Мифологические персонажи в русском фольклоре

V. Рассказы о домовом

В «Описании древнего славянского языческого баснословия» М. Попова о домовом сказано: «Сии мечтательные полубоги у древних назывались гениями, у славян защитителями мест и домов, а у нынешних суеверных простаков почитаются домашними чертями»[266].

Примерно то же о домовом или «дедушке домовом» писал и М. Чулков, отмечая, что многобожие, т.е. идолопоклонство и суеверие, «этот великий неприятель человеческого разума содержал прежде и ныне часто содержит под своим игом многие народы, не выключая и людей ученых... Верят, что во всяком доме живёт чёрт, под именем домового, он ходит в доме по ночам в образе человека, и когда полюбит которую скотину, то оную всячески откармливает, а буде не полюбит, то скотина совсем похудеет и переведется, что называется не ко двору»[267].

В «Славянской мифологии» А.С. Кайсарова указывается, что «домашние черти» были двух родов – добрые и злые, и паши предки «почитали себя щастливыми, имея одного из первых у себя дома в гостях; тогда думали сии простые люди, всё должно быть благополучно, лошади будто бы жирели, хлебные овины наполнялись и проч. Когда же приходил злой дух, то всякие, говорят, терпели от него беспокойства; даже неучтивость его могла до того простираться, что, наконец, принужден будешь вовсе оставить дом»[268].

Этих примеров достаточно, чтобы убедиться, что первые исследователи представлений русских о домашних духах, с одной стороны, рассматривали их как одну из ипостасей чёрта, нечистой силы, а с другой – устанавливали их тесную связь с домом и хозяйством. Все они очень сходно указывают и на основные функции домового, причем характеристика домового совпадает с информациями и рассказами о нем, собранными и записанными на протяжении последующих двух веков.

Вера в домового была общераспространенной на Руси, и рассказы о нем длительное время не вызывали сомнений в силу представлений, что он обязательный, близкий участник жизни крестьянина, покровитель его хозяйства, защитник его дома. Поэтому неудивительно, что из числа образов низшей мифологии, представителей потустороннего мира, именно образ домового оказался наиболее стабилен и живуч.

В рассказах о домовом совершенно нет того священного трепета, который так ощутим в быличках и бывальщинах о духах природы. Зато домашние духи лишены того поэтического ореола, который характерен для образа водяного, лешего и особенно русалки.

При рассмотрении рассказов о домовом, бытовавших в русской деревне XVIII – начала XX в., нет нужды обращаться к генезису этого образа, т. к. вопрос этот не вызывает сомнения и может считаться давно решенным. «Образ домового совершенно ясен, – констатирует С.А. Токарев, – и в вопросе о происхождении его нельзя ошибиться»[269]. Верованиям о домашних духах, которые рассматриваются в многочисленных этнографических исследованиях, посвящена интереснейшая по своим общим положениям и богатая по материалу монография крупного финского ученого Лаури Хонко[270]. Исследование это чрезвычайно облегчает фольклористический анализ рассказов и о русском домовом, сюжеты которых входят в единый типологический цикл фольклора о домашних духах.

Обыденностью, будничностью этих представлений, очевидно, объясняется и то, что образ домового остался чужд народному изобразительному искусству и таким традиционным и древним жанрам словесного фольклора, как песня, сказка и былина. Он живёт лишь в несказочной «деловой» прозе, т.е. в информациях, утверждающих несомненность его существования, рисующих его поведение, отношение к людям и скотине, в быличках и бывальщинах, повествующих о связанных с ним случаях жизни и быта русской деревни, о его вмешательстве в людские судьбы, в хозяйственную жизнь семьи, покровителем которой он считался.

На протяжении XIX – начала XX в. краеведы, этнографы, любители-корреспонденты с мест не только подчеркивали, что вера в домового является общераспространенной, но и утверждали, что, согласно народным представлениям, он живёт в каждом доме. Например, корреспондент Тенишевского бюро писал из Смоленской губернии: «Почти поголовно крестьяне все безусловно верят в существование домового и жилищем его считают темные углы, верх потолка, подполье, и чаще всего хлевы»[271]. С такой же уверенностью писал о вере в домового и корреспондент Русского географического общества из Нижегородской губернии: «Крестьяне все почти убеждены, что в каждом доме живёт домовой»[272]. В «Воронежском литературном сборнике» указывалось, что домовой занимает первое место в демонологии воронежских крестьян и что, согласно поверью, «никакой дом не может стоять без домового»[273].

«Крестьяне твердо убеждены, – писал корреспондент Тенишева из Сольвычегодского уезда Вологодской губернии, – что в каждом доме есть домовой, живёт он преимущественно в хлевах и поветях (сенниках), но разгуливает и по всему дому. «Он у нас называется также «суседом» и «батманом». Многие из крестьян рассказывают, что много раз они слыхали, как домовой ходит по хлеву, кормит лошадей и разговаривает с ними»[274]. Информации краеведов содержат многочисленные свидетельства о домовом, записанные непосредственно из уст крестьян: «Домовой обязательно есть в каждом доме, без него и дом стоять не будет»[275].

Во всех этих многочисленных и разнокачественных информациях образ домового исключительно стабилен и монолитен, понятен и прост. Характеристика его сводится к нескольким повторяющимся чертам.

Отличительным признаком домового, раскрывающим его сущность и объясняющим отношение к нему рассказчиков, является то, что он прежде всего хозяин, причем не в том смысле, как водяной или леший являются хозяевами водного или растительного мира, который они оберегают от враждебного им человека, а как глава дома, того узкого хозяйственного мирка, с которым связаны все помыслы и заботы крестьянина. Он выступает как рачительный и заботливый хозяин того дома, в котором живёт, и принимает деятельное участие в жизни обитающей в нем семьи; этим определяются и его заботы о скотине, что является наиболее часто упоминаемой в информациях его функцией. Именно этим качеством домового – тем, что он хозяин, – определяется и его плохое отношение к нерадивым, недружным семьям. Тесной связью домового с семьей, в доме которой он живёт, объясняется и его функция «вещуна», предсказывающего «добро» или «худо», свадьбу, смерть, пожар, рекрутчину и т.д.

Так, в Симбирской губернии в конце XIX в. записаны сведения, что «верят в домовых и будто к могущему случиться несчастью они стонут или плачут под печкой или в переднем углу подпола и непременно басом: ух, ух, к худу»[276]. В Воронежской губернии о домовом говорили, что «когда чует он беду, то вещует»[277]. Подобные сведения фиксировались сравнительно недавно экспедициями Института этнографии во Владимирской области и в Лудзенском районе Латвийской ССР, правда, исключительно от людей преклонного возраста. Поверьем, что домовой тесно связан не только с домом как строением, но и с семьей, объясняется то, что, переходя на новое место жительства, его приглашали с собой. Обычай этот был распространен повсеместно, и обращались к домовому примерно одними и теми же словами. Так, в Казанской губернии при переходе в новый дом «насыпали на лапоть из под печки» и приговаривали: «Домовой, домовой, не оставайся тут, а иди с нашей семьей»[278], «Дедушка, соседушка, иди к нам», – закликали домового в новый дом в Вологодской губернии[279]. На распространенность этого обычая указывали и корреспонденты из Симбирской губернии, причем один из них сообщал, что крестьяне считают, что если хозяин не позовет с собой домового, то «не будет водиться скотина и ни в чем не будет спорыньи»[280]. В одной из формул приглашения домового очень любопытно отразилась как его связь со строением, так и с семьей. Так, в Белозерском уезде Новгородской губернии к домовому при переезде обращались так: «Здесь оставайся и туда пойдем»[281].

Домовой. Резное дерево, X в.

В обычае этом, как и во многих других моментах культа домового, отразилось и своеобразное двоеверие. Когда ломали избу, – брали икону, хлеб и вызывали домового: «Батюшка домовой, выходи домой»[282]. Считали, что если домового не вызвать, он останется на развалинах и будет пугать по ночам своим криком и плачем[283].

В информациях о домовом среди хозяйственных его функций чаще всего упоминается отношение к скотине. Обычной формулой обращения к домовому с просьбой о покровительстве при покупке коровы или лошади была: «Хозяин-батюшка, побереги скотинку». Формула эта в сущности везде была одна и та же, с небольшими вариациями («Хозяин царь дворовый, прими моего живота в свои простые ворота»[284]; «Дедушка-соседушка, люби мою скотинку», – приговаривали в Вологодской губернии[285]). Считалось очень важным заручиться благосклонностью и покровительством домового, так как если он не взлюбит скотину (чаще всего это случалось, если она не под масть хозяину), то беда – замучит, надо будет её продавать.

В целях умилостивления домового прибегали к своеобразному жертвоприношению, в котором также обнаруживаются черты, двоеверия. В Смоленской губернии существовал, например, такой обычай: «Хорошие хозяева на заговины оставляют хозяину (домовому) накрытый стол, а некоторую часть кушаний выносят на скотный двор, где и ставят на топор, врубленный плашмя в левую верею ворот. Ставя кушанье, говорят: „Хозяинушка, батюшка, хлеб-соль прими, скотинку води”»[286].

Таким же единообразным, как представление об отношении домового к людям и его функциях, было, за немногими и малотипичными исключениями, представление о его внешности. Лишь редко встречаются сведения, что по внешнему облику домовой близок к чёрту, что он черный, рогатый и холодный, если его ударить – «рука разбивается»[287], «руки у него шершинатые, такие, как будто овчиной поволочены»[288], «у него чуть заметные рога и подогнутый еле заметный хвост»[289]. В большинстве случаев эта близость домового к чёрту, к нечистой силе не акцентируется, иногда даже снимается, ослабляется ремарками информаторов: «Домовушка должен быть тот же шишига, то ись дьявол, по крайности прежде был шишигой, а теперь, видится, обрусел»[290]. Также редки сведения, что домовой может принять вид собаки, гадюки, кошки, лягушки или даже прыгающего мешка с кормом.

Среди описаний внешности домового доминируют не только свидетельства его антропоморфности, но и указания на то, что он похож на хозяина дома, на одно лицо с ним. По сведениям П.Н. Рыбникова, «домовой видом в хозяина»[291]. Описывая внешность домового, его одежду, рассказчики рисуют обычно тот местный костюм, в котором ходят старики. Так, в Смоленской губернии домовой – «седой старик с непокрытой головой, одетый в длинную белую рубаху»[292], в Орловской губернии он «как человек у свитке и подпоясан»[293]. В Новгородской губернии крестьянин рассказал, что услышал при пожаре крик и увидел мужчину среднего роста в синем балахоне, красном кушаке, который бегал по полу и кричал: «Ой, погиб я теперь, не найти мне лучше этого дома». Все подтвердили, что это был домовой[294]. В записях из Вологодской губернии домовой – «небольшой старик, с длинными седыми волосами и бровями, с сердитым выражением лица, кривыми ногами, тело, кроме рук с длинными когтями и лица, покрыто шерстью белого цвета[295]. В этом описании как бы сочетаются демонические и человеческие элементы зрительного образа домового, однако антропоморфные черты и в этом случае явно преобладают.

Домовой не только похож на людей, у которых обитает, не только заботится о хозяйственном благополучии и ухаживает за скотиной, но и сам живет наподобие крестьянской семьи. Существовали рассказы о его жене (домахе, домовихе, иногда кикиморе), которая ночью выходит из-под пола и прядет[296]. Рассказывали, что есть у него и дети. Кормит он свою семью хлебом «который неумойки лапают»[297].

В поверьях утверждалось, что домовому свойственны людские слабости и заботы. Он, например, якобы приходит греться на печку, потому что «горазно озяб на дворе». Домовые ходят в гости друг к другу. Иногда ссорятся и даже дерутся, чаще всего из-за корма, который воруют у чужой и носят своей скотине. Домовой водит знакомство, а иногда воюет не только с банниками и овинниками, но и с лесовиками и полевиками. «Все эти духи близкие и родные или друзья, кумовья», – заключает информатор из Смоленской губернии[298].

В Вологодской губернии считали, что домовые распоряжаются только тем домом, в котором живут, и не вторгаются в дома, занятые другими домовыми. Живут они между собой в согласии и в зимние бурные ночи собираются на пляски в какой-нибудь нежилой избе на краю деревни. В плясках, которые продолжаются до утра, принимают участие как суседки, так и кикиморы. Из избы, где совершаются пляски, слышится топот, визг, вой, лаянье и мяуканье[299].

Все эти подчеркнуто антропоморфные черты домового делали его близким, понятным и не страшным. Он и не погубит, как коварная русалка, не утопит, как могущественный водяной, не утащит в чащобу, как злой леший, а рассердившись, лишь ущипнет, насадит синяков, спрячет какую-нибудь вещь и этим ограничится. Недаром информатор из с. Глубокого Смоленской губернии, устанавливая общность представлений крестьян о чёрте и водяном, замечал: «Совсем к другой категории существ принадлежат домовые, хлевники и гуменщики, отличительной чертой которых является забота о поддержании порядка и благополучия в вверенном их попечению доме»[300].

Согласно поверью, домового можно увидеть невзначай, чаще всего ночью, подле скотины или лошадей, и преднамеренно – в чистый четверг, придя со свечкой из церкви[301], на пасху после утрени сидящего на чердаке за трубой. Однако смотреть на домового можно только поодиночке, да и то рискуя его рассердить.

Домовой настолько человечен, что с ним можно подружиться; не только заручиться его благосклонностью, но и по-товарищески с ним общаться. «С деверем подружились, – рассказывала о домовом в Орловской губернии одна женщина, – и за ручку здравствовались»[302].

Характер представлений о домовом определяли круг фольклорных сюжетов о нем. Вернее, образ домового складывался из бытовавших о нем меморатов; в свою очередь, отобранные, отстоявшиеся в народном сознании представления о домовом определяли круг типичных, постоянно обращавшихся в народном репертуаре рассказов о нем. Несмотря на многочисленность этих рассказов, они сводятся к сравнительно небольшому количеству сюжетов.

Среди рассказов о домовом встречаются как былички, так и бывальщины.

В плане жанровых особенностей для былички характерен такой рассказ: «Лет 15 тому назад мучили меня два маленьких хозяина, малые, как дети, но шерстистые»[303]. Таков же рассказ крестьянина Орловской губернии, который, по его словам, сам видел, как домовой во сне душил его брата («черный, лохматый, здоровый как медведь, на голове шапка»[304]).

Типичными былинками являются, как правило, рассказы о том, как домовой вещует, т.е. стуком и стоном предвещает смерть хозяина, как он плачет, стонет, предсказывая беду, или крякает к добру. Почти все эти былички имеют одну и ту же концовку, в которой утверждается, что рассказ опирается на собственный опыт и что «хозяин» тревожился не зря.

В некоторых меморатах содержится подробный рассказ о том, как рассказчику привиделся домовой: «Вот это я сплю, а на меня кто-то и налег; сначала-то это я не могу и пробудиться, потом опамятовался да как поглядел, а у меня на груди сидит кто-то с виду и не величек, а как будто десятипудовый куль на грудь-то поставлен. Всего на всё только немного кошки побольше, да и тулово похоже на кошкино, а хвоста нет; голова-то как у человека, нос от горбатый-прегорбатый, глаза большущие, красные, как огонь, а над ними брови черные, большие, рот-от широкущий, а в ём два ряда черных зубов, язык от красный да шероховатый; руки как у человека, только когти загнулись, да все обросли шерстью, тулово тоже покрыто шерстью, как у серой кошки, ноги-то у его тоже, как у человека. Как это только я его увидел, то так испугался, что инда пот прошиб»[305].

Нередко рассказывали, что при встречах с людьми домовые принимали облик человека и вступали в беседу. «Сидим это мы с Егором да разговариваем, – рассказывал крестьянин той же Вологодской губернии, – отворилась дверь, в её вошёл старик высокий, тощий и горбатый, с белой большущей бородой, богу не помолився, нам не поклонився, сел на лавку под полати, да на нас и смотрит». Рассказчик пересказывает свой разговор со стариком. Второй мужик никого не видит и удивлен, что его собеседник разговаривает ещё с кем-то. «Вот это я посмотрев на старика-то да и перекрестився. Вдруг его и не стало, а двери из избы не отворялись, деваться-то ему кажись бы некуда»[306].

Подобные мемораты, преподносимые как свидетельское показание, могут вырастать и в композиционно сложное повествование с разработанной фабулой. Например, один из корреспондентов Тенишева, отмечая, что ему «неоднократно приходилось слышать от крестьян рассказы о домовых», привел несколько таких быличек, записанных им в Меленко веком уезде Владимирской губернии.

«Вот что рассказывал мне один из крестьян, – писал он, – который лично видел его (домового. – Э.П.) и имел с ним дело: Однажды я купил на базаре в городе лошадь-мерина, привожу её домой и поставил её в омшаник. Дело было к вечеру. Замесил я лошади да и спрятался за ясли. Вдруг слышу с сушил кто-то слезает. Я присмотрелся. Вижу, слезает старик, седой как лунь, в желтой свитке, на голове лохматая шапка. Я догадался, что старик не кто иной, как дедушка домовой. Он подошёл к лошади и стал плевать ей в морду, приговаривая: «Вот так купил кляцу. Она и корму-то не стоила. В шею её со двора-то». Потом стал выгребать у неё корму, а сам всё плюет ей в морду, да приговаривает: «Рази ефто лошадь, ефто кляца. Купил бы, баит, кобылку пегеньку, задок беленький». В угоду домовому мужик купил другую лошадь. «Приезжаю, поставил кобылу в омшаник, замесил ей, а сам опять спрятался за ясли. Вижу, дедушка домовой слез с сушил. Подошёл енто он к лошади, осмотрел кругом, да и баит: «Вот ефто, баит, лошадь, так лошадь. Ефту стоит кормить, а то купил какую то кляцу». Стал её гладить, заплел ей на гриве косу, а сам всё подхваливает её, да сует ей под морду-то корму. Коли домовой ушёл, я вышел из-за яслей, перекрестился, взошёл в избу и баю: «Ну, баба и робята, никак ефта кобыла полюбилась домовому», – и рассказал им всё, что видел. И впрямь кобыла моя пошла на поправку. С той поры от пегой кобылы у меня три лошади, поцытай лучше моих во всем селе лошадей нет ни у кого».

Такого же характера и другой рассказ, записанный тем же корреспондентом: «На первый год, когда я отделился от отца, перешёл я жить с бабой в свою избу, а того и не знал, что коли уходят жить из одной избы в другую, то зовут и домового. Так вот. Дело было в страстную субботу, накануне христова воскресенья. Легли мы с бабой спать ещё засветло, потому что встать-то придется пораньше. Только мы заснули, как на чердаке што-то стукнет. Мы с бабой вскочили. Я зажег фонарь, полез на чердак, осмотрел всё. Также осмотрел и на клети. Только было снова забылись, как опять на чердаке-то стукнет да так, что инда изба затряслась и песок с потолка посыпался. Я уж больше не полез на чердак, потому что узнал, что ефто дело дедушки домового». Утром проделки домового не прекратились: «Я оделся, зажег фонарь, вышел на мост и слышу, на дворе-то словно кто бегает. Только отворил енто в мостовую дверь, так и остолбенел. Вижу, кобыла-то моя бегает по двору-то, что не есть силы-моцы, а на ней сидит седой старик в желтой свитке и в лохматой шапке. Я догадался, что ефто дедушка домовой. Скорее захлопнул дверь. А он по двору то гоняет взад и вперед, да и приговаривает: «Вот, баит, я тя хорошенько полицу, так, баит, вы умнее с хозяином-то будете, а то вы с ним не знаете, как дедушку домового прируцить». Утихомирился домовой только после того, когда хозяин повинился, поднес ему хлеб-соль и позвал на новое жительство[307]. Однако и от таких сложных быличек с разработанной фабулой бывальщины всё же отличаются в жанровом отношении.

Типичные бывальщины, близкие в легенде, – различные варианты распространенных, но очевидно сравнительно поздних по времени возникновения рассказов о происхождении домовых, которые якобы, как и прочие демонические существа, являются падшими ангелами, которые в наказание за тот или иной проступок были низвергнуты богом на землю[308].

Бывальщиной является и рассказ о том, как домовой заставил крестьянина вернуть проданную им лошадь. После водворения на старое место все домочадцы якобы услышали радостный голос домового: «Милый ты мой Серка, желанный, воротился»[309]. Этот сюжет с незначительными вариациями встречается как в ряде быличек, так и в бывальщинах, что, конечно, объясняется не заимствованием, а возникновением его на однородной основе. В виде бывальщины бытует и сюжет сказки о муже-оборотне[310]. Таковы же и многочисленные рассказы о бедствиях мужика, не позвавшего с собой домового на новое место жительства, сходные по сюжету с многими быличками.

Границы между быличками и бывальщинами, естественно, чрезвычайно зыбкие, поскольку создаются они на одинаковую тематику, имеют один и тот же основной образ, во многом совпадают сюжетно и едины в своей основной установке на «истинность». Разница заключается только в степени обобщенности рассказа, характере его локализации, степени близости к свидетельскому показанию.

Можно, конечно, говорить о бóльшей близости бывальщины к сказке, а былички к деловой информации, т.е. о разнице в тенденции рассказа. Однако это не даёт в руки исследователя необходимых постоянных признаков для классификации. Поэтому при обзоре устной прозы о домовом приходится отказаться от жанровой классификации и ограничиться рассмотрением её по сюжетам, или, вернее, по тематическим циклам.

Как уже говорилось, количество сюжетов о домовом очень ограниченно; все они порождены верованием, т.е. представлением о функциях домового, которые также довольно однотипны. Таким образом, тематические циклы рассказов о домовом можно свести к следующим: 1) домовой вступает в общение с домочадцами, показывается нм, предсказывает добро или зло; 2) любит или не любит скотину; 3) переходит или не переходит в новый дом; 4) общается с другими духами.

Циклы эти в свою очередь распадаются на несколько тематических кругов. В каждый из них входят как былички, так и бывальщины. Все они носят характер рассказа о чем-то обычном, будничном, аналогичны рассказам о дедах, родителях, соседях и не могут возбуждать ощущения мистического ужаса, столь характерного для демонологической прозы в целом.

Среди рассказов первого тематического цикла особенно много быличек и бывальщин о том, как домовой ночью наваливается на кого-нибудь, душит и пророчествует. В Саратовской губернии был записан рассказ, как перед смертью хозяина дома домовой пугал своим стуком и стоном[311]. В Орловской губернии женщина рассказала, что сама слышала как домовой зашёл в светлицу, «как заиграл на гребенке, как заскачет, только мостовины трещат». Оказалось – к свадьбе[312]. Таких рассказов, построенных по единой схеме (домовой подает знак – пророчество сбывается), много. В них постоянно подчеркивается привязанность домового к дому и его обитателям, его горе и отчаяние при пожаре, смерти хозяина, рекрутчине и прочих бедах. Человек должен всё это понимать и не забывать о своем покровителе.

В большинстве этих рассказов домовой обнаруживает себя стуком, стоном, плачем, кряканьем, но не показывается. Он щиплет за грудь женщин, гладит шерстистой лапой, даже снимает хозяина с печки, кладет его на пол и душит сеном. Как правило, в этих рассказах нет сложной фабулы, нет портрета домового, в основном это былички – мемораты о пережитом самим рассказчиком. Происхождение их легко объяснимо, если вспомнить душную, часто угарную избу, обычай спать на печи и т.д.

Иначе дело обстоит в других тематических циклах, в частности во втором цикле – рассказах об отношении домового к скотине. Порой и эти рассказы сводятся к констатации факта: «Есть хозяин, заплетает гривы у лошадей. Старые люди так и оставляли, не расчесывали, пока сама не расплетется. В колхозе, чтобы хозяин шерсть заплетал, – не слышал»[313].

Наряду с этим бытовали рассказы, полные конкретных деталей: «Домовой бантом завязывал хвосты у коров»[314], или: «Лет двадцать назад у свекра лошадям косички завязывал и ленточки в них»[315].

В этих рассказах (большей частью это не былички, а бывальщины) дается психологическая характеристика домового, который по тем или другим причинам может полюбить или, наоборот, невзлюбить лошадь, упоминается его жестокое или гуманное отношение к лошадям, нередко дается его портрет и даже приводятся его слова.

Так, в Воронежской губернии записан рассказ крестьянина о том, как домовой заплетал косички у лошадей его свояка: «Тот вышел ночью, а там на него похожий человек лошадь гладит. Свояк испугался, к избу обратно вошёл. А утром вышел – заплетены косички»[316]. П.Г. Богатырёв в Шенкурском уезде в 1916 г. записал несколько рассказов об отношении домового к лошадям, об его пристрастии к определенной масти: «Захенькало: “Хынь, хынь! Хоть бы худу да пегую”», или: «Ох, мне, – говорит, – хоть маленьку, да пегоньку»[317]. В Вологодской губернии в конце XIX в. был записан рассказ от крестьянина Федота Кириллова из дер. Глубоковой о том, как у его отца домовой невзлюбил бурого мерина и каждую ночь привязывал его хвостом к яслям. Там же от другого крестьянина был записан рассказ, как у его тестя хлев оказался не по нраву домовому и после долгих мучений «пришлось отступиться от хлева, не стали ставить скотину»[318].

Этот цикл рассказов, распадающихся на две основные тематические группы: домовой любит скотину, или домовой не взлюбил лошадь, корову и т.д., – состоит из рассказов композиционно более сложных, чем рассказы первого цикла, но вместе с тем в большинстве своем построенных также по единой схеме (первая группа – домовой любит скотину; отсюда следуют эпизоды – он её кормит и холит, таскает ей корм от чужих лошадей, заплетает косички, сердится, когда её продают, принимает меры, чтоб её вернуть. Вторая группа – домовой невзлюбил лошадь или корову; отсюда следуют эпизоды – он её не кормит, отнимает корм, гоняет, забивает под ясли, добивается, чтоб её продали). И в тех и других основная тема – отношение к скотине. При этом домовой, как правило, появляется во дворе, показывается хозяину, говорит. Отсюда описание вполне человеческих, «обыкновенных» поступков домового, его портрет, воспроизведение его слов, интонации, его психологическая характеристика. Все это, согласно законам жанра, сделано лаконично, отдельными мазками. В совокупности же, при несовпадении отдельных эпизодов и портрета, создается единый, близкий крестьянину в его хозяйственных заботах образ покровителя его скота, рачителя о его благополучии, почти человека, совсем не «нечисти». Недаром домовой сплошь и рядом не боится креста, освященной еды, божьего имени и т.д.

Домовой. Резное дерево, XIII в.

К этому циклу по своему характеру близки и рассказы об отношении домового к дому, покровителем которого он является. Среди быличек и бывальщин этого цикла особенно много нравоучительных рассказов о губительных последствиях пренебрежительного отношения к домовому. Эти рассказы также построены по одной схеме: завязка – переехали, забыв позвать с собой домового; основное повествование – трагические последствия этого; концовка – либо разорение, гибель, либо исправление допущенной ошибки. В Орловской губернии был записан рассказ, как после пожара «слышат ночью гул хозяева, голосят дворовые, что им притулиться негде». Длится это до тех пор, пока не «стали шалаши городить, хозяев закликать»[319].

В Орловской же губернии был записан рассказ от крестьянки Е. Захаркиной о случае, якобы происшедшем с её сестрой. Первоначально та не позвала с собой при переезде в новый дом «доможила». На неё обрушиваются всякие беды и неприятности. Выведенная из терпения домашними неурядицами, она приглашает доможила. И вот ночью «в окно лезет... улез, окно закрыл, да через них, они на полу спали, на полати, с полатей на печку и там остался, и с той поры уже хорошо, спокойно»[320].

Оба эти цикла рассказов возникают на основе ходячих представлений о хозяйственных функциях домового – покровителя дома и скотины, в них постоянно обыгрывается мотив общения домового с людьми: обитатели дома слышат его, даже разговаривают с ним, нередко видят его. Этим определяется и характер образа: с одной стороны, милостивого покровителя, с другой – капризного, требовательного, мстительного хозяина.

Среди этих рассказов встречались и такие, в которых поступки домового, обычно свидетельствовавшие о его расположении к скотине, проявлялись и по отношению к полюбившимся ему людям. Во многих местах рассказывали о стариках, которым домовой заплетал косичкой бороды, а в Вологодской губернии крестьянин Иван Кондратьев рассказал, что домовой любил его покойную мать и по ночам во сне заплетал ей косу: «Однажды спал я вместе с матерью и проснулся, ночь была месячная, и накинул на шею матери свою руку, а под руку попала кошка, она сидела на затылке, на волосах и была не наша, а какая-то серая. На другой день я спросил у матери о чужой кошке, и она мне сказала: „Полно, дурак, это был домовой, заплетал у меня косу”»[321].

Особый тематический цикл составляют рассказы об общении домового с другими духами. Рассказы о его дружбе или вражде с чужим домовым, банником, гуменником, полевым и лесным духами рисуются либо как добрососедские, либо отражают враждебные отношения односельчан, вызванные мелкособственническими интересами. Таковы рассказы о драках между домовыми, чаще всего из-за корма скотине, который они воруют друг у друга. В некоторых из них домовой взывает к людям о помощи. Бытовал и рассказ о том, как лешая передавала через крестьянских детей домахе, что умерла поляха и как это горестное известие вызвало плач и причитания домахи. Рассказы эти самостоятельно почти не встречаются, а контаминируются с наиболее распространенными быличками и бывальщинами о домовом-вещуне, о его отношении к скотине или к дому и его обитателям. Поскольку домовой – покровитель данного дома, хозяин очага, то его борьба с чужими представляется естествен-''1 ной. Корреспондент из Владимирской губернии сообщал: «Если заметят, что чужой домовой одолевает своего, тогда хозяин дома берет новую метлу и начинает ею хлестать по всем стенам двора, говоря: „Постой-ко, дедушка домовой, я те помогу”. После чего чужой домовой уходит. Чужие домовые воруют корм у скота, поэтому крестьяне их и замечают»[322]. В Калужской губернии считали, что когда домовые дерутся, надо кричать: «Уруш, наш, возьми чужого»[323].

Среди быличек и бывальщин о домашних духах, кроме рассказов о домовом и домахе, встречаются рассказы о кикиморе, об овиннике и баннике. Самый образ их в народных верованиях в основном совпадаёт с образом домового, но всё же не тождествен ему, а как бы его вариант, производный от основное го представления.

В Вологодской губернии считали, что в подполье живёт кикимора: «Перед бедой она начинает плести кружева, так и слышно, как стучат коклюшки»[324]. Согласно поверью, кикимора – «жена домового, живёт в голбце, выходит только ночью. Одевается в обыкновенный жен[325]. Кикиморы участвуют в ночных плясках, которые домовой устраивает в какой-нибудь избе на краю деревни»[326].

В информациях о банниках и овинниках, чаще чем в характеристиках домового, отмечается, что это духи злые, опасные, враждебные человеку. Корреспондент Тенишева из Владимирской губернии сообщал: «Об овинниках, также и банниках, как и домовых, ходит много рассказов. Молодые девушки в ночь под Новый год (Васильев вечер) ходят гадать в овин, где овинник им предсказывает судьбу, Девушки подходят к овину, и та, которой досталось первой гадать, поднимает на голову платье и становится задом к окну, в которое делается насадка хлеба, говоря: „Овинник-родимчик, суждено што ли мир в нонешнем году замуж идти?”. Если овинник наложит руку, поросшую волосами, то это означает, что гадающая выйдет в сем году замуж за богатого, Если же рука гладкая, то выйдет за бедного. Те им гадающих, которые ничего не удостоились – должны оставаться в девушках»[327].

И среди этих рассказов, наряду с типичными суеверными меморатами, встречаются бывальщины г обобщенной фабулой. Таков, например, рассказ, записанный в той же Владимирской губернии от крестьянина Потапова: «Пошёл однажды один мужик сушить овин. Пришёл, затопил да и лег к стенке Вдруг видит, лезет какой-то старик, седой, лохматый. Подошёл эфтот старик к теплине, погрел руки и лёг на бок, потом встал, сделался медведем, да и идёт к мужику на задних лапах. Мужик как увидел его, што он идёт на него, то и сделался без памяти. Поехал енто он через год на базар в город. Идёт базаром-то. Попадается ему какой-то мужик. “Пойдём, – баит, – я тебя угощу, бутылочку куплю”. “Да я, – баит, – тебя в первый раз вижу, за што ты меня будешь угощать-то?” – „Только пойдём, а там всё расскажу”. Пошли. Мужик выпил. “Ну, - баит, – сказывай, за что ты меня угощаешь?” - „Вот, – баит, – за что: перво прости меня. Ведь, – баит, – моя вина то, что ты прошлый раз испугался овинника-то. Я ехал мимо твоего овина и видел, как ты пошёл сушить овин. Я подозвал к себе овинника и велел ему попужать тебя”»[328].

Немало в той же Владимирской губернии ходило и рассказов о банниках: «Банник имеет вид человека. Некоторые видывали его и в образе женщины: когда в новую баню идут в первый раз, то берут хлеба и соли, которые и оставляют в бане с целью, чтобы банник не стращал моющихся и удалял из бани угар. О банниках, как и прочих духах, существует много рассказов. Одна крестьянская девушка рассказывала: „Года три назад истопила матушка и посылает меня мыться. Я пошла. Вхожу в предбанник, отворила в баню дверь. Гляжу, а там моется тётка Марфа, сестра покойного батюшки. Я было хотела взойти, да раздумалась. А она увидала меня, да и баит: „Пойдем, Машка, я помою тебя” Я слышу, что голос-то не походит на тёткин, взяла захлопнула дверь, да ну домой. Взошла в избу, да и баю матушке: „Там, матушка, в бане-то тётка Марфа моется” - „Что ты, – баит, – чушь городишь. Какая там у тебя тётка Марфа. Она, – баит - свою баню-то топила”. –,,И я, мол, знаю, что топила, да, мол, моется, только голос не похож на тёткин-то”. Матушка мне и баит: „Тебе и показалось, как нито шишига вместо тетки Марфы, они, - баит, - часто кажутся тем, кто без молитвы приходит в баню. Пойдем со мной ”. Приходим в баню – нет никого. А ефто должно и впрямь мылась шишига”»[329].

В Никольском уезде Вологодской губернии банник представлялся в виде нагого старика, покрытого грязью и листьями от веников[330]. В Яренском уезде той же губернии записан рассказ о том, как нечистые мучили в бане работника. В Грязовец-ком уезде Новгородской губернии верили, что в бане парятся черти, мужик слышал шум веников, «глухой разговор», там же бытовали рассказы о том, что банник обижал родильницу. В Олонецкой губернии существовало предание, что банник душит по третьему пару. По сведениям из Череповецкого уезда Новгородской губернии, «крестьяне верят, что есть дух в овине, которого называют царь овинный, в бане – банник. Овинник имеет вид старика, банник принимает вид человека». Приведя несколько быличек, корреспондент замечает: «Вообще дух овинник почитается крестьянами так же, как домовой»[331].

Чаще всего в сведениях корреспондентов встречается просто констатация факта: «В гумнах живёт овинник». В Вологодской губернии записана быличка, как проезжий веником из бани с помощью банника учил домового. При этом информатор заметил: «Нет зляе банника, нет его добряе»[332]. Там же записано несколько быличек о половиннике, о драке его с банником, о том, как отец рассказчика видел банника. Интересно, что в одном из рассказов о драке банника с домовым, последний кричит хозяину: «Сыми крест да хлещи его»[333]. В Саратовской губернии считали, что в бане живёт шишига, которая имеет отвратительный вид и может запарить человека до смерти[334]. В Смоленской губернии, вступая на полок, приговаривали: «Хрещенный на полок, нехрещенный с полка». Выходя из бани, оставляли на полке ведро воды и веник для «хозяина» и, перекрестившись, произносили: «Тебе, баня, на стоянье, а нам на здоровье». В Смоленской же губернии записаны рассказы о гуменщике, являвшемся в виде барана. Там же в овине гадали о суженом: «Хозяин овина, скажи откуда будет мой суженый?». Овиннику делали подношения[335]. Вера в овинников отмечалась в Тотемском уезде Вологодской губернии. Корреспондент подчеркивал, что овинники и банники – злые духи и говорил о страхе перед ними крестьян[336].

Характеристика большинства демонов двойственная: они могут и погубить, и облагодетельствовать. Особенно ярко эта двойственность сказалась в рассказах о водяном и лешем. Домовой, очевидно потому, что связан с домом, очагом, убежищем человека, в основном добр. Злые качества домашнего духа были воплощены в баннике (недаром баню считали опасным, часто «нечистым» местом, в ней не было икон, в ней гадали и т.д.), иногда в овиннике, «хозяине» тоже не безопасного для жизни человека места.

По количеству рассказы о банниках и овинниках значительно уступали рассказам о домовом. Объясняется это тем, что образ домового, как наиболее популярный, поглощая все рассказы о домашних духах, становится обобщенным и единым. Поэтому рассказы об овиннике и баннике следует рассматривать как варианты рассказов о домовых.

Верование определяло образ и портрет героя былички или бывальщины, фабулу рассказов о нём (в данном случае о домовом, баннике, овиннике), обстановку, в которой она развертывается.

Ограниченность сюжетов рассказов о домовом объясняется ограниченностью мира, в котором он «действует». Особенности представления о домовом определяли не только категорию пространства, обстановки, в которой развертывается сюжет (изба, двор, овин, гумно), но и категорию времени. Вечер и ночь, темнота, сумерки – вот время, когда проявляет себя пусть добрая, но всё же нечистая сила. В отличие от быличек о духах природы, где встреча с нечистым происходит внезапно, вызывает шок, большинство которых начинается с наречия «вдруг», в рассказах о домовом этой внезапности нет. Нет и одноразовости, мимолетности встреч. Отношения с домовым – длительные и постоянные. Он живёт в избе вместе с крестьянином, часто вместе с рассказчиком, его соседями, родными и т.д., принимает постоянное участие в их повседневной жизни. Отсюда и повторяемость его проявлений: стука, плача, заботы о лошадях, злых шуток и т.д.

Былички о домовом свидетельствуют о чрезвычайно тесной связи верования и фольклорного рассказа, который во всем – в системе образов, сюжете, характере композиции, фабуле – подчинен верованию. Вне верования рассказ этот невозможен, не существует. Очевидно, именно поэтому образ домового, в отличие от других демонов – лешего, водяного, русалки – не вышел за пределы несказочной прозы, за пределы фактологической информации.

Леший, русалка, водяной и домовой – основные персонажи народной низшей мифологии. Каждый из них варьирует в народных представлениях, часто они несут одинаковые функции. Если рассмотреть генезис, функции таких образов, как моховик, болотник, полевой, банник, полудница, то их легко привести к одному из перечисленных четырех основных представлений о нечисти.

В лесах, кроме лешего, согласно верованиям, проживают русалки, болотники, моховики, которые внешним своим видом похожи на обезьян, некоторые на водяного, только хвостик имеют покороче, меньше ростом и не приносят людям слишком большого зла. Поля населяют полевики, болота – болотники[337].

По представлениям смоленских крестьян,' полевой – дух злой, насылающий нездоровые ветры. Наконец, из Смоленской же губернии мы имеем свидетельство, что «по мнению народа, кроме полевого, лесового и домового, в лесу, дома и в поле есть блуд. Этот блуд под видом знакомого человека „водит”»[338].

В Орловской губернии считали, что кроме домового, живущего в доме, есть ещё полевой домовой, о нем тоже ходит много рассказов[339]. Там же были представления о межевом, которого в старые годы задабривали – носили кутью из зерен первого снопа. Межевой – «хозяин полей, старик, борода у него из колосьев»[340].

В Рязанской губернии записаны рассказы о встрече с полевым, который подобно лешему сидит на кочке и лапти ковыряет, а также о том, как полевой утопил женщину. При этом корреспондент замечал, что полевого часто смешивают с «дедушкой водяным»[341].

Каждый из рассмотренных нами мифологических персонажей в той или иной степени родственен, прежде всего как нечистый дух и враг человека, чёрту, наиболее сложному образу народной мифологии.