Мико

Весна, наши дни Нью-Йорк. Токио. Хоккайдо.

Что-то щелкнуло, переключилось, где-то в святая святых сознания и сквозь разорванный занавес сна Жюстин почувствовала чье-то враждебное, пугающее ее присутствие. Она попыталась открыть глаза, но это удалось ей с трудом и только наполовину — веки были словно накачаны чем-то тяжелым и жгучим. Сквозь образовавшуюся решетку ресниц она успела заметить, как чья-то черная тень, словно лезвие меча перерезала поток солнечного света, струящегося сквозь большой стеклянный купол на потолке. По когда-то такой мирной, полной детских воспоминаний: об одноглазом плюшевом мишке, о полосатом жирафе с серебряной бляшкой на шее — комнате потянуло зловещей кладбищенской сыростью. Жюстин перевела взгляд чуть вверх, с тем, чтобы разглядеть лицо пришельца, и вздрогнула от изумления — это был Сайго. Она попыталась закричать, но крик ее был подавлен плотным энергетическим потоком, исходящим от непрошенного гостя, способного — казалось — управлять всеми земными и небесными стихиями одним движением руки. Склонясь над оцепеневшим телом Жюстин, он принялся обволакивать ее мозг своими беззвучными заклинаниями, и пока сознание ее вопило: “Проснись! Беги!” — ледяная жестокость его глаз буквально всасывалась в ее трепещущее сердце, которое выталкивало в стенки артерий, сокращающихся с бешеной скоростью, не кровь, а ужас. Один только ужас. Теперь Жюстин была частью Сайго, как послушный слуга, как безропотный раб, готовая выполнить любой его приказ, поднять его упавший дай-катана и поразить врага. Она почувствовала, как пальцы ее сжимают прохладную рукоять меча. Отныне она владела им так же искусно, как мог бы владеть сам Сайго, будь он не призраком, а живым человеком.

А рядом лежал Николас. Тень от занесенного катана скользнула по его незащищенной спине. Сознание ее помутилось.

“Николас! Единственная моя любовь!” Но в то же время слепая ярость обрушилась на ее мозг, и, руководимая чужой волей, она нанесла чудовищный по своей силе удар: “Ниндзя! Предатель! Вот твоя смерть!”

Жюстин вздрогнула и проснулась. Она была вся в поту. Сердце ее бешено колотилось, и каждый всплеск его больно отдавался во всем теле. Она рассеянно провела трясущейся рукой по слипшимся волосам и медленно отстранила их назад, подальше от глаз. Затем с глубоким вздохом, едва не перешедшим в затяжной спазм, она обняла себя за плечи и принялась качаться взад-вперед, как всегда делала в детстве, напуганная кошмарами, хлынувшими из нефтяной черноты ночи. Спустя какое-то время, успокоившись, Жюстин, не поворачивая головы, ощупала пустое место рядом с собой на большой двуспальной кровати, и червячок подавленного ужаса вновь шевельнулся в ее груди. Но и новый страх зарождался в ней. Она повернулась и, схватив лежавшую рядом подушку, крепко прижала ее к своей груди, стиснув изо всех сил, — словно это могло вернуть Николаса в ее объятия, в безопасную Америку. Но Николас находился сейчас на другом конце Тихого океана, и Жюстин была твердо уверена — страх, который она только что испытала, был страхом за его жизнь. Что происходит в этот момент в Японии? Что делает сейчас Николас? Какая непонятная опасность грозит ему?

Внезапно зазвонил телефон, и Жюстин, не помня себя от волнения, бросилась на его полуночный зов...

— Леди и джентльмены! Наш самолет пошел на снижение, чтобы совершить посадку в аэропорту Нарита. Проследите, пожалуйста, чтобы спинка вашего кресла находилась в вертикальном положении, а столик был закрыт и закреплен. Ручную кладь поместите под соседнее перед вами кресло. Добро пожаловать в столицу Японии — Токио!

Когда невидимая стюардесса повторила свою речь по-японски, Николас Линнер открыл глаза. Он грезил о Жюстин, вспоминал, как еще вчера они ездили за город, вырвавшись наконец-то из своей спрессованной в пространстве и времени стальных манхэттенских каньонов жизни. Едва лишь автомобиль притормозил возле их маленького домика в Уэст-Бэй-Бридж, Жюстин выпрыгнула из кабины, сбросила туфельки и носочки и с восторженным визгом побежала в сторону моря. Николасу ничего не оставалось делать, как разуться и ринуться за ней следом. Уже в воде он догнал ее и резким движением развернул к себе лицом. Ее длинные черные волосы мягким крылом ударились в его плечо. Где-то внизу шептались темно-синие волны. Сквозь шум соленого ветра он услышал ее тихий голос:

— Ах, Ник, я никогда не была так счастлива, никогда! Благодаря тебе печаль покинула меня...

Жюстин верила, что именно он, Николас, спас ее от бесконечного множества демонов, которыми было насыщено когда-то ее хрупкое существо. Она положила голову ему на плечо и коснулась губами загорелой кожи:

— Жаль, что тебе приходится уезжать. Жаль, что мы не сможем остаться здесь навсегда... вместе... среди волн...

— Мы бы посинели от холода, — рассмеялся Ник, не желая приумножать ее меланхолию, — и потом, ты никогда не задумывалась о том, что нам было бы лучше чем-нибудь заняться перед свадьбой, чтобы не оставалось времени на раздумья — ведь чего доброго можно испугаться и дать задний ход?

Николас продолжал шутить, но Жюстин подняла голову, и он увидел ее глаза — необыкновенные, умные и в то же время с оттенком какой-то детской наивности, глаза, показавшиеся ему такими возбуждающими в первый вечер их знакомства. Сквозь эти глаза он мог наблюдать за всем, что происходило в душе Жюстин, и сейчас был благодарен судьбе за то, что события минувшего года не исказили ее сущности.

— Тебе больше никогда не снились эти кошмары? — спросил он. — Дом... Сайго... дай-катана?

— Нет! — Она решительно помотала головой. — Нет, нет! Ты рассеял весь этот странный гипноз. Ведь сам же уверял меня в этом? — Она с надеждой посмотрела ему в глаза.

Он кивнул:

— Да, рассеял.

— Ну вот, значит, все в порядке. — Она взяла его за руку и повела прочь из холодных волн за высокую линию прилива, очерченную бурой полоской морских водорослей и причудливыми кусками дерева, отполированными соленой водой. Достигнув берега, она закинула руки за голову и посмотрела на солнце.

— Я так счастлива, что зима кончилась, так рада снова быть здесь, именно теперь, когда все возвращается к жизни...

— Жюстин, — голос Николаса звучал уже серьезно, — я просто хотел узнать, не было ли каких-нибудь, — он запнулся, подыскивая английский эквивалент японскому словосочетанию, — каких-нибудь отголосков того, что случилось тогда? Все-таки Сайго запрограммировал тебя убить меня моим же собственным мечом. Ты никогда не говоришь об этом со мной.

— А почему я должна об этом говорить? — Ее глаза неожиданно потемнели. — Мне нечего тебе сказать.

Какое-то время они просидели молча, вслушиваясь в ритмический шепот прибоя. Далеко на горизонте окруженный сверкающей синевой показался траулер. Жюстин посмотрела туда так, словно хотела в океанском просторе разглядеть свое будущее.

— Я всегда подозревала, что жизнь небезопасна, — сказала вдруг она, — но до встречи с тобой я не задумывалась об этом всерьез. Да! — Взгляд ее оторвался от сверкающего горизонта. — До встречи с тобой я была такой же саморазрушительницей, как и моя сестра. — Жюстин посмотрела на свои судорожно сжатые пальцы. — Господи, как бы я хотела, чтобы никогда не происходило того, что произошло! Сайго одолел меня. Знаешь, когда-то в детстве я болела ветрянкой — болела так тяжело, что чуть не умерла. Но я выжила. Только шрамики остались. И теперь я выживу! — Она подняла голову. — Понимаешь, я должна выжить потому, что я думаю о нас с тобой.

Николас внимательно посмотрел ей в глаза. Скрывала ли она что-нибудь от него? Он не мог ответить на свой вопрос и испытывал от этого смутное беспокойство.

Вдруг Жюстин рассмеялась и сразу стала похожа на школьницу — невинную и беззаботную. Да и сам смех был как-то по-детски заразителен. Николас улыбнулся в ответ.

— Завтра тебя не будет со мной. — Она нежно поцеловала его в щеку. — Так давай же наслаждаться сегодняшним днем! — Последовал еще один поцелуй. — Это очень по-восточному?

Он рассмеялся:

— Думаю, что да!

Ее длинные тонкие пальцы — пальцы художницы — пробежали по его колючему подбородку и остановились у линии губ.

— Я никогда не думала, что кто-нибудь будет мне так дорог...

— Жюстин...

— Если бы ты даже уехал на край земли, я и там бы тебя нашла. Может, это и смешно, но я не шучу. — Она действительно говорила всерьез. Николаса даже испугало выражение ее глаз. Ему показалось, что на него смотрит женщина-самурай. Похожее выражение он встречал только один раз — в далеком-далеком детстве в глазах своей матери. Это было особое сочетание преданности и жестокости, не доступное, как считал Николас, для западного человека. Он был тронут и горд за Жюстин.

— Послушай, мы ведь расстаемся ненадолго — не больше чем на месяц. Уверяю — тебе не придется искать меня на краю земли...

Ее лицо помрачнело.

— Ник, Япония и есть для меня край земли. Это чужая, абсолютно чужая страна. В Европе я тоже чувствую себя иностранкой, но там я могу хотя бы ориентироваться... Там я ощущаю хоть какую-то сопричастность... Япония же, как черный камень... Это пугает меня, понимаешь?

— Я наполовину азиат, — усмехнулся он. — Я тоже пугаю тебя?

— Да, раньше пугал... Но теперь все позади! — Ее руки обвили его упругую загорелую шею. — Ах, Ник, как было бы здорово, если бы ты не уезжал!

Николас крепко обнял Жюстин. Как бы ему хотелось сказать в эту минуту, что никуда он не поедет и никуда не отпустит ее от себя! Но это было бы ложью, поскольку менее чем через сутки он сядет в самолет, вылетающий в Токио. Кроме того, восточное воспитание сделало его личностью скрытной, направленной внутрь себя. Николас догадывался, что и его отец — человек стопроцентно западный — был таким же замкнутым и непроницаемым. И отец, и сын умели хранить свои секреты даже от тех женщин, которых любили самой искренней и преданной любовью...

Николас сделал глубокий вдох, почувствовав перепад давления и острый запах озона, от которого защекотало в носу.

“Боинг-747” медленно шел на снижение. Вот уже показались бледно-зеленые поля, расчерченные узкими ровными каналами. А вот и вершина Фудзи — величественная и нерушимая, она слепила глаза своей снежной шапкой, пылающей голубоватым огнем на беспощадном полуденном солнце. Николас зажмурился — вот он и дома...

А потом они попали в плотный увесистый слой смога, как саван нависший над промышленными окраинами столицы.

— Господи! — Сидевший рядом человек вытянул шею, чтобы лучше видеть происходящее за окном. — Надо было захватить с собою противогаз — у них тут смог почище, чем в Сан-Фернандо!

Его агрессивное морщинистое лицо почти прилипло к стеклу иллюминатора. Кривая усмешка застыла на узких губах.

“Он похож на римского полководца, — подумал Николас. — Интересно, каково ему было воевать на два фронта — с варварами на передовой и политическими противниками в тылу?”

Тем временем человек, сидевший рядом, откинулся на спинку кресла и раздраженно забарабанил пальцами по подлокотникам. В эту минуту он напоминал скорее фермера средней руки, нежели миллионера-промышленника, на которого работал Николас. За долгие годы безбедной жизни он, несомненно, привык к роскоши, но отсутствие хороших манер выдавало в нем человека невысокого происхождения. О нет, не в богатой, далеко не в богатой семье родился он, Рафаэль Томкин, человек, за убийство которого было заплачено Сайго. Николас предотвратил это убийство, хотя и был уверен, что именно Томкин отдал приказ уничтожить Лью Кроукера, его лучшего Друга.

Николас украдкой разглядывал “полководческий” профиль Томкина. Он знал, что американцы зачастую лишь кажутся сильными и уверенными в себе, а на самом деле для него не представляло большого труда обнаружить их слабые места. Томкин был скорее исключением из общего правила. Его “ва” отличалось колоссальной силой, характер — твердостью и решимостью. Однако Николаса это занимало постольку, поскольку он поклялся себе и “ками” своего погибшего друга раскусить сущность Томкина и, использовав все имеющиеся в запасе знания, медленно уничтожить его.

Он вспомнил, как поразила его — якобы случайная — смерть Кроукера в автокатастрофе неподалеку от Ки-Уэста. Кроукер поехал туда по собственной инициативе, напав на след, ведущий к разгадке убийства Анджелы Дидион — фотомодели, бывшей любовницы Томкина.

Неподдающаяся влиянию Запада, существующая и поныне в первозданном виде тактика Иэясу Токугавы, величайшего из сёгунов Японии, чья династия находилась у власти сотни лет, гласит: “Чтобы узнать своего врага, нужно сначала стать его другом. Когда ты станешь его другом — он будет беззащитен перед тобой. Тогда ты должен выбрать наиболее удобный способ его уничтожения...”

Николас поклялся отомстить за друга и год назад, несмотря на горячие протесты Жюстин, принял от Томкина предложение работать у него. Теперь он мог направить всю свою энергию на достижение желанной цели. Томкин ломал голову над слиянием одного из своих отделений с отделением “кобуна” “Сато петрокемиклз”. Любая сделка с японцами имеет свои сложности, а уж слияние двух компаний... Короче, Томкин понимал, что в одиночку ему не справиться. И кто мог быть более подходящей кандидатурой на роль помощника, как не Николас, родившийся и выросший в Стране восходящего солнца?

Колеса мягко ударились о бетон. Самолет пробежал еще километра полтора по взлетной полосе и замер. Пока пассажиры отстегивали ремни и разбирали багаж с полок, Николас наблюдал за Томкиным. Тот сильно изменился с того момента, когда Николас дал свою страшную клятву. Узнавая Томкина все ближе и ближе, день за днем добиваясь его доверия и дружбы, которыми этот человек одаривал не многих, Николас наконец уяснил, что представлял собой Томкин в действительности.

Это был далеко не монстр, каковым считали его дочери, Жюстин и Гелда. Поначалу Николас хотел даже поделиться своими соображениями на этот счет с Жюстин, но их разговоры неизбежно заканчивались ссорой, и в конце концов он прекратил доказывать ей, что отец ее по-своему любит. Слишком много обид и недоразумений пролегло между двумя этими людьми. Жюстин считала своего отца монстром.

“В одном лишь она оказалась права”, — подумал Николас, спускаясь по трапу. Хотя теперь ему с трудом верилось в то, что Томкин способен на убийство. Но ведь и взлететь так высоко, как взлетел Томкин по социальной лестнице, тоже невозможно, не запачкав крылышек в крови. Сломанные судьбы, банкротства, разрушенные браки — вот какими “тучками” должен был бы сопровождаться этот “полет”.

Томкин был умен и, конечно же, жесток. Иногда он вытворял такое, чего Николас не мог даже предвидеть. И все-таки... Все это никак не вязалось с олимпийским спокойствием убийцы, отнимающего жизнь. Искренняя, хотя и своеобразная любовь к дочерям исключала такую возможность.

И тем не менее Кроукер сумел установить, что именно Рафаэль Томкин отдал приказ своему телохранителю уничтожить Анджелу Дидион. Зачем? Что подтолкнуло его совершить это ужасное злодеяние? Николас не знал ответов на эти вопросы, однако все-таки стремился ответить на них прежде, чем решить — какой кары заслуживает этот могущественный неоднозначный человек. Он хотел знать правду и поэтому дал Томкину отсрочку. Долготерпение Николас впитал с молоком матери. Время виделось ему бурным, непрерывно изменяющим свое направление потоком, хранящим множество тайн, раскрыть которые возможно лишь в назначенный для этого момент. “Переходи вброд...” — как писал Мусаши.

Таким образом, Николас поставил для себя задачу вначале понять своего врага, исследовать каждый закоулок его сердца, проникая все глубже и глубже до тех пор, пока перед ним не откроется его истинная сущность. Только выяснение причин убийства сможет оправдать будущий поступок Николаса. Не раскусив Томкина до конца, он не имеет права ступать на кровавую стезю мести — чем он тогда будет лучше своего противника? Нет, Николас поступит иначе. В эту минуту ему почему-то вдруг вспомнился его двоюродный брат — Сайго, в свое время уничтоживший многих его друзей. Для сумасшедшего Сайго не существовало сомнений. Он научился убивать при помощи “каньакуна ниндзюцу”, а также наводящей ужас “кобудэры”. Но в какой-то момент те темные силы, которые он пытался приручить, восстали против него самого. Это и свело его с ума, ибо Сайго оказался слаб духом.

Николас глубоко вздохнул, отгоняя видения прошлого. Уже год, как Сайго был мертв, и, казалось бы, вместе с ним должны были умереть и воспоминания, но не тут-то было... Николас снова шагал по японской земле, и прошлое снова клубилось вокруг его сознания, словно призрак “ками”, что-то нашептывая ему, сковывая его внимание. Он вспоминал свою мать, полковника, свою тетку Итами, и — конечно же — Юко, печальную, обреченную Юко. Великолепная, она буквально свела его с ума тогда, на вечеринке “кэйрэцу”, где они впервые встретились. Он вспоминал трепетное тепло ее упругого бедра, прижавшегося к его бедру, в тот момент, когда они медленно танцевали в комнате, озаряемой мерцанием свечей, их вонзившиеся друг в друга глаза... Он не вспоминал свинцовый взгляд, которым сверлил их его двоюродный братец...

Юко погибла от рук Сайго, но ее “ками” часто посещал Николаса. И хотя тело его теперь целиком принадлежало Жюстин, душа все еще танцевала тот медленный танец с Юко, в каком-то особом мире, над которым не властна смерть.

Память — страшная вещь. Если бы мертвых можно было воскрешать, Николас воскресил бы Юко. Вот он опять на родной земле. Впервые за десять лет. Теперь он гораздо ближе к Юко, ко всему, что связано с ней... “Танцуй, Юко! Я крепко обнимаю тебя, и, пока не отпущу, ничего больше не случится с тобой!..”

— Добрый день, джентльмены! — Перед Николасом и Томкиным в церемониальном поклоне застыла молодая японка. — “Сато петрокемиклз” приветствует вас в Японии!

Чуть поодаль стоял молодой человек в добротном деловом костюме и черных очках. Он протянул руку, чтобы взять их багажные квитанции.

— Наш сотрудник позаботится о ваших вещах! — У японки была приятная улыбка. — Пожалуйста, следуйте за мной.

Николас слегка удивился тому, что их встретила женщина. Он ничего не сказал Томкину, хотя и понимал — такая встреча едва ли предвещала удачные переговоры. Как человек европейский Томкин, конечно же, не придавал этому значения — юное создание было так прелестно! — но любой японец оскорбился бы подобному приему. Ведь чем более высокопоставленный представитель компании встречает вас, тем значительнее ваш статус в ее глазах. Ну а женщины в Японии достаточно далеки от высших управленческих структур.

Они прошли через переполненные залы аэропорта, мимо шумных туристских групп, мимо суетливых молодоженов, отправляющихся в свадебное путешествие, мимо школьников, глазеющих на рослых гайдзинов, с трудом пробирающихся сквозь эту сутолоку...

Томкин был уже порядком раздражен, когда японка вывела их наконец на свет Божий и подвела к шикарному черному лимузину.

— Я мисс Ёсида, — сказала она, услужливо открывая дверцу, — административная помощница мистера Сато. Простите, что не представилась вам раньше, — хотелось как можно быстрее высвободить вас из этой толпы.

Николас мысленно улыбнулся ее неуклюжему английскому произношению, находя его даже трогательным. Японка вновь почтительно поклонилась, и он, машинально поклонившись в ответ, пробормотал расхожую любезность:

— Все о’кей, мисс Ёсида! Я и мистер Томкин благодарны вам за вашу предусмотрительность.

Все, что от нее требовалось, она выполняла безукоризненно, не задавая лишних вопросов. Это тоже являлось традицией, берущей начало еще со времен сёгуната Токугавы.

— Прошу вас, господа! Наш автомобиль к вашим услугам.

— Черт побери! Я предпочел бы сейчас несколько иные услуги, — прорычал Томкин, вползая в сверкающий лимузин. — Ну и полет! Отсидел себе все яйца.

Николас рассмеялся так, словно это была всего лишь невинная шутка, стараясь оградить мисс Ёсиду от неловкого положения. Она засмеялась в ответ нежным мелодичным смехом, столь не соответствующим ее строгому деловому костюму из натурального шелка, ирисовой блузке и темно-бордовому галстуку, выглядывающему из-под крошечного круглого воротничка. К лацкану ее пиджака был прикреплен лаковый, с позолотой, значок — феодальный герб “Сато петрокемиклз”. В маленьких ушках посверкивали изящные изумрудные серьги.

— Должно быть, приятно снова вернуться домой, Линнер-сан? — Его фамилию она произнесла как “Риннару”, давая понять Николасу, что знакома с его биографией.

Было бы дурным тоном реагировать на скрытый смысл фразы. Николас улыбнулся.

— Прошли годы, а мне кажется, что прошло лишь несколько мгновений...

Ёсида посмотрела в окно: в дверях багажного отделения показался юноша в черных очках с чемоданами гостей в руках... Вновь взглянув на Николаса, она произнесла тихо, почти интимно:

— Если захотите зажечь благовонные палочки, вам будет предоставлена машина.

Николас лишь пожал плечами. Он и в самом деле был удивлен тем, насколько хорошо мисс Ёсида осведомлена о нем. Только что — скрытым текстом — она сообщила ему не столько о том, что их компания предоставит в его распоряжение транспорт в случае, если он задумает посетить могилы родителей, сколько о том, что ей известен тот факт, что мать Николаса, Цзон, была наполовину китаянкой: зажигать палочки на надгробьях усопших родственников — китайский обычай, хотя ему следовали и некоторые японские буддисты.

Мисс Ёсида опустила глаза.

— Я не знаю... Смею ли вам предложить... Но если вы захотите поехать туда с кем-нибудь, то можете рассчитывать на меня.

— Вы чрезвычайно любезны, — отозвался Николас, краем глаза наблюдая за юношей в черных очках, — но, поверьте, мне неудобно будет затруднять вас.

— О, не беспокойтесь! — возразила она. — Мои муж и ребенок похоронены неподалеку, и я поеду туда в любом случае.

Их глаза встретились. Николас не был уверен в том, что Ёсида говорит правду. Упоминание о муже и ребенке могло быть просто-напросто тонкой японской уверткой, направленной на то, чтобы он согласился принять ее предложение. Тем не менее Николас решил, что возьмет Ёсиду с собой на кладбище, куда отправится, как только наступит передышка в переговорах.

— Сочту за честь, мисс Ёсида, — сказал он вслух. Когда их автомобиль вклинился в плотный поток машин, на подъезде к городу, Томкин принялся разглядывать сквозь серые дымчатые стекла многоэтажные громады из стали и бетона, выраставшие, казалось, прямо из зеленых крестьянских полей.

— О Господи! — воскликнул он. — Да это просто Нью-Йорк! И когда же они, черт подери, перестанут строить? Я отмахал двенадцать тысяч миль, а сейчас у меня такое ощущение, что никуда и не уезжал! — Он пробурчал еще что-то невнятное и с самодовольной ухмылкой откинулся на спинку кресла. — Ник, а ведь мы — самые высокорослые существа на сто миль вокруг, а?

Ник кивнул, а мисс Ёсиде, сидевшей впереди, сказал по-японски:

— Гайдзины бывают порой грубоваты, сами того не замечая. — Он пожал плечами. — Чего можно ожидать от дурно воспитанных детей?

Ёсида лишь лукаво улыбнулась в ответ.

— О чем это вы там болтаете, черт побери? — проворчал Томкин.

— Объясняю аборигенам, что наши дьяволы отличаются не только большим ростом.

— Ха-ха-ха! — зычно загоготал Томкин. — Что правда, то правда. Молодец, Ники!

...Примерно через час скоростной лифт вознес всех троих на самый верхний этаж треугольного здания “Синдзюку-сюйрю” — на высоту шестисот шестидесяти футов над уровнем моря, с которой Токио, переливающийся, словно редкостный драгоценный камень, всеми цветами радуги, был виден как на ладони. Николаса поразило количество ультрасовременных небоскребов, взметнувшихся к небу за время его отсутствия. Они росли прямо из тротуаров, как сверкающие ногти мандаринов.

Томкин ухмыльнулся и, притянув к себе Николаса, прошептал ему на ухо:

— Каждая поездка сюда ассоциируется у меня с рыбьим жиром. Когда я был маленьким, отец заставлял меня глотать эту гадость утром и вечером, повторяя при этом, что старается для моего же блага. Впрочем, то же самое он повторял и тогда, когда лупил меня, зашухерив с сигаретой на унитазе... — Томкин тяжело вздохнул. — Потом, конечно, я все равно давился мерзким бычком... Но не в этом дело. Просто ты, Николас, способен есть сырую рыбу вместе с этими варварами без всякого отвращения, а у меня постоянный привкус рыбьего жира на губах.

Мисс Ёсида провела их мимо бесконечного множества дверей, отделанных дорогим красным деревом, по коридору, освещенному таинственным молочно-фиолетовым светом, коридору, стены которого были украшены гравюрами Хиросигэ — мастера дождя, Хокусая — мастера деревенской жизни, и Куниёси — мастера японской мифологии. Под их ногами был толстый голубовато-серый ковер. Мерно гудели телетайпы. Из-за дверей доносилась яростная стрельба пишущих машинок. Мисс Ёсида остановилась перед массивной дверью, отделанной благородным ясенем в типично японской манере.

— Мистер Сато понимает, сколь утомительным было ваше путешествие, — произнесла она. — Перелет через океан — чересчур большая нагрузка для организма. Наш сотрудник отправился с вашим багажом в отель “Окура”. Он также позаботится о номерах. Пока же вы можете расслабиться, отдохнуть. — Ее вишневые губки вытянулись в улыбку. — Будьте любезны следовать за мной...

Но не успела она сделать и шагу, как сердитый голос Томкина загремел у нее над ухом:

— Что за чертовщина тут у вас происходит? — Глаза его воинственно сверкали. — Я не затем облетел полшарика, чтобы попарить кости в какой-нибудь сидячей ванне. — Он постучал по дипломату. — Мне необходимо завершить процесс объединения наших отделений. Все остальное, насколько я понимаю, может подождать.

Лицо японки оставалось непроницаемым. Приветливая улыбка по-прежнему играла у нее на губах.

— Мистер Томкин, — начала было она, — позвольте заверить вас в том, что...

— Где Сато?! — Казалось, от резкого выкрика Томкина содрогнулись своды “Синдзюку-сюйрю”. — Я хочу сейчас же видеть Сато! Я не какой-нибудь сукин сын или чиновник, чтобы томиться здесь черт знает сколько в ожидании босса. Рафаэль Томкин никого и никогда не ждет!

— Уверяю вас, мистер Томкин, — здесь все относятся к вам с должным уважением, — упорствовала мисс Ёсида, пытаясь обуздать разбушевавшуюся стихию. — Моя задача — помочь вам отдохнуть, привести ваш мозг в оптимальное состояние для...

— Для того чтобы привести свой мозг в оптимальное состояние, я не нуждаюсь ни в вас, ни в ком-либо другом, — гремел Томкин, наступая на бедную японку. — Сейчас же вызовите сюда Сато, или...

В это мгновение Николас выступил вперед и встал между ними. Он заметил, как побледнело лицо мисс Ёсиды. Руки ее тряслись, и скрыть этого ей не удавалось.

Томкин вопросительно взглянул на Линнера:

— Что ты придумал, Ник?

Мощным торсом Николас оттеснил своего шефа в сторону и обворожительно улыбнулся, чтобы успокоить перепуганную девушку.

— Пожалуйста, не обижайтесь на гайдзина, — сказал он по-японски, сознательно не упоминая имени Томкина. — Его измотал перелет. — Николас понизил голос. — Все дело в том, мисс Ёсида, что его замучил геморрой, и сейчас он чувствует себя, как пес, присевший на муравейник, — кусает всех и каждого. — Николас усмехнулся. — У него нет и капли благоговения перед таким прелестным цветком, как вы, он не ценит красоты — его сжигает жажда разрушения.

Девушка бросила настороженный взгляд в сторону Томкина, а затем поклонилась Николасу:

— Сато-сан скоро спустится к вам. Он заботится о вашем отдыхе перед началом сложных переговоров.

— Я все прекрасно понимаю, Ёсида-сан, — вежливо ответил Николас. — Это очень мудро со стороны вашего шефа — заботиться о нашем благополучии. Пожалуйста, сообщите ему о нашей признательности. — Он еще раз приналег своим мощным плечом на пытавшегося сопротивляться Томкина. — А что касается гайдзина — предоставьте это мне...

На лице девушки было написано облегчение:

— Благодарю вас, Линнер-сан. Мне и подумать страшно, что сказал бы мой патрон, если бы я не выполнила его воли. — Николаса удивила та поспешность, с которой она юркнула в коридор. Он повернулся к Томкину — тот был красен, как раскаленный кусок железа.

— Ты должен мне немедленно все объяснить, Ник! Но только прошу тебя — взвешивай слова, иначе...

— Заткнись.

Сказано это было негромко, но что-то в голосе Николаса было такое, что заставило Томкина отступить.

— Послушай, — медленно проговорил Николас, стараясь держать себя в руках, — ты и так уже нанес нам крупный ущерб...

— Ущерб?! О чем ты?

— Из-за тебя мы “потеряли лицо” перед этой женщиной. И если она сейчас же не отправится со своей обидой к Сато, считай, что нам сильно повезло, — сознательно соврал Николас: мисс Ёсида сама настолько боялась обидеть гостей, что никогда бы не стала жаловаться боссу. Но припугнуть Томкина стоило.

Николас толкнул дверь перед собой и вошел в небольшое слабоосвещенное помещение, пол которого был выложен дорогостоящим сибирским кедром. Вдоль одной из стен тянулись высокие металлические шкафы. Николас подошел к одному из них и открыл дверцу. Внутри он обнаружил махровый халат, расческу, щетку и полный набор банных принадлежностей. Справа от шкафов виднелась арка, ведущая в отделанную зеркалами туалетную комнату с раковинами, писсуарами и рядом кабинок. Слева от шкафов находилась обычная деревянная дверь, за которой, очевидно, находилась баня. Николас услышал звук льющейся воды и начал раздеваться.

Томкин вошел следом. Распрямив плечи, он встал посреди комнаты и испепеляющим взглядом уставился на Николаса, ожидая, когда тот удосужится обернуться. Николас же спокойно продолжал раздеваться, поигрывая стальными мускулами.

Наконец Томкин не выдержал:

— Слушай, ты, ублюдок, никогда так со мной больше не обращайся, понял? — В голосе его клокотала животная ярость. — Ты слышишь меня?

— Раздевайся! — Сложив брюки, Николас повесил их на металлическую вешалку. Теперь он стоял окончательно обнаженный, избавленный от лжезначимой скорлупы цивилизации. И было в его теле какое-то пугающее совершенство. Он напоминал ночного хищника, использующего свое тело как инструмент — божественное слияние грации и силы.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, черт побери! — Голос Томкина сорвался почти на визг — не столько от злости, сколько от внезапного страха перед человеком, стоящим напротив. Он был растерян. В его мире — мире большого бизнеса — нагота обозначала незащищенность, однако, глядя в эту минуту на Линнера, Томкин чувствовал лишь собственную незащищенность. Сердце его учащенно билось.

— Ты нанял меня для специальной цели. — Николас обернулся к Томкину. — Позволь же мне выполнять свою работу без помех! — В его голосе не было гнева.

— Твоя работа заключается не в том, чтобы оскорблять меня, — ответил Томкин уже более спокойно.

— Мы в Японии, — простосердечно произнес Николас, — и я здесь для того, чтобы помочь тебе прекратить мыслить по-западному.

— Ты имеешь в виду “потерю лица”? — фыркнул Томкин и указал толстым пальцем на закрытую дверь. — Но ведь это была всего лишь девчонка!

— Ты ошибаешься. Она — личный представитель Сэйити Сато, — солгал вторично Николас, чтобы не выпускать Томкина из рук, — и если бы он узнал о случившемся, с ним уже нельзя было бы разговаривать на равных. Эта “девчонка” — правая рука Сато, и для нас чрезвычайно необходимо ее расположение.

— Ну так что, я теперь должен раскланиваться перед ней и шаркать ножкой? Тем более после того, как Сато даже не удосужился нас встретить...

— Ты не первый раз в Японии, — холодно парировал Николас. — Но меня поражает, что ты до сих пор так и не разобрался в местных традициях. Такого приема, какой устроили нам здесь, удостаиваются лишь высочайшие гости. Ты хоть представляешь себе, сколько все это — в том числе и японская баня — должно стоить при нынешней-то цене на землю в Токио? — Николас вздохнул. — Забудь про свой западный эгоизм и принимай здешние обычаи как данность. Увидишь, что это пойдет тебе на пользу. — Он достал из шкафчика пушистое белое полотенце с вышитой эмблемой “Сато петрокемиклз”.

Томкин несколько секунд помолчал, потом крякнул и начал раздеваться — так, как будто этим он делал одолжение Николасу, Сато и всем чертям на свете. Раздевшись, он перекинул через плечо свое полотенце и подбросил на ладони ключ от шкафчика.

— Не запирай, — предупредил Николас.

— Почему это? — изумился Томкин.

Они посмотрели друг на друга, затем Томкин кивнул:

— Лицо потеряю, да?

Николас улыбнулся:

— Пошли...

Они вошли в комнатку, площадью в двадцать квадратных футов, пол которой был выложен кедровыми брусочками, а стены — блестящими голубыми плитками. Все свободное пространство занимали две огромные ванны, наполненные горячей водой. Потолок над ними был расписан причудливыми узорами, в центре же красовались два переплетенных колеса — эмблема компании. Рядом с ваннами застыли в ожидании две молодые девушки. Не раздумывая, Николас шагнул к ним и через мгновение был облит обжигающей водой и натерт мыльными губками. Его примеру последовал и Томкин.

— Вот это я понимаю! — сказал он, щурясь, как кот, от удовольствия. — Сначала смыть с себя грязь, а потом расслабиться под паром...

Их тщательно вымыли, после чего они подошли к одной из дымящихся ванн. В стенках ванны были сделаны такие ниши, в которые можно было усесться, полностью погрузив свое тело в воду и оставив на поверхности лишь голову. Лицо Томкина раскраснелось, капли пота бежали по щекам. Жар становился нестерпимым. Николас прикрыл глаза. Стояла тишина, нарушаемая лишь гипнотическим плеском волн. Кафельные стены комнаты были покрыты капельками влаги. Томкин откинул голову на край ванны и принялся разглядывать эмблему концерна на потолке.

— В детстве, — проговорил он, — я ненавидел ванны. Не знаю даже почему. Может быть, считал, что это не для мужчин... У нас в классе был один “голубой парнишка”, так вот от него всегда пахло так, как будто он только что выбрался из ванны. Боже, как я его ненавидел! Однажды после уроков я даже избил его. — Томкин тяжело дышал, грудь его медленно поднималась и опускалась. — Понимаешь, я думал, что мое презрение к мытью делает меня героем в глазах моих приятелей, ан нет... — Какое-то мгновение он помолчал, затем продолжил: — Помню, отец ловил меня, заталкивал в ванну и тер каким-то специальным порошком, кажется, “Аджаксом”. Боль была страшная. Я орал, а он только приговаривал: “Плачь, плачь... Это пойдет тебе на пользу. Завтра сам полезешь в ванну, и мне не придется драить тебя как замызганный бампер...” Да, — Томкин покачал головой, — мой отец и в самом деле приучил меня к чистоте. — Он прикрыл глаза, словно прокручивал в памяти какие-то эпизоды из своего детства.

Николас смотрел на него и думал о своем погибшем друге. Лью Кроукер был уверен на сто процентов, что именно Томкин убил Анджелу Дидион. “Понимаешь, Ник, — сказал он ему как-то на досуге. — Мне абсолютно наплевать на то, чем занималась эта красотка и какой она обладала, репутацией. Важно то, что она, как и все мы, имеет право на справедливость, ибо была такой же Божьей тварью, как ты и я...” Мысль о наказании виновного в убийстве Анджелы стала навязчивой для Лью. Но то, что он называл “справедливостью”, Николас определял как честь. Кроукер четко знал, в чем заключаются его обязанности в этом мире, и погиб, выполняя их. Смертью самурая. Николас хорошо это понимал, но это не уменьшало понимание его тоски по безвременно ушедшему другу, не устраняло гнетущее ощущение пустоты. Он чувствовал себя так, будто его лишили чего-то очень-очень важного...

— Ник, ты хорошо ладишь с Крэйгом. — Томкин имел в виду главного финансиста компании. — Это один из немногих людей, на которых можно положиться. Если не принимать в расчет меня, то он знает о положении вещей в “Томкин индастриз” больше, чем кто бы то ни было. Можно сказать, что он держит руку на пульсе компании... — Томкин не завершил одной своей мысли и неожиданно перескочил на другую: — У Крэйга сейчас очень сложный период. Он ушел из дома. Они с женой смотреть друг на друга не могут с тех пор, как она ему рассказала о своем любовнике.

Томкин втянул в себя горячий воздух:

— Это довольно дурацкая ситуация. Крэйг хочет снять номер в одном из городских отелей, но я об этом и слышать не желаю. Короче, он остается со мной, пока окончательно не решит, что ему делать. Я обещал помочь ему с разводом, если он к этому так стремится. Я готов даже заплатить адвокату... — Он прикрыл глаза. — Но, что важнее всего, Крэйгу нужен настоящий друг. Я — его босс, и поэтому другом быть не могу. По крайней мере сейчас... Тебе же Крэйг нравится, да, кстати, и он высокого мнения о тебе. К тому же ты знаешь цену настоящей дружбе.

Николас откинулся на спину. “Западные люди непредсказуемы, — подумалось ему, — сначала они взрываются, хамски игнорируют все правила приличия, а в следующую минуту демонстрируют глубочайшее понимание и заботу...” Вслух же он сказал:

— Я сделаю все, что смогу, как только мы вернемся.

Томкин посмотрел на Николаса и заговорил уже совсем без всякой злобы:

— Ники, ты ведь собираешься жениться на моей дочери?

Николас почувствовал нотки отчаяния в голосе Томкина, и это его удивило.

— Да, — быстро ответил он, — как только мы возвратимся в Штаты...

— Ты говорил об этом с Жюстин?

Николас улыбнулся:

— В смысле, сделал ли я ей предложение? Да, конечно. Мы можем рассчитывать на твое благословение?

Лицо Томкина потемнело. Затем он вымучил нечто похожее на смешок:

— Ясное дело — можете. Если в этом будет необходимость... Но, черт побери, мне кажется, что она может раздумать выходить за тебя, хотя бы просто назло мне.

— Думаю, ты преувеличиваешь.

— О-о, нет! Тут ты, дружок, ошибаешься. Ничего и никогда уже не наладится в отношениях между мной и моими дочерьми. Они испытывают ко мне отвращение. Не могут простить то, что я годами вмешивался в их личную жизнь. Ну да, я вмешивался... Тогда мне казалось, что я поступаю правильно. А теперь... Теперь я уж и сам не знаю...

“Пора сменить пластинку”, — подумал Николас и осторожно выбрался из ванны. Томкин последовал его примеру. Они прошли в парную и уселись на шестиугольные плиты. Длинная вертикальная труба, расположенная где-то под самым потолком, фыркнула и выплюнула струю воды, которая полилась вниз широким потоком. Из соседней трубы со зловещим шипением повалил густой пар, сделавший невозможным дальнейшие разговоры. Даже сидя почти бок о бок, Николас с Томкиным не могли разглядеть друг друга сквозь обжигающую молочную пелену. То и дело труба, вскрикивая, выбрасывала наружу очередное облако пара, обдававшее их лица дополнительной порцией жара. Наконец Николас ухватил Томкина за мясистое плечо, и они прошли в следующую комнату. Там пахло березой и камфарным деревом. Посередине располагались четыре длинных стола. На двух уже темнели чьи-то тела. Над каждым из них склонилась молодая женщина, совершавшая какие-то таинственные пассы.

— Джентльмены! — Мужская фигура отклеилась от одного из столов и вежливо поклонилась вошедшим. — Полагаю, что сейчас вы чувствуете себя гораздо лучше, чем тогда, когда впервые переступили наш порог.

— Сато, — начал было Томкин, — вам понадобилось... — но, почувствовав прикосновение руки Николаса, враз осекся и закончил более чем миролюбиво: — Какую встречу вы нам устроили! Даже в “Окура” не смогли бы это сделать лучше.

— О нет, нам далеко до их уровня. — Сэйити Сато слегка склонил голову в знак благодарности за комплимент. — Линнар-сан, для меня встреча с вами большая честь! — Он вновь подошел к столу и улегся на спину. — Я много слышал о вас. Скажите, вы рады снова оказаться дома?

— Теперь мой дом — Америка, Сато-сан, — осторожно ответил Николас. — Многое изменилось в Японии за время моего отсутствия, но главное, я думаю, осталось неизменным.

— Вам следовало бы стать политиком, Линнер-сан, — заметил Сато, — вы зарываете свой талант в землю...

Но Николас уже не слушал его. Он думал о том, кто же это может лежать сейчас на том столе, у дальней стены.

— Прошу вас, джентльмены, располагайтесь поудобнее, — пригласил Сато. — Вы еще не до конца расслабились.

Джентльмены приняли приглашение, и тотчас еще две молодые женщины появились из полутьмы. Николас почувствовал, как опытные руки принялись разминать его мускулы.

— Вы, наверное, удивлены тем, что эти девушки не японки, Линнер-сан? — ухмыльнулся Сато. — О нет, только не упрекайте меня в антипатриотизме! Просто вдобавок ко всему я еще и реалист, а эти девушки — с Тайваня. Они слепые, Линнер-сан, вы не заметили? Считается, что недостаток зрения развивает более острое осязание. Еще со времен первой своей поездки на Тайвань, в пятьдесят шестом, я мечтал привезти в Японию тайваньских массажисток. Что вы думаете об этом, Линнер-сан?

— Это превосходно! — промычал Николас. Его каменные мускулы превращались в воск под умелыми пальцами девчонок. Он глубоко дышал, испытывая при этом райское наслаждение.

— Как-то раз мне пришлось пробыть на Тайване десять дней. В то время мы обсуждали юридические аспекты одной сделки, которая, кстати, провалилась... Уверяю вас, джентльмены, единственным достоинством этой паршивой страны можно считать ее кухню да непревзойденных слепых массажисток...

Некоторое время были слышны лишь мягкие звуки шлепков. Резкий камфарный запах нагонял сон.

Мысли Николаса были заняты таинственным четвертым участником их встречи, до сих пор не проронившим ни слова. Будучи знаком с извилистыми тропами японской системы бизнеса, Николас понимал, что, хотя Сато и являлся президентом данной промышленной группы, помимо него существовало еще множество других слоев, обладающих не меньшей, а то и большей властью. На самой верхушке пирамиды находились люди, которых в глаза не видели не то что иностранцы, но и сами японцы. Был ли этот “четвертый” одним из таких людей? Если да, то прав оказался Томкин, предупреждая Николаса о необходимости предельной бдительности во время их поездки за океан.

— Сделка с “Сато петрокемиклз” потенциально самая крупная из всех тех сделок, которые я только заключал в своей жизни, Ник, — говорил он перед отъездом. — Слияние моего “Сфинкс силикон” с “кобуном” Сато “Ниппон мемори Чип” обещает принести неслыханные прибыли “Томкин индастриз” в целом, в ближайшие пятнадцать — двадцать лет. Ты знаешь американских производителей — они всегда тянут резину. Поэтому-то я и решил начать проект “Сфинкс” два с половиной года назад. Тогда я был по горло сыт посулами этих ублюдков, все время отставал от графика... А когда дождался результатов, оказалось, что “джапы” их опередили. Как всегда, они принимали к сведению наши разработки и выпускали продукт, который был и лучше и намного дешевле. Так они обогнали немцев — со своими тридцатипятимиллиметровыми камерами, а затем и всю Европу — с автомобилями. А теперь, если мы вовремя не пошевелим задницами, они провернут то же самое и с компьютерными чипами. Ты, Ник, лучше чем кто бы то ни было знаешь, как трудно иностранной компании зацепиться здесь, в Японии. Но я имею кое-что, интересующее их настолько сильно, что они согласны оставить за мной пятьдесят один процент участия. Для здешних мест это беспрецедентный случай. “IBM” они умыли как раз тогда, когда те начали дела в Токио...

Николас помнил это прекрасно. Всесильное японское Министерство внешней торговли и промышленности, известное больше как МИТИ, возникло сразу после второй мировой войны для того, чтобы поднять национальную экономику. В пятидесятых глава МИТИ Сигэру Сахаси, с упорством самурая, препятствовал проникновению американского капитала на японский рынок. Он отлично понимал громадные потенциальные потребности мирового рынка в компьютерах. Но у Японии к тому времени не было собственной компьютерной технологии. Чтобы создать национальную электронную промышленность, Сахаси воспользовался стремлением “IBM” открыть Японию для сбыта. К тому времени МИТИ уже проводило политику, ограничивающую участие иностранных компаний в японской экономике. Министерство было настолько влиятельно внутри страны, что имело возможность запретить деятельность любой иностранной компании в любой момент. На исторической встрече с представителями “IBM” Сахаси заявил: “Мы будем препятствовать вашему успеху в Японии, если вы не передадите лицензии на патенты “IBM” местным фирмам и не назначите при этом не более пяти процентов комиссионных. Когда возмущенные представители “IBM” намекнули японцам на то, что у тех-де развился болезненный комплекс неполноценности, Сахаси спокойно ответил на это: “У нас нет никакого комплекса неполноценности. Просто нам необходимы время и деньги, чтобы успешно конкурировать с вами”. Изумленные американцы оказались перед нелегким выбором: полностью вывести “IBM” из запланированного проникновения в этот регион или капитулировать на милость МИТИ. Они предпочли второе, и Сахаси потом еще много лет с гордостью вспоминал эти триумфальные переговоры...

— Я не забыл этот урок. — Голос Томкина вернул Николаса к действительности. — Я не настолько жаден, чтобы попасться на их крючок, и еще разберусь, что за чертовщина тут у них творится. “Джапы” будут работать на меня, а не наоборот! Я не вложу ни доллара в японскую компанию до тех пор, пока сделка не будет окончательно завершена. У меня есть патент, но я не могу выпускать этот новый чип в Штатах так, чтобы себестоимость его не привела предприятие к убыткам. Здесь же Сато может дать мне такую возможность. Он контролирует шестой по величине концерн Японии. Здесь эта штука обойдется во много раз дешевле и будет приносить баснословные прибыли. — Он засмеялся. — Я говорю об огромных деньгах, Ник! Можешь верить, можешь — нет, но мы ожидаем получить порядка ста миллионов долларов чистой прибыли в течение двух лет. — Глаза Томкина сверкнули хищным огнем. — Да, да, Ник, ты не ослышался — сто миллионов!

Николас уже почти спал, когда руки девушки отлепились наконец от его мускулов. Теперь он чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал уже много лет. Повелительный голос Сато окончательно развеял его дремоту:

— А сейчас мы примем душ и оденемся для ведения переговоров. Через пятнадцать минут мисс Ёсида зайдет за вами.

Николас вывернул шею, чтобы как следует разглядеть обладателя голоса, но отметил лишь то, что он невысок, если судить по американским стандартам. Внезапно за его спиной зашевелился и приподнялся на локтях таинственный “четвертый”. Николас перевел взгляд на него, но Сато встал между ним и незнакомцем, закрывая поле обзора.

— Мы займемся бизнесом совсем немного, — сказал он, — вы же еще как следует не отдохнули после полета, да и поздно уже... Но все-таки, — он застыл в официальном поклоне, — сегодня уже понедельник и предварительные переговоры не могут ждать. Вы согласны, Томкин-сан?

— Я готов приступить... — Голос Томкина звучал глуше обычного.

— Превосходно! — улыбнулся Сато. — До встречи.

Японцы покинули комнату. Вслед за ними упорхнули и девушки, прошелестев халатиками, как камыш на ветру. Николас обмотал свое полотенце вокруг бедер и присел на край ванны.

— Ты вел себя на крепкую четверку, — сказал он Томкину. Тот соскользнул со стола и присел рядом.

— Что ж, осматриваюсь, привыкаю... — Он также обернул свое полотенце вокруг бедер. — И потом, Сато был настолько увлечен разговором с тобой, что я решил не встревать. Интересно, а кто это был вместе с ним?

— У тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?

Томкин покачал головой.

— Один Бог ведает, как у них тут все устроено на самом деле, да и он, думаю, временами попадает впросак. — Томкин пожал жирными плечами. — Кем бы ни был этот незнакомец, судя по всему, он большой человек, если ему было дозволено присутствовать здесь, в святая святых “Сато петрокемиклз”...

Офис Сэйити Сато внешне выглядел почти по-западному: удобные диваны и кресла, расставленные вокруг лакированного кофейного столика с вездесущей эмблемой Сато посередине, невысокие книжные стеллажи, гравюры на стенах... Проходя вместе с Томкиным по коридору, Николас заметил за одной из дверей токонома — традиционную нишу, куда ежедневно ставились свежие цветы. На стене висел старинный свиток с еще сохранившимися остатками позолоты, на котором было начертано дзэн-буддистское изречение, составленное древним мастером...

Сэйити Сато вышел из-за своего стола и быстрыми уверенными шагами направился навстречу гостям. Как уже успел заметить Николас, он был невысокого — по американским стандартам — роста. Ткань костюма распирали мощные бугры мышц. Николас вгляделся в лицо Сато — рябое и грубоватое, оно напоминало плохо отесанную деревянную колоду. Узенькие глазки утопали в раздувшихся щеках. Жесткий ежик волос спускался до самого лба. Ничего привлекательного не было в этом лице, что, впрочем, с лихвой окупалось внутренней энергией, силой воли его владельца.

Улыбаясь, Сато с каждым поздоровался за руку — по-американски. Он стоял спиной к окну, и за его плечами Николас, к своему величайшему удивлению, разглядел очертания Фудзи. Он знал, что в ясные солнечные дни она видна с верхнего этажа Международного торгового центра, расположенного близ станции Хамамацу-тё, откуда монорельсовая дорога ведет в аэропорт Ханэда. Но здесь, в центре Синдзюку... Фантастика!

— Проходите, — обратился к гостям Сато, — на диване вам будет гораздо удобнее.

Когда Николас с Томкиным уселись, Сато выдвинул вперед нижнюю губу и издал странный звук — так, как будто прочищал горло, — и тотчас же из полуоткрытой двери, ведущей к токонома, вышел человек. Он был достаточно высок и худощав. От него веяло морем. По возрасту он превосходил Сато, пожалуй, лет на десять. Возможно, ему было уже лет за шестьдесят — точнее сказать трудно. Тонкие его волосы уже тронула седина. Лицо его было увенчано аккуратными, тщательно подстриженными усами, пожелтевшими от никотина. Незнакомец приблизился трясущимися сомнамбулическими шагами, словно и не вполне владея собственным телом. Николас заметил, что правый глаз незнакомца, похожий на лопнувший агат, был затянут голубовато-молочным бельмом.

— Позвольте мне представить вам мистера Тандзана Нанги. — Одноглазый японец поклонился. Николас ответил тем же. Пришедший был одет в серый полосатый костюм. Ослепительно белую рубашку дополнял монотонный галстук. В пришедшем Николас безошибочно узнал представителя старой консервативной школы, не доверяющего иностранным бизнесменам, подобно Сахаси из МИТИ.

— Нанги-сан, президент банка “Даймё дивелопмент банк”, — представился одноглазый.

Сообщение Сато было исчерпывающим: и Николас и Томкин знали, что почти все многопрофильные “кэйрэцу” в Японии принадлежали тому или иному банку. Это было логично — банк как раз и является тем самым местом, где сосредоточиваются наиболее крупные денежные средства. Банку “Даймё дивелопмент банк” принадлежал “Сато петрокемиклз”.

В это время мисс Ёсида внесла поднос с дымящимся чайником и четырьмя крошечными чашечками. Осторожно присев у края кофейного столика, она при помощи камышового венчика принялась не спеша готовить пенистый зеленый чай.

Николас с интересом наблюдал за ней, отметив про себя мастерство и изящество ее движений. Когда чай был готов, девушка приподнялась, разлила его по чашечкам и бесшумно удалилась, так и не взглянув ни на кого.

Николас чувствовал на себе тяжелый взгляд Нанги и понимал, что в эту минуту его оценивают с особой тщательностью. Он не сомневался, что задолго до начала встречи этот финансист выведал о нем все, что только мог, — кто же является на подобную встречу без должной подготовки! Он понимал также, что если Нанги действительно такой консерватор, каким казался внешне, то он не может испытывать ни малейшей симпатии к человеку типа Николаса Линнера: наполовину японцу, наполовину англичанину. В глазах Нанги он был даже ничтожнее гайдзина.

По традиции мужчины разом подняли маленькие чашечки и с удовольствием принялись за чаепитие. Николас улыбнулся украдкой, заметив, что Томкин слегка поморщился от горечи, которую почувствовал на губах после первого глотка.

— А теперь, господа, — Томкин неожиданно отодвинул от себя чашку и всем корпусом подался вперед, словно футболист, готовящийся рвануться в атаку, — приступим к делу.

Нанги, державший свое тело неестественно прямо, осторожно достал из внутреннего кармана платиновый портсигар и — словно пинцетом — двумя тонкими пальцами вытянул сигарету. Так же осторожно он щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся. Затем повернул голову и выпустил дым сквозь широкие ноздри.

— Легче-легче, настырная обезьяна! — ехидно прошипел он по-японски и добавил, слегка усмехнувшись: — Не так ли выражаются англичане здесь, на Дальнем Востоке, мистер Линнер?

Николас возмутился, но виду не подал.

— Да, возможно... Старые колонизаторы пользовались этой идиомой, заимствованной из китайского...

— Искаженного китайского, — поправил Нанги.

Николас кивнул.

— Это было очень давно, Нанги-сан, — продолжал он, — времена изменились и принесли новые, более просвещенные взгляды.

— Что верно, то верно, — выпустил дым Нанги, раздосадованный тем, что ему нечем крыть.

Но тут в разговор вступил Сато, пытаясь увести разговор в сторону от скользкой темы:

— Мистер Томкин, вы и мистер Линнер только что прибыли в Токио. Ваш юридический советник мистер Грэйдон прибудет лишь завтра в одиннадцать пятнадцать. Может быть, пока мы обсудим только общие положения нашего объединения? Для обсуждения же деталей у нас будет еще предостаточно времени. Я...

— Процент, предназначенный для “Ниппон мемори” в условиях нашей страны, совершенно неприемлем, — перебил его Нанги. Он затушил окурок о край пепельницы и тотчас же раскурил вторую сигарету. — Это просто попытка ограбления в чистом виде.

— Принимая во внимание принципиально новую технологию чипа, которую “Сфинкс” согласен предоставить нам в случае успешного слияния, — произнес Николас прежде, чем Томкин успел открыть рот, — я не думаю, что долевое участие 51 — 49 является слишком высокой ценой. Подумайте об огром...

— Я банкир, мистер Линнер. — Голос Нанги был тверд, взгляд холоден. — Наш “кэйрэцу” владеет многими концернами, включая трастовые, страховые и торговые ассоциации, равно как и “Сато петрокемиклз”. И все они связаны между собой двумя факторами. — Он спокойно пыхнул сигаретой, будучи уверен, что инициатива снова в его руках. — Первое: все они зависят от денег, которыми их обеспечивает банк “Даймё”. Второе: все они ориентированы на высокий процент прибыли...

— Слияние обеспечивает достаточно высокий процент, Нанги-сан.

— Но не несет нам конечного капитала. Кроме того, мне почти ничего не известно об этих компьютерных чипах, — отрезал Нанги, как бы закрывая тему.

— Чтобы оценить важность того, что мы имеем, — спокойно продолжил Николас, — необходимо сперва обрисовать ситуацию в целом. Чип компьютерной памяти — это тоненькая пластинка кремния, которая, в свою очередь, состоит из множества микроскопических ячеек, содержащих определенные биты информации. Например, наиболее распространенный чип — “б4 килобайта RAM” — включает в себя шестьдесят четыре тысячи таких ячеек, расположенных на площади не большей чем площадь вашего ногтя...

Нанги, не вынимая изо рта сигареты, сидел, скрестив ноги и ничего не отвечая.

Николас продолжал:

— “RAM” — значит память свободного доступа. Это быстродействующие чипы, и поэтому они пользуются большой популярностью — ведь главное для компьютера — скорость. Проблема же состоит в том, что, когда выключается питание, эти чипы теряют всю заложенную в них ранее информацию, и их приходится программировать заново. Потому-то и были изобретены чипы типа “ROM”, обладающие нестираемой памятью. Это значит, что их ячейки либо пусты, либо заполнены постоянно, что является, естественно, их недостатком, — чтобы изменить программу, чипы необходимо извлечь из компьютера. Долгие годы мечтой компьютерных техников оставались такие чипы, которые бы и легко перепрограммировались, и не теряли информацию при отключении питания.

Перед тем как продолжить, Николас обвел взглядом присутствующих. Никто не выглядел скучающим.

— Не так давно наша электронная промышленность предложила частичное решение проблемы: “ERROM” — быстро-стираемый программируемый чип постоянной памяти. Единственная проблема — они менее оперативны, нежели чипы “RAM”. “Ксикор” — один из наших конкурентов — сделал еще один шаг в этом направлении. Он начал комбинировать “RAM” и “ERROM” затем, чтобы “RAM” мог выполнять все скоростные вычисления, а потом переводить полученные результаты в “ERROM”, непосредственно перед тем, как будет отключено питание. Но подобные тандемы громоздки, дорогостоящи и все еще не способны выполнять весь комплекс необходимых операций. Более того, дисковые системы хранения информации, при всей своей архаичности, ничуть не уступают им в оперативном плане.

Николас сложил руки на коленях и сконцентрировался на банкире:

— Иначе говоря, Нанги-сан, гибкий, не утрачивающий информацию чип, который совершил бы революцию в компьютерной сфере, до сегодняшнего дня изобретен не был. — Глаза его загорелись. — До сегодняшнего дня, Нанги-сан. “Сфинкс” же сделал невозможное — его сотрудники разработали технологию подобного чипа. С результатами испытаний, проходивших, кстати, в лабораториях “Сато петрокемиклз”, вы можете ознакомиться в любую минуту. Мы же предлагаем вам этот чип на эксклюзивной основе. Естественно, изобретение такого масштаба не может долго оставаться эксклюзивным — неизбежно последуют имитации. Но пока что мы имеем достаточно времени для успешного старта, столь важного для завоевания рынка. Пока другие концерны будут биться над разгадкой схемы чипа, наши заводы уже полным ходом будут выполнять заказы.

— Что и послужит источником ваших прибылей, — добавил Томкин. — В течение двух лет они возрастут до ста пятидесяти миллионов долларов...

— То есть тридцати шести миллиардов шестисот шестидесяти миллионов иен, — перебил Нанги. — Не пытайтесь обучать меня основам финансирования, мистер Томкин! — Небрежным жестом он погасил окурок о край пепельницы. — Оценки эти ваши, а не наши, и астрономичность их представляется мне сомнительной.

Томкину уже явно осточертело упрямство старого банкира, и он обратился непосредственно к Сато:

— Послушайте, Сато-сан! Я приехал сюда с твердой решимостью заключить сделку. В любом деле неизбежны трудности, и я готов к конструктивному их обсуждению. Но здесь я слышу такую чушь, что мне кажется, будто я присутствую на заседании МИТИ.

— В свое время Нанги-сан был в МИТИ первым заместителем министра, — осклабился Сато, — а семь лет назад он создал банк “Даймё” и, разумеется, “Сато петрокемиклз”.

— Я не удивлен, — ехидно усмехнулся Томкин. — Однако мне очень хотелось бы убедить его в том, что это не тот случай, когда иностранный хищник посягает на экономический баланс Японии. У каждого из нас есть то, что необходимо соседу. У меня — товар, у вас — возможность его воспроизводства. Это выгодно для всех! — Он перевел взгляд на неподвижную фигуру банкира. — Вам понятно, Нанги-сан?

— Я прекрасно вас понял, — ответил Нанги, — но я также понял и то, что вы приехали сюда для того, чтобы отхватить изрядный кусок собственности нашего “кэйрэцу” в Мисаве, а также порядочный кусок земли, которая уже предназначена для расширения “Нива минерал майнинг”. Но земля здесь чрезвычайно дорога, что не могут представить себе такие, как вы, по-сибаритски развалившиеся на своих обширных владениях с виллами, бассейнами и конюшнями. Вы просите нас отдать вам эту землю и ждете, что мы внемлем вашим просьбам. Но, спрашивается, ради чего? Ради пресловутой “технологии будущего”? Но решит ли эта технология наши земельные проблемы? Сделает ли она Японию более независимой от богатых нефтью стран, мечтающих обобрать нас до нитки? Освободит ли она нас от гнусной обязанности перед Соединенными Штатами служить заслоном от коммунизма на Дальнем Востоке?

Нанги выпрямился, как змея, приготовившаяся к нападению:

— Времена изменились, мистер Томкин. И мы давно уже не являемся вашим поверженным противником, обязанным слепо подчиняться любому приказу.

— Да выслушайте же вы меня внимательно! — Томкин еле сдерживал свои эмоции. — Я принес вам ключ к миллионам, а вы проповедуете мне тут какую-то чушь. Я бизнесмен, а не политик, ясно? И если вы затянете переговоры, мне придется подумать о других партнерах. О “Мицубиси” или “Тошиба”, например.

— Попытайтесь и вы нас понять, — спокойно отреагировал Сато на гневную эскападу Томкина. — Нам очень сложно действовать в сложившейся ситуации. Япония не имеет таких просторов, какие имеют Соединенные Штаты. Отсюда совершенно другое отношение к иностранным компаниям, зарящимся на кусок японского пирога.

— Но в том-то и дело, — парировал Томкин, — что я не интересуюсь Японией как таковой. Я думаю о мировом рынке. И вам должно думать о нем. Вы же вместо этого решаете проблемы каких-то “гарантий”, хотя “гарантии” эти не что иное, как барьеры на пути к мировому рынку. Мне кажется, вам пора покончить с затянувшимся “экономическим детством” и стать наконец мощной державой.

Нанги остался равнодушным к тираде Томкина.

— Если то, что вы именуете барьерами, будет уничтожено, результат окажется весьма плачевным. В этом случае объем американского импорта в нашу страну увеличится более чем на восемьсот миллионов долларов. Даже вы, мистер Томкин, не станете отрицать, что эта сумма далеко не капля в море торгового дефицита вашей страны.

Лицо Томкина стало багровым, как помидор:

— Ребята, я думаю, вам все-таки пора взяться за ум. Ваша ограничительная политика изолирует вас от мирового сообщества. А ведь промышленность Японии чрезвычайно зависима от иностранных энергоносителей. Так прекратите же наводнять свой внутренний рынок исключительно товарами местного производства! Откройте его и для нашей продукции, иначе в скором времени вы превратитесь в процветающих сирот.

— Почему вы так ненавидите японцев? — холодно спросил Нанги. — Потому что они производят более качественные товары? Потому что эти товары имеют на американском рынке куда больший спрос, чем ваши собственные? Не ухмыляйтесь, мистер Томкин, — это объяснение звучит не так уж и смешно. Мы делаем вещи, которые и лучше и дешевле, чем те, которые выпускаете вы. Американцы верят в наше “ноу-хау” сильнее, чем в обещания ваших компаний.

Однако Томкина это откровение ничуть не смутило, и он продолжил:

— В настоящий момент “Сато петрокемиклз” не входит в шестерку крупнейших компьютерных фирм Японии. Но, насколько я понимаю, вы все-таки хотите пробиться в их тесный круг. Новый чип “Сфинкса” — ключ к вашему успеху. Мне известно, что МИТИ заказало машину, способную производить до десяти миллиардов операций в секунду, то есть в сто раз больше, чем самый современный компьютер “Крэй Рисерч”. Фирме, готовой взяться за разработку данной системы, МИТИ выделяет двести миллионов долларов в год под этот проект.

Он замолчал. Ни один из японцев не шелохнулся. Томкин понял, что сравнял счет, и продолжил свою мысль:

— Далее, мне известно и о другом проекте, также финансируемом министерством, — проекте создания суперкомпьютера, способного понимать человеческую речь. Наш новый чип даст вам преимущества в обоих проектах. МИТИ будет вынуждено обратиться за помощью именно к вам, а это значит, что Большая шестерка в очень скором времени сможет превратиться в Большую семерку.

Томкин переводил взгляд с одного сурового лица на другое.

“Они просто-напросто бизнесмены, — говорил он себе, — бизнесмены, и ничего более...”

Закончив речь, он с удовлетворением отметил, что Нанги не произнес больше ни слова. По его мнению, это уже было огромным шагом вперед.

— Предложения и контрпредложения не должны выдвигаться в спешке, — задумчиво проговорил Сато. — Войны частенько проигрываются из-за импульсивности и нетерпеливости главнокомандующих. Как учит нас Сунь Цзы, удар ястреба сокрушает тело жертвы тогда, когда время для удара выбрано правильно...

Он поднялся и поклонился гостям. Нанги также поднялся и встал рядом, слегка покачиваясь.

— Мы встретимся завтра после обеда, — улыбнулся Сато, — и обсудим эти вопросы поподробнее — в присутствии наших коллег и юристов. Ум — хорошо, а два — лучше. Пока же я предлагаю вам совершить небольшую экскурсию по нашему городу. Моя машина будет ждать вас у “Окуры” завтра в два часа. Она и доставит вас сюда.

Николас и Томкин пробормотали что-то в знак согласия, Сато и Нанги церемонно поклонились.

— До завтра, джентльмены. Желаю вам приятно провести вечер.

И поспешно увел Нанги из комнаты.

— Сукин сын Нанги! — Томкин метался из угла в угол. — Почему мои люди не проинформировали меня о нем? — Николас молча наблюдал за ним. — Представляешь, какую бомбу нам подложили? Оказывается, он был первым заместителем в МИТИ, этот черт! Как ты думаешь, заблокирует он слияние?

Николас проигнорировал возбуждение Томкина.

Тогда Томкин ответил себе сам:

— Он наверняка хочет выбить для себя более высокий процент.

Николас взял с письменного стола толстый квадратный пакет. Ногтем подцепил отклеившийся уголок.

— Прекрати вертеть носом и скажи наконец, что ты думаешь, черт тебя побери.

Николас взглянул на него.

— Терпение, Томкин, — спокойно сказал он. — Я же тебя предупреждал еще вначале: для того чтобы осуществить это слияние, понадобится терпение куда большее, чем имеющееся у тебя в наличии.

— Дерьмо собачье! — Томкин подошел к Николасу. Глаза его сузились. — Хочешь сказать, что они меня объегоривают?

Николас кивнул:

— Пытаются, по крайней мере. Японцы всегда темнят на переговорах. Они ни на что не соглашаются до самого последнего момента, выжидают, не случится ли чего-нибудь неожиданного в процессе переговоров. Они уверены, что в девяти случаях из десяти что-нибудь да меняется в их пользу. Так что пока они делают все возможное, чтобы не дать нам удержать равновесие.

— Ты имеешь в виду таких, как Нанги? — задумчиво произнес Томкин. — Да... Пусти козла в огород.

— И посмотришь, что произойдет, — кивнул Николас. — Совершенно верно. Может быть, они считают, что, заставив тебя обнаружить свои истинные намерения в этой сделке, и они смогут выговорить себе лучшие условия завтра или в понедельник. — Он постучал пальцами по конверту. — Японцы знают, что люди, являясь на переговоры, зачастую маскируют свои цели. Их необходимо декамуфлировать. Это называется “двинуть тень”. Так написано в “Пособии по стратегии” Миямото Мусаши. Он создал его в тысяча шестьсот сорок пятом году, но все настоящие бизнесмены до сих пор применяют его принципы в своей деловой практике.

— “Двинуть тень”, — задумчиво повторил Томкин. — Что это значит?

— Если тебе не понятны истинные намерения противника, следует провести решительную ложную атаку. Как пишет Мусаши, в этом случае противник покажет свой длинный меч, полагая, что увидел твой. Но ты-то не показал ему ничего ценного, а он выдал тебе свою тайную стратегию.

— Что и произошло несколько минут назад с Сато и Нанги?

Николас пожал плечами.

— Это зависит от того, насколько они сами себя обнажили.

Томкин потер висок пальцами.

— Ну, это ни черта не значит, — сказал он, тяжело дыша. — У меня есть ты, Ник, и, говоря между нами, мы загоним этих выродков в мышеловку, которую я поставил, — независимо от стратегии Мусаши.

— Вроде разницы в цифрах прибылей? — саркастически поинтересовался Николас. — Мне ты сказал, что доля “Сфинкса” составит сто миллионов, а по расчетам, данным Сато, получается, что “Сфинкс” и “кобун” Сато будут делить сто пятьдесят.

— Да что они значат, эти пятьдесят миллионов, — поморщился Томкин, усиленно массируя висок. — Проклятая мигрень. Мой врач утверждает, что всему причиной — образ жизни. — Томкин усмехнулся. — Знаешь, что он прописал? Постоянный отдых в Палм-Спрингс. Он хочет, чтобы я гнил там под плеск волн вместе с упавшими пальмами. Ну, да ему виднее. Он книгу сейчас пишет — “Пятнадцать путей к жизни без мигрени”. Полагает, что это будет бестселлер. Думает, что все сегодня страдают исключительно от мигрени. “Да благословит Господь стресс”.

Присев на край плюшевого дивана, Томкин открыл холодильник и налил себе пива.

— Что у тебя там? — спросил он Николаса, заметив в его руках конверт.

— Это приглашение для тебя. Прислано с нарочным. У меня такое тоже есть.

Томкин отставил стакан.

— Давай-ка посмотрим. — Он вскрыл конверт, вытащил из него твердую тисненую карточку. — Это же чертовы “кандзи”, — сердито буркнул он. — Что там написано?

— Мы с тобой, похоже, приглашены на свадьбу к Сато. В субботу.

Томкин хрюкнул и осушил одним глотком стакан.

— Только этого нам не хватало! — Он налил себе еще. — А ты выпьешь со мной?

Николас отказался. Томкин пожал плечами.

— Просто хотел твою печень в порядок привести. Эти сукины дети пьют свой “Сантори энд скотч” как воду. Если идешь с ними куда-то вечером, готовься к жесткому натиску.

— Не стоит беспокоиться, — холодно ответил Николас. — Я хорошо знаю привычки японцев.

— Ну да, конечно, — согласился Томкин. — Просто так, к слову. Однако здорово ты бодался с этими козлами. — Он осушил стакан. — Ты с Жюстин уже говорил?

Николас отрицательно покачал головой.

— Она вообще не хотела, чтобы я ехал.

— Это естественно. Думаю, она по тебе скучает. Николас смотрел, как Томкин пытается одолеть второй стакан. “Наверное, — думал он, — это и есть его средство против мигрени”.

— Когда Сайго добрался до нее, он пустил в ход сайминдзюцу, искусство, малоизвестное даже в кругу ниндзя.

— Что-то вроде гипноза, да?

— Отчасти. В западном понимании этого слова. Но это и нечто большее, чем просто гипноз. — Николас сел рядом с Томкиным. — Она пыталась меня убить. Сайго внушил ей... Мое лечение разрушило внушение сайминдзюцу, но я не смог стереть глубокое чувство вины, которое Жюстин испытывает.

— Но она не виновата!

— Сколько раз я убеждал ее в этом!

Томкин крутил в руках стакан с остатками виски.

— Я ее знаю. Она с этим справится.

Николас же думал о том, как тяжело восприняла Жюстин его решение работать на Томкина. Она ненавидела отца за то, что он манипулировал ее личной жизнью. Ее недовольство было понятно Николасу. Два столь разных человека не могли ладить друг с другом. Томкин ожидал от нее одного, а получал другое и реагировал на происходящее как деспот. Жюстин не могла простить ему постоянного вмешательства в свои дела.

Он постоянно использовал подкуп и угрозы, чтобы оттолкнуть от нее парней. “Мой отец, — часто повторяла Жюстин, — бессердечная скотина. Он никогда ни о ком, кроме себя, не думал, — ни обо мне, ни о Гелде, ни даже о моей матери”.

Но Николасу было известно и то, что Жюстин была слепа и неразборчива с мужчинами, которые ей нравились, а уж они вертели ею куда круче, чем отец. Неудивительно, что Томкин так враждебно отнесся к Николасу, когда они впервые встретились. Естественно, он подумал, что Николас тоже хочет использовать его дочь в корыстных целях.

Трудно было внушить Жюстин, что именно любовь заставляла Николаса вмешиваться в ее отношения с отцом.

Николас не забыл, как Жюстин отреагировала на сообщение о его решении работать на ее отца. Напряженное молчание, последовавшее за этим сообщением, свидетельствовало о том, что Жюстин не хочет больше обсуждать этот вопрос. Но за несколько дней до отъезда Николасу показалось, что она немного смягчилась и уже не столь негативно относилась к его решению. “Это ведь ненадолго, правда?” — сказала она, провожая его.

— Что? — переспросил Николас, возвращаясь к реальности.

— Я спрашиваю, на ком женится Сато? — ответил Томкин.

Николас взглянул на приглашение.

— На женщине по имени Акико Офуда. Знаешь что-нибудь о ней?

Томкин отрицательно покачал головой.

— Она сейчас больше чем кто-либо представляет интерес в жизни твоего потенциального партнера, — серьезно сказал Николас. — Думаю, тебе пора менять команду по сбору информации.

Тандзан Нанги с трудом повернулся. За его спиной в густой золотистой дымке быстро скрывались из вида снежные склоны Фудзи. Токио гудел у него под ногами, как гигантский автомат пачинко.

— Он мне не нравится, — сказал Нанги скрипучим голосом.

— Томкин?

Нанги выгнул бровь, доставая из портсигара сигарету.

— Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду.

Сато дружелюбно улыбнулся.

— Конечно, не нравится, друг мой. Не поэтому ли ты приказал Ёсиде, женщине, встретить их в аэропорту? Скажи, кого из наших японских деловых партнеров ты мог бы оскорбить подобным образом? Никого! Тебе даже не нравится, что она работает у меня помощницей, ты верен традиции и считаешь, что это не женское дело.

— Ты всегда управлял этим “кобуном”, как считал нужным. Я ни во что не вмешиваюсь. Но что касается этих “итеки”, не стоит терять драгоценного времени, предоставляя им в распоряжение кого-то из высшего звена.

— О да! — воскликнул Сато. — Томкин — гайдзин, а Николас Линнер в твоем представлении того хуже. Он лишь наполовину азиат. И никому еще не удалось толком выяснить, сколько в нем японской крови.

— Хочешь сказать, что я расист? — спросил Нанги, выпуская дым.

— Ни в коем случае. — Сато откинулся в своем вращающемся кресле. — Просто патриот. Но в конце концов, что нам до происхождения Цзон Линнер?

— И это надо иметь в виду. — Странные глаза Нанги сверкнули темным огнем. — Нам понадобятся все средства из нашего арсенала, чтобы справиться с чертовыми “итеки” — жадными варварами, которые не желают умерить свои аппетиты. — Плечи Нанги непроизвольно вздрагивали. — Думаешь, для меня имеет какое-то значение тот факт, что его отцом был полковник Линнер, “круглоглазый спаситель Японии”? — Он презрительно скривился. — Как может “итеки” хорошо относиться к нам, скажи, Сэйити?

— Садись, — мягко предложил Сато, отводя взгляд от старика, — тебе и так больно.

Нанги неуклюже сел на краешек стула, лицом к Сато:

Сато знал, что в свое время Нанги повезло остаться в живых. Жизнь — штука непредсказуемая, и эта горькая загадка всегда занимала его, даже сейчас, через, тридцать восемь лет.

Думал ли человек с искусственным легким, что жизнь имеет какой-то смысл? Временами Сато хотелось ненадолго проникнуть в сознание сотоварища затем только, чтобы узнать ответ на этот вопрос. В подобные моменты его одолевало чувство стыда — точно такого же, какой ему приходилось испытывать, когда старший брат Готаро заставал его в состоянии сексуального возбуждения во время просмотра “сюнга”, порнографических картинок.

Часто говорят, что в Японии невозможно уединиться: тесно от нехватки жизненного пространства. И что это проблема, существующая веками; использование промасленной бумаги и дерева в качестве строительных материалов было продиктовано частыми и разрушительными землетрясениями на островах и сезонными тайфунами. Эти факторы долгое время определяли течение жизни в японском обществе.

Поскольку истинное уединение в понимании западного человека физически невозможно, японцы создали уединение внутреннее, которое проявляется в многослойной системе условностей, это — индивидуальный оплот против посягательства хаоса.

Именно потому желание вторгнуться в чужой разум (тем более разум близкого друга) заставило Сато вспотеть от стыда. Сейчас он просматривал папку с документами, которые им удалось собрать относительно “Томкин индастриз”, пытаясь заглушить острое чувство дискомфорта.

— Что касается Томкина, — мы не должны его недооценивать, Нандзи-сан, — сказал он наконец.

Нанги взглянул на него, почувствовав озабоченность в голосе друга.

— Что такое?

— За его жуткими вызывающими манерами скрывается острый ум. Он попал в самую точку, когда сказал, что мы слишком сильно зависим от иностранных источников энергии, чтобы позволить себе отгородиться от остального мира.

Нанги усмехнулся:

— Выпад наугад. Он просто животное, и ничего больше.

Сато глубоко вздохнул.

— И все же ты прав. Иначе почему мы так долго и напряженно работали над “Тэндзи”, а? Это ведь серьезно истощает наши финансовые ресурсы, это самая отчаянная игра, в которую бросалась Япония со времен Перл-Харбора. Мы смогли оправиться от поражения в войне. — Сато покачал головой. — Но если “Тэндзи” провалится, или — упаси нас Будда! — все раскроется, я боюсь, что от наших любимых островов не останется ничего, кроме атомного пепла.

— Кусуноки мертв, Цуцуми убит. — Голос был спокоен и холоден. С тем же выражением он мог бы сказать: “Вот десять фунтов риса”.

— До или после Кусуноки? — В отличие от первого, этот голос был густым, с сильным акцентом.

— До.

Последовало крепкое ругательство на языке, которого первый не понимал.

— Ты уверен? Абсолютно уверен?

— Я даже задницу его проверил. У Цуцуми ничего не было. — Последовала короткая пауза. — Вы хотите, чтобы я вышел из игры? — спросил также равнодушно первый голос.

— Разумеется, нет. Оставайся здесь, любая твоя неосторожность вызовет подозрение, от таких людей можно ждать чего угодно. Это же фанатики, опасные фанатики.

— Да... Я знаю.

— Придерживайся данных указаний. Додзё будет бурлить по меньшей мере еще несколько дней. Даже им необходимо время, чтобы прийти в себя. Ведь пока не выбрали преемника Кусуноки?

— Они совещаются, но меня на заседания не допускают. Новостей нет, но обстановка накалена.

— Хорошо. Теперь самое время осуществить задуманное. Подберись к ним как можно ближе. Надо нанести удар, пока они в растерянности, наша тактика рассчитана на экстремальные условия.

— Смерть Кусуноки превратила их в сумасшедших, в каждой тени они видят врага.

— Тогда веди себя нагло.

— Опасность возросла.

— И что, твоя верность отечеству из-за этого уменьшилась?

— Я не отступлю, вы знаете это.

— Хорошо. Тогда разговор окончен.

На поцарапанном металлическом столе зажглась старая лампа на гибкой ножке с абажуром защитного цвета. Она испускала фосфоресцирующий свет, падавший на лицо — заурядное, как у какого-нибудь преподавателя. Черные глаза над славянскими скулами были умными и проницательными, но редкие клочковатые волосы, безвольная челюсть создавали портрет обыкновенного, незаметного человека. Как обманчива бывает внешность!

Тонкие пальцы выпустили телефонную трубку. Мозг лихорадочно работал. Ему не нравилось внезапное убийство сэнсэя, он хорошо знал грозную силу Кусуноки и был удивлен, что его вообще смогли одолеть. Но он умел заставлять обстоятельства, в том числе и непредвиденные, работать на себя, быстрое и точное нанесение удара было для него отработанной процедурой.

В отличие от товарищей по оружию, там, на родине, ему нравилось работать с местными людьми. Хотя он и не захотел бы, чтобы кто-нибудь из них женился на его дочери (если бы она у него имелась), он восхищался их профессионализмом, собачьим упорством, а больше всего — жестоким фанатизмом. Это восхищало его, было его броней от политического убийства там, дома.

Его положение среди собратьев упрочил страх, которым он их постоянно кормил. Но было полезно перетасовывать карты, всегда иметь запасные варианты, находить негатив в личной жизни начальства. Этот урок он вызубрил хорошо.

Он отодвинул стационарный телефон, включил переносной, но очень мощный компьютерный терминал “512 К” и перепроверил некоторые данные, которые ввел в первоначальную программу. Она все еще оставалась в сохранности.

В тишине комнаты послышалось его удовлетворенное хмыканье. С усилием поднявшись, он подошел к пуленепробиваемой двери, толстой, как в банковском сейфе, и, набрав нужную комбинацию, вышел.

Николас оставил за спиной сверкающие огни огромного отеля — настоящего города в городе — и отправился на безупречно чистом, тихом метро в район Асакуса. Безликая мятущаяся толпа со всей их модной одеждой и французской косметикой внешне ничем не напоминала людей военной поры. И все же Николас не мог забыть того, что случилось в Токио 9 марта 1945 года — бомбардировку американской авиации.

Здесь, в районе Асакуса, люди искали убежища в великом, любимом всеми буддийском храме Каннон — храме богини Милосердия. Построенный в XVII веке, он считался безопасным, пережил все грандиозные токийские пожары и печально знаменитое землетрясение 1923 года. Но когда внутрь набились сотни людей, длинные изогнутые балки, так любовно расписанные художниками прошлого, внезапно вспыхнули. Серая слюдяная крыша, простоявшая сотни лет, рухнула внутрь, сокрушая уже горящую толпу. Снаружи, в садах, окружающих храм, древние незыблемые деревья гинкго превращались в трескающие факелы, снопы искр разлетались в багровой ночи.

Николас знал: Асакуса, как и остальные части города, не сохранила шрамов того времени. Японцы приложили для этого очень много усилий. В этой части Токио, может, даже в большей степени, чем в других районах города, все еще царил дух величественной эпохи Эдо.

Море людей окружало ворота Каминари. Быстрые тени его метались по плоскости ворот. Красно-черный гигантский фонарь из рисовой бумаги висел меж двух деревянных статуй богов ветра и грома, охранявших богиню, которую любили и которой поклонялись, хоть она однажды и подвела доверившихся ей людей.

Протискиваясь сквозь толпу спешащих японцев, Николас свернул на вымощенную булыжником Накамисэдори, минуя магазинчики сластей и сувениров, доверху набитые товаром.

Повинуясь импульсу, он свернул в ближайшую боковую улочку и медленно зашагал в полутьме. Внезапно Николас остановился перед крохотной витриной с названием “Ёноя”, выполненным иероглифами. Стеклянные полки внутри были заполнены самшитовыми гребнями.

Николас вспомнил, как Юко медленно, ритмично расчесывала таким гребнем волосы. Какими мягкими, длинными и блестящими были эти пряди — густые и светящиеся. Однажды он спросил у нее: “Неужели у всех на Востоке такие чудесные волосы?” — и она смущенно засмеялась, оттолкнув его:

— Только у тех, кто может себе позволить вот это, — ответила она, все еще смеясь, и показала ему искусно вырезанный гребень ручной работы. — Потрогай, — предложила она.

— Липкий, — сказал он.

— Но он никогда не застрянет в волосах, Николас, — пропела она своим музыкальным голоском. — Этот самшит привозят с самого Кюсю, с юга. Дерево разрезают и зачищают на нем все неровности, после этого неделю сушат над особым огнем. Потом пластины плотно связывают вместе, поверх связки надевают бамбуковое кольцо и оставляют сохнуть на тридцать лет, чтобы они были совершенно сухими перед тем, как из них будет вырезан гребень. В магазинчике в Асакуса, где я покупала его, мастера учатся по двадцать лет. Они сидят по многу часов неподвижно — двигаются одни только руки, делающие гребень.

Николас был поражен. “Даже к созданию такой обыкновенной вещицы, как гребень, — подумал он, — мы относимся тщательно, с артистизмом. Ни один западный человек никогда не поймет — зачем? Или подумает, что мы ненормальные, раз посвящаем столько времени такому маленькому и вроде бы неважному делу?”

Повиновавшись импульсу, Николас вошел в магазин и купил гребень для Жюстин. В то время, как продавщица снова смазывала маслом гребень, осторожно заворачивала его в три слоя рисовой бумаги и укладывала в кедровый футлярчик ручной работы, он разглядывал разные гребни, искусно выложенные на полках. В каждом округлом изгибе, в каждом ровном зубце он снова видел Юко перед зеркалом, ее молочно-белая рука поднималась и опускалась, словно волна в реке черных волос. Он видел этот угольно-черный каскад, контрастирующий с белоснежным кимоно, красноватые края которого струились подобно кровавым потокам.

Он наклонился к ней и, положив руки на хрупкие плечи, повернул к себе, она поднялась. Мягкое шуршание шелка напоминало горестно-сладкое опадание божественных цветков сакуры в середине апреля, когда, казалось, возвращались древние боги Японии, наполняя ароматный воздух своим незримым присутствием.

Ощущение Юко, видение. Юко, ее запах — все вместе буквально перевернуло Николаса изнутри. Он снова почувствовал глубокий страх перед тем, что некогда она открыла в нем — перед мощью сексуального влечения. В шестьдесят третьем ему едва исполнилось восемнадцать. К этому времени он еще не знал женщин, а уж тем более таких сильных, как Юко.

Она будто держала Николаса в нежных сетях, и, когда ее ладонь коснулась его щеки, он вздрогнул от внезапного ощущения ее ласки. Как всегда, Юко пришлось взять инициативу в свои руки. Ее пальцы скользнули вдоль смуглого тела, сбрасывая с плеч кимоно. Оно опало с шорохом, приоткрывая изгиб ее грудей с затвердевшими сосками. У Николаса перехватило дыхание и судорожно сжался живот.

Мягкое белое кимоно сползало по рукам, его алая кромка теперь была подобна лижущему пламени. Теперь она была нагая, свет очерчивал фигуру Юко, отбрасывая глубокую тень на потаенные места ее тела, больше приоткрывая, нежели пряча.

Николас почувствовал, как ужас наполняет его, когда она двинулась, словно колдунья, высвобождая его чувства, вытягивая на свет его вязкое желание. Он ни в чем не мог отказать ей в такие мгновения. И все же была в ней какая-то глубоко затаенная грусть, когда ее рука скользила меж его бедер.

— Это все, о чем ты можешь думать? — спросил он глухо.

— Это все, что у меня есть, — ответила она со стоном, направляя его.

Медленно сознание его вернулось к реальности, к пустому месту на полке, где раньше лежал подарок для Жюстин. Юко исчезла так же неожиданно, как исчез этот гребень со стеллажа.

Николас подумал о том, что же стало с волшебным гребнем Юко. Бросил ли Сайго его следом за ней в пролив Симоносэ-ки? Был ли он у нее в волосах, когда он оглушил ее битой, а потом связал перед последним, длинным путешествием на лодке по этим неспокойным водам? Или какая-нибудь девчонка нашла его среди брошенных вещей Юко и сейчас носит его?

Николас почувствовал, что глаза его полны слез. Вопреки клятве никогда не вспоминать тот момент, когда его двоюродный брат — это исчадие ада! — рассказал ему о смерти Юко, он вновь и вновь прокручивал происшедшее в своей памяти. Его сердце опять разрывалось на части. Сегодня он чувствовал потерю Юко столь же остро, как и тогда, год назад. Наверное, есть раны, которые время залечить не в состоянии.

Механически он принял из рук продавца роскошно завернутый пакет, подписал счет на карточку “Америкэн экспресс” и ощутил, будто “ками” — душа Юко — находится где-то рядом, дотрагиваясь до него, вместе с ним разглядывая разложенные гребни.

И на это мгновение смерть исчезла из мира живых, будто и не было никогда барьера между жизнью и смертью. Неизвестное вдруг стало известным и понятным. Перенесся ли он к мертвым или это ожила тень Юко?

Потрясенный, Николас снова стоял в одиночестве у прилавка. Продавщица странно смотрела на него, не зная, улыбнуться или страшиться необычного выражения его лица.

Выйдя на Накамисэдори, Николас вернулся к храму Сансёдзи, где продавали рисовые лепешки и черепашьи палочки, точно так же, как и сто лет назад. Он не хотел расставаться с прошлым, развеять последние сладостные видения этого сна наяву. У киоска на обочине Николас остановился купить сладости, которые делались из яиц и муки. Древний торговец наливал их в формочки кукол, покрывая затем соевым джемом.

Но, взяв крохотную конфету в руку, Николас понял, что не хочет ничего есть, особенно сладкого. Прошлое будто оставило во рту привкус пепла. Раньше он думал, что со смертью Сайго обрывки прошлого высохнут и опадут, как старая змеиная кожа. Но теперь, вернувшись в Японию, он понял, что это не так. Так и не могло быть. В жизни существует непрерывность, которую невозможно отрицать. Как часто говорил отец Николаса, полковник Линнер: “Это единственный настоящий урок истории, и те, кто не усвоил его, исчезают из-за своей нерадивости”.

Перед воротами храма Сансёдзи он отдал конфету старику, со спиной, тонкой и согнутой, как ствол дерева на сильном ветру. Старик в узкополой шляпе поблагодарил его кивком, но даже не улыбнулся.

Николас вошел в храм с высоким сводчатым потолком и холодным каменным полом; здесь видения и отголоски прошлого, казалось, исходили из полумрака, наполненного запахом ароматических палочек, напоминая ему обо всем, чего он и сам не смел забыть.

Выйдя обратно в сверкающую ночь ситамати — нижней части города, Николас снова увидел старика, обхватившего рукой толстый медный край чаши, в которой жгли благовония.

С Николаса уже довольно было старой Японии и сонма воспоминаний, всколыхнувшихся в нем. Ему хотелось ярких огней нового Токио, только что отстроенных небоскребов, еще пахнущих краской, он жаждал затеряться в толпе молодых японцев, таких модных и шикарных в своих просторных пиджаках, свободных рубашках и брюках с высоким поясом. Спустившись в метро, он проехал девять станций по линии Гиндза, перешел на линию Хибия и быстро доехал до Роппонги. Выйдя на воздух, он свернул на запад в сторону Сибуя. В здании Исибаси стеклянный лифт поднял его на самый верхний этаж; через металлические двери он вошел в “Дзян-Дзян”. Сквозь огромные окна, выходящие на юго-восток, было видно залитое светом здание советского посольства.

Воздух колыхался, как живой, сотрясаемый аккордами “Йеллоу мэджик оркестра” и английской группы “Джапан”. Было уже далеко за полночь, а здесь все гремело и переливалось в синих клубах сигаретного дыма. Мощные прожекторы били лучами с высокого потолка по качающейся деревянной танцплощадке, превращая ее в волнистую тигриную шкуру.

Вокруг центральной площадки тремя рядами стояли прозрачные пластиковые столы, окруженные синими велюровыми банкетками. Официантки быстро и ловко пробирались сквозь толпу. Движение, жар, звук обрушивались на присутствующих сокрушающими волнами. Энергия современной жизни!

Она пронизывала Николаса, когда он протискивался сквозь ритмично колышущуюся толпу. Глаза его блуждали в море юных накрашенных лиц, натыкаясь на смех, возбуждение, замечая модно причесанные головки, склоненные на плечи парней, руки, обнимающие талии и бедра, извивающиеся тела дервишей ночи, завороженных музыкальными ритмами, распаленных алкоголем и запретными наркотиками, а над всем этим — пьянящее чувство вечной молодости. Смерти не было здесь места, и, приди она, ее бы оставили за порогом.

На какой-то миг Николас удивился самому себе — что, собственно, он здесь ищет. Он подумал, о Жюстин, зная, что ее здесь ему не найти.

Заметив Николаса, идущего по залу, Акико Офуда быстро спряталась в тень. Сердце ее лихорадочно забилось. Почему Николас появился тут? Неужели ему что-то известно? Может ли быть такое?

“Нет, — подумала она, успокаивая себя. — Еще слишком рано. Это, конечно же, простое совпадение. Шутка богов”. Она поднялась со своего места и медленно пошла вдоль залитой светом танцплощадки.

Она не теряла Николаса из виду, наблюдая за ним незаметно, но внимательно. Она рассматривала его жесткое, угловатое лицо, в котором не было ничего от классической красоты. Оно было слишком странным и необычным. Продолговатые, вытянутые к вискам карие глаза выдавали восточную кровь, как и характерные скулы. Но мощная англосаксонская нижняя челюсть была явно западного происхождения — наследство, доставшееся от отца.

Широкоплечий брюнет с узкими бедрами танцора и мощными мускулистыми ногами серьезного атлета.

Акико захотелось раздеть его донага, чтобы насладиться этим переплетением могучих мышц. Она и сама толком не знала, чего хотела. Столько противоречивых чувств, борющихся друг с другом, переполняло ее.

Как она ненавидела Николаса! Ее поражала сила этой ненависти. Непредвиденная встреча обнажила весь спектр эмоций, так долго скрываемых Акико. Она дрожала от ярости, несмотря на то, что ее глаза наслаждались его движениями, исполненными мощи, заметной даже с такого расстояния, — в повороте головы, в плавной походке, в точных движениях плеч и рук. Все говорило о чрезвычайной опасности, тугой пружиной свернутой внутри этого человека.

Но, следуя за ним на определенном расстоянии, она ощутила странный, зарождающийся в ней восторг; мелькнула мысль:

“Какая же выдающаяся карма должна быть у меня, если я получила такое преимущество перед ним с самого начала!” Сердце ее громко стучало, пока глаза впитывали силу Николаса, мощь его духа. Как же она ждала момента, когда впервые лицом к лицу встретит его! Невольно ее пальцы дотронулись до щеки, легко поглаживая упругую кожу. У нее едва не закружилась голова от сладостного предвкушения, хотя ее воля и стремилась оттянуть этот момент как можно дальше. После столь долгого ожидания Акико не хотела скорой развязки, и, конечно, это не должно было случиться раньше назначенного времени.

О да, это было гениально — предложить Сато пригласить гайдзинов на свадьбу! “Особенно этого Линнера, — шептала она своему будущему мужу в вечерней полутьме. — Мы же все знаем историю его семьи. Подумай только, какое лицо ты приобретешь, пригласив Линнера на столь важное событие!”

“Да, да, Николас, — пела она про себя, следуя за ним, — скоро наступит минута, когда я посмотрю тебе прямо в глаза и увижу, как твоя сила разлетается серым пеплом по ветру”.

Она шла как пьяная, горло перехватывало, мускулы на бедрах подрагивали с каждым ударом сердца, ее неодолимо тянуло к нему. Но она использовала все свое самообладание, чтобы не разрушить в одночасье то, над чем трудилась так долго.

Акико прекратила преследование, пошла быстрее, игнорируя похотливые взгляды мужчин и зависть женщин — она привыкла к этому. Пора было забирать Ёко, Сато уже возвращается домой с поля битвы.

Акико искоса поглядывала на Ёко, когда они быстро ехали через центр Токио. “Она чудесное создание, — подумала Акико. — Мой выбор правилен”. Она нашла Ёко несколько недель назад и, когда убедилась в правильности выбора, поговорила с ней. Так началась, как считала Акико, странная дружба этих двух ночных птиц.

Акико однажды спросила Ёко, чем та занимается днем. “А... Пришла — ушла. Я — торговый агент, — беззаботно ответила она. — Доставляю на дом парфюмерию, косметику. В остальное время смотрю телевизор. Не только спектакли, но и учебные программы, изучаю каллиграфию, составление букетов, даже чайную церемонию”.

В стране, где девяносто три процента населения смотрят телевизор по меньшей мере раз в день, это, наверное, не было удивительно. И все же Акико потрясло, что ее страна обучает своих жителей вот так, “по доверенности”. Она училась чайной церемонии у своей матери, вспомнила, как следила за ее лицом, слушала ее голос, наблюдала за узорами ее кимоно, которое двигалось здесь — так, а там — совсем иначе; пытаясь запомнить малейшие детали, потому что, как однажды сказала мать, только на них-то и обращают внимание.

Может ли изучение катодной трубки научить чему-либо подобному? Конечно, нет; отвратительно, что столько женщин обучается именно этим способом.

Однако она промолчала. В эти вечерние часы Ёко была ей необходима.

Когда лимузин повернул на гравийную дорожку, ведущую у двухэтажному дому, Акико вернулась к реальности. Сэйити Сато жил севернее парка Уэно в районе Тайтоку. В двух кварталах к юго-западу извивался широкий проспект Кототоидори. За домом стена аккуратно подстриженных кипарисов чернела на фоне розоватых ночных огней Гиндзы и Синдзюку. Деревья отделяли кладбище времен Токугавы от железной дороги на севере Уэно.

Дом Сато, построенный из стандартных шестифутовых строительных блоков, изготовленных из бамбука и кипариса, по токийским меркам был довольно крупным строением. Три уровня крыши покрывали терракотовые плитки. В дальнем конце дома была сделана огромная выемка, чтобы дать место столетней криптомерии; ее раскидистые ветви разрослись и свешивались над дорогой.

Водитель открыл им заднюю дверь. Акико провела Ёко в дом Сато.

Сэйити Сато потягивал подогретое сакэ из маленькой фарфоровой чашечки и созерцал пустоту. Так он очищал мозг в моменты сильного стресса. Но чаще подобным образом он гасил нетерпение. В стране, где терпение было не просто ценным качеством, а стилем жизни, Сато приходилось обуздывать себя, словно он был чужаком в собственной культуре. И все же он работал над собой упорно, даже чрезмерно, зная, что именно своему терпению он обязан всему, что ему дорого.

Он сидел в комнате площадью в шесть татами — в японских домах площадь измеряется этими соломенными матами, покрывающими деревянный пол; в ней находились только маленький столик, покрытая простыней лежанка — футон — и нага-хибати, сделанное в начале XIX века. Углубление в верхней части длинной жаровни служило для подогрева сакэ и пищи.

На Сато было только белое хлопчатое кимоно. Яркий красный квадрат изображал герб династии Дандзюро — актеров театра “Кабуки”.

Сато излучал спокойствие и уверенность, его холодные глаза вглядывались в запредельность.

Мягкий стук о фусума заставил его моргнуть, но он не пошевелился. Отпустив свои мысли на волю, он позволил сладостной волне предвкушения захлестнуть себя, подобно метели в зимний вечер.

Сато протянул руку и сдвинул бумажную дверь на дюйм вправо. На него из-под полуприкрытых век смотрели выразительные глаза Акико. Мягкая темная тень падала на нежную хожу, подобно облаку в предрассветном небе, черные зрачки загадочно светились. Сато почувствовал, как учащается его пульс, горло горело.

— Ты опоздала, — сказал он с придыханием, начиная ритуал. — Я решил, что ты уже не придешь.

Акико услышала нетерпение в его голосе и улыбнулась про себя.

— Я всегда прихожу, — прошептала она. — Я не могу иначе.

— Ты вольна уйти. — Сердце его прыгнуло, когда он произнес эти слова.

— Я отдаю тебе свою любовь по доброй воле. Я никогда не покину тебя.

Сценарий отрабатывался месяцами, чтобы возбудить их обоих и дать ощущение интриги, не позволяя выйти из жестких рамок предписанной вежливости. Конечно, в их отношениях были определенные нюансы, которые мать Сато, будь она жива, не преминула бы осудить.

Сато наклонился и, открыв фусума шире, снова сел на колени, позволяя ей войти. Когда Акико вошла, два иероглифа “соби” затрепетали в сознании Сато, как знамя “даймё”, потому что девушка и в самом деле была красива какой-то особой одухотворенной красотой. Несмотря на содержание ритуального диалога, Сато знал, что это он привязан к ней навсегда, телом и душой, а не она к нему.

Некоторое время они стояли на коленях друг перед другом. Свои сильные руки Сато держал ладонями вверх, маленькие ладошки Акико легко лежали на них. Они испытывали друг друга, их взгляды встретились. Сато, созерцая карму, сведшую их вместе, почувствовал, как душа Акико поднимается раскрашенным воздушным змеем над крышами домов и шелестящими вершинами деревьев.

— О чем ты думаешь?

Вопрос озадачил Сато. Может, он был вызван неожиданным шорохом в тишине, где бились только их сердца? Из глубины его души выплыл тайный страх того, что каким-то непостижимым образом ее воля проникает в его сознание, оказывая парализующее действие. В этот короткий миг дрожь пробежала по его мышцам, вдоль выгнутой спины, и Сато настороженно посмотрел на Акико как на чужую.

Она улыбнулась, обнажив ровные белые зубы.

— Ты такой серьезный сегодня. — Она рассмеялась, зайчик света заплясал на ее шее.

Сато не ответил; взглянув на его гранитное лицо, Акико начала подниматься.

— Я буду... — Но его пальцы сжали ее запястье, останавливая. Затрепетав как две птицы, губы ее приоткрылись. — Сато-сан...

Медленно он усадил ее снова на колени, затем сам приподнялся. Ткань кимоно натянулась и затрещала, когда его плечи напряглись под ней.

— Этот вечер особенный, — сказал он низким голосом. — Он останется единственным в нашей жизни. — Он помолчал, будто собираясь с мыслями. — Наша свадьба уже так скоро... Я не увижу тебя до субботы, когда наши жизни наконец свяжет Будда Амида. — Его взгляд скользил по ее лицу. — Неужели это ничего не значит для тебя?

— Я только об этом и думала весь день.

— Тогда останься. — Пальцы его разжались, и рука Акико, освободившись, упала на колено. Ее гладкие лакированные ногти словно слились воедино, когда она скрестила пальцы. — В эту самую необычную из ночей отошли прочь свой подарок.

На ее лице, совершенном, как фарфоровая маска, не отразилось ничего из того, что она чувствовала. Ее грудь тихо подымалась и опускалась. Ее глаза оставались такими же спокойными, незамутненными, как горное озеро.

Сато смутился.

— Ты же знаешь, что я желаю только тебя. Акико откинула голову, будто он ударил ее.

— Ты ненавидишь мой подарок! Ты ненавидел все подарки, что я привозила тебе с...

— Нет! — Дрожа, Сато забился в ловушке, в которую сам попал.

— Я оскорбила тебя в своем стремлении угодить. — Акико заломила руки, как маленькая обиженная девочка. Сато подался вперед.

— Я любил все твои подарки, я дорожил тем чувством, с которым ты их преподносила. — Он снова овладел своим голосом. — Твои подарки — большая честь для меня... — Он отвел глаза. — Я знаю, что ты никогда... не была с мужчиной... и так понять мои желания, — он глубоко вздохнул, — принести мне радость...

Голова ее склонилась:

— Это мой долг. Я...

Но его рука снова метнулась, накрывая ее руку.

— Но сегодня мы должны слиться воедино. Увидев тебя, я...

— Как скажешь... — Она вскинула голову. — А что тогда с нашей брачной ночью? Мы будем издеваться над традициями? Предадим их? Ты этого хочешь?

Сато почувствовал, как ее ногти впиваются в его напрягшуюся руку, и понял, что она права. Он боролся со своим желанием овладеть ею. Голова его качнулась на толстой шее, и сухие губы прошептали:

— Я хочу твой подарок.

Акико стояла у нага-хибати, обжигаемая его жаром. Она почти не обращала внимания на свои руки, готовившие соба — лапшу из темной гречневой муки, разводившие соевый соус в небольших фарфоровых чашках, накладывающие зеленую редьку и нарезанный огурец в глубокую тарелку.

Приготовленную соба раскладывали крошечными порциями на прямоугольные черные лаковые подносы. Обычно Акико пользовалась прислугой, как и Сато, но сегодня стряпня составляла часть ее подарка, и вечером слуги не были допущены в эту часть дома.

Акико сервировала блюдо и добавила немного подогретого сакэ. Она наблюдала за тем, как Сато и Ёко разговаривали приглушенными голосами. Акико хорошо подготовила девушку. Ёко знала, чего ожидать и чего ожидали от нее.

Акико поднялась и бесшумно подошла к краю фусума. На минуту ее тонкая рука задержалась на легкой деревянной раме. Звук их голосов обдал ее горячей волной, прежде чем она задвинула за собой бумажную дверь.

Но она не ушла из дома. Вместо этого она свернула налево и вошла в крошечную — в два татами — комнатку. Осторожно прикрыв фусума, заскользила коленями по соломенным циновкам, пока не добралась до сёдзи, смежных той комнате, в которой оставались Сато и Ёко.

Перегородка состояла из множества длинных и узких декоративных планок, приятных для глаз. Не так давно, с тех пор как она стала бывать у Сато, Акико незаметно расшатала одну из планок, и та теперь легко убиралась.

Через эту щель она наблюдала за Сато и Ёко. Они уже закончили соба, сакэ оставалось совсем немного. Они сидели очень близко друг от друга. Усаживаясь на своем наблюдательном посту, Акико приготовилась к тому, что должно было произойти.

Сато сидел спиной к ней, ей было видно, как двинулась его рука к кимоно Ёко — Акико знала, что не стоит преподносить Сато девушку в западном костюме, — и оно мягко соскользнуло вниз, обнажая белое плечо.

Акико затаила дыхание, увидев, как заиграло обнажившееся тело девушки. Глаза Сато были прикованы к груди Ёко, серо-коричневое кимоно лежало на татами, все еще прикрывая ее бедра. Тут Сато наклонил голову, и Ёко откинулась назад. Ее пальцы начали ласкать его уши, пока язык его нежно скользил по ее соскам.

Акико обхватила руками свою грудь с набухшими сосками, почувствовав, как в ней просыпается таинственное пламя. Во рту у нее пересохло, и ей захотелось глотнуть сакэ, чтобы погасить жажду.

Она почти уступила Сато сегодня. Это поразило ее как гром среди ясного неба. Было довольно легко держать его на расстоянии вытянутой руки все эти долгие недели, ей было отвратительно вожделение, туманившее его взгляд. Но сегодня все было иначе.

Ёко уже была полностью обнажена. Открытый рот Сато облизывал и посасывал ее плоть так яростно, что Акико почувствовала, как она сама распаляется, напрягаясь, будто это с ней занимался любовью Сато.

Почему? Что изменилось? Акико анализировала свое сознание, как учил ее Сунь Сюнь давным-давно: “Раздели свою память на четыре части, затем подели их на восемь, затем — на шестнадцать, и так далее. Постепенно, — говорил он ей, — ты обнаружишь деталь, которую искала, потому что твои чувства — самые сильные рецепторы. Они регистрируют все; это только твое сознание отфильтровывает лишь то, что считает важным. Ты должна усвоить урок — сложнейший из уроков, — а именно: твое сознание часто делает неправильный выбор”.

И теперь, когда ее глазам представали эротические картины, разворачивающиеся прямо перед щелью в сёдзи, Акико начала делить на четверти свою память, прекрасно регистрирующую и чужие, и ее собственные эмоции.

Сегодня, как и в предыдущие вечера, она грамотно расставила ловушку для Сато с тем, чтобы ускользнуть от его притязаний. Ее уже наполнил было восторг от того разочарования, которое испытал он из-за нее. И вдруг это чувство умерло. Почему?

Первобытный пульс рока, исполненный ярости, агрессии и вожделения, горячил ее кровь как алкоголь; воздух был синим от дыма, фигуры танцующих напоминали храмовых монахов, зажигающих ритуальные светильники в память по умершим. Ей казалось, что она преследовала тигра, движущегося мягкими прыжками. Это притягивало и пугало ее. Потому что она проследила свои вырвавшиеся сексуальные чувства до того момента, когда кружила голодным шакалом вокруг Николаса Линнера. Его образ, вновь вызванный в лабиринтах экзотического “Дзян-Дзяна” заставил ее сердце бешено колотиться. Снова задрожали мускулы на внутренней стороне бедер, и она ощутила могучее желание подойти к нему.

Опять, как тогда в ночном клубе, ее пальцы дотронулись до вспыхнувшей щеки, будто бы для того, чтобы убедиться, что она на месте. Но это состояние длилось недолго. Непонятная самой себе, она должна была бы в первую очередь подружиться с собой. Ей никогда не удавалось сделать это... раньше. Перед лицом следующего рождения она поклялась себе, что постарается. Но сначала — завершить дело, касающееся Николаса Линнера. О да! Касающееся его...

Глаза Акико широко раскрылись. Сато и Ёко слились в единое целое. Складки кимоно обвивали их двигающиеся тела подобно морским волнам, накатывающимся на берег, скрывая и обнажая одновременно.

Их порывистое дыхание долетало до нее, подобно крику чаек, притягивая, приглашая стать третьей, все сильнее распаляя ее желание.

Она увидела упругий член Сато — сильную, багровую плоть, вздрагивающую под поглаживающими движениями девушки, прикрывшей глаза от удовольствия. Мягкие груди Ёко расплющивались о твердые ладони Сато. Его голова опускалась все ниже и ниже, пока наконец раскрытыми губами он не коснулся внутренней стороны горячих девичьих бедер.

Бессознательно Акико подалась вперед и буквально задохнулась, увидев, как язык Сато заиграл, лаская Ёко. Струйка горячего пота скользнула змейкой по спине и впиталась в кимоно отметиной вожделения. Ее ладони плавными движениями коснулись разведенных бедер.

Теперь вместо кончиков своих пальцев Акико ощущала ласкающий язык Сато, совершающий сводящие с ума движения по влажным бедрам Ёко: его руки двигались под ее коленями, поднимая ноги.

Бедра Ёко, бедра Акико. Не было различия в ощущении прикосновений. То, что с ней сделали, не испортило шелковистой кожи. Но она понимала: если Сато увидит скрытое там, на внутренней стороне, он может отменить свадьбу, а этого она не могла допустить. После... что ж, тогда у него не будет иного выбора, кроме как принять ее такой. Губы Сато двинулись выше, к черным завиткам, покрывающим высокий лобок Ёко. Акико увидела, как ноги девушки задрожали от возбуждения и приближающегося оргазма. Сато погрузился во влажную жаркую плоть, и Ёко откинулась головой назад, тонкие жилки на шее напряглись, губы раскрылись, обнажая зубы. Ноги ее непроизвольно дрожали.

И, пока Акико наблюдала за этим, умелые пальцы ее раскрывали ее собственные складки нежными круговыми движениями, синхронными с движениями головы Сато. Она чувствовала его, но этого было недостаточно, ей нужно было больше. Возбуждение омывало ее подобно каплям дождя. Она молила о вихре, цунами, который бы поднял ее ввысь и бросил в объятия экстаза.

Но он не приходил, и она стала сильнее нажимать пальцами, углубляясь в мягкие складки, раздвигая их, сильнее нажимая на клитор.

Сато поднял голову. Грудь его вздымалась, как у быка. Его мощное мужское тело нависло над хрупкой женственной Ёко, загораживая ее от рассеянного света, отбрасывая тень, которая казалась каким-то странным гримом на ее лице.

Она тянула его выше, пока ей не осталось ничего другого, как выгнуться вверх и бросить свое тело на его, резко оторвав свои бедра от футона: дыхание вырывалось из нее громко и торопливо, груди ее дрожали от переполняющих ее чувств.

Как желала Акико ощутить то же самое: прилив, зарождающийся вдали, бушующий, врывающийся в нее из необъятных глубин моря, накрывающий ее покрывалом ночи, стирая все мысли, всю боль, все воспоминания — мгновенным потоком вибрирующего удовлетворения.

Сато опускался навстречу яростным движениям Ёко, прикосновения их бедер пылали жаром. Горячий пот Сато капал, стекая по содрогающемуся телу девушки.

Она начала вскрикивать, обхватив его руками, тянула его на себя, так что Акико показалось, что еще чуть-чуть — и он раздавит ее своей массой. Ритмичные выдохи участились, движения их тел стали резкими.

Ёко выплескивала свое возбуждение сильными длинными стонами, лицо ее напряглось. Руками она сжимала мускулистые ягодицы Сато, заставляя его погружаться в нее еще глубже.

— Кончаю, кончаю... — кричал срывающийся голос Ёко. Акико страстно желала этого, этого освобождения от сжимающего ее напряжения, стянувшего бедра и живот. Ее мышцы одеревенели, их терзала рычащая боль, как всегда в такие моменты. Она закусила нижнюю губу, чтобы сдержать крик. Сердце ее стучало, угрожая сорваться с места и взорваться в сдавленном горле.

— Пожалуйста, — простонала она про себя, — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...

Хотя сначала она чувствовала сильнее, чем когда-либо, хотя и подумала, что, может быть, на этот раз к ней придет долгожданное освобождение, эта ночь оказалась такой же, как и все остальные. Она слышала звериный рык Сато, когда он выстрелил горячим огнем в сжавшуюся глубину Ёко.

Это было слишком для Акико, и она упала навзничь, ударившись плечом о пол. Глаза ее закатились; в какой-то миг она услышала шум ветра и усомнилась в его реальности. Боль и чудовищное желание перенесли ее на черную равнину. Она услышала слова Сунь Сюня: “Есть способ — и, если ты будешь терпеливой, я научу тебя ему — изучить внешний облик врага настолько, чтобы понять его внутренний мир”.

Акико потеряла сознание.

Николас проснулся за несколько секунд до того, как часы пробили шесть, разбуженный внутренним будильником. Он быстро принял душ, пустив сначала обжигающе горячую воду, потом ледяную. Выйдя из ванной с пылающей от быстрого вытирания кожей, он сел в позу лотоса лицом к окну, за которым виднелся Токио, три раза глубоко вздохнул и растворился в себе. Он расширялся до тех пор, пока его существо не заполнило всю Вселенную и он сам не стал частью всего сущего.

Осторожный стук в дверь вывел его из состояния глубокой медитации. Николас ждал этого стука. Взгляд его сфокусировался на городских крышах, и, вновь приведя свое дыхание в норму, он встал. Молча съел свой завтрак, состоявший из зеленого чая и рисовых кексов. Затем легко одевшись, и перебросив через плечо небольшую черную сумку, вышел из отеля. Было начало одиннадцатого.

Он прошел два квартала на восток, потом на юг и оказался в Тораномон-тё. Пересек маленький, аккуратно прибранный парк на дальней стороне Сакурададори и вышел в сантёмэ, в третий квартал Тораномона. В Токио нет точных уличных адресов — особенность, которая озадачивает всех иностранцев. Вместо этого огромный город делится сначала на ку — городские районы, затем на зоны — такие, как Гиндза, и, наконец, на те. Внутри те пронумерованы тёмэ и кварталы.

В тринадцатом квартале Николас наконец нашел то, что искал. Здание выходило прямо на маленький старинный храм, позади которого был расположен холм Атаго.

Войдя внутрь, Николас переоделся. Из черной сумки, которую взял с собой, он вынул белые хлопчатобумажные брюки с широкими штанинами, удерживающиеся сверху туго затягивающимся поясом. Поверх он надел широкую куртку, завязывающуюся отдельным черным поясом низко на бедрах. И наконец, он облачился в хакама — традиционную черную юбку с разрезом, которую носят лишь мастера кэндо, кюдо и сумо или имеющие черный пояс в айкидо. Она также затягивалась низко на бедрах, чтобы усилить ощущение концентрированности, по традиции, берущей начало от самураев.

Одевшись, Николас поднялся на один пролет по идеально отполированным деревянным ступенькам. В голове застучало от клацающих звуков сталкивающихся деревянных боккэнов. Ему вдруг вспомнилось прошлое лето. Они с Лью Кроукером были в нью-йоркском додзё, и он наблюдал за выражением глаз своего друга, который впервые видел молниеподобное кэндзюцу.

К дружбе Николас всегда приходил медленно и осторожно, по той причине, что это понятие для восточного человека значило намного больше, чем для западного. Для него дружба означала обязанность, защиту чести друга, железные узы, не доступные западному пониманию. Но Лью Кроукер, сблизившись с Николасом, усвоил это и сам решил стать его другом.

Они пообещали друг другу, что после того как Кроукер вернется из Ки-Уэста и завершит дело об убийстве Анджелы Дидион, они поедут ловить голубую рыбу или акул у Монтока. Теперь это никогда не произойдет. Кроукер погиб, и Николасу так остро не хватало его, что он чувствовал почти физическую боль.

Он знал, что нужно очистить сознание, готовясь к тому, что ожидало его наверху, но не мог изгнать воспоминания о друге из своего сознания. Он вспомнил их последнее, почти японское прощание, исполненное сдержанных чувств.

Они сидели в “Митита”, японском ресторане, где прежде часто бывал Николас. Их обувь осталась за деревянным порогом комнаты, покрытой татами, — тяжелые рабочие ботинки Кроукера рядом с легкими, как перо, мокасинами Николаса. Они сидели на коленях друг против друга. Между ними стояли дымящийся чай и подогретое сакэ в маленьких глиняных чашечках. Вот-вот должны были подать суси и тонкацу.

— Во сколько ты улетаешь? — спросил Николас.

— В полночь, — усмехнулся Кроукер. — Это самый дешевый рейс.

Но оба понимали, что на самом деле Лью хочет добраться до Ки-Уэста под покровом ночи.

Из ресторана доносился гул голосов, но он не достигал их слуха. Они находились на острове тишины.

Вдруг Кроукер поднял голову.

— Ник... — В это время им принесли еду, и он подождал, пока они снова не остались одни. — Конечно, немного, но у меня есть акции, облигации и все такое в сейфе. — Он протянул маленький ключ в коричневом пластиковом футляре. — Ты позаботься обо всем, если... — Кроукер взял свои палочки и подтолкнул сырые кусочки тунца. — Ну, если там у меня что-нибудь не заладится.

Николас взял ключ, он подумал, что ему оказана честь. Друзья принялись за еду, а атмосфера вроде бы разрядилась. Когда они закончили и заказали еще сакэ, Николас попросил:

— Пообещай мне одну вещь, Лью. Я знаю, что ты думаешь о Томкине. Это слепое пятно...

— Я знаю то, что я знаю, Ник. Это чертова акула, пожирающая все на своем пути. Я собираюсь его остановить, и эта зацепка — единственный способ.

— Я хочу только одного, чтобы эта твоя... страсть... не обвела тебя вокруг пальца. Когда попадешь туда, не спеши, осмотрись, оцени обстановку.

— Ты мне будешь объяснять, как выполнять мою работу?

— Не будь таким ранимым, Лью. Я просто хочу сказать, что жизнь не состоит из черного и белого, в ней множество оттенков. Томкин — не князь тьмы, как ты его себе представляешь. Возможно, он и не убивал Анджелу Дидион.

— Ты в это веришь?

— Разве так важно, во что я верю?

Теперь Николас действительно сомневался в виновности Томкина, потому что сам оказался вовлеченным во все это полностью. Он отправился в Японию из-за внезапной смерти Кроукера в далеком Ки-Уэсте. “Гири”.

— Пока, Ник, — попрощался Кроукер на освещенной разноцветными огнями улице у выхода из ресторана. Он протянул было руку, но передумал и вместо этого поклонился. Николас ответил тем же, и они оба расхохотались в ночи, словно отгоняя от себя всевозможные страхи.

Их последние мгновения, проведенные вместе, были весьма заурядными. Они вели себя как люди, расстающиеся ненадолго. И хотя Кроукер отдал ключ Николасу, ни один из них не думал, что может произойти через несколько дней во Флориде. У них было так мало времени оценить священный дар — их дружбу.

Для скрытного, замкнутого Николаса такой случай был действительно редким. Теперь ему нравилось вспоминать время, проведенное вместе с другом, прокручивать мысленно разные эпизоды, словно кадры полюбившегося фильма.

Дойдя до верха лестницы, Николас обрел уверенность, что путь, избранный им, верен. Он не оставит смерть Кроукера неотмщенной. “Гири” связывало его: “гири” сильнее, чем сама жизнь.

Сэнсэй этого додзё сидел на камидза — возвышении, сделанном из нескольких соломенных татами, — для занятий айкидо. Это был человек неопределенных лет, с жестким лицом без малейших следов растительности и кошачьими глазами, мощными плечами и узкими бедрами.

Его звали Кэндзо. Кое-какую информацию о нем — вместе с рекомендательным письмом — дал Николасу Фукасиги — его сэнсэй в Нью-Йорке. “Он тяжелый человек, — сказал Фукасиги, — но я больше не знаю никого, кто подошел бы тебе для... э-э, необычного будзюцу”. Он знал также, что Николас ниндзя и что мог бы быть его сэнсэем, — “Кэндзо не узнает, кто ты, Николас, но оценит полноту твоих знаний и будет работать с тобой”.

За спиной Кэндзо Николас увидел возвышение, за которым перекрещивались два дай-катана семнадцатого века — самых длинных и смертоносных из мечей самураев; там же висел церемониальный барабан, а между ними — свиток из рисовой бумаги, на котором было начертано: “Все сущее появляется на свет, но мы не можем увидеть ворот, из которых оно пришло. Все люди думают, что они знают, но на самом деле они ничего не знают. Лишь те, кто склоняется перед лицом непознаваемого, по-настоящему знают”. Николас узнал слова Лао Цзы.

Разувшись, он ступил на татами, склонился перед сэнсэем в приветственном поклоне. Затем протянул письмо Фукасиги.

Кэндзо читал долго. Не взглянув на Николаса, он аккуратно сложил листы и положил их в конверт. Опустил руки на татами, изогнувшись в сидячем поклоне. Подобрав под себя ноги, Николас ответил таким же приветствием.

Но едва он наклонился, что-то мелькнуло перед глазами, и на него обрушилась короткая палка. Если бы он потерял бдительность хоть на мгновение, то наверняка удар пришелся бы в голову. Николас инстинктивно поднял правую руку, переместив одновременно корпус вправо, в направлении надвигающегося удара.

Палка задела его предплечье и, перевернувшись в воздухе, отлетела в сторону. Но Кэндзо ринулся на него, предвидя, что Николас перевернется влево, и использовал “сёмэн ути”, прямой удар в голову, пытаясь повалить его на мат. Для этого Кэндзо схватил себя за правое запястье, но Николас применил “ёнкё” — прием, парализующий врага, согнув запястье своей руки так, что ему теперь удалось завладеть левым предплечьем сэнсэя. Он глубоко вдавил большой палец руки в нервный центр на внутренней стороне руки Кэндзо. Но вместо того, чтобы откинуться назад под давлением, что позволило бы Николасу освободить распростертую руку, Кэндзо извернулся, жертвуя своей рукой, чтобы не проиграть сражение.

В другой руке появилась еще одна палка, и он с силой обрушил ее на плечо Николаса. Николас отказался от “ёнкё”, но не применил снова иммобилизацию, как того ожидал Кэндзо, а взял на вооружение “атеми”, прием из айкидо, использованный ранее сэнсэем.

Крепко сжатые кончики его пальцев впились в место под ключицей Кэндзо, нащупывая находящееся там нервное сплетение. Голова сэнсэя спастически дернулась вверх и в сторону, и Николас надавил сильнее.

Но теперь между их напряженными телами, где-то напротив грудной клетки Николаса, находилась палка, и Николас придвинулся еще ближе, опасаясь, как бы Кэндзо не согнул ее в дугу и не надавил на сердечную мышцу. Этого он не должен был допустить.

Он применил два быстрых спинных удара “воздушный змей”, прежде чем снова приступить к иммобилизации. Но ничего не вышло, и деревянная палка начала медленно сгибаться все ближе и ближе к левой стороне его груди. Силы покидали, и его центризм казался ему уже каким-то далеким и почти бесполезным.

Он проклинал себя, зная, что проиграл. Нехватка сна, разнобой во времени — все это не давало ему возможности сконцентрироваться. Оставшиеся в нем резервы быстро истощались под непрекращающимися атаками. Кровь шумела в его голове, и это было признаком уже наступающей дезориентации. Николас знал, что затем последует нарушение физической координации, если только он не сможет его предотвратить.

Вдруг в памяти всплыл урок в кэндо, и, вспоминая “Срезанные Красные Листья” Мусаши, он настроил весь свой дух на то, чтобы обрести контроль над палкой Кэндзо.

Вместо того чтобы защищаться, он совершенно освободил руки и бросился навстречу ударам. Словно в тумане, Николас схватился за маленький скользкий цилиндр, рванул его вниз и влево, освобождаясь от мертвой хватки пальцев сэнсэя, но в то же время его собственная энергия ослабилась настолько, что неожиданно он получил жестокий удар в печень.

Кэндзо откинулся назад, на колени. Николас потянулся вслед за ним, но снова столкнулся с могучей силой железного кулака сэнсэя. Острая боль пронзила его, и он стиснул зубы, вцепившись одной рукой в плечо сэнсэя, а другой пытаясь уронить его.

В тот момент, когда плечо сэнсэя коснулось татами, Николас прекратил дальнейшие действия. Он обливался потом, сердце бешено колотилось, а каждый вздох отзывался нестерпимой болью.

Он подумал о том, как близок был к поражению.

Итиро Кагами был в скверном расположении духа. Необычайно уравновешенный человек, он отличался достоинством, которое обеспечило ему должность вице-президента по финансовым вопросам в “Сато петрокемиклз”.

Но сегодня он не мог ни на чем сосредоточиться, просто разрываясь между этим “кобуном” и американской компанией по изготовлению микросхем. Поэтому он был очень благодарен Сато, когда он подал ответственным исполнителям знак расходиться, а то бы все заметили его рассеянность.

Битый час он просидел, уставившись на дождь, рисующий на окне узоры, и решил, что с него довольно. Повернувшись в кресле, он нажал на кнопку селектора и попросил секретаршу отменить все встречи, назначенные на остаток дня, не забыв сообщить ей, где его можно будет найти, если что-нибудь непредвиденное вынудит Сато быстро с ним связаться.

Затем он встал. Токио выглядел серым и тоскливым. Все веселье ханами, господствующее в городе последние несколько дней, словно улетучилось; Даже вид цветущей сакуры не доставил Кагами удовольствия этой весной.

Его лицо походило на мрачную маску, когда он выходил из своего офиса. Ни мягкие огни, ни прекрасные гравюры “укиё-э” не могли поднять настроения. Он отворил обитую железом дверь и прошел в раздевалку. Начал раздеваться.

Все было бы ничего, если бы речь не шла о его брате, Тосиро. И если уж честно, то не о его брате, а о брате его жены, подумал он с раздражением. Жена Кагами с большим удовольствием расплачивалась с ним за все то, что натерпелась от свекрови, матери Кагами. Именно она распоряжалась семейным бюджетом, крепко держа его в своих руках. “Слишком крепко”, — подумал он, когда брел в ванные комнаты, раздевшись донага.

Пока молодая женщина с бесцветным плоским лицом, покрытым от жары бисеринками пота, обмывала его, Кагами думал о своей жене: дело было даже не в том, что она скупилась на его гейш. Отнюдь. Каждый месяц приходили к ней счета, и она оплачивала их своевременно, пятнадцатого числа. Она делала все, что и положено делать образцовой супруге. И все же та манера, с которой жена отпускала ему скудные порции из его же зарплаты, из осэйбо и отюгэн — подношений, которые вручали ему подчиненные перед Новым годом и летом, стремясь получить повышение по службе, — заставляло его чувствовать себя не в своей тарелке. Это и было основной причиной того, что он мчался в Анмицу, район гейш.

Перебираясь во вторую ванную, Кагами ощутил с досадой, что Тосиро бесил его еще больше, чем жена.

Оставшись один, Кагами вдыхал пар, поднимавшийся с поверхности воды. Он был таким горячим, что при малейшем движении все тело начинало пылать.

Тосиро был фермером, а потому был гораздо богаче самого Кагами. Разумеется, он не имел тех многочисленных льгот, какими “Сато петрокемиклз” одаривал своих сотрудников. И тем не менее... В конце каждого года банковский счет Тосиро раздувался до невероятных размеров, и Кагами грызло, что хотя и косвенно, но и он субсидирует своего шурина.

Какой же все-таки это идиотизм, подумал Кагами. Япония была не более чем на 30 процентов аграрной страной, и доля сельского населения постоянно уменьшалась. И тем не менее эти фермеры обладали не меньшей политической властью, чем сразу после второй мировой войны, когда страна была аграрной на 70 процентов. А все потому, что не дифференцировали избирателей, а Либерально-демократическая партия, которая с тех пор почти неизменно стояла у власти, делала все, что могла, чтобы заполучить голоса фермеров на выборах. Даже субсидировала убыточные фермерские хозяйства.

В журнале “Тайм” Кагами прочитал, что на средней американской ферме — 450 акров земли. На средней японской для сравнения — 2,9 акра. О какой же “эффективности” может идти речь? Кагами презрительно фыркнул.

А тут еще проблема с рисом, как будто всего остального было недостаточно. Японские фермеры выращивали его гораздо больше, чем страна могла потребить. А поскольку этот мелкозернистый сорт на мировом рынке особым спросом не пользовался и для того, чтобы его экспортировать, требовалась вторая дотация, чтобы понизить цену, взвинченную первой, то излишки полностью пропадали.

Кагами знал, что правительство на такие вот дотации тратило ежегодно 20 миллиардов долларов. Большая часть этих денег поступала от продажи импортированной пшеницы японским мельникам по непомерным ценам. Но даже этого было недостаточно. Использовались также деньги из подоходного налога, при этом урезывались расходы на строительство, что еще важнее, на дорожные работы.

А самое возмутительное, что теперь этот Тосиро приходит к нему со шляпой в руке и клянчит денег. Кагами знал, что он был разгильдяй каких мало. Тратил все, что зарабатывал, и даже больше. А еще говорят, что японцы очень экономны. Конечно, нельзя судить обо всех по Тосиро. Он был вдовцом, и потому женщины и азартные игры стали его пристрастием. Он обычно нанимал кого-нибудь, чтобы присматривали за фермой, но эти личности особо не обременяли себя.

Во всяком случае, так говорил сам Тосиро. Кагами снова фыркнул. Похоже, кто-то из родственников хорошо его “нагрел”. Тосиро получил по заслугам, и при других обстоятельствах Кагами даже радовался бы, наблюдая плачевное состояние своего шурина. Если бы не необходимость одалживать ему деньги.

Разумеется, вопрос о том, давать ему деньги или нет, даже не стоял. И жена Кагами прекрасно это понимала. “У тебя нет выбора, — отрезала она вчера вечером после ухода Тосиро. — Он твой брат. Тебя с ним связывают семейные узы и чувство долга”. Она сверкнула глазами: “Я думаю, мне не следует напоминать тебе о таких элементарных вещах”.

Ему не имело смысла даже заикаться о том, что, поменяйся они с Тосиро местами, то не увидели бы от него ни одной иены, поскольку тот всегда заботился только о себе. Он не прислал даже подарка Кэну к его выпуску и Тамико — на ее тринадцатилетие. Конечно, дети ни о чем не догадывались. В соответствующие дни они получили подарки якобы от дяди Тосиро. Но Кагами знал, что это жена тайком ездила в “Даймару” и покупала их сама, на его, между прочим, деньги.

Кагами закрыл глаза, чувствуя, как кровь пульсирует в венах. Действительно, это уж слишком. И вовсе он не обязан этого делать.

Вздохнув, он поднялся и, весь мокрый, спустился в маленький холл и прошел в парную. Ему хотелось совершенно расслабиться перед массажем.

Усевшись на облицованную кафельной плиткой скамью, Кагами откинул голову на влажную стену и вспомнил, как ему однажды делали массаж в Корее. В молодые годы он находился там как-то в деловой поездке, но теперь ни за что не согласился бы побывать там снова. Он мысленно содрогнулся при воспоминании об этом массаже. Это больше походило на пытку. Ему следовало бы знать об этом заблаговременно. Корейцы — сущие варвары во всем, за что бы ни взялись. Сёгун Токугава называл их “пожирателями чеснока”. Это было в 1605 году, и с тех пор они, похоже, не стали ни на йоту культурнее. Если не считать, конечно, того, как ловко они научились брать подачки от американцев. Мерзкие людишки, и никакого чувства достоинства.

Кагами встряхнул головой, чтобы отогнать навязчивые мысли о корейцах, Тосиро и иже с ними. Этот день начался для него плохо, но он был решительно настроен закончить его иначе.

Слева от него зашипела труба, выпуская пар. И туман снова начал заполнять комнату. Стало еще жарче, и Кагами вспотел. Он совсем забыл освежиться в душе, прежде чем прийти сюда. И это опять же благодаря Тосиро.

Ну да ладно, Кагами положил руки на живот. За последнее время он изрядно оброс жирком. Может, ему удастся хорошенько пропотеть, это должно помочь сбросить лишний вес. Глаза его были закрыты. Он полностью расслабился.

Дверь отворилась. Кагами не открывал глаз, но почувствовал, что через какое-то время жара спала, а влажная атмосфера в комнате разрядилась. Затем его снова обдало клубящимся паром.

Его вовсе не интересовало, кто вошел. Члены высшего управленческого аппарата целый день сновали туда-сюда в этой части этажа, что продолжалось даже ночью, когда все остальные помещения были закрыты и погружены во мрак. Мужчины редко заговаривали друг с другом, прекрасно понимая все особенности этого восстановления сил, повышающего работоспособность.

Кагами почти не ощущал чужого присутствия, но что-то заставило его открыть глаза. Трудно сказать, что именно — то ли какое-то предчувствие, то ли просто легкое колыхание насыщенного паром воздуха.

Он увидел напротив себя почти неразличимую фигуру. Туман окутывал ее с головы до пят, делая расплывчатыми ее очертания даже для зоркого Кагами.

Немного постояв, эта фигура направилась к нему странной скользящей походкой, настолько легкой, словно она была бесплотным призраком. Кагами вытер рукой пот со лба. Он почувствовал абсурдное желание ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не уснул.

Теперь Кагами мог рассмотреть эту фигуру получше, и ему вдруг показалось, что она женская. Он выругал себя. Нет, конечно! Даже слепым тайваньским девушкам запрещалось заходить в парную.

И тут у Кагами отвисла челюсть, он задохнулся. Прямо перед его глазами, из-под клубящегося тумана предстал участок, без всяких сомнений, женских волос, черных как ночь, в густых завитках которых, словно жемчужины на дне моря, застряли капельки воды. Это чудовищно, подумал он с возмущением. Какое нарушение правил! Я обязательно доложу Сато-сан.

Медленно покачивая бедрами, женщина приближалась к нему, и Кагами почувствовал первое легкое волнение внизу живота. Что-то остро возбуждающее было во всем этом; полное отсутствие кокетства только усиливало ощущение. Это была сама сексуальность, ворвавшаяся сюда во влажную жаркую парную, и Кагами, сам не желая того, почувствовал, как кровь прихлынула ему в пах, возбуждая его член.

Кагами не покидала приводившая его в ярость мысль, что в нем разбудили желание против его воли. Странное, незнакомое ему ощущение.

Теперь он мог получше рассмотреть ее тело, высокие груди конической формы, темные соски, твердые и напряженные, плоский живот, покрытый легким пушком.

Он не мог уже дальше сдерживать эрекцию, пытаясь скрыть свое смущение, опустил руки вниз и положил их между бедер. И тут он впервые почувствовал опасность. Она остановилась перед ним и, выпрямившись, расставила ноги. Капельки воды, словно бисер, падали с бахромы крутых завитков на упругую плоть. Кагами невольно потянулся вперед, чтобы разглядеть заветную линию, прекраснейшую в природе.

И тут он поперхнулся собственной слюной. Желчь хлынула из сведенного судорогой желудка, и его ошеломленный разум помутился. Так он и сидел с отвисшей челюстью, уставившись на внутреннюю сторону ее бедер, в то время как его член увядал, как виноградная лоза.

Все еще изумленный, он всмотрелся в лицо этой женщины и увидал только пару загадочных темных глаз, спрятанных за раскрытым позолоченным веером, расписанным красными и черными узорами.

— Кто... — начал было он, но голос его осекся.

Веер медленно отодвигался в сторону, приоткрывая улыбающееся лицо. Лицо, которое действительно было прекрасным. Его свежесть и утонченные линии заставили Кагами вздохнуть. Затем, с опозданием, он узнал его, и воспоминание, словно луч прожектора, прорезало память. У него на глазах овальное скуластое лицо превращалось в дьявольскую маску.

— Ты! — Крик ужаса вырвался из его рта, словно гейзер.

Веер обрушился на него острым краем, мастерски развернутый в самый последний момент. Он разрезал влажную от пота кожу и теплую плоть, особенно больно ободрав скулу.

Кагами не успел даже отвернуться. Удар, умело нанесенный остро отточенным краем, был таким неожиданным, что он едва успел осознать, что произошло.

Первой мыслью Кагами было защитить свои гениталии, поэтому он не оказал никакого реального сопротивления. Огромный золотой веер взмывался в воздух снова, снова и снова. Кагами вскрикивал каждый раз, когда он впивался в его тело, но по-прежнему не хотел убрать руки, прикрывающие место между ног.

Тело женщины надвигалось на него, словно смрад подземелья, принесенный ветром в безоблачный летний день. Казалось, она заполнила собой всю комнату, забирая свет и воздух. Словно она поглотила собой все вокруг, не оставив ничего, кроме абсолютного мрака.

Кагами отпрянул, согнувшись и дрожа. Боль растекалась по всему его телу. Он пришел в ужас от того, как много крови было вокруг, как тяжело стучало его сердце, каким сморщенным стал его пенис, прикрытый ладонями.

Затем веер с коротким свистом снова сверкнул в воздухе. Кагами выпучил глаза и широко раскрыл рот. Он почувствовал удар стали по шее со стороны шейных позвонков.

Кагами наконец понял конечную цель этого нападения, и все содрогнулось в нем. Подняв руки, он всеми силами попытался отразить неистовую атаку. Веер? Рассудок его мутился. Веер?! С трясущейся головой он начал карабкаться по скользким плиткам. Что угодно, только бы выбраться отсюда, только бы спастись.

Какими ничтожными казались ему теперь все его проблемы с женой, с Тосиро. Здесь речь уже шла о первобытной необходимости бороться за свою жизнь, за Жизнь! Я не хочу умирать! Я должен спастись!

Пытаясь отбиться от своей мучительницы, он взмахнул руками. Но был не в форме, и, кроме того, у него перед глазами стояла жуткая картина: то, что он увидел у нее между ног. Кагами отчаялся. Он знал, кто был перед ним, хотя вся логика, все его традиционные представления о жизни и смерти кричали ему, что такого не может быть.

Кагами понимал, с кем имеет дело. Ему казалось, что происходящее — ночной кошмар, от которого он уже никогда не проснется. И все же он продолжал бороться, потому что надежда — это единственное, что у него оставалось! Он цеплялся за жизнь, прижимал ее к себе и ликовал от сознания, что все еще существует.

Остро отточенные лезвия веера снова ударили по нему, и даже то небольшое количество кислорода, которое еще просачивалось в его задыхающееся горло, иссякло. Хлынула кровь, и его легкие заработали сначала отчаянно, а затем все прерывистее, по мере того как наполнявший их углекислый газ распространялся по всему телу.

Веки Кагами задрожали, глаза сошлись на переносице. Он все еще видел перед собой ее ужасное лицо. Беспомощные пальцы скользили по его покрытому потом телу, словно по песку. Разум, угасавший последним, пытался еще продолжить борьбу, не понимая, что тело, которому он принадлежал, уже погружается в беспробудную и бездонную пустоту.

Падая во мрак, Кагами еще раз взглянул на это лицо, на котором была отражена такая жгучая ненависть, словно взгляд мог убивать сам по себе, и беспредельная ярость этой силы заставила еще раз содрогнуться его умирающее тело. Пальцы, сведенные судорогой, сжались.

Но это был бесполезный жест, внутри у него все разрывалось. Глаза его закатились, выкатившиеся белки слепо уставились на мокрый кафель. Все. Только дрейфующий туман и ручьи крови, медленно стекающие в водосток — в центре уже пустой комнаты.

Нанги встал и неуклюже отошел на своих несгибающихся ногах от стола, где шли переговоры. Это служило сигналом для перерыва в заседании.

Пока Томкин тяжело поднимался и выходил из комнаты, Николас прошел к одному из высоких окон, откуда хорошо было видно Синдзюку. Потоки дождя падали вниз на море зонтов, срывая последние нежные соцветия сакуры и разбрасывая их вдоль водосточных канав и парковых дорожек, и они смешивались с грязью под ногами прохожих. Отсутствующим взглядом Николас смотрел на окутанный туманом город. Три с половиной часа они просидели здесь, в кабинете Сато, за закрытыми дверями, сцепившись, словно в смертельной схватке: Сато, Нанги, их поверенный Судзуран, Масуто Иссии, вице-президент по торговым операциям и правая рука Сато, и три начальника отделов, а с их стороны — Томкин, его советник по производству Грэйдон и он, Николас. Начинался час “пик”. Залитые огнями улицы Токио были переполнены людьми, спешащими домой или на ужин в какой-нибудь ресторан.

Здесь же, наверху, в огромном офисе Сато, время, казалось, остановилось. Николас тяжело вздохнул. Порой он думал, что иметь дело с японцами — нелегкое испытание. Их нежелание принять хоть какое-нибудь решение — обычная тактика вести переговоры — иногда переходило все границы. Терпение терпением, но Николас был уверен, что еще недели, если не месяцы, Сато и Нанги будут так же пережевывать вопросы, обсуждавшиеся в первые полтора часа сегодняшней встречи.

Какая-то надежда на перерыв в заседании появилась, когда час назад начальники отделов: Ойто, вице-президент по закупкам, Кагами, вице-президент по финансам, Сосуро, вице-президент по научно-исследовательской работе, рассыпаясь в извинениях и дважды раскланявшись, покинули комнату переговоров.

Когда Сато жестом руки подал знак заместителям, Николас воспрянул духом. Он надеялся, что переговоры вот-вот достигнут нужного уровня, поскольку японцы обычно чувствуют себя куда увереннее, зная о поддержке своих помощников. А теперь оставалось исключительно только высшее руководство.

Но то, что последовало за этим, окончательно разочаровало его: разгорелась очередная бесконечная дискуссия вокруг да около одних и тех же вопросов, вызывающих разногласия. Один из них касался финансовых противоречий между “Сфинксом” и “Ниппон мемори”. Другой же несколько сбивал с толку самого Николаса, потому что до начала переговоров его не проинструктировали на этот счет.

Вопрос стоял о том, где следует строить завод-изготовитель компании “Сфинкс-Сато”. Томкин потратил почти полтора года на составление, сравнивая графики строительства, анализ погодных условий, материально-техническое обеспечение производства и транспортировки, и настаивал на том, что завод следует строить в Мисаве, на земле, принадлежавшей “кэйрэцу”.

В этом маленьком городишке на северо-западе Хонсю — главном японском острове — единственным соседом завода будет американская военная база.

Но в самом начале переговоров Сато сообщил, что этот кусок земли уже предназначен для расширения “кобуна” их “кэйрэцу” “Нива минерал майнинг”.

Спор был бесконечным, и ни одна из сторон не могла склонить к своему мнению другую. От этого с ума можно сойти, подумал Николас. Обычно вопросам подобного характера не придавалось такого большого значения. И он был уверен, что при других обстоятельствах они сумели бы переубедить Сато и Нанги. И его собственное терпение сыграло бы здесь не последнюю роль.

Но он прекрасно помнил разговор с Томкиным непосредственно перед тем, как они покинули гостиницу, чтобы сесть в присланный за ними лимузин.

Его удивила бледность Томкина, но тот презрительно пропустил мимо ушей вопрос о самочувствии. “Желудочный грипп, — сказал он. — Если бы ты дристал всю ночь, посмотрел бы я на тебя после этого”.

— Главное, сохранять спокойствие, что бы там ни случилось, — посоветовал ему Николас. — Они из шкуры будут лезть, лишь бы замедлить ход дела и увильнуть от прямых ответов. А сами будут нас постоянно подзуживать. Они вывернут нас наизнанку, чтобы узнать, из какого мы теста. А заодно проверят, как сильно можно на нас надавить. — Он пожал плечами. — Обычная японская тактика.

Изможденное лицо Томкина было так близко от него, что Николас почувствовал тошнотворный запах, поднимающийся из его бунтовавшего желудка.

— Значит, ты сделаешь что-нибудь, чтобы вытряхнуть из этой, как ты говоришь, их “привычной ситуации”, слышь, Ник? Мне наплевать, как ты будешь это делать, просто сделай, и все. Я не из тех слабаков, которые едут в Японию клянчить чего-нибудь.

— Хорошо. Тогда от нас потребуется, что называется, их пересидеть. Я ведь говорил уже, самое главное — терпение. Именно это качество, они считают, не присуще иностранцам. Не волнуйся. Я добьюсь от них того, что нужно.

Тут голос Томкина переменился, и он вцепился в руку Николаса, словно ребенок.

— Нет, нет, — задыхаясь, говорил он. — Ты не понимаешь, Ники. У нас совсем нет времени. Дело нужно уладить до следующей недели. Это крайний срок. — Казалось, он заглядывал внутрь себя. — Я... у меня есть обязательства, я не могу их нарушить. Здесь огромные суммы денег... Ссуды, которые нужно давать... Оплаты, которые нужно осуществлять... И кроме того... Долги, которые нужно возвращать. — Затем, словно опомнившись, он снова посмотрел на Николаса. — Ты же не подведешь меня, Ники? Только не теперь. Ну же, ты ведь почти мой зять.

Услышав, что Томкин вернулся, Николас отвернулся от залитого дождем окна. Николас почувствовал, что тот стоит за его спиной.

— Пора, Ники, — шепнул ему Томкин. — Я почти уломал Нанги. Чертовы ослы!

— Еще ничего не ясно, — сказал Николас. — Они останутся верными себе. Это вопрос вре...

Но Томкин уже схватил его за лацканы пиджака.

— Сейчас, Ники. Мы не можем ждать. Ты это знаешь не хуже меня. Ты же читал отчеты! Нас сожрут заживо, как только мы вернемся домой.

— Тогда давай отдадим им Мисаву. Мы ведь можем построить...

— Нет! — Голос Томкина стал резким. — Мисава даже не подлежит обсуждению. Что бы ни случилось. Ты понял?

Николас бросил быстрый взгляд на своего босса.

— С тобой все в порядке? Может, вызвать доктора?..

Томкин поморщился.

— Проклятая японская зараза. Что снаружи, то и внутри. — Он смачно выругался, словно желая рассеять этим тревогу Николаса. — В чем дело, Линнер? Ты что, считаешь, я не могу отличить грипп от другой болячки?

Николас смотрел на него пристально еще с минуту, а затем кивнул.

— О’кей. Садись за стол, я подойду через минуту. Хочу прийти последним. Молчи и дай мне вести дальнейшие переговоры.

— А что ты собираешься говорить?

— Ты что, не любишь сюрпризов?

— Нет, когда речь идет о миллионах и миллионах долларов, — пробурчал Томкин, но все же послушался Николаса.

Он снова смотрел на расплывчатый в туманной дымке за окном город. Он ни о чем не думал. В комнате, за его спиной, было спокойно. Запах табачного дыма от новой сигареты, зажженной Нанги. Тихое жужжание кондиционера. Больше ничего.

Стратегия... Он вспомнил изречение из книги Мусаши. Вопрос, который ждал ответа, это нечто вроде “Быть или не быть?”. Учитель говорил, что, если ты в бою применяешь катана, что бы ты ни делал: прыгал, боролся, отражал натиск врага, — ты должен в каждом своем движении рубить его. И если ты делаешь все правильно, но у тебя нет внутреннего ощущения, что ты рубишь неприятеля, толку от твоих маневров будет мало.

Николас сделал три глубоких вдоха. Повернулся и пошел к столу переговоров, где его терпеливо ждали шесть человек. Теперь он знал, что он должен делать, но ему еще нужно было разгадать тактику японцев, прежде чем решить, как это делать.

Он посмотрел на Нанги, который легко постукивал сигаретой по краешку керамической пепельницы, словно дирижер, призывающий к порядку собравшийся оркестр.

— Похоже, мы сегодня далеко продвинулись, — сказал он ничего не выражающим голосом.

Сато тут же закивал головой.

— Знаю по опыту, заключать сделки нелегко. Вначале пути друг к другу кажутся нам закрытыми, затем они совсем неожиданно открываются. Думаю, мы успешно продолжим наши дальнейшие переговоры.

Николас с неподдельным интересом наблюдал за происходящим. Ему приходилось сталкиваться с подобной тактикой раньше. Она называется “медведь и барсук”, и он был хорошо с ней знаком. Еще в Нью-Йорке, в рекламном агентстве Сэма Голдмана, он предложил именно эту стратегию, чтобы уламывать клиентов. И она неплохо срабатывала. Голдман тогда выступал в роли “медведя” — человека жесткого, а сам Николас с блеском представлял покладистого “барсука”. И клиенту инстинктивно хотелось склонить Николаса на свою сторону.

Не успел Томкин и рта открыть, как Николас сказал:

— Насколько я понимаю, мы окончательно зашли в тупик. Я согласен с Нанги-сан. Не думаю, что продолжение дискуссии принесло бы сейчас ощутимую пользу.

— Вы хотите сделать перерыв? — не веря своим ушам, спросил Сато, настолько ошарашенный, что забыл принятую вежливость.

Николас кивнул.

— Если у вас нет каких-нибудь конструктивных предложений, лучше разойтись и немного поостыть.

Идея заключалась в том, чтобы смешать роли: став на сторону “медведя”, давать отпор “барсуку”.

— Мне кажется, — тихо сказал Сато, — что перерыв оставит нас на прежних позициях. И боюсь, при следующей встрече мы будем еще более далеки от решения проблемы. Мы будем оказывать куда большее сопротивление друг другу.

— Думаю, нам не нужна конфронтация, — осторожно сказал Николас. — Мы пришли сюда, чтобы вместе работать для обоюдной выгоды. — Он сделал паузу, ожидая, что Томкин вклинится в разговор со своим заявлением о срочном запуске производства микросхем. Но тот молчал. — На сегодняшний день мы все осознаем необходимость быстрого создания “кобуна” “Сфинкс-Сато”, — продолжал Николас. — Приходится отметить, что несколько раз была обнаружена, м-м... скажем так, скрытая деятельность вокруг наших основных филиалов в Коннектикуте и в Силиконовой Долине. Честно говоря, ситуация, в которой мы сейчас находимся, подобна вашей, здесь, в Японии. Поверьте, мы маленькая компания — с огромным потенциальным ростом. Но нас вытесняют три или четыре гиганта, готовые отдать половину своей прибыли за последние пять лет, лишь бы заполучить новую микросхему “Сфинкса”, полностью программируемую микросхему оперативной памяти случайного доступа.

— Если у вас проблемы с сохранением тайны деятельности компании, — сказал Иссии, попадаясь на крючок, — то вы ведь понимаете, мы и пальцем не пошевельнем, чтобы вам помочь. Особенно после скандалов в прошлом и позапрошлом году. — Конечно, он имел в виду сотрудников самых известных японских компаний по производству компьютеров, пойманных при попытке промышленного шпионажа в Силиконовой Долине.

— Вы совершенно неправильно меня поняли, — сказал Николас, умышленно внося нотку раздражения не только в свои слова, но и в тон, которым они были произнесены. — Я только хочу сказать, что если попытки шпионажа против нас начались еще в Америке, то вполне естественно, и даже разумно, ожидать, что подобная ситуация возникнет и здесь. Помимо Мисавы, которая была бы лучшим вариантом для нашего совместного предприятия, есть еще маленький, но вполне достаточный участок земли в промышленном поясе Кэйо, в префектуре Тиба.

Иссии кивнул. Он чем-то напоминал медведя своей грубоватой красотой: короткие щетинистые волосы, умные карие глаза. Пиджак, казалось, вот-вот треснет на его мощной грудной клетке.

— Там наша лучшая площадка.

Нанги хитро улыбнулся, чувствуя, куда клонит этот гай-дзин.

— Иссии-сан совершенно прав. Как вы знаете, Кэйо построен на участке земли, отвоеванном у Токийского залива. Он находится недалеко от центра города, основных офисов и заводов “Сато петрокемиклз”. Значительно упрощаются отгрузка и транспортировка, а потому более высокая стоимость недвижимости окупится с лихвой. — Нанги откинулся на спинку кресла, довольный тем, как развиваются события.

Но только Николас сумел прочитать это на его внешне непроницаемом лице, уловив еле заметную мимику. Он выдержал небольшую паузу и сказал, адресуя свои слова непосредственно Нанги:

— Как раз это больше всего меня и беспокоит, Нанги-сан. Близость Кэйо к Токио. Не может не тревожить, что наш завод будет практически окружен более сильными и могущественными конкурентами. Концерн Сато-сан не может нанять достаточное количество людей и обеспечить полную безопасность. Да мы и не хотим, чтобы он это делал. И затраты, и дополнительные хлопоты вряд ли пойдут на пользу производительности нового “кобуна”. В то время как, я говорю просто для сравнения, если мы поместим наше предприятие в Мисаве — маленьком северном городке, находящемся далеко от основных промышленных центров, — то единственными нашими соседями будут “Нива” и военная база США, а они, насколько я понимаю, не представляют никакой угрозы для секретности чипа “Сфинкса”.

Николас посмотрел на листы бумаги, лежащие перед ним, словно они имели какое-то отношение к тому, что он говорил.

— А что касается земли для “Нивы”, джентльмены, то я переговорил с мистером Томкиным, и он — поскольку в результате слияния “Нива” станет одной из наших родственных компаний, за благосостояние которой мы тоже несем некоторую ответственность, — согласился финансировать приобретение нового земельного участка. Так что в любом случае расширение “кобуна” не будет сорвано. — Он сделал выразительный жест, наблюдая за вытянувшимися лицами японцев. — Не представляю, что может быть лучше, чем...

Шум за дверью кабинета заставил его замолчать. Возбужденные, встревоженные голоса, затем, заглушая мужские, послышался высокий женский. Уже не голос, а вопль. Вдруг дверь распахнулась, и мисс Ёсида, спотыкаясь, вбежала в комнату. Видимо, что-то случилось. Пряди черных волос выбились из ее безупречной прически и в полном беспорядке падали на ее бледное и перекошенное тревогой лицо.

Ёсида подбежала к Сато и начала что-то шептать. Сначала Нанги, который все еще не мог прийти в себя после заявления Николаса, не обращал на нее никакого внимания. Он был слишком разъярен. Но по мере того, как мисс Ёсида продолжала что-то шептать, а лицо Сато становилось все более землистым, старик не на шутку встревожился и отвел от Линнера презрительный взгляд.

Он ничего не сказал, но внимательно посмотрел на мисс Ёсиду. Ее глаза обеспокоенно бегали по комнате, не останавливаясь ни на ком.

Через минуту Сато обратился к Иссии:

— Пожалуйста, передайте Котэну, что он мне нужен.

Затем, когда помощник ушел, он склонился к уху Нанги и начал быстро говорить по-японски. Лицо старика окаменело, потом он отшатнулся от Сато, словно тот его ужалил. Нанги повернулся к присутствующим:

— Простите нас, джентльмены. Но сейчас я вынужден завершить сегодняшнюю встречу. Пожалуйста, зайдите к мисс Ёсиде и назначьте день следующей нашей встречи.

Но ладонь Сато уже лежала на его руке.

— Если вы не против, Нанги-сан, я попрошу Линнера-сан нас сопровождать.

“Что?..” — Нанги проглотил свое восклицание, которое, как он сам понимал, грубо нарушало железный этикет, принятый устоявшимися традициями переговоров. Он просто хотел сказать, что происшедшее не касается никого из гайдзинов и опасно впутывать кого-либо в их неприятное дело. Но его учили никогда не спорить на глазах у посторонних с членами семьи, не важно где — на службе или дома. Поэтому он промолчал.

— Линнер-сан, — начал Сато, — произошла ужасная трагедия. Я знаю о вашем искусстве. — Николас запротестовал было, но Сато поднял руку. — Не возражайте. Но прежде, чем я посвящу вас в дело, пообещайте, что все увиденное и услышанное вами будет сохранено в строжайшей тайне.

Николас понимал, что ему оказывают честь, прося о помощи, и только хотел было утвердительно кивнуть, как Томкин резко сказал:

— Никто из моих сотрудников не имеет права давать одностороннего обещания. Возможно, то, о чем вы просите, нанесет ущерб “Томкин индастриз”. Мистер Линнер не может дать такого обещания.

— Я могу дать честное слово, — сказал Николас, — и я его даю, Сато-сан: никто ничего не узнает, никто из посторонних.

— Включая полицию?

— Что, черт побери, здесь происходит? — заорал Томкин. — Что вы затеваете? Полицию в наши дела вмешивать нельзя, никого нельзя! — Он встал. — Все, Ник, мы уходим.

Николас не двигался. Он и Сато не отрываясь смотрели друг на друга.

— Вы просите о многом, — сказал Николас.

Мисс Ёсида стояла теперь позади Сато. Томкин приутих.

— Хай, — кивнул Сато. — Да. Но не больше, чем может попросить один член семьи у другого. Вы же понимаете, что мы теперь семья.

— Хай, — кивнул Николас в ответ. — Мое слово остается в силе. Это относится ко всем нам.

— Так, так, — покачал головой Томкин, — я в этом деле не участвую. Ник, если ты думаешь, что... — Он оборвал фразу, не выдержав взгляда Николаса, излучавшего некую мощную силу, и молча опустился в кресло.

Николас снова повернулся к Сато.

— Томкина-сан это тоже касается.

Сато снова кивнул: “Хорошо”. Он встал.

— Пожалуйста, следуйте за мной.

У лифта их встретил Иссии и великан с иссиня-черными волосами, уложенными в замысловатую прическу “итёмагэ”, что указывало на то, что он был ёкодзуной, обладателем высшего титула в “сумо”.

— Котэн, — представил им своего телохранителя Сато.

Сато остановил всех в коридоре, перед дверью в парную. Пар был уже выключен, но Сато все же предложил им снять пиджаки. Мисс Ёсида аккуратно сложила их и повесила на левую руку. Она встала около двери как часовой, со странным остекленевшим взглядом. Вокруг никого.

— Господи Иисусе! — воскликнул Томкин, когда увидел тело, распростертое на кафельной скамье.

— Пожалуйста, осторожнее, здесь много крови, — сказал Сато, и они встали по периметру комнаты. — Труп Кагами-сан нашли только что, и поэтому мисс Ёсида прервала нашу встречу.

Нанги стоял молча, слегка опираясь на свою трость.

— Вы видите его щеку? — спросил Сато. — Я имею в виду левую.

Томкин удивленно посмотрел на Сато: он был в панике от увиденного.

— Что-то не похоже, чтобы вы сильно расстроились.

Сато повернулся к нему.

— Он мертв, Томкин-сан. Это карма. Не в моих силах вернуть ему жизнь. Но он работал с нами много лет, и мне будет его недоставать. Скорбь остается в душе, и здесь это хорошо понимают. Томкин отвернулся и засунул руки в карманы. Сато с минуту молча смотрел на него, потом обратился к Николасу:

— Линнер-сан. — Тон его голоса был совершенно спокоен.

Николас стоял неподвижно с того самого момента, как увидел труп. Он не мог отвести глаз от левой щеки Кагами.

— Мне кажется, это похоже на иероглиф, — продолжал Сато.

— Я вижу только кровь, — отрезал Нанги. — Ему нанесли по меньшей мере дюжину ударов.

Не говоря ни слова, Николас осторожно по забрызганным кровью плитам пересек комнату. Повсюду растекались густые кровавые лужи, но он двигался так легко и осторожно, что не задевал их. Томкин уже видел эту особую, по-кошачьи мягкую, походку, когда к нему в офис пришел Сайго с намерением убить его.

Николас достал носовой платок и осторожно промокнул сгусток крови на левой щеке Кагами.

Нанги издал хриплый возглас:

— Иероглиф.

— Что все это значит? — спросил Томкин.

— У-син, — ответил Николас. Он не верил своим глазам. Кровь стучала у него в висках, как молот по наковальне. Он ощутил сильное головокружение, реальность ускользала от него.

— Это на китайском, я знаю, — заметил Сато. — Точнее, на древнекитайском. Но не видя четкого написания иероглифа, не могу сказать точно, что он обозначает.

Николас обернулся; лицо его стало бледным. Кроваво-багровый знак предвещал несчастье.

— У-син, — медленно проговорил он, — это особая серия ритуальных наказаний китайского уголовного права.

В комнате воцарилось молчание. Сато посмотрел на распростертое тело своего друга и коллеги, потом перевел взгляд на Николаса и спросил:

— Значит, он не последний?

Николас кивнул. В его глазах была мука. Он не представлял, что ему когда-нибудь придется говорить нечто подобное. Николас не мог оторваться от иероглифа, вырезанного на человеческой плоти, от этого зловещего знака, вызывающего ужас насмешкой убийцы.

— Это “мо”, — сказал он, — татуировка на лице. А также — первое из наказаний с нанесением увечий, искусству которых обучают в “Тэнсин Сёдэн Катори”. — Резкая сердечная боль пронзила его, не было сил смотреть на иероглиф, он с трудом произнес: — Это школа ниндзя, я сам из нее вышел.

Николас уже собрался идти в номер к Томкину, когда раздался телефонный звонок — тонкая ниточка между ним и Жюстин. Ее далекий голос, искаженный электроникой:

— Я страшно по тебе соскучилась, Ник. Уэст-Бэй-Бридж без тебя совсем другой. Лучше жить в чужой стране, но рядом с тобой.

— Япония — не чужая страна, — не раздумывая, возразил он. — Скорее родная.

— Даже теперь? Ведь прошло столько времени...

Он уловил нотки ужаса в ее голосе, но было уже поздно:

— У меня японская душа. Я говорил тебе об этом при первой нашей встрече. Внешне я, может, и похож на отца. Но внутри... внутри у меня “ками” матери. Я не могу с собой ничего поделать. Да мне и не хотелось бы.

Оба замолчали, но даже жужжание линии было не в состоянии скрыть от него ее тревожное дыхание.

— Ты ведь не захочешь там навсегда остаться, правда? — детским тоненьким голоском спросила она. Он рассмеялся.

— Навсегда? Боже мой, конечно, нет. Что это тебе пришло в голову?

— Ник, ну разреши мне приехать! Я могу вылететь уже сегодня вечером. Обещаю, не буду тебе мешать. Просто мне хочется быть рядом. Обнять тебя.

— Жюстин, — сказал он так нежно, как только мог, — нельзя. У меня очень много дел. У нас с тобой не будет времени.

— Даже ночью?

— Это же не работа “с девяти до пяти”.

— Ты мне нравился больше, когда ничего не делал.

— Но теперь я счастливее.

— Ник, пожалуйста, разреши мне приехать. Я не буду...

— Нет. Нет. Нет. Я скоро вернусь.

Гудение в трубке продолжалось, колыхалось, словно “ками”, и непрерывно нарастало.

— Если честно, Ник, мне просто страшно. Я все время вижу один и тот же сон: что-то вроде... предчувствия. Я боюсь, с тобой случится что-нибудь ужасное. А я останусь здесь... — Голос ее прервался. — Тогда не останется никого.

— Жюстин, — сказал он спокойно, — все идет хорошо, и так же хорошо будет идти дальше. Как только я вернусь, мы поженимся. Ничто этому не помешает. — Жюстин молчала. Он старался не думать об убийстве Кагами. — Жюстин...

— Я все слышала. — Она говорила так тихо, что трудно было различить слова.

— Я люблю тебя, — сказал Николас и положил трубку. Что еще сказать? Он не знал. Жюстин непредсказуема. Ему чужды ее завихрения, ночные страхи, ему трудно понять ее власть над ним, потому что он совсем другой.

— Ник, что, черт побери, здесь происходит? — Бледный Томкин стоял в коридоре, прислонившись к двери, ведущей в ванную комнату. — Я приехал в Токио заниматься исключительно бизнесом, а нас тут втягивают в какое-то странное ритуальное убийство. Если бы я хотел поглазеть на это, я поехал бы в Южную Калифорнию.

В ответ на неудачную шутку Томкина Николас слабо улыбнулся и сел на угол огромной кровати. Они вернулись в “Окуру” поздно вечером, и никто из них не ел с завтрака, состоявшего из чашки чая и тостов, причем Томкина тут же вырвало.

— Давай сначала поедим, — предложил Николас. — А поговорить можно потом.

— Черта с два, — возразил Томкин и, пошатываясь, вошел в спальню. — Мне кажется, ты знаешь больше об этом... как ты его назвал?

— У-син.

— Ну да. Ты же эксперт. Вот и объясни мне.

Николас провел пальцами по волосам.

— По традиции, существует пять наказаний, назначаемых в зависимости от тяжести преступления. Каждое последующее наказание суровее, чем предыдущее.

— Ну и чем все это грозит “Сато петрокемиклз”?

— Я не знаю.

Некоторое время Томкин пристально смотрел на Николаса, затем медленно прошел к платяному шкафу и натянул потертые джинсы и голубую рубашку. Обувшись в черные мокасины ручной работы, он спросил:

— Ты, наверное, голоден как зверь?

Николас взглянул на него.

— А ты?

— Если честно, меня тошнит от одного только вида еды. У меня пониженная температура, и ничего удивительного в этом нет. Само пройдет. — Он помолчал. — Не смотри на меня так. Ты напоминаешь мне мою мать. Я в полном порядке.

Зазвонил телефон, и Томкин снял трубку. Какое-то время он с кем-то тихо разговаривал, затем положил трубку.

— Это Грэйдон. Спрашивал разрешения съездить в Мисаву к сыну. Мальчишка служит там на военной базе. Он военный летчик и будет впервые испытывать эти новые Ф-20, которые мы только что закупили. Я думаю, Грэйдон беспокоится, что это опасно.

— Он совершенно прав, — сказал Николас. — Эти сверхзвуковые реактивные машины разместили всего в трехстах семидесяти пяти милях от Тихоокеанского побережья Советского Союза и от Владивостока.

Томкин пожал плечами.

— Ну и что? Какой тут вред?

— Ф-20 могут нести ядерное оружие. Русские боятся их как огня. Отсюда и наращивание советских вооруженных сил на Курилах в вызывающих тревогу масштабах.

— На Курилах?

— На Курильских островах. Их там целая цепь, к северу от острова Хоккайдо. На нем в тысяча девятьсот семьдесят шестом году проводили Зимние Олимпийские игры. Фактически они соединяют юго-восток России и Японию, как ступеньки. Курилы были японской территорией, пока не были захвачены — и, как говорят японцы, незаконно — в тысяча девятьсот сорок пятом году. Естественно, они хотят их вернуть.

Николас поднялся с кровати.

— По последним сообщениям, на Курилах в настоящее время сосредоточено более сорока тысяч русских солдат и офицеров. Совсем недавно туда переброшена эскадрилья из двенадцати сверхзвуковых истребителей-бомбардировщиков МиГ-21, которые заменят устаревшие МиГ-17, уступающие по своим техническим данным Ф-20. У них воздушная база на Эторуфу или, как они его называют, Итурупе.

— О, ты неплохо осведомлен в политике.

— Все, что касается Японии, Томкин, — спокойно возразил Николас, — касается и меня. Ситуация серьезная, и у Грэйдона есть все основания для тревоги. Надеюсь, ты разрешил ему уехать на уик-энд: у нас в программе на завтра только свадьба, а переговоры раньше понедельника не возобновятся.

— Он уже покупает себе билет, — улыбнулся Томкин. — Надеюсь, ты меня одобряешь?

— Если сын Грэйдона не вернется из этого полета, твоя совесть будет спокойна: ты разрешил Грэйдону повидаться с сыном.

На некоторое время воцарилось молчание. Затем снова зазвонил телефон, но никто из них не пошел к телефону. Аппарат замолчал, и крошечный красный огонек замигал на его корпусе.

— Я тебе рассказывал, — заговорил Томкин, — что мой папаша был еще тот сукин сын. Ты даже представить не можешь, как сильно я его ненавидел. — Он сложил ладони так, словно собрался молиться. — Но я и любил его. Ник. Несмотря на то что он делал со мной и моей матерью. Он был моим отцом... Ты понимаешь? — Вопрос Томкина был риторическим, и Николас промолчал.

Томкин вздохнул.

— Мне кажется, иногда я поступаю так же, как он, и я даже не мог себе представить, что то же самое случится со мной. Но время проходит и... — Он помолчал. — Время делает с людьми, что хочет. Жюстин, наверное, тебе рассказывала о Крисе. Он был последним ее любовником до того, как она тебя встретила. Самый мерзкий из всех, каких я знал. Но сексуальный, как черт. Он соблазнил ее, она уехала с ним в Сан-Франциско. Она тогда носила свою настоящую фамилию — Томкин. Каждый месяц получала от меня деньги. Приличную сумму. Он забирал ее. Она... — Он отвел глаза. Затем судорожно вздохнул. — Я чувствовал себя спокойнее, когда она забирала доллары. Я чувствовал себя не таким виноватым за то, что все эти годы терпел ее присутствие... Они только тем и занимались в Сан-Франциско, что трахались, как кролики. Кроме секса, в их отношениях ничего не было. А может, так казалось. Жюстин требовала все больше денег. В конце концов я нанял команду детективов, чтобы выяснить, что там у них происходит. А через две недели сел в самолет и прилетел в Сан-Франциско. Я представил своей любимой доченьке все улики, упаковал ее вещички и забрал домой в тот вечер, когда должен был вернуться Крис.

Казалось, Томкину стало тяжело дышать от нахлынувших на него эмоций.

— Он жил на мои деньги, дерьмо... — Глаза Томкина лихорадочно блестели. — Финансировал торговлю кокаином. Он сам его употреблял и, кроме того... он ей ежедневно изменял. — Томкин сделал выразительный жест. — И она возненавидела меня за то, что я вмешался. Чертовски забавно, правда? А этот подонок медленно убивал ее своими изменами, своей подлостью. Он бил ее и... — Комок застрял в горле Томкина. Он провел рукой по мокрым от пота волосам. — Но теперь, по крайней мере, у нее есть ты, Ники. А это самое главное.

Во время своего рассказа Томкин не сводил глаз с Николаса. Он был проницательным человеком с острым аналитическим умом. И его открытое неприятие чужих обычаев и отсутствие терпения никак ему не мешали.

— Теперь твоя очередь, Ник. У тебя ведь что-то на уме. — Голос Томкина был тихим, но в нем чувствовалась возросшая сила, куда большая, чем в последние несколько дней. Тон стал отеческим. — Расскажи мне все чистосердечно об этом самом во-чинге или как там...

— Томкин...

— Ник, ты должен. Ты просто обязан рассказать мне все, что ты знаешь.

Николас вздохнул.

— А я так надеялся, что мне никогда не придется рассказывать кому-то об этом.

— Почему? Имею я право знать: не кладу ли голову под топор!

Николас кивнул.

— Да. — Он посмотрел Томкину прямо в глаза. — Но дело в том, что я не могу сказать ничего определенного, не располагаю фактами. Это ведь не советское наращивание на Курилах. В данном случае и вообще, как это часто бывает в Японии, речь идет всего лишь о легенде.

— Легенде? — Томкин напряженно рассмеялся. — Это что-то вроде небылиц о вампирах? — Он приложил ладонь к уху. — Господи, да я уже слышу завывание волков, Ник. Сегодня, наверно, полнолуние. Может, лучше останемся дома и развесим чеснок от сглаза!

— Перестань, — оборвал его Николас. — Я предвидел такую реакцию, именно поэтому и не хотел ничего рассказывать.

Томкин похлопал его по плечу.

— Все, все. — Он уселся на кровать. — Обещаю вести себя, как пай-мальчик, не пророню ни слова.

Николас пристально посмотрел на него, прежде чем продолжить.

— Эту легенду я услышал в школе “Тэнсин Сёдэн Катори”, где я изучал искусство ниндзюцу и где учили, как делается у-син. В древности, когда острова Японии заселяли только айну и цивилизация еще не распространилась на юго-восток от Китая, искусство ниндзюцу только-только зарождалось на Азиатском континенте. Еще не существовало сэнсэев, подлинных учителей, не было дзёнинов, патриархов школ “рю”, потому что школы ниндзюцу тогда мало разнились между собой. Во всем было больше ритуальности, больше суеверия. Образ мышления сэннинов — знатоков, отличался строгостью и непримиримостью, потому что силы, с которыми они имели дело, казались непонятными и невероятно могущественными. Любое отклонение от общественных правил каралось без разбора.

Здесь Николас сделал паузу и налил в стакан воды. Сделав несколько глотков, он продолжал:

— Согласно легенде, среди них был один сэннин, могущественнее всех остальных. Звали его Син, что имеет множество значений. Его имя обозначало форму.

Рассказывают, что Син гулял только в темноте, она была его единственной возлюбленной. Он был настолько предан своему ремеслу, что принял обет остаться холостым. И, вопреки обычаю, он взял к себе не несколько учеников, а только одного, странного лохматого парнишку, пришедшего из северных степей, где в те времена властвовали монголы.

Сэннины перешептывались, что ученик Сина, не знавший ни одного диалекта, не умея читать по-мандарински, все же свободно общался с самим Сином. Как? Никто не знал.

И тут сэннины заподозрили, что Син расширяет свои знания ниндзюцу, осваивает влияние темных, неизвестных сил на человека. Его стали избегать. Могущество Сина возросло, и в конце концов — то ли из страха, то ли просто из зависти — все другие сэннины собрались и убили Сина.

Глаза Николаса светились странным огнем, и, хотя в номере не включали света, Томкин отчетливо видел этот блеск в сиянии луны. На какое-то мгновение суетный современный мир растворился, и, отбросив покров тумана, прошлое Азии, поражая своими непостижимыми законами, предстало перед ним.

— Убийцы Сина, — продолжал Николас, — хотели также избавиться и от его ученика: издевались над ним, кричали, чтобы он убирался туда, откуда пришел, в северные степи.

Но они недооценили могущество Сина. Убийство его было бессмысленно: он успел сотворить из своего ученика акуму — злого духа, демона, обладающего дзицурёку, сверхчеловеческой властью.

— О Ник, прошу тебя. Это же...

— Ты просил рассказать, Томкин. Так будь же любезен дослушать до конца.

— Но все, что ты рассказывал, просто детские сказки.

— Син научил своего ученика всему, что он знал о “дзяхо”, — продолжал Николас, игнорируя его реплику. — Это своего рода магия. О, ничего сверхъестественного в ней нет. Я говорю не о колдовстве и заговорах и не об исчадиях ада, вымышленных людьми. Сайго изучал “кобудэру”, то есть “дзяхо”. В случае с твоей дочерью он использовал сайминдзюцу, одну из форм “дзяхо”.

Томкин кивнул.

— Ну хорошо. Но какое отношение легенда имеет к сегодняшнему убийству?

Николас глубоко вздохнул:

— Единственным зафиксированным случаем смерти от первых четырех наказаний у-син — поскольку пятым ритуальным наказанием является сама смерть — был случай с учеником Сина, который совершал точно такие же убийства в Кайфэне. Кровавые, наводящие ужас. Он смеялся над правосудием. Он сам творил суд над теми, кто убил его сэннина. Он стал маходзукаи. Колдуном.

Акико Офуда была одета в дорогое белоснежное парчовое кимоно ручной работы. Сверху легкое шелковое платье — словно тень последних соцветий сакуры, которые ветерок раскачивал над ее головой. Ее волосы были скрыты замысловатыми локонами блестящего парика. Они были увенчаны цунокакуси — церемониальной белой косынкой, якобы скрывающей все женские пороки.

На фоне искусного макияжа большие глаза Акико казались небесно-чистыми. Белизну лица оттеняли ярко-малиновые губы. На ней не было ни сережек, ни других драгоценностей.

Субботнее утро выдалось солнечным, недавние мартовские заморозки едва напоминали о себе.

Над головами гостей, число которых, судя по полученным на приглашения ответам, должно было составить более пятисот, возвышался символ синтоистского храма — огромные красные тории, ворота из камфарного дерева.

Утренний туман все еще клубился над склонами холмов, окутывая кедровые и пихтовые деревья и скрывая сапфировый блеск озера. Вдали теснились постройки северо-западной окраины Токио.

Четыре здания храмового комплекса были развернуты подковой, их кедровые ребристые крыши причудливо блестели в преломляющихся солнечных лучах.

Гости толпились, нахваливая хорошую погоду, сплетничали о вновь прибывших и между прочим обсуждали возможные сделки. Среди приглашенных было немало крупных бизнесменов и государственных чиновников.

Сэйити Сато больше, чем на свою красивую невесту, посматривал на прибывающих гостей. Увидев кого-нибудь из представителей делового мира, он тут же вспоминал имя этого человека и его должность, а затем заполнял им соответствующую ячейку воображаемой пирамиды. Это мысленное сооружение имело для него большое значение. Присутствие на свадьбе большого количества влиятельных персон способствовало повышению престижа “кэйрэцу”. Хотя родителей Акико не было в живых, фамилия Офуда относилась к числу престижных, род Офуда начинался со времен Иэясу Токугавы.

Первый Офуда, Тацуносукэ, был великим “даймё”, блестящим полководцем, чей гений на поле битвы не раз помогал Иэясу выиграть решающее сражение. Сато переживал, что Акико никогда не видела своих родителей, кроме того, у нее не было никаких родственников, кроме тяжело больной тетки, которую она часто навещала на Кюсю. Сато нахмурился, вспомнив широкое улыбающееся лицо Готаро. Он хорошо понимал, что значит потерять кого-нибудь из близких.

Как бы Готаро ликовал в этот день! Его улыбка загнала бы утренний туман в озеро. Его раскатистый смех, словно боевой клич, эхом разнесся бы по лесам, и даже маленькие зверюшки в своих норах узнали, какой это исключительный день.

Сато смахнул набежавшую слезу. Зачем ворошить прошлое? Готаро больше нет.

“Карэ ва гайкоку ни иттэ имасу”, — прошептала мать Сато, когда ей принесли печальную весть. — Он уже в другой стране. — Больше она не проронила ни слова.

Она уже потеряла своего мужа. И смерть старшего сына переполнила чашу страданий бедной женщины. Она не дожила до конца войны, но и не была убита бомбой, ее не коснулся атомный смерч. Война сожгла ее плоть изнутри.

“Нет, — сказал Сато самому себе. — Не страдай, как мать. Каре ва синдэсимаимасита. Отринь от себя “ками” Готаро. Он мертв, его больше нет”. — И Сато повернулся к Масуто Иссии, заговорив с ним о контрактах, выгодных им обоим. Нет места грусти в такой счастливый день.

Тандзан Нанги стоял рядом с Сато неестественно прямо, словно аршин проглотил, сжимая костяшками пальцев нефритовую голову дракона на набалдашнике своей трости. Такая поза причиняла ему боль, но он терпел. Нанги считал своим долгом появиться в числе первых гостей, а поскольку все гости стояли, то и он не мог позволить себе сесть. Кроме того, он не хотел потерять престиж в глазах священников. Нанги, конечно, предпочел бы, чтобы церемония проходила в христианской церкви. Облачения, таинства, тихое бормотание молитвы на латинском (Нанги не только понимал этот язык, но и мог разговаривать) служили ему утешением, что, он считал, было не под силу заумному синтоизму, а тратить жизнь на то, чтобы умилостивить огромное количество всех “ками”, он вообще считал занятием смешным. Он горячо верил в Христа, Воскресение и Святое Спасение.

Рядом с Нанги стоял молодой мужчина, они были центром одной из образовавшихся групп и привлекали внимание гостей, то и дело подходивших к ним, чтобы спросить совета у Нанги или узнать последние новости от нового главы МИТИ Рюити Яно. Министр был протеже Нанги, и, покидая министерство шесть лет назад, он сделал все, чтобы оставляемый им пост первого заместителя достался Яно.

Улыбаясь и разговаривая, любезно отвечая на вопросы, которые ему задавали, Нанги не спускал острых глаз с гайдзинов. Словно монитор следил он за всеми их движениями. Можно узнать много интересного, наблюдая своего врага за игрой.

Акико тоже искоса поглядывала на гайдзинов. Но интересовал ее только один: Николас. Время пришло, и ее глаза превратились в две камеры, готовые запечатлеть все тончайшие нюансы.

Она почувствовала, как бешено бьется ее пульс, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. Ей пришлось мобилизовать все свои внутренние ресурсы, весь разум для начала мести. Акико сконцентрировала свой взгляд на стоявшем неподалеку Сато. Она смотрела на него, потом поймала взгляд из полуприкрытых глаз Иссии. Он улыбнулся, кивнул ей и снова вернулся к разговору с Сато.

Едва заметный шелест прошел в толпе гостей: и Акико, чьи чувства были обострены, сразу поняла, в чем дело. На белоснежном лице не дрогнул ни один мускул — лишь улыбка застыла на ее ярко-малиновых губах, она видела, что кто-то пробирается через толпу.

— А-а, — сказал Сато, поворачиваясь, — наконец-то пришли Томкин и Линнер.

Акико медленно, как уже тысячу раз представляла, подняла руку, раскрыла свой позолоченный веер, украшенный красно-черными узорами, спрятав за ним лицо так, что оставался виден только один глаз.

“Мягче, — думала она, — мягче. Не выдавай себя сразу. Не сейчас. Пусть он подойдет. Подойди ближе, Николас, — мысленно призвала она. — Приблизься к своей смерти”.

Она хорошо видела этих двух гайдзинов: высокие, они выделялись среди остальных гостей.

Акико уже могла хорошо разглядеть их. На Томкине — темный полосатый костюм, белая рубашка и галстук из репса. Николас был одет менее консервативно, в полотняный костюм цвета морской волны, серую рубашку и синий галстук.

Его широкоскулое лицо было еще в тени — они проходили под высоким бамбуковым навесом, но Акико сразу же узнала эти странные глаза с опущенными углами, непонятные глаза, не европейские, но в то же время и не восточные. Непостижимые. На какое-то мгновение Акико ощутила такое же магнитное притяжение, как тогда в “Дзян-Дзяне”, и едва устояла на ногах.

Теперь они были уже очень близко. Внезапно лицо Николаса осветилось солнечным лучом. Порыв ветра бросил темную прядь ему на лоб. Николас автоматически поднял руку, убрал ее, и тень пробежала по этим сильным уверенным чертам.

Акико быстро пошептала про себя заклинание. Нужный момент наступил. Она была готова. Острое возбуждение, сродни экстазу, переполняло все ее существо, она вся превратилась в ожидание.

Акико провела кончиком языка по пересохшим губам, отмечая пластичность, с какой двигался Николас, как он контролировал каждый свой шаг: качества, присущие танцорам или борцам “сумо”. Он казался ей огромным тигром, царем зверей, крадущимся сквозь лесные дебри и настигающим смертельным прыжком зверя, пытающегося спастись от него бегством.

Теперь. Момент настал. Акико ждала, когда Николас наконец посмотрит на нее. Его снедало естественное человеческое любопытство: конечно, ему будет интересно узнать, что за женщину берет в жены Сато.

Акико почувствовала его пристальный взгляд. Он был прикован к ее вееру и краешку ее глаза. Их взгляды встретились, и Акико тотчас почувствовала себя парящей во времени и пространстве. Вся ее подготовка, годы страданий мелькнули одной яркой вспышкой, словно отдельный кадр на киноэкране, для того чтобы вылиться в кульминацию. Теперь.

Резким движением она опустила веер, открывая свое лицо.

Когда Николас вышел из лимузина, доставившего их сюда из Токио, он поразился красоте здешних мест. По дороге они обогнули огромное озеро и, оставив позади него зеркальную поверхность, поднялись по серпантину дороги на скалу, где располагался синтоистский храм.

Его не удивило, что священники выбрали именно это место, чтобы построить свой храм. Синтоизм обращал душу человека к природе. Течение жизни. Карма. Человеческая жизнь всего лишь тоненькая ниточка гораздо большего клубка, где каждое живое существо — человек, растение, камень — играло свою роль.

Душа Николаса рвалась наружу, сердце трепетало, когда он ступил на эту суглинистую, усыпанную хвоей почву. Ветер был прохладным, но в воздухе чувствовалось весеннее тепло. Скоро над сосновыми верхушками и поверхностью озера рассеется туман, и тогда вид будет просто фантастическим.

Он слышал птичьи трели над своей головой, шелест огромных ветвей, дружное колыхание зарослей бамбука.

Он почувствовал замешательство среди гостей, но сомневался, заметил ли его Томкин. Оно было вызвано приездом гайдзинов, Томкина и Линнера. Нанги ясно дал понять, что многие не считают Николаса японцем.

Проходя сквозь толпу, вглядываясь в лица, Николас гадал, что, интересно, думают они о полковнике Линнере, его отце. Помнят ли они, как он помогал восстанавливать Японию? Или втайне ненавидят его, возможно, для них он так и остался чужеземным захватчиком? Знать наверняка было невозможно, и Николас хотел верить, что некоторые, такие, как Сато, все же чтут полковника. Николас понимал, что его отец был выдающимся человеком, что он боролся с непримиримой оппозицией за демократию, за восстановление нации.

— Господи, какие эти черти маленькие, — сказал Томкин сквозь зубы. — Я чувствую себя среди них как слон в посудной лавке.

Они направились к Сато. Николас хорошо видел его и стоящего неподалеку гиганта — Котэна, в гротескном костюме “сумо”. И рядом с ним — стройную элегантную женщину в японском традиционном наряде невесты. Николас попытался рассмотреть ее, но она закрывала лицо церемониальным веером. Цунокакуси полностью скрывала верхнюю часть ее головы.

— Находись мы в какой-нибудь другой стране, — тихо сказал Томкин, — я бы и не приехал. Мне все еще хреново.

— Лицо, — сказал Николас.

— Ах да. — Томкин попытался улыбнуться. — Мое лицо меня когда-нибудь погубит.

Теперь, когда они окончательно выбрались из толпы, Николас увидел Нанги — его окружали мужчины в темных костюмах. Похоже, здесь собралось высшее руководство семи или восьми министерств.

Они остановились в нескольких шагах от Сато и его невесты. Томкин сделал шаг вперед, чтобы поприветствовать и поздравить Сато. Николас в упор смотрел на Акико, пытаясь угадать, что скрывается за золотым веером. И вдруг, словно она услышала его мысленный призыв, в ответ на его желание веер опустился, и у Николаса перехватило дыхание. Он отшатнулся, как будто невидимая рука ударила его.

— Нет!

Его шепот показался ему криком. Кровь застучала в висках, сердце судорожно сжалось, на глазах выступили слезы, так сильны были нахлынувшие чувства.

Прошлое ожило. Страшный демон глядел на него. Мертвые не воскресают. Их тела становятся прахом, частью Вселенной.

Когда-то она принадлежала Николасу, душой и телом. Сайго не мог обладать ею и убил ее. Он утопил ее в заливе Симоносэки, где “ками” клана Хэйкэ гравировали человеческие лица на спинах крабов. Ее нет.

И все же вот она. В двух шагах от него. Этого не могло быть. И это было.

Юко.

Весна 1944 года Марианские острова. Север Тихого океана

Самое яркое воспоминание Тандзана Нанги о войне — красное небо. Когда солнце поднималось над широкой вздымающейся грудью Тихого океана, казалось, в мире не осталось ни одного мягкого оттенка, только яркие всполохи оранжевого и багрового — словно огромные щупальца морского монстра, тянущиеся из бездны, навстречу медленно пробуждающейся заре.

Длинные ночи, наполненные грохотом моторов, постоянной вибрацией мощных винтов авианосца, прокладывающего себе путь на юг мимо маленькой группы островов Бонин, навевали грустные воспоминания о днях, наполненных ослепительным светом. На краю горизонта, словно в насмешку, сгустились тучи.

Они находились всего в тысяче морских миль от Токио, но погода стояла здесь совершенно другая. Среди людей на борту ходило множество разговоров и догадок об их месте назначения. Ведь они не были частью флота, их не сопровождал эскорт. Да и в море-то они отправились глубокой ночью, когда одни только голые лампочки, разбросанные там и сям в огромном военном порту, бросали резкие тени на покрытую мелкой рябью воду. Часовые, пригнувшись друг к другу, разговаривали шепотом и старательно не замечали осторожно выходящего в открытое море авианосца.

У них есть секретный приказ — единственное, что сказал им капитан Ногути. Он сказал это, чтобы предупредить возможные слухи, но эффект оказался обратным.

Куда же они направляются?

Ночью, когда погасили все огни, люди собрались в своих тесных каютах без окон, чтобы обсудить тревожащие их вопросы.

Готаро Сато был уверен, что они направляются на Марианы. Большинство других нашли эту идею абсурдной. Марианы находились слишком близко от Японии, чтобы там могли развернуться военные действия, а их вылазка, совершенно очевидно, носила боевой характер да к тому же была чрезвычайно срочной, как ясно им дал понять капитан Ногути в своей речи.

Но мысль о Марианах возбудила воображение Нанги и, когда все разошлись, он разыскал Сато. Мощной шеей и круглым лицом Готаро Сато напоминал медведя. У него были широко расставленные проницательные глаза, в которых ничего нельзя было прочитать; но он не был лишен эмоций, и на него часто накатывали приступы неудержимого юмора. Он знал, что определенная порция его нелепого остроумия — по натуре он был шутник — способна порой снять напряжение и успокоить страх.

А в те мрачные дни последних месяцев войны с избытком хватало и того и другого. Союзнические армии уже выиграли две большие, очень тяжелые кампании: сначала на Соломоновых островах, еще в 1943 году, и совсем недавно — в Новой Гвинее. Все понимали, что они неуклонно приближаются к Японии, и ждали от своего командования какой-то особой стратегии, способной переломить ход событий.

Они поднялись на палубу, и Готаро закурил, прикрыв рукой короткую вспышку пламени. Вокруг них простирался темный, предвещающий недоброе океан, и уже не в первый раз Нанги почувствовал, как его пробирает дрожь. Он был смелым человеком, и мысль о смерти в бою — почетная для самурая — не тревожила его. Но здесь, так далеко от какой бы то ни было земли, окруженный одной лишь морской бездной, он чувствовал себя как никогда плохо.

— Это Марианы, — сказал Готаро, глядя в южном направлении, туда, куда они направлялись, — и я скажу тебе почему. Если американцев там еще нет, то скоро они будут. У нас там воздушная база. Острова расположены не более чем в полутора тысячах морских миль от дома. — Он повернул голову, и внезапный порыв ветра взлохматил его короткие волосы. — А ты можешь себе представить лучший объект для базирования и заправки самолетов, которые отправляются для бомбардировок Японии? Я не могу.

Он стоял, облокотившись на металлический поручень, в его словах не было юмора. Внизу, под ними, шипело море.

Нанги почувствовал, что его охватило ужасное отчаяние.

— Тогда можно не сомневаться. Война уже проиграна, что бы ни говорило нам императорское командование.

Готаро повернулся к нему, его глаза ярко светились среди теней многоярусных надстроек авианосца. От близости столь мощной брони веяло леденящим холодом.

— Надо верить.

Сначала Нанги показалось, что он неправильно его расслышал.

— Верить? — переспросил он, помолчав. Готаро кивнул. — Верить в кого? — продолжал Нанги. — В императора? В императорское командование? В “дзайбацу”? Скажи, перед какими нашими иконами я должен бить поклоны сегодня ночью?

В его голосе прозвучала горечь, но ему было наплевать. Эта ночь, такая далекая от дома и такая близкая к линии фронта, была словно предназначена для того, чтобы дать выход давно накопившимся эмоциям.

— Жадность вовлекла нас в эту безумную войну, — торопливо заговорил он снова, прежде чем Готаро мог ответить на его риторические вопросы. — Слепые амбиции “дзайбацу”, которые убеждали правительство, что у Японии не хватает земли для их империи. “Расширяться, расширяться, расширяться”, — твердили они, и воина казалась им превосходным предлогом, чтобы найти наконец ту нишу, которую мы так долго перед тем искали в Азии. Но ответь мне, Готаро-сан, попытались они хоть что-нибудь выяснить о наших врагах, прежде чем атаковать Перл-Харбор? — Он покачал головой. — О, нет, нет. Ни капли чернил на бумаге, ни минуты, потраченной на исследования, на сбор информации. — Он мрачно улыбнулся. — История, Готаро... Если бы они хоть что-нибудь знали или понимали из истории Америки, они бы, пожалуй, могли предвидеть, чем кончится это нападение. — Нанги опустил глаза, вся страсть исчезла из его голоса. — Что же теперь с нами будет?

— Надо верить, — повторил Готаро. — Доверься Богу. Богу? Теперь Нанги начинал понимать. Он повернулся к Сато.

— Ты что, христианин?

Тот кивнул.

— Моя семья этого не знает. Думаю, они бы меня не поняли.

Какое-то время Нанги стоял, уставившись на него.

— Но почему?

— Потому, — мягко сказал Готаро, — что мне теперь ничего не страшно.

Тринадцатого марта в 04.15 утра Нанги вызвали в каюту капитана на инструктаж. Одетый в хорошо выглаженную униформу, он шел по молчаливым узким коридорам и поднимался по звенящим металлическим трапам. Казалось, весь авианосец принадлежит ему одному, и “ками” древнего сёгуна шел вместе с ним — прямой потомок непобедимых самураев, хитрый, как лис, и сильный, как тигр.

То, что из всех людей на борту вызвали именно его, казалось ему ясным знамением его кармы. Он не согласен с этой войной, но душа его принадлежала Японии, и теперь, когда они по уши увязли во всем этом, единственное, что его пугало, — это призрак поражения. Возможно, ему суждено стать частью новой стратегии; возможно, война еще не проиграна.

Он тихо постучал в белую дверь капитанской каюты и вошел. Увидев там Готаро, он удивился.

— Пожалуйста, присаживайтесь, майор, — сказал капитан Ногути, обходясь без полагающихся в подобных случаях формальностей.

Нанги сел на стул рядом с Готаро.

— Вы ведь знаете майора Сато, — продолжил Ногути своей обычной скороговоркой, вскидывая круглую голову. — Это хорошо. — Вошел стюард с подносом, на котором стояли чашки с сакэ. Поставив его в центре стола, он удалился. — Сейчас середина марта того года, который, как мы все опасаемся, может стать последним годом этой войны. — Ногути был совершенно спокоен, его глаза, увеличенные круглыми линзами очков в металлической оправе, уставились сначала на Нанги, потом на Готаро. Это был мужчина крепкого сложения, излучавший уверенность и энергию. У него были умные глаза, нависшие брови, широкий рот с полными губами и странные, приплюснутые уши, которые торчали на его коротко остриженной голове, словно шляпки грибов. — Европейский драматург, Шекспир, называл подобные периоды истории “дурным временем”! — Ногути ухмыльнулся. — Таким, по крайней мере, оно было для Юлия Цезаря. — Он вытянул на столе свои длинные, с тонкими пальцами руки. — И возможно, такими станут они для союзнических армий.

У него была привычка смотреть во время разговора прямо на человека, а не в сторону, как это делали многие его приятели из высших офицерских эшелонов. Нанги инстинктивно чувствовал, что это внушало доверие тем, с кем он разговаривал.

— Через месяц на холмах и в долинах нашей родины снова зацветет сакура. — Глаза Ногути сверкнули. — Враг грозит истреблением цветущей сакуре, как и нам самим. — Словно освободясь от каких-то тяжелых и страшных мыслей, он глубоко вдохнул и затем выдохнул: — Сейчас, в этот самый момент, механики готовят для вас обоих, майоры, другой “цветок сакуры”. На ваших лицах я вижу недоумение. Я поясню. — Он встал из-за стола и начал ходить взад и вперед по маленькой каюте, словно в нем генерировалось столько энергии, что он не мог усидеть на месте. — У нас на борту ровно сто пятьдесят самолетов. Все они, за исключением одного, бомбардировщики “Мицубиси Г-4 М2.е”. Те, которые непонятно почему враги насмешливо называют “Бетти”.

Ногути грохнул по столу так, что задребезжали и стали раскачиваться маленькие чашки, стоявшие спокойно даже при сильной качке.

— Но хватит! Теперь у нас есть “Ока”! — Он повернулся к ним. — Один из наших “Мицубиси” модифицирован. У него под фюзеляжем находится еще один, меньший аппарат: одноместный моноплан длиной немногим больше девятнадцати футов, с размахом крыльев в шестнадцать футов пятнадцать дюймов. В воздух “Ока” поднимается с помощью “Мицубиси”. На высоте двадцать семь тысяч футов произойдет рассоединение аппаратов. “Ока” может покрыть расстояние до пятидесяти миль при эффективной скорости полета двести тридцать миль в час. Когда она достигнет зоны видимости цели, пилот включит три ее твердотопливных ракетных двигателя, и тогда скорость полета составит почти шестьсот миль в час.

Ногути остановился прямо перед ними, его лицо пылало от возбуждения.

— Через девять секунд ударная сила “Оки” достигнет огромной силы. Мощный бросок и... — Он поднял голову, его глаза, скрытые за стеклами очков, потемнели. — Вы станете карающим мечом императора, пронзающим бок американского военного корабля.

Нанги совершенно ясно помнил, что Ногути не спросил их, все ли им понятно. Но они, разумеется, все поняли. “Ока” была боевой ракетой, пилотируемой для большей точности человеком.

— Нашим оплотом против превосходящей материальной силы врага станет японский дух, — сказал Ногути, возвращаясь к столу. — Он и “Ока” быстро деморализуют зарвавшегося противника. Мы сорвем намечаемую ими атаку на Филиппины.

Ногути начал разливать сакэ. Затем, протянув каждому из них блестящую фарфоровую чашечку и подняв свою, сказал тост:

— У человека только одна смерть. Она может иметь такой же вес, как Фудзи, или быть легкой, как перышко. Все зависит от того, во имя чего человек идет на смерть. Любить жизнь и ненавидеть смерть, думать о своей семье, заботиться о жене и детях — это в природе каждого японца. Если человеком движут более высокие принципы — дзюнсуйсэй, чистота помыслов, все меняется. Появляются вещи, которые он просто должен сделать.

Они выпили. В уголках глаз Готаро Нанги увидел слезы. В тот момент ему подумалось, что это либо от его христианской веры, либо от невежества. Нанги знал, что слова, которые капитан Ногути произнес на прощание, выдавая их за свои, на самом деле были отрывком из известного в китайской истории письма, написанного в 98 году до нашей эры Сыма Цянь. Ногути поставил чашку на стол.

— Вам двоим выпала честь первыми испытать это новое и сокрушительное оружие против врагов. Вы — первые, кого задействовали в том, что потом войдет в историю как Симпу токубэцу когэкитай— Особый ударный отряд Божественного ветра. Это ваша возможность последовать по стопам майора Оды, стать перевоплощением симпу — божественных ветров, которые потопили в 1274 и 1281 годах пытавшиеся вторгнуться в Японию орды монголов и спасли ее от разрушения.

И Готаро и Нанги — как, впрочем, и всем в императорском военном флоте — была известна история пилота Оды, который пошел на таран и уничтожил своим истребителем Ки-43 американский бомбардировщик Б-17, чем спас целый японский конвой. Тогда он был сержантом. Посмертно его дважды повышали в звании.

— Майор Сато, — продолжал Ногути, — вас выбрали пилотом, который поведет первую “Оку” навстречу ее пламенной судьбе. Вы же, майор Нанги, будете пилотировать сам “Мицубиси”. — Он взглянул на лежащую перед ним стопку бумаг. — Нам известно местонахождение противника: это линкор и эсминец, без сомнения, авангард большой эскадры, которая направляется к Марианам. Ваша цель — эсминец. Корабли сейчас, — он снова сверился с донесениями, — в трехстах пятидесяти милях к юго-западу от острова Гуам. Выйдя из этой каюты, вы пройдете прямо на палубу. Ваше снаряжение для полета уже там. Вылет в пять тридцать. Я лично буду наблюдать за вами из боевой рубки.

Он встал. Инструктаж был закончен.

Предрассветный воздух был прохладным, с северо-востока дул резкий порывистый ветер. Нанги и Готаро, одетые в летные костюмы, пересекали обширное пространство открытой палубы авианосца. Перед ними виднелись очертания безобразного брюхатого монстра, готового разродиться смертоносным младенцем.

— Мой полет продлится дольше, чем твой, — сказал Нанги. — Им следовало бы выбрать для “Оки” меня.

Готаро улыбнулся.

— Таких, как ты, осталось немного, Тандзан. Большинство из тех, кто приходит сейчас, — сопливые новобранцы, мало или вообще ничего не умеющие. Учитывая это, а также и то, что война совершенно нас истощила, ты думаешь, разумно назначать на испытание этой летающей бомбы пилота-ветерана? — Он пожал плечами. — Что толку, если следующие настоящие участники Симпу токубэцу когэкитайничего не будут уметь? — Он покачал головой. — Нет, дружище, они сделали правильный выбор.

Готаро находился с наветренной стороны от Нанги. И когда он резко остановился и повернулся к нему, то своим телом загородил Нанги от жестокого порыва ветра.

Готаро достал из кармана белый лоскут, светящийся в предрассветной мгле.

— Это тебе, — сказал он и повязал его поверх шлема Нанги. — Древний символ решительности и отчаянной храбрости. Теперь к тебе подходит еще одно значение слова “симпу”. Ты его знаешь?

Нанги отрицательно покачал головой.

— Я слышал, что в Токио этим словом сейчас называют лихих таксистов: камикадзе. — Готаро рассмеялся. — Я бы назвал тебя так еще в каюте Ногути, но, боюсь, он счел бы такое слово слишком легкомысленным. Для него это был довольно-таки торжественный момент.

Нанги взглянул на своего друга.

— А для тебя, Готаро-сан? Ты ведь знаешь теперь, чем закончится этот полет.

— У меня есть вера, дружище, — ответил великан. — Я думаю только о том, чтобы служить своей стране.

— Они сумасшедшие, если думают, что “Ока” действительно испугает американцев. Насколько я их знаю, они, скорее всего, только посмеются над этим. У них нет понятия “сеппуку”, пути, которым умирает воин, — сказал Нанги.

— Тем хуже для них, — продолжал Готаро, — это действительно война двух не понимающих друг друга сторон. Я не могу думать о том, что будет с нами сейчас или что придет потом. У меня есть долг, и я должен его исполнить. А во всем остальном я полагаюсь на Бога.

Ветер усиливался, высокий небесный свод начинал светиться, растворяя свои черные, как смоль, краски в глубокой лазури. Далеко на востоке, там, где небо встречается с морем, уже показались первые розовые прожилки.

Готаро коснулся его.

— Послушай, дружище, капитан Ногути прав. Все мы любим жизнь — это тоже наш долг. Но помимо тебя самого существует еще нечто высшее. Это одна из первых заповедей христианства.

Они подошли к наполовину прикрытому брезентом самолету, механики уже принялись за дело, и коротко, но вразумительно объяснили им, как работают основные узлы этого, тандема. Все было довольно просто. Двухмоторный “Мицубиси” частично был разобран снизу, чтобы было куда пристроить брюхо грузной “Оки”. Его переделали так, чтобы с управлением мог справиться один человек — пилот.

Внизу был “цветок сакуры”. Нанги заглянул внутрь и содрогнулся от ужаса: настоящий летающий гроб, почти без всякого оборудования. Только приборы управления и переговорное устройство для связи с пилотом “Мицубиси”.

Механики объяснили, что Готаро будет лететь в большом аппарате до тех пор, пока не покажется цель. Затем он проскользнет через особое отверстие в узкую кабину “Оки”. Все фазы полета были обговорены в деталях, затем обоих майоров попросили все повторить. Было уже 05.19.

Они забрались в “Мицубиси”.

Море казалось сплошным заревом, отражая своей необъятной, покрытой рябью поверхностью кроваво-красный восход солнца. Огненные лучи света поднимались все выше и выше, вытесняя на небе все оттенки голубого.

Нанги и Готаро не слышали ничего, кроме монотонного жужжания и постоянной вибрации двух моторов. Теперь Нанги с полной ясностью осознал, в каком же отчаянном положении находится его страна. Он не раз летал на таких самолетах, но теперешний полет представлял собой нечто иное. Часть оборудования, как и говорили механики, была демонтирована. Разумеется, на самолете не было никакого оружия — он заметил это еще на земле, при первом же осмотре. Убрали также и значительную часть внутренней изоляции. Нанги понимал: это было необходимо, чтобы как-то компенсировать довольно значительный — четыре тысячи семьсот фунтов — вес “Оки”, на носу которой находилось более двух с половиной тысяч фунтов мощной взрывчатки.

Но чем дольше он летел на своем “новом” самолете, тем больше убеждался, что убрано было гораздо больше, чем того требовала крайняя необходимость. Он вспомнил, что сказал Готаро о плачевном состоянии личного состава японской армии. Не относятся ли эти слова в той же мере и к японской технике? До какого же уровня опустились их самолеты? Неужели к концу года неумелые подростки возьмут в свои неокрепшие руки винтовки и поплывут в гребных шлюпках навстречу вооруженному до зубов врагу? Мысль об этом заставила Нанги содрогнуться, и он поправил курс.

Прямо за его спиной Готаро, выполнявший в данный момент функции штурмана, изучал воздушную карту северной части Тихого океана. Он взглянул на часы и, наклонившись вперед, чтобы Нанги смог расслышать его сквозь оглушительный гул моторов, сказал:

— Мы увидим их примерно через десять минут, приблизительно в двухстах пятидесяти милях к юго-западу от Гуама. — Он снова взглянул на карту. — Мы столкнемся с ними почти прямо над Марианской впадиной. Говорят, это самая глубокая впадина на земле.

— Знаю! — Нанги пришлось кричать, чтобы быть услышанным. — И стараюсь об этом не думать. Я где-то читал, что там около сорока тысяч футов глубины. — Его передернуло.

— Не волнуйся, — беззаботно ответил Готаро, — ни тебе, ни мне не доведется сегодня поплавать.

Ровно через шесть минут Готаро коснулся плеча Нанги и указал ему на юг. Нетронутая поверхность океана казалась безмятежной и такой плоской, словно была сделана из цельного куска оружейного металла, прочного и непробиваемого. Но там, куда указывал палец Готаро, Нанги увидел два маленьких пятнышка. Он еще раз скорректировал курс.

— Время, — сказал ему в ухо Готаро. Нанги выравнивал в это время скорость.

— Подожди! — крикнул он. Но, когда повернул голову, друга уже не было. Нанги представил себе, как тот скользит по встроенному тоннелю в узкую и тесную, словно гроб, кабину.

— Я здесь, — услышал Нанги голос Готаро из переговорного устройства. Он сбавил обороты, и самолет начал снижаться. Нанги информировал Готаро о каждом своем движении.

— Мы на высоте тридцать пять тысяч футов. Я уже могу различить цель.

— Вижу эсминец, — сказал Готаро. — Только доставь меня туда вовремя, а уж я сделаю все остальное.

Опытные руки Нанги вели самолет прямо по курсу. Он чувствовал тугую повязку хатимаки вокруг шлема.

— Сато-сан, — сказал он.

— Да, дружище.

Что тут можно было сказать?

— Двадцать девять тысяч футов. Приближаемся к цели. — Он поднял руку и дотронулся до белой полоски ткани, концы которой трепетали на ветру.

Небо было необъятным. Слева вдоль горизонта собирались тучи, и от внимания Нанги не ускользнула резкая перемена в направлении ветра. Но территория, над которой они пролетали, все еще была залита солнечным светом. Насколько хватало глаз, везде простиралось безграничное море.

— Двадцать восемь тысяч! — Нанги положил руку на рычаг отцепления “Оки”. — Буду отсчитывать тебе обратный счет.

Должно быть, Готаро почувствовал что-то в его голосе, потому что он сказал:

— Не переживай, дружище. Выше голову.

— В отличие от тебя, мне не во что верить, — произнес Нанги, оправдывая свою эмоциональность.

Стрелка высотомера колебалась возле нижней отметки. Вскоре “Ока” превратится в стремительно несущийся цветок, падающий на грудь океана. Настало время прощаться.

Сквозь гул ветра по переговорному устройству до него донесся голос Готаро:

— Такая наша жизнь: сегодня мы в расцвете, а завтра будет ветер соцветья наши нежные срывать — не век же нам благоухать.

Глаза Нанги застилали слезы, он дернул за рычаг.

— Прощай, — прошептал он.

Через мгновение сработали реактивные двигатели, но внезапно “Мицубиси” перевернулся в воздухе. Сначала Нанги подумал, что их задел вражеский снаряд. Нет, что-то не то: они находились еще далеко от цели, чтобы их могли достать корабельные пушки, а в небе, кроме них, никого не было.

Развернувшись одним крылом в небо, самолет начал стремительно падать вниз, и Нанги с замиранием сердца понял, что произошло. Ободранный фюзеляж весь сотрясался от порывов ветра, он наклонился вперед и закричал в переговорное устройство:

— Готаро! Готаро!

— Я все еще торчу здесь, приклеенный к твоему днищу.

— Двигатели сработали не так! Я не могу выровнять самолет! — Нанги в отчаянии дергал ручки управления, но все было бесполезно, и он знал об этом. Скорректировать тысячу семьсот шестьдесят четыре фунта дополнительной нагрузки было невозможно.

Потеряв контроль, они неслись по направлению к морской поверхности на головокружительной скорости шестисот миль в час. Нанги все же не терял надежды и делал все, чтобы хоть как-то притормозить их стремительное падение. Через девять секунд реактивные двигатели отключились, но их огромная начальная сила уже оказала свое разрушительное воздействие.

— Забирайся обратно наверх! — прокричал Нанги, пытаясь вновь подчинить себе самолет. — Я не хочу, чтобы ты находился там, когда мы грохнемся в воду.

Ответа не последовало, а Нанги был слишком занят приборами управления, чтобы повторить свое предложение. Теперь, когда двигатели уже заглохли, над самолетом удалось установить некоторое подобие контроля. Но они находились слишком близко к воде, и Нанги понимал, что никакой надежды выйти из штопора у них нет. Два мотора “Мицубиси” не могли преодолеть мощный импульс, полученный самолетом от реактивных двигателей.

Самолет падал под таким острым горизонтальным углом, что Нанги начинал опасаться, как бы у него не отломилось крыло. Он знал, если это произойдет, у них не останется ни одного шанса. Совершенно неуправляемая машина камнем рухнет в океан, и они мгновенно разобьются. Поэтому Нанги попытался изменить угол падения. Если ему удастся хоть как-то его выровнять, у них еще останется какая-то надежда выжить. Когда они врежутся в воду, “Оку” снесет, а поскольку Готаро там уже не будет, все должно обойтись — толстый корпус самолета выдержит такую нагрузку.

За ветровым стеклом небо, сливаясь с морем, бешено вращалось, словно ярмарочная карусель. Сила притяжения так давила на соединительные швы фюзеляжа, что он весь скрипел.

В море не было вражеских кораблей, и только на горизонте вызревал шторм, багрово-желтый, как кровоподтек.

Теперь они были уже совсем близко к воде, и Нанги, у которого в ушах так звенело, что он перестал слышать, покрылся испариной. Другое крыло опустилось еще недостаточно, и давление на него было просто ужасным.

Он знал, только несколько секунд отделяет их от смерти. Нанги не устраивала перспектива быть заживо погребенным в этом стальном гробу, и он с еще большим усердием приналег на рычаги управления.

Что-то легло ему на спину, затем сильная рука Готаро сжала плечо, и Нанги подумал: слишком уж долго он там возился. Нанги разозлился на себя и на Готаро, доставившего ему лишнее беспокойство.

Океан стремительно надвигался на них, и Нанги подумал: дохлый это номер, если нас и не убьет этот чертов угол, то уж взрывчатка на носу “Оки” доконает наверняка. Но он все же не сдавался, и крыло, словно нехотя, начало выравниваться.

Теперь они были не более чем в пятидесяти футах над водой и все еще падали, падали, как лист на ветру, а могучий океан надвигался на них, переливаясь своей темно-синей, почти черной чешуей — то матовой, то сверкающей; и последняя мысль, мелькнувшая у Нанги в голове, была о том, что под ними — Марианская впадина, и если они утонут, то их уже никогда не найдут.

Потом Тихий океан подступил совсем близко и ударился о них с такой силой, что воздух вырвался из легких Нанги, точно из взорвавшегося баллона. Тысячи демонов пронзительно закричали у него в ушах, короткая вспышка ослепила его, все внутри оборвалось, пронзая его мучительной болью, распиная на кресле страданий.

Должно быть, Готаро вытащил его из смятой, искореженной кабины, потому что Нанги не помнил, чтобы он сам оттуда выбирался. Многие годы эти несколько мгновений будут возвращаться к нему в ночных кошмарах, но в памяти его не останется ничего определенного — только смутные воспоминания, ощущение удушья, неподвижности и ужаса.

А затем — ясное небо над головой, резкий ветер, обжигающий лицо, и убаюкивающее движение волн. Он открыл глаза, но взгляд его застилала красная пелена. Боль пронзила его голову, а когда он попробовал пошевелиться, у него ничего не вышло.

— Лежи тихо, — сказал кто-то рядом с ним. — Лежи тихо, самурай.

Дыхание Нанги было затруднено, он делал отчаянные попытки заговорить, но в горле словно застрял ком. Внутри все горело, а рот был точно набит ватой. У него снова начался жар, и пот, будто слезы, струился по его пылающему лицу, в ушах раздавался чудовищный треск, удушливый дым забивал ноздри. Его вырвало, и кто-то поддержал ему голову и вытер рот грязной белой тряпкой, снятой со шлема.

Взгляд его стал проясняться, и Нанги увидел что-то вздыбившееся, закрывающее собой все на свете, похожее на огромную, черную лапу морского монстра. Он застонал, и от необъяснимого ужаса, охватившего его, весь покрылся холодным потом. Затем в голове у него снова прояснилось, и он понял, что это — хвостовая часть “Мицубиси”. Он закрыл глаза и потерял сознание.

Когда он снова открыл глаза, то заметил, что потерял ощущение глубины.

— У тебя поврежден глаз, — сказал находившийся с ним Готаро. — И что-то случилось с твоими ногами. Так что лежи, не шевелись.

Какое-то время Нанги молчал, переваривая услышанное. Потом выдавил из себя одно только слово:

— Взрывчатка...

Готаро ему улыбнулся.

— Именно поэтому я и возился в “Оке” так долго. Пытался освободить нос. Взрывчатку я сбросил на высоте около восемнадцати тысяч футов. Она здорово бабахнула.

— Не заметил.

Готаро покачал головой.

— Ты был слишком занят. — Его улыбка снова омыла Нанги, ему стало немного легче. — Знаешь, а ты нас спас. Когда эти двигатели дали осечку, я был уверен, что с нами все кончено. Так бы оно и было, если б не ты.

Нанги закрыл глаза. Сказанные им два словечка истощили те силы, что еще оставались в нем.

Когда он снова очнулся, то заметил, что Готаро склонился над его ногами, пытаясь что-то сделать.

— Что там такое? — спросил Нанги.

Готаро резко отвернулся.

— Ничего, просто осматриваю твои раны. — Его взгляд скользнул по вздымающемуся морю.

— Никакой земли, — произнес Нанги.

— Что? — переспросил Готаро. — Да, совсем никакой. Наверное, мы недалеко от какого-нибудь из Марианских островов, но не думаю, что это что-нибудь изменит.

— Скоро нас должен найти Ногути.

— Да уж, — сказал Готаро, — наверняка скоро.

— Ему интересно будет узнать, что же именно не сработало. Да и всем вице-адмиралам и адмиралам тоже. Они захотят заполучить нас целыми и невредимыми.

Готаро не ответил, взгляд его блуждал где-то над водой.

— А где тот шторм, который мы заметили раньше? — Нанги было тяжело разговаривать и ужасно хотелось пить. Но он не собирался сдаваться. В тишине мысль о зияющей под ними бездне снова заполнит его разум жуткими видениями, у него опять сведет желудок и начнется рвота.

— Ветер еще не переменился, — рассеянно проговорил Готаро. — Он по-прежнему дует на северо-запад. — Очевидно, он думал о чем-то другом. О чем — Нанги не знал. И не спрашивал.

Наступило молчание. Только ветер свистел с завидным постоянством, надвигаясь на них невидимой стеной, да вздувшееся море раскачивало их вверх и вниз, вызывая тошноту. Нанги страстно хотелось увидеть на пустынном горизонте хотя бы одну чайку, вестника земли.

Тело его было влажным, и от ветра, пробиравшегося сквозь все щели и прорехи на униформе, он весь покрылся гусиной кожей. Его мочевой пузырь был переполнен, и, стеная от усилий, он с трудом отодвинулся от Готаро и неловко помочился, надеясь, что ветер и течение отнесут потом это все подальше.

С его ногами действительно что-то случилось. Он попытался пошевелить ими, но не смог. Превозмогая сильную боль, он приподнялся и дотронулся до них, но ничего не почувствовал. Казалось, они были деревянными.

Чтобы отбросить навязчивые мысли о параличе, Нанги начал оглядываться. Впервые ему удалось рассмотреть, на чем же они все-таки плыли. Это был кусок бортовой части “Мицубиси”. При сложившихся обстоятельствах все произведенные модификации сыграли им на руку. Тяжелая внутренняя изоляция, которая наверняка потянула бы их на морское дно, была демонтирована, ее заменяли перегородки из легкого металла, хорошо удерживающие воздух.

Нанги мрачно улыбнулся. Ногути и адмиралы будут просто счастливы, когда узнают об этом, подумал он не без иронии. Даже несмотря на то, что их драгоценный “цветок сакуры” отказался падать.

Закрыв глаза, он снова в изнеможении откинулся на спину, но постоянные толчки и качка отнюдь не располагали к отдыху. Он посмотрел на Готаро. Скрестив ноги, тот сидел неподвижно, как статуя. Может, он молился. Может, ему даже не было страшно. Если это действительно так, то Нанги ему завидовал.

От усталости и шока он снова стал впадать в забытье и уже не мог с точностью сказать, спит он или бодрствует. Где-то на грани между сном и явью в его помутненном сознании все затаенные необъяснимые страхи снова обрели над ним власть. Он чувствовал себя изолированным от внешнего мира — этакая крошечная клеточка, выставленная напоказ и совершенно беззащитная. Он видел себя плывущим на плоту, чувствовал боль своих ран и даже накатывающиеся на него временами волны тепла, которые сменялись порывами холодного безжалостного ветра.

И вот он уже не один — из бездонных морских глубин, словно демонический фантом, поднялось и нависло над ним нечто ужасающее. И волны стали вздыматься все выше и выше, будто нагрянул невидимый шторм. Огромные черные пирамиды угрожающе выстраивались в высокие гребни, вдавливая его вниз, в бесконечные, как тоннели, подводные пещеры.

Похолодев от ужаса, он цеплялся за грубую поверхность своего плота, сердце его бешено колотилось в ожидании того неизбежного, что должно было произойти.

И затем оно действительно прорвало водяную стену — монстр мрачных глубин океана, такое огромное, что затмило собой небо и звезды: монстр со сверкающими глазами, зияющей пастью и длинными, извивающимися, как змеи, щупальцами.

Глаза Нанги вылезли из орбит, он пронзительно закричал.

Готаро тормошил его, пытаясь разбудить.

— Тандзан! Тандзан! — кричал он настойчиво в его ухо. — Проснись! Проснись сейчас же!

Нанги открыл глаза. Он обливался потом, а тело его, обдуваемое леденящим ветром, била нестерпимая дрожь. Несколько минут он не мог сфокусировать свой здоровый глаз. Затем увидел обеспокоенное выражение на лице своего друга.

— Мы влипли.

— Что такое? — спросил Нанги. Язык у него словно распух и не слушался. — Враг?

— Мне бы хотелось увидеть сейчас хоть кого-нибудь, — сказал Готаро. — Даже врага. — Он крепко прижал к себе Нанги, пытаясь теплом своего тела унять его непрекращающуюся дрожь. — Мне не хотелось говорить тебе об этом раньше, я думал, что смогу сам что-нибудь придумать. Но теперь... — Он пожал плечами. — Ты ранен. Не знаю, насколько серьезно. Но ты потерял много крови.

Конечно, подумал Нанги, досадуя на то, что не догадался об этом раньше. Вот откуда и эта слабость, и эти приливы тепла, которые он ощущал.

— Я испробовал все, чтобы остановить кровотечение. Теперь это всего лишь тоненькая струйка, но все же... — В глазах Готаро была тоска.

— Не понимаю, — сказал Нанги. — Я что, умираю? В это мгновение их импровизированный плот сильно качнуло. Но Готаро, видимо, был готов к этому, потому что он крепко обхватил Нанги одной рукой, уцепившись за что-то другой. Их плавучая жестянка оказалась на удивление прочной — вынесла толчок такой силы и не перевернулась.

Лицо Готаро находилось совсем близко от Нанги. И он увидел в эбеново-черном зрачке своего друга собственное испуганное лицо.

— Посмотри туда.

В голосе Готаро звучала обреченность. Нанги проследил за взглядом своего друга.

— Нет! — выдохнул он охрипшим от ужаса голосом. Справа от них виднелся огромный черный треугольный плавник рыскающей акулы. Оцепеневший от страха Нанги увидел, как слегка изогнутый плавник развернулся и направился прямо в их сторону. Он был большим, таким большим... И Нанги мог представить себе размеры хищника, скрытого под водой. Тридцать футов в длину, нет, сорок... И его разинутую пасть...

Еще один толчок. Он зажмурил глаза; внутри у него все свело, и его снова вырвало — тем, что в нем еще оставалось, — прямо на себя и на Готаро.

— Нет, — простонал Нанги. — О нет... — Он был слишком слаб, чтобы повысить голос. Один из его страшных ночных снов стал явью. Смерть его не страшила. Но такая...

— Вот почему я старался полностью остановить твое кровотечение. Она заметила нас более часа тому назад, когда ты еще исходил кровью. Я думал, если мне удастся остановить кровь, ей надоест слоняться вокруг нас, и она уплывет на поиски чего-нибудь другого. Но я не смог.

Когда акула ударила их в третий раз, часть трубчатой перегородки, и без того уже расшатанной, отломилась. И нечто находившееся по меньшей мере в десяти футах спереди мощного спинного плавника раздробило ее надвое под темной поверхностью воды.

Нанги опять стала бить дрожь, и даже тепло тела Готаро не могло ее унять. Зубы его начали отбивать дробь, и он почувствовал, как из раненого глаза потекла кровь.

— Воины так не умирают, — прошептал он. Ветер, словно расшалившийся ребенок, подхватил его слова и унес прочь. Нанги устало уронил голову на плечо Готаро, и тут его окончательно прорвало: — Я боюсь, Сато-сан. Не самой смерти. А того, какая она будет. С детских лет я боялся морских глубин.

— Даже воины испытывают страх, — послышался в ухе Нанги громкий низкий голос Готаро. — У каждого самурая своя судьба, так же как и бесстрашие в бою. — Его руки еще крепче обхватили друга, в то время как перегородка в очередной раз содрогнулась от удара. Визг металла — и снова тишина. Вокруг вздымался океан. Плавник отплыл и, развернувшись крутой дугой, снова направился к ним. — Судьба может предстать перед тобой в любом обличье, — продолжал Готаро, как будто ничего и не случилось. — Это может быть враг из плоти и крови. Или мстящий “ками”. Или даже демон.

Небо начинало быстро темнеть, подступающая ночь казалась огромной и в то же время близкой, что создавало странное ощущение полной изолированности и одновременно острой клаустрофобии. Тучи нависали так низко, что не было видно ни одной звезды. Темнота, когда она наступит, будет кромешной.

— Мир полон демонов, — продолжал Готаро, наблюдая за приближающимся плавником, — потому что есть много существ, которые живут не так, как мы. Их зависть неизбежно переходит в ненависть, и тогда они добиваются своего, причиняя нам зло. — Он вытянул руку и железной хваткой вцепился в край перегородки. — Во всяком случае, так говорила моя бабушка. Я до сих пор не знаю зачем — то ли чтобы испугать меня, то ли чтобы дать мне понять, что в этой жизни нужно бороться. Всегда бороться, чтобы добиться того, чего хочешь.

Теперь стало совсем плохо: перегородка заскрипела и накренилась под таким углом, что их чуть не смыло волной. Нанги чувствовал, что они начинают съезжать набок, Готаро рядом с ним отчаянно цеплялся за край, чтобы удержать равновесие. Нанги делал все, чтобы помочь ему, но понимал, что толку от него мало.

Когда они снова выровнялись, Готаро прижал к себе Нанги, словно мать, защищающая своего младенца. Их плот все еще раскачивался и жалобно скрипел.

Готаро почувствовал, как под ним начала образовываться трещина, и сказал:

— Теперь я благодарю Бога, что бабушка заботится о моем младшем брате, Сэйити. Она очень старенькая, но все такая же мудрая. Думаю, только ей под силу удержать его от того, чтобы он не записался нелегально в армию. Ему почти семнадцать, и, видит Бог, эта война сжевала бы его и безжалостно проглотила. — Внезапно голос Сато изменился, и он сказал: — Тандзан, обещай мне, что ты присмотришь за Сэйити, когда вернешься домой. Моя бабушка живет в Киото в Хигасияма-ку, около южной оконечности парка Маруяма.

Временами у Нанги все начинало плыть перед глазами. В голову словно вбивали гвозди, поэтому связные мысли давались ему с трудом.

— Я хорошо его помню. Парк... — Он видел перед собой Цветущие криптомерии и деревья сакуры, молодые и полные жизни. Мириады листьев, дрожащих на теплом летнем ветерке. Яркие рубашки детворы, аккуратные строгие узоры кимоно, бумажные солнечные зонтики. Слышал музыку вперемешку со смехом, плывущую над аккуратно подстриженными газонами.

— Господь мне свидетель, я этого не хочу. — Эти странные слова долетели до Нанги словно издалека, и он почувствовал, как волнение Готаро начинает передаваться и ему, будто невидимая нить протянулась между ними. Но мысль о том, что этот большой и сильный человек находится рядом, в какой-то степени утишала его страх. И он подумал: “Так или иначе, но мы выстоим, пока Ногути нас не отыщет”.

— Молись за меня, мой друг, — услышал он и неожиданно почувствовал, что Готаро рядом с ним больше нет.

Пронизывающий ветер безжалостно налетел на него, хлипкий плот затрясся. До него донесся приглушенный всплеск, и он начал озираться вокруг своим уцелевшим глазом. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть пену от сильных рывков Готаро, уплывавшего от раскачивающегося плота.

— Вернись! — закричал Нанги. — О, Сато-сан, вернись! Пожалуйста!

И тут он чуть не задохнулся, дыхание его остановилось — он увидел мощный изогнутый плавник, поднимающийся над водой, и он уже не мог оторвать от него взгляд. Страх и ненависть, которые клокотали в Нанги, словно превратились в физически осязаемые вещи. Ничего в жизни ему так не хотелось, как убить этого монстра, и, увидев, как черный треугольник быстро рассекает гребни волн, он громко зарыдал, молотя по своим бесполезным ногам.

Тело Готаро подбросило над водой, когда невидимая акула резко налетела на него и начала швырять из стороны в сторону. Беспомощное перед натиском разъяренного хищника, оно в последний раз показалось над поверхностью воды, увлекаемое на дно силами первобытной природы.

Глаза Нанги застилали слезы бессильной ярости, и он снова и снова обрушивал на себя удары. Вой ветра криками проклятий отдавался у него в ушах.

Прошло еще много-много времени, прежде чем он начал молиться Богу, которого он не знал и не понимал, но к которому обращался теперь за утешением. Во имя продолжающейся жизни.