Мертвое ущелье

Он все время думал о том, как сдержать слабость, не сбиться, иначе — смерть. Каждый раз, приходя в сознание, он сосредоточивался только на мысли: «все время был с ним». Опасности со стороны Игната не ожидал. В другое время ему самому это показалось бы странным, что он не ожидает опасности от другого. А теперь это казалось ему естественным. Но ведь у Игната могли потребовать объяснения их общего маршрута, а тот не знает, что сказал Касим. Нет, знает, в основном: костел, рынок, ресторан, снова рынок, улица Франко и Лесная. Так и скажет. Подробностей, в которых не уверен, не назовет. А если допросят? Нет, не допросят. Таких, как Игнат, спрашивают. Таких не допрашивают. Его можно застрелить, но допрашивать и бить нельзя. Один уже попробовал на свою голову.

Беседовать с Игнатом Вороной считал бессмысленным. Если подослан, все равно не скажет. Его надо или убивать или не трогать. Иначе сумеет отомстить. Вороной кожей чувствовал людей, понял натуру Игната. И чем больше он думал об этом деле, тем увереннее приходил к выводу, что правду надо выбить из Касима. Из него можно выбить правду. Но если Углов действительно ни при чем, если они были вместе, и Касим не спускал с него глаз, тогда утечка где-то там на линии подполье — ксендз. Тогда тем более правильным будет Углова ни о чем не спрашивать. Его надо сохранить целым и спокойным до весны, до контейнера с сокровищами.

Очередной допрос проводил один из ротных, ему помогали двое, в том числе адъютант Вороного — здоровенный верзила с лихо закрученными усами.

Касима снова били, однако с бережением, командир убивать запретил.

— Вот ты, дурень, молчишь, покрываешь его, а он все уже рассказал пану командиру. Все уже известно.

— Я же сказал правду!.. — прохрипел арестованный.

Губы его слипались от крови, слюна пузырилась, он не мог держать голову. — Больше не бить,— сказал адъютант,— подохнет. Тишина. Все трое испугались. Вороной не любил и никогда не прощал, когда приказы его исполнялись не- точно и нарушались его запреты.

На допросах он иногда присутствовал, задавал вопросы. Но сам не бил. И все знали, почему. Грязная работа его не прельщала. Вот стрелять — другое дело. . Он мог спокойно вскинуть пистолет и с двадцати метров всадить пулю в лоб тому, кого только собирались расстреливать. А бить — не бил. Но ни для кого не было секретом, что удар Вороного был равносилен его выстрелу. Он мог ударом убить, мог расколоть челюсть. Вороной чувствовал в Игнате такого же сильного, ловкого и коварного, как он сам. Сравнивал с собой и, зная себя, опасался Углова. Полезней до поры иметь его в союзниках. А потом убрать. И убирать надо только наверняка. Одной точной пулей. Иначе все может получиться наоборот. Очень опасен этот парень. Но пока очень нужен.

Он продумал, как довершить допрос Касима. И решил использовать известный прием. Но если вдруг Касим все-таки сознается, что Игнат отлучался, то есть выдаст его, это будет лишним козырем против Углова, и он окажется еще на более коротком поводке у него, у Вороного.

Атаман вошел в комнату, где шел допрос Касима, обернулся, прикрывая за собой дверь, и туда, обратно за дверь, кому-то сказал:

— Углова расстреляйте прямо сейчас. Вешать не надо. Расстреляйте.

Затворил дверь и шагнул к арестованному.

— Ну что ж, пора кончать с этим делом. Углова мы разоблачили. Я знаю, почему вы пошли у него на поводу. И я прощаю вас. Если вы мне честно расскажете подробности: где и когда он отделился от вас. Нам нужно знать место. Он назвал это место, но я хочу, чтобы вы дали подтверждение. Ему я не верю. Ну? Я слушаю вас! Ведь вы хотите жить? Говорите!

— Хочу...

— Это я знаю. Говорите по сути дела.

— Я уже сказал вам правду, господин командир. Клянусь богом Иисусом Христом, господин командир...

Касим говорил с трудом, очень тихо и медленно. Было ясно, что каждое слово дается ему нелегко. Вороной видел, что провокация не удалась. Примитивная, но часто успешно применяемая в разных контрразведках, когда измученный пытками человек легко попадал в ловушку, эта провокация тут не возымела результата. Или, действительно, этот чернявый не врет? Ведь и у ксендза тоже не все всегда безупречно. Надо там всю цепь передачи и оповещения проверить с пристрастием:

— Отнесите его на его нары. Все. Он свободен. Он сказал правду. Пусть выздоравливает.

Под вечер к Касиму пришел Углов,

— Ну, как ты?..

— Ничего...

Он прохрипел с натугой, и разведчик понял, что дело неважно. Избили его крепко.

Отрядный врач перебинтовал его, смазав йодом. Бинты были старые, ветхие, много раз стиранные, но держались на ранах, пропитались кровью насквозь. Дышал Касим тяжело, со свистом. У него был жар. Надо было спасать его, и Игнат забеспокоился.

Оставил больному большой кусок сала, восемьсот-граммовую темно-зеленую бутылку с самогонкой-горилкой.

— Я сейчас... — и вышел.

Вернулся через полчаса, принес котелок горячей похлебки и малиновый отвар в бутылке. В банде за вольными и ранеными ухаживали друзья и приятели. Лечил врач, а ухаживали друзья. У Касима друзей не было. А у слабого и беззащитного даже сало могли отобрать. Атаман не поддерживал среди своих солдат чувство товарищества. Это было ему не выгодно.

Когда Углов навестил Касима, тот понял, что спасен, что никто в отряде его не обидит. Пока Игнат жив, и пока он не ушел из отряда. Теперь Углова знали все. Опасались и уважали. И если он кому-то покрови-тельствовал, об этом моментально становилось известно всем. Силу в банде уважали.

8. РОЗОВЫЙ ОБЕЛИСК

Хохлов побывал в Киеве и больше часа разговаривал с женой убитого цековца. Женщина была в ужасном состоянии, все время плакала, дважды впадала в истерику, Хохлов не беседовал, можно сказать, а только успокаивал ее.

В Киев он уехал на следующий день после нападения бандитов у гостиницы. Расследуя инцидент, в течение двух часов опознали трех убитых, четвертого — к вечеру. Все убитые Хохловым бандиты были от Вороного, его людьми. На каналы утечки информации опознание света не проливало. Все четверо не имели родственников ни в милиции, ни в других официальных организациях. Бывшие соседи по дому, где они жили до ухода в банду — опознали двоих. А на двоих нашли дела в прокуратуре — они были судимы.

Опросили всех в горкоме — никто не слышал, чтобы секретарь с кем-то говорил о приезде цековца.

Допросили шифровальщика. Он первый прочел расшифровку радиограммы о приезде гостя. Этот допрос тоже ничего не дал. Подозрение на шифровальщика не падало. Ни признаков, ни мотивов не было.

Вся надежда сконцентрировалась на Киеве. Кроме жены у погибшего было много фронтовых друзей, а также сотрудников и подчиненных в ЦК КП(б)У.

Жена убитого плакала, пила воду и снова плакала.

— Нет, не звонил никому... Как будто. Не помню я, не обратила внимание. Нет, звонков его не слышала точно.

— Вы знаете всех его фронтовых друзей?

— Многих знаю.

— Кто из них самые близкие?

— Самых близких, пожалуй, трое.

Она назвала их фамилии, адреса. Хохлов записал.

— А нет ли у него кого-нибудь из старых давних друзей или знакомых в Выжгороде?

— Как же? Есть. Воевали они вместе. Подполковник, уволился в сорок пятом. Очень хороший человек, я тоже знакома с ним давно.

— Назовите, пожалуйста, его имя и фамилию.

— Пожалуйста: Макиенко Григорий Семенович. Хохлов ощутил чувство овчарки, вышедшей на след.

Он заранее готовил женщину к этому вопросу и надеялся на него. Занозой в мозгу сидело «Грицько», сказанное умирающим. И Хохлов поначалу спрашивал вдову убитого о всех знакомых в Киеве. Ее надо было успокоить, настроить на воспоминания. Этот «Грицько» должен быть в Выжгороде. О нем думал погибший перед смертью. Значит, опытный партработник и фронтовик понимал, что нападение как-то связано с этим «Грицько», иначе вряд ли бы он счел нужным, а следовательно — важным, первым назвать патрулям это имя.

Все, что знала о Макиенко, она рассказала. После этого Станислав Иванович целый день мотался по Киеву, встречался с людьми, спрашивал, спрашивал. Он очень торопился. В Выжгороде надо быть как можно скорее. Этот Макиенко, если он и есть «Грицько», может оказаться не на месте, может исчезнуть, умереть наконец, все с ним может произойти. А он — единственная пока ниточка. Первая и, может быть, последняя тонкая нить в этом непростом и опасном деле.

Макиенко на похороны не приехал. Он дал трогательную телеграмму жене покойного, где выражал соболезнование и в конце сообщал, что, узнав об этом злодействе, свалился в постель с тяжелым сердечным приступом.

В Киеве вырисовывалась такая картина: погибший цековец был занят, в основном, работой. Дома он бывал довольно редко. Человеком слыл довольно сдержанным и скрытным. Его знакомые и друзья, в том числе и трое самых близких, ничего не знали не только о поездке в Выжгород, но и о том, что он вообще уезжает из Киева. В ЦК КП(б)У в финхозотделе Хохлову сообщили, что он пришел за день до отъезда, сказал, чтоб подготовили командировочное удостоверение и деньги. Предупредил, что получит все завтра утром. В какое время и каким транспортом он уезжает, они не знали.

Хохлов побеседовал и с киевским шифровальщиком. Результат тоже был равен нулю. Здесь утечки информации не было. Конечно, полных гарантий в этом не имелось. Но опыт и интуиция подсказывали, что искать надо не здесь, а совсем в другом месте. В Выжгороде.

Погибшего привезли в Киев. Хоронили на третий день после смерти, и Хохлов успел побывать на похоронах. Положил два цветка на могилу. Два красных и нежных. Выпросил у одной хозяйки на Крещатике. Увидел на подоконнике в горшке, уговорил продать. А где найдешь? Декабрь — не июнь.

Понаблюдал за лицами пришедших. Их было много, очень много. Играл духовой военный оркестр. В такой толпе очень трудно что-то обнаружить. Но Хохлов внимательнейшим образом осмотрел несколько сотен лиц. Печальные, скорбные взгляды. Иногда — безразличные. Иногда — любопытные. Несколько человек — с выражением боли, страдания на лице.

Товарищи и сотрудники покойного, видимо, немало похлопотали, и возле могилы уже был приготовлен обелиск. Его заранее привезли и сейчас на цементном растворе установили. Высокая строгая плита из розового гранита. Высечены глубокие и строгие буквы: две даты — рождения и смерти, и над ними фамилия, имя, отчество...

Разведчик дождался завершения церемонии у могилы, понаблюдал, как ведут себя люди, уходя с кладбища. Кто-то торопится, уже забыв про покойника, кто-то продолжает страдать. Кто-то уходит с горечью в душе. Ничего нужного или интересного для себя разведчик не нашел.

Жена погибшего дала Станиславу Ивановичу с собой два письма, которые Макиенко написал мужу. Разведчик обрадовался такой находке — тут характер и степень отношений между друзьями, тут и характер самого Макиенко. И почерк, на всякий случай. Письма — свежие, написаны два месяца назад, с интервалом в неделю.

До поезда оставалось около двух часов, и Хохлов снова и снова перечитывал и изучал письма. Судя по всему, отношения между друзьми были близкими, несмотря на расстояние — разные города,— невзирая на высокую должность одного из них. Макиенко называл его Иваном и Ваней. Сообщал бытовые подробности из своей нынешней жизни, такие подробности, о которых пишут только очень близким людям. Давал советы, даже в вопросах работы, общения с людьми. Судя по тону, друг его об этих советах просил. Рассказывал Макиенко подробности из жизни своей семьи и сам просил у Ивана совета: «...Оксана моя выросла, теперь шестнадцать лет внученьке. Такая стала красавица — коса длиннющая, темно-русая, парни вокруг нее так и вьются. Тоже статные парубки, уважительные, хорошие парни. Двое их в нее влюблены. Но Оксана не лежит к ним душой. Поделилась со мной недавно, что влюблена она в третьего, а не в этих двух, что каждый день к дому нашему ходят. Ну что ж, она у меня одна, и я ей не помеха. Видел я его один раз, этого паренька, с которым у нее любовь. Беленький такой, худенький, в очках. Так вроде хороший скромный мальчик. Восемнадцать лет ему. Все вроде бы хорошо. Одно меня беспокоит: поляк он. Да и не против я национальности другой, ты ж меня знаешь, Иван. Только уж очень она его любит, на все для него готова. Не увез бы он ее в Польшу, этот ее Яцек. Мне без нее придется с тоски помереть. Одна она у меня. Вот такие у меня дела, Ваня. Обнимаю и целую тебя, мой фронтовой дорогой друг. Твой Грицько». Да, такие подробности только самым близким пишут. И давно уже разведчик обратил внимание на подпись. Он теперь почти уверен был, что это именно тот Грицько, которого назвал умирающий.

9. ПРОСЬБА

Теперь Касиму деваться уже было некуда, и разведчик понимал, что этот парень отныне — верный ему человек, и выполнит он все, что Игнат ему прикажет.

Понемногу он начал поправляться, то есть еще не вставал, конечно, но уже на третий день не хрипел, температура спала, он заметно повеселел и с удовольствием съедал все, что ему приносил Игнат.

Разведчик знал, что произошло у гостиницы. Об этом говорили все в банде. Он прекрасно понимал, что первым, кого заподозрит Вороной, будет он. Поставил себя на место атамана и прокрутил в уме все события. Получалось, что Касима больше трогать атаман не будет. Но к нему, Игнату, да и к Касиму тоже, внимание будет особое. Следить станут за каждым шагом. Теперь Игнат достаточно уже знал атамана и мог с уверенностью сказать, что тот никогда не забудет ни одной мелочи в деле, никогда ничего не простит, никогда не отступится. Аккуратен, жесток и упрям.

Игнат, едва услышав о перестрелке у гостиницы, сразу понял, что в сообщении ксендза речь шла именно об этом. Значит, служитель церкви не просто поддерживает банду. Он замешан в делах кровавых. Он грешит не только против советской власти, он грешит против бога и против своей римской католической церкви. Никогда церковь не одобрит кровавых дел. Если узнают, этого ксендза немедленно попросят с церковной службы.

По подробностям перестрелки, о которой Игнат узнал из рассказов в отряде Вороного, разведчик догадался, что так стрелять мог только Хохлов. Уложить четверых автоматчиков из пистолета — такое мог только опытный разведчик высокого класса. А таких не так уж и много в армии. Есть, конечно, но вряд ли здесь такой оказался случайно. А может, не случайно? Но Игнат знал, что Хохлов в городе. Значит, в гостинице. Если он воевал с ними один, то, пожалуй, случайно наткнулся. Заметил, что караулят кого-то, стал наблюдать. И дождался. Сам Игнат так бы поступил. А Хохлов еще получше сработать может. Конечно же, это он. Может, случайно, а может, нет. Но ведь он не знал о сообщении ксендза? Не знал. Ни связей, ни обстановки. А приехал, наверняка, накануне условного дня, потому что времени у него нет раньше срока являться. Каждый день рассчитан. Теперь после этих событий Станислав Иванович останется в Выжгороде. Возьмет это дело. Пожалуй, уже взял. Иначе Хохлов поступить не может. Игнат был в этом уверен. Слишком хорошо знал своего командира.

Записку Хохлова он расшифровал и прочитал сразу по прибытии в банду. Ничего нового там не сообщалось. Станислав Иванович благодарил. Просил ускорить дело с ликвидацией банды, сообщал, что Шурыгу взяли под наблюдение, но не тронут до особого сигнала. Еще сообщал, что дня через два уедет, но опять будет приезжать сам.

А теперь, значит, он остается. Он будет здесь, пока не закончат дело. А дело большое. Это очень хорошо. Значит, когда понадобится, то будет и поддержка, и помощь.

— Игнат! — в избу заглянул усатый адъютант атамана,— пан командир зовет.

— Иду,— разведчик поднялся, накинул куртку.

Он теперь жил в избе, расположенной в двухстах метрах от штаба Вороного. В одной комнате с Угловым спали еще двое — командиры рот.

— Я пригласил вас, господин Углов, чтобы отправить в город с заданием. Обстановка все время осложняется. За моими людьми идет охота. А мне надо продолжать борьбу, я не собираюсь в горах отсиживаться. Вы знаете, Углов, что мои люди почти все местные, их в городе многие знают в лицо. И нередко звонят властям или прямо в комендатуру, когда увидят на улице моего связного. Да, нас боятся. И правильно делают. Но кто-то боится, а кто-то не очень. И сообщают. Если удается установить, кто сообщил, тут, конечно, от наказания им не уйти. Мы наказываем не только предателя, но и всю семью. Но часто не удается узнать. Город большой. Кто-то видел на улице и сообщил, где видел, в какую сторону шел мой человек. Через десять минут его уже встречают. И поди узнай, кто выдал! А вы — человек в городе новый, вас никто не знает, и ваша польза как связного неоценима.

«Тут он прав, что меня не знают. Это, конечно, ему удобно. Но не из-за этого он меня посылает. Повязать хочет. Наверняка кровью хочет повязать. Он ведь не знает моих прежних «грехов» перед советской властью. Только по моим рассказам. Хочет сам убедиться, гад. Так и должно быть. Послушаем, что предложит...»

С невозмутимым видом разведчик слушал атамана, сидя напротив. Господин командир предложил ему сесть. Это было признаком уважения.

— Так вот, господин Углов, завтра вы пойдете в город. Пойдете один, я вам полностью доверяю.

Это что-то новое. Игнат был уверен, что атаман отправит с ним соглядатая, а тут — на тебе — один! Ход атамана. Новый хитрый ход. «Подкинет какую-нибудь провокацию, чтобы я на ней попался. Ну, пусть пробует...»

— Вы знаете один канал связи, по нему и пойдете. Скажете ксендзу, что я благодарю его за его богоугодные дела, что я все время помню о боге нашем Иисусе Христе и о нем, слуге божьем, тоже. И передайте ому обратно вот этот его молитвенник. Скажите, что я уже помолился, спасибо ему. Пойдете завтра утром, перед уходом зайдете ко мне за молитвенником.

— Я бы хотел пойти затемно, господин командир. Это безопаснее.

— Не возражаю, хотя ночью трудней идти, но раз вы так хотите, дело ваше. Ночью безопаснее. Зайдете за молитвенником ночью. Я не буду спать. И еще у меня к вам просьба, господин Углов. Я не хочу сейчас лишнего шума в городе, и мне бы не хотелось, чтобы вы на этот раз брали с собой свои гранаты, которые всегда при вас. И автомат тоже под вашей курткой можно со стороны угадать. Думаю, хватит вам ваших «парабеллума» и «вальтера».

— Хорошо, господин командир, я сделаю, как вы хотите.

— Договорились. Больше вас не задерживаю. Когда примерно месяц назад атаман назначил Углова

в службу охраны, ему вернули все его оружие. Кроме «вальтера», который пан командир оставил у себя. А «парабеллум» отдали еще раньше, сразу же в первый день после того, как он договорился с атаманом по поводу контейнера с сокровищами. Но на прошлой неделе, еще до операции с покушением, Вороной лично вернул ему и «вальтер».

Игнат размышлял: зачем атаман хочет его разоружить. Беспокоится за ксендза? Нет. Тогда бы не посылал к нему. Да и с «парабеллумом» Игнат может прихлопнуть и ксендза, и еще нескольких его подручных.

«Шмайссер» из-под куртки никак не виден, если его аккуратно уложить и прижать к телу, вынув магазин-рожок. Тут атаман явно врет. Зачем же он придумал это? Зачем надо оставить гранаты и автомат? Чтобы Углов не был независим на какой-нибудь явочной квартире, где не два-три, а пять-семь бандитов? Тут без автомата и, особенно, без гранат ничего не сделаешь. Так думает Вороной. Но так не думает Игнат. С гранатами, конечно, лучше, но можно и без них, если их нет. Надо только использовать все обстоятельства и выбрать момент.

Но ведь его не отправляют на явку, на квартиру. Если только для ночевки. Так там — никаких дел и никаких конфликтов быть не может. В костеле — тем более. А, может, все-таки куда-то поведут? Ладно, поглядим. Все равно сейчас это — задача со многими неизвестными.

Разведчик всегда старался ходить по горам ночью, атаман уже знал это. Однако он не знал ничего о способностях Игната. Тот тщательно скрывал их. И это было еще одним его козырем.

Снова и снова мысли его возвращались к завтрашнему, точнее, уже сегодняшнему походу через ночные горы в Выжгород. Сейчас надо часа три поспать и в четыре-пять — выходить. Но сон не шел. Почему он отправляет одного? Почему не разрешает брать автомат и гранаты? Что означает возвращение молитвенника? На словах он фактически ничего не передал. Разведчик неоднократно прокрутил в памяти его слова о богоугодном деле, о Иисусе Христе и все остальные слова: «благодарю, помню...» Скорее всего, это никакой не шифр. Ничего конкретного. Вороной любит высокопарные и лживые фразы. Это похоже на него. Пожалуй, суть не в словах, а в молитвеннике, Почему он его не отдал сразу? Он знает, что у Углова ничего в отряде не пропадет. Никто не посмеет украсть. Почему же не отдал, оставил до утра? Чтобы не было времени обследовать до ухода? А там — времени лишнего не будет? Пожалуй, так. Тем более, атаману на руку, что Углов уйдет в темноте,— труднее, вернее — невозможно будет в пути обследовать молитвенник. Темно. Сумерки под утро. Но так думает атаман. А разведчик думает по-другому. Предутренние сумерки для него — самое ясное для глаз время. У него — волчьи глаза. Но этого не знает атаман. И никогда не узнает. Постепенно организм подчинился воле разведчика. Надо спать. И он заснул чутким звериным сном, как спал когда-то в пещере. Только здесь не было рядом верного Хромого. Здесь нужно было рассчитывать только на себя самого.

Последней четкой мыслью перед тем, как заснуть, была мысль: «Тщательно обследовать молитвенник...»

10. СТАВНИ

Григорий Семенович был намного старше убитого своего друга, и тот на фронте находился у него в подчинении. В какой-то степени Макиенко был наставником Ивана, потому, видимо, тот и спрашивал у него совета.

Выглядел Макиенко еще старше своих пятидесяти пяти лет. Сморщенный лоб, глубокие морщины у глаз и губ, согбенная спина и седая голова. Видно досталось ему за войну, а может, не только за войну.

Встретил он Хохлова в домашних туфлях и халате, извинился и снова лег в постель.

Скромная обстановка его квартиры говорила Хохлову, что здесь живут небогато, считают каждый рубль. На стенах висели портреты двух женщин, несколько портретов. Одна — постарше, другая — совсем молоденькая.

— Внучка?

— Да,— Оксанка. И ее мать, дочь моя. Была радисткой на фронте. Погибла в сорок пятом, перед самой победой.

Он замолчал, и разведчик сразу понял, что так состарило этого человека. Смерть дочери была для него потерей самого главного — интереса к жизни.

— Слушаю вас... товарищ...

— Хохлов. Станислав Иванович. Я — из Москвы. Подполковник, как и вы.

— Я — в запасе...

— Я пока служу. Вот расследую дело об убийстве вашего друга. — Хохлов, поразмыслив во время ознакомления с обстановкой и с самим Макиенко, решил говорить начистоту. Этот человек должен понять и помочь. И друг погибшего, и офицер-фронтовик. Да и страдал много. Он наверняка непричастен. Но утечка может быть от него, вполне может быть. Недаром перед смертью прозвучало его имя: «Грицько...»

— Ну что, товарищ Хохлов. Я готов помочь. Только дело-то и так ясное: убили бандиты. Из банды Вороного. Есть тут такой гад.

— Вы слышали о нем?

— Слышал.

— Не знакомы?

— Не приходилось, товарищ Хохлов.

— Дело-то вовсе не ясное, Григорий Семенович.

— Разве не они...

— Они. Из банды Вороного. Только главное — не это. Главное то, что о приезде работника ЦК КП(б)У не знал никто из посторонних. Только секретарь горкома лично. И контрразведка в лице начальника. А бандиты узнали точное время прибытия гостя и встречали машину у городской гостиницы.

— Уже встречали?

— Да. Я их сам видел.

— Когда вы их видели, товарищ Хохлов?

— За несколько секунд до убийства.

— Так как же...

— А что сделаешь, когда их четверо с автоматами.

— Так вы знали, что ли?..

— Если б я знал, ваш друг был бы жив. Я случайно там оказался. Увидел их, понял, что кого-то караулят. И тут-то подъехала «эмка».

— Так это были вы?!

— Да.

— Четверых все-таки вы сумели уложить. Об этом весь город говорит...

Хохлов сказал все это, конечно, не из хвастовства, и не потому, что хотел удивить Макиенко. Он хотел, чтобы Макиенко проникся доверием к нему и ничего не утаил, не забыл.

— Вот и хочу я у вас узнать.

— Понимаю. А ведь Иван звонил мне за три дня до отъезда. Звонил и назвал точную дату. Сказал, что в этот день после двух будет в гостинице «Карпаты». Потом подъедет ко мне или я к нему, как захочу. Я его уговаривал сразу ко мне, остановиться у меня, но он сказал, что привык к гостиницам, и просил не обижаться. Вот так... А теперь его нет...

Неподдельное горе было в глазах Макиенко.

— Да... Сказал, что после двух часов дня будет в гостинице... Но я никому не говорил ни слова. Вы что... Мне не верите, товарищ подполковник?

— Я верю вам, Григорий Семенович. Очень верю. Потому сразу и сказал вам начистоту, кто я и зачем к вам. Если бы я вам не доверял до конца, я бы придумал другую версию. Что вместе работали, что статью пишу, или что-нибудь в этом роде.

— Понимаю...

— Вы, Григорий Семенович, кем в армии служили?

— Начальником службы артиллерийского вооружения дивизии.

— Понятно. Вспомните, Григорий Семенович, когда из Киева звонил вам ваш друг, у вас дома кто-нибудь был?

— Кто ж у меня?.. Ах, да, внучка была. Внучка... Да с ней был Яцек. Да, он тоже был. Они сидели в другой комнате, занимались своими делами.

— Они могли слышать?..

— Как? Вы подозреваете их?.. Нас?..

— Дорогой Григорий Семенович! Я никого не подозреваю. Ни их, ни вас. Почему я вас должен подозревать?

— Но вы же спрашиваете!

— А вы считаете, что я не должен спрашивать?

— Да нет... Но...

— Я обязан выяснить все обстоятельства, связанные с сообщением о приезде погибшего. Я знаю, что вам дорога его память. Поэтому, помогите мне выяснить все детали. Итак, кроме вас, Оксаны и Яцека в доме никого не было?

— Никого.

— Это вы точно знаете? Мог кто-нибудь незаметно войти в прихожую? Ну, например, пришли счетчик проверять, вошли в прихожую, услышали, что вы говорите по телефону, послушали и тихонько вышли.

— Нет. Это исключено, товарищ подполковник. Дверь была заперта. Когда они пришли вместе, я запер за ними дверь. Время-то тревожное, я всегда так делаю.

— Вы не помните, форточка в одной из комнат не была открыта? Ведь второй этаж — не первый, для второго этажа не опасно открыть форточку днем.

— Точно помню, товарищ Хохлов, форточки все были закрыты. Я всегда их закрываю, боюсь сквозняков. Утром проветрю квартиру и закрою на весь день. Потом вечером проветрю — и до утра опять закрою. И закрываю ставни. Хоть и второй этаж, а я все-таки страхуюсь. Сами понимаете, в окна стреляют. Не очень спокойно в нашем крае...

— Хорошо, Григорий Семенович, правильно. Не забывайте закрывать с темнотой. Действительно, в окна стреляют. А закрытые ставни могут спасти вам жизнь. Итак, мы с вами не выяснили: могли ли ребята слышать ваш разговор по телефону.

Макиенко, сидя на кровати, сгорбился, обхватил голову руками. Было непонятно: он сосредоточивается, напрягая память, или просто горюет.

— Могли слышать,— сказал он хриплым голосом,— дверь в другую комнату была отворена. Скажите, товарищ подполковник, а что, вовсе не было возможности бандитам как-то еще узнать о приезде Ивана? Только от меня? И если мои ребята слышали...

— Григорий Семенович! Я прошу вас успокоиться. Дело обстоит не совсем так...

Хохлов видел, что Макиенко весь позеленел, губы у него трясутся, глаза широко раскрыты. Все навалилось на него: и что он косвенно виноват в смерти друга, и что его любимая единственная внучка оказалась в такой ситуации, что вина падает на нее. Необходимо было срочно его успокоить.

— Нет, нет, это вовсе не так. Есть много каналов, по крайней мере еще несколько, по которым могла произойти утечка информации. Так что, может быть, ваши ребята непричастны.

— Господи, боже мой... Так я... это... Неверующий коммунист, а вот в беду бога и вспоминаю.

— Значит, так, Григорий Семенович. Как офицер и коммунист помните одно: сейчас ситуация опасная. Если утечка произошла через ваших ребят, это ведь тоже не исключено. Ну, может, без всякого умысла где-то сказали, что дед, мол, гостя ждет тогда-то. Этого уже достаточно. Может, и не так. Как говорится, дай-то бог. Но если так, то сейчас ваша жизнь и жизнь ваших детей зависит от вас.

— Почему?

— А потому, что бандиты церемониться не будут. Если они узнают, что я у вас был, они поймут, что мы вышли на след их подполья.

— Как это?

— А вот так: если ребята где-то болтнули, они могут вспомнить, где, и нам сказать. И сразу выдадут или квартиру, связанную с бандитами, или человека, который связан с подпольем. То есть того, при ком или кому они сказали.

— Теперь понятно.

— Если сейчас они вдруг придут, то я — из райсобеса, уточняю данные по вашей пенсии: это чтобы мы могли отдельно от них закончить наш разговор. Вообще — им обо мне ни слова. Но вдруг кто из соседей видел, хотя это вряд ли. Но если видел — скажете другое: приходил человек проверять электропроводку,

— Хорошо, товарищ подполковник.

— Можно — Станислав Иванович.

— Хорошо, Станислав Иванович.

— Скажите, Григорий Семенович, где этот Яцек живет, что он за человек, чем занимается.

— Он в этом году школу кончил, готовится на будущий год поступать учиться в Киев. Живет с родителями.

— Кто родители?

— Крестьяне.

— Он что, поляк?

— Да, поляк.

— Верующий?

— Мы об этом не говорили, но мне кажется, что, возможно, верующий,

— А Оксана?

— Нет, что вы, товарищ подполковник, Станислав Иванович. Она комсомолка.

— Что вы так пугаетесь этого? Всякие бывают люди, Григорий Семенович, есть и неверующие разные и верующие тоже.

— Это понятно...

— А где живет Яцек и как его фамилия?

— Живет — не знаю. Где-то в Предгорном районе Выжгорода. А фамилия его Ясиньский.

— Ну что, Григорий Семенович, спасибо вам, вы кое-что полезное сообщили мне. Еще раз хочу предостеречь вас, будьте осторожны: ни в коем случае ничего не выясняйте у ребят, ни слова о том телефонном звонке, будто его и не было. А если они спросят сами, сделайте вид, что ничего не помните. Только это обезопасит вашу семью. Я вам скажу, перед смертью ваш друг сказал подбежавшему патрулю одно слово: «Грицько...» Это могло дойти и до бандитов.

— Понял. Я все сделаю, как вы сказали.

— Если потребуется моя помощь, вот мой номер телефона в гостинице. Я вам его не оставлю, вы должны этот номер запомнить. В случае, если забудете, помните фамилию Хохлов. Гостиница «Карпаты». До свидания.

11. МОЛИТВЕННИК

В три тридцать Игнат проснулся, как по звонку. Он дал себе установку проснуться в это время.

Около четырех зашел в штаб, атаман будто ждал его. Он сидел за столом и читал какую-то потрепанную книгу. Увидев Углова, отодвинул ящик стола, вынул оттуда и подал Игнату молитвенник.

— С богом, господин Углов!

— Спасибо, господин командир.

Мертвое ущелье мерцало и дышало тревожным и леденящим душу светом. Голубовато-сиреневое свечение вдруг охватывало ствол сосны, обвивало его трепещущим ползучим пламенем, поднималось от земли до метра-полутора и начинало расползаться по-змеиному, обнимая каждый ствол, соединяя их зыбкой холодно-огненной субстанцией, прозрачной и в то же время как будто плотной и тягучей. Это пламенное облако расширялось, охватывая площадь до семидесяти, до ста метров шириной, несколько секунд трепетало, озаряя дно ущелья, потом вдруг мгновенно таяло и исчезало. Такое облако возникало не одно. Игнат видел их сразу не-; сколько: на склонах, ближе ко дну ущелья. Одни облака исчезали, другие возникали, и непрерывно этот призрачный, потусторонний свет озарял ночные сугробы, изломы гор, длинную и мерзлую дорогу.

Находясь в расположении банды, разведчик все время ощущал запах этих газов, но сейчас этот запах усилился, стал густым, раздражающим, едким. Для обычного обоняния человека он, может быть, и теперь не был бы ощутим, но Игнат его остро чувствовал, запах мешал ему сосредоточиться на том ответственном и важном, что ему предстояло сегодня в Выжгороде.

Лыжи хорошо скользили по накатанной лыжне, но встречный легкий и морозный ветерок никак не мог сбить тяжелого газового дыхания Мертвого ущелья.

Наконец Игнат поднялся на склон — ущелье кончилось. Он перевалил седловину между горами, и сразу исчезло позади предостерегающе-тревожное свечение, растаял в чистоте горного воздуха едкий газовый дух, густо запахло мерзлой смолой сосен и елей, родной лес дохнул на разведчика живительным воздухом.

Едва он вышел из Мертвого ущелья, как услышал вой волка. Котловина, образованная горами, создавала звуковой барьер, и даже вой волков не доходил до лагеря банды Вороного.

Волк выл в двух километрах от разведчика, как раз на пути к городу. Голос волка был сильным, грудным, низким. Едва он затянул призывную песню ночи, как ее подхватила волчица более высоким тоном, потом включились еще волчьи голоса. Всего шесть волков: матерые и четыре переярка.

Минут около десяти он шел, потом не сдержался, остановился, вскинул голову к звездам, ярко выбелевшим небо, и протяжно, мощно, как только позволяла сила легких и груди, завыл.

Вой Игната покатился навстречу голосам четвероногих серых братьев, они подхватили этот вой, еще громче натянули зимний голодный хор, и эхо волчьего воя заметалось по склонам гор, по ночному горному лесу, тревожа зверей, взлетая к вершинам, радуя сердце Игната, истомившееся по вольному и чистому лесу, где нет банды и едких газов. Где только вольный, раскатистый и звонкий вой скользит по заснеженной мгле, где сосны шуршат о чем-то своем, обращаясь к Игнату, как к своему, родному, лесному знакомому.

Стая теперь была метров за шестьсот от разведчика, его путь лежал как раз мимо них, и он шел на лыжах, приближаясь к ним.

Метров сто не доходя до зверей, он снова забыл. Волки, только на минуту смолкнувшие, снова откликнулись. Теперь он видел их. Семья волков сгрудилась на заснеженном бугре, свободном от деревьев. Оранжевая луна, отряхнув с себя обрывки облаков, очистилась. Их ветхие лоскутья еще протягивались к ней, но она уже отделилась от них, будто открестилась, оберегая свою прозрачную чистоту от их запутанной и цепкой суетности.

Волки, озаренные круглой, полной луной, вскинув головы к ней, выли старательно, самозабвенно, вкладывая в певучий звук всю свою бесконечную, неистощимую, грозную и коварную душевность, боль и восторг дикой ночной воли, любовь и ненависть к земле, к природе, к ночному, притихшему в оцепенении, миру.

Они уже видели разведчика. Он стоял на склоне, в пятидесяти метрах от них, окруженный голубым сиянием ночного призрачного света, облитый сверкающей лунной желтизной. Звери слышали вой волка и видели человека, который рождает этот вой.

В первое мгновение семья на миг смолкла. Все смотрели на вожака. А он крупный, широкогрудый и властный, привык верить себе и не верить людям. И он не поверил облику человека, а поверил голосу волка, истинному, правдивому, бросающему вызов всему ночному лесу и им, своим собратьям, тоже.

Тот, кто выл, не мог быть человеком. Это выл волк. Но вожак понимал, что волк, внешне похожий на человека, силен, опасен как соперник. Волк-одиночка не смеет приближаться к чужой семье. Он только издали дает о себе знать. А этот, независимый и сильный, приближается. Широкогрудый видел, как он выл. Этот волк, похожий на человека, стоял к стае боком и выл, не глядя на них. Он горд и силен, этот пришлый.

Широкогрудый завыл густым, особенно низким грудным звуком, давая понять пришедшему, что власть его, вожака стаи, безраздельна в его угодьях. И если тот посмел пройти меченную Широкогрудым границу, пусть он знает, что идет по чужой территории. Но в густом хрипловатом вое могучего вожака звучали едва уловимые, но заметные для волков и понятные для Игната нотки примиримости, спокойствия и понимания. Никакой, даже могучий волчий вожак, если он умен, не хочет иметь сильного — врагом. А неумный волк не бывает вожаком. Он просто не сможет ни захватить, ни удержать власти. И не будет главой и отцом волчьего семейства.

Широкогрудый был не просто умен. Он был мудр. Он всегда принимал самые правильные решения. И потому его стая шила и сохранялась. Взрослые отделялись, заводили свои семьи. Но рождались новые волчата, щенки Широкогрудого, он обучал их, чтобы умелыми, сильными и умными выпустить в суровый лесной мир. Стая его жила, несмотря на постоянное присутствие страшного и вооруженного врага — человека. Жила благодаря только уму, хитрости и мудрости отца-волка. Хотя другие стаи вокруг погибали, волки, получив пулю, вмерзали в снега, Широкогрудый умел сохранить всех, кто был с ним. Вот уже десятую зиму он властвовал в округе, прокладывая свои длинные тропы в снежных и ветреных Карпатах.

Волк, похожий на человека, прошел в десяти шагах, прошел, не поворачивая морды, не скалясь и не рыча. Он тоже не хотел войны. Но был горд и не боялся. Широкогрудый видел, что этот пришлый даже не косит глазом в его сторону.

Волки стояли молча, провожая глазами пришлого. От него пахло человеком, но они знали, что это волк, он уже заявил о себе. И их вожак подтвердил это, откликнувшись ему. Вожак не может ошибаться. И сам Широкогрудый, и его волки запомнили запах нового соседа, сильного и гордого, который тоже не показывает враждебности, признает за ними право на их угодья.

Разведчик шел дальше к городу, душевное волнение прошло. На сердце Игната было хорошо и спокойно. Звезды и луна чуть поблекли, начинались утренние сумерки.

Он выбрал место под сосной, присел за заснеженное толстое корневище, кривым изгибом выходящее из земли, и достал молитвенник.

Книга внешне была совершенно чиста. Но от каждой страницы сильно пахло духом Вороного, его личным, индивидуальным запахом. Еще с тех, архангельских таежных времен, Игнат четко отличал запахи каждого человека. Только благодаря этому ему удалось тогда в отряде Топоркова распутать кровавый узел, завязанный «лейтенантом Галкиным», то есть Хартманом, фамилии которого разведчик так пока и не узнал.

Он внимательно осмотрел, обнюхал и ощупал каждую страницу. И кое-что вдруг обнаружил. Его волчьи глаза смотрели пронзительно и цепко. Им не мешал сейчас свет дня, он не ослеплял их.

И он заметил то, что обыкновенный человек мог увидеть только в большую лупу.

Над некоторыми буквами были едва заметные точки, наколотые очень острой иглой. Это и делали наверняка, разглядывая страницу в сильном увеличении. Потому и Вороной, и ксендз, кому предназначалось послание, были уверены, что без сильной лупы наколки невозможно прочитать. А лупы, да и светлого времени у Игната не было. "С рассветом он уже должен был явиться в костел. А за десять минут такой молитвенник не расшифруешь. Но Игнат имел то, чего не было ни у кого. Чувства, подаренные ему природой и судьбой. И он быстро решил эту задачу.

Наколка была только на двух страницах. Это делало особенно сложным поиск. Страницы с наколкой находились в середине толстой книги. И найти шифровку можно было только тщательно обследуя каждую страницу с начала молитвенника.

Облегчало саму расшифровку, прочтение, то, что шифра фактически не было. Весь секрет заключался в почти совсем невидимой наколке, но все было рядом, на двух следующих страницах, не надо было каждый раз листать книгу.

Польский молитвенник имел латинский шрифт, но, читая латинские буквы, наколотые в тексте молитвы, разведчик понял, что они складываются в русские слова. Вороной польского не знал, утруждать себя не любил, но и не хотел лишнего свидетеля — переводчика.

Он сообщал ксендзу следующее: «Проверьте его всерьез. Но не трогать. Он должен вернуться в отряд сам, целым и невредимым, Мне нужно знать о его поведении во время проверки. Ворон».

Разведчик дважды перечитал, ища в тексте кода, то есть второго, скрытого сообщения. Но его, видимо, не было. Атаман послал его с целью проверки. Предчувствие и опыт не обманули разведчика.

Впервые он узнал такую подпись атамана. Может быть, это обычные романтические претензии, а может, еще очередная тайна, связанная с его личностью.

12. ЛЕЙТЕНАНТ ИЗ КОНТРРАЗВЕДКИ

Надо было разрабатывать версию «Макиенко-Ясиньский», но у Хохлова не было своих людей. А самому заняться этим — всего остального не сделаешь. Нужен человек — «на хвост» Яцеку. Но абсолютно надежный человек. Иначе, при малейшей утечке информации, едва только подпольщики заподозрят, что контрразведка вышла на Яцека, его уберут. И заодно могут — обоих Макиенко. А охрану к ним не приставишь, они, особенно девушка, взаперти дома сидеть не будут. Остается единственная защита — сохранение в тайне этой версии. Но как это сделать, если ее надо разрабатывать? И надо срочно. Время уходит.

— У меня к тебе просьба, товарищ Пронюшкин.

— Слушаю, Станислав Иванович.

— Есть ли у тебя один абсолютно надежный человек?

— Зачем тебе?

— Если есть такой, то тогда и скажу, зачем.

— С надежными абсолютно — дело у меня неважно. И не только у меня, во всей Западной Украине.

— Я знаю, Андрей Ильич. Он пришел к начальнику военной контрразведки, потому что это был единственный человек в городе, ком он был уверен. В НКВД не пошел. Он даже не убежден был в абсолютной надежности самого начальника НКВД.

— Все ли ты знаешь, дорогой коллега, Станислав Иванович? Я тебе сейчас скажу то, что не сказал бы никому, потому что за это я могу потерять не только должность, но и голову.

— Я догадываюсь, Андрей Ильич.

— Может, и догадываешься, потому что ты профессионал высокого класса. — Спасибо.

— На здоровье. Так вот... Я подозреваю, что у меня в отделе есть их человек. Или даже двое. Один у меня уже на прицеле, но еще до конца нет уверенности. Веду проверку. А кто второй — даже предположить трудно. А он, пожалуй, есть. Вот так, коллега и товарищ Хохлов.

— Я так и думал.

— Почему же ты пришел ко мне?

— Больше не к кому. Лично тебе я верю.

— Спасибо.

— На здоровье. Оба засмеялись.

— Плакать надо, а мы смеемся.

— Нет, Андрей Ильич. Я надеюсь, что им скоро плакать придется. Точнее их родственникам. Будут оплакивать своих воронят.

— Я тоже надеюсь. А куда тебе нужен этот надежный? Есть у меня такой.

— Будет разрабатывать одного парня. Но если произойдет утечка информации, погибнут люди. И это будет уже по нашей с тобой вине.

— От него утечки не будет. Он не местный, не связан здесь ни с кем родственными узами. Лейтенант. Полгода назад прислали из училища. Специализируется по нашей части.

— Откуда он?

— Он из Киева. Между прочим, поляк. И знает язык.

— Это вовсе не «между прочим», это чуть ли не самое главное. А он случайно, не верующий? В костел не ходит? — Хохлов улыбнулся.

— Нет, не верующий. Комсомолец. Ты не улыбайся.

— Но и плакать, как ты советуешь, не буду.

— Ладно, Станислав Иванович, остри, остри, а я тебе не отдам тогда его, он у меня самый надежный. У него бандеровцы, именно бандеровцы, а не немцы, в Киеве отца расстреляли.

— А ты в этом уверен? Все это можно очень красиво сочинить, чтобы внедрить к тебе своего.

— Можно. Но тут все в порядке. Я связывался с училищем, просил фотографию "и характеристику в дополнение к полученному мной личному делу. Они удивились, я звонил из Киева, но я объяснил, что положение у нас крайне тяжелое, и я вынужден сам себя проверять. Кадровик засмеялся и все сделал, как , я просил. И про отца я все проверил сам. Все точно.

— Что ж ты мне его раньше не дал?

— Ты же сам говорил, что не надо.

— Ладно. Как его зовут?

— Сергей Степанович Вожняк.

После обеда Вожняк явился в гостиницу к Хохлову.

— Разрешите?

— Да.

— Товарищ подполковник! Лейтенант Вожняк в ваше распоряжение прибыл.

— Ваше удостоверение, товарищ лейтенант?

— Пожалуйста, товарищ подполковник.

— Меня зовут Станислав Иванович. Отныне воинских званий не произносим. Договорились, Сергей Степанович?

— Так точно, Станислав Иванович.

— Сергей, вам, наверное, говорили в училище, что на оперативной работе не только одежда штатская, но и речь должна быть штатская. Никаких — «так точно», «слушаюсь» и так далее. Как пишут в детективных книгах, мы с тобой «двое в штатском».

— Понятно, Станислав Иванович. Нам объясняли это. Но я хотел представиться, как положено...

— Ладно, Сергей. Все в порядке. Только помни: со мной и при посторонних и без них тоже, потому что нас могут подслушать,— мы с тобой товарищи и все, приятели, вместе работаем в Киеве. Я старший, ты — младший. Но все равно приятели.

— Но ведь... Как? На «вы» же я вас должен называть! Вы же старше и — подполковник!

— Если при чужих, в целях конспирации назовешь иногда на «ты», большого греха не будет. Потому что служба у нас особая. Я фронтовой разведчик, и есть у меня друг. Он — старшина. Так мы с ним на фронте всегда на «ты» были. И сейчас тоже.

— А где он теперь?

— Воюет, как и мы с тобой.

— Понятно.

— А теперь — садись. Обсудим наше срочное дело. Хохлов положил на стол увеличенные фотографии:

Оксаны, ее деда и Яцека Ясиньского. Переснял из альбома с разрешения Григория Семеновича. Переснимал сам в лаборатории военной контрразведки. Фотографии нельзя было доверять фотографу, учитывая опасность утечки информации.

— Запомни эти фотографии, лейтенант, то есть... Сергей. Я тоже не всегда на конспиративном положении, потому — сбиваюсь. Ты уж извини, Сергей. Люди на фотографиях живут здесь в городе. От нас с тобой зависит их жизнь. Если мы сработаем безупречно, эти люди будут жить, трудиться, учиться. Если этот Яцек не замешан. Хоть и замешан, все равно будет жить, если мы не ошибемся. А если ошибемся... Значит, так: ты должен выяснить до мелочей расписание жизни Яцека Ясиньского. Вот его домашний адрес. Вот адрес его любимой девушки. Она живет вдвоем с дедом. Вот они на фотографии. Яцек, Оксана и дед — Макиенко Григорий Семенович. Оксана — тоже Макиенко. Понял?

— Все понял, Станислав Иванович. А для чего все это нужно?

— Молодец, Сережа! Хорошо, что не стремишься быть слепым исполнителем.

Коротко Хохлов изложил помощнику суть дела.

— Только помни, Сергей: никто из них не должен тебя заметить. О любых неожиданностях или своих сомнениях, подозрениях звони и докладывай мне. Если меня не будет в гостинице, звони Пронюшкину. Больше — никому. Ни одной живой душе ни слова об этом деле.

— Понятно, Станислав Иванович.

— Ты извини, Сережа, но дело серьезное, и я теб,я должен особо предупредить. Кто бы тебя ни спрашивал о том, чем мы с тобой занимаемся, обо мне, об этих людях на фотографиях, помни: можно об этом говорить только со мной или с Пронюшкиным. Сказать что-то даже заместителю Пронюшкина или начальнику НКВД для тебя — уже преступление. Понял?

— Все понял, Станислав Иванович!

13. ИГРА

— Здравствуйте, святой отец!

— Здравствуйте, сын мой! Да благословит вас господь!

— Спасибо, святой отец. Я пришел к вам на исповедь, которая не займет много вашего времени.

— Мое время принадлежит моей пастве.

Это был новый пароль. То, что ксендз и Игнат встречались не впервые, ничего не означало. Пароль был обязателен и каждый раз менялся. Атаман требовал строго соблюдать конспирацию. Хотя в соборе никого, кроме них, не было.

Ксендз молитвенник забрал, вышел с ним и явился через некоторое время, конечно уже зная текст приказа атамана. Затем дал Игнату новый адрес, сказав, что там его ждут через три часа.

Пройдя два квартала от костела, разведчик проверился вторично и вторично засек длинного молодого парня, который шел сзади, как ему это казалось, скрытно. Это был «хвост».

Одним из приемов проверки разведчик использовал пересечение перекрестков возле угловых витрин, которых в городе хватало. Вглядываясь в такую витрину, он на ходу успевал обозревать всю перспективу улицы сзади от себя — и справа, и слева. И еще не проходил мимо ни одной торговки. Сжевал лепешку, купил семечки, выбрал соленый огурец и съел с хрустом.

Было ясно, что три часа для прогулки ему дали, чтобы установить куда он пойдет. Ксендз строго и немедленно приступил к исполнению.

Игнат держал в кармане подготовленный патрон с запиской для Хохлова, но идти в парк было нельзя. После посещения Игнатом скамьи, ее могли обследовать тщательнейшим образом. Это грозило раскрытием тайника, и рисковать разведчик не мог. Он понимал, как нужна сейчас Хохлову его записка, ведь в ней он сообщал, что информация по гостинице «Карпаты» пошла к Вороному от ксендза. А сейчас Хохлов наверняка до седьмого пота «пашет», устанавливая именно это: канал утечки информации и передачи ее в банду. Игнат казнил себя, что не сходил в парк до посещения ксендза. Не хотелось опаздывать на явку в костел. Это вызвало бы подозрение. Кто ж знал, что ксендз пошлет филера? Мог и предвидеть. Ведь не новичок.

Скрыться от неопытного филера легко, но этого никак нельзя делать. Это подтвердит догадку атамана о том, что Игнат ведет двойную игру. Иначе, зачем бы ему смываться от «хвоста»? Придется выждать и искать другого момента.

Дом, где он оказался, стоял на самой окраине города. Большой деревянный сруб с обширным садом, за деревьями которого летом наверняка не видно дома. По краям сада росли пихты, частично и они заслоняли дом и зимой своими длинными вечнозелеными лапами.

Разведчик засек телефонный кабель-воздушку, протянутый к дому. В доме есть телефон. Знать это было важно.

Два человека расчищали снег у калитки. Точнее, снег был уже расчищен, и они только крутились там с лопатами — охраняли.

— Мне к пану Виленскому.

— Пан Виленский — человек занятой.

— Я от тети Брони по поводу починки забора.

— Пан будет к вечеру. Проходите в дом. Пароль Игнат получил от ксендза.

У крыльца стояла молодая красивая женщина, она провела гостя в дом и через гостиную в боковую большую комнату, указав на лавку у стены.

— Сидайте, отдыхайте, пан.

— Спасибо.

В центре комнаты за столом сидели четверо мужчин и играли в карты. В очко. У одного на ногах были белые фетровые бурки, трое — в сапогах. Игра шла некрупная.

Разведчик видел, что все четверо вооружены. Хотя оружие у них было спрятано, но опытному глазу было понятно, что пистолет или револьвер есть у каждого.

Когда он проходил через прихожую, встретил еще двоих. Судя по всему, в доме есть и кроме этого люди. Так что здесь не меньше десятка человек. Теперь Игнату стало очевидным, почему атаман запретил ему брать гранаты и автомат. Чтобы он чувствовал себя здесь зависимым, как в плену. Это — ход с давлением на психику. В банде — другое дело. Там Игнат себя уже поставил. Но там — горы. А здесь, в городе, тоже — полное окружение людьми атамана. Чтобы понял Игнат, что без Вороного — никуда. Везде достанет. Да и клад без помощи атамана не взять.

— Давай еще одну! Теперь себе.

— Двадцать.

— Ч-черт... Невезуха.

— В банке сорок шесть.

— На половину...

— Возьми.

— Еще одну... Перебор.

— б банке шестьдесят девять.

Игнат наблюдал за ними. Сытые, крепкие, со скучающим видом. Скорее всего, боевики. Сидят в резерве до очередной акции. Тот, в бурках,— командир группы. Он ведет себя по отношению к остальным снисходительно, чуть покровительственно. Разведчик заметил, как в глазах остальных нет-нет да и мелькнет заискивающий огонек.

Наконец они «заметили» гостя. В игре возникла пауза, и все четверо уставились на Игната.

— А ты — кто?

— Игнат.

— К кому пришел?

— К пану Виленскому.

— Мы тут все — к пану Виленскому,— тот, что в бурках, хмыкнул,— только пана нету, он тю-тю... А ты — от кого? Кто тебя прислал?

— Прислали.

— Ух ты какой! Играть будешь?

— Нет.

— Это почему? — Голос типа в бурках стал угрожающим.

— Нет настроения.

— А я тебе щас его подниму! Не желаешь?

— Нет.

— А я подниму-у!

Он встал, не спеша достал из-за пазухи пистолет, подошел почти вплотную, направил оружие в лоб Игнату.

Разведчик видел, что этот тип хочет его попугать, дуло пистолета смотрело Игнату прямо в лоб, и неожиданно злость овладела им.

Молниеносным движением левой ноги он выбил пистолет, правой рукой резко ударил противника под ложечку. Тот рухнул, ткнувшись в пол.

Трое мигом вскочили из-за стола, сунув руки • карманы, но на них уже холодно смотрел зрачок Игнатовского «парабеллума».

— Спокойно.

Они замерли. Игнат выдержал паузу, потом сказал:

— Господин атаман держит нас для работы, а не для баловства. И эти штуки у нас для дела, а не для игры.

Он убрал пистолет.

— Подберите своего шефа и его оружие. Оно ему еще пригодится. У нас еще много дел.

Тот, что в бурках, наконец очухался и с помощью своих встал. Платком вытер кровь с лица — разбил об пол нос.

— Силен, сволочь!..

Тон его был уважительный. Кроме проведенного Игнатом приема высокого класса, они видели в руках гостя не что-нибудь, а «парабеллум». Такое оружие было далеко не у всех. Мощный, тяжелый и безотказный 9-миллиметровый пистолет очень ценился особенно после войны,— кончился приток оружия от немцев.

Игнат сразу заметил в глубине открытого дверного проема, в проходе, куда не падает свет, молодую женщину, что провела его сюда и усадила на скамью.

Она была уверена, что никто не видит ее, но разведчик видел. Он бы увидел и в полной темноте. Но знать этого она не могла.

Когда он выхватил пистолет, уложив ударом наглеца в бурках, он краем глаза следил за поведением женщины. Она была абсолютно спокойна, наблюдала как будто с интересом за развернувшимися событиями. И разведчик на миг подумал: не по ее ли сценарию все это произошло? Или по сценарию кого-то еще? Потом решил, что произошло стихийно. Они не могли точно предугадать его, Игната, поведения. Ведь он мог принять угрозу всерьез и убить этого, в бурках. Зная крутой нрав Игната, атаман оговорил: «Не трогать». И главное потому, что впереди был контейнер штандартенфюрера Файта, вещь очень желанная для Вороного. Так что после такого конкретного приказа запланировать этот спектакль они не могли.

Четверо картежников снова уселись за стол, но не играли, а молча, с интересом поглядывали на Игната.

Женщина в проеме исчезла, и через несколько минут с противоположной стороны комнаты отворилась дверь и вошел невысокий человек лет сорока в строгом сером пиджаке, армейских габардиновых галифе и до блеска начищенных хромовых сапогах, гладко выбритый и аккуратно причесанный по-старинному на пробор. Все четверо, сидящие за столом, встали.

— Здравствуйте, господин Углов!

— Здравствуйте!

— Меня зовут Павло Петрович. Я вместо пана Ви-ленского. Он задерживается.

— Я понимаю.

— Вот и хорошо. Вы извините за то, что мы вас оставили на время. И за инцидент извините тоже.

— Пустяки, Павло Петрович!

— Благодарю вас.

Разведчик отметил, что этот Павло в вежливости, в манере разговора явно подражает атаману.

— Я прошу вас, господин Углов, пройти ко мне. Разведчик кивнул и проследовал за ним.

14. ИСПОВЕДЬ

Два дня лейтенант «водил» Яцека по городу, и никаких интересующих его контактов замечено не было. Дом на окраине — где он жил,— рынок, «варенична», канцелярский, книжный магазины, еще пара магазинов и дом на Хмельницкой, где жили Макиенки. Часто все эти маршруты совершались вдвоем с Оксаной. Причем, и в магазинах, и в «вареничной» Яцек разговаривал только со своей Оксаной. Смотрел на нее влюбленными глазами.

Дабы не примелькаться, когда он входил внутрь того или иного магазина, Сергей в какой-то степени перевоплощался. Готовясь поступать в военное училище, связанное с контрразведкой, Сергей был полон романтических мыслей и фантазий и уже тогда представлял себе, как он, преследуя иностранного разведчика, мгновенно превращается в согбенного старика, а еще спустя полчаса выходит из-за угла господином с тросточкой, молодым и высокомерным.

Все это было в юношеских мечтах, но он понимал, что сейчас это перевоплощение помогло бы ему. И Сергей подготовился. Иначе Яцек и Оксана могли заметить одного и того же парня, который все время встречается в магазинах.

Теперь они этого заметить не могли. То это был юноша в шапке набекрень, то человек с усами, в очках и в военной ушанке, идущий степенно, утомленный войной, хотя и не старый. Нередко удавалось вообще не попадаться на глаза.

Конечно, все эти, хотя и частичные, перевоплощения были хлопотны, но они фактически облегчали наблюдение, да и увлекали молодого контрразведчика. Он носил с собой разные сумки, пряча их одна в другую. То кошелка, то вещмешок, то спортивная сумка-мешок, то маленький чемоданчик.

Лишние сложности создавал пистолет. Массивный ТТ, спрятанный в кобуре под мышкой, с непривычки натирал бок и руку. Но подполковник Хохлов настойчиво посоветовал Вожняку носить пистолет именно там. «Еще спасибо потом скажешь»,— добавил Станислав Иванович.

Наблюдать за домом Ясиньских было удобно. Дом стоял на окраине, здесь же по склону вдоль почти всего Предгорного района начинался хвойный лес. И лейтенант, следуя на почтительном расстоянии за Яцеком, видя, что тот пошел к дому, заранее сворачивал по тропе к лесу. Там, устроившись на заснеженном склоне, хорошо замаскированный елями и пихтами, он наблюдал за домом и двором в бинокль.

На Хмельницкой напротив дома, где жили Макиенки, негде было устроиться, разве только снять комнату. Но никто в доме напротив жилья не сдавал. Однако чуть наискосок, на той же, противоположной стороне, находился заколоченный двухэтажный дом.

Сергей отрывать досок, приколоченных к двери, не стал. Осмотрел все строение. Некоторые стекла были выбиты, и даже одна рама на первом этаже со двора была не приколочена и не заперта. Он толкнул ее, она отворилась, и он влез в дом.

Поднялся на второй этаж. Кругом лежали битое стекло, мусор, тряпки и бумага. Еще какие-то детские игрушки, сломанные и некрасивые. Стояла нежилая тиши-на. Звуки шагов Вожняка гулко перекатывались по лестнице, скрип ступенек и половиц казался пронзительным и был, наверняка, слышен в каждом углу притаившегося в своем запустении и одиночестве дома. Сергей тщательно обследовал все: от подвала до чердака было пусто.

Лейтенант выбрал на втором этаже комнату с угла, ближнюю к окнам Макиенко. Встал в двух метрах от окна так, что прямая линия наблюдения проходила от его глаз наискосок, как раз на окна Макиенко. Снова подошел к окну, вынул два треснутых стекла, чтобы очистить линию наблюдения. Затем опять отошел, достал бинокль.

Было хорошо видно внутреннее убранство обеих комнат. Яцек сидел с Оксаной у окна и о чем-то беседовал, весело смеясь. В другой комнате дед, усевшись за столом, деловито макал перо в чернильницу и что-то писал в толстой тетради.

С улицы и из противоположных окон лейтенанта видеть не могли, он стоял в глубине комнаты.

Около часа ночи в номере Хохлова прозвенел телефон.

— Станислав Иванович?

— Да.

— На окраине в Предгорном районе двадцать минут назад бандиты обстреляли патруль. Есть убитые. Может, это тебя заинтересует?

— Да, Андрей Ильич, я приеду. . — Так высылать машину?

— Да, высылай.

В составе патруля было пять человек: офицер, сержант и три солдата. Все с автоматами ППШ.

Они проходили по окраинной неосвещенной улице, когда с чердака соседнего частного дома ударил пулемет. Старший лейтенант и один солдат были убиты наповал.

Оставшиеся трое из патруля ракетами вызвали подмогу и пытались окружить дом, но высокий забор мешал быстро подобраться к нему.

Луна ярко светила и перелезать через забор — значило подставить себя под очередь. Кроме того, этот забор, плотный и глухой, закрывал видимость, лишал возможности обзора двора.

Едва сержант отворил калитку, как пулемет с чердака рубанул длинной очередью. Хорошо, что он, сверхсрочник-фронтовик, рванув калитку, прыгнул в сугроб. Иначе и ему бы пришлось лечь в могилу вместе с товарищами.

Когда подъехала помощь, и солдаты вбежали в дом, бандитов уже не было.

Хохлов осмотрел чердак, место у слухового чердачного окна. Примятое сено. Стреляли, удобно устроившись, лежа. Груда стреляных гильз. Запах пороховой гари, да еще двух убитых парней из патруля, два трупа — вот все, что они оставили. Начальник патруля — старший лейтенант — фронтовик, прошел всю войну, а убит вот здесь, в сорок седьмом, из-за угла. И солдат, совсем молоденький, девятнадцать лет. Полгода назад призван. Сорок седьмой. Два года, как отгремели салюты Победы. А кровавое эхо войны, ее огненный смертельный хвост еще волочится по нашей земле.

Хохлов вернул Пронюшкину документы погибших.

— Совсем молодые ребята. Да... Это, конечно, дело людей Вороного. Их метод. Пулемет МГ-34, дистанция пятьдесят метров, сверху с удобной позиции. Наверняка. И маршруты патрулей они знают, конечно?

— Да, пожалуй. Теперь я распорядился все время менять маршруты, время обхода районов. И ходить теперь будут не посередине улицы, как нередко они это делали. А так, как им удобнее и безопаснее. Был приказ коменданта — ходить в темное время только посередине улицы. Завтра утром новый приказ отменит этот. Все — на усмотрение патруля.

— Правильно. Им виднее,— по обстоятельствам. Хохлов лежал у себя в номере и не мог заснуть.

Тусклый свет уличного фонаря падал в темное окно комнаты, раскрашивая бледно-голубыми полосами пыльного и робкого света тумбочку, потертые два стула, видавший виды шкаф.

Дом, из которого стреляли по патрулю, был без хозяев. Вообще-то они были, но оказались в отъезде, как выяснилось, уехали к родственникам в соседнюю область. Уехали три дня назад на две недели. И вот уже бандиты там обосновались. То, что хозяева добровольно предоставили дом, исключалось. Никто своим домом рисковать не будет. Но об отъезде хозяев бандиты узнали сразу. Значит, кто-то из соседей связан с ними. Сообщили, что дом опустел. Надо опросить соседей, может быть, что-то прояснится. В таких случаях соседи друг про друга кое-что могут рассказать. Бывает, что и намеками, бывает, что и прямо, с раздражением. Всяко бывает. Надо, чтобы Пронюшкин все это тщательно организовал.

Вроде бы происшествие для расследования дела Хохлову ничего не давало. Но это было не так. Подобное нападение не первое и не единичное. Каждую неделю что-то случалось по нескольку раз. То бандиты, то просто уголовники. Но почти всегда с огнестрельным оружием.

Хохлов выделял: что относилось к банде, что — к стихийной уголовщине. И вычертил себе схему, не которой с четкостью просматривалась территориальная активность банды. И временная. В каких районах, в какое время суток, какими силами и на кого нападали. Такая карта позволяла сделать прогноз и предусмотреть меры безопасности для нанесения максимального урона боевым группам Вороного.

Хохлову пока не хватало данных. Он собрал все о происшествиях за три последних месяца. В ближайшие дни собирался уже все обобщить и дать конкретные предложения Пронюшкину.

В номере зазвонил телефон. Что опять?

— Станислав Иванович?

— Да.

— Здравствуйте, это я. Ничего, что поздно?

— Нормально. Ну здравствуй! Что у тебя?

— Я вот только добрался до своего, телефона. Звоню от себя, с работы. Мой земляк спит дома. Так ничего нового, за исключением одного: под вечер он ходил а костел, был в исповедальне. Это единственный случай за три дня его контакта с кем-то, кроме своих.

— В каком костеле?

— В главном соборе.

— Содержания, конечно, не знаешь?

— Конечно, а как же узнать? Ведь исповедь...

— Да я понимаю, так спросил... В общем. Иди отдыхай. Но с рассветом — держи руку на пульсе. Ни на миг не выпускай.

— Понятно, Станислав Иванович!

— Помощь нужна?

— Нет пока.

— Хорошо. Держи меня в курсе. Пока.

— До свидания.

13. ВОЛК

Он предложил Игнату сесть, сам сел напротив. И тотчас же в комнату вошла та самая молодая женщина.

— Знакомьтесь, господин Углов. Это — пани Марина.

— Игнат. Женщина улыбнулась:

— Что-то вы очень сухо представляетесь даме, дорогой кавалер.

— Я не кавалер, пани Марина. Я солдат.

— Я понимаю, вы, конечно, солдат пана Вороного. Но мне бы хотелось знать про вас хоть немного побольше, чем просто имя.

— Кроме имени вы знаете еще и фамилию, пани Марина.

— Я хочу поближе с вами познакомиться.

— Зачем?

— Хотя бы затем, что вы — мой кавалер.

— Это мне неизвестно.

— Господин Углов! — в разговор вступил Павло,— пани Марина права. Задание, которое вам поручено от пана командира, от господина Вороного, предусматривает работу с нашей обаятельной пани Мариной. Вы будете ее сопровождать и охранять от шпаны и НКВД.

Он улыбнулся, Игнат улыбнулся тоже, поддерживая остроумие собеседника. Тому это явно понравилось.

— Я оставлю вас ненадолго. Побеседуйте, пока для этого есть несколько минут.

Он вышел.

Некоторое время оба молчали. Игнат разглядывал Марину. Она — его.

Светловолосая, стройная, легкая, с быстрыми и яркими глазами, она была, пожалуй, красива. Улыбка ее располагала, нежные и тонкие черты ее передавали взволнованность души, глаза излучали доброту. И обаяние удваивало красоту женщины.

Она была старше Игната на три-четыре года.

Разведчик ощутил ее красоту. Он даже испытал легкое волнение, что прежде с ним случалось не часто. Но одновременно остро почувствовал опасность. Волчья осторожность, волчье предчувствие тайной и нежданной угрозы зашевелилось в нем, болезненно звеня в мозгу и в сердце тревожным колокольчиком.

— Вы, Игнат, давно в отряде?

— Месяц.

— Немного.

— Немного,— согласился он.

— Вам нравится?

— Что?

— Отряд.

— Много беспорядка. Мне больше нравится пан командир, чем его отряд.

— Почему так?

— Потому что рано или поздно он наведет порядок и дисциплину.

— Но ведь отряд и так делает многое!

— Можно делать больше.

— Может быть, вы и правы... Скажите мне, Игнат... Что вы любите в жизни? Женщин, войну, власть, деньги? Или еще что-то?

— Лес. Тайгу.

— Может быть, и горы?

— Нет. Только тайгу. Лес.

— Почему?

Непонятно почему, но Игнат именно в этом вопросе обостренно почувствовал опасность. Будто кольнуло его что-то.

— Привык я к нему. Уже не первый год в лесах скитаюсь. Лес — мой дом. Если б не он, давно б меня

к стенке поставили. Укрывает он меня, защищает.

— Вы такой сильный! Разве вас надо защищать? Разве вам самому нужна защита?

— Всем нужна защита, пани Марина. У всех когда-нибудь сила кончается.

— Скажите, Игнат, кто вы?

— Вы же знаете.

— Ну, кто вы по характеру, по своим привычкам, по своим жизненным целям? Кто вы по своей душе? Рыцарь? Герой? Разбойник? Спаситель? Палач?

Снова тревога зашевелилась в сердце Игната. Опасны были не сами вопросы этой женщины. Опасна была она сама, своим тоном, голосом, своими глазами. И казалось, вместе с ее голосом и взглядом ее слова проникали в душу, будто обнажая ее.

— Вы можете ответить на мой вопрос? — Голос был мягким, нежным, искренним.

— Могу.

— Так кто вы?

— Волк.

— Почему?

— А почему вы женщина, пани Марина?

— Потому что я родилась женщиной.

— А я родился волком.

— Но я не вижу у вас волчьей гривы, волчьих клыков, волчьего оскала?

— Вас подводит ваше зрение, пани Марина.

— Я не слышу от вас волчьего рыка и воя?

— Я надеюсь, еще услышите, пани Марина.

— Я тоже надеюсь. — Она улыбнулась. Вошел Павло Петрович.

— Поговорили? Познакомились?

— Как будто. — Марина снова улыбалась своей яркой обаятельной улыбкой.

— А теперь, господин Углов, я вас и пани Марину больше не задерживаю. Ваши дела ждут вас.

Он пожал Игнату руку, перед пани Мариной щелкнул каблуками и склонил голову. Она кивнула, сопровождая кивок улыбкой.

— Пойдемте, господин... Игнат.

Мягкий пушистый снежок падал с высоты, обновляя сумрачный и тревожный город невинной небесной белизной. Снежинки холодили лицо, таяли на губах, ласковые и холодные, как поцелуй без любви.

— Вы помните свою мать, Игнат?

— Помню.

— Она жива?

— Нет. Ее расстреляли.

— Кто?

— Немцы.

— А отец?

— Пропал без вести.

— Давно?

— В сорок четвертом.

— За что же вы злы на Советы? Вы же воюете против них? Ведь вашу мать расстреляли немцы.

— Дама задает кавалеру вопросы не о любви или душе, а о политике и борьбе?

— Вы же сказали, что вы — солдат. Значит, и кавалер. И солдат. Я хочу быть уверена в своем кавалере.

— Хорошо. Я отвечу: немцы расстреляли мою мать, а НКВД хотело расстрелять меня.

— За что?

— Было дело.

— Было?

— Представьте себе, пани Марина.

— Хорошо. Представлю. — Она опять мило улыбалась.

Они шли по заснеженному тротуару не спеша. Она держала его под руку, прижималась к нему плечом, будто ища опоры и защиты. Ее волосы, шелковые и блестящие, касались щеки Игната. Их запах кружил ему голову, А мозг разведчика твердил одно: будь осторожен! Она задает очень точные, коварные, умные и опасные вопросы. В каждом вопросе — глубоко скрытая провокация, угроза разоблачения. А может, это только кажется? Может, он излишне подозрителен? Может быть. Но его волчье предчувствие, его шестое звериное чувство, говорило: перед тобой самый острый момент опасности, самый опасный враг. Игнат, как волк, кожей ощущал это.

16. ПОКУШЕНИЕ

Целый день Сергей «пас» Яцека. На этот раз бегать много не пришлось. Только около полудня Яцек вышел из дому, зашел в городскую библиотеку. Там подобрал в абонементе несколько учебников, выписал их, уложил в сумку и сразу двинулся на Хмельницкую.

Время было раннее, около пятнадцати часов, но отлучаться было нельзя, Яцек мог в любую минуту уйти. А мог не уйти дотемна или вообще остаться ночевать. Надо было ждать. Лейтенант за эти три с половиной дня уже привык к потере времени в ожидании. Это было неприятно, но он знал, что это сейчас самое важное для него дело. Сергей уселся в дальнем углу от окна и на всякий случай от двери. Конечно, дом пуст. Любой звук с первого этажа и с лестницы будет слышен отчетливо, усиленный пустым деревянным домом, как резонатором. Но все-таки лучше быть в дальнем углу и подальше от двери. Сергей достал из сумки термос с чаем, бутерброды с колбасой. Перекусил, сложил все обратно. Извлек бинокль. Судя по всему, Яцек уходить не собирался. Он сидел рядом с Оксаной за книгой. Скорей всего, это был учебник. Юноша что-то оттуда переписывал, объяснял Оксане. Они, видимо, занимались. Значит, это надолго.

Если он задержится до темноты, то, пожалуй, останется ночевать. Не так давно отмененный в городе комендантский час после убийства у гостиницы был снова введен. А у Яцека пропуска, наверняка, нет. Правда, комендантский час начинается не сразу с темнотой, а позже, в двадцать два часа, но обычно люди от гостей успевают вернуться или до наступления темноты, или едва стемнеет.

Он наблюдал в бинокль не только за поведением своих подопечных, но и осматривал улицу возле их дома. Вдруг кто-то станет следить за домом? Так он первый засечет.

Дед опять сидел за столом и что-то писал. Дважды он прерывал свое занятие: куда-то звонил. Потом один пил чай. Правда, прежде заглянул к ребятам, они, судя по жестам, отказались. В общем, ничего необычного или интересного.

Около дома никто подозрительный не появлялся. Вожняк рассматривал прохожих. Их было за день очень много — улица людная. И кто прошел один раз, два или даже три установить наблюдением оказалось не под силу. Сотни людей с одного короткого взгляда не запомнишь. Но так, чтобы кто-то около дома околачивался,— такого не было.

Вообще сегодняшний день оказался нудным и утомительным. Лейтенант не подозревал, что ходить целыми днями следом, все время скрываясь и изворачиваясь, чтобы не засекли, оказывается, легче и интересней, чем сидеть, наблюдать и ждать «у моря погоды». А нынче пришлось полдня торчать в Предгорье у дома Яцека, а теперь вот здесь остальную половину дня.

Незаметно начало смеркаться. На улице зажглись редкие фонари, и Сергей полагал, что Макиенки включат свет в квартире. Но дед сначала закрыл и запер в обеих комнатах ставни и только после этого включил освещение.

Вожняк внимательно разглядывал в бинокль Ставни. Они были глухими, и в окулярах оставалась сплошная тьма. Он перевел бинокль на второе окно, и узкая яркая щель между досками позволила увидеть, что кто-то стоит напротив окна. Непонятно кто, но стоит.

Сергей сперва мысленно похвалил деда Макиенко за осторожность, за то, что прежде света закрыл ставни. А потом все-таки отметил, что он растяпа: не заметить щель в ставне, не проверить, было для него непростительно. Молодые — ладно, им вообще не до ставен. Они ничего, возможно, не знают, не подозревают и ни о чем не беспокоятся. А что в городе бывают убийства, их это вроде бы и не касается. Молодость всегда беспечна. Лейтенант хоть и сам молодой, но понимал это. Профессия заставляла понимать. Но деду такое непростительно. Умудренный опытом, фронтовик. Притом, знает, что известные печальные события коснулись их семьи, и — допустил щель в ставне. И не маленькую. Отсюда, конечно, трудно определить: не миллиметр-два, а побольше. Может, полсантиметра, а может, еще больше. Щель, в которую кое-что видно.

Вожняк размышлял о Макиенках, о ставнях, об этой щели — въедливо, но как-то не всерьез. Как контрразведчик на службе он осудил просчет деда, его беспечность, но и оценил предусмотрительность деда: не зажег света прежде чем закрыл ставни. Но все эти мысли и самому ему казались абстрактными. Ему полагалось, и он анализировал. Но в общем-то был уверен, что вряд ли ставни и тем более щель в них сыграют реальную роль в судьбе семьи Макиенко и Яцека. Если б он мог знать, как он в этом ошибался...

Мгла уже сгустилась, но пока ему нельзя было снимать наблюдение. Это он мог сделать только после наступления комендантского часа. У него-то пропуск, естественно, был.

С темнотой улицы быстро опустели. Редкие прохожие торопливо шли по Хмельницкой, и тени их у фонарей протягивались через всю помрачневшую теперь улицу.

Внезапно на первом этаже под Сергеем раздался негромкий стук, звякнула рама, слабо задребезжали стекла, и звуки эти зловеще разнеслись по всему пустынному дому.

Сергей был человеком неробкого десятка и готов был ко всему, но все равно ощутил холодок под ложечкой. По первому этажу негромко, но отчетливо разносились шаги. Скрипучие и легкие, они долетали до второго этажа, проникали в комнату через приоткрытую дверь и замирали в темных углах, сбоку от контрразведчика.

Он, едва касаясь носками пола, беззвучно отступил в дальний от двери и окна угол, где пил днем чай, где стояла его сумка.

Прислонившись к стене, Сергей расстегнул пальто и куртку, достал из кобуры пистолет. Патрон был дослан в патронник. Когда Хохлов говорил, что кобура с пистолетом должна быть под мышкой, он подчеркнул, что пистолет должен быть на предохранителе, а патрон дослан. И Вожняк, аккуратно соблюдающий регламент службы, на этот раз остался верен себе: выполнил то, что посоветовал подполковник. Перед тем как положить пистолет в кобуру, дослал патрон, хотя обычно офицеры делают это непосредственно перед выстрелом,— так требует инструкция.

Их было двое. Сергей слышал, как скрипела лестница под их шагами. Он, сунув пистолет под пальто, чтобы приглушить звук щелчка, взвел курок. Щелчок прозвучал еле слышно, но Сергею он показался выстрелом. В этот момент он с благодарностью подумал о Хохлове. Мысль была мимолетной. Взвести курок в такой тишине еще можно, но дослать патрон неслышно — никак нельзя.

Они вошли в заполненную густой мглой комнату, сразу прошли к окну. На фоне окна Сергей видел только их силуэты, отдаленный уличный фонарь давал слабый отсвет.

— Где футляр? Куда ты поставил?

— Та здэсь он!

— Тьма проклятая! Доставай.

Самого футляра Вожняк не видел, но по звуку открываемого замка догадался, что это футляр от снайперской винтовки. Не кларнет же они принесли сюда ночью!

— И дэж его окна?

— Да вон!

— Та видь ставни! Шо делать?

— Стережется, сука! Дед-то его.

— Та вроде не его, а его дивчины.

— Чего тебе ставни? Парень на улицу выйдет, тогда и пришьешь.

Они говорили вполголоса, один из них путал украинские слова с русскими, но уже все было понятно. Им нужен Яцек!

— Ага, тут як раз стикла нэма. Це дило!

— Ты что, прицел не поставил?

— Ни трэба. А на хрэна? Чи видно шо? Я и так нэ промахнусь. Тильки б вышев...

Сергей стоял, затаив дыхание. Время остановилось. Так прошло почти два часа. Наступал комендантский час. Сергей довольно точно чувствовал время, но надо было бы проверить, взглянуть на часы. Но этого тоже было нельзя. Шевельнешь рукой — зашуршит одежда. А тишина в доме — мертвая. Он отчетливо слышал дыхание этих двоих. И сам дышал, сдерживаясь, едва заметно.

— Глянь! Скильки там хвылын?

— Хвылын — много. Комендантский час уже!

— Та дэ ж хлопец, мать твою?

— «Дэ ж, дэ ж»! Дома у них сидит. Надо стрелять в окно!

— Та ведь ставни!

— Ничего. Вон — щелка. Кто-то загораживает. Вот — отошел. Как раз напротив окна стоит — тень в щелке.

— Та понятно! Но кто там: чи вин, чи ни вин?

— А если так уйдем, атаман решит, что мы вообще не были, горилку пили на хате. Не хлопца твоего, так хоть кого-то пришьем. Это будет лучше, чем если нас атаман пришьет.

— Вин же казав: тильки хлопца!

— Скажем, в темноте — рядом стояли.

— Кажем, кажем... Вин нам кажет... Пулю.

— Давай, Петро, бей в окно.

— Та хрэн с ним!..

Сергей нервничал и колебался. Как нужен ему был сейчас совет Хохлова. Вожняк никогда не думал, что вот так внезапно придется принимать решение. Крикнуть «руки вверх!» И зажечь фонарик? Или стрелять сразу по тому, кто с винтовкой?

Сергей был уверен, что хотя бы секунд десять этот тип будет целиться. Но выстрел громыхнул сразу. Едва он сказал «та хрэн с ним».

Выстрел из винтовки показался негромким, весь звук ушел на улицу — дуло было высунуто из окна.

Щелкнул затвор винтовки — бандит явно хотел стрелять еще.

Едва звякнул винтовочный затвор, лейтенант дважды выстрелил в широкий силуэт стрелка, четко выделяющийся на фоне окна.

После этого события в комнате пустого дома понеслись с бешеной скоростью.

Раздался возглас ужаса: «Ох!», в сторону лейтенанта полыхнули грохот и вспышка пистолетного выстрела. Тяжело и мгновенно человек прыгнул к двери, ударил эту дверь телом, отворяя ее, и лейтенант дважды выстрелил вслед. Он стрелял и на звук, и по памяти — в дверь, расположение которой хорошо помнил относительно стены. А о стену он опирался рукой.

Убегавший грохнулся на пол, издав странный звук: полустон-полурычание...

После выстрелов в дверь Вожняк отпрыгнул — сменил позицию.

Некоторое время, затаившись, ждал. Затем, стараясь действовать бесшумно, достал из кармана фонарик. Опаснее всего был упавший в дверях. Потому как в первого, что у окна, Вожняк стрелял целясь, почти наверняка. Держа наготове пистолет, он левой рукой отставил фонарик в сторону (на свет могли выстрелить), направил его на дверь и включил.

Луч показался ему ослепительным.

Человек в черном полушубке лежал в дверном проеме. Головы не было видно, ее загораживала спина. Она топорщилась над полом, горбясь мешковато и мертво. На полу вокруг двери растекалась широкая лужа крови.

Лейтенант осветил снайпера. Тот сидел, привалившись спиной к стене, лицом в комнату, успел повернуться после выстрелов — и смотрел на лейтенанта широко раскрытыми невидящими глазами.

Вожняка стошнило. Он отошел в сторонку и стоял там, упираясь рукой в стенку, пока не полегчало. Потом взял валявшийся в углу обломок доски и прикрыл испачканный пол.

Осторожно обыскал убитых. Это было очень неприятно. Ему никогда не приходилось обыскивать трупы. У снайпера в кармане был наган. А тот, что лежал в дверях, выронил свой пистолет ТТ, и он валялся на полу в стороне.

Лейтенант забрал пистолет и револьвер, вынул затвор из винтовки. Превозмогая вновь появившееся чувство тошноты, перешагнул через трупы и выбрался на лестницу.

Надо было звонить Хохлову.

17. КТО ЭТА ЖЕНЩИНА?

— Дорогая наша пани Марина! Как я рада вас видеть! — старая, со сморщенным лицом женщина сияла от радости, она даже помолодела. — Проходите, пани Марина! Как давно вас не было! Ваша комната у нас всегда в таком состоянии, как вы любите. Ваши любимые акварели висят там же, на своих местах. Только вот нет, нет ваших любимых чайных роз. Зима, а оранжерея у нас разбита...

— Не беспокойтесь, тетушка Настя! Я тоже очень рада видеть вас!

Она обняла и поцеловала старуху. Желтые, глубокие, изломанные морщины подглазий тетушки Насти наполнились слезами.

— Как вы живете, дорогая тетушка? Чем я могу вам помочь?

— Самая большая помощь — это чтобы вы были здоровы, пани Марина. А у нас все хорошо. Живем со Степаном Трофимычем тихо. Сад и огород кормят нас. Да еще овечки, коза. Я сегодня вкусно угощу вас пирожками с козьим молоком, варениками.

— Как давно, тетушка, я не ела ваших прекрасных пирожков с капустой, черникой, вареников с творогом, с картошкой, с вишнями.

— Вишни еще не поспели, пани Марина,— зима на дворе. А все остальное есть. Какая неудача, что Степан Трофимыч не повидается с вами! Он обещал прийти только к вечеру. А может, вы до вечера задержитесь, отдохнете у нас?

— Нет, тетушка Настя, мы спешим, у нас дела.

— Да я ж знаю. Потому и говорю...

— Вы не познакомились, тетушка Настя, это — Игнат.

— Ваш жених, пани Марина?

— Нет... К сожалению. Хотя он мне нравится.

— А что же мешает, пани Марина? Если он вам нравится?..

Тетушка Настя смотрела на нее полными нежности глазами, в голосе ее были участие, понимание, великая мудрость старости и искренность близкого человека. Пани Марина обняла старуху за плечи.

— Милая моя тетушка! Вы же меня знаете. Что мне может помешать, если я чего-то хочу? Только то, что я не нравлюсь ему.

— Это не так. Вы мне нравитесь, пани Марина. Марина вдруг улыбнулась. Потом снова посерьезнела.

— Вы это серьезно, Игнат?

— Абсолютно серьезно.

— Тогда нет никаких препятствий, тетушка Настя!

Тетушка смотрела на нее с плохо скрываемой тревогой, хотя понимала, что разговор полушутливый, но он ее беспокоил.

Посетив дом тетушки Насти, они еще долго гуляли по городу. Потом смотрели фильм Чарли Чаплина. Оба долго смеялись.

После войны Игнат бывал в кино не более пяти-шести раз. Да еще несколько раз смотрел фильмы на фронте. Но картины, которые привозили в войска, были про войну, революцию. И после войны Игнат не видел ничего подобного. Чаплин произвел на него сильное впечатление. Наблюдая за жизнью этого маленького симпатичного человека, он вдруг понял, что здесь на экране как бы в миниатюре показана вся человеческая жизнь с ее борьбой, с ее нелепостями, когда смешно всем, кроме тех, кто в событиях участвует. И еще он понял, что этот маленький бесстрашный человечек похож на него, большого. У него тоже нет дома, как и у Игната. Его жизнь, его дом — это сцена, место действия. И у Игната жизнь и его дом — тоже место действия, место борьбы.

— О чем задумался, Игнат? Не правда ли, все это так на нашу жизнь похоже?

Они уже говорили на «ты». Она будто читала его мысли.

— Может, и похоже... А может, и нет... Ты что меня все допрашиваешь?

— Не допрашиваю, а спрашиваю. Ты ведь мой жених. Мы почти объяснились в любви. Ведь так?

— Так. Почти объяснились.

— Этого достаточно, чтобы сыграть свадьбу?

— Не знаю.

— Я тебе действительно нравлюсь?

— Действительно.

— Поцелуй меня.

Он поцеловал ее прямо на улице. Обнял и крепко поцеловал. Несколько прохожих обернулось. Было такое впечатление, что прощаются близкие люди, расставаясь надолго.

Марина раскраснелась и разволновалась. До этого Игнату казалось, что она играет роль. А может, так оно и есть?

Переночевали на той самой явке, где Игнат ночевал до этого. Причем, пани Марину там встретили, как принцессу. Хозяин и хозяйка мгновенно вставали, едва она входила в комнату, и, молча, подобострастно глядя ей в глаза, ждали распоряжений. Это озадачило разведчика. Он вспомнил, как руководитель (наверняка, руководитель) явки или базы боевиков — этот Павло в сером пиджаке, сказав, что он их больше не задерживает, смотрел на Игната. Это разрешение явно относилось не к пани Марине, а к нему. Но прощальный ритуал Павла предназначался ей. Он резко склонил голову и щелкнул каблуками, но не совсем так, как раскланиваются перед женщиной. Об этом разведчик сразу подумал. Так приветствуют высокое начальство.

Сначала Игнат решил, что она — любовница или доверенное лицо атамана. Но потом, наблюдая за ней, понял: это не так. Судя по ее поведению, высказываниям, по самой манере общения она была здесь совершенно независима и, скорей всего, Вороному вообще не подчинялась. Ее аналитический ум, неожиданные острые вопросы заставляли Игната быть все время настороже. Ему даже пришла в голову мысль: а не является ли она сама главой подполья? Но он отбросил это предположение. Глава подполья — это постоянные контакты, работа, решения. А она, казалось, не была особенно загружена или озабочена. Хотя какая-то важная для нее работа у нее явно была.

Ночевали они в разных комнатах. Игнат чувствовал со стороны Марины к себе, как и прежде, симпатию, но она как будто стала чуть сторониться его. Может, не сторониться, но нежности, как недавно, стремления к проявлению любви не выказывала.

Утром, едва Игнат умылся, как его и пани Марину пригласили завтракать. Прежде, когда он здесь ночевал, ни о каком завтраке, даже о чашке чая вечером не было и речи. Теперь их угощали. А не просто кормили. Причем, сами хозяева питались в другой комнате уже после того, как их обслужили. Когда же они ели, хозяйка стояла позади пани Марины. И уходила только тогда, когда Марина жестом отпускала ее.

После завтрака они пошли на рынок. Там была не только торговля, но и обмен.

Человек в офицерской шинели без погон продавал немецкий аккордеон «Вальтмайстер». Он сидел и играл певучие старинные мелодии, довоенные и времен войны танго и вальсы. Люди стояли и слушали, забыв, зачем пришли на рынок. И, пользуясь завороженностью людей, с ловкостью фокусника в толпе работал вор-карманник — «щипач».

«Мне бесконечно жаль

Моих несбывшихся мечтаний...»

Мелодия еще звучит в ушах Игната, но пани Марина уже тянет его дальше. Опять толпа что-то разглядывает. На походной кукольной сценке выступает Петрушка — традиционный народный русский и украинский кукольный Петрушка.

Игнату нравится это бесхитростное и смешное представление. Перед занавеской лежит тарелка, в нее люди бросают гривенники и двугривенные.

Внезапно он слышит, как осторожные пальцы ощупывают карман его меховой немецкой куртки. Еще только коснулись, только ищут, где под кожей куртки карман, чтобы распороть бритвой кожу и снять его.

Игнат не любит полумер. Резким приемом он, разворачиваясь, бьет ногой в живот «щипача», и тот, скорчившись, падает. Он оказывается невысоким, худым, и Игнат испытывает некоторое смущение — ударил слабого. Но это преждевременный вывод. Тотчас возле него оказываются двое здоровенных парней с наглыми рожами. Оба держат руки в карманах.

Игнат мгновенно охватывает взглядом людей слева и справа от себя, поворотом головы — сзади. Видит пани Марину. Лицо ее напряжено, она волнуется за него. Стоит метрах в двух с половиной, страхует ему тыл. Рука в сумочке. Разведчику ясно, что там пистолет. Он делает едва заметное движение головой: «Не надо».

— Ну что, падла? — оттопырив нижнюю губу, говорит один из этих двоих,— зачем абиди-ил фронтовика?

Игнат видит, как «щипач-фронтовик» сбоку протискивается к нему. По положению руки его опытному глазу понятно, что в рукаве, в кулаке — финка.

— Подари куртку за обиду! Подаришь — живым отпустим.

Это говорит второй и криво улыбается.

— Снимай, сука! — рычит первый.

Игнат, приседая, бьет первого кулаком в живот, второго, разворачиваясь, ребром ладони в горло. Все это в одну секунду.

В следующее мгновение должен последовать удар финкой в спину. Игнат остро ощущает скорость боя, все действия противников в ускоренном времени. Без этого нельзя. Их действия надо подсознательно рассчитывать и опережать.

Игнат знает, что удар ножом сзади последует именно в следующее мгновение, резко отклоняется вправо, одновременно разворачиваясь назад, видит озлобленную морду «щипача» и вскинутую для удара руку с финкой. Момент пойман, и разведчик бьет вора ногой в живот, в то же самое место, куда пришелся первый удар. Он знает, что сила вторичного удара в ту же точку удваивается. Игнат и теперь все время контролирует себя, дабы не сработал фронтовой автоматизм, чтобы не выхватить нож и не убить.

Где-то заливается трель милицейского свистка. Игнат уходит. Все трое остаются лежать, но он знает, что они живы. Бил не на смерть.

Игнат не выпускает из поля зрения Марину. Она четко следует за ним. Руку в сумочке уже не держит. Он наблюдает за ней и переживает, чтоб им в толпе не разминуться. Хотя это смешно и нелепо, он волнуется. Ловит себя на мысли, что эта женщина все больше нравится ему. Это плохо для разведчика. Кто эта женщина, которая становится близка ему? Кто она? Это ему необходимо знать как можно быстрее. Кто она, прекрасная, умная и опасная женщина? Кто она?

18. ПРЕДЧУВСТВИЕ

Уже не однажды Хохлов посещал городской парк и проверял тайник в скамейке. Патрона не было. Игнат забрал ответ, но новое сообщение не приносил. Станислав Иванович вставил другой патрон, Он информировал Игната о событиях на Хмельницкой, о том, что в крайнем случае можно выходить на Пронюшкина, хотя тот ничего, конечно, про Углова не знает. Но Хохлов считает Пронюшкина человеком надежным. Сообщал уточнения о характере связи, обмена информацией.

Игнат придет, нащупает патрон, заменит его, оставив послание для Хохлова.

Пошла третья неделя пребывания подполковника в Выжгороде, а дело, в общем, не двигалось. Происходили трагические события. Гибли люди. Но даже канала утечки информации к Вороному пока установить не удается.

Правда, справедливости ради надо признать, что эти трагические события все-таки происходили не так, как хотелось бандитам. И тогда, у гостиницы «Карпаты», и вот недавно — на Хмельницкой. Хохлов вновь и вновь анализировал их и снова приходил к выводу, что с его стороны и со стороны Вожняка ошибок не было. Почему же они решили убрать Яцека? Вожняк нигде не «засветился». Это ясно. Иначе бандиты знали бы о его наблюдательном пункте в пустом доме. Но они не знали. И это стоило жизни обоим боевикам. Опять в плен попали трупы. А если б они были живы? Что бы они могли рассказать? Что это приказ Вороного? Что в банде столько-то людей? Что основные силы в Мертвом ущелье? Так все это и так известно. Ничего о каналах связи боевики знать не могли. В лучшем случае выдали бы одну или две явки в городе. И все. Больше ничего они не знают наверняка. Атаман требует от своих командиров строгой конспирации. Иначе давно бы банду ликвидировали.

Почему же решили убрать Ясиньского?

Единственный канал, который остается, исповедь. Ведь на другую ночь после посещения Яцеком исповедальни пуля полетела в окно. Что отсюда следует? Первое, ксендз не главный здесь в городе. Иначе покушение было бы на сутки раньше. Яцек был у Оксаны под вечер. Вечером ксендз оставался на службе в костеле. И сам через посыльного команды такой не дал. Уйти из собора не мог. А ему, видимо, надо было уйти, доложить, обсудить, может быть. На это ушел следующий день. К концу его боевики уже дежурили на Хмельницкой. Ждали появления юноши. Он, видимо, сам сказал ксендзу, что завтра вечером будет у Оксаны. Это все понятно. Если, конечно, действительно он все рассказал на исповеди. Но где же еще? Все, видимо, так и есть.

Однако наблюдение за собором и ксендзом, которое ведет лейтенант Вожняк уже третьи сутки, пока ничего не дало.

Сергей молодец, в пустом доме действовал правильно. А Хохлов все время беспокоился за него. Молодой, неопытный. Можно считать, что экзамен на зрелость он уже сдал.

Яцека пришлось вызвать на беседу. Разговаривал с ним Пронюшкин, Хохлова он так и не видел. Лро-нюшкин беседовал с юношей почти три часа. Тот все рассказал о себе. Искренне, без утайки. Все, кроме содержания своей исповеди. Он, как верующий, соблюдал тайну исповеди. В отличие от ксендза. Хотя, прежде всего это именно его святая обязанность. А по Яцеку — ясно, что он, Яцек, чист. Никакого отношения к банде.

С дедом Макиенкой Хохлов так и не успел поговорить. Тот умер около полудня на другой день после покушения. Умер, не приходя в сознание. Пуля пробила ставень и вошла ему в грудь. Тяжелое проникающее ранение легкого. Ребята перевязали его, вызвали «скорую», милицию. Но спасти не удалось.

Яцек и Оксана по настоянию контрразведки уехали. Пронюшкин убедил их, что деда похоронят военные, доказательно объяснил, что, если они дождутся похорон, то могут оказаться жертвами бандитов. На них охотятся.

Как будто Яцек понял. Ему вручили путевку в дом отдыха под Киев на двоих. Он сказал об этом родителям, не вдаваясь в подробности. И ребята отбыли почти на месяц.

Пронюшкин проследил, чтобы их посадили в поезд. Это сделал Вожняк. Больше никто не знал ни об их отъезде, ни о путевках, ни о билетах. Они должны быть в безопасности. Ну и, конечно, у Яцека не было возможности сходить на исповедь. И ему еще сказали, что делать этого сейчас не надо. Он промолчал, но в костел на этот раз не рвался.

Сегодня, выйдя из гостиницы, Станислав Иванович снова направился к городскому парку, надеясь на удачу. Он проверял тайник каждый день.

Круглое красное зимнее солнце неподвижно стояло над железными и черепичными крышами. Певучая поземка вытягивала вдоль мерзлых тротуаров длинные белые свивальники, скручивала их, они извивались, но тянулись по ее воле и мчались неизвестно куда, подчиняясь буйной и упорной силе ветра.

Недавно Пронюшкин доложил о необычном происшествии на рынке. Была быстрая и жестокая драка. Но сама по себе драка, даже с огнестрельным оружием, нынче не в диковинку. Однако, как сообщил Пронюшкин, тут было кое-что интересное. Один высокий, незнакомый рыночным завсегдатаям человек без оружия уложил в несколько секунд трех городских уголовников. Здоровенных и вооруженных ножами. С ними боялись иметь дело все, кроме людей Вороного. Но уголовники с бандой мирно сосуществовали, даже выполняли за деньги кое-какие поручения. Воронят они опасались тоже. А тут один незнакомый, без помощников и без оружия. И ударил всех троих так, что их еле откачали.

Это было вчера. И Хохлов уже ходил проверять тайник, потому что по описанию внешности, да и по характеру действий это был Игнат. Значит, он в городе, но пока не смог посетить тайник.

О пани Марине Хохлов не мог знать. Никто из рыночных осведомителей контрразведки ее не заметил.

Утром после событий на рынке пани Марина заторопилась. Может быть, в связи с этими событиями, а может быть, нет. Она попросила Игната пройти с ней к одному дому в центре, но объяснила, что туда ему нельзя.

— Погуляй минут пятнадцать-двадцать, больше я не задержусь.

— Хорошо.

— Ты пойми, дружок, там — важное дело, и не очень приятные люди. Лучше всего тебе подождать. Походишь по улицам, а я быстро управлюсь. Но если бы ты настаивал, я бы пошла туда с тобой. Потому что ты — единственный мой кавалер на всей земле.

Она сказала последнюю фразу с улыбкой, но по неожиданному ее волнению Игнату вдруг показалось, что, возможно, она сказала правду. И не потому, что впервые вдруг назвала его ласково «дружок». А скорее всего потому, что своим звериным чутьем Игнат в этой женщине вдруг ощутил искренность, и не показную, а подлинную доверительность к нему.

— Не волнуйся, милая моя пани. Я подожду тебя. Иди и ни о чем не беспокойся.

Сказал он это негромко и тепло, и пани Марина, улыбнувшись своей неповторимой улыбкой, шагнула в подъезд.

Разведчик находился в центре, и эти пятнадцать минут оказались кстати. Они были давно нужны ему как воздух. До городского парка, до тайника, было меньше километра — метров восемьсот. Если поторопиться, можно успеть уложиться в пятнадцать минут...

В этот вечер Хохлов с облегчением обнаружил, что патрон заменен: он лежал пулей наружу. Значит, есть от Игната весточка, и информация от него, от Хохлова, тоже уже у Игната.

Станислав Иванович извлек патрон. Вскрыл и расшифровал он его в гостинице. Все было коротко и определенно.

«Информация о приезде цековца в гостиницу «Карпаты» пошла к Нему от ксендза. Акция с прод-складами будет шестнадцатого января. Шурыгу можете брать. По приказу Его контактирую с пани Мариной. Возраст двадцать пять, красива, умна, светлые волосы, рост сто шестьдесят, пользуется в подполье влиянием. Есть ли о ней информация? Жду срочно. Серый».

19. ЗОВ ШИРОКОГРУДОГО

Прибыв в отряд, Игнат сразу доложил атаману, что сопровождал и охранял пани Марину. Никаких молитвенников и ничего другого с ним не передавали. Пани Марина сказала Игнату, чтобы шел в отряд, доложил Вороному, что был при ней. И все. И еще добавила, что теперь его оставят в покое.

Касим очень ждал его. Сразу же прибежал в комнату Игната с четвертью самогонки и шматком сала. Как по команде появился один из соседей по комнате — командир девятой роты Матрасенко. Выложил на стол к салу соленые огурцы и три головки лука.

Хватанули по стакану. Касим и Матрасенко наперебой вываливали новости.

— - Третьего дня сняли колонну из трех студеров с продовольствием и военной амуницией. Ну там сапоги хромовые были, меховые куртки, полушубки. Для гарнизона в Выжгород везли. Атаман поручил роте Супруна. Время выезда, маршрут, охрану — все атаману сообщили вовремя. Он Супруну и поручил.

Рассказывал Касим, а Матрасенко, с хрустом жуя огурец, иногда согласно кивал.

— Вот значит, Супрун все, конечно, слепил в ажуре. Чего там? Охранял полувзвод с двумя пулеметами. А у Супруна — рота, двенадцать пулеметов, у многих «шмайссеры», гранаты. В общем, десять минут боя, правда, одну машину разнесли гранатами, но никто не ушел.

Игнат жевал сало и слушал.

— Но дело-то в другом,— продолжал Касим,— дело в том, что атаман снял Супруна с роты. Теперь он рядовой.

— За что же?

— За десять пар сапог и три куртки.

— Вот за такую ерунду снял ротного,— мрачно добавил Матрасенко,— боевого ротного, который даже при немцах был лейтенантом!

— Неужели только за эту чепуху и снял? — Игнат подыгрывал Матрасенке.

— Только за это, с... — хотел тот выругаться в. адрес атамана, но одумался, вдруг донесут, и прикусил язык.

Хотя, конечно, Матрасенко знал, что все зависит от Игната, Касим — его верный пес. А с Игнатом у двух ротных — соседей по комнате уже сложились неплохие отношения. Они, как бы полуоткровенно жаловались ему на произвол Вороного. Игнат всячески поддерживал эти настроения.

Выпили еще по стакану.

— Вот ж-жизнь!.. — ворчал ротный-девять,— убиваешься тут за идею, за атамана. А он вмиг тебя ни за что может размазать по стенке...

Должность ротного в банде была важной, если не сказать ключевой.

Были и другие важные посты: начальник штаба, например, начальник контрразведки. Начштаба занимался подготовкой операций, которая сводилась к одному: узнав о том или ином факте от Вороного, которому сообщало подполье, начштаба назначал день и предлагал исполнителя — того или иного ротного. Вот и вся работа.

Контрразведчик вообще только пытал и расстреливал пленных. Больше ничего не делал. Еще обирал.

А ротные — они решали все. У них люди, сила, оружие. И снять ротного с должности было равносильно расстрелу, даже хуже.

— Тоскуем мы с Василем... — Матрасенко назвал второго ротного командира, что жил в этой комнате,— вот он нынче на задании, а верите ли: идти не хотел. «Душа, говорит, не лежит». А почему? Потому что жаден стал атаман и к ротным — без уважения... Все, что возьмут, отбирает. А чуть что — к стенке или того хуже — в рядовые...

— Не скули, Макс (Матрасенко звали Максимилианом, как Робеспьера!) — будет плохо — приходи, помогу!

— За это спасибо, Игнат! Ты знай, мы с Василем — за тебя на крест пойдем. И наши люди — за нас горой. А у нас худо бедно две полных роты!

Разговор стал опасным, но он был необходим разведчику. Игнат знал, что Макс подл, коварен и труслив, но также знал, что деваться тому некуда. Обстановка нынче такая. А единственная более-менее реальная сила в банде в противовес Вороному — Игнат. И разведчик ни на минуту не забывал, что люди стоят не за начальником охраны — тем ОУНовцем, за ним — человек двадцать, не более — вся его служба охраны. Не за начальником штаба или за новым заместителем атамана, что вместо капитана-поляка стал. Все они сильны, пока им подчиняются ротные и их люди. Люди в банде — за ротными стояли. От них зависят, их поддерживают. Атаман — высоко, а ротный — вот он, здесь. У него в роте — и приближенные, которые за остальными приглядывают. И на смерть он может незаметно послать. И сам шлепнуть любого вполне сообразит при надобности — «за предательство идеи». Вот так. Об этом Игнат помнил постоянно. С каждым новым днем именно эта проблема — захват влияния в банде — становилась для него все более первостепенной. По мере того, как созревали для этого подходящие условия.

— И еще событие было,— продолжил Касим,— тут братья Охрименко и Семен Макаршин сбежали... Из второй роты.

— Было дело,— подтвердил Макс.

— Да сбежали они. То ли в другой отряд подались, то ли еще куда,— Касим говорил, как бы размышляя,— но прихватили кое-какие деньжата, что были при штабе. Их в казну отряда принесли, но чемоданчик пока под охрану казначею не сдали. Они и прихватили. Адъютант атамана рассказывал... Теперь их ротному не сладко. Эти трое — его люди, личная охрана, доверенные. Сбежали... Так что, и он теперь на волоске повис.

— Он дня четыре назад, ротный-два, ворчал на атамана, а тому, мабудь, передали... И вот сбежали, чи не сбежали. Кому ведомо? А ротный-два враз на волоске...

— Ладно, ребята,— подытожил Игнат,— время позднее, надо и подремать чуток.

...Пани Марина назначила встречу через три дня. Атаман не возражал. Игнат понял, что такой вызов — только пришел и уже через три дня в город — раздражал Вороного, был явно вопреки его желанию. Разведчик это просто почувствовал, хотя атаман вида не подал. Согласился и все. Выходит, были причины, чтобы командир делал не так, как ему хотелось, а выполнял предложение пани Марины. Просьбой это не выглядело. Приказом — тоже. Точнее сказать — предложение, которое обязаны принять.

Разведчик догадывался, что Вороному про город и подполье известно многое, чего совсем не знают в банде. Все нити, ведущие к подполью, он держал лично в своих руках. Одного и того же человека к двум разным связникам Вороной не посылал никогда. Если Углов вышел на ксендза, и если теперь его отправят в качестве курьера с посланием, то только — к ксендзу.

Это было очень важно. Для личного состава банды, для рядовых и командиров, казалось, что за Вороным стоят скрытые силы. А скрытые, неизвестные,— всегда кажутся особыми, может, даже могучими. Кто знает? Никто, кроме атамана. А он — уверен в себе, спокоен, выдержан. И всегда в городе ждут его людей и сообщений. Несомненно — иностранная разведка, а значит, и сама иностранная держава поддерживает. А может, и не одна.

Игнат вышел из Мертвого ущелья, когда круглая луна висела высоко над лесом, и яркие мерзлые звезды помигивали от затаившейся тишины и холода.

Покинув зловещее ущелье, минут пятнадцать шел на лыжах по залитому лунным свечением полночному лесу. В дорогу Игнат двинулся намного раньше нужного часа. Лесная душа его тянулась к ночной тайге, хотелось побродить среди сосен и елей, по сугробам и оврагам, пока лунная мгла владеет лесом.

Он поднялся на бугор и стал всматриваться в огромную оранжевую луну. Необъяснимое волнение, как в былые времена, вдруг овладело им. В Игнате снова ожил волк, тот, кого Хромой считал вожаком.

Он вскинул голову к звездному небу, глаза его загорелись желтым огнем луны. Набрал полной грудью воздух и завыл длинно, раскатисто и мощно. Вой покатился по склону, отражаясь от еловых лап и снежных крутых обрывов, повторился, множимый эхом гор, и ушел к их обветренным вершинам...

Но не успели затихнуть последние подголоски первого длинного певучего звука, как из-за изгиба лесистого склона к Игнату пришел ответ. Он и ждал и не ожидал его.

Сначала откликнулся высокий волчий голос, потом подтянули еще три волка, и вдруг знакомый низкий бас Широкогрудого завершил хоровой и долгий звук. Стая на миг смолкла, но тотчас вожак подхватил, и его могучий голос, грозный и властный, взлетел к вершинам елей и стал подниматься по склону все выше и выше.

Игнат откликнулся, протянул дважды, вкладывая в звук интонацию призывности и признания, вызова и успокоения, знакомые только ему и волкам.

Так они перекликались, наслаждаясь певучим звуком воя, эхом леса и гор, сообщая друг другу что-то тайное, скрытое от людей, но известное им, волкам. Иногда вожаку подвывали его младшие и мать-волчица. Но это не мешало. Их интонации говорили: да он прав, мы всегда здесь, рядом. Они подпевали вожаку в прямом и в переносном смысле.

Игнат и Широкогрудый давно уже узнали друг друга по голосам. Они выли, выражая свои чувства, свое настроение, отношение друг к другу. Теперь Игнат чувствовал, что Широкогрудый зовет его. Что-то у вожака для него есть. Такую интонацию он знал хорошо.

Игнат круто повернул на голос волка, взобрался на склон, перевалил его и увидел стаю. Волки двигались прыжками след в след, уходя в сторону.

Игнат очень удивился, ведь вожак звал его! Зачем же он уходит?

Он приложил ладони к губам и взвыл. Тотчас Широкогрудый остановился и завыл ответно. Стая сгрудилась вокруг вожака. А он еще раз протяжно завыл и снова побежал, увлекая стаю.

В его вое снова был призыв, и разведчик понял: надо спешить за волками.

Они тоже его видели, и вожак знал, что это он, тот самый волк, так похожий на человека. И Широкогрудый бежал, все время поглядывая, следует ли тот за ним.

20. БЕРЕГИСЬ ВОРОНА

Широкогрудый подбежал к небольшой яме, вырытой в снегу. Он встал со стаей в пятнадцати-двадцати шагах в стороне, уступая право Игнату подойти к этой яме.

В снегу склона, на глубине не более метра были три трупа. Волки разрыли снег, но не тронули тела. Непонятно по каким мотивам действовал Широкогрудый, но он призвал сюда волка-человека. Может быть, дела людей больше понятны этому человеку-волку? Может быть, какие-то еще заботы одолевали вожака? Но Игната он позвал и озадачил.

Всех троих Игнат знал. Он внимательно осмотрел их лица. В лунных сумерках все видно лучше, чем днем. Да, это были те самые «трое», «сбежавшие» из банды: братья Охрименко и Семен Макаршин. Так вот куда они «сбежали»... Значит, Макс Матрасенко своим хитрым умом догадался. Ведь он недвусмысленно намекнул: «Чи сбежали, чи не сбежали... Кому ведомо? А ротный-два повис на волоске...» Теперь ясно. Вороной расправляется с недовольными. Это — мина под командира второй роты. Значит, со дня на день атаман его кончит. Это как пить дать. Надо попробовать как-то его спасти. Будет верный человек — еще один ротный, уже — третий.

В тайнике Игната ждал сюрприз. Он еще не знал, что это — сюрприз. Очередное послание и все. Надо было его прочитать. Откладывать такие дела нельзя. «Ключ» теперь он носил с собой.

Недалеко от городского парка, в небольшом садике напротив женского ателье он сел на скамейку. Снег был утоптан, скверик посещали. И вот, будто ожидая даму, ушедшую в ателье, Игнат сидел в садике с книгой. Утро выдалось солнечное. Легкий морозец делал лица людей розовыми. Шагах в тридцати от разведчика по тротуару мимо ателье шли прохожие. Он сидел боком к мастерской и краем глаза проверял, нет ли «хвоста».

Игнат надеялся на информацию по его запросу, но она все равно оказалась для него неожиданной.

«Указанные приметы совпадают с приметами польской княжны Марины Краковской, покинувшей эти края перед войной в тридцать девятом в возрасте семнадцати лет. По агентурным данным в войну была в польском подполье, в сорок третьем имела чин капитана армии «краевой». Руководила важными акциями, лично застрелила эсэсовского полковника. Происходит из очень знатной семьи, кровью связанной с одним из польских королей. К советской власти относится крайне враждебно. По нашим данным в здешних местах отсутствует с довоенного времени. Будь осторожен. Ее считают очень опасной. Стас».

Игнат дважды прочитал сообщение и запомнил наизусть. В десять часов назначена встреча на явке, где в прошлый раз был ночлег, где так старательно его и пани Марину угощали.

Осталось около получаса. Можно не спеша походить и подумать. Информация оказалась очень серьезной.

То, что она, пани Марина, опасна для него как для разведчика, это он понял и почувствовал сразу. Понял он и другое. Пани Марина изменила к нему свое отношение: он чувствовал ее сердечность. Конечно, Игнат мог ошибиться, как человек и разведчик, и доверяться таким чувствам было нельзя. Однако его шестое «чувство волка», чувство опасности, когда он ощущал любую опасность почти кожей, оно, это чувство, подсказывало ему теперь другое: у пани Марины появилось к нему искренне теплое человеческое отношение. И не учитывать этого он тоже не мог.