Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени

По общему мнению, царствование Людовика XIV является апогеем «абсолютизма». Генрих IV, Ришелье и Мазарини — его, образно говоря, поджарые мускулистые начинатели, а Людовик XV и Людовик XVI — напыщенные вырождающиеся потомки. Между ними блистают Версальский спектакль и его главный актер с характерной для него ослепительной игрой и почти посекундно выверенными действиями, с безупречными репликами и безукоризненным знанием роли.

КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ

Понятие «абсолютизма» подразумевает, что Людовик XIV стремился установить личную монополию на власть и ослабить роль корпоративных организаций как правительственных учреждений и совещательных органов. Предполагается, что вместо использования институтов, наделенных собственными правами, он осуществлял управление, опираясь на армию и чиновничество, которые были обязаны своей властью исключительно ему, в то время как законы и налоги вводились в действие автократически. Последние исследования заставляют усомниться в этом. Возможно, он действительно больше беспокоился об укреплении своей власти в тех областях политики, где еще недавно она ставилась под сомнение. Корпоративные органы, в том числе парламенты, были решительно отстранены от рассмотрения вопросов, традиционно составлявших королевскую прерогативу, а не от управления вообще. Людовик лишь собирал воедино свои прежние полномочия, а не претендовал на новые.

После смерти Мазарини в 1661 году Людовик объявил, что не станет больше назначать главного министра: последствия этого заявления были очень серьезными. Король не только брал на себя функции Ришелье и Мазарини по координации работы советов, департаментов и государственных

секретарей, по принятию решений и по улаживанию споров между ними, но, помимо этого, он публично признавал свою личную ответственность за действия правительства. Людовик XIII в свое время подчинился обстоятельствам и позволил своим министрам заниматься политикой; напротив, его сын в своих «Мемуарах» утверждал, что каждое решение правительства должно получить одобрение монарха и что он не должен делить свою власть ни с кем. Даже когда его участие в государственных делах было минимальным, как, например, в случае с утомительными деталями экономического регулирования, Кольбер тем не менее подчеркивал личную заинтересованность короля в этих вопросах. Вплоть до 1680–х годов, когда дела в стране пошли значительно хуже, критике подвергались главным образом министры Людовика, а не он сам; но и тогда мало кто сомневался в ответственности короля. Это было воспринято как возвращение к нормальному правлению после полувекового засилья министров и фаворитов. Не вызывая ни малейших подозрений в насаждении «абсолютизма», эти события воспринимались современниками с одобрением.

Людовик не собирался позволять ни какому‑либо одному министру, ни какой‑либо одной фракции полностью монополизировать его покровительство. Его «Мемуары» свидетельствуют о решимости короля сохранять баланс сил, играть на противоречиях соперничающих группировок независимо от того, образованы они придворными или министрами. Людовик старательно избегал ошибок предыдущих десятилетий, когда королевское покровительство периодически доставалось тому, чей голос был громче всех. Кроме того, он оставался лояльным к назначенным им министрам. За период своего пятидесятипятилетнего личного правления он имел дело с семнадцатью членами государственного совета, большинство из которых принадлежало к трем семействам. Все это помогало сдерживать борьбу за власть и наглядно показывало всем, что воздействовать на короля непросто. Его наследники легче поддавались посторонним влияниям, что привело к пагубным последствиям. Именно так Людовик непосредственно решал основную проблему Франции XVII века: проблему управления робенами и «дворянством шпаги». Он был далек и от того, чтобы позволять креатурам и клиентам влиятельных патронов проникнуть во все артерии и капилляры политического организма страны, как это было при предыдущих режимах. Фракции продолжат играть важную роль в центральном правительстве и будут поддерживать связи между центром и провинциями, однако основным элементом этой системы управления будет не просто подчинение министрам. Основным будет подчинение королю.¹

1 МеНат І*. 1988. Ротегапа* РасПоп іп Ьошэ XIV$ Ргапсе. ВаБіІ Віасішеїі. Р. 96-97, 179.

Процесс принятия решений был неотделим от его королевского величества. Все распоряжения осуществлялись от его имени, и поскольку король тесно ассоциировал себя с проводимой им политикой, то можно было поверить в вымысел, что он лично стоял за каждым мероприятием правительства. На деле все было несколько иначе. Хотя до нас не дошли протоколы совещаний государственного совета, существуют указания на то, что Людовик XIV имел обыкновение становиться арбитром в жестоких схватках противоборствующих сторон и в борьбе за его внимание. Король поощрял подобные кулачные бои, так как они предоставляли ему альтернативные варианты действий, давали возможность разделять и властвовать, стравливая соперников между собой. Но если кто‑то пытался получить более широкую поддержку вне стен совета, то он немедленно отправлялся в отставку. Однажды Людовик отчитал Кольбера только за то, что тот не прекратил обсуждение, когда король уже вынес свое решение: для широкой публики зрелище должно было являть полное единодушие. Но если министры находили между собой общий язык и приходили к единому мнению, то король оказывался в затруднительном положении, так как в отдельных областях его компетентность вряд ли могла сравниться с осведомленностью экспертов департаментов. В этом случае у короля не оставалось большой свободы выбора.¹ Другой способ ограничить личное вмешательство короля состоял для министров в том, что они принимали решения самостоятельно, не обращаясь к королю или совету, и издавали приказы от своего имени — отсюда позднейшие обвинения в «министерском деспотизме». Именно министры получали прошения об аудиенции у короля, о восстановлении справедливости; министры вели ежедневные беседы с королем, именно они сообщали ему то, что считали важными новостями.² Однако никакие закулисные маневры не меняли сути происходившего. Формулировал ли Людовик свою политику сам или же доверял это делать своим министрам — в любом случае осуществлялась королевская воля, и ей не могло быть оказано законного сопротивления. В этом смысле власть короля была абсолютной.

Королевская прерогатива распространялась и на законодательство. Однако никто не считал, что законодательные полномочия монарха представляли собой неограниченное право издавать указы о чем угодно. Знаменитый законодательный суверенитет Бурбонов состоял из тех полномочий, которые с незапамятных времен были частью королевской прерогативы. Неспособность историков признать это привела к путанице: они вообразили, что Людовик и его наследники, ревностно заботясь о своих законода-

» MettamR. 1988. P. 95-99.

² Rule J. C. 1969. King and Minister: Louis XIV and Colbert de Torcy // Thompson M. A. William III and Louis XIV. Liverpool University Press. P. 214-215.

тельных прерогативах, претендовали на стяжание новых полномочий для создания новых законов или изменения старых. Совсем иная картина вырисовывается в работах тех, кто изучает французские законы, а не французскую историю.¹ Фактически законотворчество было составной частью неотъемлемого права короля проводить и финансировать внешнюю и религиозную политику; его эдикты и ордонансы отражали его деятельность в этих особых областях политики. Законотворчество во Франции было связано с проведением политики гораздо теснее, чем в Англии, — факт, который теоретики–современники сделали понятным для всех, кто лишен «абсолютистских» предрассудков.

В сравнении со всеобъемлющим сводом статутов, введенных в действие королем и парламентом в Англии, законодательство Людовика XIV не производит сильного впечатления. Королевское законодательство касалось государственных дел или публичного права, поэтому акты об объявлении войны торжественно вносились в свод древних законов Франции.² Частное право, гарантировавшее права подданных и отношения между ними, было сферой действия парламентов. Оно рассматривалось как самостоятельное, не зависимое от короля и предстоящее ему. Преисполненные энтузиазма пропагандисты провозглашали короля единственным источником законности и справедливости, однако вступали в явное противоречие с фактами, поскольку во Франции сохранились сотни локальных законодательных систем, действовавших на территориях, точных географических границ которых никто не помнил. Еще двадцать пять лет тому назад Губер сделал по этому поводу довольно едкое замечание, но тогда оно осталось незамечен–ным.³ Королевское законотворчество редко затрагивало этот пласт правовых документов. Когда же это случалось, то оно не изменяло существующие местные законы и не создавало новые: в нем либо фиксировался уже существующий закон, либо кодифицировались или изменялись правовые процедуры, необходимые для совершенствования управления правосудием. Эпоха правления Людовика XIV оставила нам лишь один пример подобного законотворчества: мы имеем в виду попытку Кольбера унифицировать существовавшее в ту пору многообразие правовых процедур. Его новые гражданский, уголовный, морской, колониальный и торговый кодексы 1660–х-1670–х годов на бумаге выглядели впечатляюще, но ответственные за их внедрение офиссье их зачастую игнорировали. Таким образом, абсолютная власть короля оказывалась ограниченной дважды: во–первых,

1 David R. a n d de Vries H. P. 1 9 5 8. The French Legal System. Oceana. P. 9-12.

²Isambert F. A. 1822-1833. Recueil général de des anciennes lois françdepuis Van

420 jusqu'à la revolution de 1789.

³ Goubert P. 1972. Louis XIV and Twenty Million Frenchmen. Vintage. P. 55-56.

за счет определения сферы, в которой он мог действовать на законных основаниях, и, во–вторых, из‑за того, что чиновники не всегда проявляли одинаковое рвение, исполняя приказания короны.

Один лишь монарх обладал правом законодательной инициативы. Постоянно подчеркивалось, что хотя парламенты в чем‑то ограждали и направляли законодательные инициативы короля, они не разделяли их с монархом. Хотя король держал их в курсе многих государственных дел, входивших в его прерогативу, они были обязаны регистрировать законы без всяких возражений, если только им не предлагалось высказать свое мнение. Но подобно королю, оберегавшему свои прерогативы, парламенты также стремились не допустить вторжений в сферу своей компетенции. Реализация королевских прерогатив могла нарушать законные права отдельных лиц — сферу, не подвластную королю и приравненную к частной свободе подданных. Магистраты следили за тем, чтобы королевское законодательство не разрушало существовавшие права и свободы. Контроль состоял в том, что все законы обнародовались; признавалось, что те законы, на которых стояла печать одобрения парламентом, имели больше шансов быть исполненными подданными. Вот почему реальный процесс законотворчества в эпоху Людовика XIV носил менее автократический и всеохватный характер, чем то принято считать.

ДВОР «КОРОЛЯ–СОЛНЦА»: ПЕРЕСМОТР СУЩЕСТВУЮЩЕГО КЛИШЕ

Дискуссии о дворе Людовика XIV обычно сосредоточиваются на рассмотрении наиболее театрализованных сторон жизни Версаля. В последние годы историки начали изучать этикет, маски, карнавалы, балеты и официальные процессии с их непременной аполлоновской символикой в качестве альтернативных форм политического дискурса, представлявшего* монархию зрителям, жаждавшим зрелищ. Несмотря на то что культурный блеск и раболепный церемониал представляли собой тщательно продуманную политику, они служили лишь декорациями при осуществлении основной задачи королевской власти — управления элитой. Поэтому при дворе д о л ж н а была быть представлена вся элита. Двор Людовика X I V притягивал людей самых различных убеждений, а не только тех дворян, которые выражали согласие с действиями правительства. В конце его царствования некоторые вельможи, например герцог Бургундский или Буленвилье, критиковали текущую политику и при этом входили в число королевских советников. При дворе использовались все доступные способы контроля; туда тянулись те, кто искал королевских милостей на самом высоком уровне. Версаль породил множество заблуждений, удивительное даже для богатого

на них царствование «короля–солнца». Людовик XIV вовсе не приказывал дворянам жить в Версале, где он мог постоянно наблюдать за их невинными досугами. По оценкам Вобана, королевского инженера–фортификатора, в 1707 году при дворе находилось около 52 000 дворян, а если учесть, что семья каждого насчитывала 5 — 6 человек, то общая цифра составит 300 000. Как мог убедиться каждый посетитель, Версаль был огромным, но постоянно переполненным дворцом. Однако если приведенный расчет верен, людям пришлось бы тесниться во дворце как семечкам в цветке подсолнуха. Последние оценки историков более осторожны. По мнению Блюша, общее число французских дворян составляло 200 000 человек, из них к 1715 году в Версале проживало 5 000. Система сезонного проживания во дворце предполагала, что многие должности на деле исполнялись только 6 месяцев в году; поэтому при дворе Людовика XIV могло находиться около 10000 дворян, или 5 % их общего числа.¹ Представители низшего дворянства не могли позволить себе вести подобный образ жизни, и если король приказывал им жить при дворе, они обычно игнорировали это распоряжение.

У мелкого дворянства не было необходимости находиться при дворе, поскольку посредники по оказанию покровительства всегда проявляли готовность помочь благородным людям, жившим в провинции. Версаль был центром патроната для тех, кто мог позволить себе находиться там. К их числу относились гранды, которых двор притягивал и которые с удовольствием вступали в схватку за покровительство короля. Двор не был просто чудесным творением Людовика XIV. Во всех государствах позднего Средневековья среди знати существовала до сих пор практически не изученная тенденция к реализации своих амбиций при дворе, а не на поле брани. «Король–солнце» лишь использовал эту тенденцию и сделал искусство жить при дворе аристократической модой. Малейшее изменение настроения короля отмечалось опытным глазом: приветствие монарха, выраженное в двух словах вместо обычных десяти, могло заставить одного придворного оцепенеть от ужаса и вызвать ликование его соперников. Поскольку слова и жесты при дворе не были просто проявлением учтивости, любые перемены приобретали особый смысл на фоне установившегося порядка, который определялся рангом и титулом. Так, во время евхаристических процессий зонтики принцесс крови несли слуги, а прочие знатные дамы держали их сами.

Двор был ареной, где король наблюдал за действиями враждующих партий, оценивал претендентов на его милости, устранял потенциально опасные властные группировки и поддерживал паритет между победителями. Основной целью государя было сохранять равновесие между фракциями: милости следовало распределять после тщательного расчета так, чтобы

і Віиспе Р. 1990. ЬоиіБ XIV. ВаБІІ Віаскшеїі. Р. 354.

привлечь на свою сторону как можно больше сторонников и не создать гегемонии одной группы придворных. Поскольку именно король был единственным источником власти и патроната, за близость к персоне монарха велась яростная борьба. Широко известное соперничество за право держать рубашку короля во время утреннего пробуждения вовсе не было для дворян бессмыслицей. В поведении тех, кто действовал ради удовлетворения личных нужд, и тех, кто действовал в интересах государства, не наблюдалось заметных различий. И дворяне, прислуживавшие в королевской спальне, и государственные секретари были слугами монарха, имевшими личный доступ к королю, а значит, и возможность давать ему советы. Спрос на придворные должности был столь велик, что Людовику XIV пришлось ввести ротацию среди их исполнителей. Так, герцог Д'Омон был первым постельничим короля, но при новой ротационной системе эту честь с ним делили еще три первых постельничих.¹

Двор притягивал людей, принадлежавших к разным группировкам: от сторонников действующих министров до тех, кто плел заговоры против них. Одни придворные стремились занять высокую должность (хотя гранды знали, что этот путь для них закрыт). Другие же были своего рода посредниками в системе распределения патроната: они приезжали из провинции, чтобы поправить свое положение, а потом вернуться обратно и облагодетельствовать своих земляков. Двор был маленькой вселенной со своими законами и особыми стандартами поведения, которые зачастую были обычными правилами поведения в обществе, но доведенными до абсурда. Яростная закулисная борьба вынуждала придворных скрывать свои намерения: хитрость, лицемерие и притворство были важными качествами. Проявлять при дворе честность означало катастрофу. Союзы быстро создавались и распадались: бесполезного патрона бросали, не испытывая угрызений совести. Придворный, позиции которого ослабевали, оказывался перед^ди–леммой: он мог поправить свое положение и вознаградить тех, кто остался ему верен. Но это не всегда удавалось.

Помимо распределения королевских милостей при дворе проводились и военные парады, в ходе которых Людовик XIV оценивал, выделял и награждал своих военачальников. Версаль не был только лишь аристократическим клубом; нередко пребывание там становилось прелюдией к гибели на поле боя.²

• М е И а т И. 1988. Р. 48. 2В1исЬе Р. 1990. Р. 351-352.

ИНСТРУМЕНТЫ АБСОЛЮТИЗМА?

Одной из главных характеристик «абсолютизма» считается существование постоянной армии. Бесполезно отрицать, что при Людовике XIV королевская армия выросла, так как к началу XVIII века он мог собрать войско в 400 000 человек. Уже до 1661 года национализация частных армий частично была проведена Летелье, но это не помешало дворянам в отдаленных регионах терроризировать округу с помощью своих вооруженных банд. Это не решило извечные проблемы финансирования, снабжения и командования, поэтому степень королевского контроля за армией сильно преувеличивается. Капитаны и полковники по–прежнему успешно обманывали правительство. Капитаны завышали число набранных рекрутов и не сообщали об их точном количестве, чтобы потребовать денег на не существующих в действительности солдат: поэтому сила войск на бумаге имела мало общего с реальностью. Инспекции, осуществлявшиеся интендантами, не нарушали желанного предвкушения Лореля и Харди. Люди зачислялись на службу специально к моменту проведения инспекции, а затем исчезали. В других случаях быстрые перемещения воинских частей между инспекциями позволяли демонстрировать ничего не подозревавшим интендантам одни и те же подразделения дважды. Сохранялось непрофессиональное отношение к службе. Военачальников–аристократов возмущало, что военными кампаниями руководят люди невысокого происхождения, каковым был, например, секретарь по военным делам Лувуа. В 1673 году фельдмаршал не выполнил приказ об отступлении из Нидерландов, а в 1692 году королю лично пришлось дать повторный приказ начать осаду Шарлеруа, чтобы герцог Люксембургский его выполнил. Хорошо известны новшества в области военных технологий и революция в тактике боевых действий, связанная с использованием ружей со штыками, однако менее известен факт, что корона стала снабжать армию оружием только после 1727 года. Лишь в 1760–х годах королевские агенты лишили капитанов права набирать рекрутов, а солдаты начали присягать непосредственно королю.

Монополия Людовика XIV на военную власть была далеко не полной. Городские ополчения, находившиеся под командованием муниципальных чиновников, существовали вплоть до революции 1789 года. Попытки вывезти артиллерийские орудия из тыловых городов и использовать их для защиты границ встречали яростное сопротивление горожан. На протяжении всего XVII столетия велась изнурительная борьба за удаление оружия из замков внутри страны.¹ Кроме того, армия не была достаточно надежным

¹ Anderson M. S. 1988. War and Society in the Europe of the Old Regime. Fontana. P. 29-32.

инструментом насильственного внедрения королевской политики, как то представляется некоторым историкам «абсолютизма». Капитаны из числа знати неохотно направляли своих солдат против других аристократов, а применение войск для поддержания внутреннего порядка воспринималось солдатами как открытое приглашение разграбить королевство. Они с большим энтузиазмом действовали против сборщиков налогов, чем против налогоплательщиков. Армия Людовика X I V не была «абсолютистской», и это неудивительно. Прототипом всех постоянных профессиональных армий стала армия голландская: в период с 1600 по 1700 год ее численность выросла в пять раз. Образец, созданный в республике, — сомнительный ориентир для «абсолютизма».¹

Главной опорой любого монарха были его чиновники. У Людовика XIV их было примерно в десять раз больше, чем у Франциска I, хотя число подданных по сравнению с концом XVI века увеличилось совсем ненамного. В центральных департаментах, несомненно, наблюдался рост численности чиновного аппарата. К 1600 году все министерство иностранных дел могло переехать из Парижа в Венсен в одной карете. В 1715 году для этого потребовалось бы уже двадцать экипажей. Однако центральные департаменты насчитывали не более 1000 служащих, а полиция — 2000 человек на все королевство. Кольбер имел в распоряжении четырнадцать инспекторов и тридцать интендантов, которые каждый год должны были контролировать то, как около 200 королевских эдиктов исполняются населением численностью около 20 миллионов человек. Пространные рассуждения об огромной бюрократической машине Людовика XIV на самом деле относятся лишь к самому королю, к трем его министрам, принимавшим важнейшие решения, к тридцати государственным советникам, к сотне чиновников, составлявших запросы, необходимые для подготовки основных указов, и к нескольким сотням клерков, переписывавшим бумаги.²

Во всех концепциях «абсолютизма» центральная роль отводится интендантам. Бонни, Кнехт и Мунье представляют учреждение этой должности поворотным пунктом французской истории. По их мнению, отныне корона стала опираться на профессиональных бюрократов–буржуа, а не на корпоративные органы, управлявшиеся влиятельными группировками провинциальной знати. Королевская власть освободилась от давления аристокра-

¹ MettamR. 1988. P. 36,216-224,239; Parker D. 1983. The Making of French Absolutism. Arnold. P. 137; Duffy M. 1980. The Military Revolution and the State 1500-1800. Exeter University Press. P. 30, 40; Scott S. F. 1978. The Response of the Royal Army to the French Revolution. Oxford University Press. P. 27.

2MunckT. 1990. Seventeenth‑Century Europe. Macmillan. P. 344, 347-348; Gou‑bert P. 1972. P. 96.

тов, разорвав связи с традиционными социальными структурами.¹ Это коренное изменение социальной базы государства следует отличать от марксистского понятия о государстве как тайной организации аристократов. Такая точка зрения столь же бездоказательна. В отличие от офиссье интенданты не покупали своих постов: правительство в любой момент могло отозвать их с должности. Интендантов старались не посылать в их родные провинции: как правило, они контролировали финансовые округа, называемые женералитэ, где они не имели никаких связей или корыстных интересов и откуда переводились на новое место не позднее чем через три года. Однако и эти основные правила нарушались: например Бушу, сын президента парламента Бургундии, исполнял обязанности интенданта этой провинции с 1656 по 1683 год.

Однако правительство не всегда считало связи чиновников на местах пагубным явлением. Людовик XIV и Кольбер после того сопротивления, с которым они столкнулись в период Фронды, стали использовать интендантов только как наблюдателей и обязывали их уважительно относиться к местным учреждениям и властным группировкам. Таким способом король и его министр надеялись восстановить добрые отношения между короной и ее офиссье. Чужаки лишь наблюдали; местные чиновники работали. Настойчивость, с которой некоторые историки продолжают говорить о прорыве, осуществленном королевской властью с введением должности интендантов, удивительна. Те ограниченные функции, которые исполняли интенданты после окончания Фронды, не отличалась ни новизной, ни эффективностью. Средневековые монархи также успешно использовали внешних наблюдателей на местах в процессе наступления на слишком могущественных магнатов. Во многих отношениях средневековые бальи были даже более эффективными инструментами в руках короны, чем интенданты, опутанные местными связями. Те, кто был родом с севера, получали назначения на юг. Интендантам было запрещено приобретать собственность или обзаводиться супругами для своих детей на месте службы. При переводе на другое место через два или три года они подвергались строгой проверке. Однако несмотря на частые перемещения, они успевали прочно укореняться на местной почве. Интенданты действовали не настолько безупречно, чтобы на них цепочка проверяющих могла бы закончиться. Кольбер даже подумывал ввести должность инспекторов, которые бы контролировали

¹ Bonney R. 1978. Political Change in France under Richelieu and Mazarin, 1624-1661. Oxford, passim; Mousnier R. 1 9 8 4. The Institutions of France under the Absolute Monarchy 1598-1789. Vol. 2: The Organs of State and Society. Chicago University. P. 159; Knecht R. J. 1991. Richelieu. Longman. P. 144-147.

интендантов, обязанных инспектировать офиссье. Но даже ему перспектива развития системы контроля ad infinitum показалась безумной.¹

Действия интендантов были несовершенны по нескольким причинам. Кольбер постоянно прибавлял новые функции к их первоначальным обязанностям по сбору информации, поэтому к концу пребывания министра на своем посту у интендантов скопилось огромное количество невыполненных поручений. Это заставляло выделять им помощников — субделегатов. Кольберу это не нравилось, так как они были вовлечены в паутину местных связей и втягивали в нее интендантов, независимость которых от местного сообщества является мифом. Будучи представителями центрального правительства в провинции, интенданты давали ему ту информацию о настроениях на местах, которую предоставляли им непосредственно субделегаты, ориентированные на местные интересы.² К XVIII веку их можно было назвать скорее слугами народа, чем слугами министров. Переписка Кольбера с интендантами свидетельствует о том, что в их административной деятельности отражались центральные, местные и личные интересы. Кроме того, в ней ясно прослеживается раздражение министра их некомпетентностью. Помня о том, что каждый будет мошенничать, если ему это позволят, Кольбер скрупулезно сопоставлял адреса и даты отправки писем интендантов и узнавал, насколько быстро они делали свое дело. Обмануть Кольбера было невозможно. Если интенданты объезжали свои женералитэ слишком быстро, то министр отвергал предоставленные ими сведения как чересчур поверхностные. Если же они перемещались слишком медленно, то получали нагоняй за бессмысленные задержки. Этот стиль управления, который когда‑то использовали надсмотрщики за рабами, возможно, и заставлял интендантов ходить по струнке, однако не способствовал решению основной проблемы: правительство знало ровно столько, сколько ж>тели ему сообщить интенданты. Сведения о рекордных налоговых поступлениях и растущих показателях производства были верным средством продвинуться по службе, однако для нас эти абсурдно оптимистичные отчеты — не лучший материал для изучения французской экономики. Главное заблуждение, созданное интендантами, происходит оттого, что они разрешали несуществующие проблемы.³

Есть и более серьезное основание пересмотреть представление об интендантах как о разрушителях, призванных поколебать власть влиятельных группировок знати и корпоративных органов. Интенданты не могли ра-

»Mettam R. 1988. P. 214-215.

² Campbell P. R. 1988. TheAncien Regime in France. Basil Blackwell. P. 52. ³Met.tam R. 1977. Government and Society in Louis XIV's France. Macmillan, passim.

ботать без них. Интендант Прованса признавался королевским министрам в своей беспомощности перед объединившейся против него местной эли–той.¹ Правильнее было бы сравнить интендантов со специалистами, направленными исправлять нарушения и совершать добрые дела, проводить юридическую экспертизу там, где ранее она была неосуществима и в целом создавать более привлекательный образ государства. Союз с местными властными группировками был важен тогда, когда интендантам следовало наладить связи между центром и периферией. Это способствовало укреплению веры в то, что и в теории, и на практике они олицетворяли собой антитезу старому способу управления. Назначение интендантов из рядов членов парламентов подчеркивало их связь с традиционной системой. Многие из них сами были клиентами придворных группировок знати или же лично рекомендовались губернаторами провинций, в которые их предполагалось направить. Будучи робенами, они тесно сотрудничали с губернаторами, принадлежавшими к «дворянству шпаги», и использовали их патронатную сеть, одновременно создавая свою собственную.² Управление по–прежнему основывалось на личных связях в системе клиентелы, а не на безликих приказах, передаваемых по бюрократической цепи. В последнее десятилетие многие явления, описанные выше, широко обсуждались историками, однако глубинное значение термина «абсолютизм» привлекло меньше внимания. Останется ли пересмотренное представление об интендантах неотъемлемой составляющей понятия «абсолютизм» или же перейдет на периферию его концепции? Доказывает ли деятельность интендантов использование «абсолютистских» методов? Эти вопросы по–прежнему ждут ответов. Эммануэлли попытался объяснить возникновение подобной неразбери–хи.³ Историки XIX века стали использовать понятие «абсолютизм» для характеристики режимов современной Европы раньше, чем начали проецировать его на прошлое (см. главу 9). Этот термин отражал их презрение к интересам провинций и одержимость идеей подъема централизованного национального государства. Они охотно сделали интендантов прототипами современных префектов и других проводников унификаторской деятельности, работавших в эпоху Третьей республики. Поэтому создалось ложное впечатление, что интендантов использовали против тех структур, которые правительство стремилось уничтожить или подавить. Оно возникло

iMettam R. 1988. P. 211-212.

² Harding R. R. 1978. Anatomy of a Power Elite: the Provincial governors of early

modem France. Yale University Press. P. 189-190.

³ Emmanuelli F. — X. 1981. Un myth de Vabsolutisme bourbonien; l'intendance du

milieu du XVIIe siècle à la fin du XVIIIe siècle. University of Aix‑en‑Provence.

P. 174-176.

и потому, что пропаганда Бурбонов была принята всерьез. Историки оказались одурманенными сильнодействующей пропагандистской смесью, составленной из реального образа интендантов, и того, как они сами стремились себя представить публике. Широкие полномочия этих должностных лиц заставили ученых поверить в то, что они действительно подавляли традиционные властные группировки. К сожалению, все это было пропагандой, призванной держать в благоговейном страхе провинции.¹ Опасно воспринимать тексты официальных распоряжений чересчур поверхностно, не пытаясь понять их истинный смысл.

Если само существование постов интендантов еще не доказывает того, что они были эффективным орудием «абсолютизма», то чиновники, приобретавшие свои должности, или офиссье также не были свободны от недостатков, обнаружившихся уже во времена Ришелье. В эпоху Людовика XIV их число составляло около 60 000 человек. На низших ступеньках располагались чиновники, занимавшиеся сбором налогов, в то время как большинство судейских должностей позволяло получить титулы «дворянства робы». Они занимали промежуточное положение между должностями, полномочия которых основывались на авторитете короля, и должностями с независимой властью. Хотя офиссье и были королевскими чиновниками, теоретически обязанными подчиняться приказам, издаваемым властью королевской прерогативы, наследственный характер должности обеспечивал им независимость, которой не обладали те, кто был обязан своими полномочиями непосредственно королю. Называть их бюрократами неверно. Они без колебаний отдавали предпочтение личным интересам, когда те вступали в противоречие с интересами общества: идеалов честного служения государству не существовало. Наглядный пример отказа от сотрудничества представляет собой провал реализации сводов законов, выработанных Кольбером: эти законы бездействовали из‑за пассивности чиновников, призванных проводить их в жизнь. Правительство периодически возобновляло свои атаки на чиновников, и трибуналы проводили показательные процессы. Однако после участия офиссье во Фронде надежды избежать конфронтации не осталось. Борьба с интендантами сошла на нет, поскольку стало ясно, что новый режим предоставляет им менее значительную роль, однако повиновение офиссье не было вызвано благодарностью. Тем не менее французские чиновники вызывали зависть всей Европы. Возможность наследования формировала традиции службы. Отцы готовили своих сыновей к исполнению предстоящих обязанностей. За удовлетворительно работавшую администрацию государство платило сравнительно невысокую цену: жало-

¹ Mettam R. 1981. Two‑Dimensional History: Mousnier and the Ancien Regime // History, 66. P. 229.

ванье чиновников было небольшим и примерно соответствовало процентному доходу по той ссуде, которую представляли собой суммы, выплаченные авансом за право занятия должности.¹

ПАТРОНЫ, ПОСРЕДНИКИ И КЛИЕНТЫ

Основным определяющим фактором политической жизни была клиен–тела. Она оказывала серьезное влияние на «абсолютизм». Институты центрального и местного управления представляли собой лишь структуры, внутри которых действовала система клиентелы. Политика немыслима без конфликтов, однако рассматривать политику раннего Нового времени как борьбу между институтами ошибочно. Обычно соперничество разворачивалось между фракциями, внутри них. Во всех властных структурах существовало чувство корпоративной верности, но внутри каждой существовали более глубокие связи между клиентом и его патроном, которыми определялось продвижение человека по социальной и политической лестнице. Корпоративная или идеологическая позиция диктовалась интересами притесняемых или отстраненных от участия фракций. Учреждения были неоднородными по составу и действовали в соответствии с мнениями и возможностями составлявших их фракций. Монархи и министры с успехом использовали эти связи как механизмы контроля. Так как в XVII веке корона самостоятельно формировала свои вооруженные силы, то от своих клиентов она требовала политического, а не военного служения. Другими словами, она хотела от них помощи в управлении провинциями.

Проблема заключалась в существовании властных структур с независимыми источниками полномочий: министры стремились найти в их лице надежных сторонников своей политики. Этот фактор слишком долго не принимался во внимание — и не удивительно, так как эти люди действовали незаметно. Однако результаты поисков, осуществленных Кеттеринг и ее коллегами, позволяют увидеть то, что до сих пор было скрыто от людских глаз.² Схемы распространения клиентелы (см. Приложения 1 и 2 на с. 253- 255) позволяют различить мелкие мафиозные группировки, которые из дворцов и замков, расположенных в темных уголках королевства, протягивали свои щупальца к различным административным органам. Судьи высшего ранга, заседавшие в парламентах, обычно были клиентами или креатурами королевских министров: их задачей было управлять своими приверженцами внутри учреждения, чтобы приводить его деятельность в соответствие по-

1 Campbell P. R. 1988. P. 57-58.

²Kettering S. 1986. Patrons, Brokers and Patronage in Seventeenth‑Century Fran

ce. Oxford University Press. P. 68-97.

литике правительства. Тем не менее в каждом институте обычно существовало более одной фракции, и спорный вопрос мог либо пройти, либо не пройти голосование. Тридцать девять судей тулузского парламента занимали десять высших должностей при дворе в период с 1600 по 1683 год. Двадцать шесть из них были членами фракций: пятнадцать принадлежали к одной, восемь — к другой и трое — к третьей. Лидер одной из этих группировок с помощью своих клиентов обеспечивал верность тулузского парламента кардиналу Мазарини во время Фронды. Противник мог действовать столь же успешно. Кольбер хранил досье о связях судей всех парламентов. Тем, в ком корона обнаруживала своих врагов, она прекращала оказывать покровительство, чтобы ослабить их позиции. Здесь‑то и обнаруживается ограниченность марксистской теории, в которой основной акцент делается на поддержке «абсолютизмом» аристократического «классового фронта», в то время как на самом деле корона оказывала покровительство лишь своим сторонникам.¹ Хотя иногда горизонтальные классовые узы действительно могли оказаться значимыми, все же определяющими для Франции в раннее Новое время были вертикальные связи между патроном и клиентом.

То, что во Франции в ХУ–ХУ1 столетиях соперничавшие фракции манипулировали институтами, теперь является общепризнанным, хотя ранее считалось, что развитие «абсолютистского» бюрократического государства с этим покончило. Работы Мунье, Бейка, Кеттеринг и Кембелла доказывают обратное. За политическими кулисами происходило совсем не то, что отражалось на гладкой поверхности институционной жизни. Устойчивость системы отношений клиентелы свидетельствует об ограниченных возможностях бюрократической власти в правление Бурбонов. Вплоть до X I X века официальное положение в структуре формальной власти само по себе не было достаточным для приведения подчиненных к повиновению. Этого было недостаточно и для контроля за корпоративными институтами, обладавшими независимыми полномочиями. Формальная должность нуждалась в подкреплении узами личной преданности и наличием неформальных свя–зей.² Должности государственных секретарей, учрежденные в середине XVI века, обычно назывались бюрократическими (согласно мнению некоторых исследователей, таковыми были и офиссье). Отчасти это верно. Они получали профессиональную подготовку в области юриспруденции или административного управления, выполняли разумно определенные функции, вели систематические записи, не могли покупать свои должности и

¹ Beik W. 1985. Abolutism and Society in Seventeenth‑Century France: state power

and provincial aristocracy in Languedoc. Cambridge University Press, passim;

Anderson P. 1989. Lineages of the Absolutist State. Verso. P. 15-42.

² Campbell P. R. 1988. P. 59-60.

были более ответственны перед своим господином, чем офиссье. Но наличие некоторых бюрократических черт еще не делает их бюрократами в полном смысле слова.

И государственные секретари, и другие чиновники Бурбонов своими действиями даже отдаленно не напоминали бюрократов XIX столетия.¹ Они считали свои записи личной собственностью и хранили их в семейных архивах, полагая, что это место подходит для их хранения лучше, чем архивы государства, интересам которого, как думают историки, они служили. Функции, выполнявшиеся чиновником XVII века, мало соответствовали тому, что в наше время назвали бы должностными инструкциями. Они определялись, если говорить наименее бюрократическим языком, положением человека в иерархии родственных связей, которые основывались на законах общественного уважения и лояльности, совершенно чуждых XIX веку. Наше знакомство с институтом интендантства показало, что внешние проявления обманчивы. Положение человека определяло его должность, а не на–оборот.² Важнейшим фактором была возможность оказывать влияние на короля. Поэтому в то время не было отчетливой границы между службой придворной и государственной: дворянин–постельничий, такой как, например, д'Омон, мог воздействовать на политику страны не меньше, чем государственный секретарь. Дошедшие до нас факты не оставляют сомнений в существовании плавающего айсберга, основная часть которого была скрыта от глаз стороннего наблюдателя. В письмах, дневниках и мемуарах тема патроната проходит красной нитью, а государственные архивы переполнены прошениями об оказании покровительства. Историки стали проецировать категории XIX века на людей XVII столетия. Однако вместо этого им следовало просто прислушаться к их голосам.

Провинциальные институты привязывались к центральной власти через посредников, которые распределяли королевские милости, чтобы обеспечить поддержку короны в провинции. Обычно они выходили из среды низшего и среднего дворянства, создавая противовес грандам и придворной знати, имевшей собственные группы клиентов. Прованс дает нам ярчайший пример того, как функционировала система патрон—посредник— клиент.³ Так, парламент города Экса состоял из клиентов двух соперничавших между собой gros bonnets (важных персон, «шишек»), Анри де Фор–бен–Меньера, барона д'Оппед, и Шарля де Гримальди, маркиза де Режюсс. В разное время они были посредниками, использовавшими свои связи для политического давления на парламентариев. Оппед был клиентом Кольбе-

• Campbell P. R. 1988. Р. 54.

2 Campbell P. R. 1988. Р. 60.

³ Kettering S. 1986. Р. 40-67, 104-111.

ра, который нашел в нем бесценного союзника в деле управления штатами, парламентом и муниципальными властями Прованса. Такие агенты были особенно необходимы для укрепления связей центрального правительства с южными и западными провинциями Франции.

Более пятнадцати родственников и клиентов Оппеда занимали высокие посты в городском правительстве Экса. Кроме того, он имел значительное влияние в провинциальных штатах. В 1664 году, накануне собрания штатов, он доносил Кольберу о том, что этот орган, состоящий преимущественно из его клиентов, наверняка выполнит все пожелания министра. Поскольку интендант Прованса тоже был клиентом Кольбера, последний мог целиком положиться на Оппеда, специалиста по улаживанию локальных конфликтов. Открывая двери перед избранными и гарантируя предоставление мест тем, кто мог быть наиболее полезен, он обеспечивал своим сторонникам различные материальные выгоды. Оппед вмешивался в споры на стороне своих клиентов, когда требовалось обойти очередь ожидающих выгодного места или когда традиционные методы действия оказывались явно недостаточными. В 1661 году он попросил министра Сегье вмешаться вход судебного разбирательства в интересах своего двоюродного брата. За предоставление посреднических услуг Оппед брал комиссионные, так как часть королевских милостей распределялась среди его друзей и родственников. Процесс был циркулярным. Поскольку Оппед получил известность благодаря своим высокопоставленным друзьям, число его сторонников росло все быстрее. И чем больше он поддерживал центральное правительство в Провансе, тем большими милостями осыпал его Кольбер.

Каждый министр получал множество писем от провинциальных посредников, стремившихся описать прочность своего влияния и дискредитировать соперников. На расстоянии 400 миль государственным секретарям было довольно сложно составить единую картину происходившего в провинции. Режюсс потерпел поражение потому, что его репутация оказалась подорванной инсинуациями Оппеда: он лишился положения посредника, но сумел сохранить свои доходные коммерческие связи. Соперничество при дворе осложняло ситуацию в провинции таким образом, который был бы невозможен в командно–бюрократической системе. Пьер де Бонзи, кардинал–архиепископ Нарбонна, манипулировал штатами Лангедока в интересах Кольбера, своего патрона. Его положение осложнилось после предания огласке любовной связи кардинала. Лишенный многих предрассудков, но в то же время принципиальный король в конце концов выслал его женщину из провинции. Более тяжелые последствия для Бонзи имела ссора с интендантом. Если бы они оба работали на Кольбера, то их борьба смягчалась бы лояльностью общему патрону; однако покровителем соперника Бонзи был Лувуа, заклятый враг Кольбера. Бонзи оказался побежденным, после того

как смерть Кольбера лишила его поддержки при дворе.¹ Другая сложность заключалась в том, что взаимоотношения между посредником и его клиентами были неустойчивыми, и переходы к другому покровителю происходили довольно часто. За цветистыми уверениями в вечной преданности скрывалось расчетливое отношение к патрону, способному обеспечить еще более крупные выгоды. Некоторые клиенты успешно служили сразу двум хозяевам, так и не сделав окончательного выбора. Тот же принцип действовал и в отношениях клиентов с центральным правительством, и хотя некоторые посредники маскировали свои неблаговидные дела пышной риторикой, Оппед и Режюсс были честны в проявлениях своего эгоизма. Они извлекали из обстоятельств все, что могли: система снизу доверху основывалась на корысти. Клиентела строилась на убеждении, а не на авторитарном командовании, на личной преданности и благодарности, а не на бюрократической иерархии.

Оппед происходил из низшего дворянства, однако его карьера королевского посредника указывает на то, что Людовик XIV постепенно отступал от откровенно аристократических традиций. Предки Франсуа де Кастелла–на, графа Гриньяна, вели свое происхождение от Карла Великого и участвовали в первом крестовом походе. Его величественный замок доминировал над долиной Роны к северу от Авиньона; на фасаде этого грандиозного сооружения располагалось 365 окон, его обслуживали 80 слуг. По воспоминаниям мадам де Севинье, снохи Гриньяна, там всегда находилось больше сотни гостей. Среди них были короли Испании и Португалии, а также многочисленные епископы, кардиналы и послы, направлявшиеся из Франции в Италию и обратно. В качестве генерал–лейтенанта он предводительствовал дворянством Прованса в большинстве войн Людовика XIV, а в 1707 году он, будучи уже стариком, остановил продвижение войск Евгения Савойского во Францию. Он скончался в возрасти восьмидесяти пяти лет, возвращаясь домой из Марселя, где представлял интересы короля на ежегодном собрании местных штатов. К тому времени он фактически стал вице–королем провинции. Однако один из современников Гриньяна отмечал, что граф не имел склонности к администрированию, его истинной страстью были аристократические забавы: охота, пиры и развлечения. В данном случае король вверил свои полномочия потомственному аристократу. И Гриньян, занимавший свою должность в течение четырех десятилетий, не подвел своего монарха.² Безусловно, взаимоотношения короны с таким человеком могли строиться только на сотрудничестве, а не на приказаниях. Распоряжения не передавались автократически сверху вниз по бюрократической

• Kettering S. 1986. Р. 138-139. 2 Kettering S. 1986. Р. 104-111.

цепочке: уловка заключалась в том, чтобы убедить обладавшие собственным влиянием группировки в совпадении их интересов с интересами короны. Клиентелу можно считать составной частью «абсолютизма», только если его концепция будет основательно пересмотрена.

ЭЛИТА

Людовик XIV был более, чем его предшественники, чувствителен к желаниям грандов. Аристократ до мозга костей, сам он никогда не был более счастливым, чем в те минуты, когда мог посвятить себя вопросам военного планирования или заняться собаками, лошадьми или организацией празднеств. Он понимал, что деятельность военачальников, губернаторов провинций и дипломатов носила по сути аристократический характер: эти должности должны были занимать представители высшего дворянства, а не выскочки, которым пришлось бы склонять голову перед каждым вторым из тех людей, которыми им пришлось бы командовать. Хотя Людовик XIV выявлял фальшивые дворянские титулы и боролся с коррумпированным сеньоральным правосудием, было очевидно, что он не имел намерений назначать робенов на должности, традиционно занимавшиеся «дворянами шпаги». Это позволило справиться с беспокойством аристократов за свое положение, которое возникло в XVI веке. Людовик перестал заменять нелояльных губернаторов провинций дворянами, имевшими более низкий статус, и редко назначал на эти должности тех, кто не имел герцогского титула. Когда было необходимо отстранить от власти семью, в которой губернаторская должность стала наследственной, король старался при этом не нажить себе опасных врагов. Герцог де Лонгвиль, губернатор Нормандии, был одним из лидеров Фронды. Людовик XIV назначил на эту должность более надежного человека, а в качестве утешительного приза дал Лонгви–лю право называться принцем крови, так как он был представителем побочной линии рода Валуа.

Безусловно, король знал, что гранды недовольны отстранением от власти и патроната в эпоху правления кардиналов как и об их поведении во времена Фронды. В то время как принцы крови поддерживали бунтовщиков в Париже, Людовик был вынужден лежать в постели в Пале–Рояле и стать объектом инспекции плебейской депутации, пожелавшей удостовериться, что больного короля никуда не увез зловредный Мазарини. Об этом унижении он помнил всю оставшуюся жизнь. Много говорилось о стремлении Людовика X I V лишить грандов возможности повторить Фронду. Однако о его намерении успокоить их известно гораздо меньше. Ибо если бы он стал присматриваться к грандам, оказавшимся среди фрондеров, то узнал

бы среди них и Монморанси–Бутвиля, отца которого Ришелье приказал обезглавить за участие в дуэли. В работе Мунье, посвященной государственным институтам управления, уделяется мало внимания скрытым от посторонних глаз структурам власти и нигде не зафиксированным переговорам. Среди советчиков короля он находит мало «дворян шпаги» потому, что не там их искал. Однако Ноай, Шеврез, Шолне, Виллеруа, д'Эстре и д'Омон были среди самых доверенных лиц короля. Они состояли в браках с представительницами министерских кланов Кольбера, Летелье и Лионна; им доверяли воспитание младших членов королевской семьи; они занимали высшие церковные, военные и дипломатические посты.¹ Единственным святилищем, в которое им было запрещено входить, являлся государственный совет, или conseil d'en haut, куда в последние четыре столетия сильные монархи не назначали могущественных представителей «дворянства шпаги».

Людовик делал своими советниками и государственными секретарями робенов или выходцев из низшего дворянства, которые приобрели свое новое высокое положение исключительно по королевской милости. Эта практика была традиционной, а вовсе не новой, как по–прежнему утверждают некоторые историки. Начиная с XIV века выгоды от исключения оттуда грандов стали очевидными. Гранды были эгоистичны, ненадежны, часто действовали в собственных интересах, а не в интересах короля. Людовик демонстрировал в этом вопросе более мягкий подход: он хорошо разбирался в людях и инстинктивно чувствовал, кому можно было доверять. Если он прислушивался к советам грандов, то делал это потому, что нуждался в их советах, а не потому, что они имели право их давать. Враждебное отношение к королевским советникам–парвеню было важной особенностью эпохи; многие современники считали это уникальной чертой своего времени. Но такие связанные между собой явления, как «подъем среднего класса» и презрение к выскочкам, занявшим высокие посты, наблюдаются в любой исторический период. Первые заявления о «подъеме среднего класса» были сделаны в Англии XII века. Филипп IV Французский (1285-1314) прославился своей склонностью выбирать советников из низшего сословия. Как и Людовику X I V, ему приписывали «абсолютистские» аппетиты на основании тех многообещающих цитат из римского права, которыми советники искушали короля. Оригинальность Людовика — если он вообще был в чем‑то оригинален — заключалась не в отказе назначать на высшие посты аристократов, а в том, что его советники приобретали такой социальный статус, как если бы они действительно были аристократами. Преувеличен-

•Mettam R. 1988. Р. 81-91.

ное внимание Сен–Симона к низкому происхождению новых секретарей объясняется не новизной этого факта, а тем, что он не афишировался.¹

Таким образом, при Людовике XIV в центральном правительстве доминировали две элиты. Государственные секретари представляли «дворянство робы», чей сравнительно низкий социальный статус определял их тесную связь с клерками и бумажной работой. Они были, по едкому определению современников, «людьми пера и чернильницы». Хотя после блестящих браков, которые устраивал для них король, они давали начало славным династиям, социальный водораздел отделял их от одворянившихся землевладельцев, властью которых в провинциях нельзя было пренебрегать. Обе этих группы со своими клиентами, размещавшимися на всех государственных должностях, составляли личную фракцию монарха. Реинтеграция «дворянства шпаги» в правящие круги государства смягчила недовольство, ставшее одной из причин Фронды. Таким образом, ставится под сомнение представление о Людовике XIV как о монархе, чьи буржуазные бюрократы маргинализировали феодальную знать и стимулировали развитие «абсолютистской» централизации, провозвестницы современного мира. Такая картина, созданная Токвилем в 1856 году, сохраняется по сей день, хотя и в несколько поблекшем виде.² Результаты современных исследований доказали, что корпоративные и дворянские организации были неотъемлемыми и ничуть не устаревшими составляющими государственного управления. Однако точка зрения Токвиля жива по вполне очевидным причинам. Институты, в которых доминировала аристократия, должны представляться существующими за пределами «абсолютистской» системы; если бы они находились внутри, то спровоцировали бы ее разрушение. Ни центральная, ни местная аристократия не лишилась власти. Хардинг показал, что губернаторы–аристократы сохранили свое влияние, став союзниками интендантов; Меттам продемонстрировал значение «дворянства шпаги» в качестве советников короля; а Кеттеринг доказала, что посредники в распределении патроната связывали воедино всю систему отношений. Интенданты действовали через локальных боссов, обладавших собственным влиянием и собственными полномочиями, а не являлись их альтернативой. Если бы они попытались ею стать, то ограниченность королевской власти без поддержки союзников на местах обнаружилась бы очень быстро. Знать по–прежнему была задействована в управлении провинцией.

¹ FawiterR. 1960. The Capetian Kings of France: Monarchy and Nation 987'-1328.

Macmillan. P. 41-47; Bluche F. 1976. The Social Origins of the Secretaries of State

under Louis XIV // Hatton R. (ed.) Louis XIV and Absolutism. Macmillan. P. 95.

² DeToqueville A. 1966 edn. The Ancien Rugime and the French Revolution. Collins.

P. 63-65, 83-88.

ИНСТРУМЕНТЫ САМОУПРАВЛЕНИЯ

Первоначально государственный аппарат представлял меньшую угрозу на пути королевской власти, так как был обязан ей и своим существованием, и своими полномочиями. Более опасными при неосторожном управлении являлись институты, обладавшие собственной, не предоставленной извне властью. Ассамблеи и советы провинций, городов и деревень, дворян, духовенства и мастеровых имели собственные полномочия благодаря своему представительскому или корпоративному статусу. В этом смысле они существовали независимо от короля. Они имеют важнейшее значение при анализе «абсолютизма», который историки по–прежнему обвиняют в выхолащивании или уничтожении всех организаций, за исключением государственной бюрократии и постоянной армии.¹

Важной особенностью «абсолютизма», по их мнению, является распад независимой судебной системы. Чтобы установить «абсолютизм» раз и навсегда, следовало сокрушить все парламенты. Важной вехой в этом процессе историки считают декрет 1683 года, запретивший парламентам опротестовывать законы до регистрации. Однако мы должны понимать, что здесь нет повода для трагедии. Активные действия парламента в эпоху Мазарини были реакцией на необычную ситуацию: правительство работало при несовершеннолетнем монархе, а ведущую роль в нем играл фаворит–иностранец, которого многие считали деспотичным и некомпетентным. До 1661 года ни одно из выдвинутых парламентом условий не было выполнено. Начав править самостоятельно, Людовик удовлетворил одно из сокровенных желаний фрондеров. Он действительно запретил парламенту когда‑либо вновь вмешиваться в государственные дела. Но одновременно он проявил себя приверженцем политики компромисса и сотрудничества. Спокойствие судов объяснялось тем, что корона избегала рассмотрения вопросов, способных спровоцировать конфликт, а также делегировала им полномочия на активное проведение программы реформ.² Расследование афер финансистов, организация полиции в Париже и изучение жалоб на злоупотребления дворян в далекой Оверни занимали их больше, чем споры с короной. Тулузско–му парламенту отводилась почетная роль в управлении Лангедоком.³

Между 1667 и 1673 годами политика короля не вызывала возражений, и парламент не опасался возврата к провокациям, которые использовал Ма–зарини. По–видимому, судьи не считали, что потеря ими права на протест является серьезным нарушением конституции. Они не проявляли беспо-

¹ Subtenly 0. 1986. Domination of Eastern Europe. Sutton. P. 55-57. ²Hamscher A. N. 1976. The Parlement of Paris after the Fronde. Pittsburgh. P. 200-202. 3BeikW. 1985. P. 309-310.

койства и рассматривали данное изменение как временную меру, направленную против безответственных провинциальных парламентов. Только что была объявлена война Голландии, и правительство заранее проявляло беспокойство по поводу возможной обструкции своим финансовым запросам. С конституционной точки зрения фискальная политика Людовика была практически непогрешима. Он предлагал новые налоги только в критических случаях (например, в начале войны), проверял их целесообразность вместе с судьями и отменял их по заключении мира. Нет никаких доказательств тому, что Людовик собирался сделать декрет 1673 года постоянным, но поскольку война продолжалась до 1713 года, указ действовал вплоть до конца его царствования.¹

Если не принимать во внимание безнадежные попытки исследователей найти существенные признаки продвижения Франции к «абсолютизму», то у нас нет оснований усматривать в ограничительных законах 1673 года признаки серьезных конституционных изменений. Меттам обращает внимание на то, что ранее отмечали лишь немногие: ограничения касались лишь патентов (letters patent) — формы законодательного акта, использовавшегося главным образом при пожалованиях отдельным лицам. Ордонансы, эдикты и декларации не подпадали под действие ограничительных зако–нов.² Когда члены парламентов предпочитали держать язык за зубами, они тихо саботировали те королевские эдикты, которые их не устраивали; однако попыткам усиления власти папы в 1713 году они оказали яростное противодействие. Задачи и обязанности парламентов были теми же, что формулировались еще в ходе обсуждения Буржской Прагматической санкции в 1438 году.³ В исполнении своих судебных функций парламенты также не утратили духа независимости. Хотя в других странах результаты государственных судебных разбирательств редко ставились под сомнение, Людовик XIV не смог обеспечить вынесения смертного приговора Фуке, попавшему в немилость министра финансов. Независимость судей гарантировалась тем, что они приобретали свои должности: что бы они ни говорили и ни делали, король не мог их сместить. Если они и смирились с более скромной ролью в абсолютистском государстве, это довольно трудно заметить. Со своей стороны корона никогда не выражала несогласия с претензией парламента налагать вето на королевские указы и проверять их соответствие существующему законодательству. На поддержку парламента Людовик опирался при проведении своей антипапской политики, а также

»Mettam R. 1988. P. 264-268. ²MettamR. 1988. P. 267.

³ Shennan J. H. 1974. The Origins of the Modern European State 1450-1725. Hut‑chinson. P. 47-49.

во всех вопросах, касавшихся престолонаследия; поэтому перед смертью он доверил хранение своего завещания именно ему. Таким образом, он не рассматривал парламент в качестве обыкновенного суда.¹

Если правовая система сохранила свою целостность, то, по меркам XVII века, не были нарушены и гражданские свободы. Обычно их считают одной из главных жертв «абсолютизма», и режим Ришелье, безусловно, дал тому немало оснований. Он резко контрастирует с царствованием Людовика X I V. Казни, вызвавшие недовольство знати политикой Ришелье, не повторялись в эпоху Людовика X I V : в период его правления не было вынесено ни одного смертного приговора по обвинению в государственной измене. Кем бы ни был Человек в Железной Маске, ему сохранили жизнь, а не отправили на тот свет, чтобы навсегда избавить себя от хлопот. Несмотря на то что теория божественного права провозглашала короля всеведущим, Людовик проявлял толерантность к своим политическим — но не религиозным! — противникам. Но даже здесь его так называемая нетерпимость преувеличена. Он не провел ни одного аутодафе, такого как, например, сожжение в 1680 году восемнадцати еретиков, проходившее в присутствии его испанского кузена Карла И. Он не делал серьезных попыток пресечь неортодоксальность Бейля и Фонтенеля, которые были членами академий и находились под его покровительством.² Кружок критиков короля, сформировавшийся вокруг герцога Бургундского в 1690–х годах, выступал за участие грандов в правительстве, за создание штатов во всех провинциях и за свободу торговли для обеспечения экономического роста. Фенелон, идейный вдохновитель группы, резко критиковал самого короля. Однако тот не предпринял никаких усилий, чтобы пресечь влияние этих людей на наследника трона или же удалить их из числа ближайших советников монарха. Люди гораздо менее высокого положения не боялись говорить и королю о своем недовольстве действиями его министров, и министрам о недовольстве действиями их подчиненных. Кто‑то решался пройти через сложный процесс подачи жалоб, памятуя о том, что часть министров положительно реагируют на одни процедуры, а их прочие коллеги — на другие.³

Существование «абсолютизма» может считаться спорным по крайней мере на половине территории тогдашней Франции. Однако Людовик XIV определенно не был «абсолютным» монархом в областях со штатами. Это не является незначительным исключением из правил. Историки слишком часто сравнивают французские провинции с английскими графствами. Эта аналогия неверна. Сепаратистские традиции и учреждения Лангедока бы-

¹ Shennan J. H. 1968. The Parlement of Paris. Eyre and Spottiswoode. P. 283. ²Bluche F. 1990. P. 491-492. 3Mettam R. 1988. P. 91-92, 185-186.

ли более серьезными, чем в любом самодовольном английском графстве. Более того, по площади Лангедок почти в два раза превосходил Уэльс. Провинциальные штаты являлись камнем преткновения для правительства, и методы взаимодействия короля с ними были такими же традиционными, как и методы Ришелье. Существует четкая разница между использованием штатов в своих интересах и стремлением ускорить их разложение, но лишь немногие историки это понимают. Король не подавлял их и не действовал окольными путями, а манипулировал штатами через посредников. Повсеместное использование этой тактики свидетельствует об успехах королевской политики контроля. Ранее в провинциальных штатах клиентов короля было совсем немного. Однако Людовик X I V и Кольбер подкупили большинство епископов и дворян в штатах Лангедока, а для закрепления успеха включили в список на получение королевских пенсий и депутатов третьего сословия. Там, где количество людей было настолько велико, что для их подкупа потребовалось бы увеличить национальный доход, расплачивались с одним влиятельным аристократом, например, таким как герцог Роган, который в свою очередь укомплектовывал штаты провинции Бретань своими клиентами. Другим эффективным способом было изменить место проведения ассамблеи непосредственно перед ее открытием и сообщить об этом только сторонникам правительства. Пока нелояльные депутаты блуждали в поисках места заседания, союзники короны проводили нужные решения.

Кольбер возвел эту уловку в ранг настоящего искусства. Он больше, чем его предшественники, полагался на интендантов, большинство из которых были его собственными клиентами. Его главным приемом было использование кнута и пряника, то есть сочетания убеждения и у с т р а ш е н и я, предоставления или лишения королевских милостей. В Провансе доблестный Оп–пед управлял штатами столь же надежно, как и парламентом. Его несвоевременная кончина, наступившая во время заседания ассамблеи, привела к тому, что его место занял Гриньян, вовлеченный в борьбу за власть с Жан–сон–Форбеном, родственником Оппеда. Конкуренция за право считаться доверенным лицом короны могла вылиться в серьезную вражду. Это было недостатком системы патроната как метода контроля. Тем не менее Гринь–яну удалось успешно управлять штатами в течение десятилетий, и Кольбер целиком полагался на таких союзников и в других областях со штатами.

Проблема контроля принимала различные формы, определявшиеся внутренним устройством ассамблей. В большинстве штатов сословия заседали и голосовали раздельно, поэтому духовенство и дворянство могли получить перевес над третьим сословием. В Лангедоке же число депутатов от третьего сословия было вдвое больше, чем от первых двух, и голосование проводилось совместно; в результате третье сословие могло одержать верх над духовенством и дворянством. Одни штаты собирались три–четыре раза в

десять лет, а другие создавали короне проблемы ежегодно.¹ Мэйджор полагает, что более высокая степень королевского контроля над областями со штатами означает окончательное утверждение «абсолютизма». Однако, по его же словам, при Людовике XIV происходит возрождение штатов, о котором говорит увеличение числа дворян, посещавших заседания. Например, при династии Валуа в работе штатов Бретани участвовало от десяти до тридцати одного дворянина. При Людовике XIV их количество возросло до пяти–сот.² Кроме того, нет никаких свидетельств тому, что штаты механически одобряли решения короля. Тщательная подготовка, проводившаяся королевскими агентами накануне их созыва, говорит о том, что сотрудничество между короной и представительством считалось необходимым. Мягкое обхождение, подкуп, переговоры и отказ от рассмотрения спорных вопросов обеспечивали видимое спокойствие и штатов и парламентов.³

В 1600 году штаты собирались регулярно в двух третях провинций Франции для одобрения налогов. В 1700 году они носили регулярный характер только в одной из каждых трех провинций. В Нормандии, Гиени и Оверни при Людовике X I V штаты перестали собираться из‑за враждебности чиновников и внутренних противоречий. На местах это не вызвало протеста. В своих «Мемуарах», которые Людовик XIV создавал для наставления дофина, король нигде не предлагает использовать элю как альтернативу штатам, хотя такой точки зрения придерживались Сюлли и Марийяк. Если Кольбер критиковал штаты, то, как правило, за то, что они угнетали местное население, а вовсе не за то, что ратовали за принцип одобрения, чуждый идее абсолютизма. Следовательно, утверждение о том, что корона желала их исчезновения в принципе, необоснованно. Сохранившаяся традиция созывать различные представительные органы по разнообразным поводам подтверждает нашу правоту.

Создается впечатление, что в правление Людовика X I V и после его смерти королевская власть пыталась найти удовлетворительную замену утраченным консультативным механизмам. В трех областях, где штаты уже давно не собирались регулярно, в 1694 и 1700 годах ассамблеи трех сословий были вновь созваны для рассмотрения вопросов о новых военных налогах, капитации и десятине. В 1700 году крупнейшие города получили первое с 1596 года распоряжение направить своих представителей на специальное заседание Ассамблеи нотаблей. Штаты были восстановлены в территори-

• Major J. R. 1980. P. 622-672; Kettering S. 1986. P. 167-175; Mettam R. 1988. P. 271.

²Major J. R. 1980. Representative Government in Early Modern France. Yale Uni

versity. P. 671.

³ Miller J. 1984. The Potential for «Absolutism* in later Stuart England // History, 69.

P. 199-200.

ях, недавно присоединенных к королевству: в Артуа, Эно и Лилле. Долгое время спустя после прекращения регулярных собраний штатов в Анжу и Пуату эти провинции стали представлять синдики, работавшие на постоянной основе в тесном сотрудничестве с королевской администрацией.¹ В конце своего правления Людовик XIV собрал совет по вопросам торговли, который, по мнению изучавшего его историка, был важен для укрепления консультативного сотрудничества.² Все эти формы деятельности совещательных органов игнорировались историками XIX века, обращавшими внимание лишь на ассамблеи общенационального уровня.

Однако представительств национального масштаба существовало немного. Перерыв в деятельности Генеральных штатов, длившийся с 1614 по 1789 год, — широко известный факт истории французского «абсолютизма». Однако о том, что в период с 1460 по 1560 год Генеральные штаты собирались не более двух раз, упоминается гораздо реже. Это позволяет предположить, что возражения короны вызывало не существование этого органа, а низкая результативность его работы. Таким образом, временное прекращение деятельности Генеральных штатов было вызвано не их высокой активностью, а, напротив, полной бесполезностью в качестве консультативного органа. Тем не менее большинство историков чересчур буквально воспринимает заявления современников о том, что король мог вводить налоги без одобрения представительных органов. Эта точка зрения может служить центральным пунктом в концепции автократического «абсолютизма».³ На самом деле в XVII веке публикации такого содержания являлись полемическими, использовались правительством для пропаганды, которая не обязательно принималась всерьез и была далека от политических реалий.⁴ Корона умела добиться согласия по вопросам налогообложения путем переговоров с множеством корпораций: с провинциальными штатами и парламентами, с ассамблеями духовенства, дворянства и горожан. Ей не хватало только согласованного общенационального волеизъявления, способного сделать принятые решения общими для всего королевства.

Еще один путь к участию в государственных делах открывала деятельность приходских и сельских собраний. Хотя корона, возможно, и начала жестче регулировать их действия, они, как и прежде, занимались решением местных проблем. Собрания обычно проводились один раз в месяц после

¹ Major J. R. 1980. P. 631-636; Parker D. 1983. P. 1 3 9 ; MousnierR. 1 9 7 9. The Insti

tutions of France under the Absolute Monarchy, 1598-1789. Vol. I: Society and the

State. Chicago University Press. P. 611.

² SchaeperT. J. 1983. The French Council of Commerce 1700-1715: a study of mer

cantilism after Colbert. Columbus.

³Koenigsberger H. G. 1987. Early Modern Europe 1500-1789. Longman. P. 182.

«MettamR. 1988. P. 29-32.

окончания воскресной мессы прямо в церкви или на площади перед ней. На них мог присутствовать любой член общины, хотя правом голоса были наделены только главы семейств, включая вдов. Для проведения этих собраний, на которых председательствовал кюре или судья, назначенный сеньором, необходимо было наличие кворума в десять человек. Если бы Людовик X I V задумал собрать Генеральные штаты, то местные органы самоуправления составили бы «тетради» жалоб на рассмотрение королю, а затем объединили бы их в более полный документ, перечислявший все причины недовольства жителей данной области. Кроме того, они должны были бы назначить двух представителей для участия в выборах депутата от третьего сословия. Сельские собрания могли также участвовать в составлении правил для местной таможни.

Хотя отправление правосудия было прерогативой сеньора — владельца феодального поместья — к расхожим представлениям о порабощенных крестьянах следует относиться критически. Сельская община возбуждала против сеньоров коллективные иски: получала правовую консультацию, нанимала адвоката и нередко выигрывала процессы. Она не приглашалась к обсуждению национальных проблем, но зато самостоятельно избирала оценщиков имущества и сборщиков налогов, ответственных за взимание установленных податей. От этих тягостных повинностей освобождались старики, больные, малоимущие, школьные учителя и отцы восьмерых детей. Община владела коллективной собственностью в виде земель и угодий; кроме того, она могла вводить местные налоги. Вопросы экономического регулирования, социальной помощи, здравоохранения, образования и охраны порядка также решались на собраниях общины. Она устанавливала на своей территории оплату труда и цены, занималась ремонтом дорог и мостов, платила жалованье сельскому глашатаю, учителю и повивальной бабке. Таким образом, право решать местные проблемы принадлежало местному населению.¹ Многие историки, кажется, полагают, что трения возникали в связи с проводившейся Кольбером общенациональной программой экономического и социального реформирования. Фактически же он не проявлял интереса к местным проблемам, если они не имели общенационального подтекста. По–другому может считать только тот, кто хочет видеть в Кольбере человека, действовавшего сталинскими методами.²

Многое из сказанного о сельских общинах справедливо и в отношении городов, масштабы угнетения которых королевской властью также сильно преувеличивались. Городские органы самоуправления отличались от шта-

¹ MousnierR. 1979. Р. 551-557.

² Mettam R. 1988. Р. 15-16, 188-189; Cole С. W. 1964. Colbert and a Century of

French Mercantilism. Archion.

тов тем, что их руководители, избиравшиеся из представителей местной элиты, безответственно относились к своим обязанностям. В городах финансы чаще растрачивались попусту и реже направлялись на решение социальных проблем. Не желая брать на себя обязанности муниципальных органов, корона тем не менее выказывала беспокойство, потому что кто‑то все же должен был их исполнять. Желательно было также получать больше дохода с городов, известных своей скупостью. Поэтому корона заручалась поддержкой местных епископов и дворян и пыталась влиять на выборы в городские советы. По эдикту 1692 года король получил право указывать на предпочтительного для него кандидата на пост мэра, но он не имел намерения прекращать проведение местных выборов, и в действительности контроль центральной власти не выходил за рамки уже описанных скромных пожеланий правительства. Два месяца спустя Дижону было позволено выкупить право выбирать своего мэра.¹

Церковь в эпоху Людовика XIV в качестве инструмента центральной власти почти не использовалась.² Она была крупнейшей корпорацией, обладавшей собственной властью, но при этом оставалась интегрированной частью государства. На церковных ассамблеях обсуждались вопросы налогообложения, а ее епископы становились проводниками административного контроля. Архиепископ Нарбонна де Бонзи был в равной степени знаменит и как посредник в предоставлении патроната, и как известный развратник; он был бесценным союзником Кольбера, будучи председателем темпераментных штатов Лангедока. Церковь владела по меньшей мере десятой частью всех земельных угодий, и благодаря взиманию церковной десятины она предоставляла правительству огромные ссуды, которые, впрочем, редко возвращались. Раз в пять лет церковь делала короне безвозмездное пожертвование (don gratuit), которое неизменно называла неадекватным. Франциск I установил контроль над назначением на высшие церковные посты, однако Людовик XIV не смог победить папу в борьбе за régale (право назначать епископов на освободившиеся должности в епархиях). Церковь контролировала образование, от начальных школ до университетов; церковные кафедры были основными источниками распространения информации в каждом из приходов Франции. После проповеди кюре зачитывали королевские ордонансы и патенты, хотя эдикт 1695 года освободил их от этой обязанности. Важная роль церкви в государстве заставляла королевскую власть вмешиваться в ее деятельность. Монарх подчеркивал свою абсолютную власть для того, чтобы обеспечить ее независимость от еще более высокой власти, одной из форм которой была власть папы.

Mettam R. 1988. Р. 276-277.

Campbell P. R. 1988. Р. 52-53; Mousnier R. 1979. Р. 552.

Политика Людовика XIV по отношению к институтам, обладавшим независимой властью, делает смысл понятия «абсолютизм» достаточно неопределенным. «Абсолютизм», как обычно предполагают, сводит значение этих институтов на нет: они оказываются в подчиненном состоянии или дублируются другими органами власти и постепенно разлагаются. Однако «король–солнце» не допускал ни того, ни другого. Людовик X I V считал, что совещательные органы помогают достичь согласия в стране и тем самым наглядно демонстрировал, что его режим не был автократическим. Он полагал, что они охраняют корпоративные права и свободы и демонстрировал, что его режим не был бюрократическим. При этом он не признавал за ними права вмешиваться в государственные дела: государственная политика относилась к сфере компетенции одного короля, который мог выбрать себе необходимых помощников. В этом он продолжал дело Франциска I и Ришелье и подтверждал, что ни один феодал не смеет делить верховную власть с королем. Соответствует ли все это привычному смыслу понятия «абсолютизм»? Если да, то возникает другая проблема. Ибо король Англии вел себя точно так же.