Мифы Ктулху

Брайан Ламли[91] Из бездны — с Суртсеем

Фамилия: Хотри

Имя: Филлип

Дата рождения: 2 декабря 1927 года

Возраст (полных лет): 35

Место рождения:

Адрес: Олд-Белдри, Йоркш.

Род занятий: писатель

Заявляет, что… (ниже следует текст заявления).

Я просил, чтобы мне, как арестованному, сделали предупреждение о последствиях согласно устоявшейся практике, но мне сказали, что в свете моего предполагаемого состояния необходимости в том нет… Намек более чем прозрачен, так что я считаю своим долгом начать рассказ следующим образом.

Я недвусмысленно и ясно ставлю читателя в известность — прежде чем рекомендовать постороннему ознакомиться с данным заявлением, — что я никогда не верил фанатично в сверхъестественное. Равно как и никогда не был склонен ни к галлюцинациям, ни к видениям, никогда не страдал нервным расстройством либо психическими заболеваниями. Ни в каких документах не содержится подтверждений тому, что среди моих предков наблюдались случаи душевных болезней, — доктор Стюарт ошибся, объявив меня сумасшедшим.

Я считаю обязательным все это оговорить, прежде чем я разрешу читать дальше, ибо, всего лишь проглядев эти записи наискосок, заурядный читатель придет к ложному выводу, что я — либо неисправимый лжец, либо вовсе выжил из ума, а мне вовсе не хочется подкреплять убеждения доктора Стюарта…

Однако ж я признаю, что вскорости после полуночи 15 ноября 1963 года тело моего брата умерло от моей руки, но в то же время я заявляю со всей ответственностью: я — не убийца. В настоящем заявлении (которое неизбежно окажется изрядно длинным, ибо я твердо намерен рассказать всю историю как есть) я собираюсь убедительно доказать свою невиновность. Ибо воистину ни в каком гнусном преступлении я неповинен, и это мое деяние, оборвавшее жизнь в теле моего брата, — всего-навсего непроизвольное действие человека, осознавшего чудовищную угрозу душевному здоровью всего человечества. Потому, в свете утверждения о моем безумии, я должен ныне попытаться пересказать эту повесть сколь можно подробнее; мне следует избегать хаотичной непоследовательности и выстраивать фразы и параграфы сколь можно тщательнее, стараясь даже не думать о финале, пока не дойду до главного ужаса…

Так с чего же мне начать?

Да будет мне позволено процитировать сэра Эймери Венди-Смита:

Следует помнить, что слова эти были произнесены знаменитым археологом и знатоком древности еще до того, как он отправился в свою последнюю, злополучную экспедицию в дебри Африки. Я знаю, сэр Эймери намекал на ту же расу чудовищных порождений ада, о которой я впервые узнал в страшный период полтора года назад; и я принимаю это во внимание, когда вспоминаю, как именно он вернулся, один и в бреду, с темного континента — к цивилизации.

В ту пору мой брат Джулиан был полной моей противоположностью: в темные мистерии он верил свято. Он жадно и без разбору поглощал жутковатые книги, не заботясь о том, много ли в них правды, — такие, как «Золотая ветвь» Фрэзера и «Культ ведьм» за авторством мисс Мюррей, — а также и фантастику, в духе своей подборки старых, почти бесценных номеров «Жутких историй» и других популярных журналов того же типа. Многие друзья, полагаю, непременно решат, что его первоначальное психическое расстройство как раз и объясняется этой нездоровой тягой к чудовищному и аномальному. Я, разумеется, так не считаю, хотя признаю, что когда-то был с ними согласен.

Так вот, о Джулиане: он всегда отличался недюжинной физической силой, а вот сильным характером похвастаться не мог. Мальчишкой он бы справился с любым задирой, при его-то росте, но ему никогда не хватало решимости. Вот почему из него не получилось писателя: сюжеты он выстраивал неплохо, а характеры выходили неживыми. Поскольку у него самого индивидуальность напрочь отсутствовала, он, похоже, мог отражать в своих произведениях лишь собственные слабости. Мы работали в соавторстве: я заполнял деталями сюжетную канву и худо-бедно оживлял его ходульных персонажей. Вплоть до того времени, о котором я пишу, мы недурно зарабатывали и сумели скопить изрядный капиталец. Что сослужило нам добрую службу: в противном случае в период болезни Джулиана, когда я почти не брался за перо, мне оказалось бы куда как непросто содержать и брата, и себя. По счастью (или к прискорбию), позже все заботы о моем брате легли на чужие плечи, но это случилось уже после того, как начались неприятности.

Окончательно Джулиан сдал в мае 1962 года, но первые симптомы проявились 2 февраля того же года — в день Сретения, а это, как я понимаю, дата крайне значимая для любого, кто хоть сколько-то смыслит в оккультизме. В эту самую ночь Джулиану приснился сон про колоссальные базальтовые башни — сочащиеся слизью, покрытые океанской тиной, отделанные бахромой морских мшанок, — неестественные пропорции их фундамента тонули в серо-зеленой жиже, а неевклидовы углы парапетов терялись в водных пространствах неспокойного подводного царства.

В ту пору мы с братом работали над любовным романом из жизни XVIII века, и помню, что легли мы поздно. А еще позже меня разбудили Джулиановы вопли, а затем он заставил меня проснуться окончательно и выслушать истерический рассказ о ночном кошмаре. Он бессвязно бормотал о том, что якобы прячется за этими монолитными, склизкими бастионами. Помню, когда он чуть успокоился, я еще заметил: какой ты, дескать, странный человек — пишешь любовные романы, а читаешь всякие ужасы, а потом еще и во сне их видишь. Но укоры на Джулиана не подействовали, а сон внушил ему такой страх и такое омерзение, что в ту ночь он уже не лег: оставшиеся до рассвета часы он провел за пишущей машинкой в кабинете, включив предварительно свет по всему дому.

Разумно было бы предположить, что после кошмара столь чудовищно-яркого Джулиан, который еженощно часа два просиживал над своим жутким чтивом, наконец-то перестанет забивать себе голову мистикой. Между тем сон имел эффект совершенно обратный: теперь все его изыскания сосредоточились в одном конкретном направлении. Джулиан проникся нездоровым интересом ко всему, имеющему отношение к океанским ужасам: теперь он собирал и жадно прочитывал такие труды, как немецкий «Unter-Zee Kulten», «Обитатели глубин» Гастона ле Фе, «Hydrophinnae» Гэнтли и зловещий «Cthaat Aquadingen» неизвестного немецкого автора. Однако ж больше всего его занимала коллекция фантастики. Из нее-то Джулиан и почерпнул большую часть своих познаний о Мифе Ктулху, и горячо доказывал, что никакой это не миф, и нередко выражал желание взглянуть на оригинал «Некрономикона» безумного араба Абдула Альхазреда, поскольку его собственная копия «Заметок» Фири была практически бесполезна: по словам Джулиана, в ней содержались лишь намеки на то, что Альхазред объяснил в подробностях.

В последующие три месяца работа наша шла из рук вон плохо. Мы не успели сдать в срок очередную книгу и, если бы издатель не был нашим близким другом, понесли бы значительный финансовый ущерб. А все потому, что Джулиана писать уже не тянуло. Он с головой ушел в чтение, на работу времени у него уже не оставалось, да он и сюжеты обсуждать не желал — я к нему даже подступиться не мог. Более того, тот адский сон то и дело повторялся с нарастающей частотностью и яркостью. Каждую ночь Джулиан страдал одним и тем же кошмаром: ему вновь и вновь являлись заиленные видения богомерзких ужасов, подобные которым обнаруживаются лишь в зловещих томах, составлявших его излюбленное чтение. Полно, да страдал ли он? Я вдруг обнаружил, что не в силах ответить на этот вопрос. Ибо по мере того как шли недели, брат становился все более беспокоен и тревожен в течение дня и бурно радовался темнеющим вечерним небесам и постели, в которой ему предстояло метаться в поту, изживая ужасы отвратительных, жутких снов.

За умеренную ежемесячную плату мы снимали скромный домик в Глазго, с двумя отдельными спальнями и общим кабинетом. И хотя теперь Джулиан предвкушал свои сны с нетерпением, они делались все страшнее и страшнее: две-три ночи подряд выдались особенно жуткими, когда, в середине мая, все и случилось. Джулиан все больше интересовался отдельными фрагментами в «Cthaat Aquadingen» и жирно подчеркнул в ней нижеследующий пассаж:

Это и другие отрывки и выдержки из разных источников, особенно из частично запрещенных сочинений группы авторов, все из которых числились «пропавшими без вести» либо погибли при странных обстоятельствах, а именно: Эндрю Фелан, Эйбел Кейн, Клерборн Бойд, Нейланд Колум и Горват Блейн,[92] — взволновали моего брата до глубины души, так что засиделся он допоздна и спать лег в полном изнеможении — той ночью, когда и начался весь этот ужас. Состояние его было вызвано еще и тем, что он изучал свои мрачные книги, почти не отрываясь, три дня кряду, а спал за это время лишь урывками — и то лишь в течение дня и никогда — ночью. А на все мои увещевания отвечал, что не желает спать ночами, «когда срок так близок», и что «вокруг еще столько всего, что ему в Бездне покажется странным и непонятным». Уж что бы это ни значило…

Когда же он отправился-таки на покой, я поработал еще с час или около того, прежде чем лечь самому. Но перед тем как уйти из кабинета, я заглянул в материалы, так занимавшие Джулиана перед отходом ко сну, и увидел — наряду с вышеприведенной чушью (так мне тогда показалось) — выписки из «Жития святого Брендана» VI века за авторством аббата Клонфертского монастыря в Голуэе:

С тех пор я внимательно изучил «Житие святого Брендана» и нашел этот отрывок и, узнав его, содрогнулся от ужаса, хотя по прочтении не смог соотнести письменный текст и собственное пугающее беспокойство. Было в книге что-то такое, что вселяло жуткую тревогу, и, более того, я нашел и другие ссылки на подводные извержения: те, что затопили Атлантиду и Му, и те, что записаны в «Liber Miraculorem»[94] монаха и священника Герберта Клервоского во Франции в 1178–1180 годах, и еще то, что ближе к современности и известно лишь из замалчиваемого «Повествования Йохансена». Но в то время, о котором я пишу, такие вещи меня скорее озадачивали, и даже в самых своих безумных снах я и предположить не мог того, чему суждено было случиться.

Не поручусь, долго ли я проспал той ночью, прежде чем меня растолкал Джулиан: еще не вполне проснувшись, я обнаружил, что он сжался в комок на полу у моей постели и шепчет что-то во тьме. Его пальцы вцепились мне в плечо, и даже в полусне я ощущал нажим этой сильной руки и разбирал слова. Голос его звучал как в трансе — так говорят под глубоким гипнозом, — а рука резко дергалась всякий раз, как он особо выделял то или иное слово.

— Они готовятся.… Они восстанут… Они еще не призвали Великую Силу, и нет на них благословения Ктулху, и поднимутся они не навсегда, и пройдет это незамеченным… Но попытки этой будет довольно для Пересадки Разумов… Во Славу Отуума…

Задействовав Иных в Африке — Шудде-М’элла и его сонмы, тех самых, что забрали сэра Эймери Венди-Смита, — для передачи посланий и сновидений, они наконец-то преодолели магическое заклятие глубин и теперь, как и встарь, могут контролировать сны — невзирая на толщу океанов. Снова обрели они власть над снами, но для того, чтобы совершить Пересадку, им даже не нужно подниматься на поверхность — небольшого понижения давления будет достаточно.

Це’хайе, це’хайе!!!

Они уже поднимаются, Он знает меня, Он меня ищет… Мой разум они подготовили в снах: он будет здесь, он встретит Его, ибо я готов и им ни к чему дольше ждать. Мое невежество — это пустяк; мне вовсе не нужно знать или понимать! Они мне все покажут — так же, как в снах они показали мне Глубинные Бездны. Но они не в состоянии почерпнуть знания о поверхности ни из моего слабого разума, ни из любого другого человеческого мозга… Мысленные образы людей плохо поддаются передаче… А глубокая вода — хотя благодаря трудам Шудде-М’элла ее пагубное влияние почти удалось преодолеть — по-прежнему искажает те размытые картины, что удалось-таки воспринять…

Я — избран… Через Его глаза в моем теле они вновь познакомятся со всей поверхностью земли, и со временем, когда звезды встанут как должно, удастся совершить Великое Возрождение.… А! Великое Возрождение! Проклятие Хастура! Сон и мечта Ктулху на протяжении бессчетных веков… Когда все жители глубин, эти темные твари, спящие в заиленных городах, вновь повергнут мир в смятение с помощью своей власти…

Ибо не мертв тот, кто спит вечно, и когда минут непостижимые времена, будет так, как было встарь… Вскоре, как только произойдет Пересадка, Он станет расхаживать по Земле в моем обличье, а я — в Его, по дну океана! Дабы там, где правили они прежде, в один прекрасный день они воцарились снова — да, — и братья Йибб-Тстлла, и сыны погруженного в сон Ктулху, и слуги их — во имя Славы Р'льеха…

Вот и все, что я запомнил, и даже в тот момент разобрал только малую часть, а ведь, как я уже говорил, в ту пору это все звучало для меня сущей тарабарщиной. Лишь много позже я познакомился с отдельными древними легендами и писаниями и, в частности (в связи с последними фразами из лихорадочного бреда моего брата), с загадочным двустишием безумного араба Абдула Альхазреда:

Но я отвлекся.

После того как монотонный речитатив Джулианова экстравагантного монолога стих, я не сразу осознал, что брата в комнате уже нет и что по дому гуляет зябкий утренний сквозняк. В Джулиановой спальне одежда аккуратно висела там, где он ее оставил накануне вечером, а самого Джулиана не было, и входная дверь стояла распахнута настежь.

Я по-быстрому оделся и вышел, прочесал ближайший квартал — никого. С рассветом я отправился в полицейский участок и обнаружил — к вящему своему ужасу, — что брат мой находится в предварительном заключении. Его обнаружили бесцельно слоняющимся по улицам в северной части города: он бормотал что-то бессвязное про «гигантских Богов», которые чего-то ждут в океанских глубинах. Он, похоже, не отдавал себе отчета, что из всей одежды на нем лишь халат, и смотрел на меня как на чужого, когда меня позвали его опознать. Казалось, он страдает от последствий какого-то страшного потрясения и пребывает в шоковом состоянии, полностью утратив способность мыслить рационально. Он лишь мычал нечто невразумительное и безучастно глядел в северную стену своей камеры, а в глубине его глаз тлело страшное, безумное пламя…

Тем утром забот у меня было по горло, причем пренеприятного свойства, ибо состояние Джулиана было таково, что по распоряжению тюремного психиатра его перевели из камеры в полицейском участке в Оакдинский изолятор под «наблюдение». Однако ж обеспечить ему необходимый уход в изоляторе тоже оказалось непросто. По всей видимости, персоналу этого учреждения прошлой ночью тоже здорово досталось. Когда же я наконец оказался дома, уже ближе к полудню, первой моей мыслью было проглядеть ежедневные газеты — не найдется ли каких упоминаний о скандальном поведении моего брата. Я немало обрадовался (насколько позволяли обстоятельства), обнаружив, что выходка Джулиана вытеснена с почетного места в колонке курьезных новостей (где бы в противном случае непременно очутилась) множеством куда более значимых событий.

Как ни странно, эти события имели нечто общее с проблемой моего брата, а именно: во всех случаях, по-видимому, имели место отклонения от нормального поведения у людей прежде нормальных либо, как и в Оакдине, наблюдалась повышенная активность наиболее опасных пациентов в психиатрических лечебницах по всей стране. В Лондоне некий высокопоставленный бизнесмен бросился вниз с крыши, восклицая, что непременно должен «полететь к Югготу с минимальными затратами». Чандлер Дэвис, который впоследствии умер в состоянии буйного помешательства в Вудхольме, написал «в экстазе незамутненного вдохновения» зловещий черно-серый «Пейзаж Г’харна»; разгневанная и перепуганная домовладелица тотчас же предала картину огню. Казус еще более странный: котсуолдский приходской священник заколол ножом двух своих прихожан, которые, как он впоследствии доказывал полиции, «не имели права на существование», а на побережье близ Хардена в Дареме видели, как странные полуночные пловцы утащили с собой в море одинокого рыбака, а тот все кричал о «гигантских лягушках», пока не исчез под недвижной гладью воды… Казалось, будто в ту ночь на мир снизошло какое-то безумие — или, как я теперь понимаю, скорее поднялось со дна, — и затмило неописуемым ужасом разум людей наиболее восприимчивых.

Но не эти случаи, пусть и чудовищные, встревожили меня больше всего. Вспоминая все то, что наговорил Джулиан у меня в спальне, пока я лежал в полусне, я вдруг почувствовал, как по спине моей пробежал жутковатый необъяснимый холодок, когда прочел в тех же газетах про какого-то сейсмолога-любителя, который якобы отследил некие подводные пертурбации в океане между Гренландией и северной оконечностью Шотландии…

Что там такое наболтал Джулиан насчет того, что они-де поднимутся и это пройдет незамеченным? Ведь вот же, в глубинах моря отмечено какое-то движение! Впрочем, конечно же, это просто нелепо! И усилием воли я прогнал страх, захлестнувший меня по прочтении статьи. Уж какие бы там пертурбации ни происходили на глубине, это просто случайность и причина их с поведением моего брата никак не связана.

Так что вместо того, чтобы поразмыслить о причине стольких диких происшествий той злополучной ночи, я возблагодарил звезды, что Джулиан отделался лишь мимолетным упоминанием в прессе, — ведь скандальное происшествие немало повредило бы нам обоим, получи оно широкую огласку.

Не то чтобы что-то из этого волновало Джулиана! Его не волновало вообще ничего, ибо в том полубессознательном состоянии, в каком его обнаружила полиция, он пробыл более года. В течение упомянутого года его странные галлюцинации имели характер столь фантастический, что психологи на такого пациента надышаться не могли: один известный психиатр с Харли-стрит[95] даже посвятил ему целое исследование. Более того, по прошествии первого месяца достойный доктор настолько заинтересовался проблемой моего брата, что даже отказался от всякой платы за содержание и лечение Джулиана; и хотя я часто навещал Джулиана — всякий раз, наезжая в Лондон, — доктор Стюарт не желал слушать никаких протестов и не позволял мне вознаградить его услуги. Пациент являл собою случай настолько странный, что доктор утверждал, будто ему воистину посчастливилось иметь возможность изучать разум настолько фантастический. Теперь я просто поражаюсь, что тот же самый человек, выказавший столько понимания в обращении с моим братом, в моем случае понимания лишен напрочь; однако ж события повернулись так, что изменить положение вещей я не в состоянии. Итак, было ясно, что брат мой — в хороших руках, и в любом случае я вряд ли мог себе позволить настаивать в вопросах оплаты: гонорары доктор Стюарт взимал астрономические.

Вскорости после того, как доктор Стюарт «принял Джулиана к себе», я начал изучать братнины звездные карты, как астрономические, так и астрологические, и глубоко зарылся в его книги об оккультных науках и искусствах. В течение того периода я прочел немало специальной литературы и подробно ознакомился с трудами Фермольда, Леви,[96] Принна и Джезраэля, и — в неких темных закоулках Британского музея — я содрогался, погружаясь в литературные безумствования Магнуса, Глиннда и Альхазреда. Я прочел «Текст Р’льеха» и «Повествования Йохансена», изучил легенды о затонувших Атлантиде и Му. Я корпел над рассыпающимися от старости томами в частных коллекциях и отслеживал все источники океанических легенд и мифов, с которыми сталкивала меня судьба. Я прочел рукопись Эндрю Фелана и показания Эйбела Кейна, свидетельство Клерборна Бойда, изложение Нейланда Колума и повествование Горвата Блейна. Моему недоверчивому взгляду предстали бумаги Джефферсона Бейтса, и ночами я лежал без сна, размышляя о предполагаемой судьбе Еноха Конджера.

Мог бы и не трудиться, на самом-то деле.

Все вышеупомянутые изыскания заняли чуть ли не год, но и по завершении их я ничуть не приблизился к разгадке тайны безумия моего брата. Нет, наверное, это не совсем так. По зрелом размышлении я решил, что вполне возможно сойти с ума после того, как побродишь по этаким темным дорогам: особенно такому человеку, как Джулиан, который изначально отличался повышенной впечатлительностью. Однако ж такой ответ, как мне казалось, был далеко не полон. В конце концов, Джулиан интересовался эзотерикой всю свою жизнь, и я по-прежнему не видел причины, с какой стати интерес этот внезапно принял столь пугающий размах. Нет, я пребывал в уверенности, что все началось с того сна на Сретение.

Но в любом случае год прошел не напрасно. Я по-прежнему ни во что такое не верил — ни в темные реликты стародавних времен, великих древних богов, что ждут в океанской пучине, ни в нависшую над человечеством опасность в обличье кошмарных морских жителей, ровесников начала времен, — как мог я в такое поверить и сохранить здравый рассудок? Но по части темных тайн исконной Земли я стал настоящим знатоком. А некоторые аспекты моего странного исследования меня не на шутку заинтересовали. Я имею в виду то, что прочел о поразительно похожих случаях Джо Слейтера, бродяги с Кэтскиллских гор в 1900–1901 годах, Натаниэля Уингейта Пейсли из Мискатоникского университета в 1908–1913 годах и Рэндольфа Картера из Бостона, чье исчезновение в 1928 году было тесно связано с необъяснимым явлением Свами Чандрапутры в 1930 году. Правда, я изучил и другие примеры предполагаемой одержимости демоном — все столь же неоспоримо засвидетельствованные, — но те, что я упомянул, кажутся особенно значимыми — слишком уж близко они соответствуют ужасному случаю с моим братом, рассмотрением которого я и занимался.

Время пролетело быстро; однажды июльским утром 1963 года я обнаружил в почтовом ящике письмо от доктора Стюарта с сообщением о том, что Джулиан стремительно идет на поправку, — и каким же нежданным потрясением, исполненным, впрочем, облегчения и радости, оно для меня явилось! Вообразите мое изумление и ликование, когда, приехав в Лондон на следующий же день и отправившись прямиком в приемную доктора Стюарта, я обнаружил, что психическое здоровье моего брата — насколько можно было судить за время столь недолгое — полностью восстановилось. Собственно говоря, доктор сам сообщил мне по прибытии, что Джулиан совершенно поправился — поправился всецело и полностью едва ли не за одну ночь. Однако я не был в том столь уверен: мне все еще мерещились одна-две аномалии.

Однако, не считая этих нескольких мелочей, улучшение в состоянии брата наблюдалось воистину грандиозное. Когда я видел брата в последний раз — всего-то какой-нибудь месяц назад! — от неизмеримой глубины его бреда мне сделалось физически дурно. В тот раз я постоял рядом с ним перед зарешеченным окном, сквозь которое, как мне рассказывали, он целыми днями слепо глядит на север, и в ответ на мое тщательно обдуманное приветствие Джулиан произнес: «Ктулху, Отуум, Дагон; Глубоководные во Тьме; все грезят во сне, дожидаясь пробуждения…» Кроме этой бессмысленной мифологической тарабарщины, мне так и не удалось тогда ничего от него добиться.

Что за благая перемена! На сей раз он сердечно со мной поздоровался — хотя мне и померещилось, будто узнал он меня не сразу, — и, радостно потолковав с ним какое-то время, я пришел к выводу, что, насколько я могу судить и если не считать одной-единственной новой странности, передо мною — тот же самый человек, которого я знал до злосчастного приступа. Упомянутая идиосинкразия состояла всего-то-навсего в том, что у Джулиана развилась престранная фотофобия и теперь он носил громадные, закрытые защитные очки с темными линзами, не позволяющими увидеть его глаза даже сбоку. Но как обнаружилось впоследствии, даже этим загадочным очкам было свое объяснение.

Пока Джулиан готовился к возвращению в Глазго, доктор Стюарт позвал меня к себе в кабинет, чтобы я подписал необходимые документы на выписку, и рассказал мне о чудесном выздоровлении моего брата. Выяснилось, что однажды утром, лишь неделю назад, зайдя в палату к своему необычному пациенту, доктор обнаружил, что Джулиан с головой забился под одеяло. И отказывался даже нос высунуть наружу, равно как и не позволял снять с себя одеяло до тех пор, пока доктор не согласился принести ему эти самые очки с темными линзами. При всей странности этой приглушенной просьбы, потрясенный психиатр возликовал: впервые после начала лечения Джулиан продемонстрировал некий осознанный интерес к жизни.

Очки оказались на вес золота: с их появлением Джулиан стремительно прогрессировал до нынешнего нормального состояния. Доктора удручало лишь одно: на сегодняшний день Джулиан категорически отказывался расстаться с очками, он просто-напросто уверял, что свет режет ему глаза! Однако ж, до известной степени, как сообщил мне достойный доктор, этого следовало ожидать. За время долгой болезни Джулиан настолько выпал из привычного мира, что его органы чувств за ненадобностью отчасти атрофировались — в буквальном смысле слова перестали функционировать. Выздоровев, он оказался в положении человека, который, долго просидев в темной пещере, внезапно обрел свободу и вырвался в яркий и солнечный внешний мир. Этим же отчасти объяснялась и некоторая неуклюжесть, сопровождавшая каждое движение Джулиана в первые дни после его выздоровления. Один из ассистентов доктора к слову заметил, как странно мой брат обвивал руками предметы (причем даже самые мелкие!), которые хотел поднять или рассмотреть поближе, — как если бы позабыл, для чего существуют пальцы! А еще поначалу пациент не столько ходил, сколько ковылял вперевалку, на манер пингвина, и его новообретенные способности к осмысленному выражению мыслей порою самым странным образом отказывали — и речь его деградировала до гортанной, шипящей пародии на английский язык. Но все эти аномалии исчезли уже спустя несколько дней, и нежданное выздоровление Джулиана осталось полной загадкой — точно так же, как и сама болезнь.

В купе первого класса на поезде Лондон — Глазго, по пути на север, я, исчерпав все самые банальные вопросы, что мне хотелось задать моему выздоровевшему брату (что характерно, отвечал он сдержанно-уклончиво), я достал книжицу карманного формата и погрузился в чтение. Спустя несколько минут, потревоженный гудком встречного поезда, я ненароком поднял глаза — и безмерно обрадовался, увидев, что мы с Джулианом в купе одни. Ибо брат мой явно обнаружил в старой газете нечто интересное, и не хочу и думать, что могли подумать посторонние люди при виде выражения его лица… По мере того как он читал, черты его исказила неприятная и, да, можно сказать, злобная гримаса: смесь жестокого сарказма, мрачного триумфа и непередаваемого презрения. Впечатление усугубляли необычные очки. Я несколько опешил, но не сказал ни слова, и позже, когда Джулиан вышел в коридор подышать свежим воздухом, я взял газету и заглянул в раздел, который он читал и который, по всей видимости, пробудил в нем такую гамму чувств. Я тотчас же увидел, что именно его так потрясло, и тень былого страха промелькнула в моем сознании, пока я в свой черед изучал статью. То, что я прочел, явилось для меня новостью, и неудивительно: с тех пор как год назад начался весь этот ужас, я в газеты не заглядывал, но ощущение было такое, словно это тот же самый выпуск. Все здесь, ничего не пропущено: события той недоброй ночи повторялись почти в точности — душевнобольные активизировались по всей стране, прежде нормальные люди внезапно принялись совершать безумные, чудовищные поступки, в центральных графствах оживились разнообразные секты и сатанинские культы, на побережье под Харденом снова видели морских тварей, а в Котсуолде происходило нечто и вовсе необъяснимое.

Стылое дыхание неведомых океанских глубин заледенило мне сердце. Я поспешно пролистал оставшиеся страницы и едва не выронил газету, обнаружив то, что почти ожидал найти. Ибо между Гренландией и северной оконечностью Шотландии вновь были зарегистрированы подводные пертурбации. Более того — я машинально глянул на дату наверху страницы по центру и убедился, что газета — недельной давности… Впервые она появилась в ларьках тем самым утром, когда доктор Стюарт обнаружил моего брата скорчившимся под одеялом в палате с зарешеченными окнами.

Однако ж, по всей видимости, страхи мои были безосновательны. По возвращении в наш дом в Глазго первое, что сделал мой брат, к вящему моему восторгу и удовольствию, так это уничтожил все свои старые книги о древнем знании и колдовстве. Но вернуться к сочинительству он даже не пытался. Напротив, бесцельно слонялся по дому, точно потерянный, и, как мне казалось, досадовал на те проведенные в трансе месяцы, о которых, по его словам, ничего не помнил. И ни разу, вплоть до ночи его смерти, не видел я его без очков. Думается, он даже спать в них ложился, однако ж что это значит, я постиг значительно позже — равно как и смысл его невнятицы в ту ночь у меня в спальне.

Так вот, об очках: меня заверили, что светобоязнь со временем пройдет, однако дни текли, и становилось все очевиднее, что обещаниям доктора Стюарта оправдаться не суждено. А что прикажете думать о еще одном замеченном мною изменении? Если раньше Джулиан был робок и застенчив и вялый его подбородок вполне соответствовал слабости характера, то теперь его словно подменили: он самоутверждался в сущих мелочах и при любой возможности, а лицо его — особенно губы и подбородок — обрело твердость и жесткость, прежде ему совершенно чуждые.

Все это несказанно меня озадачивало, а по мере того, как шли недели, я все яснее осознавал, что с моим изменившимся братом далеко не все в порядке, напротив — что-то серьезно не так. В придачу к его мрачной задумчивости Джулиана терзал какой-то тайный страх. Отчего он отказывается говорить о чудовищных кошмарах, что то и дело вторгаются в его ночной покой? Небо свидетель, он и без того спал мало, а когда засыпал, то частенько будил меня, бормоча во сне о тех же ужасах, что одолевали его в течение затяжной болезни.

Но затем, в середине октября, Джулиан и в самом деле переменился к лучшему — во всяком случае, мне так показалось. Он слегка приободрился и даже порылся в старых рукописях, в том числе и давно оставленных, хотя не думаю, чтобы он над ними действительно работал. А ближе к концу месяца он преподнес мне сюрприз. Уже какое-то время, сообщил Джулиан, он обдумывает в голове один замечательный сюжет, вот только, хоть убей, никак не получается толком им заняться. Над этой повестью он намерен работать сам, без соавтора, и ему понадобится проделать немало предварительных исследований: ведь материал необходимо тщательно подготовить. Джулиан спросил, согласен ли я потерпеть его капризы, пока книга пишется, и не нарушать его покоя — насколько позволяет наше скромное жилище. Я со всем согласился, хотя никак не мог взять в толк, зачем ему понадобилось врезать в дверь замок или, если на то пошло, зачем он прибрался в просторном подвале — дескать, «пригодится на будущее». Не то чтобы я пытался оспаривать его действия. Брат сказал, что нуждается в уединении, — и я не собирался ему мешать, насколько это в моих силах. Но признаю, любопытство во мне разыгралось.

С тех пор я видел брата только за трапезой — а за стол он садился не так уж и часто — и еще когда он выходил из комнаты, чтобы отправиться в библиотеку за книгами, что проделывал всякий день с пунктуальной точностью часового механизма. В ходе первых таких вылазок я подгадывал так, чтобы оказаться вблизи от входной двери к моменту его возвращения, ибо я по-прежнему ломал голову, что за произведение он пишет, и думал, что, возможно, получу хоть какое-то представление, глянув на его книги.

Но справочные издания, принесенные Джулианом из библиотеки, лишь усилили мое недоумение. Зачем, ради всего святого, ему понадобились «Рентгеновские лучи» Шалла, «Ядерное оружие и ЯСУ» Лаудера, «Расширяющаяся Вселенная» Кудерка, «Человек и энергоносители» Уббелоде, «Чудеса современной науки» Кина, «Психиатрия сегодня» Стаффорда Кларка, «Эйнштейн» Шуберта, «Мир электричества» Гебера и все бессчетные выпуски журналов «Нью сайентист» и «Прогресс оф сайенс», которые он всякий день пачками притаскивал в дом? И однако ж ровно ничего в его занятиях не давало мне повода для беспокойства, как в былые времена, когда он читал что угодно, только не научную литературу, а главным образом те чудовищные книги, которые теперь, слава богу, уничтожил. Я отчасти успокоился — но спокойствию моему не суждено было продлиться долго.

Однажды в середине ноября — в восторге от того, как я успешно справился с особенно непростой главой в моей собственной медленно обретающей форму книге, я заглянул к Джулиану, чтобы поведать о своем триумфе. Я не видел брата все утро и теперь, постучав и не получив ответа, зашел к нему — и обнаружил, что Джулиан в отлучке. В последнее время у него вошло в привычку, уходя, запирать комнату; странно, что на сей раз он этого не сделал. Более того, нарочно оставил дверь открытой, чтобы я обнаружил записку, оставленную мне на туалетном столике. На большом машинописном листе белой бумаги корявыми, разъезжающимися буквами было нацарапано краткое, чисто деловое послание:

Я не без досады повернулся, чтобы уйти, и вдруг заметил в изголовье кровати небрежно брошенный братнин дневник. Сама книжица меня нимало не удивила — до своей болезни Джулиан регулярно вел такого рода записи. Совать нос в чужие дела я не привык и тут же и вышел бы за дверь, если бы не углядел на открытой, исписанной от руки странице слово — или имя — «Ктулху».

Мелочь, не более… и однако ж в мыслях моих тотчас же всколыхнулся рой сомнений. Уж не Джулианова ли болезнь снова дает о себе знать? Что, если мой брат все еще нуждается в помощи психиатра, что, если его галлюцинации возвращаются? Помня, что доктор Стюарт предупреждал меня о возможности рецидива, я счел своим долгом подробно изучить исповедь брата — и тут я, похоже, столкнулся с непреодолимой проблемой. Трудность состояла вот в чем: прочесть дневник я не мог: записи велись совершенно чужеродной, загадочной клинописью — что-то подобное я видел разве что в книгах, которые Джулиан бросил в огонь. Эти странные знаки явственно напоминали минускулы и группы точек в «Г’харнских фрагментах» — помню, как поразили они меня в статье об этих текстах в одном из Джулиановых археологических журналов. Но сходство было поверхностным: в дневнике я не разобрал ничего, кроме одного-единственного слова «Ктулху», и даже его Джулиан перечеркнул, словно по зрелом размышлении взамен вписал над ним какие-то странные каракули.

Решение далось мне без особого труда. В тот же день, прихватив с собою дневник, я отправился на дневном поезде в Уорби. Автором вышеупомянутой статьи о «Г’харнских фрагментах» был хранитель музея в Уорби, профессор Гордон Уолмзли из Гуля, который, к слову сказать, уверял, что первым перевел пресловутые фрагменты — да, именно он, а не эксцентричный, давно сгинувший в никуда антикварий и археолог сэр Эймери Венди-Смит. Профессор был общепризнанным специалистом по Фитмарскому камню — той же эпохи, что и Розеттский камень, с его основными надписями с использованием двух видов египетских иероглифов, — и по письменам Гефской колонны, а также за ним числились еще несколько переводов или блистательных подвигов дешифровки древних текстов.

Воистину, мне очень повезло застать его в музее, поскольку спустя неделю он улетал в Перу, где его лингвистическим талантам предстояло очередное испытание. Тем не менее при всей его занятости он крайне заинтересовался дневником, спросил, откуда скопированы пресловутые иероглифы, и кем, и с какой целью? Я солгал, сказав, что брат срисовал надписи с некоего черного каменного монолита где-то в горах Венгрии, ибо я знал, что такой камень и впрямь существует — о нем упоминалось в одной из Джулиановых книг. Выслушав мою выдумку, профессор подозрительно сощурился, однако ж странные письмена так его заинтересовали, что он тут же и позабыл о своих сомнениях. С этого момента и вплоть до того времени, как я покинул его кабинет, расположенный в одном из музейных помещений, мы не обменялись ни единым словом. Он с головой ушел в содержание дневника и, по-видимому, совершенно позабыл о моем присутствии в комнате. Однако ж прежде, чем уйти, я взял с него слово, что дневник будет возвращен по моему адресу в Глазго в течение трех дней, вместе с приложенной копией перевода, если расшифровать иероглифы удастся. По счастью, профессор не спросил, зачем мне перевод.

Моя вера в таланты профессора в итоге подтвердилась — но, увы, слишком поздно. Ибо Джулиан вернулся в Глазго поутру третьего дня — на сутки раньше, чем я ожидал, а дневник мне так и не вернули, — и брат быстро обнаружил потерю.

Я без особого энтузиазма работал над книгой, когда явился брат. Должно быть, он первым делом заглянул к себе. Внезапно я всей кожей почувствовал его присутствие. Я так глубоко погрузился в мир своих идей и образов, что не слышал, как открылась дверь, и между тем осознал, что здесь, рядом со мной, что-то есть. Я говорю «что-то» — именно такое ощущение у меня и возникло! За мной наблюдали — и при этом, как мне казалось, отнюдь не человеческое существо. Я опасливо обернулся — короткие волоски на шее встали дыбом, словно оживленные некой сверхъестественной силой. В дверном проеме стоял Джулиан — и в лице его читалось выражение, которое я могу описать не иначе как отталкивающее. А в следующий миг его чудовищно искаженные черты расслабились, как бы сокрылись за непроницаемыми черными очками, и он делано улыбнулся.

— Филлип, я, кажется, куда-то свой дневник задевал, — медленно протянул он. — Я только из Лондона — и нигде его не нахожу. Ты ведь его не видел, правда? — В голосе его прозвучал намек на издевку — как невысказанное обвинение. — На самом деле дневник мне не нужен, но я там записал особым кодом кое-что — идеи для моей книги. Я, так и быть, открою тебе секрет! Я пишу — фэнтези! Ну, то есть — некий гибрид ужасов, научной фантастики и фэнтези: нынче все по ним с ума сходят, нам давно пора выйти на этот рынок. Я покажу тебе черновой вариант, как только он будет готов. А теперь, раз уж ты моего дневника не видел, прошу меня простить, я хочу над своими заметками поработать.

И Джулиан быстро вышел из комнаты, не дав мне возможности ответить, — и если я скажу, что не порадовался его уходу, это будет беззастенчивая ложь. Не могу не отметить, что с его исчезновением ощущение чуждого присутствия тоже развеялось. Колени у меня внезапно подогнулись, комнату окутала жутковатая аура недоброго предчувствия — точно темное облако сгустилось. И это чувство не прошло, нет, — скорее усилилось с наступлением вечера.

В ту ночь, лежа без сна, я снова и снова прокручивал в голове странности Джулиана, пытаясь в них разобраться. Фэнтези, значит, пишет? Неужто и вправду? Очень не похоже на Джулиана; и почему, если речь идет всего-навсего о книге, он, не найдя дневника, смотрел так страшно? И зачем вообще записывать историю в дневнике? О! Прежде ему нравилось читать всякую мистику — нравилось чрезмерно, как я объяснял выше, — но он в жизни не выказывал стремления писать что-то подобное! А потом еще эти библиотечные книги! Не похоже, что они могут пригодиться в процессе сочинения фэнтези! Но было еще что-то, нечто, что мелькало перед моим внутренним взором, но в фокус не попадало. И тут меня осенило — вот что не давало мне покоя с того самого момента, как я впервые увидел дневник: где, во имя всего святого, Джулиан научился писать иероглифами?

Вот оно!

Нет, я не верил, что Джулиан в самом деле пишет книгу. Это просто-напросто отговорка, чтобы сбить меня со следа. Но с какого следа? Чем он, собственно, занимается? О! Ответ самоочевиден: он на грани очередного нервного срыва, и чем скорее я свяжусь с доктором Стюартом, тем лучше. Все эти беспорядочные мысли долго не давали мне уснуть; если брат и шумел опять той ночью, я его не слышал. Я так измучился душой, что, едва сомкнув глаза, уснул мертвым сном.

Не странно ли это — свет дня обладает силой рассеивать худшие ужасы ночи! Поутру страхи мои заметно улеглись, и я решил выждать еще несколько дней, прежде чем обратиться к доктору Стюарту. Джулиан провел все утро и весь день, запершись в подвале, и наконец — вновь встревожившись с приближением ночи — я твердо решил по возможности поговорить с ним за ужином. В ходе трапезы я обратился к брату, посетовал на его кажущиеся странности и с деланым смехом упомянул о своих опасениях насчет рецидива. Ответы Джулиана меня несколько огорошили. Он утверждал, что перебрался работать в подвал исключительно по моей вине: ведь подвал — единственное место, где он может уединиться. Над моими словами о рецидиве он от души посмеялся, уверяя, что в жизни лучше себя не чувствовал! Когда он снова упомянул «уединение», я понял, что он намекает на злополучную пропажу дневника, и пристыженно замолчал. И мысленно проклял профессора Уолмзли вместе со всем его музеем.

Однако ж вопреки всем убедительным заверениям моего брата та ночь выдалась хуже всех прочих, вместе взятых, ибо Джулиан стонал и бормотал во сне, не давая мне и глаз сомкнуть. Так что, поздно поднявшись утром тринадцатого числа, измученный, невыспавшийся и одолеваемый мыслями, я понял, что скоро придется принимать решительные меры.

В то утро я видел Джулиана лишь краем глаза, на пути из его комнаты в подвал, и лицо его покрывала трупная бледность. Я предположил, что его сны действуют на него так же плохо, как и на меня, однако ж он не казался ни усталым, ни подавленным — напротив, словно бы пребывал во власти лихорадочного возбуждения.

Я встревожился еще больше и даже нацарапал два письма доктору Стюарту, но в итоге смял их и выбросил. Если Джулиан искренен в том, что касается его занятий, то стоит ли подрывать его ко мне доверие — то немногое, что от него осталось! А если неискренен? Меня снедало болезненное нетерпение узнать наконец, чем завершатся его странные занятия. Тем не менее дважды в течение дня, в полдень и позже, уже вечером, когда страхи, как обычно, подчинили меня себе, я громко барабанил в дверь подвала и требовал объяснить, что там происходит. Эти мои попытки пообщаться брат полностью проигнорировал, но я был твердо намерен переговорить с ним. Когда он наконец вышел из подвала — а час уже был поздний, — я дожидался его у двери. Он повернул ключ в замке, встав так, чтобы помешать мне заглянуть внутрь, и вопросительно воззрился на меня из-за этих своих кошмарных очков, прежде чем изобразить пародию на улыбку.

— Филлип, ты терпеливо сносил все мои прихоти, — промолвил он, беря меня под локоть и уводя вверх по ступеням, — и я знаю, что на сторонний взгляд я вел себя в высшей степени необъяснимо и странно. На самом деле все очень просто, но прямо сейчас я не могу объяснить, чем я занят. Просто доверься мне — и жди. Если ты опасаешься, что я — в преддверии нового приступа, хм, болезни, выбрось это из головы. Со мной все в полном порядке. Мне просто нужно еще немного времени, чтобы все закончить, — и тогда, послезавтра, я сам свожу тебя в подвал и покажу, что у меня там, — добавил он через плечо. — Все, о чем я прошу, — потерпи еще один-единственный день. Знай, Филлип, тебя ждет неописуемое потрясение, и после ты все поймешь. Не проси меня что-либо объяснять сейчас — ты просто не поверишь ни единому слову! Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, как говорится; и когда я отведу тебя вниз, ты все увидишь своими глазами.

Доводы Джулиана звучали вполне разумно и здраво — пусть и несколько возбужденно: он разволновался, точно ребенок, которому не терпится похвастаться новой игрушкой. Мне очень хотелось ему верить — так что я позволил с легкостью себя уговорить, и мы вместе сели за поздний ужин.

Утро четырнадцатого числа Джулиан провел, перетаскивая все свои записи — их оказались кипы и кипы, я даже представить себе не мог, сколько их! — и всякую всячину в небольших картонках из комнаты в подвал. Наспех пообедав, он отправился в библиотеку «кое-что проверить напоследок» и вернуть последнюю порцию книг. В его отсутствие я спустился в подвал и обнаружил, что дверь он запер и ключ унес с собой. Вернувшись, брат снова заперся внизу на весь вечер, а вышел поздно, в настроении странно приподнятом. Еще позже, когда я уже ушел на покой, Джулиан постучался ко мне.

— Ночь сегодня выдалась на диво ясная, я тут подумал, погляжу-ка на небо… звезды меня всегда завораживали, а ты разве не знаешь? Но из окна в моей комнате их почитай что и не видно. Буду тебе, Филлип, страшно признателен, если ты разрешишь мне немного посидеть здесь, у окна…

— Не вопрос, старик, конечно, заходи, — ответил я, приятно удивленный.

Джулиан пересек комнату и приник к окну, опершись на подоконник. Я поднялся с кресла и встал рядом с ним. Сквозь свои странные темные линзы Джулиан напряженно всматривался в ночь. Видно было, что он пристально изучает созвездия, и, переводя взгляд с его лица на небо и обратно, я рассуждал вслух:

— Вот смотришь туда, ввысь, и почти веришь, что у звезд есть и иное предназначение, кроме как украшать собою ночь.

Брата словно подменили.

— Что ты хочешь этим сказать? — рявкнул он, подозрительно на меня воззрившись.

Я даже оторопел. Никакого дополнительного смысла в свое безобидное замечание я не вкладывал.

— Я имел в виду, может, эти допотопные астрологи в чем-то да правы, — ответил я.

— Астрология — это древняя и точная наука, Филлип, и не следует отзываться о ней с пренебрежением.

Джулиан говорил медленно, словно изо всех сил сдерживаясь. Что-то подсказывало мне: молчи! — и я ни словом не ответил. Пять минут спустя он ушел. За раздумьями о странном поведении брата я засиделся допоздна, и, глядя ввысь, на мерцающие за окном звезды, я поневоле вспомнил отдельные слова и фразы из тех безумных речей, что Джулиан бормотал в темноте моей спальни давным-давно, при первом приступе своего недуга. Тогда он сказал: «Со временем, когда звезды встанут как должно, удастся совершить Великое Возрождение…»

В ту ночь уснуть мне так и не удалось: из комнаты Джулиана громко и отчетливо доносились шум, бормотание, всяческая невнятица и тарабарщина. Во сне он толковал о таких жутких необъяснимых сущностях, как Великая Зеленая Пустошь, Алый Пожиратель, Скованный Шоггот, Тварь-на-Пороге, Йибб-Тстлл, Цатоггуа, Космические Вопли, Губы Бугг-Шаша и Обитатели Ледяной Бездны. Ближе к утру я, совершенно обессилев, наконец задремал — и мое растревоженное подсознание атаковали недобрые сны. Пробудился я незадолго до полудня пятнадцатого числа.

Джулиан уже скрылся в подвале, и, едва умывшись и одевшись, я вспомнил его обещание «показать мне», что у него там, и поспешил было вниз по лестнице. Но еще на верхней ступени я вдруг заслышал металлический лязг откидной крышки почтового ящика на входной двери.

Вот и дневник!

Ни с того ни с сего испугавшись, что Джулиан, чего доброго, тоже услышал этот звук, я опрометью кинулся по коридору к двери, подхватил с коврика у порога проштемпелеванный, надписанный сверточек в оберточной бумаге и укрылся с добычей у себя в комнате. Повернул ключ в замке и вскрыл посылку. Незадолго до того я постучался к Джулиану и убедился, что его комната не заперта. Так что я рассчитывал войти и закинуть дневник за изголовье кровати, пока брат в подвале. Так он, возможно, поверит, что сам ненароком уронил книжицу на пол. Но едва я отложил дневник, собрал разлетевшиеся по всему полу листки, скрепил их скобкой и начал читать — я напрочь позабыл о задуманной маленькой хитрости, осознавая все отчетливее, что брат мой, со всей очевидностью, и впрямь близок к помешательству. Уолмзли сдержал свое обещание. Я нетерпеливо отшвырнул его короткое, нашпигованное вопросами письмо в сторону и торопливо, холодея от ужаса, прочел его перевод таинственных Джулиановых записей. Вот они, пожалуйста, все нужные мне доказательства, разбиты на аккуратные абзацы, кое-где снабженные комментариями, да только до конца можно было и не читать. В глаза мне словно сами по себе бросились отдельные слова и фразы, строки и предложения, приковывая мой лихорадочно ищущий взгляд:

Там было еще много всего — о, как много! — но бóльшую часть оставшегося текста я пропустил и перешел сразу к последнему абзацу, предположительно занесенному в дневник незадолго до отъезда Джулиана в Лондон:

Вот и все, но этого было более чем достаточно! Замечания о том, что я ничего не «подозреваю», в связи с теми же самыми кошмарами, которые вызвали его первый приступ, вполне хватило, чтобы наконец убедить меня: мой брат и впрямь серьезно болен!

Прихватив с собою дневник, я выбежал из комнаты. В голове моей царила одна-единственная мысль. Что бы уж там ни думал про себя Джулиан, я обязан остановить его. Джулиановы изыскания один раз уже поставили его здоровье под угрозу: как знать, а вдруг во второй раз излечение окажется невозможным? Если с ним приключится новый приступ, чертовски вероятно, что здравый рассудок к Джулиану так и не вернется.

Едва я неистово замолотил в подвальную дверь, Джулиан открыл мне — и я в буквальном смысле слова ввалился внутрь. Ввалился, да, — выпал из мира разумного в сумасбродное, чуждое, кошмарное измерение, с каким в жизни не имел дела. Того, что я увидел, мне не забыть до самого смертного часа. Посреди подвала пол расчистили, и в самом центре жирными красными меловыми линиями начертали какой-то огромный и явственно недобрый символ. Я видел его и прежде — в тех книгах, что ныне были уничтожены, — и, вспомнив прочитанное, содрогнулся от отвращения! В одном из углов высилась гора пепла — все, что осталось от Джулиановых многочисленных записей. Поверх нескольких кирпичей горизонтально крепилась старая железная решетка с явственными следами копоти. По стенам, начертанные зеленым и синим мелом, вились зашифрованные письмена, в которых я опознал кощунственный код Нихарго, и в воздухе нависал густой запах благовоний. Вся атмосфера казалась пугающе нереальной — ни дать ни взять ожившая картина из Элифаса Леви, настоящее логово чародея и колдуна! Я в ужасе обернулся к Джулиану — как раз вовремя, чтобы заметить, как он занес массивную железную кочергу и, широко размахнувшись, целит прямо мне в голову. Но я и пальцем не пошевельнул, чтобы ему помешать. Я просто не мог — ибо он снял очки, и при виде его кошмарного лица я застыл недвижно, точно глыба полярного льда…

Сознание возвращалось медленно — я точно поднимался к поверхности из глубины мертвого, темного моря. Выныривал, расталкивая косяки черных как ночь пловцов, рвался к внешнему миру, где океанскую зыбь тускло подсвечивал оранжевый отблеск заходящего солнца. По мере того как пульсирующая боль в голове утихала, зыбь превратилась в рисунок на моем пиджаке в тонкую полоску, но оранжевое свечение не угасло! Мои надежды на то, что все это было лишь ночным кошмаром, тут же развеялись в дым, ибо едва я осторожно приподнял от груди голову, моему недоверчивому взгляду вновь медленно открылась вся комната. Слава богу, Джулиан стоял ко мне спиной — и лица его я не видел. Если бы в эти первые минуты просветления я хоть мельком снова увидел перед собою эти адские глаза, то наверняка опять потерял бы сознание.

Теперь я рассмотрел источник оранжевого отсвета: на горизонтальной решетке ярко пылал огонь, а кочерга, повергшая меня на пол, лежала одним концом в самом сердце пламени, и красное каление на глазах распространялось по металлу все выше, к деревянной ручке. Глянув на часы, я обнаружил, что пролежал без чувств много часов — дело близилось к полуночи. А также одного взгляда хватило, чтобы понять, что сижу я в старом плетеном кресле и к нему привязан — я видел веревки. Я напряг мышцы и не без удовлетворения убедился, что путы не слишком туги и слегка провисают. До сих пор мне удавалось не думать об изменениях в чертах Джулиана, но вот он повернулся ко мне — и я собрался с духом и приготовился к неизбежному шоку.

Лицо его превратилось в бесстрастную белую маску, на которой горели холодным злобным огнем неописуемо чуждые глаза! О, эти глаза! Клянусь всем, что мне дорого, они вздулись в два раза больше положенного — эти выпуклые, однородно-алые глаза навыкате налились холодной, отчужденной враждебностью.

— А! С возвращением, дорогой братец. И что ты на меня пялишься? Неужто лицо мое так чудовищно? Позволь тебя заверить, тебе оно и вполовину не так омерзительно, как мне!

В моем одурманенном, онемелом мозгу забрезжила чудовищная правда — или то, что я счел за таковую.

— Темные очки! — задохнулся я. — Неудивительно, что ты не снимаешь их даже ночью. Ты не можешь и допустить, чтобы кто-то видел эти страшные проявления глазной болезни!

— Глазная болезнь, говоришь? Нет, твои рассуждения верны лишь отчасти. Да, мне приходится носить очки — чтобы себя не выдать, а это, поверь мне, очень не понравилось бы тем, кто меня послал. Ибо Ктулху, что скрывается под волнами на другом конце мира, уже возвестил господину моему Отууму о своем недовольстве. Они говорили через сны, и Ктулху разгневан! — Джулиан пожал плечами. — Кроме того, я и сам в очках нуждался: эти мои глаза привычны прозревать глубинные бездны океана! Этот ваш мир поверхности поначалу был для меня сущей мукой, но теперь я к нему попривык. Как бы то ни было, я не собираюсь задерживаться здесь надолго, а когда я уйду, я заберу это тело с собой, развлечения ради. — И он презрительно ткнул себя пальцем в грудь.

Я знал: то, что брат говорит, неправда и правдой быть не может, я взывал к нему, умоляя признать собственное безумие. Лепетал, что современная медицина-де наверняка сумеет вылечить его глаза, что бы уж с ними ни случилось. Но слова мои заглушил его холодный смех.

— Джулиан! — заклинал я.

— Джулиан? — отвечал он. — Джулиан Хотри? — И он склонился надо мною, так что его чудовищное лицо оказалось едва ли не в нескольких дюймах от моего собственного. — Или ты слеп? Я — Пеш-Тлен, маг глубинного Гелл-Хо, что на севере!

И он отвернулся, предоставив моему смятенному разуму складывать душераздирающие детали в чудовищное единое целое. Миф Ктулху — достопамятные фрагменты из «Cthaat Aquadingen» и «Жития святого Брендана» — Джулиановы кошмары, «теперь, как и встарь, они могут контролировать сны». Пересадка разумов — «они поднимутся» — «через его глаза в моем теле» — гигантские боги, затаившиеся в океанских глубинах, — «он станет расхаживать по Земле в моем обличье» — подводные пертурбации у побережья Гренландии! Глубинный Гелл-Хо на севере…

Господи милосердный! Неужто такое бывает? Возможно ли, что в итоге итогов это все — не просто-напросто фантастическая галлюцинация Джулиана, а невообразимый факт? Кто предо мною? Неужто он — или оно — действительно смотрит на мир глазами чудовища со дна моря? А ежели так — значит, чудовище управляет его разумом?

После того на меня накатило не безумие, нет, — безумие пришло позже! — скорее, все мое существо протестовало, отказываясь принять неприемлемое. Не знаю, как долго находился я в этом состоянии, но чары разом развеялись с первым, отдаленным ударом часов: пробило полночь.

При этом дальнем звуке в голове у меня разом прояснилось, а глаза твари по имени Пеш-Тлен вспыхнули еще более противоестественным огнем, и он торжествующе улыбнулся — если то, что он проделал со своим лицом, можно назвать улыбкой. При виде этой гримасы я понял: грядет нечто страшное — и рванулся, пытаясь высвободиться. И удовлетворенно отметил, что путы ослабли еще больше. Оно — это существо — между тем отвернулось от меня и вынуло из огня кочергу. Пока вдали часы отбивали двенадцать ударов, оно воздело руки, вычерчивая в воздухе странные знаки кончиком раскаленной докрасна кочерги, и затянуло не то песнь, не то заклинание настолько гнусное с его нестройными, пронзительными диссонансами, что от этих интонаций у меня душа ушла в пятки. Казалось невероятным, что все эти урчания, взрыкивания, посвисты и шипения поразительно свободно исходят из глотки человека, которого я называл братом, — неважно, какие уж там силы ни управляли бы его голосовыми связками. Но фантастика или нет, да только я это слышал своими ушами. Слышал? Более того, когда безумная какофония сошла на нет и оборвалась на высокой, пронзительной, визгливой ноте — я увидел результат!

В углу подвала заклубились извивающиеся щупальца зеленого дыма. Я не видел, откуда они взялись, я вообще не заметил, как появился дым, но он был здесь! Щупальца стремительно уплотнялись, превращались в столб, столб вращался все быстрее, принимая некие очертания!

Снаружи в ночи полыхали причудливые молнии и грохотал гром — над городом бушевала, как я узнал впоследствии, гроза, страшнее которой не знали вот уже многие годы, — но ни громовых раскатов, ни шума проливного дождя я не слышал. Все мои чувства сконцентрировались на той штуке в углу, что безмолвно вращалась волчком и срасталась воедино. Потолки в подвале были высокие, футов одиннадцати, но это новообразование с легкостью заполняло все доступное пространство.

Я закричал — и, по счастью, потерял сознание. И снова разум мой лихорадочно суммировал известные мне факты, и я мысленно задавался вопросом, а зачем Пеш-Тлену призывать этот кошмар из глубин — или откуда бы он ни взялся. Наверху, в моей комнате (если, конечно, Джулиан не побывал там и не забрал его), лежал ответ — там, где я его бросил: перевод профессора Уолмзли! Разве Джулиан, или Пеш-Тлен, или кто бы это ни был, не написал в дневнике: «Теперь придется вступать в контакт с моим настоящим обличьем, чтобы воссоединиться с ним»?

Затмение длилось не дольше минуты, потому что когда я снова пришел в чувство, то увидел: эта сущность в углу по-прежнему не вполне оформилась. Вращение прекратилось, центр потемнел и потускнел, но очертания все еще зыбко подрагивали: так бывает, когда видишь что-то сквозь дымовую завесу. Тварь, когда-то бывшая Джулианом, стояла чуть в стороне, простирая руки к нечеткому, размытому существу в углу; напрягшееся лицо нетерпеливо подергивалось. Отвратительный вид!

— Взгляни же, — холодно потребовала тварь, полуобернувшись ко мне. — Смотри, что совершили мы с Глубоководными! Узри же своего брата, о смертный, — узри Джулиана Хотри!

До конца дней своих — а думаю, осталось их немного — не забыть мне этого зрелища! Пока все прочие вкушают мирный сон, мне суждено отчаянно цепляться за барьер сознания, не смея закрыть глаза — из страха перед тем, что по сей день таится под моими веками. А как только Пеш-Тлен произнес эти слова — существо в углу окончательно материализовалось!

Вообразите себе черную, влажно блестящую десятифутовую гору извивающихся, тягучих и липких щупалец и разверстых ртов… Вообразите очертания чуждого, покрытого мерзкой слизью лица, на котором, глубоко посаженные в зияющих глазницах, просматриваются останки лопнувших человеческих глаз… Вообразите, что вопите в железных тисках первобытного, мятущегося страха и ужаса, а теперь вообразите, что описанная мною тварь отвечает на ваши вопли безумно знакомым голосом — голосом, который вы тотчас же узнаете!

— Филлип! Филлип, ты где? Что происходит? Я ничего не вижу… Мы всплыли на поверхность моря, а затем вихрь подхватил меня и понес, и вдруг я услышал твой голос. — Гора щупалец заходила ходуном. — Филлип, не отдавай меня им!

Да, это был голос моего брата, но не прежнего, вменяемого Джулиана, которого я когда-то знал! Вот тогда и я тоже сошел с ума, но то было безумие, подчиненное определенной цели, если угодно. Когда я незадолго до того потерял сознание, внезапное расслабление всего тела, по всей видимости, довершило мою борьбу с веревками. Я рванулся, чтобы встать, — и путы упали на пол. Гигантское слепое чудовище тяжело заковыляло ко мне, слегка подергивая на ходу щупальцами. Одновременно красноглазый демон в теле Джулиана неспешно двинулся к нему, жадно протягивая руки.

— Джулиан, — заорал я, — осторожнее! Он может вновь войти в тебя, только установив контакт, а тогда он намерен убить тебя и забрать тебя с собою на дно.

— С собою на дно? Нет! Нет, ни за что! Я не пойду!

Неуклюжий, громоздкий кошмар с голосом моего брата слепо завертелся на месте, молотя во все стороны щупальцами, и опрокинул чародея на пол. Я выхватил кочергу из огня (она опять лежала на прежнем месте) и угрожающе повернулся к распростертому передо мною получеловеку-полумонстру.

— Джулиан, не приближайся! — бросил я через плечо, обращаясь к морскому ужасу, едва маг вскочил на ноги. Неуклюжее чудище застыло на месте. — А ты, Пеш-Тлен — назад!

В моем взбурлившем сознании не было никакого плана; я знал одно: нельзя подпускать этих двоих существ друг к другу. Я приплясывал на месте, точно боксер в поединке, с помощью раскаленной кочерги отгоняя Пеш-Тлена, а тот вдруг словно взбесился.

— Час пробил, час пробил! Контакт необходимо установить немедленно! — визжала красноглазая тварь. — Прочь с дороги… — Голос его утратил всякие человеческие интонации. — Ты меня не остановишь… я должен… должен… должен установить… надежный контакт! Я должен… бхфг — нгии фхтлхлххем — йех’ххгнарккххх’иии! Тебе меня не одурачить!

Из-под исполинской громадины передо мною стремительно растекалась слизь, точно след гигантской улитки; издавая вопли, Пеш-Тлен внезапно прыгнул вперед, приземлился точно в лужу — и поскользнулся в вонючей жиже. И — потерял равновесие. Размахивая руками, упал лицом вниз — прямо на твердую нагретую докрасна кочергу у меня в руках. Меня затошнило: четыре дюйма раскаленного металла вошли, точно теплый нож сквозь масло, в один из ужасных глаз. Раздалось шипение, в следующий миг его заглушил один-единственный пронзительный крик боли, над лицом твари сгустилось облачко зловонного пара — и чародей рухнул на пол.

Сей же миг влажно мерцающая черная громадина позади меня издала вопль ужаса. Я стремительно развернулся, выронив дымящуюся кочергу, — чудище из океанских глубин раскачивалось взад-вперед, заботливо обвив щупальцами голову. Спустя несколько мгновений оно затихло, эластичные конечности безвольно упали, открыв лицо с множеством ртов и мертвыми, догнивающими глазами.

— Ты убил его, я знаю, — произнес голос Джулиана, уже спокойнее. — С ним все кончено — и все кончено со мной, я уже чувствую, как они меня отзывают. — А в следующий миг голос сорвался до истерического визга: — Живым я им не дамся!

Чудовищная громада затряслась, заходила ходуном, очертания ее начали расплываться. Ноги у меня подкосились — как запоздалая реакция на пережитое, — и я рухнул на пол. Вероятно, я снова потерял сознание — не поручусь, что так! — но, когда я снова посмотрел в том направлении, кошмарная тварь исчезла. Остались лишь лужа слизи и гротескный труп.

Не знаю, откуда в мышцах моих взялось достаточно силы, чтобы вывести мое пошатывающееся, невменяемое тело из проклятого дома. Признаю: не здравый смысл меня вел, о нет, ибо я был совершенно безумен. Меня тянуло встать под смертоубийственной молнией и выкрикивать проклятия гнусным звездам за пеленою дождя. Мне хотелось скакать и прыгать и плыть в безумии своем сквозь таинственные глубины кощунственной черной крови. Мне хотелось припасть к колыхающейся груди Йибб-Тстлла. Да, безумен — я был безумен, говорю я вам, я стонал и бормотал нечто нечленораздельное и, пошатываясь, бродил по одуревшим от грома улицам до тех пор, пока молния с грохотом и треском не повергла меня наземь, вернув мне рассудок…

Остальное вы знаете. Я очнулся — в мире белых простынь, в вашем мире, господин полицейский психиатр с мягким, тихим голосом… Зачем вы настаиваете, чтобы я продолжал рассказывать? Вы всерьез надеетесь, что я поменяю свою версию? Это правда, говорю вам, чистая правда! Я признаю, что убил тело моего брата, но выжег я не его разум, нет! Что вы тут болтаете мне про серьезные глазные болезни? Не страдал Джулиан никакой глазной болезнью! Вы действительно считаете, что тот второй глаз, невыжженный, который вы обнаружили в том теле — на лице моего брата, — действительно принадлежал ему? А лужа слизи на полу в подвале, а мерзкая вонь? Вы идиоты или притворяетесь? Вы попросили написать заявление — так вот же оно! Смотрите, черт вас дери, смотрите, как я вожу ручкой по бумаге… этот ваш треклятый багровый глаз… неотрывно следит за мною… кто бы мог ожидать, что губы Бугг-Шаша этак причмокивают? Смотрите, вы, вы, красное пятно… остерегайтесь Алого Пожирателя! Нет, только не забирайте бумагу…

Примечание: