Место полного исчезновения: Эндекит

Часть IV «Черная» зона — юдоль печали! «Красная» зона — не зона любви!

Ставший традиционным, вошедший в обычай второй завтрак, «ленч», как шутил Игорь, уже подходил к концу, когда Вася, в последнее время непременный участник церемонии, слезливо попросил Дарзиньша:

— Виктор Алдисович, я слышал, сегодня большое камлание ожидается!

Дарзиньш даже бровью не повел. А Игорь просто не понял.

— Виктор Алдисович, окажите честь, дозвольте поприсутствовать? — продолжал ныть Вася. — Только слышал, а ни разу не видел. Раз уж так нам повезло, и ваша хозяйка шаманит, то почему бы своим не поприсутствовать?

— «В чужой монастырь со своим уставом не суются!» — заметил спокойно Дарзиньш. — Я могу вас взять, но не обещаю, что Ама согласится. Не обессудьте, если она вас выставит за порог. Даже я не вмешиваюсь в ее дела. Она — лучшая кама Сибири, а бубен у нее — уже был старым еще у шамана, который считался личным шаманом Чингиз-хана. На мой взгляд, сейчас много воли дали религии, правда, якуты говорят: «Шаманство — не религия, но действие, частично производящееся в известных и определенных случаях». Сейчас, когда христианство, магометанство, буддизм завладели миром, шаманство, действовавшее среди грубых, первобытных религий, заметно сдало свои позиции.

— Но в Сибири все малые народности продолжают верить в шаманство, даже будучи христианами или магометанами, — встрял Вася. — Я даже у татар встречал шаманов.

— Значит, там не все так просто! — глубокомысленно заметил Дарзиньш. — Как говорила мне Ама, даже тогда, когда Желтая вера лам одержала много побед над Черной верой шаманства, более древней, ламы, как и позже муллы, были вынуждены принять на себя роль и обязанности шаманов. Якуты называют шаманов — оюнами, а шаманок — удаган. У бурятов шаман — бо, а шаманка — утыган. И только алтайцы называют шамана — кам, а шаманку — кама, а их действия при сношениях с духами — камланием.

— А кто назначил вашу Аму шаманкой? — поинтересовался Васильев.

— Дьявол «Харги»! — спокойно ответил Дарзиньш. — Производящий шаманов!

— И любого может этот дьявол назначить шаманом? — не поверил Игорь.

— Не всякий может быть шаманом, — признал Дарзиньш, — шаманское звание дается или по наследству, или по особому предрасположению. Некто показывает себя чуток помешанным, изумленным и боязливым. Затем заявляет, что умерший шаман предстал ему во сне и велел быть его преемником. Или заявит, что видел дьявола «Харги».

— А научиться этому нельзя? — любопытствовал Игорь, еще плохо представляя, что это такое и «с чем его едят».

— Нет! — категорически отверг подобную мысль Дарзиньш. — Способность к камланию врожденная, обучением приобретается только знание напевов, молитв и внешних обрядов. Кам или кама рано начинают чувствовать свое предназначение: ими овладевает болезнь, они часто впадают в бешенство. Но камы по личному хотению всегда значительно слабее родовых. А у женщин тем более, только очень одаренные женщины могут вызвать духа и даже с ним соединиться.

— Сойтись, что ли? — спросил Вася, несколько не так понявший последнее слово.

— Тебе лишь бы потрахаться! — добродушно усмехнулся Дарзиньш. — Соединиться — это нечто другое!

Игорю на мгновение показалось, что он находится в совершенно другом измерении. Изумлению его не было предела: сидеть в исправительно-трудовом учреждении в обществе начальника колонии строгого режима и его ближайшего помощника, сладко пить, вкусно есть, да еще и слушать рассуждения о шаманстве. И словно не бесчинствовал в лагере ненормальный убийца, не воцарился новый «князь», который был призван удержать зону «черной», где правят уголовники. И будто не было других столь же сложных проблем, одна из которых этапом плыла сейчас по реке, чтобы выплеснуться из чрева баржи на берег тремястами женщинами, в ожидании прибытия которых гудела уже который день вся мужская зона, хоть вместе жить им было никак не суждено.

А тут философская дискуссия о шаманстве.

— Привилегий у шаманов зато! — мечтательно произнес Вася.

— Это «палка о двух концах», Вася! — спокойно ответил Дарзиньш. — Духи, подчиняясь призывам шаманов, в свою очередь обретают власть над ними. Одолеваемый духами мучается так, что никакие подношения и лучшие куски приносимых в жертву животных не уменьшают этих мук.

— Ну это как сказать! — дипломатично заметил Вася. — Тут я недавно в газете прочитал: «Тяжелая журналистская судьба занесла меня на Лазурный берег…» И подумал: «А у нас тогда какая судьба?»

— Ты имеешь в виду материальную сторону дела, Вася, — мягко заметил Дарзиньш, — а я говорю о психологической, а это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». И если ты хочешь, чтобы тебя Ама пустила на камлание, держи рот на замке, она очень не любит корыстных разговоров. У нее главное — идея.

— А как ее идея сообразуется с коммунистической? — съехидничал Вася.

— Никак! — спокойно ответил Дарзиньш.

— «Мухи отдельно, котлеты отдельно!» — вставил реплику и Игорь.

Он спокойно прислушивался и к просьбам Васи, и к рассуждениям Дарзиньша. Он понимал, что если иногда он и может выйти за ворота колонии вместе с Васей, то в поселок ему путь закрыт навсегда.

Но Игорь ошибся.

— Вообще-то, мы можем прогуляться! — неожиданно согласился Дарзиньш. — Думаю, что лишние два человека ее не смутят.

Игорь не принял на свой счет его предложение, посчитав в числе «два» Васю и самого Дарзиньша.

— Игорь что-то не рвется попасть на камлание! — заметил Дарзиньш, глядя на сидящего индифферентно Игоря.

— Почему? — сразу загорелся Васильев. — Я считал в числе двух вас и Васю.

— Меня считать не надо! — равнодушно заметил Дарзиньш. — Я на камлание не могу пойти как член партии.

У нас есть свои партийные камлания. Тоже иногда с жертвоприношениями.

— А кому лучшие куски жертвы достаются? — пошутил Вася.

— Секретарю парткома! — отшутился Дарзиньш. — Мой лучший враг и худший друг.

— Когда пойдем, до обеда, или после? — уточнил Васильев, вызвав насмешливый смех.

— Какой обед, когда после камлания наедитесь жареного мяса вволю! — сказал Дарзиньш. — И мне принесете. Обожаю жареную оленятину.

Игорь оглядел себя и представил, с каким недоумением и с какой жалостью будут смотреть на него все присутствующие на камлании. Тюремная роба была задумана явно не Версаче, скорее, какой-то тифозной мышью.

Дарзиньш перехватил его взгляд и сказал:

— Вася, вы с Игорем почти одного телосложения, в отличие от моего теловычитания. Одолжи своему подопечному спортивный костюм на представление. Да-да, — кивнул он удивленному Игорю, — образцы произведений шаманского ума, волнуемого воспаленным воображением, это целые мистерии, в которых заклинатели духов являются действующими лицами и которые отличаются большим драматизмом. Еще у древних монголов времен Чингиз-хана и его преемников шаманы являлись во всем блеске своего могущества: они были жрецами, врачами и прорицателями. Правда, участие шамана в празднестве в качестве жреца, жертвоприносителя, являлось второстепенным, производным, не составляющим сущности шаманства.

— А что главное в шаманстве? — поинтересовался Игорь.

— Быть хорошим прорицателем! — пояснил Дарзиньш. — Но и хороший врач имеет заслуженный успех у народа. Ама будет сегодня не только гадать, но и лечить, в основном. Традиционная медицина успеха здесь не имеет. Качество наших врачей-троечников, наших провинциальных медицинских институтов оставляет желать лучшего. Достаточно взглянуть на нашего лагерного эскулапа, который лечит по книге. Чем не шаман! Прочитает медицинское песнопение и думает, что от звуков его голоса больной тут же выздоровеет.

Вася отлучился на время и принес Игорю спортивный костюм, почти не ношеный, который был чуть великоват Васильеву, но не так, чтобы висеть мешком, не в обтяжку.

Зато Игорь с его отросшим «ежиком» на голове — надо было бы постричь голову, но Игорь не решался, а Дарзиньш словно и не замечал, негласно он дал команду Игоря не стричь, — и в цивильном костюме, пусть и спортивном, стал похож на вольного человека.

Дарзиньш отправился в поселок первым, чтобы предупредить Аму о прибытии двух зрителей и спросить высочайшего позволения, а Вася с Игорем двинулись уже вслед за ним, через несколько минут, чтобы не давать повода врагу Дарзиньша, его заместителю, писать очередную цидулю в руководящий орган.

Поселок тоже стоял на берегу реки, чуть ниже по течению, и был, на первый взгляд, довольно большим, но поскольку чуть ли не треть помещений в нем занимали склады, где хранилось все, от продовольствия до бронетранспортеров и боеприпасов, то собственно жилых помещений было не так уж и много.

Дом начальника колонии можно было узнать сразу. Он был единственным, имевшим сплошной и высокий забор из базальтового бруса, который изготавливала каменоломня, и тяжелые ворота из лиственницы, изрезанные сплошным растительным орнаментом, очевидно, выполненным тем же умельцем, что делал и другие поделки для начальства.

Дарзиньш не участвовал в постройке дома, но пользовался им по праву.

И Аме он был очень удобен: высокая каменная стена отхватила от тайги хороший кусок березовой рощи, словно специально созданной для камлания. Может быть, это было не последним аргументом в пользу ее выбора Дарзиньша в качестве сожителя.

Вася с Игорем зашли через открытую калитку и обомлели: в той части березовой рощи, что отхватил каменный забор, расположилась интересная публика, все в национальных одеждах, с детьми, такой небольшой табор, только не цыганский.

— Это из зверосовхоза! — понял Вася. — Сплошная дискредитация партбилета шефа. Публика живописная, но дикая, дикая!

— Это они подарки каме приволокли? — спросил Игорь, кивая на живых парнокопытных.

— Это жертвенные животные! — солидно пояснил Вася. — Их будут убивать мучительно и долго. А потом мясо съедят, как и голову, так что мы с тобой сегодня попируем. Может, я вот ту туземочку еще приласкаю, — добавил он, кивая на молоденькую девушку, не сводящую удивленных глаз с мощной фигуры Васи. — Как только стемнеет.

Они поднялись по крыльцу и постучались в дверь. Дверь тут же распахнулась, и на пороге показалась, молодая и очень красивая женщина с огромными черными глазами, не присущими нациям с раскосыми глазами. Игорь, едва взглянув на них, сразу же в них и утонул, унесясь куда-то в глубины космоса.

Вася, очевидно, был с нею знаком, потому что сразу же поздоровался и сказал дружески-непринужденно:

— Ама, Виктор Алдисович разрешил нам спросить у вас разрешения поприсутствовать на камлании.

— Иди в рощу! — низким бархатным голосом ответила Ама. — Ты прост, как дерево! И потребности у тебя такие же: сосать жизненные соки отовсюду.

Вася обрадовался и поспешил отправиться к туземцам, пока Ама не передумала.

Но Ама на него уже не обращала никакого внимания. Она во все глаза смотрела на Игоря, а у него появилось такое ощущение, что она читает, как по раскрытой книге, в его душе, считая информацию с его мозга получше любого сканирования.

— Я сегодня не хотела предсказывать! — сказала она Игорю. — От меня ждут врачевания.

— Вы — доктор? — глупо спросил Игорь, сразу же позабывший обо всем, что ему рассказывал Дарзиньш.

— Я — врач, изгоняющая злых духов, овладевших больным, а потому и причиняющих саму болезнь. Войди!

Игорь вошел в горницу и увидел, что Ама готовится к началу камлания: на полу стоял большой ящик, наполненный различными камешками, кремнями, тряпками, громовыми стрелами, неподалеку лежал большой мешок из войлока, из которого выглядывали войлочные идолы самого различного вида.

У стены стоял на крепких ножках мангал, доверху наполненный углями, играющими багровыми сполохами. От них еще вился синеватый дымок, потому, наверное, и форточка у окна была открыта.

Но первое, что сразу же бросилось в глаза Игорю, был бубен. Он лежал на столе той стороной, с которой был обтянут кожей, давая возможность хорошо рассмотреть его обод шириною в ладонь, круглой формы, и две поперечины, укрепляющие полость бубна. Вертикальная поперечина была из дерева, расширялась на конце вверху в виде человеческой головы, а внизу образовывала развилок, напоминающий человеческие ноги. На голове четко были намечены глаза, нос, губы, подбородок. Горизонтальная поперечина была из металла, скорее всего из чистого железа, потому что была совершенно черной и без признака ржавчины. На железной поперечине, на пруте, были прикреплены железные погремушки, Значительным числом, а на правой и левой сторонах от головы деревянной поперечины были прикреплены небольшие саблевидные подвески, по внешнему виду из серебра. Еще на железном пруте были навязаны связки узких полосок материи. А на самой коже бубна Игорю удалось рассмотреть какие-то рисунки, сделанные красной и белой краской.

Ама заметила неподдельный интерес Игоря к бубну и, взяв его со стола, стала коротко рассказывать обо всем, что, по ее мнению, могло представлять для него интерес:

— Этот бубен был в моей семье всегда, со времени появления шаманов среди людей. Главный шаман Чингиз-хана посредством этого бубна общался с духами и предсказывал великие победы величайшего полководца всех времен и народов. Но кроме силы, вызывающей духов, бубен имеет силу носить шамана в поднебесный мир и в подземный, где находится повелитель царства мертвых Ерлик. Видишь деревянный стержень? Это — бар. А железный — криш, тетива. На пруте погремушки — кунгру. Число кунгру может быть большим или меньшим, смотря по званию кама. Число их указывает на количество «чалу», духов, которыми владеет шаман. Ты видишь, что кунгру заполнили почти весь криш.

На наружной стороне обода Игорь заметил шишки с боб величиной. Но спросил он, неожиданно для себя, совсем о другом, о связках узких полосок материи, что были навязаны на крише под бородою бара.

— Что это такое? — спросил он.

— Ялама! — кратко ответила Ама, не вдаваясь в подробности.

— А рисунки на коже бубна о чем-то говорят? — не отставал Игорь.

Ама, пристально глядя на Игоря, думала о чем-то своем, одной ей видимом.

— Или это секрет? — спросил Игорь.

Ама стала ему быстро объяснять значение рисунков:

— Этот, что писан белой краской, «бай-казын», буквально «богатая береза», так всегда называется береза, около которой совершается ежегодное жертвоприношение. Это — «улуг-бай-казын». Оба дерева растут в царстве Иль-хана. «Ак-бага» — «белая лягушка», «кара-бага» — «черная лягушка», слуги Ильхана.

Черная лягушка, на взгляд Игоря, была нарисована темно-красной краской, смахивающей скорее на кровь, уже запекшуюся. А еще очень хотелось узнать: кто же такой этот Ильхан. Но Игорь решил больше не перебивать Аму и во всем ей повиноваться, такая вдруг на него нашла благодать и сладость духа.

— Это — «чжиты-ус», — продолжила Ама, — «духи о семи гнездах и семи перьях», этот рисунок — «чжиты-кыз», «семь дев» — напускают семь болезней на человека. Это — «ульгере», ему камлают от болезней зубов и ушей. «От-имезе» — «мать огня».

Ама быстро перевернула бубен и стала объяснять рисунки, сделанные на другой стороне кожи бубна:

— Это — «солбани-ир» — «заря», это — «кюн» — «солнце», «ике-карагус» — две черные птицы, они летают к шайтану на посылках, когда их использует шаман. Это — «аба-тюсь», «медвежий тюсь», «сугызным-карагат» — «кони Ильхана». «Кызыл-ких-хан», ему камлают, когда отправляются на промысел. А эти фигурки, писанные белой краской, — звери, на которых и охотится «кызыл-ких-хан».

Ама подумала и решительно отставила бубен, положив его обратно на стол.

— Нет, тебе он не понадобится! — сказала она. — Этот бубен очень сильный, он существует еще со времен первого шамана, он только для большого камлания. Я призову тебя на большое камлание.

— А когда появились шаманы? — поинтересовался Игорь.

Ама охотно стала объяснять:

— Сначала были только духи, тенгрии. Западные — добрые, восточные — злые. Западные тенгрии и создали людей, которые поначалу благоденствовали, а потом, по немилости злых духов-тенгрий с востока, стали заболевать и умирать. Тогда западные тенгрии решили дать в помощь людям для борьбы со злыми духами-тенгриями с востока шамана и сделали шаманом орла…

— Орла? — удивился Игорь, прервав своим возгласом Аму.

Но она не рассердилась и продолжила свое повествование:

— Люди не доверяли простой птице и притом не понимали ее языка, и орел просил западных тенгриев или позволить передать шаманство Буряту, или же дать ему человеческую речь. По воле добрых духов с запада от орла и бурятской женщины и родился первый шаман. Первый шаман отличался необычайной силой и не признал верховное божество, за что и был сожжен разгневанным божеством. Все тело этого шамана состояло из пресмыкающихся гадов. Одна лягушка из них спаслась от огня, от нее и пошли демоны шаманы. А первый шаман при содействии дьявола улетел в чумовую трубу и возвратится, согласно сделанному им предсказанию, вместе с лебедями.

Ама достала из тайника шаманский наряд, верхний кафтан из звериных шкур, увешанный различными медными побрякушками, кольцами, пластинами с выпуклыми и вогнутыми изображениями каких-то фигурок, Игорь вдруг подумал, что это русские святые, может, так и было, сколько городов русских было разорено татаро-монгольскими войсками, с полководцами которых шел главный шаман Чингиз-хана. Подержав в руках личину, предназначенную для закрытия глаз, чтобы заклинатель мог проникать в мир духов своим внутренним зрением, Ама положила ее на место, сегодня личина ей не должна была понадобиться, только Игорю она собралась гадать на бараньей лопатке.

Последней Ама достала шапку, покрытую настоящей железной каской, на которой возвышались рога с тремя отростками, похожие на рога изюбря. Такую шапку шаманы получали лишь после пятого омовения.

Когда Ама надела на себя шаманский кафтан, шапку и большую медную бляху на грудь, она сразу же совершенно преобразилась: сразу же стала выше ростом, глаза стали еще больше, а лицо засветилось, во всяком случае, так показалось Игорю Васильеву.

В довершение Ама набросила на плечи накидку, и от ее плеч, через спину до земли, свесилось около тридцати змей, сделанных из черных и белых мехов, сшитых так, что, казалось, они состоят из черных и белых колец. Одна из змей на конце была разделена на три, отчего называлась люгой и считалась неотъемлемой частью шаманских принадлежностей.

Еще Ама посыпала на горящие угли в жаровне какой-то порошок, и сладковатый запах мгновенно достиг ноздрей Игоря, и у него сразу же слегка закружилась голова.

Ама взяла из ящика, стоявшего на полу, две стрелы с прикрепленными на каждом острие колокольчиками. Держа их в левой руке, в правую она взяла небольшую палочку, с одной стороны гладкую, с другой покрытую таинственными знаками и фигурами.

Поскольку доступ в темный мир духов имеет только шаман, Ама, обратившись лицом к двери, сразу же перестала что-либо видеть или слышать.

Камлание началось песнею, как понял Игорь, призывающей духов, потому что он не знал языка, на котором Ама общалась со своими многочисленными слогами-духами. Ама сопровождала пение ударами палочкой по стрелам с колокольчиками. Колокольчики послушно звенели в такт, а Ама ждала появления духов.

Как только Ама обнаружила появление духов, она начала плясать, причем пляска эта сопровождалась очень сложными и искусными телодвижениями, перед которыми сразу же померкли все выступления изящной Джейн Фонды. При этом пение и звон продолжались безостановочно и точно в такт пляске.

Игорь мог только догадываться о ее разговоре с духами, да и пела она то с большим, то с меньшим воодушевлением.

Осведомившись обо всем у духов, Ама объявила Игорю волю богов:

— Тебя требует повелитель подземного царства Ерлик!

И Ама бросила в сторону Игоря палочку, которую держала в правой руке.

— Это твое будущее! — сказала она.

Палочка упала на пол стороной, покрытой таинственными знаками и фигурами, открыв взору чистую и гладкую поверхность.

— Ерлик получит тебя! — объявила Ама печально.

Она аккуратно сложила стрелы с колокольчиками и палочку обратно в коробку и достала из нее кость, баранью лопатку, очищенную от пленок.

Как по волшебству, в ее руках появились деревянные щипцы, которыми она взяла баранью лопатку и положила ее прямо на раскаленные угли, предварительно подув на них. Затем она обложила баранью лопатку тонкими деревянными щепками и поддерживала огонь так, чтобы поверхность бараньей лопатки равномерно обуглилась.

Как только Ама сочла, что лопатка подготовлена к камланию, она сняла ее с огня деревянными щипцами, отряхнула с нее прилипший уголь и несколько раз смачно плюнула на нее, сообразуясь с только ей понятным зигзагом.

Гладкая поверхность бараньей лопатки мгновенно покрылась мелкими трещинками, которые Ама стала рассматривать очень внимательно, но со стонами и с какими-то конвульсиями, бормоча что-то неопределенное.

Игорь слышал отдельные слова, но связать их между собой так и не сумел и решил дождаться разъяснений Амы. Да ему уже было все труднее и труднее соображать, потому что он стал ощущать некую ирреальность, отстраненность, легкость тела и духа. Головокружение прошло, но тела своего Игорь уже не ощущал и был в некоей прострации.

Ама подошла к нему и стала говорить четко и ясно:

— Паутиной тебя опутали и подготовили в жертву повелителю подземного царства Ерлику. Мало дней осталось до того дня, когда Ерлик потребует от тебя, чтобы ты достал для него первую душу человека, отняв у него жизнь. В тебе есть черная энергия, которая мешает твоему телесному здоровью, я попробую излечить тебя, но бороться с Ерликом я не в силах. Только ты сам сможешь противостоять ему, но тогда ты заплатишь за это своей жизнью. Ответ на вопрос ясен и один: либо ты спасешь душу, но потеряешь жизнь, либо ты будешь жить долго, но потеряешь навсегда душу. Я отниму у тебя черную энергию. Может, это даст тебе силы выбрать правильно.

Она мгновенно сняла с себя меховой кафтан с металлическими побрякушками, накидку из меховых змей, тяжелую рогатую шапку. Затем она едва заметным движением стянула с Игоря тренировочные спортивные штаны вместе с трусами и, накрыв его с головой своим широким и свободным платьем, овладела им.

Игорь, ощутив возле своих губ ее упругую и молодую грудь, машинально стал ее ласкать, ощущая руками такое же молодое и упругое тело, совершенно не потное, что справедливо было бы ожидать, видя, сколь яростными были ее движения в танце камлания.

Игорь изошел с такой болью, что стон сам вырвался из его груди. Было такое ощущение, что, начиная от мозгов, из него выкачали всю энергию, и это было так больно, что и представить нельзя, но едва боль улеглась, как его охватило такое блаженство, что он на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, то лежал одетый, а о том, что произошло, не помнил ничего. Единственное, что осталось в памяти, — это камлание на бараньей лопатке и танец со стрелами с колокольчиками. И хоть предсказание Амы было страшным и совпадало с предсказанием Котова о том, что Игорь скоро убьет его, Васильеву страшно не было.

Никогда еще он так хорошо себя не чувствовал, никогда не ощущал в себе такие силы, что можно было «горы своротить».

Ама готовилась к выходу «на сцену», перед зеркалом надвязывая себе кистями волосы из конской гривы.

Игорь легко вскочил на ноги, так легко, что Ама, видевшая его движения в зеркальном отражении, улыбнулась, хоть ей искренне было жаль красивого юношу, предназначенного служить повелителю подземного царства Ерлику.

В дверь тихо и почтительно постучались, затем дверь приоткрылась, и в дом осторожно заглянул один из представителей бурято-монгольского племени, чьи юрты стояли среди березок, вызывая легкое недоумение у жителей поселка. Но поскольку им сказали, что они прибыли из зверосовхоза навестить свою родственницу Аму, что почти соответствовало истине, то легкое недоумение не переросло в нечто большее, когда пишут анонимки и присылаются комиссии по проверке.

Ама что-то тихо сказала на понятном ему языке, потому что через мгновение еще двое его соплеменников почтительно вошли в дом, поклонились Игорю, хотя он был здесь совершенно ни при чем, и стали выносить из дома жаровню с углем, тяжелую амуницию Амы, в которой она камлала Игорю, и подобранные Амой необходимые для врачевания и камлания предметы, хотя Ама не была предрасположена сегодня заниматься предсказаниями, но чувствовала, что придется.

Ама только посмотрела на Игоря, и он послушно последовал за нею туда, где уже все истомились в ожидании.

Соплеменники Амы выбрали одну березу «бай-казын» и поставили юрту, предварительно обрубив все нижние ветви у березы и вырубив на ней девять ступеней.

Взяв трут, Ама зажгла его и с тлеющим трутом подошла к первой больной женщине. Окурив ее дымом и немного пошаманив, Ама обняла ее и сказала:

— Я приняла в себя овладевших тобой демонов, злых духов. Из какого ты селения?

Игорь стоял рядом и все слышал. К его удивлению, Ама говорила на русском, видимо, она хотела показать ему свою силу. Женщина тоже по-русски ответила Аме, русский знали все, учились в русских школах, и Ама велела ей:

— Твое жертвенное животное — олень!

Женщина слабо улыбнулась, ноги едва держали ее, но она обрадовалась, потому что ее муж взял в числе предлагаемых для жертвы животных и оленя. Она дала мужу условный знак, и тот быстренько подогнал к Аме жертву.

Ама, обозначив жертву, стала одеваться в свой шаманский наряд, заменив и чулки на другие с нашивками. Когда Ама облачилась в одежду, полагавшуюся ее званию, она подошла к оленю и обняла его, вселив в него демона, который перешел в нее из больной. На бедное животное это переселение произвело особое, ошеломляющее действие: оно стояло как вкопанное, а затем сразу же расслабилось, ноги у оленя подкосились, из глаз потекли мутные слезы, олень на глазах превратился в больное животное.

Ама кивнула, и родственники больной подошли к оленю и убили его, медленно и мучительно, а затем освежевали его, мясо и голову они положили вариться в большой котел на разведенном костре, а кости и шкуру повесили на ближайшем дереве.

У больной женщины, как и у оленя, потекли из глаз гнойные мутные ручейки, но когда она расплакалась от ощущения, что болезнь ушла из нее, слезы смыли гной с ее щек, глаза радостно заблестели. Женщина прямо на глазах расцвела и поправилась.

Игорь остолбенел, а Ама даже не удивилась и сразу же перешла к следующему больному.

Тот уже открыл сгиб локтя правой руки, где вырос у него огромный жировик.

Ама взяла из коробки гладкий камешек, дала больному подержать его, а затем, держа его между ладонями, потерла одну ладонь о другую, и камень исчез.

— Он здесь! — пояснила Ама, показывая на жировик.

Больной послушно выпил какую-то темную густую жидкость, которую ему поднесла Ама, глаза у него сразу же застыли в одной точке, и Ама бесстрашно вырезала ему жировик одним движением острого ножа.

Во время операции Ама жевала что-то. Эту кашицу, достав изо рта, она мгновенно приложила к открытой ране больного и перевязала чистой тряпицей.

Следующий больной был молодым парнем, который сидел и глупо улыбался, выставив перед собой больной палец, раздутый до неприличных размеров с ясно различаемой желтоватой гнойной головкой.

Ама взяла из жаровни раскаленный уголь и стала раздувать его почти что на самом нарыве.

— Выйди злой дух «ер»! — завопила Ама так, что у стоявших поблизости зазвенело в ушах.

От жара кожа нарыва внезапно лопнула, и содержимое вылетело на землю.

— Видели, как «ер» выскочил? — самодовольно улыбаясь, сказал больной.

Ама и ему сделала повязку с какой-то травкой, очевидно, обладающей свойством вытягивать гной и дурную кровь из раны.

Следующий больной лежал без движения на самодельных носилках и не мог ни встать, ни сесть.

Ама внимательно его осмотрела, затем связала несколько веток какого-то растения, неизвестного Игорю, положила на пучок веток раскаленный уголь, раздула его и стала махать пучком над пациентом, бормоча какие-то несвязные слова. Постепенно издаваемые ею звуки становились все более и более громкими, все более и более гортанными, пока не образовали, наконец, нечто вроде странного пения. Все это сопровождалось быстрыми качательными движениями тела. Время от времени пение прекращалось, вернее, прерывалось громкими и глубокими вздохами. Заклинание, с постоянно усиливающимся аффектом, продолжалось минут пятнадцать. Затем Ама положила пучок с дымящимся на нем углем возле больного, а сама уселась неподалеку, достала трубку и закурила.

Игорь впервые видел, что женщина курит трубку. Это впечатляло.

Но еще более впечатлило, когда он увидел, как минут через пять больной самостоятельно заворочался на носилках, а затем медленно, осторожно, словно не веря себе и не доверяя своим членам, поднялся и сел на носилках.

Радость его родственников, бросившихся к своему сородичу, трудно описать.

Игорь уселся рядом с Амой и спросил:

— А почему гадают именно на бараньей лопатке?

Ама ничуть не удивилась вопросу.

— Давно еще главному бурятскому родоначальнику дан был от Бога письменный закон. На обратном пути бурятский родоначальник уснул под стогом сена. К стогу подошла овца и съела вместе с сеном этот письменный закон. Но он отпечатался на лопатке овцы, почему мы и смотрим туда, пытаясь прочесть написанное для каждого из нас, живущих на земле, уже не знаю, в который раз.

К Аме подошла молодая женщина с ребенком на руках, она беззвучно плакала и молчала, не молила, не просила о помощи. И так было видно, что ее ребенок опасно болен.

Ама посмотрела на ребенка и сказала:

— Ему сосет темя Анохон!

— Будь ему «найжи»! — запричитала со слезами мать. — Дай ему амулет «хахюкан» для охраны его от нечистых духов.

— Хорошо! — решилась, глядя на слезы матери, Ама. — Я попробую защитить его с помощью «заянов» от злых нечестивых духов, но ребенок болен сильной болезнью, которую насылают по злобе злые духи. Для излечения нужно узнать, какой злой дух и за что поразил ребенка болезнью и какой жертвою нужно его удовлетворить. Надо сделать кхырык!

— Окажи ему свое могущественное покровительство, — слезливо заныла мать, — и стань его «найжи». Он вырастет и окажет тебе особое уважение.

— Хорошо! — согласилась Ама. — Но ты должна знать, что если ребенок умрет, то ты должна будешь возвратить амулет «хахюхан», а я перестану быть «найжи».

— Знаю! — поклонилась мать с ребенком на руках.

— Вечером возле твоей юрты устрой костер и зажги его! — приказала Ама. — Я узнаю по сожженной лопатке о духе и о жертве. Ступай!

Но женщина мялась и не уходила.

— Ама! «Мать шаманов»! — воскликнула она. — У меня в юрте еще один больной ребенок, постарше. Он сильно испугался, и у него душа от испуга выскочила из тела. Ребенок сразу заболел, во сне бредит, вскрикивает, становится в постели, плачет, стал вялым и сонливым.

— Если со времени бегства души прошло много дней, — сурово сказала Ама, — то душа начала дичать, отвыкать от своего тела и убегает далеко. Ты делала ху-рулха?

— Да! — опять заплакала мать. — Он зазывал свою душу, но она не хочет возвращаться обратно в его тело.

Ама докурила трубку, выбила остатки пепла и решительно поднялась.

— Пойдем в твою юрту! — приказала она.

Игорь машинально последовал за нею как привязанный. Он просто автоматически подчинялся этой женщине.

В юрте сидел на кошме мальчик лет десяти-двенадцати и трясся мелкой дрожью.

— Что ты больше всего любишь поесть? — спросила его Ама.

— Мя-я-я-со! — простонал, лязгая зубами, мальчик.

Ама взяла в юрте обычное оцинкованное ведро, вернулась к своим вещам, положила в ведро громовую стрелку, подошла к котлу с варящимся мясом, и ей тут же отрезали кусок оленины, который она, еще горячим, положила тоже в ведро. Взяв из своих вещей метелку из конского хвоста, Ама обмакнула ее в сок, стекший в ведро из вареного куска оленины и стала брызгать на больного мальчика, пришептывая и привывая молитвы.

Игорь догадался, что Ама просит отделившуюся от тела душу покушать любимую пищу и вернуться в тело. И на глазах Игоря мальчик стал дрожать сильно-сильно, но только спиной и непрерывно плакать. Но плакал он уже не от страха, а от радости, потому что он чувствовал, как душа входит в его тело и тоже плачет от радости, что нашла свое тело.

Через минуту мальчик был совершенно здоров.

К Аме приблизился посланник от выздоровевшей больной, чья жертва благополучно сварилась в котле и была уже разрезана на куски по числу присутствующих во дворе дома начальника исправительно-трудового учреждения, правда, хозяин дома поспешил скрыться в вверенной ему колонии, чтобы в любой момент иметь свидетелей, что он, лично, не принимал участия в преследуемых его партией антинаучных и, если не религиозных, то мистически-языческих действиях.

Игорь уже от того куска мяса, что Ама положила в ведро, ощутил такой соблазнительный запах, что сильно захотел есть, а уж когда ему вручили вслед за Амой жестяную миску с пышущим паром куском оленятины, слюна пошла сама собой.

Игорь Васильев сел рядом с Васей, который одним из первых умудрился получить свой кусок оленины и уже половину съел.

— Вкуснотища! — похвалил он еду.

Игорь не смог ответить, потому что его челюсти с удовольствием перемалывали чуть жестковатое мясо.

Когда он управился с едой, Вася спросил его:

— Что Ама тебе нагадала?

Игорь недоверчиво улыбнулся.

— Что через несколько дней я начну работать на властителя подземного царства Ерлика! — сказал он насмешливо.

Но его сообщение ответной улыбки у Васи не вызвало.

— Если она сказала, то так оно и будет! — заявил он. — Ты сам видел, что она творит. Обидно, конечно, что она меня держит за дерево, но…

Он умолк, переваривая вместе с мясом и свою обиду. Впрочем, что ему было обижаться? Ама сказала ему правду и сравнивала его с деревом совсем не в обидном смысле этого слова, имея в виду не твердую древесину, а цепкие его корни, жизнестойкость и самоутверждение. А это не такие уж и плохие качества.

Игорь не внял его словам и продолжал насмешливо улыбаться. Конечно, чудесные исцеления, произошедшие у него на глазах, убеждали. Однако, одно дело чудо врачевания, и совсем другое — прорицания. Хотя совпадение ее слов с пророчеством Котова немного начинало беспокоить Игоря Васильева. Но он так хорошо стал себя чувствовать, что думать о своем возможном служении властителю подземного царства Ерлику не хотелось.

Врачевание и пиршество заняли достаточно много времени. Когда все насытились, съесть целого оленя надо уметь, Ама удалилась в дом отдохнуть перед вечерним камланием.

Вася подсуетился и приволок откуда-то две медвежьи полости, на которых они и отдохнули в полудреме до вечернего камлания.

Как только сумерки пали на землю, возле юрты больного ребенка зажгли большой костер. Игорь успел заметить, что в середину костра положили железный топор.

Ама вышла из дома, держа в одной руке баранью лопатку, в другой деревянные щипцы. Подойдя к костру, она положила на раскаленный топор лопатку и через некоторое время сняла ее, обугленную. На этот раз она не стала на нее плевать, а просто побрызгала водой три раза. Обугленная лопатка зашипела и вся изошлась мелкими трещинами.

— Приведите барана для жертвы! — велела Ама. — А также вина, вареного чая и сметаны.

Игорь, которого Ама опять взяла с собой, стоял рядом и смотрел во все глаза. Он не мог понять, зачем Ама это делает — держит его рядом с собой.

Ама велела матери больного ребенка вынести его к костру, что было тут же исполнено.

Привели барана, принесли вина, чаю, сметаны.

Ама взяла в правую руку небольшую деревянную чашечку, очевидно, китайского происхождения, с иероглифами, зачерпнула ею вина и, став лицом к огню, брызнула вином в огонь, затем, качаясь из стороны в сторону, завыла заклинания. Она часто хватала себя за голову и время от времени, брызгая из чашки в огонь вином, называла имя больного ребенка.

Чем дольше продолжался кхырык, тем более Ама приходила в какое-то особое вдохновение, черты ее лица изменились до безобразия, все члены тряслись, как у припадочной, голос стал дикий, а сила его была такова, что он разносился по окрестностям поселка, навевая ужас на охранников и их семьи.

Достигнув кульминации, Ама так близко подбежала к огню, что Игорю стало страшно за нее, и он машинально встал позади, чтобы в случае чего успеть ее схватить и вытащить из огня.

Ама ожесточенно затрясла головой и руками, словно изгоняя кого-то из огня и, издав страшный нечеловеческий крик, упала прямо на руки стоявшего позади Игоря. Он поспешил оттащить ее подальше от огня.

Ама сразу же пришла в себя, встала, взяла немного сметаны и помазала ею барана, после чего на бедное животное сразу же набросились родственники больного мальчика и предали его мучительной смерти, а затем разделали тушу. Мясо отправилось в котел вариться, шкуру стали тут же обрабатывать, она предназначалась Аме, как и малая толика денег, положенных за камлание, а кости, за исключением лопаток, отправленных Аме для дальнейшей работы, были прошены тут же в костер. Из костра взамен достали раскаленный докрасна топор и подтащили его поближе к больному ребенку. Ребенка раздели донага, после чего Ама оголила свою правую ногу и стала ею тереть о раскаленный топор и прикладывать ногу к больному месту ребенка. Бедный ребенок стал извиваться и кричать, слезы градом полились из его глаз.

Ама еще несколько раз потерлась босой ногой о раскаленное железо топора и приложила босую ногу к больному месту ребенка, пока он, наконец, не угомонился, перестал кричать и уснул у всех на глазах.

Ама неуловимым движением прямо из воздуха достала на крепком кожаном шнурке амулет, представлявший собой гладкий камешек с дыркой, который отдыхающие на Черном море зовут «куриный бог», и надела амулет на шею ребенку.

Пока варилось мясо барана в котле, Ама прошла в центральную юрту, приготовленную для предсказания.

Помощник Амы принес ей из дома плащ шамана из шкуры оленя. Наружная сторона плаща вся была увешана множеством жгутов различной величины, обшитых парчей и представляющих змей. Верхние концы жгутов были пришиты не за, самые концы, а пониже, так, что толстые концы оставались висеть свободными и напоминали головы змей, на которых были вышиты кружочки глаз, а конец толстого жгута был расщеплен, змеи выходили с расщепленной пастью. Хвосты больших змей раздваивались, и на каждом конце висела кисть. Кое-где одну голову имели сразу три змеи. Кроме жгутов, на плаще были нашиты пучками, по девять в каждом, узкие ремни из оленьей шкуры.

Поскольку Ама приказала помощнику принести ей «маньяк», то Игорь понял, что это и есть название плаща, правда, после он узнал, что так же называются и пучки ремешков, нашитых на плащ.

Еще на плаще были нашиты шкурки горностаев, бурундуков и летяг вместе с маньяками. Так же прикреплены стременнообразные железные треугольники, на одно из колен которых были вздеты железные привески в виде лука с наложенной стрелкой для отпугивания от камлающего шамана злых духов. На спине плаща нашиты две одинаковые круглые медные бляхи. Две одинаковые другие были нашиты на груди. Воротник плаща был обшит бахромой из перьев филина, к воротнику пришиты семь куколок с плюмажем из перьев филина и девять медных колокольчиков. Семь дев-куколок взывали их голосами к духу, чтобы он спустился к ним.

Ама вошла в юрту, предназначенную для камлания. Там уже было собрано все необходимое для камлания, принесен большой древний бубен с волосяной колотушкой, приготовлены берестяные бураки с брагой и вином, вареное мясо, хорьковые шкуры. На веревках вдоль стен развешаны меховые шубы и различные платья, вынутые из стоявших возле юрты больших сундуков.

Войдя в юрту, Ама взяла большой бубен с колотушкой, села лицом ровно к юго-западу и сразу начала сильно бить в бубен колотушкой и кричать. Еще сидя, она стала ломаться и кривляться, так она призывала духов. Внезапно Ама вскочила, удары в бубен и громкие крики усилились, черные волосы на непокрытой ее голове летали, как и змеи на ее плаще, она заметалась по юрте. Неожиданно Ама чуть не рухнула в обморок, но хозяева юрты ей этого не дали, иначе все бы для них пропало и несчастье посетило их, а потому они ее ловко подхватили на руки и бережно держали, как недавно это сделал Игорь у костра.

Ама пришла в себя, сразу же довела себя до исступления и нараспев стала на хорошем русском языке рассказывать о своем путешествии к властителю подземного царства Ерлику:

— Отправлюсь я в страну Ерлика. Мой путь лежит на юг, через Алтай, через красный песок. Вот я переезжаю через желтую степь, через которую сорока не пролетает. «С песней через нее проеду!» (И Ама затянула песню на бурятском языке). За желтой степью следует бледная степь, по которой ворон не пролетал. «С песней проеду!» (И Ама вновь затянула короткую песню уже на каком-то другом языке). За двумя скучными степями следует желтая гора Темир Шайха, упирающаяся в небо. «Небо, лягающее железную тайгу, пройдем!» Труден подъем в гору. (Ама тяжело задышала и пот полился с ее лица). На горе я вижу кости камов, погибших из-за недостатка сил при подъеме. Кости мужей навалены рябыми горами, конские кости пегими горами стали. «Небесный край прядает! Пройдем! Железная крыша ударяется, прыгнув, перескочим!» (Ама прыгает на месте). Вот и отверстие, «земная пасть», в подземный мир. Спускаюсь в эту пасть. Передо мною море, через которое протянут волос. (Расставив в стороны руки, Ама шатается, делая вид, что удерживает равновесие). На дне моря я вижу кости многих камов, погибших здесь, ибо грешная душа не может пройти по волосу и должна утонуть. На другом берегу я вижу множество грешников, несущих тяжелые наказания. Вот передо мной человек, любивший подслушивать, он прибит за ухо к столбу. Собаки меня встречают лаем. Я у жилища Ерлика. Привратник не пускает, надо смягчить его подарками. (Ама выплескивает на землю немного браги, бросает за пределы юрты немного вареного мяса и одну хорьковую шкурку).

Очевидно, получив дары, привратник пустил Аму к Ерлику, потому что она стала делать вид, что приближается к Ерлику, кланяется, приложив бубен ко лбу и говоря: «Мергу! Мергу!» Внезапно она вскрикнула, это должно было означать, что Ерлик заметил ее и, осердившись за ее появление, закричал в гневе. Ама сделала вид, что очень испугалась и отскочила к выходу из юрты. Так повторялось три раза.

Наконец Ама заговорила голосом Ерлика:

— Пернатые сюда не летают! Имеющие кости сюда не ходят! Ты, черный, ползучий жук, откуда сюда явился? Мудрая Ама стала угощать Ерлика вином, пролив немного на землю юрты.

— Я предлагаю тебе быка и «толу», «откуп» и угощение!

Ама стала «передавать» Ерлику вещи, развешанные на веревках, трогая каждую рукой и ударяя при этом колотушкой в бубен, говоря при этом:

— Разнообразный толу, который на лошади не поднять, пусть тебе будет на шею и туловище.

Ама замерла на месте, упорно глядя вверх и что-то ловя в воздухе рукой.

Игорь заметил, что звук бубна, конвульсивные кривлянья, выкрикивания, дикие взгляды при полумраке, — все это навело на присутствующих безотчетный ужас и очень сильно действовало на нервы им.

Ама в последний раз поклонилась Ерлику и стала предсказывать каждому из присутствующих. Одному она передала благословение Ерлика, другому обещала большой приплод скота, третьему удачу на охоте.

Остановившись возле Игоря, она сказала ему, глядя прямо в глаза:

— Тебя Ерлик не хочет отдавать, как я его ни молила! Будешь служить ему и будешь самым лучшим его слугой. Девять лет, девять месяцев и девять дней! Потом ты будешь свободен, совсем свободен!

Предсказав каждому, Ама стала возвращаться «домой». Но не на лошади, как она отправилась в свое «путешествие», а на гусе, шествуя по юрте на цыпочках, подражая гусиному крику: «унгай гак чак, унгай гак, кай гай гак чак, кайгай гак».

Ама прямо на глазах теряла силы, она села, кто-то взял из ее рук бубен, при этом трижды ударив в него, но Ама продолжала бить себя в грудь колотушкой, пока у нее не забрали и колотушку. Только тогда Ама протерла глаза, как после сна, и вздохнула, словно только пробудилась.

Ее почтительно спросили:

— Каково съездила? С каким успехом?

Ама спокойно ответила:

— Съездила благополучно! Принята была хорошо!

На этом камлание закончилось.

Игорь прекрасно видел, что Ама была просто без сил, из нее ушла вся энергия, розданная другим.

Камлание закончилось большим праздником у костра, где все если вареную баранину и пили кто вино, а кто бражку.

Игорь с Васей вернулись как раз к отбою в зоне.

Вася не пустил Игоря в барак.

— Не будем дразнить гусей! — сказал он со смыслом. — А то тебе не придется служить Ерлику девять лет, девять месяцев и девять дней.

И он отвел Игоря в небольшую кладовку в административном корпусе, где нашелся узкий односпальный матрац, на который Игорь и рухнул, уже не слыша, как Вася его закрывает на замок, чтобы, не дай бог, его здесь не обнаружил зам. начальника колонии.

Под утро Игорю то ли приснилось, то ли было так на самом деле, что кладовку кто-то пытался открыть, но, видно, его спугнули, потому что торопливые шаги ясно показали: взломщик убежал.

Проснувшись, Игорь вспомнил об этом, но решил, что после обильной еды и вина с бражкой ему это приснилось…

То, что швейный цех, где трудились в две смены швей-мотористы, будет отдан женской колонии, стало известно за день до прибытия этапа.

Нельзя сказать, что эта весть обрадовала швей-мотористов. Они прекрасно знали, что в механический цех возьмут только рукастых и ценных специалистов, в отношении которых всегда существовало негласное указание беречь по мере возможности.

Губили души, но сохраняли тела.

А для остальных оставалось только два пути.

Нарушителям и приблатненным — на каменоломню, где каторга была столь тяжелой, что слабые там больше года не выдерживали.

«Мужикам» открывался новый путь — на лесоповал сучкорубами, где норма выработки была такова, что к концу рабочего дня топор, остро наточенный, выдаваемый непосредственно на месте работы, сам вываливался из рук. И хорошо еще, если при этом он не падал на ногу, нанося тяжелые, трудно заживаемые раны. Причем надо было самому сучкорубу доказывать, что он не «верблюд» и не сам себе нанес рану, выведшую его из строя на месяц, а то и более. Не сумеешь доказать — БУР, где сразу научат «Родину любить».

Так что даже не любившие свою работу, тяготившиеся дурацким титулом «швей-моторист третьего разряда», загрустили, понимая, что грядущее им ничего радостного и светлого не сулит. К своему положению они худо-бедно, но привыкли. А к чему-то другому еще предстояло привыкать. И здоровьем мало кто из работавших на «швейке» мог похвастаться, может быть, только те, кто работал на выворотке, такие как Корчагин, этому и лесоповал был не страшен, с топором ему было не привыкать работать, он и на «швейку» попал лишь потому, что бригады на лесоповале были все укомплектованы. Но за год многое произошло: кто отправился за преступления, совершенные в колонии, вниз по течению реки в особо строгий лагерь, на «особняк», кто погиб при невыясненных обстоятельствах, оказавшись раздавленным внезапно рухнувшей лиственницей или тяжелой глыбой камня. А кто умер своей смертью, не выдержав тяжелого напряжения. «Жила лопнула»! И лишь два десятка человек, благополучно завершив свой срок, отправились вверх по течению на опустевших баржах, кто на свободу «с чистой совестью», кто досиживать пару-тройку месяцев в «крытке», крытой тюрьме, перед освобождением, потому что уже осенью, как только станут реки, выбраться из исправительно-трудового учреждения было просто немыслимо. Единственная связь с «большой землей» была лишь у военных, но их вертолет никогда еще не брал на борт ни одного из отбывших свой срок заключенных. Представить себе это было просто немыслимо.

И смутная радость от телепатического общения с женщинами вскоре сменилась глухим раздражением на них, отбивших легкую работу в теплом помещении, где можно было спокойно заработать на «ларек».

Многие еще надеялись, что «пронесет Господь»: на вновь построенной территории женского лагеря возвели и один корпус «швейки», где поместили все машинки, которые нашлись на складе. Мастер работал без выходных, устанавливая оборудование.

Но это зависело от численности этапа в женскую колонию. А надежды, что пришлют меньше обещанного, не было никакой. Что положено, то и пришлют. Больше могли, меньше — вряд ли.

Приблатненные надеялись, правда, на «князя», который должен был блюсти их интересы, но и он вряд ли что мог сделать в такой ситуации.

Пархатый сумел влезть «без мыла» в душу Арика, друга и соплеменника «князя», и за свое будущее уже не беспокоился. Титул «блатного» уже никто не мог у него отнять, несмотря на прежнюю тесную дружбу с казненным Ступой.

Желая ублажить Арика и еще несколько блатных, прибывших вместе с ним этапом, Пархатый предложил устроить «групповуху» с профессиональным гомосексуалистом Семеном Кренделем из Одессы. Это был тот самый хрупкий юноша, которого в наказание за «грехи» отправили в мужскую колонию, по принципу — «и щуку бросили в реку». Свои профессиональные возможности он уже продемонстрировал на Горбане, когда надо было взять у него пробу спермы.

«Групповуху» Пархатый предложил устроить на «швейке», где была оборудована еще Полковником уютная комнатка отдыха для блатных авторитетов. Там было тихо и сухо.

Приготовления Пархатого не прошли мимо внимания мастера «швейки». Он прекрасно помнил предложение Дарзиньша сдать ему остаток свиты Ступы, но те затаились и боялись нос высунуть, пока гроза не пронесется, а то вслед за своим Ступой и они могли потерять головы.

А тут сам шел в сеть такой отборный блатняк вместе с правой рукой самого «князя». Дарзиньш обязан был это оценить и отправить мастера раньше времени с последней баржей в город, чтобы он смог спокойно досидеть оставшееся ему время и не попасть в надвигающуюся войну между двумя «хозяевами» зоны.

Мастер рванул на «вахту» и предупредил Васю, что вечером произойдет прощание братвы с приятным местом отдыха на зоне, где всегда можно было выпить, закусить, выкурить «косячок», «ширнуться» или трахнуть мальчика.

Вася обрадовался и обговорил с мастером подробно и точно, чтобы не было никаких разночтений и, соответственно, потом разногласий и оправданий.

Мастер обязан был, как только братва «кирнет», «ширнется» и начнет заниматься непотребством с Семеном Кренделем, валютчиком-гомосексуалистом из Одессы, открыть среднее окно «швейки», забранное решеткой, и уйти.

А Вася со своим «спецназом», как он называл в шутку отобранный им специальный отряд контролеров, должны были тут же «повязать» «лопухов», сданных «с потрохами» мастером и застигнутых на месте преступления.

Дальше было уже делом техники.

Утром, когда Вася выпускал Игоря Васильева из самодельного карцера, Игорь попытался было спросить Васю, не собирался ли тот выпустить его раньше времени, но как-то к слову не пришлось, а потом и тем более, времени на общение уже не оставалось.

Дарзиньш пробыл на зоне до позднего вечера, чтобы не «светиться» на камлании, а так он и не обязан был знать, чем там занимается с прибывшими родственниками его сожительница, для всех экономка и кухарка Ама.

Решив, что с рабочим временем накануне перебрал, Дарзиньш до обеда не собирался приходить в вверенное ему исправительно-трудовое учреждение. Тем более, что ласковая и покорная Ама так его ублажила, что он просто проспал до самого обеда.

Так что Игорь Васильев остался без традиционного «ленча», второго завтрака. Но после обжираловки с олениной и бараниной требовался небольшой перерыв, диета, хотя в столовой ИТУ торопились избавиться от забитых цыплят с какой-то мудреной болезнью. Но больные были цыплята или здоровые, сваренные в котле умелыми поварами, они все равно считались вкусной и здоровой пищей.

А потому особой надобности во втором завтраке и не было. Была надобность в человеческом общении. Поскольку Игорь ничего не помнил о соитии с Амой, то никаких угрызений совести он и не испытывал.

Он себя прекрасно чувствовал, ощущая такой прилив сил, которого и не помнил. Обычно он более десяти раз не подтягивался на косяке двери, пальцы рук уставали, но утром свободно подтянулся двадцать раз и, спрыгнув, недоуменно посмотрел на свои пальцы, которые даже не ныли от перенапряжения.

Встреченный им поутру со шваброй Котов, завистливо принюхавшись к запаху перегара изо рта Игоря, сказал странную фразу:

— Не будьте рабами неба, если вы хотите быть свободными на земле. — И добавил: — «Никакой религии! — такова моя религия…» Людвиг Фейербах.

Он гордо исчез за поворотом коридора, а Игорь подумал тоскливо:

«Кажется, уже все знают, что мы с Васей гуляли вчера на камлании».

Но Игоря утешило хотя бы то, что Котов никак не мог знать о предсказании Амы, которое в некоторой своей части полностью совпадало с его вещим сном.

Легкая тень налетела и затуманила сознание Игоря, оказавшись ложкой дегтя в бочке с медом его прекрасного самочувствия, и эту ложку дегтя вычерпать было пока невозможно.

После вчерашнего камлания совершенно не работалось. Дарзиньш до обеда так и не появился, Вася ходил в каком-то приподнятом и таинственном настроении, Игорь не мог и предположить, что Вася уже чувствовал себя охотником и находился в засаде, а на него гнали крупного зверя, которого он, к своей очевидной славе, обязательно подстрелит, и его карьера лишь упрочится. И у него не было ни малейшего сомнения в своей правоте, он не ощущал, что нарушает законодательство, которое предписывало предупреждать преступление, а не способствовать его свершению, чтобы потом поймать на месте преступления. В законопослушной стране опытный адвокат за пять минут доказал бы несостоятельность подобной тактики обвинения и добился бы оправдания подзащитных. Но это — в правопорядочной стране, а не в коммунистической, где делают одно, говорят другое, а думают, на самом-то деле, третье.

Игорь заметил посещение мастера, но принцип «моя хата с краю, я ничего не знаю» — свято им соблюдался, да и как бы он вмешался…

Семе Кренделю с детства очень нравились мужчины, и с этим он ничего не мог поделать, да и не хотел. Со временем он научился обслуживать мужчин так, что они оставались довольными, и, в свою очередь, так обслуживали Сему, что он тоже был на вершине счастья. И, когда его посадили за то, что нашли при нем валюту, полученную им от иностранного клиента, то главное всегда оставалось при нем: мужчины! Причем столько, что удовольствия у Семы было хоть отбавляй.

Когда Пархатый пригласил Сему на новеньких, возражения он не получил. Семе очень нравился Арик, и он сам подумывал, как бы к нему подвалить. А тут выходило как нельзя лучше: и удовольствие, и кое-какая мзда была обещана в виде гуманитарной помощи, Сема был ужасный сладкоежка, а тут ему сразу же пообещали целую плитку шоколада.

Гулять начали традиционно, с водочки, правда, под хорошую закуску, та же баночная китайская ветчина, что и у Дарзиньша. Затем солидно выкурили по «косячку» «травки» и уже сытые и довольные завершили гулянку мужеложством.

Мастер, спрятавшийся в укромном уголке «швейки», где он знал все ходы-выходы, не торопился давать сигнал к облаве. Он прекрасно знал, что нужны весомые доказательства соития, а так пока все могло обойтись неделей БУРа и все.

Потому он дождался, когда Сема Крендель стал обслуживать братву на высшем уровне.

И, только когда удовлетворенная братва стала вновь раскуривать второй «косячок» перед тем, как разбежаться по баракам, мастер открыл обусловленное окно на втором этаже «швейки», в то время как оргия происходила на первом этаже рядом с раскроечным участком «швейки».

Вася, дрожавший от нетерпения, со своими «орлами», вооруженными резиновыми дубинками и наручниками, бросился на «швейку».

Повязать расслабленных водкой, наркотиком и любовью парней было делом несложным. Они настолько были поражены появлению контролеров в своем, закутке для отдыха, что даже не пытались сопротивляться.

Вместе с братвой взяли и Сему Кренделя.

Вася, не откладывая дела в долгий ящик, принялся допрашивать Кренделя, потому что без его показаний и согласия сотрудничать дела не могло получиться, ничего бы не «выгорело».

— Слушай, Крендель! — сурово произнес Вася, когда конвоир оставил Сему и ушел. — Я знаю, что ты сейчас будешь делать!

Его легкий одесский акцент, прекрасно скопированный, вызвал у Кренделя радостное возбуждение.

— Я согласен, гражданин начальник!

Первое, что могло придти ему в голову, было то, что гражданин начальник хочет, чтобы и его обслужили по первому разряду.

— Твое согласие похвально! — усмехнулся Вася. — Но я имел в виду не секс!

— А секса в Советском Союзе нет, гражданин начальник! — ласково улыбнулся Сема. — Но есть сексуальное обслуживание. Знаете, есть замечательный анекдотец: иностранец приезжает домой из Советского Союза, а его спрашивают: «Есть ли в России публичные дома?» Путешественник тут же ответил: «Есть, только они их почему-то называют „домами отдыха“!

— Анекдоты после! — сурово прервал Вася. — Тебе статья „светит“, Крендель! А статья в зоне это тебе не статья на воле. Намотают тебе, Крендель, на „полную катушку“, и придется тебе всю жизнь срок мотать!

— Да за что, гражданин начальник? — искренне удивился Крендель.

— Да все за то же самое! — в тон ему ответил Вася. — Статью ты прекрасно знаешь. Статья, она и в Африке статья! Но я могу дать тебе шанс не только от нового срока „откосить“, но и помиловку схлопотать.

Сема насторожился.

— На что „колоться“, начальник? — спросил он настороженно.

— „Лепи“ такую картину, Крендель, — намекнул Вася, — „затащили меня, мерзавцы, на „швейку“ и изнасиловали, а я была еще девственной“.

— „Слепить“ — то нетрудно, — мрачно заметил Крендель, — да „сесть на пику“ не хочется. Не в пустыне, чай!

— „Расколешься“, Крендель, — искренне пообещал Вася, — получишь новую „ксиву“ и условно-досрочное освобождение.

— Так я же до утра не доживу, начальник! — устало ответил Сема. — Там тоже не фраера сидят, разыграют меня в карты и „заделают“. „Мама“ не успею сказать.

— А кто тебе сказал, Крендель, что тебя в барак отпустят? — удивился Вася. — Ты прямо отсюда, из „крикушника“, утром отправишься на баржу, этап с девчонками утром приходит, барином поедешь-поплывешь в каюте, я тебе устрою…

— А мои „насильники“, — усмехнулся Крендель, — рядом поедут-поплывут? — со смыслом заметил он.

— В трюме и в „браслетках“ они тебе не страшны! — сказал Вася. — Да и выбора у тебя нет: мы их так и так заделаем за наркоту и нарушение внутреннего распорядка, факты есть, ты их только на больший срок поможешь упрятать. Кого сдаешь, сам знаешь! А мы тебе Москву разрешим.

— „Москва — большой! — задумчиво протянул Крендель. — Казань маленький!“

— Уговорил? — довольно улыбнулся Вася.

— Ах, гражданин начальник, — кокетливо вздохнул Крендель, — вы любого уломаете!

И он с чувством исполненного долга „накатал телегу“ на своих любовников, подробно расписав, как они его, бедного, затащили обманом на „швейку“, и что они с ним, несчастным, вытворяли.

Он с таким удовольствием и жаром описал все действия, что, когда пришло время, судья, втайне страдающий той же склонностью, сделал ксерокопию для себя, а „насильникам“ определил с учетом старого срока ровно до пятнадцати лет особо строгого режима каждому.

Вася победил братву и уменьшил ее ровно на пять человек, если не считать Кренделя, но таких никто никогда не считает.

Впрочем, Вася выполнил все обещанное за предательство: и запер до утра Кренделя в том же чулане, где предыдущую ночь провел на узеньком матраце Игорь Васильев, и условно-досрочное написал, и новый паспорт выправил.

А Игоря Васильева подняли с постели, он еще и заснуть не успел.

— Пошли, Студент! — приказали ему двое крепких парней. — „Князь“ знакомиться с тобой хочет.

От приглашения „князя“ никто еще не мог отказаться.

Игорь мгновенно спрыгнул с койки и торопливо оделся. Ему было немного не по себе, но поскольку совесть его была чиста, то и волноваться особо оснований не было.

Его привели в тот же самый разукрашенный закуток, где он, столь еще недавно, разговаривал со „смотрящим“.

Вазген хитро смотрел на Васильева. То, что он слышал об этом заключенном, занимало его, потому что такого случая в его практике еще не было.

— Садись Студент! — радушно пригласил он Игоря, но Васильева не обманул его радушный тон, он мог мгновенно смениться на жестокий со смертельным исходом. — Читал я твое дело. Никого ты не заложил, что делает тебе честь. Но тем более мне странно, что тебя сразу же определяют в „крикушник“ шнырем. Ты на пару с Котовым работаешь?

— Нет! — честно признался Игорь. — Я сижу в комнате и разбираю старые бумаги.

— Есть что-нибудь интересное? — поинтересовался „князь“.

— Попадается! — усмехнулся Игорь. — Кто-то решение об образовании женской зоны заныкал среди старых никчемных бумаг. Представляю, что было бы, если зона не была бы готова.

— Кто-то под „хозяина“ копает! — с удовольствием констатировал „князь“. — Это замечательно. Больше ничего интересного?

— Пока ничего! — ответил Игорь.

Вазген строго посмотрел на Игоря.

— Ты нам что-нибудь интересное приносишь, а мы твою жизнь хорошо устраиваем! — предложил он. — Сделаем новый паспорт, поступишь в Московский университет на юридический факультет, нам очень нужны подготовленные кадры. Свой адвокат — половина успеха.

— А вторая половина успеха? — пошутил Игорь.

— А вторая половина, — охотно пояснил „князь“, — деньги! Или страх!

— Тогда почему столько авторитетов сидит по зонам? — удивился Васильев.

— Вопрос, конечно, интересный! — охотно пошел на дискуссию „князь“. — Еще встречаются судьи, которых ни подкупить, ни запугать не удается. И конкурирующие фирмы портят кровь, руками правосудия убирают конкурентов. Хитрые!

— „Можно быть хитрее другого, но нельзя быть хитрее всех“, — вспомнил Васильев высказывание Ларошфуко.

— Хорошо сказал! — одобрил „князь“.

Игорь предусмотрительно не стал открывать ему первоисточник. Всегда выгодней выглядеть в чужих глазах чуточку умнее, чем ты есть на самом деле, пусть для этого приходится пробавляться чужими словами и мыслями.

В закуток „князя“ вогнали, покалывая острыми заточками, Корчагина. Его сонный вид яснее ясного говорил, что его грубо и безжалостно разбудили. А то, что ему не дали даже одеться, и он стоял в одних трусах, говорило о том, что Корчагина приволокли на „разборку“. Братва решила выяснить, за что фраер выбил пару зубов блатному из кодлы.

„Князь“ пристально посмотрел на пригнанного.

— Ты, Мочила Деревенская, выбил два зуба нашему „кенту“, — сказал он зловеще. — Знаешь поговорку „зуб за зуб?“

— Ты, „князь“, сначала разберись что к чему, а потом и пугай! — смело заявил Корчагин, чем вызвал изумление у присутствующих. Обычно после таких слов „князя“ все молили о пощаде.

— Давай разберемся! — неожиданно согласился Вазген. — Я — человек справедливый. Говори!

Ропот недовольной кодлы Вазген пресек одним взглядом.

— Зачем базарить? — успокоил он кодлу. — Я хочу знать и другую точку зрения.

Корчагин вздохнул и стал говорить, словно нырнул в бешеный поток, не зная, выплывет или потонет.

— Этот пацан „подставил“ меня „ментам“!

— Ты туфту не гони! — заорал лишившийся двух зубов.

— Глохни, пацан! — оборвал его Вазген. — Интересно, чем это он тебя подставил?

— Сторожа на „швейке“ замочили, — стал рассказывать Корчагин, — я зашел в сторожку, чтобы открыть ворота и замазался в крови. Выхожу, а уже „кум“ стоит. Так этот пацан тут же на меня „мокруху“ повесил. „Мочила“, — кричит. — Опять кого-то „замочил“!» А меня только из БУРа выпустили из-за убийства Мони.

Вазген сурово посмотрел на провинившегося.

— Было так? — спросил он пацана.

— Так я же пошутил! — стал оправдываться пацан.

Вазген недовольно покачал головой.

— Если не, можешь держать язык за зубами, то и зубы тебе ни к чему! — вынес он окончательный приговор. — Договоришься до того, что придется питаться одной манной кашей.

Кодла захохотала. Настроение у кодлы всегда переменчиво, почему ее так легко и на бунт поднять, главное, в «струю попасть».

— Слушай, Мочила Деревенская! — неожиданно вцепился взглядом в Корчагина Вазген. — Почему ты считаешь себя невиновным во всех этих убийствах?

Смех сразу же стих. Такая постановка вопроса могла означать, что «князь» подозревает Корчагина, а это сулило интересный поворот событий.

— Да потому, что убирают свидетелей убийства авторитетов! — спокойно ответил Корчагин. — А я в тот вечер из барака не выходил. — А кто выходил, те все уже мертвы. Включая Павла Горбаня.

— Горбань — это тот самый, кто безголового Полковника трахнул? — спросил Вазген, словно не помнил.

На самом-то деле он все прекрасно помнил, просто ему доставило сильное наслаждение еще раз вспомнить и сказать об этом, потому что он был старым врагом Полковника и не жалел о его гибели ни капельки.

Но кодла, которая наполовину состояла из ближайшего окружения Полковника, только ехидно захохотала.

В волчьей стае вожак, промахнувшийся на охоте, умирает под клыками своей стаи.

— Студент! — спросил Игоря Вазген. — А что ты думаешь об этом деле? Тебя же приладили к этому расследованию.

— Следователь из меня плохой! — согласился Игорь. — Я на адвоката специализировался. Но то, что убийца из нашего барака, это — точно! Я уже всех перебрал. У всех алиби. Горбань видел убийцу. Поторопились его казнить. Надо было сначала выпытать.

— А ты сам не выходил из барака? — неожиданно спросил Вазген.

— Я играл с Полковником в шахматы и ждал его прихода, — ответил Игорь. — И никуда не вставал. Вышел из барака только вместе со всеми.

— Слухи ходят по зоне! — намекнул Вазген.

— Скорее всего эти слухи убийца и распускает! — сказал Игорь. — Надо выйти на того, кто распускает эти слухи, и поиметь болезного. «Интрига составляет силу слабых».

— Хорошо говоришь, э! — одобрил Вазген.

Игорь и тут не стал выдавать Вильяма Шекспира, чьи слова он только что процитировал.

Корчагин стал поеживаться. Ночью стоять в одних трусах на «правеже» не очень хорошо. Кожа его покрылась даже мелкими пупырышками, «мурашками» пошла.

«Князь» заметил это.

— Один грузин входит в купе поезда и видит лежащую на второй полке женщину. Он так на нее посмотрел, что она сказала ему: «У меня вся кожа „мурашками“ пошла!» На что грузин ей ответил: «Я уже два раза сифилисом болел. Мне только твоих „мурашек“ еще не хватает!» И ушел в другое купе.

Кодла весело заржала, одобрив анекдот.

Игорь уже слышал этот анекдот на пляже вместе с Леной. Но там его рассказывал грузин, а главным героем анекдота был, разумеется, армянин.

— Холодно! — коротко пояснил Корчагин, которому, действительно, было не до смеха.

— Иди досыпай, Корчагин! — разрешил ему «князь». — Хорошо, что ты мне напомнил о «швейке».

Корчагин недоуменно посмотрел на Вазгена, не помня, чтобы он напоминал тому чем-то о «швейке», но потом он решил, что нечего «брать в голову», и ушел в барак досыпать, утром смена.

А Вазген посмотрел вопросительно на ближайшее окружение, с горечью отметив, что без Арика стало как-то пусто.

— На «швейке» все готово? — спросил он печально.

— Ждет с нетерпением! — ответил один из кодлы, и все так весело заржали, как будто готовилось цирковое представление.

Вазген важно встал, немного покачнувшись, из чего Игорь вывел, что «князь» выкурил не один «косячок».

— Пойдем, Студент, с нами! — полупредложил, полуприказал «князь». — Увидишь, как мы разбираемся с предателями. Что ждет всех сук в зоне!

Игорю деваться было некуда, и он пошел вместе с кодлой на «швейку», где, как он понял, что-то готовилось особенно ужасное, иначе не было бы столь явного оживления, стольких горящих волчьим блеском глаз.

Его наихудшие предположения подтвердились.

Едва Игорь вошел на «швейку» вместе с кодлой, как тут же заметил привязанного к швейной машинке мастера.

Взгляд наполненных ужасом глаз мастера взметнулся навстречу Игорю, словно надеясь на чудо, которого, увы, не произошло.

Крепкий кляп мешал мастеру кричать, иначе его крики и вой сразу бы достигли «вахты» и контролеры с охранниками прибежали бы выручать своего незадачливого агента.

— Решил, фраер, что сдашь моих друзей и ничего тебе не будет? — спросил глухим от ярости голосом Вазген. — Конечно, завтра девочки приезжают, и тебе хана! Нет больше мастера «швейки», а есть «сучкоруб». А тебе не хотелось работать «сучкорубом», и ты решил стать просто сучкой. А я сук наказываю страшно. Так, что по зонам рассказывают долго в назидание потомкам. Значит, сигнал подал на «вахту», окошко открыл и думал, что никто этого не заметит? На зоне все всё замечают, баран. Один год тебе сидеть осталось. Лучше бы ты его провел даже в каменоломне, больше бы шансов остаться в живых было. Та какой рукой окошко открывал?

Но мастер был просто не в состоянии ответить даже жестом. Он был уже близок к помешательству, кляп во рту мешал ему не только кричать, но и вымаливать пощады, хотя ни о какой пощаде речи не могло идти. Мастер самолично теперь понял, каково становиться между молотом и наковальней.

— Молчишь? — ехидно спросил Вазген. — Не помнишь? Тогда пришейте ему пальцы у обеих рук, чтобы он и на том свете не смог открывать окошки в аду.

В кодле «князя» были не только блатные, но и приблатненные мужики, работающие в полную силу, в отличие от блатных, которые только числились на работе, в то время как работали за них другие.

Один из них был швей-мотористом шестого разряда, так ловко он строчил на машинке.

Мастер был привязан так, чтобы можно было в любой момент освободить любую из его рук.

Начали с правой. Швей-моторист шестого разряда вместе с другим приблатненным, очень сильным молодым парнем, схватили правую руку мастера и пристрочили ему на машинке все пальцы друг к другу двойным швом, наложив кожу пальцев так, что сделать это стало возможным лишь при полной прострации мастера, который уже, видно, смирился с судьбой и, если молил о чем-нибудь Бога, то лишь о быстрой смерти.

Но Бог к его мольбам не прислушался. И обе руки мастера подверглись экзекуции, страшной пытке. Причем после прошива каждой руки, мастера приводили в чувство, обливая холодной водой и делая ему взбадривающий укол, после которого он не сразу терял сознание, а Долго испытывал жуткую боль.

Игорю страшно было смотреть на такую экзекуцию, но он не мог взять и уйти. Вернее, попробовать он смог бы, но неизвестно, чем бы это кончилось. Могли понять его неправильно. А кодле, что одного «кончать», что двоих, все едино.

Конец мастера был не менее жесток, даже более страшен: по знаку Вазгена мастеру аккуратно взрезали глотку и, достав крючком язык, вытащили его целиком наружу, сотворив «колумбийский галстук», о котором так много писали в газетах.

Но фантазия Вазгена пошла дальше. Его выдумка показалась ему более интересной: язык мастера вогнали в рабочую рукавицу и прострочили на машинке, причем мастер, находясь под воздействием какого-то наркотика, все это ощущал.

В таком виде, пришитым к машинке, мастера и оставили истекать кровью, а сами палачи покинули «швейку» в весьма приподнятом настроении.

На обратной дороге «князь» заметил Игорю:

— Каждый человек рано или поздно становится перед выбором! Главное, сделать верный выбор, чтобы не прогадать, как это получилось у мастера.

— «Тяжелая ошибка часто приобретает значение преступления»! — ответил Игорь.

На этот раз он скрыл Сенеку.

— Ты понял! — удовлетворенно сказал Вазген на прощание.

Игорь вернулся в свой барак, долго еще не мог заснуть. Впервые он дал себе отчет в том, что жизнь от него требует ответа: «С кем ты?»

И выбрать было трудно, потому что на каждой стороне от него требовали стать преступником.

Женский этап наконец-то прибыл в свой новый исправительный лагерь. Если бы они знали, сколько переполоху вызвали, когда обнаружилась грозная бумага о срочном обустройстве женской зоны.

Этап был не полным. Одно дело дать команду устроить колонию на триста посадочных мест, совсем другое собрать необходимое количество преступниц. В лагерь строгого режима помещали лишь совсем пропащих дам за тяжкие преступления: убийства с заранее обдуманной целью, наркотики, участие в бандах. И тому подобные художества.

Вместо трехсот человек, положенных «по штату», с трудом собрали по тюрьмам многих городов человек двести. Правда, это был отборный контингент преступниц. Большая часть из них и родились в тюрьме, почему и считали родным домом именно тюрьму, другого у них просто не было, были временные пристанища.

Вася появился в столовке, когда Игорь только получил миску с порцией куриного супа.

— Васильев, на выход! — скомандовал он.

Игорь недовольно проворчал:

— Пожрать не дадут!

Но из-за отсутствия аппетита после вчерашней казни, на которой он был зрителем, потому что участником его назвать было трудно, он даже обрадовался, что не надо будет есть наваристый жирный суп, от которого просто воротит и тошнит.

Игорь отдал Хрупкому свою миску со словами:

— Тебе, Хрупкий, срочно требуется дополнительное питание, совсем отощал и дошел до хрупкости.

Весовщиков, по кличке Хрупкий, действительно, за последние два дня сильно отощал.

Игорь заметил, что Весовщиков стал избегать появляться где-либо, даже в туалете, в одиночку, всегда вместе с кем-то, что причиняло ему массу неудобств. Особенно, когда в туалет приспичит.

Нетрудно было догадаться, что являлось причиной: страх! Липкий, тягучий, от которого в глазах последнее время темнело и дрожь появлялась в коленках.

Весовщиков чувствовал себя обреченным, и это его так угнетало, что он был готов бежать на «вахту» и стучать кулаком по столу перед «кумом», чтобы его срочно перевели в другую зону, где не так часто убивают.

Хрупкий был далеко не дурак и прекрасно понимал, что пространство сужается, и смерть где-то ходит уже совсем рядом. Но не знал, как и Игорь, откуда ждать удара.

Нервные клетки, облучаемые страхом, требовали дополнительного питания, и Весовщиков, действительно, сразу осунулся, сам себя сжирая.

Предложенная добавка поначалу Весовщикова обрадовала, но предательская мысль, «а не подбросил ли Васильев в миску какого-нибудь хитрого яда?» — отравила еду, и он чуть было не отказался от предложенной еды, но это выглядело бы совершенной трусостью, и Хрупкий, превозмогая себя, заставил съесть миску супа, отданную ему Васильевым, утешая себя мыслью, что если он отравится, то свидетелей будет слишком много, и Игорю не уйти от расправы.

Почему он так стал бояться Игоря, Весовщиков и сам не знал, но инстинктивно боялся, впрочем, как и любого заключенного. Остались в живых всего лишь двое: Васильев и он, Весовщиков. А так как Хрупкий знал о себе стопроцентно все, в том числе и то, что он не убийца, то, естественно, приходила на ум дикая мысль, что Игорь Васильев — убийца. Да и по зоне стали ходить такие слухи, а кто их распускал, прибавлял, что Васильев действует по наущению начальства, хочет вызвать в зоне бунт. А начальство провоцирует бунт, потому что задумало убрать из зоны вставших им поперек глотки заключенных, на севере не хватает зеков, мрут, как мухи, вот и готовят туда последней баржей этап. Но так как невозможно просто так взять и отправить, хотят довести заключенных до бунта, «намотать» им лишние сроки и с новыми статьями отправить на «каторжные» нары, где им в большинстве своем придется окончить свои дни.

И такая агитация оставляла глубокий след в душе зека, обида копилась капля за каплей, чтобы выплеснуться в стихийно вспыхнувшем бунте, который, как неуправляемый тайфун, могучий цунами, все сметает на своем пути, оставляя лишь разрушения и трупы. Ненависть копится по капле, и когда она становится уже невыносимой и остервенелой, тогда ищет выхода и находит его в буйстве и разрушениях. И оба «хозяина» зоны умело использовали эту слепую ненависть исключительно в своих интересах.

А странные жестокие убийства, которые начальство не хотело раскрывать, заставляло думать каждого заключенного, что и он не гарантирован от подобной расправы.

Вот почему Весовщиков старался не оставаться в одиночестве ни днем, ни ночью.

Большая часть заключенных состояла из обычных мужиков, впервые совершивших серьезное преступление. А советская власть до сих пор придерживалась принципа коллективного исправления и помещала в одном бараке опытных рецидивистов вместе с «первопроходцами», наивно надеясь, что все вместе в коллективе они исправятся и выйдут на свободу «с чистой совестью». Естественно, что получалось всегда с точностью до наоборот. Стадные инстинкты, разжигаемые опытными бандитами, побеждали, и только нравственно сильный человек возвращался к нормальной жизни, выйдя из заключения. Большинство попадало туда вновь.

А для того чтобы не было бунтов, Следовало просто оставаться людьми по обе стороны решетки, разделяющей заключенных с надзирателями, контролерами и охранниками.

Но для этого надо было отказаться от барачного стадного проживания, где неизбежно побеждали именно стадные чувства и царила уголовная этика, властвовали уголовные законы, а не законы права.

Дарзиньш ждал Игоря и выглядел немного взволнованным и возбужденным, как учитель на экзамене любимого ученика.

И это, действительно, был своеобразный экзамен для Игоря, устраиваемый специальным агентом-женщиной, которая должна была лично удостовериться в качествах Игоря, имеющих решающее значение для избранного для него поприща. А остальное, то есть профессиональное умение, можно было приобрести в той закрытой школе, куда Дарзиньш и хотел устроить Васильева.

— Ты позавтракал? — спросил Дарзиньш.

— Не успел! — честно признался Игорь. — Да оно и к лучшему. Кусок в горло не идет. Плохо становится.

Дарзиньш внимательно вгляделся в лицо Игоря. Он был уже в курсе, что мастера со «швейки» казнили лютой смертью, которую мог выдумать лишь больной и воспаленный ум «князя», лютость которого вошла уже в поговорку: «У Вазгена и смерть благом кажется!»

— Ты знаешь о смерти мастера со «швейки»? — спросил он.

— Знаю! — ответил Игорь, решив не вдаваться в подробности.

Но Дарзиньшу надо было знать все досконально.

— Тебя заставили присутствовать там? — спросил он сурово.

— Да! — ответил Игорь, нахмурившись, решив, что его будут использовать в качестве свидетеля. — Но я это говорю вам неофициально.

— А официально я тебя подставлять не собираюсь! — тоже нахмурился Дарзиньш. — Но тебе надо сделать выбор: либо с нами, на стороне закона, либо с этими выродками.

Игорь сразу вспомнил действия Дарзиньша с беглецом и те разговоры, которые он слышал в Таллинне, но ничего не сказал. Он сам понимал, что выбор ему так или иначе придется сделать, и даже понимал, что выбор будет скорее всего сделан в пользу Дарзиньша, но мысль о том, что не мытьем, так катаньем из него делают убийцу, его все же угнетала.

— Я уже сделал! — сказал он Дарзиньшу, чтобы его обрадовать и только.

На самом-то деле он еще был очень далек от выбора. Сейчас он знал лишь одно: он никогда не будет работать на Вазгена, на «князя» зоны, чем бы это ему ни грозило. Он не выносил давления, а угроз тем более.

Вазген любил ломать и часто «наламывал дров».

— Замечательно! — обрадовался Дарзиньш, хотя он ни минуты не сомневался, что Игорь выберет верный путь.

«Не враг же он сам себе!» — думал Дарзиньш.

А Игорь исходил из ситуации, что разум человека должен быть сильнее его кулаков в той обстановке, в которой он очутился. Здесь кулаками ничего не докажешь, только хуже себе же сделаешь. А разум ему говорил, что из двух зол надо выбрать меньшее, тем более, что по камланию Амы ему выходило служить царю подземного царства ровно девять лет, девять месяцев и девять дней, столько же, сколько ему еще оставалось сидеть в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, день в день.

— Разве нельзя было спрятать мастера? — неожиданно спросил Игорь.

— Я отдал такой приказ! — спокойно ответил Дарзиньш, ничуть не удивившись заданному вопросу. — Почему Вася его не исполнил, не знаю, честно скажу тебе. Он тоже должен был быть заинтересован. Спросим!

В эту секунду дверь приоткрылась и в кабинет Дарзиньша заглянул Вася.

— Звали, Виктор Алдисович?

— «На ловца и зверь бежит!» — обрадовался Дарзиньш. — Заходи, заходи, дорогой, гостем будешь, бутылку принесешь, хозяином станешь!

Вася настороженно вошел в кабинет и поплотнее прикрыл за собой дверь.

— Что-то я такого натворил, — пробормотал он, — а что, сам не знаю.

— О смерти мастера знаешь? — хмуро спросил Дарзиньш.

— Видел казненного, — подтвердил Вася, — и знаю, что и Васильев при сем присутствовал. Только я здесь ни при чем. Я его, предупреждал, что нельзя ему возвращаться в зону, а тем более на «швейку». Не послушался. У него там что-то было припрятано ценного. Сказал, что он заглянет на пять минут. Получилось на всю жизнь. И не я его отпускал, а ваш заместитель, вражина, он же все специально сделал. Теперь все наши стукачи замрут с языком в жопе. Именно теперь, когда Вазген готовит бунт. Не понимают, что первыми полетят их головы. Мы-то отсидимся за броней бронетранспортеров, а рвать на куски будут их.

— Упустил, Вася! — укоризненно произнес Дарзиньш. — И на моего зама ты не кивай. Сам знаешь, что за сука. За ним нужен глаз да глаз. Официально мой зам ни при чем. Он за агентуру не отвечает. Он же по воспитательной части, хотя вряд ли сам знает, что это такое.

— Виноват, Виктор Алдисович! — вытянулся Вася. — Больше такого не повторится.

— Это другое дело! — удовлетворенно сказал Дарзиньш. — Баржа причалила?

— Стоит на рейде! — сообщил Вася. — Причал занят. Через полчаса откачают мазут, и можно будет подогнать баржу на разгрузку.

— Чего волну гнать в таком случае? — спросил Дарзиньш. — Васильеву не дал позавтракать.

— Целее будет! — заметил, усмехаясь, Вася. — Видели бы эту бледную немочь, которая уже боролась с позывами к тошноте.

Дарзиньш внимательно взглянул на Игоря.

— По-моему, он вполне ничего! — заметил он.

— Это он сейчас ничего, а в столовке был совсем даже чего! — упрямо возразил Вася. — И потом был ваш приказ — «срочно доставить заключенного Васильева».

Дарзиньш вздохнул, пристально глядя на Васю.

— Ладно! Придется мне опять вас поить кофе и кормить бутербродами с ветчиной. Ее надо съесть. Срок хранения кончился.

— Был, да весь вышел! — подхватил Вася тоном любимца.

Покофейничали быстро, надо было идти на пристань, встречать контролеров в юбках, которые прибыли вместе с женщинами-заключенными, чтобы показать им их зону и распределить обязанности, потому что функции начальника и женской колонии были возложены на Дарзиньша. Но он очень надеялся на нового своего заместителя или заместительницу, что было бы верней, которая во, главе отряда контролерш и надзирательниц тоже находилась на барже и должна была сойти на берёг первой, по традиции.

Дарзиньш решил и Васильева прихватить с собой на пристань, чтобы посланница организации воочию убедилась в его ценности, увидев при солнечном свете на вольной природе, во всей красе и силе.

После того сеанса «физиотерапии», который учинила над Игорем Ама, он ощущал в себе прилив необычайной силы. Теперь Вася вряд ли справился бы с ним.

Для заключенного самое приятное в жизни — это выйти за ворота тюрьмы или исправительного лагеря. Ощущение, словно второй раз родился, даже если это чувство обманчиво, и придется еще вернуться за высокий забор и колючую проволоку.

Зек живет сегодняшним днем: получить приемлемую еду, увернуться от стычки с уголовниками, от прессинга начальства. Главное, не думать о будущем. Кто начинает думать о будущем, тот постепенно начинает сходить с ума. И не выдерживает постоянства замкнутого пространства, вида колючей проволоки, яснее ясного напоминающей заключенным, что они сейчас из себя представляют, и той черной энергии, что сконцентрирована на этом замкнутом пространстве. Чтобы ее преодолеть, нужно превратить каждый день в обыкновенный и не думать о том, что где-то есть другая жизнь, которую так мало ценили и при воспоминании о которой теперь каждый может завыть волком.

Легко сказать «зима — лето» десять или пятнадцать раз. Кому тюрьма — дом родной, те еще могут бравировать своим положением. Это — особая публика, для которой привычной обстановкой как раз и является тюрьма, а не воля, где они не могут себя найти, не говоря о том, чтобы применить где-то свои силы. А для большинства заключенных, особенно тех, кто попал в эти условия в первый раз, забор и колючка — вещи невыносимые. Единственным выходом для них и является перебороть день за днем, упрямо и терпеливо, невыносимые даже теоретически условия содержания, словно в насмешку, призванные исправить нарушителя закона, а на самом деле способствующие тому, чтобы множить уголовную среду. Эта система устроила из «черных» зон школу повышения квалификации для непрерывного пополнения своих рядов.

Игорь не являлся исключением из правил и тоже наслаждался каждой отпущенной ему минутой за пределами зоны строгого режима. Он сразу почувствовал себя вольной птахой, только вот улететь не получалось, десять лет, что десять пудовых гирь, висели на ногах-руках, не давая даже вздохнуть свободно в зоне.

Но, стоя на пристани и глядя на рябь и блеск реки, «спокойно и плавно несущей воды свои», Игорь словно сбрасывал с себя весь срок и сразу же ощущал свое присутствие здесь, словно был на экскурсии, которая должна вот-вот закончиться.

Дарзиньш, сопровождаемый Васей и Игорем, подошел аккурат в тот самый момент, когда баржа с прибывшим этапом мягко шлепнулась бортом о старые автомобильные покрышки, густо развешанные на бортах причала, использованные автомобильные покрышки все равно некуда было девать, их списывали и выбрасывали на свалку, часть использовали вот таким способом.

Этап все еще держали в трюме до особого распоряжения, но контролеры и надзирательницы во главе со своей «мать-командиршей» уже толпились на палубе у сходен, чтобы побыстрее сойти на берег и ощутить под ногами твердую почву.

Они оживленно переговаривались, восхищаясь окружающей природой, не представляя еще себе, что осенью и зимой здесь совершенно другая картина, когда не то что на природу не захочется любоваться, но и носа не захочется высунуть из помещения, теплого и сухого. Даже в окно не захочется глядеть, потому что серость и мгла — непременные спутники плохой погоды. А она в этих краях царствует большую часть года, лишь иногда зимой побалует ясным солнышком при крепком морозце.

Игорь Васильев стоял, естественно, в стороне, между начальством и расконвойными, чтобы не вызывать лишних расспросов и разговоров.

Игорь, глядя на женщин-контролеров и надзирательниц, сделал существенное открытие: среди них не было ни одной нормального телосложения, либо толстые, мужеподобные громилы, либо высушенные злобой и ненавистью ко всему человеческому роду «воблы», на которых форма болталась как на вешалке.

«Мать-командирша» была из высушенных «вобл». Сухо представившись Дарзиньшу, она вежливо сказала ему, что наслышана много хорошего о его деятельности и рада работать под его началом.

Игорь отметил, что мужские качества Дарзиньша оставили его новую заместительницу совершенно равнодушной. Но и Дарзиньш не глядел на свою новую заместительницу как на женщину. Она была только товарищ по работе.

Новую заместительницу звали Анна, она имела на погонах два просвета и одну звезду. Мельком взглянув на Игоря, она тут же напряглась и в глазах зажегся недобрый огонек, как у хорошо выдрессированной Овчарки. В ее представлении такое вольное положение Васильева было непорядком, но, поскольку «в чужой монастырь со своим уставом не суются», она промолчала, лишь недоуменно взглянув на опытного Дарзиньша. И во взгляде ее явно читалось, мол, как же ты, батенька, допустил такую промашку, что у тебя заключенные, как вольные, разгуливают.

Но Дарзиньш не обращал внимания на укоризненные взгляды подчиненных, он был здесь полным хозяином и держал ответ лишь перед высокостоящим начальством, которое постоянно задабривал мехами и поделками народных умельцев.

Дарзиньш ждал появления представительницы организации. Ее он, честно говоря, побаивался больше, чем даже грозную комиссию из Москвы.

Игорь стоял, подняв голову к небу, наблюдая за тем, как на фоне неторопливо плывущих облаков качаются вершины лиственниц. Он испытывал необъяснимое чувство отстраненности, словно его душа летала там, среди облаков, и ни в какую не хотела возвращаться на грешную землю.

Естественно, что он прозевал появление молодой и такой красивой девушки, что даже работающие на расконвойке застыли, разинув рты, пораженные столь необычной красотой, совершенно неуместной в данной обстановке, где властвовали зло и насилие.

Дарзиньш сразу же понял, что только она может быть грозной представительницей мощной организации, именно ей в напарники и предназначался Игорь Васильев. А кому судить о своем напарнике, как не напарнице? И Алена Васильева самолично явилась проверить своего не только однофамильца, что сразу же запало ей в душу, но и предлагаемого напарника в таких опасных операциях, когда на напарника порой возлагаешь надежды, как на Господа Бога.

Дарзиньш не ошибся.

Женское начальство при виде Алены Васильевой сразу же напряглось. При первом же появлении красотки в их обществе они сразу же объединились всем коллективом, чтобы противостоять не такой, как они. Но «мать-командиршу» вызвали перед отплытием в соответствующую организацию, где грозно предупредили, что она отвечает головой не просто за безопасность молодого зубного врача, но и за полную ее неприкосновенность.

А потому — «видит око, да зуб неймет».

Анна Королькова, майор внутренней службы, провела соответствующую работу с вверенным ей персоналом, контролерами и надзирательницами, чтобы те знали свое место и близко не подходили к молодому врачу.

Алена подошла к Дарзиньшу и, протянув руку для пожатия, произнесла условный пароль:

— Товарищ полковник, вам передают многочисленные приветы, а главное, пожелания.

На что Дарзиньш тихо ответил:

— Пожелания приняты, объект стоит рядом и глазеет в облака! Думаю, поет про себя песню: «Чому я ни сокил, чему ни летаю…»

Алена, с удивлением узнав, что Игорь Васильев, из-за которого она самолично поехала так далеко, чтобы удостовериться в его достойных качествах, находится так близко, внимательно оглядела его.

И в этот момент Игорь встретился с Аленой взглядом.

Он сразу испытал легкий шок, нечто вроде сильного разряда тока, будто молния задела краем. Он явно не ожидал увидеть столь красивую девушку. А то, что она была не в форме, положенной контролерам и надзирательницам, и не в той форме, в которой щеголял сам Игорь, он задержался с классификацией, не зная, к какому разряду женщин ее отнести.

«Кто это может быть? — подумал он сразу. — Но из этапа, это точно! Но и не из надзирательниц или контролеров».

Алене тоже визуально понравился ее однофамилец и возможный напарник, но она была не столь доверчива и прекрасно знала, что очень часто внешние данные с внутренними расходятся полностью.

Она, естественно, перед поездкой в исправительно-трудовую колонию хорошо изучила личное дело заключенного Игоря Васильева, и ей не составило труда понять, что Игорь сидит за чужие грехи. Ее раздражали «фраера», которые брали на себя чужую вину, или те, которые скрывали истинного виновника, из-за чего страдали сами, но теперь где-то она испытала неожиданную ревность.

«Какой же должна быть девчонка, если такой парень пошел из-за нее на десять лет, как на десять дней?» — подумала она.

Но эмоциям своим она не дала разгуляться.

— Чем он занимается? — тихо спросила она, повернувшись спиной к Игорю, Дарзиньша. — Где работает?

Дарзиньш так же тихо стал отвечать:

— Я использую его юридические познания, все-таки четыре курса института, и доверил ему разбирать папки со служебной перепиской, там, где несекретная документация.

Охрана, выделенная Дарзиньшем, уже привычно образовала широкий коридор. Вместе с охраной стояли и собаки, широко улыбаясь от неожиданной жары в августе, с языками, болтающимися снаружи. Но это была иллюзия благодушия, стоило только последовать команде, и они бросились бы рвать глотки, кусать и гнать заключенных.

А надзирательницы с помощью контролеров выгоняли к сходням первые партии женщин из нового этапа.

— Вообще-то я врач! — неожиданно улыбнулась Алена. — Но вы ему меня представьте как нового делопроизводителя, которого вы попросили помочь ему побыстрее разобраться со старой перепиской. Общая работа заставляет человека быстрее раскрыться. Играть все время нельзя.

— Хорошо! — охотно согласился Дарзиньш. — Завтра с утра можете приступать к своим новым обязанностям. Я вас представлю.

— Нет! — внезапно передумала Алена. — Я сама ему представлюсь сначала, хочу посмотреть на его реакцию.

— Как вы относитесь к совместным чаепитиям с бутербродами? — поинтересовался Дарзиньш.

Алена удивленно посмотрела на Дарзиньша.

— Полковник! — сказала она, словно прозрев. — Вы чем-то обязаны этому парню?

Дарзиньш не стал отрицать очевидное.

— Мы с ним познакомились на экскурсии в Таллинне, — признался он. — И там-то он мне спас жизнь. А может, и что-то получше.

Алена мгновенно высчитала все.

— Значит, — сказала она, — вы видели и ту девицу, из-за которой Васильев попался с партией наркоты?

— Видел! — не стал скрывать Дарзиньш.

Ему понравилась эта девушка, хотя он ее все еще побаивался.

— И что она из себя представляла? — чуточку заинтересованней, чем надо, спросила Алена Васильева.

— Такая же красивая, как и вы! — не стал лицемерить Дарзиньш. — Думаю, это было первое ослепление.

— Вы хотите сказать — «любовь»? — поправила его Алена.

— Я всегда говорю именно то, что хочу сказать! — усмехнулся Дарзиньш. — Не скрою, что, если бы он не спас мне жизнь, я не стал бы им заниматься, даже не обратил на него внимания. Но мое отношение он уже оправдал. Нашел в старых, никому не нужных, бумажках новое решение об организации женской зоны. Можете себе представить, что бы было, если бы он не нашел этой бумаги.

— Не может быть! — ахнула Алена. — И кто же эту бумагу туда спрятал?

— Как врач, вы должны знать древнего врача и мыслителя Авиценну, — задумчиво произнес Дарзиньш. — Он хорошо сказал: «Остерегайся сахара, который смешан с ядом, берегись мухи, которая сидела на дохлой змее».

— Значит, у вас под боком сильный и опасный враг! — решила Алена.

— «Двоих надо страшиться: один — это сильный враг, а другой — коварный друг», — усмехнулся Дарзиньш. — А если эти двое слились в одного, то сами понимаете мое положение.

— Как на вулкане: неизвестно, когда проснется! — решила Алена.

— Хуже! — вздохнул Дарзиньш. — «У зависти жало отравой полно…» Никогда не знаешь, когда набросится и укусит. Берегитесь моего зама. На всякий случай.

— Учту! — согласилась Алена.

А Игорь не мог отвести глаз от Алены, столь красивой она показалась ему. Даже в сравнении с Леной. И, хотя она стояла к нему спиной, он помнил каждую черточку ее лица.

Даже посыпавшиеся из чрева баржи преступницы не отвлекли его внимания от Алены.

А на зечек стоило посмотреть.

Когда Игорь все же повернулся на шум, он увидел строящихся в колонну по четыре одинаково одетых и одинаково остриженных женщин, большая часть которых представляла собой бабищ с мощными торсами, руками и ногами, хотя мужеподобных лиц почти и не было.

Игорь сразу же вспомнил своего старенького соседа, который рассказывал как-то Игорю, как его чуть не изнасиловали две здоровенные бабы.

«Представьте себе, Игорь, иду я спокойно, никому не мешаю, вдруг мне навстречу идут две пьяные бабищи, одна из них толкает меня игриво плечиком так, что я отлетаю к стене дома, и говорит: „Эра, давай трахнем этого мужичка!“ Спасибо ее подруге, та сразу же сказала: „Губы устанут поднимать у этого старого хрыча. Да и второй он все равно не достанется, умрет под первой!“

Сосед рассказывал об этом случае с некоторой гордостью, ему было приятно даже такое внимание женщин, и он бы не сопротивлялся, недаром заканчивал свой рассказ неизменным вздохом: „Лучше умереть под женщиной, чем под собственным маразмом!“

Глядя на свирепые лица женского этапа, можно было легко предположить, что среди строящейся колонны стоят и те две неудавшиеся насильницы.

Но среди свирепых лиц нет-нет да попадались и веселые радостные личики, глядя на которые трудно было себе представить, что их обладательницы — убийцы или подруги и сообщницы крутых бандитов, наводчицы, содержательницы притонов.

Они кричали какие-то скабрезности стоявшим поблизости расконвойным, которые так давно не видели женских округлостей, что их руки в карманах усиленно и быстро производили действия, явно смахивающие на онанизм, а некоторые уже „тащились“.

Дарзиньш, увидев красивое лицо одной из заключенных, вздрогнул от сладкого и тревожного предчувствия, ему уже неделю снилось это красивое лицо, он стонал ночью и просыпался в поту. Ама говорила ему, что Ильхан смущает его душу, предлагала покамлать лично для него, очистить от нехороших видений, но неожиданно Дарзиньш взбунтовался и резко отказался.

А теперь, увидев наяву приснившееся ему красивое лицо, Дарзиньш понял, что он пропал. И влюбился сразу и бесповоротно по уши. Он не слышал, что ему говорила подбежавшая майор Анна, его новая заместительница по женской зоне, и невпопад спросил ее:

— Кто это?

Анна, проследив направление странного взгляда Дарзиньша, сразу вычислила красотку-зечку по имени Ольга и крикнула ей:

— Синицина, ко мне!

Красотка-зечка охотно покинула нестройную колонну заключенных и подбежала к начальству.

Лихо отрапортовав о всех своих данных — фамилия, имя, отчество, статья и срок, она бесстыдно уставилась прямо в глаза пожилого начальника исправительно-трудового учреждения, верноподданически демонстрируя свою полную готовность.

Анна по-деловому быстро отыскала дело Синициной и принесла его Дарзиньшу.

Колонна заключенных в серых юбках, похожая на колонну тех крыс, что шли на штурм волшебного замка, двинулась к своему новому месту обитания, которое для многих из них будет последним.

Ольга Синицина растерянно стояла, не зная, что ей делать: то ли становиться в общую колонну, то ли ждать отдельного приказа.

Дарзиньш не отпускал ее, листая личное дело заключенной Синициной. Она обвинялась в убийстве мужа и любовника одновременно.

Это очень удивило Дарзиньша. Обычно убивают мужа ради любовника, или любовника, с целью сохранить семью, но чтобы вот так, сразу обоих…

— Третий появился, что ли? — грубовато спросил он Ольгу.

— Нет! — печально улыбнулась веселая вдова. — Я из-за этого козла мужа отравила, а он, подлец, меня бросил. „Не могу, — говорит, — жить с отравительницей! Ты и меня можешь отравить“. Козел!

Дарзиньш поежился, представив себе ситуацию, что они будут жить втроем: Он, Ама и Ольга. Но отказаться от Ольги было выше его сил. Просто невозможно.

„Будь, что будет!“ — подумал он.

— Отправить ее в поселок, в мой дом, будет при мне хозяйничать — убирать, варить, шить, штопать, — велел он майору в юбке.

Анна спокойно выслушала его распоряжение. Ее совершенно не удивило его желание, она сама частенько поставляла „живой товар“ местному начальству и членам различных комиссий из Москвы, охотно посещавших женские исправительно-трудовые учреждения по нескольку раз в год, дабы отдохнуть от опостылевших жен. Те, правда, тоже охотно отпускали своих не менее опостылевших мужей в дальние командировки, гарантировавшие им несколько дней спокойной жизни с любовниками.

Ольга была рада донельзя. Ее глаза сразу же засияли, яснее ясного обещая „хозяину“ страстные и бурные ночи, до которых Ольга была большая охотница и мастерица.

Игорь, стоявший неподалеку и не сводивший, в свою очередь, глаз с Алены, слышал звонкий голосок Ольги, отрапортовавшей о полученном сроке и статье, за которую получен этот срок.

И, даже не зная подробностей, подумал:

„За убийство тоже дали десять лет, как и мне, за чужую вину!“

Какая-то горечь поднялась в душе, и затопила обида на судебную систему, для которой существуют только статьи, а не живые люди.

Вася, подойдя к Игорю, тихо произнес, кивая незаметно на Дарзиньша:

— Шеф, похоже, втюрился по уши! Я тоже себе присмотрел одну толстушку. Думаю, мы с ней поладим. А на тебя глаз положила врачиха новая. Ты не теряйся. Здесь мужиков много только на первый взгляд, а на второй — раз-два и обчелся. А таких, как мы с тобой, во всей стране еще поискать надо. Она тебе понравилась?

— Да! — честно признался Игорь.

— Зовут ее Аленой! — посекретничал Вася. — А фамилия у нее такая же, как и у тебя — Васильева! Нарочно не придумаешь. И в брак вступать не надо. Все и так будут думать, что муж и жена, если вместе жить будете.

— С чего это она на заключенного польстится? — спросил Игорь с большим сомнением.

— Заключенный заключенному рознь! — мудро заметил Вася. — Видно, что ты в прошлом оказал большую услугу Виктору Алдисовичу, хоть и молчишь, как партизан. Раз он с тобой завтракает, то и направить может к ней денщиком. А там уж, как госпожа прикажет, тем способом и будешь. Она с ним о тебе говорила, хоть и стояла к тебе спиной. Так что ты не теряйся!

И он, поманив пальцем Игоря за собой, замкнул колонну серых мышек, вытянувшуюся змеей и так же неторопливо ползущую в новый лагерь на определенный судом срок.

И к этой колонне были прикованы взгляды даже часовых на вышках, которые забыли о своих непосредственных обязанностях и не сводили глаз с этой, на первый взгляд, однообразной массы женских фигур, постепенно выхватывая из общей массы свеженькие и симпатичные мордашки и плотные фигурки с аппетитными формами.

Одна из зечек, заметив пристальное внимание часовых на вышках, нагло расстегнула платье и вывалила наружу грудь, богатство пятого или шестого размера.

Так и шла к радости молодых парней, которые от одного вида голой женской груди приходили в экстаз.

Задумай кто в этот момент совершить побег из мужской зоны, лучшего часа трудно было найти.

— Мальчики! — заорала густым контральто обладательница богатства пятого или шестого размера. — Меня зовут Анька. Позовите полы помыть, а то так выпить хочется, что трахаться не с кем.

Один из часовых, решивший заняться онанизмом, завопил срывающимся голосом:

— Анька! Раком встань-ка!

Анька была всегда готова. Не успели конвойные среагировать, как Анька, выскочив на обочину дороги, по которой двигалась колонна „серых мышек“, задрала подол и обратилась голой пятой точкой к вопившему с вышки солдатику.

Такой вид, такая поза дали возможность часовому быстро самоутвердиться, но конвойные, расхохотавшись, внезапно рассердились, потому что тоже захотели женщину, а вид голой задницы раздразнит даже старика, не только молодых и горячих мальчишек, весной только взявших автоматы в руки.

— А ну, встань в строй! — завопил один из конвойных. — И жопу закрой, а то как двину прикладом по сраке, сразу перестанешь хотеть.

— Ой, мальчик! — зарокотала обеспокоенная Анька. — Зачем же автоматом? Неужто у тебя, такого молодого и красивого, нет ничего получше? Пойдем со мной под тот вон кустик, и я лишу тебя девственности!

Женщина сразу же зрит в корень.

Конвойный покраснел, как ошпаренный, и отскочил от горячей бабы, готовой съесть его с потрохами.

Но ему на помощь уже спешила одна из надзирательниц с резиновой дубинкой, которую она применяла с ходу. Все это прекрасно знали, не было в этапе ни одной, которая не попробовала бы эту дубинку на собственной шкуре.

Анька быстренько опустила подол и запрыгнула в строй, так что мегере с дубинкой не пришлось применить ее в это раз, но она только молча пригрозила Аньке, и та поняла, что обязательно еще не раз и не два соприкоснется с нею.

Продемонстрировав свои прелести, Анька сочла за благо прикрыть все под серой униформой и уже через секунду почти ничем не отличалась от своих товарок.

— Ты, „ковырялка“, у меня заработаешь карцер! — грозно пообещала мужеподобная бабища-надзирательница, ненавидевшая представительниц своего пола лютой ненавистью, потому что рядом с любой, самой неказистой бабенкой она проигрывала, и мужики, которых она боготворила и пресмыкалась перед ними, на нее внимания не обращали.

Вася шутливо толкнул Игоря плечом.

— Позовем эту горячую пол нам помыть? — спросил он со значением. — В ней страсти хватит на нас двоих и еще останется на конвойную роту.

— Я лучше денщиком! — смущенно пробормотал Игорь.

Обещание Васи запало ему в душу, и Вася сразу это понял.

— Клиент готов! — сказал он чуть с завистью, потому что любовь для него была лишь плотским понятием, когда говорят: „Любишь? Снимай трусы!“

Проходная в женскую зону была с умыслом сделана рядом с проходной в мужскую, даже имела одну и ту же крышу.

Вася с Игорем задержались у своей проходной, глядя, как хвост колонны неторопливо втягивался в железные ворота, и, несмотря на прекрасную жаркую погоду, редкую даже летом в этих местах, колония имела вид ада, над воротами которого не хватало лишь надписи: „Оставь надежды, всяк сюда входящий!“

Но вряд ли хоть одна из входящих в эти ворота женщин это ощущала. Женщины крепче мужчин. Природа сделала их более выносливыми, более приспособленными к тяготам жизни, а несколько тысячелетий патриархата, стремившегося запереть женщин в четырех стенах, лишили их столь чуткой восприимчивости к потере свободы, как у мужчин.

И там, где зачастую мужчина видит конец, женщина видела начало…

Надзирательница, получившая приказ от майора Анны доставить заключенную Синицину в дом начальника исправительно-трудового учреждения, в поселке была впервые, а потому немного подрастерялась, не зная, в какую сторону ей двинуться.

Она остановилась на единственной улочке поселка, растерянно вертя головой во все стороны, словно ожидая, что сейчас же перед ней окажется человек, знающий в поселке все и вся.

К ее огромному удивлению, такой человек появился. И это был заместитель начальника исправительно-трудового учреждения, тот самый лютый враг Дарзиньша.

Но поскольку он был в штатском костюме от Мосшвейпрома, висевшем на нем как на вешалке, то для надзирательницы он остался просто жителем поселка.

— Чем могу помочь? — галантно поинтересовался майор, в штатском не отличавшийся от пенсионера.

— Где тут дом полковника Дарзиньша? — спросила надзирательница.

— А что вы там позабыли? — зло улыбнулся майор.

— Да вот веду ему домашнюю кухарку и уборщицу! — пояснила надзирательница. — Приказ получила, да позабыла как следует разузнать дорогу. И заплуталась.

— Между трех сосен, случается, тоже плутают! — усмехнулся майор. — Я заместитель Дарзиньша.

И он предъявил надзирательнице служебное удостоверение, которое всегда носил с собой даже дома, в поселке.

— Помогите, товарищ майор! — вытянулась „сухая вобла“ перед начальством.

— Обязательно помогу! — согласился майор. — Только вдвоем нам здесь делать нечего. Вы возвращайтесь в зону, а я провожу вашу подопечную в дом начальника.

Надзирательница не посмела ослушаться, откозыряла, развернулась через левое плечо и потопала в женский лагерь заниматься своей привычной работой.

Майор внимательно всмотрелся в Ольгу.

— Кто такая? — спросил он грозно.

Ольга вытянулась и лихо отрапортовала майору свою фамилию, имя, отчество, статью и срок.

По диким и жестоким огонькам в глубине глаз Ольги майор понял, что она ненавидит мужчин как класс, и ее ничего не стоит натравить на Дарзиньша, чтобы уничтожить его с помощью вот этого прекрасного тела, которое лично майору было сугубо безразлично, потому что он уже лет десять как был полным импотентом.

— Хочешь, помиловку устрою тебе? — спросил майор двойную убийцу.

Знал, куда бить, что осталось единственной ценностью для этой смазливой бабенки, которая не могла примириться с тюрьмой ни в какую и готова была заплатить любую цену, лишь бы вырваться из пут колючей проволоки.

— Что я должна сделать? — тихо спросила она. — Трахаться с вами я не могу, начальник меня под себя взял.

— Вот это ты и должна делать! — подчеркнул майор. — Но только очень хорошо, с огоньком, дорогуша, и, главное, каждый день.

— Хозяин не в том возрасте, чтобы заниматься любовью каждый день! — усмехнулась Ольга. — Не выдержит.

— А тебе что за печаль? — спросил майор. — Умрет не по твоей оплошности, а по своей. Я стану начальником зоны и устрою тебе помиловку.

Нельзя сказать, чтобы Ольга верила каждому слову майора. Она возненавидела всех мужчин без разбору, а майор ничем не отличался от других.

Но он был единственным, кто пообещал ей свободу.

„Врет небось“, — мелькнуло, правда, у нее в голове.

Но свобода всегда стоит риска. Да и чем рисковала Ольга? Конечно, она не собиралась насиловать Дарзиньша, но в его глазах она прочитала такую неожиданную страсть, что „выставлять“ его каждую ночь не представляло для нее большой сложности. А губами работать она умела.

Майор собрался было уходить, да вспомнил главное, что он хотел перед уходом сказать.

— Ты имей ввиду: у начальника уже живет одна баба! — ухмыльнулся он.

Ольга поразилась до глубины души.

„Вот, кобель, — подумала она, разозлившись, — гарем решил маленький у себя устроить“.

— Старая стала? — понимающе ухмыльнулась она.

— Постарше тебя, конечно, — задумался о последствиях майор, — но ненамного. Местная.

— Из этого поселка? — удивилась Ольга.

— Дура! — рявкнул на нее майор. — Ты не перебивай меня, а слушай.

— Слушаю, гражданин начальник! — вытянулась Ольга.

— Местная — это значит, что из местной народности — то ли эвенка, то ли тунгуска, то ли бурятка, то ли алтайка. Ясно?

— Не тупая! — обиженно откликнулась Ольга.

— Предупреждаю, — нахмурился майор, потому что сомнение посетило, не верил он в способность Ольги ухайдакать Дарзиньша, вернее, верил, но сомневался, что Ама это допустит. — Эта чучмечка — колдунья!

Ольга легкомысленно рассмеялась.

— А я ночью колдунья! — гордо заявила она. — Ночная колдунья всегда дневную переколдует.

— Я бы на твоем месте поостерегся! — предупредил майор. — С шаманами надо держать ухо востро. А она, говорят, лучшая шаманка края.

— Я расколдую начальника! — пообещала Ольга.

— „Не хвались идучи на рать, а хвались идучи с рати!“ — пошутил майор и повернулся, оставив Ольгу.

Она крикнула ему уже вдогонку:

— Так вы же меня, не проводили до дома начальника!

— Иди вдоль забора к воротам, за ними увидишь и большой дом „хозяина“, — не останавливаясь, сказал майор и исчез за ближайшим поворотом.

Ольга отправилась вдоль каменного забора и вскоре набрела на ворота с калиткой. Калитка была открыта, она вошла в нее и пошла прямо в дом, который ей, кстати, очень понравился.

А из окна за ней уже пристально наблюдала Ама.

„Смерть „хозяина“ идет! — сразу же считала она сигнал тревоги. — Красивая смерть! „Хозяин“ берет не по себе ношу. Эта не будет высчитывать приливы энергии и отливы, чтобы не перепутать дни, когда „хозяину“ можно иметь женщину, когда нельзя, она будет брать то, что ей не принадлежит, а ослепленный ее молодостью и красотой хозяин не сможет ей ни в чем отказать. Шайтан!“

Ольга смело вошла в дом Дарзиньша и, открыв из сеней дверь, ведущую в горницу, сразу же встретилась взглядом с Амой.

Ольга сразу же оценила и своеобразность красоты Амы и ее относительную молодость, но она поняла и самое главное: „хозяин“ не любит Аму, она умнее Дарзиньша во много раз, а мужчины любят женщин глупее себя или хотя бы одного уровня, не выше. И решила, что одолеет эту шаманку легко.

— Двум медведицам в одной берлоге тесно будет! — заявила она вместо приветствия. — Одной придется уйти!

— Какая ты медведица! — усмехнулась Ама. — Ты — комнатная ручная сучонка! Я не хочу с тобой бороться за „хозяина“. Ты — его блажь и временное увлечение. Но ты не думай, что сможешь меня отсюда выжить. Твое дело — ублажать „хозяина“. И беречь его! Если он заболеет — ты умрешь!

Ольга сплюнула на пол в сторону Амы и прикинула: сразу же ей ввязаться в драку или все же подождать с разборкой немного, вдруг это не понравится „хозяину“ и он отправит ее на тяжелые работы.

— А если я поставлю вопрос ребром: я или ты? — спросила она заносчиво. — Как по-твоему, кого он выберет?

— Он тебя, сучку, отправит сразу сучкорубом работать, там ты будешь иметь много мужиков! — нахмурилась Ама, и Ольга сразу же почувствовала прилив такого жуткого страха, что зареклась и намекать „хозяину“ на возможный подобный вариант.

„Пусть сам решает! — подумала она. — Мужиков трудно понять“.

Надо было сначала зарекомендовать себя в постели, а уж потом, когда ублаженный „хозяин“ настолько будет в твоей власти, что можно будет веревки из него вить, то вот тогда и наступит миг расчетов с колдуньей, шаманкой.

— Остановимся на варианте! — засмеялась Ольга. — Ты — медведица, а я — комнатная собачонка. Как ты выразилась — сучонка. А ты, действительно, шаманка? — неожиданно для себя спросила она.

Ама пристально всмотрелась в соперницу. Она, правда, не считала ее соперницей, но так будут считать все в поселке, а потому она так ее мысленно называла. Было в ней какое-то черное пятно. Ама высчитала Ольгу мгновенно.

„Кто-то ее уже направил на „хозяина“, очень умело и нагло, — подумала она. — И я знаю, кто это ее направил“.

— Я знаю, кто тебе сказал, что я — шаманка! — сказала она, продолжая пристально смотреть на Ольгу.

Ольга все еще стояла в дверях, не рискуя войти. Она боялась Амы.

— Входи, что застыла в дверях? — сказала ей Ама.

Ольга робко вошла в комнату и села на ближайший стул, ноги ослабли.

— А ты гадать умеешь? — прикинулась дурочкой Ольга.

Это у нее всегда хорошо получалось. Мужиков, во всяком случае, она обманывала запросто. Но теперь перед нею была опытная и мудрая женщина, которая видела ее насквозь. Ее обмануть было невозможно.

— Гадают гадалки, — усмехнулась Ама, — гадают колдуньи! А ночная колдунья всегда дневную переколдует.

Ольга, услышав свои собственные слова, сказанные ею столь еще недавно майору, побледнела.

— А ты кто? — испуганно спросила она.

— Я — шаманка! — гордо ответила Ама. — Кама! Так меня называет мой народ от Якутии до Алтая. А тебе не надо гадать. Я все тебе сказала. Твое дело — ублажать хозяина. И беречь его! Если он заболеет — ты умрешь!

Ольга поежилась от этого предсказания и, вспомнив майора с его обещаниями, решила перевести разговор на другую тему.

— Я в прошлой жизни что-то читала о шаманах, — сказала она поспешно. — В древности они, говорят, были очень могущественными.

— Современные шаманы слабее древних, — охотно признала Ама. — И есть тому причина: первый шаман провинился перед Богом.

— Расскажи! — попросила Ольга.

Ей очень хотелось разговорить Аму и подружиться с нею, так как она почувствовала, что та вовсе не против ее присутствия здесь, а значит, и нечего драться из-за такого пустяка, как мужчина, тем более и не мужчина, а так, половина в лучшем случае.

— Хорошо, слушай! — сразу же отозвалась Ама.

Ей показалось, что Ольга испугалась ее предсказания, а значит, не будет выполнять предписанного ей руководства по уничтожению хозяина.

— Первый шаман, Хара-Гырген, — начала Ама неторопливо, — обладал неограниченным могуществом, и Бог, желая испытать его, взял душу одной богатой наследницы, и та заболела. Хара-Гырген полетел на бубне по сводам небесным. Он поднялся в небо, пролетая среди цветущего шиповника, а на тундре он увидел семь лиственниц, тут его дедушка делал его первый бубен. Потом он зашел в железный чум, где заснул, окруженный багрянистыми облаками. Проснувшись, он отстранил со своего пути звезды и плывет по небу в лодке, и на ней же он спускается по речке на землю с такой быстротой, что ветер пронизывал его насквозь. С помощью крылатых дьяволов он спустился на землю и попросил у мрачного духа „Ама“, шаманской матери, парку. Затем он с помощью веревки, опущенной с неба, поднялся прямо к Богу, где и отыскал душу наследницы в бутылке на столе у Бога, не в преисподней и не под сводами небесными он отыскал ее, а прямо на столе у Бога. Чтобы душа не выскочила, верховное божество заткнуло бутылку пальцем правой руки. Хитрый шаман мгновенно превратился в желтого паука и ужалил Бога в правую щеку так, что тот от боли схватив правой рукой щеку, выпустил из бутылки душу. Душа вернулась к богатой наследнице, но разгневанный Бог ограничил власть Хара-Гыргена. Вот с тех пор шаманы становились все хуже и хуже.

Пока она рассказывала, Ольга успокоилась и уже воспринимала рассказ Амы, как просто очередную сказку или легенду.

— И ты уже настолько плоха, что можешь только рассказывать сказки? — насмешливо сказала она, забыв свой ужас от ее предсказаний и произнесенной ею фразы один к одному с фразой самой Ольги, сочтя это лишь случайным совпадением. — Показала бы что-нибудь!

Ама принесла большую толстую свечу, установила ее в подсвечнике, сделанном из оленьего рога, и зажгла.

Ольга с интересом следила за всеми приготовлениями Амы, считая, что та будет совершать что-то вроде гадания.

Но Ама зачерпнула двумя руками пламя огня свечи и этим горящим огнем умылась, причем Ольга явственно увидела, как ее лицо соприкасается с огнем.

— Если хочешь, я могу пройтись и по костру, — заявила Ама опешившей Ольге.

Но Ольга вспомнила о виденной как-то киноленте о ходящих по углям и ответила:

— В кино я уже видела, как ходят по раскаленным углям. Значит, это можно.

Ама пододвинула ей горящую свечу.

— Попробуй! — коротко сказала она.

— Нашла дуру! — хохотнула Ольга несколько нервно. — Ты мне лучше покажи такое, чего я ни в каком кино не смогу увидеть.

Пожелание ее не было лишено смысла, и Ама задумалась.

— Хорошо! — наконец произнесла она через несколько минут. — Я призову своих духов-лохетов, чтобы ты убедилась в моей силе.

Она закрыла все ставни в комнате и села на большой оленьей шкуре, лежащей, как успела заметить Ольга, возле большого дивана.

Ольге стало немного жутковато от ее приготовлений, но она хорохорилась, успокаивая себя тем, что ничего нет на свете такого, что нельзя объяснить словами, а следовательно, все материально.

Ама забормотала, призывая своих духов, и сразу же в разных углах комнаты и даже вне дома, за закрытыми ставнями, послышались разные голоса, заворчали медведи, зашипели змеи, словно белки заскакали. Кто-то сильно скреб по сухой коже, при этом барабаня в такт. И все это в сочетании с заунывными бормотаниями Амы навевало такой страх и ужас, что у Ольги мурашки побежали, мороз пошел по коже, и она задрожала.

Не выдержав испытания, не зная, что может произойти дальше, она завопила:

— Хватит! Открой ставни! Мне страшно!

Бормотание Амы сразу же стихло, и через секунду открылся первый ставень. Дневной свет успокоил Ольгу, и она, все еще дрожа от страха, широко раскрыв глаза, наблюдала, как Ама неторопливо открывает ставень за ставнем, хотя закрывала она их мгновенно.

Но Ама сразу же объяснила свою медлительность:

— Свет должен приходить постепенно. Это тебя успокоит.

Она оказалась права. Как только Ама открыла последний ставень, сдерживающий поступление света в комнату, Ольга сразу же успокоилась и даже попыталась улыбнуться.

— Ты, наверное, бешеные „бабки“ зарабатываешь?. — нервно хихикнула Ольга.

Ама подошла к Ольге почти вплотную и, проведя ладонью вокруг ее лица, мгновенно считала нужную ей информацию.

— Когда мой отец, великий шаман, умирал, — сказала она почти торжественно, — он сказал мне перед смертью: „Будет звать тебя бедный человек, не требуй от него много за труды свои и бери, что дадут. Ты всегда должна заботиться о бедных, помогать им и умаливать богов о заступничестве от злых духов и их власти. Если позовет тебя богатый человек, поезжай к нему, но не требуй от него больших сумм, сами дадут. Если позовут вместе богатый и бедный, то иди сперва к бедному, а потом к богатому“.

И Ольга ей сразу поверила, только пожала плечами да пробормотала не в осуждении, а так, скорее по привычке:

— „От трудов праведных не наживешь палат каменных!“

— А это не мои палаты, — усмехнулась наивности убийцы Ама, — и не Виктора Алдисовича. Государственные. Государство дало, государство возьмет.

Ольга перекрестилась и тихо прошептала:

— Спаси меня, Господь!

Но Ама, как ни тихо шептала Ольга, все же услышала и сказала:

— Не спас и не уберег! Скольких человек ты убила?

— Двоих! — нехотя призналась Ольга.

— А они жить хотели! — строго и укоризненно проговорила Ама. — Одного ты лишила жизни, потому что хотела быть с другим. Другого ты убила из-за своей обиды. Нет такой обиды на свете, чтобы из-за нее лишать человека жизни. Только когда жизнь другого человека в опасности, только тогда ты можешь убить убийцу. Убить, чтобы спасти, а не убить, чтобы отомстить!

— Господь наказал меня! — нехотя призналась Ольга. — А ты крещеная? — неожиданно спросила она.

— Мне нельзя креститься, — ответила Ама, — нельзя в церковь ходить! Если я окрещусь, то дьявол задавит меня ночью!

Ольга вновь испуганно перекрестилась и помимо своей воли и желания предложила Аме:

— Хочешь, я расскажу тебе все?

— Очисти душу от скверны и гноя! — согласилась выслушать Ама.

Ольга собралась с мыслями и стала рассказывать Аме свою историю:

— Ты — красивая женщина и должна знать, что такое — любовь! Я пока не встретила своего второго, не знала, что это такое. В семнадцать лет вышла замуж за своего соседа, потому что он был богатый, а я — бедная. Хотелось иметь и машину, и дачу, и хорошую трехкомнатную квартиру. Все это я получила, но главного не было — любви. Вернее, любви было море разливанное, но только с одной стороны, с его, он меня обожал и готов был выполнить любую мою прихоть, а не только желание. Не старый он был, всего-навсего на пять лет старше, нормальный возраст, и семья его была в силе и со связями. Но квелый он был какой-то, слабый. Не больной, а именно слабый и торопливый. Не мог подождать, не мог довести начатое до конца, лишь бы самому получить удовлетворение, быстро-быстро. А мне было вдвойне тяжело: спать с нелюбимым, да еще и самой торопиться, чтобы что-то почувствовать. Естественно, это у меня не получалось. Росли обиды, росла неудовлетворенность. Я, конечно, не знала, как это выразить словами, лишь чувствовала это. Но раздражение постепенно перерастало в ненависть, а не в равнодушие, о котором мне все время твердила мать — „стерпится — слюбится“. Не стерпелось и не слюбилось. Год тянулся за годом, а все оставалось по-старому: он меня любил все больше и больше, а я его ненавидела все больше и больше. Но терпела, пока не появился второй. Представь себе красавца капитана, высокого, здорового, сильного. Я, как его увидела, сразу оказалась в его постели и бегала к нему по первому его свисту. Это он любил петь свою песню, аккомпанируя себе на гитаре, талантливый был, мерзавец: „Ты свистни — тебя не заставлю я ждать, ты свистни — тебя не заставлю я ждать. Пусть будут браниться отец мой и мать, ты свистни — тебя не заставлю я ждать!“ Сколько уже времени прошло, а я всю ее помню наизусть. Очень хотела я от него ребенка, но, видно, не судьба была. Единственная надежда была — забеременеть, родить и успокоиться. Мой муж был не способен сделать этого, а может, у меня какой изъян, от второго я тоже не смогла забеременеть, правда, и этот мог быть не без изъяна. С третьим проверить мне уже не удалось.

Ольга прервалась, Ама заметила, что она сделала привычное движение рукой в карман, за сигаретами, но их, очевидно, не было, потому что рука вернулась на свое прежнее место.

— Я принесу тебе сигареты! — предложила Ама.

Она прошла в другую комнату, очевидно, в кабинет Дарзиньша, и вскоре принесла сигареты „Друг“, заодно прихватив спички и пепельницу.

— Кури! — разрешила она.

Ольга жадно вцепилась, другого слова трудно подобрать, в сигареты, выбрав одну, торопливо размяла ее и, прихватив за фильтр губами, торопливо чиркнула спичкой. Спичка сломалась, она схватила вторую, но и вторая, чиркнув, погасла, не успев зажечься.

Ама взяла из ее рук коробок со спичками, зажгла спичку и дала ей прикурить, после чего приготовилась слушать.

Ольга несколько раз жадно затянулась, чтобы, как говорится, дым до кишок достал, и продолжила свой грустный рассказ:

— „Сколько веревочке ни виться, а концу быть!“ Меня, честно скажу, устраивало мое положение, когда один кормил, а другой ублажал. И не скажи мне второй, что он был бы рад, если бы я была свободна, тогда он смог бы на мне жениться, то ничего и не было бы. Я очень ловко обманывала мужа, так ловко, что он и не замечал ничего. Впрочем, даже если и замечал, то тоже умело это скрывал. Не следил за мной, не ревновал, не контролировал. Чего еще надо бедной распутной бабенке? Но эта фраза моего любимого так запала мне в душу, что ни о чем другом я уже не могла и думать. Дело в том, что все материальные блага находились в руках моего официального муженька, а не в руках его матери. Отец, умирая, оставил все ему, а мать не посмела опротестовывать завещание через суд, стыдно было, оставила все как есть. Тем более, что сын ее не обижал, и она пользовалась всеми благами наравне с ним и со мной. А в случае его смерти мы обе становились наследницами. Я это себе сразу же хорошо уяснила. Не помню, говорила ли я своему капитану об этом, скорее всего не говорила, не до того нам было, мы спешили любить друг друга до полного изнеможения. И никаких планов не строили, честно говоря. Потому меня и удивило его пожелание, я его расценила именно так, а как же по-другому, и восприняла надлежащим образом. „Значит, любит, — подумала я, — если хочет быть рядом со мной не два-три раза в неделю, а ежедневно“. И впервые поняла сама, что и я этого хочу до глубины души. Именно видеть его каждый день, каждую ночь, которые я по-прежнему вынуждена была проводить со своим любвеобильным мужем, у которого количество никак не переходило в качество. Но я уже научилась мастерски имитировать бурную страсть и не менее бурный финал, смеясь в душе над ним. Он был на седьмом небе от счастья, что такая красотка от него без ума. И он был прав, только с точностью до наоборот. Я была без ума от ненависти к нему, от такой жгучей ненависти, что, сама не знаю, как ему это не бросалось в глаза. Любовь слепа? Но не настолько же. И я стала его презирать. Представляешь? Я ему изменяла, и я же его презирала! И ничего не могла с этим поделать. А мысль об убийстве запустить под череп, что ежа запустить, колется и колется, покоя не дает. И я постепенно привыкла к мысли, что мужа надо убрать из жизни, но так, чтобы самой не „подставиться“ и наследства к тому же не лишиться. Любовь мужчины крепче, если у женщины что-то есть в загашнике, помимо тела. У одних это — образование и хорошая работа, у других — сила духа такова, что любого мужика уведет от любой жены, как теленка на веревочке. А я была малограмотной красоткой, муж меня не желал отпускать учиться, боялся, что среди многих молодых парней найдется один, который уведет его кралю. Мужик у меня был мастеровой, „золотые руки“, ремонтировал и красил машины так, что у него всегда была очередь желающих на полгода вперед, деньгу зашибал громадную, его отец этим делом тоже занимался, все свои связи, все свое умение передал сыну, чтобы тот пользовался до конца дней своих. Он и пользовался. И конец его был уже близок.

Женщина, может, и не такая умная, как мужчина, но, если что задумает, так непременно доведет это до конца, и ничто ее не остановит. Жили мы на пятом этаже многоэтажного дома. И вот затеяла я как-то по весне окна мыть. Открыла обе фрамуги, а подоконник возле большой густо намазала свиным жиром. Подоконник и со стороны улицы так же густо намазала. А после, стоя возле маленькой фрамуги, позвала на помощь мужа, чтобы он меня поддержал, когда я стану мыть стекло неоткрывающейся части окна. Он охотно бросился мне помогать, поскользнулся, а я помогла ему выпасть в нужном направлении. И закричала вовремя, чтобы остаться в стороне. И все это почти на глазах матери. То есть она не видела, как я его столкнула, обернулась на мой крик, увидев как раз то, что нужно: как я пыталась с риском для собственной жизни поймать выпавшего из окна мужа. А пока она бегала во двор, как будто можно было таким образом его спасти, я чисто вымыла подоконник, отмыв от жира, так что никакая экспертиза ничего не обнаружила, да она и не старалась, его ботинки, в которых он грохнулся с пятого этажа, отправили на экспертизу лишь после моего сенсационного признания в двух убийствах. На похороны пришло столько народу, что я впервые взглянула на мужа другими глазами, оказывается, его многие ценили и любили, и не только мужчины, я видела парочку зареванных смазливых мордашек девчонок, которые метали изредка на меня мстительные взгляды, полные ненависти и презрения. Глаза мои плакали, а сердце пело, наполняясь радостью и ощущением свободы. Быть молодой и богатой вдовой, скажу я тебе, это не так уж и плохо. Первую же ночь после гибели мужа я провела в объятиях моего любовника, и мать мужа мне не посмела ничего сказать, в завещании все, как оказалось, было записано на мое имя. А после похорон я рассчитывала на то, что мы с моим капитаном будем неразлучны. Но не тут-то было. Этот негодяй решил жениться на дочери своего полковника из генштаба, чтобы успешнее было делать карьеру. И заявил мне об этом на следующий же день после похорон. У меня сразу сердце оборвалось и улетело куда-то, куда, не знаю, так его с тех пор и не видела. Дождалась я, пока мой ненаглядный изменщик, насытившись моим телом, уснет, тихонько вытащила из ящика стола его пистолет и всадила пулю ему в висок. Вложила пистолет в его правую руку и ушла, не позабыв стереть за собой все следы пребывания. Взяли меня на следующий же день. Оказалось, мой капитан был левшой, на что я, к сожалению, не обратила внимания, а то сделала бы все как надо. Раскрутили меня, и я с горя призналась сразу в двух убийствах.

Ольга замолчала, будто у нее внутри что-то оборвалось, и она застыла, глядя куда-то вдаль, вспоминая о своих двух мужчинах, смерть которых привела ее в тюрьму, где ее изнасиловала в первую же ночь вся смена охранников, а после трахали все, кому не лень, на каждой пересылке. А теперь она была предназначена на заклание самому главному здесь, в зоне полного исчезновения, и ей ничего не оставалось делать, как только подчиниться.

— Кошмар! — вырвалось у нее со вздохом.

Ама подошла к ней, бережно подняла ее со стула и уложила на диван.

— Дух Аза вызывает кошмары, — сказала она. — Я покамлаю тебе перед таловым прутом с привязанными пятью цветами ялама.

— А что это такое — таловый прут? — спросила Ольга уже сонным голосом.

— Это — краснотал, — пояснила Ама, — красная верба, шелюга. Ее по-разному называют. Растет по золотым, промытым пескам, укрепляет их. Кустарник из породы ив.

Она достала из своего загашника прут краснотала с пятью привязанными разноцветными тесемочками, укрепила его перед Ольгой и стала камлать.

Убаюканная ее тягучим заунывным голосом, Ольга враз уснула.

Игорь Васильев, обратно входя в зону, за колючую проволоку, сразу же ее почувствовал, будто что-то вынули из души и пустота образовалась, вроде черной дыры, куда все улетает.

Зайдя обратно в открытую Васей комнату, где ему приходилось разбираться в завале бумаг, образовавшемся после многих лет царствования предшественников Дарзиньша, Игорь Васильев вспомнил, что „хозяин“ шел вслед за ними в вверенную ему колонию вместе с Аленой.

И точно. Его ожидания сразу же оправдались.

Дверь в его „рабочий кабинет“ приоткрылась, и Вася хорошо поставленным голосом сказал:

— Зайди к шефу! „Денщик“! — пошутил он к слову.

Игорь рад был оторваться от нудной работы, невыносимо нудной, иссушающей мозги и вызывающей отвращение к этой работе. Может, потому что подневольный труд, может, действительно, скука несусветная в любом случае.

Да и надежда вновь встретить Алену подогревала.

— Вызывали? — спросил он, влетев в кабинет Дарзиньша.

И сразу же, увидев Алену, смотрящую прямо ему в глаза, смутился.

А Дарзиньш наслаждался своим успехом.

„Объект приглянулся! — думал он. — Иначе я просто ничего не смыслю в этой жизни. Теперь, если он не напортачит „по-черному“, то Алена увезет его через месяц. Я им и вертолет устрою. Военный. Они частенько на „большую землю“ летают. Вот и захватят Васильевых“.

И совпадение фамилий его очень обрадовало. Такое совпадение сулило успех этой паре. Значит, боги были за них. Хотя при чем тут боги, Дарзиньш не смог бы ответить.

— Заходи! Познакомлю с новым делопроизводителем. Будет тебе помогать разбираться в нашем завале, пока им собственную канцелярию не построят. Забыли мы это сделать.

Игорь несколько удивился, и это его удивление не осталось незамеченным. Алена сразу же усекла, что какими-то путями Игорь узнал, что она никакая не делопроизводительница, а приехала как врач.

И решила вмешаться.

— Вообще-то я врач-стоматолог! — протянула она руку для приветствия Игорю. — Но Виктор Алдисович меня представил делопроизводителем по моей просьбе, потому что оборудование будет монтироваться еще неделю, не меньше, местные Афони очень низкой квалификации…

— Я попрошу военных! — пообещал Дарзиньш, удивленный резкой сменой сценария.

— Спасибо, Виктор Алдисович! — почти пропела Алена, задерживая руку Игоря в своей. — Думаю, их стоит побеспокоить лишь в самом крайнем случае!

Игорь ощущал ее нежную руку, в то же время столь крепкую, физически развитую, что несколько раз подумаешь, прежде чем начнешь приставать к этой красивой девушке.

— А потому, — продолжила прерванную мысль Алена, — я и попросила представить меня делопроизводителем, чтобы не скучать без дела, а принести хоть какую-то пользу.

Игорь Васильев был донельзя рад работать с Аленой и все бы отдал, чтобы это получилось и не только на столь короткий срок, но все же он был смущен явно заметными белыми нитками, торчащими из объяснения Алены.

„Неужели я ей понравился? — вспомнил он слова Васи и его откровенные намеки. — В таком случае, это выглядит естественным. И что бы она здесь ни говорила, я буду теперь воспринимать, как слово Господне!“

Дарзиньш решил положить конец неувязке и с чисто мужской прямотой сказал:

— А что, собственно говоря, вы стоите? Присаживайтесь. Я вас сейчас буду поить кофеем!

И он засуетился, чтобы скрыть охватившую его неловкость, и стал доставать из заветного шкафчика чашки с блюдцами, банку растворимого кофе, уже нарезанную китайскую ветчину и сдобное рассыпчатое печенье.

— До обеда еще целых два часа, — бормотал он, сотворяя попутно второй завтрак. — Алена еще вообще не завтракала.

Алена с неохотой вынула свою руку из руки Игоря, так было хорошо.

— Мне вас уже представили, — сказала она, решив, что лучше полной откровенности не будет ничего, — еще на пристани. Я сразу же заметила вас и поинтересовалась у Виктора Алдисовича.

Все сошлось, и Игорь сразу успокоился.

Очевидно, это отразилось и на его лице, потому что Алена обрадовалась про себя, не показывая этого внешне ничем.

„Его еще учить и учить! — подумала она ласково. — Но я охотно этим займусь. Главное, он — верный! Взять на себя десять лет каторги за эту проститутку! На это мало кто может пойти. А ему не хотелось ее предавать. Стоило ему все рассказать, как было, сразу же ее вычислили бы. Плохо он разбирается в людях“.

Второй завтрак прошел во взаимном изучении, когда не сводят взгляда друг с друга, пытаясь разобраться не столько в другом, сколько в самом себе.

— Неплохо живете! — одобрила завтрак Алена.

— Стараемся! — отозвался поспешно Дарзиньш.

Игорь внезапно уловил что-то новое в тоне „хозяина“, такое он прежде не слышал.

„Интересно! — подумал он. — Почему это Дарзиньш так распинается перед Аленой? Здесь же он — бог и царь! Или Алена представляет интересы вышестоящих кругов?“

Сам того не зная, Игорь попал в точку. Да, здесь, в колонии, Дарзиньш был бог и царь, но для центра он был лишь одним из многих, а от решения Алены могло покачнуться и его прочное положение здесь. Потому что все решается там.

После завтрака Игорь с Аленой отправились разбирать завалы бумаг, которые столь недавно, всего каких-то час-полтора назад, так давили на психику Игоря, что было невмоготу.

— Что-нибудь интересное есть? — спросила Алена таким певучим голоском, что Игорь готов был уже слушать ее бесконечно.

— Мура! — коротко охарактеризовал он качество присылаемых бумаг. — Единственное, что было здесь интересного, это — приказ об организации женской колонии.

Алена вздрогнула. Ей не надо было объяснять, что значит такой приказ, кем-то сброшенный в ненужные и маловажные бумаги, где найти его можно было только чудом.

— И кто его туда заныкал? — спросила она, обнаружив знание слэнга офеней.

— Можно только предполагать, — уклончиво начал Игорь, не зная, стоит ли сообщать Алене о разногласиях, царящих между начальником зоны и его заместителем.

— Можно и предположения, — поощрила его Алена, — иногда и они говорят о многом.

— Заместитель Виктора Алдисовича, — почти против своей воли ответил Игорь, поражаясь тому, какое влияние на него сразу же смогла оказать Алена. — Старый майор рассчитывал стать начальником зоны. И назначение Дарзиньша не вызвало у него, на мой взгляд, большого восторга.

— Буду иметь это в виду! — глубокомысленно сказала Алена после некоторого раздумья. — Знания обогащают!

— Иногда в буквальном смысле этого слова! — улыбнулся Игорь. — Например, знай я, что везу в подарке, мог бы обогатиться. И вместо того, чтобы здесь „загорать“, загорал бы на пляже где-нибудь на Канарских островах. Правда, в таком варианте, при таком раскладе, я бы не познакомился с вами.

— Это знакомство стоит миллиона долларов? — поразилась Алена сияющим глазам Игоря. — Ведь вы могли бы найти на эти деньги сотни Лен.

Игорь вздрогнул.

„Однако! — подумал он. — Она слишком хорошо обо мне информирована. Кто ей, интересно, мог сказать об этом? Что это я? Совсем сдвинулся по фазе! Кто же еще, кроме Дарзиньша, мог ей об этом сказать? Но почему она так мною интересуется?“

Ответа на свои вопросы он не находил.

До обеда они разложили в бодром темпе несколько папок. Вдвоем работалось споро. Каждую бумагу можно было мимоходом не только рассмотреть, но и прокомментировать с юмором, в основном, уничижительным. И взгляды Игоря с Алениными полностью совпадали.

Сигнал на обед разъединил их. Алена никак не могла сопровождать Игоря в столовую, у нее была другая „кормушка“, о чем она тут же с юмором и сказала:

— Мое появление в вашей столовой вызовет ненужные разговоры! — улыбнулась Алена. — Мне не хотелось бы вас смущать перед товарищами по несчастью.

— Ценю ваш юмор, — ухмыльнулся Игорь, вспомнив некоторые зверские физиономии своих коллег по бараку. — Но женщине к ним в лапы лучше не попадать. Они в женщинах души не видят, одно лишь тело.

— Учту! — пообещала Алена.

Она одарила Игоря ослепительной улыбкой и исчезла в коридоре.

А Игорь поплелся в столовую, испытывая зверский аппетит, которого, в принципе, у него быть не должно было после кофейничанья.

Столовая гудела от разговоров. Вообще, заключенные были большими любителями потрепаться о том, о сем, а приезд женского „десанта“, естественно, вызвал неподдельный интерес.

Игорь, направляясь в столовую, уже обратил внимание на то, что крыши двух высоких зданий механического цеха были усеяны заключенными, которые с удовольствием смотрели в сторону женской колонии и нахально, не стесняясь никого и ничего, мастурбировали, или, по-здешнему, дрочили. Что они там видели, в этой женской зоне, можно было себе представить, особенно Игорю, ставшему свидетелем секс-шоу, устроенного Анькой, уже несколько дней не имевшей мужика. А таких Анек, как понимал Игорь, среди почти трехсот женщин было немало. И мастурбация велась, он не сомневался, с той стороны не менее интенсивно.

В столовой кормились те, кто уже закончил свое приятное дело на крыше и теперь восполнял потерю энергии приевшимся уже супом из дохлых цыплят.

А Игорь был голоден во всех отношениях, но у него и мысли не было, что можно предложить Алене совокупиться прямо в комнате на подстилке из муторных дел по переписке с начальством.

Вопль одного из кодлы привлек внимание Игоря своей оригинальностью.

— Я не хочу сидеть с этим драным козлом! — вопил блатной, у которого ладонь горела от недавнего труда на крыше высокого здания механического цеха. — Кто его посадил рядом со мной? Бери свою похлебку и убирайся, петух сладенький.

Но один из новеньких, недавно прибывший с этапом Вазгена и насильно „опущенный“ по дороге, словно не слышал воплей блатного и спокойно доедал положенный ему обед, олицетворяя собой полное спокойствие, хотя Игорь заметил, что скулы его резко обозначили внутренний гнев, пока еще сдерживаемый.

— Ты, козел, не слышишь? — рявкнул у него над ухом блатной. — Я тебя плохо трахал? Или не туда?

Его миска с супом стояла рядом, но блатной демонстративно не садился за стол рядом с опущенным, „западло“ было.

Опущенный ловко подцепил его миску с супом и впечатал ее прямо в лицо блатному.

В столовой установилась мертвая тишина, потому что все почувствовали: сейчас прольется кровь.

И она пролилась.

Блатной, застывший на несколько секунд в шоке, пока с него стекал суп из дохлых цыплят, очнулся и выхватил сделанную самолично на механичке финку.

Но и опущенный работал там же и первым делом смастерил себе заточку, которую он, долго не раздумывая, мгновенно всадил в живот блатному снизу вверх.

Из уголка рта блатного показалась кровь, глаза его сразу же закатились, он покачнулся на подломившихся ногах и рухнул на каменный пол, распластавшись картинно, будто кино снимали. А заточка так и торчала из верха его живота, достав, очевидно, своим тонким и острым концом сердце.

Столовая ахнула единым вздохом сотни глоток, но никаких действий никто не предпринимал: все видели, что блатного к жизни уже не вернешь, а вязать „опущенного“ никто не хотел, это была „ментовская“ работа и делать ее было „западло“.

Шнырь столовой „газанул“ к административному корпусу, к „крикушнику“, и вскоре в столовой появились контролеры в сопровождении охраны, вооруженной дубинками, потому что в зоне с оружием ходить категорически запрещалось.

Но „опущенный“ не собирался сопротивляться. Он сидел за длинным обеденным столом, опустив на руки голову, упираясь подбородком в ладони, и смотрел в одну точку, очевидно, видя там нечто такое, что никому доступно не было.

На него надели наручники и увели из столовой в БУР.

И сразу все заговорили одновременно, не слушая, как водится, друг друга. В столовой поднялся такой гвалт, что разобрать что-либо было просто невозможно.

Игорь Васильев поспешил покинуть столовую, потому что „шрапнель“ — каша не вызывала у него аппетита, особенно после убийства и пролитой крови. Какой уж тут аппетит? Не выпростать бы съеденное.

И он поспешил вернуться в „крикушник“, в выделенную ему комнатку, в тайной надежде вновь увидеть Алену.

Но ее не было.

Зато он застал в комнате майора, заместителя начальника исправительно-трудового учреждения.

Игорь привычно вытянулся и отрапортовал по требуемой форме, на что майор брезгливо махнул рукой, прерывая Игоря.

— Я не требую, чтобы передо мной вытягивались и докладывали, — сказал он, морщась, разыгрывая из себя „демократа“. — Чем это ты здесь занимаешься, вместо того чтобы приносить пользу на сплаве леса или в каменоломне?

Одно перечисление самых опасных и гиблых участков работы прозвучало зловеще. Но это перечисление было сделано недвусмысленным тоном, чтобы Игорь Васильев сразу представил себе, что может ждать его в случае отставки, болезни или смерти Дарзиньша.

— Я здесь тоже приношу пользу! — смело сказал в лицо майору Игорь.

— Какую здесь можно принести пользу? — не поверил майор, но злобно нахмурился.

Подозрение и догадка его сразу превратились в уверенность. Вина Игоря Васильева была налицо. А он еще решил поставить все точки над „и“.

— Например, я нашел в маловажных и несущественных бумагах запрятанный приказ о создании женской колонии строгого режима, — со значением сказал он. — Представляете, что было бы, если бы этап прибыл, а зоны не оказалось?

Майор весь передернулся и побледнел.

— И кто, по-твоему, мог туда эту бумагу заныкать?

— Кому очень надо! — дипломатично ответил Игорь, решив не встревать между молотом и наковальней.

Но он упустил из виду, что самой находкой он уже встал между молотом и наковальней, о чем ему тут же намекнул майор.

— Это ты, значица, нашел бумаженцию? — спросил он утвердительно.

И его кривая усмешка была равнозначна смертному приговору, вынесенному без права обжалования.

— Я! — с удовольствием сознался Игорь.

— Каменная стена, за которой, ты, думаешь, что сидишь, — злобно забормотал майор, — может оказаться трухлявой деревяшкой. Тогда ты у меня камешки поворочаешь.

Он хотел еще что-то сказать, но спохватился, мол, „язык мой — враг мой“, и выскочил из комнаты.

Игорь понял сразу, что теперь у него есть злобный и сильный враг, и не дай Бог, что случится с Дарзиньшем, майор сотрет его в порошок.

Через несколько секунд после ухода майора в комнату вошла Алена.

— Это кто такой?

Игорь вопросительно посмотрел на нее, не сообразив сразу, что она говорит о майоре.

— Выскочил из комнаты, словно пробка из бутылки с шампанским? — уточнила Алена. — Столь злобного человека я еще не встречала в своей жизни, а я повидала, скажу тебе честно, много зла.

— Заместитель Дарзиньша! — коротко пояснил Игорь.

— А-а! — поняла Алена. — Тот самый. А ты, небось, сказал ему, что это ты, хороший, нашел ту бумагу, которую он успешно спрятал?

— Он и так все понял, — ответил Игорь. — Дурак, но не настолько же.

— Все равно, каплю сомнения надо начальству всегда оставлять, — солидно пояснила Алена. — Нет ничего хуже твердой уверенности начальства. Для тебя это — смертный приговор!

— Я сам это понимаю! — нахмурился Игорь.

— Меня интересует еще один вопрос! — серьезно сказала Алена. — Кто, по-твоему, убивает в лагере?

— При мне убили пятнадцать человек! — сказал Игорь. — Какие убийства ты имеешь в виду?

Он с удовольствием перешел на „ты“, раз Алена предложила ему это в разговоре, и Алена восприняла как должное, хотя по внутреннему распорядку Игорь не имел права говорить на „ты“ с администрацией, к которой и принадлежала Алена.

— А их разве не один сумасшедший совершает? — удивилась Алена.

— Есть и такой! — согласился Игорь. — Но не все убийства на его совести. Первого убили при мне, когда только я переступил, как говорится, порог. Беглеца поймали и при нас затравили собакой, она ему покусала гениталии. Бедняга умер от кровопотери. Второго, Павлова, со мной пришел, одним этапом, зарезали той же ночью блатные…

— За что? — Алена хотела ясности.

— За открытую форму туберкулеза! — нахмурился Игорь Васильев, вспомнив безвинно погибшего ученого. — Блатные не захотели, чтобы рядом с ними, в одном бараке, находился больной. На следующий день эти же блатные „опустили“ парня. И вечером начались убийства. Пятеро блатных были убиты зараз, причем самым страшным и чудовищным способом: с отрезанием голов и гениталий. „Опущенного“ ими арестовали, он видел убийцу, но предпочел скрыть имя. В эту же ночь он был страшно казнен в БУРе, ему в зад загнали раскаленный штырь.

— Он, действительно, был виновен? — спросила Алена.

— Он был виновен лишь в том, что надругался над телом своего обидчика! — пояснил Игорь. — Поимел обезглавленное тело авторитета. Так что, как видишь, пока лишь пятерых можно записать на счет сумасшедшего убийцы.

— А еще семь? — спросила Алена.

— Далее начинается самое странное! — нахмурился Игорь. — Собрались мы как-то в котельной у кочегара по кличке Пан, выпили немного, это между нами, и Пан выпалил, что вроде бы догадывается, кто убил пятерых авторитетов. В эту же ночь его убили и сожгли в топке, а из присутствующих там еще четырех человек в живых осталось ровно половина. Убийца подслушал нашу беседу и серьезно воспринял слова Пана. Он-то знал, что Горбань, казненный в БУРе, его не мог ни с кем перепутать. И стал разбираться со всеми подряд. Были убиты и два сторожа, причем один из них по ошибке, его перевели на „швейку“…

— Пятеро! — считала Алена.

— Затем приехал „князь“ зоны с этапом, и в ту же ночь был убит Ступа, приблатненный фраер, взявший на себя незаконно титул „вора в законе“. Таких выскочек в зоне называют „сухарями“ и „мочат“ их беспощадно. А перед вашим приплытием казнили мастера со „швейки“. Он „сдал“ пятерых блатных, которые развлекались с одним „голубым“. Всех повязали и отправили на „особняк“.

— „Голубого“ тоже? — удивилась Алена.

— Что ты? — воскликнул Игорь. — Он сразу же написал заявление, что его, „беднягу“, изнасиловали. Тем — „плюс пять“ за „групповуху“, а „голубого“ под „условно-досрочное“ освобождение подвели и на „большую землю“ отправили.

— Ровно пятнадцать! — подсчитала Алена. — Все!

— Не все! — возразил Игорь. — Значит, при мне убили шестнадцать человек. Сегодня в столовке один из „опущенных“ „заделал“ своего обидчика наповал. Тот даже не пискнул, так ловко он его „завалил“.

— За что? — вырвалось у Алены. — Просто так, взял и „завалил“?

— Просто так ничего не бывает! — усмехнулся Игорь. — Блатной гнал его из-за стола и оскорблял прилюдно. Он терпел, терпел, а потом полную миску с супом влепил в физиономию обидчика, а когда тот схватился за финку, „заделал“ его.

— Да! — ошеломленно выговорила Алена. — Здесь не соскучишься.

— Но ни Ступу, ни мастера, ни „опущенного“, вернее, блатного, которого „заделал“ „опущенный“, нельзя отнести к жертвам сумасшедшего убийцы.

— А сколько осталось из той компании кочегара? — спросила Алена, думая о своем. — Я что-то просчиталась. Трое?

— Двое! — уточнил Игорь. — Я и Петя Весовщиков, по кличке Хрупкий.

— По какой статье он сидит? — поинтересовалась Алена.

— По сто второй! — усмехнулся Игорь.

— Он не может быть тем сумасшедшим убийцей? — спросила Алена.

— Нет! — отрицательно покачал головой Игорь. — Потому что за сумасшедшего убийцу держат меня!

Его сообщение поразило Алену настолько, что она замолчала и сидела в раздумье несколько минут.

Игорь не мешал ей размышлять, она и в раздумье была прекрасна настолько, что ею можно было любоваться и любоваться.

Когда Алена обрела дар речи, у нее вырвалось сокровенное:

— Теперь понятно!

— Что понятно? — задал естественный вопрос Игорь.

— Случайно услышала, как майор о чем-то договаривался со странным человеком со шваброй в руке, а тот отказывался и крестился, приговаривая: „Избави меня Бог с ним связываться, он же профессиональный убийца!“ Очевидно, он о тебе так говорил?

— Шнырь с вахты, Котов! — пояснил Игорь. — Большой любитель поговорить о Боге. Он мне поначалу такие лекции читал.

— А что теперь? — поинтересовалась Алена.

— Избегает! — нахмурился Игорь. — Причем с таким испуганным лицом, словно я собираюсь его либо зарезать, либо изнасиловать. Педофил несчастный!

— Это, который детей любит? — уточнила Алена.

— Он самый! — усмехнулся Игорь. — Но почему-то Дарзиньш его подкармливает. Для чего-то он ему нужен.

— Один и такой нужен! — улыбнулась Алена. — Был у меня приятель, из солнечной Грузии, это его любимая поговорка.

— Близкий приятель? — неожиданно ревниво спросил Игорь.

— Его убили! — нахмурилась Алена и отвернулась, чтобы скрыть выступившие на ресницах слезы. — В Грузии живут не только грузины. Он был русский. Но из Тбилиси.

Это был тот самый партнер Алены, потеря которого и заставила ее приехать в эту тьмутаракань, чтобы лично удостовериться в необходимых качествах будущего партнера. А умение и мастерство в него вложат инструкторы тайной школы.

Игорь ей понравился. Впрочем, сказать „понравился“ было мало. Алене очень захотелось, чтобы он оказался соответствующим той задаче, которую на него возложат со временем. А по себе она знала, как трудно порою переступить ту невидимую черту, тот порог, за которым начинается другой человек. Да и человек ли?

И она, достав белоснежный платок, так удививший Игоря, что он, словно на чудо, уставился на него, вытерла слезы по прошлому и нежно улыбнулась Игорю, моля Судьбу, — потому что на не верила в Бога, который отвернулся от нее в ту самую минуту, когда ей так необходима была его помощь, но она ее не дождалась, — пособить ей и вручить этого красивого парня, сотворив из него профессионального убийцу, состоящего на службе у могущественной организации, вершащей судьбами своей страны и других стран. Это была работа, где ошибаются, как и минеры, всего лишь один раз. И ошибка эта смерти подобна.

Игоря сообщение о смерти приятеля Алены сразу же успокоило. Теперь он мог с пониманием и уважением отнестись к ее чувствам, не зная, правда, выражать сочувствие или нет.

Поразмыслив, он все же решил выразить сочувствие:

— Прими мои соболезнования! — сказал он печально. — Раньше каждое сообщение об убийстве вызывало у меня недоумение, и непонимание, и мысли лишь о сумасшествии убийцы. Но после того, что я здесь насмотрелся, прошлая жизнь мне кажется такой спокойной и безмятежной, как сказка.

— Там тоже она разная! — сказала Алена. — Идет непрерывная борьба за власть, и есть власть предержащие, которым нужны для сохранения ее люди, умеющие ликвидировать противника.

Она сказала это безо всякого намека, безотносительно к Игорю, да он и не воспринял ее слова на свой счет, разговор шел абстрактный.

Зато он вспомнил слова Бальзака:

— „Жизнь — это чередование всяких комбинаций, их нужно изучать, следить за ними, чтобы всюду оставаться в выгодном положении“, — процитировал он.

— Последняя комбинация автору этих строк явно не удалась! — усмехнулась Алена. — Его женитьба…

— Его женитьба — это его личное дело! — заметил Игорь. — Это только кажется, что со стороны виднее. На самом-то деле мы со стороны видим только внешнюю сторону дела, а внутреннюю нам не видать.

Алена задумалась, но решила не вдаваться глубоко в обсуждение этого вопроса, а потому просто предложила:

— Давай работать!

Дарзиньша с неодолимой силой тянуло домой. Раньше он частенько задерживался на работе, чтобы не испытывать унижающего его чувства собственной неполноценности, которое всегда испытывал рядом с Амой. Она настолько подавляла его, что иногда он начинал ее бояться. Ну, может, и не бояться, а страшиться, как страшатся всего непознаваемого, того, что вызывает естественное чувство бессилия и естественное желание оказаться подальше от этого непознаваемого.

Он прекрасно понимал, что сейчас возникла проблема, которую очень трудно решить, но которую при всем при том решить необходимо.

Образ Ольги неотрывно стоял перед глазами, вызывая страстное желание ею обладать, чего у него никогда не бывало с Амой, хотя время от времени, по одному ей известному графику, она занималась с ним плотской любовью, доставляя величайшее наслаждение. Но это было всегда, как сеансы сексотерапии, а не та страсть, которая внезапно охватила все его существо.

Выполнив свои обязательства перед организацией, познакомив Алену с объектом изучения, ради которого она и прибыла в этот Богом забытый уголок, Дарзиньш поспешил к себе домой, чтобы насладиться живой и естественной красотой, простой и безыскусной, как сама природа, как сама жизнь.

Честно говоря, Дарзиньшу просто надоело приобщаться к божеству, которое воплощала собой Ама, и быть, как он мысленно себя называл, „принцем-консортом“.

Захотелось просто побыть мужиком, чтобы баба его любила и почитала, и боялась, считалась с ним и уважала.

Ему и в голову не приходило, что он требует взаимоисключающих вещей, потому что того, кого боятся, того не уважают, а кого уважают, того не боятся.

Но такие мысли в шестьдесят лет не приходят в голову.

Дарзиньш поспешил домой, его, честно говоря, несколько беспокоила первая встреча Ольги с Амой. Ему было лучше судить о силе воздействия Амы на окружающих, Ольга могла сорваться и надерзить Аме, а та своей сверхъестественной силой могла Ольгу погубить.

По дороге Дарзиньш встретил своего заместителя, который начал угодливо кланяться еще за десяток метров, умильно улыбаясь.

Но Дарзиньша опять охватило неистребимое чувство того, что рядом опасная и ядовитая змея, свернувшаяся в пружину и готовая прыгнуть и укусить.

— Хорошенькую служаночку взяли себе в дом, товарищ полковник! — заговорил майор. — Совет вам да любовь!

Дарзиньшу захотелось хлестануть майора по физиономии. Более гнусного человека он не встречал в своей жизни, а он столько подлецов видел-перевидел на своем веку, что целый паноптикум составить можно было. Но майор был экземпляр из экземпляров. Если у Дарзиньша иногда появлялась мысль помочь человеку, если он видел и верил в его невиновность, то мозг майора работал только на зло и на уничтожение. И невозможность развернуться в полную силу из-за такого препятствия, как Дарзиньш, приводила майора в тихое бешенство.

Дарзиньш вспомнил, что Вася жаловался ему на майора, что тот запретил давать ключ от отдельной комнаты для Васильева.

— Ты почему мешаешь работать заключенному Васильеву? — спросил он с плохо скрываемым раздражением. — Мои приказы не обсуждаются, майор!

— Это недоразумение! — заюлил майор. — Я подумал, что это Вася самовольничает.

— Вася выполняет мои приказы! — жестко сказал Дарзиньш.

— Но посудите сами, товарищ полковник, — засуетился майор, — гораздо легче выполнять ваши приказы, если они направляются через меня. Существует же пока субординация?

— Дискуссию на тему о субординации мы отложим до лучших времен! — решил Дарзиньш и, не прощаясь, прошествовал мимо своего заместителя.

У майора сразу же физиономия перекосилась от злобы, и он тихо, Чтобы, не дай Бог, не услышал начальник, прошептал:

— Я на тебя такую бочку покачу, что она из тебя блин сделает, полковник! И всех твоих любимчиков „к ногтю“! А твою служаночку возьму к себе в дом, который ты пока что занимаешь. Ничего, что я не могу. Пососет, и то приятно. Дурочка, поверила, что я в силах сотворить ей „помиловку“. Сосать будешь до посинения, вот и вся твоя „помиловка“.

Выпустив частично из себя „пар“, майор отправился на работу, продолжая вынашивать яд мести.

А полковник, войдя в свой дом, остановился, умилившись открывшейся ему картине: Ольга сладко спала на диване, по-детски улыбаясь во сне, а Ама, его всемогущая и вседержащая Ама, сидела рядом с ней, перед таловым прутом с разноцветными лоскутками и камлала, время от времени проводя рукой по голове Ольги, отчего у той сразу же появлялась радостная улыбка на лице, становившемся еще более красивым и почти невинным.

Ама не обратила никакого внимания на появление „хозяина“ и продолжала камлать, тихо бормоча непонятные полковнику слова. Она общалась со своими духами и была в другом мире, где не было места исправительно-трудовым учреждениям, но все равно было много зла.

Но там этому злу хотя бы противостояли добрые силы, добрые духи боролись со злыми, все было уравновешено, находилось в полном соответствии друг с другом, а потому можно было надеяться в равной степени и на победу светлых сил.

Дарзиньш не стал мешать, а тем более будить Ольгу, хотя очень ему этого хотелось, и прошел в кабинет, чтобы поразмыслить над делами вверенной ему колонии строгого режима, над ситуацией, сложившейся после приезда туда „князя“ зоны.

Дарзиньша направили в это исправительно-трудовое учреждение с откровенной и нескрываемой целью: надеялись, что ему удастся превратить „черную“ зону, где власть уголовников превышала власть администрации, в „красную“, где должны были царить закон и порядок, олицетворяемые лагерной администрацией.

Полковнику удалось выторговать „карт-бланш“, когда его действия не должны были подвергаться критике. Только в этом случае он гарантировал успех. „Карт-бланш“ оправдал себя в других колониях строгого режима, где Дарзиньшу удавалось жесткими, подчас жестокими методами подавить сопротивление заключенных и сломить их вечное стремление к бунту.

Кое-какие подвижки в деле „перекрашивания“ зоны уже случились. Но необъяснимые убийства, прокатившиеся волной по лагерю, путали все его карты. Заключенные могли подумать, что это администрация стравливает их, чтобы они резали друг друга. А от такой мысли до страшного бунта, когда слепая остервенелая ненависть находит выход лишь в поджогах и разрушениях, когда буйство неуправляемого тайфуна сопровождается большой кровью, всего один шаг.

И его могла сделать любая из двух противостоящих сторон: и администрация, и авторитеты во главе с „князем“.

Правда, Дарзиньш предвидел этот шаг и основательно к нему подготовился, но слепая стихия бунта потому и называется слепой, что трудно предвидеть ее последствия. Во всяком случае, все последствия.

Размышляя, Дарзиньш и не заметил, как в кабинет вошла Ама.

— Что ты думаешь делать дальше? — тихо спросила она.

Дарзиньш заволновался. Его страшил предстоящий разговор, он не знал, как Ама воспримет его внезапно вспыхнувшую страсть. Но он прекрасно знал, что Ама никогда не согласится спать с ним „в очередь“ с Ольгой, да и сил у Дарзиньша уже не было столько, чтобы столь сложно экспериментировать.

— Ты должна меня понять, Ама! — вздохнул печально Дарзиньш. — Как только я ее увидел, сразу же понял, что мне жизни без нее не будет. Это — не любовь, это страсть, последняя, все сжигающая…

— До конца жизни! — перебила его Ама.

— Да, до конца жизни! — подтвердил Дарзиньш, несколько удивленный спокойным тоном Амы. — Ты сама подумай, сколько мне еще осталось? От силы лет десять.

— С ней? — усмехнулась Ама. — Ровно три дня!

Дарзиньш вздрогнул. Дьявольский огонь, горевший в глазах Амы, испугал его, но он сразу же подумал:

„Врет! Нарочно пугает! Обычная бабская ревность!“

— Я не гоню тебя, Ама! — сказал он как можно более миролюбиво. — И никогда не скажу тебе о двух медведицах, которым тесно в одной берлоге…

— Где ты видишь вторую медведицу? — прервала его Ама. — Из этого щенка, молоденькой сучонки, никогда не вырастет медведицы. А в тебе вдруг взыграл старый кобель, захотевший молоденькой.

— „Любви все возрасты покорны…“ — попытался пошутить Дарзиньш, но у него это плохо получилось. — Ладно, пусть это не любовь, пусть это страсть, сильное желание молодой плоти красивой девчонки, но… Понимаешь, Ама, я к тебе отношусь с огромным уважением, ты для меня много значишь и в постели ты доставляла мне много замечательных минут, но никогда, слышишь, никогда, я не пылал к тебе такой необузданной страстью, какую ощутил, как только увидел эту женщину. Позволь мне жить с ней!

— Ты готов рискнуть жизнью? — удивилась Ама страсти „хозяина“. — Разве можно шутить с огнем? Все ценят в нем то, что он согревает, и его тепло дарит жизнь, но попробуй подпустить его поближе — он немедленно тебя уничтожит, сожжет и не пожалеет. Я высчитываю часы, дни, недели, месяцы, когда тебе можно, а когда нельзя. Эта девчонка не будет высчитывать, она будет брать столько, сколько ей надо, или столько, сколько ей сказали.

Последние слова Амы ошеломили Дарзиньша, но он опять все списал на обычную женскую ревность.

— Я не многим рискую! — ласково улыбнулся он Аме. — Ты же будешь со мной?

— Потому ты меня и не гонишь! — с горечью, как обыкновенная женщина, сказала Ама. — Надеешься, что я тебя в последний миг твоей жизни спасу?

— Да! — честно признался Дарзиньш. — Ты же выбрала меня? Так принимай таким, какой я есть на самом деле: со всеми моими хорошими и плохими сторонами характера. В моем возрасте измениться уже нельзя.

Ама задумчиво посмотрела на Дарзиньша. Он был прав, в логике ему нельзя было отказать — она, действительно, выбрала его сама, а не он за ней гонялся. Многое способствовало ее выбору, не в последнюю очередь его разрешение ей заниматься своим делом, камлать и шаманить.

Остаток старинной березовой рощи, невидимой из-за высокого каменного забора, тоже лег весомой гирей на ее весы в чашу симпатии к Дарзиньшу.

Теперь она встала перед выбором — что перевесит в ее отношении к „хозяину“? Обида женщины, когда ее мужчина предпочитает другую, более молодую и более красивую, или ее ремесло, для которого лучше места трудно было выдумать. Кроме того, Ама все видела наперед, и недаром она сказала о трех днях. Она этот срок взяла не „с потолка“, как говорится, она — видела. А потому она отбросила обычную женскую гордость и смирилась с тем, что ее место в постели на время займет молоденькая убийца, которой для поговорки „Бог троицу любит“ не хватало еще одного трупа. И „хозяин“ должен был стать этим трупом, который, как надеялась молодка, обманутая майором, послужит ей пропуском на волю.

— Хорошо! — согласилась с унижением ее женской гордости Ама. — Только тогда я потребую от тебя сделать страшный выбор.

И, не объясняя своих слов, она повернулась и вышла из кабинета, а после, как услышал Дарзиньш, и из дома, отправившись к своей главной березе, возле которой ей так нравилось камлать.

Там она окончательно успокоилась, потому что неожиданно вспомнила об Игоре Васильеве, с которым она, наконец-то, ощутила себя настоящей женщиной. И хотя она воспринимала свое соитие с Игорем как момент скорее лечебный, чем измену Дарзиньшу. Она и не думала изменять, просто та черная энергия, которую нужно было высосать из Игоря, находилась именно в его гениталиях, а другого способа освободить от черной энергии не было. Можно было, конечно, поработать губами, но Ама не воспринимала оральный секс совершенно. Значит, оставался лишь один хорошо проверенный и хорошо зарекомендовавший себя способ, которым она и занялась.

Дарзиньш после слов Амы не только не встревожился, а наоборот, совершенно успокоился.

Он поспешил покинуть кабинет, чтобы поскорее увидеть Ольгу, пусть и спящую.

Ольга спала на спице, раскинув ноги так, что Дарзиньш, едва увидев ее белое тело, загорелся желанием обладать ею.

Его не остановило, что она спала. Скорее, даже наоборот, меньше разговоров, меньше уговоров.

Диван был широкий, как раз на двоих, Ольга спала как раз посередке. Дарзиньш осторожно, чтобы не разбудить молодую женщину, снял с нее трусики, расстегнул ей платье там, где тихо вздымались в такт ее дыханию груди, и, так же осторожно пристроившись между ее ног, овладел Ольгой, в то время как руки его нежно ласкали ее упругую грудь.

Ольга, не просыпаясь, устроилась лишь поудобнее, предоставляя право очередному победителю обладать ее телом. А может, лишь притворялась спящей, чтобы принять свершившийся факт как неизбежное зло.

А Дарзиньш вновь ощущал себя шестнадцатилетним юношей. Это была его женщина, с которой ему было так хорошо, как ни с одной из ее предшественниц.

Когда он изошел в нее и обессиленно рухнул рядом, Ольга открыла глаза и чуть насмешливо спросила:

— Понравилось?

Дарзиньш вздрогнул от неожиданности. Он был в полной уверенности, что она крепко спит.

— Так ты не спала? — спросил он в ответ.

Такой ответ Ольгу не устроил.

— Я тебя спросила о другом! — требовательно сказала она.

— Понравилось — не то слово! — честно признался Дарзиньш. — Я в восторге. Ты не представляешь, наверное, что значит внезапно ощутить себя шестнадцатилетним юношей. Совсем другие ощущения: свежие, откровенные, новые.

— Для пенсионера это — нечто! — согласилась Ольга. — Ты еще ничего не видел из моего репертуара. „Камасутра“, да и только!

— А что это слово значит? — спросил Дарзиньш, впервые его услышавший.

— Так называется индийский любовный эпос! — охотно пояснила Ольга. — Я ее тебе со временем всю продемонстрирую. Или почти всю. В твоем возрасте некоторые позы рискованны для жизни.

— И ты тоже! — обиделся старый Дарзиньш. — Я никогда еще так хорошо себя не чувствовал. Я уже давно изучил свое сердцебиение и давление. Скажу тебе не хвастая — пульс не более шестидесяти в минуту, а давление, можешь измерить, сто двадцать на восемьдесят.

— Поживем — увидим! — насмешливо проговорила Ольга. — Эту фразу произносит каждый режиссер молоденькой актрисе, проходящей конкурс в театре.

— Я не режиссер, а ты — не актриса! — назидательно проговорил Дарзиньш.

— Ошибаешься, милый! — ехидно сказала Ольга. — Ты здесь — главный режиссер, а уж какая я актриса, ты скоро узнаешь. Впрочем, любая женщина — актриса.

Ольга ловко соскользнула с дивана, и не успел Дарзиньш глазом моргнуть, как она мигом сбросила с себя серую шкурку „мышки“ и показалась старому „хозяину“ во всей красе молодого свежего тела.

Дарзиньш не мог глаз отвести, так красиво было ее тело. Да и все в ней было красиво: лицо, волосы, глаза, улыбка. Настолько все красиво, насколько черна была ее душа, сгоревшая в одночасье, когда любовник дал ей отлуп после того, как она пошла на страшное преступление, на убийство собственного мужа, души в ней не чаявшего.

Но не знал начальник исправительно-трудового учреждения строгого режима, что следующей жертвой по замыслу этой красивой и свежей молодки должен стать он, как мостик к свободе.

Ольга, тихо напевая „буги-вуги“, стала так вертеть своим голым телом, что у Дарзиньша, как у молодого, совсем юноши, зашевелилось его мужское естество, ставшее столь нужным ему сейчас, когда в душе зажглась последняя страсть, если не любовь.

Ольга заметила это шевеление и поспешила одобрить такой позыв:

— Ты на самом деле стал мальчишкой! Ути-пути!

И она пальчиком поиграла с ним, а затем, не церемонясь, стала стаскивать с Дарзиньша предметы его туалета, один за другим.

Дарзиньш ей не мешал, испытывая совершенно новые чувства, окрылявшие его, делавшие столь значимым, что в нем проснулось даже чувство уважения к самому себе, потому что раньше он никогда над этим и не задумывался.

Ольга, освободив Дарзиньша от всякого прикрытия, мысленно отметила, что старый „хозяин“ очень даже недурно сохранился: тело не дряблое, как бывает обыкновенно у мужчин его лет, достаточно упругая и эластичная еще кожа, крепкие мышцы и минимум морщин.

Дальнейшее для нее было делом техники. Пройдясь языком по его шее, груди, животу, она подобралась к растущему прямо на глазах главному члену тела в данный момент и, облизав его до нужной твердости, оседлала „хозяина“, пристроившись сверху на нем.

Для Дарзиньша все это было внове. Он словно впервые вступил на дорогу любви, открывая для себя новое и интересное.

Нельзя сказать, что Ама его плохо ласкала, но оральным сексом она не занималась принципиально, и все было по-другому, не так откровенно, не так бесстыдно.

Когда Виктор Алдисович изошел, у него появилось ощущение такой легкости в теле, что захотелось полетать.

И стишок Хармса Дарзиньш вспомнил сразу:

Тяжесть в голове сразу исчезла, грудь дышала ровно и спокойно.

Только когда Дарзиньш встал с дивана, чтобы сходить попить водички, во рту пересохло, ноги его задрожали мелкой дрожью и комната сделала медленный „круг почета“. Пришлось даже Дарзиньшу опять плюхнуться на диван и пересидеть сей неприятный момент.

— Ножки отказали? — насмешливо пропела Ольга. — Я такая! У меня оба мужика, царство им небесное, пусть земля им будет пухом, едва ноги таскали, сходя с постели. О! — оживилась она. — Анекдот хороший вспомнила. Первая запись в дневнике Жанны: „Приезжал Поль, отвез на велосипеде на Сену, стал приставать, убежала, ноги — мои верные друзья“. Запись вторая: „Приезжал Пьер, отвез на мотоцикле на Сену, стал приставать, убежала, ноги — мои верные друзья“. Запись третья: „Приезжал Андре, увез на Сену на шикарном лимузине, стал приставать, ноги — мои верные друзья, но даже самые верные друзья иногда расходятся“.

— Далеко увез! — откомментировал с ухмылкой Дарзиньш.

— Глупый! — пропела Ольга. — Просто на мягком сиденье автомобиля заниматься любовью намного приятнее, чем на влажном и грязном берегу Сены.

— Тоже верно! — согласился Дарзиньш, заставив себя подняться и сходить на кухню попить воды.

После того как он выпил пару кружек воды, сердце его внезапно стало биться в два раза быстрее. Дарзиньш испугался и поспешил сесть на ближайший табурет и подождать, пока обезумевшее сердечко придет в себя и забьется в прежнем ритме.

Несколько раз глубоко вздохнув, Дарзиньш привел ритм сердца в норму и вернулся к Ольге, которая бесстыдно развалилась на диване в „чем мать родила“.

— Ты бы прикрылась! — сделал ей замечание Дарзиньш. — Неровен час Ама войдет. Неудобно получится.

Ольга сразу помрачнела и стала быстро одеваться. Одевшись, она заметила Дарзиньшу:

— Твоя Ама — ведьма! И пару столетий назад ее сожгли бы на костре!

— Костры из бабских языков сжигают не менее больно. Так же хорошо! — с ехидством ответил Дарзиньш.

Он себя прекрасно чувствовал, просто великолепно. Ольга обратила внимание на его сияющий вид и сказала одобрительно:

— А ты клево выглядишь! Кстати, раз уж ты заговорил об Аме…

— Я о ней не заговорил, — прервал Ольгу Дарзиньш. — Ама сама по себе, мы — сами по себе. Ясно?

— А трахать нас будешь по очереди? — насмешливо пропела Ольга.

— Она в такие игры не играет! — разуверил ее Дарзиньш.

— Только не говори мне, что она девственница, — нагло и злобно проговорила Ольга, — и что она с тобой не трахалась.

— Она была замужем и со мной жила, — не стал отрицать Дарзиньш. — Я имел в виду любовь втроем.

Очень хотелось Ольге рявкнуть на старика, чтобы в таком случае он и трахался с этой ведьмой, а ее оставил в покое, но вовремя прикусила язычок.

„Пусть будет, как есть, — подумала она. — Что тебе этот старый пень? Только средство передвижения, если, конечно, не обманет этот импотент майор“.

Почему Ольга поверила майору, она и сама не смогла объяснить. Поверила и все тут, утопающий хватается за соломинку.

— Как скажешь, хозяин! — раболепно протянула она, смирно и серьезно.

Дарзиньш сразу успокоился.

— Вот и хорошо! — радостно сказал он. — Умница. Что тебе с ней делить? Даже меня не придется.

Ольга лишь усмехнулась. Его бы устроило и такое положение, если бы Ама вместе с ней занималась любовью с гражданином начальником, но Ольге надо было получить доступ к телу единолично. Тогда она сможет выставлять его столько раз, сколько захочет.

Майор и так скопил за свою мрачную жизнь много яда и желчи в груди, и встреча с Дарзиньшем, а тем более разговор с ним, ничего нового не внесли в его копилку яда и желчи, но зато интересная мысль мелькнула у него в голове, что было неожиданно приятно.

Во время отсутствия Дарзиньша майор заменял его в исправительно-трудовом учреждении, являя собой высшую власть, почему он так и старался всеми доступными ему способами вывести из строя начальника.

Воспоминание о прибывшем недавно „князе“ зоны Вазгене сразу же натолкнуло его на мысль попытаться сговориться с „князем“ и устроить маленькую заварушку в колонии, может, хоть это поможет вытолкнуть Дарзиньша на пенсию.

Впрочем, после разговора с Ольгой, майор почему-то поверил, что ему удалось заставить Ольгу заглотнуть крючок невозможной надежды и что она лишит старика сил, а может, и жизни.

Устроившись поудобнее в кресле в своем кабинете, майор по селекторной связи велел привести к нему Вазгена. И в ожидании его прибытия стал проигрывать детали предстоящего разговора.

Подумать было о чем. В случае проигрыша Дарзиньш мог запросто арестовать своего заместителя и посадить его в БУР. За неимением тюрьмы в поселке БУР частенько использовался администрацией исправительно-трудового учреждения для охлаждения излишне горячих голов. Мог и отдать под суд. Зная его отношение к своей персоне, майор ни капельки не сомневался, что полковник так и поступит.

„Кто не рискует, тот не пьет шампанское!“ —.сказал себе майор.

В кабинет громко постучали.

— Введите! — гордо и властно разрешил майор.

Контролер ввел в кабинет Вазгена и, повинуясь жесту майора, быстренько освободил кабинет.

— Что будем пить: водку, кофе, чай? — дружелюбно спросил майор у „князя“.

— Пейте, что хотите! — добродушно разрешил Вазген — Я лично, ничего пить не буду. Я пью только с друзьями.

Майор проглотил обиду как ни в чем не бывало, и в волнении заходил по кабинету, не зная, с чего начать.

— Ты, гражданин начальник, начни с главного! — помог майору Вазген.

Такое нарочитое нарушение внутреннего распорядка, как обращение к заместителю начальника исправительно-трудового учреждения по воспитательной части на „ты“ майор даже не заметил. Он тоже решил говорить с „князем“ на „ты“ для большей доверительности.

— Случайно я услышал, как „хозяину“ докладывали об убийстве Ступнева, Ступы — осторожно начал подводить „князя“ к противостоянию с Дарзиньшем майор.

— Разве его убили? — сделал удивленное лицо Вазген. — Мне сказали, что он повесился, не выдержав разлуки с Полковником. У них такая любовь была…

И Вазген гнусно ухмыльнулся.

— Дарзиньш по-другому считает! — тоже ухмыльнулся майор, которому очень понравилась мысль представить Ступнева в роли пассивного гомосексуалиста.

Это, кстати, объясняло бы экспертизу, выявившую большое наличие спермы в заднем проходе трупа.

— Как он считает? — насмешливо спросил Вазген. — По-арабски или по-римски?

— Напрасно у тебя такое шутливое настроение, Вазген! — миролюбиво сказал майор. — Я, лично, тебе верю, что Ступнев покончил с собой, не выдержав смерти Полковника. Но хозяину дана другая команда: из „черной“ зоны делать „красную“. И он намерен раскручивать убийство.

— „Красной“ можно сделать зону за полчаса! — зловеще ухмыльнулся Вазген. — Я не ручаясь, что смогу удержать зону от неповиновения. Прольется кровь. Много крови. Хотите „красного“, будет вам „красное“.

Глаза его горели злобным огоньком, а скулы резко обозначились, показывая высшую степень раздражения.

Майор поспешил его успокоить.

— Меня устроит и „черная“ зона, — заявил он многозначительно. — Мы бы договорились. С Дарзиньшем этого не удастся сделать.

— Слышал я о нем! — нехотя признался Вазген. — Его наверху ценят. Так просто его не убрать.

— А я и не предлагаю просто! — усмехнулся майор. — Он хочет „красное“, он ставит на „красное“, пусть ему „красное“ и выпадет.

Несмотря на его многозначительный и витиеватый стиль, Вазгену было совсем не трудно уяснить, что же хочет предложить „начальник“, как он их всех презрительно называл. Но их цели совпадали в данном вопросе. Вазген и сам понимал, что житья привольного не будет, всех авторитетов погонят на работу, если он, „князь“, не воспрепятствует превращению „черной“, воровской, зоны в „красную“, где сила у „ментов“.

— Нужен небольшой хипеж? — спросил он без тени улыбки. — Порезать несколько „сук“. И его уберут?

— Нет, его не уберут! — вздохнул майор. — Если только вспыхнувший бунт не приведет, например, к захвату БУРа и к уничтожению всех охранников, там находившихся. Это вызвало бы большой скандал, и Дарзиньша отправили бы на пенсию.

— Помазали! — согласился Вазген. — Зови контролера.

— Может, выпьешь со мной? — предложил майор.

Вазген усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Мы все равно по разные стороны баррикад! — заявил он твердо. — Мы заключили временный союз. Уберем „хозяина“, ты станешь „хозяином“. Тогда не забудь о нашем общем деле.

Майор вызвал контролера, тот поспешил зайти в кабинет и увести Вазгена, которого возле „крикушника“ ждала собственная охрана из авторитетов и „солдат-торпед“.

Вазген еще с крыльца подал им знак, что все в порядке, и отказался от услуг контролера, обязанного проводить заключенного до его барака.

— Отдохни, дорогой! — сказал ему Вазген. — Мы с ребятами погуляем по зоне немного. Погода хорошая.

Такой хорошей погоды, действительно, не помнили даже старожилы — жаркое лето с небольшими дождями, от которых в тайге грибов становилось видимо-невидимо. Дарзиньш уже дал указание собирать и сушить грибы, которые всегда выручали холодной затяжной зимой, грибной суп поднимал настроение и снижал агрессивность. Дарзиньш свято верил в политику „кнута и пряника“, которая столько лет приносила хорошие плоды.

Но в этой колонии строгого режима происходило что-то странное, чего Дарзиньш пока не мог постичь. Все шло не так, как он привык делать. Возможно, из-за скрытого противодействия заместителя и его команды, немногочисленной, но очень сплоченной, состоящей, в основном, из работников БУРа, что давало заместителю неоспоримое преимущество, всегда можно было непокорного посадить в БУР, где его так умело и быстро обработают, что он либо станет шелковым, либо инвалидом, первым кандидатом в покойники.

Майор довольно потер руки и чуть было не заплясал от радости, от такого успеха, что удалось сговориться с „князем“ зоны против своего непосредственного начальника. То, что при этом погибнут его коллеги, а может, и его сторонники, его совершенно не трогало. Он об этом и не думал.

„Без жертв не обходится ни одна революция!“ — напыщенно подумал он, с трудом вспоминая крохи тех малых знаний, что пытались в них впихнуть на занятиях по марксизму-ленинизму.

Ему было тесно в своем кабинете, который был, действительно, небольшим, и он открыл дверь в коридор, чтобы почувствовать простор и масштаб, соответствующий его замыслам и начинаниям.

„Теперь надо только вывести из строя Дарзиньша“, — подумал он.

Но здесь была большая надежда на Ольгу, с которой тоже было заключено соглашение.

То, что ни одно из соглашений майор не собирался выполнять, ему как-то недосуг было вспомнить. Все политики много обещают и мало делают. На то они и политики.

Внимание майора привлекла красивая молодая женщина, вышедшая из самого дальнего кабинета, предоставленного заключенному Игорю Васильеву, недоучившемуся студенту юридического факультета, для работы над завалом старых служебных бумаг, в которых сам черт мог ногу сломать. Майор был страшно зол на Васильева, нашедшего ловко запрятанную им в ворохе ненужных бумаг приказ об организации женской колонии строгого режима, потому что, не найди он этого приказа, Дарзиньш бы „горел синим пламенем“.

„Как бы он вышел из положения?“ — злорадно тогда думал майор.

И в результате из-за старательности Игоря Васильева рухнула великолепная комбинация.

Увидев красивую женщину, майор остолбенел. Она настолько ему понравилась, что он даже почувствовал приятное шевеление там, где, как ему казалось, все давно уже умерло и атрофировалось.

„Шо це за краля? — от удивления он заговорил на малороссийском наречии. — Ай да студент! Устроился со всеми удобствами. Дай срок, я тебя на лесоповал угоню, такого здорового мужика. Кадров на трудных участках работ не хватает, а этот бумажечки перекладывает с места на место. И то, что не нужно находить, находит“.

Вслед за красоткой, буквально через минуту, из комнаты вышел Игорь Васильев и заторопился в столовую. Комнату он закрыл на ключ и сдал его дежурному.

„И Васи нет поблизости! — заинтригованно подумал майор. — Если бы эта красотка вышла вместе с Васей, я бы не удивился. Кобель с заслуженной репутацией. Но уединяться с заключенным?“

И майор решил зайти в комнату, выделенную Васильеву для работы, чтобы узнать подробности об их совместном там пребывании.

Дежурный безропотно выдал ему ключ, но попросил расписаться в журнале выдачи ключей. А когда майор попытался взбрыкнуться, то дежурный ему напомнил о строгом приказе Дарзиньша, категорически запрещающего выдавать ключи от помещений без расписки.

— Даже „хозяин“ расписывается! — со значением подчеркнул дежурный.

Ключ брал майор напрасно. Ничего особенного он не обнаружил: ни использованных презервативов, ни подозрительных пятен на папках с ненужными бумагами. Ничего! Сколько ни искал.

„Чем же они тогда здесь занимаются? — недоуменно подумал майор. — Неужели только работают?“

То, что можно заниматься только работой, никак не укладывалось в его пустой башке.

Вазген, расставшись с контролером, не посмевшим ослушаться приказа „князя“ зоны и оставшимся в административном корпусе, отправился гулять по зоне в сопровождении свиты из ближайших авторитетов и охраны из „солдат-торпед“.

Заметив вопросительный взгляд своего „местоблюстителя“ или „смотрящего“, Вазген жестом пригласил его к себе, а остальных тоже жестом отослал чуть поодаль, чтобы не мешали разговору.

— Ты хочешь что-то узнать? — спросил Вазген.

— Да! — согласился с ним „смотрящий“. — Не каждый день „кум“ приглашает к себе „князя“. О чем шло толковище?

— Вражда „ментов“ нам на руку! — ухмыльнулся Вазген. — „Кум“ на „хозяина“ попер.

— Ништяк! — обрадовался „смотрящий“. — Столкнуть этих козлов лбами — моя мечта.

„Голубая?“ — хотелось спросить Вазгену, но он вовремя прикусил язык. Это не с фраерами шутить, которые любую шутку обязаны терпеть. А с авторитетами требуется умение работать. „Сходняк“ блатных еще никто не отменял. А это „вече“ может и снять с него титул „князя“, а тогда мало кто может позавидовать жизни Вазгена. В лучшем случае его разжалуют в „торпеды“, готовые „мочить“ любого, кто встанет поперек дороги авторитетам. А в худшем… О худшем даже подумать было страшно.

— Там другая „маза“! — сказал Вазген. — Хозяин имеет мечту перекрасить зону. А „кум“ имеет мечту свалить „хозяина“ и самому им стать.

— Чужими руками таскать каштаны из огня охотников всегда много! — нахмурился „смотрящий“. — Мы свалим „хозяина“, а „кум“, став „хозяином“, навешает на нас всех „собак“. Война с „крикушником“ не должна быть бессмысленной. Гибнут хорошие люди, наши люди, рушатся устойчивые связи. А этот козел, заместитель, „туфту лепить“ большой мастер. Кто допускает беспредел, тот в „прогаре“. Зачем тебе это? Посмотри: колючку внутри зоны сняли, режим ослабили, кормить стали как на убой…

— Колючку можно снова за один день поставить! — возразил Вазген. — А Дарзиньш — большой мастер по перекраске зон. У него их знаешь сколько? И войну начал уже он. Пятерых наших зарезали, пятерых вместе с Ариком угнали на „особняк“.

— Кто это тебе сказал, что именно „хозяин“ посылает убийцу? — не поверил „смотрящий“. — Это псих орудует. Не забывай, что он уже четверых фраеров люто казнил.

— Свидетелей убирает! — отмахнулся Вазген. — Ты не задумывался, почему стали убивать после того, как „опустили“ Павла Горбаня? Что, раньше не „опускали“? Целый барак „опущенных“. Дарзиньш приказал. Он первым начал войну. Мы ответим.

— Двое дерутся, третий радуется! — напомнил „смотрящий“. — А „кум“ — это третий.

Вазген засмеялся. Он не стал посвящать „смотрящего“ в детали его разговора с заместителем начальника колонии. А самая важная деталь разговора была в том, что Вазген, отправляясь на „разборку“ с „кумом“, взял с собой миниатюрный магнитофон с крошечным микрофоном и записал всю беседу с заместителем начальника исправительно-трудового учреждения строгого режима.

— Я уже принял решение! — важно и надменно заявил „князь“ Вазген. — Пороховая бочка рванет и разнесет здесь все. Слава о нас пойдет гулять по всем пересылкам, тюрьмам и лагерям. А Дарзиньша уберем, возьмем зону в свои руки. Я гарантирую.

— Подумай еще раз, „князь“! — взмолился „смотрящий“. — Часто бунт провоцирует само начальство, чтобы „намотать“ лишние сроки вставшим поперек глотки администрации зекам. Помню, как администрация, чтобы спровоцировать бунт, подбросила заключенным наркотики и тут же нашла их. Авторитетов убрали в БУР. В ответ братва вычислила и зарезала „суку“, который подбросил наркоту. Кровь вызвала еще большую кровь. Бунт страшно подавили, несколько десятков человек погибло, всех авторитетов разослали по „особнякам“, а зона стала образцово „красной“.

— Я решил! — повторил Вазген. — Мне держать ответ.

— Устроим „хипеж“ или настоящий бунт? — спросил „смотрящий“.

— Бунт с поджогами, с разрушениями, — загорелся Вазген, — со взятием БУРа.

— Резать будем только „сук“? — спросил „смотрящий“.

— „Погасим“ всех, кого застанем в БУРе и в „крикушнике“, — уточнил Вазген.

— „Крикушник“ приступом не взять! — засомневался „смотрящий“.

— Нам откроют двери! — страшно улыбнулся Вазген. — В БУРе возьмем оружие. А в „крикушнике“ заложников. И потребуем волю! Погуляем!

— А пулеметы на вышках? — напомнил „смотрящий“.

— Заставим „кума“ поработать! — успокоил Вазген. — Он у нас в руках.

— „Мужиков“ так просто не поднять! — напомнил „смотрящий“. — С одними блатными мы не справимся. А чтобы поднять „мужиков“, — продолжил „смотрящий“, — нужен повод…

— Повод будет! — прервал его Вазген. — Мы его сами создадим. Сколько человек осталось в живых из компании Пана? — спросил он, будто бы сам не знал.

Но ему было важно привлечь к подготовке бунта „смотрящего“, чтобы он не послал записку на все этапы для передачи воровской сходке, криминального верховного совета преступного мира.

Вазген знал, что его влияние в преступном мире среди „воров в законе“ пошатнулось из-за убийства, правда, недоказанного, подельника, которого он убрал из-за приличной суммы в долларах. И ему было нужно, „кровь из носа“, восстановить любыми путями свой пошатнувшийся авторитет.

А для этого лучше бунта, успешного бунта, ничего не придумаешь.

— Студент и Хрупкий остались! — недоуменно сказал „смотрящий“. — Ты думаешь, что убийца кого-нибудь зарежет опять?

— Мы сами поможем ему! — усмехнулся Вазген. — А перед этим приложим все силы, чтобы уверить „мужиков“, что „хозяин“ дал команду „мочить“ всех без разбора. Хрупкий — „мужик“. И они поверят, что после авторитетов и приблатненных дошла очередь и до „мужиков“. Остается: либо ждать, как бараны, когда подойдет твоя очередь быть зарезанным, либо бунтовать, требуя остановить беспредел со стороны администрации.

— А на Студента все свалим? — поинтересовался „смотрящий“. — О нем и так в зоне ходят слухи, что он не может раскрыть дело, которое сам и заварил.

— Нет! — поправил Вазген. — Не хочет расхлебывать кашу, которую сам и заварил.

— Один хер! — отмахнулся „смотрящий“.

— Студента мы пока трогать не будем, — заявил Вазген. — Может нам пригодиться. Нам свои адвокаты нужны. Братва пришла к такой мысли давно. А теперь у нас столько денег, что можно себе позволить учить собственных юристов и продвигать их на высшие посты в судах. Отработают хлеб с лихвой.

„Смотрящий“ серьезно обдумывал услышанное, но не был не только согласен с планом Вазгена, „князя“ зоны, но, после некоторого раздумья, решил отправить по хорошо известному ему адресу на воровскую сходку записку о беспределе Вазгена, который, по его мнению, может привести к серьезному поражению братвы, к большой крови и к потере авторитета криминального мира.

Но Вазген был уверен в успехе.

Алена, перебирая бумаги, которые у нее, кроме усмешки, ничего не вызывали, время от времени все же бросала изучающий взгляд на Игоря Васильева, пытаясь придумать тему, которая помогла бы ей лучше узнать его.

— Да! — вспомнила она. — Я тут краем уха услышала, что тебе, в том числе, доверили раскрыть эти преступления. Удалось продвинуться хоть на шаг?

— Именно на один шаг! — с грустной улыбкой подтвердил Игорь. — Закон „омерты“ существует не только в итальянской мафии. По горячим следам удалось мне выяснить только одно: убийца был в форме контролера. И то узнал совершенно случайно. Предпочитают молчать. Один даже прямо так и сказал: „Болтун долго не живет!“

— Ты думаешь, что убийства совершаются по распоряжению Виктора Алдисовича? — поразилась Алена.

— Для спокойствия в зоне это вряд ли ему выгодно, — заметил Игорь. — Но и среди его помощников и заместителей есть люди, заинтересованные в разжигании бучи, в провоцировании бунта. „Злой человек всегда безрассуден точно так же, как безрассудный всегда зол“.

— „Злую весть узнать — для злого нет приятнее утех!“ — тихо процитировала Алена.

— Не знал, что ты любишь стихи! — удивился Игорь.

— Шота Руставели! — пояснила Алена.

— Даже тогда, когда авторитеты дали мне добро на расследование, — продолжил Игорь, — никто не поспешил открыть мне то, что знал.

— Ты уверен, что знали? — спросила Алена.

— Каждый что-то видел, — пояснил Игорь, — вот почему погибли оба сторожа, правда, один из них погиб по ошибке, но второй, хоть его и перевели со „швейки“ на механичку, явно что-то мог знать. Не прояви он леность души, остался бы жить.

Алена рискнула спросить напрямик:

— А почему, как ты думаешь, вы оба живы?

— Хрупкий боится даже меня! — усмехнулся Игорь. — Да что меня? Он даже собственной тени боится. И очень старается не оставаться один.

— А ты? — не отставала Алена.

— Я все время в „крнкушнике“ сижу, работаю! — пояснил Игорь. — А вор в своем доме не ворует.

— Ты все-таки убежден, что убийца из охраны или контролеров? — поняла Алена.

— Среди зеков я не знаю ни одного профессионала! — сказал Игорь. — Авторитеты тоже, со своей стороны, провели расследование и, если бы они обнаружили его среди зеков, могу тебя уверить, он давно был бы четвертован или на кусочки разрезан.

— Как это? — удивилась Алена.

— А вот так — режут беднягу по деталям, — усмехнулся Игорь. — Мне рассказывали об этом. Оказывается, очень долго можно резать человека, если не задевать жизненно важных органов. Отрезают уши, нос, губы, язык, выкалывают глаза. Затем отрезают пальцы и половые органы. Послушала бы ты, как это с аппетитом живописал мне один из приблатненных.

— А ты на чьей стороне? — неожиданно поинтересовалась Алена.

Игорь задумался, но очень скоро ответил:

— На твоей!

И его ответ прозвучал как объяснение в любви.

Алена так и восприняла это, и волна жгучего желания пробежала по ее телу, лишая всякой способности к сопротивлению. Один мужчина был в ее жизни, и этот единственный был ее партнером, после смерти которого она не знала ни объятий, ни поцелуев.

Какая-то сила, которой сопротивляться было просто невозможно, подняла Алену со стула и повела к Игорю Васильеву.

И эта сила обладала столь высокой энергетикой, что она и Игоря подняла с места, чтобы бросить навстречу Алене.

Они с такой жадностью впились друг в друга, что, казалось, еще одно усилие, и они сольются в одно целое навсегда, являя собой триумф легенды о Гермесе и Афродите.

Алена, ощутив пружину мужской силы Игоря, поспешила высвободить ее из прикрытия, раздев нового партнера, а она сразу же решила, что только Игорь будет ее новым партнером в смертельных играх с Судьбою, и, не дожидаясь, когда Игорь догадается или решится ее раздеть, разделась быстро сама и, смахнув ворох папок с бессмысленными бумагами со стола, увлекла Игоря заняться на этом столе самым лучшим, что есть на свете, — любовью.

Когда они, удовлетворенные и счастливые, „вернулись на землю“, Алена посмотрела в сторону двери и сказала удивленно:

— А мы даже дверь не закрыли.

Игорь спохватился и бросился закрывать дверь на крючок.

— Представляю, какие „шары“ выкатил бы майор, застав нас в неглиже.

— Где ты видишь неглиже? — усмехнулась Алена, с удовольствием рассматривая голое тело партнера. — „В чем мать родила!“ — это я еще понижаю, но ни на тебе, ни на мне я не вижу ни одной детали неглиже.

Она села на столе по-турецки, скрестив ноги, опираясь руками на стол, выставив грудь. А глаза ее неотрывно следовали за Игорем.

Игорь поспешно вернулся к ней, словно младенец, потерявший на секунду материнскую грудь и заметавшийся в поисках теплого и родного. И опять слился с ней в объятиях.

— Тебе было хорошо? — бережно спросил он Алену.

— Не то слово! — уверила она его. — Замечательно! Восхитительно! Так высоко в небо я еще не поднималась.

— Как я чувствую, — улыбнулся Игорь, — работать мы больше не будем!

— Главное, во время одеться! — напомнила Алена. — Нам с заключенными на таком уровне общаться не разрешается. Устав не велит.

— Ты же вольнонаемная! — напомнил ей Игорь.

— Я шучу! — вздохнула Алена. — Неужели ты думаешь, что меня могли остановить погоны? Они слетели бы вместе с формой, только и всего. Королям изменяют, присягу нарушают…

Она замолчала и жадно впилась в губы Игоря.

Вася, на которого Дарзиньш так понадеялся, что он присмотрит за „лавкой“, пока он будет заниматься любовью с Ольгой, тоже заразился общим стремлением заполучить свежее женское тело.

А молоденькая толстушка, на которую Вася „глаз положил“ еще на пристани, стоила его усилий. Тихая и скромная, она на всем своем крестном пути ни разу не подвергалась насилию. Ее надо было разглядеть, потому что она не была обладательницей броской красоты.

А Вася ее разглядел. Толстушку звали Алевтина или Аля. К огромному удивлению Васи, Аля оказалась к тому же еще и девственницей. История ее попадания на строгий режим исправительно-трудового учреждения была как две капли воды похожа на истории тысяч продавщиц, попавших после училища в лапы похотливых директоров, магазинов, трестов и объединений: приглянулась она директору, и он стал домогаться ее, но все его ухаживания были отвергнуты, подарки возвращены. Тогда директор поставил ее работать на весы, отрегулированные таким образом, что довольные покупатели получали с каждого килограмма двести грамм довеска, а Алевтина — недостачу на многие тысячи рублей. „Воровку“ вызвал в кабинет директор и нагло предложил — либо она становится „раком“ прямо здесь, в кабинете, на ковре, либо ее будут ставить в ту же позу в тюрьме и на всех пересылках. Алевтина выбрала другое: тяжелой хрустальной пепельницей, стоявшей на столе директора магазина, она ударила его по виску, проломив череп, и автоматически получила за убийство десять лет строгого режима. Статью за „воровство“ покрыла статья за убийство.

Вася, к сожалению, забыл не только всех своих прежних любовниц, но и свои непосредственные обязанности, забыл про работу и про своих „сексотов“.

А майору, заместителю Дарзиньша, только того и надо было. Он вовсю развернулся, обнаружив в себе склонность к дворцовым переворотам и интригам. Он даже и думать забыл о врачихе, которая произвела на него столь неотразимое впечатление, что он на секунду почувствовал себя мужчиной, полноценным и здоровым.

И Вазген дал команду развернуть работу среди „мужиков“, подготавливая их к бунту, авторитетов, блатных и приблатненных агитировать не надо было, эти всегда были готовы бунтовать, ломать, крушить и жечь. Дай только повод.

„Смотрящий“ не мешал ему, но, со своей стороны, так как он был против бунта, отправил „на волю“ записку, предупреждая братву о беспределе „князя“, который, по его мнению и глубокому убеждению, приведет к большой крови.

Он только не учел одного — Вазген с первого дня своего появления в зоне не доверял ему и поручил своему „шестерке“ из приблатненных, для кого тюрьма — дом родной, приглядеть за „смотрящим“. „Шестерка“ прекрасно знал свое дело соглядатая, и каждый шаг „смотрящего“ был известен Вазгену.

„Смотрящий“ передал послание воровской сходке через вольнонаемного шофера, пьяницу и забулдыгу, подрабатывающего тем, что провозил для заключенных водку, чай и наркотики, пропивая и прогуливая те проценты, тот „навар“, что он имел с поставляемого товара.

Взяв записку, чтобы в свою очередь передать ее через знакомого пилота военного вертолета дальше — платили за такие пересылки очень хорошо, шофер в конце рабочего дня, собираясь выехать за ворота колонии, неожиданно обнаружил рядом с собой, на шоферском сиденье, одного из „солдат-торпед“ „князя“ зоны.

— Не шуми! — приказал тот тихо, но этот тихий голос был смертельно опасным для шофера, и он не заблуждался.

— Я все привез, как договаривались! — засуетился шофер.

— Ты все и получил! — услышал шофер голос за окном кабины.

Выглянув в окошко, шофер увидел не кого-нибудь, а самого „князя“, который никогда не появлялся в механическом цеху, да и на любом производстве, считая „западло“ не только работать, но и появляться на рабочем месте.

— Тогда в чем я провинился? — удивился шофер, у которого отлегло от сердца.

— Тебе кое-что передали помимо меня! — сурово сказал Вазген.

Шофер побледнел. Это было суровое обвинение.

— Мне записку дал авторитет! — стал оправдываться он. — Откуда я знаю, что это было сделано помимо тебя?

— Верни записку! — приказал Вазген.

Шофер беспрекословно повиновался и тут же отдал записку, которую ему вручил „смотрящий“.

Вазген, получив требуемое, махнул рукой, и ворота механического цеха медленно разъехались, открывая путь к воротам лагеря, где после тщательного обыска, большого „шмона“, машину должны были выпустить за ворота лагеря.

Но в ту секунду, когда шофер нажал на сцепление и, отжимая его на себя, включил стартер, „торпеда“, сидевший рядом, сильно ударил его длинной и острой заточкой под ребра в область сердца, пригвоздив тело к сидению.

„Солдат-торпеда“ выскочил из уже движущегося автомобиля и скрылся, а автомобиль медленно поехал по прямой к воротам исправительно-трудового учреждения.

Там его уже поджидал контролер, чтобы произвести тщательный осмотр машины и лично шофера. Правда, тщательным его только называли. В основном, контролера интересовало присутствие или отсутствие беглеца. Он только за побег отвечал, за нахождение спиртного или наркотиков срок получал сам шофер, но контролеры никаких поощрений не получали, а потому не очень-то и старались.

Контролер поднял руку, призывая шофера остановиться, но машины продолжала двигаться, и двигалась она, пока не врезалась в металлические ворота зоны.

Контролер, с трудом увернувшись от не останавливающегося автомобиля, с трехэтажным матом бросился к дверце кабины, за которой сидел шофер, и распахнул ее.

Но шофер не мог уже ответить ему. Он был мертв.

Вазген, получив послание „смотрящего“, внимательно его прочитал и изучил. В нем не было никакого криминала с точки зрения уголовной этики. „Смотрящий“ не „катил бочку“ на него, но сообщал, что „князь“ зоны готовит в сговоре с заместителем начальника колонии бунт, который может привести к большой крови и потере авторитета уголовников, а потому просто высказывал свое полное несогласие с подготовкой бунта.

Авторитета, как бедолагу-шофера, убить было невозможно, но Вазген поставил на нем „крест“, приговорил „смотрящего“. И даже придумал, как избавиться от него во время бунта, когда не поймешь сразу, откуда стреляют, а главное, кто стреляет.

Ну, а шофера убили, чтобы не оставлять свидетеля, который знал о предупредительной записке на воровскую сходку, уничтожение которой являлось величайшим преступлением в глазах уголовного общества и каралось самым суровым способом.

„Князь“, всплыви это дело, мог быть сразу же низложен и даже „опущен“.

Возвращаясь в свой барак, „князь“ заметил возле стены швейного производства, отошедшего к женской зоне, молодняк, свободный от работы, потому что не их смена сейчас „пахала“.

— Что это они там рассматривают? — спросил он у своего „солдата“, только что мастерски „замочившего“ шофера.

Тот рассмеялся.

— Пацаны дырки просверлили в стене „швейки“ и дрочат на баб, которые знают о просверленных дырках и распаляют пацанов, выставляя им на обозрение самые сокровенные и аппетитные части тела, — сказал „солдат“.

— Они там голые ходят? — не поверил Вазген.

— Нет, конечно! — ответил „торпеда“. — Но, как только надзирательницы отвлекаются, они пацанам показывают все, что те могли бы попросить. Причем с большим удовольствием.

Вазген заинтересовался настолько, что решил сам посмотреть внутрь „швейки“.

Окна здания „швейки“, выходящие в сторону мужской зоны, были наглухо забраны „намордниками“, металлическими решетками с частыми, под сорок пять градусов, пластинами. Немного света они пропускали, но разглядеть сквозь них было невозможно ничего.

Но „голь на выдумки хитра“. Каким-то образом пацаны смогли притащить к „швейке“ электродрель и просверлить пару дырок под „намордниками“. Это им показалось мало, и они еще умудрились вставить в дырки мастерски выточенные из плексигласа увеличительные „стекла“, так что теперь они могли все рассматривать в увеличенном виде.

„Солдат“ шуганул пацанов, те почтительно отступили в сторону, предоставив места просмотра „секс-шоу“ „князю“ зоны.

Вазген припал к окуляру и сразу же увидел крупным планом теплое и мягкое женское, где вовсю орудовал хозяйкин пальчик, занимаясь нахально мастурбацией.

Вазген при виде столь заманчивого зрелища почувствовал жгучее желание и, оторвавшись от прелестной картинки, пальчиком поманил к себе одного из пацанов, которого он лично лишил „девственности“ еще на барже.

— Поработай губами! — велел он „опущенному“, и тот не посмел перечить опасному властителю зоны.

Тот примостился у стены „швейки“ и стал работать губами, в то время как Вазген смотрел на увлекательную картинку в окуляр просверленной дырки.

Естественно, что в таких условиях у швей-мотористок рабочая выработка была мизерной. Они с трудом выполняли норму, невыполнение ее считалось обструкцией, за что немедленно следовали жесткие карательные меры, как за саботаж.

А эта стена швейного цеха была вне досягаемости зрения двух боковых вышек этой части зоны. С противоположных вышек никто и не смотрел в эту часть зоны, потому что не было надобности. Своих забот хватало.

„Солдат-торпеда“ Вазгена, которому сподручно было посмотреть, что показывали по второму „телевизору“, тем не менее этим правом не воспользовался. Он должен был защищать „князя“, был его личным телохранителем и по совместительству палачом. И подставлять „хозяина“ не имел права. У убийц и палачей тоже существует своеобразный „кодекс чести“.

Получив удовольствие, Вазген вернулся в барак, где его уже ждали приближенные авторитеты, свита „князя“ зоны, чтобы разработать план восстания в зоне.

Среди них был и „смотрящий“, при виде которого у Вазгена еще больше улучшилось настроение, потому что записка, посланная „смотрящим“ на воровской сходняк, лежала у него в кармане, в то время как „смотрящий“ был полностью уверен, что она через пару дней будет у того, у кого надо, и ответ не заставит себя ждать. А что ответ будет положительным, в его пользу, „смотрящий“ ни капельки не сомневался.

Но ему не суждено было узнать, что ответа он так и не получит и никогда не узнает, что записка не покинула пределы исправительно-трудового учреждения строгого режима.

— Братва! — обратился к свите довольный Вазген. — „Хозяин“ слиняет, все пойдет путем, жизнь ништяк — власть авторитетов.

Он еще долго говорил с братвой на доступном ей языке офеней, как говорят, „по фене ботал“, но народ его понимал, язык для них был более понятен, чем великий и могучий русский язык, которому их плохо учили в детстве.

Вся его долгая речь на языке офеней легко укладывалась в несколько фраз о том, что если есть возможность свалить Дарзиньша, который послан в эту зону перекрасить ее из „черной“ в „красную“, то грех этим не воспользоваться.

После его „тронной“ речи стали обсуждать, кому сколько нужно людей для захвата того или иного объекта в лагере.

Больше всего желающих было штурмовать лагерную больничку. Там всегда можно было разжиться витаминчиками и „колесами“, таблетками, содержащими наркотические вещества, и „побалдеть“. А уж, если и „укольчиком“ удастся разжиться, то под „кайфом“ можно штурмовать даже „крикушник“, и резать всех „гадов“, которые попадутся в руки бунтарей.

Меньше всего желающих было штурмовать БУР, потому что каждый знал, что БУР, соединяющийся с административным корпусом коридором, огороженным тремя нитками колючей проволоки, являл собой настоящую крепость, которую можно было взять только хитростью, потому что у охраны БУРа имелось оружие с боевыми патронами, а стрелять они все умели хорошо.

Но именно на штурм БУРа Вазген требовал послать самых боеспособных бойцов. И самых жестоких.

— Всех „центов“ в БУРе связать, — наставлял он, — часть „погасить“, часть взять заложниками и потащить к „крикушнику“. Не сдадутся, „гасить“ и „мочить“ заложников прямо на глазах „кумов“ и „вертухаев“.

— Да мы их отдадим в руки наших штрафников, — подсказал один из братвы. — Там Колян уже неделю изводится. Он им всем кишки на шею намотает.

— Я предлагаю, — вмешался самый опытный из бунтарей, для которого это был уже второй бунт в тюрьме, — по-тихому взять больничку, тем, кто пойдет на БУР, дать „колеса“ и „ширнуться“, а уж потом им будет „море по колено“. Они разорвут БУР на части.

— Заметано! — согласился Вазген.

— Может быть, — осторожно вмешался „смотрящий“, не следует убивать надзирателей, а взять всех в заложники? Кровь рождает ответную кровь.

— Можно еще пойти работать, — злобно ответил Вазген, — поступить на службу режиму. Стать „сукой“ и „прессовать“ братву, которая готова лучше на смерть идти, чем склонить голову перед „ментами“.

— Я этого не говорил! — обиделся „смотрящий“, встал и вышел из барака.

Братва молча и долго смотрела ему вслед.

— Гнилой зуб лучше удалять! — наконец заметил один из приближенных Вазгена, прибывший вместе с ним. — Чтобы голова не болела.

На этом „военный совет“ завершил свою работу.

До намеченного для бунта срока оставалось менее двух суток.

„Смотрящий“ был недоволен своим срывом на „военном совете“. Его многие из авторитетов поддерживали, надо было найти путь к сердцу и остальных.

„Не о том мне надо было говорить!“ — раздосадованно думал „смотрящий“.

Но „после драки кулаками махать“ — поздно…

Если бы Дарзиньшу сейчас и сказали о готовящемся бунте в вверенном ему исправительно-трудовом учреждении, то он вряд ли адекватно отреагировал на это сообщение.

Погруженный в любовь с Ольгой по самую макушку, он утонул в ее объятиях, и единственным его желанием было вновь и вновь обладать великолепным телом Ольги.

Дарзиньш пил пригоршнями витамины, заготовленные на целый год. Как ни странно, но они помогали. Никогда еще Дарзиньш не чувствовал себя так хорошо и не ощущал себя столь сильным мужчиной.

— Ты поднимешь и мертвого! — ласково» шептал он Ольге, целуя ее тело в разные нежные места. — Какая ты!

— Воспринимаю это высказывание как твое посмертное завещание! — смеясь откликалась Ольга.

— Будет исполнено? — шутил Дарзиньш.

— Можешь не сомневаться! — уверяла Ольга.

Уже третий день Дарзиньш почти что не вылезал из кровати, не в силах оторваться от источника своей последней любви.

И он все пытался вспомнить имя французского короля, который на старости лет женился на молоденькой красотке и тоже не вылезал из постели, требуя от врачей, чтобы они готовили ему отвары, восстанавливающие мужскую потенцию.

Правда, Дарзиньш, не помня имени французского короля, хорошо помнил, что обессиленный король вскоре скончался, не выдержав соревнования старости с юностью.

Ама не появлялась в доме, проявив поистине интеллигентскую деликатность. Она жила в юрте возле своей главной березы для камлания, по ночам, чтобы не замерзнуть, залезая в меховой спальный мешок, потому что резко континентальный климат при дневной жаре в тридцать градусов ночью спускал столбик термометра до плюс пять, что в неотапливаемой юрте ощущалось, и даже очень.

В ночь перед началом бунта Дарзиньш внезапно проснулся, словно его какая-то сила подтолкнула, и он резко поднялся, сев с вытянутыми ногами на постели, широко раскрыв глаза, с испугом всматриваясь в нечто, стоявшее рядом с кроватью. Сердце Дарзиньша билось с частотой до ста тридцати ударов в минуту, холодный липкий пот выступил на лице и на теле, тремор конечностей все усиливался и усиливался, а ледяной холод постепенно овладевал кончиками пальцев, грозя двинуться дальше и выше, на штурм главной цели — сердца.

Дарзиньш попытался было слезть с кровати, чтобы выпить воды и приготовленного им, на всякий случай, нитроглицерина, но не мог сделать ни единого движения, руки-ноги ему абсолютно не повиновались.

Он с трудом повернул голову, чтобы позвать Ольгу на помощь, но она спала, отвернувшись от него к стене, и храпела так, что с легкостью заглушала его слабые стоны. Она тоже утомилась, беспрерывно занимаясь любовью с Дарзиньшем, неожиданно проявившим такую любовную прыть на старости лет. И ее сейчас было невозможно разбудить даже пушками.

Ледяной холод медленно, не торопясь, двинулся на завоевание главной твердыни — сердца.

— Ама! — прохрипел из последних сил Дарзиньш, надеясь лишь на чудо.

Обещание Ольги поднять у него, мертвого, вспомнилось ему как дьявольская шутка. Умирать ему не хотелось, и он верил в чудо.

И чудо свершилось!

Дверь открылась и в комнату вошла Ама.

— Ты звал меня? — тихо спросила она, но для Дарзиньша ее голос звучал гулким колоколом.

У Дарзиньша не было сил, чтобы четко и внятно ответить, и он лишь кивнул головой в знак согласия.

Ама подошла к нему вплотную и сказала:

— Повелитель подземного мира требует взамен твоей души другую! Ты согласен, чтобы я отправила к Ерлику вместо твоей души душу Ольги? Кивни головой, если «да», и закрой глаза, если «нет»!

Дарзиньш вздрогнул. Решение было не из простых: дать согласие на смерть любимого человека было трудно, если не невозможно. Но, с другой стороны, холод неумолимо надвигался все ближе и ближе. Дарзиньш уже не чувствовал ни кистей, ни ступней. А умирать, ох, как не хотелось!

И он поспешно кивнул в знак согласия.

Мгновенно в руке Амы появилось питье в туеске, которым она поспешно напоила Дарзиньша.

И сразу ледяной холод отступил, сердце резко сбавило темп и ритм своих ударов, стало легче дышать, и Дарзиньш обессиленно откинулся на подушку, облегченно вздохнув и закрыв глаза.

Ама прощупала его пульс и тихо сказала:

— Час ты еще будешь жить! За это время я постараюсь уговорить Ерлика взять вместо твоей души душу Ольги.

Она покинула комнату, а Дарзиньш сразу впал в какое-то забытье, находясь между жизнью и смертью.

Ама вышла из дома и направилась к своей главной березе, перед которой и должно было проходить главное камлание.

Здесь Ама зажгла большой костер и, сидя лицом к огню, стала пытаться предварительным камланием получить ответ на главный вопрос: что сталось с душой Виктора Алдисовича, заблудилась ли она, или, похищенная, томится в темнице мрачного повелителя подземного царства Ерлика.

Аме было бы намного легче, если бы оказалось, что душа попросту заблудилась и находится близко, тогда Ама известными ей способами вернула бы обратно душу в тело Дарзиньша.

Поблизости души не было. И Ама отправилась искать отбившуюся душу по всему свету.

Для этого она повернулась к огню спиной и стала камлать — вот она летит на бубне, разыскивая отбившуюся душу в дремучих лесах, в степях, на дне морском, чтобы, найдя ее, водворить в тело.

Часто душа избегает преследователя, она бежит туда, где ходят бараны, чтобы шаманка-кама не смогла отличить ее следов, смешавшихся со следами бараньих ног, или же уходит к духам юго-запада, хатам, где она чувствует себя в безопасности от преследования и козней камы, потому что эти духи ей враждебны.

Но Ама не побоялась поискать душу Дарзиньша и у враждебных ей духов-хатам, потому что если души нигде нет в пределах этого мира, то Аме пришлось бы искать ее в царстве Ерлика.

Ама недаром заранее запаслась согласием Дарзиньша предложить Ерлику вместо его души душу Ольги. Ама прекрасно знала, что Ерлик так просто не отдаст душу Дарзиньша, а потребует взамен душу близкого Дарзиньшу человека.

А ближе, чем Ольга, у Дарзиньша за последнее время не было никого.

Перед тем как отправиться в подземное царство Ерлика, Ама устроила себе небольшой перерыв, во время которого, опираясь на поставленный ребром бубен, она обсудила с духами все увиденное и услышанное, а ее духи взамен рассказали ей все, что им известно, о положении души Дарзиньша.

Обсудив, Ама разделась догола и, стоя задом к огню, стала камлать, чтобы отправиться в опасное путешествие на бубне в подземное царство, где всеми душами повелевал жестокий правитель Ерлик.

Этот путь в подземное царство был очень труден и убыточен для умирающего. Этот путь требовал значительных жертв.

Как и предполагала Ама, когда она, преодолев сотни трудностей и препятствий, все же предстала перед Ерликом, тот наотрез отказался отдавать душу Дарзиньша без выкупа, то есть души ближайшего друга умершего.

Стоя спиной к огню, Ама крутилась в бешеной пляске, не сдвигая ног, она низко приседала и выпрямлялась, как бы изображая этими движениями танец змеи.

Неожиданно она схватила плащ и, набросив его на тело, стала еще сильнее раскручиваться, маньяки — жгуты, нашитые на плаще, рассыпались и кружились в воздухе, образуя изящные волнообразные линии.

В то же самое время Ама с бубном делала различные обороты, ото всего этого получались разнообразные звуки. Иногда она обращала бубен перекладиной вверх и неистово ударяла в бубен снизу.

Затем Ама стала собирать в бубен своих духов для совета.

Собрав, она села спиной к огню и стала держать себя заметно спокойнее: иногда стала прерывать удары в бубен разговорами с духами, хохотала, указывая на свое пребывание в обществе духов.

Закончила она камлание протяжным и приятным пением под удары в бубен, напоминающие топот коней.

Затем она оделась и с бубном в одной руке и колотушкою в другой отправилась в дом, прямо в спальню, где умирал, вернее, был в коме, Дарзиньш.

За окном занялась заря.

Ама обратила душу Ольги, беззаботно и устало спящей, в жаворонка, и душа ее вспорхнула к небу, чтобы своим пением встретить и восславить рассвет.

Но Ама была настороже. Она мгновенно превратилась в ястреба и цепко схватила когтями жаворонка — душу Ольги. Стрелой помчавшись в подземный мир повелителя Ерлика, она отдала ему душу Ольги, получив взамен душу Дарзиньша.

Ама приподняла умирающего Дарзиньша так, что бубен касался его груди, а колотушкой она стала соскребать со спины «хозяина» все нечистое, освобождая таким образом возвращенную душу и при помощи всех духов, собранных в бубне, очищая ее от всяческих зол и бедствий, которые могут причинить враждебные духи-хатам.

А душа, по верованиям алтайцев, находится у человека в спине.

Закончив шаманствовать, камлать, Ама вновь напоила Дарзиньша питьем, принесенным ею с собой, и уложила его спать. Теперь он спал спокойно, дыхание его стало ровным, сердце делало не более пятидесяти ударов в минуту.

Если что и могло потревожить сон Дарзиньша, так это внезапная и необъяснимая смерть Ольги. Словно смерть из Дарзиньша, чтобы далеко не ходить, перебралась в близлежащее тело, а этим телом, так уж получилось, было именно тело Ольги.

Ольга захрипела, вскрикнула и умерла. Душа ее, похищенная в образе жаворонка, не вернулась обратно, а без души, как известно, тело человека не может существовать.

Бездушным человеком может быть только зомби.

Довольная собой Ама неслышно выскользнула из спальни, где ее место пока было занято, но уже мертвым телом.

И первый солнечный луч, ворвавшийся сквозь окно в спальню, высветил странную картину: в постели мирно, со счастливым лицом спал седой старик, а рядом с ним лежала мертвая молодая и прекрасная любовница, от которой этот старик три дня и три ночи никак не мог оторваться.

Теперь смерть их разлучила навеки.

Рядом в комнате Ама, прислушавшись к голосам духов, раздававшихся из бубна, тихо прошептала:

— Ты будешь жить еще девять лет, девять месяцев и девять дней. На такой срок Ерлик согласился отпустить твою душу. Но эти годы ты проведешь только с Амой.

Она сразу успокоилась и отправилась к своей главной березе, где в юрте лежали все ее вещи, и стала их не торопясь переносить в дом.

Медведица в своей берлоге не терпит не только другую медведицу, но и красивую комнатную сучонку, которая тешила ее медведя.

Утром, в яркий солнечный день ничто, казалось, не предвещало наступления трагедии, кровавого бунта, смерча, сметавшего все на своем пути.

Спокойствие царило во всех бараках, в столовой было намного тише, чем всегда, даже мата было слышно раз в десять меньше.

Но наблюдательный глаз сразу бы заметил, что это — спокойствие перед бурей. Затаившаяся стихия словно ждала сигнала — толчка, для того чтобы смести все на своем пути.

Игорь не заметил ничего. Впрочем, у него была причина, смягчающее вину обстоятельство: он был вновь влюблен «по уши» и не замечал вокруг даже колючую проволоку и высокого забора, молчаливо напоминающих, что он здесь, никто и ничто и его можно в любой миг прижать, как вошь, к ногтю и раздавить.

Влюбленный слеп. Это — общеизвестно.

После завтрака Игорь заторопился в «крикушник», где его должна была ожидать Алена. Игорь уже и думать позабыл о Лене, хотя одинаковые имена возлюбленных должны были наталкивать его на мысли и о прошедшей любви.

Но влюбленные все — эгоисты и кроме своей любви ни о чем не собираются размышлять, даже о своей смерти, если она следует вслед за любовью.

Все влюбленные — Ромео и Джульетты, не думающие о яде и кинжале в финале страстной любви.

Алена уже открыла комнату и ждала Игоря, тоже вся горя от желания и нетерпения. Она полночи не спала, размышляя о странностях жизни и о том, что, оказывается, встретить свою любовь можно и в таком месте.

И опять, забыв запереть дверь, они, словно изголодавшиеся, бросились в объятия друг другу.

Но раздеться и заняться любовью они не успели.

— Так, так! — раздался скрипучий голос майора у двери. — Вот чем мы здесь занимаемся!

— Это мы занимаемся, а вы нахально подглядываете! — разозлилась Алена.

Майор тоже разозлился. Он не ожидал такого отпора. Думал, что Алена смутится, сразу почувствует свою вину, а значит, с ней легко можно будет договориться насчет одной-двух ночей.

— Вас, очевидно, плохо инструктировали перед отъездом на работу в исправительно-трудовое учреждение! — зарычал он на Алену. — Вы грубо нарушили инструкцию о внутреннее распорядке и будете наказаны. Но вопрос не в вас!

Он обернулся к Игорю.

— То, что я видел, я расцениваю как нападение на представителя администрации с целью изнасилования! — он нагло улыбнулся. — «Плюс пять» я тебе гарантирую!

И он подозвал рукой охрану, очевидно, ожидавшую этого знака, потому что буквально через несколько секунд охранники влетели в комнату и заломили руки Игорю.

— Отведите его в БУР! — приказал майор. — С ним вопрос ясен. А после возвращайтесь обратно, будем разговоры разговаривать с этой молодкой.

Судя по довольным ухмылкам охраны, им уже доводилось вести подобные разговоры, потому что они сразу же заторопились и буквально волоком потащили Игоря в БУР.

Майор прикрыл дверь и сказал вполне серьезно.

— Выбирай — либо я, либо они и я!

— Вы с ума сошли! — возмутилась Алена. — Я же врач! Не нарывайтесь на статью!

— Голубушка! — засмеялся майор. — Все спишется вот на этого молодчика. Есть и свидетели, что это он в грубой и изощренной форме изнасиловал вас, а потом и убил. Я же сам и буду проводить расследование.

Алена почернела, но мгновенно нашла выход из страшного для нее положения.

— Закройте дверь на крючок! — предложила она и демонстративно стала расстегивать блузку.

Майор дрожащими руками с грехом пополам закрыл дверь на крючок и застыл.

— Что стоишь чурбаном? — грубо спросила Алена. — Раздевайся догола. Я не люблю, когда партнер в сапогах.

Майор разделся так быстро, как будто от этой быстроты зависела его жизнь. Раздевался он спиной к Алене, чтобы не смущать ее сразу своим жалким видом.

Но как только он повернулся к Алене голым, рассчитывая увидеть ее в таком же виде, вместо этого он сразу же увидел «небо в алмазах».

Алена мощным отработанным ударом ноги с разворота попала ему прямо в подбородок, отбросив к стене, по которой майор и сполз студнем на пол, где и застыл кучкой дерьма.

Алена первым делом застегнула кофточку, затем, вытащив из брюк майора ремень, связала ему руки, крепко и надежно, а ноги стянула двумя брючинами.

Рот майора Алена заткнула грязным платком, который обнаружила в тех же брюках.

Оставив бездыханного майора в комнате, Алена закрыла ее на ключ, но сам ключ и не подумала отдавать дежурному.

— В комнате остался товарищ майор! — сказала она в ответ на молчаливый взгляд дежурного. — Ему надо еще посмотреть кое-какие бумаги.

И покинула мужскую зону. Здание администрации было одно и не делилось на мужское и женское отделения.

В поселке Алена рассчитала, что найти дом начальника исправительно-трудового учреждения будет не так сложно.

Она оказалась права.

Первый же человек, к которому она обратилась с этим вопросом, подробно объяснил ей, как быстрее добраться до дома Дарзиньша.

Впрочем, разница между вариантами маршрута до дома Дарзиньша по времени была невелика.

Ворота дома Дарзиньша были закрыты на замок, но Алену таким препятствием смутить было трудно.

Она быстро и легко перелезла через железные ворота, будто делала это неоднократно, и прошла в дом.

В первой же комнате она наткнулась на Аму. Та устало сидела на диване и курила трубку. Судя по запаху, это был все же не табак, а скорее марихуана или гашиш.

Алена сразу ощутила знакомый запах, ее путь к служению властителю подземного мира Ерлику начался именно с курения анаши или гашиша.

Но она не стала вдаваться в воспоминания, а взволнованно сказала:

— Мне срочно нужен Виктор Алдисович!

— Зачем? — спокойно и равнодушно спросила Ама, затягиваясь дымом.

— В зоне случилось страшное! — в голосе Алены послышались слезы. — Наше с ним дело может сломаться, за последствия нельзя поручиться. Ужас, что будет!

Ама сразу видела: искренно говорит человек или притворяется. Алена говорила не только искренне, она, действительно, была сильно взволнована и в страшном смятении.

— Ночью Виктор Алдисович умер! — спокойно начала Ама.

Но Алена, на которую это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы, просто рухнула на ближайший к ней стул и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась так, что Ама поспешила ее утешить:

— Я вернула его душу, обменяв ее на другую у Ерлика! — торжественно сказала Ама и вновь затянулась дымом из трубки. — Теперь он спит рядом с мертвой, но можно попробовать его разбудить. Если он проснется, то будет здоров. Пойдем со мной.

Она поманила Алену за собой и прошествовала в кабинет, который служил теперь Дарзиньшу и спальней, потому что он из-за смущения или боязни не мог спать с Ольгой там, где спал с Амой.

Ама подошла к спящему Дарзиньшу, провела ладонью по его лицу, и он сразу же проснулся.

Увидев перед собой Аму, он сразу же вспомнил страшную ночь и сказал:

— Ты все-таки меня спасла!

— Я всегда выполняю обещания! — улыбнулась ему Ама.

На мертвую Ольгу никто из троих присутствующих не смотрел или старался не смотреть.

Дарзиньш попытался встать с кровати, и это ему легко удалось, как будто и не было страшных минут клинической смерти, когда он несколько минут был мертв, и только Аме удалось его вытащить с того света, куда он, впрочем, так и не попал.

— Что-нибудь случилось в лагере? — спросил он Алену, заметив сколь встревожена она.

— Ужас! — выдохнула Алена. — Ваш заместитель, майор, взял всю власть в свои руки, арестовал и отправил в БУР Игоря, хотел меня изнасиловать, но я его «отрубила», и он сейчас лежит в комнате связанный. И еще я почувствовала, что в мужской зоне что-то готовится. И это что-то очень пахнет бунтом.

Дарзиньш, не отвечая, подошел к Аме, обнял ее и поцеловал.

— Каждая ошибка влечет за собой другую! — печально сказал он. — И так до бесконечности. «Всегда глупым не бывает никто, иногда — каждый!»

— Вам надо срочно вернуться в лагерь! — сказала Алена.

— Я вернусь! — уверил ее Дарзиньш. — И вернусь с силой, с которой майору придется считаться! Но вам обеим придется быть со мною рядом. Я себя хорошо чувствую, но на всякий случай.

— Будем! — хором ответили обе женщины.

Дарзиньш старался не смотреть на Ольгу, он помнил все, о чем они говорили с Амой ночью, и считал себя виновным в смерти молодой женщины, хотя эта женщина замыслила, с подачи майора, довести его до смерти, что ей почти удалось.

Первым делом Дарзиньш отправился на машине в воинскую часть, где договорился, что через час-полтора два бронетранспортера и автоматчики в бронежилетах будут у ворот исправительно-трудового учреждения, а пока Дарзиньш попросил машину с автоматчиками, которая поехала вслед за машиной Дарзиньша прямо к административному корпусу.

Их появление вызвало настоящий шок не только у дежурного, который, к его чести, плохо относился к майору и подчинялся ему лишь непосредственно по службе, но и у двух охранников, которые меньше всего ожидали увидеть рядом с начальником колонии строгого режима Алену, оставленную ими вместе с майором в комнате. Вернувшись, они нашли комнату запертой на ключ и подумали, что майор уговорил девушку стать его любовницей, и ждали своей очереди, как это у них не раз уже бывало.

— Эти двое были в сговоре с майором! — указала на них Алена.

Дарзиньш кивнул автоматчикам, двое из них подошли к охранникам и защелкнули на их руках наручники.

— А где Вася? — спросил у дежурного Дарзиньш.

— Пока не появлялся! — ответил дежурный с ехидной улыбкой.

Но после его слоя, словно чертик из табакерки, в административный корпус ворвался Вася с такой блаженной и счастливой физиономией, что всем все стало ясно.

— Простите, товарищ полковник, опоздал! — широко улыбнулся Вася.

— На трое суток? — спросил Дарзиньш.

— Есть, «на трое суток»! — ответил, нахмурясь, Вася, расслышав вместо вопросительной формы утвердительный знак в конце.

Все присутствующие, включая охранников, так расхохотались, что Вася впервые в жизни растерялся.

— Пошли исправлять свои ошибки! — хлопнул его по плечу Дарзиньш. — Если наши ошибки не повлекут за собой кровь. А пока что отведи вместе с охраной автоматчиков моего заместителя и вот этих молодцов в БУР, а оттуда вызволи Васильева.

— Васильев в БУРе? — искренне удивился Вася. — А где ваш заместитель?

Алена достала ключ и пошла к комнате, где они так славно вчера «работали» с Игорем Васильевым.

Открыв дверь комнаты, они застали майора дергающимся на полу, в тщетной попытке освободиться или хотя бы вытолкнуть изо рта умело сделанный кляп, потому что у майора был насморк, и он попросту задыхался.

Вася развязал его, вынул кляп изо рта и, как маленького, за шкирку поднял на ноги.

Голый майор выглядел так жалко, что Алена не выдержала и сказала:

— И вот такое сокровище он мне предлагал в пользование!

Хохот, грянувший в комнате, уничтожил майора морально. Он стал еще более жалким и ничтожным, хотя, казалось, больше уже некуда.

Он торопливо оделся, после чего Вася надел на него наручники и отвел вместе с двумя охранниками в БУР.

Дарзиньш лично напечатал распоряжение — и подписал его, испытывая не только удовлетворение, но и сладкое чувство свободы, хотя, казалось бы, чего уж «хозяину»-то желать свободы в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, вверенном ему под личную ответственность.

Обратно Вася вернулся со счастливым Игорем Васильевым, который выглядел человеком, неожиданно спасшимся от неминуемой смерти, впрочем, так оно и было, умри ночью Дарзиньш, временно вся власть в зоне перешла бы в руки его заместителя, а уж он-то пощады Игорю не дал бы наверняка. Даже не стал бы ждать, когда тот загнется на каторжной работе в каменном карьере или на лесоповале, его просто «случайно» зарезали бы в БУРе во время очередной разборки, и все тут.

— Что у тебя произошло с моим заместителем? — поинтересовался Дарзиньш.

Алена поспешила вмешаться, ей вовсе не улыбалось, чтобы радостный Игорь бесхитростно все сразу же выложил на людях.

— Я вам после расскажу, Виктор Алдисович! — сказала она поспешно.

Дарзиньш взглянул на нее и все понял сам.

«Что ни делается, делается к лучшему!» — подумал он.

Васе тоже было что рассказать шефу, тем более что необходимо было срочно реабилитировать себя в его глазах.

Всем известно, что «любовь — не картошка, не выкинешь в окошко». А Вася впервые в жизни ощутил, что такое любовь и с чем ее едят. И ему нужно было срочно вернуть благорасположение Дарзиньша, чтобы он разрешил ему заполучить свою толстушку на весь срок жизни или хотя бы на срок, определенный ей судом.

— Товарищ полковник! — обратился он официально к Дарзиньшу. — Вся дежурная смена надзирателей в БУРе — ставленники вашего заместителя.

— Освободят его, думаешь? — усмехнулся Дарзиньш. — Пусть! А мы наглухо перекроем ход в БУР, пусть штурмуют. Скоро подойдут бронетранспортеры с экипированными солдатами. Вот тогда мы и покажем «кузькину мать» всем заговорщикам.

Поскольку присутствующие относились к сторонникам Дарзиньша, то это сообщение их обрадовало, потому что соотношение сил среди охраны и надзирателей зоны примерно было равным: половина была за заместителя Дарзиньша.

Та же самая мысль — «что ни делается, делается к лучшему», — мелькнула и в голове Вазгена, когда ему доложили, что Игоря Васильева посадили в БУР.

— Лучшего и придумать нельзя! — обрадовался он. — Теперь твоя задача — «замазать» Студента. «Повязанный» кровью, он будет с нами до конца жизни, — заказал он «шестерке», принесшему благую весть.

— Но как? — засомневался тот.

— Элементарно, Ватсон! — ухмыльнулся Вазген. — Даешь ему в руки пистолет, захваченный у охраны, а после пистолет должен случайно выстрелить, пусть даже в уже мертвое тело. Главное, внушить Васильеву, что это он убил «мента», а было это на самом-то деле или не было, вопрос второй. Даже номер восемь, когда нужно — спросим.

Он был доволен тем, что все было готово для начала бунта. Пороховая бочка готова была рвануть, требовалась только искра, которая ее взорвет.

Две противостоящие силы в исправительно-трудовом учреждении строгого режима всегда готовы спровоцировать бунт: лагерное начальство сознательно провоцирует, чтобы уменьшить власть урок, а авторитеты провоцируют бунт, чтобы таким вот образом поднять свой авторитет.

И нервы напряжены, всегда находятся на пределе у всех обитателей зоны.

Но готовящийся бунт был исключением из правил потому, что впервые интересы лагерного начальства в лице заместителя Дарзиньша и «князя» зоны совпали. А потому он не мог быть стихийным, неуправляемым, как тайфун и смерч, что сметают все на своем пути, возникая из ничего и уходя в ничто, потому что после вспышки остервенелой слепой ненависти, вырвавшейся на волю и нашедшей выход в крови и диком буйстве, разрушениях и насилиях, поджогах и сведении счетов, идет подавление бунта, идет ужесточение режима.

И вновь беспредел лагерного начальства после некоторого затишья ведет к новой вспышке насилия со стороны зеков.

Бараки, в которых живут зеки, иногда по сто пятьдесят человек, ведут к стадным инстинктам. Этот принцип размещения заключенных был введен только при советской власти, которая исходила из принципа коллективного перевоспитания. И случайно совершившего преступление по ошибке или по стечению обстоятельств сажали в один барак с закоренелыми преступниками, ворами в законе, авторитетами, блатными и приблатненными, которые, естественно, поскольку находились в своем втором доме, а то и в первом, не у каждого и был первый дом, верховодили в бараках и умело делал из случайного правонарушителя уголовника, коверкая его психику и подводя к тем широким воротам, которые всегда открыты в уголовный мир, имеющий всего-навсего узенькую калиточку, ведущую из него. Но эта калиточка для сильных людей, имеющих силы порвать с уголовным прошлым и зажить честной жизнью.

Обычный человек слаб!..

В связи с жаркой и солнечной погодой Дарзиньш, перед тем как уединился со своей смертельной любовью, отдал распоряжение наполнить пожарный водоем полностью и разрешил заключенным, свободным от работы, купаться в нем, чем и охотно пользовались благодарные зеки.

Бассейн был довольно глубок, в полтора человеческих роста, ведь деревянные бараки при пожарах горели, как спички, поскольку солнце их быстро высушивало до такого состояния, что достаточно было, действительно, одной списки, чтобы от лагеря остался один пепел. Поджогов не было лишь потому, что заключенные прекрасно отдавали себе отчет, что строить им новые бараки будут не пришлые дяди, а они сами и за свой счет, потому что в это время им никто не будет начислять зарплату по основному месту работы, где им спущен план, за который только и платят деньги.

Половину заключенных составлял молодняк, чей возраст колебался в пределах восемнадцати-двадцати лет. И, глядя на резвящихся у бассейна крепких парней, трудно было представить, что у каждого за плечами немалый срок, а преступления их просто ужасают: большинство из них сидело за разбои и грабежи, за убийства и воровство в крупных размерах, когда сумма похищенного исчисляется многими миллионами рублей.

Пацаны, как их звали на зоне, в своей жестокости с лихвой могли переплюнуть старших товарищей из кодлы блатных. В большинстве своем пацаны приходили во «взрослый» лагерь с «молодняка», где царили такие волчьи законы, что убить для пацана было легче, чем стерпеть оскорбление. А оскорблением для них являлась первым делом их неволя, и они всегда были готовы пойти на штыки и под пули, чтобы хоть на мгновение почувствовать себя вольными, чтобы делать не то, что требует начальство, а то, что хотят они.

Среди купающихся был и Петя Весовщиков по кличке Хрупкий.

Он с утра себя чувствовал «не в своей тарелке». Ночью ему приснился жуткий сон: явился к нему убитый им и сказал, улыбаясь, что он явился за ним и будет ждать его ровно сутки.

После такого сна любой бы почувствовал себя нехорошо. Тем более, что Хрупкий каждый день, каждый час, каждую минуту ожидал нападения неизвестного убийцы.

И с утра Петя Весовщиков старался не отделяться от массы заключенных. Даже в туалет он пошел только, когда несколько человек вместе собрались туда.

Хорошая погода и теплая вода в бассейне несколько отвлекли Хрупкого от мрачных мыслей. Он ощутил прелесть жизни, забыл даже, что находится в лагере строгого режима, не говоря уж о том, что каждую минуту ожидал смерти от руки неизвестного убийцы.

Вазген тоже пришел к бассейну, потому что именно здесь и должно было начаться «восстание рабов», после того как совершится подготовленное приношение жертвы на виду у всех.

А это жертвоприношение, по замыслу Вазгена, и должно было послужить той искрой, из которой возгорится пламя бунта.

На роль жертвы был определен Петр Весовщиков по кличке Хрупкий.

Это была, с точки зрения Вазгена, идеальная и естественная жертва. После умело пущенного слуха о том, что все убийства, происходящие в лагере строгого режима, происходят по замыслу и велению администрации, убийство Пети Весовщикова являлось столь естественным и понятным для большинства, что легко могло было быть использовано авторитетами как искра, вызывающая пламя пожара.

Вазген дал команду незаметно убить Весовщикова в бассейне, после чего братва, вопя о мщении и о том, что не стоит ждать, пока их всех перережут, поднимут всю зону.

А дальше все уже было разработано: какая группа куда направляется, первоочередность взятия объектов, первой, естественно, была больничка, где рассчитывали поживиться наркотиками, спиртом и витаминами, а затем — БУР.

Правда, был еще один объект, который пацаны хотели взять в первую очередь — это был швейный цех, в котором сейчас работали женщины. Администрация, надеясь на толщину стен «швейки», не обнесла ее колючей проволокой, хотя по инструкции обязана была это сделать. Но проволоки просто не хватило, а потому и оставили «на потом», как это водится, все списали на «авось».

Естественно, что, не случись бунта, никто бы и не стал ломать стены швейного цеха, чтобы пообщаться с зечками, которые были совсем и не против такого вторжения на свою территорию и, если бы их спросили, в своем огромном большинстве, разумеется, кроме лесбиянок, «ковырялок», как их презрительно называли сами же заключенные-женщины, женщины высказались бы за то, чтобы объединить обе зоны в одну, а если что и построить нового, то это большой дом ребенка, потому что от такого объединения, естественно, в положенный срок стали бы рождаться дети.

Петя Весовщиков, щурясь от прямых солнечных лучей, легко взобрался на край бассейна и приготовился прыгнуть в воду.

По знаку Вазгена приготовился прыгнуть в воду и его подручный, «торпеда» по кличке Санитар Леса или просто Санитар. Это, действительно, была его профессия на воле, когда он работал санитаром в больнице, где убивал стариков и старух, одиноких, не имеющих родственников, чтобы воспользоваться потом их вещами.

Этот Санитар должен был, когда Весовщиков нырнет в воду, пырнуть его там, в глубине, ножом и уплыть на другую сторону бассейна, чтобы кто-нибудь другой нашел мертвое тело Хрупкого и поднял бы хай.

Но ему не пришлось ничего делать.

Неожиданно, у всех на глазах, произошло нечто, за чем и последовал страшный бунт с кровопролитием и разрушениями.

Что-то тяжелое просвистело в воздухе и метко врезалось прямо в затылок Пети Весовщикова именно в тот момент, когда многие из загорающих смотрели на жертву, которую готовились принести во имя бунта и разрушения.

Весовщиков вздрогнул, неестественно выпрямился. Затылок его был разбит большим металлическим шаром величиной с детский кулачок.

Этот металлический шарик, раздробив затылок Хрупкого так, что брызги крови полетели во все стороны, не сразу отлип от раздробленного им затылка и медленно упал в бассейн.

А вслед за смертельным снарядом, прилетевшим невесть откуда, так же медленно рухнул в воду и сам Весовщиков.

Душа его жертвы прибыла за ним в такую даль, в глухомань не зря. Она дождалась души своего убийцы, чтобы вместе предстать на высшем, небесном суде, где их уже будут судить не по земным меркам.

В столь замедленном действии, в растянутом времени происшедшее видели почти все, а главное, они всё видели именно в растянутом движении: как прилетел тяжелый металлический шар, как он впился в затылок Пети Весовщикова по кличке Хрупкий, как разлетелись из-под него брызги крови, как медленно и нехотя упал металлический шар в воду и как так же медленно и нехотя рухнул вслед за ним Петя Весовщиков по кличке Хрупкий.

Пожарный водоем находился неподалеку от административного корпуса, «крикушника». Металлический шар прилетел именно со стороны «крикушника». И те, кто оказался свидетелем этого убийства, машинально, автоматически повернули головы в ту сторону, откуда прилетел тяжелый металлический шар. Всем было очень интересно узнать, что это за такой меткий метатель, вернее, толкатель ядра нашелся и за сколько метров он умудрился так точно попасть в цель.

О самом Весовщикове никто и не думал. Братву убийством было не удивить. Тем более, что Хрупкий предназначался в жертву и все равно должен был умереть именно в этот час.

Всех заинтересовал меткий толкатель ядра и способ, каким он это сделал. Нужно было обладать нечеловеческой силой, чтобы просто добросить до затылка Весовщикова тяжелый металлический шар. Но какой же силой надо было обладать толкателю ядра, чтобы так точно попасть прямо в затылок Пети Весовщикова.

И меткого толкателя все увидели. Правда, со спины.

Но такая мощная спина высокого человека, облаченная в ведомственный мундир «кума», могла принадлежать только одному человеку в зоне — прапорщику Васе. И исчезла эта спина в окне второго этажа административного корпуса.

Почему он задержался настолько, чтобы его успели заметить, трудно было сказать, потому что метнувший столь далеко тяжелый снаряд мог спокойно сделать шаг в сторону и исчезнуть, мог просто пригнуться, сесть, чтобы его не стало видно в проеме окна.

Но он задержался, и его увидели.

Вопль возмущения, вырвавшийся из пяти-шести десятков глоток, а именно столько, если не больше, купалось в тот миг и находилось возле бассейна, стал той необходимой искрой, которая взорвала бочку с порохом недовольства и выбросила на волю бунта остервенелую ненависть, слепо ищущую выхода в крови и разрушениях, в поджогах и буйстве.

Бунт начался.

Петя Весовщиков, которого все время его нахождения в лагере почти что не замечали, которого предназначили на роль жертвы, убитым стал знаменем восстания, символом бунта, его оправданием и основой.

Тело убитого немедленно выловили из пожарного водоема и на руках понесли по территории исправительно-трудового учреждения, призывая к бунту основную массу заключенных, а именно ее и составляют «мужики», работяги, не принадлежавшие к блатным и мечтающие об окончании срока, чтобы «с чистой совестью» вернуться к родным и близким, в свой, ставший уже чужим, дом. А чужим он становился сразу, как только приговор, если срок превышал полгода, вступал в законную силу, преступника моментально выписывали из его квартиры, и он лишался права на жилплощадь. В дополнение к законному наказанию он автоматически получал еще и наказание, к которому суд его не приговаривал, но приговорило без суда и следствия общество своими «гуманными» законами.

Петя Весовщиков, несмотря на сто вторую статью, по которой он «шел», являлся одним из «мужиков», и потому его смерть вызвала настоящее возмущение, а сообщение о том, что убивали из «крикушника», добавило масла в огонь.

В это же время, по-тихому, группа опытных блатных захватила больничку.

Лагерный врач, дослужившийся до чина майора, сосредоточенно читал свою толстую настольную книгу «Справочник практического врача».

Увидев в кабинете сразу нескольких заключенных, он, не разобравшись, заорал на них:

— Сколько раз вам, мудакам, говорить, чтобы заходили по одному! Убирайтесь из кабинета.

Но, увидав у своего горла острую заточку, он сразу скис и жалобно, пискляво заканючил:

— Дорогие мои, врачей не убивали даже фашисты!

— Кому ты нужен, приложение к справочнику практического врача! — ехидно заявил руководитель нападающих. — Та такой же врач, как я — Бриджит Бардо! Заточку тебе показали, чтобы ты не вякал.

— Но я… — дрожал лагерный врач.

— Глохни, фраер! — оборвал его другой из блатных. — Тебе же русским языком говорят.

— Гони ключи от сейфа! — приказал вожак отряда.

Лагерный врач, сразу потерявший голос, молча достал ключи от сейфа, где хранились спирт и наркосодержащие препараты.

А другие члены группы захвата уже вовсю пробавлялись витаминчиками и другими таблетками, на всякий случай, от разных болезней про запас.

В сейфе нашлись не только спирт и «колеса», таблетки с наркосодержащими препаратами, но и несколько ампул морфина.

Их заслуженно вкололи группе захвата, чьей целью был БУР. И они пошли на штурм опоясанной тремя рядами колючей проволоки твердыни.

Эту твердыню им вряд ли удалось бы взять, если бы в БУРе не находился майор, а в смене охраны все до одного сторонники. Понятно было их смятение, когда Вася под расписку сдал им на руки их собственного шефа. Они просто не знали, что с ним делать: в камеру сажать своего шефа — смешно, а не посадишь, голова может полететь.

И старший охраны разумно решил предоставить все времени и подольше оформлять майора на содержание в БУР.

Волнения, начавшиеся в колонии, не ускользнули от внимания надзирателей и контролеров БУРа.

— Товарищ майор! — доложил шефу старший охраны. — Зона поднялась, по-моему.

— Замечательно! — обрадовался майор.

— Как, замечательно? — опешил старший охраны.

— Чем для Дарзиньша хуже, тем для нас лучше, дубина! — заорал нервно майор. — Не соображаешь? Или соображаешь только, когда на троих?

Он сидел в караулке БУРа, пил чифирь, который ему сварила услужливая охрана, связанная с ним разными пакостными делишками, а старший должен был сам решать, что ему делать.

Старший выбрал закон и тихо-тихо «слинял» в «крикушник», чтобы на месте разузнать что к чему.

Дверь из БУРа в административный корпус была закрыта. Старший постучал, но на стук никто не отреагировал.

Отличительными чертами старшего были целенаправленность и упрямство. Он как примкнул к майору с первого дня своей службы, так и был верен ему, тем более что это приносило дивиденды, его сделали старшим надзирателем в БУРе.

Но он еще считал, что главное, чему он служит, это — закон.

А потому такое явное стремление майора наплевать на закон смутило старшего, и он решил остаться верен закону, а потому и удрал в административный корпус с целью предаться в руки сторонников закона.

Закрытая дверь из БУРа в «крикушник» его не смутила. В административный корпус можно было пройти и через проход между рядами колючей проволоки. Старший поспешил воспользоваться этим проходом, но, пробираясь к «крикушнику», он собственными глазами увидел, как к БУРу приближается большая толпа заключенных, в основном, молодняка, они были возбуждены в крайней степени, старшему даже показалось, что они все пьяны или находятся под воздействием наркотических средств. В руках они держали ножи и заточки, а у впереди идущего старший умудрился рассмотреть кусачки.

«Кажется, я вовремя смылся!» — подумал старший, и ему почему-то пришла на ум поговорка — «главное в профессии вора — вовремя смыться!»

Он забарабанил во входную дверь административного корпуса, в ту, что выходила на крыльцо, и ему сразу же открыли, в двери здесь был сделан «глазок», в который сразу же можно было увидеть стучавшего.

Оставшиеся в БУРе надзиратели приготовили было пистолеты к бою, но майор наорал на них:

— Ненормальные! Нам выгодно, чтобы нас взяли в заложники, тогда Дарзиньш уйдет в отставку.

И он забрал пистолеты у всех своих сторонников, чтобы сдаться восставшим и добровольно пойти в заложники.

Лучше бы он этого не делал.

Группа захвата действовала молниеносно. Правда, все ее действия были бы обречены на провал, если бы их встретил плотный огонь из пистолетов, восставших можно было перестрелять за несколько минут, пока они пробирались через три ряда колючей проволоки.

Но пистолеты были уже у майора, который ждал бунтарей, чтобы объявить им о своем сговоре с «князем» зоны.

Пока бунтари перекусывали проволоку кусачками, специально изготовленными для бунта, майор еще мог предполагать, что восставшие примут его условия.

Но когда они ворвались в БУР и майор добровольно вручил им все пистолеты надзирателей, иллюзии его мгновенно испарились.

Вожак группы захвата БУРа быстро раздал пистолеты и первым, подав сигнал, ударил рукояткой пистолета майора так, что тот мгновенно «вырубился».

То же самое проделали с остальными надзирателями его напарники и подельники, расправившись с ними точно таким же способом.

Связав лежащих без памяти надзирателей и майора, бунтари первым делом открыли все камеры и выпустили узников на свободу. Специально для них, чтобы восстановить их угасающие в невыносимых условиях БУРа силы, принесли немного спирта и еды из уже захваченной кухни, где были конфискованы все припасы.

Хлебнувшие спирта и закусившие узники, узрев своих мучителей в беспомощном состоянии, набросились на них и стали терзать.

Особенно свирепствовал Колян, каждую ночь придумывавший для своих мучителей смертную казнь все страшнее и страшнее. И вот теперь он мог претворить свои фантазии в реальность.

Но жажда немедленной мести захлестнула его неимоверные фантазии, и он просто взял острый нож и перерезал всем надзирателям глотки.

Никто из группы захвата не успел его остановить. Им удалось спасти от его мщения только майора.

— Оставь одного, чтобы можно было показать «крикушнику»! — перехватил Коляна вожак группы, когда он с остановившимися от вида крови глазами и раздувшимися от ее запаха ноздрями подходил к майору.

Колян серьезно поразмышлял над словами «кента», а потом благодушно изрек:

— Показать можно! Только после этого я все равно ему перережу глотку, мне нужно уходить из зоны, чем быстрее я «слиняю» отседова, тем будет лучше. Пошли к «крикушнику» показывать «кума» «хозяину». Пусть подгонит нам к воротам вертолет и приготовит «ружья» или «зелени». Будем уходить!

— Заметано! — одобрил его «кент», вожак группы захвата, которую он и согласился возглавить, чтобы выручить своего «кореша» из БУРа, где его ждала неминуемая смерть.

Загнанный в угол хищник защищается с отчаянием обреченного и рвет любого, до кого ему удается дотянуться.

«Жестокость и страх пожимают руки друг другу», — по мнению Бальзака.

Майора потащили к административному корпусу.

Тем временем пацаны, столь изобретательно просверлившие стену «швейки», влекомые жаждой секса и обладания женским телом, проявили изобретательность и на этот раз.

Из механического цеха они утащили на тележке два больших баллона для сварки: в одном из них был ацетилен, в другом — водород. Прикрепив эти баллоны к стене «швейки» в том месте, где, некоторые из них хорошо помнили, был всего лишь склад материалов и готовой продукции, пацаны решили их взорвать.

Привязав просмоленную нитку, длинную и прочную, к краникам баллонов, они открыли оба краника и, подождав, пока вытечет немного адской смеси, подожгли длинную просмоленную нить.

Огонь весело побежал в указанном направлении по нитке, и вскоре прогремел взрыв, который по-настоящему убедил администрацию, что бунт вспыхнул, пороховая бочка сдерживаемой ненависти взорвалась.

Взрыв баллонов проломил стенку «швейки» с необычайной легкостью, неимоверно испугав уголовниц, которые подняли такой визг, крик и хай, что в административном корпусе решили было, что бедных женщин уже насилуют.

Но насилия там не потребовалось. Когда зечки увидели, как из облака пыли, поднятого взрывом, один за другим появляются молодые и ладные парни с горящими от возбуждения и желания глазами, испуг сразу превратился в обеспокоенность, что на всех дам парней не хватит.

И каждая поспешила схватить первого понравившегося ей парня и прижать поскорее его руку к детородному месту, которое уже стало отвыкать от крепкой мужской руки.

Еще не улеглась пыль, вызванная взрывом, как уже множество пар слились в любовном экстазе кто на чем попало, в основном, на разметанных взрывом рулонах материи, из которой шили рукавицы. Ну, а кому не хватило мягкой подстилки, использовали другие позы, лежа на столах рядом со швейными машинками.

Игорь Васильев впервые в жизни столкнулся с бунтом, поэтому для него все носило скорее познавательный интерес, так как он был в безопасности. А Лена тоже была в безопасности, да и административный корпус был в полной безопасности, потому что здесь не было предателя майора, готового ради своих корыстных интересов продать товарищей, нарушить данную закону клятву.

Но сил хватало лишь защитить административный корпус от атаки вооруженных уже не только ножами и заточками зеков. Почему-то задерживались бронетранспортеры с солдатами, экипированными бронежилетами и пластиковыми щитами, способными навести порядок в восставшей зоне строгого режима.

Причина их задержки была проста и оказалась возможна при обычных разгильдяйстве и бесхозяйственности: ответственный за бронежилеты потерял ключ от склада и бегал, разыскивая заведующего складом, у которого были вторые ключи, до тех пор, пока кому-то, не дураку, пришло в голову сбить замок и раздать бронежилеты, выставив потом на охрану почти опустевшего склада часового.

Братва приволокла майора к зданию «крикушника» и привязала его к тому самому столбу, к которому обычно привязывали беглецов и провинившихся в зоне, к этому «позорному» столбу, что, как в прошлом виселица на базарной площади, напоминал о вечном произволе властей.

Восставшие рабы всегда берут на вооружение все привычки своих свергаемых хозяев и действуют теми же методами и теми же способами.

Единственное отличие от беспредела тюремной администрации было в том, что беднягу майора привязали к столбу не за руки, а за ноги, и он повис вниз головой, испытывая невероятные физические мучения.

— Эй, в «крикушнике»! — завопил Колян во всю силу своих мощных легких. — Гони «хозяина» на толковище! Через пять минут не выйдет, будем «мочить» «вертухаев» с БУРа. Они «повязаны» и спеленуты, как младенцы.

Дарзиньш был готов открыть огонь на поражение, но ему не хотелось начинать кровопролитие первому, чтобы недруги потом не обвинили его в неумении вести переговоры, а следовательно, обвинили в некомпетентности.

Но пулеметы на вышках уже были повернуты в зону, ожидая лишь приказа открыть бешеный огонь по всему, что движется. И автоматчики, которых Дарзиньш догадался прихватить с собой, ожидали того же.

Глядя на Виктора Алдисовича, никто бы сейчас не сказал, что он ночью умер, и лишь способности Амы вернули его на этот свет, чтобы он вот так запросто отдал распоряжение открыть стрельбу на поражение.

Нужны были только сильный довод для этого и повод.

Дарзиньш решился на переговоры. Для этого он поднялся на второй этаж и, открыв окно, закричал в мегафон толпе заключенных, стоявших перед административным корпусом.

— Переговоры будут вестись, если вы отдадите всех заложников! Тем самым проявив добрую волю!

Толпа, вооруженная пистолетами, ножами и заточками, загудела, обсуждая свою готовность вести переговоры.

— Заваруху устроили, чтобы верить «ментам»? — горячился один.

— Фраеров нашли, козлы! — вопил другой.

— Подожди, Колян! — урезонивал друга вожак группы захвата БУРа, которому уже нечего было терять. — Надо потянуть время, чтобы передать наши требования. Давай, выдадим «хозяину» врача. Что с него толку?

Его предложение вызвало общее неожиданное одобрение. Врача хоть и не любили за его откровенное хамство, вызванное неуверенностью в себе и ощущением своей малой профессиональности, но относились к нему терпимо за то, что он не гнал больных заключенных на работы, а выдавал исправно справки о временной нетрудоспособности, что значительно облегчало жизнь зекам, потому что всегда можно было обмануть мало знающего врача мнимой болезнью или известными способами вызвать высокую температуру. Он всему верил и, если зек не нагличал особенно часто, тогда врач не выдавал ему справку даже тогда, когда он был на самом деле болен, то можно было, когда становилось совсем невмоготу, устроить себе на пару дней выходной.

Кто-то мигом сбегал за врачом, со страхом ожидавшим решения своей участи в захваченной больничке, и приволок его к «крикушнику».

— Слушай, лекарь! — обратился к нему Колян. — Мы тебя отпускаем только для того, чтобы ты передал наши требования «хозяину»: мы даем ему полчаса, чтобы он договорился с командованием воинской части и предоставил нам тяжелый вертолет с летчиком на борту, а также «рыжья» или «зелени» на сумму в один миллион долларов. Если за этот срок вертолет не будет подан, мы режем всех захваченных заложников и взрываем весь лагерь к долбанной матери. Усек, козел?

Обещание скорого освобождения подхлестнуло врача, и она поспешил уверить восставших, что с ним проблем не будет, он все понял и передаст все в наилучшем виде, господа уголовнички могут не беспокоиться.

Врача отпустили, и он так прытко помчался к административному корпусу, что заключенные только диву дались. Вслед ему раздался свист и послышались обидные реплики, среди которых «козел» было самым безобидным.

Его, очевидно, уже поджидали, потому что дверь в «крикушник» моментально отворилась и врача буквально втащили внутрь, после чего дверь вновь захлопнулась на замок и закрылась на все засовы.

Врача сразу же провели к Дарзиньшу.

— Поздравляю, доктор, со счастливым избавлением от смерти! — приветствовал его Дарзиньш. — Страху, небось, натерпелись, жуть?

Врач вместо ответа заплакал, хотя его не били, не мучили, не издевались над ним, но страху, действительно, он натерпелся столько, что до конца жизни ему хватит.

Его все бросились успокаивать, принесли рюмку водки с куском колбасы на закуску, врач с утра ничего не ел, выпив водки, он сразу же захмелел и ощутил зверский аппетит. Умяв кусок колбасы, он так жадно огляделся вокруг, что все рассмеялись, а Вася ехидно заметил:

— Вы, доктор, нас в качестве закуски не держите!

Тут врач в испуге вспомнил, что ему наказывали бунтари, отпуская его из зоны, и завопил:

— Боже мой! Виктор Алдисович, они же меня отпустили, чтобы я передал вам их требования.

— Успокойтесь, доктор! — подошел к нему Дарзиньш. — Давайте отойдем в сторонку, и вы мне все спокойно расскажете. Вас не били?

— Нет, спасибо, не били и не мучили! — заговорил быстро врач. — Только ключи от сейфа отобрали, спирт вылакали, морфин вкололи, «колеса» сжевали.

— Доктор, доктор! — укоризненно проговорил Дарзиньш. — Не уподобляйтесь блатным, вам это не к лицу, майор! Так что они просили передать, какие требования?

Врач подробно рассказал Дарзиньшу о требованиях бунтарей.

Дарзиньш все невозмутимо выслушал, лихорадочно соображая: что делать дальше? С одной стороны, требования заключенных выглядели достаточно убедительно, подкрепленные взятыми заложниками и наличием теперь в руках у бунтарей оружия. Но с другой стороны, у Дарзиньша не было абсолютно никаких возможностей выполнить эти требования. Да и, честно говоря, не было большого желания выполнять эти требования. А то, что бунтари грозились убить заложников, то это лишь угрозы. К тому же, если и убьют кого-либо, например, майора, заместителя начальника исправительно-трудового учреждения строгого режима, то Дарзиньш в глубине души был бы им благодарен. Но показывать окружающим это было нельзя ни в коем случае.

Нескольких автоматчиков было явно недостаточно для того, чтобы штурмовать восставший лагерь, а бронетранспортеры с солдатами в бронежилетах все не шли и не шли.

Дарзиньш решил потянуть время, чтобы обмануть бунтарей. Потому что выполнить их требования у него не было ни сил, ни средств.

— Я отправил ваши требования в управление по радио! — закричал он по мегафону в окно со второго этажа. — Ответ вам сообщу. Предупреждаю, что первый же убитый заложник сделает невозможными дальнейшие переговоры.

Колян ему в ответ безо всякого мегафона заорал громче, чем Дарзиньш:

— Через полчаса начнем жечь лагерь! Через час начнем убивать заложников и пойдем на штурм «крикушника»!

Колян, конечно, блефовал, но блатным уже нечего было терять, и они активизировались: в административный корпус полетели железяки, которыми запаслись в механическом цеху, и большинство окон «крикушника» были разбиты буквально через несколько секунд.

Но Дарзиньш решил все же не рисковать заложниками, как ни хотелось уничтожить своего заклятого врага руками самих заключенных. И приказа открыть огонь он опять не отдал, решил подождать прибытия бронетранспортеров с солдатами.

Ровно через полчаса отпущенного времени вожак группы блатных, друг Коляна, подал условленный сигнал, и мгновенно, почти сразу же с его взмахом руки, запылал БУР, а через пару-тройку минут загорелась и больничка. Огонь не был ровным и чистым. Сразу же повалил густой черный дым, бросая копоть на административный корпус.

— Товарищ полковник! — обратился к Дарзиньшу Вася. — Они сжигают лагерь. Может, ударим из пулеметов?

— У них еще пять человек заложников! — отказался Дарзиньш. — Подождем прибытия бронетранспортеров с солдатами внутренних войск. Я еще попросил приготовить водометную установку. Там достаточно атмосфер, чтобы разметать любую толпу.

Поджоги еще больше раскалили обстановку в лагере.

К административному зданию непрерывно подходили группа за группой заключенные.

Один из тех, кто наглотался «колес» и одурманил себя настолько, что совсем ничего не соображал, стал демонстративно «пилиться» перед административным корпусом в знак протеста. Перерезав себе на запястьях вены, он стал истекать кровью, и его уволокли в дымящуюся больничку, где еще оставался судебный эксперт, который обладал поистине многопрофильными знаниями в медицинской области.

Нашли двух «сук», попрятавшихся после начала бунта по укромным местам, очевидно, заранее приготовленным именно на этот случай, и привязали их рядом с висящим вверх тормашками майором, который уже стал испытывать неприятные ощущения в виде прилива крови к голове. Заодно ему облегчили жизнь, опустив пониже, на землю, так, чтобы он наполовину лежал на земле, но ноги его продолжали быть подтянуты к небу.

Время тянулось очень медленно для ожидавших побега блатных и для ожидавших прихода подкрепления сотрудников администрации. Охрана на вышках, повинуясь полученному приказу, прилипла к пулеметам и автоматам, давно выбрав каждый себе цель, ожидая лишь приказа начать боевые действия и открыть огонь.

Неожиданно в толпу заключенных, которая уже состояла в большинстве своем из «мужиков», распаленных пьянящим ощущением свободы, ворвались женщины из швейного цеха. Насытившись мужскими ласками и насытив свою плоть, они решили прогуляться по мужской зоне, попутно одаривая ласками всех, кто попросит. За эти ласки их поили разбавленным спиртом, кормили деликатесами, конфискованными из административного холодильника, захваченного на кухне.

И вот они, разгоряченные донельзя, ворвались в первые ряды громадной толпы у административного корпуса и первым делом обратили внимание на заложников, привязанных к «позорному» столбу.

— «Мочи» «сук»! — завопили они неожиданно и бросились на трех связанных заложников, размахивая острыми ножами, захваченными ими из кухни.

Блатные, тот же Колян, не успели им помешать. Пока они, растерянные, застыли на месте, соображая, как им лучше схватить вооруженных женщин, те искромсали ножами предателей из среды заключенных, а одна из них, самая здоровая и, очевидно, беспощадная острым мясницким топором разрубила майора, заместителя начальника исправительно-трудового учреждения строгого режима, между ног до пояса одним страшным и умелым ударом.

Крик ужаса раздался как среди толпы заключенных, так и среди тех, кто из разбитых окон «крикушника», административного корпуса колонии, следил за действиями бунтарей.

Дарзиньш, хоть и ужаснулся содеянному, в глубине души обрадовался. У него теперь были полностью развязаны руки, и он, не боясь ответственности за пролитую кровь, мог отдать приказ расстрелять скопившихся у административного корпуса заключенных.

— Охрана, на вышках, слушай мою команду! — закричал он по радиотелефону. — Открыть огонь на поражение и рассеять толпу!

И тотчас же застрочили с вышек пулеметы. Первыми же выстрелами были скошены женщины-убийцы и блатные, стоявшие в первых рядах в ожидании поданного вертолета и «рыжья» с «зеленью».

Заключенные бросились врассыпную, устилая своими телами весь свой скорбный путь побега.

Правда, вооруженные пистолетами зеки залегли за стенами «крикушника» и открыли огонь на поражение по смотровым вышкам и по окнам административного здания, если кто случайно имел неосторожность высунуться из окна. И им удалось расстрелять двоих охранников на вышке. Огонь с нее сразу же прекратился, что дало возможность заключенным спокойно рассредоточиться между бараками, где их пули не доставали.

В эту минуту подошла долгожданная помощь, ожидаемая Дарзиньшем.

Ворота лагеря открылись, и два бронетранспортера неторопливо вползли на территорию исправительно-трудового учреждения строгого режима, а за ними, прикрываясь щитами, в бронежилетах вошли солдаты, вооруженные автоматами.

Их прихода совсем немного не дождались еще парочка обнаруженных «сексотов», которых вытащили из схронов пацаны и ударами металлических прутьев погнали к общественному туалету, возле коего в небольшой яме, над которой всегда «золотарь» вычерпывал содержимое туалета, образовалась уже давно от незапланированных выплесков и прорывов рукава помпы, с помощью которой и вычерпывалась вонючая жижа, довольно приличная лужа человеческих экскрементов, разбавленных мочой, куда мочились пацаны, если каждое «очко» было занято, а желания терпеть малую нужду не было. Здесь несчастных «сексотов» загнали в эту зловонную яму, где содержимое доходило до колен, и стали на них тренироваться в меткости, бросая им в голову или куда попадет небольшие металлические болванки. Поскольку соревнующиеся в меткости значительно превышали числом две несчастные человеческие «мишени», то очень скоро один из «сексотов» упал лицом в зловонную жижу, получив удар металлической болванкой прямо между глаз, а второй еще минут пять отчаянно сопротивлялся, отбивая руками приносящие жуткую боль летящие со всех сторон металлические болванки, но, как только ему перебили правую руку метким ударом, болевой шок лишил и его желания сопротивляться. И сразу несколько метких бросков в голову повергли его лицом в жидкие нечистоты рядом с товарищем по несчастью.

Пацаны, вооруженные пистолетами, пытались выстрелами остановить солдат, но бронежилеты хорошо выдерживали пули, выпущенные из пистолета Макарова, да и выстрелить им дали только по одному разу, после чего живо посекли очередями из автоматов и пулеметов бронетранспортеров.

Со стороны администрации погибло двенадцать человек, включая четверых «сексотов». Бунтарей погибло около полусотни.

Но оставшиеся в живых бунтари скоро, очень скоро стали завидовать мертвым.

Всех заключенных загнали по баракам, после чего стали выгонять на плац барак за бараком, укладывать лицом в землю, прикладами увещевая несмышленых, и стали сортировать заключенных, придерживаясь только начальству понятной методе: кого считать зачинщиками, кого убийцами, а кого просто вовлеченными.

Это было тем более странно, что все, абсолютно все убийцы надзирателей, солдат и «сук» были расстреляны возле административного корпуса. Правда, еще оставались те, кто забил металлическими болванками еще двух «сексотов», но их и не искали, зачем, когда любому можно было навесить статью за участие в бунте, поджогах и убийствах, не говоря уж о разграблении больнички и кухни.

Дубинки и наручники были непременными атрибутами этой сортировки.

Водометная машина не потребовалась для разгона возмущенных масс заключенных. Только раз, для смеха, прапорщик на водометной установке достал мощной струей убегавших с визгом и криками через пролом в стене «швейки» женщин. Сила струи была такова, что попавшие под нее были отброшены на несколько метров, причем с тяжелыми последствиями для упавших, они попросту остались лежать на земле без сознания. И никто их товарок не пришел к ним на помощь. Не до того им было., спасали собственные шкуры.

Дарзиньш живо прекратил игры прапорщика, приказав ему тушить БУР, а после и больничку.

После тушения пожара в БУРе обнаружили надзирателей с перерезанными глотками, тела которых представляли из себя сплошной фиолетовый синяк, один, но на все тело.

И нашли с простреленной головой «смотрящего», убитого втихаря по приказу «князя» зоны Вазгена, чтобы некому было писать записки на воровской сходняк, обладающий правом лишения титула «вор в законе».

Все время бунта по приказу Дарзиньша один из контролеров снимал происходящее на видеопленку.

После подавления бунта Дарзиньш со своим ближайшим окружением заперся в своем кабинете, куда доставили видеомагнитофон, и стал смотреть все три часа страшных событий, происходивших на территории, вверенной его попечению.

Удивительное дело, но ни в едином кадре Дарзиньш не нашел ни «князя» зоны Вазгена и ни одного из его свиты-шоблы.

Авторитеты руководили «боевыми» действиями своей огромной армии, не выходя из бараков, посредством гонцов, которые передавали вожакам стай очередной приказ или распоряжение «князя».

Таскали каштаны из огня чужими руками. Правда, и Дарзиньш не лез грудью на пулемет, а пустил на подавление бунтарей бронетранспортеры и солдат, одетых в бронежилеты.

Игорь Васильев впервые в своей жизни столкнулся с бунтом, а с лагерным — тем более. Он с тайным удовольствием наблюдал за разгулом ненависти, когда загнанная за колючую проволоку черная сила вдруг ощущает свою вольницу, последствия которой всегда одни и те же: кровь, поджоги, буйство, разрушения.

Но страдают в итоге, после подавления бунта, в основном, «мужики», если не считать тех блатных, что ждали вертолета с чемоданом «зеленых» у крыльца административного корпуса, и которые были расстреляны первыми же очередями пулемета с вышки.

Большинство загнанных в оставшуюся целой часть БУРа были именно «мужики», причем большую часть из них составляли молодые парни. Именно им и грозил большой срок на особо строгом режиме, где они окончательно превратятся в опытных бандитов и воров, пополнив собой многочисленные ряды уголовников.

Хорошо наблюдать из окна административного корпуса, находясь в безопасности, вдали от ножей и заточек зеков и пуль солдат спецназа, которые были прекрасно экипированы для подавления бунта: бронежилеты, щиты из специального сплава, сферы, дубинки и автоматы.

Игорь Васильев давно не встречался с Котовым, ему даже показалось, что тот его избегает. Поэтому, когда они случайно столкнулись возле мужского туалета, Игоря поразила реакция Котова на встречу.

— Ты здесь? — вырвалось у него машинально.

— А где я должен быть? — удивился Игорь.

— Я видел, как тебя вели в БУР! — признался Котов, и досада засквозила в его голосе.

— И жалеешь, что я там не остался? — пошутил Игорь. — Кто бы тебя тогда во сне убивал?

— От судьбы не уйдешь! — вздохнул Котов. — Если тебя длань Господняя прикрыла, то послезавтра ты меня убьешь!

— Зациклился ты на своем сне! — печально вздохнул Игорь, вспомнив предсказание Амы во время камлания. — Оставь меня в покое! Не собираюсь я тебя убивать. Видел бы ты, сколько человек лишилось жизни во время бунта!

— Видел! — возразил Котов. — Потому и говорю!

Он скрылся в одной из кабинок, и Игорь только слышал, как он шумно взбирался на унитаз, чтобы сесть «орлом».

Игорь поспешил занять аналогичную позицию в соседней кабинке. Ему надо было торопиться, потому что, когда он направлялся в туалет, его повстречал Вася и приказал срочно явиться в кабинет Дарзиньша.

— Оперативную группу создали для дознания! — пояснил он интерес «хозяина». — Но все пишут плохо, а ты — парень шибко грамотный, вот и подсобишь нам.

— А меня потом на пику не посадят? — усмехнулся Игорь.

— С чего это? — удивился Вася. — Ты — человек подневольный, что прикажут, то и делаешь.

— И они поймут? — спросил Игорь.

— Сейчас все от крови устали! — сказал Вася. — А ты их будешь держать в курсе дела, как держатся арестованные. Впрочем, я и так знаю, что ни один ничего не скажет. Трусы не бунтуют.

А потому Игорь поспешил закончить свои дела и вернуться в кабинет Дарзиньша, откуда так хорошо было все видно.

Арестовали всех, кого успела зафиксировать видеокамера на кассете. Ее не торопясь просматривали все вместе и выявляли зачинщиков, руководителей групп, вожаков стай заключенных, громивших и поджигавших. Видеокамера не могла заснять тех, кто убивал, да они все и так были уже расстреляны, без приговора, без суда и следствия.

Но теперь в кабинет Дарзиньша, где обосновалась оперативная группа, расследующая причины бунта, стали приводить по одному зачинщиков на дознание. Кабинет Дарзиньша был выбран лишь потому, что он был самый большой в административном корпусе и вмещал всю группу дознания.

Зачинщиков приводили в наручниках и приковывали сразу к специальному тросу с металлическим кольцом, который спускался с потолка через специальный крюк.

Игорь — сколько раз был он в этом кабинете — ни разу так и не обратил внимания на этот трос, потому что он был всегда отведен в сторону и не бросался в глаза.

Вот к этому металлическому тросу зачинщиков и приковывали. Причем сразу же трос натягивался и человек почти что повисал на нем, с трудом дотягиваясь пальцами ног до пола.

Вопрос, который задавали сразу же, как только заключенный оказывался в «рабочем» положении, был, по существу, один:

— Причина бунта? — сразу же задавал вопрос начальник группы дознания.

Дарзиньш, не вмешиваясь, тихо сидел возле стола, за которым Игорь вел протокол дознания.

Заключенный, естественно, не мог ответить на этот вопрос, либо начинал молоть совсем уж чепуху: о правах человека, о жестоком обращении контролеров с заключенными или о плохом качестве и однообразии пищи.

Считая, что зачинщик уводит следствие в сторону, его начинали бить дубинками и били до тех пор, пока он либо начинал говорить, либо терял сознание.

Сломалось всего несколько человек, в основном, пожилых заключенных, которые не выдерживали столь жестокого избиения.

Пацаны держались, «молодых волков» избивали столь жутко, что их с каждого допроса выносили замертво. Но ни один из них не выдал ни одного из авторитетов, лишь матерились беспрерывно или плевались в своих мучителей.

Восемь человек из двадцати заключенных, признанных зачинщиками бунта, расстреляли тут же в подвале БУРа. Остальных увезли в особо строгие лагеря.

Всем заключенным, кого успела поймать в свой объектив видеокамера, понавешали дополнительные сроки, «плюс пять».

Половину авторитетов из свиты «князя» зоны Вазгена признали ответственными за идеологическую подготовку бунта и услали тоже вместе с зачинщиками в лагеря особо строгого режима.

«Князь» остался практически без свиты. И потерял былое влияние на зону. Зона перекрасилась, из «черной» стала «красной». Причем красный цвет она уже оправдала кровью.

Вася оказался прав. Два дня, пока шло дознание с утра до позднего вечера, Игорь Васильев пропадал в кабинете Дарзиньша, причем так уставал, что руку ему сводило судорогой.

Но авторитет его среди заключенных, к его огромному удивлению, резко возрос.

В первую же ночь, когда он, едва передвигая от усталости ноги, добрался до своей койки в бараке, его осторожно вызвали к Вазгену.

— Я слышал, что ты писарем шустришь в группе дознания? — спросил с интересом Вазген.

— Я туда не рвался! — ответил Игорь. — Просто я быстро пишу и разборчиво.

— Я тебя не упрекаю! — устало сказал Вазген. — Скажи, как ребята держатся?

— Прекрасно! — ответил Игорь. — Их уносят замертво от побоев, но ни один из них не назвал ни тебя, ни авторитетов.

— Почему же половину моих забрали в БУР? — удивился Вазген.

— Это на кого «зуб» имели, тех и забрали! — пояснил Игорь. — На них ничего нет.

— Воспользовались случаем? — понял Вазген. — Иди, дорогой, но помни, что ты обязан держать меня в курсе дела, если что там случится.

— Хорошо! — охотно согласился Игорь, помня строгую инструкцию Васи «соглашаться на информацию».

У Васи была идея поймать Вазгена, всучив ему дезинформацию через Игоря.

Правда, Игорь это этом ничего не знал.

На второй день после подавления бунта режим в лагере ужесточили. Колючую проволоку привезли вместе с женским этапом, а потому было чем вновь разграничить отряды друг от друга, чтобы меньше общались. Вновь стали водить строем в столовую и на работу. Качество еды не ухудшилось лишь по одной причине: от забитой птицы надо было побыстрее избавляться, чтобы, не дай Бог, не нагрянули комиссии с проверками.

А после вспышки бунта сразу начинают мотаться комиссии туда-сюда, маша кулаками после драки.

В столовой за ужином Игорь Васильев сразу же обратил внимание на лицо Корчагина, Мочилы Деревенской. Это было лицо зомби: заставшие, мертвые глаза, автоматические движения.

— Случилось что? — спросил его Игорь, когда они вышли из-за стола, чтобы отправиться в барак.

— Случилось! — кивнул головой Корчагин. — Хочешь прочитать письмо, которое я получил сегодня? Оно уже несколько дней как пришло, но лежало в «крикушнике» без движения из-за известных тебе событий.

Корчагин принципиально не принимал участия в бунте, не потому, что трусил и боялся последующих репрессий.

«Мне надо выжить и дочь еще воспитывать! — говорил он всем. — Ей и так нелегко, сиротинушке!»

Неожиданно дорогу Игорю Васильеву преградил Котов. Он обнял Игоря и прижался щекой к его щеке.

— Я прощаю тебя! — сказал он громко. — Ты меня завтра убьешь, так суждено! Потому я тебя и прощаю!

Громко сказанные слова об убийстве, к тому же еще предстоящем, привлекли внимание зеков, и они с любопытством взглянули на Игоря.

Игорь разозлился и отшвырнул от себя Котова, как тряпичную куклу.

— Ты мне надоел со своими дурацкими снами! — заорал он на Котова. — Отстань от меня.

Он дернул Корчагина за рукав, приглашая идти дальше. Корчагин хотел было что-то спросить у Игоря, но промолчал, однако по дороге он не выдержал и все же сказал ему:

— Это ты такой сильный? Вот уж не думал.

— Разозлился очень! — стало стыдно Игорю за свою вспышку.

— Я о другом! — опять нахмурился Корчагин.

Он замолк, и так, в молчании, они дошли до барака, где Корчагин сразу же достал из кармана письмо, вскрытое еще в «крикушнике» в спецотделе, где перлюстрировали все письма и заявления без исключения, и протянул его Игорю.

— Прочти! — попросил он.

Игорь с интересом взял из его рук письмо и, развернув тетрадный лист, неаккуратно вырванный из школьной тетради, стал читать письмо дочери Корчагина:

«Мой бывший отец! — писала дочь Корчагина. — Я отказываюсь от тебя. Я не хочу иметь отцом человека, который лишил меня самого дорого, что есть на белом свете — матери, лишил материнских ласк, заботы и внимания. Я — сирота, и хочу быть сиротой! Не надо мне такого отца. Я не смогу с тобой жить, пойми меня правильно. Не потому, что ты убийца, а потому, что ты убийца моей матери. Я не смогу простить тебя! Бог пусть тебя прощает. „Все в руце Божьей“. „Мне отмщенье и аз воздам!“ — сказал он. Я не хочу мстить тебе, не имею права, ты все же дал мне жизнь, но ждать тебя, как ты пишешь в каждом своем письме, я не буду. Я подала в суд заявление, чтобы суд лишил тебя отцовских прав навсегда. Я сменю фамилию и отчество. Ты меня никогда не найдешь».

— Страшно! — ошеломленно выговорил Игорь. — Ясно, что ее рукой водила опытная рука взрослого человека. У кого она сейчас живет?

— У тетки! — грустно ответил Корчагин, обреченно глядя в одну точку на полу. — Но это она сама написала. Она — умница и всегда лучшая по сочинению в классе. Отличница.

Слезы полились из его глаз, но он их не замечал. На лице его читалось даже не отчаяние, а нечто большее: нежелание жить, усталость от жизни.

— Это тетка ее настропалила! — стал убеждать Корчагина Игорь Васильев. — Не может маленькая девочка…

— Она не такая уж и маленькая! — прервал его Корчагин.

Его, в свою очередь, прервал авторитет, подошедший к Игорю.

— Васильев! — обратился он к Игорю. — «Князь» велел нам принять тебя в свою компанию! Бери шмотье, переселяйся к нам в угол, на нижнюю полку.

Игорь вспомнил предостережение Васи — ни в чем не перечить блатным, и не спорить с ними, и не идти на конфронтацию, а потому послушно стал собирать постель, чтобы переселиться на освободившуюся нижнюю койку в углу, где обосновались авторитеты.

— А я твою койку займу! — обрадовался Корчагин, сразу же оживившись почему-то. На моей неудобно, внизу сосед страшно храпит, не высыпаюсь.

Он мигом слетал к своей койке и перетащил свою постель на место Игоря Васильева.

Игорь вернулся к нему, чтобы утешить, но Корчагин, казалось, больше не нуждался в утешении.

— Что суждено, то суждено! — сказал он равнодушно. — Жаль, конечно, что я не получил этого письма до хипежа, не стал бы беречься. Да уж с этим ничего не поделаешь.

Все же Игорь счел себя не вправе оставлять в такую тяжелую минуту Корчагина и до отбоя убеждал его не принимать близко к сердцу письмо дочери.

— Пиши ей, как ни в чем не бывало! — советовал он Корчагину. — Сделай вид, что ты не получал этого письма, и все тут. Капля за каплей камень точит.

И Корчагин призадумался над словами Васильева.

После отбоя он завернулся в простыню с головой, но стало жарко, и он, сбросив с себя наполовину простыню, перевернулся на живот, лицом в подушку, и заснул.

Во сне он увидел свою любимую дочь. Она улыбалась ему и говорила, что это письмо ее заставила написать тетка, которая не успокоилась, пока она не показала ей написанное письмо, которое тетка собственноручно отправила в зону. На самом-то деле, она и не собиралась подавать в суд, да и подать в суд она еще не имеет права по возрасту, так что она его ждет и верит, что они будут обязательно вместе, и будут обязательно счастливы.

Жуткая боль взорвала затылок Корчагина, словно бомба, оборвав сознание беззвучной вспышкой, а заодно и жизнь.

Когда громкоговоритель, установленный в бараке, привычно разорвал относительную тишину сна, Игорь Васильев уже почти не спал, был, как говорят, в дреме.

Под утро ему приснился страшный сон, в котором он бежал за вопящим от страха Котовым с большим мясницким ножом. Котов поминутно оглядывался на преследующего его убийцу, и это мешало ему бежать быстро, к тому же он плохо смотрел себе под ноги, а потому запнулся о небольшой осколок базальта, торчащий из земли, и чуть было не упал. Но, пока он старался не упасть и выравнивал равновесие, Игорь Васильев догнал его и с размаху всадил в затылок острый нож, так, что брызги полетели.

А Котов, с торчащим из его затылка ножом, обернулся и, улыбаясь, сказал:

«Говорил же я тебе, что ты меня сегодня убьешь. Ты перепутал только: вместо того, чтобы всадить нож между глаз мне, всадил в затылок. Но это ведь несущественно?»

И он нахально подмигнул Васильеву левым глазом и растворился в воздухе. Весь, без остатка. Вместе с торчащим ножом в затылке.

«Интересно! — подумал Игорь Васильев. — Как я буду отчитываться на кухне за пропавший нож?»

Тут он проснулся, испытывая горечь во рту, весь покрытый липким потом.

«Заболеваю, что ли? — мелькнула мысль. — Не к добру!»

Буквально через несколько секунд и зазвучал громогласно гимн Советского Союза: «Союз нерушимый Республик свободных…»

А еще через несколько секунд, перекрывая гимн Советского Союза, раздался многоэтажный мат, завершившийся воплем:

— Ты, козел, обоссался, что ли?

И вопль этот раздался с нижней койки старого местожительства Игоря Васильева, что, конечно, сразу же заинтриговало Игоря, потому что на его месте теперь спал, как знал Игорь, Корчагин. И уж подозревать его, что он писается под утро, было совершенно невозможно, это не лезло ни в какие ворота.

Игорь быстро оделся, заправил постель и пошел взглянуть, что там случилось.

Его сосед с нижней койки, стоя с белым буквально лицом и остановившимися глазами, уставился на Корчагина, силясь что-то сказать, но, кроме сипа, ничего у него из горла не вылетало.

Игорь, посмотрев на лежащего Корчагина, сразу увидел его открытые застывшие глаза, глядевшие в вечность, и последнюю улыбку, что было видеть страшно, потому что в затылке у Корчагина торчала, вместо ножа в сне Васильева, острая заточка, принесшая Корчагину мгновенную смерть.

— За что его? — сиплым голосом, наконец, спросил сосед с нижней койки.

— За меня! — ни секунды не замедлил с ответом Игорь. — Я — последний из компании, которую уже всю уничтожили. Убийца просто не знал, что я вчера перед отбоем перебрался на другую койку, а на мою лег Корчагин.

— Но сегодня он узнает! — вырвалось у соседа. — А я проснулся, капает что-то мне на лицо, а запах такой характерный, что я спросонья и перепутал. Бедный Корчагин! Такая нелепая смерть.

— Смерть всегда нелепая!

Он решил самолично пойти на «вахту», к дежурному, чтобы сообщить об очередном убийстве.

Войдя в административный корпус, Игорь Васильев увидел стоящего рядом с дежурным Котова. Он стоял почти что спиной к Васильеву, но было прекрасно видно, какой он был радостный и оживленный. И то, что он рассказывал дежурному, было, очевидно, тоже очень смешно, потому что дежурный, несмотря на свое положение, тоже широко улыбался, с трудом сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.

— Что тебе? — спросил дежурный Васильева, наконец удостоив его вниманием.

Котов тоже обернулся посмотреть, кто это еще пришел к ним.

Васильев даже не догадывался, что лицо человека может так быстро измениться: улыбка с лица Котова мгновенно исчезла, глаза широко раскрылись и в них загорелось безумие, бледность покрыла кожу, а губы задрожали от испуга.

— Сгинь, сгинь! — завопил он в ужасе. — Ты — мертвый и уходи к мертвым! Ты пришел за мной, я знаю! Но я не хочу умирать! Я и убил тебя потому, что не хочу умирать!

У дежурного испуганно вытянулось лицо, и он со страхом вперился в Котова, силясь сообразить что к чему.

Но Игорь Васильев все сразу понял.

— Так это ты, козел, убил Корчагина?

Он лишился на некоторое время дара речи, потому что еще более страшная догадка осенила его.

— Ты — невидимый убийца?

Котов, услышав слова Васильева, завопил так, что стекла, только что вставленные после подавленного бунта, задрожали, а в комнате охраны послышались испуганные возгласы.

— Живой, живой! — исступленно орал Котов. — Смерть нельзя убить, потому что она — смерть!

Васильев подскочил к Котову и схватил за «грудки».

— Ах ты, подонок! — заорал он тоже. — Про Бога мне так хорошо говорил, а сам такие страшные вещи творил. Сколько человек угробил!

— Я не виноват, не виноват! — забормотал Котов. — Мне «хозяин» поручил убрать Полковника. Я и убрал! А остальные под ногами путались, мешались. Пришлось их тоже успокоить.

Игорь рассвирепел, и его кулак обрушился на голову Котова. Но тот с необычайной легкостью перехватил его кулак и мгновенно провел прием, в результате которого Игорь с размаху рухнул на пол.

Краем глаза Игорь увидел, как дежурный попытался ударить Котова дубинкой, но Котов четким отточенным движением ребра ладони ударил его по шее, и дежурный упал на стул, с которого медленно сполз на каменный пол.

Игорь вскочил на ноги в тот момент, когда Котов бросился на него. Серия ударов, которую обрушил Васильев на Котова, была легко им отбита. У Игоря даже возникло ощущение, что он бьет металлическую болванку. Котов сейчас не походил на ту тряпичную куклу, что только еще вчера Игорь Васильев так легко отбросил в сторону! Теперь ему стала понятна произнесенная Корчагиным фраза: «Ты такой сильный? Вот уж не думал!» Игорь теперь поверил словам Котова, что он работал на разведку. Чувствовалась школа, которую тело, доведенное до автоматизма, не могло уже забыть никогда. Игорю еще повезло, что с тех пор прошло много лет, и Котов не тренировался, а болезнь — педофилия отняла у него много энергии, которая необходима в драке не на жизнь, а на смерть. Игорю пришлось напрячь все свои силы, чтобы продержаться хоть несколько минут, пока придет помощь. Игорь искренне надеялся на помощь, потому что понял, что своими силами он не справится с Котовым, класс которого был на порядок выше.

А Котов, легко отбив удары Васильева, сам перешел в наступление и обрушил на Васильева такой шквал ударов, которые тот не смог выдержать и, пропустив один, отлетел к двери караулки.

Но этот удар был последним, потому что, заинтригованные резким ударом в дверь, охранники, отдыхавшие перед заступлением на караул, выскочили из дежурки и, увидев поверженного Васильева и разъяренного Котова, схватились за оружие.

Котов не рискнул бороться голыми руками с автоматами и выбежал из административного корпуса, по пути сбив с ног еще одного контролера.

Когда охранник склонился над окровавленным Игорем, желая выяснить причину драки, Игорь поспешил сказать:

— Задержите Котова! Это он — невидимый убийца! Сегодня ночью он убил еще Корчагина, правда, вместо меня. Он собирался меня убить, а я поменял место ночлега, на мое место лег Корчагин.

Второй охранник уже обнаружил дежурного, лежащего без сознания, и стал звонить Дарзиньшу домой, чтобы получить распоряжение о дальнейших действиях.

Игорь с помощью охранника поднялся на ноги и пошел смывать кровь с лица. Тело его ныло и болело так, будто он свалился с высокой каменной лестницы, пересчитав все до одной ступени.

Отправившись в туалет смыть кровь и пот с лица, он неожиданно задержался по пути у закутка, где стояла постель шныря Котова и где частенько он отдыхал, пользуясь особым расположением «хозяина» зоны. Интересная мысль молнией озарила его, и он бросился к постели Котова, на которой ему раз удалось переночевать, когда Котов был в больничке.

Даже беглая проверка матраца выявила интересное содержимое: Игорь без труда нашел грубо заделанный шов, вспоров его, он обнаружил в матраце нож, которым были убиты большинство жертв Котова, большую телогрейку с брюками и, Игорь очень удивился, большую и широкую полосу крепкой резины с металлическими крючками на концах.

«Вот чем он метнул так далеко металлический шар, раздробивший затылок Пети Весовщикова, Хрупкого», — подумал Игорь.

Забрав все вещи, уличающие Котова в убийствах, из кармана ватника Игорь еще умудрился достать большую черную маску с прорезями для глаз, а в теплых рабочих брюках найти полное обмундирование контролера, Игорь пошел в зону.

— И где это он все раздобыл? — удивился Игорь, плохо восприняв фразу Котова, что именно Дарзиньш поручил Котову убить Полковника, что так мешал «хозяину».

Зона, вновь возбужденная очередным убийством, шумела, как растревоженное осиное гнездо. Вновь замелькали пацаны со свирепыми лицами, решившие взять реванш за поражение в бунте.

Но им трудно было, если не сказать невозможно, вновь поднять массу заключенных на повторный бунт, люди устали.

Игорь нес обнаруженные им вещи «князю» зоны, чтобы показать ему найденное и открыть, кто убийца.

Подсознательно ему хотелось, чтобы уголовники сами расправились с Котовым, не впутывая в это дело его, потому что теперь Васильев серьезно отнесся к словам Котова о том, что именно он должен убить Котова.

Игорь решил перехитрить Судьбу.

Вазген обрадовался даже не тому, что Игорь разоблачил убийцу пятерых авторитетов, не говоря уж о разной другой публике, которую Вазгену было абсолютно не жаль, а тому, что посчитал шаг Игоря как согласие работать на него.

— Ты хорошо сделал, что пришел именно ко мне! — сказал он Игорю. — Так ты говоришь, что нашел все эти вещи в матраце, где спал Котов? Кто бы мог подумать, что любитель детей окажется профессиональным убийцей? Ты можешь оставить эти вещи? — спросил он Игоря.

— Нет! — твердо отказался Игорь. — Я должен отдать их, а еще лучше, положить на то же самое место, где их взял.

Он попрощался и пошел обратно в административный корпус, напоследок услышав, как «князь» отдает распоряжение: найти и убить Котова.

В «крикушнике» уже собрались все, кого Дарзиньшу удалось вытащить из постели. Даже недовольный Вася, который никак не мог насытиться своей толстушкой, присутствовал здесь, правда, зевая во весь рот и не стыдясь этого.

Игорь Васильев вручил найденные им в матраце Котова вещи Дарзиньшу.

— Показывал «князю»? — усмехнулся Дарзиньш.

— Да! — честно признался Игорь. — Пусть они убивают Котова!

— Его надо судить! — напомнил Дарзиньш.

— Зачем? — возразил Игорь. — Лишнее что скажет!

Дарзиньш и сам понимал, что лучшее, что может быть, это — чтобы сами заключенные расправились с Котовым. А потом его смерть можно будет списать на издержки после бунта.

Дарзиньш поманил Игоря и Васю за собой и пошел на смотровую вышку, чтобы оттуда увидеть расправу над Котовым. Он не сомневался, что уголовники сделают из расправы спектакль.

Когда они подошли к вахте, возле которой, кроме выхода из зоны, были и выходы в «запретку», на запретительную полосу, распаханную возле высокой стены, в административный корпус ворвалась Алена. Она была одета в тренировочный костюм «Пума» и явно еще и не завтракала.

Ничуть не стесняясь Дарзиньша и Васи, она бросилась на шею Игорю.

— Боже мой! Если бы ты знал, как у меня заныло сердце. Света я не взвидела! — запричитала она, гладя избитое лицо любимого. — Кто это тебя?

— Пойдем с нами! — предложил Игорь. — Увидишь того, кто меня чуть не убил.

Они вовремя поднялись на смотровую вышку.

Вездесущие пацаны обнаружили Котова, спрятавшегося в укрытии, заранее им облюбованном, на «механичке», где он решил попытаться укрыться в машине, каждую ночь вывозящую продукцию на военную базу. Котов знал, что здесь его ждет неминуемая смерть, причем мучительная и страшная, уголовники не простят ему убийства своих товарищей, а Дарзиньш не сделает ровным счетом ничего, чтобы спасти его или защитить. А попытка — не пытка! Котов ничего не терял. Вряд ли ему удалось бы уйти далеко, но хотя бы он погиб на воле, на природе, и от пули — мгновенной смертью. А при благоприятном стечении обстоятельств и спасение было не таким уж невозможным.

Но пацаны его достали в его тайнике. Обнаружить его они обнаружили, но взять не смогли. Когда они заулюлюкали и стайкой бросились на загнанного опытного волка, он их просто растерзал, одного за другим, ломая кому шею, кому хрящи гортани, кого ловким приемом отправил головой на железный станок, а кому разбил голову двумя схваченными металлическими стержнями, использовав их вместо «нунчаков».

Но пацаны, прежде чем пойти в атаку на профессионального убийцу, послали гонца к братве, и когда Котов выбежал из механического цеха с намерением сдаться властям исправительно-трудового учреждения, надеясь выторговать себе жизнь ценой молчания о грязных делишках самого начальства, его встретила мчащаяся навстречу огромная толпа дюжих, опытных в драках уголовников, против которых в одиночку Котову было не устоять. Они смяли бы его в первую же минуту.

Котов это мгновенно понял и принял единственно правильное решение — прорываться к «запретке», куда ходу заключенным не было, где его могли бы забрать охранники, с тем чтобы передать в руки администрации.

Братва об этом почему-то не подумала, и этот ее фланг, преграждающий дорогу к колючей проволоке, за которой и начиналась «запретка», был очень редок и откровенно слаб.

Потому Котов и рванул туда, сметая самодельными нунчаками пытавшихся схватить его приблатненных.

Ловко нырнув с ходу под колючую проволоку, Котов умудрился даже не порвать зековскую униформу. Правда, со вторым рядом «колючки» Котову повезло меньше, он зацепился рукой и поранил ее довольно глубоко.

Но сил у Котова было еще предостаточно. Он сел на корточки посреди «запретки» и стал ждать, когда за ним придут охранники, чтобы увести на допрос.

Толпа уголовников не рискнула «нырять» за ним под колючую проволоку, недавно только пулеметами с вышки многих посекли, потому рисковать никто и не хотел.

Но они решили его забить, как двух «сексотов» в зловонной яме, тяжелыми деталями, утащенными из механического цеха.

Первый шквал, обрушившийся на него, Котов легко вынес, умело отбиваясь от летящих болванок двумя металлическими стержнями, ловко используя их вместо нунчаков.

Второго шквала не было по той причине, что этого не дал им сделать сам Дарзиньш. Он отдал приказ охране, и длинная пулеметная очередь, пропахавшая землю буквально перед носом толпы заключенных, недвусмысленно показала, что следующие пули полетят прямо в толпу.

И кодла испуганно отхлынула от «запретки», но не разбежалась, остановившись метрах в пяти от колючей проволоки, чтобы понаблюдать за дальнейшим развитием событий.

Дарзиньш протянул руку к охране, и ему тут же, словно заранее было все согласовано и спланировано, вручили мелкокалиберную снайперскую винтовку с оптическим прицелом.

Дарзиньш взял ее и протянул Игорю Васильеву.

— Игорь, убей его! — приказал он ему.

Игорь Васильев машинально взял винтовку в руки и застыл с ней, не решаясь выполнить приказ, который был задуман, казалось, самой Судьбой.

Игорь посмотрел на Алену, ища взглядом ее поддержки, и ясно увидел, как она прошептала одними губами:

— Убей его!

И взгляд ее говорил о том же.

И Васильев автоматически взял винтовку, сразу ощутив, какая она легкая и удобная, приложил приклад к плечу и нашел в видоискатель лицо Котова.

Котов в этот момент, словно подброшенный невидимой силой, встал на ноги и посмотрел на сторожевую вышку.

Все дальнейшее заняло для окружающих не более нескольких секунд.

Но это — для окружающих, для зрителей!

А для участников расстрела время сразу потекло значительно медленнее, каждой своей частью оставляя в сознании отпечаток навсегда.

Котов на таком довольно большом расстоянии явственно увидал дуло винтовки, направленное прямо ему в лоб, и оно стало для него той «черной дырой», куда сначала исчез его взгляд, попытавшийся было дотянуться до глаз Игоря Васильева и явственно поймавший в видоискателе искаженный, страшный зрачок, в котором кроме смерти ничего нельзя было больше прочесть.

А Игорь увидел метнувшийся ему навстречу взгляд Котова, в котором, как ни странно, была и жила надежда на чудо. И чудо, по мнению Котова, наверное, должно было состояться в том, что он останется жить.

Чуда не произошло!

Игорь Васильев прочитал на лице Котова написанные огненными буквами фамилии тех людей, которых Котов убил за свою сравнительно долгую и суровую жизнь. Их было много, значительно больше, чем те двенадцать, знакомых Васильеву. Сколько было, включая последних, кого Котову еще довелось покалечить на всю жизнь? Огненные буквы об этом умолчали.

И жалость, до того заполнявшая сердце Васильева, сразу куда-то улетучилась, сменив ее жестокостью.

Игорь поймал в перекрестье «паутинок» точку на переносице Котова и нажал плавно и мягко, как его учили, спусковой крючок.

Выстрела он почти что не слышал, но ясно и четко увидел, как чуть повыше переносицы, совсем чуть-чуть, появилась совсем маленькая дырочка, оставленная пулей. Но Игорь хоть не видел, но прекрасно знал, что эта пуля, оставив столь маленькое входное отверстие, при выходе снесла Котову половину затылка. А оставшейся частью затылка Котов уткнулся в разрыхленную полосу земли «запретки». Рухнув на нее всем телом, как только что поваленное дерево в тайге.

Вопль изумления вырвался одновременно из более чем сотни глоток. Но вопль был коротким и мгновенно растворился в синем солнечном небе, созданном для того, чтобы все вопли и стоны восходили к нему.

— Молодец! Хорошо стреляешь! — одобрил скупо Дарзиньш.

И сияющие глаза Алены, на которую сразу же после своего первого убийства взглянул Игорь, подтвердили ему, что он переступил черту, за которой началась для него уже другая, совершенно незнакомая и новая жизнь. И что обратной дороги нет.

Вася тоже поспешил одобрить поступок Игоря.

— Мужественный ты мужик! — хлопнул он Игоря ладонью по плечу.

— «Никто лучше мужественного не перенесет страшное», — ответил Игорь словами Аристотеля.

Заключенные, изумившись выбору Игоря Васильева на роль палача, в общем-то не особенно этому огорчились, каждый из них готов был собственноручно перерезать Котову глотку. А Игоря они ничем не выделяли из своей среды.

Только один человек огорчился этому обстоятельству. И этим человеком был «князь» зоны Вазген. Он сразу же понял, что его надежды на то, что Игорь Васильев станет со временем адвокатом уголовников, обречены на неудачу. Игорь встал на другую сторону. Вазген не думал, что Игорь встал на сторону администрации исправительно-трудового учреждения. Этой стороне Игорь был не нужен. Но другая сторона была, по понятию Вазгена, не его сторона, следовательно, Игорь автоматически становился врагом.

— Студент — «гашеный»! — сказал он своему «солдату-торпеде», как всегда охранявшему его. — Ночью его «замочить»!

Тот согласно кивнул головой. Ему было все равно, кого «мочить». Он был для этого создан природой.

Спустившись со смотровой вышки, Дарзиньш пригласил к себе в кабинет Игоря и Алену.

Вася сделал вид, что приглашение касается и его, но Дарзиньш молча вопросительно посмотрел на него, и он так же тихо выскользнул из кабинета, словно случайно ошибся дверью.

— Вы — идеальная пара! — сказал Дарзиньш, глядя на Игоря с Аленой. — И я рад, что у вас так хорошо все сложилось.

— А как будет реагировать ваше начальство на то, что заключенный и врач… — начал Игорь, но Дарзиньш сразу же его перебил.

— Начальство ничего никогда не узнает! — заявил он категорически.

— Сомневаюсь! — буркнул Игорь, обиженный тем, что ему не дали высказать главную тревогу за дальнейшую жизнь.

Дарзиньш захлопотал привычно, доставая коньяк, кофе, хорошую закуску, которая в зоне сохранилась лишь у него в кабинете, потому что все запасы на складе столовой заключенные разграбили. А заказанная еще не приплыла на барже.

— Выпьем по рюмочке за успех! — сказал он. — Котов был профессионалом высочайшего класса. Дай бог тебе стать таким же. Но у него была одна серьезная слабина — наркотики. Он мне очень дорого стоил.

Игорь сразу же вспомнил случайно подсмотренный момент встречи Дарзиньша с Котовым, когда «хозяин» передал «шнырю» маленький белый пакетик, принятый Игорем за витамин.

«А там был, значит, не витамин, а кокаин!» — усмехнулся Игорь своим мыслям.

Дарзиньш заметил усмешку, мелькнувшую на лице Игоря, и понимающе заметил:

— Впрочем, как я понимаю, ты в курсе! Он что-нибудь успел сказать тебе, когда вы в последний раз встретились возле дежурного?

— Да! — сознался Игорь. — Он сказал мне про Полковника.

— Он мне очень мешал! — признался как бы косвенно Дарзиньш. — Здесь это в порядке вещей. Кто переходит дорогу, тех убивают! Но Котов переусердствовал, а потом стал еще заметать следы.

— И вы все время знали, что это он? — поразился открытию Игорь.

— Догадывался! — ответил Дарзиньш. — Кроме него никто не смог бы стать «невидимым» убийцей. «Ниндзя» полезен, но очень опасен, когда выходит из повиновения. Но тебя я ему запретил убивать категорически…

— Сегодня ночью он попытался это сделать! — прервал Дарзиньша Игорь. — Только убил вместо меня Корчагина. «Князь» меня передвинул в «красный» уголок! — усмехнулся он. — А вместо меня, на мою койку, лег Корчагин. Ему сосед храпом своим спать мешал.

Дарзиньш нахмурился.

— Что было, то было! — сказал он, поднимая рюмку с янтарным напитком. — В конце концов убил его ты, а не он тебя. Вот и давай выпьем за то, чтобы ты всегда оказывался победителем. Считай, что «первый блин комом», и все тут. То, что ты просто устоял в поединке с таким профессионалом — уже огромная победа. Вспомни слова Хайяма: «Истина в вине». И выпей за свой первый успех.

— Руссо как-то сказал, что «тысячи путей ведут к заблуждению, к истине — только один», — сказал Игорь. — И я не уверен, что он имел в виду вино как конечный путь.

Но он все же выпил коньяк вслед за Дарзиньшем и Аленой.

— Пей, пей! — ободрил его Дарзиньш. — Больше тебе не придется возвращаться в барак. Ты больше не заключенный Васильев!

Вот это была новость так новость! Игорь рот раскрыл от удивления, настолько его ошеломило сообщение Дарзиньша.

Алена только нежно ему улыбалась, но ничего не поясняла. Игорь спросил:

— А кто же тогда я?

— Игорь Васильев — труп! — торжественно заявил Дарзиньш. — Правда, для трупа ты очень неплохо выглядишь. Хочешь посмотреть документ?

Он подошел к сейфу, отомкнул его и достал длинный список, который и протянул Игорю.

— Почитай! — предложил он.

Игорь увидел перед собой заготовленный отчет о жертвах бунта. И среди прочих знакомых фамилий нашел неожиданно и свою.

Он так сильно изменился в лице, не зная, как расценить это, что Дарзиньш поспешил прийти ему на помощь.

— У свободного человека и документы должны быть свободного человека! — несколько витиевато сказал он.

— И как теперь меня зовут? — понял Игорь Васильев.

— Игорь Иванов! — вмешалась Алена. — Завтра мы с тобой улетаем!

— Завтра? — переспросил Игорь, прикидывая, где же в таком случае он будет ночевать.

— Эту ночь вы с Аленой будете моими гостями! — пришел на помощь Дарзиньш.

— А хозяйка не будет возражать? — поинтересовался Игорь, вспомнив Аму.

— Хозяйка не будет возражать! — послышался голос Амы.

Все невольно вздрогнули, считая, что находятся лишь втроем в кабинете. А на самом-то деле их было четверо. Ама, как пришла с Дарзиньшем, так и сидела с тех пор в кабинете, заняв незаметное место в углу, забравшись с ногами в задвинутое туда кресло, сотворенное руками народного умельца, почему ее трудно было и заметить.

Ама встала из кресла, явившись во всей своей красе.

Она пристально посмотрела Игорю в глаза, и он сразу же вспомнил ее слова, сказанные после камлания:

«Тебя Ерлик не хочет отдавать, как я его ни молила! Будешь служить ему и будешь самым лучшим его слугою. Девять лет, девять месяцев и девять дней! Потом ты будешь свободен, совсем свободен!»