Мертвый город

Сейчас

Пробуждаюсь первой, хотя спала всего лишь несколько часов. Я всегда была ранней пташкой. Хуже всего мне приходится с похмелья – тогда уже на рассвете от сна не остается и следа, а потом я просто лежу в кровати, таращусь в потолок, мучимая жаждой и головной болью, пока не встаю и не тащусь на кухню, готовиться к долгому и тяжелому дню.

Но сейчас всё совсем не так. Несмотря на ночные события, от избытка энергии у меня зудят ладони и ступни.

Сегодня мы начинаем заниматься исследовательской работой.

Я как можно тише вылезаю из спального мешка, натягиваю на себя толстый свитер, который использовала в качестве подушки, и расстегиваю молнию палатки. Воздух снаружи прохладнее спертого и нагретого теплом наших тел воздуха, составлявшего нам компанию всю ночь. Он чист и прозрачен, как свежевымытое стекло.

Я вдыхаю его полной грудью.

Солнце только поднялось над горизонтом, и город утопает в его красно-розовом свете – как будто зарождающийся день, принимая эстафету у ночи, хочет уничтожить все воспоминания о ней, надеть все вокруг в яркий, радующий глаз наряд. У меня сразу же возникает страстное желание взяться за камеру, пройти по улочкам Сильверщерна в одиночестве, в тишине и запечатлеть его таким, каким я вижу его в наше первое утро здесь. Нетронутым и отдыхающим. Он – нечто большее, чем ожившая фотография. Реликт из ушедшей эпохи.

От костра на булыжниках остались лишь зола да угли. Я бросаю взгляд на заметно пострадавший от времени фасад школьного здания и силуэт церкви, возвышающейся над крышами домов. Он прекрасно смотрится на фоне виднеющегося вдалеке леса.

У меня перехватывает дыхание.

В ушах отдается эхом голос бабушки.

В глубоком детстве я воспринимала рассказ о Сильверщерне как одну из сказок среди всех прочих. Прошло много времени, прежде чем до меня дошло, что это не просто правдивая история, а та пропасть, вокруг которой моя бабушка строила всю свою жизнь. Крепкая женщина с сильными руками и широкими плечами, она всегда впивалась глазами в своего собеседника, совершенно независимо от темы их разговора. Казалось, хотела убедиться, что с ней совершенно честны. Ничто так не злило ее, как ложь, сколь бы мелкой и безобидной она ни была. Пожалуй, бабушка просто не терпела, когда ее держали в неведении, не давали узнать всю правду.

– Но сейчас мы все выясним, бабушка, – говорю я тихо сама себе. – Ты и я.

Она всегда смотрела людям в глаза. За исключением тех случаев, когда рассказывала о Сильверщерне. Тогда отводила взгляд в сторону, всматриваясь куда-то в даль…

У моей бабушки были красивые глаза. Светло-серые, с крапинками, как полированный гранит. Пока беловатые пятна бельм не оккупировали роговицы и не лишили ее зрения. Точно так же, как деменция разрушила ее разум.

– Что ты сказала? – спрашивает голос у меня за спиной. Я вздрагиваю и резко поворачиваюсь.

Это Макс. Он снова натянул на себя свой вязаный стариковский свитер; стоит и трет себе затылок.

– Боже, как ты напугал меня, – говорю я.

Он ухмыляется.

– Ты, наверное, решила, что это призраки Сильверщерна пришли охотиться за нами?

– Ха, ха, – ворчу я, сердито хмурясь. – Очень смешно.

– Все равно здесь немного жутко, – говорит Макс и, оглядываясь, приближается ко мне. Потом останавливается рядом и поднимает взгляд на школу. – Нетрудно поверить, что в таком месте живут привидения.

– Угу, – соглашаюсь я, засовывая замерзшие руки в нагрудные карманы свитера. – Эмми проснулась, когда Туне отправилась в туалет, увидела ее через стекло и приняла за злой дух или что-то в этом роде. Удивительно, что ты не услышал ее.

– Черт, – говорит Макс и приподнимает брови. – Нет, я спал, как покойник.

Закатываю глаза к небу.

– Типично.

Макс ухмыляется, а потом окидывает взглядом провалившиеся крыши домов.

– Странно, что никто не сделал этого раньше, – говорит он. – Я имею в виду, это же шикарная история и идеальная среда. Странно, что ни одна из программ, специализирующихся на охоте за привидениями, которых куча развелась в последние годы, не заявилась сюда.

– Слишком далеко, – отвечаю. – Вокруг Стокгольма и Мальмё хватает усадьб с подобными обитателями, и им проще снимать свои фильмы там. Конечно, история Сильверщерна просто фантастическая, но немногие слышали о случившемся здесь, и дивиденды с нее запросто не получишь.

– Ну, это понятно, – соглашается Макс.

Он видит, что я слегка съежилась, и обнимает меня одной рукой; немного трет, пытаясь согреть.

– Может, мне приготовить для нас завтрак? – спрашивает. – Не хвастаясь, могу сказать, что в нашем скаутском отряде меня признавали лучшим поваром четыре года подряд.

Смеясь, я осторожно высвобождаюсь.

– Забавно, что ты был настоящим скаутом.

Макс ухмыляется.

– Ну, не то чтобы, – отвечает он. – Но я вполне в состоянии готовить. И сюда прибыл не только в качестве балласта и инвестора. Помочь – это запросто.

Пока Макс разводит небольшой костер и поджаривает над огнем хлеб, по очереди начинают пробуждаться другие. На Эмми новая, почти столь же грязная, как и днем ранее, футболка и куртка, в которой накануне ходил Роберт. Из чего я делаю вывод, что они – пара. Жду каких-то разговоров, шуток по поводу ночного происшествия и готова сделать все возможное, лишь бы не допустить ссоры, – но, к счастью, напрасно. Эмми почти не смотрит на меня. Я даже немного разочарована. С другой стороны, в этом тоже нет ничего нового. Она всегда выглядит по утрам словно после тяжелой работы. Я же обычно вставала спозаранку, полная энергии – после наших шумных студенческих вечеринок, порой затянувшихся далеко за полночь, прибиралась, стирала, готовила завтрак, к которому Эмми едва притрагивалась, – лишь бы утолить свою неуемную жажду деятельности.

Но в то время ей это абсолютно не мешало. Мы жили в полной гармонии. Даже, казалось, дышали в унисон.

Пытаюсь не дать волю воспоминаниям, нахлынувшим сейчас на меня. Семь лет я старалась вытеснить ее из сердца и почти добилась своего, но теперь, когда она здесь, в непосредственной близости от меня, это гораздо труднее. Злые духи Сильверщерна могут лишь мечтать о тех душевных муках, которых она стоила мне.

Пожалуй, Эмми – мое собственное привидение.

Итак, все как следует позавтракали и напились растворимого кофе из дешевых белых пластиковых чашек. Я откашливаюсь, чтобы привлечь внимание остальных. Солнце уже успело высоко вскарабкаться на небосвод, и утро полностью вступило в свои права. Я изо всех сил стараюсь подавить нервозность и сажусь прямо на моем туристском коврике.

– Все сыты и довольны? – спрашиваю.

И сразу начинаю жалеть о сказанном – уж слишком сильно напомнила сама себе бойкую воспитательницу из детского сада. Эмми приподнимает брови, другие выглядят озадаченными. Но Макс кивает и улыбается.

– Думаю, стоит пройтись по нашему графику – сейчас, когда все мы здесь. Потом разделим задания на день и возьмемся за дело. Как вам такой прядок?

Эмми пожимает плечами.

– Звучит нормально, – отвечает она за всех.

– О’кей, – говорю я и заглядываю в свои бумаги, только что принесенные из машины. График, который я извлекаю из них, выглядит по-любительски. Шрифт Times New Roman, кегль 12, дешевая бумага. Может, взамен следовало использовать глянцевую или что-то в этом роде? Надо будет попробовать…

– Сегодня и завтра от нас прежде всего требуется ознакомиться с городом. В ваших папках есть перечень восьми ключевых объектов. Это школа, металлургический завод, церковь, железнодорожная станция, дом Эльзы и Айны, дом Убогой Гиттан, жилище пастора и озеро. Они, по нашему мнению, наиболее важны для исследования, и для последующей съемки их надо изучить в первую очередь. Думаю, на этом мы сегодня и сфокусируемся. В ваших папках также лежат карты из отчета горнодобывающей компании; я пометила на них все эти места. Относительно кое-каких объектов мы не совсем уверены – а именно, жилища пастора и дома моей прабабушки, – поэтому займемся ими в самом конце.

Я едва успеваю закончить свой монолог, когда слово берет Эмми. Папка лежит открытой у нее на коленях; наморщив лоб, она начинает говорить, не отрывая взгляд от карты.

– Почему в списке нет шахты? – спрашивает она. – Она и на карте не помечена… А нам стоило бы поснимать и там. Это может очень пригодиться, особенно если мы собираемся рассказать, как изменилась жизнь в городке после ее закрытия.

– Это небезопасно, – отвечаю я. – Можно провалиться, особенно в окрестностях шахтного ствола. Руда здесь залегала очень близко к поверхности, поэтому добыча велась на небольшой глубине, и никто особо не следил за штольнями. Опасность обвала очень велика. Отчасти именно поэтому инспекторы, приезжавшие сюда в девяностые, не рекомендовали фирме покупать данную землю. Всё есть в отчете.

Эмми листает содержимое папки, а я перевожу дыхание и продолжаю:

– Наверное, вот почему здесь нет никакого приема сотового сигнала.

Эмми поднимает глаза на меня.

– Из-за пустот в земле? – спрашивает она, удивленно задирая брови.

– Нет. Потому что руда залегает близко к поверхности. Это связано… с магнитными полями.

– Ага, – бормочет она, ухмыляясь. – Магнитные поля. Всё по науке. Конечно.

– Да, – говорю. – Я сбилась, но стараюсь взять себя в руки и смотрю на график. – Да. Так что…

Меня спасает Туне.

– Делайте как можно больше фотографий. У нас три шикарные системные фотокамеры на всех.

Роберт поднимает руку и смотрит на меня. Пусть он друг Эмми (или парень, или сожитель, или партнер, или кем там еще он может быть), но все равно производит приятное впечатление, кажется скромным, немного старомодным со своей вежливостью…

– Да? – спрашиваю я.

– Хорошо бы нам сделать как можно больше фотографий тех мест, где мы хотим снимать, – говорит он осторожно. – Просто чтобы я мог посмотреть, как обстоит дело со светом и так далее. Где и в какое время суток будет лучше всего проводить съемку. Не знаю, есть ли у нас подробный расклад того, в каком порядке будут располагаться отснятые материалы, но такие данные тоже желательно иметь.

– Он прав, – говорю я остальным. – И Туне тоже. Нам надо много фотографий. Как экстерьерного, так и содержательного характера.

– Когда, по-твоему, мы должны начать съемку? – спрашивает Эмми. Руку она, само собой, не поднимает. – И можно ли ознакомиться с предварительным сценарием и календарным планом производства фильма? Их нет в папке.

Перевожу дыхание и смотрю на Туне. И то, и другое существует пока лишь в общих чертах и «живет» в наших компьютерах в виде вордовских файлов – просто набор разрозненных мыслей. У меня нет ни малейшего желания показывать их Эмми. По Туне не понять истинное положение дел; либо она не замечает моего волнения, либо у нее хорошо получается скрывать свои эмоции от других.

Перевожу взгляд с Туне обратно на Эмми и отвечаю ей:

– Мы… взяли с собой не все материалы. Но, естественно, ты сможешь увидеть всё, что у нас есть.

– Замечательно, – говорит она.

Убираю волосы за ухо, чувствую, что они уже слежались и немного жирные, пусть я вымыла их утром, прежде чем мы отправились в дорогу.

– Будем работать парами, – продолжаю я. – Не хочу, чтобы кто-то из вас входил в эти дома в одиночку. Они простояли заброшенными почти шестьдесят лет, а значит, крайне непрочны. Будьте очень осторожны с лестницами и подвалами, избегайте их при малейшем сомнении в надежности сооружений. Далее, для всех у нас есть с собой примитивное защитное снаряжение. Маски для лица немного топорные, но важно, чтобы они находились на вас, когда вы будете заходить внутрь. Вполне возможно, в кое-каких домах есть асбест, особенно в тех, которые построили в то время, когда шахту наиболее активно эксплуатировали во время войны; и мы не знаем, как обстоит дело с плесенью и прочим. Поэтому используйте маски, даже если они будут причинять неудобство.

Я делаю паузу и задумываюсь, хотя почти не сомневаюсь, что ничего не забыла. Теперь надо как-то закончить, и я говорю:

– И удачи вам, естественно!

Едва закрыв рот, уже начинаю думать, что фраза получилась идиотской.

– Как мы будем связываться между собой? – спрашивает Эмми. – Мой телефон бесполезен. У меня нет сетки с тех пор, как мы съехали с автострады.

– Ой, об этом как раз и забыла… – признаю́сь я. – Радиостанции. У нас есть радиостанции.

– Почему они работают, если телефоны мертвы? – спрашивает Эмми.

Я бросаю взгляд на Туне; та, криво улыбаясь, говорит:

– На самом деле мы не знаем, будут ли они функционировать здесь. Но – во всяком случае, по словам парня, с которым мы консультировались, – должны. Я целиком не поняла его объяснение, но соединение осуществляется на более местном уровне, поэтому сигнал распространяется иначе, чем у мобильников. Типа того.

– Он сказал, что, возможно, будут помехи, но рации должны работать, – добавляю я. – И потом, если все пойдет нормально, они нам даже не понадобятся. Это как с масками для лица. Они нужны лишь на всякий случай.

Эмми кивает.

– О’кей, – говорит она. – Замечательно. Теперь каждый должен выбрать себе команду, не так ли?

– Выбирать особо не из чего, – сухо замечает Туне. – Я и Алис собирались начать со школьного здания. Остальные могут взять на себя завод, а потом вернуться сюда.

Поворачиваюсь к Максу.

– Ты не против, если останешься с машинами и оборудованием? Я думаю, надо оставлять здесь «часового», каждый день. Тоже на всякий случай. Мы можем менять этого человека.

Макс отдает мне честь.

– Твоя воля – закон для меня. Ты же продюсер.

Я благодарно улыбаюсь. Потом смотрю на остальных – и чувствую, как моя улыбка становится все шире; меня охватывает приятное возбуждение.

– О’кей, – говорю. – Разбираем снаряжение – и в путь. Надеюсь, вы готовы для встречи с Сильверщерном.

Сейчас

Шершавые школьные стены, по-видимому, некогда имели белый цвет, но с тех пор минуло уже много лет; побелка посерела и приобрела грязноватый оттенок. Оконные рамы когда-то были покрыты блестящим черным лаком; теперь же они выглядят весьма неприглядно – рассохшиеся, полусгнившие, частично или полностью лишившиеся стекол. Четыре бетонные ступени, ведущие к рухнувшей внутрь наружной двери, все в трещинах и, похоже, еле живы.

Водонепроницаемый рюкзак сам по себе весит совсем не много, но в нем у меня карманный фонарь, моя собственная папка, которая значительно толще, чем у других, и литр воды. Его лямки уже начинают врезаться мне в плечи сквозь куртку.

Маска респиратора теплая, ее ремень немного давит на уши. Она вызывает слегка неприятные ощущения, подобные действию клаустрофобии, но когда мы, преодолев ступеньки, останавливаемся в дверном проеме, я с благодарностью думаю о ней.

Через большие окна внутрь проникает солнечный свет, и в его лучах я вижу, сколько пыли парит в воздухе. Пылинки здесь просто кишат, и даже сквозь фильтр я могу чувствовать всепобеждающий запах плесени и старых бумаг. Мы осторожно входим в маленький, ничем не примечательный вестибюль. Он мог бы принадлежать какому угодно шведскому учреждению – например, вполне сошел бы за приемную стоматолога. Но сейчас на его стенах клочьями висит желто-кремовая краска, а половые доски вспучились от задуваемого сюда зимой снега, который периодически таял и снова замерзал.

Слышу тихий смех и, поворачивая голову, смотрю на Туне. Ее взгляд направлен на большую лестницу, ведущую на второй этаж.

– Над чем ты смеешься? – спрашиваю я.

– Что? – Туне отводит взгляд от лестницы и таращится на меня. – Что ты сказала?

Ее голос немного искажает маска; то же самое она делает и с моим, когда я говорю:

– Над чем ты смеешься?

– Я не смеюсь, – отвечает Туне. – Я вообще не издала ни звука.

– Я что-то слышала.

Ее глаза суживаются, и она улыбается под маской.

– Привидения, – хихикает Туне, а я закатываю глаза.

– Макс болтал то же самое утром… Нам, пожалуй, стоит наплевать на документальный фильм. Сделаем вместо него ужастик.

– Ты уже сейчас выглядишь как персонаж фильма ужасов, – говорит Туне, и я слышу язвительные нотки в ее тоне, пусть маска и сглаживает их. – Майкл Майерс встречается с Дартом Вейдером.

– Пусть это будет планом Б, – отвечаю я, изучая уходящую вверх лестницу. – Если мы не найдем ничего достаточно интересного для документалки.

– У тебя, конечно, нет необходимости беспокоиться об этом, – бормочет Туне.

В тишине заброшенного здания мне снова кажется, что я слышу бабушкин голос.

Ведущая на второй этаж лестница деревянная, а не каменная. Это не лучший вариант, однако, судя по ее виду, она сохранилась приличнее всего прочего в этом здании. Ступеньки когда-то явно были покрыты толстым темно-красным ковром, но с годами, от солнца, дождя и снега, его цвет сильно поблек, да и сам он сгнил настолько, что от него остались лишь лохматые куски, напоминающие остатки шкуры животного.

– Нам надо начать здесь, внизу, – говорю я Туне.

Перед поездкой я провела много долгих ночей на форумах, посвященных индустриальному туризму и городским исследованиям. Большинство занимающихся этим делом живут в США и Германии, проводя ночи и выходные дни за лазанием по заброшенным предприятиям и зданиям на окраинах городов. Именно там я узнала, какие респираторные маски лучшие, какое вообще снаряжение необходимо и какие правила безопасности важно соблюдать. Что никогда нельзя пользоваться лестницей, не проверив сперва ее на прочность, что всегда надо смотреть, куда ставишь ногу и нет ли вокруг пятен сырости и плесени, способных ослабить несущие балки и стены.

Из вестибюля в стороны расходятся два коридора – один направо, второй налево. Я кивком показываю на правый, и Туне кивает в ответ.

В его начале находится маленькая дверь, ведущая в туалетную комнату с четырьмя небольшими кабинками. У Туне в руке камера, и она быстро делает несколько снимков, но там нет больше ничего заслуживающего внимания: кафельная плитка с грязными швами и старомодные раковины из потрескавшегося фарфора. Двери кабинок висят на петлях. Прикасаюсь к одной из них. Она ржавая, а дерево под ней превращается в труху под моими пальцами.

Быстро иду дальше, к первой классной комнате, скрывающейся за следующей дверью. В ней рядами стоят парты. Стулья за ними все как один маленькие, и от этого картина в целом производит особо тяжкое впечатление. У нескольких парт отвалились ножки, и они лежат на боку, но большинство из них в остальном, похоже, в полном порядке. На дальней стене висит большая грифельная доска; на ней ничего не написано.

Следующие два помещения – это такая же классная комната и крошечная каморка уборщицы. На том коридор и заканчивается. Туне фотографирует его, потом молча поворачивается, и мы бредем назад вдоль ряда разбитых окон.

С другой стороны все выглядит точно так же. В одной классной комнате доска упала со стены и лежит на полу, словно огромное черное пятно. Туне поднимает камеру, но потом опускает ее и замирает на месте.

– Тебе это не кажется немного странным? – спрашивает она, не оборачиваясь, и делает несколько шагов по комнате в направлении ряда окон.

– О чем ты? – Я стою в дверном проеме.

Туне слегка наклоняет голову набок.

– Никаких насекомых на подоконниках. Никаких мертвых мух, муравьев… – Она оглядывается, приподняв брови.

Я пожимаю плечами.

– Зима ведь была, – говорю. – Их там, наверное, хватало, но потом смело снегом.

Туне оборачивается и кивает.

– Ну да. Пожалуй.

Она поднимает камеру и фотографирует окна. Я пытаюсь избавиться от странного ощущения, охватившего меня.

– Попробуем подняться на второй этаж? – спрашиваю.

– Конечно, – отвечает Туне.

Когда мы снова оказываемся у лестницы, она смотрит на нее; губы плотно сжаты.

– Готова? – спрашиваю я.

Она молча кивает.

От рюкзака, давящего на плечи, я уже начала потеть. Расстегивая молнию куртки, чтобы впустить под нее немного воздуха, подхожу к лестнице. Потом смотрю через плечо на Туне, прежде чем останавливаюсь, как бы желая убедиться, что она все еще там. Туне стоит неподвижно и наблюдает за мной. В ее взгляде я не вижу и намека на волнение, и это немного успокаивает меня.

– О’кей, – говорю я, скорее самой себе, чем ей.

Ставлю ногу на самую нижнюю ступеньку и пробую перенести на нее свой вес. Она немного скрипит, но не так, словно готова сломаться. Когда я поднимаю вторую ногу, мне кажется, что доска подо мной вот-вот треснет, однако она не издает ни звука.

– Похоже, крепкая, – говорю я и осторожно делаю еще один шаг.

Мои ноги утопают в остатках ковра, как в глине; волокна отсоединяются от ткани и липнут к моим подошвам.

– По-моему, с ней всё в порядке, – говорю я, оглядываясь через плечо.

Туне кивает.

– Будь осторожна, – предупреждает она. – Держись ближе к стене. Там должно быть безопаснее всего.

– Знаю, – отвечаю я.

Лестница по спирали поднимается на второй этаж, где заканчивается более широкой ступенькой. Мне кажется, я не дышу на всем пути вверх, ожидая после каждого шага, что лестница рассыплется и мы с высоты в несколько метров рухнем на твердый деревянный пол. Но она не дает нам повода усомниться в своей надежности.

Когда мы оказываемся наверху, напряжение немного спадает.

– Иди осторожно, – говорю я. – Держись ближе к стенам. Неизвестно, насколько крепок здесь пол.

Я думала, она огрызнется – мол, «да знаю я», – но Туне лишь кивает.

Пол на втором этаже покрыт слоем пыли и тоже не избежал воздействия снега и воды, но когда-то он явно был красивым. Справа мы видим большую, украшенную резьбой двустворчатую дубовую дверь, которая, как ни странно, не только выглядит неповрежденной, но, кроме того, еще и закрыта. Я кладу руку на ее медную ручку и нажимаю вниз, и она открывается под аккомпанемент скрипа петель.

За ней в ряд стоят восемь маленьких столов, а впереди у настенной доски возвышается кафедра. Там нет никаких стульев, но вдоль всех стен выстроились полки. Большинство из них аккуратно заставлены пробирками, стеклянными колбами и прочим оборудованием для проведения химических опытов. Самая верхняя полка, однако…

Я медленно вхожу в комнату, не спуская взгляда с банок, стоящих там.

Консервационная жидкость в них имеет коричневатый цвет и придает всем предметам, плавающим в ней, соответствующий оттенок. Внутри находятся растения и корни, несколько бесформенных комков, которые могут быть и грибами, и человеческими органами, а в трех, стоящих в самом конце ряда, скорее всего, находятся чьи-то зародыши.

Услышав щелчки за спиной, оглядываюсь. Туне фотографирует полки. Подходит ближе и фокусирует камеру на трех последних банках. Потом опускает ее и всматривается в них.

– Они просто омерзительны, – говорит она в попытке слегка разрядить напряжение. Между бровями у нее появляется небольшая складка. – Зачем они были нужны?

– Полагаю, чтобы учить детей анатомии и всему такому.

Туне медленно кивает.

– Да, – говорит она. – Само собой.

Одна из банок треснула или лопнула от холода, и коричневая жидкость стекла по полкам вниз. Скорее всего, это произошло черт знает когда, поскольку пятно от нее уже давно высохло. И мне не видно находящееся внутри.

Туне таращится на банки так долго, что я в конечном итоге говорю ей:

– Пожалуй, у нас здесь всё.

Мой голос звучит чуть громче, чем нужно. Кажется, он заполняет все помещение.

– Надо вернуться сюда в сумерках, – говорит Туне. – Поснимать. В это время свет будет идеальным. Усилит впечатление.

Неподвластные времени, свернувшиеся клубком бесформенные существа все еще притягивают мой взгляд, и я чувствую, как по спине у меня пробегает холодок. Но это в любом случае хорошая идея. Туне права. Подобное действительно производит впечатление.

Выйдя в коридор, мы направляемся к такой же двери, ждущей нас слева от лестницы. Она немного покосилась. Верхняя петля отвалилась от стены, в результате чего одна створка висит под углом к другой. Пробивающиеся сквозь образовавшуюся щель солнечные лучи освещают верхнюю ступеньку лестницы.

Я осторожно тяну за висящую на одной петле половину двери. Чувствую, как слабый порыв ветра касается моего лица, потом моргаю, когда глаза начинают слезиться от попавшего в них яркого солнечного света.

Помещение, куда мы попали, большое и пустое, но на стенах масса плакатов. На одном – строчки с буквами для проверки зрения, на остальных – изображения человеческого тела в разрезе и отдельных органов – глаза, сердца… Комната медсестры. Бумага, на которой напечатаны картинки, по краям вся в трещинах и, судя по ее виду, может раскрошиться под пальцами.

У ближней к двери стены стоит старый дубовый письменный стол с хорошо подходящим к нему стулом из того же времени. Угол заполняет симпатичный маленький шкаф, а по другую сторону двери находится тяжелая раковина из белого фарфора с паутиной мелких трещин на эмали и ржавым краном. Вдоль дальней стены вытянулась напоминающая носилки кровать со смятыми и пожелтевшими простынями. Расположенное над ней окно открыто таким образом, словно это сделали намеренно – как будто кто-то распахнул его с целью обеспечить кому-то, лежавшему под ним, доступ свежего воздуха и солнечного света.

Внутри больше ничего нет, и из-за этого комната кажется еще просторнее, чем она есть на самом деле.

– Наверняка именно здесь они и нашли ее, – говорю я, а потом машинально делаю несколько шагов по комнате. Чувствуя, как у меня сильнее заколотилось сердце и потяжелело в груди, оглядываясь через плечо, повторяю: – Наверняка здесь нашли младенца. Твою маму. А?

Туне стоит в дверном проеме. Ее зрачки очень маленькие из-за ярких солнечных лучей, попадающих в них, а на лбу жемчужинами блестят капельки пота.

– Туне? – говорю я неуверенно.

Она поднимает камеру к лицу, но опускает ее снова, потом говорит тихим голосом:

– Ты должна взять ее, Алис. Я не могу…

Она нагибается так быстро и ловко, что у меня от удивления открывается рот, и кладет свою любимую системную фотокамеру на пыльный пол. Потом распрямляется и выходит в коридор.

– Туне! – кричу я ей вдогонку и уже собираюсь последовать за ней, но останавливаюсь.

Она не хочет сейчас никого рядом, хочет, чтобы ее не трогали. Ей надо взять себя в руки и успокоиться. В отличие от меня, Туне не любит, когда ее обнимают и утешают в трудные минуты.

– О’кей, – бормочу я сама себе. – Твое дело.

Поднимаю камеру и смотрю через видоискатель. Туне вкратце познакомила меня, как пользоваться ею, но, честно говоря, я и подумать не могла, что мне пригодятся ее уроки.

Оглядываюсь в сторону двери. Надо ли идти за Туне? Мне следовало понять, что это будет слишком тяжело для нее. Спросить заранее. Но порой она бывает такой закрытой…

– Нет, – говорю я сама себе. – Сделай несколько фотографий и не докучай ей. Именно это ей сейчас нужно. Через несколько минут она успокоится, и мы двинемся дальше, в сторону церкви.

Вхожу в комнату, фотографирую немного наобум, догадываясь, что позже, просматривая мои снимки, Туне сочтет их некачественными. (Ну, если она хотела иметь хорошие фотографии, кто мешал ей сделать их самой?)

Света внутри хватает. Вокруг танцуют частицы пыли, поднимаясь вверх при каждом моем шаге. Нога человека не ступала здесь почти шестьдесят лет. Люди, которых горнодобывающая компания присылала сюда для оценки земли, имели четкое указание взять пробы, составить карту местности, но не входить в здания. С их слов мы знаем, как в девяностые годы все здесь обстояло с мостами, дорогами и скальным грунтом – однако ничего о самом городе.

Трогаю двери шкафа и обнаруживаю, что они заперты. Потом подхожу к окну.

Апрельское солнце уже почти в зените. И сейчас я замечаю, что одно стекло в раме абсолютно целое. Впервые вижу уцелевшее стекло с тех пор, как мы приехали в Сильверщерн.

Я поднимаю камеру и фотографирую раскинувшийся снаружи город. Чувствуется запах приближающейся весны. И еще какой-то… Примерно как запах ржавчины, но другой. Я хочу сфотографировать кровать и направляю на нее объектив, но останавливаюсь и опускаю камеру.

Моя рука застывает над пожелтевшими простынями. По краям они украшены простым, но довольно красивым кружевом.

После недолгого колебания я резким движением стаскиваю их.

Под ними на матрасе ржаво-бурые пятна.

Я таращусь на них несколько секунд.

А потом царящую вокруг тишину внезапно нарушает грохот где-то за моей спиной: будто что-то рушится. И истошный душераздирающий крик.

Тогда

Приближаясь к дверям церкви, Эльза с изумлением замечает, что они открыты. На улице холодно даже для конца ноября, пара градусов ниже нуля, и с утра даже шел небольшой снег. Солнце смогло пробиться сквозь тучи лишь сейчас, во второй половине дня, и, не спеша двигаясь к дому Агнеты, она видит, как на улицах начинают появляться люди.

Элизабет Нюман совершает обычную послеобеденную прогулку со своей малышкой. Эльза давно не видела ее такой бодрой, как теперь. Какое-то время назад у нее даже появились опасения, что Элизабет никогда не выздоровеет. Молодая мама так долго пролежала в кровати после родов, что Эльзе пришлось переговорить с ее матерью и школьной медсестрой Ингрид о том, что пора уже обращаться за помощью. В конечном итоге они сообща договорились о необходимости выпихивать ее на улицу вместе с девочкой и заставлять прогуливаться, чтобы свежий воздух и солнечный свет сделали свое дело.

Ингрид предложила поговорить с ней по-хорошему и убедить ее, что все будет хорошо, а не действовать как мать Элизабет, которая главным образом кричала на бедняжку и пыталась поднять ее с постели за волосы, поливая потоками брани. Эльза сама уже начала подумывать, что такой подход ни к чему хорошему не приведет, но столь простая истина гораздо лучше дошла до матери Элизабет, когда именно Ингрид в своей белой накрахмаленной шапочке и с красивой красной губной помадой сказала это.

Спустя несколько недель Элизабет начала снова говорить и вставать, а когда Эльза видела ее ранее днем, та выглядела по-настоящему радостной, с розовыми щеками и в красивой зимней шапке. Ее малышка в вязаной шапочке агукала беззубым ртом. Если верить Элизабет, они еще никак не назвали ее, но им следовало бы поспешить с этим. Девочке почти три месяца. Ребенок не может долго оставаться без имени. Эльза сказала ей, что готова сама пообщаться с пастором Эйнаром относительно крещения младенца, раз уж все равно собиралась в церковь.

В любом случае с первым ребенком все не так просто, особенно когда ты сама столь молода, как Элизабет. Ей исполнилось лишь восемнадцать лет и четыре месяца, когда она и Альберт поженились. Чуть больше, чем Айне Эльзы, – и она сама уже мать. Поэтому нет ничего странного, что девица впала в депрессию после рождения ребенка, особенно когда Альберт не смог найти никакой работы. Им следовало бы уехать – их же ничего не связывает с Сильверщерном, – но от такой мысли становится тяжело на душе. Что случится, если вся молодежь покинет город ради лучшей доли?

Это уже началось. Энгельссоны перебрались на север, в Кируну, в поисках новой работы всего несколько недель назад. Они тоже не смогли продать дом – просто бросили его, в таком отчаянии были. И сейчас тот стоит здесь рядом, по соседству, с темными окнами и закрытой дверью, словно дурное предзнаменование.

Эльза поднимается по церковной лестнице быстрым шагом и на ходу поправляет свободной рукой шляпку. Если пьянка Эйнара зашла так далеко, что он забывает закрывать двери храма, на нее уже нельзя закрывать глаза. Он всегда злоупотреблял алкоголем, еще в молодости, а однажды ночью даже бегал голый вниз к озеру, но все равно хоть как-то контролировал себя. Женой и детьми ему так и не удалось обзавестись, поэтому церковь являлась его единственной заботой. Но если он сейчас толком не занимался и ею…

– Эйнар? – кричит Эльза в открытые двери. – Это я, Эльза; я здесь.

Внутри темно, на скамьях лежат длинные тени. Лик возвышающейся над алтарем деревянной статуи Иисуса Христа, взирающего вниз со своего креста, выглядит необычайно суровым. Несмотря на полумрак, Эльза видит, как впереди кто-то шевелится. Она незаметно стряхивает грязь с обуви, прежде чем переступает порог храма.

– Эйнар?

Но человек, которого она видит внутри, выглядит совсем иначе – во всяком случае, что касается походки и фигуры.

Мужчина, идущий к ней по проходу от алтаря, аккуратно одет в свободную рубашку и хорошо выглаженные брюки. Он значительно моложе Эйнара, ему едва ли больше тридцати, и у него короткие белокурые волосы, локонами спадающие на лоб. Лицо мужчины украшает еле заметная улыбка.

– Госпожа Кулльман? – спрашивает он, крепко пожимая Эльзе руку; ладонь у него пухлая, с сухой кожей.

Пока они здороваются, Эльза внимательно изучает его лицо – и тут же убеждается, что никогда раньше не видела этого человека.

– По-моему, мы прежде не встречались, – говорит она ему.

– Ах, я прошу прощения, – отвечает он и качает головой. – Но вы ведь Эльза, не так ли? Эльза Кулльман?

Кивая, она высвобождает свою руку.

– Откуда…

– Эйнар рассказывал о вас много хорошего, – говорит незнакомец и улыбается снова, сейчас немного шире. – И я встречался вчера с вашей дочерью Айной.

– Приятно слышать, – отвечает Эльза немного резким тоном, – но вы еще не представились.

Мужчина немного краснеет; похоже, он смущен.

– Ужасно извиняюсь. Но порой я слишком волнуюсь и забываю о таких вещах. Меня зовут Матиас. Я – ваш новый пастор.

Эльза удивленно морщит лоб.

– Новый пастор?

Мужчина кивает с серьезной миной.

– Я буду помогать Эйнару. Сейчас, когда настали тяжелые времена, и Эйнар… да, когда Эйнар…

Он начинает заикаться и сбивается. Эльза качает головой.

– Я знаю, как все обстоит с Эйнаром, – говорит она, чтобы успокоить его, и он, похоже, немного расслабляется.

– Как давно вы у нас в городе? – спрашивает Эльза.

Матиас вроде как собирается ответить, но потом показывает в сторону дверей.

– Может, вы войдете? – предлагает он. – Я не хочу быть виновным в том, что вы получите воспаление легких, стоя на сквозняке.

Эльза уже действительно начинает замерзать, поэтому следует за ним в церковь. Судя по всему, он мыл алтарь тряпкой, когда она пришла. Что ж, дело хорошее…

– Вы ничего не хотите выпить, госпожа Кулльман? – спрашивает ее Матиас.

Она начинает качать головой, но потом передумывает. В любом случае ей все еще холодно.

– Я как раз собирался приготовить кофе, – говорит он, как бы читая ее мысли, и Эльза улыбается.

– Это было бы очень кстати, – признается она.

Эльза бывала в рабочей комнате Эйнара в часовне множество раз, однако то же самое помещение нынче выглядит совсем иначе. Оно чисто прибрано, все аккуратно разложено по своим местам, и нет ни следа от легкого запаха спиртного, который ранее присутствовал там постоянно.

Молодой пастор заваривает кофе и выдвигает стул для Эльзы. Она садится на хорошо знакомое ей жесткое сиденье и ждет, пока тот прохаживается по комнате, перекладывает какие-то бумаги и поправляет занавески. Ей нравится наблюдать, как он по-хозяйски ведет себя.

– Это ваше первое назначение? – спрашивает Эльза пастора, наливающего кофе в маленькие, видавшие виды чашки Эйнара.

Тот улыбается, ставя одну из них перед ней.

– Вы можете обращаться ко мне на «ты», госпожа Кулльман. Если хотите, естественно, – предлагает он.

– Ты можешь называть меня Эльзой, – говорит она и улыбается. У нее возникают чуть ли не материнские чувства по отношению к нему, молодому священнику с мальчишеской внешностью, пусть он не может быть младше более чем на десять-двенадцать лет ее самой.

– А где сейчас Эйнар? – спрашивает Эльза, поднимая чашку к губам. Кофе вкусный, крепкий и горячий. Лучше того, который обычно готовил Эйнар.

– Он сейчас спит в пасторском доме, – отвечает молодой священник. – Я думаю… хм… думаю, к сожалению, вчера вечером он влил в себя больше, чем обычно.

– Пожалуй, хорошо, что у него появился такой помощник, как ты, – говорит Эльза.

– Постараюсь разгрузить его так сильно, как смогу, – уверяет молодой пастор. У него серые глаза, замечает она с близкого расстояния, но зрачки обведены темными кругами. Пожалуй, именно из-за глаз он выглядит таким очаровательным. Они большие и круглые, как у ребенка; благодаря им он кажется моложе, чем наверняка есть на самом деле.

– Для чего ты искала Эйнара? – спрашивает пастор. – Пожалуй, я смогу помочь тебе вместо него.

«Да, пожалуй, он сможет», – думает Эльза.

Прежде Эйнар помогал ей с некоторыми городскими делами. Призывать к порядку мужчин, обращающихся со своими женами неподобающим образом, оказывать поддержку тем, кто терял близких, и тем, кто нуждался в беседе. Он никогда не был особенно резок, имел доброе сердце и искренне верил в Бога. В последние годы, однако, пьянка стала забирать у него слишком много времени и сил, и ей пришлось взвалить на свои плечи большую часть их некогда общей ноши.

– Одна из самых старых женщин городка, Агнета Линдберг, тяжело больна, – начинает Эльза. – Ее конец близок.

Пастор смотрит внимательно на нее.

– Сколько ей лет?

– Шестьдесят семь, – отвечает она. – У нее рак. В животе. На нее сейчас очень тяжело смотреть. Она всегда была крупной, сильной женщиной с широкими плечами и громовым голосом, но теперь напоминает скелет и не встает с кровати. И она боится, – продолжает Эльза. – Думаю, ей необходимо поговорить с кем-то, кто смог бы прогнать ее страх. Дело не в самой смерти, она боится за… да.

Матиас молча кивает. Его большие светло-серые глаза не отрываясь смотрят на нее, и она чувствует, как ей становится легче на душе.

Она может положиться на него. Он в состоянии помочь ей.

– Она боится грядущего, – заканчивает пастор фразу Эльзы. – И ты хочешь, чтобы кто-то взял бедную женщину за руку и развеял ее опасения. Побеседовал с ней о мире, где она окажется после смерти, о нашем Отце Небесном, который сам встретит ее.

– Именно, – подтверждает Эльза. – Просто чтобы успокоить ее. Погасить волнение.

Матиас еле заметно улыбается.

– Если, по-твоему, такой разговор поможет, – говорит он, – я охотно проведу его вместо Эйнара.

Эльза улыбается ему в ответ.

– Думаю, это поможет, – говорит она.

Сейчас

– Ты можешь держаться за меня, – говорю я Туне. – Не надо наступать на больную ногу, я помогу тебе.

Туне кивает, крепко сжимая зубы. Она больше не в состоянии сохранять непроницаемую мину на лице. Обнимает меня за шею – и я вижу, как напрягаются мышцы у нее на скулах, когда она ставит на землю поврежденную стопу, в то время как мы медленно плетемся по булыжному покрытию площади.

Макс явно заметил нас издалека. Мне становится интересно, как долго он сидел и наблюдал за нами, прежде чем за несколько коротких шагов оказался рядом.

– Что случилось? – спрашивает он меня, но отвечает Туне.

– Я провалилась сквозь лестницу, – говорит она коротко. – В здании школы. Доска оказалась гнилой.

– Нога? – спрашивает Макс.

Я киваю.

– Ты не мог бы найти, на что посадить ее?

Макс бегом устремляется к машинам, прежде чем я успеваю закончить фразу. Он роется в грузовом отсеке нашего автофургона и, достав оттуда сумку-холодильник, приносит ее, а я помогаю Туне расположиться на ней. Ее лоб блестит от пота, несмотря на холодный воздух; на виске синей полоской выделяется артерия.

Я сажусь перед Туне на холодные булыжники.

– Нам надо снять обувь, – говорю ей, а она закрывает глаза и кивает.

– Подожди, – слышу я голос Макса у себя за спиной. Оборачиваюсь. Он достает из кармана серебристый блистер с таблетками, выдавливает две на ладонь и протягивает Туне.

– Что это? – спрашиваю я его.

– Алведон[2], – говорит Макс.

Туне отрицательно качает головой и возвращает ему лекарство. На ее лице появляется гримаса боли, когда при этом движении ей приходится менять положение ноги.

– Сейчас нам надо снять обувь, – говорит она ему сквозь сжатые зубы. – Таблетки все равно не успеют подействовать.

– Но… – начинает Макс, однако я перебиваю его.

– Ты не мог бы принести аптечку? Она в машине Эмми и Роберта. Посмотри на переднем сиденье.

Макс задумывается на мгновение, но потом кивает.

– Конечно. Сейчас.

Сквозь ткань джинсов на моих коленях начинает проникать влага из мха, захватившего промежутки между булыжниками. Я смотрю на грубый ботинок Туне и поднимаю взгляд на ее лицо. Губы у нее побледнели.

– Надо посмотреть, нет ли у нас чего другого, что ты могла бы принять, – говорю я.

Туне качает головой.

– Я не знаю, какие болеутоляющие помогут, – отвечает она. – Просто сними его.

Начинаю развязывать сильно затянутый узел на ботинке, стараясь не думать о тихих сдавленных звуках, издаваемых ею, когда мои движения причиняют ей боль, как бы осторожно я ни пыталась действовать. Полностью вытащив шнурок, делаю паузу, а потом берусь за обувку двумя руками и смотрю на Туне.

– Готова?

Та кивает. Короткие волоски, выбившиеся из ее «конского хвоста», прилипли ко лбу. Я медленно тяну ботинок, а она молча терпит, так сильно сжимая зубы, что у нее белеют скулы. Только на самом последнем этапе, когда надо вытаскивать носок, не выдерживает и издает долгий протяжный стон, режущий мне слух чуть ли не сильнее, чем крик, услышанный мною, когда Туне провалилась сквозь лестницу.

С того мгновения у меня во рту так и остался привкус адреналина. И страх, охвативший меня тогда, пока полностью не покинул мое тело – он по-прежнему ощущается в суставах в виде боли. Я ставлю ботинок рядом с нами и смотрю на Туне. Глаза у нее прямо-таки блестят. Проводя рукой по своему лицу, понимаю, что щеки у меня влажные.

– Худшее позади, – лгу я, а она в ответ пытается улыбнуться, и каким-то образом это даже хуже, чем если б из глаз у нее полились слезы.

Снимаю чулок с ее ноги; на нем нет крови, и это в любом случае приносит облегчение. Но нога уже начала опухать, и кожа на ней покраснела.

– Я кого-то видела, – говорит Туне.

– Хорошо. Это, конечно, Макс с аптечкой.

– Нет, – произносит она тихо. – В здании школы. Я кого-то видела на первом этаже. Именно поэтому и пошла вниз.

Я поднимаю на нее глаза.

– Что именно?

Взгляд Туне спокойный, но губы по-прежнему бледные.

– Шаги, – отвечает она. – Я слышала, как внизу кто-то ходил.

– Но там никого не было, – говорю я, и Туне поджимает губы.

– Во всяком случае, не могло быть, конечно, – соглашается она.

Вздрагиваю. Вспоминается бледное лицо Эмми ночью. Я не могу удержаться от вопроса:

– Ты уверена… я имею в виду, ты уверена, что видела… на самом деле?

Никто из нас не успевает сказать больше ни слова, поскольку я слышу Макса, бегом приближающегося со стороны второго автофургона. В руке у него белая коробка.

– Вот, – говорит он и ставит ее передо мной. – Завалилась за штатив камеры, поэтому мне пришлось немного потрудиться…

– Спасибо, – отвечаю я и открываю ее. Достаю бинт, начинаю наматывать его на руку и, замечая уголком глаза, что Туне смотрит на кого-то, находящегося у меня за спиной, оборачиваюсь.

Через площадь к нам бегут Эмми и Роберт. Он несет все их вещи, и поэтому Эмми вырывается вперед. Наконец останавливается перед нами, тяжело дыша, вся в поту. Точно как и у Туне, на шее у нее болтается маска, напоминая жутковатое украшение.

– В чем дело? – спрашивает она. Ее взгляд прикован к задранной брючине Туне и распухшей ноге. – Что случилось?

– По их словам, она провалилась сквозь лестницу, – объясняет Макс.

– Это ты вызвала нас? – спрашивает Эмми у Туне.

Та непонимающе смотрит на нее.

– Я никого не вызывала.

– Но кто-то сделал это, – говорит Эмми. – Кто-то стонал по рации. От боли. – И смотрит на Роберта.

Туне засовывает руку в задний карман.

– У меня даже моей рации нет. Она, скорее всего, отлетела куда-то, когда я упала.

Эмми таращится на Роберта.

– Может, это мы и слышали? Наверное, она приземлилась на кнопку передачи при падении.

Роберт пожимает плечами, его карие беличьи глаза наполнены печалью.

– Пожалуй, – соглашается он. – Или она разбилась. В результате, наверное, в эфир пошел какой-то сигнал или что-то такое…

Эмми делает шаг вперед и садится так близко перед ногами Туне, что я теряю равновесие и слегка смещаюсь назад.

– Ты не против, если я прощупаю? – спрашивает она.

Туне пытается ответить, явно превозмогая боль:

– Алис уже…

Эмми, глядя на меня, говорит:

– Я закончила курсы по оказанию первой помощи.

Меня охватывает раздражение, но я понимаю состояние Туне и, поборов свою гордость, говорю:

– Действуй.

Щиколотка Туне уже опухла до предела.

Эмми осторожно трогает ее кончиками пальцев, и они погружаются в красную кожу. Затем бросает взгляд на Туне и бормочет «извини», когда та издает тихий стон.

– Ты принимала какое-нибудь обезболивающее? – спрашивает она.

Туне качает головой, и тогда вмешиваюсь я:

– У нее аллергия на болеутоляющие препараты. Это как-то связано с животом.

– Действительно? – спрашивает Эмми Туне.

Та кивает.

– У меня есть с собой немного виски, – говорит Эмми. – Ты можешь сделать несколько глотков. Допотопный способ снятия боли – но помогает.

Как ни странно, Туне криво улыбается, и Эмми оглядывается через плечо на Роберта, который молча направляется в сторону их автомобиля. Эмми же берет бинт из белой коробки и начинает с силой обматывать им лодыжку Туне.

– Я не могу понять, сломана она или вывихнута, – говорит она. – Но тугая повязка удержит все на своих местах. Пока, по крайней мере. – Закрепляет бинт маленькой булавкой, прилагавшейся к нему, и спрашивает: – Как твои дела?

– Я чувствую себя лучше, – отвечает Туне. Она больше не потеет; по-прежнему бледная, но лицо уже начинает розоветь. – Ничего страшного, выживу.

Эмми улыбается ей.

– Замечательно.

Я наблюдаю за общением этой парочки, и мной овладевает странное, не совсем приятное чувство, в котором к беспокойству примешивается нечто похожее на ревность. Прикусываю себе щеку.

Роберт возвращается с маленькой обшарпанной фляжкой Эмми, которую я уже видела накануне вечером. Туне с благодарностью принимает ее и делает несколько больших глотков. Лично я не уверена, что это хорошая идея, но воздерживаюсь от комментариев.

– О’кей, послушайте, – говорит Эмми и, поднимаясь, отряхивает руками грязь с коленей. – Может, нам взять паузу и успокоиться немного? Перекусим малость и обсудим, как нам действовать дальше.

– Верно, – поддерживает ее Роберт.

У меня такое чувство, что мне самой следовало сказать это; будто она украла мою реплику. Ведь это же я – руководитель проекта, а не она. Но Эмми уже пошла за всем необходимым для обеда, а Роберт последовал за ней. Реагировать поздно.

Я смотрю ей вслед, пока она идет к их фургону. Неприятное ощущение все еще не покидает меня.

Не могу вспомнить, слышала ли я сама какие-то звуки в своей рации. Уж в любом случае никаких стонов…

Но если они не слышали ничего, почему побежали назад? Откуда могли узнать о травме Туне?

Я видела кого-то на первом этаже.

Могла ли идти речь о чем-то помимо игры воображения?

Могли это быть Эмми и Роберт?

Но если так, то по какой причине?