Мертвый язык

Глава 11. Зиму везут

Выплывшая из мойки «маздочка» влажно сияла, как облизанный леденец. «Точно соплями намазанная», — осудил Тарарам. Он не стал перед дорогой наводить никчемный лоск, сохранив на «самурайке» умеренный, сизоватый и бархатистый, налет городской пыли, — Рома справедливо считал, что машина создана для человека, а не наоборот, и раз это так, то устройство железяки, конечно, надо содержать в порядке и не марать сиденья соусом от шавермы, но при этом ей все же следует иметь такой вид, который не оскорбляет чувства соотечественников. «Толковые люди в России всегда это понимали, — задумался о преемственности Тарарам. — Ершовский конек-горбунок — вот образец необходимой достаточности: и нá небо заскочит, и уздечку с седлом из ценных пород пластмассы не просит».

Разделились по гендерному признаку: Настя — с Катенькой, Егор — штурманом на «самурае». Так, подумалось, сподручней будет испытывать дикое счастье одоления пространства вдаль и вширь.

После мойки заехали в «Ленту» на Обводном — купить пару фляг воды, приличный атлас дорог и водку, которую девицы в свой список вероломно не включили. Полиэтиленовый мешок с двумя бутылками водки, брошенный на заднее сиденье «самурайки» к палаткам и спальным мешкам, долго шуршал и похрустывал, укладываясь, будто недовольный позой и небрежным обращением. Дальше путь лежал по Боровой, на Витебский и на московскую трассу.

Для начала решили поколесить по Валдаю, где, как оказалось, прежде никому бывать не доводилось. Кроме Егора, который лет десять назад гостил на даче у дальней родни в деревеньке Теребень. Помнить толком он ничего не помнил, помимо встречи с лисой на проселочной дороге, гигантских, в три охвата, елей, чудесной бабочки медведицы с багряными, в черных горошинах, крыльями и восхищенных возгласов никогда не бывавшего в Швейцарии отца: «Швейцария! Чистая Швейцария!» Решили — надо посмотреть. Ну а оттуда, если Господь попустит, — через пригоже раскинувшийся по берегам Тверцы и сияющий куполами над монастырскими стенами Торжок на Ржев и Вязьму… Далее из смирения планов не строили — местные духи сами подскажут вернейшие пути.

— Удивительно, какая я дура, — сказала Катенька, извлекая заправочный пистолет из горловины бензобака. — Все ждала и ждала, когда же начнется моя жизнь. Моя, собственная жизнь… Так ждала, что пропустила и не заметила.

— Что не заметила? — Настя поморщилась, будто произнесенные слова поцарапали ей горло, хотя на самом деле она была раздражена назойливо щекотавшим ей нос, призрачно дрожащим в воздухе и потому видным завитком бензинового пара.

— Не заметила, что уже живу ею. Живу, и жизнь моя полна чудес. — В подтверждение сказанного Катенька в театральном удивлении похлопала ресницами. — Знаешь, свои придумки, чтобы не забыть, Тарарам записывает на ладони. Такая привычка. Ну вот… Есть люди, читающие по руке судьбу, а я по Роминой руке читаю его мысли.

Деревья вокруг были зелены той яркой зеленью, которая на севере и в августе выглядит сочно, молодо, неугомонно. Растительная жизнь просто не успевала здесь устать и состариться, оставаясь юной до самой смерти, как молочный зуб. Даже сейчас, когда небо незаметно затянула хмарь, прыснувший с белесых небес мелкий дождик веял не унынием и скукой, а свободой, свежестью и чистотой.

— Я ошибался, — сказал Тарарам, выруливая с бензоколонки. — Душ Ставрогина — это не привет с той стороны.

— Как догадался? — Егор сосредоточенно листал дорожный атлас.

— Мне голос был. В виде озарения и ниспослания верного знания. — По тону сказанного Егор не понял, шутит Рома или нет. — Душ Ставрогина — это зародыш нового мира. Того, который не продут еще сквозняками ветра перемен до хронического насморка. Он — оживающий сон земли. — Тарарам широко взмахнул рукой. — Нам щедро даруется новый эдем. Это, дружок, и есть спасательная капсула, в которую надо пересесть. Дверь в нее. Нужно отважно ступить за порог, уйти в первозданные дали и помочить пятки в море. Новый эдем надо потихоньку населить, а то там некому стрелять лося в двенадцатый позвонок. Собственно говоря, этот элизиум уже принял нас, поскольку сам определяет, кого отвергнуть, а кому открыться. Еще немного, и миры поменяются местами — этот станет призраком, а тот, девственный, воплотится. И тогда — гудбай, господа. Закрытие Америки. Тогда — гуляй, Вася, ешь опилки.

На мойке строго договорились, что Тарарам идет лидером, а Катенька — за ним. Во-первых, «самурай» на трассе — совсем не чемпион (это он по пашне, там, где танки вязнут, скачет зайцем, а по шоссе — сто тридцать, и край), поэтому, если Катенька на дороге забудется и педаль притопит, Рома за ней может и не угнаться. А во-вторых, Тарарам намекнул, что вооружен супротив пасущейся на асфальте продажной сволочи в погонах, так что удар из засады готов принять на себя. В случае же необходимости штурманы осуществляют мобильную связь. Катенька, отчаянно решившая идти в фарватере судьбы своего мужчины, не возражала.

Распогодилось так же внезапно, как недавно засмурнело. Дождь, не успев начаться, кончился, хмарь развеялась, и мокрая зелень на предполуденном солнце сделалась еще ярче. Мелкие капли на лобовом стекле в два взмаха стерли щетки дворников. Асфальт даже не промочило.

Словом, тронулись. Рванули вон из города, накрытого незримым раскаленным куполом, трепещущим полем, звонким контуром безумия, растревоженной и клубящейся сферой Вернадского, — из города, насмерть опоенного великой симфонией конца. Гениальной и страшной симфонией. Ее сочинил тот, чья музыка разбивает сердца. Где найти ему благодарного слушателя?

Сфера трепетала, гудела, бродила в сложном движении, как рой над маткой. Закон явился, был брошен в котел вселенской переплавки, вступил в реакцию, исторг из клокочущих недр смерчи и огненные протуберанцы. Музыка смерти колыхнулась, вздрогнула, готовая вдребезги рассыпаться на тысячу звонких нот.

Словом, отправились. Едва успели. Потому что следом, пуская слюни с языка, уже бежали псы расплаты.

Неприятности начались сразу за Любанью.

Черный, глухо тонированный «лексус» с индульгенцией-триколором за лобовым стеклом так некрасиво, по-хамски подрезал Катенькину «мазду», что Катенька, ударив по тормозам, едва успела уйти на обочину, при этом чудом удержав машину от прыжка в заросший могучим борщевиком кювет. «лексус», обойдя следом и «самурая», как ни в чем не бывало умчался вдаль и скрылся за маячившей в перспективе трассы фурой. Катеньке не часто подмигивала смерть, поэтому она, бледная, оцепеневшая, с разом похолодевшей в жилах кровью, некоторое время отходила от происшествия в замершей на обочине машине. Тарарам, не поняв толком, что случилось, тоже съехал на обочину и сдал задним ходом к «мазде».

— Он нас чуть не убил! — потрясенно повторяла Катенька. — Он чуть не убил нас!

— Сука! — лаконично подтвердила Настя.

Рома попросил рассказать, что стряслось. Катенька не могла. Рассказала Настя.

— Разлучить нас хотел, тварь нехорошая, — извлек смысл Тарарам. Конечно, ко второму пришествию он не имел никакого отношения, но чувствовал вещи глубоко и тонко. — Не нравится ему, когда людей ведет любовь…

В Сябреницах, немного не доезжая Чудова, известного на всю страну крупным спичечным производством, «самурая» остановил взмахом полосатого скипетра притаившийся за кустом отцветшей сирени дорожный башибузук. Рома превысил всего ничего — километров на десять-пятнадцать, — поэтому в сердцах обложил крохобора, пока тот вразвалочку шел к согрешившему «японцу». Приложив ладонь к брусничному околышу, инспектор предъявил на обозрение экран своей скоростемерки и пригласил Тарарама на разговор к офицеру в стоящую под кустом патрульную машину.

Спустя немного времени Рома вернулся.

— Сколько? — Егор ожидал конца сделки в «самурае».

— Забудь, — махнул рукой Тарарам. — На этот случай у меня фантики есть.

И он поведал историю, как однажды девушка Даша — способный график мухинской школы, — поспорив в запале с каким-то мелким провокатором, нарисовала приличное количество довольно достоверных денег. Внимательного изучения фальшивки не выдерживали, но на скорый взгляд сомнений не вызывали. Спор был выигран. Доказав высокий профессиональный уровень, Даша собиралась подделки сжечь, но Тарарам придумал цветным бумажкам правильное применение.

— Эти фарисеи при тебе деньги в руки не берут, подставы боятся. Играют в честных — сперва судом постращают или прав лишением, а после нехотя так, будто одолжение тебе великое делают, соглашаются: мол, бакшиш по таксе положите вот сюда и больше не грешите. — Рома махнул рукой Катеньке, съехавшей на обочину позади засады, чтобы пристраивалась за ним. — Так что, когда дело вскроется, поди докопайся, от кого фантик получил. Я, спасибо Даше, уже четвертый год им эту липу впариваю.

В Трегубове, бессмысленно махая крыльями, под колеса «самурая» бросилась заполошная курица. Объехать сигающую из стороны в сторону дуру было невозможно. Глухой удар в бампер — и пыльная белая тушка отлетела в канаву. Два мужика на завалинке оживленно следили за событием и наконец расхохотались, тыча пальцами в оставленную им добычу. Такого здесь произойти никак не могло — трасса была тяжелая, и местные курицы в своем коллективном бессознательном выработали строгое табу на подобные вылазки. И тем не менее… Трубка у Егора запела «Славься…» Настя поздравила с удачной охотой.

На подъезде к Новгороду дозаправились и договорились в первой же встреченной на пути приличной закусочной пообедать. Когда вновь выехали на шоссе, Катенька взглянула на указатель уровня топлива и поняла, что колонка-автомат не долила ей как минимум литров восемь. Катенька таких вещей не любила, но срывать досаду было не на ком, так что пришлось весь негатив похоронить в себе, а это вредно. Тарарам на своем агрегате тоже заметил недолив и подумал, что, пожалуй, за всю жизнь впервые сталкивается с такой последовательной чередой мелких гадостей. Не в его характере было придавать им значение, но выглядело все уж как-то слишком нарочито. Напрашивались подозрения на скверный знак и выбравшую их в игрушки чью-то злую волю.

Придорожное кафе «Как у мамы», пустое, с прохладным бетонным полом и сдвоенной будкой клозета во дворе, предложило холодный борщ, пирожки с рыбой и зразы. Еда оказалась вполне приличной, хотя мама, конечно же, денег с чад своих брать бы не стала. Впрочем, в своем компоте из вишни Егор обнаружил желудь. Чего-то ж все-таки это стоило.

— Надо было в Трегубове остановиться и курицу забрать, — сказала хозяйственная Катенька. — Все, что на дороге, принадлежит дороге. Ну и в каком-то смысле нам.

— Получается, что и мы принадлежим дороге, — продолжил мысль Егор. — И в каком-то смысле тем, кто на ней царит.

Вскоре, ведомые обжитой асфальтовой стезей, они пожалели, что поспешили с обедом: в поселке Крестцы по обе стороны шоссе за импровизированными прилавками стояли бойкие приветливые бабы, торгующие чаем из дымящих самоваров и румяными домашними пирожками. Картина выглядела очень аппетитно — поселок жил дорожным промыслом, и конкурентная борьба заставляла стряпух фантазировать. Не сговариваясь, путники проводили дымы сияющих серебряными боками самоваров вздохом.

Тревога и страх приманивают несчастья. Произнося слова о зависимости странников от пути и от тех, кто царит на нем, Егор не имел в виду ничего определенного, однако за Стуковьями «самурайку» вновь остановил невесть откуда взявшийся инспектор. На этот раз Тарарам, не стерпев мучительного дребезжания трактора с прицепом, тащившегося перед ним на тридцати, пошел на обгон и пересек сплошную линию разметки за десять метров до того, как та переходила в спасительный пунктир. Наряд ДПС, конечно же, ждал его тут как тут с объятьями. История с фантиками повторилась. На этот раз в машину Рома вернулся хмурый.

— Ничего себе таксу задрали, — проворчал он.

С ощущением сгущающейся вокруг них нехорошей тени, несущей не прохладу и отдохновение, а мрак, опасность и незримый ужас, отправились дальше.

— Организм бублимира распознал нас как инородное тело, — поделился с Егором догадкой Тарарам. — И теперь блокирует своими антителами, чтобы обезвредить, вытолкнуть вон, убить…

— Антитела бублимира — что это? — не понял аналогии Егор.

— Это обстоятельства, которые бывают безвредными, неприятными и убийственными.

— Я думал, ты приручил обстоятельства.

— Порой мне тоже так казалось, — признался Тарарам. — Но жизнь резко ставит нас на место.

Какое-то время слева, невдалеке, вдоль трассы тянулась железнодорожная ветка.

— Странно как, — поделилась чувствами Катенька. — Вот, бывает, видишь в новостях порешенных душегубами людей или, скажем, с моста упавших в автобусе — и ничего, мимо, а иной раз все в груди замирает и ком в горле давит, душит… Так жалко становится человечков, и неизвестных, и близких, живых покуда, — хоть плачь. И ни глянец веселенький уже не спасает, ни шоколадка, ни молитва, ни винчик…

— Смотри, — указала Настя на ползущий по насыпи состав.

Поезд вытянулся в бесконечный ряд заиндевевших, снежными искрами сияющих на солнце цистерн. А кругом — зелень и раскрывшиеся синие небеса. Необычное зрелище. «Жидкий азот, — подумала Катенька. — Или фреон какой-нибудь». Но сказать не успела.

— Зиму везут, — опередила ее Настя.

Поток машин на шоссе то слипался в длинный усталый хвост, то понемногу рассасывался, позволяя слегка притопить и почувствовать наконец себя на свободе. Внезапно идущих в связке «самурая» и «мазду» с грохотом обогнала бешеная фура, за которой гналась машина ДПС, мигающая двуцветным маячком и изрыгающая из громкокричалки решительные команды. Фура не слушалась и останавливаться не желала. Неприятные обстоятельства определенно грозили набрать критическую массу и обернуться чем-нибудь непоправимым. Почуяв это, в Новом Рахине Тарарам свернул с трассы налево, в глушь. Настя позвонила Егору и через него спросила Рому: «Куда?» — «Припадать к корням», — ответил Тарарам.

Миновали железнодорожный переезд. Дорога выглядела пустынной и тихой. Вокруг — кусты, поля, лесные дебри. Егор принялся с увлечением изучать соответствующую страницу атласа и по штурманской обязанности сообщил, что дальше Еваничей, похоже, «мазда» не пройдет, а если свернуть на Теребень, то по грунтовке, может, и сдюжит. Тарарам решил ехать в тупик, в Еваничи. Там разбить лагерь и заночевать. А дальше — видно будет.

Скоро асфальт закончился, сменившись выровненной грейдером грунтовкой, и Катенька подотстала, чтобы не глотать поднятую «самураем» пыль. Понемногу дорога пошла в гору, чередуя уступы с подъемами, так что по бокам и позади то и дело стали открываться чарующие виды. На вершине очередного подъема Тарарам встал и заглушил двигатель. «мазда» остановилась рядом. Вышли из машин, чтобы насладиться. Расстеленные до горизонта холмистые дали были подернуты легкой белесой дымкой, ложбины и глухие балки, заросшие темным, дремучим ельником, перемежались веселым разнотравьем лугов с пасущимися на них аистами, меж лугами текла светлая, ключами напоенная речка, там и сям по краю леса виднелись желтые полоски овсов — егеря охотхозяйств позаботились о медведях и кабаньих выводках. Не Швейцария — Россия, умиротворенная, родная. И вдруг — среди ясного неба гром. Невидимый самолет прошел звуковой барьер. Настя даже присела. Взвились с луга аисты. И следом — снова гром. Такой, что содрогнулись ели.

До Локотско ехали уже без остановок. На перекрестье двух деревенских улиц громоздились несколько старых, каменных, беленных мелом домов. В одном — магазин, в другом — черт знает что и, кажется, еще один магазин, в третьем, с «бычком» у крыльца и флагом на крыше, рулила волостная власть, а в четвертом — чуднóе дело — дремала на стеллажах, видимых за коваными решетками окон, библиотека. Все прочие строения вокруг были исполнены в сером кругляке, местами обитом вагонкой, и огорожены заборами. Вид у деревни был исторический, ветхий, но живой — по улицам брели бабы с детьми, а у магазинов стояло по паре машин и делились новостями люди. Проехавших мимо них «японцев» сельчане проводили долгим изучающим взглядом.

Дело шло к вечеру — пора было искать место для стойбища.

За живописными, расползшимися, как Рим, по нескольким холмам Еваничами дорога как-то сразу испортилась, превратившись из грейдерной грунтовки в разбитый глинистый проселок. Катенька слегка занервничала. Миновав замешенную в грязевую кашу коровьим стадом лужу, разлившуюся над уложенным в бетонную трубу ручьем, Тарарам увидел справа озеро и прибрежный луг, осадил машину и вышел на разведку. Егор и девицы отправились следом. Место было нехорошее — луг тоже оказался истоптан копытами, бугрист и вдобавок щедро унавожен лепешками. Ко всему на путников сразу набросились прикормленные слепни.

Проехали дальше, в заросшие лозняком и чахлыми деревцами поля. Взобрались на холм, увенчанный парой огромных косматых ветел и живописными руинами в виде трех полуосыпавшихся, затянутых быльем стен старинного красного кирпича. С холма снова увидели то же самое озеро. Здесь берег выглядел довольно приветливо и вполне доступно — к нему вела отворачивающая с проселка едва заметная в траве полевая дорога. Осмотревшись, решили разбить лагерь тут.

Пока Тарарам с Егором ставили палатки и надували матрасы, Настя с Катенькой отправились за хворостом. Возле красных развалин нашли большой каменный, крепко вросший в землю жернов. Девицы крикнули — позвали подивиться. Хорошая вещь, надежная, такую можно передавать по наследству. Бывалый Тарарам предложил перетащить жернов к лагерю, отмыть и устроить на нем разделочный стол. Сбегал за саперной лопаткой к машине, и минут через пятнадцать они с Егором, запыхавшись, прикатили жернов к старому кострищу у берега. Егор хромал — по пути глыба отдавила ему ногу.

Пока возились — купались, ломали хворост, разводили костер — по проселку туда и обратно проехал всего один нервный, баклажанового цвета «бычок», похожий на того, что стоял в Локотско у волостной управы. За день пути все понемногу устали, но усталость не давила, а была мягкой и приятной. Тревога ушла, вытесненная до поры из окрестного пространства безмятежностью и тишиной. Вокруг разливалось ничем не омраченное спокойствие — такое благостное, что девицам даже не досталось за раскладной столик. Небо на востоке потемнело, сделавшись густо-лиловым и бархатным; солнце наполовину скрылось за горизонтом, красиво высветив вдалеке, на западе, на фоне золотистой закатной полоски контуры разбросанных по холмам еваничевских изб. Рядом с одним из домов на высокой жердине зажегся фонарь. Как-то разом обнаглели комары.

Ужинали просто, без затей — нарезали огурцы, помидоры, хлеб, поджарили на углях в решетке дюжину охотничьих колбасок, открыли бутылку водки, вскипятили в подвешенном к треноге закоптелом чайнике воду, чтобы было чем залить в кружках пакетики с трухой «Ахмад».

В палатке, как с ним уже не раз бывало, в голову Егору явилась посторонняя, никак, казалось бы, не вытекающая из ситуации мысль: «Человек — гений самообольщения. Взять хотя бы старость. Со временем жизненные силы оставляют нас, а нам мнится, что мы похвально одолеваем пороки».

Ночью Роме в полузабытьи, между сном и явью, пришли яркие видения — чередой четких, замирающих картинок его озаряли последние истины, чарующие откровения абсолютного знания. На миг мир, часть за частью, во всем многообразии слагающих его деталей делался совершенно понятным, прозрачным, ясным. Но следом шло затемнение — все вроде бы оставалось прежним, однако внутренний свет вещей меркнул, вновь уходил вглубь. Прозрачная природа частностей опять ускользала от понимания, отсекалась, затягивалась роговеющим покровом, и смысл устройства в целом распадался. Еще мгновение назад столь очевидные, прозрения истаивали, оставляя за собой лишь смутные, но тоже стремящиеся к исчезновению воспоминания о том, что они, прозрения, были, — истаивали, завещая недолгий покой от сознания того, что вообще-то мир в основе своей был некогда устроен просто, надежно и верно.

Первым из палатки вылез Егор. Утро встретило его хмурым небом, сеявшим в дольний мир мелкий дождик. Некоторое время Егор изучал придавленную жерновом ступню — та распухла и болела, но ходить было можно. Ничего — пройдет, слава Богу.

По серой ряби озера скользили два лебедя. Минут пять, прежде чем отправиться на берег умываться и чистить зубы, Егор наблюдал за птицами — дел у них на озере явно не было, плавали просто так, для красоты.

Когда Егор запалил костер из предусмотрительно спрятанного под «самурайку» и потому сухого хвороста, вжикнула застежка-молния, и из второй палатки выбрался Тарарам. Небеса оскудели и пустили в дело свое самое мелкое сито — водяную пелену уже нельзя было назвать дождем, мельчайшие капли висели и качались в воздухе, как пыль в комнате, выхваченная ударившим из-за шторы лучом света. Ожидая, когда заворчит вода в чайнике, созерцали лебедей вместе, пока птицы, отыграв номер, не скрылись за поросшим камышом островком.

Понемногу разветрилось, и небесные метлы разогнали пелену. Выглянуло утреннее солнце, уже не робкое, а набравшее силу, жгучее, царственное. Трава, натянутые в траве паутинки и тенты палаток, обсыпанные мелкими каплями, заискрились, и ткань начала на глазах просыхать, покрываясь, совсем как жестяные крыши за Настиным окном, светлыми, с размытыми контурами, пятнами. Тут, словно сговорившись, вылезли на свет девицы. Осмотрелись (Катенька бросила сокрушенный взгляд на запыленную после вчерашней грунтовки «мазду») и, оставляя темные дорожки на высветленной давешней моросью траве, побрели в кустики к руинам.

Попив чаю и слопав по паре бутербродов, решили так: Тарарам с Егором отправятся на разведку — может, найдется место для стоянки совершенно небывалой красоты, — а Катенька и Настя похозяйничают здесь, обследуют окрестности и часам к двум удивят мир каким-нибудь обедом.

Усевшись в «самурай», Рома чуть погрел движок, и через пару минут они с Егором тронулись. «А я ведь, и вправду, больше не вижу того сна», — шепнула Егору на прощанье Настя.

Дорога по полю, схваченному гущинами лозы, за которыми начинался большой, старый, вечно тут стоявший лес, спустилась с холма, потом поднялась на следующий холм и с него опять побежала вниз, к угрюмому даже на фоне разгулявшегося солнечного дня ельнику. Возле леса, где за крайними деревьями проступал буревал из беспорядочно разметанных замшелых и полусгнивших стволов, «самурай» уперся в развилку: одна дорога, тенистая, сырая и местами сильно разбитая, вела вниз, в чащу, другая тянулась вдоль края ельника и тоже выглядела не очень. Ни там, ни там «мазда» бы определенно не проехала.

Двинулись по кромке леса, стараясь не угодить колесом в глубокую колею. Тарарам даже, дернув рычаг раздатки, для пущей пручести подключил передний мост.

Мало-помалу ель сменялась сосной. То и дело на непросохшей грязи встречались следы кабанов и убийственно медлительные жабы с жабятами. Из леса выглядывали манящие малинники.

— Дальше озеро будет, — сказал Егор, одной рукой держась за упорную скобу над бардачком, а другой прижимая к колену скачущий атлас. — И деревня Борисово.

Вскоре опять подкатили к развилке. Тут стоял вагончик-бытовка, возле которого горой валялись свежие пиломатериалы. В такой глуши это выглядело странно. Обе дороги углублялись в лес, но левая казалась покрепче. Свернули влево. Из окна вагончика экзотическую «самурайку» проводил настороженный угрюмый взгляд.

По пути в придорожном ольшанике вспугнули стаю куропаток — штук восемь пташек выпорхнули из подлеска и, хлопая крыльями, низко над землей унеслись в чащобу. В траве по бокам проселка желтели маслята и то там, то тут вспыхивали яркие капли поздней земляники. Никто не брал разложенных даров.

Выехав из леса, взобрались на заросший луговой травой и роскошными ромашками холм. Слева крутым косогором холм спускался к озеру с одинокой фигуркой рыбака на берегу. Такой же, только более пологий косогор, освещенный ярким полуденным солнцем и покрытый цветущим разнотравьем с темными островками сладкого клевера, спускался к озеру с противоположной стороны. Вид был неописуемый, избыточный, щедрый во весь окоем. Определенно, рожденные здесь дети не смогли бы разговаривать матом и обрывать кузнечикам лапки. Тут хотелось жить с малых лет до дикой старости. «Мазду», правда, сюда можно было протащить лишь чудом, как верблюда сквозь игольное ушко.

Егора охватило то же чувство счастливой свободы, какое он уже испытывал год назад в Крыму, возле вздымающихся над синим морем скал, пахучих можжевельников и низкорослых каменных дубов.

Метров триста еще дорога вилась вдоль озера по высокому, уже просохшему после утренней мороси лугу к деревне.

— Жуть какая, — сказал Тарарам, заглушив мотор у первого же забора.

Деревня была мертвой. То есть деревни не было. В прямоугольных фундаментах громоздились головешки бревен, осколки шифера, негорючие железяки, битые и целые горшки, горой кирпича и глины возвышались расползающиеся печи — похоже, их клали здесь прямо на укрепленном балками полу, и в сгоревшем дому печи проседали и рассыпались. Тут и там из размоченной дождями глины печных курганов росли лебеда и странные цветы — невиданные розовые колокольчики на мясистых, бледно-зеленых, в два пальца толщиной стеблях. Так могли бы выглядеть измышленные проклятым поэтом цветы зла. Пожар случился, видимо, зимой или ранней весной, поскольку трава на подступах к фундаментам не скрывала под собой пали, да и гладиолусы в палисадах, в прямой близости от сгоревших стен, цвели как ни в чем не бывало.

Пройдясь по заросшей дороге, Егор взобрался на развалины очередной печи, огляделся и посчитал — двенадцать пепелищ. Чудесный мир, полный цветения, дрожащих в воздухе стрекоз и пестрых бабочек, покрывал мертвую деревню. Вид был зловещий и благодатный разом. Пожар, стихия — что попишешь… Однако что-то было тут не так. Что-то беспокоило взгляд откровенным, но неосознанным пока несоответствием.

— Сгубили деревню, гады, — сказал Тарарам, и Егор тут же понял, что резало ему глаз.

Конечно, это был поджог. Очевидный поджог. Заборы, яблони, кусты сирени, скворечники на жердях, а кое-где и будки дворовых нужников были совершенно не тронуты огнем, что невозможно, если бы пламя из одного очага шло от дома к дому. Деревня Борисово, обозначенная на карте, но уже отсутствующая в реальности, была сожжена по откровенному умыслу.

От пепелищ к озеру вела забитая травой тропинка. На берегу виднелись три целехоньких, крытых шифером бани — без труб, топились по-черному. По осени сюда, должно быть, набивались на зимовку бабочки. Рома с Егором не прошли по тропинке и полпути, как от ближайшей бани, напуганный треском раздавленной Тарарамом ветки, с шумом поднялся в воздух огромный жирный глухарь. Набрав высоту, он вошел в дикий лес, как иголка в сено, и вмиг в нем растворился.

От берега в воду вели дощатые мостки, к которым, окруженные широкими листьями кувшинок, обсыпанных бронзовыми радужницами, были привязаны две по прадедовским правилам смастаченные лодки-долбленки. Лодки были вполне пригодны к делу — должно быть, кто-то по обычаю все еще ходил сюда на годами прикормленные клевые места.

На обратном пути Тарарам остановил машину на холме, под которым удил с берега одинокий рыбак.

— Расспрошу, что было, — сказал он, отворяя дверцу. — Пойдешь?

Егор остался — пока ходил по пепелищу, разболелась отдавленная жерновом нога, а спуск к озеру здесь был довольно крут. Смутный образ сцены с хрупкими, сметаемыми чьей-то рукой декорациями возник в голове Егора. И декорации летели прямо на них, не пожелавших более играть этот спектакль актеров. Он припомнил вчерашний день, весь испятнанный неприятностями, точно зеркало в ванной — крапом зубной пасты. Как вышло, что они стали мишенью для, казалось бы, самозарождающихся скверных случайностей? Неужто виноват вброшенный ими в вены информационных токов, как болезненный вирус в чудовищный организм, новый закон? Неужто Рома прав, и бублимир устроен так, что, распознав их как инородные тела, включает пригодную на этот случай железу, которая впрыскивает в сторону раздражителя убийственные обстоятельства? Убийственные — при точном попадании, но инородные тела такие мелкие, что сразу их доской могильной не прибить. Покуда тем только и живы… «Но если декорации посыплются нам сплошь на голову, если нещадные обстоятельства обложат и задавят нас со всех сторон? — Егор закрыл глаза, бросив затылок на подголовник сиденья. — Что дальше? Что? А дальше будут вилы. Нещадные вилы Иова Многострадального. Но без награды и без милости в конце. Боже, кто же мы на самом деле?!»

И тут ясное небо снова содрогнулось от оглушительного, резкого, как бич, удара грома. Похоже, неподалеку располагался военный аэродром, куда завезли керосин для учебных полетов.

— Точно, спалили, — сообщил вернувшийся Тарарам.

По словам рыбака, некая нефтяная компания уже скупила поблизости живописную землю с двумя загибающимися деревеньками, дав хорошую по понятиям крестьянской бедноты цену за отеческие дома. Деревеньки снесли, на их месте отстроили базу отдыха с охотхозяйством, рыбалкой на садковую форель, горнолыжной трассой с подъемником, вертолетной площадкой, баней с развратом и гонками на снегоходах. Дело показалось стоящим — вот кто-то и местную земельку с озером и деревней Борисово решил откупить. А деревня почти вся уже дачная, народ живет городской, питерский да московский. Хозяева разные, но по большей части не бедствуют, из города сюда за счастьем приезжают и счастьем этим торговать не хотят. Словом, не идет земля в руки насосанной конторе. Тогда нашли конторские в волостном селе Локотско одну бой-бабу. Она, свой соблюдая интерес, взялась за дело — кого-то уболтала продать участок, пока добром деньги дают, но таких всего пара-тройка хозяев нашлась, а остальные — ни в какую. Ну в марте деревня и сгорела. Теперь конторские, пожалуй, землю получат дешевле, чем взять хотели прошлым летом, вот только бой-баба из Локотско доли своей уже не увидит. Ее месяц назад при странных обстоятельствах на шесть частей разрезала сенокосилка. То ли месть погорельцев, то ли кто-то следы заметает. Дело тут по всем статьям не чисто, но у конторских управа и менты местные прикормлены. Поэтому — тишь.

— Бунт — дело Божье, — сказал Тарарам. — Вот только благородного разбойника Владимира Дубровского, который гол да сокол, здесь, кажется, не уродилось. Однако, — помолчав, добавил он, — новых людей, здесь, думаю, не любят. Сор берегут в избе. Нет тут ни общего долга, ни закона — только общий грех и мамона. Хотя, согласен, рифма никакая…

И снова грянул гром, как пушка у виска, как палкой в лоб, как точка.

К лагерю ехали невесело — что-то давило грудь, несносно отравляло ясный день. Чувство было такое, будто на их глазах осквернили храм, испоганили могилу, унизили старика, надругались над ребенком, а они оба ничего не сделали, чтобы этого не допустить. Хотя, казалось бы, какой с них спрос? При чем тут Тарарам с Егором? Но переживание отвлеченного позора и метафизического стыда гнало их прочь, словно удар хлыста собаку.

Стойбище имело жалкий вид: палатки перекошены, стол и складные стульчики разбросаны, тренога повалена, котелок перевернут, девицы злы и напуганы. Катенька рассказала: все поначалу было безмятежно — они загорали и купались, Настя выловила в озере огромную — сантиметров двадцать — ракушку-беззубку и решила сохранить ее для музея в Герцовнике. Потом стали стряпать — задумали изготовить на обед гречневую кашу с тушенкой. Потом приехала «Нива» и, наблюдая за стряпухами тонированными гляделками, простояла в пятидесяти метрах от них примерно полчаса. Потом машина, из которой так никто и не вышел, уехала, а еще через полчаса начался форменный ужас. Откуда ни возьмись явилось стадо молодых бычков, наведших на лугу шорох. Кричащим и размахивающим руками девицам они не повиновались, напротив — норовили озорно поддеть рогом, так что те со страху забрались в «мазду» и попробовали распугать громил клаксоном, но быки лишь удивленно оборачивались на гудок, после чего продолжали дебоширить дальше. Запинаясь о веревки, сорвали растяжки палаток, истоптали пляжные полотенца, сбили котелок, а рассыпавшуюся кашу слопали, чуть из-за нее не передравшись. Погром продолжался до тех пор, пока не явилась деревенская пастушка с шустрой собачкой Мотей и враз заробевших бычков не увела. Тут же снова приехала «Нива», но вскоре, увидев, видимо, на дороге пылящую «самурайку», быстренько убралась.

— А тут и вы приехали, — закончила историю Катенька. — Настя и номер этой «Нивы» записала — уж больно подозрительная. Только посмотри: шестьсот шестьдесят пять — сосед зверя.

— Все, — сказал Тарарам. — Сюда забрались, чтобы припасть к истокам, зарыться и пощупать корни — пощупали, а корней и нет. Гниль только. Труха и тлен. Все, — повторил он. — Теперь здесь место пристрелянное, так что в любой момент нам может случай жилку жизненную оборвать.

— Как это? — не поняла Настя.

— Не знаю, как, — сознался Тарарам. — Может, рыбьей костью подавимся, которую нерадивый поваренок в пакет китайской лапши запаял. Может, подроет корни дерева барсук, и рухнет елка нам на темя. Может, глаз выбьем здешнему баклану, который наедет — типа, дайте сигарету, выпить, а теперь станцуйте, — после чего нас местный Анискин из табельной базуки порешит. Может, энцефалитного клеща нам черт за шиворот пошлет. А может — прямое попадание перуна в бензобак. Да мало ли…

Нежданно из-за поворота береговой излучины появился неказистый мужичок с удочкой в одной руке и полиэтиленовым пакетом в другой. В пакете трепыхалась какая-то мелочь. На мужичке была выгоревшая кепка, разгрузочный жилет поверх клетчатой рубашки, заляпанные рыбьей чешуей штаны, заправленные в резиновые сапоги, и смазанное, плохо нарисованное лицо. Наверное, он стоял в воде и зачерпнул голенищем — при каждом шаге сапоги его чавкали и издавали громкое хлюп-хлюп, хрю-хрю… Молча мужичок прошел по берегу мимо лагеря и удалился прочь, в сторону деревни.

Вмиг побелевшая Настя заткнула ладонями уши и присела на корточки, будто хотела спрятаться от уходящего за бугор рыбаря. Глаза ее были круглы и безумны.

— Надо сниматься и уходить, — сказал Тарарам. — Совсем уходить. — Он со значением посмотрел на Егора. — Иначе жернова нас смелют на крупу. И ни служения, ни послания, ни жертвы — ни черта не будет.

— А как же преображение? Восстание из пепла? — нахмурился Егор. — Ведь ты же получил свой дар — свой язык. Что — даже противиться не станем?

— Чему? — развел руками Рома. — Ты видишь излучатель враждебной воли? Гибельную дробилку, распыляющую твой смысл? Смертельный кратер, изрыгающий напасти? Враждебно стало все вокруг. Все разом. Пепел остыл, и любой язык здесь умирает с первым звуком. А стереть мир, как он стирает нас, и переписать его на этой же странице мы не в силах. Порча необратима — траченная молью шкура уже не станет резвой рысью, вздувшаяся банка тушенки не завизжит вновь розовой свиньей. Я говорил уже, а тут воочию увидел — срок годности нашего вместилища истек. Надо перелистнуть страницу. Пойдете ли со мной на новую делянку? В молодой, еще не выбравший участи мир?

— Я с тобой, — заявила, скорее не поняв, но почувствовав значение сказанных слов, Катенька. — Ты — мой мужчина, я одного тебя так далеко не отпущу.

— Поехали, — махнул рукой Егор. — Чего-то похожего мне издавна хотелось. Путешествия туда, где не ступал еще ничей сапог. В конце концов ты дал закон, мы приняли его и теперь иного не приемлем.

Настя была готова бежать отсюда куда угодно сломя голову. А тут как раз в озеро, в паре метров от берега, с грохотом, шипением и воем, наполнив воздух запахом каленого металла, рухнул не догоревший отчего-то в плотных слоях воздухóв сорвавшийся с орбиты спутник. Или это отвалилась турбина от грохочущей в небе военно-воздушной машины? Или не вышла из штопора сатурнианская шайтан-арба? Словом, декорации сыпались с самых верхних колосников.

Собрались наскоро — больше по привитой с детства экологической культуре, чтобы не оставлять после себя порчи на земле, нежели по необходимости, поскольку весь этот дорожный скарб был им теперь не нужен. Мир изменил лицо — вместо пусть напускной, но все-таки приветливой улыбки, теперь над ними нависала ощеренная пасть. Эта перемена уже не была фантазией, пустой догадкой — она вошла в их мозг, как ледяная сталь иглы, запечатлелась на щеке, как звонкая пощечина, дымилась на обожженной коже, точно свежее тавро.

Обратно в город решили ехать окружным путем, дабы размазаться в пространстве, стать неудобной целью и не столкнуться лбом с бегущими по следу псами…

Выскочив на московскую трассу, повернули налево, в сторону Вышнего Волочка, но километров через пятнадцать круто ушли с шоссе направо — на Демянск. Дорога была так себе, с выбоинами и трещинами в асфальте. Зато вокруг, словно бы в попытке возместить и загладить неустройство пути, расстилались шикарные дали — в силу инерции сознания они по-прежнему будили ангельскую лиру в сердце, хотя надежность этой бутафории больше не давала поводов для обольщения.

Лутовенка, Яблонька, Копейник, Язвище, Сухая Нива, Подсосонье… Все мило, все тихо — не напали на путников ни халдеи, ни савеяне, не пришла буря и не опрокинула машины в кювет, не упал с неба огонь и не пожрал их, не поразила странников проказа от подошвы ног по самое темя. Да что там, ни одного наряда ДПС не затаилось на пути — только аист на подъезде к Красее, взлетев перед капотом с обочины, заставил «самурайку» невольно вильнуть влево, на занятую хлебоуборочным комбайном встречку (Рома едва успел из рискованного маневра выйти), после чего, осознав неудачу, разгневанно чиркнул крылом по лобовому стеклу «мазды».

Демянск встретил известием, что он стоит на этом месте уже шестьсот с лишним лет. Но ощущения незыблемости окружающему это не прибавило. Реальность готова была провалиться в тартарары каждую секунду. Все вокруг вкушало яд медленной старости. Зловонная яма бублимира, прикрытая наведенной картинкой, как дерьмо — газетой, бродила и пускала пузыри, наполняя пространство обонятельными галлюцинациями и фантомными миазмами.

Время шло к пяти часам. Поднялся ветер и под недвижимыми перистыми облаками, оброненными белой небесной птицей, принялся грозно раскачивать деревья. Расспросив прохожих о дороге на Старую Руссу, двинулись в сторону Пахина и Лозниц.

Сразу на выезде из Демянска сорванный ветром сухой и здоровенный тополиный сук хрястнул «мазду» по крыше и, разломившись, заскакал по асфальту, тщась догнать и добить. Катенька ахнула, вжала голову в плечи, но руль не выпустила и с педали газа ногу не сняла. Тем не менее «самурай» впереди съехал на обочину и встал. Следом съехала и Катенька.

— Попали, — сказал Рома, осматривая вмятину на крыше «мазды» со сколотой по краю краской. — Но слабоват заряд.

Тему никто не поддержал. Все пребывали в состоянии какой-то угрюмой решимости, как люди, бесповоротно сделавшие выбор.

Попутно решили подкрепиться. Бутерброды умяли без удовольствия, чисто от голода — по грубой нужде. В конце концов обед их слопали бодливые бычки.

— До Питера, если Господь попустит, только к ночи доберемся, — сказал Тарарам. — Может, где-нибудь под Старой Руссой встанем на ночлег?

Предложение не понравилось. Видно было, что Рома и сам сказал об этом, скорее памятуя о свободе воли, нежели из желания разжечь на поляне прощальный костер.

Некоторое время дорога тянулась вдоль реки («Пола», — сверился с картой Егор), которая несколько раз показывала странникам из-за прибрежных зарослей стальной язык. Возле деревни Висючий Бор «самурай» сходу, не сбавляя скорости, уповая на рессоры и надежные мосты, лихо проскочил череду выбоин. Ехавшая позади «мазда», не успев увильнуть, передним правым колесом попала в яму, и тут же в чашке со звоном лопнула пружина подвески. Катенька вылезла из машины, чтобы посмотреть, что это так подозрительно дзинькнуло — причину звона она, конечно же, не поняла. Тарарам, взглянув на слегка скособоченную «мазду», диагноз поставил сразу.

— Ехать можно, — сказал Рома, — амортизатор держит. Только, дружок, не торопись.

— Вот черт! — выругалась Катенька. — Бублимир твой, зверюга, нам хвост по частям отрубает.

Дальше покатились не спеша, Тарарам то и дело поглядывал в зеркало заднего вида и демонстративно объезжал дорожные ухабы. В Лозницах, славно рассыпанных на берегу Полы, свернули к Залучью, откуда шла прямая дорога на Старую Руссу.

Большое Засово, Пустошка, Залучье… Ветер поутих, сбавив вслед за недобитыми малявками натиск. Великое Село, Коровитчино, мост через Ловать… Понемногу начало смеркаться. В Старую Руссу добрались лишь к половине восьмого.

Здесь все случилось как-то вдруг, практически без увертюры. Они остановились возле магазина, чтобы размяться и купить воды. Из соседней кафешки с шумом вывалились четверо местных гуляк.

— Какие маруси! — громко восхитился Настей и Катенькой один из них.

— Хорошие маруси, — согласился другой.

— А ножки, ты смотри! — обомлел третий. — Такие б ножки нам на плечи!

И он с хамской игривостью хватанул лапой с наколотыми на пальцах перстнями Настю за ягодицу. Та пискнула.

— Шли бы вы на хер, господа бродяги, — поверх раздавшегося хохота сказал Егор и с силой толкнул наколотого обормота в плечо, мечтавшее о ножке.

И тут же пропустил удар в скулу сбоку. Прямой удар он ни за что не пропустил бы, он никогда прямой удар не пропускал. Это было не в его правилах. А тут кулак вылетел едва не со спины… Егор на ногах устоял, отскочил в сторону — так, чтобы видеть перед собой всех. В этот миг из магазина вышел Тарарам с двумя бутылками воды без газа. Моментально въехав в тему, он с размаху засветил тугим, как резиновая кувалда, пластиковым пузырем ближайшему гуляке по сопатке. У того хлынула из носа кровь, и он закрыл лицо руками. Но силы были неравны. Двое парней тут же бросились на Рому и сбили его с ног. Девицы кричали что-то, приличествующее обстоятельствам, но их, естественно, никто не слушал. Егор, удачно отмахнувшись от стоявшего перед ним Настиного обидчика, кинулся на выручку Тарараму, но через два шага неловко ступил на отдавленную жерновом ногу и от боли едва не упал, припав на одно колено. У смуглого черноглазого шустряка, что нависал над Ромой, он увидел в кулаке блестящий сталью кастет с небольшими пирамидальными шипами. В ту же секунду он получил удар ногой в спину и рухнул рядом с Тарарамом.

Как в руке Егора оказался Ромин «опинель», Егор и сам не понял. Ярость битвы застилала ему желтой пеленой рассудок. Со второй попытки, под градом ударов, ему удалось подняться и даже с левой врезать в зубы одному из нападавших. Увидев нож в его руке, парни отпрянули. Тарарам тоже пытался встать, но над ним стояли двое — один бил ногами, а другой, нагнувшись, кастетом целил ему в голову. Ударил раз, опять сбив Рому на землю, и замахнулся снова. Егор со звериным воплем, полоснув ножом по лицу наколотого, бросился на того, кто убивал Тарарама кастетом. Одним прыжком он оказался рядом и, ведомый дремучим инстинктом кровавой свары, не раздумывая, всадил нож парню в ямку между шеей и ключицей. Второй, тот, что бил Тарарама ногами, отпрянул от развернувшегося к нему диким оскалом Егора и бросился бежать. Видимо, не ведая того, Егор лишил стаю вожака. Еще один с угрозами скоро вернуться метнулся следом за убегавшим. Наколотый тоже поплелся за ними, закрывая окровавленной рукой распоротую, отваливающуюся от лица щеку.

Подскочила издающая бессмысленные звуки Катенька, присела над Ромой, но он и сам уже поднял с асфальта наполовину залитое кровью лицо. Удар кастета, к счастью, был скользящим и только разорвал ему над ухом кожу. Настя застыла, не в силах сдвинуться с места, и смотрела во все глаза на Егора, так и не выпустившего из руки ножа. Тонущая в сумерках улица была пуста — прохожие по привычке обходили драку стороной, — только зарезанный Егором старорусский гуляка лежал на асфальте, страшно хрипел, и из его раны толчками, словно пузыри грязевого гейзера, выходила темная густая кровь. Полумрак съедал цвета — алый сейчас было не отличить от зеленого.

Егор открыл валявшуюся рядом бутылку воды и обмыл Роме рану. Катенька с причитаниями подала платок.

— Рулить сможешь? — спросил Егор.

Тарарам, морщась от боли, кивнул.

— Поехали, — сказал он, поднимаясь с земли. — Теперь, дружок, у нас и вовсе пути обратно нет.

— Я его пырнул, — решительно возразил Егор, — я, если что, и отвечу.

— Ты веришь в людской суд? — Тарарам, придерживая платок на ране, уже шел к машине. — Зря. Запомни: ты поступил как должно. Как деды поступали и отцы. И потом — там, в новом мире, мы уже будем без греха, как младенцы на крестинах.

Ехали по темным улицам, искали по указателям выезд на Шимск. Егор только-только успел на ходу перевязать найденным в аптечке бинтом Тарараму голову, как позвонила Настя.

— Не знаю, как здесь «скорую» набирать, — глухим голосом сообщила она. — Поэтому я к магазину МЧС вызвала. Как думаешь — может, и ничего?

Она хотела сказать, что любит Егора, сильно, до самой глубины, до дна, любит всем сердцем, всем существом, любит так, как никого еще не любила, но не сказала. Решила — поймет. Он понял. В кармане Егор нащупал машинально сложенный «опинель», достал его и выбросил в темноту за опущенным стеклом.

На Пулковское шоссе въехали в начале четвертого утра. Восток еще даже не брезжил. Четырехчасовой путь одолели за семь с небольшим. Раненая «мазда» плелась едва-едва, позвякивая на неровностях дороги осколками пружины, — Катенька была не приучена колесить в темноте. Да и у «самурая» головной свет никуда не годился. И все равно — так медленно Тарарам еще никогда не ездил.

Ночью псы расплаты словно потеряли их след: возле деревни Старый Медведь на мосту через Мшагу обоих «японцев» ослепила дальним светом и чуть не снесла в реку встречная фура, занявшая почти все дорожное полотно; на железнодорожном переезде в Уторгоши Рому с Егором едва не размазал по рельсам товарный состав, хотя пути были открыты для проезда; на окружной дороге у Гатчины почему-то не выставили знаки ремонтники, так что «самурай» зарылся по радиатор в кучу песка, благо Тарарам не разгонялся и вовремя ударил по тормозам, — вот, собственно, и все неурядицы.

Урочного часа дожидались у Ромы на Стремянной. Егор с Тарарамом умылись и почистились. Катенька сменила Роме повязку. Дальше пили чай с соленой соломкой, потом кофе, потом снова чай. Настя послала электропочтой письмо родителям: «Люблю вас! Но сколько можно каждый день чистить зубы и заплетать на ночь косу? И еще: синее небо, конечно, — красиво. Но хочется взглянуть и на иные небеса». Подумав, Егор и Катенька послали тоже. «Мир обвис на мне лишней кожей, и я путаюсь в нем, словно кошка в простыне. За какое дело ни возьмусь, во всем у меня выходит пересол. Простите», — написала Катенька. «Пить пиво и любить девушек, таких же глупых, как ты сам, — разве для этого меня родили? Воспитать в себе характер, ровный, как горизонт, ходить на службу, приносить домой зарплату и пить чай с лимоном перед телевизором — для этого? Ухожу искать: для чего, — написал Егор. — Да и вообще — жизнь нравится нам лишь потому, что в конце концов кончается». Все чувствовали, что написали длинно — разболтались. Тарараму сказать последнее прости, кроме, пожалуй, цокотухи Даши, разъезжающей на тертом «мерседесе», было некому — он писать не стал. Под конец Настя даже немного подремала.

— Добра-то сколько пропадет, — шепотом сказала Катенька Роме, памятуя об оставленных в закромах автозапасах.

— Забудь, — сказал тот.

— Уже забыла.

В десять вышли из дома. Ветер с запада гнал облака. На месте Невских бань из-за забора уже поднимались штыри арматуры — костяк грядущего зеркально-бетонного парадиза. Над перекрестком Колокольной и Марата трепетал, запутавшись веревочкой в проводах, красный воздушный шарик. Встречные прохожие были без лиц — по крайней мере Тарарам ни одного не запомнил.

В холле их встретил молодцеватый охранник Влас. Вид он имел странный — возбужденный, раскрасневшийся, будто только что закончил комплекс тренировочных упражнений по применению саперной лопатки в рукопашном бою. Беспрепятственно пропустив Рому с компанией в зал, страж послал им вслед грозный взгляд, вспыхнувший, как раздутый уголь в мангале, темной искрой озарения.

Тарарам извлек фонарик, и по заведенному порядку они с Егором обследовали пустующее — на не готовый к встрече с чудом взгляд — пространство. Иномирное тело, сотканное из прозрачного зеленоватого марева, вновь изменило форму. Теперь душ Ставрогина представлял собой уже даже не шар, а подобие цилиндра, огромной колбасы трех метров длиной при двух в поперечнике. Объект, словно потворствуя их замыслам, теперь готов был вместить внутрь себя всех четверых испытателей сразу. Быть может, Егору только показалось, но излучение образования тоже сделалось мощнее, призывнее и теплее — силу в них оно сейчас вливало такую, что никаким сомнениям в правильности пути уже не оставалось места.

Включили свет, озаривший окружающую черноту стен, потолка и пола («Закоптелая банька с пауками», — вновь вспомнил уже пережитое чувство Егор). Скупо, с чувством значения момента перебрасываясь словами, соорудили из столов стартовый помост. Поставили стремянку. Не договариваясь об очередности, полезли вверх: Тарарам, Егор, Настя, Катенька… Встав на столешнице в ряд, невольно, словно в народном финском танце летка-енка, положили друг другу руки на пояс…

И мир померк. Так, будто бы в сети питающей его энергии упало напряжение.

В шесть часов тридцать шесть минут утра на Власа, охранника музея Ф. М. Достоевского, снизошло священное безумие. Он с пронзительной ясностью ощутил свое предназначение, и счастье обретенного смысла выдавило из его глаз умильную слезу. Нет, не бальными танцами… Вовсе не бальными танцами покорит он сердца современников и впишет свое имя золотой строкой в летопись вселенной. Его удел иной. Ускорить время, разогнать на всех парах историю, приблизить роковой час битвы Гога и Магога с Фенриром и воинством Асгарда за обладание кольцом всевластия. А там — там будет ветер, пламя, шум, покойники поднимутся из гробов и поднесут ему дары земли. Наступят вечный смех, и Аполлон, и хор угодников, и воды рухнут вверх. Для этого ему всего лишь надо в срок жертву принести — двух ярочек и двух козлищ. И дело сладится. Такой закон тайги.

Заступив на смену, Влас покурил, выпил кружку чая с песочной полоской, после чего примерно час, как было заведено у него уже месяц или полтора, разучивал и шлифовал движения и фигуры — восьмерка бедрами, лисий шаг, ботафого с продвижением, выпад дансхол, правый волчок. Теперь это вроде бы осталось в прошлом, больше не было нужно, но дисциплина духа не перестраивалась в миг. А тут как раз пришли артисты. Один из них однажды даже очень славно спел… И, только пропустив их в зал, он понял, кто они на самом деле и что в одиннадцать ноль четыре — срок.

В тревожном раздумье он зашел в служебный коридор и встал у пожарного щита. Какое-то время размышлял: что лучше — багор или топор. Гений места подсказал. Он снял со щита тяжелый, с символично окрашенным в красный цвет топорищем топор, вернулся в холл, сел за стол, где сиротливо пасся железный ежик с утренним окурком, и, поглядывая на часы, стал ждать.

В одиннадцать ноль две мигнула и поблекла лампочка — перепад напряжения в сети, — ему подали знак. Он медленно поднялся и с топором в руках отправился в черный зал, который про себя издавна называл «гробик».