Норман Мейлер. Во-вторых, Мэрилин Монро, как нетрудно заметить, была женщиной. Но, если отдельным мужчинам еще худо-бедно удавалось противостоять миру киностудий, населенному исключительно «мачо», то единственной женщиной, сумевшей справиться с ролью продюсера, оставалась «львица» Бетт Дэвис, да и то выпустившая всего один фильм — «Украденная жизнь», — снятый Кертисом Бернхардтом в 1946 году4. В-третьих — и это был самый безумный аспект проекта, — Мэрилин Монро решила, что руководство «ММП» будет находиться в Нью-Йорке.

В своем выборе она руководствовалась в первую очередь прагматичными соображениями. С одной стороны, Мэрилин стремилась официально стать жительницей штата Коннектикут, налоговое законодательство которого по сравнению с Калифорнией отличалось гораздо большей гибкостью. С другой стороны, если «ММП» могла опереться на популярность своей владелицы, каждый фильм которой оборачивался грандиозным кассовым успехом, то не существовало никаких гарантий того, что инвесторы столь же серьезно воспримут ее в новой роли деловой женщины. Следовательно, рассчитывать приходилось только на личные сбережения Милтона Грина. И действительно, фотограф заложил свой дом. Ситуацию усугубляло отсутствие у него связей с серьезными дельцами на Западном побережье, способными вслед за ним сломя голову ринуться в эту авантюру.

Также не следует недооценивать значения еще одного важного фактора. С точки зрения калифорнийских воротил кинобизнеса, переезд Мэрилин в Нью-Йорк был откровенной и наглой провокацией. Жители Лос-Анджелеса питали к ньюйоркцам смешанные чувства, в которых превалировали страх и ненависть. Пусть Голливуд с начала 1910-х стал местом, где выпускались фильмы, — деньги и власть по-прежнему оставались в Нью-Йорке — городе, давшем жизнь киноиндустрии как таковой. Вот что пишет об этом историк кино Дуглас Гомери: «Чрезмерный интерес к кинопроизводству сфокусировал всеобщее внимание на Голливуде, искусственно создав ему славу центра кинопромышленности, тогда как в действительности на всем протяжении эры киностудий их руководители и владельцы дергали за все необходимые ниточки из Нью-Йорка. Именно в Нью-Йорке принимались решения, какие денежные суммы следует ежегодно выделять на продюсирование фильмов, и в зависимости от этих решений голливудским исполнителям вменялось в обязанность подогревать публику». В манхэттенских высших сферах царили финансисты, даже не делавшие вид, что их интересует кино, — они видели только колонки цифр. Словно снайперы, засевшие в своих кабинетах, они вели прицельный огонь по Западному побережью, решая, кому жить, а кому умереть. Самый крутой лос-анджелесский магнат не мог ничего — разве что позвонить в Нью-Йорк. Даже такой зубр, как Луи Б. Мейер, в конце 1940-х был отстранен от руководства студии «МГМ», несмотря на то что он же ее и создал. Правильнее сказать, что его просто вышвырнули вон, потому что кое-кому в Нью-Йорке очень не понравилось, что кривая прибыли киностудии резко пошла вниз...

В коммюнике от у января сообщалось, что компания «Мэрилин Монро Продакшнс» будет «финансировать самые различные виды зрелищных предприятий». Устраиваясь на берегах Гудзона, Мэрилин просто-напросто плюнула в лицо своим бывшим хозяевам. Она напомнила всем этим лощеным калифорнийцам, кто они такие на самом деле — обыкновенные исполнители. И офис своей компании она с вызывающей дерзостью разместила в непосредственной близости от святая святых киноиндустрии — тех самых ненавидимых всеми контор, где в тиши кабинетов решались судьбы кино. Вернувшись в Лос-Анджелес для съемки последних эпизодов «Зуда седьмого года», Мэрилин гордо объявила Билли Уайлдеру: «Я теперь сама президент». Она не скрывала, что намеревается известить об этом прессу, воспользовавшись, в частности, предложением журнала «Redbook» посвятить ей большую статью. Впрочем, на всем протяжении 1955 года она постарается блеснуть и другими гранями личности настоящей жительницы Нью-Йорка...

Студентка

Как ни парадоксально, но Мэрилин, которой хватило самоуверенности бросить вызов заправилам киностудий, гораздо острее ощущала свою уязвимость как раз в том, что умела делать лучше всего, — в актерской игре. Начиная с 1948 года ее наставницей, наседкой и надсмотрщицей была Наташа Лайтесс. Преподаватель актерского мастерства и человек неуемной энергии, она не только всему научила Мэрилин, но и давала ей приют, когда у той возникали перебои с работой. По настоянию Мэрилин в ее контракт был включен пункт, согласно которому Наташа принимала участие в работе над каждым фильмом с Монро. Она репетировала с ней каждую сцену, а на съемочной площадке давала ей советы. Присутствие Наташи дико злило режиссеров, справедливо полагавших, что указания актерам имеют право давать только они. Но их раздражение ничего не меняло, и случалось даже, что Наташе платили больше, чем Мэрилин! Безраздельно преданная своей ученице, она ежесекундно окружала ее заботой и вниманием, граничившим с влюбленностью. Однако к 1954 году вмешательство наставницы в ее жизнь начало тяготить Мэрилин. К этому приложил руку и Ди Маджо — он искренне ненавидел Наташу и всячески старался ограничить ее влияние на жену. Сохранилась фотография, сделанная Цимбелом, на которой Наташа и ее ученица запечатлены крупным планом. Невысокого роста женщина с абсолютно невыразительной внешностью смотрит на свое великолепное создание с восхищенной улыбкой. Мэрилин отводит глаза и рукой делает жест, как будто отмахивается от советов педагога. Наташа еще не знает, что в последний раз принимает участие в съемках. Начинающей звезде все чаще приходит в голову, что наставница душит ее инициативу и лишает части заработка. В глазах Мэрилин Наташа принадлежит к прошлому, от которого ей не терпится избавиться. Она даже не предупредит ее о своем отъезде в Нью-Йорк. Наташа долго ждала от ученицы письма или телефонного звонка. Шли неделя за неделей, но она все еще отказывалась верить в то, что та не позовет ее с собой в Нью-Йорк. Увы, в новой жизни Мэрилин не было места ни старым вещам, ни старым привязанностям. У актрисы появились новые учителя. «Она говорила, что я ей нужна, — позже скажет Наташа. — К сожалению, на деле все оказалось наоборот. Вся моя жизнь с ней была постоянным и полным самоотречением».

Цимбел убирает фотографию Наташи в коробку и относит коробку на полку. Она исчезает среди десятков других, заполненных тысячами анонимных лиц и фигур. «Не хотите сделать перерыв? Я вам покажу кое-что, чего вы не знаете. Представьте себе, в Монреале бублики гораздо вкуснее, чем в Нью-Йорке...» Мы шлепаем по лужам до ближайшего кафе, и Цимбел рассказывает мне, чем кончилась история со съемкой на Лексингтон-авеню: «Вот чего я никак не могу понять: почему я не послал фотографии Мэрилин в редакции? Невероятно! Помню, что сразу после этой съемки я уехал в Техас делать репортаж, а негативы почему-то оставил у себя в лаборатории. Но почему — для меня полная загадка. В 1966 году у меня там случился пожар, сгорела значительная часть архивов, но эти негативы не пострадали. Только после переезда в Канаду я нашел их и напечатал. В первый раз я показал их в 1976 году на острове Принца Эдуарда, потом, в 1982-м, в одной монреальской галерее, на следующий год — в Париже, а в 2000-м — в Валенсийском музее современного искусства, в Испании. После вашего телефонного звонка меня осенило: ведь на одном из этих снимков единственное сохранившееся у меня изображение Эдди...» Итак, Эдди совершил своего рода кругосветное путешествие. Безымянный фотограф, стоящий на коленках возле развевающейся юбки Мэрилин... Канадские, французские и испанские посетители музеев не обратили на него ровным счетом никакого внимания.

Заходим в кафе, вешаем плащи. На хозяине — красивая рубашка лесоруба. Он хлопает Джорджа по плечу и сообщает мне, что несколькими днями раньше здесь побывал еще один писатель: «Приезжал из Парижа брать у меня интервью. Пишет книгу о «сумасшедших жителях Квебека»! Бублики там были действительно превосходные.

Мэрилин не стоило никакого труда найти замену Наташе. В течение нескольких недель она брала уроки у Констанс Колье — британского происхождения актрисы классической школы, прежде работавшей с Вивьен Ли и Кэтрин Хепберн. Однако обучение продлилось недолго: в апреле 1955 года Констанс Колье скончалась. Трумен Капоте, познакомивший Мэрилин с Колье, в книге «Прекрасное дитя» — может быть, лучшем из всего, что написано о Мэрилин Монро, — рассказывает о скромном появлении кинозвезды на похоронах педагога. В интервью она прежде всего приносит извинения за свой непрезентабельный вид: «Это все из-за волос. Мне надо было покраситься, но я не успела. Все случилось слишком быстро — и смерть миссис Колье, и все остальное...»

Вскоре после этого она поступила в актерскую студию, которой руководил харизматичный Ли Страсберг. Он не сделал сколько-нибудь выдающейся карьеры ни в качестве актера, ни в качестве режиссера, но был отличным педагогом и теоретиком театрального искусства. В начале 1930-х годов вместе с группой друзей он замахнулся на разработку совершенного нового стиля актерской игры, для чего пересмотрел знаменитую систему Станиславского, получившую распространение в Европе. Из всего наследия великого русского режиссера Страсберг в основном заимствовал психотехнические методики, побуждающие актера обогащать характер воплощаемого персонажа за счет личного опыта и переживаний. Мэрилин ознакомилась с этим методом в Лос-Анджелесе по совету Элиа Казана и с большим или меньшим успехом применяла его под руководством своего первого наставника Михаила Чехова, а затем и под руководством Наташи. В Нью-Йорке она наконец-то попала в американскую театральную столицу, в самую колыбель нового «метода». Впрочем, ко времени ее появления в студии педагогические приемы Страсберга успели подвергнуться сомнениям. В 1951 году он расстался с самыми видными участниками своей группы, в частности с великой Стеллой Адлер. А на экранах с 1950 года блистал ученик Адлер Марлон Брандо: «Мужчины», «Трамвай «Желание», «Вива Сапата», «Юлий Цезарь», «Дикарь» и «В порту». Последний фильм в 1954 году принес ему «Оскара» за лучшую мужскую роль5. Очевидно, что Ли Страсбергу не хватало ученика, наделенного столь же яркой харизмой, звезды, которая доказала бы действенность его метода. А кто мог соперничать с Брандо? И насколько заслуживают доверия слова бывшего ученика студии, объясняющего внезапный интерес Страсберга к Монро: «Он видел в ней средство восстановить свою репутацию <...>. Мне кажется, он думал, что, если ему удастся превратить ее в великую актрису, люди увидят в нем чудотворца. Ведь в нью-йоркском театральном мире никто не принимал ее за «настоящую актрису», а он как раз и стремился всеми силами сделать из нее такую». Мэрилин посещала занятия с группой студентов, но, кроме того, Страсберг давал ей и частные уроки. Ее влекла сцена, она представлялась ей местом, где она наконец-то почувствует себя свободной: «Это такой вид искусства, в котором режиссер не может прервать спектакль или вырезать из него целые сцены». Между тем ей не суждено было стать театральной актрисой. Она физически не могла выходить на сцену — от страха у нее тряслись поджилки. Возможно, Страсберг, а затем его жена Пола просто заменили Наташу. Присутствие рядом с Мэрилин этой супружеской пары вселяло в нее уверенность, и она готова была щедро им за это платить. Как бы там ни было, несомненно, что в последних фильмах Мэрилин превзошла самое себя.

Усилия, которые она предпринимала, чтобы повысить уровень своего искусства, для того времени были довольно-таки необычным новшеством. Ведь решение поступить в актерскую студию, подсказанное Казаном, она приняла самостоятельно. Сегодня этот ее поступок представляется нам гораздо более дальновидным, нежели создание компании «ММП», и почти провидческим. Несмотря на феномен Брандо, в 1955 году «метод» актерской студии в Голливуде мало кто принимал всерьез. Большинство кинодеятелей искренне считали молодых нью-йоркских актеров надутыми индюками. В дальнейшем этот стиль получит признание и ляжет в основу подготовки современного киноактера. Благодаря ему на свет появится целое поколение звезд, которые будут работать в кино в 1970-е годы и оставят в нем заметный след: Пачино, Де Ниро, Кейтель, Хэкмен и многие другие. Что касается Мэрилин, то она стала по-своему блестящей ученицей студии. Можно подумать, что она самозабвенно играла роль... ученицы «Экторс студио». История сохранила такой замечательный анекдот. Мэрилин с Сэмом Шоу фотографировались в Бруклине, когда вдруг полил дождь. Они вымокли и бросились к Ростенам — друзьям Шоу, жившим неподалеку. Кинозвезду никто не узнал, тем более что, представляясь, она очень невнятно пробормотала свое имя. Поэт Норман Ростен заговорил о чем-то со старым приятелем Сэмом, краем уха прислушиваясь к беседе своей жены Хедды с его молодой спутницей.

— Нет, я не из Нью-Йорка. Я приехала всего месяц назад. Учусь в «Экторс студио».

— Но это же замечательно! Вы, наверное, уже выходили на сцену? В каких спектаклях?

— Нет, я никогда не играла на сцене. Зато снялась в нескольких фильмах.

— Простите, вы не могли бы еще раз сказать, как ваше сценическое имя?

— Мэрилин Монро.

Как рассказывает Ростен, вечер продолжился у других друзей, и никто не узнавал Мэрилин — так прочно она вжилась в роль студентки. Когда он знакомил ее с очередным гостем, тот, обращаясь к хозяину, пошутил: «Твои друзья — мои друзья. Хоть сама Грета Гарбо».

Королева ночи

Но, когда нужно, студентка умела снова превращаться в звезду — вести блестящую светскую жизнь, посещать салоны и модные вечеринки. 9 марта 1955 года зрители, приглашенные в театр «Астор» на Парк-авеню на предпремьерный показ спектакля «К востоку от Эдема», с удивлением увидели ее на сцене, откуда она произносила приветственное слово. Джеймса Дина здесь уже не было — влекомый судьбой, он оставил театр навсегда.

Мэрилин охотно проводила время в обществе писателей, интеллектуалов и других знаменитостей. В числе ее знакомых — Грин, Страсберг, Норман Ростен, Дилан Томас, супруги Шоу, Трумен Капоте, с которым она танцует в «Копакабане», Марлон Брандо, с которым она появляется в общественных местах, и, разумеется, драматург Артур Миллер, с которым ее связывают тайные, но все более прочные любовные отношения. Она часто ужинает с Фрэнком Синатрой в «Джино» — ресторане, расположенном между Лексингтон-авеню и Шестьдесят первой улицей. Если ресторан закрыт, они встречаются в «Сабвей Инн» — скромной закусочной на Шестидесятой улице, рядом с метро. За каждым ее шагом следят репортеры из «New York Times», а если она не дает им пищи для статей, они что-нибудь выдумывают. В ту пору за ней также неотступно таскалась компания верных поклонников, образовавших нечто вроде клуба, известного как «Шестерка Монро». Самый упорный из них, Джеймс Хаспил, в конце концов станет ее другом и доверенным лицом: «В газетах появлялись заметки под заголовками типа «Вчера вечером Мэрилин Монро ужинала в ресторане «Вито» (я особенно хорошо запомнил статейку с упоминанием этого ресторана именно потому, что в тот вечер Мэрилин была не у «Вито», а у меня). Хозяева заведений не видели ничего зазорного в том, чтобы позвонить в редакцию с сообщением: «У нас сегодня Мэрилин Монро». Это означало, что в завтрашней рубрике светских новостей мелькнет название их ресторана. И приток клиентов обеспечен».

Иногда, изменив до неузнаваемости внешность, она ходила в Метрополитен-музей или в кино на документальные фильмы, посвященные искусству. В начале 1955 года она все еще жила в апартаментах на последнем этаже довольно скромного отеля «Глэдстоун» на Восточной Пятьдесят второй улице, в двух шагах от Лексингтон-авеню. В свободные часы рисовала или писала стихи.

Эмигрантка

Почему-то никто из биографов не уделил должного внимания тому обстоятельству, что ее пребывание в Нью-Йорке в значительной степени приобрело очертания американского мифа. Звезда мировой величины, Мэрилин Монро и по типу личности, и по тому, как складывалась ее судьба, в первую очередь служила олицетворением «американской трагедии». Мэрилин — «женщина с тысячей лиц», как назвал ее Джером Чарин, стала примером волшебного превращения, которое многие, включая ее самое, сравнивали с преображением Золушки. Отвечая на вопрос одного французского журналиста о том, что такое, по его мнению, американская мечта, писатель Джеймс Эллрой ответил так: «Здесь каждый может стать кем-то другим». Мэрилин воплотила эту мечту в жизнь. Ее история — это чудесная и вместе с тем трагическая история бедной сиротки из лос-анджелесского пригорода — скромной, довольно пухленькой, не сказать чтобы очень красивой, но страстно мечтавшей стать актрисой. В 17 лет она вышла замуж и работала на авиационном заводе, когда ее случайно заметил некий фотограф. На протяжении нескольких лет она прозябает на задворках киноиндустрии, чтобы затем стать величайшим секс-символом всех времен и народов. Нью-Йорк гораздо больше, чем Лос-Анджелес, подходит для осуществления американской мечты. Наряжаясь в безразмерное черное пальто и шляпу «колокол», изобретая для себя экзотическое имя — Зельда Зонк, она играет роль эмигрантки, готовой у врат Америки обрести новую личность. Была Скизерцки — стала Сандерс, была Ковальски — стала Смит. Был Исидор Бейлин — стал Ирвинг Берлин. Она играет обычную женщину, которая ставит крест на своем прошлом, чтобы под исполненными надежд небесами Манхэттена сочинить себе новую жизнь. «Существует по меньшей мере три Нью-Йорка, — писал в 1949 году Элвин Брукс Уайт. — Во-первых, Нью-Йорк тех, кто здесь родился, кто чувствует себя здесь дома и считает его гигантские размеры и вечное бурление естественными и неизбежными. Во-вторых, есть Нью-Йорк жителей пригородов, каждое утро подвергаемый налету прожорливой стаи саранчи, которая к вечеру, насытившись, с громкой отрыжкой убирается восвояси. Наконец, есть Нью-Йорк чужестранцев, явившихся в поисках лучшей доли». Далее Уайт уточняет: «Из этих трех трепещущих городов самым замечательным является последний, тот, в котором воплотилась идея пункта назначения и цели». Мэрилин, вне всякого сомнения, принадлежит именно этому Нью-Йорку. Тони Кёртис, ее партнер по фильму «В джазе только девушки», говорил, что она нигде не чувствовала себя дома. У нее «не было собственного пространства», и потому Нью-Йорк мог стать ее городом. Нью-Йорк — это имя звучит для нее обещанием новизны. Воодушевление Мэрилин сродни восторгу европейцев, мечтающих об американских горизонтах. В своем романе «Страсть и забвение Анастасии Лизаветты» Хуан Карлос Мондрагон описывает, что именно она должна была почувствовать и что чувствует каждый при звуках этого волнующего имени — Нью-Йорк: «Когда попадаешь в крупный американский город, то спешишь увидеть то, что тебе уже хорошо знакомо. Каждый из нас пересекал Манхэттенский мост в автомобиле с откидывающимся верхом, каждый знает, как выглядят залы ресторанов Маленькой Италии, где автоматные очереди скосили неисчислимое множество мафиози, каждый ел рис по-кантонски в Чайнатауне. Все мы проплывали на пароме перед статуей Свободы и карабкались по ступенькам, готовые добраться чуть ли не до самого факела. Все мы хоть раз да выходили на утреннюю пробежку по аллеям Центрального парка и облетали на вертолете небоскребы, любуясь стократным отражением лучей заходящего солнца в стеклянных окнах башен-близнецов». Нью-Йорк остается тем, чем он был для его пионеров — восхитительно шумным городом. Многие испытывают непреодолимое желание влиться в этот шум, почуять под своими подошвами его гул. И Мэрилин — не исключение. В ее душе, как и в мыслях первых эмигрантов, нет места сомнениям: стоит сделать шаг за «золотые ворота», как понимаешь: обратный билет тебе уже не понадобится. «Теперь я живу в Нью-Йорке, — говорила она своему биографу Морису Золотову в июле 1955 года. — Я люблю этот город и ни за что не вернусь в Голливуд».

Нью-Йорк открыл перед актрисой возможности социального роста. Она стала одной из тысяч молодых женщин, мечтающих превратиться в New York girls. В Верхнем Вест-Сайде даже есть отель, в котором селятся девушки из приличных семей, приехавшие в город делать карьеру. Расположенный на углу Шестьдесят третьей и Сто сороковой улиц, он называется «Барбизон». За постоялицами здесь приглядывают, а мужчинам вход строго воспрещен. Клиенткам отеля предлагают уроки хороших манер и объясняют, как себя вести, чтобы тебя принимали за уроженку Нью-Йорка. Некоторые из них избирают профессию актрисы или манекенщицы. Другие становятся идеальными женами. Самой знаменитой пансионеркой «Барбизона» остается, несомненно, Грейс Келли. Но и другие звезды чувствуют свою неразрывную связь с Восточным побережьем. Достигшая совершенства New York girl всегда высоко держит голову, как Кэтрин Хепберн, и вышагивает балетной походкой, как Луиза Брукс. Мэрилин ходит не так. Она не может при ходьбе не покачивать бедрами. Достаточно взглянуть, как она поднимается по лестнице в «Зуде седьмого дня», и каждому становится ясно: эта девушка не из того города, где люди привыкли ходить пешком. Ее «сделал» Лос-Анджелес, где принято передвигаться в автомобиле. У нее походка симпатичной девчонки, которую мужчины на улице провожают свистом. Но она не обращает на них внимания — привыкла. Ее тело — словно тесто, из которого Голливуд вылепил не просто девушку, а «ах какую девушку!». Из калифорнийской печи на свет явилось восхитительное создание, безупречный автомат для пробуждения желаний, понятия не имеющий, что отвечать, если к нему обращаются с вопросами. И вот она — в Нью-Йорке, в интеллектуальном центре страны, в месте, именуемом «мозгом Америки». Она словно ответила на призыв историка Льюиса Мамфорда, который в 1922 году заявил: «Кто не хочет остаться варваром, должен жить в столице метрополии. Иначе говоря, он должен переселиться в Нью-Йорк или, по крайней мере, копировать все, что модно в Нью-Йорке». Безымянная провинциалка, рожденная от неизвестного отца и легкомысленной мамаши, типичный калифорнийский «синий воротничок», вкалывавший на фабрике, она проникает в колыбель лучших семейств Америки. Вступает на арену, занятую Вандербильтами, Асторами и Тиффани — без приглашения. Позже, во время съемок «Принца и танцовщицы», она достигнет в своем восхождении вершины. 29 октября 1956 года бывшая манекенщица, чьи вырезанные из журналов фотки шоферы-дальнобойщики вешают в кабине, скрашивая одинокие часы на бесконечных хайвеях, будет склоняться в поклоне перед ее величеством королевой Елизаветой II.

Впервые Мэрилин посетила Нью-Йорк в 1950 году. Скромную старлетку использовали в качестве дешевой приманки для рекламной кампании «Счастливой любви». В этом небольшом и откровенно глуповатом фильме она снялась в единственном эпизоде с двумя репликами. Граучо Маркс играет в нем насмешника-детектива, и она, белокурая пышечка, приходит к нему в кабинет. «Мне кажется, меня преследуют мужчины», — хлопая ресницами, сообщает ему она. «Да ну? — окинув красотку оценивающим взглядом, отвечает Граучо. — Уму непостижимо!» На киностудии решили, что присутствие в зале блондинки, так сказать, во плоти, привлечет лишних зрителей. И Мэрилин несколько месяцев колесила по стране. Во время этой поездки ее — первым из всех — фотографировал Андре де Динес. Отказавшись от традиционного приема — силуэт на фоне горизонта, — он предпочел сделать серию снимков на Тобей-бич — манхэттенском пляже. Мэрилин в белом купальнике играет на песке с зонтиком, принимая позы, типичные для настенного календаря. Таким образом, ее первая нью-йоркская фотосессия оказалась целиком и полностью выдержана в... калифорнийской эстетике.

В своих воспоминаниях она рассказывает, что Манхэттена толком не видела. Перед поездкой она купила теплые вещи: ведь Нью-Йорк, как и Чикаго, лежит на севере. «В кино эти города все время показывали засыпанными снегом. Я так волновалась, что совершенно упустила из виду, что там сейчас тоже лето, как и в Лос-Анджелесе <...>. Поезд остановился в Нью-Йорке, и я чуть не задохнулась — такая стояла жара. Здесь было куда жарче, чем в Голливуде. А я — в шерстяном костюме! Ощущение, что меня сунули в духовку». Как и многие другие пассажи из ее псевдоавтобиографии, этот анекдот вполне может быть выдумкой — уж больно явным идиотизмом веет от откровений «типичной блондинки». Тем не менее, прожив всю жизнь на юге Калифорнии, она действительно никогда не видела смены времен года: ни того, как замерзают зимой озера, ни того, как расцветают по весне деревья. Манхэттен во всем, включая климат, подарил ей мир перемен, показал другую Америку. Мечта оказалась рядом — только руку протяни. Разумеется, актрисе не довелось узреть статую Свободы, выступающую из утреннего тумана. Она не высаживалась на острове Эллис после долгого и мучительного путешествия через Атлантику — с жалким чемоданчиком в руке и тощим одеяльцем, прикрывающим плечи. Конечно, ей не пришлось подвергнуться унизительному медицинскому осмотру6, описанному Авраамом Райзеном:

«Откройте рот! Чуть шире! Вес?

Дышите! Глубже! Стойте прямо!

— Ты лучше в сердце нам залезь —

Увидишь: в нем зияет рана».

Но рана-то была там же. Как и надежда.

Примечания

1. Это распространенное заблуждение: когда будущая Мэрилин Монро появилась на свет, Джин Харлоу еще носила свое настоящее имя — Харлин Карпентер, а псевдоним взяла себе несколько позже.

2. Некоторые биографы вообще стараются его не упоминать — слишком уж отдает «липой». — Прим. автора.

3. Здесь: работающей женщины (англ.).

4. Бетт Дэвис неожиданно покинула Голливуд в 1936 году, но в отличие от Мэрилин Монро подалась не в Нью-Йорк, а в Лондон. Здесь она затеяла судебный процесс против студии «Уорнер бразерс», который проиграла, после чего была вынуждена вернуться в Лос-Анджелес. — Прим. автора.

5. «Когда ко мне пришел первый успех, — пишет Брандо, — Ли Страсберг очень хотел приписать его честь себе как моему учителю. Я действительно иногда захаживал в студию, в субботу утром, потому что там преподавал Элиа Казан и потому что там было много хорошеньких девушек. Но Страсберг никогда не учил меня играть. Моим обучением занималась Стелла, а после нее — Элиа Казан».

6. На острове Эллис проходили медицинский осмотр эмигранты из Европы.

О том, как Эд Файнгерш и Мэрилин Монро гуляли по Манхэттену и вписали в историю фотографии восхитительную тайную страницу

В начале весны 1955 года Боб Стайн и его друг Сэм Шоу сидели в баре «Глэдстоун» и опрокидывали рюмку за рюмкой. Стайна как раз только что назначили главным редактором «Redbook». Этот женский журнал, почуяв, что выходит из моды, решил видоизменить концепцию, обращаясь преимущественно к молодым — от 20 до 30 лет — женщинам. От Стайна ждали новых идей, новых, более серьезных и конкретных, тем, отвечающих интересам целевой аудитории. Так, например, последний номер был с его подачи посвящен проблеме маккартизма. «Я старался повысить качество статей, одновременно прощупывая, насколько далеко мы можем зайти, не оттолкнув от себя читательниц». В тот вечер Боб с Сэмом поджидали Мэрилин Монро, намереваясь предложить ей сфотографироваться для первой страницы обложки летнего номера. Кинозвезда была у себя в номере, то есть находилась несколькими этажами выше, и спускаться, судя по всему, не собиралась.

Осада крепости

Все началось несколькими днями раньше. Боб совершенно случайно наткнулся на довольно необычную фотографию Мэрилин, сделанную Роем Шаттом. Актриса с видом примерной ученицы сидит в ряду других студентов в зале для занятий «Экторс студио». Почти никакой косметики, в руке сигарета, на плечи наброшено меховое пальто. Но главное — живой, горящий взгляд. И тут Стайна осенило. Надо попросить Эда Файнгерша — его лучшего друга и самого сумасшедшего из всех нью-йоркских фоторепортеров — сделать серию снимков Мэрилин. В тот же вечер они обсудили идею у «Костелло». Мэрилин должна предстать не такой, какой ее видит зритель в кино, а такой, какая она в жизни, иными словами, похожей на рядовую читательницу «Redbook». «Тут надо вспомнить, какие роли она в то время играла, — поясняет Стайн. — Публикации в прессе явно ставили знак равенства между актрисой и ее экранными героинями, прямо скажем, не блиставшими умом. Журналисты не видели никакой разницы между тем, что она играла в кино, и тем, какой она была на самом деле». Файнгерш получил задание: в течение нескольких дней следовать за Мэрилин по пятам и ни о чем ее не расспрашивать. Просто быть рядом и делать снимки». «Я предложил эту работу Эдди не потому, что рассчитывал на его опыт, а потому, что знал — он не поддастся на уловки обманчивой внешности. Мне даже не пришлось растолковывать ему, какой именно репортаж я хочу получить. Мы с ним были достаточно хорошо знакомы, чтобы я мог ему доверять. В его снимках не будет никакого вранья. Одним словом, я в нем не сомневался: ей не удастся его провести. Дело в том, что у Мэрилин была такая манера — играть существо настолько беспомощное, что вас прямо подмывало сей же миг броситься ее защищать. Она кому угодно могла задурить голову. Журналистами и фотографами, которые с ней работали, она вертела как хотела». Разумеется, написать действительно хорошую статью о Мэрилин Монро было не так просто. «Годы спустя, — продолжает Стайн, — уже незадолго до ее смерти, я решил еще раз напечатать большую статью, посвященную Мэрилин Монро. И совершил непростительную ошибку, поручив это задание журналисту, который был от нее без ума. Он принес мне муру, нашпигованную банальностями. Он писал не о ней, а о собственном представлении о ней. Материал отправился в корзину, а его автор — в Калифорнию. Может, там, надеялся я, он нароет хоть что-нибудь стоящее».

Итак, идея оформилась. Однако между Стайном и Мэрилин воздвиглась крепость. Первая линия обороны звалась Милтон Грин — с недавних пор официальный менеджер кинозвезды. Гораздо позже, в 1990 году, когда репортаж Файнгерша выйдет в виде книги, авторы предисловия представят Грина в качестве инициатора проекта и «первооткрывателя» Файнгерша. На самом деле, едва поняв, что ему предлагают, Грин постарался «отпихнуть» Эдди в сторонку и поручить задание одному из своих приятелей. Файнгерш и Грин были шапочно знакомы и, если верить Роберту Стайну, терпеть друг друга не могли. Стайн и сам не слишком высокого мнения об этом денди образца 1950-х: «У Грина была паршивая репутация. Лично я всегда считал его скорее посредственным фотографом, который мечтал использовать Мэрилин, чтобы вырасти до продюсера. Самое лучшее, что в нем было, — это его жена Эйми, красавица и умница». Джулия Скалли не так сурова в своем приговоре: «Милтон Грин был хорошим студийным фотографом, и ничего больше. Это означает, что он вращался в довольно специфическом кругу, весьма далеком от мира Эдди — настоящего фоторепортера. Может быть, они и в самом деле недолюбливали друг друга, но мне кажется, что они просто принадлежали к разным вселенным, которым не следовало пересекаться»1.

Раз уж официальный путь, через агента, оказался перекрыт, Стайн решил разыграть другую карту. «С некоторых пор мы делили кабинет с Сэмом Шоу, и у нас сложились очень хорошие отношения. Сэм был не только отличный фотограф, но и жуткий ловчила во всем, что касалось полезных связей. На столе у него всегда творилось нечто невообразимое. Спрятавшись за кипой бумаг, он целыми днями названивал в Голливуд. Он мечтал стать продюсером и втерся в доверие ко многим деятелям кино, от Брандо до Казана. Водил он знакомство и с Мэрилин, с которой часто работал2. Сэм согласился помочь другу. С этой целью он и пришел в «Глэдстоун», где теперь с улыбкой поглощал коктейль за коктейлем. Но Стайну было не до улыбок. Он нервничал. Ему казалось, что он прямым курсом движется к своему первому крупному провалу в «Redbook». Однако Шоу имел все основания хранить спокойствие. Он знал, что Мэрилин иногда часами прихорашивается, прежде чем покинуть свой донжон.

— Эй, Сэм! Привет! Как дела?

Сэм поднялся. Стайн глазам своим не верил: над их столом возвышался самый знаменитый разведенный муж Америки — Джо Ди Маджо собственной персоной. Человек, который пару недель назад на глазах у всего мира покинул зал суда побитый, как боксер, проигравший последний в своей карьере матч, сейчас с радостной улыбкой выходил из номера своей бывшей жены! Мэрилин велела ему спуститься в бар и найти Сэма. И передать, что она с удовольствием куда-нибудь прошвырнется с ним на днях. Пусть позвонит. Сэм тут же двинулся к стойке портье, и через несколько минут Мэрилин уже разговаривала с Робертом Стайном.

Боб Стайн сидит у себя в гостиной в Коннектикуте и смотрит в окно на садовника, подстригающего лужайку. Он старается вызвать в памяти воспоминания. Ему хочется, чтобы из тумана забвения поднялась фигура Мэрилин, непохожая на те клише, что без конца мелькают по телевизору. Если прислушаться, он, кажется, еще и сегодня способен уловить то легендарное горячее дыхание, которое тогда, в «Глэдстоуне», лилось ему прямо в ухо из телефонной трубки. Она сказала, что согласна на статью. Встреча здесь же, завтра. Обсудим детали.

На сей раз позвали и Эда. Мэрилин подняла глаза от бокала с коктейлем «скотч-мист» и посмотрела на Стайна: «Как вы думаете, почему обо мне постоянно пишут всякие выдумки?» Молодой журналист задумался. От его ответа зависело многое: не только будущая статья, но и вообще взаимоотношения с кинозвездой. Ему вспомнилась одна история. В конце 1940-х годов главный редактор журнала «Look» Майк Коулз посетил киностудию «Фокс». Принимавший его биг-босс, хохотнув, сказал: «Сейчас я вам покажу кое-что. У нас тут есть бабенка, так у нее сиськи не просто не висят, а прямо вверх торчат!» И, чтобы не прослыть трепачом, велел вызвать к нему актрису. Мэрилин как ни в чем не бывало задрала свитер, подтвердив, что развеселый продюсер не наврал. Все это время она не переставала улыбаться.

«Вы помогаете им увеличивать тиражи, — ответил Стайн. — Они не желают вам зла. Просто они вами пользуются». Она наклонила голову. Они отлично поняли друг друга. Затем Стайн рассказал, в каком ключе планирует подачу материала. Не надо специально позировать. Пусть Мэрилин вообще постарается забыть, что рядом с ней фотограф. Пусть постарается забыть о своей «фирменной» мимике и жестах, как будто их никогда не существовало. Идея ей понравилась, поскольку совпадала с ее собственными ожиданиями. Она ведь ради того и приехала в Нью-Йорк, чтобы сбросить надоевший имидж и заставить себя уважать. Первым делом, говорил Стайн, сделаем снимки «новой Мэрилин»: за книгой, в учебной аудитории. Эд Файнгерш за все время беседы не проронил ни слова. Он уже начал сливаться с интерьером. И довольствовался тем, что молча изучал свою будущую модель. Скорее всего, она сейчас ничем не напоминала девушку в белом платье, которую он снимал на Лексингтон-авеню. Мэрилин со своей стороны не стала требовать, чтобы ей предъявили портфолио фотографа, и согласилась с его кандидатурой сразу.

По мнению Стайна, актриса благосклонно отнеслась к его предложению из-за дружбы с Сэмом и потому, что хотела поддержать журнал, всегда писавший о ней в серьезном тоне. В самом начале ее карьеры «Redbook» удостоил ее награды, назвав одной из самых многообещающих актрис своего поколения. Впрочем, отношение Мэрилин к «Redbook» было неоднозначным, как и ее отношение к прессе вообще. И в реальности все обстояло намного сложнее, чем вытекало из ее вопроса, заданного Стайну. В 1952 году Мэрилин Монро распустила слух, что она сирота. Сотрудник «Hollywood Reporter» Эрскин Джонсон провел расследование и выяснил, что мать Мэрилин Глэдис жива и здорова. Уличенной во лжи актрисе пришлось объясняться с журналистом. Назавтра газета вышла под жирным заголовком «Мэрилин Монро призналась, что ее мать жива!». Но в киосках, вот ведь досада, этот номер соседствовал с выпуском журнала «Redbook», поступившим в продажу несколькими днями раньше. В интервью, озаглавленном «Долгий путь в одиночестве», Мэрилин рассказывала о трагической гибели своих родителей. Подобные расхождения в биографии ставили под сомнение правдивость статьи и репутацию ее автора, журналиста Джима Хенегана. Под давлением службы связей с общественностью киностудии «Фокс» Мэрилин направила в «Redbook» трогательное и весьма ловко составленное письмо, опубликованное в очередном номере: «Я действительно обошла молчанием тот факт, что моя мать все еще жива, но сделала это безо всякой задней мысли. Дело в том, что мы с ней никогда не были особенно близки. Простые радости теплых отношений матери с дочерью были нам неведомы».

Таким образом, у Мэрилин перед журналом оставался небольшой «должок». Поэтому ее вопрос журналисту о публикуемых про нее баснях носил не такой уж невинный характер. Ведь именно в «Redbook» вышла статья, содержавшая ложную информацию. Вышла потому, что Мэрилин сумела обвести интервьюера вокруг пальца. Не менее умело она манипулировала и фотографами: «Когда приходят меня снимать, у меня появляется такое чувство, словно я стою перед зеркалом. Они думают, что лепят из меня то, что им нужно. На самом деле это я использую их как коробку с гримом». Эдди, недавно вернувшийся из Кореи, вдруг оказался на совершенно новом поле битвы. Впрочем, мин и на нем хватало с избытком. Как заставить себя забыть, что снимаешь самую желанную в мире женщину? Как не поддаться кажущейся легкости и выполнить порученное задание, то есть подняться выше стереотипа? Конечно, вряд ли Мэрилин была первой звездой, попавшей в объектив фотоаппарата Эда Файнгерша. Хоть он и не специализировался на гламурной съемке, но привык работать с самыми разными темами и сюжетами. И потом, ему заказали не просто портрет. Ему заказали полноценный репортаж. А это означало, что действовать он будет на знакомой территории, пусть даже репортаж предстоит снимать не совсем обычный. «У Эдди, как, впрочем, и у меня самого, была одна любимая тема, — делится Джордж Цимбел. — Больше всего на свете нас интересовали люди разных профессий. Так что, в конце концов, в творчестве Эдди серия фотографий Мэрилин вовсе не была чем-то исключительным».

На протяжении оговоренной недели — с 24 по 30 марта 1955 года — кинозвезда намеревалась посетить премьеру «Кошки на раскаленной крыше» в театре на Бродвее и подготовиться к благотворительному концерту в пользу Фонда борьбы против артроза и ревматических заболеваний в «Мэдисон-сквер-гарден»: встретиться со своим агентом, выбрать наряды. Одним словом, это будет нормальная рабочая неделя. Эдди хотел, чтобы его репортаж стал иллюстрацией вполне определенной идеи: быть Мэрилин Монро — это профессия, даже вне съемочной площадки и театральных подмостков. Существует одна Мэрилин, «которую все вы знаете», но существует и другая, «та, которую вы никогда не видели». Именно ее и обещала показать своим читателям редакция «Redbook». Между тем даже в такой чисто рабочей обстановке ни волшебная аура, ни эротизм Мэрилин никуда не девались. Файнгерш приоткрыл дверь, и за ней обнаружился исполненный чувственности тайный альков, окутанный легким ароматом «Шанели № 5».

Загадка женщины на балконе

Где были отсняты первые фотографии серии? По мнению Роберта Стайна, возле отеля «Глэдстоун»: Мэрилин Монро стоит на балконе, облокотившись на перила. Она действительно жила в этом отеле и именно здесь обсуждала с двумя друзьями детали предстоящего репортажа3. Глядя на снимки, понимаешь, что она чувствует себя комфортно, как дома. Тем не менее версия Стайна вызывает у меня сомнения. Дело в том, что на фотографии, снятой в ванной комнате, на Мэрилин — халат отеля «Амбассадор». Ровно год спустя Сесил Битон будет фотографировать ее именно в этом отеле. Но на снимке Битона мы видим точно те же шторы и обои, что и на фотографиях Файнгерша. Даже если Мэрилин согласилась предстать перед Эдом Файнгершем в новом свете и позволила ему краешком глаза заглянуть в ее личную жизнь, все же определенную границу она обозначила. Она не пустила фотографа к себе «домой» и предпочла встретить его на нейтральной территории. Эта декорация помогла ей справиться со своей ролью актрисы.

Вот она на фотографии: кремового цвета платье, между пальцами дымится сигарета. Это редкий снимок — знаменитая блондинка в фильмах почти никогда не курит. В отличие от Марлен Дитрих с ее хрипловатым, «по-взрослому» чувственным голосом, эротизм Мэрилин носит скорее невинный характер. Но фотография — не кадр из фильма, и актриса с сигаретой в руке словно дает нам понять, что она человек гораздо более зрелый, нежели это угодно большому экрану. Эдди смотрит на Мэрилин, слегка обдуваемую ласковым весенним ветерком. Она рассеянно провожает взглядом проезжающие мимо машины, в том числе желтые такси. Кажется, сейчас сорвется и улетит прочь столбик пепла с ее сигареты. С балкона хорошо слышен шум улицы. С ностальгической полуулыбкой она посматривает вниз, словно прикидывает: высоко я забралась? Эту фотографию можно было бы озаглавить «Одиночество на вершине» («Lonely at the top», как говорят американцы). Но вот она вздыхает, гасит окурок о перила, закрывает стеклянную дверь и задергивает за собой шторы. Мэрилин исчезает в непроницаемой тишине. Вот только...

То же место, то же платье, та же сигарета. Манхэттенская блондинка стоит с прямой спиной, крепко держась руками за перила. Смотрит за горизонт и улыбается радостной детской улыбкой. Теплый ветер играет муслином юбки и лохматит волосы. Утром она лишь наскоро причесалась, потом закурила и поспешила открыть окно, за которым бушует ни с чем не сравнимая нью-йоркская весна. Она подносит сигарету ко рту, еще немного расправляет плечи и, закрыв глаза, делает затяжку. В легкие входит не дым сигареты — в них проникает весь город! Щелчком бросив вниз окурок, она возвращается в комнату, оставив открытой балконную дверь. Заказывает себе завтрак. Эти две фотографии можно озаглавить «Нью-Йорк принадлежит мне».