Мейсенский узник

Глава 16 Последний путь

Осенью 1732 года Август выехал из своего замка в сердце старого Дрездена, чтобы проинспектировать строительство Японского дворца. Королю было уже шестьдесят два. Вероятно, его несли в раззолоченном паланкине, обитом бархатом, ибо к тому времени излишества, которым он предавался всю жизнь, серьезно подорвали его здоровье.

Август утратил былую величавую статность, некогда мускулистое тело расплылось, ноги распухли от подагры и были покрыты нарывами, а из-за несчастного случая на охоте, происшедшего несколько лет назад, врач отнял ему два пальца. И тем не менее король по-прежнему привлекал взоры. Щеки, быть может, обвисли, но облик оставался величественным — по крайне мере таким увидела монарха, когда тот в 1728 году посетил Берлин, девятнадцатилетняя прусская принцесса Вильгельмина. Возможно, отзыв был бы не столь восторженным, знай она о тайных переговорах с целью выдать ее за престарелого распутника. Брат Вильгельмины Фридрих, наследник прусского трона, будущий Фридрих Великий, отметил не только «нависшие брови и маленький курносый нос», но и то, что король «учтив со всеми и отличается изысканностью манер», хотя и говорит «очень невнятно из-за отсутствия многих зубов». (Любопытно, не заказывал ли он вставные челюсти мейсенским умельцам — известно, что за такую работу они брались.)

Фридрих записал также, что в свои преклонные лета король «танцует и делает многое другое, как молодой». Страсть к женщинам, как и к прочим жизненным удовольствиям, Август сохранил до конца дней.

На коротком пути к Японскому дворцу он должен был миновать Цвингер — «Дрезденский Тюильри», барочный увеселительный павильон по соседству с замком, где устраивали парады и звериные бои, давали музыкальные представления и оперы для развлечения иностранных сановников и двора. Дальше путь короля лежал по большому каменному мосту, сто шестьдесят метров длиной и одиннадцать шириной, соединившему старый город с Ноймарктом на восточном берегу Эльбы. Эта часть города выгорела при пожаре в первые годы его правления, а теперь радовала чередой новых каменных фасадов: Август на десять лет освободил от налогов тех, кто решит тут строиться, и ввел единый для всех обязательный архитектурный стиль. Наверное, он с гордостью думал про себя, что за тридцативосьмилетнее правление сумел превратить Дрезден из средневекового городка в одну из прекраснейших столиц мира, притягательную для богатых и знатных путешественников. Даже прусский король признавал, что здешняя роскошь «не уступает двору Людовика XIV».

В Японском дворце Август осмотрел внутреннюю отделку и новые поступления с Мейсенского завода. И то, и другое пришлось ему по вкусу. Теперь, когда над заказом работал Кендлер, королевские замыслы наконец стали обретать плоть.

Из Мейсена по реке доставили фигуры для фарфорового зверинца, и король осмотрел их все. Он увлекался зоологией и держал настоящий зоопарк из живых зверей в близлежащем Егергофе (бывшем охотничьем домике). Многих животных добыла в Африке экспедиция, которую он снарядил за свой счет. Кроме того, Август выстроил в Морицбурге авиарий для экзотических птиц, а также владел большим собранием чучел и природных диковин. Таким образом он был способен оценить поразительный натурализм Кендлера — результат долгих наблюдений за птицами и животными и многочисленных зарисовок. Постамент фарфорового аиста украшали камыш и водяные лилии, среди которых можно было разглядеть лягушку и нескольких улиток. Пеликана скульптор изобразил с запрокинутой головой и чешуйчатой рыбиной в раскрытом клюве. Голошеий стервятник пожирал жилистый кусок мяса. Никогда еще изделия из фарфора не достигали такого сходства с жизнью.

Вскоре после осмотра Японского дворца неотложные государственные дела вновь позвали Августа в Польшу. Королевская власть в этой стране традиционно была выборной, но под конец жизни Август вознамерился закрепить ее за саксонскими монархами. По пути в Варшаву он совершил короткий неофициальный визит на Мейсенский завод — как оказалось, последний.

Король прибыл в Альбрехтсбург восьмого ноября и смог убедиться, что за последнее время здесь многое изменилось. Живописную мастерскую, печи и склады заметно расширили, чтобы справиться с заказами для фарфорового дворца. Построили новый подъемник для дров — нечто вроде конвейера на конной тяге, соединившего замковые подвалы с пристанью; теперь доставка дров к печам значительно упростилась. На заводе появился собственный врач: ядовитый дым от печей вызывал заболевания легких, мало кто из работников, непосредственно занимавшихся обжигом, доживал до преклонных лет. Руководство надеялось, что введение должности врача поможет снизить смертность.

Когда король проходил с инспекцией, в одной из новых печей как раз завершился пробный обжиг. Дверцу открыли, капсели с фарфором умело вытащили наружу. Видя, как рабочие сноровисто выполняют привычную операцию, Август наверняка вспомнил, как четверть века назад черный от копоти Бёттгер открыл дверцу своей примитивной печи и впервые показал ему настоящий европейский фарфор. Насколько же все с тех пор изменилось!

Прогресс был и впрямь феноменальный. Фарфор Бёттгера не только украшал королевские дворцы, но и приносил больше денег, чем любая другая отрасль саксонской промышленности. Страсть Августа к фарфору и одержимость Бёттгера алхимией породили индустриальное чудо — самое высокоспециализированное и успешное предприятие Европы.

Через несколько дней после визита на завод Август выехал из Дрездена в Польшу. Когда король медленно, с усилием забирался в карету, слуги, вероятно, заметили, что он хромает больше обычного. Нога, на которой не хватало пальцев, снова воспалилась, увеличились отеки. Лейб-медики лечили Августа пилюлями и кровопусканиями, но предупреждали, что улучшение не наступит, если не отказаться от излишеств. Монарх ничего не хотел слышать. Скорее всего, он страдал диабетом (тогда еще науке не известным); при этой болезни развиваются язвы стоп, которые, если их не лечить, могут привести к заражению крови.

Путь короля лежал через Пруссию. Здесь ему предстояло встретиться с советником прусского короля, генералом Фридрихом Вильгельмом фон Грумбковом, для обсуждения общих политических планов. Король Пруссии, узнав о назначенной встрече, поручил Грумбкову вытянуть у Августа как можно больше неофициальных сведений. Грумбков рассудил, что самое верное средство разговорить собеседника — напоить его допьяна, и затеял грандиозный кутеж, во время которого вновь и вновь доливал Августу вина, потихоньку разбавляя свое водой. Для Августа пирушка оказалась последней — его организм не выдержал чрезмерной нагрузки. Вскоре после прибытия в Варшаву у него началась горячка, сменившаяся комой.

Не такой конец он бы сам для себя избрал. В 1723 году, услышав о смерти герцога Орлеанского, который, по слухам, скончался в самый разгар любовных утех, Август воскликнул: «Хотел бы я умереть так!» Его собственный переход в мир иной оказался куда более долгим и мучительным. Несмотря на усилия лейб-медиков, 1 февраля 1733 года, покаявшись со всей искренностью, что «жизнь моя была одним сплошным грехом», правитель Польши и Саксонии наконец испустил дух.

Тело монарха положили в Варшавском соборе, а затем похоронили в Кракове, а его сердце в металлическом ларце доставили в Дрезден. Оно лежит в склепе придворной католической церкви, Гофкирхе, выстроенной его сыном, и, по легенде, до сих пор начинает громко биться, когда мимо проходит хорошенькая девушка.

Августу Сильному, великому соблазнителю женщин, наследовал его сын, Август III. Он был не менее крепок телом, однако вкусами, темпераментом и поведением являл полную противоположность отцу.

После пышного бракосочетания в 1719 году он счастливо жил с Марией Жозефой Австрийской, которая родила ему четырнадцать детей, и не видел причины заводить любовниц. Николас Роксхолл, посетивший дрезденский двор, выразил общее мнение, написав, что новый король «не обладает честолюбием и деятельным нравом своего родителя», он «вялый, ленивый и предпочитает праздность». Горас Уолпол пошел дальше, назвав королевскую чету «неописуемо гнусной и отвратительной».

Однако двор при новом Августе не был совсем уж лишен красок — просто один вид одержимости сменился другим. Отец любил женщин и фарфор, сын — живопись, драгоценности и оперу. Он точно так же, не задумываясь, швырял деньги на свои прихоти. Огромные средства тратились на картины итальянских и голландских мастеров, составившие, по словам одного путешественника, «лучшую коллекцию в Северной Европе». Самые крупные из его приобретений — знаменитое собрание герцога Моденского, включавшее шедевры Рафаэля, Рубенса и Корреджо и обошедшееся Августу в пятьсот тысяч золотых талеров, и Сикстинская мадонна, за которую он заплатил двадцать тысяч талеров. Другой его страстью были драгоценные камни. Август отдал двести тысяч талеров за зеленый бриллиант в сорок один карат — единственный в мире крупный алмаз этой разновидности — и приказал поместить его в аграф для своего шляпного гарнитура.

Не менее впечатляющие суммы тратились на оперные спектакли. На один из них ушло сто тысяч золотых талеров — больше, как отметил бережливый прусский король Фридрих Вильгельм I, чем проедал за год берлинский двор.

За всеми этими удовольствиями Августу III было не до политики. В отличие от отца он не стремился установить главенство Саксонии над другими немецкими государствами и легко передавал бразды правления временщикам — в частности, графу Генриху фон Брюлю.

Не разделял король и отцовской страсти к фарфору, ценя его как достойное украшение пиршественного стола и уместный подарок из рук монарха, но не более того. Для нового Августа Мейсенская мануфактура была лишь источником средств на другие предметы роскоши, и он охотно перепоручил ее своему фавориту. Так графу фон Брюлю вместе с управлением страной досталось и управление самым прибыльным ее производством.

Брюль оказался недальновидным государственным деятелем — его внешняя политика быстро ввергла Саксонию в пучину бед, — однако его вкусы во многом совпадали со вкусами покойного короля. Он обожал дорогие наряды, и о его щегольстве говорила вся Европа. Современник писал, что у фон Брюля «по меньшей мере триста костюмов, каждый в двойном экземпляре, поскольку он всегда переодевается после обеда». Изображение каждого костюма, вместе с тростью, было «аккуратнейшим образом внесено в большую книгу, которую камердинер показывал графу с утра, чтобы тот выбрал сегодняшний наряд». Помимо мании к одежде, фон Брюль был одержим страстью к фарфору. Как только он стал директором Мейсенской мануфактуры, заказы для его дворца полились рекой.

В память о покойном монархе Август III и фон Брюль решили продолжать строительство Японского дворца — лишь бы фабрика одновременно исправно производила фарфор на продажу и не менее исправно снабжала им жилище фон Брюля.

В следующие несколько лет работы в Японском дворце продолжались, хотя и медленно. Кендлер по-прежнему делал фарфоровых животных, а также приступил к другому грандиозному проекту: ему предстояло изготовить фарфоровый глокеншпиль. Этот удивительный музыкальный инструмент с резным липовым каркасом работы самого Кендлера, двумя рядами клавиш и множеством колокольчиков белого неглазурованного фарфора был закончен и собран в 1737 году. Он чудом пережил бомбардировку Дрездена; сегодня его можно увидеть в городском музее фарфора.

Однако благих намерений Августа хватило ненадолго. Строительство постепенно замерло. Японскому дворцу суждено было остаться фарфоровой химерой, так и не претворившейся в жизнь. В конце концов почти все бесценное содержимое перенесли в подвал, а само здание превратили в библиотеку. Сегодня здесь размещается Музей антропологии и первобытной истории: китайскую роспись по стенам закрасили, вестибюль занимают каяки и катамараны. Лишь причудливые лепные потолки, да ухмыляющиеся китайцы-кариатиды у входа с едкой иронией напоминают об экзотических восточных грезах Августа Сильного.

Строительство Японского дворца приостановилось, но заказы фон Брюля продолжали расти. Граф был горячим поклонником Кендлера и всячески поощрял его творческие искания. Успехи молодого скульптора бесили Херольда, который на его фоне казался довольно старомодным. Херольд, впрочем, не собирался сдавать позиции. Чтобы сохранить власть, он принялся всячески вредить удачливому сопернику. И производство крупных фарфоровых животных предоставило ему такую возможность.

Несмотря на все усилия Штёльцеля разработать новый состав массы, она по-прежнему трескалась при обжиге. Кендлера это не слишком огорчало: он считал, что великолепная форма вполне компенсирует мелкие дефекты. Отлично зная, что Кендлер задумывал фигуры белыми, словно высеченными из мрамора, Херольд велел своим художникам замазать трещины гипсовой массой и расписать зверей яркими красками.

Кендлер был в бешенстве. Безвкусная раскраска нарушала реализм и экспрессию. Однако его протестов никто не слушал. Более того, Херольд при поддержке своих друзей в дирекции заручился одобрением самого короля, которому раскрашенные звери тоже пришлись по вкусу.

Инцидент положил начало смертельной вражде между первыми лицами завода. Отныне они практически не разговаривали между собой, и каждый завел свою клику друзей и сторонников. По мере того как напряжение росло, все заметнее становилось, насколько по-разному эти двое относятся к подчиненным.

В отличие от Херольда, Кендлер радовался, когда его сотрудники придумывали новые интересные формы, и помогал им преодолевать трудности, возникающие на этом пути. Он добился, чтобы все молодые работники, в том числе состоящие под началом у Херольда, как следует учились рисовать, убеждал их развивать собственный стиль, даже давал уроки рисования у себя дома и учредил награду для самого способного ученика. Он не боялся брать на работу опытных мастеров — у него трудились несколько талантливых модельеров.

Чем глубже Кендлер уходил в работу, тем больше рождалось новых идей. Из фарфора, утверждал скульптор, можно сделать все. Он полностью революционизировал представления о форме столовой посуды и декоративных предметов, расширив их ассортимент за счет своей неуемной фантазии. В демонстрационном зале музея вы можете увидеть чайные чашки в форме обезьянок или экзотических птиц, сахарницы, изображающие женщин верхом на петухах, канделябры в виде ветвей, усыпанных экзотическими птицами, яркими, словно тропические плоды. Рядом со всем этим великолепием разложены предметы поменьше, для менее состоятельных покупателей. Любитель сувениров мог приобрести здесь брелок для ключей, глазную рюмочку, ручку для трости, табакерку, наперсток, игольник и даже, если ему придет такая блажь, ночную вазу королевского мейсенского фарфора.

Покуда Кендлер со своей даровитой командой заново изобретал фарфор, начали сбываться худшие опасения Херольда: его художникам оставалось лишь расписывать бесконечные сервизы синими узорами на белом фоне, цветами и классическими ландшафтами, да иногда раскрашивать монументальные шедевры Кендлера. Другими словами, их уделом стала рутинная, незаметная работа. Роспись вышла из моды — ее потеснила фарфоровая пластика, точно так же, как Кендлер занял место творческого вдохновителя фабрики, до недавних пор безраздельно принадлежавшее Херольду.

Вражда между двумя лагерями разгорелась с особой силой, когда граф Брюль заказал Кендлеру обеденный сервиз. Этот сервиз, получивший название «Лебединого», создавался четыре года и стал одним из самых больших за всю историю фарфорового производства. Он состоит из двух тысяч двухсот предметов, каждый из которых так или иначе отражает тему воды. Вполне вероятно, что на этот замысел Кендлера вдохновил фонтан «Купальня нимф» в Цвингере, творение скульптора Бальтазара Пермозера. Грот, в котором стоит фонтан, украшают фигуры богинь, сатиров и рыбоподобных чудищ, гирлянды из моллюсков и водорослей. Многие из этих мотивов Кендлер использовал и для своего сервиза. У тарелок был рифленый край, как у раковин гребешка, а середину украшало рельефное изображение лебедей; супницы венчали нимфы, дельфины, русалки и пухлощекие младенцы-тритоны. Огромные куполообразные крышки для блюд с мясом походили на берег в отлив, усыпанный яркими ракушками и кораллами.

Вклад Херольда в этот огромный заказ был невелик. Художники рисовали на каждом предмете герб, раскрашивали скульптурные фигурки, добавляли кое-где цветочек-другой и аккуратную золотую каемку с края. Кендлер объявил, что пластическое совершенство его творений почти не требует цвета — поверхность должна была оставаться чисто белой. Скульптура победила живопись.

Раскол между двумя фракциями усилился, когда Кендлер и его союзники решили официально пожаловаться комиссии на неэффективное руководство со стороны Херольда и вопиющую разницу в оплате. Модельеры получали много меньше художников, хотя теперь их труд стал куда важнее. Херольд объяснял это тем, что живописцы мелкой работой портят себе глаза, а значит, их карьера короче. Инспектор завода, Рейнхардт, устав от бесконечных жалоб на произвол Херольда, взял сторону Кендлера. Вместе они составили список претензий — вероятно, надеясь, что комиссия, оценив масштаб недовольства, уволит художественного руководителя. Херольд, утверждали они, разбазаривает деньги, не может организовать работу художников и не учит их, что сказывается на качестве росписи. В своей зависти к Кендлеру он дошел до того, что велел работникам провести губкой по тарелкам из Лебединого сервиза, смазав четкость рельефа. В стремлении доказать бесчестность Херольда жалобщики даже припомнили ему давнюю историю с кражей рецептов Кёлера.

Херольд в долгу не остался: обвинил Рейнхардта в мошенничестве и приказал его арестовать. Никаких конкретных доказательств предъявлено не было, тем не менее следующие четыре года Рейнхардт провел в тюрьме. Отвлекающий маневр принес желаемый результат: жалобу Рейнхардта сочли не заслуживающей доверия и никаких мер не приняли, а Кендлер получил выговор за то, что ее поддержал.

Херольд сохранил административную власть, но прекрасно понимал, что на художественном фронте его разбили в пух и прах. Никто не хотел возвращаться к старым живописным шинуазри — пластические находки Кендлера давали простор для множества новых, куда более интересных решений. До тех пор пока творческий гений соперника затмевал его собственный талант, Херольд не мог чувствовать себя в безопасности и потому изыскивал все новые и новые способы ему противодействовать.

Глава 17 Фарфоровые солдаты

Утром 20 июля 1736 года, когда в Альбрехтсбурге горнист играл зорю, часовые у ворот с изумлением услышали топот марширующего отряда. Через несколько минут двор перед фабрикой заполнили солдаты под предводительством лейтенанта Пупеля. Он важно объяснил, что ему поручено заменить стражу, охранявшую замок в последние десятилетия. Прежняя охрана состояла по большей части из солдат, негодных к строевой службе, и в глазах начальства была скорее символической. Люди Пупеля — хорошо обученные и привычные к боевым действиям — выглядели куда внушительней. Дирекция надеялась, что теперь нарушения на фабрике прекратятся.

В следующие недели Пупель зарекомендовал себя тираном и самодуром. По его указанию охрана ввела множество правил и добивалась их соблюдения с такой строгостью, что всю фабрику охватили уныние и страх.

Всякий, нарушивший правило, пусть даже самое незначительное, подвергался аресту и мог провести в тюрьме не одну неделю. Многие ограничения выглядели полной бессмыслицей. Раньше сотрудники часто работали сверхурочно ради прибавки к скудному жалованию, теперь это строго-настрого запретили. Если кого-нибудь заставали за работой в неположенные часы, стражники задували нарушителю свечи, а его самого отправляли в тюрьму. С гостями, будь то придворные или уважаемые клиенты, обходились как с потенциальными шпионами. Прежде охрана сопровождала посетителей до входа в помещение, куда те направлялись — обычно в демонстрационный зал, — и терпеливо дожидалась, когда они выйдут. Теперь стражники не отставали от гостей ни на шаг, даже если в комнате находились сотрудники мануфактуры. Это было очень неприятно, а главное — вредило торговле. Дирекция приводила свои резоны: мануфактура расширяется, значит, растет и опасность, что секрет выкрадут, а следовательно, новые предосторожности вполне оправданы.

Впрочем, довольно скоро выяснилось, что даже такие драконовские меры не обеспечивают полную безопасность: при должной решимости их всегда можно обойти.

Через одиннадцать дней после введения новой охраны, 7 октября 1736 года, лейтенант Пупель вынужден был сообщить придворному комиссару Херольду тревожные известия: не вышел на работу один из лучших мейсенских живописцев, Адам фон Лёвенфинк. Дома его не обнаружили; кроме того, у живущего по соседству пекаря пропала лошадь. Никто не сомневался, что Лёвенфинк сбежал.

Херольд сразу осознал, насколько это опасно. Лёвенфинк был одним из немногих живописцев, сумевших развить свой талант, несмотря на тяжелую обстановку, сложившуюся в художественной мастерской. К Херольду он поступил тринадцатилетним мальчиком, в 1727 году, и под его началом осваивал ремесло. Теперь Херольда больше всего волновал вопрос, сумел ли молодой человек помимо декораторских приемов узнать и секрет фарфора.

Адам фон Лёвенфинк был старшим из трех братьев; их отец, военный, погиб в одном из сражений, проигранных Августом Сильным. Овдовевшая мать Адама вынуждена была наняться на работу в поместье неподалеку от Мейсена, чтобы кормить сыновей, пока те не смогут обеспечивать себя сами. Ее соседом оказался председатель мейсенской комиссии; он приметил способных мальчиков и, узнав, что мать ищет для них подходящее занятие, посоветовал определить их на фарфоровый завод.

С такой мощной протекцией Адам был зачислен учеником в художественную мастерскую Херольда. Через некоторое время туда же взяли второго брата, а затем и третьего. Адам учился наносить синюю подглазурную роспись и к 1734-му, когда ему исполнилось двадцать, добился такого мастерства, что Херольд поручил ему разрабатывать рисунки для новых изделий.

По мере того как Лёвенфинк набирался уменья и рос в мейсенской иерархии, все заметнее становился его буйный нрав. На заводе он был известен не только своими изысканными японскими сюжетами и диковинными фантастическими зверями, но и заносчивостью, переходящей в грубость. Молодой художник постоянно ссорился с коллегами, и Херольду то и дело доносили о его бесчинствах. Очень часто предметом разногласия становились деньги. Даже после стольких лет на заводе Лёвенфинк по-прежнему получал от Херольда много меньше, чем, по мнению юноши, он того заслуживал.

Возможно, отчасти и потому, что на нем лежали заботы о матери и младших братьях, Лёвенфинк имел неосторожность влезть в долги. Он надеялся, что Херольд рано или поздно повысит ему жалованье — тогда и можно будет расплатиться, — однако тот с обычной своей скупостью не спешил давать молодому художнику прибавку.

К 1736 году долги выросли многократно, а трения в мастерской сделались невыносимы. Неуплата долгов грозила длительным тюремным сроком, особенно теперь, когда на фабрике заправляли Пупель и его присные. Новый режим практически не оставлял Лёвенфинку возможности выпутаться из затруднений.

6 октября, спасаясь от неминуемого ареста, он под покровом тьмы выбрался из Мейсена, ускользнул от патрулей, украл лошадь у ничего не подозревавшего пекаря и через некоторое время добрался до Байройта, где довольно скоро устроился художником на фаянсовый завод. Это было куда менее престижно, чем расписывать фарфор, зато условия оказались много лучше.

При всем своем вспыльчивом характере Лёвенфинк был не лишен принципов. Получив работу в Байройте, он написал мейсенской комиссии письмо, в котором объяснял причину бегства и обещал выплатить долг — это обещание он, ценою упорных трудов, впоследствии выполнил. Почти все оправдания, приведенные в письме, касались обращения Херольда с подчиненными: бездарей и неучей ставят выше способных работников, художники не могут развивать свой талант, потому что вынуждены писать ограниченный набор сюжетов, жалованье назначают вне всякой связи с заслугами.

Узнав, что перебежчик осмеливается критиковать его методы руководства, Херольд пришел в ярость. Наглеца следовало примерно наказать — так, чтобы другим было неповадно. Нескольких солдат из роты Пупеля отрядили в Байройт, чтобы арестовать Лёвенфинка и доставить в Мейсен, где тот предстанет перед судом за побег.

Эти крутые меры не принесли результата. Лёвенфинк заранее узнал об опасности и вновь ускользнул. На сей раз он перебрался дальше на юг, в Ансбах, и там вновь нанялся художником на фаянсовую мануфактуру. До конца жизни он бегал с места на место, спасаясь от Херольда и ища, где его дарования и опыт оценят по достоинству. Долгое время после того как люди Пупеля оставили поиски и вернулись в Мейсен, шпионы продолжали следить за перемещениями Лёвенфинка из одного центра керамической промышленности Центральной Европы в другой. Никто не знал, чего от него ждать, и Херольд жил в постоянном страхе, что Лёвенфинк начнет где-нибудь делать фарфор. В следующие двенадцать лет доносчики продолжали исправно сообщать о каждом его шаге.

К 1741 году Лёвенфинк добрался до Фульды, Гессен-Нассауской провинции Пруссии, где к нему присоединился младший брат Карл. Решение бежать с мейсенского завода наконец оправдало себя в полной мере: здесь Лёвенфинк получил высокое звание придворного художника. Пять лет спустя начали сбываться худшие опасения Херольда. Лёвенфинк, переехав в Хёхст, убедил инвесторов, что владеет не только искусством росписи, но и секретом производства фарфора. Теперь он считал себя достаточно обеспеченным, чтобы жениться. Его женой стала Мария Серафия, дочь художника по фарфору и сама умелый художник-декоратор.

Впрочем, как и многие другие до него, Лёвенфинк недооценил сложности фарфорового производства. Он не сумел выполнить своих обещаний и в 1749 году, поссорившись с инвесторами, перебрался в Страсбург. Здесь художник и жил вместе с женой, пока, в 1754 году, не скончался, всего сорока лет от роду.

Тем временем назревали события, которым не могло помешать ни чрезмерное рвение мейсенской охраны, ни жестокие наказания для работников, ни бдительный надзор за посетителями. В начале сороковых годов восемнадцатого века сохранности секрета больше всего угрожала Пруссия — та самая страна, чей король некогда вынудил Бёттгера бежать в Саксонию и тем самым невольно положил начало цепочке событий, приведших к открытию фарфора.

В 1740 году хрупкое европейское равновесие нарушилось. Скончался Карл VI Австрийский, император Священной Римской империи, объединявшей лоскутный ковер независимых немецких государств. Он не оставил сына, и ему наследовала дочь, императрица Мария Терезия. В том же году умер король Пруссии Фридрих Вильгельм (1688–1740). Трон перешел к его умному и честолюбивому сыну, Фридриху II, который позже вошел в историю под именем Фридриха Великого. С самого начала права Марии Терезии на престол и территории Габсбургов оспаривали многие влиятельные соперники, включая Фридриха Прусского и курфюрста Баварии, не говоря уже о королях Испании и Сардинии.

Из всех противников новой императрицы самым опасным был Фридрих. Его отец, своей любовью к военному делу снискавший себе прозвища «король-солдат» и «капрал прусского народа», довел численность регулярной армии до восьмидесяти двух тысяч человек, установил в стране суровый милитаристский порядок и в том же спартанском духе воспитал сына.

Совсем иную картину увидел шестнадцатилетний принц в Дрездене, где в 1728 году гостил около месяца. Для юноши, из которого суровое воинское воспитание не выбило ни тонкого вкуса, ни романтической наивности, при саксонском дворе все было новым и необычным. Он общался с придворным дамами Августа и поддался чарам по меньшей мере двух прославленных соблазнительниц.

Первой его пленила графиня Анна Ожельская, черноволосая красавица, любившая наряжаться в мужской костюм для верховой езды. На беду Фридриха, Анна, одна из многочисленных внебрачных дочерей Августа (от французской модистки), была в то же время его любовницей. Кровосмешение при гедонистическом саксонском дворе не считалось чем-то исключительным: Анну «презентовал» Августу его побочный сын, граф Фридрих Рутовский, тоже бывший ее любовником. Графине, впрочем, больше хотелось делить ложе с молодым и страстным Фридрихом Прусским, чем с гнилозубым подагриком-отцом. Август, заметив это, приревновал. Дабы не провоцировать дипломатический инцидент, он подстроил, чтобы принца в тот же вечер соблазнила обворожительная смуглянка, оперная певица Фермера, которую внесли в его комнату совершенно нагой, соблазнительно возлежащей на кушетке.

История имела неожиданные и неприятные последствия. Сразу по возвращении в Берлин здоровье Фридриха, и без того не слишком крепкое, резко ухудшилось. Согласно нескольким биографам, его настигла «коварная и опасная болезнь» — возможно, венерическая инфекция. Так или иначе, для полного выздоровления потребовалось несколько месяцев.

Когда, двенадцатью годами позже, Фридрих взошел на прусский трон, чары Анны и ее наездничий хлыст уже не занимали его мысли. Личная власть и позиция Пруссии в иерархии европейских государств — вот о чем думал молодой король. При нем и прежде многочисленная прусская армия выросла более чем вдвое и достигла численности ста девяносто двух тысяч человек — четырех процентов от всего населения Пруссии. Ее содержание обходилось в две трети государственного дохода. Однако Фридрих понимал и другое: его страна отстает от Франции и Саксонии в развитии промышленности, дающей средства государственной казне — средства, необходимые для поддержания военной мощи.

В Саксонии он получил не только первый сексуальный опыт, но и возможность созерцать великолепный фарфор, украшавший королевские покои Августа. Пруссия в то время производила главным образом шелковые и шерстяные ткани; дабы ни в чем не уступать соседям, ей требовалась собственная фарфоровая мануфактура.

Фридрих, как правило, не упускал представлявшихся ему возможностей; «Человек создан, чтобы действовать» — был одним из главных его девизов. Спор об австрийском наследстве давал молодому королю шанс раздвинуть границы Пруссии. В первый же год правления он ввел свои отлично вымуштрованные войска на территорию Силезии — самой плодородной и богатой полезными ископаемыми австрийской земли, — положив начало Силезской войне, продолжавшейся с небольшими затишьями почти четверть столетия.

Тем временем Саксония могла вот-вот утратить власть над Польшей. Август Сильный умер, так и не закрепив за своими наследниками ее трон. Выборы выиграл Станислав Лещинский, тесть французского короля Людовика XV, и Август удержался на польском престоле лишь благодаря военному вмешательству России и Австрии.

Брюль убеждал Августа, что ему необходимо упрочить свои позиции: захватить прусские и австрийские земли, отделяющие Саксонию от Польши. Таким образом, когда Фридрих вторгся в Силезию, Август, вместо того чтобы поддержать Австрию, с которой его связывал союзнический договор, в надежде расширить собственные территории взял сторону Пруссии, Баварии и Франции.

Фридрих одержал победу. Война окончилась Бреслауским миром, по которому Силезия отошла к Пруссии. Карл Альбрехт Баварский тоже в накладе не остался — он стал императором Священной Римской империи вместо Марии Терезии. Только Август, потративший на поддержку Фридриха огромные суммы, не получил ничего.

Гордость его была уязвлена. Последовав опрометчивому совету Брюля, он разорвал старый договор и перешел на сторону Австрии. Год спустя политическое напряжение снова вылилось в вооруженный конфликт. На сей раз Фридрих, взбешенный непостоянством Брюля, повел шестидесятитысячную прусскую армию на Саксонию.

К девятнадцатому августа 1744 года он уже далеко продвинулся на территорию соседа. Сопротивление было настолько слабым, что Фридрих в промежутке между боями смог беспрепятственно войти в Мейсен и посетить завод, которым давно мечтал завладеть и который теперь собирался полностью перевести в Берлин. Впервые за историю мануфактуры охрана была вынуждена пропустить чужаков в ее святая святых. Прусская армия, стоявшая лагерем неподалеку, не оставляла саксонцам выбора.

В следующие месяцы военная удача изменила Фридриху: Богемия, союзница Саксонии, оттеснила его в Силезию. Это не сломило решимость прусского короля. Он собрал силы для нового удара и разбил противостоявшую ему союзную армию. В 1745 году пруссаки вновь вошли на территорию Саксонии. Заводская администрация понимала, что Фридрих почти наверняка нацелился на Мейсен как на стратегическую базу для нападения на Дрезден и к тому же выгодный военный трофей. К ноябрю 1745-го опасения перешли в уверенность: судя по всем боевым сводкам, захват Мейсена был неминуем.

Критическая ситуация требовала беспрецедентных мер. Секрет фарфора ни в коем случае не должен был достаться врагу. Дирекция получила приказ разрушить печи, разобрать дробильные машины, спрятать эмали и фарфоровую массу.

Инструкции были выполнены в кратчайший срок. Работников с сохранением жалованья отправили по домам, производство остановили. Наиболее важных сотрудников — тех, кто занимался обжигом, а также рецептурщиков и арканистов, в том числе Кендлера и Херольда, — перевезли в Дрезден, чтобы они не попали в руки Фридриха. Лишь кучка чиновников осталась в замке стеречь запасы и со страхом дожидаться пруссаков.

Спешка оказалась не напрасной. Пятью днями позже, двенадцатого декабря, передовой прусский отряд прошел по мосту через Эльбу. Безоружным горожанам нечего было им противопоставить. После сдачи города представитель Фридриха в сопровождении единственного охранника отправился в Альбрехтсбург, чтобы от имени короля официально принять управление заводом. К сумеркам на улицы Мейсена вступило сорокатысячное прусское войско; большой контингент разместился на территории мануфактуры. Перед складом готовой продукции поставили тридцать часовых со строгим приказом не допускать мародерства; весь фарфор должен был достаться королю либо, по его личному указанию, высшим воинским чинам.

Сам Фридрих разместил свою ставку в Мейсе-не, в доме городского казначея фон Хахенберга. У короля было вдоволь времени, чтобы на досуге осмотреть мануфактуру. Вероятно, он пожалел, что производство остановлено, но тем не менее постарался переманить в Берлин всех сотрудников фабрики, которых удалось разыскать.

Морозным днем пятнадцатого декабря на открытой болотистой равнине в шести милях к юго-востоку от Дрездена произошло Кессельдорфское сражение, завершившееся полным разгромом саксонцев. По иронии судьбы в этот день войскам Августа противостояли в том числе и «фарфоровые солдаты» — тот самый драгунский полк, который его отец отдал отцу Фридриха в обмен на изысканное собрание фарфора эпохи Канси для своего Японского дворца.

Сперва бой развивался неблагоприятно для Фридриха — в первой атаке его армия понесла большие потери. Однако затем наступающие саксонцы блокировали собственную артиллерию, что привело к победе пруссаков. Сражение было кровопролитным для обеих армий: пруссаки потеряли тысячу семьсот человек убитыми и три тысячи ранеными, с саксонской стороны общая убыль составила три тысячи восемьсот человек. Истоптанный снег был усеян трупами, промерзшая земля не позволяла их хоронить. Многих тяжелораненых отвезли в Альбрехтсбург, реквизированный под военный госпиталь. Одна за другой телеги с несчастными въезжали в ворота замка. Под каменными сводами эхом отдавались крики людей, которым хирурги без всякой анестезии, с помощью самого примитивного медицинского оборудования ампутировали раздробленные руки и ноги.

В этой суматохе обозленные, усталые прусские солдаты прорвались к складу, напали на часовых и частью разграбили, частью уничтожили бесценное содержимое.

По счастью, Фридрих заранее дал своим чиновникам указание осмотреть, описать и упаковать захваченную добычу. Еще до того, как определился исход битвы, он затребовал самые ценные предметы, осознав, что их продажа даст средства, столь необходимые для выплаты жалованья войскам. Пруссаки обнаружили множество тарелок, блюд, чашек и сосудов с ландшафтной росписью и рельефным декором, а также скульптурных зверей и птиц работы Кендлера. Фарфор принялись упаковывать в деревянные ящики, тщательно перекладывая шерстью, соломой, мхом и сухими головками репейника. Двадцать второго декабря караван воловьих подвод с фарфором двинулся по морозу в дальний путь к прусской столице.

За два дня до отправки груза Фридрих торжествующе писал канцлеру своего казначейства в Берлин: «Я отправлю на ваше имя шесть-восемь подвод с фарфором. Выясните, когда они прибудут на Граден-Дреснер-штрассе в сопровождении шести егерей. Пусть их все, во избежание огласки, разгрузят в Шарлоттенбурге и не распаковывают до моего возвращения».

В общей сложности Фридрих заполучил пятьдесят два ящика лучших мейсенских изделий. Половина их предназначалась для него самого, вторую половину продали за весьма значительную сумму. То, что уцелело после погрома в Альбрехтсбурге, король постепенно раздарил своим военачальникам.

Жителям захваченного Мейсена казалось, что они навсегда лишились своей фарфоровой мануфактуры, что все прошлые достижения вместе с саксонской армией ушли в небытие.

Горше всего было сознавать, что битва оказалась совершенно ненужной. В самый ее день до мейсенской ставки Фридриха добрались известия из Праги: Август и австрийский двор согласны подписать мир. Все три стороны конфликта вынуждены были наконец признать, что затянувшаяся война поставила их страны на грань разорения.

Торопясь положить ей конец, Фридрих согласился на уступки Августа: Силезия остается за Пруссией, а Саксония выплачивает победителю миллион крон контрибуции помимо уже захваченного фарфора — вечного напоминания «о хрупкости человеческого благополучия». На Рождество 1745 года был подписан Дрезденский мир.

На сей раз Фридриху не удалось завладеть Мейсенской мануфактурой или перевезти ее в Берлин, однако он не собирался отказываться от своего плана.

Глава 18 Видение жизни

Вообразите сцену. 1748 год, сэр Чарльз Хэнбери Уильямс, британский посол при саксонском дворе, прибыл на банкет в дрезденскую резиденцию премьер-министра Брюля. От входа во дворец, один из самых богатых в городе, его проводили в огромный зеркальный зал. Посередине, параллельно трем сторонам комнаты, стояли длинные столы, застеленные белыми, доходящими до пола камчатными скатертями. За дальним концом сидели приглашенные: двести шесть сановников и придворных, разодетых со всей пышностью.

На господах были камзолы из бархата и парчи, отделанные золотом и серебром, на дамах — платья, сшитые по французской моде: с облегающим лифом, усыпанным драгоценными камнями, с глубоким декольте, золотым и серебряным кружевом, шелковыми цветами и лентами. Подолы юбок складками лежали на полу, а шлейфы, аккуратно расправленные лакеями, элегантно ниспадали со спинки стула. Эффект довершали высокие прически, украшенные перьями, цветами, драгоценностями и словно смеющиеся над законами тяготения, белая пудра на лице, шее и бюсте, румяна и наклеенные в стратегических точках мушки.

И все же взгляд сэра Чарльза приковали не великолепно разодетые гости, а невероятная композиция, украшавшая середину стола. «Ничего удивительнее я в жизни не видел. Мне показалось, что я в саду или в опере, но только не на обеде, — писал он позже английскому другу, все еще не оправившись от потрясения. — Посреди стола высился фонтан пьяцца Навона в Риме, по меньшей мере восемь футов высотой; на протяжении всего обеда по нему струилась розовая вода. Мне сказали, что он один обошелся в шесть тысяч талеров».

Композиция, так поразившая сэра Чарльза, была примечательна не только исключительной тонкостью работы, но и тем, что целиком состояла из мейсенского фарфора. Ни сэр Чарльз, ни его английский адресат не подозревали, что именно такие затейливые украшения принесут Иоганну Иоахиму Кендлеру и Мейсенскому заводу, на котором он работал, всемирную славу — и будут иметь больший успех, чем все другие творения саксонской королевской мануфактуры.

Рассаживаясь за столом перед великолепным фонтаном, знатные гости фон Брюля могли поздравлять себя с тем, что война отошла в область воспоминаний и в Саксонии уже целых два года царит мир. За это время промышленность расцвела и доходы вновь потекли в королевскую казну.

Мейсену политическая стабильность тоже пошла на пользу. Как только последняя прусская колонна оставила город, в Альбрехтсбурге начались восстановительные работы. К 1746 году Кендлер и Херольд вернулись из Дрездена и приступили к своим обязанностям. Печи быстро отстроили заново, машины собрали, фарфоровую массу и эмали вытащили из тайников, вместо разворованных дров закупили новые.

Внешне все оставалось привычным. Кендлер быстро достиг прежних творческих высот. Херольд был все так же авторитарен, все так же держал помощников в черном теле и враждовал с модельерами. Однако продолжавшиеся распри двух главных людей на заводе не мешали производству, как можно заключить из письма сэра Чарльза. Кендлер был на подъеме: он с удивительной скоростью рождал все новые и новые замыслы, питавшие новый тренд — моду на дрезденские статуэтки.

Идея настольного фонтана и статуэток возникла как прямой результат любви саксонского двора к банкетам. Когда король находился в Дрездене, торжественные приемы, вроде того, на котором побывал сэр Чарльз, проходили регулярно, и для приезжих были скорее испытанием, чем развеселой пирушкой. Четырех-пятичасовые обеды считались вполне обычными; бывало, что они продолжались с полудня до девяти вечера. Иностранцы находили этот обычай странным и утомительным. «Немцы крайне неразборчивы в еде и питье — для них главное проглотить, а не насладиться вкусом», — с отвращением писал Монтескье, а британский путешественник Дж. Б. С. Моррит так же неодобрительно описывал придворный банкет, на котором ему случилось присутствовать: «ужасная церемония… все обжираются, а поговорить не о чем».

Долгие застолья сопровождались бесконечными тостами, блюда подавали с мучительной неторопливостью. К тому времени как гость получал возможность донести кусок до рта, все безнадежно остывало. Требовалось что-нибудь новое и занятное, чтобы развлечь собравшихся между переменами блюд и не дать гостям погрузиться в сон.

Обычно, пока придворные ели, их развлекали инструментальной музыкой, оперным пением или балетом; тема выступления так или иначе отражалась в оформлении стола. Между канделябрами стояли композиции в форме миниатюрных архитектурных моделей. Сперва эти крохотные храмы, замки, фонтаны и гроты изготавливались из сахара, марципана или воска придворным кондитером — одним им высших лиц в иерархии кухонного персонала. Со временем стали появляться целые пейзажи и все более сложные архитектурные комплексы, населенные искусно вылепленными фигурками.

В ловких руках кондитера реализм и фантазия соединялись, словно компоненты некоего невероятно сложного суфле, рождая причудливые панорамы и виды. Сахарные здания повторяли архитектуру античных храмов; иногда они подсвечивались изнутри дрожащим пламенем свечей, иногда из них вылетали потешные огни — запоминающееся сопровождение для роскошного десерта. Третьи сооружения имели форму фонтанов и струились ароматизированной водой, которая затем текла вдоль всего стола по специально проложенному руслу, между изящными фигурками богов и богинь.

Эти волшебные сооружения, были, увы, совершенно эфемерны и создавались всего на несколько часов, а потом их смахивали со стола вместе с объедками. Предприимчивый Кендлер понял, что такого же рода изделия из фарфора будут куда более долговечными, а значит, и привлекательными для большего числа людей.

Итак, начиная примерно с 1735 года для столов богачей и знати было изготовлено свыше тысячи фарфоровых статуэток в приличествующей архитектурной обстановке. Большую часть типажей Кендлер брал из окружающей его жизни; в своем изумительном разнообразии они словно открывают нам окошко в утонченный мир дрезденского двора. Мы видим оперных див, актеров и актрис в костюмах комедии дель арте, любимых шутов Августа и парижских уличных торговцев, экзотических восточных гостей и облагороженных сельских жителей — тех самых пастушков и пастушек, с образом которых для нас навечно слито само название «Дрезден».

Изображал Кендлер и дрезденцев. В их числе — портной графа Брюля, которого мы видим сидящим верхом на козе. Про эту статуэтку рассказывают следующую историю: якобы граф, восхитившись превосходной вышивкой, обещал портному в награду все, что тот пожелает. Дерзкий портняжка ответил графу, что хочет попасть на королевский банкет — для человека его звания требование совершенно немыслимое. Граф, посмеиваясь про себя, сказал, что постарается, и тут же заказал Кендлеру фарфоровое изображение портного. Скульптор выставил честолюбивого портняжку в комическом виде: разодел его в пышный придворный костюм, но снабдил смиренными орудиями швейного ремесла и усадил верхом на козу. Коз обычно держала беднота, а в средневековом фольклоре есть немало обидных побасенок, рассказывающих про козу и портного.

За торжественным обедом статуэтка стояла перед королем, и все, посвященные в историю с обещанием фон Брюля, вдоволь навеселились: портной попал-таки на королевский банкет, правда, не так, как хотел. Кендлер был очень доволен успехом статуэтки. Он даже изготовил вторую такую же, поменьше, и добавил к ней в пару жену портного.

Отразил Кендлер и любовь саксонского двора к балам-маскарадам. С давних времен в Германии проводились виртшафтены — празднества, когда король и придворные в течение целого дня изображали селян. Роли разыгрывались по жребию: графиня могла стать пастушкой, посол — бродячим торговцем, тайный советник — бедным огородником. Все эти идеализированные наряды Кендлер тщательно воспроизвел в фарфоре. Можно вообразить, как забавлялись пышно разодетые придворные, разглядывая крохотных зеленщиков, лудильщиков, садовников и пьяных крестьян, в образе которых они недавно веселились на маскараде.

Кендлер не обошел вниманием и страсть двора к охоте. Это была прерогатива короля и его свиты — приглашение на охоту считалось такой же честью, как приглашение на королевский обед или маскарад. Крестьянам не разрешалось защищать свои посевы от лесных зверей, какой бы ущерб те ни наносили; вся дичь принадлежала монарху, браконьерство каралось смертью. Английский путешественник Джонас Ганвей писал: «Дикие кабаны доставляют столько неприятностей, что саксонцы охотно согласились содержать еще восемь тысяч солдат с условием, что поголовье кабанов будет уменьшено вдвое. В каждом сколько-нибудь значительном городе пятьдесят жителей поочередно, по пять каждую ночь, несут дозор и колокольным звоном отпугивают оленей от своих полей».

Однако несмотря на частые жалобы селян и возмущение иностранцев вроде Ганвея, охота еще много десятилетий оставалась исключительно королевской забавой. Немудрено, что статуэтки Кендлера, изображающие мужественных охотников с добычей, пользовались таким успехом — они не только напоминали об увлекательном времяпрепровождении, но и служили символом высокого общественного статуса.

Из всех созданных Кендлером композиций наибольшей выразительностью отличаются так называемые группы в кринолинах. Подобно трехмерным фотографиям, они запечатлели мгновения придворной жизни с ее модами, интригами и женским кокетством. Это живые сценки с участием светских красавиц, наполненные той выразительной динамичностью, которую так ценил Август Сильный. Глядя на них, невольно гадаешь, что предшествовало мгновению, застывшему в фарфоре, и что случится в следующую минуту.

Существенным аксессуаром в этих скульптурных группах нередко выступают изделия из фарфора, подобно тому как в интерьере на живописном полотне может присутствовать картина: вот светский кавалер и его возлюбленная сидят бок о бок, она игривым движением подносит к его губам расписную фарфоровую чашечку с шоколадом. Многие статуэтки вдохновлены картинами Ватто, однако пронизаны еще большей чувственностью. Утверждают, что некоторые композиции изображают Августа Сильного с той или иной фавориткой. Одной из них — возможно, несчастной графине Козельской — он протягивает шкатулку в форме сердца, а она в ответ отдает ему собственное сердце.

Близкое знакомство Кендлера с жизнью двора угадывается и в многочисленных скульптурных изображениях мопсов. Эти милые создания были не просто комнатными собачками; для всякого, знакомого с придворными тайнами, они служили намеком на «Мопсорден», или «Орден мопсов» — полушутливую масонскую ложу, великими магистрами которой были курфюрсты Саксонские.

Однако прелесть статуэток Кендлера в том, что ими можно любоваться, не понимая скрытого смысла. Их бесконечное разнообразие, яркие цвета и динамика неизменно привлекают коллекционеров. Не каждый может позволить себе весь набор персонажей комедии дель арте или уличных торговцев, но даже одна-две статуэтки придают дому владельца некий шик, и мода на коллекционирование фарфора среди состоятельных людей растет год от года.

Богатейший саксонский двор тратил на такого рода безделушки баснословные суммы. Сэр Чарльз Хэнбери Уильямс хвастал перед своим родственником Генри Фоксом, что получил от короля подарок: «фарфоровый сервиз на тридцать персон, который здесь стоил бы тысячу пятьсот фунтов». Сервиз, как с гордостью отметил сэр Чарльз, кроме посуды (350 предметов), включал сто шестьдесят шесть статуэток «для украшения стола во время десерта». Цена представляется немыслимо высокой, учитывая, что в Китае тогда на сумму чуть больше ста фунтов можно было приобрести десять тысяч изделий бело-синего фарфора.

Быть может, Август крепко задумался бы, прежде чем делать такой подарок, если бы знал, что сэр Чарльз — близкий друг сэра Эверарда Фокнера, главного партнера только что созданной фарфоровой мануфактуры в Челси. Вскоре после памятного обеда у графа Брюля сэр Чарльз одолжил свои мейсенские статуэтки модельерам из Челси, которые сняли с них формы и начали производить исключительно точные копии, правда, из мягкого фарфора.

Статуэтки Челси значительно уступали мейсенским, но в Британии, как и повсюду, модные безделушки, пусть и не самого высокого качества, пользовались огромным спросом. Не только Челси, но и многие другие британские, а также европейские керамические производства отлично зарабатывали на копиях с произведений Кендлера. Вскоре уже и стаффордширские гончары начали производить из глины свою, примитивную версию дрезденских придворных и пастушек для людей, отстоявших от королевских банкетных столов куда дальше, чем даже злополучный портной графа Брюля.

Глава 19 Последнее поражение

Даже если внешне все выглядело прежним, захват не прошел для Мейсена бесследно. Долго после того как стены заново побелили, а каменные полы дочиста оттерли, смыв следы крови, под сводами Альбрехтсбурга сохранялась гнетущая атмосфера.

Как только противник отступил, выяснилось, что несколько основных работников завербовались в прусскую армию либо согласились переехать в Берлин и теперь помогали Фридриху воплотить его фарфоровую мечту. Другие, подстегиваемые смесью алчности, нужды и отчаяния, а главное, не питавшие той преданности, которой требовал бездушный директор Херольд, воспользовались общей неразберихой, чтобы дезертировать и найти работу в другом месте.

Не только Фридрих мечтал о фарфоровом заводе. Правители и предприимчивые люди по всей Европе жаждали обзавестись собственными мануфактурами — и в итоге Мейсен полнился бесконечной чередой людей, проявлявших настойчивый интерес к тому, что происходило в крепости на холме.

Послевоенный рост производства принес работникам небольшое повышение жалованья, но соблазн пополнить свой бюджет, туманно намекнув на то, как составляют массу, готовят глазурь или обжигают изделия, был по-прежнему велик. Сведения, полученные таким образом, были обычно смутны и недостоверны, что не останавливало шпионов — они охотно платили золотом и серебром за любые сведения о технологии изготовления фарфора.

Все в руководстве фабрики понимали, что секрет рано или поздно выйдет наружу. Несмотря на эту угрозу, Кендлер работал без устали. Словно бросая вызов подражателям, он придумывал и воплощал все более монументальные и сложные архитектурные композиции, в том числе настолько большие, что внутри мог усесться взрослый человек. Смысл их был очевиден: чем грандиознее и дороже настольное украшение, тем значительнее его владелец.

Для Августа III Кендлер создал фарфоровый храм Чести почти в четыре метра высотой, составленный из ста двадцати семи отдельных деталей. До наших дней он не дошел, но о впечатлении, которое храм производил, можно судить по более поздней копии, хранящейся в музее мейсенского завода. Стол, на котором он стоит, кажется чересчур маленьким для этого колосса.

Подобные монументальные композиции как нельзя лучше подходили в качестве подарков членам иностранных королевских домов. Они служили зримым напоминанием о том, что Саксония по-прежнему держит первенство в области фарфорового производства. Так, по случаю бракосочетания своей дочери Марии Жозефы и французского дофина, Август преподнес зятю фарфоровую консоль и овальное фарфоровое зеркало более трех метров высотой — и то и другое работы Кендлера. Раму зеркала украшали фигуры Аполлона и муз, гирлянды из цветов и ракушек. Подарок был настолько значимым, что Кендлеру даже разрешили покинуть Саксонию (это была его первая и единственная поездка за границу), дабы лично представить зеркало французскому двору.

Это произошло в 1750 году. Париж и Версаль произвели на Кендлера сильнейшее впечатление. Он отметил (надо полагать, не без опасения), что Венсеннская королевская мануфактура, которая по-прежнему выпускала только мягкий фарфор, все больше копируя мейсенские образцы, интенсивно осваивала все новые техники. Тем не менее скульптор успокоил себя, что Венсенн выпускает фарфор в очень небольших количествах, а следовательно, у Мейсена на европейском рынке нет серьезных конкурентов.

Установив консоль и зеркало во дворце дофина, Кендлер вернулся в Дрезден, уверенный, что его творение останется на века и будет напоминать грядущим поколениям о превосходстве саксонского фарфора над французским. Он оказался неправ по всем пунктам. Консоль и зеркало, как символ королевской роскоши, вдребезги разбили санкюлоты, а Мейсенскую мануфактуру довольно скоро потеснили более удачливые соперники.

Херольд, оставшийся присматривать за фабрикой, не мог не понимать, что Кендлер задвинул его на второй план. Однако даже у таких виртуозов случаются неудачи, когда они берутся за то, что свыше их сил, и в случае Кендлера провал оказался таким же грандиозным, как задуманный шедевр.

Скульптор вознамерился сделать самую большую фарфоровую фигуру в мире: исполинскую конную статую короля высотой более девяти метров.

Замысел возник в 1731 году, когда Кендлера пригласили рисовать Августа Сильного на лошади. Вскоре тот скончался, и на трон взошел его сын. Узнав, что заказана золоченая бронзовая статуя нового монарха — на коне, в натуральную величину — скульптор загорелся мыслью изготовить такую же из фарфора. Да, бронзовая фигура впечатляет, убеждал Кендлер, но почему бы не увековечить восшествие на престол Августа III еще и в фарфоре? Это будет куда более зрелищно и лучше подойдет королю мировой столицы фарфорового производства.

Король, увлеченный приобретением драгоценных камней и картин для своей растущей коллекции, воспринял предложение довольно прохладно, и Херольд не преминул этим воспользоваться. Статуя будет много больше всего, что отливал до сих пор Кендлер — ее попросту невозможно изготовить. Да и вообще, убедительно нашептывал Херольд, во дворце негде разместить такое громоздкое изваяние. Август, легко поддававшийся на уговоры советников, решил не ввязываться в рискованный и сомнительный проект. Все протесты и заверения Кендлера оказались напрасны — король не стал заказывать статую.

Однако Кендлер не мог расстаться со своей мечтой. Он продолжал исполнять повседневные обязанности, и в то же время тайком делал бесчисленные наброски грандиозной фигуры. Его пыл не остудило даже вынужденное бегство из Мейсена на то время, пока город был захвачен Фридрихом. Скульптор начал работать над глиняными моделями, оплачивая материалы и помощников из собственного кармана, и в то же время непрестанно осаждая графа Брюля просьбами переубедить короля.

Сперва король ничего не хотел слышать: несмотря на уговоры Брюля, он по-прежнему считал затею ненужной и технически неисполнимой. Наконец в 1751 году он сдался и официально заказал Кендлеру статую. Скульптор получил пятнадцать тысяч талеров на изготовление двух ее версий: уменьшенной и в полный размер.

Херольд по-прежнему выдвигал возражения, но теперь Кендлер мог их не слушать — ведь его поддержал король. Для проекта сняли часть монастырского двора и построили там дощатую мастерскую. Многочисленных помощников Кендлеру предстояло поселить и кормить в собственном доме на площади.

В следующие два года сформировался окончательный замысел. Отделанный камнем постамент должны были окружать аллегорические фигуры правосудия, мира, наук, искусств, а также рек Эльбы и Вислы, которые воздевают руки к величественной статуе короля, восседающего на вздыбленном липицианце[13].

Почти сразу, как проект был одобрен, Кендлер отлил и успешно обжег уменьшенную версию — она и по сей день остается одним из самых впечатляющих экспонатов Дрезденского музея фарфора. Скульптор пообещал, что формы для полноразмерной версии будут готовы к 1755 году, после чего останется только обжечь фрагменты и собрать из них готовую статую.

Впрочем, даже на этой последней стадии проект, в который Кендлер вложил столько денег, времени и таланта, продвигался не гладко. Херольд отвечал отказом на просьбы выделить дополнительную массу и жаловался, что формы заняли все место на складе. В конце концов Кендлеру пришлось выселить помощников из своего дома и сложить формы там.

Херольду так и не удалось сломить упорство Кендлера; замыслам скульптора не дал воплотиться куда более мощный фактор — политика. Когда в 1756 году над страной нависла угроза новой войны — той самой, которая впоследствии получила название Семилетней, финансирование проекта было прекращено.

За десять лет, прошедших с окончания Второй силезской войны и отступления из Саксонии, Фридрих оказался в полной изоляции: Австрия заключила неожиданный союз со своей давней соперницей Францией, и теперь оба эти государства стремились сокрушить «злодея из Сан-Суси»[14]. Фридрих употребил десять лет мира на то, чтобы восстановить свою страну, развить промышленность и сельское хозяйство. Теперь его положение вновь оказалось под угрозой.

Чтобы избежать вторжения врагов и сохранить захваченные десять лет назад территории, он заключил союз с Англией и вновь напал на слабого и беспомощного соседа. 27 августа 1756 года семидесятитысячная прусская армия вступила в Саксонию. Через две недели войска Фридриха захватили плодородную долину Эльбы и овладели Дрезденом.

При первых признаках опасности король и граф Брюль вместе с главными приближенными бежали в Варшаву, оставив несчастную королеву Марию Жозефу, графиню Брюль и других высокопоставленных дам встречать прусских завоевателей. Словно желая еще больше унизить побежденных, Фридрих поселился в роскошном дворце Брюля.

Возмущенные поведением Фридриха саксонские дамы ударились в шпионаж. Одну из них поймали на попытке отправить мужу секретные бумаги, запрятанные в колбасу. Графиня Брюль, вынужденная жить бок о бок с архиврагом своего супруга, получила из Варшавы бочку вина; Фридрих разрешил хозяйке дома разлить вино по бутылям, но приказал отдать бочку пруссакам. При осмотре обнаружили второе дно, под которым лежали секретные письма. Узнав об этом, Фридрих холодно обратился к графине: «Мадам, вам лучше будет присоединиться к супругу».

В то время, когда прусская армия шла на Дрезден, Брюль с дороги слал в Мейсен отчаянные послания с приказом уничтожить печи и вывезти материалы. Завод вновь закрылся на неопределенный срок. Август велел арканистам Херольду и Кендлеру бежать во Франкфурт-на-Майне. Херольд спешно отбыл в собственной карете, прихватив нескольких помощников. Кендлер, ослушавшись короля, остался в Мейсене — защищать начатую статую от прусских мародеров. В последующие годы, слыша о злоключениях Кендлера, Херольд, наверное, не раз порадовался своему решению уехать. Во Франкфурте он по-прежнему получал жалованье, мог держать выезд, и вообще жил в спокойствии и относительном достатке. Кендлеру в занятом пруссаками Мейсене пришлось значительно хуже.

Все, принадлежавшее саксонской казне, изымали и направляли на финансирование армии Фридриха Великого. Фарфор из демонстрационных залов в Мейсене, Дрездене и Лейпциге Фридрих конфисковал и, чтобы скорее получить деньги, продал за сто двадцать тысяч талеров тайному советнику Шиммельману. Почти все вскоре ушло с аукциона; на прибыль Шиммельман приобрел роскошный городской особняк, загородный дворец и большое поместье в Дании, куда впоследствии и переехал.

За многочисленными военными заботами Фридрих не забыл о своих планах прибрать к рукам Мейсенскую мануфактуру. В годы мира, предшествовавшие Семилетней войне, он помог торговцу шерстью Вильгельму Каспару Вегели открыть в Берлине фарфоровый завод, в том числе поддержав его финансово, однако был вскоре разочарован. По сравнению с затейливыми статуэтками Кендлера и тонкой росписью Херольда продукция Вегели выглядела грубой и примитивной. Фридрих быстро утратил интерес к его предприятию. Теперь перед прусским королем вновь блеснула надежда. Он вызвал Вегели в Саксонию с приказом перевезти в Берлин всю Мейсенскую мануфактуру, включая работников и оборудование.

От Берлина до Мейсена не так уж далеко — примерно сто миль, — однако к приезду Вегели завод уже опустел: оборудование спрятали, арканисты и даже обычные работники разбежались. Перевозить было нечего, учиться не у кого. Вегели уехал домой с пустыми руками, а его собственный завод вскорости разорился.

Однако Фридрих не сдавался. Неудачи Вегели прибавили ему решимости возродить Мейсенскую мануфактуру. Он рассудил, что работники скорее вернутся на фабрику, если во главе ее будет стоять их соотечественник, и сдал Альбрехтсбург в аренду саксонскому чиновнику Георгу Михаэлю Хельбигу. Тот, надеясь разжиться на сотрудничестве с оккупантами, постепенно сумел заново отстроить печи, закупить необходимое сырье (непростая задача в разоренной войной Саксонии) и заманить назад достаточно рабочих, чтобы вновь начать производство.

Фридрих выжимал из медленно оживавшей фабрики все соки: постоянно увеличивал арендную плату за помещения, которые теперь считались собственностью Пруссии, и требовал огромное количество фарфора для себя лично — разумеется, задаром. Хельбиг не справился с этими непомерными требованиями, и его место занял поляк Лоренц, спасший завод от новой угрозы насильственного перевода в Берлин.

Фридрих часто посещал завод и во время инспекций настойчиво убеждал Кендлера перебраться в Пруссию. Из страха, что его отправят туда принудительно, скульптор вынужден был работать на захватчиков. Он предлагал королю все новые проекты и таким образом оттягивал переезд фабрики в Берлин, а сам тем временем продолжал работу над исполинской статуей Августа. К 1761 году были закончены восемьсот форм для фигур постамента, однако из самой статуи Кендлер успел обжечь только лицо. Он уже много лет не получал за нее никаких денег, его силы и средства были на исходе.

Не один Кендлер вынужден был против воли трудиться на оккупантов. Жителям Мейсена тоже пришлось не сладко. Они страдали от нехватки топлива и продовольствия, тем, кто работал на фабрике, жалованье урезали на треть, других сгоняли на постройку укреплений против войск собственной страны или принудительно вербовали в прусскую армию, «чтобы нести разрушение своей родине»; беззащитных девушек «вырывали из отеческих домов… и отдавали замуж в отдаленные провинции Пруссии за людей, назначенных им государством». Многих опытных мастеров с фарфорового завода «заставили переехать в Берлин, где они вынуждены были до конца дней отдавать свои силы и талант для обогащения государя — заклятого врага их страны». Даже для Европы, много повидавшей за годы жестоких войн, такое казалось возмутительным. Английский путешественник Н. Роксхолл писал: «Ни законы государств, ни законы современной войны не позволяют вывозить работников и работниц завоеванной страны во владения завоевателя. И все же именно такое нарушение естественного права произошло в Мейсене…»

Однако худшее было еще впереди. На некоторое время Дрезден заняли австрийские войска. В июле 1760 года Фридрих подверг город жестокой бомбардировке, предвосхитившей страшные события февраля 1945 года. Многие красивейшие здания Дрездена были разрушены, в том числе Кройкирхе, дворец Брюля и многие особняки. От Турецкого дворца, где некогда праздновали бракосочетание Августа, остались одни развалины.

Семилетняя война завершилась в 1763 году подписанием Губертусбургского мирного договора. По этому договору Фридрих согласился вывести свои войска из Саксонии. Он отметил свою победу тем, что перед уходом из Мейсена провел там торжественный музыкальный концерт, а заодно вывез с мануфактуры более ста ящиков фарфора.

Фридрих уходил из опустошенной страны, потерявшей сто тысяч жителей и все художественные достижения былой эпохи. «Королевские дворцы лежали в руинах, все созданное Брюлем великолепие было разрушено, осталась лишь плодородная, жестоко разграбленная земля», — гневно писал Гёте. Саксонский король и расточительный премьер-министр фон Брюль, благополучно пересидевшие войну в Польше, пришли в ужас, увидев разоренную Саксонию; потрясение было столь велико, что оба умерли в первый же месяц после своего возвращения в Дрезден.

Лишь Мейсенская мануфактура каким-то чудом уцелела.

Глава 20 Великий секрет

Стоял 1750 год. Иоганн Готлиб Эдер, один из лучших модельеров Кендлера, весело проводил время в мейсенской пивной.

Компания собралась теплая, кружка следовала за кружкой, трубочка за трубочкой, и Эдер не заметил, как пробили часы на башне собора. Только когда бражники высыпали на булыжную мостовую и, шатаясь, побрели по домам, он сообразил, что время позднее и ему следовало уйти куда раньше.

Приканчивая последнюю кружку пива, Эдер наверняка завидовал другим мейсенским работникам, живущим в лабиринте средневековых домишек по берегам Эльбы — сам-то он жил во дворе собора, в стенах замка, и если они по завершении трудового дня были сами себе хозяева, ему приходилось подчиняться строгому распорядку, установленному замковой стражей. И в том числе соблюдать комендантский час — который уже наступил.

Эдер знал: если его задержат часовые, то следующие несколько недель он проведет в тюрьме, в тяжелых условиях и, что еще хуже, все это время не будет получать жалования, а может и вовсе лишиться работы. Чтобы не попасть им на глаза, он решил подождать у внешней стены, а когда стражники у ворот отвлекутся или пойдут обходить дозором двор, незаметно проскользнуть внутрь.

Увы, этому замыслу не суждено было осуществиться. Возможно, кто-то из часовых приметил движение у стены и позвал товарища посмотреть, кто там. Так или иначе, Эдер понял, что его заметили, и перепугался. С пьяной отвагой он рассудил, что единственный способ избежать ареста — спрыгнуть с укреплений. Это решение оказалось для него роковым.

Пролетев метров десять, Эдер упал на жесткие камни и расшибся так, что мог лишь беспомощно лежать, ожидая, пока к нему по каменистой тропе спустятся часовые. Через несколько дней он скончался от полученных травм.

История Эдера вдвойне трагична, поскольку драконовские меры уже ничего не могли изменить. На пяти-шести европейских заводах к этому времени научились делать твердый фарфор, в следующее десятилетие число таких мануфактур утроилось.

Роковая утечка информации произошла тридцатью годами раньше, в 1719-м, когда Самуэль Штёльцель бежал из Мейсена в Вену, к Гунгеру и дю Пакье. Позже в приступе раскаяния Штёльцель уничтожил заготовленную массу, разбил формы и выкрал эмали. Тогда он верил, что погубил новое предприятие на корню.

Однако Штёльцель ошибался. Дю Пакье сумел выходить свое умирающее детище. Увидев разгромленную мастерскую, он решил во что бы то ни стало восстановить производство. Дю Пакье тайно наблюдал за работой Штёльцеля и к тому же неплохо знал химию. Он был уверен, что и сам освоит изготовление фарфоровой массы.

Пробный обжиг подтвердил его правоту. Через несколько месяцев после бегства Штёльцеля мануфактура переехала в новое, более просторное здание на улице, которая теперь называется Порцелангассе. Там быстро выстроили усовершенствованные печи. Через год она заработала снова. Теперь у дю Пакье трудились двадцать помощников. Штёльцель не сумел его остановить. Монополия Мейсена на выпуск твёрдого фарфора была утрачена безвозвратно.

Возрождение Венской мануфактуры не прошло для Дрездена незамеченным. Как только дю Пакье вновь запустил производство, стало ясно, что секрет фарфора под угрозой. Но что можно было с этим поделать? Мейсенское руководство установило на своем заводе жесточайший контроль, а за Веной оно могло лишь беспомощно наблюдать, ожидая, как повернутся события.

Кристиану Анакеру, саксонскому послу при австрийском дворе, сумевшему переманить Штёльцеля назад в Мейсен, поручили внимательно следить за тем, что происходит на фабрике дю Пакье. По его депешам вырисовывается картина неорганизованности, резко контрастирующая с суровым режимом, установленным в Мейсене после кончины Бёттгера. Каждое следующее письмо Анакера усиливало тревогу за сохранность тайны.

С самого начала дю Пакье страдал от хронического безденежья. Долги накапливались, рабочие не получали жалованья, недовольство росло. Вскоре после того, как Штёльцель сбежал с фабрики, его примеру последовал один из ее основателей, Кристоф Конрад Гунгер. Однако, в отличие от Штёльцеля, Гунгер не ведал угрызений совести. Он готов был наживаться любым путем, сколь угодно бесчестным, не останавливаясь перед шантажом, угрозами или мошенничеством, если они могли принести ему деньги.

Согласно Анакеру, Гунгер настолько испортил свою репутацию участием в темных делишках, что ему осталось одно спасение — бежать из Вены. И он действительно бежал, но не в Саксонию, как Штёльцель, а в Италию, где уверил двух братьев-ювелиров, Франческо и Джузеппе Вецци, что владеет секретом производства фарфора, и вместе с ними основал новую мануфактуру.

Гунгер не умел составлять фарфоровую массу, зато по совместной работе со Штёльцелем знал, что успех зависит от правильного выбора глины. Через саксонских знакомых он убедил Шнорра, владельца каолинового месторождения, отправить братьям Вецци партию каолина. Это было прямым нарушением саксонских законов, поскольку Шнорр обязался поставлять глину исключительно Мейсену. Однако этому прожженному дельцу было не впервой нарушать данное слово. Он пообещал немедленно отправить заказанный груз в Италию.

Два года спустя фабрика Вецци с помощью Гунтера начала выпускать фарфор. Гунгеру, впрочем, к тому времени прискучили венецианские каналы; его потянуло домой, в Саксонию. Он написал мейсенскому руководству покаянное письмо, в котором уверял, будто непричастен к краже великого секрета.

В Мейсене, надо думать, просьбу Гунгера взять его обратно на завод восприняли с большим удивлением, но сочли, что пусть уж лучше арканист будет работать здесь, чем разъезжать по Европе, основывая новые фабрики. Ему разрешили вернуться в Мейсен и предложили место золотильщика.

Честолюбивого Гунгера не удовлетворила эта скромная должность. Через три года он решил вновь покинуть Саксонию и продать свой немалый опыт тому, кто сумеет предложить больше денег. Гунгер без разрешения сбежал с завода и отправился сперва в Стокгольм, затем в Копенгаген, оттуда снова в Вену и, наконец, в Санкт-Петербург. Во всех этих городах он пытался, без особого успеха, делать фарфор.

Его дерзость в обращении с мейсенским начальством воистину не знала границ. В очередном письме с просьбой разрешить ему вернуться в Саксонию Гунгер угрожал в случае отказа обнародовать секрет: «Я не просто буду выпускать фарфор здесь, в Швеции, но и опубликую книгу, которая сделает это искусство всеобщим достоянием, так что не только другие знатные люди — даже простые гончары смогут за него взяться».

Вероятно, члены мейсенской комиссии, читая эти строки, содрогались от ужаса, не подозревая, что судьба готовит им еще более страшный удар. Этот удар нанес другой странствующий венский арканист, Йозеф Якоб Ринглер.

Из Вены саксонский посол доносил, что тамошняя фарфоровая мануфактура по-прежнему еле дышит. К 1744 году положение ухудшилось настолько, что дю Пакье, уставший от хронических финансовых неурядиц, решил продать ее государству. Теперь официальной попечительницей фабрики стала Мария Терезия, и на выделенные ею средства штат наконец-то удалось укомплектовать полностью.

В числе новых учеников был четырнадцатилетний сын местного учителя по имени Йозеф Якоб Ринглер. Мальчик отличался дружелюбием, незаурядным умом и, как позже выяснилось, редкой наблюдательностью. Он быстро научился расписывать фарфор и при этом установил такие хорошие отношения с другими работниками, что все они охотно делились с ним опытом.

Покуда Ринглер знакомился с тонкостями производства, завод, обретший высокую покровительницу, вступил наконец в период благополучия. Венский фарфор сделался непременным украшением всякой модной гостиной и будуара. Спрос на продукцию рос, мануфактура расширялась; число работников приблизилось к двум сотням.

Однако проблемы, вызванные попустительством руководства, были все так же далеки от разрешения. На заводе процветало воровство. Все знали, что художники уносят домой «белье», расписывают и продают на сторону, но никаких мер, чтобы это пресечь, не принималось. В мастерской царил беспорядок. Жены и подружки работников заглядывали туда выпить и поболтать, мешали им заниматься делом, и в результате этой кутерьмы фабрика не досчитывалась большого количества изделий.

В такой обстановке наблюдательному и честолюбивому Ринглеру удалось выведать все тайны фарфорового производства, однако, сполна насладившись атмосферой вседозволенности и вызнав, что хотел, он ощутил желание применить свой опыт в каком-нибудь другом месте. Его всегда тянуло к приключениям и путешествиям. При том, что спрос на фарфор возрастал день ото дня, Ринглер не собирался до конца дней оставаться простым живописцем — он поставил себе целью возглавить собственную фабрику.

К 1747 году Ринглер из обаятельного подростка превратился в неотразимого красавца, грозу женских сердец. В числе его жертв оказалась и прелестная юная дочка директора венского завода. Она настолько потеряла голову от любви, что, по легенде, согласилась похитить с отцовского стола секретную формулу фарфора и, что не менее важно, чертеж печи для обжига. Теперь у Ринглера было все, чтобы открыть фарфоровое производство в любом месте, где сыщется богатый покровитель, — немалое достижение для семнадцатилетнего юнца.

Вскоре после того, как влюбленная дочка директора передала Ринглеру секретные документы, ее постигла участь многих других трагических героинь. Проснувшись, она обнаружила, что возлюбленный сложил свои вещи в большую черную сумку и отбыл на поиски приключений. Его ждала опасная и увлекательная жизнь странствующего арканиста, о которой он всегда мечтал.

Сперва Ринглер отправился в баварский город Кюнерсберг, где сумел произвести несколько очень красивых фарфоровых изделий. Через год он был уже в Хёхсте, откуда годом раньше сбежал в Страсбург Адам фон Лёвенфинк. Над проблемами, которые Лёвенфинк так и не сумел разрешить, бился теперь другой арканист, Иоганн Бенкграфф, однако и у него пока что ничего не получалось. Бенкграфф был лет на десять старше Ринглера, но они успели познакомиться в Вене и даже какое-то время работали там бок о бок. Через два года после приезда юноши завод уже выпускал фарфор, а Бенкграфф знал о секретах его изготовления почти столько же, сколько сам Ринглер. Из Франкфурта-на-Майне они оба, уже порознь, отправились в странствия по Европе, причем Ринглер оставил в Хёхсте еще одну безутешную возлюбленную. И везде, где проходили эти двое, рождались новые фарфоровые заводы.

Ринглер по стопам Лёвенфинка отправился на восточную границу Франции с Германией, в Страсбург. Там Лёвенфинк занимался тем, что совершенствовал роспись фаянсовых изделий, однако Ринглер показал владельцу фабрики, Полю Аннонгу, как делать фарфор. Вскоре Страсбургский завод уже успешно соперничал с Венсеннской королевской мануфактурой, к большой досаде Людовика XV, который, дабы задавить конкуренцию, издал указ, запрещающий выпускать цветной фарфор где-либо кроме Венсенна. Аннонгу пришлось перебраться из Франции в пфальцский город Франкенталь. Здесь он получил монопольное право на выпуск фарфора.

Ринглер, покинув Страсбург, нашел себе пристанище в Нёйдеке. Тамошний завод принадлежал курфюрсту Максимилиану Иосифу III, женатому на Марии Анне Софии, внучке Августа Сильного. Мария Анна София, подобно деду, души не чаяла в фарфоре. Она мечтала украсить им свой дворец, создав подобие Японского дворца Августа, и убедила мужа взяться за порцелиновое производство. При помощи Ринглера монаршая чета вскоре осуществила свою мечту. Позже завод переехал в Нимфенбург, где успешно работает по сей день.

Тем временем герцог Карл Евгений Вюртембергский, прослышав о необычайных талантах Ринглера, вызвал его в Людвигсбург на юго-западе Германии. Фарфоровая мануфактура, как объявил своим указом герцог, «является необходимым атрибутом великолепия и достоинства». Ринглер с замечательной легкостью обеспечил ему этот необходимый атрибут. В 1759 году был основан Людвигсбургский фарфоровый завод. Герцог пришел в восторг от успехов Ринглера и уже через месяц после приезда назначил его директором завода. Ринглер наконец получил то, о чем мечтал. Он осел в Людвигсбурге, где и прожил следующие сорок с лишним лет. Умер Ринглер в 1802 году.

Фридрих Великий тоже не остался без фарфорового завода. В 1763 году, заключив мир с соседями, он приобрел мануфактуру, основанную двумя годами раньше предприимчивым финансистом Гоцковским, который в это время испытывал серьезные денежные затруднения. Гоцковский купил секрет фарфора у помощника Бенкграффа. В распоряжении Фридриха по-прежнему находились опытные мейсенские мастера, насильно перевезенные в Берлин во время войны. Ни одному из них не позволили вернуться на родину. Теперь у Фридриха было все, чтобы начать выпуск собственного фарфора.

А пока по всей Европе открывались фарфоровые заводы, сводя на нет былое превосходство Саксонии, в самом Мейсене тоже произошли значительные перемены. Как только прусская угроза миновала, Херольд вернулся из Франкфурта, где благополучно пересидел всю войну, и первым делом представил счет на восемь тысяч двести талеров для покрытия расходов за время вынужденного изгнания — вдобавок к тому жалованию, которое все это время получал. Однако ему было уже шестьдесят шесть лет, и хотя он по-прежнему официально числился инспектором фабрики, на самом деле всем заправлял Кендлер. Херольд пришел в ярость, узнав, как легко неутомимый скульптор заступил на его место и как умело руководил фабрикой в тяжелые годы прусской оккупации. Из рассказа о заседании дирекции через год после возвращения Херольда видно, насколько велика была его неприязнь; он обличал «халатность, безответственность и нечестность большей части руководства, среди которого особо отметил придворного комиссара Кендлера».

Однако дни Херольда миновали, и его жалоб никто не слушал, тем более что живописным отделом теперь руководил другой человек. Два года спустя, после смерти жены, он попросил дозволения съехать из комнат в Альбрехтсбурге и удалиться на покой. После продажи большого поместья в соседнем Плоссене, купленного его женой в 1741 году, Херольд вернулся в Мейсен и приобрел просторный дом на углу Флейшергассе. (Этот дом сохранился до наших дней.) Перед уходом со службы ему пришлось дать обязательство никогда не покидать Саксонию и письменно изложить все, что он знал о производстве фарфора и составлении эмалей. Кендлер наконец-то избавился от заклятого недруга — теперь никто не мешал его работе.

Однако освобождение пришло слишком поздно. Слава Кендлера тоже близилась к закату. Яростные битвы, раздиравшие Европу, не остановили стремительное течение моды. Томные фарфоровые пастушки и дамы в кринолинах теперь выглядели так же несовременно, как некогда шинуазри Херольда. На смену рококо пришел простой и строгий классицизм.

Мейсен, тяжело возрождавшийся после разорительной войны, не мог угнаться за модой. Прибыли снижались. Понимая, что выживание завода зависит от способности перенять новый стиль, дирекция обратила взоры к Франции, где он изначально и зародился. В Париже отыскали молодого талантливого мастера, Мишеля Виктора Асье, и пообещали ему высокое жалованье (на пятьдесят процентов больше, чем обычно платили в Мейсене), казенное жилье и ту же должность, что у Кендлера — главного модельера.

Раздавленный годами прусской оккупации, обвинениями в коллаборационизме, раздававшимися с первых дней мира, а главное — крушением своей навязчивой мечты об исполинской конной статуе (расходы на которую ему так и не возместили), Кендлер столкнулся с очередным унижением — никто больше к нему не прислушивался, никто не принимал в расчет его прошлых заслуг. Асье, на тридцать лет моложе Кендлера, принес умирающей мануфактуре новые идеи и новую надежду, и все заказы поступали прямиком к нему. Кендлер был теперь никому не нужен.

Трения с Асье заметно сказались и на характере скульптора. Открытость и дружелюбие сменились замкнутостью и высокомерием. Он стал груб с подчиненными, в его работах этого периода нет прежнего обаяния. Ему так и не удалось приспособить свой живой, выразительный стиль к холодным статичным позам, которых требовали новомодные классические сюжеты.

26 января 1775-го, на семьдесят девятом году жизни скончался Иоганн Грегор Херольд. Кендлер, вероятно, не без трепета услышал о смерти заклятого врага. Его собственно здоровье к этому времени тоже пошатнулось, но он продолжал работать, создавая новые модели и предлагая реформы, которые повысили бы эффективность завода. Умер Кендлер в мае 1775-го, в возрасте шестидесяти восьми лет, из которых сорок четыре были целиком отданы Мейсену.

Смерть этих выдающихся мастеров не ознаменовала собой конец эпохи — Мейсен утратил свою лидирующую позицию двумя десятилетиями раньше. Обиженные мастера и странствующие арканисты уничтожили его монополию и разнесли секрет фарфорового производства по всей Европе. Однако окончательный удар ему нанес Фридрих Великий, словно мстя за то, что полувеком раньше Саксония вырвала Бёттгера из рук прусского короля. В годы оккупации производительность завода упала настолько, что молодые конкурирующие фабрики Германии, а также фарфоровая мануфактура Людовика XV (в 1756 году переехавшая из Венсенна в Севр) сумели закрепиться на рынке. Фридрих осуществил свою мечту — приобрел фарфоровый завод, которым мог гордиться, — но не он завоевал европейский рынок. Мейсенские скрещенные сабли уступили пальму первенства инициалам Людовика — эмблеме Севрской мануфактуры.

Однако если мейсенский фарфор уже не занимал такого важного места на столах знати, слава его по-прежнему жила. Влияние Бёттгера, Херольда и Кендлера, отыскавших рецепт белого золота и создавших на его основе совершенно новую форму искусства, распространялось все шире и шире. Время шло, технологические процессы совершенствовались, фарфор дешевел, становясь все более доступным, и то, что сделали эти три выдающиеся личности, так или иначе сказывалось практически на всей керамической продукции западного мира. Даже сегодня их гений косвенно присутствует в форме и рисунке бесчисленного ширпотреба, изготавливаемого из самых разных материалов. Технологии ушли далеко вперед, вкусы изменились, но пионерские достижения трех первопроходцев не утратили своего величия.