Миксы

Наконец тот сам спросил:

– Валер, ты чего?

И Валерику пришлось выдавить заготовленный с утра вопрос:

– Александр Николаевич, вы сегодня на машине?

– На машине... – он весело и удивлённо улыбнулся. – А что?

– Мне очень неловко просить вас... даже спрашивать...

– Ну уже проси, – хохотнул Александр Николаевич, – мне уже даже интересно, чтобы ты попросил.

Валерик долго и сбивчиво объяснял про дачу и про ребёнка. Александр Николаевич, наконец, понял и прямо в середине рабочего дня увёз его в магазин выбирать детскую кроватку и матрас. И даже добавил немного денег – триста рублей, которых не хватало, чтобы купить совсем уж замечательную вещь.

Они приехали на дачу, когда не было ещё и пяти. Александр Николаевич вышел из своего старого, серовато-белого Жигулёнка и сладко потянулся, хрустнув костями.

– Хорошо тут у вас! – сказал он, подняв голову к синему небу, обрамлённому орнаментом сосновых ветвей. – Завидую. Ну что, покажешь племянника?

И Валерик повёл руководителя в дом. Лера, испуганная звуком шагов на крыльце, вылетела на кухню. В комнате заплакал малыш.

– Фу! Ты меня напугал!.. – сорвалась было она на Валерика, но тут увидела незнакомца и притихла.

Александр Николаевич вошёл в дом и в минуту обаял всех. Малыш, увидев его, перестал плакать и захихикал, удивившись широкой открытой улыбке. Александр Николаевич понёс какую-то чушь, и ребёнок расхохотался.

Лера присела возле него и тоже стала улыбаться, что-то рассказывать и время от времени дотрагиваться до его плеча. Валерик с тревогой услышал, что почти сразу она начала называть его "Саша" и на ты.

Потом Александр Николаевич собрал кроватку и уселся пить чай.

Лера смеялась, он, чувствуя, что бесспорно нравится ей, подогревал веселье анекдотами. А Валерик сидел над быстро остывающей чашкой и силился вспомнить, что он знает о личной жизни Александра Николаевича. Кажется, он был женат и, помнится, у него даже был ребёнок... Или нет? Валерик никак не мог сообразить.

Он почувствовал непередаваемое облегчение, когда вечером, в совсем уже плотных сумерках, он провожал научного руководителя к машине. Лера стояла у окна в ярко освещённой комнате и махала рукой. Александр Николаевич коротко взмахнул в ответ.

Валерик лежал и не мог заснуть. Ему было жарко несмотря на распахнутое в Лериной комнате окно. Он откинул одеяло, его щёки горели. Он чувствовал жгучую, удушающую ревность. Он не мог понять, как этот человек, который и так был лучше него во всём на работе, смог так быстро очаровать его любимую женщину. Так легко, так походя...

Он лежал и представлял себе, как Александр Николаевич обнимает Леру тем же легким, осторожным, но слегка небрежным движением, которым отламывал от пней щепки с миксомицетами.

Он мог простить Льву – Льва Валерик любил – но не кому-то другому.

Леру нельзя было потерять. Она была особенной. Слишком красивой. С васильковыми глазами, от гнева темнеющими до черноты, с медовыми волосами, маленькой гибкой фигуркой, стройными ногами, тонкими изящными пальцами...

Валерик понимал остальных мужчин и в бессилии сжимал кулаки.

Он не понимал Льва: как можно было бросить её? Валерик видел, как эти двое любят друг друга. Они таились, шептались, всё время ссорились. Но Лера была такой чудесной, что ей можно было простить всё, любую странность. А Лев всегда любил себя больше всех, и, наверное, дело было именно в этом.

Дверь скрипнула, потом вновь зашуршала, чертя по доскам. Звук получался такой, словно морская волна облизывает крупный песок.

Мелькнул Лерин силуэт, едва различимый в темноте.

Валерик приподнялся на локте, ожидая, что она снова попросит что-нибудь или отдаст ему ребёнка, но она сказала:

– Валер, мне страшно...

– Что случилось? – он поначалу не принял её слова всерьёз.

– Там кто-то смотрит в окно снаружи.

– Кто смотрит?

– Я не знаю, – Лера наклонилась к брату, пытаясь разглядеть его лицо. – Страшный, лохматый. Мелькнул в окне и исчез.

– А малыш?

– Спит.

– А окно?!

– Я закрыла, сразу закрыла. Ты посмотришь?

– Да, я посмотрю.

Валерик встал и принялся натягивать штаны. Сам чёрт был ему не брат в эту минуту: он слишком сильно ревновал, чтобы думать о чём-то ещё.

Отпирая дверь ключом, он с горечью думая о том, зачем нужны все эти замки, если в открытое окно может влезть кто угодно.

На улице было светлее, чем Валерик ожидал: словно ночь по рассеянности забыла уплотнить тьму. И в этом рассеянном свете Валерик увидел низкорослую большеголовую фигуру. Это был прошлогодний бомж, и голова его казалась несоразмерно большой из-за всклокоченных волос и густой бороды, лопатой торчащей вперёд.

Калитка была заперта, и Валерик понял, что тот, скорее всего, пришёл через соседей. Дело в том, что заборы отгораживали дачу только от леса и от тропинки, бегущей по задам. А участки разделялись только водоотводными канавами.

Валерик сбежал по крыльцу и, суетливо замахав руками, закричал: "Кшу! Кшу!" – словно прогонял чужую нахальную курицу.

И бомж ушёл, и уходил он с таким достоинством, словно Валерик, поклонившись, ответил ему со словоерсами: "Валерия Геннадиевна-с не принимают-с".

Валерик растерянно следил, как бомж удаляется через огород Дроздовых, перебирается к Захаровым и растворяется дальше в смородиновых кустах Родионовых.

– Это бомж. Я уже видел его тут прошлым летом. Кажется, он безобидный... – говорил Валерик Лере, разуваясь и стаскивая брюки.

Она не отвечала, хотя была тут: Валерик видел её как плотную тень, скорчившуюся на краю дивана.

Но она, кажется, плакала.

– Ты – что?.. – спросил он, подходя. – Ты... испугалась, да? Ну хочешь... Ну хочешь...

Валерик искал и не находил, что же можно ей пообещать. Он не знал, что можно сделать, чтобы бомж больше не приходил. Но Лера вдруг подняла голову и сказала:

– Валерочка, ты прости меня, ладно? Это всё после родов: я такая противная, скандальная...

– Да нет, что ты! Да что ты – нет! – принялся уговаривать он, присаживаясь рядом и тут же остро пожалев, что уже стащил брюки. Почему-то именно сейчас он чувствовал себя без них беззащитным.

– Нет, правда, – Лерин голос звучал совершенно спокойно, – ты ведь очень помогаешь. Если бы не ты... Если бы ты ночевал дома, а не здесь, я бы с ума сошла. И за продукты, и за кроватку, и что с Валерочкой сидишь – спасибо тебе большое. Я... – она наклонила голову и замолчала на секунду. Потом слегка коснулась кончиками пальцев его руки и продолжила: – Я же люблю тебя, Валер, правда. Как брата. Но только сильнее.

И, помолчав, повторила ещё раз:

– Правда.

Он не мог найти какого-нибудь очень простого слова, чтобы подтвердить, что верит в её любовь, и просто молча сидел возле.

– Знаешь, – сказала Лера чуть погодя, – ты ведь мне правда как родной. Ты прости, что я несла там всякую чушь. Просто... понимаешь... трудно... Трудно себя к чему-нибудь или к кому-нибудь отнести, когда нет ни фактов, ни бумаг, ни – что самое страшное – обычных живых людей, тёплых, с запахом, осязаемых, к которым ты относишься... кровно. Когда есть только страшная сказка про алкоголика и самоубийцу...

– Ты знала?.. – у Валерика кольнуло сердце. Слушая мамин рассказ, он и представить себе не мог, что кто-нибудь может быть так жесток, чтобы пересказать это Лере.

– Ну.. Шила в мешке не утаишь... Я приставала к матери, вот она и рассказала. Собственно, она никогда и не скрывала, что я приёмная. Даже, по-моему, гордилась этим. Не именно самим фактом усыновления, а своим великодушием, наверное. А потом мы со Львом ездили туда, в театр...

– В театр? Зачем? – Валерик был поражён. И об этом он тоже не подозревал. Даже вспомнить не мог, когда Лера и Лев уезжали вдвоём и надолго.

– В театр. Мне было интересно. Мне покоя всё это не давало.

– И... Что?

– Ха! Знаешь, почему он пил? Так сильно, до смерти, пил?

– Почему?

– Потому что она была очень красивой и гуляла, изменяла ему направо и налево. А ему было больно. Говорят, он не был столяром по профессии. Он был инженером. Работалл на заводе, неплохо получал. Но пошёл в театр, чтобы быть рядом с ней. Следить, наверное. Хотел остановить её, но только стал свидетелем... всего... этого...

Валерик молчал: он слышал, что тишина в комнате не напряжённая, не выжидательная, и знал, что Лера просто подбирает слова.

– Говорят, – продолжила Лера, – что и он умер как-то странно. То ли и в самом деле отравился водкой, то ли... то ли знал, что травится. Больно им было, Валер. Очень больно. Наверное, как мне сейчас. Так что ты прости меня... Это всё от боли...

Он не знал, что делать. Протянуть руки и обнять было страшно: вдруг оказалось бы, что это не то, чего Лера ждёт, вдруг он только всё бы этим испортил. Валерик сидел и ждал. Темнота сгущалась, словно кто-то подливал в комнату через окно густые чернила. И вдруг Лера сама прильнула к нему, положила голову на его колени, обняла за талию и прижалась как-то совсем по-детски; крепко-крепко обняла руками, так что у него даже заболел живот, в который Лера упёрлась головой.

– И знаешь, – шептала она, щекоча дыханием его голые ноги, – вот мы были там, в театре, там всё такое вещественное. Кулисы пахнут – терпко так. Доски на сцене: белые, ногами отполированные – поскрипывают. Везде вещи, вещи. Даже темнота в карманах сцены такая, знаешь... вещественная. А уцепиться там не за что. Моя мать ходила по этим доскам, стояла за этой кулисой. Мой отец сколотил тот шкаф и эту лавку... Но их нет за всеми этими вещами. Я не могу их ухватить – моих родителей. Шкаф и лавку могу, а их – нет. Я как шарик высоко в небе. Ниточка, кажется, есть, но за неё никто уже не держится. Мне трудно представить себя чьей-то, понимаешь? Кажется временами, что я ничья – не их и не ваша. А ещё бывает кажется, что я ваша вдвойне. И тогда становится страшно. Понимаешь, я детдомовская, ничья, а что если меня перепутали? Если вдруг как-то так получилось, что в детдом меня отдали не те, из театра, а кто-то из моей нынешней семьи? Что если я и правда сестра Льву? Что если я родила ребёнка от собственного брата? Это маловероятно – я знаю, ты так скажешь. Вы все так скажете. Даже скажете, что так не может быть. Но когда ты детдомовский, и твоя ниточка болтается между небом и землёй, не находя удерживающей руки... вот тогда такие мысли и приходят тебе в голову. Тогда становится страшно. Страшно, что вся твоя жизнь – неправильная неправильность. Никому не нужная неправильность.

Потом она заворочалась, уткнулась лицом в Валериков живот, что-то пробормотала, и Валерик через майку ощутил лихорадочный жар её дыхания.

– Что? – переспросил он.

– Хочу плакать, – сквозь стиснутые зубы отвечала она. – Очень хочу. Так больно, что даже плакать не получается. Хочу поплакать, чтобы боль утекла со слезами.

– Ты плачь, плачь, – Валерик поднял руку и нерешительно погладил Леру по волосам. Она вдруг содрогнулась: резко, конвульсивно, – и выдохнула. И выдох был такой, словно внутри у неё совсем не было воздуха. Потом выдохнула ещё и ещё раз, и наконец зашлась в тяжёлых рыданиях. Казалось, каждая слеза стоит ей мучительных усилий.

Она плакала долго, потом замирала, потом снова плакала. Валерик то гладил её по волосам, то просто сидел, стараясь не думать о затёкшей спине. Потом Лера задремала у него на коленях. Её дыхание стало ровным и спокойным.

Она ушла, когда малыш в соседней комнате проснулся и захныкал, ища грудь.

Тогда Валерик лёг. Он быстро уснул, но даже во сне отчётливо чувствовал вес её головы у себя на коленях. И это слегка волновало... Это сильно волновало его.

Под утро она, конечно, снова скинула ему малыша. Но Валерик не возражал. Была суббота, были тишина и рассеянный предрассветный полумрак. Была возможность подумать о многом, пока человечек копошится у тебя под боком, гулит, смеётся и жуёт одеяло ртом, в котором белеет всего один зуб.

Валерик думал о Лере и о её внезапной откровенности. Сердце замирало при мысли о том, что она сказала: "люблю больше, чем брата". И Лев уехал. Возможно, даже навсегда.

Лера осталась одна, она нуждалась в поддержке и шла за поддержкой к нему, Валерику.

Он был далёк от мысли воспользоваться этим в самом прямом и грубом смысле этого слова, но ему казалось, что это начало. Как будто кто-то высыпал споры из картонной коробочки. Осталось только дождаться дождя...

Валерик даже улыбнулся этой мысли и выглянул в окно, но солнце всходило на совершенно безоблачном небе. Что ж, он готов был ждать...

Малыш уснул. Валерик перенёс его в кроватку и снова провалился в сон. Проснулся, задыхаясь. Сел, испуганно хватаясь руками за горло. Отдышался.

В голове звучали слова: "Сестра... Вдруг родные..." И вспомнилось, как он сам говорил ей, что родной. И вдруг тяжёлой скалой, толщей воды обрушились на Валерика табу. Табу, которые он сам установил себе, которые поддерживал и укреплял, растил и лелеял.

Взрослые говорили им: "Лера младшая, не обижайте её". И Валерик не обижал. Для него "не обижать" значило больше, чем для остальных. Не толкать, не бить, не говорить грубых слов – всё это было просто. Он заставлял себя смотреть на Леру, как на родную сестру, как на маленькую девочку, которую нельзя коснуться грязной мыслью. Он, безнадёжно влюблённый в неё с первого дня, говорил себе, что она ещё слишком мала, чтобы он мог думать, как красива линия её тонкой талии, как изящны жесты маленьких рук и повороты красивой головы. Он мучил себя запретами вот уже двенадцать лет, и вериги и самобичевание монахов были ничто по сравнению с этими запретами. Она была маленькой в девять лет, и в двенадцать, и в четырнадцать. А когда он заметил, что Лера выросла, она ушла от него ко Льву. Лера ушла, а запреты остались.

И теперь они напомнили о себе: удушьем, мучительной пульсацией в висках и жаром пылающих, покрасневших щёк.

Валерик понял, что никогда не сможет.

Малыш и Лера мирно спали в своей комнате, а он оделся и, выйдя из дома, принялся бесцельно бродить по двору.

Подойдя к поленнице и широкому пню, приспособленному для колки дров, Валерик вспомнил, как отпустил на волю арцирию и, раздосадовавшись отчего-то, пнул ногой желтеющую в траве щепку. По щепке не попал: носок его резинового тапка взрыл землю возле.

Куда упали споры арцирии? Валерик не знал. Порыв ветра подхватил их и мог унести куда угодно.

Валерик усмехнулся и вспомнил, что мог, кажется вдохнуть несколько спор. И тогда он стал думать, что же происходит со спорами в его теле? И не мог представить, а только ощутил вдруг свое близкое, почти кровное родство с миксомицетом – такое же болезненное, как с Лерой.

А споры рассыпались широко, но многие из них лежали там, среди стружек, опилок и щепочек. Они были совсем крохотные, мельче пыли, и чуть розоватые. Они ждали своего часа, высохшие, сморщенные, сплюснутые, с загнутыми краями: похожие на резиновые мячи, попавшие под колёса машин. Казалось бы мёртвые, но ревностно хранящие под оболочками драгоценные ядра – начало новой жизни.

Споры упали туда, куда было нужно. Они просто ждали дождя.

Валерик успокоился. Он был Лере братом и помощником, и внутренние запреты больше не терзали его. Лишь иногда возвращалось ощущение её головы на коленях – и быстро таяло, оставляя после себя неприятный, похожий на похмельный, привкус.

Они всё делали вместе, как настоящая семья. Вместе готовили еду, пока малыш спал. Пололи грядки, усадив его в коляске на газоне возле разросшегося куста жимолости. Он рвал листья, разрывал их в клочки и заворожённо смотрел за тем, как они падают в траву и сливаются с ней.

Много гуляли, по очереди катя коляску по лесным, плотно утоптанным тропинкам.

Топили баню и мылись по очереди: Валерик последним, вдыхая насыщенный Лериными запахами пар.

У Валерика крепло ощущение, что всё наконец-то идёт правильно.

Воскресный вечер был свеж и прекрасен. Уже наступил июнь, и природа потеряла весеннюю чёткость линий и резкость звуков. Ветер шумел широкими листьями деревьев тихонько, будто шёпотом. Солнце запустило мягкие пальчики лучей в полупрозрачную зелень подлеска.

Они гуляли перед ужином, и малыш уснул в коляске.

– Пусть спит, – шепнула Лера и коснулась Валериковой руки. Тот смущенно кивнул.

– Давай посидим, – предложила она и опустилась на широкий старый пень. Валерик подтянул к пню коляску.

На пень падал солнечный луч, ласковый и тёплый. Лера подняла лицо вверх, зажмурилась, отклонилась назад и оперлась руками о высокую, позади пня растущую кочку. Лицо у неё было красивое, расслабленное. Валерик спешил насмотреться на него: редко видел сестру такой. А сейчас даже складочка меж её бровей, прочно залегшая в последние месяцы и заметная, даже когда Лера смеялась, разгладилась и исчезла.

Валерик боялся вздохнуть.

Она и сейчас не смогла просто сидеть и наслаждаться. Руки её, зарывшиеся в мох, стали перебирать травинки, прошлогодние иголки, свежие стебли брусники, жесткие опавшие листья. Потом она взяла один лист, но, повертев его в руке, с отвращением отбросила от себя.

– Что случилось? – спросил Валерик. – Что там?

– Фэ, – протянула Лера.

– Что там? – повторил Валерик.

– Дрянь какая-то. Мушиные яйца, что ли...

Валерик взглянул. На жестком, засохшем, покоробленном листе печально чернели остатки коматрихи. Он улыбнулся ей, как старому знакомому и, сделав широкий жест рукой, представил её Лере:

– Нет, это не яйца. Это коматриха. Коматриха негра, если я не ошибаюсь.

– Что это? – Лера недоверчиво и презрительно сморщила нос.

– Это, собственно, моя работа. То, о чём я писал диссертацию.

– Вот об этой дряни?

Казалось, Лера готова засмеяться. Валерик приходил в отчаяние, понимая, что не сможет сейчас, в одно мгновение, откреститься от работы, которой отдал столько лет, не сможет посмеяться, назвать миксы "прикольными шняжками" только для того, чтобы разрядить атмосферу.

– Это не дрянь, – Валерик приготовился защищаться. – Это... это... Они безумно древние и жутко интересные.

Лера построила из бровей иронический домик. Валерик судорожно вздохнул. Он искал убийственный аргумент.

– А ты знаешь, что миксомицеты единственные, кроме людей, существа на земле, которые занимаются любовью не ради появления потомства!.. – сказал он наконец.

– А ради чего же? – тихо спросила Лера.

– Ради... Ради обмена информацией – это точно, – так же тихо ответил Валерик. – А больше никто не знает. Это ещё не изучали. Может быть, они тоже любят...

– Вот эти вот... – вот эти? – Лера скосила глаза в сторону раздавленной коматрихи. – И как же они это делают? На вид такие мерзкие. И... неподвижные какие-то для того, о чём ты мне рассказываешь.

– Нет, нет, – Валерик присел, поднял с земли отброшенный Лерой лист и поднёс его к лицу. Возле глаз оказались тоненькие, как волосинки, стебельки – сантиметр высотой, не больше – с чёрными полуразрушенными головками на вершинах. – Это прошлогодняя коматриха. Просто сухие оболочки, уже без спор. Теперь споры где-то тут, во мху, в траве, возле пня. Скоро из них родятся такие... такие крохотные амёбы, одноклеточные...

Валерик очень волновался. Ему трудно было подбирать слова: очень хотелось, чтобы она поняла, и не хотелось сюсюкать с ней, как с идиоткой.

– И потом, – продолжил он, – они собираются в плазмодий. Это что-то вроде слизняка, только выглядит по другому. И вот он живой, он ползает, питается. Умеет запоминать, решать небольшие задачки – особенно если на пути к пище есть препятствие. Он его преодолеет. А потом плазмодий превращается вот в такие... в такое подобие грибов. Знаешь, когда их начали изучать, их даже стали называть Mycetozoas – грибозвери. Теперь от этого названия отказались...

Лера молчала. Она даже не смотрела в сторону листка с коматрихой.

– Ты не думай, что все они такие, – Валерик говорил теперь уже только чтобы говорить. – Это только один вид. Правда, очень распространённый. А ещё есть фулиго, арцирия, ликогала. Тоже распространённые: могу показать их тебе, если увижу.

– Не надо, – холодно ответила Лера.

– Ну почему же? – Валерик не мог остановится. – Ты просто не смотрела на них как следует. Ты их не видела. Вот, скажем, коматриха. Смотри, – и Валерик сунул Лере под нос всё тот же листок. Она брезгливо отодвинулась, – Это сейчас она старая и полуразрушенная. А представь себе молоденькую: тонкая, хрупкая. Как дымка, чёрный туман над листком. Как бокалы дымчатого стекла. Тонкие ножки, лист как золотая скатерть. Или представь себе крохотный автомобиль. Это мог бы быть рычаг переключения скоростей. Ты же не испытываешь отвращения к рычагам? Ты представь, что так и есть, только работа тонкая, миниатюрная, филигранная...

– Как ты можешь? – внезапно прервала его Лера.

– Что? – вдруг осёкся он, поражённый холодностью и надменностью её тона.

– Находить красоту в такой дряни.

Эти слова показались Валерику подлыми. Он ожидал от сестры чего угодно, только не таких слов. Он смотрел на Леру долго и очень внимательно, а потом, глядя ей в глаза, медленно и внятно произнёс:

– В самом деле: как можно видеть красивое во всякой дряни?

Это прозвучало как ответная пощёчина. Валерик тут же очнулся и устыдился, но было поздно.

– Знаешь что? – вскинулась Лера. – Это ты грибозверь, ты – умный слизень. Мерзкий, как эти... кого ты любишь. У тебя даже любовь как у них – одноклеточная.

Лера развернулась и пошла прочь.

Оставленная Лерой коляска с малышом всеми четырьмя колёсами увязла во мху. Валерик дёрнул её раз, другой – ничего не получилось. Потом всё-таки выкатил на тропинку, но дёрнув при этом так, что проснулся ребёнок. Проснулся и захныкал, потому что пора было есть.

На даче Лера подхватила малыша и скрылась в своей комнате. К ужину она демонстративно не вышла. Валерик сначала тоже хотел не есть, но не смог: ему становилось плохо физически и совсем паршиво душевно, если его мучил голод.

Что-то скрипнуло, зашуршало, потом слегка стукнуло. Тихонечко забренчало. Валерик сонно приоткрыл глаза, прислушался к шагам на крыльце. Это было нормально: Лера часто выходила в туалет по ночам – к узкому скворечнику в конце огорода. Часто даже сидела после таких походов на крыльце, глядя в звёздное небо или на рассветную полоску за соснами и рекой – сидела, пока не замерзала.

Валерик спокойно уснул. Потом проснулся. В комнате было тихо. Он прислушался, силясь уловить хотя бы тиканье настенных часов. Полежал немного, пытаясь вычислить, сколько же времени проспал. Сел на краю дивана, опустил босые ноги на холодные доски пола, поёжился, помотал головой. Снова прислушался – ничего. Тишина.

Дверь в Лерину комнату оказалась открыта. Валерик прищурился, стараясь сонными близорукими глазами рассмотреть хоть что-нибудь в темноте и, вроде бы, увидел на белой простыне детской кроватки тёмную фигурку малыша.

Леры, кажется, не было. Осторожно, боясь испугать её, если она окажется на месте, Валерик наклонился над кроватью.

Леры не было. Валерик опустил руку на высоко поднявшуюся над простынёй складку одеяла, и та послушно и мягко пошла вниз.

Сколько же прошло времени? Наверное, совсем немного, и она всё ещё не замёрзла, сидя на крыльце.

Валерик немного походил по комнате, раздумывая, ложиться или нет. Потому что он ведь мог провалиться в сон всего на пару минут...

Но беспокойство не отступало, и Валерик, одевшись, вышел-таки на крыльцо. Тут было пусто.

Он прошёлся до туалета. Дверца была заперта снаружи. Валерик открыл её и взглянул внутрь. Леры не было.

Пытаясь понять, что происходит, он сделал круг по участку, и вдруг – вдруг увидел, что калитка открыта. За калиткой, как большое ничто, темнел лес. Бледная, еле заметная тропинка выбегала с участка и почти сразу растворялась в огромной темноте. Валерик похолодел.

Он стал бродить под окнами, стараясь и видеть калитку, и слушать, что происходит в комнате, где спал малыш, одновременно.

Время шло, а Леры не было.

Казалось, должен наступить рассвет, а тьма за забором сгущалась и сгущалась. Валерик не знал, сколько времени. Он так и не посмотрел на часы.

Когда, по ощущениям, прошло полчаса или даже чуть больше, Валерику стало страшно. Он вдруг почему-то понял, что сама Лера не вернётся. Но как можно было идти искать её, если в комнате спал беззащитный ребёнок, которого не с кем было оставить? И как можно было не искать её, если ребёнок этот мог проснуться в любой момент и потребовать маму? Валерик не знал, как долго малыш спит и когда захочет есть...

Он пытался проследить Лерин путь хотя бы мысленно, он думал о лесе и понимал, что, скорее всего, туда она не пошла, потому что любила смотреть, а в лесу было слишком темно. Думал о том, что она отправилась прямо по дороге и вышла на шоссе, ведущее в город. И если бы она просто хотела уйти от него, она так бы и сделала. Но казалось, что она сбегает не от Валерика и не от ребёнка, а от собственной боли. От неё нельзя было сбежать в город, в квартиру, где Лера когда-то была со Львом. Там могло стать только хуже.

Валерик стал думать о Лериной боли, а ещё о реке: это была третья и последняя тропинка, по которой она могла уйти. В голове зазвучали слова "...и пусть река сама несёт меня...", и Валерик никак не мог вспомнить, что это за слова и откуда они. Но слова были правильные, река могла унести всё: и Лерину боль, и Леру...

Вспомнились ещё слова: "Очень больно. Наверное, как мне сейчас. Так что ты прости меня... Это всё от боли..."

Представилось искажённое, бледное, застывшее Лерино лицо, волосы, колышущиеся в воде, как тонкие нити водорослей... Вспомнился почему-то "Андрей Рублёв", и водоросли в воде, и мёртвый мальчик с волосами, колышущимися в воде. И волосы, казалось, жили, а мальчик уже умер...

Ещё вспомнилось, как он сказал, что видит красивое во всякой дряни, и что она терпеть не могла слово "дрянь", которое задевало её чуть ли не больше, чем все прочие известные ему ругательные слова... И что мать её была актрисой и самоубийцей, и сама Лера училась в училище культуры на "театрализованных постановках", а сейчас пошла наверняка к реке, и что ей было очень больно, потому что Лев уехал навсегда, и его нельзя было остановить даже ребёнком, на которого Лера так рассчитывала, а Валерик сказал ей слово "дрянь".

И вдруг оказалось, что он уже бежит по тропинке, ведущей краем леса к реке. С одной стороны деревья сливались в беспросветную черноту. С другой – синим мерцало небо с воткнутыми в него угольно-чёрными клиньями дачных крыш. Тропинка была бледной, ведущей вперёд нитью, но и она обманывала, прерывалась, выставляла подножками твёрдые дуги корней. Валерик больно споткнулся раз или два и всхлипнул, но корни были только поводом для того, чтобы всхлипнуть: совсем не они беспокоили его сейчас, совсем не из-за них он чувствовал отчаяние.

Он едва не скатился с крутого берега кубарем, подбежал к реке, к их обычному купальному месту. Леры не было.

Стояла тишина. Вода медленно и плавно катилась к мосту, словно уже поглотила Леру и сомкнулась над ней.

Рыба плеснула недалеко от берега, и снова всё стихло.

Валерик пошёл вдоль самой воды, путаясь в осоке и ветках молоденьких ив. В ботинках скоро стало скользко и влажно.

Но он шёл и добрался, наконец, до места, где крутой берег резко обрывался. Теперь река текла мимо засеянного пшеницей поля. На обрыве, как вперёдсмотрящий, стояла высокая старая сосна. Её корни клубком спутанных нитей торчали из песчаного склона. Песок был вымыт из-под них дождями, вынесен ветром, а они всё ещё пытались удержать ускользающую опору. Лера сидела прямо там, на гладких и скользких корнях, рискуя скатиться вниз.

Валерик полез к ней. Там была тропинка, но это не помогало, потому что склон был так крут, что приходилось почти ползти, цепляясь за траву. Валерик выполз на вершину обрыва чуть позади Леры и не знал, заметила ли она его приближение.

Он тихонько покашлял. Потом осторожно подошёл. Лера сидела на толстом корне, который свернулся кольцом и был похож на спящую змею. Её затылок был прижат к растрескавшейся сосновой коре, а рука заведена назад.

Глаза её были закрыты, а по щекам текли слёзы. Только увидев их, Валерик понял, что стало заметно светлее.

Вдалеке свистнуло, застучало, и из леса на мост выехал серебристый поезд. Лера открыла глаза и стала смотреть, как проносятся над медленной водой быстрые вагоны. Казалось, это отвлекало и успокаивало её. Валерик сел рядом, свесив с обрыва ноги.

Поезд уехал, но Лера не закрыла глаз, а внимательно взглянула на него.

– Я боялся, что ты... – сказал Валерик.

– Я об этом думала, – ответила Лера, – но – ... нет. Нет. Не могу.

– Хорошо.

– Поезда, вода, мост, звёзды... Успокаивает. Кажется, что всё хорошо, – сказала Лера, помолчав немного.

– Да, – ответил Валерик, – я тоже люблю сюда приходить. Только днём. Пойдём домой? Вернёмся днём... Днём тоже красиво.

Он встал и протянул Лере руку. Та, поколебавшись, схватилась за неё совершенно холодной ладонью. Её трясло.

– Пойдём, – повторил Валерик, когда Лера встала на твёрдую землю, и, пытаясь согреть, приобнял за плечи.

Лера вздрогнула.

– А где ребёнок? – спросила она, пристально взглянув Валерику в глаза. Её чёрные, как ночной лес, зрачки были окружены серо-голубым маревом рассвета.

– Я оставила тебе ребёнка! Где ты оставил ребёнка?! – она визгнула, как поезд, вылетающий из леса.

– Он дома... Спит... Но я испугался за тебя, я волновался... Мы сейчас...

– Как ты мог, как ты мог!.. – Лера задыхалась.

Она сделала шаг в сторону дома а потом развернулась и вдруг ударила Валерика кулаком. Замах был быстрым и резким, но самого удара он почти не ощутил. Казалось, у неё совсем не осталось сил.

Она побежала к даче.

Валерик, чувствуя себя виноватым, спешил за ней.

– А если он проснулся?! Испугался?! Плачет?! – Лера обернулась, выкрикивая это, и какое-то время шла спиной, пристально глядя брату в глаза.

Валерик молчал.

Она махнула на него рукой и, снова развернувшись, побежала к даче.

Высокая двускатная крыша была уже видна, но вдруг от забора отделилась плотная тень. Кто-то в сером, сливающийся с предрассветным сумраком, вихляясь и прихрамывая, убегал прочь. Валерик похолодел. Скорее по походке, чем по фигуре, он узнал бомжа. Он прижимал к груди плотный, длинный свёрток.

Валерик всхлипнул и бросился вперёд.

– Что?! – крикнула, не понимая, Лера.

– Ребёнок!

И она взвыла у него за спиной.

Бомж обернулся, и Валерик на секунду увидел его отёчное, в складках лицо. Потом бомж припустил сильнее. Валерик бросился за ним, догнал, схватил за плечо, дёрнул, развернул, почувствовал, как под пальцами трещит и расползается ветхая ткань телогрейки.

Бомж опустил руки, и свёрток покатился вниз. Тугая, тёмная ноша, чиркнув по Валериковой ладони тяжело и мягко упала на дорогу.

Лера ещё раз крикнула за его спиной и оттолкнула брата в сторону. Бомж, словно видение из кошмарного сна, растворился в предрассветном мороке.

Валерик не видел, как и куда он ушёл, и вообще, кажется, на долю секунды потерял сознание, а потом понял, что его руки, дрожа, разворачивают коричневый влажный свёрток. Но там было только какое-то тряпье. Валерик всё искал и искал что-то среди него, словно сумасшедший, который охотится за призраками. А Лера уже скрылась за калиткой.

Малыш спокойно спал в своей кроватке. Лера стояла возле, прижав сцепленные ладони к груди и с любовью глядела на его расслабленное личико, нежную тень ресниц, чуть подрагивающие ручки.

Валерик тихо вышел из комнаты, запер двери и лёг. Мобильник, оставленный на подоконнике, показывал половину пятого утра. Очень хотелось спать. Эмоций не было, они словно бы все закончились за последний безумный час. На место чувств пришли отупение и сонливость, и Валерик, с благодарностью ощущая прохладу простыни, нырнул в дремоту.

И снова скрипнул диван, Лера пришла, села рядом и позвала:

– Валера, ты спишь?

Он слышал её слова, но не спешил просыпаться.

– Валера, – настойчиво повторила она.

Он открыл глаза.

– Прости меня, – шепнула Лера. – Я виновата, я. Не надо было сбегать, и, конечно, ты испугался, и, конечно... Ну конечно, я виновата. Прости. Я понимаю, сколько ты для нас делаешь, я так тебе благодарна...

Он не успел ответить, он не знал, что отвечать.

Лера замолчала, потом наклонилась совсем близко – Валерик почувствовал прикосновение её груди к своей – и поцеловала его. Поцелуй пришёлся между щекой и губами, коснулся самого уголка губ. Он был не сестринским – Валерик понял это со всей очевидностью, и всё в его груди перевернулось. Лера взволнованно дышала, и её губы, легко коснувшись его кожи, соединились, лаская...

Ласка была мимолётной, но явной.

А потом она ушла к себе.

Утром, ещё до будильника, их разбудили громкие звуки музыки.

"Антошка, Антошка", – гулко разносилось над лесом. В пионерский лагерь приехала первая смена. Лагерь находился совсем рядом. Железная решётка его ограды, крашеная в зелёный цвет, стыдливо скрывалась в подлеске прямо напротив дачной калитки. В решётке были, как водится, проделаны лазы, и, нырнув меж согнутыми прутьями, можно было оказаться на территории лагеря, в той его части, которая была заросшей и неухоженной, и в которую пионеры бегали в кустики целоваться.

Небо было серым и мокрым, но дождь как будто не шёл, а был развешан в воздухе мельчайшей водяной взвесью.

Серый, мягкий свет и влажная прохлада убаюкивали Валерика, и он выходил с участка, покачиваясь и жмурясь.

У забора всё ещё лежал распотрошённый свёрток с бомжовым тряпьем, и Валерик кинул на него заинтересованный взгляд. Это было коричневое шерстяное одеяло, две пары штанов, пара рубах, синяя куртка-спецовка и белые когда-то кроссовки. Всё было грязным и, казалось, долго пролежало где-то в лесу. На каждой вещи был то налет мха, то слой земли, нанесённой дождём, а кроссовки были украшены даже чёрной щетиной коматрихи.

Во время своих странствий за миксами Валерик часто встречал в лесу такую вот брошенную одежду. И подумал о том, что для бомжа тряпьё наверняка было важным. И почувствовал, что украл последнее у нищего.

Преодолевая брезгливость, он кое-как подобрал распластавшиеся по земле вещи и завернул их в одеяло. Потом прислонил к забору, надеясь, что владелец найдёт и заберёт их.

Пока Валерик шёл до маршрутки, в лесу потемнело и морось сменилась редкими каплями дождя, а когда он уселся на сидение маленького автобуса, по крыше уже вовсю барабанили крупные капли.

Валерик устроился поудобнее, прислонился головой к окну и прикрыл глаза. Не спалось, и он стал думать о Лере, удивляясь, что те табу, которые нахлынули на него несколько дней назад, куда-то словно исчезли. Он больше не чувствовал в Лере сестры, не видел её маленькой, не слышал маминых слов: "Не обижайте её". Это больше не относилось к той, кто ночью прижимался к его груди мягкой податливой грудью и целовал нежно и чуть прихватывая губами кожу.

Поцелуй был искренним, настоящим – вот в чём было дело. Он переставил акценты и разрушил запреты. Он сам по себе был слишком сильным переживанием, чтобы на его фоне можно было переживать что-то ещё. Валерик улыбался: сидя в маршрутке, не открывая глаз, слушая дождь.

Он был уверен, что поцелуй повторится. Он хотел ответить на него.

Лера с маленьким Валерой смотрели на дождь из окна: на серое небо, на капли, на ручейки, потёкшие в дождевые бочки с крыш, на лужи, которые наливались во дворе.

Маленькая спора арцирии обвелаты, мёртво лежащая среди щепок и опилок, почувствовала приближение дождя ещё ночью и приготовилась жить. Иссохшая, сплюснутая, вогнутая, как контактная линза, оболочка споры насытилась водой. Спора набухла, надулась, стала похожа на мяч. Крохотные шипы на поверхности её оболочки встали торчком.

Но воды становилось всё больше и больше, и вскоре между травинками, где лежала спора, потекли крохотные, незаметные человеческому глазу ручейки. Один из них подхватил спору и потащил вперёд, мимо щепок и стружек, прочь от пищи, навстречу голодной смерти среди несъедобных трав. Её шипики отчаянно искали, за что бы зацепиться, и наконец нашли: крупная щепка оказалась на пути. Шипики зацепились за волокна. Спора замерла.

Влага проникала под оболочку и становилась нежным водянистым тельцем вокруг проснувшегося ядра. И скоро миксамёба была готова выйти наружу.

Перидий лопнул: рвано, неровно – звёздочкой, и миксамёба, отгибая острые уголки, выбралась наружу. Преследуемая наследственной светобоязнью, она тут же нырнула в щепку, затерялась среди волокон и, ещё слабая, утомлённая процессом рождения, жидкая и ненасыщенная, стала пить воду, впитавшуюся в щепку во время дождя.

Валерик приехал на работу, напился чаю, вскопал грядку, помог Александру Николаевичу сколотить декоративную изгородку... А потом отпросился в гербарий.

В гербарии он был, но минуту или две. Закинул в шкафы пару образцов и смотался, даже не подойдя к микроскопу. Ему надо было успеть домой, к маме. Хотя бы просто поговорить. Ну и взять бинокуляр, чтобы поработать на даче.

Последние две недели он слышал мамин голос только в телефонной трубке. Он соскучился и слышал, что она скучает тоже.

Мама уже была дома и приготовила ужин: отбивные и салат – всё как он любил. Но как бы ни хотелось остаться здесь, с ней, возле празднично накрытого стола, в комнате, где пахло чистотой, он не остался ночевать. Лерин волнующий поцелуй, как рыбацкий крючок, проткнул Валерикову щёку и тянул сильно, мощно, и доставал его из зеленоватой и прохладной глубины маминой квартиры.

Мама, казалось, чувствовала.

Она вела себя удивительно робко, как человек, который вдруг осознал, что ни на что больше не имеет прав, и Валерику было её очень жаль.

– Я поем и сразу поеду, – сказал он в ответ на её просительный взгляд.

– А ночевать? – тихо спросила мама.

– На даче. Хочешь, поехали со мной.

– Нет, – мама махнула рукой, – у вас там свои дела. Потом: дача не моя. Ну как мне себя там чувствовать? Нет. Не поеду.

Они помолчали. Валерик жадно ел мамин салат. Это было очень вкусно. Он и забыл, что можно так вкусно есть. Живя на даче с Лерой он, не отдавая себе в этом отчёта, всё время находился в напряжении, чутко спал, быстро ел и не чувствовал ни вкуса еды, ни удовольствия от свежей постели.

Валерик дожевал и, чтобы что-то сказать, произнёс:

– Хорошо у нас стало. Просторно.

– Одиноко, – ответила мама и сложила на коленях руки, как складывали их одинокие героини старых фильмов.

– Ты же, – Валерик чувствовал себя выбитым из колеи, – всегда мечтала, чтобы, раз уж квартира такая маленькая, тут было поменьше вещей. Да и людей поменьше. Теперь... теперь ты хозяйка, можешь делать, что хочешь. Ты же всегда говорила: и когда же я смогу делать что захочу в своём собственном доме? Ну вот...

Мама всхлипнула, а Валерик почувствовал себя так, словно она обманывала его, а сама хотела не этого, а чего-то ещё.

– Так чего же ты хочешь? – спросил он с искренним недоумением.

– Ну, – и она смахнула слезу, а Валерику стало совсем плохо, – чтобы ты был. Я же ради тебя...

– Мама! – Валерик почти крикнул, отчаянно пытаясь остановить её слёзы и не сделаться заложником этих слёз. – Мне двадцать шесть лет. В таком возрасте дети уходят, как ни крути. Так устроено.

– Значит, как мне хочется, не будет уже никогда...

И она замолчала, словно приказав себе не устраивать самобичевания. Все всё понимали, но чувства оставались за скобками. И казалось, если внести чувства внутрь, то ответ окажется неправильным, ведь не зря же математики выдумали скобки.

– И что же, – спросил Валерик, внезапно осознав, что ответ будет важен и для него, – ты никогда не была счастлива? Никогда в жизни?

Мама отрицательно покачала головой, и только потом сказала, поджав нижнюю губу так, что от неё к подбородку потекли две глубокие, волнами, складки:

– Нет. Как отец умер – не была. Вот так чтобы вообще всё было хорошо – ни единого дня. Всё думаю, думаю... Как он умер?

Валерик замер. Ему казалось, что всё было известно. Мелькнула даже мысль, что мать что-то от него скрывает.

– Зачем он туда полез, в горящий цех? По ошибке? Случайная смерть, глупая? Так это одно. Вот тогда, думаю, горе должно быть сильное, острое. Может быть, подумал, что там человек. Может быть, показалось или послышалось что-то. А если было пустое геройство? Показать, что я, мол, лучше всех. Сам справлюсь. Это другое. Не тут, так там бы погиб. Значит, всё равно когда-нибудь так и вышло бы. Значит, мне надо было заранее смириться. А ещё могло быть, что у него там, например, заначка была спрятана. Тогда от жадности погиб. Тогда и жалеть его, вроде как, нечего. Всю бы жизнь мне тогда испортил...

– Мама! – Валерик не выдержал. Ему казалось, это бред. Ему казалось, что невозможно жить с такими мыслями больше двадцати лет. Мама не могла помнить того, что происходило тогда на самом деле. Это казалось манией, навязчивой идеей и потому было страшно.

– Да... – мама застенчиво и словно извиняясь улыбнулась, как будто поняла, что говорит что-то не то.

– А может быть, он просто физику плохо учил в школе и не знал, что огонь устремляется туда, где больше кислорода...

– Ты жестокий, – мама посмотрела пристально и сердито, и Валерик, сдаваясь, понял, что она до конца жизни продолжит гадать, зачем же отец сунулся в этот горящий мебельный цех. И с каждым днём всё больше и больше будет забывать его реального и будет придумывать всё больше и больше мотивов и поводов.

– А потом, – мама продолжила, она будто решилась вдруг выговорится, – с тобой было тяжело: без денег, без поддержки. Виктор появился – со своим таким же Валерием. Думала, легче будет – не стало легче. Деньги появились – заботы удвоились. Только вы, вроде, выросли. Только я думала для себя пожить: Ирка с Леркой! Квартира ма-аленькая, теснотища! Друг у друга на головах! У! Личной жизни никакой! Ссоры, скандалы: на кухне, шёпотом... Они как уехали, мне как-то даже легче стало. Веришь ли? Ну не любила я его, наверное... Просто... Ну неплохой он был, Витька. Помогал мне всегда. Ирка его с толку сбила, так и её винить сложно, потому что Генка её дерьмо дерьмом был. Не повезло ей. Уехали, и ладно. И бог с ними. Детей тут оставили – и хорошо. Я же привычная. Меня как угодно можно пользовать! Хоть в мамках, хоть в няньках! Я же понимаю: молодожёны!..

На глаза её навернулись слёзы.

– Мама, ну что ты! – Валерик присел возле неё на корточки и попытался заглянуть в глаза. Мама закрылась руками и затрясла головой.

– Думала, – сказала она сквозь слёзы и глухой забор сцепленных ладоней, – вырастете, начнёшь ты зарабатывать потихоньку, они разъедутся, ты останешься. Поживём как люди. Не в куче, а только мы. Как сами хотим.

– Мама, ну вот, вот теперь нет никого! Живи, как хочешь!

– Теперь пусто... Теперь и не хочется ничего...

Валерик возвращался на дачу с большой спортивной сумкой, в которой лежали сменная одежда и бинокуляр.

На желудке у него было сытно и тяжело, на сердце – тяжело и голодно. Он хотел увидеть Леру, хотя и не беспокоился о ней: звонил ей из города почти каждый час, и она отвечала ровным, обычным голосом. Малыш гулил где-то фоном. Всё, кажется, шло нормально.

На кухне уже горел, высвечивая неровную фанерную обивку стен, свет. Лера стояла у плиты, помешивая рагу. Малыш, пристёгнутый к высокому стулу, сосредоточенно грыз игрушку.

Лера увидела Валерика и рассеянно улыбнулась. Потом, отставив руку так, чтобы масло с лопатки капало на сковороду, поцеловала его в щёку быстрым сестринским поцелуем. Поцелуй пришёлся в то самое место, где сидел невидимый крючок, будто бы Лера небрежно проверяла, крепко ли, всею ли щекой Валерик на него насажен.

И тут же, сразу после неловкого поцелуя, над ними грянуло : "We will, we will rock you!"

– Что это? – вздрогнула Лера.

– Это пионеров зовут на ужин, – Валерик пожал плечами. Малыш в своём стуле затих, раздумывая, заплакать ему или нет. Потом снова принялся грызть игрушку.

– А ты был пионером? – спросила Лера.

– Нет, что ты! – Валерик нервно засмеялся. – А что?

– Да так, – Лера пожала плечами. – Ты просто весь такой правильный. Тебе бы пошло.

Миксамёба наконец-то напилась. Теперь она хотела есть и охотилась за бактериями, живущими на подмокшей, гниющей древесине щепки. Когда миксамёба находила такую бактерию, или спору гриба, или любую другую посильную для неё крошку пищи, она вытягивалась, становясь похожей на человека, раскинувшего руки в приветствии, и обнимала кусочек пищи всем телом, приникала к нему плотной оболочкой, обволакивало, пускало в ход сложную химию жизни и делало кусочек частью себя, растворяло, становясь всё более оформленной и плотной. Миксамёба росла и готовилась. На своём пути между волокнами щепки она иногда встречала других амёб арцирии обвелаты, но игнорировала их. Они были пока не интересны ей: не съедобны. Время ещё не пришло.

Она охотилась за бактериями целые сутки, наслаждаясь моментами, когда находила их, наслаждаясь своим плавным движением, выбрасыванием ложноножек. Пока именно это было смыслом миксамёбовой жизни. Где-то в глубине души она твёрдо знала, что смыслы не вечны и приоритеты меняются, но сейчас хотела жить лишь скольжением и охотой, и на это было её святое право.

Так миксамёба дожила до утра. Она наелась. Ей смутно захотелось чего-то нового. Вспомнились те миксамёбы, что проползали мимо. В них не было смысла как в пище, но чувствовался иной волнующий смысл.

Отяжелевшая, густая, насытившаяся миксамёба остановилась и начала звать.

Валерик проснулся от поцелуя. Поцелуй был горячим и жарким. Его хотелось сбросить с себя, как ватное одеяло в июльскую ночь. Но он был Лерин, и Валерик замер и принял его, как приторное лекарство, чувствуя скорее необходимость, чем наслаждение.

Сердце колотилось, потому что он впервые понял, что Лерин – Лерин! – поцелуй может быть неприятен. И терпел, потому что знал: завтра он захочет этого, потому что хотел вчера... А значит, сегодня нужно было терпеть.

Валерик вряд ли умел целоваться. Он ответил Лере, как мог, но очень осторожно, ещё более боясь испортить всё неуклюжим движением, чем бездействием.

Потом заплакал малыш, и Лера ушла.

Валерик чувствовал себя спящей красавицей: с тех пор, как она начала его целовать, и до того, как ушла, он так и не открыл глаз. И он не знал, чего Лера хотела: просто выразить благодарность или чего-то большего.

Льва рядом не было, и спросить было не у кого.

Утром, когда Валерик встал, чтобы идти на работу, Лера уже была на кухне. Она только что сварила себе овсянку на воде и заправила её мюслями из сомнительного вида банки. Валерик не посмел отказаться, когда Лера предложила ему порцию, и потом, когда шёл к маршрутке, его слегка подташнивало от склизкой, полуостывшей каши и размокших приторных кусочков.

Лера вышла на крыльцо проводить его и поцеловала в щёку. Поцелуй вышел у неё не сестринским, а почти таким же откровенным, как ночной. Валерик шёл и чувствовал её руку на своём затылке и прикосновение её мягкой груди к своей, и, может быть, его подташнивало от волнения и возбуждения, а вовсе не от каши.

В маршрутке пришлось положить на колени портфель: ничего, кажется, не выдавало Валериковых чувств, но он всё равно боялся опозориться.

Он всё портил на работе в этот день, и Александр Николаевич в конце концов вышел из себя, что Валерик видел впервые в жизни.

Мыслями он был дома, барахтался в поцелуях, ел овсяную кашу на воде, спал под слишком тёплым одеялом...

А Леру встретил на крыльце. Она, казалось, высматривала его, сидя на перилах.

Её спина прислонилась к опоре крыльца, а согнутые в коленях ноги стояли на венчающей перила доске. На ногах были круглоносые балетки и, подойдя, Валерик увидел, как вольно сидят они на узкой ступне, и ещё увидел тонкие струны сухожилий, бегущих к пальцам. Нога была чуть загорелой, и кожа мерцала в мягких предзакатных лучах шёлковым блеском.

На Лере были надеты джинсовые, обрезанные по самые ягодицы, шорты и белая майка. Волосы, распущенные и тщательно расчёсанные, стелились по плечам и спине.

Валерику стало даже плохо при мысли, что она так выглядит ради него. Он готовился к поцелую и не знал, каким он будет на сей раз: сестринским или тем, ночным...

Но тут над лесом грянул Меркюри, и Валериков желудок, услышавший призыв к ужину, жалобно и громко заурчал.

Лера расхохоталась. Валерику стало понятно, что сейчас она его не поцелует.

Лера наклонилась вперёд и взлохматила рукой его жидкую чёлку, как всегда прилипшую ко лбу.

– А у нас есть готово! – сказала она, улыбаясь. – Мы тебя ждём есть!

И только тогда Валерик перевёл взгляд на малыша, который сидел тут же, на крыльце, пристёгнутый к коляске, и жевал резиновое кольцо, усеянное мелкими пупырышками.

– Слушай, – Лера подхватила одну из его сумок и потащила в кухню, несмотря на вялое Валериково сопротивление, – а ты меня не отпустишь, а? После ужина, м?

И она почти мурлыкнула. И когда разбирала сумку, жмурилась то ли от яркого света лампочки, то ли от удовольствия.

– Куда отпустить? – Валерик нервно потёр мигом вспотевшую под оправой очков переносицу.

Лера втолкнула в кухню коляску с ребёнком.

– Я Валерочку покормлю, а ты уложишь, да?

– Я уложу, да. Но куда ты?

– Я в лагерь. В ла-герь.

– Куда?

– Ну в лагерь же! Там сегодня дискотека. Меня мальчики пригласили.

– Какие мальчики?!

– Ди-джеи. Там работают мальчики-ди-джеи.

– Маленькие?

– Ну мои примерно ровесники. А что?

– Да нет, ничего. Мне просто трудно представить... И... Зачем ты туда пойдёшь... И...

– Да Валер! – Лера посмотрела на него так грозно, что он едва не подавился слюной. – Я тут сижу одна. Я ничего кроме ребёнка-стирки-готовки не вижу. Ну?! Могу я пойти потанцевать? Просто потанцевать?! Отвлечься. Нет? Расслабиться. Нет?

– Нет, ну да... Ну, в смысле, конечно, наверное, можешь...

Валерик блеял. И покрывался испариной от того, что знал: если у Леры плохое настроение она сейчас скажет ему зло: "Опять ты блеешь".

– Иди, – выдавил он из себя, наконец, чёткое и определённое слово. – Иди, конечно. Отдохни.

– Спасибо! – Лера обвила его сзади руками и чмокнула в шею над воротничком. Жёсткая основа воротничка больно впилась при этом в кожу.

За ужином Лера торопилась, и Валерик видел, что она торопится. Еда стремительно исчезала с тарелки с золотым ободком, конфета была запихнута в рот сразу, чай – выпит одним глотком.

Потом она долго ругалась на малыша, который не хотел брать грудь.

Валерик хотел сказать, что тот, наверное, ещё сыт; хотел посоветовать ей подождать ещё час и пойти потом, но... Но сидел и смотрел на деревянную лестницу, ведущую из кухни на второй этаж, и на брёвна, щели между которыми были тщательно законопачены мхом. Конопатил Лёвкин дед. Валерик хорошо помнил, как просушенный мох под долотом скрывался в щели. Помнил, как много дед делал для своей жены: делал всё, что она хотела. Правда, бабушка всегда делала что-нибудь в ответ. Но Валерик верил, что если Лера когда-нибудь полюбит его, она тоже будет нежно о нём заботиться.

Наконец малыш сдался, и в комнате за дверью воцарилась тишина.

Минут через пятнадцать Лера вышла.

– Он не спит, – сказала она, кивая на дверь.

– Уложу.

И Валерик замялся:

– Тебя, может быть, проводить?

– Нет. Светло же ещё, – и Лера кивнула на окно, в котором догорало солнце. Оно садилось ровно за ветвистую яблоню и казалось фонарём, укутанным в ажурный зелёный абажур.

Валерик посмотрел на солнце, на которое теперь можно было смотреть, не боясь, что заболят глаза, и подумал, что даже рад Лериному уходу. Ему представилось, как уютно им будет вдвоём с малышом. И как не надо будет смотреть на такую красивую Леру и испытывать сразу так много чувств, и так много сомневаться и надеяться.

Он заглянул к малышу и увидел, что тот сидит в кроватке и бьёт ладошкой по картинке в картонной книжке.

– Я сейчас, – шепнул ему Валерик и вышел во двор.

Лера вышла за забор, перешла дорогу в две колеи, по которой машины подъезжали к дачам, и направилась к дыре в ограде лагеря. Раздвинулись и упруго сомкнулись папоротники, мелькнула среди осин белая ткань майки – и она ушла, ни разу даже не обернувшись.

Валерик постоял немного и послушал, всё ли тихо. Потом зашёл на участок и прикрыл за собой калитку. По пути он наступил на щепку, в которой жила миксамёба, но она этого даже не почувствовала: она сидела внутри и интересы у неё были поважнее, чем чья-то тяжёлая нога, на секунду придавившая податливую подгнившую древесину: ей показалась интересной другая миксамёба, она звала её для спаривания.

Та послушалась, пришла. Соблазнилась акрозином, запахом без цвета и вкуса и почти неслышным, но всё равно привлекательным и сильным.

Две миксамёбы дотронулись друг до друга, соприкоснулись поверхностями, их оболочки слились, и накопленные за несколько дней вещества смешались в одно. Но ядра плавали внутри общей клетки отдельно друг от друга. Миксамёба сравнивала, пробовала. раздумывала. Нет, ей не нравился такой партнёр, она не хотела сливать с ним ядро. Она стала отталкивать вторую клетку, стараясь при этом урвать как можно больше полезных веществ.

Миксамёбы снова разделились. Та, первая, стала, пожалуй, гуще. Ей удалось извлечь максимум пользы из короткого свидания. Она замерла, отдыхая. Знала, что позже позовёт ещё раз.

Валерик вернулся в комнату. Малыш увидел его, стоящего в дверях, и слюняво заулыбался. Валерик присел на корточки перед кроватной решёткой, взялся за круглые деревянные рейки.

– Привет! – сказал он. Валерику было тоскливо, и больше поговорить было не с кем.

– Гны! – вдруг булькнул малыш. – Гны! Гны! – радостно повторил он, стуча раскрытой ладошкой с растопыренными пальцами по Красной Шапочке, которая красовалась на картонной странице книжки.

У него была замечательная улыбка: такая заразительная, что Валерику тоже захотелось улыбнуться. Малыш внимательно и весело смотрел на него синими глазами, яркими, чистыми и очень умными. Пушистые ресницы смыкались и размыкались, заставляя глаза мерцать. Взгляд его уже был серьезным, а улыбка ещё не покинула рта, где среди ярко-красных, твёрдых и набухших дёсен ослепительно белел первый прорезавшийся зуб.

Ручки ещё раз припечатали Красную Шапочку, малыш доверительно наклонился вперёд и сказал:

– Габа. Бгаба.

И Валерик вдруг понял, что впервые за шесть месяцев смотрит этому человеку в глаза. Малыш всегда копошился где-то возле. Или сидел в коляске перед. Или в стульчике сбоку. Если Валерику приходилось переодевать его, Валерик смотрел на одежду или на испачканную попку. Если приходилось укачивать на руках, то смотреть хотелось куда-то вдаль: наклонённая вниз, шея быстро затекала.

И ещё – Валерик понял только сейчас – он никогда не называл малыша по имени. Никогда даже не думал о нём как о Валере. Это был малыш, ребёнок, некто без имени, принадлежности, характера, чувств. Кто-то важный Лере, более ничего.

Но вот же он сидел с мечтательным видом, которого не может быть у того, кто не чувствует и не думает. Он смотрел большими ясными глазищами и, казалось, звал поговорить о чём-нибудь. Звал так ясно и определённо, что Валерик неожиданно для себя начал:

– Ва... Ва...

И понял, что не может выговорить общее для всех имя по отношению к совершенно отдельному малышу.

– Ну и что мы будем делать? – спросил Валерик.

– Ньдя-я, – ответил малыш, и слюна густой струйкой потекла по его подбородку.

– Не знаешь... – кивнул головой Валерик и салфеткой вытер племяннику рот.

– Ньдя-я, – снова сказал малыш и засмеялся.

– Хочешь быть Валерой?

– Бгымбга! – и Красная Шапочка снова получила по шапке раскрытой ладонью.

– Ясное дело, нет, – и Валерик прижался к решётке так, что почувствовал, как прутья отпечатываются у него на лице, обещая длинные, припухшие по краям красные метины. – А кем ты хочешь быть?

Малыш то ли устал, то ли ждал ответа от взрослого, то ли просто изучал изменившееся, странно сплюснутое прутьями лицо, но молчал.

– Даня, – сказал Валерик и отодвинулся от кроватки, словно желая окинуть малыша взором и определить, идёт ли ему имя. – Даня?

– Гаа-бум! – и Даня чихнул. Слюни полетели во все стороны и усеяли Красношапочкино лицо мелкими брызгами, словно слезами.

Валерик взялся за салфетки и принялся вытирать блестящий картон, приговаривая:

– Ничего, сейчас вытрем. А сама виновата, да, Дань? Нечего в лес ходить, где волки. Не будет в лес ходить – и плакать не будет. Га-бум?

– Гымга!

Они проговорили так ещё около часа, хотя Лера велела им ложиться сразу. Наконец Даня стал сонно подхныкивать, и Валерик, убрав из кроватки игрушки и книжки, подхватил его на руки.

Малыш уснул на удивление быстро и крепко. Валерик, приготовившийся укладывать долго, даже растерялся. Он послонялся по дому, заварил себе чаю и выпил его вприкуску с каким-то отечественным фильмом. Телевизор он включил совсем тихо, и фильм оттого смотрелся вполне терпимо, хотя чувствовалось, что играют плохо.

Потом захотелось в туалет, и Валерик вышел на крыльцо. Леры не было видно, а он не знал, как отойти от спящего ребёнка: уже стемнело, в траве стрекотала всякая ночная мелочь, хрипела в морковной грядке медведка и ветерок слегка шумел ветвями, так что Валерику в этом шуме чудились крадущиеся шаги бомжа.

Он всё же не выдержал, проверил задвижки на окнах, запер двери на ключ и помчался в конец огорода, громко топая по бетонным плиткам тропинки: всю жизнь, с самого детства, Валерик боялся раздавить лягушку и потому шумел, когда шёл огородом в темноте.

В узком стандартном скворечнике гулко зажжужжала, ударяясь о стекло, разбуженная муха. Вторая вылетела из дыры над ведром и неприятно ударила Валерика в голый зад, так что он вздрогнул, как от резиновой пули. Сидя в скворечнике, он всё время пытался наклониться так, чтобы видеть сквозь щели между досками дом, но это было жутко неудобно.

Обратно Валерик почти бежал, застёгиваясь на ходу. Сердце колотилось так, что ему казалось, лягушки должны разбегаться только от этого стука.

Даня был на месте, а Леры всё ещё не было.

Валерик принялся ходить от ребёнка к воротам, от ворот к ребёнку. Он прислушивался к звукам лагеря, но там было темно и тихо, и вспомнилось, что Лера не взяла с собой фонарик. И мобильный телефон. У неё были такие тесные шорты, что он просто не поместился бы в карманах.

Спустя полчаса Даня начал покрёхтывать, и Валерик забеспокоился ещё больше: казалось, ребёнок собирается проснуться и поесть. Лера нужна была срочно. Валерик стоял у кроватки, тихонько шептал "а-а-а" и нервно поглядывал в окно, из которого был виден только малинник и кусочек соседнего участка, и совсем не видны были ворота.

Даня проснулся и расплакался. Валерик подхватил его на руки и начал укачивать. Малыш замолкал, но ненадолго: тыкался носом в Валериково плечо, ожесточённо бил по его груди кулачком и снова начинал хныкать.

Валерик включил неяркую бра, достал игрушки, попытался отвлечь, но всё было напрасно: Даня был очень голоден.

И тут пришла Лера.

Он так был занят плачущим ребёнком, что не заметил сначала её появления и вздрогнул, когда она сказала:

– Опять все окна позакрывал! Душегубщик.

Слова, вылетавшие из её рта, были смазанными, нечёткими, будто смятыми, как газетная страница.

Валерик обернулся: Лера стояла в дверях и слегка пошатывалась, ухватившись рукой за дверной косяк.

– Ты пьяная? – ошарашенно спросил Валерик.

– Я немножко совсем расслабилась... – прошептала она.

– Как же?.. Как же... Как же кормить ребёнка?

– Ничего. Немножко. До груди и совсем не дошло... – Лера глупо улыбнулась и взяла Даню на руки. Валерик испугался, что она уронит его.

– Иди, – сказала Лера. – Ну?

Валерик не мог заставить себя выйти, он боялся за Даньку. Ещё вчера он, наверное, вышел бы – но не теперь, когда у ребёнка было настоящее имя. Потому что имя "Валера", казалось, исчерпало свои возможности, порвалось как короткая плёнка, которую пытались натянуть на большой парник.

– Иди! – Лера злилась. – Думаешь, буду кормить при тебе?

Голодный Даня плакал, чувствуя близкое молоко.

Валерик вышел в большую комнату, прикрыл за собой дверь и сел на диван, обхватив голову руками.

Даня плакал, и казалось, что теперь он плачет ещё горше, чем прежде. Ему, наверное, не нравился резкий и чужой запах матери, её изменившиеся интонации и движения. Он отказывался есть, а Лера ругала его.

Малыш капризничал долго, Лерина ругань стихла, превратившись во что-то жалобное, кажется, даже со всхлипами. Потом Данька затих. Тишина ещё раза два или три прерывалась его взволнованными всхлипами, потом установилась окончательно.

Валерик отнял руки от головы. Он ждал пять, десять, пятнадцать минут – всё было тихо. Вышел на крыльцо, постоял, думая, что прохладный ночной воздух его успокоит – не помогло. Ночь была душной, паркой, навязчивой, как попрошайка. Она давила темнотой и теплом, не давала свободно вздохнуть и только усиливала Валерикову тревогу.

Он запер двери – по привычке, не отдавая себе в этом отчёта, и вернулся к своей неразобранной постели. В Лериной комнате было без изменений тихо, но свет ещё горел: тонкая полоска пробивалась под дверью.

Валерик не выдержал, сунулся посмотреть. Створка двери предательски скрипнула и зашуршала, цепляясь за дощатый пол.

Но Лера не проснулась: она лежала на кровати поверх пледа, не раздевшись, и тихонько похрапывала. Лицо её было нездорового сероватого цвета и казалось бесформенным, рыхлым. Она была словно Снегурочка, попавшая под лучи июльского солнца: начала таять, теряла былую холодность, так красившую её.

В комнате стоял ощутимый запах перегара.

Даня спал в своей кроватке, на боку, подложив под щёку круглый пухлый кулачок. Он всё ещё вздрагивал, словно доплакивал во сне недоплаканное. У него были опухшие веки и на щеках расцветало несколько красных пятен.

Валерик лёг спать, оставив свет включённым и дверь между комнатами открытой.

Он чутко спал и слышал, как Даня хныкал и как Лера кормила его грудью – и это снова было долго и тяжко. Через час стало светать, и Даня проснулся. Валерик забрал его себе, но не задремал возле, а усадил племянника в подушки и стал читать ему книжку с картинками. Даня что-то лопотал, взмахивал от восторга руками и время от времени прижимался к плечу Валерика ртом, присасываясь, стараясь то ли укусить, то ли выказать так свою безграничную радость.

А у Валерика на душе было тяжело: он видел, что красные пятна на Даниных щеках никуда не делись, а стали ярче и шире. Он слышал, как жалобно похрапывает обычно бесшумно спящая Лера, и думал, что всё в их семье катиться в тартарары.

Валерик играл с Даней, пока тот не уснул. Потом просто сидел, глядя на часы, стрелка которых отмечала уже начало рабочего дня. Вышел на крыльцо, позвонил и предупредил Александра Николаевича, что сегодня задержится, возможно, даже прилично. Пообещал писать дома статью, включил ноутбук, достал из шкафа бинокуляр и образцы.

Работа почти не шла.

Наконец, Лера проснулась и, хмурая, вышла из спальни. Она прошла мимо Валерика почти не глядя на него, и долго-долго оставалась в конце огорода, где были скворечник-туалет и банька. Потом вернулась. На кухне зашумел чайник.

Валерик вышел к Лере и сел на софу возле стола. Она готовила себе чай, не поднимая глаз: грустная, раздавленная, пристыжённая.

Лера пила сладкий чай чашку за чашкой. Её лицо светлело. Глаза становились по-обыкновенному ясными.

Проснулся и заплакал малыш. Лера не стала, как обычно, сидеть, выкраивая себе ещё минуту-другую отдыха. Она тут же сорвалась с места и побежала к ребёнку.

Даня не плакал. В доме царила тишина: спокойствие с лёгким оттенком вины. Валерик выпил чаю под аккомпанемент тишины, умылся и оделся, чтобы ехать на работу.

– Я уехал, – сказал он, едва глянув в Лерину комнату. Взгляд был быстрым, но Валерик успел заметить, что Лера мажет лицо сына кремом.

Он не успел ещё выйти на крыльцо, как Лера догнала его, развернула к себе, обняла и спрятала лицо, прижавшись к его груди.

– Прости меня... – шепнула она.

Она чувствовала себя очень виноватой, и Валерику стало стыдно, как будто он уже ударил её по одной щеке и сейчас замахнулся, чтобы ударить и по той, которую Лера сама подставила.

– Ничего, – шепнул он в ответ, – я же понимаю: сидишь тут совсем одна целыми днями. С ума сойти можно! Как в камере. И... и сорвалась...

– Сорвалась... – эхом повторила она. – Мне так плохо, так стыдно... Ты прости меня.

– Я простил, простил! Я и не обижался... Ты только... ты просто не делай так больше... Я буду тебя отпускать, чтобы ты смогла погулять, пообщаться... Но ты только не пей, не опаздывай... У тебя же сын, у тебя молоко...

– Да, да, – Лера кивала, слегка стукаясь головой о Валерикову грудь, а потом подняла лицо, прижала ладони к его щекам, так что прохладные пальцы коснулись висков, и начала лихорадочно целовать, попадая губами в лоб, в глаза, в подбородок, а потом прижалась к Валериковым губам.

Он ответил, но жар, волнение и дрожь не настигли его на этот раз. Чувства, казалось, подчинялись ему теперь. Валерик стал старшим и ведущим, сам удивился своей взрослости и тому, как Лера подчиняется ему, меняет свой лихорадочный ритм на его размеренный и спокойный.

– Мне на работу... – сказал он наконец.

– Иди, – просто ответила она, и в её голосе не было ни капли обвинения в том, что он опять уходит и опять оставляет её одну.

День, вслед за ночью, оказался жарким.

Миксамёбе приходилось не сладко. Она жаждала влаги и не могла думать о любви. Она замерла на месте и погрузилась в дремоту. Никого больше не звала, и её никто не звал.

К вечеру она стала покрываться жёсткой коркой, чтобы сохранить в худеющем тельце остатки влаги. Просто приникла к одному из волокон внутри щепки и, казалось, умерла.

Вечер следующего дня пах разогретой смолой, пьянил ароматом хвои и сохнущих трав.

Валерик стоял возле самой калитки и вглядывался в подлесок за забором лагеря: Лера только что скрылась там.

Он верил и не верил ей одновременно, и очень тревожился.

И вдруг белая Лерина майка, загорелые ноги и короткие тёмные шорты замелькали слева на тропе, словно она пробежалась вдоль забора, пролезла сквозь другую дыру и, сделав круг, возвращалась теперь домой.

Сердце Валерика стукнуло и радостно забилось. Он представил себе крепкий чай с конфетами, темноту за окном, тихий разговор, приглушённый смех, и, может быть, ещё один поцелуй...

Но это была не Лера. Девушка, которая шла по тропе была примерно того же возраста и того же роста, но её волосы были чуть темнее, бёдра – шире, ноги – немного короче. Она словно была Лерой, но попроще, без изыска, без шарма. И распущенные волосы девушки лежали ровно и строго, темнели на плечах блестящими прядями, не спутывались в медовые паутинки арцирии.

Валерик потерял к ней интерес, как вдруг, почти поравнявшись с ним, девушка остановилась. Валерик повернул голову направо: там стоял бомж. Несмотря на жару, на бомже была синяя спецовка, с плеча которой, как аксельбант, свисал подсохший мох. На ногах белели кроссовки с чёрной щетиной коматрихи. Бомж раскинул руки, словно пытался поймать девушку, как футбольный мяч. Она сделала робкий шаг вправо, чтобы обойти его, но и он двинулся в ту же сторону. А потом, словно не в силах больше ждать, кинулся прямо на девушку. Та визгнула и прыгнула к Валерику. Валерик пропустил её мимо себя, на участок, и тут же захлопнул калитку.

Забор был глухим, а высматривать бомжа через узкие щели, припав лицом к доскам, казалось глупым, и Валерик с незнакомой девушкой просто стояли на лужайке, глядя друг на друга.

Потом Валерик сказал:

– Валерий, – и протянул руку для рукопожатия, хотя никогда в жизни так прежде не делал. Он понял это, смутился, попробовал убрать руку, но девушка пожала, улыбнулась и сказала:

– Лёля.

Её ладошка была мягкой и прохладной, и это оказалось очень приятно.

– Вы не могли бы меня проводить? – спросила Лёля. И голос у неё тоже был мягким и прохладным, как только что застеленная постель.

– Проводить... – Валерик в растерянности потёр лоб. Его собственная рука была горячей и шершавой, и он подумал про Лерину ладонь: та бывала горячей, но не сухой, как раскалённый песок, а живой, как верхние лепестки огня, или как искажённый, колышущийся над костром воздух. И ещё она была тонкой и рельефной. Неуловимой, но при этом удивительно реальной, состоящей их натянутых, как струны, жил и тоненьких, но жёстких косточек.

– Проводить не могу... К сожалению... У меня ребёнок... Там... – и, отняв ладонь ото лба, Валерик указал на дом.

– Ваш ребёнок? – непонятно для чего уточнила Лёля.

Можно было оскорбиться, но она так легко и открыто улыбалась, что Валерик вдруг почувствовал себя с ней удивительно свободным.

– Нет, – он разулыбался, – племянник. Просто он маленький, спит, а никого больше на даче нет. А хотите, пойдёмте в дом, я вас чаем напою. Кстати, со второго этажа видно дорогу. Попьем чаю и поднимемся посмотрим, ушёл бомж, или нет.

Лёля легко согласилась, и пока шла рядом с Валериком по дорожке, он подумал, что она очень естественная. Настолько естественная, что кажется, будто она была тут тысячу раз.

Он оставил гостью на кухне, а сам пошёл взглянуть на малыша. Данька спал, высунув ножку из кровати. Валерик улыбнулся, и вдруг почувствовал, что Лёля стоит сзади. Она подошла тихо, неслышно, но её присутствие чувствовалось, словно вся она была устроена так, чтобы, не дай бог, не напугать внезапным появлением. Она улыбнулась, увидев малыша, и, почти не глядя, подхватила синие махровые ползунки, кое-как брошенные Лерой на спинку стула. Разгладила их, сложила, и так же, не глядя, вернула обратно.

– Хорошенький! – шепнула Лёля. – Пойдёмте чай пить. Я там чайник уже поставила.

На кухне уже пыхтел чайник. Валерик достал из шкафчика заварку.

– Вы с каких дач? – спросил он через плечо, заваривая чай.

– Я не с дач. Я из лагеря, – ответила Лёля. – Вам чем-нибудь помочь?

– Из лагеря? – у Валерика ёкнуло сердце.

– Да. А что?

– Да нет, ничего. Просто... Ну лес кругом. А вы там... Ну женщины же одни. Страшно.

– Нет, – Лёля засмеялась. – И вообще-то никогда страшно не бывает, я уже второй год езжу. А теперь тем более: спортивный же лагерь. Сплошные тренеры.

– Какие тренеры? – у Валерика в глазах потемнело.

– Ну как какие? – Лёля осторожно поднесла к губам чашку и тихонько втянула в себя глоточек обжигающе горячего чая. – Футболисты, самбисты, дзюдоисты, легкоатлеты... Ну всякие! Какие ещё бывают?

– Ага, – сказал Валерик и сел. – Ага...

Вдруг жара, которая стояла последние дни, стала ощутимой и давящей. Пот потёк у Валерика по спине. Вдруг оказалось, что он всё неверно себе представлял. Он думал, что вечерами Лера сидит у костра в окружении девушек, которые работают воспитателями, хохочет, пьет водку, ест всякую ерунду вроде чипсов...

Он знал, что Леру пригласили в лагерь ди-джеи, но был уверен, что кроме них мужчин там нет... Или почти нет... А Лера не любила останавливаться на том, что первое подвернулось под руку. Ей нужен был выбор.

Нет, конечно, между футболистом, дзюдоистом, самбистом и легкоатлетом Лера выбрать могла. Конечно. И Валерик инстинктивно втянул живот, почувствовав, как при этом жирок собирается в круглые, валиками, складочки.

– А как зовут малыша? – спросила Лера.

– Даня. Валера.

– Как это?

– Ну... Если честно, то его зовут Валера – по паспорту. В смысле, по метрике. По свидетельству. Но мне... мне не нравится. Не очень. И я зову его Даня.

– Такое странное имя, – Лёля, смутившись, глотнула ещё чаю.

– Почему странное? – Валерик снял очки и протёр их краешком футболки: стёкла запотели от поднимающегося над чашкой пара. – Обычное имя.

– Ну потому и странно. Уж слишком оно обычное. Кажется, если и менять, то на что-нибудь эдакое.

– Ну знаете, – Валерик снова попытался отпить чай, но не смог дотронуться губами до кипятка и отодвинул от себя чашку, едва не расплескав, – иногда и Даня – очень необычное имя. В нашей, например, ситуации.

Лёля, казалось, почувствовала его раздражение и испуганно затихла, а Валерик расстроился, что нечаянно расстроил её.

– Давайте посмотрим, вдруг он уже ушёл? – Лёля поднялась, готовая идти на второй этаж. У неё была почти полная чашка чая, и возле лежала надкушенная конфета.

Валерик вздохнул и тоже встал. Они поднялись наверх по деревянной лестнице, и Валерик в который уже раз поразился тому, какой чужой выглядит сверху привычная кухня, перечёркнутая жёлто-сосновыми перекладинами перил.

На втором этаже было душно из-за нагретой крыши, и Валерик поспешил открыть окно. Тут было просторно и пахло деревом и лаком. С одной стороны обшивка была ещё не окончена, и там темнела рубероидом и грубыми необработанными досками изнанка крыши. Валерик очень медленно работал здесь: ему вполне хватало комнат внизу.

Лёля медленно подошла к окну.

– Ушёл, – сказала она, глянув на дорогу.

– И в самом деле, ушёл, – Валерик встал рядом. От Лёли едва различимо пахло ванилью. Вспомнились пышные булочки, которые бабушка пекла им со Львом в детстве. У них был такой же тонкий и привлекательный запах.

– Я пойду... Удачи вам... с малышом.

Дни следующей недели слились в однообразно-бесконечный день. Было жарко и сухо, и Лера каждый вечер уходила в лагерь, а Валерик каждый вечер прислушивался к звукам детской дискотеки. Потом ждал её до темноты. Она возвращалась трезвая, опаздывала редко, но часы без неё всё равно были мучительны.

Изредка, провожая Валерика на работу, Лера целовала его в щёку. Это было всё. И в конце концов Валерик стал задумываться над тем, кто же он ей: брат? дядя сына? родственник мужа? Чем были для неё те поцелуи? Нарушением родственного табу? Вызовом? Демонстрацией "просто-я-так-хочу"? И всё?

А он? Имел ли право он ревновать? Если Лера целовала его, значило это, что она что-то обещает? Валерику казалось – нет. Но он всё равно не мог избавиться от ревности, горечи, обиды. И от ненависти ко всем спортсменам в мире. Мучился виной перед Лёвкой, на женщину которого всю свою жизнь покушался мысленно, и вот – дотрагивался, целовал. Делал то, чего не должен был делать брат, если, конечно, он считает себя настоящим братом. А Валерик считал. И, сам не понимая почему, совсем не винил Льва за бегство.

Миксамёба пока не думала о любви. Ей было слишком жарко и сухо. Она совсем перестала двигаться, покрылась плотной тонкой коркой: словно зачерствела... Её можно было счесть мёртвой, но она жила. Просто не двигалась и не любила.

И вот однажды утром Валерик встал, чтобы идти на работу. В Лериной комнате было тихо. В кои-то веки все спокойно спали. Валерик умылся, оделся, позавтракал и накинул на плечо ремень своей сумки.

Калитка в лес была открыта.

Валерик остановился, нахмурившись. Ему стало тревожно.

Нет, кто угодно мог открыть калитку, но... Он вернулся в дом. Приоткрыл дверь в Лерину комнату.

Даня тихонько сидел в кроватке и смотрел по сторонам весёлыми глазами. А Леры не было. Её смятая, неубранная постель была пуста.

– Гынь! – громко сказал Даня, улыбнулся и хлопнул себя по коленкам.

– Гынь, – согласился Валерик и повернулся, чтобы сходить в баньку проверить, не там ли Лера. Но Даня заплакал. Казалось, он уже насиделся один и теперь хотел быть непременно с кем-нибудь. Валерик снял с плеча сумку и подхватил племянника на руки. Тот сразу успокоился и обслюнявил Валерику шею.

Леры нигде не было.

Валерик вернулся в дом и набрал её номер на мобильном. Прислушался, не зазвонит ли телефон где-нибудь здесь, но телефон не зазвонил. Мало того, Лера сбросила вызов.

Потом от неё пришла СМСка: "Со мной всё в порядке". И номер перестал отвечать совсем.

Ощущение было ужасное. Валерик предполагал, где может быть Лера. Даже знал почти наверняка, чем именно она занимается в данную минуту. И понимал, что раз уж она ушла вот так, тайком, то быстро не вернётся.

Было страшно от мысли, что, прикрой она за собой калитку, он уехал бы на работу, и Данька остался бы в доме совершенно один. Когда Валерик думал об этом, ему начинало казаться, что кто-то водит вверх и вниз по его животу остриём очень холодной сосульки.

Было страшно при мысли о том, что Данька сейчас захочет есть... А Валерик понятия не имел, чем можно его кормить. У него не было ничего специального детского: Даньке всегда хватало Лериной груди, а если она и давала ему что-то ещё, то днём, пока Валерика не было.

На полке под зеркалом валялась белая книжка с грудным малышом на обложке. "Первый год жизни ребёнка", универсальное пособие. Валерик взял книжку, и его руки дрожали, словно предчувствуя неудачу. В таких книгах никогда не бывает написано то, что нужно, твердил себе Валерик.

Даня уже начинал капризничать, а Валерик вычитал только, что полугодовалому малышу можно давать кашу и фрукты. Кашу он варить не умел, потому что не любил есть кашу. А фруктов у него не было.

Валерик уже предчувствовал острый, тревожащий, переливчатый голодный крик, которым Даня зайдётся совсем уже скоро. И тогда он станет палачом и мучителем маленького голодного ребёнка.

Он ещё раз набрал Лерин номер. "Абонент временно..."

Даня стал ворчать. На его лице застыла плаксивая гримаска.

Всё, на что Валерик решился – дать Даньке немного кипячёной воды. Бутылочек и сосок не было: раньше они просто не были нужны. Валерик наливал остуженный кипяток в чайную ложечку и подносил ложечку к Данькиному рту. Тот сначала не понимал, а потом зачмокал губами, стал тянуть в себя, и вдруг почувствовал интерес к новому занятию, даже стал смеяться, фыркнул в ложку, вода разлетелась веером, и малыш окончательно развеселился.

Валерик усадил Даньку в коляску, опустил спинку и выкатил коляску за ворота. Данька сидел спокойно и внимательно рассматривал сосновые ветки, которые плавно покачивались на фоне ярко-голубого неба. Его глаза стали закрываться, и малыш почти сразу уснул.

Валерик шагал к лагерю, толкая перед собой коляску. Каждый шаг разгонял кровь по его жилам, и вместе с кровью в сердце толчок за толчком вливалась злость, и вскоре он чувствовал одну только злость.

Он вошёл в лагерь через калитку возле главных ворот. Справа на высоком фундаменте возвышался домик администрации, но тут было безлюдно. Никто его не остановил.

Впереди, меж сосен, мелькали разноцветные футболки детей. Взрослых не было видно. Валерик катил коляску вперёд. Он пытался сообразить, где может быть Лера. Остались позади низкое здание столовой – единственное кирпичное здание на весь лагерь; спортплощадка с двумя покосившимися баскетбольными щитами и растрескавшимся асфальтом; два ряда умывальников с длинными неглубокими поддонами, больше похожими на поилки для скота. Начались хлипкие дощатые домики с пристроенными застеклёнными верандами. Дети смотрели на Валерика равнодушно. Он думал, что надо попробовать разыскать Леру через кого-то из администрации, но побоялся, что его просто выгонят. И тогда счастливая мысль пришла ему в голову. Он подозвал худенького чернявого мальчишку в футболке с надписью ARSHAVIN и спросил его:

– Прости, ты не знаешь, где найти Лёлю? Она воспитатель.

– Там, – мальчишка равнодушно ткнул пальцем в соседний домик.

Валерик подошёл к домику и остановился, не зная, в какую дверь стучать: в ту, что вела на веранду или в сам дом. Но тут в верандном, ромбами зарешеченном окне, мелькнул Лёлин силуэт, а потом и она сама вышла на ступеньки крохотного крыльца.

– Валерий? – и она подняла брови совершенно как Лера. У Валерика от этого жеста дрогнуло и сжалось сердце – уж очень одна стала похожа на другую.

Путаясь, мямля и потея, покачивая коляску, чтобы Данька не проснулся, Валерик объяснил Лёле, в чём дело. Рассказывая, он называл Леру только сестрой, не упоминал ни её имени, ни Льва, ни вообще каких-нибудь подробностей её жизни. Странно, как Лёля не запуталась, но она не запуталась, а напротив, поняла всё очень быстро.

– Идите на дачу, – велела она тоном, которого нельзя было не слушаться. – Я сейчас подменюсь, и к вам.

И Валерик поплёлся обратно. Коляска подпрыгивала на вылезающих из земли сосновых корнях, кренилась то вправо, то влево, и спящий Данька безвольно мотал головой, как будто уже смирился. И Валерик думал о том, что уже смирился. В горле его стоял комок, глаза смотрели только на ручку коляски, дорожку и корни, вьющиеся под ногами, словно волны застывшей реки. Он смирился с уходом Леры, с собственной беспомощностью и с тем, что ребёнок будет мучатся от голода, когда проснётся. И поэтому Валерик жалел себя и был сам себе гадок.

Лёля пришла почти сразу. Она выглядела серьезной и сосредоточенной, какой Валерик никогда не видел Леру, и ощущение похожести тут же исчезло.

Оказалось, что Леры в лагере сегодня не было. Никто её не видел.

– И вы не видели? – шёпотом, чтобы не разбудить спящего Даньку, спросил Валерик. – И никогда не видели?

– Я же не хожу вечерами пить... – сурово глядя на него, сказала Лёля. – Я тогда не высыпаюсь, у меня потом голова болит. Ну я просто так устроена, что поделаешь... Где у вас овсянка?

Валерик выдал ей коробку с овсяными хлопьями и быстро вернулся во двор: качать Даньку, чтобы тот как можно дольше не просыпался.

И когда коляска проезжала по щепкам, миксамёба тоже вздрагивала и покачивалась. Впрочем, ей не было до этого никакого дела.

Каша сварилась быстро: Валерик даже не ожидал. Лёля положила её в чайное блюдце и перемешивала, остужая. Валерик осторожно спросил:

– А ему такое можно?

Лёля фыркнула в ответ:

– Конечно! Овсянка на воде.

– А почему не на молоке?

– Потому что коровье молоко не всем подходит.

Валерик замолчал, сражённый убедительностью её ответов.

Тут, словно почувствовав запах еды, завозился и проснулся Данька. Не дав ему опомниться, Лёля тут же поднесла ложку каши ему ко рту. Он почмокал губами, схватил несколько разваренных хлопьев и, кажется, оценил.

Ели долго, медленно, хотя Даня, кажется, относился к каше как к игре в "другую еду". Потом Лёля так же долго поила его с ложечки и, наконец, ушла, бросив: "Вы играйте тут, а я ещё вернусь".

Валерик снова почувствовал себя беспомощным, зависимым, как щепка, которую несёт течением.

Но Лёля и правда вернулась через полтора часа. В её руках были два плотно набитых пакета. Она прошла в кухню и стала выгружать на стол коробки с детским питанием, баночки с фруктовыми пюре, какое-то специальное печенье, бутылочки, тарелки и изогнутые пластмассовые ложки.

– Но как? Но откуда? И зачем же вы?.. Валерик терялся от смущения и благодарности.

– Доехала на маршрутке до города и купила в первой же аптеке, – Лёля пожала плечами. – Это было нетрудно. Думаю, вы разберётесь, что и как готовить и когда давать. Тут не сложно. Ну и я, если хотите, буду приходить.

– Спасибо! Спасибо! Конечно, приходите... Ну то есть, даже просто в гости, не помогать...

К следующему утру резко похолодало, и Валерик ещё до завтрака затопил печь.

Лера так и не вернулась, и пришлось звонить на работу и объясняться с Александром Николаевичем. Тот сердился, что Валерик берёт отпуск тогда, когда работы больше всего, но, как всегда, помог.

Лёля появилась на даче после одиннадцати. Она возникла из промозглой хмари, кутаясь в серый, как небо, свитер, и сразу попросила горячего чая и приникла к печке.

Они поболтали немного, поиграли с Даней, обсудили погоду и резкий северный ветер, а потом Лёля ушла. А Валерик больше не чувствовал себя потерянным. Он быстро приспособился, быстро разобрался в детских смесях и ловко ухаживал за племянником, а когда тот спал, работал. У него было всё для того, чтобы писать статьи: бинокуляр, гербарные образцы и ноутбук с интернетом. И, вставая, чтобы размять спину и дать отдых глазам, Валерик думал, что, наверное, хотел бы провести всю жизнь, как этот день: спокойно, уверенно и не чувствуя себя бесполезным.

К ночи начал накрапывать дождь: сначала в воздухе повисла водяная пыль, холодная, как пропитанный уксусной водой бинт, а когда стемнело, по крыше застучали капли, а потом и тонкая струйка воды потекла из жёлоба в бочку.

Валерик обычно не слышал дождя во сне, но тут ему всю ночь снился шум капель. Они постукивали очень неритмично, и всё время казалось, что рядом движется кто-то живой.

Утром Валерик проснулся и испуганно вдохнул, словно только что тонул и вдруг вырвался из объятий осенней воды: холодной, вязкой и тёмной, словно машинное масло. За окном было совсем светло. Валерик проспал. Печка остыла. Откуда-то мучительно несло холодом. Он вскочил. Заглянул в Лерину комнату. Данька спокойно спал.

Окно было открыто, и в комнату врывался ледяной воздух. Занавески были мокры от дождя. На подоконнике скопилась лужа, вода тонким ручейком стекала к краю и редкими каплями падала на пол.

В кровати, спокойно и глубоко дыша, спала Лера. Бледно-серый отблеск дождливого дня лежал на её лице, и казалось, будто она прозрачная и призрачная, как вода. Лера, казалось, стекла сюда струйкой дождя. Иначе как и почему Валерик проспал её приход?

Он тихонько прикрыл окно, ушёл к себе и долго лежал, по шею укрывшись одеялом и чувствуя как болят замерзшие пальцы ног.

Лера встала, когда завозился Даня. Валерик слышал лёгкий скрип кровати и шорох ткани, когда она брала ребёнка. Потом малыш раз или два довольно крёхнул и, наконец, замолчал, прильнув к груди.

Все вышли на кухню. Даня играл, пристёгнутый к стулу, Лера ела овсянку на воде. Валерик налили себе чаю, сделал бутерброд.

Он думал, что надо, наверное, что-нибудь сказать или спросить, но никак не мог придумать, что именно.

День прошёл в молчании.

Лера занималась малышом и готовила еду. Валерик вымыл тарелки и сделал несколько дел, до которых раньше у него никак не доходили руки.

Миксамёба в щепке проснулась, почувствовав дождь. Она разбухла, напитавшись водой, и плотная корка, покрывавшая её, лопнула. Миксамёба постояла, собираясь с силами, потом робко двинулась вперёд. На пути попалась спора какого-то гриба. Амёба ласково обхватила её, обняла, окружила собой и начала переваривать. Переварив, замерла – уснула.

Чуть позже её снова обуяла потребность звать. Она ползла, оставляя за собой невидимые нити акрозина, и по этим призрачным дорожкам за ней следовала другая миксамёба, следом за нею – ещё одна.

И пара опять слилась.

Валерик лёг спать.

Он уже проваливался в дремоту, когда Лера вышла из своей комнаты. Валерик приоткрыл глаза и смотрел, как её тёмный силуэт неуверенно движется по комнате.

Она подошла к его кровати, приподняла одеяло, забралась, укрылась, прижалась тонким прохладным телом. Две тёплые струйки воздуха из её ноздрей еле заметно щекотали Валериков висок. Иногда Лера набирала воздуха в грудь, словно хотела что-то сказать и никак не могла решиться. Потом она, кажется, что-то шепнула Валерику на ухо. Он повернул голову, чтобы переспросить, и тут она поцеловала его в губы и прижалась так тесно, как никогда никто не прижимался раньше.

У Валерика никогда прежде не было женщины.

Целоваться, да, приходилось. Это было на втором курсе. В общежитии отмечали день рождения одногруппницы, была вся группа и ещё какое-то количество незнакомых и разнузданных людей. Помещение было тесным, сизым и дымным. Кто-то всё время дёргал грязную светлую занавеску, которая условно разделяла комнату на прихожую и спальню.

Молодых людей тут было совсем мало, и Валерик чувствовал повышенное внимание к себе. Возле него сидела Верочка, которая совершенно его не интересовала, но, кажется, вбила себе в голову, что он хочет встречаться с ней, но стесняется из-за комплексов. Она постоянно брала Валерика под руку и прижималась к его боку так, что он чувствовал пухово-мягкую Верочкину грудь.

В середине вечера, оглохнув от музыки и ослепнув от разъедавшего глаза сигаретного дыма, Валерик выполз в коридор. Тут тоже было не очень приятно: на выставленных в коридор партах сидели какие-то подвыпившие люди. Сигаретный дым витал и здесь. Валерик пошёл ещё дальше и наконец свернул в какой-то аппендикс возле пожарной лестницы. Здесь было открыто окно.

Тут было тихо: не слышно было ни музыки, ни слитного гула голосов, только стучали по полу каблуки: за Валериком шла Вера.

– А я знала, – сказала она, – что ты улизнёшь и будешь ждать меня где-то тут. Ну ладно, не стесняйся... Я же не против. Видишь?

Вера подощла, обхватила Валериково лицо ладонями и, привстав на цыпочки и назойливо потянув его самого вниз, поцеловала в губы.

Валерик хотел бы, чтобы этого не происходило, но не знал, как уйти. Потом им овладело что-то вроде болезненного любопытства, и он поддался, приблизился к Вере, обнял и ответил: неуверенно, робко – как умел. Его трясло от возбуждения, но возбуждение было болезненным, мучительным, совсем не приятным. Он почувствовал облегчение, когда и в этот отросток коридора ввалилась толпа, и пришлось уходить. Потом дождался, пока Вера отойдет в туалет и, не прощаясь, смылся.

Вера отлавливала его ещё пару раз после занятий и настаивала, чтобы Валерик провожал её до дома. Он покорно шёл, чувствуя, как она отчаянно виснет у него на локте. Потом целовал её на прощание и, не поддаваясь на уговоры зайти, бежал домой, к Лере.

Наконец Вере и самой надоели бесплодные приставания, надоело бегать за смешным и нескладным парнем, которому она вдруг оказалась безразлична, и она отстала. Правда, обиделась и перестала разговаривать.

С Лерой всё было по-другому. Возбуждение не било ознобом, не заставляло трястись руки – оно толкало вперёд, к ней, вытесняло все мысли, наполняло тело живой горячей кровью. Он ничего не понимал, когда целовал её, не видел, не слышал и не мог себя контролировать, но смысл был в том, что он и не хотел ничего другого: только целовать Леру.

Она легла рядом и прижалась к нему всем телом, закинув на его бедро чуть согнутую ногу, и на Валерика нахлынула паника неизвестности. Он задыхался от перемен, которые происходили в нём. Он переживал страшную ломку, словно был черепахой, которая пытается свернуться, как ёж. Что-то в его душе ломалось, корёжилось, лопалось. Он не пережил этого в юности и успел окостенеть и утвердиться в привычках. Он привык жить так, как привык. И чувствовать себя немного несчастным, чуть-чуть обойдённым – тоже. И вот Лера ломала и жгла то, чем он был. Это было страшно.

Сердце колотилось, как сумасшедшее, так что было тяжело дышать. Лера, словно услышав бешеный стук, легонько погладила Валерика по груди. Она по-прежнему молчала, двигалась медленно и нежно, словно понимая, как ему трудно.

Валерик поднял руку и коснулся ладонью Лериной спины. Оказалось, это трудно – сделать простое движение, когда она рядом. Рука показалась ему такой тяжёлой, что он боялся опустить её, чтобы не сделать Лере больно.

Лера улыбнулась. Он не видел её лица в темноте, но почему-то почувствовал, что она улыбнулась.

Валерик провёл рукой вверх, к Лериным плечам, всё ещё едва касаясь её кончиками пальцев. Она не вздрогнула, не оттолкнула. Тогда Валерик потянулся губами, ткнулся в Лерин висок, поцеловал ухо, спустился вниз по шее, к плечу. Всё это робко, словно боясь разбудить её и проснуться самому.

А потом паника ушла, потом что-то стало происходить – Валерик не мог, не хотел формулировать, что. Он целовал, его целовали. Кровь шумела в голове, казалось, что кто-то пересыпает там большой лопатой сухой и крупный песок. Было жарко, и он ласкал уже не тонкую ткань футболки, а голую спину, и сам уже был раздет.

И был миг смущения, внезапный приступ паники, когда показалось, что всё идёт не так, отдаление – Валерик отшатнулся физически, словно хотел убежать и спрятаться, – но Лера вернула его себе. А потом он делал то, что единственно было возможно, хотел, чтобы это продолжалось всегда и вместе с тем, чтобы скорее была достигнута высшая точка...

...Потом он засыпал, просыпался, задрёмывал опять... Слышал, как Лера встала и пошла кормить сына. Потом вернулась к нему, хотя Валерик не смел и надеяться.

И ещё раз он просыпался под утро. Лера спала, положив голову ему на плечо, и рука онемела, но Валерику нравилось это ощущение, он никогда прежде не испытывал его.

Лера спала тихо-тихо и совсем неподвижно: не было даже видно, как она дышит.

Это было мгновение счастья. Лера не убегала, не кричала, не сердилась на него. Она просто была рядом.

Было, наверное, глупо, но Валерик вспомнил статью о миксамёбах, которых обнаружили индийские учёные. Шестьдесят пять миллионов лет назад миксамёбы слились и окаменели. Шестьдесят пять миллионов лет они пролежали на дне глубокого колодца, не успев закончить любовного акта. Валерик завидовал им. Он и сам хотел бы сейчас окаменеть и, кажется, начинал – с руки.

А среди отсыревших волокон щепки миксамёба отвергла ещё одного партнёра. Она соединилась с ним и замерла: этот оказался интереснее прежнего, и ядра их вскоре слились. Но быть одним целым им не захотелось, и вскоре они разбежались, впрочем, довольные друг другом: каждый знал теперь больше. Каждый научился теперь тому, что знал другой.

Валерик ещё не успел заснуть, как миксамёба встретилась со следующим любовником. Этот подошёл. Они осторожно коснулись друг друга, соединились телами, затем – ядрами. И не расстались. Пора было образовывать плазмодий.

Валерик думал о миксомицетах и о Лере. И ещё о том, что она, пожалуй, оскорбилась бы, если бы узнала, с кем её сравнивают. Было интересно, увидела бы она романтику в двух навеки оставшихся вместе комочках слизи, которые даже разглядеть можно только под микроскопом?

И всё странным образом мешалось в его голове: спящая Лера и два бледных студенистых пятнышка на синем фоне – иллюстрация к индийской статье... И время от времени всплывали в памяти моменты уходящей ночи, они эхом отдавались по всему телу, тревожили крохотными уколами наслаждения, заставляли улыбаться и вздрагивать...

Она встала первой. Когда Валерик открыл глаза, Лера бродила по комнате, как будто что-то искала. Он едва мог разлепить сонные глаза и видел только её силуэт. Увидев, что он проснулся, сказала:

– С добрым утром. А где бутылочка?

Голос показался Валерику чужим. Он стал как будто выше и резче, потерял очаровательный бархат, все свои оттенки. Это был, скорее, голос училки из школы или воспитателя в детском саду.

– Зачем тебе бутылочка? – спросил Валерик. Ему не хотелось открывать глаза, потому что так, под одеялом, было очень хорошо.

– Потому что ты соня, и ребёнка тебе доверить нельзя. Давай скорее бутылочку или сам вставай. Мне уходить, а ты...

– Лера?

– Кто – Лера? Вставай давай!

Лера рассыпалась в прах, разбилась о плотную Лёлю.

– Ты одна? – Валерик всё ещё чувствовал, как тихонько отзываются в нём волны возбуждения. Он ни о чём не хотел сейчас думать. Он хотел только видеть Леру.

– С пионерским отрядом. Не найду сейчас бутылочку – уйду, и будешь кормить грудью.

– На кухне. В шкафчике. По крайней мере, должна быть там.

Валерик сел в кровати, потряс головой:

– Сколько времени?

– Половина двенадцатого, – Лёля ответила уже из кухни. – Нашла!

Леры не было. Снова. Но теперь это было уже совсем другое отсутствие.

Постукивали по стеклу крупные капли дождя, Даня тихонько гукал в своей кроватке, Лёля на кухне позвякивала посудой.

– Мы кашу уже поели, – сообщила она. – Я только бутылочку не нашла, потому что вся остальная посуда была на тумбочке, а бутылки не было.

Лёля вошла в комнату, встряхивая бутылочку, словно бармен: смешивала сок и кипячёную воду.

– Ты прости, что вчера не пришла...

– Да ничего...

– ...просто – ну вот опять по дурацки вышло. Помнишь, бомж?

– Тот?

– Ну конечно!

– С коматрихой.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, но – да, тот, что меня сюда загнал... Ну стоило собраться к тебе, как он на дороге. И не обойдёшь его: настырный такой, зараза! Брр!

Валерик молчал. Лёля перестала трясти бутылку и смотрела на него.

– Ну? – сказала она наконец.

– Что? – Валерик не понял.

– Как вы тут без меня вчера?

– Нормально. Как обычно.

– Ладно. Вот тебе сок, – она сунула в руки Валерику чуть тёплую бутылочку, – я пошла, мне уже совсем-совсем некогда. Справишься?

– Конечно.

Валерику очень хотелось, чтобы Лёля скорее ушла.

А потом он точно так же сильно хотел, чтобы она вернулась: Даня словно бы почувствовал его странное настроение и стал капризничать, сделался раздражительным и плаксивым и даже два раза стукнул Валерика игрушкой. Валерик никак не мог его успокоить, не мог даже уложить спать – стоило только отойти от кроватки, как малыш тут же открывал глаза.

Лёля пришла вечером: спокойная, улыбчивая, ровная. Даня успокоился с ней, развеселился, плотно поел и тут же задремал.

– Не уходи, – попросил её Валерик. – Давай поболтаем. А то я тут скоро совсем одичаю... Не слыша человеческой речи.

Лёля осталась.

Они стояли на крыльце, опершись на перила, и глядели в темнеющее небо. Молчали.

Потом Лёля спросила:

– А ты кто по зодиаку? Я вот Geminy, – и добавила: – Это близнецы.

– Да, я знаю английский, – рассеянно ответил Валерик.

– Ну так и кто ты по знаку?

– Дева, – ответил Валерик и в детской попытке что-то доказать прибавил по английски: – Virgin.

– Правда? – спросила Лёля, и в тоне её вопроса послышался неприятный намёк.

– Что? – переспросил Валерик.

– Ну что virgin.

И они уставились друг на друга. Потом Валерик выжал из себя:

– А почему тебя это удивляет? Разве я не могу родиться в августе?

– Можешь, можешь... Просто ты как раз и похож на virgin. Я в этом смысле.

– Нет, в этом смысле – нет.

И он почти отвернулся, встав к Лёле вполоборота. В небе носились пронзительные стрижи, пролетела ворона, два дрозда – обтекаемые, почти бесхвостые, мелькнули снарядами и исчезли в зелени соседского участка.

Валерик думал о Лере. То, что случилось ночью, оказалось ещё лучше, чем представлялось вначале. Вдруг выяснилось, что он внезапно перешёл в разряд взрослых мужчин: это было ясно по тому, как смущённо затихла Лёля.

Правда, Лёля была сегодня какая-то другая. Валерик никогда бы не подумал, что она способна задавать такие вопросы и так пристально смотреть прямо в глаза. Её взгляд проходил сквозь линзы очков, как солнечный луч сквозь лупу, и выжигал дымящиеся дыры. Валерик не смог бы соврать под таким взглядом и ещё вчера опозорился бы со своей стыдной, как ему казалось, правдой. Но сегодня, благодаря Лере...

– Ну извини, – вдруг сказала Лёля и слегка коснулась Валерикова плеча. – Извини. Просто ты позвал разговаривать, а сам молчишь. Вот... Лезут дурацкие вопросы. Идиотские. Давай тогда сначала. Кем ты работаешь?

– Я биолог, работаю в Ботаническом саду. Но стараюсь больше заниматься наукой...

– А чем приходится?

– Ну как чем? Копаю грядки, ставлю скамейки, рассаживаю, пересаживаю... Ухаживаю за растениями. Зимой – бумажная работа. Студенты раз или два в неделю... Ну так...

– А что? Что ты изучаешь?

– Миксомицеты.

– Это что?

– А видела на пнях такие... похожие на мох? Иногда на грибы.

– Не знаю. Может, и видела...

Валерик принёс из комнаты коробок с россыпью ликогал на большой щепке. Лёля смотрела на них, и Валерик таял, видя в её глазах интерес, которого никогда не возникало у Леры.

– И что это? – спросила она наконец. – Такие грибы? На дуньки похоже, только очень маленькие.

– Это не грибы, – Валерик поправил очки на носу и сразу почувствовал себя увереннее. – Это совершенно отдельный класс, который никакого отношения к царству грибов не имеет. Сначала они живут в виде амёб, потом соединяются в плазмодий – это что-то вроде огромного слизня – а потом становятся вот такими вот грибами.

– И для чего? Для чего они нужны?

– Ну, в природе они уничтожают бактерии, которые размножаются на гниющих субстратах... А так... Люди ещё не придумали, но они очень умные...

– Умные?

– Умные. Этот слизень, плазмодий, может запоминать. Например, если его приманивать вкусной едой, но на пути к еде бить током, он запомнит и не поползёт туда снова.

– Здорово! И ты сам это видел?

– Нет, сам не видел. Нужны лаборатории, а у меня только бинокуляр и микроскоп в гербарии. Это пишут японцы. Они миксомицетами занимаются плотно. Заставляли их рисовать оптимальную схему железных дорог...

– Как?

– Ну как... Клали плазмодий в центр рельефной карты – на место Токио. А на места узловых станций насыпали небольшие кучки сахара. Он тянулся за сахаром и всегда выбирал оптимальный маршрут. Самый короткий и самый незатратный с точки зрения препятствий, возникающих на пути. И инженеры потом просчитали и выяснили, что микс и в самом деле предложил им оптимальный вариант. А ещё он управлял роботом...

– Как?!

– Ну... Сложно так сразу объяснить... Понимаешь, робот ведь действует по чёткому алгоритму, а жизнь – она сложнее и требует принятия решений, которые могут быть и не заложены в этом алгоритме: всего не предусмотришь. И учёные: британец и два японца – воспользовались тем, что плазмодий боится света. Он старался убежать от света, а робот воспринимал его движения как совершенно однозначный сигнал – и действовал согласно им. То есть, они получили робота, который может быстро удирать в тёмной комнате от человека с фонариком...

Валерик был как пьяный от удовольствия и смущения. Он хотел рассказывать ещё. Его впервые слушали с таким интересом – и слушали не студенты, которые были обязаны высидеть лекцию.

– А самое интересное, – продолжил он, и в одной его руке была зажата коробочка с ликогалой, а в другой – Лёлин локоть, – что никто не знает, как они договариваются.

– Кто?

– Ну клетки же! Клетки! – Валерик разошёлся. – Вот представь себе: огромное множество клеток собирается в один плазмодий, который становится, по сути, тоже одной-единственной клеткой: ведь все их тела объединяются, а ядра внутри так и остаются множеством ядер! И плазмодий начинает двигаться! Он ищет еду, ищет укрытие от света и сильного дождя, а потом и место, где может образовать плодовое тело и выпустить споры! И вот вся эта масса клеток как-то договаривается между собой, куда ползти и как ползти! А плазмодий-то может быть до метра в диаметре!

– Сколько?!

– Метр! В Южной Америке видели, как такие огромные плазмодии переползают с места на место.

– Я бы умерла, если бы увидела такого здорового слизня... Я бы подумала, что это инопланетянин.

– А они чудесны! Может быть, даже инопланетны. Потому что споре миксомицета ничего не нужно для того, чтобы выжить: ни вода, ни воздух. Она может спать десятилетиями, переживать самые некомфортные температуры, жуткий минус! Их могло принести на Землю из космоса и, может быть, с них вообще началась жизнь на Земле!

– И ты их изучаешь... – в голосе Лёли звучал неподдельный восторг, и она уже не казалась Валерику худшей копией Леры. Она была особенной. – Так как же они договариваются?

– Это пока тайна, – сказал Валерик таким тоном, словно посвящал Лёлю в члены мистического ордена. – Ведь какие-то клетки первыми чувствуют запах пищи. И они должны передать сообщение об этом остальным. Должны определиться, в каком направлении ползти. И каждая частичка плазмодия должна двигаться определённым образом, чтобы он не остался топтаться на месте. А если пища есть и справа и слева? Он ведь принимает решение, он выбирает! Смотрит, где пищи больше или где она ближе...

– А ты бы хотел узнать, как это происходит?

– Конечно! Но... У нас это пока невозможно. Нужны условия для работы, а их нет...

Валерик заметно сник. Ему хотелось поразить Лёлю чем-то ещё, но все остальные факты, приходившие ему в голову, были не так интересны и требовали знаний для понимания.

– Я пойду, – сказала она. – Темнеет. А мне через лес. Завтра увидимся.

И ушла.

А Валерик остался наедине с фиолетово-розовым небом, дроздами, стрижами и коробочкой ликогал, зажатой в руке. И он сразу вспомнил, как подбросил споры арцирии, и ветер понёс их прямо ему в лицо.

"Наверное, я вдохнул тогда сколько-то спор," – подумал Валерик.

И тут ему вспомнились японцы с их роботами, и вдруг подумалось, что может быть, у него там, внутри, вырос микс, который сидит теперь в Валериковой голове, как пилот – в кабине самолёта, и жмёт на рычаги, а Валерик мечется, словно робот, подчинённый чужой воле... И потом – думал Валерик – миксомицеты везде: в парках, во дворах, в палисадниках. Они незаметны, их споры разносятся ветром... Кто знает, сколько спор мы вдыхаем за свою жизнь?

Это был бред, очевидный бред – Валерик прекрасно это понимал, но не мог остановиться. Ему было плохо и хотелось думать о плохом. О том, что миром управляют миксомицеты, например.

Лера ушла – исчезла, снова не сказав ни слова.

А у него возник сильный интерес к Лёле. Валерик боялся его и очень ругал себя: ругал так, словно если и не изменил, то был от этого в каком-нибудь шаге. Как будто он вдруг оказался мужчиной, который добился своего и... И всё? Всё кончилось? Всё то чувство, которое жило столько лет? Лера-ликогала, Лера-арцирия теперь стала просто Лерой?

Валерик ненавидел себя, ненавидел так сильно, что вдруг оказалось – проще поверить, что кто-то решает за него. Пусть даже забравшийся в голову микс. Тогда можно было не признаваться себе в том, что сначала спал с одной, а потом хотел другую...

На душе было пусто.

Во двор вползли сумерки, и Валерик почувствовал раздражающий приступ куриной слепоты. Он вошёл в кухню, включил свет и услышал, как Даня покрёхтывает и ворочается у себя в кроватке. Валерика едва ли не взбесили эти звуки. Он вдруг подумал, что не хочет никаких детей, бутылочек, кефиров и каш. Что он хочет завалиться на диван, задрать повыше ноги и смотреть какую-нибудь муть по телевизору. И что не хочет ходить на работу, видеть и слышать про миксы. Что хочет всё послать и жить обычной жизнью. Потому что стало вдруг очевидно, что тот единственный секс, который был у него, и которым он так гордился ещё пару часов назад, был из жалости. Это была плата за то, что он нянчится с ребёнком – никак не больше. А чем она могла ещё отплатить? Денег бы он не взял. А это взял. Потому что посчитал, что от чистого сердца. Или потому что вообще забыл о чём-нибудь подумать...

Его, как бычка на верёвке, повели туда, повели сюда. Он, словно миксамёба, полз по акрозиновому следу, не смея отклониться ни вправо, ни влево. И как удачно вчера вмешался этот бомж... И как он же подкинул ему Лёлю, и привёл тогда под окно, когда Лера и Лев... И толкнул к нему Леру, когда они подумали, что бомж украл ребёнка.

И тут Валерик вспомнил странность, которую давно заметил, но ни разу для себя не сформулировал: бомж не пах – он не пах, как обычно пахнут бомжи: потом, выделениями, болезнью, едой с помойки и сивушным перегаром. Он не пах вообще. Как не пахнет выделяемый миксами акрозин, при помощи которого они объединяются в плазмодий.

Валерик расхохотался. Он понял, что окончательно чувствует себя грибом, и успокоился.

Надо было идти греть кефир.

III.

А дни стояли по-прежнему холодные.

На следующее утро Лёля пришла до завтрака – в лагере ещё не зазвучал "Антошка, Антошка", и часы показывали половину девятого. Она привычно встала к плите: Валерик увидел её силуэт в окне, когда, почистив зубы, возвращался в дом из баньки.

Лёля шмыгала носом, и Валерик с раздражением подумал, что она плачет.

– Ты чего? – хмуро спросил он, вешая полотенце на крючок и ставя щетку в стакан на подоконнике.

– Дасмо'к, – просто ответила она.

– Так ты иди, отдыхай, – Валерик растерялся. – Что же ты встала?..

– А! – Лёля безнадёжно махнула рукой. – Сё 'авно 'аботать. А у тебя хоть тепло.

Она старалась не подходить к малышу, а если и подходила, повязывала на лицо косынку – углом вниз, как американский налётчик.

Валерик не возражал. Он просто вяло наблюдал и делал то, что должен, – без души и желания.

Наблюдать было интересно. Во-первых, он видел, что Данька ведёт себя с ним совсем по-другому. Сначала он был капризным и требовательным. Потом, словно поняв, что Валерика этим не прошибёшь, как будто замкнулся в себе. Стал меньше смеяться, меньше тянуть ручки, больше сидеть и сосредоточенно заниматься своими делами: смотрел книжки, прилаживал на палочку кольца пирамидки, перекладывал по-разному игрушки.

Даня оживал только при Лёле, да и то не всегда.

В следующие три дня она забегала на дачу довольно часто, раза четыре в день, и Валерик заметил, что её насморк то стихает совсем, то резко усиливается, так что нос краснеет, глаза слезятся и голос становится хриплым и гундосым.

На третий день поздно вечером она едва не уснула у печки. Валерику показалось, что у неё температура.

– Я сейчас пойду, – виновато улыбнувшись, сказала Лёля. Глаза у неё были сонными и мутными. – Просто соберусь с силами, заставлю себя и пойду. Там так холодно, ты бы знал. У тебя тут просто рай.

– Где холодно? – спросил он. Не потому что было интересно, а потому что он привык поддерживать вежливые разговоры с хорошо знакомыми людьми. Вообще, в последние дни – Валерик заметил за собой такую особенность – он не хотел разговаривать. Не хотел – и не разговаривал. Просто его рот произносил какие-то слова, будто выбирая их на складе общих, не слишком значимых фраз, а голова в этом совсем не участвовала. Так было и теперь: мне холодно – где холодно? Кажется, выходило очень складно. И можно было думать о странной Лёлиной простуде, о её усталых глазах и о том, как плохо она сейчас выглядит. И о том, что когда уходит насморк, взгляд её становится пронзительным и въедливым, как у следователя, который хочет разобраться. А когда насморк появляется, она снова смотрит как воспиталка: строго, заранее зная, что ты виноват. И даже движения становятся резче. Лёля без насморка смущала его. Лёля с насморком заставляла чувствовать себя неуютно.

– На веранде.

– На какой веранде?

– Ну мы же живём на веранде. Воспитатели. Ты разве не видел? Застеклённая веранда сбоку от корпуса. И корпуса-то бог знает что: дощатые, щелястые. Детей утепляем, как можем... А веранда: стекло, рамы рассохшиеся. Сквозняки такие, что... Спим в свитерах.