Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений

1. Введение: от иерархии к анархии

В Х в. европейский геополитический порядок сместился от имперской иерархии к феодальной анархии, а затем – и к анархии королевской. Это смещение является синонимом перехода от Раннего к Высокому Средневековью. Ход этих трансформаций в системе-структуре может быть разделен на четыре главные фазы. Распад Каролингской империи в IX в. (1) привел к развитию крайне фрагментированного в политическом отношении режима баналитета в период кризиса начала тысячелетия (2). Эта новая конфигурация собственности обусловила массовую четырехстороннюю геополитическую экспансию XII в., которая привела к распространению феодальных отношений эксплуатации на европейской периферии (3). В последовавшие за кризисом столетия режим баналитета сам был трансформирован в результате нового регионального упрочения публичной власти феодальных королей (4). Результатом стала анархическая система, составленная из множества феодальных королевств, которые уже не были географически ограничены старым каролингским центром, покрывая весь европейский континент и образуя систему феодальных «государств». Эти политические образования были организованы межличностными связями и неисключительной территориальной юрисдикцией. Они были характерными для европейского геополитического порядка вплоть до кризиса XIV в. и заложили основу европейской системы государств, которая была закреплена в ранненововременной период в виде политического плюриверсума. Поэтому начала многоакторной Европы следует искать в классовых конфликтах, разразившихся около 1000 г.

Каролингская империя была последним политическим сообществом, которому удалось успешно реализовать властные претензии на территории всей романской Европы. Хотя арабская Испания, Британские острова, Скандинавия и Восточная Европа оставались вне сферы ее влияния, государство франков удерживало земли Восточной и Центральной Европы под контролем единой политической власти. Себя оно рассматривало в качестве законного правопреемника Рима, объединяя религиозное и политическое могущество в теократической концепции имперской власти. Процесс разложения империи и последующего укрепления политической власти в множественных и преобразованных формах оказывается для теории МО весьма сложной задачей, которая требует расшифровки его причин, оснований, хронологии, формы, динамики и последствий.

В теоретическом отношении, полицентричный характер нововременной системы государств невозможно постулировать в качестве трансисторической данности, как могли бы предположить неореалисты. Также его невозможно тавтологически вывести из международной конкуренции как таковой. Нельзя объяснить его и как результат цепочки международных мирных договоренностей или изменений в коллективной идентичности политических сообществ, как предполагает конструктивизм. Также не получается дедуцировать его из «логики капитала», вопреки заявлениям некоторых марксистов. Чтобы показать, что основание многоакторной Европы уже было заложено в период между IX и XI вв., эта глава, построенная на теории общественных отношений собственности, должна углубиться в природу Каролингской империи и в причины ее распада. Именно в начале тысячелетия по центральным районам Империи франков распространяется новая форма сеньории. Пришедшая с ней новая схема общественных отношений оказалась решающей для долгосрочного общественного и политического развития Европы. В результате «феодальной революции» был учрежден новый способ политического господства и экономической эксплуатации, повлекший серию тесно связанных инноваций. В социальном отношении она изменила статус непосредственных производителей – из рабов и свободных крестьян они перешли в положение крепостных или сервов. В политическом отношении она повлекла затяжной кризис публичного правления, приведший к феодализации политической власти. В военном отношении она подтолкнула к внутренней дифференциации знати, связанной с возникновением класса рыцарей. В геополитическом отношении она стала начальной отметкой для процесса «политического накопления», осуществляемого знатью, который привел к четырем экспансионистским движениям, позволившим позднефранкским сеньорам выйти за пределы ядра Каролингской империи. За восемьдесят лет постфранкские рыцари смогли утолить свою жажду новых земель, завоевав восточное Средиземноморье (первый крестовый поход 1096–1099 гг.), Пиренейский полуостров (Реконкиста 1035 г.) и обширные земли к востоку от линии рек Эльбы – Заале (Deutsche Ostsiedlung – немецкое расселение на восток). Выйдя из испытаний феодальной революции начала тысячелетия, политические сообщества, основанные на сеньориях, распространились по всей Европе, что оказало значительные влияние на региональное формирование государств в период Позднего Средневековья и раннего Нового времени. Рыцарская экспансия продолжалась вплоть до XV в., задавая институциональные и географические параметры международной организации ранненововременной системы государств.

Значение этого сдвига от имперской иерархии к королевской анархии не только в том, что это пример фундаментального структурного изменения. Его влияние на формирование вестфальской и нововременной системы государств гораздо обширнее. Развал Франкской империи не только оказал долгосрочное влияние на пространственную конфигурацию нововременной системы государств, но и определил региональные траектории формирования отдельных государств. В последующих главах я продемонстрирую эти расхождения, взяв в качестве базового примера траектории двух главных европейских государств – Англии и Франции. In nuce, если Англия в XVII в. под влиянием сформировавшегося в результате эндогенных процессов капиталистического режима аграрной собственности превратилась в парламентскую конституционную монархию (то есть в первое нововременное государство), то Франция оставалась абсолютистским государством, основанным на некапиталистической аграрной экономике. И именно Франция «Старого порядка» определила характер Вестфальского соглашения, которое теория МО ошибочно интерпретирует в качестве начала нововременных международных отношений. В результате, хотя формирование французского государства привело к абсолютистскому суверенитету как краеугольному камню Вестфальской системы государств, складывание английского государства вылилось в капиталистический суверенитет, ставший основанием для поствестфальской, то есть нововременной, системы государств. Эти расходящиеся траектории определены различными отправными точками формирования феодального государства, которые сами возникли в результате регионально различных решений кризиса X в. Следовательно, переход от Средневековья к Новому времени не только предварялся геополитической трансформацией сходной исторической величины и сходного теоретического значения, он произошел в международном контексте, который уже был оформлен этим предварительным эпохальным изменением и переходом от имперской иерархии к королевской анархии.

Чтобы проследить этот процесс, в этой главе я обращусь к другому методологическому инструментарию. В предыдущей главе я показал уникальное содержание некоторых ключевых средневековых понятий. Такое аналитическое изложение позволило определить специфику этих макрофеноменов внутри общего феодального порядка. В этой же главе я, напротив, пытаюсь перевести эти средневековые формы в поток истории или растворить их в нем. Это изменение точки зрения и переход от сравнительно-систематического метода к историческому объясняет изменение в стилистике, которая предполагает теперь не столько понятийное, сколько повествовательное изложение, не жертвуя при этом строгостью социально-научного исследования. То есть в этой главе будет реконструирована история общественных отношений сеньории.

В предыдущей главе я показал, что наблюдаемый поток истории оживляется противоречивыми стратегиями феодального и крестьянского воспроизводства. Средневековые правила классового воспроизводства, конечно, не были просто стихийными способами обеспечения материального воспроизводства, осуществлявшегося в социальном метаболизме с природой. Они не могли быть изменены произвольно. Скорее, эти способы действия проистекали из особых структур господства и эксплуатации – институтов сеньории, – были вписаны и включены в них. Именно внутри изменчивых форм сеньории вступали в коммуникацию, разыгрывались и получали временное решение антагонистические интересы непосредственных производителей и непроизводителей. Следовательно, диапазон социальных действий внутри институтов сеньории был достаточно ограниченным. И наоборот, эти структуры сеньории не налагали на социальное действие абсолютных, вечных и неизменных ограничений. Хотя они постоянно сознательно воспроизводились, но не были защищены от вызовов, поэтому их нельзя «замораживать» или реифицировать в виде «железных клеток повиновения» – идеальных типов. Люди не по своей воле вступают в отношения, которые не ими были выбраны или созданы; они усваивают их и субъективно интериоризируют, в то же время пытаясь их упрочить или выйти за их пределы, – таков пульс истории. Ограниченное произвольное действие и определяющие действие социальные институты образуют диалектический узел, открытый для качественных трансформаций. Хотя обычный социальный конфликт в период европейского Средневековья предполагал рутинные количественные изменения объема ренты – которая могла иметь форму оброка (натурального или денежного) и барщины, – во времена обострения борьбы за распределение дохода оспаривались сами институты извлечения прибавочного продукта. Другими словами, хотя рутинной формой социального взаимодействия является конкуренция и переговоры на базе неявно принимаемых или открыто признанных правил, поддержание правил может смениться их критикой. Условиями структурного изменения является общий социальный кризис; именно тогда происходят качественные изменения в структурных отношениях. Институциональное изменение возникает из конкурентного и неустойчивого силового поля противоречивых общественных интересов.

Невозможно предсказать точное время и направление исторического изменения – их можно лишь ретроспективно осмыслить. Однако баланс классовых сил во времени и пространстве, как и степень сплоченности и солидарности внутри каждого из классов, являются определяющим фактором объяснения процесса установления новых институтов воспроизводства и господства – политических сообществ. Только тогда, когда структурные, «десубъективированные» долгосрочные влияния – будь они демографическими, технологическими, геополитическими или коммерческими, – понимаются как продукт определенных отношений общественной собственности, а их влияние на человеческие действия преломляется через решения исторических агентов, – только тогда ход истории приобретает определенное направление, а его значение становится познаваемым. Поэтому история, не будучи ни случайной или произвольной, ни телеологически определенной или предзаданной, все равно может быть рационально объяснена и подвергнута критике^[59]. В этой главе я пытаюсь выяснить, как противоречивые классовые стратегии воспроизводства изменили ход европейской истории и особенно геополитическую конфигурацию власти в 800-1350 гг. Такая динамическая история покажет, почему этот период можно понять не в качестве последовательности абстрактных международных систем, а лишь как кризисный процесс, в котором геополитические отношения возникли из воспроизводства конкретных, но изменяющихся обществ, поддержав в итоге само их изменение.

2. Каролингская империя

Чтобы понять значение эпохального сдвига, который произошел к 1000 г., и определить его главных действующих лиц, нам сначала потребуется кратко описать природу Каролингской империи.

В период своего расцвета Каролингская империя VIII–IX вв. включала в себя всю Галлию (в том числе Септиманию и Бретань), западную и южную Германию (в том числе Саксонию, Фризию, а также отдельные части среднедунайского региона), северо-восток Пиренейского полуострова, а также ломбардийскую Италию. В институциональном отношении она покоилась на особой комбинации публичных, то есть «римских» элементов и феодальных, то есть безличных или «германских» элементов [Андерсон. 2007; Mitteis. 1975. Р. 7–23; Tabacco. 1989. Р. 109–124]. В кульминационный период после коронации в империи была создана жесткая структура публичных должностей, отправляемых графами и виконтами, которая возвышалась над зарождающимися вассально-ленными отношениями между отдельными сеньорами [Ganshof. 1971а; Mitteis. 1975. Р. 53–72; Nelson. 1995]. Назначаемые должностные лица, рекрутируемые из среды имперской аристократии или же кооптируемые из представителей завоеванной знати, получали государственные «должности», становясь графами, епископами, аббатами или королевскими вассалами. Срок их службы заканчивался по имперскому распоряжению или в результате их смерти. Графы председательствовали в судах, надзирали за королевскими владениями, собирали налоги и королевские пошлины [Nelson. 1995. Р. 410–414]. Должность разъездного королевского «посланца» (missus), бывшая в Каролингском государстве весьма почетной, дополняла судебную систему [Werner. 1980. Р. 220]. Missi были временными, но полновластными королевскими инспекторами, исходно наделявшимися обязанностью судебного, фискального и военного надзора за земельными графами, они обладали правом отменять судебные решения и наказывать за злоупотребления в публичных судах и судебные ошибки. Находясь в постоянном движении между странствующим имперским двором и собственными округами, эти безземельные missi к 800 г. сформировали главный столп имперского государственного правления, центральный инструмент управления и «государственности». Хотя франкские должностные лица существовали – как позднее вассалы – благодаря прибыли от публичного судопроизводства и ренты, получаемой с пожалованных земель (comitatus), их посты изначально были отзываемыми и ненаследуемыми, что обеспечивало относительно высокий уровень централизации власти.

Эта структура должностей зависела от сильной королевской власти, знаком которой служила монополия короля на бан – право собирать налоги, отдавать военные приказы, обнародовать декреты и выносить главные судебные решения. Королевская власть была по своему характеру династической, наследуемой и личной, то есть патримониальной. Она рассматривалась в качестве личного свойства самого короля. В то же время догрегорианское папство оставалось политически подчиненным императору, а земли Церкви были включены в королевские земли. Церковная организация подчинялась царствующей династии, она систематически использовалась для построения имперской церковной системы (Reichskirchensystem). На ее посты обычно назначались королевские фавориты или вассалы. Главный момент, составляющий разительный контраст с феодальными политическими структурами, возникшими в новом тысячелетии, состоит в том, что каролингская монархия была теократией. Институты политической сферы не были независимыми от институтов сферы религиозной. Горнее и дольнее еще не были разделены.

Строго говоря, в средневековом контексте политическая централизация является анахронизмом. Как и в большинстве «средневековых» государств, в Империи не было практически никакого центрального управления, никакой централизованной судебно-административной системы или же системы сбора налогов [Ganshof. 1971а]. Средневековые короли не управляли и не руководили с использованием хорошо выстроенной бюрократии: они царили. Практика господства была неотделима от физического тела сеньора. Средневековое правление было персонализированным. В этом отношении перипатетический характер императора и его окружения, постоянно объезжающих свои палатинаты и пользующихся правом пребывания при дворах высшей знати, сам указывает на структурную проблему, связанную с осуществлением эффективной и постоянной надличностной власти в условиях локализованного политического присвоения и отсутствия монополии на средства насилия.

Необычайный уровень стабильности, внутреннего мира и общественного порядка в период царствования Карла Великого – Pax Carolina – были определены особым режимом общественных отношений собственности. Этот режим сформировал условия для успешной внешней агрессии, которая в свою очередь санкционировала внутренние институты Империи.

Во внутренних отношениях сосуществование иерархической командной структуры, завершающейся на короле, и в большей мере взаимных вассально-ленных отношений было основано на особом двустороннем режиме общественных отношений собственности. На одном уровне классический каролингский двухсоставной манор наделял местных сеньоров абсолютной властью над своими подчиненными. Манор был разделен на сеньоральный домен, обрабатываемый рабами и крепостными, лично связанными с поместным сеньором, и наделы, обрабатываемые теми же крестьянами ради получения жизненных средств [Duby. 1968. Р. 25–58; Verhulst. 1995. Р. 488–499]. На втором уровне значительное, хотя и постоянно уменьшающееся число свободных, носящих оружие крестьян было подчинено исключительно королевским графам, собиравшим с них налоги и рекрутировавшимся из числа привилегированной имперской аристократии франков [Duby. 1974. Р. 31–47; Goetz. 1995. Р. 451–480]. Результатом этой дуальной структуры собственности стало особое разделение политических компетенций и прав на эксплуатацию между монархом с его имперской аристократией и местной знатью, что позволило смягчить конкуренцию внутри знати благодаря эксплуатации различных слоев крестьянства. Если говорить схематично, есть король/император, напрямую собирающий налоги со свободного, аллодиального крестьянства при помощи своих графов, а с другой стороны – местная знать, получающая трудовую или натуральную ренту от собственных рабов или крепостных на собственных манорах. Такая раздельная эксплуатация крестьянства породила жизнеспособную систему классовых альянсов. Свободное крестьянство оставалось защищенным королевскими институтами от амбиций местных сеньоров, тогда как король имел постоянный источник доходов, оставляя нетронутыми владения местных сеньоров и связанную с ними рабочую силу. Поэтому трения между имперской аристократией и местной знатью оставались в латентном состоянии.

И все же эта классовая конфигурация оставалась подвижной, заключая в себе семена конфликта внутри правящего класса. Публичные должностные лица не получали жалование из государственной казны, а должны были обеспечивать свое существование посредством политических прибылей, получаемых благодаря исполнению своих публичных функций, в частности посредством взыскания пеней и штрафов. В этом отношении каролингские чиновники были не государственными функционерами, а полноправными физическими представителями короля, по доверенности от него владеющими баналитетом. Кроме того, пожалование должности совмещалось с наделением земельным обеспечением, так что «публичные» представители одновременно были «частными» сеньорами, получающими независимые источники дохода и потому способными поддерживать собственный вооруженный кортеж. Дабы противостоять угрозе раскола, каролингские правители все больше и больше вынуждены были требовать, чтобы их подчиненные приносили клятву верности взамен на землю, которая поэтому вручалась лишь условно. Эти личные и неформальные узы (вассалитет) обеспечивали дополнительный уровень центрального контроля, но не могли устранить основную проблему: держатель должности обладал независимым основанием власти. Решающим пунктом является то, что отстранение нелояльного графа зависело in concretu от способности вышестоящего правителя отделить держателя должности от его сеньории (comitatus) в ходе междоусобного столкновения. Должностное лицо никогда не отделялось от средств управления – что для Вебера является сущностью современной бюрократии. Эта конститутивная и неустойчивая связь между должностью и землей определяла большую часть внутренней и внешней властной борьбы периода феодализма.

Относительную стабильность Каролингской политической организации нельзя отделять от укрепляющих государство последствий франкских стратегий политического накопления, реализовавшихся внутри более широкой системы геополитических отношений. Во внешней сфере скрытый конфликт между имперской аристократией и менее значительными сеньорами смягчался непрестанными меровингскими и каролингскими циклами завоеваний – и, соответственно, повышалась стабильность могущественного каролингского государства [Haldon. 1993. Р. 213], поскольку класс держателей земель привязывался к высшему военачальнику, постоянно занятому систематическим распределением завоеванных земель и иных трофеев [Duby. 1974. Р. 72–76; Reuter. 1985; Bonnassie. 1991а]^[60]. Империя была государством завоеваний, а ее экономика в значительной степени – «военной». Королевский баналитет оставался абсолютным до тех пор, пока королю или императору удавалось обеспечивать своих аристократических спутников возможностями личного обогащения. Каждую весну франкские короли собирали свое вассальное воинство, чтобы начать кампании, длившиеся все лето и поддерживаемые коллективной агрессивностью франкского правящего класса. Таким образом поддерживалось движение самовоспроизводившегося цикла военных кампаний, распределения трофеев и солидарности правящего класса. Богатства франкского правящего класса – и, соответственно, франкского государства, – в значительной степени покоились на политической экономике войны. В то же время франкская аристократия была вынуждена предпринимать карательные экспедиции против покоренных, но строптивых народов, управляемых разнящимися в этническом отношении и зачастую языческими аристократиями, продолжающими смертельную битву с франкскими захватчиками даже после того, как их территории были включены в империю. Поэтому значительные части каролингского государства напоминали зоны военной оккупации, а не действительно интегрированные в империю регионы (в их числе особо выделяются Саксония, Бретань и Аквитания). Однако, пока империя могла успешно осуществлять завоевания и расширение – то есть примерно до Верденского договора 843 г., который закрепил разделение империи, – солидарность внутри правящего класса цементировалась благодаря обороту порожденных войной «даров», что сохраняло относительно устойчивую структуру публичного правления. Это и было «Каролингское возрождение» – альянс коварной аристократии и императора, который был компетентным, терпимым и щедрым в случае побед, оставаясь при этом безжалостным и жестоким в случаях неповиновения [James. 1982. Р. 158]^[61].

Итак, сопряжение такого внутреннего устройства общественных отношений собственности и экспансионистской стратегии геополитического накопления обеспечило Каролингское государство социальным основанием. В пределах империи среди членов правящего класса царила условная иерархия. Более мелкие соседние политические образования – Богемия, Паннония, Хорватия, Беневенто или Бретань – должны были оплачивать франкскую гегемонию регулярной данью [Ganshof. 1970. Р. 19–55]. Только более крупные политии – Византийская империя, Кордовский халифат, англосаксонские и скандинавские королевства, а также Абассидские халифы Багдада – оставались за пределами франкского контроля. Симптомом отсутствия ограниченной территориальности в условиях феодальных отношений собственности было то, что «посол, используемый для иностранной миссии, и королевский или имперский посланник [missus],отправляемый с поручением в тот или иной регион королевства, были двумя видами одного и того же рода» [Ganshof. 1971b. Р. 164]. Хотя в Каролингской империи никогда не было централизации, сравнимой с той, которой пользовалась ее предшественница – Римская империя, романская Европа тем не менее оставалась объединенной в рамках одной расширяющейся феодальной империи вплоть до IX в.

3. Объяснение перехода от имперской иерархии к феодальной анархии

Однако примерно к 850 г. возможности внешних завоеваний были исчерпаны [Reuter. 1985, 1995]. Наступательные кампании превратились в оборонительные войны. Викинги, венгры и сарацины совершали глубокие рейды в центральные части Каролингской империи, обращая логику грабежа против франкских сеньоров. Этот поворот в судьбе Каролингской империи частично был определен тем, что можно было бы назвать ранней версией имперского перенапряжения – несоответствием между геополитическими амбициями и ресурсами, нужными для поддержания Pax Carolina, которые были еще больше ограничены сложной логистикой военных кампаний на больших расстояниях [Дельбрюк. 2001. С. 24]. Но также он был определен восстановлением соседних народов, которое нельзя отделять от изменений их внутренних способов социальной организации и господства.

В условиях ослабления имперской власти глубокий кризис солидарности правящего класса привел к постепенному дроблению имперского государства. Недовольные сеньоры начали узурпировать публичные должности, чтобы возместить упущенные доходы; они стали создавать личные военные свиты, распределяя земли, а также передавать по наследству «свои» феоды. После завершения победоносного расширения империи перемещающиеся инспекторы-m/ssz стали оседлыми, а их функции стали делегироваться или присваиваться управляющими определенными землями графами и маркграфами. Административные округи постепенно потеряли свой публичный характер, превратившись в территориальные княжества, то есть наследуемые феоды, которые уже нельзя было отозвать. Временные королевские посты, занимаемые ex officio, становились семейной собственностью, передаваемой из поколения в поколение. Имперская служилая аристократия превратилась в полноправную феодальную аристократию.

В результате такого развития имперское государство оказалось зажато в тисках. С одной стороны, на угрозу неминуемого варварского вторжения Карл II Лысый и Людовик I ответили, наделив отдельные графства значительной автономией и гибкостью при решении вопросов финансирования и самоорганизации, требуемой для оборонительных мер против захватчиков [Блок. 2003. С. 407]. Эти уступки заложили основания крупных княжеств конца IX–X вв. Кроме того, позднекаролингские короли испытывали давление, заставляющее их даровать различные привилегии крупным аббатствам, епархиям и светским королевским вассалам, освобождая их от налогов и публичных обязанностей. Этот ход был мотивирован стремлением отдать реальную власть в наиболее надежные, то есть несветские, руки. Пожалование привилегий предполагало освобождение от налогов взамен на неформальную поддержку и лояльность, но эта политика оказалась абсолютно непродуктивной. В этот период в церковных сеньориях, как и в светских, стала вырабатываться одна и та же схема. В Западно-Франкском королевстве на дарованные епископам привилегии стали посягать – как на неотчуждаемые права – территориальные князья и графы; в Восточно-Франкском королевстве епископы сами отделили себя от имперского сюзеренитета и в условиях растущего антагонизма между императором и папой стали рассматривать себя в качестве, самое большее, простых вассалов императора.

С другой стороны, в той мере, в какой количество трофеев сократилось, а франки теперь должны были сами платить дань норманнам, знать стала все больше и больше полагаться на землю и местное крестьянство как основные источники доходов. Эту землю надо было защищать не только от внешних агрессоров, но и от публичных поборов. Кроме того, постоянный приток захваченных рабов больше не восполнял рабочую силу, принадлежащую знати. В этом контексте у недовольной местной знати развился долгосрочный интерес к «приватизации» публичных властных полномочий, что позволяло ей усилить политическое влияние на крестьянство. Региональные сеньоры вступили в эпоху открытого конфликта со своими номинальными сюзеренами, то есть в эпоху постимперских государств. Внутреннее перераспределение прав собственности стало логической альтернативой внешним завоеваниям. Обращение прав держания земли привело к решающему сдвигу в балансе сил, ставящему в самое невыгодное положение короля. Феод теперь уже не считался вознаграждением за лояльную службу; подвергнувшись «приватизации», он стал независимым материальным базисом и условием претензии сеньора на участие в публичных делах. Паралич центральной власти, последовавший за крушением солидарности правящего класса, естественно, весьма благоприятствовал успеху норвежцев. Они проникли на континент, двигаясь по судоходным рекам, грабя города и опустошая деревни [Дельбрюк. 2001. С. 98]. Этот обратный цикл внутренней распри среди правящего класса, вторжения и дальнейшего внутреннего разложения отметил вторую половину IX в. Разрываясь между натиском снизу и давлением извне, позднефранкские короли волей-неволей продолжали отчуждение и, соответственно, детерриториализацию публичной власти до тех пор, пока их собственная власть не была практически полностью уничтожена, сведясь к простому номинальному званию.

Разложение монархической власти и развитие княжеств было только одним из этапов на пути к предельной политической и территориальной фрагментации, поскольку франкские магнаты столкнулись с тем, что их права оспаривались теперь уже более мелкими сеньорами, что еще больше размывало публичное правление. Возобладали примерно те же схемы: то, что предоставлялось в качестве отдельного поста или пребенды территориальным сеньором, узурпировалось местным должностным лицом, который превращал свой пост или пребенду в наследуемое право. В хронологически последовательном, но географически неравномерном процессе, длившемся примерно с 900 по 1050 г., публичная власть скатилась вниз по лестнице политических единиц – от герцогов к маркграфам, графам, виконтам, дойдя в конце концов до наименьшего владеющего землей сеньора, то есть до шателена, присвоившего некогда королевские полномочия бана [Duby. 1953; Bloch. 1966а. Р. 79; Fourquin. 1975. Р. 378–379] (анализ случая Италии см.: [Tabacco. 1989. Р. 144–166, 194ff])^[62]. Шателены, которые зачастую контролировали несколько деревень и полдюжины более мелких сеньорий, превратили свои сеньории бана в почти суверенные мини-государства, независимые от королевских и графских санкций и контроля. «Графы, шателены, рыцари были не просто землевладельцами со своими арендаторами, а суверенами со своими подданными» [Hilton. 1990. Р. 160]. Это означало «приватизацию» публичного правосудия, территориализацию феодов, произвол в налогообложении и закрепощение остатков свободного крестьянства [Bonassie. 1991а, 1991b]. К концу X столетия началось развитие индивидуальных сеньорий бана и, соответственно, в свои права вступила «феодальная революция» [Duby. 1980. 1501F; Poly, Bournazel. 1991; Bisson. 1994]^[63]. Узурпация шателенами королевских полномочий бана определила, таким образом, конечную точку продолжительного политического нисхождения ко все более мелким территориальным единицам. «Командующий замкового гарнизона может взять на себя ответственность за мир и справедливость на всей подвластной ему территории, то есть функции королевской власти» [Duby. 1974. Р. 172]. Шателены возвысились за счет государства.

На два века (950-1150 гг.) шателены стали главными акторами средневековой политической жизни, пользуясь общим кризисом правления и образуя территориальные ядра геостратегической карты. После того, как публичная власть была полностью индивидуализирована, шателены с яростью набросились друг на друга, конкурируя за доходные права, ранее бывшие публичными, и раздувая всеобщую анархию и насилие. Особенно церковные сеньории, получившие привилегии в результате королевских пожалований, стали мишенью для сеньоров бана, которые оспаривали их права на аграрные доходы и коммерческие монополии [Duby. 1968. Р. 189]. Феодальная революция закрепила уничтожение каролингской публичной власти. Условная иерархия уступила место «феодальной анархии». Всеобщая борьба между феодалами привела к постоянному перераспределению орошаемых земель и формированию новых династий, некоторые из которых возникли из старых франкских семей, тогда как иные имели более скромные рыцарские корни. Старая дуальная структура собственности, охватывавшая некогда всю империю, основываясь на режиме общего налогообложения, совмещавшемся с сеньоральным режимом ренты, была преобразована в единую, географически фрагментированную конструкцию собственности, основанную на произвольном извлечении прибавочного продукта в множестве независимых друг от друга сеньорий бана.

История подъема и падения Каролингского государства, если следовать Джону Холдону, может быть истолкована через его неспособность создать и развить безличную бюрократию веберовского толка, то есть через провал деприватизации средств управления и принуждения или провал попытки физически и легально отделить должность от лица, ее занимающего [Haldon. 1993. Р. 215]. Однако более глубокие причины этого провала нельзя понять в рамках веберовской политической социологии. Недолгий расцвет missi и публичной графской службы был конъюнктурным, а не постоянным феноменом, основанным на режиме собственности и военных успехах каролингцев. Возможность центрального правления всегда покоилась на компромиссе – краткосрочном альянсе сторон, преследовавших собственные интересы, то есть альянсе членов франкского правящего класса. Этот альянс был основан не столько на харизматичности лидера, сколько на его способности обеспечивать свою свиту необходимыми средствами для расширения личного воспроизводства и постоянно утверждать свое превосходство и начальственный статус демонстрацией силы и щедрости. Поскольку политическое присвоение прибавочного продукта аграрного труда зависело от сколько-нибудь значительной вооруженной силы, находящейся в месте производства, сеньоры должны были носить оружие и контролировать землю и рабочую силу – таковы два предварительных условия средневековой власти. Эта констелляция сделала средневековое государство внутренне неустойчивым, небюрократическим, территориально расщепленным и подверженным распаду.

Разложение Каролингской империи следует поэтому понимать как борьбу между сеньорами за землю и рабочую силу в период кризиса воспроизводства. В результате в условиях индивидуализированного, локализированного феодального присвоения была вскрыта внутренняя неустойчивость одного из наиболее могущественных средневековых государств, обусловленная также тем, что крестьяне обладали средствами собственного выживания. Самоорганизацию правящего, носящего оружие класса, которой и было это «государство», следует поэтому понимать в свете определенных режимов собственности, управляющих борьбой, начатой сеньорами за перераспределение доходов в ответ на более глубокие циклы земельного и трудового дефицита. В этом отношении судьба Каролингской империи является всего лишь еще одним примером противоречивой логики средневекового формирования государства.

4. Новый способ эксплуатации

Если X в. часто изображается в виде упадка средневекового политического порядка, к концу XI столетия начинается период рыцарской геополитической экспансии, которая перенесла посткаролингских рыцарей в не-франкскую европейскую периферию, установив там феодальные структуры господства и эксплуатации. Норманнское завоевание, испанская Реконкиста, немецкое Ostsiedlung (расселение на восток) и крестовые походы являются парадигмальным выражением формы и динамики феодальной геополитической экспансии в период индивидуализированной сеньории. Прежде чем более подробно изучить четыре этих захватывающих движения вовне, нам, однако, следует углубиться в их социальные предпосылки. В соответствии с моим центральным тезисом, они были обоснованы глубокими изменениями отношений общественной собственности в среде знати после феодальной революции. В частности, развитие сеньорий бана запустило целый ряд важных и связанных друг с другом изменений в аграрных трудовых отношениях, во внутреннем строении и военной структуре класса держателей земли, а также в структуре знатных семей и законах наследования.

В критический период общего политического распада, случившегося примерно к 1000 г., предохранительное звено между остававшимся до сего момента свободным аллодиальным крестьянством и королевскими публичными полномочиями было порвано, и в результате крестьянство было отдано на милость стоявших непосредственно над ним шателенов. Высшие и низшие эшелоны правосудия, ранее четко поделенные между определенными судами, теперь были объединены в одну правосудную монополию, которой обладали бессудные и неподотчетные графам мелкие сеньоры. Правосудие без права апелляции является отрицанием правосудия: «Практически неограниченное отправление судебных прав дало сеньорам оружие экономической эксплуатации, потенциальные возможности которой показались безграничными» [Bloch. 1966а. Р. 79]. Поскольку все три формы сеньорий – сеньория бана, поместная сеньория и землевладение – слились в одну, крестьяне, населяющие земли сеньора, будь они рабами, свободными или зависимыми, были в равной мере подчинены обладающему замком и правом бана сеньору. Они стали крепостными^[64]. Узурпация прав бана привела к созданию мощного аппарата эксплуатации, основанного на прежнем королевском праве конфискации. Бывшие ранее публичными налоги устанавливались и собирались теперь по произволу одного и того же сеньора и включали в себя: подати (taille) – налог, взимаемый за личную защиту, номинально предоставляемую сеньором; сеньоральное право на кров, проживание и пребывание (gite) – которое служило поводом для своевольных пирушек и увеселений за счет крестьянства; обязательные транспортные обязанности и пахотные службы; наконец оплаты судебных услуг, взимаемые особенно при передаче собственности. Кроме того, сеньоры стали принуждать крестьян платить за использование сеньоральных производственных средств (banalites). Такие коммерческие монополии принуждали крестьян молоть их зерно на мельницах сеньора, печь хлеб в его печах, хранить зерно в его амбарах, давить виноград и яблоки на его прессах и покупать его вино до нового сбора винограда (banvin) [Fourquin. 1975. Р. 386–394]. Светские сеньоры зачастую стали монополизировать десятины, выступая против епископов и аббатов, которые разработали контрстратегии для защиты своего дохода, например движения за мир. В общем, право судить оказалось равным праву на военное командование, а последнее стало главным источником доходов знати. Все эти по существу произвольные поборы, неподотчетные никаким вышестоящим органам власти, легли на плечи крестьянства, принужденного платить и обычные ренты. То, что ранее обладало признаками определенной легитимности, поскольку ограничивалось традицией, выродилось в хищническую сеньорию – чистый произвол сеньора, поддерживаемый голой силой.

Разрываемой кризисом политической ситуации сопутствовали инновации в военной технологии и в организации, наметившиеся в X–XI вв.^[65] Старая легкая каролингская кавалерия и армии свободных крестьян уступили место тяжелой рыцарской кавалерии, демилитаризации ранее свободного крестьянства и широкому распространению новых, небольших, но непременно каменных замков, предназначенных для защиты местной власти. Эти замки, стоявшие достаточно тесно – часто из одного замка можно было видеть другой – на всех основных территориях бывшей Каролингской империи, символизировали власть враждующих друг с другом шателенов. В самой этой военной топографии воплотился произвол насилия: захват заложников, грабеж и мародерство стали обычным делом. Шателены и иные сеньоры бана утверждали свою власть при помощи свиты, состоящей из вооруженных людей и конников, образующих то, что Бриссон называет «террористической полицейской силой» [Brisson. 1994. Р. 16]. Эти банды мародеров были вооруженными исполнителями воли сеньора, они совершали конные набеги на беззащитное крестьянство, терроризировали деревни, добывали трофеи и подавляли крестьянское сопротивление.

Рыцари – вооруженные, наглые и бедные – собирались в своих каменных убежищах, чтобы поговорить об оружии и подвигах, о стычках и требованиях, о выгодных планах, но не об управлении доходами. Выкуп с самого начала стал весьма важным приемом – будучи ранее образцом действий викингов и сарацинов, он стал сеньоральной, а также военной техникой, легко конвертируемой в деньги, необходимые для обороны [Brisson. 1994. Р. 17–18].

Эти сеньоральные практики приобрели известность в качестве «дурных обычаев» (mala consuetudines): «Они уже не являются выражением более или менее легитимной власти, а задают составляющие наследства, определяя возможности получения прибыли» [Poly, Bournazel. 1991. Р. 33].

В то же время конные вооруженные банды, собиравшиеся вокруг сеньоров бана, за свою службу получали вознаграждение в виде пожалованной земли или богатств^[66]. Эти слуги и телохранители, набиравшиеся из достаточно скромных семей и выполнявшие роль исполнителей и соучастников хищнической знати, кристаллизовались в форме рыцарского класса, образовав в итоге низший слой знати. Само появление рыцарей – тяжело вооруженных и закованных в броню конников, образующих нечто вроде самодостаточных мобильных замков, – отражало фрагментацию и индивидуализацию политической власти в этот период. Их дальнейшее возвышение в качестве носителей рыцарского кода скрывает это вполне мирское происхождение и приземленные цели. Такие рыцари, оказавшиеся наиболее динамичным элементом нового политического порядка, обрели господство над сельскими территориями в результате интенсивной борьбы внутри класса феодалов. То есть они возникли в горниле «феодальной анархии» и общего кризиса раннесредневекового правления [Duby. 1977с]. Позднее мы увидим, какую функцию они выполнили в разрешении его внутренних противоречий и их трансляции во внешнее движение.

Хотя превращение феодов в наследуемые владение и соответствующее озамкование Центральной Европы в географическом и хронологическом отношении были неравномерными процессами, они породили глубокие изменения в понимании знатью собственности, в законах о наследовании и в семейных обычаях. В стандартном изложении экспансии, реализовавшейся после 1000 г., ее главной причиной обычно называется демографический рост. У этого роста, однако, были особые социальные условия, связанные с особой динамикой. Формирование рыцарского класса мы рассмотрели в связи с узурпацией полномочий бана, осуществляемой все более мелкими сеньорами. Теперь нам следует проследить то, как демографический рост преломлялся в изменениях политической экономии аристократических структур родства и особенно в изменениях порядка наследования, сложившегося после приватизации бана. Как знать отреагировала на территориализацию семейной власти и на умножение числа сеньоров с одними и теми же полномочиями?

Как правило, эти изменения в порядке собственности запускали радикальную переориентацию в семейном сознании и законах наследования. Ранее понятие четко очерченной знатной семьи с вертикальной генеалогией, будь она матрилинейной или патрилинейной, едва ли вообще существовало. Основой системы координат выступал родственный клан или аристократическая родовая группа, выстроенная скорее горизонтальными, а не вертикальными линиями. Она отражала прагматику патронажа крупного сеньора или короля в условиях относительно свободной привязки к его королевскому «дому» (Konigsnahe) [Goetz. 1995. Р. 470]. Ненаследуемый характер держания земель в каролингский период не позволил сформировать более жесткие семейные структуры. Когда же после узурпации бана власть была территориализирована, семейные схемы изменились – с нечетких горизонтальных линий родства на четко выстроенные патрилинейные группы поколений^[67]. Изменение структуры прав собственности привело к тому, что аристократические семьи стали более четко осознавать формы наследования, в которых первостепенную роль стало играть жесткое правило первородства по мужской линии^[68]. Оно предполагало неделимость территориальной собственности и целостность семейных поместий. Наследуемые сеньории и феоды наложили ограничения на передачу земель и на более широкое семейное законодательство. Родственные кланы превратились в династии. Поэтому с этого момента мы начинаем встречать приставки происхождения – «de», «von», «of» – в династических фамилиях, а также применение топонимических фамилий и геральдических эмблем в среде низшей знати. Социальная идентичность низшего касса стала в этой связи основываться на семейных поместьях, принадлежавших предкам. В то же время право первородства создало проблему безземельной знати, избытка младших сыновей, которым предстояло сыграть ключевую роль в процессе феодальной экспансии.

В контексте демографического подъема XI в. право первородства и растущий земельный дефицит в центральных территориях бывшей Каролингской империи привели к двум типичным ответам – внутренней экспансии, то есть завоеванию природы, и к внешней экспансии, то есть завоеванию людей.

С одной стороны, франкская Европа вступила в важный период внутренней колонизации и широкомасштабного освоения земель. Расширение орошаемых территорий обычно коррелирует с наличием трудоемких аграрных экономик. Таков результат ограниченного давления, требующего инноваций в производительных технологиях, и потребности в более высокой продуктивности в докапиталистических, принудительных трудовых отношениях [Brenner. 1986. Р. 27–32]. Хотя в Европе начала тысячелетия бывали случайные инновации в аграрной технике – например, железный плуг, водяная мельница, улучшенные системы упряжи и севооборот, – они возникали не из систематического инвестирования в средства производства, а потому не породили самовоспроизводящегося цикла аграрной технологической революции. Сами по себе эти инновации не были способны удовлетворить запросы растущего населения. Чаще всего в результате инициатив сеньоров, стремящихся увеличить свои сельские территории, с которых они получали доходы, или же утвердиться в качестве независимых и наделенных землей представителей знатного класса, леса, болота, пустоши, заливные луга и даже озера и отдельные части моря (например, во Фландрии, где такие части осушали и окружали дамбами) уступали, освобождая место для пахотных земель. Этот период беспрецедентной по своему масштабу расчистки земель описывается Блохом как «наиболее значительное прибавление к общей культивируемой площади в этой стране [то есть во Франции] с доисторических времен» [Bloch 1966а] (см. также: [Fourquin. 1975]). Внутренняя колонизация изменила сельский ландшафт феодальной Европы, вступившей в цикл, в котором эти изменения стимулировались ростом населения.

С другой стороны, поскольку общая территория осваиваемых земель в пределах старой Франкской империи оставалась ограниченной, внутренняя колонизация дополнялась внешней колонизацией, завоеванием иных народов [Wickham. 1994. Р. 140]. Замыкание линий родословной в пользу самого старшего сына сразу же создало хроническую проблему обеспечения младших сыновей знати. Именно эти младшие сыновья, «юнцы», наиболее «естественно» стремились покинуть пределы семейных территорий^[69].

Компании молодых людей… сформировали клинок феодальной агрессии. Постоянно стремясь к приключениям, в которых можно было заработать «честь» и «награды», и желая по возможности «вернуться богатыми», они все время были в движении, разогреваемом военным задором. Именно в этой неустойчивой среде постоянно рождалось брожение, которое обеспечивало людской силой любые сколь угодно длительные экспедиции [Duby. 1977а. Р. 115].

Густо заселенные и обрабатываемые области между Луарой и Рейном особенно отличились в производстве избытков аристократии, искавшей независимые земельные ресурсы, необходимые для основания и поддержания династии: «Младшие сыновья и дочери выставлялись из родительской обители и лишались наследства: незамужних дочерей отдавали в монастыри, тогда как младшие сыновья вступали в Церковь, отправлялись на поиски приключений в свите какого-либо сеньора или же собирались в поход в Святую Землю» [Evergates. 1995. Р. 17]. Поэтому внешняя колонизация не была просто непосредственным результатом перенаселения, она опосредовалась и усиливалась исключительными схемами наследования, обусловленными изменениями в системе имущественных прав. Это позволяет нам описать усилившуюся «международную» циркуляцию рыцарей, рекрутировавшихся из числа младших сыновей.

Многих младших сыновей и вообще детей, естественно, отправляли в аббатства и монастыри, где они должны были принять целибат. Такова была судьба большинства дочерей благородного происхождения, которых не удалось выдать замуж в аристократические семьи. Однако серьезной ошибкой было бы отделение воспроизводства церковных сеньорий от общей логики их политической экономии. Заключение в монастырях не могло устранять груз перенаселенности неопределенно долгое время, поскольку семьи будущих монахов и монашек должны были приносить дары (обычно в форме земель) по случаю пострига своих отпрысков. Церковные сеньории не могли позволить себе содержать неопределенно большое число непроизводящих монахов и прелатов, не сталкиваясь рано или поздно с экономическими затруднениями^[70]. В самом деле, духовенство проявило явную заинтересованность в накоплении земельных пожертвований в удаленных местах, которые захватывались под папскими знаменами под предлогом распространения римского церковного обряда. Симптоматично то, что даже те страны, которые были христианизированы еще до начала нового тысячелетия – Ирландия и Англия, – но уклонялись от политической интеграции, экономической эксплуатации и контроля со стороны постгрегорианской Церкви, – оказались под прицелом того же самого колонизационного и завоевательного натиска, что и языческие страны.

Мы должны уточнить структурные предпосылки крупной аристократической экспансии конца XI в. По Бартлетту, аристократическая перенаселенность была в большей степени свойственна низшей знати, а не ее высшим слоям, и особенно – рыцарскому классу [Ganshof. 1970. Р. 69; Bartlett. 1993. Р. 48]. Этот класс отличает именно то, что его представители были почти поголовно безземельными. Такое качество вошло в неустойчивое сочетание с постоянной боеготовностью рыцарей. Желая взобраться по феодальной социальной лестнице и заполучить наивысшие блага феодального общества, то есть землю и рабочую силу, рыцари были зажаты в тиски между обеднением и приключениями. В результате они связывали свои судьбы с военачальниками – будь они папами, императорами, королями или крупными территориальными князьями. Ведь, «чтобы сколотить состояние, нельзя было начинать с нуля. Молодой амбициозный рыцарь мог предложить свои услуги приглянувшемуся ему князю и надеяться на то, что этот сеньор окажется успешным и пожелает разделить с рыцарем часть своих доходов» [Bartlett. 1993. Р. 36]. Удачные случаи, предоставлявшиеся рыцарям, занятым завоевательными походами, могли вознести их до самой вершины феодальной пирамиды, то есть до королевского титула. В период двух следующих столетий на территории франкской периферии размножились новые королевства – Кастилия, Португалия, Богемия, Иерусалим, Кипр, Сицилия, Фессалоники, которые занимались новыми династиями, вдохновляя многих обычных рыцарей рискнуть своей жизнью за пределами Римского христианского мира. Впечатляет то, что из перечисляемых Бартлеттом пятнадцати монархов, обнаруживаемых около 1350 г. в Римском христианском мире, «только три семьи – шведские Фолкунгеры, датский королевский дом и польские Пясты – были не франкского происхождения» [Bartlett. 1993. Р. 41]^[71].

Здесь мы достигаем пункта, когда наиболее активная социальная группа XI в. выходит на «международную» историческую сцену – со всем своим апломбом и гордыней: таков рыцарский класс, чье неустойчивое экономическое положение в сочетании с избыточной милитаризацией сделало его наиболее вероятным кандидатом для внешней агрессии. Однако дифференциация правящего класса на низшую и высшую знать не означала, что единственной исторической задачей рыцарей будет ведение широкомасштабных завоеваний. Скорее, она означала, что магнаты из старых франкских семей, которые выжили в бывших приграничных сеньориях каролингской периферии (особенно в Нормандии, Каталонии и Саксонии), так же, как и папство, нашли себе исполнительного и боеспособного союзника для такого невероятного и неслыханного предприятия, каковым было завоевание Англии, Испании, восточной Европы и Святой Земли.

Прежде чем перейти к изучению этих завоеваний, остановимся на мгновение, чтобы дать общее описание перехода от Раннего Средневековья к Высокому, когда установилась социополитическая конфигурация, благоприятная для геополитической экспансии, в результате которой имперская иерархия уступила место многоакторной Европе^[72]. Когда преемники Карла Великого оказались в положении, в котором они не могли гарантировать прибыли своей аристократической свите, магнаты присвоили их политические полномочия (права бана) и перенаправили «национальный» доход в собственные карманы. Развал каролингской военной экономики и последующий кризис перераспределения лишил отношения сеньоров и свободных крестьян защитной оболочки, обеспечиваемой публичной властью. Это выразилось в том, что сеньоры получили прямой доступ к прибавочному продукту крестьянского труда и, соответственно, возможность более крупных поборов. Оборотной стороной развития режима баналитета стали всеобщее крепостничество, усилившаяся эксплуатация и полная фрагментация власти. В то же время присвоение прав бана потребовало милитаризации, осуществляющейся за счет вооруженных конных сил (рыцарей), которые лишь ускорили крушение солидарности правящего класса, усилив конкуренцию за землю, рабочую силу и привилегию среди знати. Позднекаролингские государственные структуры наследования разложились до «феодальной анархии».

В результате такой перестройки политической власти, уменьшения числа рабов и превращения свободных аллодиальных крестьян в крепостных демографический подъем раздул ряды как правящего, так и производящего классов. Начался процесс внутренней колонизации и освоения земель, который привел к значительному расширению обрабатываемых территорий бывшей Франкской империи. Однако расширение орошаемых земель не могло соперничать с демографическим ростом. Проблема особенно обострилась в классе держателей земли из-за введения права первородства, которое само стало ответом на более ранние изменения отношений собственности, выгодных территориально закрепленным семьям. Хотя право первородства обеспечивало неделимость семейной собственности, оно привело к переизбытку безземельных младших сыновей аристократических семей, особенно в среде низшей знати.

Расширение и диверсификация правящего слоя, включавшего теперь и класс рыцарей, тоже стремившихся заполучить земли, привнесли в среду знати особенно неустойчивые, в высшей степени милитаризованные и агрессивные компоненты. Рыцари, рекрутировавшиеся из числа младших сыновей, стали носителями геополитической экспансии конца XI в., поскольку примерно к 1050 г. перераспределение орошаемых земель в пределах территории бывшей Каролингской империи подошло к концу. Чтобы удовлетворить свою жажду земель и трофеев, военачальники должны были обратить свой взгляд в другую сторону. Этим моментом отмечается начало экспансии, основанной на радикально феодализированном, индивидуализированном в военном отношении и политически децентрализованном обществе. Именно в этот динамичный контекст усилившейся внутри знати конкуренции за земли и рабочую силу следует помещать четыре крупнейших экспансионистских движения. Ненасытное феодальное стремление к земле сорвало путы территориальной самодостаточности. Транснациональная франкская знать принялась завоевывать Европу.

5. Посткризисная феодальная экспансия как геополитическое накопление (XI–XIV вв.)

Итак, распространение сеньорий бана можно интерпретировать как успешную реакцию сеньоров на уменьшение распределительных способностей франкского государства: сеньоры навязали крестьянству новый порядок эксплуатации, столкнувшись с кризисом доходов и статусов. Решение кризиса начала тысячелетия привело к введению новой структуры собственности на значительных территориях Европы, расширению области феодализма до европейской периферии и закладке фундамента для системы феодальных политических образований, во главе которых находились династии.

Хотя мы особо подчеркнули географическое расширение и социальное углубление феодализма в период Высокого Средневековья, в других описаниях упор делается на образовавшуюся в XII в. комбинацию демографического роста и подъема городов как на ключевой этап в формировании капитализма. Однако этот подъем структурно оставался связанным с феодальной экономикой. Между XI и XIV вв. феодальная Европа испытала значительный экономический подъем, основанный на росте населения, появлении новых орошаемых земель и интенсификации эксплуатации рабочей силы благодаря повсеместному распространению крепостничества. Рост доходов сеньоров выразился в росте их спроса, что подтолкнуло развитие городов XII–XIV вв. Спрос знати на военное снаряжение и предметы демонстративного потребления задал системы общеевропейской торговли, осуществляемой некапиталистическими бюргерами и купцами. Однако эти междугородние торговые сети оставались полностью зависимыми от спроса знати, будучи погруженными в трудоемкую аграрную экономику. Богатство не было капиталом, а купеческий обмен не был капитализмом [Wolf. 1982. Р. 83–88]. Междугородние торговые сети и города вступили в полосу упадка в XIV в. одновременно с понижением уровня доходов знати. Поэтому расширение торговли было напрямую связано с первой восходящей фазой эко-демографического цикла феодальной аграрной экономики. Когда в конце XIII в. этот цикл достиг своей вершины, приведя к перенаселенности, истощению почв, плохим урожаям, «черной смерти» и явному спаду сельскохозяйственного производства, сужение спроса знати сразу повлияло на объем городской торговли. Таков многовековой контекст общего кризиса XIV в. Феодальная экономика, основанная на политических отношениях эксплуатации, не могла дать самовоспроизводящегося цикла экономического роста, поскольку производители продолжали производить главным образом с целью выживания, а непроизводители продолжали воспроизводить себя традиционными средствами, то есть путем увеличением эксплуатации, и не пытались увеличить производительность при помощи инвестирования в средства производства. Инвестирование в средства насилия и принуждения, позволяющее осуществлять успешное (гео)политическое накопление, оставалось главной стратегий воспроизводства знати.

Утверждение Майкла Манна, согласно которому XII в. стал «зачатком перехода к капитализму», становится поэтому весьма спорным [Mann. 1986. Р. 373–415]. Применяя свою модель «ИЭВП», предполагающую независимость друг от друга четырех источников общественной власти (идеологического, экономического, военного и политического), к Высокому Средневековью, Манн доказывает, что этот «зачаток перехода к капитализму» стал результатом сочетания факторов, связываемых вместе в суммарном объяснении общеисторического подъема Запада. С одной стороны, «безголовая», то есть политически фрагментированная природа феодальной геополитики, обеспечила торговцам и иным экономическим акторам существенный уровень экономической и политической автономии. С другой стороны, возрождение торговли, которому сопутствовал технологический прогресс, интенсификация агрикультуры и миротворческий рационально-нормативный порядок христианства определили ту траекторию динамического развития Европы, которая в конечном счете привела к индустриальной революции^[73]. Аналогичным образом и Фернан Бродель предполагал, что экономический подъем XIII в. стал первым пробным прогоном современной капиталистической миросистемы, объединившим разные регионы с разными условиями труда постоянными торговыми связями и тем самым запустившим современный цикл сменяющих друг друга капиталистических миросистем [Бродель. 1992. С. 87]. Однако расширение торговли не было прорывом – постепенным или революционным – в сторону капитализма. Скорее, оно было продолжением стародавней практики «купить подешевле – продать подороже». Поэтому подъем городов в период высокого Средневековья структурно оставался связанным с докапиталистическим контекстом.

Начиная с середины XI в., посткаролингская знать начала победоносное шествие в сторону европейской периферии. Вассально-ленные отношения вводились и приспосабливались к господствующим экосоциальным условиям, впервые создавая гомогенную в культурном и географическом отношении Европу. На юго-западе испанская Реконкиста начала оттеснять арабских правителей к их последней континентальной цитадели, Гренадскому королевству, взамен насаждая феодальные структуры. На востоке саксонская аристократия начала свое впечатляющее расселение на восток, феодализируя и германизируя центрально-восточную Европу, а также южное и восточное балтийское побережье. На юге и юго-востоке норманны завоевали южную Италию и Сицилию, а в течение столетия появились государства крестоносцев в Леванте. На севере франко-норманны покорили англосаксонскую Англию, а в последующие столетия, в период завоевания Уэльса, Шотландии и Ирландии, оттеснили кельтов вглубь Британских островов или на побережья. Наконец, сама Франция претерпела драматичный процесс феодального формирования государств, в результате которого режим баналитета был преобразован в объединенную феодальную монархию.

Ганс Дельбрюк интерпретирует одновременность четырех этих внешних движений как результат действий отчаявшихся рыцарей центральной Европы:

…Все те представители низшего военного слоя, кто постоянно движутся вверх, приближаются тем самым к статусу аристократии – можно было бы даже сказать, к статусу правящей аристократии. Норманны, завоевавшие Англию, южную Италию и Сицилию, по своему происхождению были не только скандинавами, но и военными самых разных кровей, связавшими себя с ядром, образованном норманнами. Расширение гегемонии немецких рыцарей на Италию дало многим из них возможность достичь более высокой позиции и богатства. Непрерывное продвижение немецкой колонизации на восток создавало постоянно растущие территории для новых правящих семей. Французы стали основным ядром контингента крестовых походов, которые также предполагали колонизационное движение. Испанцы на своем полуострове продвигались вперед, тесня мавров [Дельбрюк. 2001. С. 226] (см. также: [Wolf. 1982. Р. 104–108]).

Поразительное зрелище феодальной активности стало поэтому логичным результатом геополитического накопления – или, по-простому, захвата земель, которое может осуществляться в форме завоевания, культивации или же продолжительной колонизации и заселения. Эти формы завоевания отличались от централизованных каролингских кампаний их индивидуализированным, спонтанным и даже «диким» характером. Если каролингские военачальники систематически водили аристократию в ежегодные военные кампании, начинавшиеся весной и направленные против соседних государств, что позволяло соединять стремление знати к новым землям с более широкими вопросами безопасности государства и в результате порождало геостратегический паттерн концентрического расширения империи, военные кампании XI в. были по своему характеру судорожными, ведь они отражали «транснациональную» сущность подвижного рыцарского класса. Бойцы-конники стали (1) общеизвестными «рыцарями удачи» или «рыцарями-грабителями», (2) наемниками, продающими свои услуги любому, кому они были нужды и кто мог их купить, (3) спутниками крупных военачальников, инициировавших более масштабные предприятия, которые обещали не только легкую поживу и трофеи, но и возможность получить земельные сеньории, (4) крестоносцами, соединявшими в себе все эти характеристики, прикрываемые религиозной завесой воли Бога: deus vult^[74]\ Соответственно, аристократическая власть распространялась «транснациональным» военным – подвижным и неустанным – классом, а не высшим военачальником, не государственной бюрократией, вооруженной нацией, condotierre^[75] или широкомасштабной этнической миграцией. Крестьяне появлялись на сцене только тогда, когда завоеватели в ходе агрикультурной экспансии не могли опереться на уже наличествующих производителей, как это было в случае немецкого расселения на восток. В таких случаях крестьян надо было выманивать из их родных земель, поэтому они часто могли требовать от своих новых сеньоров значительных уступок, касающихся их правового статуса и рент.

Поскольку четыре экспансионистских движения столкнулись с весьма разными культурами, обладающими разными формами экономической организации – начиная с лесопастбищной или примитивно-коммунальной и заканчивая высокоразвитой аграрной (которая, например, существовала в испано-арабских ирригационных культурах) и торговой, появившиеся в итоге формы сеньории не могли просто повторить образцы, принесенные рыцарями со своей родины. Конечно, в общем случае, захватчики стремились организовать новоприобретенные земли в соответствии со своими традиционными поместными системами. Однако результат франкской настойчивости зависел от конкретных условий встречи между различными агрессорами и местным населением. Эти условия определяли либо (1) экспроприацию, изгнание или уничтожение местных правящих классов – как это случилось в Англии, Уэльсе, восточной Ирландии, Испании, Бранденбурге или других приграничных немецких сеньориях; либо (2) ассимиляцию, взаимное приспособление при помощи смешанных браков – как в Шотландии, Померании и Силезии; либо (3) «зачищенные сеньории», возникающие на освобожденных землях, и деревни крестьян-пионеров, образующие новые эко-политические ниши для мигрирующей знати – как в центрально-восточной Европе. В этом процессе экспансии было задействовано множество политических форм сеньорий – военных, возникающих при завоеваниях, религиозных или заново основанных, – чью природу можно понять только в контексте социальных и географических обстоятельств сталкивающихся обществ. Это социально единое, но географически неравномерное геополитическое накопление заложило основы расходящихся долговременных процессов формирования государств в различных европейских регионах, опиравшегося на различные конфигурации феодальной власти. Эти расхождения получили особенно значимое развитие в случае Англии и Франции, то есть двух архетипичных и зачастую неверно объединяемых друг с другом образцов формирования нововременного государства. Эта бифуркация долговременных траекторий, начавшаяся в XI в. и усилившаяся во время кризиса XIV в., имеет огромное значение для оценки природы вестфальской системы государств, вращающейся вокруг абсолютистской Франции, и нововременной системы государств, завязанной на капиталистическую Британию.

В отличие от достаточно быстрого установления франконорманнского правления на Британских островах, завоевание и заселение Испании и Германии за Эльбой было длительным и неравномерным процессом. Здесь основаниями дальнейшей экспансии стали завоеванные сеньории, установленные Карлом Великим на вершине своей власти примерно в 800 г. – Каталония и Саксония. Каталония в период собственной феодальной революции (1020–1060 гг.) распалась на множество сеньорий бана, что сопровождалось знакомыми нам процессами закрепощения крестьян и incastellamento[озамкования] [Bonassie. 1991b, 1991с; Brenner. 1996. Р. 264–269]. Отношения внутри знати были радикально феодализированы, когда бывший граф больше не мог опираться на имперскую поддержку. Однако благодаря сохранявшимся возможностям завоеваний каталонские сеньоры после периода интенсивных междоусобиц смирились с сюзеренитетом графской династии Беренгеров, а взамен граф согласился с «частной» сеньоральной эксплуатацией бывших ранее свободными крестьян, плативших государственные налоги.

Из феодальной революция Каталония вышла ведущим политическим образованием северо-западного Средиземноморья. Если франкско-мусульманские отношения до XI в. были отмечены политическим рационализмом и взаимными уступками (религиозные различия оставались скорее второстепенными в приграничных отношениях), графы Барселоны сразу же начали отрабатывать собственную лицензию на правление [Fletcher. 1987]: начиная с середины XI в. они стали проводить систематическую агрессивную политику завоеваний, направленную против тех, кто только теперь были заклеймены «неверными» [Bonassie. 1991с. Р. 163–167]. Ориентация Каталонии вовне напрямую поддерживалась притоком безземельных франкских рыцарей – названных Дюби «юнцами» – из старых каролингских земель. Благодаря ловкому использованию матримониальных династических политик Рамону Беренгеру IV удалось устроить собственную помолвку с дочерью короля Арагона, что позволило создать союз двух ранее конкурирующих, но христианизированных соседей и объединить их силы против мусульман на юге [Bisson. 1986]. Династия возобновила давление на глав Тайфы, попыталась захватить Валенсию и завязала серьезные «международные» отношения с другими странами Средиземноморья, наладив связи с норманнской Сицилией и зарождавшимися северо-итальянскими торговыми городами. Благодаря помощи франкских рыцарей она захватила Майорку, а также восстановила свой сюзеренитет над Септиманией и Провансом. Идеологическими, а также материальными силами, движущими этими военными кампаниями, были реформированные монастыри и усилившееся папство. В письме от апреля 1073 г. Григорий VII убеждал французских «принцев, желающих отправиться в земли Испании», в том, что «поскольку с древних времен королевство Испании было собственностью св. Петра», все земли, завоеванные французскими захватчиками, должны считаться феодами святого Апостола [Robinson. 1990. R 324]. Французские монахи – бенедектинцы, которые сами, естественно, набирались из аристократических семей, теперь назначались в захваченные испанские епархии, занимались сбором дани с арабов, которая направлялась назад в Клюни. «К 1100 г. значительная доля испанских епархий управлялась французскими монахами» [Lomax. 1978. R 56].

Эти механизмы геополитического накопления породили систематическую манориализацию завоеванных территорий, осуществлявшуюся благодаря знакомому нам циклу руководимых графом завоеваний и пожалования феодов более мелким сеньорам. Эти недавно получившие землю сеньоры либо закрепощали местное крестьянство, либо в периоды нехватки рабочей силы предлагали сельским колонистам привлекательные условия для заселения, предполагавшие ряд свобод. Местные христианские магнаты и франкские рыцари, духовенство и папа – все объединились в устойчивый союз, занятый Священной войной, которая расширяла область их господства.

Германское Ostsiedlung («Расселение на восток») было таким же неровным и даже еще менее централизованным процессом, чем норманнские или даже каталонские завоевания, что отражало различие в исходных условиях посткаролингского Восточно-Франкского королевства. Благодаря оттонскому укреплению X в., феодализация государства началась здесь позднее и никогда не заходила так далеко, как в Западно-Франкском королевстве. Когда под влиянием внешнего давления в XI в. начался кризис, он приобрел необычную форму борьбы за власть между императором Генрихом IV и папством – так называемая «Борьба за инвеституру» (1060–1130). Генрих IV пытался удержать под своим контролем епархии, однако реформированное папство вступило в союз с германскими региональными герцогствами [Mitteis. 1975. Р. 177–192]. Папско-герцогская победа означала конец германской имперской теократии и ее прав на светскую инвеституру. Также она вела к «медиатизации» субвассалов, встроенных в жесткую пирамидальную систему германских Heerschild(«ленных щитов»). В противоположность Англии германским Гогенштауфенам не удалось стать территориальными сеньорами, способными воплотить единообразный и общий для всей территории политический курс за пределами своих королевских доменов. «Германское феодальное право, как всегда, ставило интересы вассалов выше интересов сюзеренов» [Mitteis. 1975. Р. 251]. Блокирование более значительных королевских публичных полномочий могущественными территориальными князьями, которые удерживали право выбора императора, привело к разрушению главного защитного звена между свободным крестьянством и королевским правосудием, то есть к новой структуре собственности феодальных поместий, обрабатываемых закрепощенными крестьянами [Андресон. 2010. С. 156–160; Arnold. 1985. Р. 1–22, 191].

После феодализации отношений внутри знати в двух направлениях стал развертываться «натиск на восток», часто подвергавшийся мифологизации. С одной стороны, геополитическое накопление, поглощавшее сельские территории, управлялось крупными приграничными сеньориями, располагавшимися за Эльбой. Саксония стала для восточной Европы тем, чем Нормандия была для Англии или Каталония – для Испании. Начиная с конца XII в. был запущен уже знакомый нам цикл военных кампаний, распределения земель, феодализации, за которыми шли новые кампании и дополнительная феодализация – благодаря всему этому германское господство распространилось далеко за Одер, углубившись в славянские территории. В ходе этого процесса безземельные неродовитые рыцари из старых областей германского заселения в Саксонии, Лотарингии или Фризии получили огромные земельные богатства, которые вскоре позволили им поставить собственным сюзеренам сотни рекрутов [Bartlett. 1993. Р. 33–39]. Земельная политическая экономия феодальных геополитических отношений использовала возможности продвижения знати вверх по социальной лестнице, предоставленные расселением на восток и «подвижной» германской границей.

В то же время германские купцы начали создавать устойчивую сеть торговых портов и городов по южному и восточному побережью Балтийского моря, получая таким образом доступ к богатым ресурсам зерна, древесины и меха восточной Европы. Эта форма торговли, координируемая Ганзейским союзом, базировавшимся в Любеке, задала ряд торговых монополий, которые защищались военными орденами, один из которых – Тевтонский орден – подчинил себе Пруссию. Военные ордена притягивали безземельных франкских сеньоров, занимались охраной морских торговых путей и продвижением феодальных порядков на прибрежные славянские территории. Военные ордена, возникнув в крестовых походах, постоянно рекрутировали франкских рыцарей и характеризовались необычайной «международной» мобильностью и строгой внутренней организацией. Поддерживая хорошо связанную сеть стратегических и логистических баз по всему средиземноморскому и атлантическому побережью, они считали самих себя силами особого назначения, необходимыми для феодального христианского мира [Christiansen. 1980]. На Балтике коммерческие и миссионерские интересы объединялись с военными возможностями и земельным голодом сеньоров-монахов, подталкивая к колонизации областей за Эльбой.

Создание военных орденов, которые в контексте VIII в. могли бы считаться абсурдом, указывает на революцию в строении и идеологии папства. Тот самый XI в., который столь драматично изменил отношения внутри знати старых франкских земель, также изменил и отношение между светским и церковным, что стало предвестием грегорианских реформ, которые установит папство в качестве феодальной власти, стремящейся к главенству над всей Европой.

В период каролингской эры догрегорианская Церковь была подчинена франкским светским сеньорам^[76]. Епископы выбирались императором и получали от него инвеституру, они пользовались особой имперской защитой и налоговыми послаблениями (компенсациями); на локальном уровне укрепилась система церквей, связанных с собственностью знати. Обычно знатная семья, которая обеспечивала религиозную организацию землей, назначала приходских священников и аббатов, что создало практики ухода части знати и ее собственности в монастыри. Рим был просто центром паломничества. Никакая четкая правовая линия не отделяла римское духовенство от остального феодального общества. Папа был, по существу, слабой номинальной фигурой, назначаемой германским императором. Поэтому до XI в. римские епископы были просто primi inter pares (первыми среди равных).

Структурное положение Церкви в средневековом обществе начало меняться, когда имперская теократическая власть пошатнулась в результате стремления сеньоров бана к прибыли. Региональные епархии, монастыри и приходские церкви стали первыми жертвами грабежа и конфискаций, которыми занялись сеньоры. Именно в это время невооруженное духовенство, в наиболыне степени страдавшее от междоусобиц шателенов, попыталось найти новые возможности отделения области священного от области профанного, дабы уклониться от контроля местных сеньоров [Mitteis. 1975. Р. 177ff].

Сперва монашеское реформистское движение, возглавляемое бенедиктинцами, перестроило отношения между рассеянными и слабо связанными друг с другом монастырями и землями, создав независимую от папы иерархию, подчинявшуюся юрисдикции аббатства Клюни. В то же время монахи сформулировали учение о «Трех орденах» и изобрели особый это с христианского рыцарства, что определило идеологические основы крестовых походов. Формулировка и распространение учения о трехчастном порядке, согласно которому общество функционально делится на воюющих рыцарей, молящихся священников и работающее крестьянство, были сознательной политикой экономически уязвимой части правящего класса, которая оказалась беззащитной перед мародерствующими сеньорами.

Затем епископские движения за мир попытались восстановить порядок, руководя сначала «божьим перемирием», а после и «божьим миром» в землях между Каталонией и Фландрией [Flori. 1992а]. Епископская стратегия умиротворения не могла поставить междоусобицу вне закона, однако ей удалось установить законные предлоги для войны, определяемые сначала через лиц и предметы, а затем – через время и пространство. Однако, поскольку у церкви не было возможностей принудить к исполнению законов – угроза отлучения могла применяться только в крайнем случае, – папы полностью переписали собственное учение о войне и попытались при помощи дискурса о «Трех орденах» и рыцарского кодекса перенаправить силы знати вовне, то есть против «неверных». Целью крестовых походов было снижение агрессивности знати внутри христианского мира и направление ее в сторону внешних завоеваний. Папство, обещавшее не только земли и трофеи, но и вечное спасение, перетянуло на свою сторону франкских сеньоров, окрестило их «milites Sancti Petri» [воинами св. Петра] и выработало понятия «справедливой» и «священной войны», которые резко контрастировали с более старыми понятиями христианского ненасилия. Так родилась идея крестовых походов [Flori. 1986. Р. 191–203, 215–219; 1992b. Р. 133–146].

Наконец, представление Церкви о войне менялись с такой же скоростью, с какой институты папства превращались в жесткую, напоминающую государство, централизованную и охватывающую множество территорий административную систему, основанную на каноническом праве. Реформистское движение Григория VII, взявшее за образец систему Клюни, боролось за главенство папства в духовных и светских вопросах, отвоевывая «святейший престол» у германского императора (1075 г.). Эта борьба за главенство и во имя libertas ecclesiae стала причиной знаменитой «Борьбы за инвеституру». «Это была борьба двух типов власти и легитимности, каждый из которых выдвигал универсалистские претензии на причитающиеся им сферы влияния. Конфликт достиг апогея, когда Григорий VII в 1075 г. в своем Dicatus Рарае объявил, что папство в политическом и правовом отношении главенствует надо всей Церковью, что духовенство должно быть независимо от любого светского контроля и что император должен подчиняться неоспоримому авторитету папы даже в светских делах» [Axtmann. 1990. Р. 298]. Это заявление вскоре привело к нескольким «Войнам за инвеституру» между Григорием VII, созвавшим норманнских наемников из Сицилии и франкских рыцарей, и германским императором Генрихом V, который оккупировал Рим в 1111 г. (анализ ситуации в норманнской Сицилии см.: [Tabacco. 1989. Р. 176–181, 237–245]). После Вормского конкордата (1122 г.) оттонская имперско-теократическая система правления, унаследованная от каролингцев, ушла в небытие. Папская претензия на главенство над всем христианским миром была реализована, хотя только духовенство подчинялось систематизированному каноническому праву, в котором судом последней инстанции выступала папская курия.

Именно в этом контексте революционной борьбы можно понять крестовые походы (1096–1099 гг., 1147 г. и 1189 г.), эти «внешние войны папской революции» [Berman. 1983. Р. 101]. Они стали результатом ватиканского курса на создание цепочки вассальных государств в Леванте и восточном Средиземноморье, воспользовавшегося помощью франкских и норманнских сеньоров и финансовой поддержкой итальянских городов-государств. Их конституции полностью отражали феодальную структуру армий захватчиков. Поскольку каждый князь вел в бой свой вассальный контингент, состоящий из рыцарей и наемников, Сирия была разделена на несколько княжеств, номинально подчиняющихся королю Иерусалима и в конечном счете – папе, игравшему роль высшего сюзерена. В результате этих процессов Церковь подверглась централизации, монархизации и милитаризации. Бывший центр веры превратился в секуляризированное церковное государство (Kirchenstaat), обладавшее разработанным внешнеполитическим курсом. Таким образом, у христианского универсализма появилось несколько голов: на одной стороне – монархии, защищавшие свой прямой божественный мандат и священные понятия королевства, на другой – усилившееся папство, настаивающее на своем праве распределять инвеституры и смещать временных правителей. Хотя победа папы в определенной мере способствовала укреплению европейского политического многообразия, социальные условия конца общеевропейской империи были заложены в кризисе 1000 г.

Англия после завоевания была, в противовес капетингской Франции, чрезвычайно централизованным, внутренне организованным и социально гомогенным феодальным государством. Эта необычайная сплоченность стала прямым результатом быстрого установления норманнского правления в англосаксонской Англии [Андерсон. 2007. С. 155–157; Mitteis. 1975. Р. 199–212; Brenner. 1985b. Р. 255–258]. Отношения феодальной общественной собственности стали прямым следствием Норманнского завоевания, они отражали основную форму господства в герцогстве Нормандия^[77]. Норманнское герцогство в низовьях долины Сены (840–911 гг.) было образовано в период распада каролингской власти и присвоения полномочий бана сеньорами, ранее подчиненными императору. В герцогстве политическая структура, унаследованная от скандинавских захватчиков и связывающая требовательную свиту с могущественным вождем, слилась с первоначально дарованной, а позднее узурпированной публичной властью каролингского герцога [Le Patourel. 1976. Р. 13; Hallam. 1980. Р. 34–43]. После бури сильнейших междоусобиц (1030–1047 гг.) Вильгельм присвоил графскую власть бана в Нормандии и смог восстановить порядок в своем герцогстве [Searle. 1988. Р. 179–189], однако ему нужно было удерживать своих магнатов и союзников, сковывая их движения. Его двор стал постоянной резиденцией правительства и совета, местом разрешения конфликтов. Именно здесь был разработан план вторжения в англосаксонскую Англию.

Сначала, однако, норманны были вынуждены соперничать за земли и рабочую силу с соседними княжествами (Фландрией и Бретанью). Перейти Ла-Манш герцогу Нормандии позволила внутренняя сплоченность его военной элиты, все представители которой могли заявить о личном родстве с герцогской семьей. Другими факторами оказались огромное земельное и финансовое богатство герцога, ставшее результатом военных рейдов и колонизации, его способность собирать налоги, взимать платы, связанные с отправлением правосудия, и пошлины, а также право арьербана (arriereban), то есть созыва ополчения, ставшее фактически главным королевским полномочием, Ьаппит ом [Le Patourel. 1969; 1976. Р. 281ff).

Итак, Норманнское завоевание основывалось на знакомой нам схеме феодального господства: внутренняя сплоченность класса сеньоров определялась способностью высшего сеньора вознаграждать своих сторонников; она разрушалась тогда, когда распределение земель превращало получавших их сеньоров в соперников бывшего вождя^[78].

Класс англосаксонских держателей земли был лишен своей собственности и истреблен за два десятилетия завоевания, его земли были распределены между военными Вильгельма, то есть баронами. Стремительный характер завоевания привел к установлению норманнского господства над всей территорией Англии как единого целого. Землевладельческая революция прошлась по стране катком, осуществив радикальные изменения в собственности, ее размерах и конституционном статусе сеньорий. Сеньоры получили свои землевладение в держание от «короля» – они стали наследуемыми, но не частными владениями. Король оставался высшим землевладельцем всей территории страны. Когда франкская Галлия распалась на множество независимых сеньорий бана, Англия была объединена в единое целое. В противоположность Франции норманны и Плантагенеты смогли, несмотря на постоянное противодействие со стороны баронов, удержать монополию бана и после 1066 г. Все держатели земель из норманнской знати должны были присягнуть на верность непосредственно королю (Солсберийская клятва, 1086 г.), что позволило предотвратить децентрализацию, связанную с вассальной «медиатизацией», ставшей столь губительной для капетингской Франции и салийской Германии. «Королевский мир», определенный полномочием бана, свел к минимальному уровню частные междоусобицы, создав признанные институты разрешения земельных конфликтов, а также споров о собственности и привилегиях англо-норманнского правящего класса [Kaeuper. 1988. Р. 153ff].

Быстрое учреждение хорошо организованного манориального режима означало, что поместной сеньории сопутствовало широкомасштабное закрепощение англосаксонского крестьянства [Brenner. 1985b. Р. 246–153; 1996. Р. 258–264]. Из-за лучшей самоорганизации знати, отражающей как структуру герцогской власти в Нормандии, так и военную организацию завоевания, английское крестьянство не могло выступить против крепостничества в период XII–XIII вв. Централизованное феодальное государство означало, что королевский закон усмирял скрытые конфликты внутри знати. Крепостные попали под исключительную юрисдикцию манориальных сеньоров (что смягчило напряжения между королем и сеньорами), а свободные люди оказались в королевской юрисдикции общего права. Сменяемые шерифы стали основным штатом этого дополнительного уровня публичной правовой власти, который действовал параллельно с традиционными отношениями вассальной зависимости, связывающими знать. В определенном смысле, властные отношения после 1066 г. основывались на двойном режиме собственности, который напоминал каролингский: норманнские сеньоры получили полную свободу действий по отношению к вилланам (крепостным) на собственных поместьях; свободные крестьяне (фригольдеры) платили налоги королю и имели доступ к публичным судам. Неудивительно, что классовый конфликт в таких условиях обычно принимал форму недовольства крестьян собственным социальным статусом [Hilton. 1976а].

Кроме того, из-за наличия обширных территорий Британских островов и монопольной власти Вильгельма и его преемников экспансионистская фаза геополитического накопления – вместе с характерной для нее относительной сплоченностью правящего класса – продлилась вплоть до XIV в. Она была остановлена только началом эко-демографического кризиса и усилившейся конкуренцией внутри знати за уменьшающиеся доходы, что запустило историю Столетних войн и последующие «гражданские» «Войны роз». К этому времени, естественно, французскому королю уже удалось централизовать собственные территории настолько, что он смог сравняться с Англией. В период XII–XIV вв. англо-норманнские сеньоры не только завоевали Уэльс, Ирландию и Шотландию, но также обратили свое внимание на разобщенные герцогства северной Франции, основав при Плантагенетах империю, которая охватывала земли от Гебридских островов до Пиреней [Le Patourel. 1976; Davies. 1990; Frame. 1990]. Военное превосходство было одновременно причиной и следствием необычайной централизации Английского королевства, выражаемой в бесспорной монополии королевского бана. Целостность и относительная стабильность формирования английского государства до XIV в. должна рассматриваться с учетом этого фона фиксированной, двухчастной структуры собственности, которая свела к минимуму конкуренцию знати за крестьянство. Эта договоренность знати, выработанная ради сохранения аграрных прибылей, была укреплена более значительными общими стратегиями геополитического накопления в северо-западной Европе, проходившего под эгидой короля, «Верховного Лорда».

Схема образование феодального государства в капетингской Франции в период начала тысячелетия определялась полной фрагментацией политической власти [Brenner. 1996. Р. 251–155]. Начиная с конца XI в. принцы и король пытались объединить свои территории – борясь одновременно с шателенами и друг с другом [Андерсон. 2010. С. 152–154; Mitteis. 1975. Р. 267–279; Hallam. 1980]. Итак, логика построения французского государства развивалась под постоянным давлением со стороны геополитической конкуренции, то есть конфликта внутри правящего класса, подталкивающего мелких сеньоров покориться более крупным, и под воздействием внутрифеодального политического сотрудничества, направленного на удержание власти над крестьянством. Капетингской монархии пришлось применить весь арсенал феодальных техник экспансии, чтобы за четыре века установить над Франкией свой сюзеренитет – начиная с авантюрных войн и аннексий, династическых браков, подкупов и союзов и заканчивая простой конфискацией и распределением земель. Местную аристократию подавляли, кооптировали, использовали в смешанных браках, от нее откупались или же привязывали ее к королю при помощи непрочных вассальных связей [Given. 1990].

Поскольку концентрическое расширение капетингской монархии было постепенным, длительным, ступенчатым процессом, французское королевство никогда не достигало того единства, которым характеризовался его соперник – Англия. Что еще важнее, французская «медиатизация» («вассал моего вассала – не мой вассал») означала, что власть короля признавалась здесь далеко не в том объеме, в каком она была признана в Англии после завоевания. В силу отсутствия этой внутренней организации правящего класса французская знать конкурировала с королем за право взимать налоги и контролировать крестьянство. Именно эти конкурентные претензии на определенные полномочия оказались решающими для улучшения положения французского крестьянства [Brenner. 1985а. Р. 21–23; 1985b. Р. 220; 1996. Р. 251–255]. Несмотря на неблагоприятное демографическое давление^[79], крестьянству за период XII–XIII вв. удалось освободиться от крепостничества (сменив трудовые ренты на ренты, выплачиваемые деньгами) и получить к началу XIV в. de facto – но не dejure – права собственности на свои наделы, пользование и наследование которых определялось обычаем. Сеньоры, нуждающиеся в наличных деньгах, продавали хартии вольностей, регулирующие освобождения от работы в крестьянских общинах. Ренты (cens), но также и иные сборы (пени, налоги на наследство и взносы при передачи имущества) все еще исчислялись по размеру наделов, оставались фиксированными и потому благодаря инфляции уменьшались. Со временем сеньоры столкнулись с необходимостью отдавать свои домены в аренду или же просто продавать их [Duby. 1968. Р. 242; Hallam. 1980. Р. 1611F, 225]. Падение рент и потеря собственности сделала их финансовое положение весьма хрупким. Многие задолжавшие шателены и рыцари были привлечены к службе на более крупные поместья. В других случаях они продавали себя в качестве наемников или же отправлялись «за границу», чтобы добиться получения собственной сеньории в не-франкской периферии. Ключевым пунктом является то, что крестьянство использовало слабость и дезорганизацию собственных сеньоров, обращаясь в королевские суды, чтобы сохранить уступки, вытребованные им у сеньоров бана. Король вставал на сторону крестьян, поскольку их свобода означала для него появление новой доходной базы (но базы не рент, а налогообложения) и в то же время ослабляла позиции конкурирующей с ним знати. Хартии вольностей, дарованные сельским общинам, и индивидуальные освобождения в значительной мере пошатнули прямую власть знати над сельским населением. Там же, где местная знать, стремясь решить свои проблемы с доходами, пыталась снова навязать произвольные налоги или традиционные поборы, совмещение крестьянских бунтов и правовой поддержки короля привело к неотвратимому падению децентрализованного режима баналитета.

Установление капетингского правления в различных французских княжествах было поэтому не столько внезапным воцарением, сколько неравномерным в хронологическом и региональном отношениях процессом смешения сетей королевского патронажа с сетями уже существовавших знатных семей, осуществленное благодаря системе наследования и феодальным техникам господства. Здесь не было государства, которое могло бы насадить свою бюрократию на всей территории, здесь был феодальный правитель, который должен был завоевывать личную преданность политических властителей, которые по-прежнему воспроизводили сами себя на основе своих земель, а также должностных лиц, передающих свои должности по наследству и склонных к присвоению этих обеспеченных землями должностей. С одной стороны, капетингское правление означало включение независимых сеньоров в феодальную иерархию на правах вассалов; с другой – оно требовало встраивания сети королевского правосудия, отправляемого королевскими агентами, в региональный политический ландшафт. Эта попытка монополизировать право на арбитраж постоянных споров между крупными сеньорами (светскими или церковными), городами, мелкими сеньорами и деревенскими сообществами впутала королевских агентов в самую гущу местной политики. Изменчивые союзы короля, региональной знати, городов и крестьян, а также, что главное, желание короля отнять контроль над городами и крестьянскими сообществами у знати, – вот что придало формированию французского государства его в высшей степени неравномерный и рваный характер.

К началу XIV в. французское «государство» утвердилось на новой конфигурации общественных классов. Король – в теории и на практике – стал феодальным сюзереном, пытающимся наладить в провинциях работу публичных постов, чтобы контролировать сбор налогов и отправление правосудия. Территориальные принцы были включены в феодальную иерархию. Независимый класс сеньоров бана и рыцарей исчез или превратился в мелкую знать. Многие города отказались от сеньорального контроля и получили королевские вольности. Наконец, крестьянство завоевало значительную личную свободу и de facto права собственности. Но несмотря на эти процессы административной централизации и территориального объединения, королевство оставалось совершенно феодальным – персонализированным и фрагментированным.

Восхождение Капетингов к власти и распространение их королевских владений на четыре пятых современной Франции не было неизбежным; также этот процесс не был естественной, однонаправленной, непрерывной историей роста, в которую мы должны верить, если следовать учебникам и национальным историкам. В действительности, сравнительно небольшое королевское владение – Иль-де-Франс, – хотя и пользовалось важной легитимацией, обеспеченной церковным освящением и теорией божественности монархии, вряд ли выступало в качестве реального соперника более могущественных конкурентов, среди которых особенно выделялись английский король Генрих II и его преемники. Сама природа феодально-наследственных государств – все минусы разобщенной территории, биологические случайности в династическом воспроизводстве и преемственности, апанажи^[80], дарованные младшим сыновьям королевской семьи, периодически отбираемые у них, – все это задало абсолютные пределы формирования французского государства. Территория сжималась и распадалась на части; неопределенность всего предприятия в целом стала ясна в момент феодального кризиса XIV в. и Столетней войны.

Все это – не аргумент в пользу роли случая и удачи в истории. Скорее, в условиях устойчивого межличностного политического режима собственности логика формирования государства включает в себя моменты и централизации, и децентрализации, определяемые степенью самоорганизации правящего класса и класса производителей. Так же, как в IX–X вв. Каролингская империя распалась из-за общего давления чрезмерного налогообложения и внешних угроз, французская монархия боролось за то, чтобы в период кризиса XIV в. удержать важнейших баронов на привязи. Другими словами, отношения собственности задавали структурные пределы формирования государства во Франции Высокого и Позднего Средневековья.

6. Заключение: формирование многоакторной Европы в Средневековье

Европа расширилась до возникновения капитализма. Она расширялась до того, как итальянские, фламандские и германские порты смогли заняться масштабной торговой деятельностью, а также до великих географических открытий за океаном, финансируемых абсолютными монархиями. Носители средневековой экспансии – недовольная и поставленная под экономический удар позднефранкская знать, ищущая новые источники дохода. Причины феодальной экспансии были «внутренними»: предшествовавшая внутренняя перестройка отношений собственности, осуществившаяся на центральных территориях бывшей Каролингской империи, запустила процесс массовой центробежной миграции. Истолкование «феодальной революции» X в. в качестве драматической реакции сеньоров на кризис доходов открывает прямую связь между внутренними общественными отношениями и внешним завоеванием, то есть между «внутренними» и «международными» трансформациями.

Везде, где рыцарям удавалось удержать власть над недавно приобретенными сеньориями, процесс продолжался формированием феодального государства. Возникли новые королевства. Социальная трансформация и географическая интеграция европейской периферии объединили континент в социальном, военном, торговом, культурном и религиозном отношениях, одновременно накрыв его духовным зонтиком папского политического контроля. Балтийское море, северная Атлантика, а также Средиземное море стали акваториями католичества, на которых все больше начинали господствовать города-лиги и города-государства, связывающие Любек и Реваль (Таллин), Гамбург, Брюгге и Лондон, Геную и Барселону, Венецию и Константинополь с Александрией. Несмотря на установление торгового и культурного единообразия, политико-территориальная разобщенность сохранялась. В силу феодального характера колонизации экспансия начала тысячелетия породила не зависимые колонии, а независимые династические политические образования. Эта тенденция была встроена в межличностную структуру феодального способа эксплуатации; она же создавала место не для общеевропейского имперского господства, а для властно-политических расколов, которыми быстро воспользовались недавно появившиеся династии. Политическая карта Европы к концу XIV в. показывает, что феодальная государственность рассталась с призраками собственного прошлого – с образами Римской и Каролингской империй. Хотя возникли новые империи (Испания и Германия), могущественные монархии (Франция и Англия), а также претендующее на верховенство папство, борьба за превосходство между неравными политическими образованиями в Европе так и оставалась незавершенной. Несмотря на то, что развитие многоакторной Европы не было необратимым процессом, возникновение множества политических структур в пределах культурного единства христианской Европы снова и снова подрывало универсалистские имперские амбиции, питаемые сохраняющейся логикой (гео)политического накопления.

Однако если политический плюриверсум стал играть роль конститутивной черты европейской геополитики, он не предполагал территориальной идентичности своих элементов, также как и не мог он запустить процесс формирования нововременного государства. Феодальный колониализм не был ни структурным развитием социальной и политической организации трудовых процессов, ни прыжком технологических инноваций. Сохранение принудительного извлечения прибавочного продукта аграрного труда в период всего Средневековья означало то, что присвоение, которым была занята знать, оставалось в территориальном отношении, прежде всего, экстенсивным, а в политическом – интенсивным. Именно потому что непосредственные производители продолжали владеть средствами собственного выживания, не могла реализоваться определяемая постоянным инвестированием капиталистическая логика систематического снижения затрат посредством замены рабочей силы технологическими инновациями с результатом в виде роста производительности. Поэтому, хотя внеевропейская экспансия продолжалась, внутриевропейская конкуренция за рабочую силу и территорию, а также классовый конфликт между сеньорами и крестьянством, определяемый уровнем эксплуатации, усиливались в равной мере.

Торговля для средневекового колониализма оставалась эпифеноменом, однако распад Каролингской империи создал «промежутки», внутри которых города смогли освободиться от политического контроля территориальных принцев (случай Италии анализируется в: [Tabacco. 1989. Р. 182–236]). Но хотя политическая автономия городов была достигнута в тех регионах, где короли были слишком слабы, чтобы восстановить свою власть после «Феодальной революции» (в Германии, северной Италии, Фландрии), эти города оставались зависимыми в экономическом отношении от спроса правящего класса. Подъем и падение средневековых городов были жестко связаны со способностью класса держателей земель извлекать прибавочный продукт и, в частности, с кредитоспособностью королей, берущих средства в долг. Если городам не удавалось превратиться в землевладельческие города-государства с независимыми источниками неторговых доходов (Венеция), их процветание определялось спросом знати, который в свою очередь зависел от рент, извлекаемых из крестьянства в условиях эко-демографических колебаний аграрного общества. Возобновление торговли на большие расстояния в XII в. само было результатом возросшего спроса аристократии, основанного на усилившейся эксплуатации систематически закрепощаемого крестьянства. Она, естественно, усилила военную конкуренцию внутри знати, что в свою очередь запустило маховик торговли. Когда же в XIV в. разразился кризис, первыми пострадали именно города.

В этой главе показана связь двух важных системных трансформаций средневековой геополитики и классового конфликта. Борьба внутри правящего класса сеньоров поздней Франкской империи в условиях усилившегося внешнего давления ускорила развал империи, произошедший в период «Феодальной революции» около 1000 г. Имперская иерархия уступила место феодальной анархии. Перестройка способа эксплуатации аграрной экономики, основанной на крепостном труде, породила милитаризацию франкской деревни, тогда как территориализация и патримониализация сеньорий привели к введению права первородства, что стало выталкивать лишних сыновей сеньоров за пределы старой Франкии. Затем мигрирующие франкские сеньоры, получившие легитимацию от Церкви, ставшей политическим институтом, попытались внедрить собственные традиционные формы политического воспроизводства в периферийных территориях за пределами бывшей Франкской империи. Появились новые королевства, учреждаемые рыцарями, которые сами основывали новые династии. В то же время французская монархия укрепила свою власть. Новый международный порядок характеризовался множеством королевских династий и иных феодальных акторов. В общем, отношения собственности объясняют конституцию, действие и трансформацию средневековых геополитических порядков. Различия в средневековой геополитической организации отражают властные отношения, дифференцированные различными формами сеньории – банальной, поместной и земельной, которые организовали общественные отношения эксплуатации и властные отношения внутри знати.

Теперь мы можем понять, почему неореализм и реализм не объясняет возникновение, воспроизводство и закат средневековых геополитических систем: поведение акторов во всех трех системах не было производной структуры-системы (анархии или иерархии) в неореалистическом смысле, но определялось на фундаментальном уровне (гео)политическим накоплением, опосредуемым межличностными феодальными связями и общей римско-католической культурой. Феодальные стратегии воспроизводства были совместимы с различными формами международной организации – имперской, индивидуализированной и королевской, пока главной единицей власти и производства оставалась сеньория. Политическое и геополитическое поведение фундировалось конфигурацией этих основанных на сеньории режимах собственности. Различные варианты формирования государства как на территории бывшей Франкской империи, так и за ее пределами обнаружили свой институциональный и «модернизационный» предел в сохранении и экспорте структур сеньории. Хотя территориальные границы феодальной Европы существенно расширились при переходе от Раннего Средневековья к Высокому и ее различные правители уже не объединялись единой имперской властью, социально-политическая организация не претерпела фундаментального изменения. Это означает, что несмотря на геополитический порядок Позднего Средневековья не был структурирован различием экономического и политического, новое укрепление королевской власти стало выражаться в начавшейся дифференциации внутреннего и международного. В определенном смысле феодализм сотворил мир по собственному образу. Но в совсем другом смысле он же создал сохраняющееся наследие европейской политической географии, разделенной по династическим линиям.