Часть 2 «Солдат ребенка не обидит»
«Патриотизм определяется мерой стыда, который человек испытывает за преступления, совершенные от имени его народа»
Глава 15 И в воздух чепчики бросали?
В российских школах, семинариях и телевизорах утверждают, что едва лишь слышались вдали звуки барабанов приближающейся, но никогда-не-нападающей московской рати, как жители остальной порабощенной планеты ликовали, а дамы чепчики бросали[522].
Но это не так. Москва даже соседние русские города (Тверь, Новгород…) подчиняла себе силой и большой кровью.
«Того же лета прииде князь великий Дмитрей из Орды и на Бежецкий Верх посла рать Дмитрей убити наместника княжа Михаилова Мыкыфора Лыча, а по волостем Тверскым грабить».
1375 год —
«князь Дмитрий Иванович собрав вой много и поиде к Твери на князя Михаила Александровича и вся пределы Тверьския повоеваша» (Троицкая летопись) «И церкви пожог и села по волости… Князь же великий Дмитрий стоял месяц со всею силою, учинив всю Тферскую область пусту и огнем пожогл, а люди мужа и жены и младенца в все страны развели в полон»
По слову Карамзина, —
«Сия междоусобная война, счастливая для Великого Князя, была долгое время оплакиваема в Тверских областях, разоренных без милосердия: ибо воевать значило тогда свирепствовать, жечь и грабить».
1376 —
«князь Дмитрий Иванович посылал брата своего ко Ржев, посад пожже, а града не взя».
Никоновская летопись итожит в записи про 1367 год: «всех князей русских привожаша под свою волю, а которые не повиновахуся воле его, на тех нача посягати». И описывает поход московского войска на Тверь:
«…и привели московскую рать князя Димитрия Ивановича. Божиим же заступлением градов не вземше, извоевавша точию власти и села и мнози тогда в полон поведени быша. А рать московская, извоевавше тверскиа власти[525] и села на сей стане Волги и церковныя власти епископьи Тверскиа, плениша вся и пожгоша и пусто вся сотвориша».
Украина тоже далеко не всегда встречала московские полки цветами. И ее тоже не всегда нежно понуждали к сожительству.
Сначала все же о нынешнем ее дне: православный медиахолдинг «Царьграде», отмахнувшись от официальной позиции «это не мы», поместил текст своего обозревателя Андрея Перла «Детская больница в Киеве — не случайность. Пора это признать и перестать бояться»[526]:
«В Киеве после нашей ракетной атаки пострадало здание крупнейшей в городе и даже на всей Украине детской больницы «Охматдет». Попадание в детскую больницу в Киеве вызвало к жизни разговоры о гуманизме. Эти разговоры ведутся в пользу врага. Тот, кто сегодня жалеет вражеских детей, не жалеет своих. Гуманизм в том, чтобы закончить войну, а закончить войну можно только Победой… Честно говоря, наша пропаганда будет оправдываться, как будто бы у Запада в самом деле есть какое-то право нас судить…Надо отдать себе отчёт — просто и страшно: на той стороне нет людей. Ни одного человека. Наши ракеты не убивают людей. Ни одного человека. Там не люди… Если мы не примем это как данность, если мы не запретим себе считать их людьми, жалеть их, беречь их — мы ослабим себя. Мы ограничим свои возможности спасать своих детей. Мы затрудним себе путь к Победе… Так что — просто и страшно, но не надо оправдываться за попадание в детскую больницу. Надо сказать: хотите, чтобы это прекратилось? Сдавайтесь. Капитулируйте. И тогда мы, может быть, вас пощадим».
Не буду говорить о Конотопской битве, об участии казаков во взятии Москвы в Смутное время или о Мазепе. В сочинении «Описание пути от Львова до Москвы» (1659) Юрий Крижанич пишет, что среди жителей Малороссии, которых он именует «чиркасами», распространилась ересь не духовная, но политическая (ne duchownaia, no politiczna), начало которой положили поляки. Суть ее в том, что они взяли себе в голову, и считают за истину, что жить под преславным Царством Русским значит жить в наигоршей неволе, хуже чем под турецким тиранством, фараоновой службой и египетской работой. Это «дьявольское уверение» в них укрепляют «духовные люди и греческие митрополиты», о чем «с великим нашим сожалением» мы слышали не раз»[527].
Белоруссия (Литва) также далеко не во все времена и не в полном составе стремилась попасть под тяжкую длань московских государей.
В истории почти любого ныне белорусского города есть упоминания о его разгроме московскими войсками. Например, город Друя (зависимый от Полоцкого княжества) в 1515 году сожжён войсками Великого княжества Московского, воевавшего с Литвой. В 1632 году город был вновь разрушен войсками царя Михаила Фёдоровича.
Не всех горожан радовала радикальная политическая перемена. И даже в православном духовенстве были не только пособники Москвы. Там были и ее оппоненты и даже прямые враги. Не только католическое, но и православное «литовское» духовенство помогало бороться с Москвой, причем не только молитвой.
Эпизод из 16 века:
«Подобно светским властям, владыки также должны были заботиться о безопасности своих городов. Например, полоцкий епископ собирал информацию о передвижении московских войск у литовских рубежей, а находившемуся в Смоленске в начале 1507 г. митрополиту Иосифу паны-рада послали грамоту с просьбой усилить бдительность на случай нападения неприятеля и привести к присяге местное население. Создается впечатление, что церковные власти, как и власти светские — воеводы и наместники, — олицетворяли в городах литовские порядки. Так на них смотрело и московское правительство: при взятии в 1500 г. Брянска воевода Яков Захарьич «поймал» не только литовского наместника Бартошевича, но и «владыку дбрянского» и отослал обоих пленников в Москву… Отношение смоленского епископа Варсонофия к Москве ярко проявилось в 1514 г., на заключительном этапе борьбы за Смоленск. Перед началом последней осады, весной этого года, владыка привел всех к присяге «защищать крепость до последнего (мгновения) жизни», а в разгар самой осады он велел в городских церквах вести службу о даровании победы над врагом. После же взятия Смоленска Василием III Варсонофий, как мы уже знаем, организовал про-литовский заговор, обернувшийся для него арестом, низложением и заточением в Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере»[528].
В 1535 году при вторжении в Литву нигде московские войска не встретили поддержки со стороны местного населения. Даже осажденный Мстиславль, не получивший своевременной помощи от литовских властей, сохранил лояльность Великому княжеству и не открыл ворота кн. В. В. Шуйскому «с товарищи».
Вот Иван Грозный берет Полоцк.
По разным оценкам число пленных составило от 15 000 до 60 000 человек. Какая-то часть пленных позже была продана (католики и протестанты легально, а православные, возможно, нелегально, так как «крещёные души» продавать запрещалось) в рабство, например в Персию (о продаже русскими пленных Ливонской войны в мусульманские страны сообщает Генрих Штаден). Но и тем, кого вывезли в Московию, было несладко. Генрих Штаден писал: «Мещане вместе с их женами и детьми были развезены по нескольким городам Русской земли… Мещане, равно как и многие из дворян, вместе с женами и детьми несколько лет жили по тюрьмам, закованные в железа, залиты свинцом. Когда же великий князь вместе со своими опричниками осаждал некоторые города в Лифляндии, все они были убиты вместе с их женами и детьми. И всем еще для устрашения были отсечены ноги, а (тела их) брошены потом в воду».
Патриарху Кириллу сильно развязывает язык незнание истории или им самим или его слушателями, и это позволяет ему на голубом глазу уверять:
«Известно, что царь Иван IV Грозный посещал это место, когда направлялся в поход на Полоцк. Многие уже не знают, что от этого похода зависела во многом судьба России. И русское воинство тогда победило и остановило опасную агрессию, которая, как всегда, несла по отношению к России не только попытку получить материальные блага, закабалив народ, но, что самое главное, всегда были попытки, как мы бы сказали современным языком, переформатировать наше сознание, изменить наше культурное, национальное и религиозное самопонимание. Тогда Иван Грозный не позволил этого сделать»[529].
Патриарх прав — «многие уже не знают» подробностей тех событий.
Не знают, что это время агрессивного расширения Московии. Это вершинная точка первой фазы Ливонской войны, весьма успешная для Ивана Грозного.
Лучший знаток того времени Р. Скрынников пишет:
«Задавшись целью предотвратить создание широкой антирусской коалиции в Прибалтике, московское правительство заключило союзный договор с Данией, предоставило 20-летнее перемирие шведам и обратило все свои силы против Литвы. Русское командование решило нанести удар по Полоцку, ключевой пограничной крепости, закрывавшей пути на литовскую столицу Вильну»[530].
Поход из Москву на Вильно это оборона от агрессии?
Взятие и разорение города и его окрестностей было не только концом величия Полоцка, после которого он больше никогда не возродился. Падение Полоцка стало одной из причин заключения Люблинской унии 1569 года, то есть государственного союза между Королевством Польским и Великим княжеством Литовским, положивший начало единому федеративному государству, известному как Речь Посполитая. Так тактическая победа привела к появлению мощного и опасного врага.
И сегодня в белорусских учебниках об этом триумфе «русского мира» пишут так:
«Чаму ў Беларусі маскоўскага цара Івана ІV называюць Жахлівым?
Маскоўскі цар Іван ІV (1530–1584) увайшоў у беларускую гісторыю як захопнік і кат: распачаўшы вайну супраць Вялікага Княства, у 1563 годзе захапіў Полацак, у якім чыніў жудасныя забойствы, дзесяткі тысяч людзей выводзіў у няволю, рассылаў па Беларусі карныя аддзелы для расправы над простым людам. За 16 гадоў панавання ягоных ваяводаў на Полаччыне край гэты настолькі здзічэў і абязлюдзеў, што на аднаўленне яго давялося браць людзей з іншых мясцінаў Беларусі»[531].
Эпизод из 17 века:
В августе 1654-го года Московские войска подошли к стенам Могилева. Могилев не стал сопротивляться и 25-го августа открыл ворота города. Царским указом за Могилевом остались все привелеи и Магдебургское право, которым город пользовался в составе Литовского княжества.
Первоначально горожане даже помогли оставленному в городе московскому гарнизону в трёхмесячной обороне Могилева от подошедших войск Януша Радзивилла. Но как только московиты почувствовали, что Могилев остался за ними, отношение к захваченному городу изменилось. Он был лишен всех прежде дарованных привелеев и свобод. Через 6 лет терпение горожан иссякло. В ночь на 1-е февраля 1661-го года, по секретному указанию магистрата, жители Могилева, в чьих домах обитали московские стрельцы, выкрутили кремни из их ружей, и достали свое оружие из тайников. Горожане настолько ненавидели оккупантов, что во всём большом городе не нашлось ни единого предателя, который бы сообщил московитам о готовившемся восстании. Утром 1-го февраля магистрат и почетные граждане собрались в Ратуше, с собой они принесли оружие, которое спрятали под одеждой, и стали ждать сигнала к началу восстания. Московские солдаты, обычно толпами гуляя по рынку, в то утро, по своему обыкновению, начали отбирать пироги у торговавших ими женщин. На крики торговок из ратуши с большим мечом, которым обычно орудовал палач, выбежал бурмистр Язеп Леванович. Перекрестившись, с криком «Пора! Пора!» он бросился на московских солдат, а следом за ним последовали и все остальные горожане. Это и был сигнал к действию: тут же зазвонил вечевой ратушный колокол, и колокола колокольни Богоявленского братского монастыря, поднимая общегородскую тревогу. По всему городу жители нападали и били москвичей. Спустя три часа семитысячный московский гарнизон был почти весь уничтожен.
Место, где тела убитых московитов похоронили, теперь называется «площадь Орджоникидзе», а до середины XX века это место носило название «Касьцярня» («костер»).
В благодарность за освобождение города король подарил бурмистру Левановичу герб и новую фамилия Пора-Леванович. Приставка, разумеется, взялась от его клича «Пора! Пора!», который и послужил сигналом для восстания[532].
Или: «Ян Казимир в награду за особенную верность королю и Речи Посполитой, оказанную монахами Буйницкого монастыря во время Московского нашествия, и за возвращение мирными средствами под королевскую власть некоторых жителей Белоруссии, перешедших на московскую сторону, в бытность свою в Могилеве в 1664 году освободил от взноса в 40 копеек грошей литовских, который этот монастырь платил за мельницу»[533].
Сын антиохийского патриарха Макария диакон Павел Алеппский в своем интереснейшем путевом дневнике записывает то, что ему с гордостью и радостью рассказывали его московские собеседники. Цифры там могут фантастическими, но не он их придумал. Важно, что сама рамка восприятия и оценки определенных событий заданы ему именно московским официозом[534].
Итак, факт: армия царя Алексея Михайловича после долгой осады в 1654 году все же отбирает польский Смоленск.
Московские конфиденты диакона Павла (точнее, его отца) и его собственное православное мировоззрение дорисовывают следующую оценочную картину:
«В Смоленске младенцев евреев, армян и ляхов клали в бочки и бросали в Днепр, ибо московиты до крайности ненавидят еретиков и язычников. Всех мужчин избивали беспощадно, а женщин и детей брали в плен. В плен было взято более 100 000… Восемь мальчиков и девочек продавали за один рубль. Что касается городов, сдавшихся добровольно, то тех из жителей, которые приняли крещение, оставляли, обеспечивая им безопасность, а кто не пожелал креститься, тех изгоняли. Что же касается городов, взятых мечом, то истребив в них население, московиты сами селились в них»[535].
Кстати, прадед русского композитора М. И. Глинки, смоленский шляхтич Викторин Владислав Глинка, в 1654 г. принял русское подданство и перешел в православие.
Стоит ли удивляться, что даже во время краткосрочного наполеоновского похода 1812 года вглубь Российской Империи белорусское общество успело мобилизоваться под французские знамена и предоставило ему около 12 000 штыков и сабель[536]. Зато Литовский уланский полк из армии Багратиона при отступлении частично разбежался («пропали без вести 3 офицера и 117 нижних чинов»)[537].
Про завоевания других, не-славянских земель, речь шла выше.
В былые времена вообще агрессию не прятали и ею гордились.
В послании Ивана Грозного королю Сигизмунду ІІ Августу, написанном от имени князя И. Д. Бельского в 1567 г., полный титул царя заканчивается словами: «и многих земель обладателя и всегда прибавителя»[538].
Спустя три века русские историки и генералы спокойно писали: «Уничтожение Польши положило на многие годы предел распространению на востоке Европы нравственной заразы, проповедуемой Французской республикой»[539].
Манифест, которым император Александра I 20 марта 1808 года провозгласил «навечное» присоединение Финляндии к России, честно гворил: «Страну, сию оружием Нашим таким образом покоренную, Мы присоединяем отныне навсегда к Российской империи, и вследствие того повелели Мы принять от обывателей ее присягу на верное престолу Нашему подданство»[540]. «Провидение споспешествовало храброму воинству Нашему в обладании сей страны», — продолжал тот же в обращении к жителям Финляндии 5 июня того же года[541].
В 1849 году австрийский фельдмаршал благодарил русского генерала:
«После всех победоносных подвигов союзных армий, Российской и Австрийской и обоюдного их содействия, можно ожидать, что положен счастливый конец вооруженному восстанию венгерского народа»[542].
Император Александр II в 1864 году учредил медаль «За покорение Западного Кавказа»[543]. Ранее, в 1860 году, им же была учреждена медаль «За покорение Чечни и Дагестана». В 1876 году появилась медаль с ясным именованием этих событий:
«За покорение Ханства Кокандского». В 1896 году по указу императора Николая II учреждена медаль «За походы в Средней Азии 1853–1895». Она интересна тем, что на ней вензели четырех русских императоров — Николаев 1 и 2 и Александров 2 и 3. Тем самым подчеркивалась преемственность и настойчивость Петербурга в овладении этим регионом мира.
Генерал Куропаткин написал книгу «Завоевание Туркмении. (Поход в Ахал-теке в 1880–1881 гг.). С очерком военных действий в Средней Азии с 1839 по 1876 г.» (СПб., 1899). Для примера — фраза из этой книги русского министра обороны: «…это поражение русских войск тяжело отозвалось на положении нашем во всей Азии. Покоренные нами народы подняли голову» (с.101).
Может быть, «покорение» это нечто иное, нежели «завоевание»? «Самый главный военный вопрос, который предстоит решить для Закаспийского края заключается в определении силы того отряда, который должен быть оставлен для занятия завоеванного края»[544].
Госсекретарь Российской империи Половцов писал в дневнике об «оккупационном корпусе в Порт-Артуре»[545]
Заодно напомню строчку из «Горя от ума» — «времен Очакова и покоренья Крыма».
Глава 16 Наши военные преступники: дезертиры
Формула «на войне как на войне», увы, не позволяет сделать исключения для тех войн, в названии которых есть слово «русско-…ская война». Воинские преступления совершались и под русским флагом.
Самое тяжелое воинское преступление это дезертирство.
Нет ни одной армии, которой не был бы знаком этот феномен. Британские моряки бежали, где и как могли. Например, по методу графа Монте-Кристо они притворялись мертвыми. И именно поэтому покойники в Королевском Флоте зашивались в парусину особым образом: последний стежок (так называемый стежок покойника, Dead man's stitch) делался иглой через нос, чтобы убедиться, что человек мертв.
Дезертирство было и в русской военной истории.
При возвращении русской армии из Европы в 1815 году «Во все время похода до своей границы у нас было много беглых во всех полках. Люди уходили иные с лошадьми и с амуницией. В числе беглых были старые унтер-офицеры, имеющие кресты и медали. Вообще в этом походе от Парижа до своей границы мы лишились около 6000 беглыми»[546].
В мемуарах артиллериста И. Т. Радожицкого причины побегов в 1815 году объясняются так: «наши солдаты так разлакомились квартирами во Франции, что при возвращении в свои пределы начали оставаться: из двух гусарских полков в одну ночь ушло 40 человек. Пехотинцы стали также сильно бегать»[547].
Ростопчин: «из конно-гвардейского полка в одну ночь дезертировало 60 человек с оружием в руках и лошадьми. Они уходят к фермерам, которые не только хорошо платят им, но еще отдают за них своих дочерей»[548].
Дезертиры оправдывались тем, что они теперь на свободной земле и могут не подчиняться своим хозяевам.[549]
Через полвека, прибыв в США, русская эскадра столкнулась с такой же проблемой: «Уже к 3 ноября бежали 30 матросов, из них выкрестов из евреев — 5, чухон — 7, поляков — 9 и русских — 9. Стремясь предотвратить дальнейшие побеги, Лесовский был вынужден прекратить увольнение команд на берег. Но это не помогло, побеги матросов не прекращались, несмотря на принятые меры, включая обращения генерального консула в Нью-Йорке барона P. Остен-Сакена к американским властям, а добиться их возвращения оказывалось крайне трудно. Всего за время пребывания эскадры в США с неё бежали 87 человек, многие из которых вступили в армию северян»[550].
Несколько позже, по окончании очередной русско-персидской войны, русскому посланнику пришлось ходатайствовать «о выдаче батальона из русских и польских дезертиров, который провел в Персии около 30 лет и в 1838 г. находился у Герата. Мохаммед-шах оттянул его выдачу до конца осады и возвращения армии в Тегеран. Наш новый министр имел поручение настоять на выдаче этих людей. Естественно, в батальоне уже давно знали о выдаче, и, как мы узнали, солдаты хотели воспротивиться этому, особенно поляки. Персидское правительство не имело ни желания, ни власти применить силу. Упомянутым батальоном, численностью около 500 человек, из которых половина были поляки, командовал некий Самсон-хан. Бывший вахмистр драгунского полка в Нижнем Новгороде, он дезертировал в 1807 г. во время осады Эривани графом Гудовичем и перешел на персидскую службу. Бывший вахмистр Самсонов был произведен в полковники (серхенг) и назначен его командиром. С течением времени он вознесся до хана, его стали называть Самсон-хан и пожаловали генеральский титул»[551].
При следующем после наполеновских войн проходе русской армии через Европу число «невозвращенцев» стало много большим. Военная коллегия Верховного суда СССР докладывала, что за 1 квартал 1946 года только в Центральной группе войск (Венгрия) 86 солдат и офицеров совершили попытки бегства и были осуждены. В 1947 год беглецов из числа советских оккупационных войск в Европе было 622; в 1 квартале 1948 года — 90 человек. Один из «невозвращенцев» — Герой Советского Союза майор Г. С. Антонов — в 1949 году бежал в Австрии[552].
В годы Первой мировой войны в русской армии только официально было зарегистрировано 365 тыс. дезертиров. «Незарегистрированных» дезертиров насчитывалось еще 1,5 млн чел., а их общее количество составило почти 1,9 млн чел. или более 12 % от общей численности призванных в армию в 1914–1917 гг. [553]
В годы Гражданской войны дезертирство из РККА в 1918–1920 гг. составляло от 2 до 4 млн. человек[554].
В 1921 г. из Красной армии дезертировали 231 тыс. чел., а в 1922 г. — 112 224 человек[555].
26 декабря 1941 г. Л. П. Берия сообщал И. В. Сталину:
«В результате принятых мер органами НКВД СССР с начала войны по 20 декабря с. г. в тыловых районах задержано по подозрению в дезертирстве 189 137 человек, в том числе: по Ленинградской области — 78 196 и по Московской области — 23 454 (не считая задержаний военных командиров). Из этого числа задержанных органами НКВД арестовано 39 965, передано в райвоенкоматы и войсковые части 149 172 человека. Кроме того, в прифронтовой полосе особыми отделами НКВД за это же время задержано 448 975 человек, из них: арестовано — 42 900, передано в войсковые части Красной Армии — 406 075. Всего в тыловых районах и прифронтовой полосе органами НКВД задержано по подозрению в дезертирстве 638 112 человек, из них: арестовано — 82 865, передано в военкоматы и войсковые части — 555 247»[556].
Доклад начальника отдела по борьбе с бандитизмом НКВД СССР А. М. Леонтьев от 30 августа 1944 на имя замнаркома С. Н. Круглова фиксировал, что «за три года войны органами НКВД по Советскому Союзу изъято дезертиров из Красной армии 1 210 224; уклонившихся от службы в армии 456 667»[557].
Среди них были и Герои Советского Союза:
Семён Трофи́мович Бычков приказом по войскам Сталинградского фронта № 57/н от 23 октября 1942 года за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество лейтенант С. Т. Бычков был награждён орденом Красного Знамени.
23 августа 1943 года Приказом по войскам 15-й Воздушной армии № 44/н за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество капитан С. Т. Бычков был награждён вторым орденом Красного Знамени.
2 сентября 1943 года присвоено звание Герой Советского Союза с награждением орденом Ленина и медалью «Золотая Звезда» за лично сбитые 15 самолётов противника (кроме того, один самолёт был сбит им в группе).
10 декабря 1943 года сбит огнём зенитной артиллерии противника и раненым взят в плен. В начале 1944 года полковник Виктор Мальцев[558], сотрудничавший с немецкими властями ещё с 1941 года, убедил его вступить в состав авиационной группы «Остланд».
Участвовал в перегонах самолётов с авиазаводов на полевые аэродромы Восточного фронта, а также в антипартизанских боевых действиях в районе Двинска. 5 февраля 1945 года был произведён в майоры.
Бронислав Романович Антилевский.
Участвовал в советско-финской войне 1939–1940. 7 апреля 1940 года ему было присвоено звание Герой Советского Союза.
Приказом ВС 1-й ВА №: 36/н от 29.07.1943 года командир авиаэскадрильи 20-го иап лейтенант Антилевский награждён орденом Красного Знамени за 56 успешных боевых вылетов.
28 августа 1943 был сбит в воздушном бою и вскоре взят в плен.
Участвовал в перегонах самолетов с авиазаводов на полевые аэродромы Восточного фронта, а также в антипартизанских боевых действиях в районе Двинска. 5 февраля 1945 произведён в капитаны. Был награждён двумя медалями и именными часами. В апреле 1945 эскадрилья Антилевского участвовала в боевых действиях на Одере против Красной армии. После капитуляции Германии выехал в СССР с документами на имя участника антифашистского партизанского отряда Березовского, но во время проверки в НКВД в каблуке его сапога была найдена медаль «Золотая Звезда», выданная Б. Р. Антилевскому…
Уже после этого в июле-сентябре 1944 года по всей стране органы НКВД, НКГБ, прокуратуры и военной контрразведки «Смерш» провели совместную широкомасштабную операцию по выявлению дезертиров и уклонистов. В ходе операции по всей стране были выявлены 87 923 дезертира и 82 834 уклониста. 104 343 человека были переданы в райвоенкоматы и затем пополнили ряды РККА, 33 954 человек были арестованы, а 181 был убит при оказании сопротивления[559].
Всего за годы войны число дезертиров, по разным оценкам, от 1,7 до 2,5 млн человек (включая военнослужащих, которые перешли на службу к противнику). При этом по статье «за дезертирство» были осуждены только 376,3 тыс. чел., а 212,4 тыс. дезертиров, объявленных в розыск, найти и наказать так и не удалось[560].
За годы войны военными трибуналами было осуждено 2 530 663 человека[561]. Из них смертный приговор вынесен 284 344[562]. Из них расстреляно 157 593. И это без учета работы судов общей юрисдикции, особого совещания при НКВД и внесудебных расстрелов органами СМЕРШ, заградотрядами. Тут учтены только приговоры трибуналов (имеющаяся статистика по трибуналам заведомо неполна в силу утраты документации частей советской армии, погибших в «котлах» 1941 года).
По годам число приговоров распределяется так: в 41-м — 216 142, в 42-м — 685 562, в 43-м — 727 207, в 44-м — 543 745, и в 45-м — 357 007 человек[563].
Да, дезертиры (и более того — перебежчики) из советской армии были даже весной 1945 года. «Как позднее показывал на допросе в советском плену офицер для поручений немецкого 544-го полка, в период с 4 по 7 апреля 1945 г. в районе Гросс-Бадемейзель были задержаны три перебежчика с советской стороны, в том числе один лейтенант. Они сообщили, что на этом участке 10 апреля должно начаться советское наступление к Берлину»[564].
Конечно, военные трибуналы судили не только военных, но и гражданских коллаборационистов, а среди военных не только дезертиров[565].
Но все же даже этих цифр достаточно, чтобы понять, что Красная Армия не сплошь состояла из праведников, не способных на преступления.
А из конкретных эпизодов упомяну один:
Август 1941 года. Киевский укрепрайон. Командир дота 131 лейтенант Василий Якунин приказал расстрелять немецких парламентеров, которые подошли к доту. Тогда же возле Юровки двух немецких парламентеров убил и командир 205 дота лейтенант Георгий Ветров. Причина в том, что эти лейтенанты знали настроения своих солдат. В их небольших гарнизонах были призывники из украинской Умани, которые вовсе не хотели воевать за советскую власть[566].
Бывало, что солдаты убивали своих же советских офицеров. Такой случай произошел на Бородинском поле.
В октябре 1941 года на поле русской воинской славы держала 32-я стрелковая Краснознаменная дивизия. В ней служило много украинцев, призванных с территорий, приобретенных по договору Молотова — Риббентропа. В сентябре 1941 года дивизия была отправлена на Волховский фронт, где, не успев сделать ни единого выстрела, попала под бомбежку, была посажена обратно в эшелоны и переброшена под Москву. Что явно не повысило ее болевой дух. Далее последовал 30-километровый пеший марш до позиций на Бородинском поле. На марше солдат не кормили; они ничего не ели в течение двух, а то и трех дней. По дороге им попадались небольшие группы, вышедшие из Вяземского котла. Офицеры нервничали, по пути произошло несколько инцидентов с расстрелом «паникеров» и «предателей» без суда и следствия.
15 октября 1941 г. 3-й батальон 322 стрелкового полка (командир — капитан Б. В. Зленко) получил задачу выйти к деревне Утица и выбить закрепившихся там немцев. В одной из рот этого батальона свои же солдаты убили командира роты[567].
Список сдавшихся врагу из 32-й сд в октябре-ноябре 1941 года опубликован (7 человек, все из западной Украины)[568].
Глава 17 Наши военные преступники: мародеры
Следующее по тяжести воинское преступление это мародерство.
Мародерство следует отличать от военного грабежа. Грабеж — это когда армия разоряет мирных жителей по приказу своего вождя. Порой именно грабеж и разорение и являются главной целью похода. Как честно писали русские летописцы — «лето 6750. Поиде князь Олександр на Чдьскую землю, на немцы и пусти полк все в зажития (Первая Новгородская летопись). «Александр сам поиде на чюдь на зажитие» (Летопись Авраамки). «Зажитие», за которым отправился св. Александр Невский это поход за добычей.
Мародерство же — это грабеж по личной инициативе солдат (порой с попущения их начальства, порой — вопреки его запретам).
И оно тоже не чуждо нашему длинному военно-историческому сериалу.
Несложно догадаться, что в эпоху, когда не было железных дорог и автотранспорта, когда транспортные средства и сами ежедневно хотят есть[569] — было просто невозможно возить продовольствие и снаряжение для армии за сотни и тысячи километров. Поход мог затянуться. Обоз мог быть потерян. Где брать еду? Все это над было брать вблизи, в окрестностях военного лагеря. У местных жителей. Фуражиры редко оплачивали эти конфискации по рыночной цене и реальными деньгами[570]. Есть хочется сейчас, после долгого марша, а полковая касса где-то отстала. Что делает голодный солдат?
Так что фуражиров от мародеров отличить не всегда просто.
В 1773 году гусары получают приказ идти на Азов, «усмирять» ногайцев и татар:
«Мы запаслись мукой и сухарями и углубились в степь. У нас истощился провиант раньше, чем мы добрались до татар. Два гусарский полка, Бахмутский и Сербский, преследовали их до реки Кубани. Нам достались скот, обоз, дети и значительное число женщин. Бахмутские гусары поживились немалой добычей, хотя начальство произвело по этому делу расследование»[571].
О европейском походе русской армии 1805–1807 года то же самое говорит ее командующий:
«Я стал ежедневно получать донесения из отрядов о недостатке продовольствия, которым страдают войска и о необходимости, в которую поставлены полки, разсылать фуражиров, чтобы силою забирать по деревням необходимые им припасы».[572]
Это речь идет о движении русской армии по «союзной стране» — Польше.
Генерал Ермолов вспоминал о тех днях:
«в продовольствии был ужасный недостаток, который дал повод войскам к грабежу и распутствам. От полков множество было отсталых людей. И мы бродягам научились давать название мародеров: это было первое заимствованное нами у французов»[573].
В начале марта 1807 года уже в Пруссии «оказался уже очень большой недостаток фуража в окрестностях всего расположения армии; подвозка же его сделалась чрезвычайно затруднительно по причине отвратительных дорог. Поэтому я отправил три кирасирских полка занять квартиры в Рёселле и его окрестностях, где было гораздо легче добывать продовольствие как для людей, так и фураж для лошадей»[574]. Кирасиры это отборная тяжелая кавалерия, ударная сила. Вряд ли в таком количестве она посылалась для закупок.
Сам Кутузов 18 сентября 1812 года уведомлял тульского, калужского, владимирского, рязанского и тамбовского губернаторов о том, что «мародерство в армии увеличивается и даже распространилось в губернии от театра войны». В тот же день фельдмаршал с тревогой докладывал Царю: «Заботу немалую делает мне мародерство… Принимаются все меры». Действительно, меры принимались строжайшие. 7 октября Кутузов приказал «всех нижних чинов», уличенных в мародерстве, «наказывать на месте самыми жестокими телесными наказаниями». Только 21 октября он распорядился 11 мародеров «прогнать шпицрутенами каждого через 1000 человек по 3 раза» и еще 14 — «через 500 человек по 3 раза»[575].
«Приказ по армиям. 18 августа 1812 года (30 авг н. ст). Главная квартира села Старое Иваново № 2.
Сегодня пойманы в самое короткое время разбродившихся до 2000 нижних чинов… Привычка к мародерству сию слабостию начальства, возымев действие свое на мораль солдата обратилась ему почти в обыкновение…».
«Ф. В. Ростопчин — М. И. Кутузову. 17 сентября 1812 года. Село Вороново.
…Московская губерния находится теперь в самовольном военном положении и жители оной, так как и должностные чиновники, более нежели на 50 верст в окрестностях Москвы, опасаясь быть ограбленными от неприятеля, а более того и от своих раненых, больных и нижних воинских чинов всюду шатающихся единственно для разорения соотечественников, оставив свои жилища, разбежались в неизвестные места…».
По поводу последнего документа необходимо добавить, что в письме к Александру I от 8 (20) сентября 1812 г. московский генерал-губернатор еще резче высказывается по этому поводу: «Солдаты уже не составляют армии. Это орда разбойников, и они грабят на глазах своего начальства… Расстреливать невозможно: нельзя же казнить смертью по несколько тысяч человек на день»[576].
Генерал-лейтенант в отставке князь Дмитрий Михайлович Волконский записал в своем дневнике:
«В Москве столько шатающихся солдат, что и здоровые даже кабаки разбивают. Растопчин афишкою клич кликнул, но никто не бывал на Поклонную гору для защиты Москвы. Итак, 2-го <сентября> город без полицыи, наполнен мародерами, кои все начали грабить, разбили все кабаки и лавки, перепились пьяные, народ в отчаянии защищает себя, и повсюду начались грабительства от своих»[577].
Денис Давыдов, "освободив" Гродно, обратился к его жителям: «Господа поляки! В черное платье! Редкий из вас не лишился ближнего по родству или по дружбе!.. Один выстрел — и горе всему городу! Невинные погибнут вместе с виновными… Все в прах и в пепел!» — угрожал он. Им был отдан приказ расстрелять всякого, у кого будет найдено огнестрельное оружие после двухчасового срока, предписанного для его сдачи. Католиков Давыдов заставлял креститься по-православному — справа налево, в чем находил особенное удовольствие[578].
Поход русской армии в Европу в 1814 году. Приказов, запрещающих грабежи и насилия, было в достатке. Кутузов их выпускал не реже раза в месяц. Но у историков-медиевистов есть такое правило: если в некоей точке пространства-времени появляется множество проповедей, законов, канонов, обличающих некий грех — значит именно он тут и расцвел. Ну ни к чему вешать знаки «Осторожно, поезд!» в местности, где нет железных дорог.
Поэтому память об этих приказах никак не дает основания для утверждений, будто в том европейском походе русские солдаты не разбили ни одного окна и не снасильничали ни одну женщину[579]. Скорее — наоборот. По мере поступления новых сведений о разбоях приходилось обновлять приказы.
Уже в Польше отметились казаки: они не стеснялись в обращении с местными жителями, в результате чего «сделались продавцами золота целой Европы»[580]. Вступив на «вражескую» землю и увидав вокруг множество наживы, казачьи части начали стремительно терять свое главное преимущество — подвижность: «Но сей казак (Платов) вздумал остаться две недели в Ковне, для разделения сокровищ, частью от неприятеля, а большей частью от обывателей заграбленных» [581].
В союзной Австрии (на землях Чехии) и то не обошлось без «инцидентов»: «Однако когда наши выходили из терпенья, то, не взирая на приказания начальства, они вступали в бой с вооруженными мужиками и австрийцами…»[582]. Уже во Франции Барклай де Толли выговаривал военному генерал-полицеймейстеру Ф. Ф. Эртелю «До сведения моего доходит, что в тылу армии происходят большие шалости и беспорядки от отсталых и мародеров»[583]. Нечто подобное он писал и атаману Платову: «Доходят до меня жалобы на шалости, делаемые Казаками войска Донского… а потому Вашему сиятельству… отношусь с покорнейшей просьбой моей о принятии строжайших мер к прекращению всех таковых беспорядков и насилий»[584]. И все же, — «Несмотря на все предписания, каким образом они должны вести себя», — с грустью отмечал Барклай де Толли, — наши войска «причиняют обиды жителям, от которых входят жалобы»[585].
Сам император Александр говорил о единодушно-грабительском настроении своих солдат:
«Вскоре после решения нашего идти на Париж некоторые из моих генералов донесли мне, что обозревая солдатские биваки, они вызнали единодушное намерение солдат поразорить и пограбить, как они тогда называли, богатую французскую столицу. Но я в то же время принял против этого решительные меры»[586].
И спустя сто лет нравы не изменились. Русский генерал Федор Петрович Рерберг, начальник штаба 10 армейского корпуса видел и предчувствовал недоброе:
«Входите вы в уютную квартиру и видите следы пребывания русских: зеркала, стекла, посуда, лампы побиты вдребезги, на столе оставлены недоеденные остатки подчас очень даже вкусных яств — значит, люди были не голодные. Все имущество, хранившееся в комодах и шкафах: одежда и обувь мужская, женская и детская, белье, корсеты, чулки, книги, журналы — все это вытащено из комодов, сложено кучей на полу, посыпано сверху мукой и крупой, принесенными тут же из кладовой, полито солдатскими щами, и поверх всего — нагажено! Никакою логикою действия это невозможно было объяснить, кроме логики озверелых и сбесившихся идиотов! Что-то недоброе предчувствовалось в этих картинах. Хотелось себе представить, что будет по окончании войны, если десятимиллионная наша армия при демобилизации не пожелает сдать оружия, а силою заставить — некем будет, и в деревни возвратятся с винтовками, револьверами и патронами беспринципные и озлобленные мужики, привыкшие на войне убивать людей?! Чувствовалось определенно, что пугачевщины нам не избежать!»[587].
А вдали от фронта православный священники благодушно заверял: «православие показало себя истинным христианством, прежде всего, в учении о войне. Война нами ведется благородно свято, вполне по православному, и в этом первое торжество и наше и нашего св. православия»[588]. Вот откуда этому тыловому карьерно успешному священнику знать, как именно «ведется нами война»? Он что, был вездесущим и неусыпным наблюдателем на всей тысячекилометровой линии фронта? Или просто усердным и верующим потребителем и ретранслятором официальных сообщений?
Великая Отечественная война тоже знала вполне массовое мародерство.
В журнале боевых действий 47 армии 1 Белорусского фронта за март 1945 года хранится приказ комфронта Жукова от 1 марта:
«В тылах болтается большое количество т. н. «отставших», по существу дезеретиров, месяцами уклоняющихся от выполнения своего долга, людей разложившихся, занимающхся мародерством, грабежом и насилием
На участке 61 армии только за последнее время задержано до 600 человек таких «отставших» среди которых оказался даже лейтенант, полтора месяца «догоняющий» свою часть. Прочистка тылов 33 армии дала сотни «отставших». Все населенные пункты вдоль дорог на намецкой территории забиты машинами и повозками и военнослужащими как проходящими, так и специально посланными из частей специально для барахольства.
Офицеры и рядовые, бросив свои машины и подводы на улицах и во дворах бродят по складам и квартирам в поисках барахла.
Отмечаются факты расправ над старшими по званию пытающихся призвать к порядку распоясавшихся мародеров, пьяниц и барахольщиков. Фактов таких имеется много»[589].
Глава 18 Наши военные преступники: отношение к пленным
В современном мире жестокое обращение с пленными или их убийство также считается воинским преступлением.
Так какой была жизнь в русском плену?
Начну с эпизода, пограничного с «русским миром». Он произошел на территории Речи Посполитой в 1652 году. Богдан Хмельницкий к этому времени уже попросился под руку московского царя. А Земской собор 1651 года уже просил царя принять его под свою власть и воссоединить все русские земли. Сам гетман Хмельницкий — безусловно положительный герой русской историографии.
Итак, войско Богдана разбило поляков в битве под Батогом. На второй день после сражения Хмельницкий издал личный приказ, в котором приказал убить польских военнопленных, обосновав это словами: «Мёртвая собака не кусается». Крымские татары, которые во время резни спрятали и спасли некоторых поляков в своих лагерях, протестовали против массового убийства польских пленных. Каждый оставшийся в живых пленник был выгоден татарам, ведь за его освобождение их семьи заплатили щедрый выкуп. Хмельницкий отверг требования татар оставить поляков в живых. Потом он через полковников Золотаренко и Высочанина выкупил у татар около 8000 польских пленных и передал их на резню ногайским ордынцам[590].
Как писал поздний польский историк —
«Татары не хотели истреблять побежденных и пленных. Казаки заплатили вдвое за каждую голову и заставили татар зарезать. Сами они были лишь зрителями этого дикого убийства, следя за тем, чтобы никто не сбежал. Как говорится, из-под земли добывали, отдав татарам. Это убийство нельзя объяснить особой ненавистью казачества Руси к Польше или местью за обиды, причиненные им со стороны Польши. Это был простой результат животного начала в людях, которое, развязавшись с кровопролитием, становится распущенным и страшным в своей дикости. Так было всегда. В каждой гражданской войне ожесточение и ярость являются наивысшими»[591].
Через полвека, в 1705 году, уже собственно русские войска под командованием фельдмаршала Шереметева («Шереметев благородный» у Пушкина) проиграли шведам битву при Гемауэртгофе. При отступлении шведские пленные, взятые задолго до этого, был перебиты. Шереметев пояснил в своем рапорте: «Шведов, взятых в Митаве, всех в обозе нашем побили, дабы они к неприятелю паки не возвратились»[592].
В октябре-ноябре 1741 г., т. е. в период Русско-шведской войны 1741–1743 гг., из 948 пленных, этапируемых из Петербурга в Москву, уже к моменту прибытия в Вышний Волочок погибло 615, а половину еще остававшихся в живых пришлось срочно госпитализировать»[593].
«Великая Армия» Наполеона оставила в России не менее 160 000 пленных, большинство из которых были пленены вовсе не на полях больших сражений. Отставшие, замерзшие, заблудившиеся, фуражиры… Голод и болезни и в плену собирали с них свою дань.
И все же в целом их судьбы складывались благополучно. Но многое зависело от отношения нового хозяина их судьбы.
Знаменитый партизан[594], штабс-капитан артиллерии Александр Фигнер «собственноручно расстреливал их (пленных) из пистолета, начиная с одного фланга по очереди, и не внимая просьбам тех, кто, будучи свидетелями смерти своих товарищей, умоляли, чтобы он умертвил их раньше»[595].
«Я шел мимо большого сарая и увидел в нем толпу неперевязаных раненых, лежавших один на другом. На часах стояли два московских ратника, которые прехладнокровно били прикладами по головам тех из несчастных, которые желая выпросить себе хлеба у прохожих приползли к дверям и высовывали головы»[596].
«Казаки наши забавлялись мертвыми: они их втыкали головами в снег, ногами вверх, сажали их друг на друга верхом, составляли из них группы в неприличных видах»[597].
«В русской армии (особенно, среди казаков, обычно конвоировавших пленных в тыл) возник своеобразный «бизнес» — физически здоровых пленных продавали либо богатым крестьянам (солдат), либо мелким помещикам (офицеров). Не всех пленных русские партизаны отправляли в тыл — у них для этого не было ни вооруженного конвоя, ни средств передвижения. Поэтому партизаны нередко распределяли пленных по крестьянским дворам как работников-рабов. Вскоре гнавшие пленных в тыл казаки тоже стали делать на «живом товаре» свой бизнес. Будущий декабрист и участник войны Никита Муравьев так передавал в своих мемуарах слова одного из таких покупателей: «Пленные вздорожали, к ним приступа нет, господа казачество прежде продавали их по полтине, а теперь по рублю просят». Для сравнения укажем, что хорошую корову тогда можно было купить за 55 коп., а, например, пригласить гувернера-француза — за фантастическую по тем временам сумму — одна тысяча рублей… Некоторые помещики стали записывать пленных в свои крепостные (как правило, это были итальянцы, испанцы, немцы, поляки, хорваты)… Некоторым лишь через 12 лет после войны удалось получить свободу, паспорта и отбыть по домам… Весной 1813 г. на казенных (государственных) Гороблагодатских железноделательных заводах купцов Демидовых на Урале пленные подняли бунт, не вынеся рабских условий труда, плохой пищи и побоев»[598].
Фрейлина Мария Волкова, выехавшая из Москвы в Тамбов, (отметим — вовсе не разоренный военными действиями) писала оттуда подруге Варваре Ланской 23 сентября 1812 года:
«В числе других приятностей мы имеем удовольствие жить под одним небом с 3000 французских пленных, с которыми не знают, что делать: за ними некому смотреть. Больше всего поляков, они дерзки; многих побили за шалости… Нельзя шагу сделать на улице, чтобы не встретиться с этими бешеными. Впрочем, самые многочисленные отряды пленных отправили в Нижний, там их умирает по сотне ежедневно; одетые кое-как, они не выносят нашего климата. Несмотря на все зло, которое они нам сделали, я не могу хладнокровно подумать, что этим несчастным не оказывают никакой помощи и они умирают на больших дорогах, как бессловесные животные»[599].
В Крымскую войну из 1425 пленных французов умерли в русском плену 154 человека (10,8 %)[600]. Исследователь отмечает «массовую гибель пленных после взятия Измаила (1790 г.), Варны (1828 г.) или Плевны (1877 г.)[601].
В годы Первой мировой войны пленные, попавшие в русский плен, делились на представителей дружественных (все славяне и австрийские румыны) и недружественных наций. Но и среди турецких подданных выделяли болгар и греков. Это отличие проявлялось в тяжести работ, питании, местах содержания и т. д. Турок как низший сорт военнопленных повезли в Сибирь и на Дальний Восток. По ходу этой транспортировки уровень смертности зимой 1914–1915 гг. варьируется исследователями от 75 % до 50 % турецких военнопленных.
«Как полагает американский историк турецкого происхождения Йюджель Йаныкдаг, в течение зимы 1915 г. лишь 200 из 800 турецких пленных, направляемых в лагеря Приамурского военного округа, достигали места своего назначения. Остальные же погибли в пути от холода и лишений»[602].
«Нам нечего противопоставить свидетельствам столь авторитетного мемуариста, как сотрудница шведского Красного Креста Эльза Брёндштрем, по данным которой в декабре 1914 г. из двухсот турок, достигших Пензы в вагонах, остававшихся закрытыми «на протяжении трех недель», в живых осталось лишь 60. В феврале 1915 г. из двух уже упомянутых выше вагонов, прибывших в Самару, было извлечено 57 трупов и только 8 живых аскеров (призывники, взятые в плен еще до того как успели получить военную форму и оружие). Ростовская газета «Южный телеграф» сообщала 6 января 1915 г., что двумя днями ранее в город прибыли «два военно-санитарных теплушечных поезда <…>. В первом поезде находилось военнопленных турок 1457 чел., во втором — 1684. Из двух поездов в Ростове выгружено 14 мертвых и 80 больных турок»[603].
В целом уровень смертности военнопленных Центральных держав в России в 1914–1917 годах был таким:
Австро-Венгрия: в плену 1 736 800 человек, из них умерло 385 000 (22,2 %);
Германия: в плену 167 000 человек, из них умерло 16 000 (9,6 %);
Турция: в плену 64 500 человек, из них умерло 15 000 (23,3 %)[604].
Впрочем, турецкие офицеры ежедневно получали у начальника конвоя сумму, достаточную для того, чтобы питаться в вокзальном ресторане.
Вторая Мировая. Февраль 1945 года. 20-летний Жан Кепмпф, француз из Эльзаса, насильно мобилизованный в немецкую армию, попал в русский плен, где познакомился с немцем — «ему было 40 лет. Женат, трое детей. Он попал в последнюю волну мобилизации — последняя надежда Гитлера. Немец был болен, силы его были на исходе… Он еле волочил ноги. Сколько ни старался я его тащить и орать на него, это только привлекло к себе внимание одного из русских. Он вырвал у меня руук немца и ударом ноги направил его в заваленную снегом канаву. Я пустился бежать. Мне было хорошо известно, что было положено делать с отстающими, — я совсем не хотел расстаться с жизнью. За спиной у меня прозвучал выстрел. Удирая, я обернулся и увидел, что русский убирает револьвер в кобуру. Немец отмучился. А я, к счастью, догнал колонну»[605].
Люсьен Даннер:
«Многие немецкие солдаты до лагеря не дошли. Русские убивали раненых выстрелом в затылок… Русские охранники стреляли если кто-то выходил из строя. Мы даже не могли удовлетворить свои естественные потребности… В Сталино к нам подошла одна дама и дала мне помидор. Русский солдат ударил ее прикладом»[606].
Бернар Клерляйн:
«Мы шли и шли. Нас было человек 30. Нас охранял один молодой русский солджат, вполне любезный. Один из пленных идти больше не мог и просто лег на землю. Автоматная очередь — и он окончил свой путь. Наш храбрый сопровождающий не имел права оставлять пленных в чистом поле. В качестве утешения для себя самого — он сказал: Nitchevo, voina»[607]. Вспоминается любовь Бисмарка к этому русскому слову…
В лагере № 188 НКВД на станции Рада под Тамбовом в декабре 1943 года находилось 15 000 человек. Дневная смертность составляла летом 1943 года — 30 человек в день; летом 1944 года — 45 человек в день. На 1 сентября 1944 года в братских могилах были захоронены 17 000 заключенных[608].
Но пришли иные времена — и «Руководство регионального отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры предложило демонтировать в северной части Тамбова монумент «русско-французской дружбе» — «солдатам поневоле». Представители организации предложили его отправить на хранение до того времени, пока не станет уместно говорить о настоящей нелицемерной дружбе с Францией, поскольку в настоящее время Франция занимает враждебную позицию по отношению к России»[609].
5 июля 2024 полуденный выпуск новостей Первого российского телеканала открылся длинным сюжетом о подвиге разведгруппы 47 танковой дивизии группы «Запад без боя» взяла деревню Тимковка Харьковской области. За что семеро бойцов награждены орденами Мужества.
Четыре дня разведчики были в «поиске». Им помогла радиоигра: ранее взятые в плен украинские солдаты из передового охранения докладывали своим командирам в тыл, что у них все тихо и никакого владения нет.
В эфир ушли слова офицера этой разведгруппы: «Если доклад какой-то другой, не по теме, то мы их ликвидируем и сразу оттуда уходим — они это все прекрасно понимали».
Военнопленный не обязан сотрудничать с захватившей его стороной. И за отказ он не подлежит «ликвидации».
«Никакие физические или моральные пытки и никакие другие меры принуждения не могут применяться к военнопленным для получения от них каких-либо сведений. Военнопленным, которые откажутся отвечать, нельзя угрожать, подвергать их оскорблениям или каким-либо преследованиям или ограничениям».
Но так говорят международные договоренности. А путинская Россия очень суверенна, и потому гостелеканал это преступление назвал «Филигранная работа наших разведчиков»… И тут важно не только само событие, но и то, что госпропаганда не стесняется о нем трубить.
На этом фоне уверения, будто русская армия бережно относится к гражданскому населению, порождают лишь «дис-кред-итацию».
И вновь скажу: история — штука пестрая. И, конечно, в истории русской армии были страницы заботы о побежденных, призывы к милосердию и сдержанности. Они достойны памяти, благодарности и воспроизведения. Но они вовсе не исчерпывают все варианты отношений «человека с ружьем» с тем, у кого этого ружья уже или еще нет.
…А для разрядки эту главку завершу цитатой из «Автобиография» серба Бранислава Нушича (1924):
«Стоило посмотреть, с каким садистским удовольствием нас загоняли в непроходимое болото латыни. Иногда учитель даже протягивал нам руку, чтобы завести поглубже. Заведет в самую трясину, сам выберется и, улыбаясь, смотрит, как мы тонем. Когда в Германии после нескольких лет войны стал ощущаться недостаток продуктов питания, когда немецкие ученые вполне серьезно занялись проблемой получения хлеба из бумаги, один немецкий экономист предложил заставить всех военнопленных — а их было очень много — учить третье спряжение перфекта, чтобы их поубавилось. Но это предложение было отвергнуто немецким верховным командованием, считавшим, что в таком случае солдаты противника будут сражаться гораздо упорнее, ибо лучше уж погибнуть на поле боя, чем умереть при попытке выучить третье спряжение в перфекте. И кайзеровское правительство высказалось против применения столь варварского способа уничтожения людей, опасаясь, что это восстановит против Германии всю мировую печать».
Глава 19 Безгрешное закапывание живьем
Помимо темы «насилие человека с ружьем над безоружным» есть и обратная тема: зверства «мирного населения» по отношению к «оккупантам».
В 1812 году крестьяне зарывали пленных живьем, говоря «Пускай он своей смертью помрет; мы не будем отвечать за убийство пред Богом»[610].
«Крестьяне жгли и резали французов, закапывали их живыми в землю. Свидетельств тому великое множество, так что пушкинское «остервенение народа» следует понимать в самом буквальном смысле слова»[611].
«Длительное время, — признавал Б. С. Абалихин, — мы стыдливо замалчивали тот факт, что партизанское движение носило ожесточенный характер: крестьяне жгли и резали французов, закапывали их живыми в землю». Историк не прав в одном: крайняя жестокость была характерна не для партизан, а для крестьян. Свидетельств тому великое множество, так что пушкинское «остервенение народа»[612] следует понимать в самом буквальном смысле слова»[613].
Сохранился рассказ одного чиновника московского почтамта. Он остановился для ночлега в уцелевшем крестьянском доме одного из сёл под Гжатском, застав там несколько семей, дома которых сгорели. Один из ночёвщиков долго расспрашивал чиновника, можно ли и нужно ли убивать французов:
«Сельские жители только что начинали собираться на разоренные пепелища свои, а потому дорожили уцелевшими избами, и толпами собирались в них на ночь. Погода в конце Октября стояла холодная. Не доезжая Гжатска, измученный чиновник, желая согреться и отдохнуть, заехал к вечеру на уцелевший двор; в гостеприимной избе было много народу, расположившегося на ночлег по лавкам и на голом полу. Все спали, в печке светился огонек. Сняв верхнюю одежду и разыскав скамейку, Л. сел против печи и, убаюкиваемый здоровым храпением крестьян, стал дремать, как услышал над собою голос и увидал растрепанную бороду, свесившуюся с печи. Краснолицый крестьянин с склокоченными волосами зорко смотрел на него серыми глазами, выглядывавшими из насупленных бровей. «Панок, говорил он, а что я тебя спрошу?» — «Ну спрашивай» отвечал г. Л. — Что Французов-то далеко угнали?» — «Далеко», отвечал Л., желая отделаться коротким ответом. Но только что предавался он сладкому забытью, беспокойный крестьянин снова начинал спрашивать его: «Панок, а панок!» — «Ну что тебе?» — «А что я тебя спрошу, Французов-то много побито?» — «Много», отвечал раздосадованный чиновник, «на то и война, чтобы бить!» Но крестьянин не мог успокоиться; он ворочался, кряхтел и, выглядывая, приставал с докучливыми вопросами. «Панок, а панок, а что я тебя спрошу, так убивать их Французов-то можно?» — «Я же сказал тебе», с сердцем отвечал Л. — «Оно того…» приставал мужик, «хотя враги… землю разорили, а все же по образу и подобию…». Видимо упрекала его совесть, и он желал поверить сомнения свои гревшемуся чиновнику. «Да ты, панок, скажи мне, да не гневайся, панок», приставал он. «Говори что-ли!» отвечал чиновник, выведенный из терпения. «А вот вишь ты, сказал крестьянин, наловили мы это их, Французов-то, десятка два и стали думать, что бы с ними наделать, свести что ли куда, сдать что ли кому, да куда поведешь и кому сдашь? Вот и приговорили миром побить их». Тут он приостановился и, подумав, со вздохом продолжал: «Оно точно того, если бы он на тебя с ножом лез, ничего бы… а то смотрит как баран; как тут быть то? Француз не баран, а все же человек, враг только, землю разорил. Вот мы и порешили». — Тут он опять приостановился. «Выкопали в перелеске глубокую яму, повязали им Французам руки и пригнали гуртом; стали это они вокруг ямы, а мы за ними стали; почуяли, знать, свою злодейскую участь и начали жалостно талалакать, точно Богу молятся; мы наскоро посовали их в яму да живых и зарыли. Веришь ли, панок, такой живущий народ, под землею с пол часа ворошились!» И мужик окончил рассказ свой молитвословием за многогрешную душу свою»[614].
Собственно, призыв заживо закапывать французов содержался в «афишке номер 17» московского губернатора Ростопчина от 20 сентября:
«Враг рода человеческаго, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз взошел в Москву: ограбил храмы Божии; осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем; надевал ризы вместо попон; посорвал оклады, венцы со святых икон; поставил лошадей в церкви православной веры нашей, разграбил домы, имущества; наругался над женами, дочерьми, детьми малолетними; осквернил кладбища и, до второго пришествия, тронул из земли кости покойников, предков наших родителей. Оставайтесь, братцы, покорными христианскими воинами Божией Матери! Почитайте начальников и помещиков; они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить. Истребим достальную силу неприятельскую, погребем их на Святой Руси, станем бить, где ни встренутся. Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам, вороньям; а Москва опять украсится; покажутся золотые верхи, домы каменны; навалит народ со всех сторон. Пожалеет ли отец наш, Александр Павлович, миллионов рублей на выстройку каменной Москвы, где он мирром помазался, короновался царским венцом? Он надеется на Бога всесильнаго, на Бога Русской земли, на народ ему подданный, богатырскаго сердца молодецкаго. Он один — помазанник его, и мы присягали ему в верности. Он отец, мы дети его, а злодей француз — некрещеный враг. Он готов продать и душу свою; уж был он и туркою, в Египте обасурманился. Отольются волку лютому слезы горькия. Еще недельки две, так кричать «пардон», а вы будто не слышите. Уж им один конец: съедят все, как саранча, и станут стенью, мертвецами непогребенными; куда ни придут, тут и вали их живых и мертвых в могилу глубокую. А вы не робейте, братцы удалые, дружина московская, и где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, и тогда к царю в Москву явитеся и делами похвалитеся»[615].
«Низший класс в России всегда ненавидел иностранцев… Нападение французов на собственность жителей и эта исконная ненависть были единственными причинами всех зверских поступков. Патриотизм был тут не при чем и Ростопчин сумел только воспользоваться этой ненавистью. Он разжег народную ненависть теми ужасами, которые он приписал иностранцам… Эта исконная ненависть русских ко всему иноземному, вторжение французов на русскую землю и занятие Москвы, на которую русские смотрят как на священный город и который был осквернен присутствием людей, коих они считают нехристями, пробудили в сердцах московской черни и в окрестных крестьянах жажду мести. Как только им попадался в руки кто-либо принадлежавший к французской армии, смерть его была неминуема: его убивали, и труп, иногда еще трепещущий, бросали в колодезь или в отхожее место. Даже женщины, встретив по дороге пьяного спящего солдата, тащили его до ближайшей помойной ямы и сбрасывали туда головою вниз. Множество колодцев, помойных ям и отхожих мест были наполнены неприятельскими трупами. Крестьянин убивал солдата, который, сняв оружие, спал под его кровлей. Причем каждый крестьянин считал, что он исполняет этим свой долг»[616].
Еще рассказ:
«В его имении в Духовщинском уезде в 1812 году, когда французы еще шли в Москву, 12 итальянцев туда забрались; приказчик их хорошо кормил. Из Духовщины приехал мещанин, стал ему говорить: «Зачем ты им так угождаешь? Надо убить: сам архиерей благословил истреблять их». Итальянцев напоили горилкой, обезоружили, раздели совершенно, связали и живыми закопали»[617].
Или:
«Особенно в Мосальский уезд теснились неприятельские шайки; большая часть из них были убиваемы, иногда без всякой пощады. Из донесения кордоннаго начальника сего уезда видно, что всего убито и утоплено 987 человек разных наций, и в плен взято 450. В Медынском уезде убито 894 и полонено 593 человека. Но здесь, как и по другим кордонам, число убитых показано меньше, потому что многие партии были без счета истребляемы. В Медынском уезде ожесточение крестьян против неприятеля достигло до высочайшей степени; изобретались самые мучительные казни; пленных ставили в ряды и по очереди рубили им головы, живых сажали в пруды и колодцы, сожигали в избах и овинах. Один волостной староста просил проезжающаго офицера научить его: «какою смертию карать Французов, потому что он уже истощил над ними все известные ему роды смертей»[618].
Впрочем, рассказ чиновника Л. показывает, что «даже церковная пропаганда не могла затуманить в сознании мужика того, что он поступал не по христиански, убивая безоружных людей»[619].
А партизан Сеславин, читая вышеприведенные сова Михайловского-Данилевского, написал на полях его книги: «несообразно с долгом и чувствами христианина»[620]. Но факт налицо: церковная пропаганда максимально демонизировала французов и способствовала «остервенению народа».
Генерал Владимир Левенштерн, вспоминал: «проезжая мимо одной освобожденной русской деревни, видел, как крестьяне, положив пленных неприятелей в ряд головами на большом поваленном стволе дерева, шли вдоль него и разбивали дубинами сии головы»[621].
Порой крестьяне за гроши выкупали у казаков пленных, отводили в свою деревню и отдавали детям «на умерщвление с истязаниями всякого рода, чтобы дети их, говорили они, разумели, как истреблять нехристей»[622].
Конечно, это довольно общая черта всех партизанских движений, а не только русских. 27 июня 1808 г. французский генерал Рене направлялся в Андалузию, чтобы присоединиться к своему корпусу, но по дороге он был схвачен испанскими партизанами, после чего «герои народной войны» сварили его живьем в котле с маслом[623]. В октябре 1810 года Массена оставил в Коимбре три тысячи раненых французов под защитой всего лишь 80 солдат из морского батальона. После трехдневной обороны они сдались под гарантии жизни, сразу после разоружения португальские ополченцы убили около тысячи французов, а остальные погибли по дороге в город Опорту.
А тема об «озверении народа» в 1812 году и в Португалии[624] и в России имеет важный и печальный (для меня) аспект — религиозный.
История с только что упомянутым крестьянином Сергеем Мартыновым завершилась отпеванием заживо:
«Сергей Мартынов наводил на известных ему богатых поселян, убил управителя села Городища, разграбил церковь, вырыл из гробов прах помещицы села сего и стрелял по казакам. Мы захватили его 14-го числа. Эта добыча была для меня важнее двухсот французов! Двадцать первого сентября пришло мне повеление расстрелять преступника, и тот же час разослано от меня объявление по всем деревням на расстоянии десяти верст, чтобы крестьяне собирались в Городище. Четыре священника ближних сел туда же приглашены были. 22-го, поутру, преступника исповедали, надели на него белую рубашку и привели под караулом к самой той церкви, которую он грабил с врагами отечества. Священники стояли перед нею лицом в поле на одной черте с ними — взвод пехоты. Преступник был поставлен на колена, лицом к священникам, за ним народ, а за народом вся партия — полукружием. Его отпевали… живого. Надеялся ли он на прощение? До верхней ли степени вкоренилось в нем безбожие? Или отчаяние овладело им до бесчувственности? Но вовремя богослужения он ни разу не перекрестился. Когда служба кончилась, я велел ему поклониться на четыре стороны. Он поклонился… Взвод подвинулся и выстрелил разом. Когда кончилась экзекуция, Степан Храповицкий читал: «Так карают богоотступников, изменников отечеству и ослушников начальству! Ведайте, что войско может удалиться на время, но государь, наш православный царь, знает, где зло творится, и при малейшем ослушании или беспорядке мы снова явимся и накажем предателей и безбожников, как наказали разбойника, перед вами лежащего: ему и места нет с православными на кладбище; заройте его в Разбойничьей долине». Тогда священник Иоанн, подняв крест, сказал: «Да будет проклят всякий ослушник начальства! Враг Бога и предатель Царя и Отечества! Да будет проклят!»[625].
И тут появляется масса вопросов:
Если Мартынов проклят — то зачем его отпевать? Если отпет (а отпевание это малый чин канонизации — «со святыми упокой») — почему нельзя хоронить на церковной земле? Если в отпевании просили Бога о прощении всех его грехов — почему все равно расстреляли? Не верили сами в силу молитв и на молебен о ниспослании дождя пошли без зонтика? Полным ли был чин отпевания?
Вложил ли отец Иоанн в руку живого покойника Мартынова пропуск в рай со словами «да сотворит чрез мене, смиреннаго, прощено и сие по духу чадо Сергия от всех, елика яко человек согреши Богу словом или делом, или мыслию. Аще же под клятвою или отлучением архиерейским или иерейским бысть, или своему проклятию подпаде, или клятву преступи, или иными некиими грехи яко человек связася, но о всех сих сердцем сокрушенным покаяся, и от тех всех вины и юзы да разрешит его»? Если он исповедался и над ним кроме обычной отпустительной молитвы прочитали и вот эту разрешительную — то зачем после этого опять проклинать?
Ох, и человеколюбива она, церковь-мать-наша…
Как отмечает современный историк —
«Во многих случаях белорусские и русские крестьяне поддавались на неприятельскую пропаганду и выходили из повиновения русским властям. Так было в Полоцком, Городецком, Невельском уездах Витебской губернии, в Могилевской губернии, в Рославльском, Ельнинском, Вельском, Юхновском, Дорогобужском уездах Смоленской губернии. В Московской губернии также отмечены случаи нормального общения «пришельцев» с крестьянами. Эти примеры показывают, что, не проводи правительство и церковь столь активной пропаганды, отношение крестьян к иноземцам было бы иным; разумеется, при соответствующем поведении неприятельских солдат. Наполеон пытался наладить добрые отношения с гражданским населением, запрещая своим солдатам совершать грабежи и насилия не только в Литве и Белоруссии, но и в коренной России. Эти попытки закончились фиаско по двум причинам: русское крестьянство было фанатизировано с помощью духовенства, а солдаты Наполеона доведены до такой степени изголодания, что были уже неспособны на «джентельменское» обхождение с населением»[626].
Барон Врангель через сто лет справедливо писал — «в 1812 г., возмущаясь армией наших нынешних друзей французов, восхваляли поступки русских людей, которые вызвали бы возмущение будь это действия неприятеля. Вспомним хотя бы карикатуры и прибаутки, кстати сказать, довольно плоские: «Старостиха Василиса колет вилами лежачего француза, в Терентьевна доколачивает башмаком!»[627].
Из более близкой истории: в журнале «Исторический архив» (1957. № 3. С. 3–47) была опубликована подборка документов по партизанскому движению на Кубани в 1942–1943 гг. Для иллюстрации текстовых источников в нее были включены фотодокументы. Среди них оказались снимки, свидетельствующие об уничтожении советскими партизанами, в нарушение Женевской конвенции о пленных и раненых, санитарного поезда с ранеными германской армии, находившегося над защитой Международного Красного Креста. Разразился скандал. За «безответственное отношение к публикации» В. И. Шункову, Н. А. Ивницкому и члену редколлегии, заместителю заведующего Центральным партийным архивом ИМЛ при ЦК КПСС Т. В. Шепелевой решением Секретариата ЦК КПСС (!) было объявлено взыскание, журнал изъяли из открытой продажи, а в большей части его тиража фотографии заменили другими.
Глава 20 Когда начальство ушло
О том, что русский бунт беспощаден, со времен Пушкина знают все. Если крестьяне без формы готовы грабить и жестоко убивать своих же соотечественников, то с какой стати ожидать от них другого отношения к иноплеменникам и иноверцам, которых военная фортуна подчинила их произволу? С какой стати люди вели бы себя иначе с чужаками, если они и своих не жалели?
История «Отечественной войны 1812 года» знает и случаи насилия русских над русскими же и «грабительства от своих».
Вот их поведение накануне прихода французов:
«Ростопчин сзывал народ, дабы, соединив толпы, идти против неприятеля. Он приказал отпереть арсенал и позволил всем входить в него, чтобы вооружаться. Город наполнялся вооруженными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, которые более помышляли о грабеже, чем о защите столицы, стали разбивать кабаки и зажигать дома[628]. Я поехал к заставе, в которую ариергард наш прошел, и прибыл к армии; то была, кажется, Владимирская застава. Дорогою я увидел лавку, в которую забрались человек десять солдат и грабили ее… В Москве оставалось много наших мародеров»[629].
Максим Соков 4 сентября бежал из сгоревшей усадьбы «через Яузу на Хованскую горку».
«Здесь к ужасу усмотрели беглых и раненых русских солдат или мародеров и после узнали, что они жили грабежом проходящих; однако как нас было много, то и не смогли до ночи нас грабить. Мы, отделяясь от всех и посадив в гряды капусты детей и жен, стояли вокруг их на карауле и через четверть часа услыхали стонущего человека за сто шагов от нас. Часть наших ребят туда побежали и увидали, что русские раненые и беглые солдаты не только ограбили бедного обывателя, руки и ноги переломили, но и старались убить до смерти. Видя это, наши возвратились и просили позволения отомстить убийцам. Я, прибавив к ним еще несколько человек, отправился с дубьем в руках к укрывшимся разбойникам. Мы нашли 12 человек, лежавших в траве и кустам с подвязанными руками и с связанными головами; тут же были и те самые, которые только что ограбили и убили обывателя. Ребята мои, озлобясь, ударили в дубье, и мнимо-раненые вскочили, хотели бежать, но были жестоко прибиты. После поля сражения, мы нашли в воде поросшей осокою разного платья и прочих вещей, награбленных разбойниками, воза два»[630].
Вот рассказ о том, как люди, которые «французов… еще не видали», испытали «разорение от своих», причем жертвой оказался бедный сельский священник, человек добродетельный (приютил сиротку), отец малолетних детей.
Этот рассказ был записан в пору своей молодости своей русским философом Константином Николаевичем Леонтьевым (1831–1891). В 1851–52 гг. он гостил в имениях своего дяди, генерал-майора Владимира Петровича Коробанова — селах Спасское-Телепнево и Соколово Вяземского уезда Смоленской губернии, где записал рассказ о событиях 1812 г. местного дьякона, сына прежнего сельского священника. Дьякон вспоминал:
«Многие из здешних крестьян во время нашествия вели себя необузданно, как разбойники. Мне было тогда лет 8–9. Батюшка мой священником… Как только, перед вступлением неприятеля, Петр Матвеевич уехал служить в ополчение, сейчас же начали мужики шалить: то тащут, то берут, другое ломают. Батюшка покойный сокрушался и негодовал, но и сам опасался крестьян. Один раз идет он и видит, стоит барская карета наружи, из сарая вывезена, и около нее мужик с топором.
— Ты что это с топором? — спросил батюшка.
— Вот хочу порубить карету, дерево на растопку годится, и еще кой-что повыберу из нее.
А лес близко. Нет, уж ему и до лесу дойти не хочется. Барская карета ближе! Стало батюшке жаль господской кареты, он и говорит мужику:
— Образумься! Бессовестный ты человек! Тут неприятель подходит, а ты, христианин православный, грабительством занимаешься. А если вернется благополучно Петр Матвеевич и узнает, что тебе тогда будет?
А мужик ничуть не испугался, погрозился на батюшку топором и говорит:
— Ну, ты смотри, я тебя на месте уложу тут. Я и Петра Матвеевича теперь не боюсь; пусть он покажется, я и ему брюхо балахоном распущу!..
Итак, разорение от своих продолжалось. Входили в дом крестьяне и делали, что хотели. Наконец, посягнули на жизнь и батюшки моего. Вот как это было. Сидели мы все дети с батюшкой и с матушкой поздно вечером и собирались уже спать, как вдруг слышим, стучатся в ворота.
— Отопри, хуже убьем!
Матушка перепугалась, и мы все как бы обезумели от страха, а мужики ломятся. Уж не помню я, вломились ли они, или сам батюшка им решился отпереть, только помню, как вошел народ с топорами и ножами, и всех нас мигом перевязали, матушку на печке оставили, нас по лавкам, а батюшку взяли за ноги, да об перекладину, что потолок поддерживает, головой бьют. Изба наша, конечно, была низенькая, простая. Вот они бьют отца моего головой об бревно и приговаривают: «А где у тебя, батька, деньги спрятаны? давай деньги!». Они все бьют его головой с расчетом, чтоб сразу не убить, а узнать, где деньги. Постучат, постучат головой и дадут ему отдохнуть; видят, что он в памяти, опять колотить… Французов мы еще не видали, хотя по слухам они были уже близко»[631].
При «власти» французов (а точнее — русском безвластии) картина та же. Вот что докладывал 14 сентября 1812 г. калужскому губернатору временно подчиненный ему предводитель дворянства Юхновского уезда Смоленской губернии:
«Вашему превосходительству сим честь имею донести, что крестьяне некоторых селений от вольнодумствия начинают убивать до смерти господ своих и подводют французов в те места, где оные от страха укрываются, что уже и случилось: маиора Семена Вишнева по многим чинимым ему истязаниям, по поводу крепостных его людей, застрелили досмерти, а подпорутчика Данилу Иванова крепостной его крестьянин Ефим Никифоров убил до смерти ж, за то, что советовал собирать с полей хлеб, а села Бородицкого крестьянин Сергей Мартинов, кроме того что рассказывал неприятелям, где что в доме господском и даже в церкви из утвари церковной повергнуто было в землю, но все то вынуто, а также гробы, в склепу стоявшие, с телами вынуты. Соединясь с французами и придя в село Лоцмену первой начал стрелять по казакам. О чем донеся вашему превосходительству покорнейше прошу снабдить меня разрешением, не повелено ли будет, описываемых смертоубийц и крестьян, наполненных вольнодумствием и уже соединившихся с французами в пример и к поддержанию других по нынешним военным обстоятельствам, приказать в тех же самых селениях расстреливать или вешать…»[632].
И после отступления французов все повторилось:
«крестьяне ближайших к городу деревень, толпами устремившиеся к Москве тотчас после ухода из нее французов, разграбили все то, что неприятель не успел унести»[633].
16–17 октября 1941 года — это дни новой московской паники. При виде начальства, покидающего столицу, начался массовый грабеж магазинов и складов под лозунгом: «Не оставлять же немцам». Всю фабрику «Красный Октябрь» обокрали. В очередях драки, душат старух, бандитствует молодежь, а милиционеры по два-четыре слоняются по тротуарам и покуривают: «Нет инструкций»», — записал в своем дневник журналист Николай Вержбицкий[634].
Но у нас любят говорить, что когда однажды в Нью-Йорке, то местные жители показали свое истинное лицо и бросились на разгром магазинов. С выводом о нашем нравственном превосходстве: у нас-то такого никогда быть не может…
Глава 21 Русская литература о вражеском «мирняке»
Отмстить неразумным хазарам.
Их села и нивы за буйный набег.
Обрёк он мечам и пожарам.
Помните ли вы рассказ про одного русского офицера, «молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно». На свадьбе чеченского князя к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати. Офицер украл любимого коня одного из гостей той свадьбы, коня отдал 15-летнему сыну хозяина с тем, чтобы тот выкрал для него сестру.
Офицер держал девушку в крепости у себя в задней комнатке в крепости. «Он взял ее руку и стал ее уговаривать, чтоб она его целовала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуйста, поджалуйста, не нада, не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала. — Я твоя пленница, — говорила она, — твоя раба; конечно ты можешь меня принудить, — и опять слезы». Своему начальнику, старшему офицеру крепости, он пояснил: «— Дьявол, а не женщина! только я вам даю мое честное слово, что она будет моя… Хотите пари? Через неделю!».
Офицер выиграл пари. Его звали… Григорием Александровичем Печориным. Его командир, разрешивший держать украденную наложницу в своей крепости, это капитан Максим Максимыч. Автор рассказа (другой русский офицер, Михаил Лермонтов) итожит: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
Михаил Лермонтов — участник и очевидец покорения Кавказа. Картина, запечатленная его пером, говорит и о сопротивлении местных жителей их «русификации», и о насилии русских солдат над гражданским населением.
Герой «Мцыри» — мальчик, плененный русскими солдатами:
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести…
Этот мальчик не грузин: язык грузинского монастыря (а русских монастырей в Грузии не было) для него чужой. И он не сирота, у него было множество родственников:
И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Я помнил смуглых стариков,
И молодых моих сестер…
И тут одно из двух: или русский генерал для каких-то своих интересов оторвал ребенка от семьи и сделал его пленником («Ребенка пленного он вез»). Или же «замирение села» было тотальным. И убиты были все его жители, включая стариков, отца, мать и сестер мальчика и соседние аулы — и потому единственно выжившего малыша нельзя было оставить в одиночестве, которое грозило ему верной смертью. Какой вариант ответа избрать? «Русские солдаты брали детей в плен» или «Русские солдаты вырезали целые деревни»?
Другие стихи Лермонтова склоняют ко второму варианту:
Какие степи, горы и моря
Оружию славян сопротивлялись?
И где веленью русского царя
Измена и вражда не покорялись?
Смирись, черкес! и запад и восток,
Быть может, скоро твой разделят рок.
Настанет час — и скажешь сам надменно:
Пускай я раб, но раб царя вселенной!
Настанет час — и новый грозный Рим
Украсит Север Августом другим! Горят аулы; нет у них защиты,
Врагом сыны отечества разбиты,
И зарево, как вечный метеор,
Играя в облаках, пугает взор.
Как хищный зверь, в смиренную обитель
Врывается штыками победитель,
Он убивает старцев и детей,
Невинных дев и юных матерей
Ласкает он кровавою рукою,
Но жены гор не с женскою душою!
За поцелуем вслед звучит кинжал,
Отпрянул русский — захрипел — и пал!
«Отмсти, товарищ!» — и в одно мгновенье
Простая сакля, веселя их взор,
Горит — черкесской вольности костер!..
Но все равно пропаганда и ее жертвы твердят «русский солдат ребенка не обидит!».
Не верите Лермонтову — поверьте Пушкину, восхваляющему покорителя Закавказья генерала П. С. Котляревского:
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена…
И если уж вспомнился Пушкин — то не забудем и то, как в «Сказке о мертвой царевне» он описывает благочестивый досуг русских богатырей:
Перед утренней зарею
Братья дружной толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять,
Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.
…Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя.
Это однозначно добрые и положительные персонажи. «Все удалы, все умны». И даже — благочестивы:
В светлой горнице кругом
Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
Видит девица, что тут
Люди добрые живут.
Но нападать всемером на одного чужака это их развлекуха.
Описывался ли в настоящих русских народных сказках такой вид молодецкого досуга — не знаю. Но пушкинская сказка стала много известнее сказок просто «народных». И в том 1833 году упоминание татарина хоть и было анахронизмом, но зато вполне современным было упоминание «пятигорского черкеса». Таким легким путем этот «культурный сценарий» делался все-временным.
С тех пор эту сказку читали всем русским детям. И точно ли это ни в ком из них не поспособствовало формированию убеждения в том, что «нам» «все позволено»?
Другой Пушкинский стих («Казак») предваряет сюжет Печорина и украденной и вскоре забытой Бэлы
Ехал тихо над рекою
Удалой казак…
Вот пред ним две-три избушки,
Выломан забор;
Здесь — дорога к деревушке,
Там — в дремучий бор.
«Не найду в лесу девицы, —
Думал хват Денис, —
Уж красавицы в светлицы
На ночь убрались»…
Что же девица? Склонилась,
Победила страх,
Робко ехать согласилась.
Счастлив стал казак.
Поскакали, полетели.
Дружку друг любил;
Был ей верен две недели,
В третью изменил.
А вот еще из школьной программы:
В «Войне и Мире» Билибин описывает князю Андрею ход военных действий в Пруссии: «Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное воинство начинает грабить, и грабеж доходит до такой степени, о которой последняя кампания не могла бы вам дать ни малейшего понятия. Половина полков образуют вольные команды, которые обходят страну и все предают мечу и пламени. Жители разорены совершенно, больницы завалены больными и везде голод. Государь хочет дать право всем начальникам дивизии расстреливать мародеров, но я очень боюсь, чтобы это не заставило одну половину войска расстрелять другую».
В «Кавказском пленнике» того же Толстого читаем:
«Стал Жилин спрашивать хозяина: что это за старик? Хозяин и говорит: — Это большой человек! Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был. У него было три жены и 8 сынов. Все жили в одной деревне. Пришли русские, разорили деревню и семь сыновей убили».
Еще один не-солнечный зайчик из тех же мест в творчестве того же офицера и классика русской культуры:
«Садо уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площадях, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших. Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее. Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».
А это все тот же Лев Толстой о другом эпизоде русской военной истории:
«Я дописывал это предисловие, когда ко мне пришел юноша из юнкерского училища. Он сказал мне, что его мучают религиозные сомнения, он прочел «Великого инквизитора» Достоевскаго, и его мучает сомнение: почему Христос проповедывал учение, столь трудно исполнимое. Он ничего не читал моего. Я осторожно говорил с ним о том, что надо читать Евангелие и в нем находить ответы на вопросы жизни. Он слушал и соглашался. Перед концом беседы я заговорил о вине и советовал ему не пить. Он сказал: «но в военной службе бывает иногда необходимо». Я думал — для здоровья, силы, и ждал победоносно опровергнуть его доводами опыта и науки, но он сказал: «Вот, например, в Геок-Тепе, когда Скобелеву надо было перерезать население, солдаты не хотели, и он напоил их, и тогда…». Вот где все ужасы войны: в этом мальчике с свежим молодым лицом и с погончиками, под которыми аккуратно просунуты концы башлыка, с вычищенными чисто сапогами и его наивными глазами и столь погубленным миросозерцанием!»[635].
Речь идет о событиях января 1881 года в Туркмении, описанных Верещагиным:
«В стороне, за большой, совершенно новенькой белой кибиткой, заметны фигуры двух солдат с синими околышами. Они спорят между собой из-за текинского мальчика, лет четырех. Один хочет заколоть ребенка, другой не дает, хватается за штык и кричит:
— Брось, что малого трогать? Грех!
— Чего их жалеть? Это отродье все передушить надо, мало что ли они наших загубили! — восклицает солдат и замахивается штыком. Завидя нас, они оба скрываются между кибитками, а мальчишка уползает в какое-то отверстие в земле… Вон партия солдат, человек 5–6, подходит к одной землянке. Она представляет собой как бы берлогу и помещается под землей, только круглое отверстие или вход в нее чернеет издали. Из землянки доносится чей-то плач. Солдаты останавливаются, наклоняются, прислушиваются, толкуют между собой, просовывают в отверстие ружья и стреляют в темноту, на голос. Крики сначала замирают, но затем усиливаются. Солдаты хохочут, дают еще несколько выстрелов и, по-видимому, совершенно довольные, двигаются дальше… Скобелев отдал крепость на произвол своих солдат в продолжение трех дней»[636].
Эти русские писатели были очевидцами. Теперь им запрещено верить и, возможно, в России запрещено их цитировать: статья «о дискредитации вооруженных сил» не имеет временных рамок.
Мне московский суд вынес приговор, сочтя, что я дискредитировал кого-то из героев Гражданской войны:
«МОСКВА, 23 августа. /ТАСС/. Никулинский суд Москвы во вторник оштрафовал бывшего диакона Андрея Кураева за пост в «Живом журнале», в котором были обнаружены признаки дискредитации российской армии. Об этом ТАСС сообщили во вторник в пресс-службе суда. «Никулинским районным судом Москвы в открытом судебном заседании было рассмотрено дело об административном правонарушении по ч. 1 ст. 20.3.3. КоАП РФ (публичные действия, направленные на дискредитацию использования Вооруженных сил Российской Федерации в целях защиты интересов РФ) в отношении Кураева А. В. Суд постановил признать Кураева виновным в совершении административного правонарушения и назначить наказание в виде штрафа в размере 30 000 рублей», — сказали в пресс-службе. Согласно материалам дела, в отношении Кураева составили административный протокол за публикацию в «Живом журнале» от 18 апреля, где он рассуждал о гражданской войне в России в 1918–1923 годах».[637]
А еще в русской культуре есть поэты, которые не столь вознесены как классики школьной программы, но в народе тоже известны. Автор этого стиха неизвестен, его песня стала вполне «народной» и обрела массу вариаций:
Я берет на лоб надвину,
Автомат удобней вскину,
И с улыбкою весёлой
Буду жечь чужие сёла.
А мы по локти закатаем рукава,
И всю планету расхерачим на дрова.
Мы будем жечь и убивать,
И нам на совесть наплевать.
В небе кружат вертолёты,
Лихо строчат пулемёты —
Это взвод чекистов роты
Переброшен на работу.
А мы по локти закатаем рукава,
И всю планету расхерачим на дрова.
Мы будем водку жрать и будем баб … ть,
А потому что нам на совесть наплевать.
Они кричат: «долой войну!»
И предлагают нам тюрьму.
Всё это — горе патриоты.
А я — садист десятой роты.
И пи*дец тому вдвойне,
Кто конец сказал войне,
Я б на тех, на тех уродов
Натравил чекистов роты[638]
Строка из этой песни «Я с улыбкою веселой буду жечь чужие сёла» — в 2022 году стала появляться на заборах Харьковщины…
Далее могла бы следовать глава «Тактика выжженной земли» — об уничтожении собственной инфраструктуры, а порой и населения ради причинения неудобств неприятелю. Но тут нечего доказывать: примеры сожженной в 1812 году Москвы и поджигательницы Зои Космодемьянской и так памятны всем.
Но есть и обратное: не-эвакуация явно угрожаемых и обстреливаемых городов ради пиар-картинки — мол, гибнут мирные люди! Пример — Донецк, по окраине которого линия фронта проходила более десяти лет, но мирное население и даже дети так и не были оттуда вывезены. Что позволяло вести ежедневные возмущенные телерепортажи.
Глава 22 «Солдат ребенка не обидит»
Дезертирство это отказ от военного насилия. Но насилие бывает и избыточным. Например, по отношению к пленным, к мирным жителям и даже к своим солдатам (подчиненным).
И если издевательство и избиение офицерами собственных солдат было почти неизживаемой чертой русской армейской среды, то отчего бы это агрессии замирать перед лицом иноверцев и иноплеменников?
Судьба пленных всегда непроста.
Захват чужого города всегда открывает путь к новому насилию победителей.
Русские летописи пересыпаны рассказами о том, как русские дружины вырезали и выжигали как русские города, так и иноплеменные.
Вот погром православного Киева святым суздальским князем Андреем Боголюбским:
«В год 6676 (1168) послал князь Андрей из Суздаля сына своего Мстислава на Киевского князя Мстислава с ростовцами, и владимирцами, и суздальцами, и иных князей 12. Изяславич же Мстислав затворился в Киеве городе и бились с города. И стояли у города 3 дня, и помог Бог и святая Богородица, и отцовская и дедова молитва князю Мстиславу Андреевичу с братьями его, взяли они Киев, чего не было никогда. А Мстислав Изяславич бежал с братом из Киева с маленькой дружиной. А княгиню его взяли и сына его, и дружину его захватили, и весь Киев пограбили, и церкви, и монастыри за 3 дня, и иконы забрали, и книги, и ризы»[639].
Его же поход на волжских булгар описывается так: «приидоша же на поганыя без вести и взяша град их и 6 сел великих, мужей же изсекоша, а жены и дети и скоты поимаша»[640]
Первая Новгородская летопись говорит о Невском герое:
«лето 6750. Поиде князь Олександр на Чдьскую землю, на немцы и пусти полк все в зажития». Летопись Авраамки говорит о том же: «Александр сам поиде на чюдь на зажитие».
1311 год:
«В лѣто 6819. Ходиша новгородци войною на Нѣмецьскую землю за море на Емь съ княземь Дмитриемь Романовичемъ, и переѣхавше море, взяша первое Купецьскую рѣку, села пожгоша, и головы поимаша, и придоша к городу Ванаю, и взяша город, и пожгоша; а Нѣмци възбѣгоша на Дѣтинець и сослаша с поклономъ, просяще мира; новгоровди же мира не даша. И стояша 3 дни и 3 ночи, волость труче, села великая пожгоша, обилие все потравиша, а скота не оставиша ни рога; и потомь выидоша на море, и придоша здорови вси в Новъгородъ».
Св. князь Михаил Тверской не иного нрава: штурмуя в 1373 г. Торжок, он побил новогородских воевод «а град весь пожгоша, посад, такоже и кремль, в нем же множество людей сгорело, а инии в Спасе издъхошасе, а чернец и жон и девиц всех нагих учиниша, якоже и татары не творяху»[641].
Рогожский летописец рассказывает, как «Того же зимы (1376 года) князь великий Дмитрий Московский (т. е. св. Дмитрий Донской) посла князя Дмитрия Михайловича Волынского ратию на безбожные булгары. И приидоша к булгарам в великое говение на Вербной недели… Окаянные побегоша в град свой… И вышел из города князь булгарский Осан и бил челом князю великому 2000 рублев, а воеводам и рати 3000 рублев. Наши же возвратишася, а ссуды, села и зимницы пожгоша, а люди посекоша»[642].
В 1378 году его войско вошло в мордовскую землю «и пришедше воеваша землю мордовскую власти и села и погосты и зимницы пограбиша, а жены их и дети плениша и землю их всю пусту сотвориша, а коих живых приведоша в Новгород (Нижний), тех казниша смертною казнию и травиша их псы на леду на Волзе»[643]. Дело было жестокой зимой («тое же зимы быша мрази велици и студень безпрестанна»), и, значит уничтожение «зимниц» (зимних жилищ или зимних продовольственных запасов) вело к понятным последствиям для всех, кто уклонился от московского плена, включая детей.
1386 год. Никоновская летопись помнит, что
«Того же лета князь великы Святослав Иванович Смоленский з братаничем своим, со князем Иваном Васильевичем, и з детми своими поиде ратью ко Мстиславлю граду, егоже отняша у него Литва, он же хотяще его к себе взятии. И много зла, идуще учиниша земле Литовьской, воюя землю Литовьскую. Иных Литовьских мужей Смолняне, изымавше, мучаху различными муками и убиваху; а иных мужей и жен и младенцов, во избах запирающе, зажигаху. А других, стену развед храмины от высоты и до земли, меж бревен рукы въкладываху, ото угла до угла стисняху человеки; и пониже тех других повешев, межи бревен руки въклаше, стисняху такоже от угла до угла; и тако висяху человецы; такоже тем образом и до верху по всем четырем стенам сотворяху; и тако по многым храминам сотвориша и зажигающе огнем во мнозе ярости. А младенци на копие возстыкаху, а другых, лысты процепивше, вешаху на жердех, аки полти, стремглав; нечеловечьне без милости мучаху»[644].
1480 год. Князь-воевода А. Н. Ноготь-Оболенский по ходу Русско-ливонской войн взял город Костер на реке Эмбах, осаждал Юрьев (Дерпт), разорил окрестности и «много добра повезоша на Москвоу с собою, и головами Чуд и Чюдак и робят много множества бещисла»[645]. Или:
«и оттолѣ вси поидоша по Великомоу озеру к костроу немецькому; и пристоупивше вси оусердно, и взяша и, и много добра из него псковичи вывозиша, и поушекъ и желеи поущичныхъ; а Немцы сами дашася роуками, оувидѣвши свое изнеможение, и жонак и робят 50 да 2; и псковичи и огнем съжгли тъи костеръ немецькии… И поехаше воеводы князя великого съ всею силою своею и с новгородцы и съ псковичами воевати Немецькои земли, на мясной недели; и были в Немецкои земли 4 недели, и взяша немецкого города Каръкоузъ да Вельяд город, а Немець и Чюхновъ мечи иссекоша, а иныхъ живых роуками поимаша, Немець и Немакъ и Чюдь и Чюдакъ и малыхъ робятъ и нѣсть числа; и приехаша въ Псквь вси добри здорови, и привезоша с собою много добра, стояниемъ святыа троица; а Немцом много чкоты оучинили в мѣстеровѣ земли и въ Юрьевской»[646]
В 1481 году по волению Ивана Грозного войска И. Булгака и князя Ярослава Оболенского пошли в Ливонию —
«и взяша град Тарвастъ и дроугыи град Вельядъ и плѣниша и пожгоша всю землю Нѣмецкую от Юрьева и до Риги, а Лотыголу и Чюхновъ, мужей и жен и дѣтии, овых изсѣкоша, овых пожгоша, а сущии в лесѣх от мраза оумроша, а инии гладом помроша. Бѣ бо тогда мразы силно велици, а снѣгъ человеку в пазуху. А Немецкая вся земля тогда бяше не въ опасѣ, без страха и без боязни погании живяху, пива мнози варяху, ни чаяху на себе таковыя пагубы, богоу тако изволившю. И бывше 4 недели в Немецькои земли, възвратишася ко Пскову съ многою корыстью, ведуще с собою множество полона, ово мужи и жены и девици и малыя дѣти и кони и скоты, и поможе богъ въ всякомъ мѣстѣ воеводам князя великого и псковичемъ, и отмстиша Нѣмцом за свое и въ двадесяторо, али и боле, яко же нѣции рекоша и Псков сталъ не бывало тако»[647].
Следующий эпизод «освобождения Белорусцев» — «Смоленская война» 1653–56 годов.
Документ 1656 года, то есть современный тем событиям, представляет «Списки убытков, сделанных разным людям Московскими войсками». Вот выписка из него (неполная и включающая только убитых «мужиков» без «казаков»; они различались, возможно, по признаку отсутствия или наличия оружия в доме):
«В селе Следлуках осмнатцать человек ножами порезали, четырех жонок жгли и замучили насмерть, дву девок в недорослых летах изнасильствовали и от того их воровства лежат в смертной постели.
В в селе Березовке дву человек срубили, дву мучили.
В Алешне — «шесть человек срубили на смерть.
В Малой Зимнице двух мужиков срубили, четырех женок, дву сожгли и село сожгли
В селе Кулиновцы двух мужиков до смерти замучили. В селе Палках и Хичинце осми человек мужиков замучили и деревни все выбрали
В селе Полиникович четыре человека мужиков срубили, а трех замучили.
В селе Жерелах трех человек мужиков до смерти сожгли, лошади и скотину отобрали.
В селе Пасковичах дву человек мужиков сожгли, и животину забрали
В селе Кульшачах дву человек мужиков замучали и четырех жонок сожгли
В селе Иванищевичах мужиков четырех человек срубили да дву жонок сожгли
В селе в Ротогах мужика замучили и дву жонок
В селе Перагоне мужиков семи человек срубили и четырех жонок сожгли
В Озерищах мужиков пожгли а четырех до смерти замучили
В селе в Ратках четырех мужиков сожгли
В селе Олешне шти мужиков сожгли и все село сожгли
В Горах дворы пожгли и жон срубили
В Жоролах пяти мужиков сожгли. И в той стороне во всех селах скотину и лошадей и все нажитки и людей безвинных поотбирали и помучили, где никакова мужеска полу не узришь для жестоты Московской»[648].
Эпизод из русской военной истории следующего столетия поведал художник Иван Айвазовский:
«В 1770 году русская армия, предводительствуемая Румянцевым, осадила Бендеры. Крепость была взята, и русские солдаты, раздраженные упорным сопротивлением и гибелью товарищей, рассеялись по городу и, внимая только чувству мщения, не щадили ни пола, ни возраста.
В числе жертв их находился и секретарь бендерского паши. Пораженный смертельно одним русским гренадером, он истекал кровью, сжимая в руках младенца, которому готовилась такая же участь. Уже русский штык был занесен над малолетним турком, когда один армянин удержал карающую руку возгласом: «Остановись! Это сын мой! Он христианин!». Благородная ложь послужила во спасенье, и ребенок был пощажен. Ребенок этот был отец мой. Добрый армянин не покончил этим своего благодеяния, он сделался вторым отцом мусульманского сироты, окрестив его под именем Константина, и дал ему фамилию Гайвазовский, от слова «гайзов», что на турецком языке означает «секретарь»[649].
Рассказ русского офицера Фаддея Булгарина о финском походе 1808 года:
«Наши солдаты были ожесточены противу жителей города Ваза, сражавшихся вместе со шведскими солдатам, и во время общей суматохи врываясь в домы, «подняли город на Царя» как говорили встарину, то есть разграбили богатейшие домы и лавки. Многие из сопротивлявшихся жителей были убиты и нельзя было избегнуть, чтоб при этом не произошло каких-нибудь покушений противу женскаго целомудрия. Когда жители края принимают участие в войне, то всегда должны ожидать жестокой мести. Таковы последствия каждой народной войны! Шведские и английские газеты сравнивали Вазу с Прагой»[650].
Упоминание Праги это отсылка к событиям 1794 года, когда войска Суворова штурмом взяли этот пригород Варшавы.
Участник штурма генерал Иван фон Клуген рассказывал Фаддею Булгарину:
«У моста настала снова резня. Наши солдаты стреляли в толпы, не разбирая никого, — и пронзительный крик женщин, вопли детей наводили ужас на душу. Справедливо говорят, что пролитая человеческая кровь возбуждает род опьянения. Ожесточенные наши солдаты в каждом живом существе видели губителя наших во время восстания в Варшаве. «Нет никому пардона!» — кричали наши солдаты и умерщвляли всех, не различая ни лет ни пола… В пять утра мы пошли на штурм, а в девять часов уже не было ни польского войска, защищавшего Прагу, ни самой Праги, ни ее жителей»[651].
Пушкин через несколько десятилетий писал:
И мы о камни падших стен
Младенцев Праги избивали,
Когда в кровавый прах топтали
Красу Костюшкиных знамен.
Хотя приказ Суворова гласил: «В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать»[652]. Но победитель, отказавшийся от уже безнаказанного насилия — это чудо. Не всегда русская армия сплошь состояла из чудотворцев.
История Кавказской войны дает огромный, увы, материал о разрушении мирной инфраструктуры, экономики и терроре в отношении мирного населения.
Николай I в письме от 25 сентября 1829 г. на имя фельдмаршала И. Ф. Паскевича, в то время главнокомандующего на Кавказе, повелевал:
«Кончив, таким образом, одно славное дело (речь идет об эвакуации христианского населения из тех ранее завоеванных районов Турции, которые Николай не считал полезным присоединить к своей империи), предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо важнее — усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных»[653].
21 сентября 1829 г. военный министр империи А. И. Чернышев писал И. Ф. Паскевичу:
«Его Величество полагает воспользоваться соединением войск вверенного Вам корпуса после настоящей благополучно оконченной войны с Портою, решительным ударом положить конец грабежам и разбоям горцев и принудить их к постоянному повиновению. На сей конец согласно с мыслями Вашими Государь Император полагал бы произвести одновременный поиск против всех горских народов, завладеть всеми важнейшими пунктами их земель, а в особенности низменностями оных, и таким образом лишив средств к пропитанию, заставить их покориться»[654].
Лермонтов описывал «усмирение» народов Восточного Кавказа — лезгин, чеченцев…
Потом пришла пора покорения Западного Кавказа, по итогам которого стал «Сочинаш».
Генерал-майор Ростислав Андреевич Фадеев, участник боев с черкесами, официальный военный историк[655], написал «Письма с Кавказа к редактору московских ведомостей» (СПб., 1865).
Вот несколько выписок из этой корреспонденции:
«Имея дело с неприятелем, силы которого состояли не в армии, а в самом населении, во всех взрослых людях, мы должны был заставить его постоянно быть под оружием, чтобы отнять у страны работников, а, стало быть, и средства к довольствию. Постоянно оттесняемые нашим наступлением, не имея времени работать в поле, выгоняемые зимой на мороз с семействами, горцы стали видеть в войне уже не удалую потеху, а бедствие (сс. 40–41)…
Мы действовали одною силою оружия, без политики, и оттого везде встречали только врагов (с. 44)… Надобно было завоевать горы раз навсегда, каких бы жертв подобное завоевание ни стоило бы и нам и туземному населению (с. 71)…
Было бы черезчур легкомысленно надеяться переделать чувства почти полумиллионого варварского народа, искони независимого, искони враждебного вооруженного. Нам нужно было обратить восточный берег Черного моря в русскую землю и для того очистить от горцев все побережье (с. 75. Это не о чеченцах (Восточный Кавказ), а о Западном Кавказе)…
Изгнание горцев и заселение западного Кавказа русскими — таков был план войны в последние четыре года (с. 76)…
Надо было истребить значительную часть закубанского населения, чтобы заставить другую часть сложить оружие (с. 76)… Главная задача черкесской войны состояла в том, чтобы сбить неприятельское население с лесной равнины и холмистых предгорий и загнать его в горы, где ему было невозможно долго прокормиться (с. 85)…
Если очищение плоскости стоило нам таких усилий, если приходилось безпрестанно бегать взад и вперед по равнине для того, чтобы в десятый и двадцатый раз уничтожать с боя жилища, постоянно возникавшие на тех же местах (сс. 114–115)… Окончательное покорение абадзехов было не легко. Многочисленное абадзехское население сперлось в тесном относительно пространстве. Если бы для нас время было так дешево, как в бывалые годы, можно было бы попробовать покорить абадзехов голодом (с. 123; имеется в виду, что в 1863 году Европа могла вмешаться)…
Смести совершенно туземное население с гор было почти так же трудно как осушить море. Чтобы достигнуть этой цели нужна была необыкновенная настойчивость графа Евдокимова (с. 132)…
Горцы потерпели страшное бедствие; в этом нечего запираться, потому что иначе и быть не могло. Они встречали наши удары с каким-то безчувствием; как отдельный человек в поле не сдавался перед целым войском, но умирал убивая так и народ после разорения дотла его деревень, произведенного в десятый раз, цепко держался на прежних местах (сс. 133–134)…
Мы не могли отступить от начатого дела и бросить покорение Кавказа, потому только, что горцы не хотели покориться. Надо было истребить горцев наполовину, чтоб заставить другую половину положить оружие. Но не более десятой части погибших пали от оружия; остальные свалились от лишений и суровых зим, проведенных под метелями в лесу и на голых скалах. Особенно пострадала слабая часть населения — женщины, дети. Когда горцы скопились на берегу для выселения в Турцию, по первому взгляду была заметна неестественно малая пропорция женщин и детей против взрослых мужчин. При наших погромах множество людей разбегалось по лесу в одиночку; другие забивались в такие места, где нога человека прежде не бывала. Летучие отряды находили людей, совсем одичавших от долгого одиночества. Разумеется, такие особняки большею частию гибли. Но что было делать? (с.134)…
Довольствоваться покорностию этих племен, не трогая их с места, мы никак не могли (с. 141)… Правительство имело одну цель в западно-кавказской войне: сдвинуть горцев с восточного побережья Черного моря и заселить его русскими. Масса ушедших в Турцию горцев в 1863–64 годах не превышала 250 тысяч обоего пола; поселилось в наших владениях около 70 тысяч. Вот все количество непокорных горцев, уцелевших от войны (с. 146–147)
Разразившийся над ними погром сломил их нравственно до такой степени, что теперь горца нельзя узнать по наружности; у него совсем другая осанка (с. 147)…
Земля закубанцев (черкесов) была нужна государству, в них самих не было никакой надобности (с. 148)».
Геополитические мотивы этого «присоединения», особенности стиля жизни покоренных и отчасти отгеноциденных народов — это другие темы. Просто для дезинфекции мозга стоит зафиксировать этот факт: «присоединение» «закубанцев» к Империи не было мирным и добровольным, а методы их присоединения были, мягко говоря, на грани геноцида.
Как спокойно писал русский военный историк — «1790 Октября 3 — Ноября 2. Экспедиция генерал-лейтенанта Розена с кубанскими войсками и с донскими казаками на левый берег Кубани для разорения всех селений горцев»[656].
А это Туркмения. Январь 1881 года. Скобелев берет штурмом село Геок-Тепе. После чего «Масса текинцев, скрывавшихся в кибитках, была разыскана и истреблена до последнего. Только закованных в кандалы не трогали, угадывая в них пленных персиян… Крепость была отдана на разграбление в течение четырех дней»[657]. «Взятие Скобелевым Геок-Тепе и последовавшая страшная резня более чем 6,5 тыс. его защитников, а также 8 тыс. женщин, стариков и детей вызвали ужас среди туркмен»[658].
«При этом преследовании драгунами и казаками убито до 8 тыс. человек обоего пола… Кроме того, после взятия крепости внутри нее зарыто 6500 тел», — подтверждает официальный рапорт[659].
Скобелев в те дни не постеснялся сказать английскому корреспонденту:
«в Азии продолжительность мира находится в прямой пропорции с уничтожением противника. Чем сильнее вы бьете их, тем дольше они будут сохранять спокойствие впоследствии»[660].
Почему жители Геок-Тепе сопротивлялись белому царю? Да потому что его солдаты пришли к ним вовсе не с блинами и рассказами про Любящего Иисуса. «Страна до Геок-Тепе нами разорена. Желательно набеги хорасанских ханов направить также для разорения страны между Геок-Тепе и Асхабадом. Существенно: жечь текинские припасы, имущество и забирать скот. Если бы Ваше Превосходительство нашли возможным регулировать набеги эти, придав им стоющие размеры, то с нашей стороны могла бы быть курдам оказана помощь»[661]. Итоги взятия Геок-Тепе оценивались так: «Погром при штурме Геок-тепе настолько силен, что паническое состояние в народе, по всей вероятности, будет неизгладимо»[662].
Прогноз о «неизгладимости» оказался верен лишь с одной стороны. В памяти русского народа это погром начисто отсутствует. Но в памяти туркменского народа тот день и в самом деле оказался неизгладим: начиная с 1991 года, 12 января в Туркмении отмечается как национальный День Памяти (Хатыра гюни), установленный в честь защитников Геоктепинской крепости и всех туркменов, погибших в боях за свободу и Отчизны. В октябре 2014 года президентом Туркмении был подписан Указ об объединении памятных дат поминовения погибших в Геоктепинском сражении и Ашхабадском землетрясении 1948 года, и утверждён единый День памяти — 6 октября.
Английские корреспонденты, бывшие в павшей крепости, написали душераздирающие очерки. Российский же император «был шокирован полученными отчетами о жестокой расправе русских войск над мирным населением. Несмотря на награды и повышение в звании Скобелев был вскоре переведен на службу в Минск, что по сути являлось отставкой. По свидетельству начальника штаба 4-го корпуса Михаила Духонина, после битвы при Геок-Тепе Скобелев стал часто впадать в тяжелое, мрачное настроение, думать о смерти и упоминать о лежавших на его совести многочисленных «осмысленных» жертвах»[663].
А в начале своей военно-карательной карьеры Скобелев был решителен и бодр:
Даже Википедия пишет о нем:
«Скобелев 21 мая с двумя сотнями и ракетной командой, двинулся вдоль арыка Карауз для разорения и уничтожения туркменских аулов, дабы наказать туркменов за враждебные действия против русских; поручение это он исполнил в точности… Кипчакское и киргизское население ханства не хотело признать себя побеждённым и готовилось к возобновлению борьбы. Генерал Кауфман находил силы Скобелева недостаточными для удержания хотя бы большей части ханства и предписал Скобелеву совершить зимою 1875–1876 движение по правому берегу Дарьи и ограничиться погромом кочевавших там кипчаков и кыргызов. Отряд Скобелева за 8 дней прошёл по этой части ханства по разным направлениям, обозначая свой путь уничтожением кишлаков. Кипчаки уклонялись от боя… Киргизы, населявшие хребты Алая и долину реки Кизыл-су, продолжали упорствовать. Скобелеву пришлось пройти в дикие горы с оружием в руках и применять его также и против мирного населения, действуя методами, которые всегда применялись в войнах на Востоке. Помимо карательной операции против киргизов, экспедиция в горы имела также и научные цели».
Что ж, ранее он сам учил чему-то противоположному Евангелию: «первенствующий долг каждого — жертвовать всем, в том числе и своим духовным я, на развитие сил отечества»[664].
И до Скобелева «захват кокандских или бухарских городов и опорных пунктов нередко сопровождался массовыми убийствами не только их гарнизонов, но и тысяч мирных жителей. Вот как, например, описывал один из таких эпизодов П. И. Пашино, журналист, востоковед, путешественник и секретный агент военного ведомства:
«Чимкент (крепость на подходах к Ташкенту) стал русским 20 сентября 1864 г. благодаря штурму, произведенному генералом Черняевым. Резня была жестокая: солдаты, разграбивши базар, врывались в дома жителей и души ли их; пострадали также многие женщины и дети. Годовщину этого штурма туземцы сопровождают повсеместным плачем, и, по жалуй, действительно готовы бы были отомстить «кяфирам» за это, но не хватает средств»[665].
По окончании покорения Средней Азии «Победоносцев рассказывает, что в числе разных комиссий, коих он состоит членом, ему приходится измышлять средства обезвредить полусумасшедшего в. к. Николая Константиновича — старшего сына Константина Николаевича. Он наделал бесчисленные пошлости и преступления в Ташкенте, где даже, из назначенных к надзору за ним лиц некоторые просто были по его распоряжению убиты. В последнее время, несмотря на существование законной жены и взрослых детей, он взял четырнадцатилетнюю девочку, с которой его яко бы обвенчал пьяный поп, обведя венчавшихся три раза около обеденного стола. Теперь Н(иколай) К(онстантинович) приехал в Тверь и продолжает там бесчинствовать. В Петербурге рассуждают о том, что с ним делать, и никак ничего придумать, не могут»[666].
Военный врач В. П. Кравков в начале Первой Мировой служил помощником начальника санитарного отдела штаба 10-й армии. В дневнике он записал разговоры русских офицеров:
«18 декабря 1915. Захлебываясь от удовольствия, сии озорники цинично рассказывали за обедом, как они правили в Туркестане, внушая и поддерживая в невежественном населении убеждение, что никаких законов для него не писано, а существуют вместо них одни лишь нагайки!»[667]
Начинается 20 век — а методы борьбы с покоряемым населением («партизанами») не меняются.
Русский генерал П. К. фон Ренненкампф, командующий Первой армией, предписывал сжигать прусские селения, откуда стреляют по войскам. Так, 25 (12) августа 1914 года он сообщал в штаб фронта, что «поступают редкие донесения об одиночных выстрелах из селений по войскам. Все селения, откуда стреляют, сжигаются, о чем население оповещено»[[668]. Однако это не предполагало уничтожение деревень вместе с их обитателями. А когда 7 сентября (25 августа) в самом Инстербурге прозвучал некий выстрел, он отдал грозный приказ: «Прогремит выстрел из какого-либо дома — будет сожжен дом; прогремит еще один выстрел — будут сожжены все дома на улице; прогремит третий выстрел — будет сожжен весь город»[669].
Еще один русский литературный классик, Александр Куприн в сборнике очерков «Около войны. Двинск» (1914)[670] описал некоторые действия русских войск во временно занятой ими Пруссии:
«А вот что рассказывает раненный кавалерист солдат-гвардеец Вишневский: — Прямо мы наступали на неприятеля. Дрались жестоко, но только когда мы пришли в деревню, то нас встретили очень гостеприимно, а потом они нашего офицера убили из-за угла. За это мы расстреляли их пятьдесят человек, в возрасте от 17-ти до 45-ти лет. — И ты расстреливал? — Обязательно!».
Военная цензура не оспорила этот эпизод…
Речь идет о т. н. Абшвангенской резне — массовом расстреле мирного населения в Абшвангене (Abschwangen; близ Прейсиш-Эйлау; ныне Россия, Тишино, Багратионовский район Калининградской области).
29 августа немецкий кавалерийский дозор вошел в деревню Абшванген, уже занятую русскими, и открыл огонь по едущему навстречу российскому автомобилю. Один из офицеров, корнет Кавалергардского полка, член семьи Голынских, погиб, и автомобиль возвратился в деревню Альменхаузен (ныне Каштаново), находившуюся в 5 км к востоку от Абшванген. Командир Кавалергардского полка генерал-майор Александр Долгоруков приказал оцепить Абшванген, обыскать всех жителей и тех, у которых будет найдено оружие, расстрелять, а дома их сжечь. После возврата в Альменхаузен войска убили 9 гражданских и сожгли 70 зданий из 81. Затем войска вернулись в Абшванген, убили 65 гражданских и сожгли 78 зданий из 101.
По русской версии автомобиль был обстрелян именно местными жителями. Но репетиция Хатыни налицо… Что не мешает нынешним местным краеведам писать:
«О милосердном герое Александре Николаевиче Долгорукове, проявившем гуманизм к абшвангенцам, надо рассказать особо»[671].
Долгоруков командовал 1 гвардейской кавалерийской дивизией. В той же 1 армии начальник обычной 1-й кавалерийской дивизии генерал В. И. Гурко писал:
«Вступив на германскую территорию, мы очень скоро обнаружили, что враг использует для сбора информации местных жителей, в первую очередь — мальчишек школьного возраста, которые во время движения наших частей появлялись на велосипедах у них перед фронтом и на флангах. Первое время мы не обращали на них внимания — до тех пор, пока обстоятельства совершенно ясно не показали нам, ради чего раскатывают вокруг нас эти велосипедисты. Тогда мы были вынуждены отдать приказ открывать по юным самокатчикам огонь»[672].
Заложников из числа гражданского населения русская армия тоже брала. В прусский Инстербург части 1-й армии вошли 24 (11) августа 1914 года. Как вспоминал член управления города Отто Хаген:
«Чтобы обеспечить безопасность русских, потребовали выставить заложников, сначала это было 3 человека, потом их число заметно возросло. Эти заложники жили в ратуше взаперти, менялись каждые 24 часа и гарантировали своей жизнью лояльность населения»[673].
Также практиковался и угон населения с занятых территорий вглубь Империи. По немецким данным, в августе — сентябре 1914 г. из Кёнигсбергского округа были депортированы 724 человека (почти все — мужчины), из округа Алленштайна — 608 человек (их которых 593 мужчины)[674]. В данном случае для угона населения был новый мотив: началась эпоха мобилизованных армий, а потому угонялись не рабы и не «обменный материал», а «мобресурс» противника.
Историк подвел такой итог:
«Хозяйничанье русских оккупационных властей в Восточной Пруссии нанесло провинции большой ущерб. Жертвами русских войск стало 19 000 мирных жителей, из которых 1620 погибло (в том числе расстреляно без суда), 433 ранено, 10 000 угнано в Россию (5419 мужчин, главным образом, стариков, 2587 женщин и 2719 детей). Было уничтожено или частично разрушено 33 553 дома; 100 000 человек остались без крова и имущества. Треть населения провинции — 800 000 человек — стали беженцами. Было уничтожено или разрушено 24 города, 572 села. Русские войска угнали 135 000 лошадей, 250 000 крупного рогатого скота, 200 000 свиней. Грабежом руководило военное ведомство, создавшее на основе интендантства Двинского военного округа специальную комиссию. Все «конфискованное» имущество свозилось в Вильно, куда шли заявки «заинтересованных лиц» на получение доли награбленного. Конфискации подлежали сельскохозяйственные машины и орудия, станки, предметы личного обихода, одежда, белье и обувь (включая женскую и детскую), мебель, сантехника (ванны, унитазы), часы, столовые приборы. Всего ведомость, составленная позднее для начальника штаба Двинского военного округа включает 697 позиций различных предметов (независимо от их количества в каждом пункте). Эти последствия войны, характерные, впрочем, для каждой из сражающихся армий, способствовали ожесточению борьбы. В конце 1914 г. в Германии русские генералы, взятые в плен, предстали перед судом за преступления против мирного населения. Суд оправдал их, так как они выполняли приказы вышестоящих начальников»[675].
А вот черты успешного русского наступления в Австрийской Галиции:
«До слез грустная картина разрушения вместе с картиной самого жестокого разграбления; мимоездом видел пылающий дворец в Жданове пана Смерчевского — какая масса драгоценностей сделалась жертвой огня и грабительства нижних чинов картина разрушения Помпеи. Учитель реального училища поведал о своих злоключениях с семьей, констатировал случаи мародерства исключител[ьно] со стороны наших солдат, а не австрийцев, к[ото] рые великодушно позволили даже раздать оставшиеся запасы хлеба и сахара местным жителям» (21 августа 1914)[676]. «В господарских же дворах) — разносолы, гобелены, ковры, ноты фонолы — растрепленные по комнате; чего не сжег огонь, то старались растащить мародеры наши; по общему отзыву австрийцы в этом отношении значительн[о] уступают нашим. Один псаломщик так урезонивал наших грабителей из солдат: «Ведь я русский — ну, грабьте у поляков да у жидов, а у меня-то грешно вам!» (22 августа)[677]. «В Сеняве — картина пожарища и разрушения. Остановился со штабом за городом, в роскошном замке князя Чарторыйского, бежавшего куда-то; замок — в роскошном парке, верх великолепия; огромнейшее здание; чудная исковерканная, разгромленная обстановка; весьма ценная и богатая библиотека с древними историческ[ими] книгами (напр[имер], подлинные сочинения чуть ли не самого Коперника и пр.), масса дневников, писем, письменных актов — все разбросано, растоптано; многотысячные картины знаменитых художников — выпачканы, у нек[ото] рых изображенных лиц — глаза и носы проколоты!! Дивный буфет с великолепными вазами и пр. Все брошено, полуразбито, расхищено… Господи, Боже мой! Какая грустная картина разрушения и опустошения. Сколько исторических ценностей погибает в жертву проклятой человеконенавистническ[ой] бойне. В отношении же ценных вещей (кофточек бисерных и др. модных утилитарно ценных изделий для «своих жен») мародерствовали наши офицеры, начиная с генералов, кончая прапорами. Возмутительное явление: солдат же, мучимых голодом, наказуют преданием полевому суду, а по меньшей мере плетьми за кражу яблок и съестных продуктов!! Сочинение Коперника успел стибрить сам прокурор» (8 сентября)[678].
Военным преступлением является и взятие мирного населения в заложники. Понятно, что в средние века это было общепринятым.
В 1316 г. Тверской князь Михаил осадил взял Новгород. «Михаил, как победитель, велел объявить, чтобы Новогородцы выдали ему Князей Афанасия и Феодора Ржевского, если хотят мира. Некоторые из Бояр Новогородских вместе с Князем Афанасием остались аманатами в руках победителя и написали следующую грамоту: «Великий Князь Михаил условился с Владыкою и с Новымгородом не воспоминать прошедшего. Что с обеих сторон захвачено в междоусобие, того не отыскивать. Новгород платит Князю в разные сроки от второй недели Великого Поста до Вербной, 12 000 гривен серебра. Князь, приняв сполна вышеозначенную сумму, должен освободить аманатов, изрезать сию грамоту и править нами согласно с древним уставом» (Крамазим. История. Т. 4. Великий князь Михаил Ярославич).
А в новое время этим был известен генерал Скобелев.
«Скобелев был прислан поправить неудачи, понесенные нами в 1879 году под стенами Геок-Тепе. Туркмены решили ни за какие деньги не давать нашим войскам даже верблюдов. Эта решимость туркмен могла погубить все планы Скобелева. Для вторжения в Ахалтекинский оазис необходимо было иметь до 6000 верблюдов, а у него было 1200. Туркмены стояли на своем: «нет верблюдов». Доведенный до крайности Скобелев велел созвать туркменских старшин и казиев (священников). На дворе около дома Скобелева стояли пять влиятельных старшин и два почетных казия со 150 туркменами. Когда Скобелев убедился, что переговоры бесполезны, он быстро вызвал взвод солдат и арестовал старшин и казиев. Арест этот до того испугал остальных, что они ускакали в кочевья и объявили своим, что русские сослали всех их старшин и казиев в Сибирь. Но Скобелев отправил арестованных на лодке «Тюлень» в Ашур-Аде, а кочевникам объявил, что оставляет их старшин заложниками»[679].
Когда же 12 января 1881 г., Геок-тепе был взят штурмом, семьи уцелевших и убежавших текинских воинов были взяты в заложники».
«19 июня 1915 года главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал от артиллерии Н. Иванов приказал главному начальнику Киевского военного округа взять среди немецкого населения в колониях заложников, главным образом из учителей и пасторов, заключить их до конца войны в тюрьмы (пропорция заложников: 1 на 1000 человек немецкого населения), реквизировать у колонистов все продукты за исключением продовольствия до нового урожая, а в немецких колониях поселить беженцев. За отказ немцев сдать хлеб, фураж или принять беженцев заложники подлежали смертной казни. Это — редчайший в истории пример, когда заложники брались от населения своего же государства (причем вдали от линии фронта — А.К.). О своём приказе генерал Н. Иванов проинформировал начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала Н. Янушкевича и министра внутренних дел Н. Маклакова. О своём приказе генерал Н. Иванов проинформировал начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала Н. Янушкевича и министра внутренних дел Н. Маклакова»[680].
В циркуляре командующего Юго-Западным фронтом генерал-лейтенанта А. И. Деникина к начальникам Приамурской, Акмолинской, Самаркандской, Курганской, Ташкентской, Тургайской и Якутской областей от 27 октября 1916 г. предписывалось «срочно препроводить в штаб фронта алфавитный список заложников…»[681].
Приказ наркома внутренних дел РСФСР Г. И. Петровского № 73 от 3 сентября 1918 г. гласил:
«…из буржуазии и офицерства должно быть взято значительное количество заложников. При малейших попытках сопротивления должен применяться расстрел. Отделы милиции и чрезвычайные комиссии должны принять все меры к выяснению и аресту всех подозреваемых с безусловным расстрелом всех замешанных в контрреволюционной и белогвардейской работе. Тыл наших войск должен быть, наконец, окончательно очищен от всякой белогвардейщины и всех подлых заговорщиков против власти рабочего класса и беднейшего крестьянства»[682].
21 октября 1918 г. в г. Пятигорске в ответ на убийство членов Всероссийского Центрального Исполнительного комитета Совнаркома РСФСР большевики расстреляли 59 заложников (из них: 24 генерала и контр-адмирала, министр юстиции и министр путей сообщения)[683].
При подавлении Тамбовского воастаания Тухачевский использовал не только химическое оружие, но и захват заложников. В приказе командующего 8-й армией Южного фронта М. Н. Тухачевского № 30 от 12 мая 1921 г. говорилось о целесообразности взятия местного населения в заложники (одиночно или целыми семьями) в качестве инструмента психологического подавления[684].
Так, 27 июня в с. Осиновка Курдюковской волостииз числа крестьян были взяты заложники. В ультимативной форме односельчанам было предложено выдать «бандитов» и указать места хранения оружия. По истечении двух часов, ввиду неисполнения данного требования, более 20 человек в присутствии сельского схода были расстреляны[685].
Потери гражданского населения можно считать случайными, попутными, неизбежными, трагическими. Но они есть. Они сопутствуют любому наступлению, вторжению, штурму. И наступления русской (советской) армии никак не могли быть исключением.
Вот победный 1945-й. Да берегу реки Уссури идут бои за Хутоуский укрепрайон. Японский гарнизон в укреплениях на горе Острая был уничтожен в результате заливки в подземные сооружения 2 тонн бензина с последующим подрывом. В ходе осмотра подземных сооружений на высотах Острая и Безымянная было обнаружено свыше 500 трупов японских военнослужащих. Порядка 75 % японцев погибли вследствие подрыва укреплений с использованием взрывчатки и горючих веществ. В подземных сооружениях советской комиссией были обнаружены тела 80 женщин — членов семей офицерского состава и медицинский персонал. Кроме того, там были найдены трупы 80 детей в возрасте от года до 12 лет[686].
Публикатор называет их «жертвами японского фанатизма»[687]. По той же логике сегодня роспропаганда обвиняет западные страны — мол, поставляя оружие Украине, те продлевают остро-огневую фазу конфликта и тем самым увеличивают число жертв «украинского фанатизма». Геббельс в том же самом обвинял американцев. Но по этой логике в гибели блокадников виноваты защитники Ленинграда, а не блокировавшие город немецкие войска.
В 1955 года эту логику напомнил Клайв Льюис в сказке «Племянник чародея»:
«— Гляди на то, чего никто не увидит, — сказала королева. — Таким был Чарн, великий город, чудо света… Теперь здесь царит молчание. Но я глядела на город, когда он был полон жизни. И сразу, в единый миг, по слову одной женщины, он умер.
— Кто эта женщина? — несмело спросил Дигори, и без того зная ответ.
— Я, — ответила королева. — Я, последняя владычица мира, королева Джедис. Виновата моя сестра. Она довела меня, будь она проклята вовеки! Я хотела ее пощадить, но она не сдавалась. Все ее гордыня!».
А ближе к нашему времени о судьбе «мирняка» есть рассказ протоиерея Александр Дьяченко «Суд совести»:
«— Как-то пригласили меня освятить одну квартиру у нас в посёлке. Звоню в дверь, мне открывает уже седой, но ещё достаточно крепкий мужчина. Хозяин квартиры оказался военным лётчиком. И в своё время совершил, как это сегодня принято называть, несколько командировок в Афганистан.
Бомбили и позиции душманов, ну и, естественно, деревни, или аулы, где эти люди жили.
— Что вас заставило пригласить священника? — спрашиваю его. Вы человек верующий?
— Да не так, чтобы очень верующий, скорее, как говорится, Бог у меня в душе. У меня проблемы со здоровьем, батюшка. Пока воевал, всё было хорошо, никаких жалоб, а вот сразу же после войны в организме начался какой-то странный процесс. Мои кости стали истончаться, перестал усваиваться кальций и другие необходимые элементы. Сначала меня списали с лётной работы. А потом и вовсе вынужден был уволиться в запас. Самое главное — непонятна причина заболевания. Изучать меня изучают, но всё без толку. Может, какая порча?
— А может быть причина в другом? — Спросил я его. — Может у тебя сперва душа заболела, а уж потом и тело? Ведь ты же бомбил не только боевиков, но и мирное население, всё тех же детей и женщин. Проклятия матерей, потерявших своих детей, и плачь сирот, — они ведь просто так, без последствий, — не проходят. И поразить могут лучше любого «стингера».
— Война есть война, — отвечал он мне, — ты же знаешь: «лес рубят — щепки летят». Всегда при таких делах будут жертвы среди невинных. Я и предложил ему для начала покаяться в гибели по его вине вот этих самых невинных «щепок». Он обещал подумать…
Через какое-то время мы с ним случайно встретились.
— Что, — спрашиваю, — надумал?
— Не могу! — говорит.
— Покаяться — это значит считать себя неправым. Значит, то, что я делал, должно считаться неправильным? И что же получается, что я прожил жизнь впустую, и должен теперь её стыдиться, крест на ней поставить?
В храм он так и не пришёл, при каждой встрече мы сухо раскланиваемся и расходимся, — каждый в свою сторону. Но, я надеюсь, что главный наш с ним разговор ещё впереди…»[688].
Глава 23 Мужские «победы» в тени большой войны
Были ли в безопасности женщины? 91 процент офицеров русский армии 1812 года были неженаты[689]. Пожизненная солдатская служба также не предполагала наличие жены у рядового солдата. Сексуальный голод мог подавляться только голодом физическим и усталостью.
Это настроение и практика солдат всех армий той эпохи. Но зачем же врать, будто русский солдат был исключением?
Офицер и поэт Лермонтов в «Уланше» знакомит нас с бытом господ офицеров:
…Сквозь дым волшебный, дым табашный
Блистают лица юнкеров;
Их речи пьяны, взоры страшны!
Кто в сбруе весь, кто без штанов,
Пируют — в их кругу туманном
Дубовый стол и ковш на нем,
И пунш в ушате деревянном
Пылает синим огоньком…
— «Идем же!..» разъярясь как звери,
Повесы загремели вдруг,
Вскочили, ринулись, и с двери
Слетел как раз железный крюк.
Держись, отважная красотка!
Ужасны молодцы мои,
Когда ядреная чесотка
Вдруг нападает на *уи!..
Они в пылу самозабвенья
Ни слез, ни слабого моленья,
Ни тяжких стонов не поймут;
Они накинутся толпою,
Манду до жопы раздерут
И ядовитой малафьею
Младые ляжки обольют!..
В 1938 году в среде советских добровольцев в Испании был высок процент венерических заболеваний. Интересное свидетельство оставил на этот счет комиссар авиагруппы Гальцев (разведсборник № 38 от 13 июня 1937 г.):
«В значительной мере вину в этом я отношу к нашим старшим руководителям, они…сбили с правильных позиций наших людей. Например, тов. Свешников, когда прибыла группа штурмовиков, перед строем разъяснял…, что половой вопрос должен быть организован для них командованием на месте. По словам истребителей, им то же самое сказали некоторые старшие товарищи при проводах с родины. Эти указания у нас поняли так, что наши люди могут ходить в публичный дом, но только организованно. Ряд политработников занялись организацией этих «культпоходов», что вызвало рост заболеваемости».
Эпизоды войны, которые вряд ли войдут в российские школьные учебники, описаны в книге Леонида Николаевича Рабичева «Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941–1945» (М., 2010).
«Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад. Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек. Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами. Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот адский смертельный групповой секс. Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков… А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей».
Это свидетельство вовсе не единично.
Есть воспоминания солдата Николая Никулина:
«Накануне перехода на территорию Рейха, в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах. — Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудем!!! Не простим!!! Отомстим!!! — и так далее.
До этого основательно постарался Эренбург, чьи трескучие, хлесткие статьи все читали: «Папа, убей немца!» И получился нацизм наоборот. Правда, те безобразничали по плану. У нас все пошло стихийно, по-славянски. Бей, ребята, жги, глуши! Порти ихних баб! Да еще перед наступлением обильно снабдили войска водкой. И пошло, и пошло! Пострадали, как всегда, невинные. Бонзы, как всегда, удрали… Без разбору жгли дома, убивали каких-то случайных старух, бесцельно расстреливали стада коров. Очень популярна была выдуманная кем-то шутка: «Сидит Иван около горящего дома. «Что ты делаешь?» — спрашивают его. «Да вот, портяночки надо было просушить, костерок развел»»… Трупы, трупы, трупы. Немцы, конечно, подонки, но зачем же уподобляться им? Армия унизила себя. Нация унизила себя. Это было самое страшное на войне. Трупы, трупы… На вокзал города Алленштайн, который доблестная конница генерала Осликовского захватила неожиданно для противника, прибыло несколько эшелонов с немецкими беженцами. Они думали, что едут в свой тыл, а попали… Я видел результаты приема, который им оказали. Перроны вокзала были покрыты кучами распотрошенных чемоданов, узлов, баулов. Повсюду одежонка, детские вещи, распоротые подушки. Все это в лужах крови… Добрые, ласковые русские мужики превратились в чудовищ. Они были страшны в одиночку, а в стаде стали такими, что и описать невозможно!»[690].
Есть дневник Марты Хиллерс «Женщина в Берлине». Но в России она внесена в список экстремистских материалов, запрещенных к распространению на территории РФ по решению Абаканского городского суда Хакасии.
Есть книга серьезного британского историка Энтони Бивора «Падение Берлина»:
«В самом Берлине отношение немцев к русским оказалось совершенно неоднозначным. Берлинцы были озлоблены грабежами и насилием, творящимися над ними, но в то же время у них возникало чувство удивления и благодарности за те усилия, которые Красная Армия предпринимала, чтобы накормить их… К несчастью для женской половины горожан, алкоголь был именно тем предметом, который прибавлял красноармейцам куража во время осуществления актов насилия. Более того, он давал им возможность с надлежащим размахом отпраздновать конец тяжелейшей войны. Празднование советскими солдатами победы над врагом отнюдь не означало, что простые немцы могут вздохнуть свободней и расслабиться. Для многих красноармейцев изнасилование берлинских женщин стало неотъемлемым продолжением радостного веселья. Молодой советский инженер, занимавшийся любовью с одной восемнадцатилетней немкой, услышал от нее рассказ о том, как в ночь на 1 мая офицер Красной Армии изнасиловал ее. При этом офицер засунул ей в рот дуло пистолета, вероятно для того, чтобы она и не думала сопротивляться. Немецкие женщины вскоре осознали, что по вечерам, во время так называемых «часов для охоты», на улицах города лучше было не появляться. Матери прятали молодых дочерей по чердакам и подвалам. Сами они отваживались ходить за водой только ранним утром, когда советские солдаты еще отсыпались после ночных пьянок. Будучи пойманными, они зачастую выдавали места, где прятались их соседи, пытаясь тем самым спасти собственных отпрысков. Берлинцы помнят пронзительные крики по ночам, раздававшиеся в домах с выбитыми окнами. По оценкам двух главных берлинских госпиталей, число жертв изнасилованных советскими солдатами колеблется от девяноста пяти до ста тридцати тысяч человек. Один доктор сделал вывод, что только в Берлине было изнасиловано примерно сто тысяч женщин. Причем около десяти тысяч из них погибло в основном в результате самоубийства. Число смертей по всей Восточной Германии, видимо, намного больше, если принимать во внимание миллион четыреста тысяч изнасилованных в Восточной Пруссии, Померании и Силезии. Представляется, что всего было изнасиловано порядка двух миллионов немецких женщин, многие из которых (если не большинство) перенесли это унижение по нескольку раз. Подруга Урсулы фон Кардорф и советского шпиона Шульце-Бойзена была изнасилована «по очереди двадцатью тремя солдатами». Позднее, находясь уже в госпитале, она накинула на себя петлю»[691].
21 октября 1944 года 25-я танковая бригада в тяжёлых боях захватила Неммерсдорф (ныне Маяковское, Калининградская область), но через два дня отступила.
То, что немцы увидели там, усилило их волю к сопротивлению… Как это было и с русскими после освобождения Подмосковья зимой 1942-го. В прессе появился термин «Неммерсдорфская бойня» («Massakers von Nemmersdorf»).
В 2019 году немецкая газета Die Welt обратилась к первичным документам — к архивам полевой полиции.
«Отчет был написан вечером во время визита в Неммерсдорф, 25 октября 1944 года. Следовательно, на него не повлияли инструкции начальника прессы Рейха от 26 октября или даже самое первое газетное сообщение от 27 октября. Доклад полевого секретаря полиции долго пролежал в политическом архиве министерства иностранных дел». Ожидаемо выяснилось, что геббельсовская пропаганда многократно преувеличила числа жертв. И все же «Когда утром 23 октября 1944 года немецкие части снова заняли Неммерсдорф, они обнаружили мертвых мирных жителей. Сообщения об этом в АОК 4 привели к развертыванию тайной полевой полиции. И именно эти люди установили, что в Неммерсдорфе погибли 26 лиц из гражданского населения: 13 женщин, 8 мужчин и 5 детей. 10 из них смогли идентифицировать. Большинство убитых мирных жителей были убиты выстрелами в голову, так что они явно были убиты. Некоторых ранили в грудь и также считали, что они были незаконно казнены. Череп одного трупа был раздроблен «острым предметом». Одна из 19-летних девушек подверглась изнасилованию, другая — с некоторой вероятностью. В Неммерсдорфе Пфайффер и его подчинённые опросили свидетелей. 24-летняя Шарлотте Мюллер дала показания о том, что до обеда 21 октября её изнасиловали два советских солдата. Другая, более старшая дома подверглась домогательствам другого красноармейца: якобы он затащил её в тёмную комнату, но потом просто отпустил, ничего не сделав»[692].
Другой прусский городок — Метгетен (ныне посёлок имени Александра Космодемьянского) — был занят советскими войсками 29 января 1945 года и оставлен 19 февраля. И в этом случае немцы говорили о большем числе жертв[693].
Есть и почти рассекреченные советские архивы:
Военный прокурор 48-й армии подполковник юстиции Маляров 23 января 1945 года издал предписание военному прокурору 194-й стрелковой дивизии, котором поручил военным прокурорам совместно с политаппаратом разъяснить военнослужащим армии, «что все имущество, находящееся на территории Восточной Пруссии, с момента захвата его частями Красной Армии, является собственностью Советского государства, подлежат охране и отправке в СССР» и соответственно, уничтожение захваченного имущества, «поджоги населенных пунктов» представляют собой антигосударственное дело.
Различия между частной и общественной собственностью или собственностью Рейха не проводилось. Если, следовательно, военные власти сетовали теперь на «колоссальный материальный ущерб», нанесенный «из озорства и хулиганства» в городах и селах, то это проистекало только и исключительно из озабоченности тем, что захваченные у немцев трофеи могут уменьшиться.
Маляров также обратил внимание на то, что были отмечены «многочисленные факты расстрела военнопленных» при неоправданных обстоятельствах, только из «озорства». Маляров подчеркивал, что немецких солдат следует брать в плен, так как это ослабит сопротивление противника.
В предписании военного прокурора 48-й армии впервые ясно осуждались «факты» применения военнослужащими оружия «к немецкому населению, в частности, к женщинам и старикам»: «Красной Армии не свойственны методы расправы с гражданским населением и что применять оружие по отношению к женщинам и старикам преступно, и за такие действия виновные будут строго наказываться». Военным прокурорам поручалось немедленно организовать несколько «показательных процессов» над «злостными поджигателями» и мародерами (но не убийцами и не насильниками), объявив в войсках о вынесенных приговорах.
2 мая 1945 г. гененерал-майор юстиции Л. Яченин составил «Доклад военного прокурора 1-го Белорусского фронта Военному совету фронта о выполнении директив Ставки Верховного Главнокомандования и Военного совета фронта об изменении отношения к немецкому населению»:
«В отношении к немецкому населению со стороны наших военнослужащих, безусловно, достигнут значительный перелом. Факты бесцельных и [необоснованных] расстрелов немцев, мародерства и изнасилований немецких женщин значительно сократились, тем не менее даже и после издания директив Ставки Верховного Главнокомандования и Военного совета фронта ряд таких случаев еще зафиксирован. Если расстрелы немцев в настоящее время почти совсем не наблюдаются, а случаи грабежа носят единичный характер, то насилия над женщинами все еще имеют место; не прекратилось еще и барахольство, заключающееся в хождении наших военнослужащих по бросовым квартирам, собирании всяких вещей и предметов и т. д.
Привожу ряд фактов, зафиксированных в последние дни:
25 апреля в г. Фалькензее был задержан заместитель командира 1-й батареи по техчасти 334-го гв. тяжелого самоходного артполка ст. лейтенант Энчиватов, который в нетрезвом состоянии ходил по домам и насиловал женщин.
Энчиватов арестован, дело следствием закончено и передано для слушания в военный трибунал.
Красноармейцы заставы 157-го отдельного погранполка Иванов и Мананков в г. Фронау, будучи в нетрезвом состоянии, зашли в дом одного немца. В этом доме Мананков изнасиловал больную немку Лизелет Люре. 22 апреля с. г. она была изнасилована группой наших военнослужащих, после чего отравила своего сына полутора лет, отравилась ее мать и она сама пыталась отравиться, но была спасена. В состоянии болезни после отравления ее Мананков и изнасиловал. Иванов в это время изнасиловал немку Кирхенвиц.
Иванов и Мананков арестованы, дело следствием закончено и передано в военный трибунал для слушания Начальник штаба 278-го стр. полка 175-й стр. дивизии подполковник Лосьев послал подчиненного ему лейтенанта в подвал, где скрывались немцы, чтобы тот выбрал и привел к нему немецкую женщину. Лейтенант приказание выполнил, и Лосьев приведенную к нему женщину изнасиловал. Приказом Военного совета армии подполковник Лосьев отстранен от занимаемой должности и назначен с понижением.
22 апреля в населенном пункте Шенерлинде командир орудия 695-го артполка 185-й стр. дивизии старшина Дорохин в пьяном виде, угрожая оружием, на глазах у родителей изнасиловал 15-летнюю девочку. Дорохин арестован и предан суду военного трибунала.
25 апреля завдел оперативного отдела штаба 79-го стр. корпуса лейтенант Курсаков в присутствии мужа и детей пытался изнасиловать пожилую немку. Против Курсакова возбуждено уголовное преследование. Можно привести еще целый ряд таких фактов и по другим соединениям»[694].
Советская сторона говорит, что такие случаи единичны, что они расследованы и что все виновные наказаны. Немецкая сторона и не-системные советские ветераны говорят о массовости таких событий.
Я же просто скажу, что как встреча с одним единственным черным лебедем уже не позволяет твердить, будто «все лебеди белы», так и знание даже об одном насильнике в форме русской-советской армии честному человеку должно бы препятствовать повторять сказку про, что русские чудо-богатыри столь чудесны, что никто из них и никогда не обидел бы женщину и не взял чужое.
В октябре 2024 года замначальника главного военно-политического управления Минобороны РФ, командир чеченского спецназа «Ахмат» генерал Апти Алаудинов в интервью Z-блогеру Максиму Калашникову открыл военную тайну: «Я нахожусь сейчас на курском направлении. Я сразу же сходил к начальнику УМВД Курской области [Виктору Косареву] и задал ему в лоб вопрос: «Какие у вас проблемы с „Ахматом“ как только я сюда зашел?». Он улыбнулся и сказал: «У нас на территории совершено 187 преступлений военными. Это убийства, изнасилования, другое, другое. Ни одного из этих преступлений не совершили бойцы подразделения „Ахмат“»[695].
Глава 24 Потерянные народы
Еще один духоскрепляющий миф о российской истории уверяет, что «Россия не потеряла ни одного народа, принятого ею в свою семью». Потери и отсутствия в самом деле трудно замечать, и оттого кажется, что их и не было.
А ведь еще первая русская летопись говорит об аннигиляции некоего народа, вступившего в контакт с нашими предками — «и не остался ни един обрин. И есть притча на Руси и до сего дня: погибоша, аки обри, их же несть племени ни наследка»[696].
В Софийской Первой летописи XV веке читаем о народе по имени мещера: «а по Оцѣпорѣцѣ, гдѣ потече въ Волгу, сѣдить Мурома языкъ свой, Мещера свой, Мордва свой языкъ»[697]. Где этот народ и этот язык? И хотя это недалеко от Рязани[698].
Строительство любой империи сопровождается лингвоцидом. Сколько языков превратились в наречия при строительстве объединенной Италии или такой же Германии и Франции! И если «язык это народ», то счет захиревших народов по всей Европе, включая Россию, пойдет на десятки (окситанский, провансальский, бретонский-каталанский…).
Кроме того, ответ на вопрос об этнических потерях станет другим, если, например, сделать Википедии запрос о кетоязычных народах.
«Аринцы, арины — исчезнувший народ кетского происхождения, обитавший по среднему течению Енисея, в частности в районе Красноярска».
«Асаны — кочевой народ, живший в Южной Сибири по Енисею, родственный енисейским остякам, ассимилировавшийся с другими племенами и совершенно исчезнувший. Ассанский язык из кетско-асанской семьи палеоазиатских (палеосибирских) языков. Носители енисейских языков (асаны, арины, яринцы и др.) в прошлом расселялись в верховьях Енисея и его притоков и в течение XVIII–XIX веков были ассимилированы соседними народами».
«Коттский язык — это вымерший енисейский язык, на котором говорили в центральной Сибири на берегах реки Мана, притока реки Енисей. Он вымер в 1850-х годах».
Или: «Камаси́нцы (южные самодийцы, калмажи́) — относящийся к саянским самодийцам народ самодийской группы уральской языковой семьи, живший в горных районах юга современного Красноярского края (по рекам Кан и Мана) и Хакасии. Также именовались таёжными татарами. В 1960–1970 годах с ещё жившими в то время носителями камасинского языка, последняя из которых (Клавдия Захаровна Плотникова) умерла в возрасте 94 лет в 1989 году, работал эстонский лингвист Аго Кюннап».
Причины кончины этих этносов различны. Но все же помимо каких бы то ни было оценок надо зафиксировать этот факт: уже в границах Российского государства этносы уходили в небытие.
Народ это прежде всего его язык. Правительственная «Российская газета» признает, что по данным языковедов, 14 языков исчезло на территории России за последние 150 лет. Из них пять — в постсоветский период. Еще около 18 языков находятся на грани исчезновения, то есть осталось не более 20 пожилых носителей этих языков[699].
Но зачем это знать и помнить, если можно просто заявить — «Мы никогда ни на кого сверху вниз не смотрели — мы просто жили в соответствии с тем, чему научил нас Господь. И заповеди о любви друг к другу обернулись здесь, на русской земле, замечательным братством народов, принадлежащих к разным этносам и разным вероисповеданиям»[700].
А вот святой царь Николай про японцев говаривал, что «это макаки, играющие в европейцев»[701]. Тут ведь нет расизма, правда?
А когда в 1740 году императрица Анна устроила шутовскую свадьбу в ледяном доме, то «Собраны были всего государства разночинцы и разноязычники самого подлого народа, то есть Вотяки, Мордва, Черемисы, Татары, Калмыки, Самоеды и их жены, и прочие народы с Украины, и иные, следующие стопам Бахусовым и Венериным в подобном тому убранстве, с криком для увеселения свадьбы»[702]. Реконструируя по документам и рисункам эту свадьбу в 1835 году, Иван Лажечников пояснил: «что за странный поезд тянется за экипажем новобрачных! Честь первых за ними принадлежит остякам, или, лучше сказать, оленям, на которых они едут. За ними новгородцы на паре козлов, малороссияне на волах, чухонцы на ослах, татарин с своею татаркою на откормленных свиньях, на которых посадили их, чтобы доказать, как можно преодолеть натуру и обычаи» (Лажечников И. И. Ледяной дом. ч. IV, гл. V).
Заставить ради потехи мусульман (татар) «преодолеть натуру и обычаи» это ведь исполнение «заповеди о любви»?
В середине 17 века патриарх Никон показывал иностранным гостям ненцев.
«Греки называют их собачелицые σκυλοκε᾿ φαλοι, Старики у них ничем не отличаются от юношей[703].
Правда ли, — спросил Никон их — что вы едите человеческое мясо? — Они засмеялись и ответили: мы едим своих покойников и собак, так почему же нам не есть людей? Он сказал: у меня есть человек, достойный смерти, я пошлю привести его к вам, чтобы вы его съели. Они начали усиленно просить его, говоря: «владыка наш! Сколько ни есть у тебя людей, достойных смерти, не беспокойся наказывать их сам за преступление и убивать, но отдай нам их съесть».
При знакомстве с самоедами[704] Никон взял меня за руку, кликнул дикарей, говоря им в шутку, чтобы они съели меня; он хотел посмеяться, а я оробел и сильно испугался. Тоже проделал он и с другими, отдавая их дикарям. Был между ними диакон сербского архиепископа, дикари схватили его и потащили, причем изорвали на нем в клочья одежду; с трудом освободили его из их рук, только когда Никон дал им за него в виде выкупа много рыбы и денег. Бедняга диакон от страха проболел долгое время»[705].
Это тоже в порядке проповеди любви ко всем?
А, может, спросить историческую память самих этих якобы никогда неунижаемых народов — что она об этом говорит?
Отчего-то бурятский советский историк писал иначе: крестьянство систематически, из века в век путем открытого насилия и захвата лучших земель загнало инородцев в степи, тундру и горы «У сибирского крестьянства нет иного отношения к инородцу, как «твари бездушной»[706].
Кроме того, взирание на другие народы сверху вниз предполагает не только унижение инородцев, но и превознесение себя. Гимны своей непревзойденной духовности точно ли чужды русской культуре?
В 1780 году вышел первый обширный перевод Платона на русский язык — «Творения велемудрого Платона, часть первая, переложенныя с греческого языка на российский И. Сидоровским и М. Пахомовым, находящиеся при обществе благородных девиц. Ч. 1., 1780».
«Предуведомление от переводивших» заверяло — «весь свет с удивлением взирает на то блаженство России, отечества нашего, до коего возвысилась она в настоящем златом веке. Но может ли ино быть источником благосостояния какого-либо царства как не едина токмо мудрость предержащия власти?».
В журнале «Отечественные записки» в 1848 г. была опубликована статья Андрея Краевского, редактора этого журнала. Она вызвала «изъявление высочайшего благоволения» царя Николая Павловича[707]. И там говорилось: «Летописи мира не представляют подобного величия и могущества, и счастье быть русским есть уже диплом на благородство среди других европейских народов. Как в древнем мире имя римлянина означало человека по преимуществу, так значительно в наши дни имя русского»[708].
И свод таких цитат может быть очень длинным…
21 сентября 2023 года патриарх Кирилл сказал, что русские люди шли в Сибирь, «чтобы привести ко Христу народы, которые жили в Сибири, а вместе с тем принести им образованность, культуру, то, что помогло бы им преодолеть значительное цивилизационное отставание от всего мира»[709]. Этими словами патриарх всея Руси отказал сибирским коренным народам в праве иметь свою культуру. При этом в тот же день Кирилл рукополагал епископа в Казахстан. Если тот по приезде в эту страну скажет словами патриарха: «я принес вам образованность, культуру, то, что помогло бы вам преодолеть значительное цивилизационное отставание от всего мира», — какой станет судьба его «миссии»?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги