Милая, 18

Глава первая

Из дневника

После Пирл-Харбора[58] события начали развиваться с ужасающей быстротой. Мы, естественно, обрадовались, что Америка вступила в войну, но радость померкла из-за горькой действительности. Америка потерпела тяжелое поражение в Тихом океане. Мы сразу оказались отрезанными от нашего главного источника доходов — Американского фонда. Наличных запасов хватит на считанные дни. Мы лихорадочно ищем новые каналы поступлений.

Через два дня после Пирл-Харбора подразделения СС из концлагеря Травники устроили облаву на нашу ферму в Виворке. Мы сразу лишились пятидесяти наших лучших ребят. Я, наверное, должен был предвидеть, что такое может случиться, следовало прекратить там работы. Но как мы могли принять на Милой, 18 еще пятьдесят человек? После облавы их погрузили в вагоны для скота, прицепленные к эшелону с депортированными евреями из Прибалтики. А дальше получилось совсем неожиданно. Сделав крюк, поезд отправился в Германию. Видимо, в конце железнодорожной линии есть лагерь принудительного труда. Каким-то чудом Анна Гриншпан была в Ченстоховском гетто как раз в то время, когда там остановился состав. Она случайно узнала, что в одном из вагонов есть бетарцы, и поехала вслед за эшелоном в Германию. Заключенных поместили в транзитный лагерь под Дрезденом. Анна туда попала по фальшивым документам (как она их достала — это невероятная история), словом, ей удалось освободить Толека Альтермана и еще десять наших мальчиков.

Удивительная девушка эта Анна Гриншпан! Четвертый раз ездит в Германию, проникает в концлагеря и освобождает активистов. Подробно о ней рассказано в четвертой тетради этого дневника. Интересно, поверят ли когда-нибудь те, что будут читать мой дневник, в то, что она действительно совершала такие подвиги.

Толек и Анна вернулись в Варшаву. Толек немедленно отправился помогать Андрею, а десять ребят бежали — кто куда. Доведется ли нам еще услышать о них и о тех, кто остался в Дрезденском лагере?

Рассказ Толека о том, как их везли в Германию, я должен здесь записать. Весь эшелон состоял из открытых платформ. Люди чуть не замерзли. Состав то и дело останавливался, потом снова двигался — это была настоящая пытка. Три дня они добирались от Радомска до немецкой границы. Там они стояли, пропуская военный состав, следовавший на Восточный фронт. Десятки любопытствующих крестьян сбежались посмотреть на эшелон. Три дня наши люди не ели и не пили. Умирая от жажды, они просили подать им хоть несколько пригоршней снега, и те подавали, но только после того, как брали у евреев кольца, деньги — все, что имело какую-нибудь ценность.

Миру и Минну Фарбер схватили на арийской стороне в Варшаве вместе с нашим лучшим связным Ромеком. Девушки скончались от пыток в гестапо. Ромек пока жив, но страшно подумать о том, как его искалечили. Наша главная связь с арийской стороной оборвалась. Когда я думаю о сестрах Фарбер, я заболеваю. Какие это были чудные, милые, тихие девушки! Им, наверно, было года по двадцать два-двадцать три. И зачем только у них была эта проклятая арийская внешность! Если бы не это, они не стали бы связными. Еще слава Богу, что их родители не дожили до их смерти.

Анна Гриншпан остается в Варшаве и будет пытаться наладить оборвавшуюся связь. Все равно в Кракове так сгустились тучи, что ничего нельзя делать. После облавы на дом бетарцев там захватили всю подпольную типографию.

В Виворке тоже устроили облаву, и все фермы закрыли. Мы потеряли сотни наших лучших людей и незаменимые источники снабжения.

А. Б.

Возмужавший, набравшийся опыта Вольф Брандель в свои восемнадцать лет стал правой рукой Андрея Андровского. Хотя Андрей и Александр помирились, некоторая холодность между ними все же оставалась. Александр постепенно начал смотреть на сопротивление глазами Андрея. Иногда Александр еще упирался, но стоило Андрею поднажать, как он уступал. Сначала Александр не разрешал проводить никакую подпольную деятельность на Милой, 18. Теперь Андрей потребовал оборудовать в подвале вторую потайную комнату для изготовления и хранения оружия. Опасаясь, как бы Андрей при открытом обсуждении не перетянул на свою сторону большинство, Алекс разрешил оборудовать вторую комнату. Ее вырыли как раз под проезжей частью улицы. Андрей привел туда Юлия Шлосберга, известного до войны химика, и поручил ему создать оружие, которое стоило бы недорого. Первым образцом такого оружия была бутылка, для которой требовалось только простейшее горючее, фитиль и пластиковый детонатор. Это была безопасная зажигательная бомба. Затем Шлосберг стал изготовлять более сложные образцы. Например, гранату, которая помещалась внутрь двадцативосьмисантиметровой водопроводной трубы и взрывалась от удара.

Доставать оружие на арийской стороне было трудно. Как только на него увеличивался спрос, поднимались цены. У Армии Крайовой были деньги и связи, и она завладела рынком. Все отчаянные попытки Шимона Эдена приобрести оружие были тщетны: Роман его просто избегал. Чтобы раздобыть пистолет, надо было провести сложную подготовку. О винтовке и говорить нечего было, а пулемета просто как бы и не существовало. Андрей рассчитывал на ”изобретения” Шлосберга, которые бетарцы подпольно изготовляли по всему гетто. Коммунист Родель хотя и принимал участие в самоснабжении оружием, свои источники тщательно скрывал. Ревизионисты с Наливок, 37 не принимали участия ни в самоснабжении, ни в заготовках оружия. Андрею удалось раздобыть десять пистолетов разного калибра и на каждый — лишь по десять патронов. Чтобы противостоять немецкой армии, захватившей весь мир, этого было смехотворно мало, но Андрей полагал, что, использованная в нужный момент и в нужном месте, эта капля в море может вызвать бурю.

Андрей доставал пистолеты, главным образом, в маленьком бараке возле вокзала на Иерусалимских аллеях, откуда раненых на Восточном фронте немецких офицеров отправляли назад в Германию. Их личное оружие проходило проверку, и при удобном случае кое-что могло ”затеряться” у немецкого сержанта, который нес за него ответственность.

Сразу же после прекращения связи с Американским фондом Александр Брандель передал по радио двум евреям — членам польского правительства в изгнании в Лондоне Артуру Цигельбойму и Игнату Шварцбарту, — что он просит немедленную денежную помощь. В зашифрованном ответе, переданном тоже по радио, сообщалось, что английский самолет погрузил деньги и они будут сброшены на парашюте в районе расположения Армии Крайовой. Затем пришло сообщение, что их уже сбросили, и Толека Альтермана послали на арийскую сторону получить их у Романа. Когда Толек вернулся в гетто, в кабинет Бранделя были вызваны Андрей и Анна Гриншпан.

Войдя в комнату, Толек снял шапку, и они едва узнали его: он обстриг свои знаменитые вихры, чтобы больше походить на арийца.

— Я получил только треть посланной нам суммы, — сказал он, швыряя на стол пачку американских долларов.

Алекс изменился в лице. Андрей сидел, заложив вытянутые ноги одну на другую и уставившись на носки ботинок.

— Что за сволочь этот Роман! — бушевал Толек.

— Не трать попусту время, Толек, — спокойно сказал Андрей. — Ты сделал большое дело: связаться с этим негодяем, заставить его признаться, что он получил деньги, да еще вытянуть из него часть — легче луну с неба достать.

— А я вам скажу, зачем Роман отдал часть денег, — заметила Анна. — Чтобы мы продолжали их получать через него. Роман понимает, что у нас нет выхода.

— А нам так нужны деньги, — задумчиво сказал Алекс, почесывая висок. — Когда следующий английский самолет?

— Дней через десять — четырнадцать, — сказал Андрей.

— Значит, на том месте, где сбросят деньги, должен находиться наш человек.

— И думать об этом забудьте, Роман не разрешит. Нужно брать, что он дает, и помалкивать.

— Но мы же не выдержим, — закричал Алекс. Он чуть не обвинил Андрея в том, что тот так много денег потратил на дурацкие изобретения, но сдержался. — Сегодня утром, — добавил он упавшим голосом, — Дов Земба мне сказал, что у него есть план, как раздобыть здесь, в гетто, злотые, но нам нужна другая валюта.

— Ясно одно, — отозвалась Анна, — раз нет Ромека, нужно установить новую связь с арийский стороной. Как только мы ее установим, сообщим об этом нашим людям в Лондоне и наладим засылку денег прямо к нам.

Андрей оторвал взгляд от носков ботинок, сразу поняв, что Анна имеет в виду.

— Как насчет Габриэлы Рок? — спросила она, глядя ему в глаза.

— Что ж, — произнес он спокойно, — я у нее спрошу.

Глава вторая

Из дневника.

Габриэла передает нам все сведения. Почему мы раньше не прибегали к ее услугам? Думаю, потому, что Андрей старался уберечь ее. Конечно, так и должно быть. Первым делом она добилась через отца Корнелия, чтобы с десяток молодых священников в Варшаве не регистрировали в своих приходах смертные случаи, и таким образом она от них получает кенкарты умерших. По нашим предположениям, на арийской стороне скрывается около двадцати тысяч евреев. С арийскими кенкартами они смогут, по крайней мере, получить продовольственные талоны.

Сестры Урсулинского монастыря всегда нам сочувствовали и, сколько могли, принимали наших детей. Сестры Ордена Пречистой Девы и сестры Заритка из городских больниц Варшавы тоже нам помогают.

Габи сняла три квартиры для наших связных. Они носят кодовые имена Виктория, Регина и Алина и их главная задача — передавать деньги скрывающимся евреям.

Цигельбойм и Шварцбарт сообщили по радио из Лондона, что Армии Крайовой сброшено для нас пятнадцать тысяч долларов. Из них Толеку Альтерману удалось получить только 1650. Нам необходимо немедленно наладить собственный прямой канал с Лондоном.

Габриэла поехала в Гдыню (где когда-то ее отец был главным инженером на строительстве порта) к одному старому другу, графу Родзинскому. Он практически единственный из всей аристократии, кто нам сочувствует. Его имение тянется на много километров вдоль моря, и у него есть шлюпки. Он на них уже доплывал до Швеции. Вот откуда мы могли бы вывозить в Швецию наших людей, а на обратном пути привозить американские деньги, визы, паспорта. (Изготовление последних здесь и стоит дорого, и работа грубоватая).

Чего бы мы только не сделали с тысячью таких полек, как Габриэла, или даже с сотней, или хотя бы с двумя десятками!

Александр Брандель

Когда отец Корнелий сидел с Габриэлой в приемной архиепископа Клондонского, он волновался куда больше, чем она. В комнате было пусто, холодно и пахло плесенью. У стен стояли невыразительные статуи.

Молодой и горячий, отец Корнелий был одним из немногих священников, которые взялись помогать жителям гетто. Для него само собой разумелось, что спасение человеческой жизни — основа учения Христа.

— Его милость готов вас принять, — открыл дверь в кабинет архиепископа монсиньор Бонифаций.

Архиепископ сидел за столом и смотрел на них. Коренастый голубоглазый блондин. Грубые черты лица выдавали его крестьянское происхождение. Предки, видимо, были из славян. Впрочем, добродушная внешность была обманчивой.

Монсиньор же, напротив, был высоким худым брюнетом. Его отличали тонкие черты лица и проницательный взгляд, в котором угадывался острый ум.

Габриэла и отец Корнелий поцеловали кольцо архиепископа, и он знаком пригласил их сесть напротив. Монсиньор Бонифаций уселся в другом конце комнаты так, чтобы его не было видно, а он мог бы наблюдать и слушать.

— Габриэла Рок! — воскликнул архиепископ Клондонский с энтузиазмом политика на предвыборной кампании. — Случайно не дочь ли Фредерика Рока?

— Да, выше преосвященство.

— Редкой души был человек. Истинный поляк. Помню его с тех пор, когда он работал инженером на строительстве порта в Гдыне; я был тогда молодым священником, вот как отец Корнелий, в Гдыне у меня был первый приход.

Присмотревшись, Г абриэла решила, что его непринужденная любезность — не более чем хитрый способ обезоруживать посетителей.

— А теперь расскажите о себе, милая барышня, — обратился к ней архиепископ.

— Пока не началась война, я работала в Американском посольстве, теперь преподаю в Урсулинском монастыре.

— Вот как? — он откинулся в кресле, добродушно улыбаясь и в полной уверенности, что речь пойдет о небольшом личном одолжении. — Так что у вас за дело, дитя мое?

— Ваша милость, я пришла к вам от имени еврейского ”Общества попечителей сирот и взаимопомощи” в гетто.

Непринужденность и ласковое выражение голубых глаз Клондонского исчезли без следа. Стараясь скрыть замешательство, он постукивал пальцами по столу, делая вид, будто задумался.

— Если к ним не поступит немедленная помощь, тысячи детей умрут с голоду.

— Ваша милость, вы ведь ознакомились с положением дел, — поспешил вмешаться Бонифаций.

— Да, конечно, — подхватил архиепископ, — мы очень огорчены.

— Поскольку его милость выразил озабоченность, — продолжал Бонифаций, — мы указали в отчете, что гетто находится в тяжелом положении, как и вся Польша в нынешнее время.

— Да, милая, все мы сейчас в тяжелом положении, — сказал Клондонский.

— Непостижимо! — воскликнула Габриэла. — Ваша милость, как вы могли, ознакомившись с объективным отчетом, не увидеть разницы между массовым голодом и повальными болезнями в гетто и нашими лишениями здесь. Там умирают больше пяти тысяч человек в месяц!

— Наши отчеты основаны на обследованиях, проведенных в польских гетто комиссией Швейцарского отделения Красного Креста, — Бонифаций говорил теперь не торопясь, размеренно и очень тихо. — На следующей неделе комиссия снова прибудет в Варшаву. Пока их обследования не подтверждают ваших заявлений. Мы полагаем, что евреи по природе своей склонны к преувеличениям.

Габриэла посмотрела на отца Корнелия, ища поддержки.

— Ваша милость… монсиньор… — робко начал отец Корнелий. — Вы не можете не понять, что все швейцарские отчеты составлены под влиянием практических соображений и страха. Хоть я и не знаком с подробностями этих обследований, но уверен, что они отражают лишь то, что хотят немцы. Швейцария боится немецкого вторжения, она беззащитна и рискует все потерять, разозлив немцев. Если хотите знать истинную правду, поговорите с отцом Якубом, он возглавляет конгрегацию прозелитов в гетто.

— Вы хотите знать правду, ваша милость? — без обиняков спросила Габриэла.

Круглое лицо архиепископа вспыхнуло. Нет, он не хотел знать правду.

— Мы, разумеется, испытываем естественное человеческое беспокойство, — начал он, взвешивая каждое слово, поскольку посетители проявляли резкость и настойчивость. — Но католическая церковь — не политическая организация, не отдел социального обеспечения и не подпольная ячейка. Нравятся нам те, кто захватили власть, или нет — вопрос другой. Факт же заключается в том, что они правят Польшей, а мы должны четко выполнять свои обязанности, не вмешивая церковь в такие дела, которые бросают властям вызов.

— Мне кажется, ваша милость, наша церковь потому и возникла, что властям Рима в свое время был брошен вызов, — сказала Габриэла. — Пожелай вы встретиться с краковским кардиналом и договориться, чтобы тысяча монастырей взяла по пять детей и…

— Я закрываю глаза на действия тех священников и монахинь, — поднял руку архиепископ, — которые вовлечены в эти дела. Я забочусь о духовном благополучии…

— А мы и просим, ваша милость, о соблюдении духовных основ христианства.

— …польского народа, — закончил архиепископ, пропустив мимо ушей замечание Габриэлы.

— Но за стеной гетто и есть часть польского народа.

— Не совсем так, мадемуазель Рок. Мы действительно могли бы им больше помочь, если бы они согласились принять нашу веру и разрешили воспитывать детей в католичестве…

— Ваша милость! — встала Габриэла. — У меня нет слов! Как вы можете пересматривать то, что решил Бог!

— Я прощаю вам дерзость, потому что теперь такие времена, но советую вам покаяться.

— А я вам не прощаю, — окончательно вышла из себя Габриэла, — и покаяться советую вам! За жизнь каждого ребенка, который умер, когда в вашей власти было его спасти!

Архиепископ и монсиньор Бонифаций поднялись. Перепуганный отец Корнелий преклонил колено и поцеловал кольцо архиепископа. Тот протянул его и Габриэле.

— Вы не из тех наместников Христа, о которых говорил мне мой отец, — сказала она, не поцеловав кольца, и вышла из комнаты.

Глава третья

Из дневника

Мы тут начали проводить странные занятия. Каждый день врачи собираются и обсуждают психические и физические изменения у тех, кто умирает с голоду. Большинство слушателей сами недоедают и сообщают, что от этого происходит с ними. (Все данные по исследованиям острого истощения записаны в тетради № 9а.) Доктор Глезер диктует, какие у него у самого появляются симптомы: падение мышечного тонуса, изменение цвета кожного покрова, появление язв, депрессивные состояния, галлюцинации, костные наросты, кишечные кровотечения — словом, подробный отчет о наступлении смерти от голода.

А теперь о другом. На этой неделе завезли партию пшеницы и картофеля и бесплатно распределили по приютам. Наш приют на Низкой получил еще и лекарства, о которых мы и думать забыли, и даже шоколад (его уже два года как никто не видел). Потом разрешили открыть школу и привезли учебники. Потом выкрасили здание приюта и прислали новое постельное белье. И, наконец, мы узнали, откуда такая забота среди немыслимого кошмара: готовились к приезду швейцарской комиссии Международного Красного Креста по проверке условий жизни в гетто, а наш приют должен был являть собой ”типичный пример”.

Швейцарцы все приняли за чистую монету, собрались в здании Еврейского Совета в присутствии членов общины. Еврейский Совет во главе с Борисом Прессером и Паулем Бронским послушно засвидетельствовал ”улучшение жизненных условий”. (А на самом деле в декабре смертность от голода достигла 4000 случаев). Зильберберг, наш последний друг из Еврейского Совета, попытался пробраться к швейцарцам и рассказать им правду; его схватили и бросили в Павяк как ”большевика-агитатора”. Меня тоже пригласили свидетельствовать, но я уклонился. Что я мог сделать? Пойти на риск потерять эту жизненно необходимую партию продуктов, которая нужна как воздух, зная, что, едва швейцарцы уедут, все вернется на круги своя?

Мы решили послать Андрея на арийскую сторону связаться с Кристофером де Монти. Известно, что он сопровождал швейцарцев в Варшаве. Андрей считает, что лучше не выходить на де Монти, потому что, даже если ему и удастся передать им отчет, он все равно не будет представлен на рассмотрение. Маловероятно, чтобы Швейцария полезла в петлю или вдруг встала на защиту гуманизма. Думаю, Андрей прав. Швейцарцы не хотят злить немцев. Плевать им на всю эту войну. Мы слышали, что датчане, голландцы, французы и другие народы проявляют мужество, защищая свои еврейские общины. Даже Швеция, которая соблюдает нейтралитет, приняла тысячи еврейских беженцев. Неужели гетто существуют только в Польше, Прибалтике и на Украине? Наши бетарцы из Венгрии и Румынии рассказывают, что у Адольфа Эйхмана были даже неприятности из-за того, что он высылал оттуда евреев.

Ирвин Розенблюм продолжает фабриковать у нас в подвале фальшивые документы. Теперь, кажется, все уже пишут дневники из опасения, что о нас забудут. В соседней с Ирвином комнате Юлий Шлосберг по-прежнему изготовляет самодельное оружие. Уверен, что в один прекрасный день мы взлетим на воздух.

Александр Брандель

Зимой 1941 года после того, как Америка вступила в войну, по улицам стало ходить еще опаснее. Вне подозрения оставались только трупы, которые по утрам выносили на тротуар — до приезда санитарных бригад. Даже клуб ”Майами” попал под подозрение.

Андрей теперь редко появлялся на людях, но все-таки пошел к Паулю Бронскому, когда тот передал, что хочет с ним встретиться. Андрея провели в какой-то подвал такими закоулками, чтобы он не запомнил дороги.

В слабом свете свечи похудевший, усталый Андрей присматривался к Паулю. Тот постарел, лицо обрюзгло, проступили синие жилки, голова слегка трясется, пальцы потемнели от табака.

Они поздоровались, как чужие.

— Незаконная скупка оружия и подпольная пресса навлекают опасность на все население гетто, — сказал Пауль, достав сигарету и зажигая ее одной рукой.

— Ну и?

— Что бы вы ни думали о нас, членах Еврейского Совета, мы стараемся сделать все, что в наших весьма скромных силах. Если вы и дальше будете развивать свою деятельность, вы только настроите против нас немцев.

— Бросьте, Пауль! Мы настроим против вас немцев! Неужели вы считаете, что смерть гуляет по улицам из-за подпольщиков? Или после двух лет этого ада сохранили еще такую наивность, что полагаете, будто опасность для населения увеличивается, если есть подполье, и уменьшается, если его нет?

— Говорил же я Прессеру, что с вами бесполезно спорить, — покачал головой Пауль. — Андрей, нет волшебного ключика, чтобы избавиться от немцев. Ваша деятельность стоит нам штрафов в миллионы злотых, а то и жизни сотен арестованных.

— А как же насчет штрафов и расстрелов до появления подполья?

— Я старался сделать все, что мог, — проворчал Пауль.

Андрею не удавалось даже накрутить себя против Пауля, чтобы почувствовать к нему ненависть. Когда-то, до войны, он восхищался изворотливостью ума своего шурина, его умением представлять все шиворот-навыворот. Теперь перед ним была лишь пустая, безжизненная оболочка прежнего человека.

”Как странно, — подумал Андрей, — скоро год, как маленький Стефан Бронский стал связным между приютом и штабом ”Общества попечителей сирот и взаимопомощи”. С каждым месяцем он расширяет участок своих вылазок. Парнишка молится на Вольфа, который его учит уходить по крышам гетто, через подвалы и проходные дворы, показывает, где можно спрятаться. Стефан так и рвется к более серьезным заданиям, даже на арийскую сторону просится, а ему еще нет и тринадцати. Как же получается, что сын стремится ходить по земле, как подобает человеку, а его родной отец ползает в грязи?”

— Андрей, думайте обо мне, что хотите, но у людей здесь только одно желание — выжить. Понимаете, Андрей, — выжить. А лучший к тому путь — Еврейский Совет. На ваш призыв взяться за оружие никто не откликнется. Ваш путь — это массовое самоубийство. А теперь послушайте, Андрей. Борис Прессер и я вели переговоры с Кенигом. Он разумный человек и умеет справляться со Шрекером. Кениг обещал, что, если нам удастся прекратить подпольную деятельность, немцы с нами договорятся о продуктовых нормах, лекарствах и о вербовке рабочей силы.

— Господи, Пауль, неужели вы сами верите в то, что говорите?

— Это наша последняя возможность спастись.

Ну, что тут скажешь… Андрей даже не потрудился скрыть свое презрение.

— Мне о подполье ничего не известно, — отрезал он.

Глава четвертая

Из дневника

Поскольку население резко сократилось, немцы ликвидируют малое гетто в южной части. Как только освобождается место в большом гетто, они заколачивают дома в малом. Через мост над ”польским коридором” ходят модно одетые евреи из Германии, члены Еврейского Совета, Могучей семерки, полицейские и самые богатые спекулянты. В малом гетто осталось только одно крупное предприятие — деревообрабатывающая фабрика. Опустевшее маленькое гетто превратилось в ничейную территорию, где скрываются те, у кого нет кенкарт, боясь попасть на принудительные работы. Там же, в опустевшем гетто, назначают встречи спекулянты, собираются проститутки, которые еще не так отощали, чтобы нельзя было продавать свое тело, ночью орудуют разные банды. Они срывают в квартирах паркеты, двери, перила — все, чем можно топить, и увозят. В большом гетто растет скученность. Люди спят в подвалах, в подъездах, во дворе.

Мы по-прежнему стараемся получить доллары, которые англичане сбрасывают на парашютах, но нам это редко удается, доллары кончаются, а злотый снова упал в цене. Давид Земба придумал такой план. Наши люди в Лондоне переводят деньги Американскому фонду в Швейцарии. У многих спекулянтов накопились злотые, которые им практически не нужны, так как они обесценены. Мы их покупаем за доллары, которые им переводят на личные счета в Швейцарии, и таким образом выгадывая на перепаде курса, можем купить продукты первой необходимости. Мы стараемся не связываться с Могучей семеркой, но ясно, что в эту комбинацию люди Макса Клепермана замешаны. Наши швейцарские деньги мы можем также выменивать у спекулянтов на дома, участки, золото, продукты, лекарства, и это даже удобнее, чем менять на злотые. Давид Земба этим занимается каждый день сутра до вечера. Он уже спас сотни жизней.

В гетто работают три большие фабрики, использующие принудительный труд. Все они принадлежат Францу Кенигу. Одна из них, деревообрабатывающая, как я уже писал, в малом гетто. Вторая — фабрика щеток — в большом гетто. Она снабжает щетками немецкую армию. А о третьей мы узнали кое-что вселяющее хоть и слабую, но все же надежду. На этой фабрике шьют военную форму. Немцы заявляют, что они уже на подступах к Москве, а мы догадываемся об их первом большом поражении, потому что с Восточного фронта поступило более ста тысяч залитых кровью военных мундиров. На фабрике их чистят, чинят, отглаживают и отправляют в Германию для вторичного использования. Сто тысяч выбывших из строя немцев? Добрая весть.

Александр Брандель

Рахель наскоро проиграла несколько пассажей из Второго концерта Шопена, готовясь к выступлению с группой музыкантов из симфонического оркестра. Выступление должно было состояться на швейной фабрике Франца Кенига.

Она повторила медленное анданте и задумалась совсем не о музыке. Вот еще три оркестранта умерли, да и оставшиеся в живых играют, как мертвые. Вольф ушел на пять дней. Уже третий раз в этом месяце Андрей посылает его на арийскую сторону. Говорили, что не будут его посылать, слишком большой риск, но без него не обойтись. Что бы ей такое придумать? Она так мечтает выйти за него замуж, но папа ни за что не согласится. Отец Вольфа был активным сионистом, да и чем занимается сам Вольф многие знают. Папа не допустит ничего такого, что поколебало бы его репутацию члена Еврейского Совета.

В спальне, лежа на животе, Стефан учил хафтару[59] — готовился к бар-мицве. В ушах звенели мелодии, которые играли мама и сестра. Музыка на него действовала магически: он забывал обо всех несчастьях и ужасах. Он сам не заметил, как перестал читать. Встав с кровати, он подошел к окну. Они только что переехали в эту убогую, но все же гораздо лучшую, чем у большинства других, квартиру. Напротив — бывшая почта. Туда с Гжибовской перебрался Еврейский Совет. Там работает его отец. Перед большим квадратным зданием с колоннами — дерево на крохотном газоне с травой. Единственное на все гетто.

Музыка прекратилась.

Стефан отошел от окна, плюхнулся животом вниз на кровать и стал ждать, пока Рахель снова заиграет — под музыку ему легче было сосредоточиться на занятиях.

Они с сестрой всегда понимали друг друга без слов; теперь же им хотелось поговорить.

Она присела на край кровати и взъерошила ему волосы. Он заворчал.

— Как ты можешь читать это? — спросила она, показывая на ивритский текст. — Как курица лапой водила.

— А твои ноты? Тоже как курица лапой. Хорошо бы, Вольф вернулся и помог мне готовиться. — Стефан закрыл книгу. — Рабби Соломон требует, чтобы мы все знали назубок. Он строгий.

— Стефан, Вольф мне рассказал, что ты уговариваешь его и дядю Андрея позволить тебе распространять подпольную газету. Это правда?

Мальчик молчал.

— Мама об этом знает?

— Нет.

— А ты не думаешь, что должен ей сказать? Что мы будем делать, если с тобой что-нибудь случится?

— Разве ты не понимаешь, Рахель?

— Достаточно того, что дядя Андрей и Вольф этим занимаются, не могу я терять вас всех.

— Если бы только папа… — он замолчал.

— Ты не можешь отвечать за папу, Стефан.

— Мне так стыдно! Я ведь долго старался верить тому, что он мне рассказывал.

— Не суди папу строго, никто не знает, как он страдает.

— Ты-то как можешь так говорить? Если бы не папа, вы с Вольфом давно бы поженились.

— Но он же твой папа, Стефан. Я знаю, рабби Соломон первый тебе скажет, что его нужно уважать.

— Рахель, мама с папой уже не любят друг друга, правда?

— Время теперь такое, Стефан. Все из-за этого проклятого времени.

— Ладно, можешь не объяснять.

— Значит, на следующей неделе ты станешь взрослым мужчиной, — переменила она тему. — Бар-мицва у тебя будет совсем скромная…

— Главное — принести клятву жить как еврей, — ответил он.

— Ты уже взрослый.

— Не волнуйся, Рахель, Вольф вернется. Я слышал, как ты ночью плакала. Не волнуйся. Я все понимаю про тебя и Вольфа и хочу, чтобы ты знала, как я рад, потому что после дяди Андрея он самый лучший человек на земле. Он так хорошо мне объясняет, каким нужно быть и как себя вести — все, что должен был объяснить мне папа…

— Я хочу, чтобы он вернулся, — побледнев, но все же улыбнувшись, сказала Рахель, — я так хочу, чтобы он вернулся…

— Он сказал, что вернется на мою бар-мицву, значит, так оно и будет.

* * *

Кабинет Александра Бранделя временно превратили в синагогу, как это бывало в миллионах других мест на протяжении двух тысяч лет, когда совершались обряды вопреки запрету. Рабби Соломон, облаченный в старинное одеяние раввинов, развернул свиток Торы и запел, повернувшись к тому месту, где должен стоять алтарь и где собрались Ирвин Розенблюм, Андрей, Алекс и еще трое бетарцев. Позади стола жались друг к другу Рахель, Сусанна, Дебора и много друзей Стефана. У дверей одиноко стоял Пауль — тень того человека, который когда-то был доктором Бронским.

Стефан слегка вздрогнул, когда мама провела рукой по талесу[60], оставшемуся еще от ее отца. Со времени оккупации талесы шить перестали, и рабби решил, что мальчик наденет этот талес как символ передающейся из поколения в поколение традиции. Много месяцев Стефан готовился к этому дню.

Стефан взглянул на дверь, надеясь увидеть в последний момент Вольфа, но там стоял только отец. Стефан робко улыбнулся Рахель.

Рабби Соломон посмотрел на собравшихся. ”Вот и еще один мальчик готов исполнять заповеди, стать стражем Закона, взвалить себе на плечи тяжелую ношу еврейства”. Старый раввин вызвал виновника торжества к публичному чтению Торы.

Мальчик подошел к лежавшему на столе свитку Торы, коснулся его краем талеса, поцеловал край талеса, которым он коснулся Торы, и начал читать Моисеев Закон.

Глядя на присутствующих, Стефан читал наизусть тоненьким голоском, в котором звенела щемящая тоска многовековых преследований. Собравшиеся были поражены. Даже рабби Соломон не мог припомнить случая, когда бы мальчик читал так уверенно, проникновенно и музыкально.

Когда закончилось благословение, Тору закрыли и спрятали, чтобы ее не нашли и не осквернили немцы.

Стефан посмотрел на собравшихся. Дядя Андрей ему подмигнул. Стефан искал глазами Вольфа, но тот так и не появился.

— Я благодарю мать и отца, — прочистив горло, произнес Стефан в конце церемонии традиционные слова, — за то, что они воспитали меня в еврейской традиции.

В этом месте женщины редко не плачут, и Дебора с Рахель не составили исключения. Но Пауля Бронского слова эти как ножом пронзили, и он опустил глаза.

— Я понимаю, что пройти обряд бар-мицвы значит стать взрослым. Многие мне говорили: ”Как жаль, что твоя бар-мицва празднуется не в мирное время. Большая Тломацкая синагога была бы набита битком, родственники съехались бы со всей Польши, от шумного веселья дрожали бы стены, а подарки лежали бы горой”. Я много об этом думал. Нет, я на самом деле рад, что моя бар-мицва празднуется в таком месте, как это, потому что в таких местах сохранялась еврейская вера во все времена преследований, и, по-моему, это особая честь — справлять бар-мицву в тяжелые времена. Когда все хорошо, каждый может жить еврейской жизнью, но сегодня поклясться быть евреем — особенно важно. Ясно же, что Богу нужны настоящие евреи, чтобы защищать Его Закон. Вот мы и сохраняли нашу веру и поэтому пережили всех, кто хотел нас уничтожить. Наш Бог не даст нам погибнуть. Я горжусь тем, что я — еврей, и изо всех сил буду стараться справиться со своими обязанностями.

Рабби Соломон покрыл голову Стефана талесом и нараспев произнес благословение, которое положено говорить в конце церемонии. Все подошли к мальчику поздравить его, сказать сердечное ”Мазл тов”, а Пауль Бронский поспешил уйти, пока на него никто не обратил особого внимания.

* * *

— Ну, ты довольна? — резко сказал он Деборе. — Разыграла свою комедию? Что ж, твоя взяла, ты выставила меня на посмешище перед всем гетто, насыпала соли мне на раны, опозорила.

— Не в отместку же тебе у Стефана была бар-мицва, — сдержанно ответила Дебора. — Пошли спать.

— Спать? — язвительно засмеялся он. — Кто это может спать?

Он попытался зажечь сигарету, но без помощи Деборы не смог — так дрожала рука.

— Ну, Дебора, теперь, когда наш сын стал настоящим евреем и ты победила в крестовом походе за его святое очищение от моих грехов…

— Замолчи сейчас же!

— … может, перейдем к делам семейным? Как-никак, мы все еще одна семья.

— Если ты будешь себя вести, как приличный человек.

— Ты должна отказаться от работы в приюте, а Рахель — от концертов. Стефан слишком много времени проводит на улице. Нам следует пересмотреть свои знакомства. Общаться с Бранделем, Розенблюмом и Сусанной опасно. Всем известны их партийная принадлежность в прошлом и подпольная деятельность теперь.

— Пауль, остановись. Довольно уже того…

— Не перебивай меня, черт возьми! Из-за таких, как твой безумный брат и его агитаторы, я не могу обеспечить безопасность тебе и детям. Всю семью одного из членов нашего правления арестовали и бросили в Павяк. Это предупреждение: мы должны разрушить подполье. И мы решили, что наши семьи будут работать в здании Еврейского Совета, чтобы быть постоянно у нас на глазах.

— Господи, до чего дошло, — Дебора смахнула рукой навернувшиеся слезы. — Все это время я так ждала, Пауль, я так старалась поверить, что ты поступаешь правильно. Но ты с каждым днем опускаешься все ниже и ниже, теряешь человеческий облик.

— Как ты смеешь!

— Господи, Пауль, разве ты не слышал, что сегодня говорил твой сын? Неужели мужество ребенка на тебя не подействовало?

— Не хочу ничего слушать!

— Нет, Пауль, ты выслушаешь меня. Выслушаешь!

— Что толку! Рассуждать о долге мы можем до скончания веков, а я тебе толкую о том, что происходит в действительности.

— Ах, в действительности! — слезы текли у нее по щекам. — Бедный ты мой, ты же от действительности прячешься. Я тебе расскажу, что в ней происходит. Твоя дочь живет с Вольфом Бранделем, и это…

— С этим негодяем!

— … я ее подтолкнула к этому, потому что он прекрасный юноша. Но замужество могло бы пошатнуть высокое положение ее отца, сотрудничающего с немцами. И я благодарю Бога за то, что ей удалось найти хоть чуточку счастья в этом аду. Рассказать тебе еще кое-что из действительности? Я помогаю изготовлять бомбы в подвале приюта, а твой сын распространяет подпольную газету.

Пауль вскочил и взвыл, как раненый зверь.

— И знаешь, почему? Потому что он пришел ко мне и сказал: ”Мама, мне уже скоро тринадцать… Мама, кто-то в нашей семье должен быть мужчиной”.

Пауль бросился в кресло и разрыдался. Она стояла над дрожащим, раздавленным человеком, чувствуя только смертельную усталость.

— Я все это делал ради тебя, — рыдал он, — только ради тебя.

— Пауль, я устала, у меня больше ни на что нет сил. У меня есть возможность уехать вместе с детьми, — вдруг вырвалось у нее.

— Де Монти… де Монти? — он смотрел на нее, моргая.

Она кивнула.

— И ты позволишь себе так поступить со мной?

— Я выстрадала свое искупление. Оно досталось мне дорогой ценой, и, клянусь, я не знаю, была ли я неправа даже с самого начала. Но если и была, то ты меня уже достаточно наказал. Обещаю тебе: Крис никогда ко мне не прикоснется. Теперь я хочу только одного: найти где-нибудь такую дыру, куда можно забиться, чтоб не слышать криков умирающих с голоду детей… И может быть — немного травы… хоть кусочек земли, где есть трава…

— Не оставляй меня, — взмолился Пауль. — Не оставляй меня… пожалуйста… не оставляй…

Глава пятая

Весна 1942 года. Страшная зима кончилась, но запах смерти остался. Малое гетто исчезло. По мере истребления евреев его заселяли польские семьи. Несколько еврейских улиц, деревообрабатывающая фабрика и ”ничейные” пустыри — вот и все, что от него осталось. Большое гетто было набито до отказа.

Охрана была усилена эсэсовцами, и страх над гетто еще сгустился. Щеголеватые эсэсовцы — немецкая элита — в черных формах с эмблемой в виде скрещенных молний прибыли в Варшаву с Восточного фронта, где из них составлялись специальные команды по истреблению населения. Попав под начало к Зигхольду Штутце, они совсем озверели. Они обосновались в бараках на Лешно, 101, прямо под стеной гетто, напротив швейной фабрики Кенига.

Потом прибыла вторая партия охранников. Латыши и литовцы в формах помощников нацистов — на погонах череп и кости. Эти прибалтийские крестьяне охотно принимали участие в кровавой бойне, устроенной немцами.

Третье подкрепление прибыло из штаба Глобочника в Люблине. Украинцы. Хоть трезвые, хоть пьяные — они так хорошо и стройно пели, что их прозвали ”соловьями”. Латыши, литовцы и ”соловьи” заняли красное кирпичное здание рядом с бараками СС.

По ночам там шел хмельной разгул, и это усиливало страх в гетто.

Эсэсовский генерал Альфред Функ, через которого передавались устные распоряжения по ”еврейским делам”, тоже приехал в Варшаву, что не предвещало ничего хорошего. Прибыл он с Адольфом Эйхманом из отдела 4Б гестапо прямо после совещания с Гейдрихом, Гиммлером и Гитлером.

”Краковская газета” усилила пропаганду ”окончательного решения еврейского вопроса”. В Польше так бурно развернулось строительство лагерей, что из Германии вызвали инженеров и специалистов по перевозкам. Но новые лагеря были совсем не такие, как прежние. Они не предназначались ни для принудительных работ, ни для изоляции врагов Рейха. Их строили под большим секретом, в удаленных местах, и сами постройки были ни на что не похожи.

В середине зимы, проведя совещания в Варшаве, Альфред Функ вернулся в эсэсовский штаб в Люблине с новыми устными инструкциями для Глобочника.

В начале марта один из связных Анны Гриншпан приехал в Варшаву с вестью о том, что готовится ”Операция Рейнхард” по ликвидации Люблинского гетто. Жителей этого гетто вместе с евреями из других стран отправляют эшелонами в лагерь под названием Майданек, выстроенный за чертой города.

Когда Функ вернулся в Варшаву, все начали яростно спорить, что бы это могло значить, но единодушно сходились на том, что хуже быть уже не может.

* * *

Рабби Соломон сидел на полу импровизированной синагоги с теми, кто остался от его некогда большой и уважаемой в Польше общины. Эта горстка людей и была уцелевшей душой европейского еврейства. Рядом с учеными сидел любимый ученик рабби Стефан Бронский.

Было Девятое ава — день величайшего траура у евреев[61]. В этот день вавилоняне разрушили Первый Храм Соломона, и в этот же день, много столетий спустя, римляне разрушили Второй Храм, что привело к рассеянию по всему свету потомков Авраама, ставших вечными странниками и проклинаемыми чужаками.

Рабби Соломон читал отрывки из книги ”Долина плача”, из Торы, а затем перешел к Плачу Иеремии.

В те самые часы, когда рабби Соломон молился и читал ужасные пророчества, готовилось начало катастрофы, самой страшной из всех, какие только знала богатая катастрофами еврейская история.

”Черная пятница” возвестила начало ”большой акции”.

Нацисты вызвали всех своих агентов и до поздней ночи вытягивали из них нужные сведения. К утру был подготовлен план внезапного нападения, с тем, чтобы лишить евреев гетто их последних руководителей.

Под вой сирен, смешавшийся с молитвами раввинов, эсэсовцы вместе с литовцами, латышами, украинцами, польскими и еврейскими полицейскими, войдя одновременно через все ворота, прочесали гетто и, выкуривая сопротивлявшихся из потайных убежищ, десятками отправляли пойманных на кладбище, где их расстреливали ”соловьи”.

Анне Гриншпан, Андрею Андровскому и Толеку Альтерману повезло: они были в этот момент на арийской стороне. Юлию Шлосбергу, Ирвину Ро-зенблюму и другим бетарцам удалось спрятаться в подвале на Милой, 18. Шимон Эден целый день уходил по крышам, а коммунист Родель удачно спрятался в шкафу. Александр Брандель и Давид Земба не числились в списках тех, на кого устроили облаву.

Но многим десяткам бетарцев, рабочих сионистов, ревизионистов и бундовцев не посчастливилось уйти от рук немцев. ”Черная пятница” нанесла сокрушительный удар по гетто и повергла его жителей в глубокое отчаяние.

С наступлением субботы по всему гетто были расклеены новые приказы, по улицам разъезжали грузовики с громкоговорителями, и из них неслись слова тех же приказов:

ПРИКАЗ О ДЕПОРТАЦИИ

1. По распоряжению немецких властей, все евреи, проживающие в Варшаве, независимо от возраста и пола, подлежат депортации на Восток.

2. Исключение составляют:

а) Евреи, служащие по найму в немецких учреждениях или на немецких предприятиях и имеющие кенкарты с соответствующей печатью.

б) Евреи, служащие в Еврейском Совете или являющиеся его членами на день опубликования настоящего приказа.

в) Евреи, служащие в еврейской полиции.

г) Семьи вышеперечисленных евреев. Под семьей подразумеваются муж или жена и дети.

д) Евреи, служащие в отделах социального обеспечения, находящихся в ведении Еврейского Совета и ”Общества попечителей сирот и взаимопомощи”.

3. Каждый переселенец имеет право взять с собой не более пятнадцати килограммов личных вещей. Весь багаж свыше указанного веса будет конфискован. (Все ценности, как то: деньги, ювелирные изделия, золото, которые могут пригодиться на новом месте, брать разрешается). Продуктов разрешается взять на три дня.

4. Депортация начинается 22 июля в 11.00.

5. Виды наказаний за неподчинение:

а) Евреи, значащиеся в опубликованных списках, за неявку будут расстреляны.

б) Евреи, предпринимающие действия, способствующие побегу или уклонению от организованной депортации, будут расстреляны.

Председатель Еврейского Совета

Борис Прессер

Варшава

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Ежедневно будет объявляться порядок депортации на завтра. Он будет отпечатан большими буквами. 23 июля переселенцы должны явиться на следующие участки:

Электоральная улица, номера домов с 34 по 42.

Хлодная улица, номера домов с 28 по 44 включительно.

Улица Орла — номера домов с 1 по 14 и с 16 по 34.

Улица Лешно — номера домов с 1 по 3, с 7 по 51, с 57 по 77.

Все дома по Белой улице.

По приказу Петра Варсинского.

Еврейская полиция Варшавы.

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Каждый, кто явится добровольно, получит 3 кг хлеба и 1 кг повидла. Продукты будут выдаваться на Ставской площади.

Отправка будет производиться из центра переселения — Ставки, №№ 6–8, вход с Умшлагплаца.

Заместитель председателя Еврейского Совета

доктор Пауль Бронский

Варшава

Глава шестая

Оправившееся кое-как после ”черной пятницы” подполье собралось, чтобы обсудить, что означает депортация.

В первые три дня у немцев был неожиданный успех. Те, кто жили ”дикарями” без кенкарт, вышли из своих убежищ, не в силах устоять перед соблазном получить три килограмма хлеба и килограмм повидла, обещанных немцами. Умшлагплац не мог вместить всех добровольцев.

Центр депортации размещался в сером четырехэтажном здании на Ставках, прямо у северных ворот. Его не было видно ни из гетто, ни с арийской стороны. Когда-то в нем была школа, а потом больница ”Общества попечителей сирот и взаимопомощи”.

Эсэсовский гауптштурмфюрер Кутлер, ответственный за депортацию, был членом команды, проводившей массовые расстрелы на Восточном фронте. Он был всегда пьян, и его преследовали кровавые кошмары. Большинство его соратников тоже накачивалось спиртным и наркотиками.

За двойными железными дверьми с полдесятка нацистов проводили селекцию бесконечной очереди. Очень немногих отправляли назад в гетто для принудительных работ. Остальных же отсылали в огромный, вымощенный булыжником двор, окруженный высокой стеной.

Во дворе был выставлен наряд из ”соловьев” и их литовских и латвийских соотечественников под командованием нескольких эсэсовцев, с немецкими овчарками на поводках.

Вдоль всего двора тянулось кирпичное сооружение, напоминающее пакгауз. Состав из сорока четырех товарных вагонов стоял наготове.

Когда отобранные к отправке попадали во двор, их вещи тщательно обыскивались на предмет изъятия ювелирных изделий, денег и прочих ценностей. Чтобы втиснуть в вагоны побольше народу, у людей отнимали одежду, которую они взяли с собой.

Бригада евреев с фабрики Кенига отправляла эту одежду в дом на противоположной стороне улицы, оборудованный под склад. Там от пальто и жакетов отрывали подкладку в поисках спрятанных драгоценностей. Семейные сувениры — письма, фотографии, мелкие подарки — сжигали в большой печи позади здания фабрики.

Когда набиралось шесть тысяч человек, их грузили в вагоны. Каждый день, ровно в три часа дня состав отбывал ”в неизвестном направлении” на восток.

”Дикари”, пришедшие добровольно в первые дни ”большой акции”, были до того запуганы, что практически не оказывали никакого сопротивления. А на каждого, кто, попав во двор, начинал артачиться, тут же безжалостно набрасывалась стража.

За стеной польская синяя полиция вместе с еврейской поддерживали порядок в очереди ожидавших селекции.

Престарелых, калек и явно непригодных к работе уводили на кладбище неподалеку от Умшлагплаца, и там их расстреливали бригады эсэсовцев. Таким образом немцы ”убедительно” продемонстрировали, что в новые лагеря они берут только самых здоровых.

* * *

Несмотря ни на что, такие люди, как рабби Соломон, по-прежнему имели большое влияние. По мере того, как раввины, один за другим, исчезали в неизвестности и число ортодоксальных еврейских руководителей уменьшалось, на оставшихся ложилась все большая ответственность.

На четвертый день ”большой акции” уцелевшие подпольщики взяли под наблюдение Умшлагплац и стали бегать по Варшаве, пытаясь выяснить, куда отправлены составы.

Александр Брандель пришел к рабби Соломону, чтобы уговорить его обратиться в Еврейский Совет. Старик строго ограничил круг своих дел и обязанностей, а Еврейский Совет, возражал он, в эту сферу не входит. С помощью талмудических рассуждений, доводов и ссылок на прежние времена и прежние изгнания, Алекс поколебал старика. Под конец тот согласился собрать совет раввинов и разрешил Алексу обратиться со своей просьбой к тем пяти раввинам, которые еще могли прийти на этот совет.

Раввины постановили, что рабби Соломон имеет моральное право обратиться с петицией в Еврейский Совет.

Старик был уже почти слеп и различал лишь общие очертания предметов. Несколько месяцев назад он вынужден был отказаться от работы над записками Клуба добрых друзей и над дневником Бранделя. Он вошел в здание Еврейского Совета на углу ул. Заменгоф и Гусиной, опираясь на руку своего любимого ученика — Стефана Бронского.

Пауль Бронский нервничал сильнее, чем обычно. Его сын, Стефан, — и появляется с рабби средь бела дня, в таком месте, где доносчики так и кишат! Стефана отослали домой. Хотя рабби Соломон не мог видеть выражения лица Пауля, он почувствовал беспокойство в его голосе.

— Доктор Бронский, сейчас много говорят о депортации. В сущности, ни о чем другом и не говорят.

— Ну, разумеется.

— Мы слышали, что массовое уничтожение в восточных лагерях смерти продолжается?

— Чепуха. Разве вы не видите, что воду мутит все та же кучка агитаторов, с которыми мы боремся с первого дня оккупации? Они и распускают слухи, что на востоке проводятся массовые убийства.

— А Еврейский Совет когда-нибудь запрашивал немцев, насколько эти слухи верны?

— Ну, конечно же, нет, — Пауль стиснул зубы. Старик потерял зрение, но отнюдь не прозорливость. — Дорогой рабби Соломон, никто не говорит, что жизнь в гетто легка. Мы проиграли войну, и козлами отпущения стали евреи. И все же, в рамках установленного порядка, нам удалось добиться того, что большинство людей здесь осталось в живых.

— В таком случае, доктор Бронский, я полагаю, вы готовы нас заверить, что большинство людей здесь останется в живых и в следующие три-четыре недели?

Пауль беседовал о депортации только с Борисом Прессером. Сам он надеялся, что за неделю-другую немцы наберут достаточно народу для своих лагерей и прекратят депортацию.

— Я жду ответа, доктор Бронский.

Пауль не знал, что сказать. Допустим, он заверит, что депортация прекратится, а получится наоборот. Или, допустим, слухи о лагерях смерти верны, а Еврейский Совет палец о палец не ударил, чтобы помешать созданию этих лагерей. Больше нельзя маневрировать. Два года и семь месяцев он находил все новые и новые увертки, но сейчас он в тупике.

— Я уверен, насколько вообще можно быть в чем либо уверенным, что немцы прекратят депортацию, как только разгрузят гетто. Разгрузка гетто разрешит многие проблемы, и немцы, очевидно, удовлетворятся тем количеством трудоспособного населения, которое они перевезут поближе к Восточному фронту.

— Запросит ли Еврейский Совет немцев, в какой мере они разделяют вашу уверенность?

Ловушка, подставленная рабби Соломоном, захлопнулась. С Пауля было довольно. Он вяло промямлил, что вопрос будет изучен.

Борис Прессер на должности председателя Еврейского Совета вел себя так, словно его не существовало. Это был тихий человек, обладавший удивительной способностью не попадаться людям на глаза и выполнять свои обязанности механически, не затрачивая ни капельки душевных сил. Убийство Эммануила Гольдмана, первого председателя Еврейского Совета, в начале оккупации, ясно показало Прессеру границы его полномочий.

Прессер ловко избегал тайных встреч с подпольщиками, работниками социального обеспечения и спекулянтами. Он научился ничего не знать, ничего не видеть, ничего не слышать и ухитрялся оставаться незапятнанным. Прекрасное оружие в руках нацистов, доказывающих, что евреи сами убивают друг друга. Если его иногда припирали к стенке, он легко мог оправдать существование Еврейского Совета тем, что без него условия были бы гораздо хуже. Он заставлял себя верить в то, что Совет дает возможность людям выжить.

Когда Пауль Бронский поднял перед Борисом вопрос о депортации, тот не захотел разговаривать об этом с немцами и, как всегда, послал вместо себя Пауля Бронского.

К кому же пойти? Со Шрекером и его ”Рейнхардским корпусом” говорить бессмысленно. С Максом Клеперманом? Нет, Могучая семерка ничего слышать не хочет о депортации. Действовать через Бранделя и Давида Зембу? Так ведь они-то и нажимают на Еврейский Совет.

Оставался только Франц Кениг.

Новая резиденция Кенига помещалась в сорока-комнатном дворце, который он, как начальник отдела конфискаций, недавно присвоил. За два-три года он стал мультимиллионером.

Кениг разжирел. Его тело стало похоже на грушу, а голова — на огромный помидор с наклеенным на макушке клочком редеющего пуха.

Власть не шла ему впрок. Насладившись мщением тем, кому он раньше завидовал, удовлетворив свою жажду богатства, он начал тяготиться тем, что связался с людьми, которых иначе как зверьми и назвать-то нельзя. Он и не подозревал, что такие могут быть среди цивилизованной нации. Его прекрасная Германия, страна высокой культуры, оказалась во власти маньяков и садистов. Теперь он сам удивлялся тому, что творил, и все же неуклонно поднимался вверх по ступеням карьерной лестницы. Его регулярно принимал Гимлер. Но все, что Франц Кениг когда-то знал об истине и красоте, он теперь забыл.

У Пауля пересохло в горле, когда он предстал перед Кенигом. Длинен был путь от университета до этой приемной. Но у Кенига присутствие Пауля всегда вызывало неприятное воспоминание о тех временах, когда он наслаждался Шиллером и Моцартом в тишине своего тогдашнего кабинета, подальше от толстой жены-польки.

Пауль кое-как выдавил из себя, что люди озабочены депортацией.

— У вас есть полиция, обращайтесь туда, — раздраженно ответил Кениг.

— Но если мы начнем прибегать к ее помощи еще больше, чем раньше, это лишь усилит опасения в народе.

Кениг раскачивался в огромном кресле. Он мог передать все это дело в руки Рудольфа Шрекера, чтобы раз и навсегда прекратить всякую дискуссию. Но что получится? За несколько дней поток добровольцев почти иссяк. Есть опасность, что сопротивление усилится — в подполье уйдет больше народу. У Кенига десяток фабрик и в самом гетто, и за его пределами, там нужны рабочие руки. Шрекер ни на йоту не отступил от своих топорных, идиотских методов. Кениг, правда, научился управлять Шрекером: он укрепил свое положение, внушив тому, что он, Кениг, незаменим. И, действительно: всем, что Шрекер успел нахапать, он был обязан Кенигу.

Пауль Бронский и Борис Прессер были покорными слугами. Если их прогнать, нарушится равновесие сил, которое он поддерживает в гетто.

— Было бы правильно, — сказал он, взвешивая слова, — если бы Еврейский Совет заверил население в наших добрых намерениях.

Когда Пауль ушел, Кениг отправился в ратушу убеждать Шрекера, что очень важно, чтобы Еврейский Совет опубликовал призыв продолжать организованную депортацию.

Шрекер, как обычно, не мог разобраться в этих тонкостях и велел Кенигу действовать самому.

На следующий день Пауля Бронского, Бориса Прессера и весь Еврейский Совет срочно повезли на восток страны, в Понятов, Травники и десятки других трудовых лагерей, где строили взлетные полосы для самолетов и изготовляли боеприпасы. Русские разбомбили там железную дорогу, и бригады евреев ее восстанавливали.

Беглое знакомство с трудовыми лагерями проходило одновременно с ”проверкой” условий в гетто, устроенной Швейцарским Красным Крестом. В конце осмотра, который ничего не показал, Кениг объяснил, в подкрепление нацистской версии, что, как ”доказала” проверка, депортация из Варшавы проводится в целях рассредоточения промышленных предприятий и перевода их поближе к Восточному фронту.

Ни Борис Прессер, ни Пауль Бронский не могли и не хотели позволить себе докапываться до истины. По возвращении в Варшаву Кениг дал им на подпись заготовленные отчеты. Они поставили свои фамилии под документами, подтверждающими, что они удовлетворены проверкой, которая показала, что депортация проводится из государственных соображений, что условия работы вполне приемлемы и население должно содействовать, властям.

Копии документов были расклеены на всех домах гетто, но это не помогло: через шесть дней после начала ”большой акции” поток добровольцев окончательно иссяк.

* * *

”Юден! Раус!”

”Евреи! Выходите!”

Свистки! Сирены! Пустые улицы. Напряженный страх за опущенными занавесками.

”Соловьи”, которые так красиво умели петь, повыскакивали из грузовиков, окружили дом, ворвались в него, выламывая двери, и стали вытаскивать упирающихся людей на улицу.

Заслышав пронзительные крики, Вольф Брандель мигом натянул брюки и рубашку, подбежал к угловому окну в комнате Андрея и стал вглядываться в то, что происходило во дворе. Рахель завернулась в простыню и тоже выглянула в окно, но Вольф, не оборачиваясь, оттолкнул ее рукой за спину.

Страшная сцена разыгралась, когда в общем хаосе какой-то человек попытался прорваться через цепь украинцев и присоединиться к жене.

Его избили дубинками и вышвырнули на дорогу; тело его корчилось в луже собственной крови. Обезумевшая молодая мать, бросившись на огромного украинца, расцарапала ему лицо и искусала руки, пытаясь отнять своего ребенка. Украинец расхохотался, схватил ее за волосы и швырнул на мостовую. ”Соловьи” гнали охваченных ужасом людей на Умшлагплац, осыпая их ударами дубинок.

Вольф кое-как справился с рубашкой и пристегнул к поясу пистолет. Рахель подошла к нему, и они стояли, как каменные, пока не стихли последние крики.

— Куда идут эти поезда? — дрожа, прошептала она. — Папа говорит, что это скоро кончится, но я ему не верю. Ходят слухи о лагерях смерти.

Ее лицо и руки были холодны как лед.

Он попытался ее успокоить.

— Нет, я не трусиха. Это все потому, что я ужасно перепугалась, когда ты не вернулся к бар-мицве Стефана. Мне все время снятся поезда. Мне снится, что они увозят Стефана. Вольф, он так часто рискует. Удержи его.

— Как я могу удержать его от того дела, которое мы стараемся отстоять?

— Какое дело мы отстаиваем? Какое?

— Не знаю, не умею объяснить. Папа мой сумел бы. Рабби Соломон тоже. А я просто хочу жить и хочу, чтобы и ты жила. Наверно, нашу жизнь я и отстаиваю.

Она немного успокоилась.

— Когда-нибудь все останется позади, Рахель. Должен же быть этому конец.

— Если бы только я могла стать твоей женой. Иметь от тебя ребенка. Если угонят тебя или меня, я хочу, чтоб ты знал, как я тебя люблю.

— Мы все преодолеем, Рахель… — голос его стал глуше. — Папа попросил рабби Соломона, чтобы он нас обвенчал тайком от твоего отца, но он отказался.

— Почему? Только потому, что мой отец никогда не согласился бы?

— Нет, для рабби Соломона это значило бы стать на сторону подпольного движения наперекор Еврейскому Совету. Ты же знаешь, как ортодоксы склонны во всем находить скрытое значение. А я хочу, чтобы все знали, что ты моя жена.

— Я так стараюсь помнить, каким папа был раньше, но я его возненавидела. Честное слово, иногда мне хочется, чтобы он…

— Тихо…

Их испугал шум на крыше. Вольф потащил Рахель в альков и заслонил собой. Наверху кто-то, пыхтя, старался открыть слуховое окно на кухне под самым потолком. Вольф отстегнул пистолет, взвел курок и прицелился. Окно со скрипом открылось, показались ноги и кто-то свалился на пол.

— Стефан!

Стефан поднялся, потирая ушибленную руку.

— Извините, что я сюда прибежал, но дядя Андрей велел Вольфу сейчас же идти к нему.

— Где он?

— На чердаке, в Рабочем театре.

Вольф поспешно обулся, надел шапку и посмотрел в окно. Внизу ходил украинский патруль.

— Тебе нужно добираться по крышам, — сказал Стефан.

— А вы вдвоем вылезайте на крышу и сидите там до рассвета, — приказал Вольф.

Рахель молча повиновалась, боясь, что если она произнесет хоть слово, то не сможет сдержать слез. Кухонный стол стоял прямо под слуховым окном. Вольф взобрался на него, подпрыгнув, ухватился за раму и вылез наружу. На секунду зажмурился, увидев крутой скат. У него всегда кружилась голова от высоты. Он лег на живот и протянул руку в слуховое окно. Рахель сначала помогла брату, а потом вылезла и сама. Вольф закрыл слуховое окно и молча показал им, чтобы они спрятались за трубой. Они проползли туда и смотрели вслед Вольфу, который уходил по крышам гетто.

Целый час Вольф добирался до своих. Он сразу же понял, что встреча чрезвычайно важная, потому что, кроме Андрея и Толека, на ней присутствовал еще и Шимон Эден. Андрей и Шимон всегда старались держаться врозь: меньше риска, что их схватят обоих. Так же поступали и другие лидеры подполья. После того, как в ”черную пятницу” доносчики раскрыли десятки явок, они встречались лишь в случае крайней необходимости.

— Немцы лгут относительно депортации, — обратился Шимон к Вольфу и к Толеку. — Одному из моих людей удалось пронаблюдать за Умшлагплацем. В течение шести дней туда прибывали и оттуда отходили одни и те же сорок четыре вагона. Представляете? Состав отправлялся каждый день ровно в три и возвращался на следующее утро ровно в девять. Семнадцать часов езды. Восемь с половиной туда и восемь с половиной обратно. Отнимите час на разгрузку и час на маневрирование паровоза. А теперь подумайте, что все это может означать.

— Короче, — сказал Андрей, — ясно, что дальше семидесяти-восьмидесяти километров от Варшавы поезд не отъезжает.

Толек потер подбородок, мысленно представляя себе окрестности Варшавы.

— Нет в этом радиусе таких трудовых лагерей, которые могли бы принимать каждый день по шесть тысяч человек, — сказал он.

— Верно.

— Как вы знаете, — продолжал Шимон, — почти все мои каналы связи были разрушены в "черную пятницу”. На арийской стороне у меня почти никого не осталось.

Андрей протянул Вольфу и Толеку по пачке денег.

— Это охранникам у Тломацких ворот. В шесть часов выйдете с интервалом в пятнадцать минут и встретитесь на квартире у Габриэлы. Там вас будет ждать инженер-путеец. Он проведет вас на железнодорожные посты, чтобы вы все выследили.

Когда они ушли, Шимон спросил Андрея, что слышно об оружии.

— Все то же самое. Ни оружия, ни денег, ни помощи от Романа и его Армии Крайовой — одни отговорки. Планы срываются. После "черной пятницы”, — добавил Андрей, — у меня осталось всего пятьсот бойцов.

Он посмотрел на часы и сказал, что ему пора.

— Вы непременно должны ехать в Люблин? — спросил Шимон.

— Да.

— А никак нельзя не ехать туда?

— Нет, Шимон.

— Вы уверены, что сможете пробраться в этот лагерь?

— Не знаю. Анна напала на след моего бывшего ротного сержанта. Отличный солдат, этот Стика. Я ему доверяю. Он готовил это целых две недели. Анна передала, что он может провести меня внутрь.

— Ладно, — сказал Шимон, — желать вам удачи в Майданеке, пожалуй, смешно в наши дни. Габриэла знает?

— Нет. Я обещал ей ничего от нее не скрывать, но не могу себя заставить сказать об этой поездке в Люблин. Да все равно, сегодня, как только я появлюсь в дверях, она сразу поймет.

— Завидую я вашей любви, Андрей. Возвращайтесь, ради Бога, мне без вас никак.

— Скоро увидимся, Шимон.

Глава седьмая

Андрей устало протер глаза и посмотрел сквозь грязное стекло. Поезд тащился мимо хижин с соломенными крышами, прижимавшихся к ржаным полям на люблинском плоскогорье. Поездка была долгой, утомительной. В Люблин он, видимо, раньше вечера не доберется. Молодец Стика. Вышел из такой переделки.

Андрей позволил себе вздохнуть при мысли, что только что еще раз уцелел во время неожиданной проверки. В ту минуту, когда он встретился глазами с одним из полицейских, жизнь и смерть боролись за него. Этот полицейский потом вернулся в вагон за взяткой.

Воля и неволя столько раз тянули к себе канат его жизни, что он и счет потерял. Каждый день случайность, удача или инстинкт определяли: жизнь или смерть. Каждый вечер на Милой, 18 кто-нибудь из бетарцев рассказывал, что сегодня он чудом уцелел.

Вынув из рюкзака флягу с водой, он отпил немного и съел кусочек черствого хлеба. В животе сразу начались рези: от постоянного недоедания желудок совсем съежился.

Поезд миновал деревню. Железнодорожное полотно проходило посреди поля, где мужчины и волы надрывались над кусочками пашни, да и женщины работали, не разгибая спины. Примитивная жизнь, почти не изменившаяся с феодальных времен. Крестьяне были для Андрея загадкой — как они могут жить в такой нищете, в таком невежестве, даже не пытаясь улучшить свою судьбу, сделать более плодородными свои земли?

Он вспомнил давнее собрание бетарцев. Толек Альтерман тогда вернулся из Палестины и восхищался руководителями национального движения, успехами еврейских поселенцев, описывал, как они осушают болота и орошают пустыни. Тут же стали собирать деньги на покупку тракторов и сельскохозяйственных машин. Андрей вспомнил, что тогда это его ничуть не взволновало. Не слишком ли поздно он понял, какое это имеет значение? Теперь это его огорчало.

Земля на люблинском плоскогорье была тучная, но никому до нее не было дела. А в Палестине люди так бьются над неплодородной тамошней почвой!

Однажды он сидел рядом с Александром Бранделем в зале Сионистского конгресса. Там собрались представители различных сионистских организаций, и каждый, бия себя в грудь, отстаивал свою точку зрения. Когда поднялся Александр Брандель, все замолчали.

— Мне неважно, каким путем идет каждый из нас, потому что все эти пути направлены на то, чтобы отстоять человеческое достоинство, и все они вливаются в одну широкую дорогу, которая ведет к холмам Иудеи. Там — наша цель. А какой путь туда выберет каждый из нас — дело его совести. Пункт назначения у нас у всех один и цель — общая: положить конец двухтысячелетним слепым блужданиям и преследованиям, которые не кончатся до тех пор, пока звезда Давида не воссияет над Сионом.

Так Александр Брандель выразил содержание сионизма. Звучало хорошо, но Андрей не поверил. В глубине души ему не хотелось уезжать в Палестину. Его не слишком увлекала перспектива осушать болота, колотиться в приступах малярии, отказаться от прав, положенных ему по рождению.

Перед тем, как Андрей вступил в борьбу, он сказал Алексу: ”Я хочу быть поляком. Мой город — Варшава, а не Тель-Авив”. И вот теперь он сидит в поезде по дороге в Люблин и думает, не наказан ли он за свое тогдашнее неверие. Варшава! Перед глазами у него самодовольный взгляд командующего Армией Крайовой и лица крестьян, на которых написана ненависть к нему, Андрею. Поляки позволили устроить в самом сердце Варшавы гетто — эту черную яму смерти, и хоть бы один протестующий голос раздался.

А когда-то были сверкающие залы, где уланы целовали дамам ручки, а те кокетливо поглядывали на них поверх вееров.

Варшава! Варшава!

”Пани Рок, я еврей”.

День за днем, месяц за месяцем одно чувство глодало душу Андрея: его предали. Он стиснул зубы. Я ненавижу Варшаву, сказал он себе, я ненавижу Польшу и всех ее проклятых сынов. Вся Польша — это один огромный гроб.

Перед ним встала страшная картина гетто. Что же теперь? Только Палестина. А я не доживу до того, чтоб увидеть Палестину, потому что не верил.

К середине дня поезд медленно въехал на станцию Люблин-сортировочная, забитую составами с военным снаряжением для русского фронта.

На боковом пути — примелькавшийся за последнее время поезд. Депортированные евреи. Натренированный глаз Андрея сразу определил: не польские. Судя по внешнему виду, румынские.

Его встреча со Стикой была назначена в центре города. Из всех городов Польши Андрей больше всего ненавидел Люблин. Бетарцев в нем не осталось совсем. Местных евреев в гетто уцелело немного. С самого начала оккупации Люблин попал в гущу событий. Еще в 1939 году Одило Глобочник, гауляйтер[62] Вены, разместил там эсэсовский главный штаб. Бетарцы проверили все сведения о Глобочнике и пришли к выводу, что он борется за власть с Гансом Франком и с гражданской администрацией.

Глобочник создал дивизию "Мертвая голова”. Люблин был средоточием деятельности по подготовке ”окончательного решения” еврейского вопроса. Когда через Альфреда Функа поступали указания от Гиммлера, Гейдриха и Эйхмана, приказы из Люблина становились обязательными для всей Польши.

В этом районе возникла целая сеть лагерей — трудовых, концентрационных, пересыльных. Шестьдесят тысяч евреев-военнопленных исчезли в этой прорве.

Различные планы то поступали в Люблин, то исходили оттуда, что указывало на некоторые колебания среди немцев. Поговаривали о том, что на люблинском плоскогорье будет устроена резервация для миллионов евреев. По другим слухам, существовал план высылки всех евреев на Мадагаскар. Об охранниках в лагерях Глобочника говорили такое, что при одном упоминании о них становилось жутко: Липово-7, Собибор, Хелмно, Белжец…

”Операция Рейнхард” началась весной 1942 года в Люблине. Евреев из тамошнего гетто, воспроизводившего в миниатюре Варшавское, вывезли в лагерь под названием Майданек, расположенный в Майдан-Тартарском предместье. Когда лагерь опустел, туда свезли остатки из других городов и лагерей вокруг Люблина, а потом добавили депортированных из других стран. Бесконечный живой поток вливался в ворота Майданека, но никто оттуда не выходил.

Что же происходило в Майданеке? Составляет ли ”Операция Рейнхард” часть того же плана, по которому теперь с Умшлагплаца из Варшавы ежедневно отправляются поезда? Верны ли предположения о существовании и другого Майданека, под Варшавой?

Андрей посмотрел на часы и увидел, что пришел рано. В конце бульвара видна была стена гетто. Он нашел свободную скамейку, раскрыл газету и вытянул ноги. Краковский бульвар кишел черными и грязно-коричневыми мундирами.

— Капитан Андровский!

Андрей взглянул поверх газеты и увидел лицо сержанта Стики. Стика сел рядом с ним, взволнованно пожимая ему руку.

— А я с самого рассвета жду вас возле почты напротив. Думал, вы приедете утренним поездом.

— Рад тебя видеть, Стика.

Стика внимательно оглядел своего капитана и чуть не расплакался. Для него Андрей Андровский всегда был образцом польского офицера, а теперь? Худой, измученный, сапоги стоптаны.

— Не забывай называть меня Яном.

Стика кивнул, шмыгнул носом и громко высморкался.

— Когда эта женщина нашла меня и сказала, что я вам нужен, я так обрадовался, как не радовался ни разу с начала войны.

— Мне повезло, что ты по-прежнему живешь в Люблине.

Стика что-то буркнул насчет судьбы.

— Я давно подумывал добраться до Армии Крайовой, — сказал он, — да все никак, то одно, то другое. Одну девушку я тут попортил, вот и пришлось пожениться. Девушка неплохая. Теперь трое детей у нас, о них думать надо. Работаю на зернохранилище — не сравнить со старыми, добрыми временами в армии, да что поделаешь, жаловаться не приходится. Много раз хотел с вами связаться, да не знал как. Два раза в Варшаву ездил, а там эта проклятая стена вокруг гетто…

— Понимаю.

Стика опять высморкался.

— Стика, ты можешь устроить то, о чем тебя просили?

— Тут есть один человек, Грабский, старший над каменщиками в Майданеке. Я сделал все, как было велено. Сказал ему, что вы по поручению Армии Крайовой и вам надо попасть в лагерь, чтобы потом отписать правительству, переехавшему в Лондон.

— Что он ответил?

— ”Десять тысяч злотых”.

— Ему можно верить?

— А ему сказано: и дня не проживешь, если выдашь.

— Молодец, Стика.

— Капитан… Ян, вам… обязательно в Майданек? Говорят… да всем известно, что там творится.

— Не всем, Стика.

— Ну, а чем это поможет?

— Не знаю… может, хоть немножко совесть заговорит в людях. Может, если они узнают, то поднимут крик?

— Вы на самом деле в это верите, капитан?

— Обязан верить.

— Я простой солдат, — Стика медленно опустил голову. — Не умею как следует высказать, что думаю. Пока меня не перевели в Седьмой уланский полк, к евреям я относился, как все поляки. И вас ненавидел, когда только пришел в часть. Но… капитан у меня оказался хоть и еврей, да не еврей. Словом, поляк самый лучший из всех уланов. Ядрена мать! Люди из нашей роты десятки раз вступались за вас. Вы, конечно, не знали, но, Бог свидетель, мы им показали, как уважать капитана Андровского!

Андрей улыбнулся.

— Как началась война, как увидел я, что немцы вытворяют, так и подумал: матерь Божия, да мы же сотни лет так себя вели. Почему?

— Разве ты можешь приказать сумасшедшему, чтобы рассуждал здраво, или слепому — чтобы стал зрячим?

— Так мы ж не сумасшедшие и не слепые. Не разрешали же люди из нашей роты бесчестить ваше имя, почему же мы немцам разрешаем?

— Я много об этом думал, Стика. Всю жизнь хотел я только одного — быть свободным человеком в своей стране. А теперь я потерял веру, Стика. Когда-то я любил эту страну и верил, что настанет время, когда мы добьемся равенства. А теперь я ее, кажется, ненавижу.

— И вы на самом деле думаете, что другие люди, не поляки, будут переживать больше, чем мы?

Этот вопрос испугал Андрея.

— Не ходите в Майданек, не надо.

— Как-никак, я все еще солдат, Стика.

Такой ответ Стика понял.

Домишко Грабского стоял у моста за рекой Быстрой, возле железнодорожного узла. Грабский сидел в промокшей от пота майке, проклиная страшную жару, которая перед заходом солнца стала совсем невыносимой. Приземистый, поперек себя шире, лицо круглое как луна, типично польские черты. Над миской чечевицы, куда он макал черный хлеб, вились мухи. Крошки падали на подбородок. Он их смахивал, запивал еду пивом и громко рыгал.

— Так как? — спросил Андрей.

Грабский посмотрел на обоих и пробурчал что-то вроде ”да”.

— Мой свояк работает в бюро по трудоустройству. Можно выправить вам документы как на рабочего. Займет несколько дней. Я проведу вас в помещение охранников с моей бригадой. А в лагерь, не знаю, получится ли. Может, да, а может, нет. Но и с крыши того барака, что мы строим, все видать.

Грабский добрался до дна миски.

— И зачем только черт вас несет в это адское место!

— Приказ Армии Крайовой.

— А зачем? Там же только евреи, в этом пекле.

— Кто их разберет, эти приказы, — пожал плечами Андрей.

— Ладно, как с деньжатами?

Андрей выложил пять купюр по тысяче злотых. Грабский никогда не видел так много денег сразу. Толстыми, как сосиски, загрубелыми пальцами каменщика он неумело пересчитал купюры.

— Мало.

— Остальное получите, когда я выйду живым и невредимым из Майданека.

— Я не стану рисковать из-за проклятых евреев.

Андрей и Стика молчали. Грабский грозно посмотрел на одного и на другого, но понял, что таких ему не запугать. Оба здоровенные, как эти, из ”Мертвой головы”. Стика может и убить.

— Приходите сюда в шесть утра, — сказал он, пересыпая ответ проклятиями, и сунул деньги в карман штанов. — Сначала получим пропуск на работу.

Внезапный порыв северного ветра надул занавески, и в комнату проник тягучий тошнотворный запах. Грабский вылез из-за стола и захлопнул окно.

— Как ветер подует, так из Майданека сюда этой вонищей тянет.

Андрей и Стика стояли за спиной Грабского.

— Вон он, Майданек, — сказал Стика, показывая рукой на горизонт, где из высокой трубы валил сероватый дым.

— Только через эту трубу евреи и могут выйти из лагеря, — сказал Грабский и, довольный своей шуткой, расхохотался.

Глава восьмая

Хорст терпеливо ждал, чтобы Кристофер де Монти раскрылся перед ним после своего посещения гетто. Хорст вел себя как кукловод, уверенный, что его марионетка — Крис — скоро окончательно запутается. Чем больше проходило времени, тем яснее Хорст видел, что его расчеты сбываются. Теперь Крис много пил, и, если раньше он сторонился женщин, то сейчас они не вылезали из его постели. Он не пропускал ни одной пирушки, хотя еще совсем недавно избегал их. Чем тяжелее ему будет, тем неизбежнее он окажется в тупике. Неделя, месяц, два месяца

— Хорсту ничего не стоит подождать: Крис все равно не устоит и придет к нему просить за какую-то еврейку из гетто. Вот тогда и покроются все его затраты.

* * *

Во дворце Кенига, после приема почетных гостей, шла оргия, в которой участвовали наиболее приближенные к нему лица. Совершенно пьяный Крис, только что отпустивший немецкую манекенщицу, жмурился на дверь библиотеки, где он сидел. В рамке двери стояла маленькая женская фигура — и Крис мог бы поклясться, что она ему знакома. Женщина вошла и остановилась под канделябрами. Крис подошел сзади:

— Я, кажется, вас знаю?

Она повернулась и посмотрела ему в лицо:

— Когда-то знали!

— Габриэла!

— Андрей хочет вас видеть. Он в отчаянном положении!

Крис побелел:

— Невозможно! Да и для вас опасно быть здесь! Для нас обоих опасно!

— Эге, Крис, а я-то вас ищу! Что за талант у вас находить самых поразительных красавиц!

Хорст не сводил глаз с Габриэлы. Она отвечала смущенной улыбкой.

— Так что же, Крис, вы не собираетесь нас познакомить?

— Я Виктория Ландовская, только что приехала из Львова навестить двоюродную сестру. А вы, судя по описаниям, — барон фон Эпп?

— А где вы остановились, пани?

— Еще не знаю, но, если хотите, я позвоню вам, когда устроюсь.

Когда Крис с Габриэлой пошли к выходу, фон Эпп долго провожал Габриэлу глазами.

— Вы сумасшедшая, что полезли в это осиное гнездо, — сказал Крис, когда они уже ехали по улицам Варшавы. — Где он?

Андрей ждал их в гостиничном номере около Яхт-клуба. Крис слабо пожал ему руку, избегая взгляда.

— Как Дебора? Как дети?

— Все в порядке.

Крис сел на стул, стал изучать рисунок на линолеуме.

— Вода у вас найдется? У меня все внутри пересохло. — Сделав несколько глотков, он поднял глаза. — Ну и встреча! Ладно, вот я здесь. Габи говорит — что-то очень срочное?

— За эти два с половиной года ты не раз был нам очень нужен, — сказал Андрей. — Но я бы тебя и теперь не побеспокоил, если бы не абсолютная необходимость.

Крис скорчился на стуле.

— Ну, и что же это такое?

Андрей рассказал ему про лагеря уничтожения.

— Мы составили доклад, с адресами, именами, полный доклад. Но Армия Крайова отказалась переправить его в Лондон. Крис, подумай, — там ежедневно убивают тридцать, сорок, пятьдесят тысяч человек!

Крис сделал усилие и встал на ноги:

— Я в эти разговоры не верю. Германия — цивилизованная страна, немцы на это неспособны, все — ложь.

— Я только что вернулся из Майданека. Если захочешь порасспросить кое о чем своего друга фон Эппа, я могу подсказать тебе несколько наводящих вопросов.

Андрей положил перед ним толстую пачку отпечатанных на машинке листов. Крис покачал головой:

— Нет! Я сказал — нет! Какого черта вы меня сюда затащили?

— Крис! Крис! Как ты можешь? Ведь мы оба когда-то верили в человеческое благородство!

— И вы до сих пор считаете, что этот ваш доклад может растрогать наш проклятый мир? Да всем плевать на убитых евреев, голодающих индусов, наводнения в Голландии, землетрясения в Японии — было бы у самих брюхо полно!

Андрей стал перед ним на колени:

— Помоги нам, Крис, я на коленях тебя умоляю — помоги!

Габриэла кинулась к Андрею:

— Встань сейчас же! Сейчас же! И никогда не делай этого больше! Он хочет быть в стороне от всего, он…

— Я только хотел, чтобы Дебора осталась жива… — бормотал Крис.

— Она скорее покончит с собой, чем позволит тебе спасти ее ценой предательства, — тихо произнес Андрей.

— Пойдем отсюда, — потянула его Габриэла. — Ты видишь — от Кристофера де Монти ничего не осталось.

Андрей пошел к выходу.

— Ты была права, — сказал он Габриэле, — не надо было его просить. Мне хотелось бы плюнуть вам в лицо — но мне еще пригодятся силы.

— Да он и плевка твоего не достоин, — сказала Габриэла, выходя вслед за Андреем.

Крис упал головой на стол, задыхаясь от слез. Вдруг он почувствовал под рукой рукопись, поднял голову, придвинул листки к себе и начал читать.

Июль, 1942 г.

У нас есть все основания утверждать, что в генерал-губернаторстве созданы четыре центра, предназначенные исключительно для массового истребления людей. Кроме этих центров, имеются еще два лагеря смешанного назначения: концентрация людей и их истребление. В Польше есть также пятьсот трудовых лагерей, из которых сто сорок — предназначены для евреев. И в этих лагерях имеются орудия умерщвления.

Единственно возможный вывод заключается в том, что в Германии разработан план полного уничтожения еврейского народа. Голод, повальные болезни, расстрелы в различных гетто уже унесли десятки тысяч жизней. После вторжения Германии в Россию специальные команды уничтожили еще сотни тысяч. Теперь осуществляется главная часть плана — массовое истребление в специальных центрах. Генеральный план исходит, видимо, от Гитлера и передается Гиммлеру и Гейдриху. Сейчас план проводится в жизнь так называемым отделом 4Б — отделением гестапо, возглавляемым подполковником СС Адольфом Эйхманом.

Центры уничтожения расположены за конечными станциями железнодорожных линий, в глухих местах. Охрану несут эсэсовцы и вспомогательные команды украинцев и прибалтийцев. Ошеломляющее количество проектов, материальных ресурсов и живой силы брошено на то, чтобы закончить операцию, и это при том, что Германия ведет войну на нескольких фронтах. Например, железнодорожные составы остро необходимы для доставки оружия на русский фронт, но, по-видимому, транспортировка в Польшу евреев из оккупированных немцами стран еще важнее. Кроме того, в этой операции заняты тысячи инженеров, ученых, крупных специалистов, а также рабочая сила, которой везде сейчас не хватает. По нашей оценке, в операцию прямо или косвенно вовлечено от двухсот до трехсот тысяч человек. Все эти данные свидетельствуют о безумных намерениях нацистов и о том, что наше положение стало предельно критическим.

Во всех этих лагерях соблюдаются две установки: камуфляж и секретность. Отсюда ясно, что нацисты отдают себе отчет в том, что совершают преступление. В каждом лагере людей по прибытии отправляют на селекцию. Для принудительного труда отбирают очень немногих, остальных, включая женщин и детей, отправляют в ”санитарный пункт”, якобы на дезинфекцию. Всех стригут наголо; охранники, создавая видимость санитарной процедуры, раздают куски мыла (на самом деле — камни, залитые сверху слоем мыльной пасты), велят не забывать номера кабинок с одеждой. (Многие женщины по дороге в лагеря пытаются спрятать своих детей или даже выбросить их из поезда в надежде, что их подберут крестьяне, но это редко случается.) Когда люди входят внутрь камеры, за ними запирается железная дверь, и дежурный пускает газ. Сначала пользовались угарным газом, но он действует медленно и стоит дорого. Поэтому стали применять смесь синильной кислоты под названием ”циклон Б”, разработанную гамбургской фирмой по производству инсектицидов. Смерть наступает через несколько минут.

Евреи, оставленные для принудительных работ, производят уборку камер и увозят трупы в крематории, где их сжигают. Сначала сжигание производилось в открытых ямах, но это пришлось прекратить из-за невыносимого зловония. Как правило, евреи, занятые на этой работе, через две-три недели сходят с ума.

Бывают варианты, но в основном именно таков общий порядок. Прежде чем сжигать трупы, у них вырывают золотые зубы. Все ценности сдаются для нужд германской армии. Остальное — одежда, очки, обувь, протезы, даже куклы — отправляется на склады, где еще раз проверяется, не спрятано ли в них что-нибудь. Волосы отправляют в Германию для набивки матрацев и производства водоотталкивающих морских перископов. В одном лагере из трупов добывали жир для варки мыла.

По нашим сведениям, средствами уничтожения оборудованы лагеря не только в Польше, но и на территории Германии. Лагерь Дахау служит центром ”экспериментальной медицины”. На людях проводятся опыты по пересадке костной ткани и отдельных органов. Безжалостно определяют предел человеческой сопротивляемости морозу, электрошоку и так далее. Во всех лагерях, не только в лагерях уничтожения, применяются пытки, унижения и насилие. Подробности в приложении.

В Польше в лагерях уничтожения могут быть умерщвлены минимум сто тысяч человек в день. Мы не располагаем сведениями о подобной цифре в самой Германии. Польские лагеря работают на полную мощность. Количество строящихся газовых камер и крематориев неуклонно растет.

Люблинский район

Белжец — находится на железнодорожной линии Люблин — Томачев; в нем содержатся евреи из Львова и окрестностей; пропускная способность — десять тысяч человек в день.

Собибор — близ Влодавы; пропускная способность — предположительно шесть тысяч человек в день.

Майданек — концентрационный лагерь в предместье Люблина; находится в личном ведении Одило Глобочника, группенфюрера СС в Польше. Пропускная способность — более десяти тысяч человек в день.

Западная Польша

Хелмно — самый старый лагерь уничтожения (функционирует с конца 1941 года), в тринадцати километрах от Коло, на железнодорожной линии Лодзь — Познань. Предназначен для уничтожения евреев Западной Польши.

Центральная Польша

Треблинка — совсем недавно обнаружен подпольщиками, расположен недалеко от Варшавы. Предназначен для уничтожения евреев из Варшавского гетто, из Радома, Белостока, Гродно, Прибалтики, Ченстохова, Кельце.

Южная Польша

Аушвиц — сразу за силезской деревней Освенцим. Окружен примерно пятью десятками трудовых лагерей. Средства уничтожения находятся на участке под названием Биркенау. Пропускная способность — свыше сорока тысяч человек в день. Вместе с евреями там уничтожаются русские военнопленные, цыгане, политические заключенные, уголовники и другие.

Лагерь уничтожения Майданек в Люблине.

Мне удалось проникнуть в Майданек под видом одного из сотен польских рабочих, занятых на строительстве дополнительных комплексов.

В 7.00 я выехал из Люблина на телеге с бригадой ”Леопольда”. Нас остановили на конечной станции примерно в километре от главных ворот лагеря. Станция примыкает прямо к дороге. Нам пришлось пережидать, пока по этой дороге гнали к лагерным воротам несколько тысяч румынских евреев.

Машины Красного Креста стояли у станции. Немецкая охрана грузила в них стариков, калек, детей — всех, кто не мог пройти пешком оставшиеся полтора километра. Леопольд мне сказал, что затем эти машины Красного Креста закрывают наглухо, выскочить из них невозможно. Как только машина трогается, в салон начинает поступать угарный газ из выхлопной трубы — так что в Майданек прибывают уже трупы.

Примечание. Этот же метод применялся в Хелмно и в Треблинке, но от него отказались — слишком медленный и слишком дорогой. Теперь его применяют только в качестве дополнительного.

В наружный комплекс я попал в 8.00 через ворота, над которыми висит лозунг: ”Через труд — к свободе”. Моя бригада строила кирпичный барак для новой охраны, метрах в пятидесяти от внутреннего лагеря. Мне удалось устроиться в закутке на крыше третьего этажа, и я мог вести наблюдения в полевой бинокль, который пронес в сумке для завтрака.

Лагерь занимает, по моим приблизительным расчетам, от 250 до 300 гектаров. От Люблина он отстоит примерно на километр-полтора. В прилегающем комплексе расположены бараки охранников, дом коменданта, главный склад, гараж и другие постоянные службы.

Внутренний лагерь состоит из сорока шести деревянных бараков типа конюшен в немецкой армии. Воздух и свет проходят через узкие слуховые окошки. Мне сказали, что в каждом бараке по четыреста заключенных. Ясно, что внутри, кроме нар и прохода к дверям, ничего больше быть не может. Внутренний лагерь обнесен двумя рядами колючей проволоки высотой в пять метров. Между рядами проволоки непрерывно ходят украинцы-стражники с немецкими овчарками. Мне говорили, что ночью по внутренней проволоке пропускают ток. С наружной стороны через каждые двадцать пять метров стоят сторожевые вышки с прожекторами и пулеметами.

Леопольд обратил мое внимание на ближайшие к нам бараки. Он сказал, что это товарные склады. Румынские евреи, которых я утром видел на станции, входили в первый барак, где шла селекция. Очень немногих оставили в лагере, остальных отправили через пустырь к бетонному зданию, на котором я различил надпись ”Санитарный центр”. Приятное на вид здание; вокруг него деревья, лужайки, цветочки…

Когда собралось четыреста человек, им приказали войти в ”Санитарный центр”. Минут через десять я услышал страшные вопли, которые продолжались секунд десять-пятнадцать. Затем к зданию подошли еврейские заключенные (зондеркоманды), которые, как мне сказали, убирают камеру и уносят личные вещи во второй барак для сортировки.

Через десять минут после пуска газа еврейские заключенные вынесли мертвые тела. Я их ясно разглядел. Это были те самые люди, четыреста человек, которые вошли сюда двадцать минут назад. Их складывали по шесть-восемь на тележку с полозьями, вроде саней, и зондеркоманды их увозили через главные ворота внутреннего лагеря на боковую дорожку; она идет вверх, на холм, где стоит большое здание с огромной трубой. Это все я тоже видел ясно благодаря биноклю.

Вся процедура убийства 400 человек заняла 30 минут. Я подсчитал: она была повторена в тот день 12 раз; таким образом, было уничтожено приблизительно четыре тысячи восемьсот человек. На второй день газ пускали двадцать раз, то есть было уничтожено восемь тысяч человек; на третий день — семнадцать раз, то есть шесть тысяч восемьсот человек. Мне сказали, что меньше десяти партий в сутки не бывает, а иногда доходит и до сорока.

Леопольд со своими рабочими ремонтировали и газовую камеру, и крематорий. Он говорит, газовая камера — это комната с низким потолком, площадью 4 метра на 12; с виду — обыкновенная душевая, только головки душей фальшивые. Эсэсовец-наблюдатель может регулировать напор газа через зарешеченное окошко. Леопольд со своей бригадой должны заходить в газовую камеру раз в три — четыре недели и шпаклевать цемент, который отдирают обезумевшие жертвы, пытаясь вырваться наружу.

Леопольд также участвовал в строительстве крематория после того, как трупы перестали сжигать в открытых ямах. Когда санки прибывают в крематорий, трупы выкладывают на стол, вырывают золотые зубы, вскрывают и выпускают кровь через дренажную трубку, чтобы проверить, не были ли кем-то проглочены драгоценности. Затем трупы перевозят в соседнюю комнату и закладывают в одну из пяти печей, которые вмещают по пять-семь трупов за раз… Если руки или ноги торчат из печи, их обрубают. Сжигание занимает несколько минут. С другой стороны печи выгребают кости. В бинокль я разглядел груды костей. Некоторые — высотой в двухэтажный дом. Леопольд сказал мне, что, когда он недавно ходил чинить печи, уже были установлены машины для перемалывания костей. Эта костяная мука отправляется в Германию для удобрения полей.

* * *

У Кристофера де Монти началась неукротимая рвота. Его выворачивало наизнанку от боли и отвращения к себе.

— Боже мой! Что я наделал! — стонал он. — Я Иуда! Иуда!

Глава девятая

ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!

Братья евреи!

Не ходите на Умшлагплац регистрироваться на депортацию!

Эшелоны отправляются в лагерь смерти, расположенный возле деревни Треблинка!

Прячьте детей!

Оказывайте сопротивление!

Призываем вас к восстанию!

Присоединяйтесь к нам!

Еврейская боевая организация.

* * *

Из дневника

О, Господи, зачем ты покинул нас! Как могут люди дойти до таких зверств! Мы в последнем кругу ада, и нас поглотила тьма. За всю историю гонений на наш народ ничего подобного еще не было.

Александр Брандель

После того, как стало ясно истинное назначение лагерей, различные еврейские группировки немедленно объединились. Шимон Эден с рабочими сионистами еще раньше пришли к соглашению с Андреем и бетарцами. Теперь под знамена Еврейской боевой организации встали и коммунисты, и отдельные религиозные группы, и люди, не входившие прежде ни в какую организацию. Согласились объединиться и ревизионисты — при условии сохранения некоторой свободы действий. Шимон Эден был назначен командующим, Андрей — его заместителем, несколько коммунистов — ответственными за деятельность вне стен гетто. Хотя в гетто они особой силы не представляли, на арийской стороне у них, благодаря польским коммунистам, было больше связей, чем у всех прочих. Вольф Брандель был направлен в район фабричного комбината по производству щеток для организации боевых отрядов среди рабочих.

На вооружении Еврейской боевой организации было шестьдесят пистолетов, тридцать четыре винтовки и единственный ручной пулемет. Оружие было настолько разных калибров и марок, что на каждого приходилось не более полудюжины патронов. Этот крошечный арсенал подкреплялся тысячами самодельных бомб и гранат, сделанных из водопроводных труб и усовершенствованных химиком Юлием Шлосбергом в подвале дома 18 по улице Милой.

Личный состав насчитывал пятьсот шестьдесят молодых мужчин и женщин, в основном в возрасте до двадцати лет, не имевших никакой военной подготовки.

Из дневника

Призыв к восстанию был не более чем глас вопиющего в пустыне. Да и как было людям на него откликнуться? Восстать с пустыми руками? Разве они могут надеяться на помощь извне? Дойдя до последней степени цинизма, нацисты называют уничтожение людей ”процедурой специальной обработки”. Люди так цепляются за жизнь, что не разрешают себе поверить в существование лагеря смерти в Треблинке. Еврейская полиция и Еврейский Совет сразу же срывают со стен плакаты подпольщиков. Кенкарты, проштампованные припиской к фабрикам принудительного труда, все еще считаются чуть ли не охранной грамотой на жизнь.

Просто диву даешься, как люди покорно принимают жизнь, которая хуже смерти. Даже самые разложившиеся общества в прошлые исторические эпохи понимали, что не только рабам — и животным нужно обеспечивать некоторый минимум, чтобы они могли работать. Немцы, пожалуй, даже ввели новшество, превратив всю Польшу в сплошной лагерь принудительного труда, и при наличии миллионов лишних рабочих, у которых нет других средств к существованию, идет зверская конкуренция за право стать рабом.

Рабы на комбинатах доктора Кенига изолированы от своих семей, пронумерованы, их клеймят и бьют, как скотину. Они работают в тяжелейших условиях по шестнадцать-восемнадцать часов в день. Зимой помещения почти не отапливаются, не проветриваются, едва освещаются. Ни человеческих условий, ни человеческих прав. Люди до того запуганы, до того забиты и голодны, что борьба между ними самими за кусок хлеба — это тоже борьба за жизнь. Спят они в сараях, не пригодных даже под свинарники. Во все эпохи рабы мечтали о свободе, которая несет избавление. Здесь же альтернатива одна: смерть. Малейшая нерадивость в работе, будь то в знак протеста или по недомоганию, означает немедленное уничтожение и замену следующим на очереди из тех, кто дерется за право стать рабом.

Вторую неделю длится ”большая акция”. Вчера на Умшлагплаце добровольцев не оказалось. Полиция с бригадой ”соловьев” окружила щеточную фабрику Кенига и отобрала для депортации половину рабочих. Сегодня Еврейский Совет призвал добровольцев занять освободившиеся места. Предложение превысило спрос! Конечно, эта новая хитрость немцев сработала ненадолго, но просто уму непостижимо, насколько люди стремятся быть обманутыми.

Натан-придурок стоит возле регистрационного центра на Умшлагплаце и пророчит, что во всей Варшаве он один останется в живых.

Вот что он поет:

Александр Брандель

* * *

На девятый день ”большой акции” Александр Брандель пришел в здание еврейской полиции напротив Еврейского Совета на углу Заменгоф и Гусиной. Визит Бранделя смутил полицейских, которые вот уже года два как держали все гетто в страхе. Он был взъерошен еще больше, чем обычно. Его тщедушная фигура, разумеется, не внушала страха, и тем не менее они его боялись. Он был одним из тех немногих, кого они не трогали, так как это могло им дорого обойтись. А боялись они его спокойствия.

Он сказал, что ему нужен Петр Варсинский.

Варсинский, чья ненависть к евреям была общеизвестна, тоже побаивался Александра Бранделя. У Варсинского на нервной почве руки всегда чесались и были покрыты красными пятнами. При виде Алекса он начал расчесывать их до крови.

— Что вам здесь нужно? — прорычал он.

— Я хочу попасть внутрь селекционного пункта на Умшлагплаце и разместить вокруг него десять моих медсестер.

— Вы с ума сошли!

— Я заплачу.

— Убирайтесь вон, не то вас самого прокатят в поезде!

Эта проклятая улыбка Бранделя! Надо же, какая сволочь! Как он ненавидит его! Этот Брандель никогда не снисходит до возражений. Когда он, Варсинский, еще был охранником в Павяке, он любил, чтобы заключенные валялись у него в ногах, но такой тип, как Брандель, и не подумает смириться. Бесстрашный! Он терпеть не может бесстрашных. Зуд стал нестерпимым, и узкие глазки Варсинского увлажнились. Опустив руки на стол, он продолжал раздирать их ногтями.

— Чего вы хотите?

— Встретиться с гауптштурмфюрером Кутлером и штурмбанфюрером Штутце. Есть несколько человек, которых забрали на Умшлагплац, и мы хотим их выкупить.

— Как будете платить?

— В американских долларах.

— Я им передам. Сколько за голову?

— Шесть долларов.

— В любом случае, накиньте по доллару для полиции.

— Договорились.

Алекс встал из-за стола, стараясь скрыть свое отвращение. Какие перлы мудрости, накопленные им, могли бы пронзить сердце Петра Варсинского? Семь долларов за каждую жизнь. В кровожадном взгляде Варсинского он прочитал, что настанет день, когда тот будет стоять на перроне и смотреть, как в вагоне для скота его, Алекса, будут увозить в Треблинку.

* * *

Гауптштурмфюрер Кутлер был уже пьян, когда Варсинский пришел в барак эсэсовцев. Увидев окровавленные руки Варсинского, он торопливо налил себе снова. Кутлера мучили кошмары еще со времен расстрелов в Бабьем Яру. Он вскакивал по ночам с диким криком: ему снилось, что он тонет в крови. Теперь ему во сне являлись какие-то неведомые маленькие твари, которые рвали на части его тело. Штурмбанфюрер Штутце попытался поставить капитана на ноги. Уж эти слабонервные немцы! Проведут акцию — и начинают глушить себя спиртным до белой горячки, да еще накачиваются наркотиками. То ли дело австрийцы, вот как он сам или Глобочник, или Гитлер — они покрепче. Дайте только выиграть войну, и австрийцы возьмут верх над этими немецкими хлюпиками.

Кутлер был не в состоянии разговаривать, и Штутце приказал двум охранникам отвести гауптштурмфюрера в его комнату, потом повернулся к Варсинскому:

— Так он, говоришь, предложил тебе по шесть долларов за каждую еврейскую голову. И сколько ты накинул для себя? — спросил он Варсинского.

— Только по одному доллару на еврея, герр штурмбанфюрер, и еще из этого нужно раздать моим полицейским.

— Так, так, — раскидывал мозгами хромой австриец. — А почему бы и нет? Пусть покупают евреев. Все равно мы их всех туда отправим. Все евреи торгаши и ты еврей, Варсинский. Торгаш.

Варсинский вздрогнул, услышав, что его назвали евреем.

— Я хочу десять долларов за еврея, и деньги на бочку в конце каждого дня, — сказал Штутце.

— Слушаюсь.

— И, кстати, пусть эта сделка останется между нами.

— Слушаюсь.

За окончательную цену — одиннадцать долларов пятьдесят центов Александр Брандель и его медсестры получили пропуск на Умшлагплац. В течение нескольких дней им удавалось вырывать из толпы обреченных нескольких писателей, ученых, музыкантов, поэтов, историков, учителей, детей, инженеров, врачей, актеров, раввинов.

Хитрость с рабочими, которых угоняли прямо с фабрики, провалилась, потому что больше не находилось желающих занять их место. Тогда гетто стали систематически прочесывать, вылавливая тысячи беспризорных, бездомных детей — всех их депортировали. Среди выловленных был и Натан-придурок, но Александр Брандель его выкупил.

Теперь уже не было таких организованных очередей, как вначале. Взятки так и сыпались на Умшлагплаце. Если у депортированных не было денег, они предлагали охране часы, кольца, меха — все что угодно, только бы вернуться в гетто хоть на день, на час. И каждый день на пути к поезду происходили задержки из-за десятков безумных попыток к бегству. Охрана совсем озверела.

И каждый день после того, как в три часа поезд уходил, на площади оставались те, кому не хватило места. Их отправляли на верхний этаж отборочного пункта и назавтра они были первыми на очереди. Ночью охранники-украинцы их раздевали, проверяя, нет ли у них ценностей, женщин отводили на нижние этажи и насиловали.

На двенадцатый день ”большой акции” собрался совет бетарцев и постановил, чтобы Алекс ушел с Умшлагплаца. Толек и Анна в один голос твердили, что Кутлеру или Штутце может взбрести в голову любая блажь, и — пиши пропало со всей этой затеей выкупа, а вот жизнь Алекса наверняка будет в опасности. Алекс и слышать не хотел ни постановлений, ни доводов. Столько лет он боролся за то, чтобы вдохнуть жизнь в угасающую еврейскую культуру! Не в его силах остановить депортацию, но хоть кого-то из представителей этой культуры он во что бы то ни стало должен спасти.

И на следующий день он обходил, как обычно, двор на Умшлагплаце.

— Алекс, быстро сюда! Рабби Соломон прошел селекцию. Они потащили его на кладбище, расстреливать!

Алекс бросился через площадь в здание селекционного пункта, пронесся, задыхаясь, по коридору мимо охраны и вбежал в кабинет Кутлера. Капитан выпил уже больше половины первой бутылки шнапса, а до полудня было еще далеко. Александр потерял всякое самообладание.

— Рабби Соломон! — крикнул он.

— Не очень-то испытывай свою судьбу, еврейчик, — рявкнул Кутлер.

— Сто долларов, — в отчаянии выпалил Алекс.

— Сто? — Кутлер засмеялся. — За эту еврейскую дохлятину?! Ничего не скажешь, старые еврейские хрычи сегодня в цене! По рукам, бери его себе, еврейчик.

Алекс облегченно вздохнул и вышел, а Кутлер откинулся на спинку кресла и расхохотался.

* * *

Среди ночи Сильвия Брандель на цыпочках спустилась в подвал Алекса. Милая, 18 спала, кроме дежурных. Сегодня днем Сильвия пыталась зайти к мужу, но дверь была заперта, и он не отвечал. Она не знала, что делать: рассердиться, обидеться, снова попытаться попасть к нему, оставить его в покое? На Алекса такое поведение было совсем не похоже. Все-таки она постучала. Он открыл дверь и тут же, отвернувшись от нее, пошел к столу.

Сильвия смотрела ему вслед, стараясь собраться с мыслями. Его нынешнее поведение пугало ее, потому что было ему несвойственно. Он всегда был маяком для тех, кто искал света и прибежища. За двадцать лет замужества она не могла припомнить, чтобы он хоть раз растерялся или попросил о помощи. Поначалу ее смущало, что он не нуждается в сочувствии, как другие мужчины, но вскоре она научилась глубоко уважать его и служить ему. А Алекс жил в мире своих идеалов и идей, и его терпение и мужество были неистощимы. Увидеть его выбитым из колеи было страшно.

— Как рабби Соломон?

— Мы поставили ему кровать в подвале Клуба добрых друзей. Ирвин останется с ним на ночь.

— Алекс, поешь чего-нибудь. На кухне суп есть.

— Я не голоден.

— Уже три часа ночи. Пожалуйста, пойдем, ляжешь спать.

Он в отчаянии закрыл лицо руками.

— Алекс, я никогда не вмешивалась в твои дела, но теперь я тебя прошу — не ходи больше на Умшлагплац. И моей выдержке есть предел.

В глазах у Алекса блеснули слезы.

— Ни один человек не может долго делать то, что делаешь ты, и не надорваться.

— Провал, — прошептал он, — полный провал.

— Ты просто человек, Алекс. Человек, который отдал свою жизнь другим. Я не могу видеть, как ты себя терзаешь.

— Полный провал, — продолжал он свое, — полный…

— Алекс, ради Бога…

— Сегодня я потерял голову. Это будет повторяться.

— Ты устал. Очень устал.

— Нет. Просто… Сегодня я понял… все, чего я добивался, все, что старался делать, все было неправильно.

— Ну что ты, дорогой.

— Разве это путь — спасти еще одного человека; еще на один день? Я нашел лазейку для спасения одиночек, а тут тысячи посылаются на смерть, и я ничего не могу сделать… ничего.

— Не хочу я слушать, как ты себя ругаешь, — Сильвия неловко взяла его за руку, — после всего, что ты сделал для других…

— Сделал? — он засмеялся. — Что же я сделал, Сильвия? Связывался с жуликами и нацистами? Заискивал перед ними, хитрил? Это называется сделал? — он взял ее за руки и снова стал прежним Алексом. — Они хотят разрушить всю нашу культуру. Как мне сохранить в живых хоть немногих, чтобы показать миру, кем мы были и что для него сделали? Кто останется? Мы здесь, на Милой, 18 об этом не говорили, — он отошел от нее, — но и с Андреем мы после начала войны почти не разговаривали. Знаешь, почему? Когда пришли сюда немцы, он хотел увести людей в леса, чтобы бороться. Я его остановил. Отнял у него возможность приобрести оружие. Мой путь! Мне нужен был мой путь.

— Алекс, пожалуйста…

— Ложный путь! Я пошел неправильным путем и всегда был неправ! Ни мой дневник, ни молитвы рабби Соломона не спасут нас. Только оружие Андрея! А теперь слишком поздно, и виноват в этом я.

* * *

Под Варшавским гетто образовался целый подземный город, совсем как римские катакомбы. Каждый, кто был в силах, работал на постройке тайных убежищ.

Пятьдесят тысяч дверей, пятьдесят тысяч потайных ходов вели в потайные помещения в подвалах, шкафах, за книжными стеллажами, на чердаках. В магазинах выходы были спрятаны под прилавками, в пекарнях — в остывших печах. Выкапывали потайные ходы под трубами, под мусорными свалками. Поближе к месту, где жили. По улицам ходили только в воспоминаниях. Если нужно было с кем-то связаться, добирались по крышам. Тайные помещения скрывались за печами, за уборными, за картинами.

В подвалах было удобно прятаться, потому что там можно было держать запасы продуктов и вход легче было замаскировать; но чердаки имели то преимущество, что оттуда было легче удирать.

Вся эта примененная на практике изобретательность не мешала эсэсовцам выполнять ежедневную норму депортации. Детские крики, натренированность собак-ищеек, старания немецких пособников помогали раскрывать все новые и новые потайные места. Патруль на улице смотрел, как другие патрульные выбивают стекла в домах, потому что целые стекла могли быть признаком потайного помещения.

На Милой, 18 и на Лешно, 92 Андрей и Шимон заняли чердачные комнаты. Туда был проведен специальный звонок, чтобы в случае опасности они ушли по крышам, куда патруль не очень охотно поднимался.

Прежним входом в подвал на Милой, 18 больше не пользовались, так как это стало небезопасно. Чтобы замаскировать новый вход, на первом этаже соорудили специальную уборную. Нужно было лишь вытащить болт, неплотно ввинченный в пол, и в стене открывалось отверстие, достаточное, чтобы в него пролез взрослый человек. Приставная лестница вела в новые отсеки, вырытые в подвале в тот день, когда началась ”большая акция”. Тут пряталось человек десять из тех, кого Алекс спас с Умшлагплаца; тут же были архивы и склады оружия. Выход был проложен через широкую дренажную трубу, которая тянулась на много метров под Милой, 18. Подземная система переходов упиралась в центральную трубу, которая доходила до середины улицы. В ней постоянно слышался шум воды.

В конце третьей недели августа ”большая акция” вдруг приостановилась. Облавы прекратились.

Глава десятая

У очень немногих евреев в гетто был телефон, но у Макса Клепермана их было целых два: второй — прямой к доктору Францу Кенигу, с которым он обделывал разные делишки. У Могучей семерки были совершенно исключительные права на куплю-продажу золота, недвижимости, земельных участков и на доставку информации. И вот у Макса Клепермана зазвонил телефон.

— Да, герр доктор… Да, герр доктор… Да, герр доктор.

После еще нескольких ”Да, герр доктор” Макс повесил трубку и вызвал свою секретаршу.

— Доктор Кениг велел всем моим компаньонам собраться у меня в кабинете в час дня. Немедленно сообщите им, и пусть ждут здесь. Я сейчас иду к нему в резиденцию и вернусь вместе с ним.

Макс посмотрел, все ли на нем в порядке, снял с мизинца брильянтовое кольцо и хлопнул в ладоши, вызывая своего шофера, который был также и его телохранителем. Они выехали из гетто через Красинские ворота. Максу нравилось ездить по арийской стороне. Он радовался деревьям. Внутри гетто росло всего одно дерево — как раз перед зданием Еврейского Совета. Это единственное дерево его раздражало, как бы напоминая, что Еврейский Совет составляет конкуренцию Могучей семерке. Ему уже давно хотелось посадить с полдюжины деревьев перед своим главным бюро на Павьей, но он решил, что уж очень вызывающе это будет выглядеть.

Особенно Макс любил Красинский парк. Здесь мальчишкой начинал он свою карьеру: платил польским хулиганам, чтобы они отнимали у еврейских мальчиков товары, которые те разносили по домам клиентов, и продавал эти товары на Парисовской площади. Теперь на Парисовской площади торговать запрещалось — с тех пор, как началась депортация.

С прекращением депортации Макс вздохнул свободнее. Даже его и всю Могучую семерку она начинала раздражать. Немцы, конечно же, сделали все, что хотели. Теперь Макс старался представить себе, какая еще выгодная сделка ждет его у доктора Кенига. Раз кончилась депортация, значит, заваривается что-то новое. ”Немалый путь я прошел, однако!” — подумал он.

Из всех немцев лучше всего было иметь дело с доктором Кенигом. Он не орал, не грозил, не старался заграбастать себе все, что можно было выжать из сделки, — хотел только своей доли. Порядочный человек, этот доктор Кениг.

Макса провели в кабинет Кенига. Он сел и, не зная, что ему предстоит, в волнении оторвал кончик сигары. Когда Кениг кивнул ему, разрешая закурить, он зажег сигару от настольной серебряной зажигалки.

— Ваши компаньоны ждут в здании Могучей семерки? — спросил доктор Кениг.

— Они соберутся там, как было приказано, герр доктор.

— Теперь, Макс, поговорим о деле.

— К вашим услугам, — сказал Клеперман.

Кениг надел очки, открыл папку, вынул из нее листок и стал его изучать.

— За последние годы вы сколотили себе неплохое состояние, Клеперман.

Улыбка мигом сошла с лица Макса и он через плечо покосился на эсэсовцев, стоявших у дверей. Макс откашлялся и облокотился о стол. Куда Кениг клонит?

— Должен сказать, вы совсем не промах. Скрыли от нас четверть миллиона долларов, — продолжал Кениг.

— Страшное преувеличение, — запротестовал Макс.

— Один из ваших компаньонов сам нам это сообщил.

Толстыми пальцами Макс еле-еле расстегнул ворот, когда доктор Кениг зачитал ужасающе точный отчет о его незаконных доходах.

— И наконец, — сказал доктор Кениг, — через различные агентства вы перевели злотые служащим социального обеспечения в обмен на доллары, положенные в Швейцарский банк. Дома сдали за доллары ”Обществу попечителей сирот и взаимопомощи”. И вы, Макс, конечно, знаете, что все это незаконно.

Макс уже почти не слушал Кенига. Он поглядывал через плечо, не исчезли ли каким-то чудом охранники. Нет, на месте. Наглость со стороны Кенига сидеть здесь с таким видом, будто он чист как стеклышко, тогда как именно через него Макс проворачивал большинство сделок с немцами. У них у обоих рыльце в пушку, а Кениг теперь вдруг стал на защиту правопорядка. Ничего нет хуже на свете, чем благочестивый вор!

— Как комиссар по делам еврейской собственности, — продолжал Кениг, — я потрясен тем, как вы ведете дела. Вы не оправдали доверия, оказанного вам оккупационными властями.

Ну, Макс, соображай быстрее! Ты влип, шевели мозгами! Мысли его неслись с бешеной скоростью. Нужно предложить какую-то сделку. Потерять на швейцарских деньгах, чтобы спасти южноамериканские. О южноамериканских никто не знает.

— В такой обстановке мне трудно говорить о делах, — улыбнулся Макс.

— Полагаю, вы понимаете положение вещей.

— Еще бы! Что-что, а соображать Макс Клеперман умеет!

Макс кивнул в сторону эсэсовцев. Кениг приказал им подождать за дверью.

— А теперь, Клеперман, давайте начистоту. Сколько у вас в швейцарских банках и что за банки?

— Сорок тысяч долларов на открытом счету, — признался Макс.

— В каких банках?

— Должен ли я, герр доктор, — Макс вытер рукавом пот со лба, — считать, что различные контракты между вами и Могучей семеркой прекращаются?

— Считайте, что хотите.

— Видите ли, — Макс прокашлялся и прижался грудью к краю стола, собираясь раскрыть большой секрет, — у меня есть немного больше долларов. Пятьдесят тысяч. Откровенно говоря, я устал от дел. Хотелось бы уже попользоваться плодами своих трудов. Давайте заключим последнюю сделку. Я выписываю на ваше имя чек на половину этой суммы сейчас и на вторую половину — когда приеду с семьей в Берн.

— Да вы, Макс, готовы бежать, — Кениг слегка улыбнулся, откинувшись на спинку кресла.

Макс подмигнул.

— А как же ваши компаньоны?

— Поверьте, я терпел этих воров, пока терпение не лопнуло. Мне думается, это подходящий способ для двух честных людей закончить долгое и плодотворное сотрудничество.

— Но на что же вы будете жить, Макс?

— Как-нибудь выбьюсь.

— Может, с помощью тех денег, что лежат у вас в Женевском национальном банке?

— Да, у меня там есть счет.

— И в Южной Америке в Буэнос-Айресе, и в Рио-де-Жанейро.

— Герр… герр… герр…

Кениг разложил перед Клеперманом шесть документов и протянул ему ручку.

— Вы просто подпишите, господин Клеперман, а остальное мы заполним сами.

У Макса исказилось лицо. Он неловко затянулся сигарой и закашлялся.

— У моих компаньонов тоже есть деньги за границей. Если я подпишу эти бумаги и сообщу, где они держат деньги, я получу выездной паспорт?

— Вы сами оговорили условия сделки, — улыбнулся Кениг.

Макс расписался в том, что возвращает двести тысяч долларов, не фигурировавшие в отчете о доходах. Пот капал на эти бумаги, когда он их подписывал.

— По прибытии в Швейцарию я вам сообщу, где остальные держат деньги.

— Мы знаем, что на вас можно положиться, Макс, — кивнул Кениг. — О вашем отъезде вам скоро сообщат.

Макс был раздавлен, но жизнь свою все-таки сохранил. Двое эсэсовцев вывели его из кабинета Кенига. Деньги у него хранились в восьми банках. О двух из них так и не узнал этот ”праведный вор” Кениг. Макс плюхнулся на заднее сидение своей машины и застонал.

От ужаса у него глаза чуть не вылезли из орбит, изо рта выпала сигара: вместо шофера в машине сидел какой-то эсэсовец — телохранитель исчез. Прежде чем Макс успел шевельнуться, в машину уселись еще двое эсэсовцев. Машина тронулась и через шесть минут остановилась у ворот еврейского кладбища.

Макс побелел при виде штурмбанфюрера Зигхольда Штутце. Эсэсовцам пришлось вытащить его из машины. Штутце постукивал дубинкой по ладони, когда к нему волокли Макса.

— Ваше превосходительство, штурмбанфюрер, я… я… — Клеперман снял шляпу.

— Я сюда пришел специально ради тебя, Клеперман, — заговорил Штутце. — Ты самый омерзительный из всех омерзительных евреев. Я всегда восхищался твоим кольцом. Нет, не трудись отдавать мне сейчас. Я его возьму после того, как тебя расстреляют.

— Значит, вам ничего не передали… Доктор Кениг заключил со мной договор. Речь идет о ста тысячах долларов.

— Заткнись! Ты что, серьезно думаешь, что мы тебя выпустим из Польши при том, что ты так много знаешь?

— Клянусь, я не раскрою рта.

— И клясться не нужно, мы сами его заткнем тебе навсегда.

Три пары сильных рук схватили Макса. Он упал на колени, его оттащили.

— Не тащите, — сказал австриец, — пусть ползет.

— Ваше превосходительство, есть еще деньги. Я не все сказал Кенигу. Вы… я… между нами…

Удар дубинки пришелся по голове. Клеперман упал лицом вниз, пополз к Штутце, обхватил руками его колени и стал молить о пощаде.

Удары сыпались до тех пор, пока лицо Макса не превратилось в кровавое месиво. Штутце колотил его каблуками, до изнеможения. Он совсем обессилел; эсэсовцы то и дело поднимали его на ноги.

Затем труп Макса потащили вдоль оскверненных могил к восточной стене кладбища и швырнули в яму размером семь метров в длину и четыре в глубину.

На краю ямы были выстроены компаньоны Макса и пятьдесят членов Могучей семерки. Они плакали, умоляли, торговались. Под ними на дне ямы, залитой негашеной известью, валялся Клеперман.

Кто-то упал на колени, кто-то взывал к Богу, кто-то вспоминал свою мать… Сутенеры, воры, доносчики.

— Огонь!

Звуки выстрелов здесь никого не удивляли. Еврейские могильщики безучастно смотрели, как падающие в яму трупы коченеют в разных позах, глядя на них открытыми глазами. Эсэсовцы подошли поближе и расстреляли тех, кто еще шевелился. Потом трупы засыпали известью и подвели к яме следующую партию из Могучей семерки.

ИЗВЕЩЕНИЕ

РАСКРЫТЫ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ОБЩЕСТВА "МОГУЧАЯ СЕМЕРКА”, КОТОРОЕ ЯВЛЯЛОСЬ ГЛАВНЫМ ВИНОВНИКОМ НЕСЧАСТИЙ ЕВРЕЕВ. РАССЛЕДОВАВ В СУДЕБНОМ ПОРЯДКЕ ЭТИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, НЕМЕЦКИЕ ВЛАСТИ ВО ИМЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ ПРИГОВОРИЛИ ЧЛЕНОВ ОБЩЕСТВА К РАССТРЕЛУ. ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ.

НАЧИНАЯ С СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ, ДЕПОРТАЦИЯ ОТМЕНЯЕТСЯ; РАЗРЕШАЕТСЯ СНОВА ОТКРЫТЬ СПЕЦИАЛЬНЫЕ ШКОЛЫ; РАЗРЕШЕНЫ ТАКЖЕ СОБРАНИЯ В ГЕТТО. КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС СНОВА ПЕРЕНОСИТСЯ НА 7.00.

Извещение подписал Рудольф Шрекер,

комиссар Варшавского округа.

Глава одиннадцатая

Рахель перелистала ноты, отобрала несколько пьес и надела повязку со звездой Давида. В комнату, потягиваясь и зевая, вошла Дебора в халате.

— Ты думаешь, сегодня не опасно давать концерт? У меня скверное предчувствие.

— Мама, уже четыре дня, как нет никаких депортаций. Ирвин составляет программу концертов по всему гетто, чтобы люди немножко пришли в себя после этих трех недель. К тому же я буду играть в твоем приюте на Низкой, там ничего не случится.

— Хорошо, будем надеяться.

— Может, сегодня я увижу Вольфа. Уже десять дней, как мы не виделись.

— Я не хотела бы, чтобы вы шли к Андрею, — Дебора погладила дочь по голове.

— Мы и не можем туда пойти, мама. За домом установлена постоянная слежка.

— Приходи сюда. Папа вернется поздно.

Рахель обернулась к матери, и та вдруг увидела, что у нее совсем взрослая дочь.

— Спасибо, мама, но Вольф ужасно гордый, он не пойдет сюда. Да это и не так важно. Главное — увидеть друг друга, немножко поговорить. Больше нам ничего не надо.

Дебора погладила ее по щеке.

В комнату влетел Стефан.

— Ну, ты готова?

— Дети, будьте осторожны. Держите наготове кенкарты и не сердитесь, что я не иду, я ужасно устала. Мне нужно немножко поспать, прежде чем снова идти в приют. Скажите Сусанне, что я буду дежурить ночью.

Стефан и Рахель поцеловали Дебору на прощанье.

Рахель открыла дверь и остановилась.

— Мы уже отвыкли ходить по улице, даже странно, что снова можно выйти, — сказала она.

— Будьте осторожны, — повторила Дебора.

* * *

Зал в приюте на Низкой вмещал больше четырехсот детей. Приют был одним из двадцати восьми заведений ”Общества попечителей сирот и взаимопомощи”, находившихся под началом Александра Бранделя. В этих приютах умудрялись кормить и тайно обучать свыше двадцати тысяч детей, оставшихся без родителей. В отличие от многих зданий гетто, в этих домах не было потайных помещений по той простой причине, что их невозможно было устроить так, чтобы держать в секрете. В конце концов, решил Брандель, это же дети, их не тронут.

Дети очень любили Рахель Бронскую. В зал они набились битком, заняли все скамейки, сидели в проходах, на эстраде, прямо на полу возле пианино. Медсестры, учителя, нянечки стояли под стенкой в конце зала.

Рахель все время поглядывала на заднюю дверь, не появится ли Вольф. Давным-давно, когда он еще только вернулся с бетарской фермы, он пришел прямо на ее концерт и остановился вот в этих дверях. Может, и сегодня так будет?

Рахель подала знак, чтобы стало тихо, и объявила первый номер. Она рассказывала о жизни Шопена, играя в соответствующих местах вальсы, ноктюрны, этюды и закончила патриотическим финалом одного из полонезов.

Следующим номером шло попурри из идишистких песен. Она смотрела на детские лица и видела, как они стараются припомнить тот далекий голос, который когда-то напевал им эти мелодии.

Через заднюю дверь в зал вошла Сусанна. Быстрым взглядом окинув зал, она подошла к своей помощнице и что-то шепнула ей на ухо. Та, видимо, пришла в ужас, но тут же кивнула и что-то шепнула другой медсестре.

— А теперь, дети, все вместе! — сказала Рахель.

Сусанна снова оглядела зал, увидев Стефана, пробралась к нему, взяла за руку и отвела к боковой двери.

— Спокойно, Стефан, держись, как ни в чем не бывало. Дом наш окружен полицией. Поднимись на чердак, там в классной комнате занимаются двадцать пять или тридцать детей. Знаешь, где это?

Стефан кивнул.

— Проведи их по крышам на Милую, 18. Бранделю скажи, чтоб немедленно шел на Умшлагплац.

Увидев, что Стефан ушел из зала, Рахель насторожилась.

Сусанна подсела к Рахель.

— После этой песни я должна сделать объявление. Пока продолжай играть. Не нужно поднимать панику, понимаешь?

— О Боже…

— Играй, играй.

— Понимаю…

Сусанна стала перед пианино и подняла руку.

— Дети! У тети Сусанны есть для вас замечательный сюрприз! Сегодня мы отправляемся в деревню на прогулку.

В зале раздались возгласы удивления — дети не верили своим ушам.

— Поедем поездом, и вы увидите все, о чем мы с вами часто говорили: деревья, цветы, фермы. Все, чего вы еще не видели. Вам это очень понравится. А теперь мы все выйдем из зала и пойдем на улицу. Не пугайтесь, увидев солдат, — сегодня они пришли нам помочь. Ну, Рахель, сыграй нам какой-нибудь марш, под который мы будем выходить.

Сусанна вышла в коридор как раз в тот момент, когда Петр Варсинский вошел в дом. Она загородила перед ним дверь в зал.

— Мы готовы, — сказала Сусанна. — Предупредите, пожалуйста, своих полицейских, чтобы они не пугали детей, и мы их спокойно выведем.

— Мы пришли за детьми, а не за вами.

— А мы хотим идти вместе с ними.

— Дело ваше, — пожал плечами Варсинский. — Выводите их на улицу.

— Быстро! — приказал Стефан двум десяткам ребятишек, сидевшим в классе на чердаке.

Жизнь в гетто приучила детей подчиняться без всяких разговоров. Стефан первым поднялся по приставной лестнице к слуховому окну, приоткрыл его и посмотрел вокруг.

— Живо! — скомандовал он еще раз.

* * *

Петр Варсинский явился с докладом к гаупт-штурмфюреру Кутлеру.

— Ну, как? — спросил тот.

— Наилучшим образом. Все приюты очищены.

— Много получилось?

— Может, десять, а может, и двадцать тысяч голов.

— Неплохой урожай еврейских детенышей. Пользы от них, правда, как от козла молока. Держи их на верхних этажах до завтра, что останется — на послезавтра. И чтобы все твои люди ночью охраняли Умшлагплац — эти сволочи из гетто могут еще что-нибудь затеять. — Кутлер направился к регистрационному пункту, но, увидев среди детей медсестер, нахмурился. — Варсинский! А эти что здесь делают?

— Хотят идти вместе с детьми.

— Вы, разумеется, не против, чтобы мы их подбадривали? — подошла к ним Сусанна Геллер.

Кутлер ухмыльнулся. Ему не понравилось ее непривлекательное лицо. Он посмотрел на других медсестер и воспитательниц, собравших вокруг себя детей. ”Проклятые евреи, — подумал Кутлер, — им нравится умирать мучениками”. Он вспомнил, как отцы закрывали ладонями глаза сыновьям на краю Бабьего Яра в Киеве.

— Вам тут делать нечего, их отправят без вас, — сказал он.

— Прогулка в деревню понравится детям больше, если мы будем рядом.

— Что у вас в сумке? — Кутлер отвел глаза от пристального взгляда Сусанны.

— Шоколад. Я припасла его для них на такой исключительный случай, как нынешний.

— Хотите быть героями — черт с вами! — он ушел к себе в кабинет, достал шнапс и стал пить прямо из бутылки, пока не помутилось в голове.

Во двор набили тысячи измученных детей. Медсестры и воспитательницы старались занять их играми. Из старших детей некоторые знали, куда они едут, но молчали.

— Жиденята, марш на перрон!

— Ну, дети, теперь мы едем на чудесную прогулку в деревню.

— Тетя Сусанна, а когда мы вернемся?

— Может, еще сегодня вечером.

— Проходите в конец платформы к первому вагону.

Паровоз начал выпускать пары. Подгоняемые криками и пинками, дети карабкались в вагоны.

В стельку пьяный Кутлер вышел, шатаясь, во двор и наблюдал за отправкой. Он издавал нечленораздельные звуки, видимо, приказывал пошевеливаться. У дальней стены он заметил с десяток детей, настолько обессиленных, что они не держались на ногах.

— Эй, жиденята! — закричал он, направляясь к ним.

Две медсестры бросились к детям и, опередив Кутлера, помогли им подняться.

* * *

— Пустите меня туда! Пустите! — кричал Александр.

Человек шесть здоровенных парней из еврейской полиции не пускали несчастного Бранделя на селекционный пункт. Он кричал и отбивался, но его потащили на другую сторону Ставок к пакгаузу, где было отделение Варсинского.

— Я требую, чтобы меня пустили в центр на Умшлагплац!

Варсинский дал Александру выкричаться.

— Вам уже недолго осталось гулять на свободе, Брандель. Отведите его в гетто, — приказал он.

* * *

Поезд ехал по сельской местности.

— Теперь, дети, у меня для вас есть еще один сюрприз. Шоколад!

— Шоколад!

Она пустила сумку с отравленным шоколадом по вагону.

— Правда, вкусно?

Поезд продолжал свой путь.

— Давайте петь все вместе.

— Я хочу спать, тетя Сусанна.

— Ложись, поспи.

— И я хочу спать…

— Все ложитесь спать. От свежего воздуха всегда хочется спать.

Один за другим дети закрывали глаза. Сусанна прижала к себе двоих из них и проглотила последний кусочек шоколада.

Глава двенадцатая

Штурмбанфюрер Зигхольд Штутце во всем подражал своему божеству — Гитлеру. Заложив большие пальцы обеих рук за пояс, он ходил, прихрамывая, взад-вперед по двору, где собралась еврейская полиция. Остановившись у микрофона, он уставился строгим и завораживающим взором на свою замершую аудиторию. Справа от него выстроились члены Еврейского Совета, слева — ”Рейнхардский корпус”.

Выбросив вперед руку, он начал свою речь пронзительным голосом, отдававшимся эхом в каменном дворе.

— Вы, жирные евреи! Вы разжирели потому, что мы слишком много вам даем. Мы относимся к вам лояльно, а вы допускаете, чтобы о нас печатали всякую ложь, не замечаете у себя под носом коммунистов-агитаторов. Мы их найдем и уничтожим. Это из-за их лжи за четыре дня не пришел ни один доброволец для отправки на честную работу на Востоке. Зачитывай новые приказы! — повернулся он к Варсинскому.

— С сегодняшнего дня, — раскрыл приказ Варсинский, — каждому члену еврейской полиции вменяется в обязанность ежедневно доставлять трех человек на Умшлагплац для отправки на честную работу. В случае невыполнения нормы будет немедленно депортирован сам полицейский и его семья.

Отмена ”большой акции”, комедия с уничтожением Могучей семерки ”во имя справедливости”, разрешение снова открыть школы — все было сделано с одной целью: усыпить бдительность людей на то время, пока немцы подготовят новый удар.

Запуганная еврейская полиция, подчинявшаяся Варсинскому, давно продавшая свои души, теперь уже и вовсе потеряла человеческий облик. Когда им не удавалось выполнить норму, они тащили на Умшлагплац своих беззащитных родственников.

Штамп на кенкарте о месте работы, долгое время считавшийся магическим пропуском в жизнь, одним росчерком пера был отменен. Кроме горстки людей, никто в гетто больше не был застрахован от депортации.

Каждый день шли расстрелы: расстреливали то тех, то других. Улицы были перекрыты, дома регулярно прочесывались от подвалов до чердаков.

Немцы искали тайные бункеры и потайные ходы. Для этого за продукты вербовали новых доносчиков и на глазах у матерей истязали детей.

Безразличие уже давно стало обычной реакцией на все происходящее. Однако облава на сирот подтвердила расчеты создателей генерального плана: она окончательно подорвала дух и волю к жизни обитателей гетто.

Александр Брандель, символ человеческого достоинства и любви к людям, с именем которого связывались все надежды на пищу и на лекарства, за одну ночь превратился в угрюмого раздавленного человека. Источник энергии, питающий жизнь, теперь в нем иссяк. Никто не слышал от него ни единого слова.

Рабби Соломон сидел в сыром подвале на Милой, 18 рядом с канализационной трубой и под шум воды день и ночь читал старинные еврейские молитвы.

Дебора Бронская — единственная из медсестер из приюта на Низкой — продолжала работать с двумя десятками тех самых детей, которых Стефан по крышам привел на Милую, 18. Рядом с канализационной трубой вырыли новую комнату, поставили туда койки и столы для занятий.

* * *

Дебора зажгла свет в спальне. Она открывала один за другим ящики комода и перекладывала вещи в чемодан. Добавила две-три вещицы из ящика с драгоценностями. Остальное надо было оставить. Заглянула в детскую, взяла то, что дети хотели унести на память, и вышла в переднюю.

В кабинете Пауля горел свет. Она вошла и увидела затылок мужа, сидевшего в кресле перед письменным столом.

— Я ухожу от тебя, Пауль. Мне давно следовало это сделать. Стефан и Рахель уходят со мной.

Пауль не шевельнулся.

— До свидания, Пауль.

Она уже хотела выйти, но увидела, что рука Пауля с зажатой в ней бумажкой бессильно свисает с кресла. На полу валялся пустой пузырек.

Дебора подошла к столу. Пауль сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Она поставила чемодан и взяла руку мужа. Как лед, и пульса нет. Мертв.

”Да простит меня Бог, — прошептала она. — Я хотела бы его пожалеть — но не могу!”

Она подняла выпавшую бумажку и прочла: ”Дорогая Дебора, меня огорчает, что я не знаю, чем заслужил твое презрение. У Бориса Прессера я оставил конверт. В нем ты найдешь указания по разным делам, которые, надеюсь, в полном порядке…” На этом записка обрывалась.

Стол был тщательно прибран. Пауль всегда был педантом.

Дебора посмотрела на желтое мертвое лицо.

”Пауль, Пауль, ты и тут остался верен себе до конца… Почему ты не оставил записки сыну и дочери?.. Почему не пошел на этот шаг из протеста? Почему?”

Она взяла чемодан и ушла, не испытывая ни угрызений совести, ни жалости. Она покидала этот дом навсегда без единой слезинки.

* * *

— Нам нужна помощь! — закричал, потеряв терпение, Андрей.

Командующий Армией Крайовой в Варшаве Роман слушал его, вскинув голову и полузакрыв глаза. Изящным движением он вставил сигарету в длинный мундштук и закурил. Андрей от предложенной сигареты отмахнулся.

— Ян Коваль, — мягко сказал Роман, — не далее как неделю назад мы послали вам тридцать две винтовки.

— Шести разных калибров со ста шестью патронами. Одна каждый раз выходит из строя на третьем выстреле.

— Если на нас с неба вдруг свалятся крупнокалиберные автоматы, я первый дам вам знать.

Андрей стукнул кулаком по столу.

Роман встал и заложил руки за спину.

— Собственно, чего вы хотите?

— Мы недостаточно сильны, чтобы перейти в наступление без помощи со стороны. Если три полка Армии Крайовой одновременно начнут атаку в предместьях, мы сможем выступить из гетто.

Роман вздохнул. Несмотря на все лишения подпольной жизни, манера его поведения оставалась прежней.

— Это невозможно, — спокойно сказал он.

— Вы что, так ненавидите евреев, что будете спокойно смотреть, как нас сожгут заживо?

Роман прислонился к подоконнику и, постукивая по мундштуку, тоном человека, знающего, что на него все смотрят, проговорил:

— Давайте взглянем на вещи трезво, отбросив эмоции. Что будет, если я приму ваш план? Чего мы добьемся? Сколько людей вы можете вывести из гетто для атаки?

— Столько, сколько вы можете прокормить.

— Ага, — просиял Роман, — тут-то и зарыта собака. Девяносто процентов крестьян продадут еврея за бутылку водки. Девяносто процентов горожан уверены, что в войне виноваты еврейские банкиры всего мира. Заметьте, дело не в моих личных чувствах, но у меня нет возможности перевоспитать польский народ.

— Тогда хотя бы помогите боевым отрядам вывести из гетто детей.

— Детей? Но ведь монастыри, которые берут еврейских детей, переполнены. А другие не хотят их брать. Есть и такие, что требуют по десять тысяч злотых вперед за каждого ребенка да еще с правом обратить его в католичество.

Андрей закрыл глаза.

Роман зашагал по комнате, увлеченный своими доводами.

— Я не могу разрешить формирование еврейских партизанских отрядов. Я же командую не обычной армией, построенной на дисциплине. Подполье держится на секретности и честности. Вы прекрасно знаете, что вас предадут точно так же, как предали, когда вы нам доставили отчет о лагерях уничтожения. Кто-то его продал гестапо.

— По крайней мере, дайте нам денег. Отдайте хотя бы те, что вы у нас украли.

Роман нахмурился, сел за стол и взял какие-то бумажки, показывая, что у него нет времени на дальнейшие препирательства. Андрей вырвал их у него из рук и швырнул на пол.

— Слушайте, Ян! — пренебрежительно фыркнул Роман. — Ваш ”бесценный” отчет тайно вывезен из Польши и опубликован в Лондоне. Так что же, вы слышали, чтобы хоть один государственный деятель поднял голос в защиту справедливости? Или, может, мир вдруг перевернулся вверх дном от возмущения? Всем на это ровным счетом наплевать.

— Не поливайте своими польскими помоями весь свет, Роман, — Андрей встал из-за стола. — Здесь единственное место во всем мире, где могут существовать лагеря уничтожения. У немцев не хватило бы дивизий сдержать народ, устрой они нечто подобное в Лондоне, в Париже или в Нью-Йорке. Это возможно только в вашей проклятой Варшаве. На всем нашем континенте люди ведут себя более или менее по законам христианства. Вы ведь христианин, не так ли?

На лице Романа было написано снисходительное отвращение.

— Вам все равно не выйти сухими из воды. В Аушвице они уже начали травить газом поляков тоже. А все потому, что вы позволили им травить нас. Отправляйтесь в газовую камеру с вашей высоко поднятой головой, Роман, подходит ваша очередь.

Андрей стремительно вышел из комнаты.

Роман потушил сигарету, выбросил из мундштука окурок и посмотрел на ошеломленного адъютанта.

— Если эти проклятые евреи опять попытаются со мной связаться, меня нет, понятно?

— Слушаюсь.

”Эти евреи такие хамы. Что ж, когда кончится война, у нас по крайней мере не будет еврейского вопроса”.

* * *

Шимон Эден стукнул кулаком по столу, когда Андрей пересказал ему свой разговор с Романом. В комнате на чердаке стало совсем мрачно. То-лек, Александр Брандель, Анна, Ирвин, Вольф Брандель, Шимон Эден — все были подавлены. У всех одновременно пронеслась в голове одна и та же мысль: это конец.

Раздалось пять коротких звонков — условный знак для своих. Вошел Родель. Все на него уставились в надежде на чудо, зная, что чуда быть не может.

— Они могут дать нам четырех вооруженных людей, не больше, у них действительно больше нет.

Толек шептал про себя фамилии писателей, врачей, актеров, журналистов, сионистских деятелей, которых забрали на Умшлагплац за последние пять дней. Списку не было конца.

— Довольно, — прервал его Андрей.

Но Толек продолжал бубнить:

— Все умерли, ничего нет, фермы нет, все, все умерли.

— Замолчи, — повторил Андрей.

Анна Гриншпан, отчаянная Анна, сама стойкость, не выдержала и разрыдалась. Никто не решался ее успокаивать.

— Алекс, скажите что-нибудь, — взмолился Шимон Эден.

Но Алексу теперь нечего было сказать.

— Умерли… все умерли. Ништу кейнер, кейнер ништу[63]…

— Прекратите ныть! — заорал Андрей.

Ирвин облизнул сухие губы. От слез затуманились толстые стекла очков, и, кроме расплывчатых силуэтов, он ничего не видел. За пять дней он потерял и Сусанну, и мать. И все-таки он продолжал работать с Александром Бранделем.

— Шимон, Андрей, товарищ Родель… я… я собрал все документы Клуба добрых друзей и спрятал их в молочные бидоны и в несгораемые ящики. У меня сегодня был разговор с вашими комитетчиками. Они со мной полностью согласны, что, если ничего не выйдет из последней попытки получить помощь, мы должны сжечь гетто и все покончить самоубийством, — сказал он.

— Вы не имеете права встречаться с кем бы то ни было без моего ведома, — неуверенно заметил Шимон.

— У нас нет времени на соблюдение правил, — ответил Ирвин.

— Кто из нас не думал о самоубийстве! — вскричала Анна.

Наступило молчание. Больше нечего было сказать.

— Как сионист рабочего крыла… как рабочий сионист… — забормотал Шимон. — Как еврей и сионист рабочего движения, — повторял он, думая о том, как хорошо было бы умереть, — и как командующий Еврейской боевой организацией я не могу издать приказ о самоубийстве. Но если этого хотят все, я снимаю с себя полномочия командующего и подчиняюсь общему решению.

Андрей пристально посмотрел на своего товарища. Шимон был солдатом. Сильным человеком. Вожаком. Теперь и он сломлен. Смуглое лицо словно утратило свои волевые черты.

— Я не подчинюсь этому приказу, — сказал Вольф Брандель, самый младший командир в гетто, направляясь к двери. — Моя невеста и я хотим жить, и если они нас схватят, мы постараемся, чтобы это им дорого обошлось. Если хотят, — Вольф перешел на крик, — пусть добираются сюда и пытаются взять меня здесь! — Он вышел, хлопнув дверью.

— Так, — кивнул головой Андрей, — среди нас еще остался сильный человек.

— Господи! Господи! Помоги нам! — Толек упал на колени. Что мы такого сделали? Что?

Молча, избегая смотреть друг на друга, они просидели всю ночь до зари, пока, обессиленные, не забылись коротким тревожным сном.

* * *

”Большая акция” закончилась так же неожиданно, как и началась. 16 сентября 1942 года депортация прекратилась.

В Варшавское гетто было согнано около шестисот тысяч человек. К моменту окончания ”большой акции” масса людей погибла от голода и эпидемий, десятки тысяч были расстреляны, отправлены в трудовые лагеря, а потом и в лагеря смерти, так что в конце концов там осталось в живых меньше пятидесяти тысяч человек.

Глава тринадцатая

Хорст фон Эпп, похожий на иллюстрацию к книжке ”Родовитый немецкий барон”, стоял в квартире Криса у окна, любуясь первым в эту зиму снегопадом и наслаждаясь музыкой Шопена. Хлопая себя по бокам, чтобы согреться, вошел Крис. Он кивнул Хорсту, давая понять, что рад неожиданному визиту.

— Надеюсь, вы не сердитесь, что я пришел без приглашения да еще сам налил себе виски, — сказал Хорст, направляясь к буфету, чтобы приготовить скотч и для Криса.

— Нисколько. В этой квартире нет такой вещи, которую ваши приятели не осмотрели бы уже двадцать раз.

— Люблю Шопена, — заметил Хорст, когда кончилась пластинка, — а эти болваны только Вагнера играют. Чтобы угодить Гитлеру. Правда, в первом снеге есть что-то чарующее?

Крис отдернул портьеру алькова, стащил с себя сапоги и промокшие носки, надел домашние туфли.

— Веселого Рождества! — сказал Хорст, протягивая ему бокал.

— Ну и сукин же я сын! Совсем забыл, что Рождество!

— Я поднимаю этот бокал за тех несчастных арийцев, которых послали на Восточный фронт мокнуть на чудном, красивом снегу во славу Фатерланда, — сказал Хорст.

— Аминь, — заключил Крис, и они чокнулись.

— Мы вот-вот проиграем битву под Сталинградом, верно, Крис?

— Еще немножко — и вы вообще проиграете войну, барон. Вашему начальнику генерального штаба почитать бы воспоминания Наполеона — он узнал бы, что делает в России матушка-зима с незваными гостями.

— Я это узнал с неделю назад. Вдруг понял, что немцы проигрывают войну. На всех новогодних встречах чувствуется растерянность, настроение у всех мрачное. Сталинград, Эль-Аламейн[64], высадка американцев в Северной Африке. Но знаете, кто меня по-настоящему беспокоит? Американцы. Американцев почему-то недооценивают. Почему?

— Принимают добродушие за слабость, а это все равно, что не придавать значения русской зиме.

— В будущем году, — сказал Хорст, — разбомбят Берлин. Какая жалость! Ох, как они с нами рассчитаются! Ну, да ладно, веселого Рождества! — Хорст поставил бокал и снова загляделся на падающий снег. — Крис, польское правительство в Лондоне только что опубликовало некий отчет. О так называемых лагерях уничтожения в Польше. Слышали что-нибудь?

— Что-то такое слышал.

— Скажите, как вам удалось переправить этот отчет за пределы Польши?

— Почему вы думаете, что это сделал я? — возразил Крис, не слишком стараясь, чтобы его слова звучали убедительно.

— Потому что было уязвлено мое мужское самолюбие. Оно было уязвлено, когда прелестная шлюшонка Виктория Ландовская из Лемберга оказалась не шлюшонкой и даже не Викторией Ландовской.

— Ищите женщину. От них все беды.

— То-то и беда, что я не мог ее найти. Мой друг Кристофер де Монти на моих глазах избирает восхитительную стезю порока. Он уже напоминал студенистую, пропитанную алкоголем губчатую массу, как вдруг появляется Виктория Ландовская, и Кристофер опять превращается в образцового американского парня. Я задумался над этим превращением. А вычислить остальное было уже нетрудно.

— Господи, Хорст, вы прямо-таки ясновидящий. Значит, теперь начальник гестапо напустит на меня собак, вольет в меня литр касторки и защемит член, чтобы заставить заговорить?

— Перестаньте пороть чушь. У гестаповских тупиц месяцы уйдут на раскрытие этого дела. И вашу дежурную улыбку журналиста приберегите для кого-нибудь другого. Все знаю: как это возможно, такой славный цивилизованный немецкий народ, — дальше следует перечисление музыкантов, поэтов, врачей и всех наших заслуг перед миром, — как же такое может быть? Сто лет понадобится, чтобы великие философы и психологи нашли этому разгадку.

— А я ее выражу просто, — сказал Крис. — Вы — скопище диких зверей.

— Ну, нет, Крис, к зверям нас причислить никак нельзя: звери не истребляют свой собственный род. Единственное животное, которое это делает, — это человек. Как я оказался причастен к этому истреблению? Но на мне вины не больше, чем на вас, а может, и меньше. Меня заманили. А вы, дорогой Крис, и вам подобные моралисты во всем мире своим заговором молчания снимаете с нас вину за геноцид.

— ”Заговор молчания”, — пробормотал Крис. — Да, согласен.

— Ладно, черт с ней, с моей шкурой! После войны все это раскопают, человечество содрогнется от ужаса, а потом скажет: ”Не будем вспоминать прошлое. Что было, то было”. И вся Германия хором ответит: ”Аминь!” И начнется: ”Ведь кроме нас, антинацистов, в Германии вообще никого не было. Лагеря уничтожения? Мы о них понятия не имели! Гитлер? Я его всегда считал сумасшедшим! А что мы могли сделать? Приказ есть приказ”. И тогда мир скажет: вы посмотрите на этих добрых немцев! Повесят в назидание нескольких нацистов, а добрый немецкий народ вернется к своим сапожным верстакам и будет угрюмо ждать следующего фюрера, — на лбу у Хорста выступил пот. Он залпом выпил стакан виски.

— Что вас мучает, Хорст?

— Евреи! Вот кто нашлет на нас проклятие. Они сделают из нас бич человечества на веки вечные.

— Историю пишут оставшиеся в живых, а среди них евреев не окажется, — сказал Крис.

— Это дьяволы. У них есть это сумасшедшее, неутолимое желание — писать слова на бумаге. Эта мания документировать свои мучения… — Хорст задумался. — В прошлые разы, когда их громили, мы получили Библию и ”Долину плача”. А что мы получим теперь? Знаете, Крис, до войны мой брат бывал в палестинской колонии рыцарей-тамплиеров. Каждую зиму искал в пещерах у Мертвого моря древние еврейские рукописи…

— Хорст, почему вы так боитесь будущего? Вот уж не ожидал от вас.

— Потому что подозреваю, что в гетто зарыты под землей тысячи записей, и они-то нас и сокрушат. Не союзные армии, не болтовня о возмездии, а эти голоса мертвых, когда их откопают. От этого клейма нам не уйти. Простите, на Рождество у меня всегда скверно на душе.

— Что вы собираетесь со мной сделать? — резко спросил Крис.

— Я много думал об этом. Выпустить вас из Польши не в моей власти. Значит, мы должны продолжать игру. Вели мы ее честно, проиграл я. С другой стороны, что толку, если гестапо наложит на вас лапу. Я любитель красивых жестов. Собирайте чемодан!

Хорст повел машину по Иерусалимским аллеям. Там бродили поляки и мрачные немецкие солдаты в поисках места, где бы повеселиться по случаю Рождества.

Машина остановилась у ворот гетто напротив Тломацкой синагоги.

— Идите в гетто, — Хорст протянул Крису кенкарту и специальные документы. — Эти бумаги избавят вас от неприятностей с полицией, пока вы не найдете своих друзей. Через три дня я подам рапорт о вашем исчезновении. За это время вы успеете там скрыться.

— Боюсь, что друзей я потерял, — сказал Крис.

— Ну что вы, у евреев система информации налажена безупречно. Уж они-то точно знают, каким образом отчет о лагерях уничтожения ушел из Польши.

— Вы стопроцентный персонаж из сентиментального романа, — сказал Крис, выходя из машины.

— Ладно, трижды ура торжеству морали! Если после войны доведется встретиться, замолвите за меня словечко. Всегда будут требоваться бывшие немецкие бароны на роли садовников, дворецких и просто злодеев для кинофильмов. У меня много талантов.

Он нажал на акселератор и рванул с места.

* * *

Вымершие улицы гетто. Крис поднял воротник пальто и пошел наугад сквозь метель. С того момента, как он вошел в гетто, за ним следили с крыш. Он блуждал, пока не почувствовал усталость. Куда идти? С кем он может встретиться? Какой странный конец. Есть ли вообще люди в этом безмолвии? Теплится ли здесь еще жизнь? И в этот момент он услышал, что его кто-то окликнул. Он обернулся, но никого не увидел.

— Иди сюда, — услышал он снова и пошел на голос.

* * *

Он сидел один на чердаке в доме № 18 по Милой. Вошел Андрей. Крис встал и повернулся к Андрею спиной.

— Ну что ж, пусть свершится правосудие Божие. Грешник стоит перед…

— Хватит, Крис! Мы знаем, как отчет дошел до Лондона. Спасибо.

Крис закусил губу, сдерживая слезы.

— Держи пистолет. Потом покажу, как ориентироваться в этих лабиринтах. Поставлю тебе здесь койку. Если услышишь пять коротких звонков — свои, один длинный — уходи по крышам. Нужно быть очень осторожным: крыши обледенели.

— Андрей…

— Да, да, все понимаю.

Крис снова остался один. Он выглянул в слуховое окошко в скате крыши. Метель кончилась, и по ту сторону стены были видны остроконечные верхушки костелов. Там, наверно, сейчас полно коленопреклоненных людей. Молятся, поют… Думают ли они хоть в этот момент о тех, кто в гетто? Вспоминают ли, что их Иисус был евреем? Криса захлестнуло странное чувство облегчения. Никогда еще у него не было так светло на душе.

Пять коротких звонков.

— Дебора…

— Ничего не говори, Крис. Я тебя только обниму, а ты молчи… молчи…

Глава первая

Александр Брандель по-прежнему угрюм и замкнут, ни с кем не общается, даже с нами почти не разговаривал всю зиму. ”Общество попечителей сирот и взаимопомощи” все еще на легальном положении и имеет все привилегии обладателей кенкарт. Я взял на себя, так сказать, ”официальную” часть обязанностей Александра. До сих пор есть еще много дел с Еврейским Советом — продуктовые талоны и т. д.

Гетто похоже на морг. Вряд ли даже на луне так тихо и пустынно.

Во время ”большой акции” женщины, которых отправляли на Умшлагплац для депортации, брали с собой шелковые одеяла и перины, но оказалось, что тащить их тяжело. Поэтому они их вспарывали на крышах, вытряхивали пух и перья и брали с собой только ткань, надеясь чем-нибудь набить по приезде на место. На некоторых крышах пуху особенно много и когда дует ветер, кажется, будто идет снег.

Мы полагаем, что нас здесь осталось тысяч сорок. Несколько тысяч на швейном комбинате и на щеточной фабрике. Примерно тысяча из нас имеет персональное ”правожительство” (почему — мы не знаем), а большинство — ”дикари”. Гетто превратилось в подземный город с лабиринтами туннелей, тайных убежищ, подвалов, вырытых под уже существовавшими подвалами. Полиция и украинские ”соловьи” разрушили пустые дома, чтобы в них нельзя было жить.

Мы полностью отрезаны от малого гетто, из которого евреев выселили с год назад, а деревоотделочную фабрику закрыли. В бывшем малом гетто снова селятся поляки и ссорятся между собой из-за красивых домов на Сенной и Слиской. Эти дома достаются им бесплатно: депортированным платить не надо!

Этой зимой мы старались устроить главных наших активистов на арийской стороне. Давид Земба с семьей неохотно покинул гетто, но я слышал, что он живет в Варшаве и уезжать из страны не собирается. Шестерых из тех детей, что спаслись из приюта на Низкой и жили в подвале на Милой, 18, нам удалось устроить в францисканский монастырь на Лаской.

Еврейская боевая организация насчитывает около семисот бойцов. Они проходят военную подготовку, изучают тактику уличных боев, различные виды оружия, ”топографию” крыш. У нас двадцать так называемых боевых отрядов — вооружена из них только треть. Семь отрядов сионистов-социалистов, два — бундовцев, четыре — коммунистов, два — бетарцев, остальные — религиозные и другие. У ревизионистов хорошо вооруженный отряд человек в пятьдесят или больше в бункере под Наливками, 37.

Боеприпасы, продукты, лекарства спрятаны в десятках бункеров по всему гетто. Наше основное оружие — польские винтовки, примерно штук тридцать, и около тысячи патронов к ним. Затем пятьдесят шесть девятимиллиметровых пистолетов различных образцов (немецкий маузер, парабеллум, шведский латис). С редким оружием много возни, но мы его берем, несмотря на то, что патроны к нему дорого стоят и их достать трудно. Есть у нас несколько итальянских пистолетов ”баретта” и два венгерских, но к ним только восемь патронов. Есть у нас еще тысячи бутылок со взрывчаткой и около тысячи самодельных гранат, изготовленных по химической формуле нашего гения Юлия Шлосберга, еще десятка три польских гранат и набор стилетов.

Последнее изобретение Шлосберга — жестянка, набитая гайками и болтами. Отверстие покрыто тонким слоем воска и заполнено пластиковой капсулой с воспламеняющимся веществом. Срабатывает. Мы четыре раза их проверяли в пустых домах. Взрыв получается такой силы, что некоторые болты пробивают стену в соседнюю комнату. Мы прозвали это оружие ”кнейдлех”[65].

У Еврейской боевой организации есть четыре главных бункера. Штаб Шимона Эдена (Лешно, 92), подвал Дома бундовцев на Гусиной,43 и наш на Милой, 18 (сейчас в нем находятся человек сто, включая восемнадцать детей) составляют ”центральное командование”. У Роделя несколько маленьких бункеров на севере, в районе швейной фабрики, и основной — под церковью прозелитов! Отец Якуб словно воды в рот набрал — настоящий друг. Еще один командный пункт в районе щеточной фабрики. Там Вольф Брандель. Ему еще и двадцати нет, но он нас поражает своей находчивостью и выдержкой. Главный его бункер на Францисканской, у самой стены гетто, под двумя фабричными цехами. Рахель Бронская (она теперь боец) тоже живет там. Стефан Бронский считается лучшим связным в гетто.

Щеточная фабрика все еще выпускает по шесть тысяч щеток в день, а это значит, что туда поступает непрерывный поток сырья, часть которого попадает к Вольфу за взятки поставщикам и прием щикам. Поставляемые продукты и сырье можно легко продать, а деньги пустить на покупку оружия.

Еще перед переездом Давида Зембы на арийскую сторону у нас состоялось последнее собрание Клуба добрых друзей (от его состава осталась половина), на котором постановили немедленно спрятать все записи, кроме текущих. Пятьдесят тетрадей в закупоренных молочных бидонах зарыли в четырнадцати различных местах. Еще в десять молочных бидонов и железных ящиков вложили неразобранные документы, фотографии, стихи, эссе. Где зарыты все эти бидоны и ящики, знают всего шесть человек: Давид Земба, Андрей Андровский, Габриэла Рок, Александр Брандель, Кристофер де Монти и я. Но и Давид, и Андрей, и Габриэла, и Алекс знают только часть мест, чтобы в случае чего нельзя было добраться до всего архива. Мы решили, что самое важное — устроить выезд из Польши Кристофера де Монти, так как надеемся, что ему удастся привлечь внимание мировой общественности к положению евреев. Но за ним охотятся на арийской стороне, и осуществить его отъезд практически невозможно.

Капелька хороших новостей. Хоть Финляндия — союзница Германии, она наотрез отказалась выдать свою еврейскую общину (две тысячи человек) Эйхману, несмотря на его упорные требования. Старый маршал Маннергейм[66] пригрозил, что он отдаст приказ финской армии защищать евреев. Мы слышали, что то же самое происходит и в Дании, и в Болгарии, и в Румынии. Господи, чего бы мы только ни сделали, будь на нашей стороне Армия Крайова, которая сейчас насчитывает четверть миллиона человек!

Архивы Клуба добрых друзей хорошо спрятаны, я чувствую, что и моя работа подходит к концу. Мне так одиноко без Сусанны и без мамы. Годы кропотливого труда над этими записями при плохом освещении не прошли бесследно — я почти совсем уже не вижу, а из-за сырости началось воспаление суставов, и они не перестают болеть. Как долго мы сможем еще продержаться? Многие ли из нас уцелеют? Два человека? Пять? Пятьдесят? Сколько? А Еврейская боевая организация! Это же армия безумцев! Никому даже во сне не снится, что мы можем оказывать сопротивление больше двух-трех дней. Какой же в этом смысл? Когда мы начнем сражаться? И начнем ли вообще? Кто из нас первым осмелится выстрелить в них? Кто?

Первая глава новой тетради,

начатой Ирвином Розенблюмом 15.1.1943.

Глава вторая

Белокурый, голубоглазый, подтянутый, умный и трудолюбивый оберфюрер СС Альфред Функ стоял, выпрямившись, во главе полированного стола. Его внимательно слушали сидевшие слева Рудольф Шрекер и доктор Франц Кениг и справа — начальник гестапо Гюнтер Зауэр и штурмбанфюрер Зигхольд Штутце, только что назначенный на пост начальника варшавской полиции. Хорст фон Эпп, сидевший на другом конце стола, смотрел в окно: ему было скучно.

Функ столько раз уже зачитывал различные устные приказы из Берлина относительно ”еврейского вопроса”, что смысл был ясен независимо от слов, в которые был облечен тот или иной приказ. К тому же, Функ читал очень монотонно.

— ”Те, кто остался в гетто, являются коммунистами, преступниками, извращенцами и агитаторами”.

Четверо согласно кивали. Фон Эпп сворачивал бумажную трубочку.

— Гиммлер решил, что во имя справедливости мы должны уничтожить этот позор. Последний этап ликвидации гетто мы проведем быстро.

Каждый из присутствующих немедленно прикинул, что именно потребуется от него лично.

Для Рудольфа Шрекера ликвидация еврейской проблемы в его районе была бы облегчением: слишком уж она была сложна. Кроме того, память о его делишках будет навсегда похоронена в гетто.

Для Франца Кенига приказ не был неожиданностью. Он знал, что гетто ликвидируют, и уже вел переговоры о новых военных заказах с использованием рабочей силы в Травниках и Понятове.

На Зауэра приказ вообще не произвел впечатления. Полицейскому всегда найдется дело. Решат одни проблемы — появятся другие. Гестапо никогда не сидело и не будет сидеть сложа руки. Погасят один пожар — вспыхнут два новых. Какая разница.

Хорст фон Эпп не мог дождаться, когда кончится заседание: ему не терпелось добраться до телефона и узнать, прибыли ли из Праги новые девочки.

Больше всех приказ касался Штутце. Это ему придется на деле, а не на словах выкапывать всю эту гниль. Евреи проявили огромную изобретательность, всю зиму рыли убежища под землей, и чтобы их оттуда выковырять, ему понадобятся дополнительные силы.

— Вы, конечно, знаете, что евреи зарылись под землю и живут там, как кроты. По улицам гетто можно часами ходить, не встретив ни малейшего признака жизни, — сказал Штутце. — Согласно данным Еврейского Совета, их осталось от сорока до пятидесяти тысяч. Нельзя не учитывать и тот факт, что они вооружаются.

— Уж не думаете ли вы, что евреи будут сражаться? — резко оборвал его Функ.

— Нет, конечно, оберфюрер, — слишком быстро проговорил австриец, — но вы же сами сказали, что в гетто укрылись преступники и коммунисты.

— Не сомневаюсь, что вашего ”Рейнхардского корпуса” более чем достаточно, — подвел итог Функ.

Штутце побледнел. Функ лишил его возможности просить новых подкреплений.

— Конечно, оберфюрер!

— Прекрасно, значит, завтра вечером я хотел бы ознакомиться с вашим планом ликвидации.

— Безусловно, оберфюрер.

— А вы, доктор Кениг, изложите мне в письменном виде, что вам потребуется для перевозки фабричного оборудования.

Кениг кивнул.

— До завтрашнего вечера, господа.

Они поднялись все разом.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! Герр Зауэр, на минутку, пожалуйста.

Начальник гестапо снова сел. Задержался и Хорст фон Эпп.

— Что вам удалось узнать, — обратился Функ к Зауэру, когда все ушли, — относительно архивов в гетто, о которых я вам говорил в последний приезд?

— Почти ничего. Евреи оберегают своих ”летописцев” с невероятным усердием. Даже полиция о них ничего не знает. Боятся возмездия, вероятно.

— О чем идет речь? — спросил Хорст.

— О еврейской мании вести записи. Мы уже очень много откопали в резервациях по всей Польше и, главным образом, в лагерях особого режима. Нас давно предупредили, что здесь есть целая организация, ведущая записи.

”Ну и ну”, — подумал Хорст.

— Мы не можем произвести окончательную ликвидацию, пока не найдем эти записи, — продолжал Функ. — Гитлер лично дал мне особые указания касательно того, что эта еврейская ложь должна быть найдена. Нельзя допустить, чтобы их выдумки, столь далекие от действительности, были опубликованы.

Намек не взволновал Зауэра. Функ почувствовал это и повысил голос:

— Хватит того, что ложь о наших лагерях была тайно вывезена из Польши.

— Возможно, — спокойно сказал Зауэр, — фюреру стоит побеспокоить наших друзей-итальянцев, чтобы узнать, как это могло случиться.

— Это дело гестапо — узнавать такие вещи и пресекать их раньше, чем они могут совершиться.

Хорст прислушался — спор заходил слишком далеко. Кому-то придется уступить.

— Нам нужны точные сведения об архивах в гетто, — отрезал Функ.

— Кое-кто так торопился замести следы своих сделок, — возразил Зауэр, — что раньше времени уничтожил Могучую семерку, а с ней и мою сеть осведомителей.

Намек был очевиден. Добрая половина нацистов в Варшаве была заинтересована в том, чтобы Максу Клеперману навсегда закрыли рот.

— Если кто-нибудь в гетто и знает об этих архивах, так это Александр Брандель, но его всю зиму не было видно. Нам известно, что под Милой, 18 есть бункер, но мы не можем найти вход, — продолжал Зауэр, как бы думая вслух.

— Я прикажу Штутце немедленно отыскать этого Бранделя, — решил Функ. Ему не хотелось осложнять дело и не терпелось избавиться от Зауэра, который его не боялся. — Тогда мы сможем приступить к ликвидации гетто.

* * *

Функ разместился в той же гостинице ”Бристоль”, что и фон Эпп, только двумя этажами ниже. Два эсэсовца стояли у его дверей. Ординарец Функа впустил фон Эппа и сообщил:

— Оберфюрер принимает ванну!

Он приготовил для фон Эппа коктейль и ушел в спальню.

Опять он принимает ванну! Перед каждым заседанием принимает, после каждого заседания принимает — бывает, раз по шесть в день. А бывает, что прямо на вечеринках, когда девочки уже начинают вытворять немыслимые штучки, Функ извиняется и бежит в душ.

Читать еврея Зигмунда Фрейда официально запрещалось, но Хорст все же взял с собой в Варшаву несколько томов. У Фрейда он то и дело находил любопытные объяснения необычному поведению своих нацистских коллег. Хорст решил, что маниакальное пристрастие Функа к чистоте не что иное, как подсознательное стремление отмыть свою душу мылом. Вот только мыло теперь прескверное, не мыло, а эрзац.

Хорст задумался о том странном впечатлении, которое произвело на него сегодняшнее заседание. Не раз случалось ему сидеть на всяких заседаниях, когда Функ и другие в очередной раз провозглашали нацистские догмы и отправляли каждого на его веселенькое задание под чеканное: ”Хайль Гитлер!” Но сегодня в их поведении появились первые трещины, крошечные признаки сомнений и страха.

Рудольф Шрекер облегченно вздохнул, узнав, что гетто будет ликвидировано. Кениг — это всем было видно — тут же стал прикидывать, как ему перевести свои капиталы в Аргентину — единственную страну, симпатизирующую нацистам. А Штутце предстоящий процесс окончательной ликвидации явно испугал. Он даже не сумел скрыть свою трусость.

Зауэр? Подходящий тип, вроде меня. Никогда не колеблется, знает свое дело, работает не покладая рук. Как и я, несгибаемый.

Но всех интереснее Функ. По нему было видно, какая паника поднялась в Берлине из-за каких-то там еврейских архивов. Он спасовал перед Зауэром, чего раньше никогда не бывало.

Функ вышел в гостиную в махровом халате, еще покрытый капельками воды.

— У вас усталый вид, Альфред, — сказал Хорст.

— Есть средство, рекомендованное врачами для таких случаев.

Ординарец стоял позади Функа, вытирая ему волосы. Функ отпустил его, зажег сигарету, плюхнулся в кресло, потянулся. Халат наверху распахнулся, открывая вытатуированные у левой подмышки стрелы — любимая эмблема эсэсовской элиты.

— Есть у меня две сестрички-чешки, только что из Праги. Отзывы о них отличные. Выглядят — не ахти как, но, видимо, вытворяют нечто невообразимое, — продолжал Хорст.

— Хорошо. Мне не помешает маленькая разрядка.

Функ вышел в спальню со своим бокалом, не закрыв за собой дверь, чтобы можно было продолжать разговаривать.

В начале их знакомства Функ возненавидел Хорста фон Эппа. Его цинизм, насмешливость, явное отсутствие преданности нацистским идеалам и постоянные колкости на заседаниях несказанно раздражали Функа. Но постепенно Хорст стал ему нравиться.

Хорст фон Эпп руководил своим отделом с завидным немецким умением. Более того, ему не было равных в доставании офицерам девочек из всей Европы, и если привыкнуть к его зубоскальству, то оно не кажется таким уж оскорбительным. Функ понял, что фон Эпп больше всех высмеивает самого себя.

Нравился ему фон Эпп еще и тем, что был интересным собеседником, хоть Функ и неохотно себе в этом признавался. С тех пор, как в 1930 году он вступил в партию, его окружали молчаливые люди, лишенные чувства юмора, считавшие опасным не только высказывать, но и иметь свои личные суждения, и он дал себе зарок молчать.

Сперва его шокировали резкие отзывы фон Эппа о нацистах, потом он успокоился, потом стал с нетерпением ждать поездок в Варшаву. С фон Эппом он мог позволить себе откровенность, которой не допускал в разговорах даже с женой и детьми.

Хорст стоял, прислонившись к дверной раме, пока Функ прихорашивался перед зеркалом.

— Как в Берлине восприняли наше поражение под Сталинградом? Снисходительно, надеюсь?

Функ бросил щетку для волос и обернулся резче, чем сам того хотел.

— Мы прорвемся через Сталинград.

— Этого-то я и боялся. Вы слишком упрямы, чтобы разглядеть роковые письмена на стене. Ну, а разгром нашего африканского корпуса в Тунисе?

Функ тут же оседлал нацистского, конька: русские скоро будут разгромлены, у Америки кишка тонка вести настоящую войну: ведь нужно отдавать своих сыновей, отказаться от комфорта, приносить жертвы ради победы. Англия? Уже выдохлась.

— Альфред, ради Бога, — сказал Хорст, садясь на край кровати, — я же и написал большую часть этих глупостей после Дюнкерка[67]. А знаете, чем я занимался последнее время? Копался в своей душе. Вы когда-нибудь копались в своей душе?

— Это опасное занятие подходит исключительно тем, кому преклонный возраст мешает заниматься чем-нибудь другим. Я отказался от этого занятия двенадцать лет назад, когда вступил в партию.

Функ надел подтяжки и заверил своего ординарца, что сам застегнет китель. Хорст вернулся с Функом в гостиную, и они уселись в ожидании сестричек из Праги.

— Чего это Гитлер вдруг забеспокоился из-за каких-то еврейских писаний? Чувство вины? Понял, что Германия проиграет войну, если не прорвется через Сталинград? Может, Гитлеру эти писания напоминают о других еврейских книгах, которые вот уже две тысячи лет будоражат человеческую совесть? А может, он боится двухтысячелетнего проклятия, которое евреи нашлют на будущие поколения немцев? Или он страшится Божьего гнева?

— Глупости, — отрезал Функ. Он собирался изложить нацистскую концепцию о международном еврействе, из-за козней которого разразилась война, но решил избавить Хорста от этого, точнее, избавить себя от необходимости выслушивать возражения Хорста.

— Значит, вы хотите сказать, что это странное желание завоевателей почти целого мира найти какие-то записи доказывает, что перо и впрямь сильнее меча?

— Ничего подобного. Каждый завоеватель оправдывал свои действия. В нашем случае уничтожение евреев — наша священная миссия, точно так же, как уничтожение других народов было священной миссией других империй.

— Тогда, может, это желание найти архивы больше похоже на то, как пес упорно старается зарыть кучу, которую наложил?

— Бросьте, Хорст. Вы говорите таким тоном, словно немецкий народ совершил какое-то преступление.

— А он его не совершил?

— Ну, конечно, нет. У нас полно предшественников. Даже древние иудеи уничтожали своих врагов, ссылаясь на повеления своего Бога. Монголы возводили пирамиды из черепов. У Наполеона было свое гестапо, у русских — свое. У нас всего лишь вариации на известную тему. Каждый человек хочет превзойти другого. Склонность управлять другими заложена в человеческом естестве. У каждого она выражается по-своему: поэт пишет, атлет тренирует мускулы и сердце. Когда желание управлять другими выражается на уровне целой нации, оно принимает форму завоеваний.

Хорста разозлила логика Функа.

— Согласен, — сказал он. — Желание управлять другими — неотъемлемая черта человеческой натуры. Разовьем эту мысль дальше. Женщина хочет изменить мужу. Разве она выходит на улицу голая и спит с любовником в витрине магазина? Нет. А почему? Измена ведь тот грех, которому мы все потакаем. Но женщина находит укромное место, обманывая мужа, и избегает скандала. Она играет по правилам. Понимаете, Альфред, даже грешить нужно по правилам, а тем более вести войну.

— По-вашему получается, — Функ поставил стакан, не допив, — что, когда наши самолеты сбрасывают бомбы на Лондон и, не попадая в цель, убивают женщин и детей, — это можно. А когда это делается преднамеренно — мы нарушаем правила. Разве это не лицемерие? Разве подводная лодка совершает больший грех, убивая людей на корабле без предупреждения, чем если по-джентльменски потопит этот корабль в бою? Ваше правило гласит: ”Убивайте, но только солдат”. Разве убийство вооруженного человека не то же, что убийство ребенка? Или оно — менее убийство? Тотальная война подразумевает тотальную смерть. Если для победы нужно превратить Польшу в резервацию нецивилизованных рабов, значит, это нужно сделать.

— Тогда почему бы не применить к ее армии отравляющие газы?

— Решение не применять их связано не с состраданием, а с практическими соображениями. Мы, не задумываясь, применили бы их, если бы знали, что противник не сделает то же самое. Жестокость не градуируется. Все завоеватели оправдывали свои цели политическими соображениями. В нашем случае нацисты обеспечивают нам всякого рода зацепки. Ни одна страна не начинает войну, не веря в ее справедливость, а мы сделали следующий шаг: осуществляем то, о чем другие только рассуждают. В концентрационных лагерях мы доводим нашего политического врага до такого физического состояния, когда он становится уже недочеловеком. Немец по сравнению с ним — сверхчеловек.

— Скажите, Альфред, а вас лично это никогда не беспокоило?

— Нет. В 1930 году я решил: либо я присоединюсь к нацистам, либо иду ко дну. И мое личное мнение по еврейскому вопросу утратило всякое значение. Хорст, вы уже видели, как отравляют газом?

— Нет.

— Как-нибудь устрою это зрелище специально для вас.

— Благодарю за любезность.

— Когда я впервые это увидел, меня просто заворожило. Ночью я отлично спал. Меня только немножко раздражало, что некоторые еврейки с детьми, идя в газовую камеру, смотрели на меня с какой-то странной насмешливой улыбкой, вроде улыбки Моны Лизы.

Хорст уже жалел, что вообще заговорил на эту тему.

— Хайль Гитлер! — сказал он, опрокидывая тройную порцию виски.

* * *

Штурмбанфюрер Зигхольд Штутце был в ярости. Только что от него ушел начальник гестапо Зауэр, отдав приказ обложить со всех сторон дом 18 по улице Милой и не снимать осады до тех пор, пока не будет обнаружен подземный бункер и не найден Александр Брандель.

Точно как этот вонючий пруссак Альфред Функ — тот тоже всегда сваливает на него грязную работу. А где обещанное повышение? Он давно уже более чем заслужил звание штандартенфюрера. А все дело в заговоре немцев против австрийцев.

Всю зиму евреи в гетто вооружались. Не говоря уже о том, на что эти бешеные евреи вообще способны. Его бросило в жар.

Крышка ему, если он по милости Функа угодит в это дело. Тот просто не понимает, насколько это опасно.

И тут душераздирающий крик внизу натолкнул его на некую идею. Проклятый Кутлер вечно орет, когда его мучают кошмары. Этот пьяный зверь уже ни на что не пригоден. Ну, конечно! Именно это ему и нужно! Пусть Кутлер ведет отряд в гетто. Пусть он лезет в огонь. Прекрасная мысль.

Глава третья

— Ага! — закричал Андрей, злорадно потирая руки. — Дурак ты, дурак! Кто же делает такой идиотский гамбит! — Андрей продвинул своего коня вперед. — Шах королю!

Крис немедленно снял незащищенную ладью и поставил Андрея в безвыходное положение.

— Пусть гамбит и идиотский, — сказал он, — но дурак ты.

Андрей уставился на доску, чертыхаясь и вздыхая.

Крис встал из-за стола и беспокойно зашагал по комнатушке на чердаке.

— Что с тобой, Крис?

— Я хочу есть, курить и мне надоело сидеть взаперти. Я хочу увидеть Дебору.

— Я еще не слышал, чтоб кому-нибудь нравилась жизнь в гетто, так что ты не первый, — сказал Андрей.

— Есть у этой жизни и преимущества: я перестал пить, и посмотри, каким я стал стройным, — Крис погладил себя по животу.

— Так в чем же все-таки дело? — снова спросил Андрей.

— Уезжать или не уезжать. Черт подери, я понимаю, как важно, чтобы я уехал из Польши, я же знаю, где спрятаны архивы, но я и раныие-то не мог оставить Дебору, даже когда думал, что она меня ненавидит. А теперь, клянусь, не знаю, хватит ли у меня сил уехать.

— Женщины, женщины, — проворчал Андрей, — умеют они влезть в душу. — Он встал рядом с Крисом, положив ему руку на плечо. — Я уверен, что, когда придет время, ты примешь правильное решение, а если тебе повезет, то оно и для нас окажется счастливым.

Оба одновременно застыли, стараясь расслышать что-то шестым чувством; через считанные секунды раздалось пять коротких звонков.

— Я никогда не привыкну к этому чертовому звонку, — сказал Крис.

Вошел Вольф Брандель с большим чемоданом.

— Кто играет черными? — посмотрел он на доску.

Крис показал пальцем на Андрея.

— Фу, — скривился Вольф.

— Есть сигареты? — спросил Крис.

— Я не курящий.

— Во, черт.

— Вот что, Андрей, прибыли три ”Кар-98” и семьдесят патронов к ним. Почти новенькие. И еще нам повезло на четыре маузера, 9 мм, послезавтра получим.

— Прекрасно, — сказал Андрей, — при таком темпе через несколько недель мы вооружим половину бойцов. Как Рахель?

— Спасибо, хорошо.

— Что там у тебя в чемодане?

— Хочу перенести в свой бункер немного ”кнейдлех”. Вчера мы испробовали один. Бам! — и болты с гайками во все стороны. Надо поговорить со Шлосбергом о создании настоящей гранаты, большой, — Вольф показал руками, насколько большой, — вроде наземной мины, которую можно взрывать электроискрой. Диаметром побольше метра и внутри тысячи две болтов с гайками.

— Замечательная идея, — сказал Андрей.

— Вот, взгляните, — Вольф поставил чемодан на стол.

— Господи, — произнес Андрей, не веря своим глазам, — Боже ты мой! Ручной автомат ”шмайзер”! — Андрей облизнул губы. Руки у него дрожали, и он боялся прикоснуться к оружию, чтобы оно не оказалось галлюцинацией. — Где ты его раздобыл, Вольф?

— Немецкий сержант-танкист, потерял ногу на Восточном фронте. Продал его всего за четыре тысячи злотых.

— Ну и ну!

— Возьми его в руки, Андрей.

Андрей вынул автомат из чемодана, нежно погладил его, открыл затвор, заглянул внутрь, приложил к бедру, щелкнул курком.

— Это тебе, — сказал Вольф.

— Мне?

— Подарок от отряда со щеточной фабрики.

— Я не могу принять такой подарок.

— Мы проголосовали. Решили демократическим путем. Разумеется, большинство голосовавших были бетарцами.

— Эта штука мне так дорога, что я могу ее назвать только одним именем: Габи. Может, весь мир услышит, как стреляет ”Габи”. Вольф, ах ты мой хороший!

Снова раздался звонок. Пришел Шимон Эден.

— Есть закурить? — спросил Крис.

— Пожалуйста, но только немецкий эрзац.

Крис отошел к своей койке, лаская пачку сигарет не менее нежно, чем Андрей — свой ”шмайзер.

— Смотри, — показал Андрей Шимону на автомат.

— Да, я знаю, — сказал Шимон. — Как командующему Еврейской боевой организацией мне любезно разрешили присоединить свой голос к бетарцам.

Андрей уловил тревогу в черных глазах Шимона, хотя тот старался ее скрыть.

— Что случилось, Шимон? Притворяетесь вы еще хуже меня.

— Сегодня ночью в Варшаву прибыл Функ.

Этого давно ждали. Цель его приезда тоже была известна: окончательная ликвидация еврейского гетто. И все же молчание длилось долго.

— Альфред Функ, — наконец сказал Крис. — Предвестник весны. Посланец мира и света.

— Ну, ”Габи”, — погладил Андрей свой ”шмайзер”, — ты поспела как раз вовремя.

Высокий, угловатый Шимон перевел взгляд с Вольфа на Андрея, с Андрея на Криса и наконец решился:

— Я меняю стратегию: отвожу отряды с открытых позиций в подземные бункеры.

— Почему? — спросил Андрей. — Чтобы люди ждали под землей, дрожа, как собаки, пока их обнаружат и уничтожат бункер за бункером?

— Я еще раз продумал наши возможности, — понуро опустил голову Шимон. — Мы не можем вести уличные бои.

— Что? Разве год тому назад не пришел ко мне Шимон Эден, каждой порой излучая сионистское горение, и не сказал: ”Не время сейчас сражаться, Андрей. Подождите. Пусть ваши выстрелы будут услышаны. Не нужно умирать беззвучно”.

— Черт возьми, Андрей! Вы что же, думаете, мне по душе такое решение?

— Зачем же вы мне врали?

— Потому что… всей душой верил, что мы соберем армию из десяти тысяч на все готовых солдат. А мы больше двух-трех дней не продержимся. С арийской стороны помощь не поступит. Никогда. Никакая.

— Смотрите, — он разложил на столе огромный чертеж. — Это план канализационной системы под Варшавой. Мы переведем наши отряды в бункеры, которые можно соединить с канализационными трубами. Я послал Роделя закупить на арийской стороне грузовики и нанять водителей. Коммунисты подготовят дороги и укрытия в лесах. Пройдем под стеной группами, спустимся в канализационные трубы и выйдем километров за десять от гетто в заранее подготовленные места.

Андрей схватил со стола план и скомкал его.

— А что, лучше пойти на верную гибель ради трехдневной бравады? — заорал Шимон. — Разве не наша обязанность, не наш долг вывести кучку оставшихся в живых? Если мы останемся на теперешних позициях, мы погибнем все до единого. А так, по крайней мере, хоть кто-то выживет и будет свидетельствовать потомкам.

— Он прав, Андрей, — сказал Крис, становясь между ними. — Об этом нужно рассказать миру.

Андрей медленно перевел взгляд на Вольфа Бранделя.

— Не знаю, — пробурчал Вольф.

— О чем рассказать, Шимон? — Андрей сел и постарался сдержаться. — Откопают дневники Бранделя и будут читать, как пятьсот тысяч покорно шли, словно бараны на бойню, а крикуны-идеалисты, отстаивавшие честь, на четвереньках уползали через канализацию, чтобы поведать об этом миру? О чем рассказывать, Шимон? Постыдились бы, право. Неужели у вас еще недостаточно накипело, чтобы отомстить за смерть детей? Всего неделю! Вот и будем эту неделю сражаться как люди!

— Мы не продержимся неделю, это невозможно.

— Вспомни — Бетар! Масада! Иерусалим![68] Мы должны им показать, что евреи еще не разучились сражаться, Шимон!

— Наш долг постараться выжить, — ответил Шимон.

— Приказываю бетарцам, — обратился Андрей к Вольфу, — вернуться на Милую, 18. Мы не будем соучастниками последнего унижения нашего народа.

— Не подстрекайте своих людей против командования, — предостерег Шимон.

Длинный, тревожный звонок.

Вольф выглянул украдкой на улицу:

— Эсэсовцы! Кишмя кишат!

Все четверо, мигом проверив свое оружие, бросились к приставной лестнице, ведущей на крышу. Андрей выходил последним.

— Спускайтесь через Милую, 5, — сказал он. — Осторожно, не разворошите пух, а то нас заметят.

Они ползли по пуху, как если бы это был хрусталь. Вольф и Шимон уже добрались до кромки крыши и смотрели вниз на улицу, запруженную немцами. Облава шла по всей улице, от Наливок до Заменгоф, но главные силы были сосредоточены перед Милой, 18, у штаба ”Общества покровителей сирот и взаимопомощи”.

— Мы в мешке, — сказал Шимон.

— Можем ли мы пробраться к вашему штабу?

— Нет, — ответил Шимон, — для этого нужно пройти через двор на Милой, 5. И здесь оставаться нельзя. Еще немного, и они поднимутся сюда.

— Есть тут одно укрытие, — сказал Андрей, — думаю, места хватит на всех.

Они пробрались вслед за Андреем к последнему дому на углу Милой и Заменгоф. У самой кромки крутого ската крыши перед карнизом высилась широкая печная труба.

— Нужно залезть в эту трубу, — сказал Андрей. — Сползайте прямо к ней, но так, чтобы вас не заметили.

Он пополз первым, прижимая локтем ”шмайзер”. Добравшись до трубы, он осторожно поднялся и, прислонясь к ней спиной, знаком позвал следующего. Полез Шимон. Андрей вытащил плохо подогнанную черепицу, за ней еще пять штук и спустил их к карнизу. Образовалась такая дыра, что в нее мог протиснуться человек.

Шимон сделал ошибку, решив ползти ногами вперед. Хоть ему и легче было цепляться за крышу руками, но он не видел, где труба, и мог скатиться мимо нее, а Андрей не решался направлять его, потому что голос могли услышать с улицы. На полпути Шимону удалось перевернуться головой вперед.

”Давай, давай Шимон, — подбадривал его про себя Андрей. — Время же уходит. Ну, Шимон. Если они поднимутся сюда, мы полетим вниз, как перышки”.

Шимон Эден добрался до трубы, прислонился к ней и, сев на корточки, опустил голову на колени, чуть не плача от пережитого испуга.

Настала очередь Криса. Вольф оставался последним, наблюдая за крышами.

Крис спустился быстро и уверенно. Андрей выглянул из-за угла трубы посмотреть, что делается на улице. Пока им везло.

— Шимон, влезай внутрь; заползи как можно дальше. На перекрытие не становись: оно прогнило. Крис, лезь за ним и устраивайся как можно ближе к нему, чтобы нам всем хватило места.

Шимон полез головой вперед и пополз по балке. За ним влез Крис.

Андрей махнул Вольфу. Тот с детства ненавидел крыши: у него сразу начинала кружиться голова. Он прополз метров пять, видя только край крыши, думая только о том, как грохнется вниз. Он закрыл глаза. Все закружилось. Он замер. До Андрея, до трубы, где он лежал, было далеко-далеко.

Андрей начал нервничать. Ему хотелось накричать на Вольфа, подстегнуть его, приказать. Время-то уходит. Ползти навстречу? Нет, с улицы наверняка заметят. Но и там оставаться Вольфу нельзя: немцы с минуты на минуту могут добраться до него.

”Давай, парень, давай, — молил Андрей. — Ползи, мальчик, ползи же”.

Пот, катившийся по лицу Вольфа, начал леденеть. Он поднял голову.

”Еще немножко… еще… капельку…” Он прополз несколько сантиметров… и еще несколько… Ближе, ближе, ближе. Андрей приподнялся, протянул руку, схватил его и протащил последних метра два. Вольф весь дрожал.

— Лезь внутрь, — сказал Андрей, толкая Вольфа головой вперед в укрытие.

Последним влез Андрей. Грязь и паутина накопились тут за много десятилетий. Он достал спущенные им к карнизу черепицы, поставил их на место и, когда приладил последнюю, в убежище стало совсем темно.

Четыре человека лежали в треугольнике, образованном балками, стропилами и стеной. Каждому досталось по три доски. Под балками был прогнивший пол, часть которого переходила в карниз, нависавший прямо над улицей. Они лежали в ряд, так что ноги одного касались головы другого. Перевернуться со спины на живот можно было только с огромной осторожностью.

— Все устроились? — спросил Андрей шепотом.

Они ответили, что все в порядке. Клоп укусил Вольфа чуть не в самый глаз.

— Ты здесь уже бывал, Андрей?

— Однажды пришлось провести здесь шесть часов.

— Господи!

— Правда, не в такой приятной компании. На пол не спускайся, он прогнил и может обвалиться. Растирай ноги соседа, для улучшения кровообращения.

Андрей пристроил в угол ”шмайзер” и увидел слабый луч света на краю карниза. Он кое-как умудрился поднять голову и прижаться к щелочке.

— Э, да тут доски разошлись, я вижу мостовую. — Он вставил карманный нож в щель, чтобы увеличить ее. — Мне виден дом 18 на Милой.

— Что там происходит?

— Полным-полно немцев. Должно быть, ищут бункер.

До них доносились снизу немецкие приказы и ругань. Немцы нашли на улице какого-то еврея и начали пытать его, чтобы он показал вход в бункер на Милой, 18.

На крыше послышались шаги, и они затаили дыхание.

— Нет здесь евреев, сержант!

— Никогда не знаешь, где эти паразиты прячутся. Один пусть остается сторожить здесь, другой — на другом конце крыши.

— Слушаюсь.

Андрей рассчитал, что солдаты стоят у того места, где начинается скат, метрах в пятнадцати от них. Судя по акценту, — украинцы.

Балки впивались им в тело, но никто не смел шевельнуться: малейший звук мог выдать их.

Они совсем замерли, услышав звон разбитого стекла. На чердаке под ними рубили топорами двери, расколачивали молотками стены. В поисках тайников немцы могли совсем разрушить дом.

Все четверо одновременно дотронулись до своего оружия, словно это могло что-нибудь изменить.

Слышались проклятия и ругань разъяренных преследователей, свистки. Во дворе нашли какого-то еврея, спрятавшегося в канализационном люке.

На крышу поднялись еще солдаты.

”Ваши люди проверили эту крышу? Евреи часто прячутся на крышах”, — донеслось до них.

Стучали молотки, осыпалась разбитая черепица, трещали старые балки. Вольф беззвучно заплакал. С каждым новым ударом по крыше враг приближался к карнизу.

Андрей думал только об одном: когда молоток разобьет черепицу над ним, он выпустит всю обойму в их рожи.

Спокойнее всех был Шимон. ”Будь, что будет, — говорил он себе, — какая разница”. Его родители, сестра, брат — все погибли. За те годы, что он создавал рабочий сионизм, он усвоил: когда пересыхает источник идеализма, нужно спокойно принимать действительность такой, какова она есть. Теперь наступает конец. Ни одного дорогого существа рядом. Жениться не пришлось. Чтобы быть женой сионистского вожака, нужно быть такой женщиной, как Сильвия Бран-дель. У него не было даже подруги. Он завидовал Андрею. Шимон был обручен только с сионизмом.

Привязавшись ремнями, немцы спустились по скату крыши. Андрей молился, держа палец на курке. ”Надежда лишь на то, что мы слишком близко к краю, — подумал он, — и сюда они не дойдут”.

Прошел час, потом два, потом три.

Наконец удары молотка над ними и под ними прекратились.

Только теперь, когда спало нервное напряжение, они по-настоящему почувствовали физическую боль. Руки и ноги затекли. Осторожно, по очереди, они меняли позы, растирали занемевшее тело себе и друг другу.

Нужно было все делать бесшумно: украинцы еще оставались на крыше, а на улице продолжалась облава.

Вольф мысленно играл в шахматы. Фигуры стояли на невообразимо красивой доске. Черные были из золота, а белые — из слоновой кости. И все украшены различными драгоценными камнями. Ход пешкой. Нет, слоном. Он старался думать хорошенько. Но доска вдруг превратилась в пыльную планку от забора. ”Рахель… Нельзя о ней — я заплачу”.

Андрей облизнул губы. ”Еда! Ого, сколько! Дебора, зачем ты столько наготовила? Совсем, как мама. Гефилте фиш[69] замечательная”.

Андрей принюхался. Он медленно выходил из забытья. Пахнет дымом. Кирпичная труба рядом с ним нагревалась. Работа немцев. В гетто многие трубы скрывали вход в потайные помещения. Немцы разводили огонь и выкуривали прятавшихся евреев. Вскоре и их убежище превратилось в душную печь. Они обливались потом. Стало невыносимо жарко. Клубы дыма просачивались через известку. Андрей задыхался. Он повернул голову к щели, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— По этой трубе свободно проходит дым, — крикнул кто-то внизу. — Вычеркни ее из списка.

Андрей снова закрыл глаза и снова увидел еду. Снова открыл их. Свет мелькнул с одной стороны, потом с другой. Андрей посмотрел в щелку между досок. Ослепительный искусственный свет. Он снова перевернулся на спину — и над ним вспышки света. Наверное, уже ночь. Он несколько минут прислушивался. Нет, на крыше все тихо.

— Шимон, — рискнул позвать он шепотом, — Шимон.

— Да, Андрей.

— Крис?

— Он без сознания, — сказал Шимон. — Он то приходит в себя, то снова впадает в забытье.

— Вольф?

В ответ раздалось неясное бормотание.

— Вольф, — Андрей потряс его за плечо. Снова что-то неразборчивое в ответ.

— Наверное, уже ночь. Они шарят прожекторами.

— Я тоже так думаю, — отозвался Шимон.

Андрей опять посмотрел в щелку, стараясь что-нибудь увидеть, кроме вспышек. Возле Милой, 18 все еще толпились эсэсовцы. Он пощупал свой ”шмайзер”: может, выйти из укрытия и дать очередь по прожекторам? Нет, в него успеют выстрелить раньше.

— Не думаю, что тем, кто в бункере, лучше, чем нам. Нас, по крайней мере, не ищут, — произнес Андрей.

— Ничего не поделаешь, нужно ждать, — ответил Шимон.

— Да…

Они замолкли, услышав шаги над собой, — патрульные проклинали свое ночное дежурство на крыше.

Действительно, делать нечего, нужно ждать. Андрей закрыл глаза, надеясь снова увидеть много всякой вкусной снеди.

Свистки.

Андрей с трудом приподнял веки. Попробовал пошевелить руками. Занемели. Затылок, плечи — как камень. Пальцы… сначала растереть пальцы. Он растопырил их, как клешни. Разогнуть — согнуть, разогнуть — согнуть. Потом подвигал запястьями, потом растер ноги, бока. Все тело закололо иголками. Постепенно кровь начала циркулировать.

— Шимон!

— Что, Андрей?

— Как Крис и Вольф?

— Совсем закоченели. Уже два часа молчат. Я считаю минуты. Уже, наверное, снова день.

— Не знаю.

— Ты можешь посмотреть на улицу?

Голова, как свинцовая. Он все же придвинулся к щелке. Никаких прожекторов. Туман. На улице все еще немцы.

— Они еще там.

— Я думаю, на крыше их уже нет. Я слышал, как им приказали спуститься. Уже с четверть часа все тихо.

— А это не подвох?

— Рискнем, — сказал Шимон, — мы не можем оставаться здесь еще день.

Андрей перевернулся на бок. Стал поднимать руки и ощутил острую боль. Кое-как он нащупал нужную черепицу, расшатал ее, дернул — и свет ударил ему в глаза. Вытащил остальные пять, встал на четвереньки, и, упираясь коленями в балки, протиснулся по пояс в образовавшуюся дыру.

— Никого! Шимон, пусто!

Он вылез на крышу, присел, прислонившись к трубе, и стал шарить руками в дыре, пока не нащупал голову Вольфа. Собрав все силы, он подтащил его по стропилам к дыре. Потом Шимон подтолкнул туда Криса, и Андрей вытащил его тоже.

Шимон вылез последним. Крис и Вольф были без сознания. Андрей посмотрел на Шимона Эдена, тот — на Андрея. Распухшие, искусанные клопами лица, покрытые синяками и запекшейся кровью, одежда изодрана, с ног до головы в пыли и в известке — узнать нельзя.

— Сущий черт, — сказал Андрей.

— Ты, Андровский, тоже не огурчик. — Шимон посмотрел на свои часы и приложил их к уху. — Тридцать часов мы там провели.

Андрей начал приводить в чувство Вольфа, Шимон — Криса. Вольф очнулся первый, узнал товарищей и улыбнулся.

— Послушай, Вольф, оставайся здесь с Крисом, растирай его и себя.

— А вы куда?

— Поднимемся повыше, посмотрим, что творится вокруг. Здесь на крыше уже никого нет — все на улице. Мы вернемся за вами с веревками.

Андрей стал карабкаться по скату наверх, Шимон — за ним; дальше крыша становилась плоской. Они подползли к самому краю, чтобы получше разглядеть Милую. Увидев, что происходит внизу, Андрей стиснул свой ”шмайзер”. Эсэсовцы ”Рейнхардского корпуса” с ручными пулеметами стояли по обеим сторонам улицы и в ее конце, образуя нечто вроде закрытого коридора, куда выталкивали людей, обнаруженных в бункере. Вот швырнули на землю рабби Соломона. Алекс наклонился помочь ему. Вот Сильвия с малышом на руках. Толек, Анна и Эрвин стараются успокоить детей, окруживших Дебору.

— Шнель! — довольный, что поиски наконец увенчались успехом, Кутлер потирает руки. — Быстрее, евреи! Пошевеливайтесь!

— Скорей, Шимон, — Андрей осторожно отполз назад, — за мной!

Вот уже и крыша Милой, 5. Лестница свободна. Сбежали, перепрыгивая через несколько ступенек. Задержались осмотреть двор.

— Пусто.

Стрелой через двор и — в подвал на Милую, 1, оттуда по подземному проходу — к Мурановской площади и оттуда — к перекрестку на Низкой. Сюда медленно двигался живой коридор. Андрей прижался к стене углового дома. Осторожно выглянул. Впереди вышагивает веселый Кутлер и еще с десяток эсэсовцев, за ними — их жертвы, по бокам — еще эсэсовцы, позади — ”соловьи”. Андрей подал знак Шимону, чтобы подошел поближе.

— Кутлер с эсэсовцами идут впереди метров на десять. Пусть пройдут мимо: будем стрелять в них сзади.

— Сколько охраны?

— Примерно сотня.

Он зарядил ”шмайзер”, Шимон взвел курок своего пистолета.

Медленно, как похоронная процессия, продвигались к Ставским воротам на Умшлагплаце те, кого захватили на Милой, 18. Александр Брандель шел с невыразимым достоинством. Его присутствие придавало силы остальным.

Десяток черных мундиров миновали угол Низкой.

Так-так-так! Огонь вырвался из автомата Андрея. Кутлер упал лицом вниз с раздробленным затылком, еще четверо повалились вокруг него.

Так-так-так! Шимон стрелял без промаха, с пронзительными воплями немцы падали на землю.

Андрей вышел на перекресток и направил огонь на конвоиров. Среди них началась паника, они бросились врассыпную.

— Бегите, сволочи! Бегите! — Так-так-так! — Бегите, мерзавцы! — орал Андрей.

Шимон стрелял в ошеломленных немцев спокойно и точно. Толек выхватил спрятанную под рубашкой бомбу, и она полетела в подворотню, где укрылась куча эсэсовцев. Они с воем высыпали оттуда на улицу, стараясь сбить охватившее их пламя.

— Врассыпную! — скомандовал Шимон. — Алекс, Толек, Анна, Все, все! Бегом! Живо!

Всех пленников как ветром сдуло.

— Сволочи! — орал Андрей. — Гады! Смерть негодяям!

Он помчался по Заменгоф, преследуя убегающих конвоиров. Сзади в него летели пули; он остановился и стал стрелять с колена. Вдруг он почувствовал удар. Его закружило, стукнуло головой о стену дома, и он свалился на тротуар. Попытался подняться на ноги, но не смог. В глазах потемнело, и он потерял сознание.

Глава четвертая

— Идиот! — оберфюрер СС Функ бил по щекам штурмбанфюрера Зигхольда Штутце. Австриец дрожал, но вытягивался по стойке смирно.

— Болван! — Функ опять ударил его. Штутце еще больше вытянулся.

— Свинья!

— Герр оберфюрер, — выдохнул Штутце.

— Евреи его вытурили! Одиннадцать эсэсовцев убито! — бац, бац, бац…

— Герр оберфюрер, на нас напали пятьдесят сумасшедших!

— Врешь! Трус! Собрать немедленно офицеров в казарме!

— Слушаюсь, герр оберфюрер! — щелкнул каблуками Штутце. — Хайль Гитлер!

— Убирайся, чтоб глаза мои тебя не видели, гнида.

Штутце ушел.

— Кажется, — сказал Хорст, которого немного позабавила эта сцена, — я обнаружил трещину в мудрой теории беспрекословного подчинения. Я, конечно, согласен, что немецкий народ, как ни один другой, способен превратиться в роботов, но мы все еще подвержены человеческим слабостям. Штутце — трус, Шрекер — дурак, Кениг — вор, а я — ну, я, пожалуй, не стану вдаваться в самоанализ.

Функ не слышал ни слова из того, что говорил Хорст: он был слишком погружен в собственные мысли.

— Весь мир с ума сошел, что ли? — произнес он вслух. — Сначала Рейнхарда Гейдриха убили чешские бандиты, теперь эта история…

— Да, бедный Рейнхард. Нам всем не хватает этого благородного человека, — сказал Хорст.

— Гиммлер просто взбесится, когда узнает, — продолжал говорить Функ, зажигая сигарету. Поднося ее ко рту, он заметил, что ногти у него не в порядке; надо сделать маникюр; грязи он не выносил. — Завтра лично займусь ликвидацией гетто.

— Вы считаете, что это разумно, Альфред?

— Что именно?

— Отправиться завтра в гетто.

Функ оскорбился, решив, что Хорст сомневается в его храбрости. Он же не Штутце!

— Минуточку, — поднял руку Хорст, раньше, чем Функ успел ответить. — Сегодня по милости евреев лопнула еще одна из наших любимых теорий. Евреи сделали открытие, что мы вовсе не сверхчеловеки. Оказывается, если выстрелить в немца, он умрет, как и всякий другой человек. Этот восхитительный вкус крови после трех лет мучений наверняка подвигнет их на новые подвиги.

— Сегодня у меня нет времени слушать вашу чушь, — огрызнулся Функ. В его глазах мелькнуло выражение предельной жестокости. Сама мысль о том, что эта кучка недочеловеков способна оказывать сопротивление, приводила его в ярость, но ему не хотелось спорить.

— А вы хоть имеете представление, какими силами располагают евреи? — спросил Хорст.

— Какая разница!

— Хороший генерал должен знать силы противника.

— ”Силы противника”! Ну вы и скажете! С каких это пор вы считаете евреев ”противником”?

— С сегодняшнего дня. Думаю, уместно начать отсчет как раз с сегодняшнего дня.

Функ стукнул кулаком по столу. Хорст ничуть не оробел. Да, его не побьешь по щекам, как австрийца. Функ вспомнил, почему в начале знакомства с Хорстом фон Эппом он его ненавидел.

Да, да, эта манера держаться так, словно ему известно нечто такое, чего не знает Функ. И потом это умение проявлять в нужный момент проницательность, исключающую догматическую, нерассуждающую, непоколебимую эсэсовскую преданность. Функ слегка улыбнулся: он попытается играть с фон Эппом его же картами.

— Ну, а что, вы предполагаете, будет, если я завтра введу в гетто ”Рейнхардский корпус”?

— Я ничего не предполагаю и тем более ничего не предлагаю. Я просто знаю. Триста человек, которых вы введете, будут уничтожены.

— А я говорю, что евреи испарятся, завидев нас. Евреи не умеют драться.

— Как жаль, что вы стали жертвой нашей собственной пропаганды. О, да, я знаю, у вас есть доказательства. Мы подтвердили свои теории, демонстрируя свое превосходство на беззащитных людях. Но за стенами гетто вы встретите людей другого калибра.

— Неужели вы серьезно думаете, что я дрогну перед евреями?

— Когда я служил в министерстве в Берлине, я изо дня в день выдумывал и оттачивал теорию о еврейской трусости, Альфред. Дело в том, что мы просто лжем.

Лицо Функа вытянулось от изумления.

— Не знаю, — продолжал Хорст, — есть ли еще в мире воины, которые сражались бы так яростно, как древние евреи, и есть ли еще в мире народ, который так отчаянно боролся бы за свободу. Они не раз расшатывали Римскую империю. А после рассеяния, потеряв возможность сражаться под еврейскими знаменами, они, разобщенные, позволили нам навязать им комплекс неполноценности. Впервые за две тысячи лет немецкие истязания сплотили этих разрозненных людей в единый народ. Мы не знаем, насколько твердо они решили расквитаться с нами, но нам стоит понять, что лучше быть поосторожней.

Функ вскочил на ноги:

— Слушать не хочу! Отступник! Вы оскверняете благородные цели Третьего рейха!

— Да не орите вы, Альфред. Половину благородных целей Третьего рейха придумал я. — Хорст подошел к окну и отдернул занавеску. За Краковской аллеей, перед Саксонским садом виднелись крыши гетто. — Тот, кто остался в этом гетто, это человек, который в любом веке, в любой культуре, благодаря таинственным силам, бушующим в его душе, выстоит перед кем угодно. Он и есть тот, один на тысячу, чей дух нельзя сломить, тот один на тысячу, кто не пошел покорно на Умшлагплац. Берегитесь его, Альфред. Мы приперли его к стенке.

Оберфюрер Функ смутился. Фон Эпп, один из главных создателей арийского мифа, сам разбивал свое творение вдребезги, и Функ вдруг это понял.

— Я получил приказ от Гиммлера ликвидировать гетто и должен его выполнить, — медленно проговорил он.

— Все просто, правда? — Хорст даже хлопнул себя по ляжкам, презрительно скривившись. — Приказ есть приказ.

— Конечно.

— Альфред, вы как нельзя более полно представляете собой воплощение того немецкого идиотизма, который мешает действовать вне намеченного плана. Забудьте, что приказ есть приказ, пока вы еще не совершили грубейшей ошибки.

— Знаете, Хорст, я действительно должен сообщить Гиммлеру о нашем разговоре. Кроме шуток. Какую ошибку я могу совершить, выполняя приказ? Ну, будут эти, как вы говорите, ”благородные существа” сражаться, ну и что? Мы их уничтожим.

— Вот уже десять лет, как мы проповедуем доктрину о еврейской трусости. Это нацистская догма. Что же получится, если завтра в гетто разобьют ”Рейнхардский корпус” и станет ясно, что евреи все-таки сражаются? Как мы объясним это миру? Как будем выглядеть, если мир узнает, что евреи выстояли перед нами?

— Об этом я не подумал, — признался Функ.

— Предположим, сопротивление в гетто продлится неделю, десять дней…

— Не может быть.

— Но предположим. Это же спровоцирует бунты по всей Польше. ”Смотрите, скажут поляки, немцы нас надули. Давайте и мы их стукнем!” А там, гляди, и чехам, и грекам захочется пощелкать сверхчеловеков. Вы спровоцируете настоящее восстание.

— Гитлер будет вне себя от ярости, — вконец растерянный, пробормотал Функ, снова усаживаясь.

— Возвращайтесь немедленно в Берлин, — сказал Хорст. — Нужно им дать понять, что ликвидация может быть проведена только в том случае, если она не вызовет других вооруженных столкновений. Иначе мы рискуем создать опасный прецедент. А относительно сегодняшнего я скажу, что это была банда коммунистов или хулиганов. Сведите это до заурядного инцидента. А дальше будем действовать осторожно. Мы их перехитрим. Мы выманим их оттуда хитростью.

— Прекрасно, — согласился Функ, — замечательно.

* * *

Андрей приоткрыл глаза. Он лежит в каком-то бункере. Над ним кто-то наклонился. Шимон.

— Мой автомат!

— Под койкой. Ни одного патрона не осталось, однако!

Андрей нащупал автомат.

Он закрыл глаза и постарался сообразить, что происходит на самом деле, а что ему только кажется. Вспомнил, как Кутлер упал на улице, как они мучились на стропилах, и еще какие-то обрывки событий, то ли действительно имевших место, то ли привидившихся в бреду. Шимон дал ему воды. Половина пролилась мимо рта из-за спазм в горле. Он опять стал пить, но уже маленькими, осторожными глотками.

— Что произошло?

— Мы с вами разыграли славное представление. Очень яркий получился дуэт.

— А где все?

— В разных бункерах.

— Алексу удалось спастись?

— Он здесь, в другом отсеке.

— А моя сестра?

— В бункере под францисканской церковью вместе с детьми.

— А Крис… Вольф?

— Живы-здоровы.

Андрей с трудом приподнялся на локтях. Болело все тело. Он подтянулся на край койки, сел, но у него закружилась голова.

Шимон пододвинул к койке стол, поставил миску жидкой овсяной каши и положил ломоть черствого хлеба. В общем-то первая еда почти за пять дней. У Андрея сводило живот и дрожали руки, когда он макал хлеб в кашу, чтоб хлеб стал мягче. Он ел очень медленно, очень осторожно.

— Я в вашем бункере?

— Да.

— А как я сюда попал?

— Я вас подобрал на тротуаре. Вам не удалось уничтожить весь немецкий гарнизон, но одиннадцать убитых эсэсовцев и два украинца — тоже неплохо. Вы — боевое знамя гетто.

— Меня ранило? — Андрей стал ощупывать себя.

— Слегка. Доктор сказал, что в обычных условиях после такого ранения вы через час играли бы в футбол, но истощение, общее ослабление организма дали себя знать, и вы упали в обморок.

— В обморок? Чудеса в решете! В обморок падают только женщины! — Он вытер миску хлебом и облизал пальцы. ”Странно ведет себя Шимон”, — подумалось Андрею. В голосе горечь и в глаза старается не смотреть.

— А одного из наших не стало, — сказал Шимон и положил тетрадь на койку Андрею. ”Дневник Клуба добрых друзей” — узнал Андрей. Шимон положил сверху очки с толстыми стеклами.

— Ирвин?

— Да. Прямое попадание. Он успел, правда, мне сказать, где спрятана эта тетрадь. Он ее еще не кончил. Мы сразу же пошли на Милую, 18 и легко ее нашли. Часть бункера разрушена, но многое удалось отыскать. Спасли целый склад оружия.

— Мы как будто уже привыкли терять друзей, — сказал Андрей, и слезы показались у него на глазах. — Я любил Ирвина. Столько лет вместе… — Андрей закусил губу. — Такой спокойный, скромный человек. Верил в то, что делал, не шумел, не бил себя в грудь. Просто из месяца в месяц оставался в подвале, работал над архивом, никогда не возражал. Оставался потому, что кто-то должен был оставаться. Вы видели, как у него распухли руки от сырости? Он был слепой, как крот, но не переставал работать и после того, как забрали Сусанну. Просто продолжал делать свое дело. Никогда не повышал голоса.

Присев на койку Андрея, Шимон раскрыл тетрадь.

— Его последняя запись: ”Когда же мы начнем драться? И начнем ли вообще? Кто из нас первым осмелится выстрелить в них? Кто?” — Он закрыл тетрадь и нервно потер руки. — Не гожусь я в командиры. Хочу, чтобы вы взяли командование на себя.

— Нет, Шимон, нет.

— Не щадите меня, Андрей. Я предложил выводить отряды через канализацию, а вы — тот первый, кто осмелился выстрелить в них.

— Я много думал, когда мы лежали на стропилах, — сказал Андрей, — и понял, что, когда находишься уже совсем близко к Создателю, многие вопросы удивительно легко проясняются. Кто для какой войны годится? И какое спокойное мужество нужно, чтобы быть таким солдатом, как Ирвин Розенблюм? Нет, Шимон, я гожусь только для кавалерийского боя.

— Сегодня было допущено много ошибок, — вдруг заволновался Шимон. — Надо расставить наблюдательные посты, чтобы нас не могли застать врасплох, надо объяснить бойцам, что главное правило — подбирать оружие и снимать с немцев форму. Думаю, нам следует найти новый бункер поближе к центру и устроить там штаб. Андрей, — неожиданно другим тоном заговорил Шимон, увидев, что тот смотрит на дневник и очки Ирвина, — что вас толкнуло выйти на улицу?

— Не знаю. Просто нельзя было упускать момент. И потом… когда я увидел… даже не сестру, а Бранделя… Не мог я допустить, чтобы его увели на Умшлагплац. Мы с ним уже давно почти не разговариваем. Не знаю, как и извиниться.

— Пошли, — сказал Шимон.

Андрей, спотыкаясь, побрел за ним в другой отсек. Шимон отдернул занавеску из мешковины. Там были все трое: Сильвия, на коленях у нее — маленький Моисей, бледный и худой от постоянного недоедания и недостатка воздуха и солнца, и Александр, который сидел, тупо уставившись в пол, — обычное для него состояние с тех пор, как детей увели на Умшлагплац. Сильвия, спустив сына на пол, встала и преградила Андрею дорогу, но Шимон кивком указал ей на выход. Она посмотрела на Андрея, на Алекса, взяла сына за руку и вышла вместе с ним.

Андрей растерянно стоял перед Алексом, не находя слов. Алекс посмотрел на него, узнал и снова опустил голову.

— Я… вот… тут… я хочу дать тебе, — сказал Андрей, протягивая дневник. — Такое счастье… что удалось… спасти… на Милой, 18.

Алекс молчал.

— Думаю, что… в общем, когда… не стало Ирвина, ты, наверное, захочешь продолжить работу…

Молчание.

— Очень важно продолжать записи… Вот видишь, и я кое-что узнал, чего не знал раньше. Я хочу сказать: чтобы вести войну, нужны разные люди и разные битвы, — Андрей тронул его за плечо, но тот отпрянул.

— Алекс, пожалуйста, выслушай меня. Ты обязан выслушать. Когда-то я тебе сказал, что бранделевский дневник не заменит Седьмого уланского полка, а ты мне ответил, что правда — это оружие, с которым не могут тягаться никакие армии. До сих пор я этого не понимал, но теперь понял: это действительно так. Все дивизии немецкой армии, вместе взятые, не могут победить этих строк.

Алекс медленно покачал головой.

— Ты был прав. Ты выиграл Великую битву вот этим, — продолжал Андрей, указывая на дневник.

Алекс с трудом разжал губы.

— Я обвинял моего лучшего друга в том, что он жаждет личной мести, — произнес он надтреснутым голосом. — Я… отнял у тебя оружие, вырвал из рук. Это я — мстительный человек. Твой путь всегда был единственно возможным.

— Ошибаешься, Алекс. Не был он единственно возможным. Я бы давно погубил всех нас. Только благодаря таким людям, как ты и Шимон, настал момент, когда смогли действовать такие люди, как я, что и случилось сегодня.

— Убили детей, убили всех… провал, мой провал…

— Выслушай меня, — Андрей с силой сжал Алексовы плечи. — Все мы сделали больше, чем могли. Ни один человек не сражался лучше тебя в той битве, которую вел ты. А это была настоящая битва, клянусь!

— Да не делай мне снисхождения, Андрей. Прощения просить должен я. Всю жизнь я думал, что блуждаю в потемках, сражаюсь с ветряными мельницами, ратую за гиблое дело, борюсь неизвестно за что. Отец дал мне родину, которая ненавидит меня, а я дал своим сыновьям гетто и геноцид. Один Бог знает, какой мир даст Вольф своим детям. Мы появляемся на свет в разгар войны, которая не бывает выигранной. Всегда была нескончаемая война. Никто из нас не бывает победителем. Все, что нам позволено просить у жизни, это выбрать свою битву в этой войне, сделать все, что в наших силах, и покинуть поле боя с честью.

Алекс повторил: — Выбрать свою битву… и покинуть поле боя с честью.

— Ты свою битву провел отлично. Но война продолжается, и теперь я должен вести свою.

— Ох, Андрей, брось! Что нам остается, кроме смерти?

— Что остается? Многое. Мы можем уйти, как мужчины. Погибнем — ну и что же? Останется наша непобедимая воля, попытка отомстить, вечная ненависть. И мужество непокоренных. Нет, наша битва ведется не за сомнительные цели, я в этом уверен.

Александр взял дневник и погладил его. Затем раскрыл, бросил на Андрея беглый взгляд и жадно впился в записи Ирвина. Дойдя до последней: ”Кто из нас первым осмелится выстрелить в них? Кто?”, Алекс взял карандаш и приписал:

”Сегодня грянул великий выстрел во имя свободы. Думаю, он будет слышен вечно, знаменуя собой поворотный момент в истории еврейского народа, начало того пути, который позволит ему отвоевать собственное достоинство, утраченное две тысячи лет назад.

Да, сегодня мы сделали первый шаг, первый выстрел. Моя битва окончилась. Передаю командование бойцам”.

Глава пятая

Петр Варсинский повесил трубку и стал расчесывать покрытые струпьями руки. Снова его просьба снабдить еврейскую полицию оружием не возымела никакого действия на Зигхольда Штутце. Варсинский не сомневался, что после провала 18 января немцы бросят на гетто целую армию. Но нет, прошло много дней, и его полиция уже боится патрулировать на улицах.

Варсинский считал, что засаду на углу Низкой и Заменгоф устроил какой-то сумасшедший, что восстания никто не задумывал, и так называемой Еврейской боевой организации не боялся. Но его пугала мысль о том, что будет с ним, если Зигхольд Штутце решит, что он, Варсинский, не годится для командования полицией. Он окончательно потерял покой и решил отправиться в Павяк, куда недавно посадили девушку по подозрению в принадлежности к Еврейской боевой организации. Может, если он поработает над ней, то успокоится. Может, ему удастся вытащить из нее, где скрываются Эден, Андровский, Родель. Если он добудет такие сведения для Зигхольда Штутце, то укрепит свое положение.

Но, размышлял Варсинский, с каждым днем становится все труднее и труднее выбить сведения из этих людей. Тех, кто остался, просто нет смысла пытать ради сведений. Ну и черт с ними! Он может сорвать с девушки одежду и избить ее. Прекрасная вечерняя зарядка.

Петр не боялся ходить по улицам один. Так он говорил своим подчиненным. Но глупо нарываться на стычку с каким-то сумасшедшим. Поэтому он вызвал шесть здоровенных телохранителей, чтобы проводили его в Павяк.

Когда он пришел в это уродливое здание ржавого цвета, ему сказали, что кто-то спрашивает его по телефону. Он взял трубку.

— Говорит штурмбанфюрер Штутце.

— Слушаю!

— Варсинский, я обдумал вашу просьбу. Думаю, можно дать вам оружие, но на ваших людей будут возложены дополнительные обязанности.

— Когда можно будет об этом поговорить?

— Завтра.

— Прекрасно. Когда вас ждать в казарме? — спросил Варсинский.

— Нет, нет, — поспешил ответить Штутце, — мы встретимся не в гетто. В полдень, у Ставских ворот.

— Есть.

Варсинский снял шинель, китель, спустил подтяжки. Толстый живот переваливался через край брюк. Руки опять чешутся. Он улегся на койку, заложив руки под голову.

Что еще Штутце затевает? На толстом лице Варсинского отразились тревожные мысли. На встречу идти надо. А может, это подвох? Может, трусливый Штутце, боясь входить в гетто, хочет взвалить на полицию обязанности ”Рейнхардского корпуса”? Иначе зачем бы он давал оружие? А может, Штутце решил, что вероотступник Варсинский уже и не еврей вовсе и ему, как и украинцам, можно доверить оружие? Он погладил длинные усы. А почему бы и не вооружить его? Он все время был лоялен. Да, но Могучая семерка тоже была лояльной…

Бах!!!

От этого звука он подскочил и уселся на койке. Дверь распахнулась с такой силой, что чуть не сорвалась с петель.

— Что за черт!

На него смотрели три пистолетных дула. Один из вошедших закрыл дверь, второй вырвал телефонный провод. Варсинский украдкой покосился на третьего. Откуда-то он его знает. Альтерман… Толек Альтерман, из бетарцев.

Варсинский без всякого страха сердито посмотрел на них.

— Имею удовольствие сообщить, что судом Еврейской боевой организации вы приговорены к смертной казни как предатель еврейского народа, — сказал Толек.

— Охрана! — заорал Варсинский, презрительно глядя на них. — Охрана!

— Охрана не слышит тебя, Петр Варсинский. Она заперта. Павяк в руках Еврейской боевой организации. Как раз сейчас заключенных выпускают на волю.

Ухмылка сошла с лица Варсинского. Пистолеты, направленные на него, были в крепких руках. Он закрыл глаза и опустил голову.

— Я не буду клянчить о пощаде, как евреи. Делайте со мной, что хотите. Я готов.

— Э, нет, не сразу. У нас накопилось много вопросов. Сначала ты на них ответишь, — сказал Толек.

Варсинский решил, что запутает их. Трусливые евреи не способны на настоящие пытки. Просто берут на пушку. Одни разговоры.

Толек так пнул ногой в толстый живот Варсинского, что у того перехватило дыхание и он свалился с койки. Второй удар пришелся в челюсть, и он стукнулся головой о стенку. Толек подал знак двум своим товарищам. Один из них, Пинхас Сильвер, выложил на стол тиски и клещи. Адам Блюменфельд вынул хлыст с колючей проволокой.

— Мы взяли немного ваших игрушек из комнаты для допросов, Варсинский. Вставай и садись к столу.

Варсинский не шевельнулся.

Удар хлыста, и Варсинский, с трудом приблизившись к столу, уселся.

— Будешь говорить?

— Буду! Только не пытайте!

Через несколько минут вошел Александр Брандель, вздрогнул от вида Варсинского и начал допрос, продолжавшийся двенадцать часов. Петр Варсинский признался в своих преступлениях, сообщил, сколько награбил, где хранятся запасы продовольствия, выложил массу сведений о Штутце, Шрекере, Кениге, о бригадах украинцев и ”Рейнхардском корпусе”.

На следующее утро приговор Еврейской боевой организации был приведен в исполнение. Варсинского казнили.

Глава шестая

Ближайшей задачей Еврейской боевой организации стало найти в центре бункер для штаба. Другие бункеры уже набиты до отказа и разместить еще сто человек с Милой, 18 было совсем не так просто. Сооружение нового подземного укрытия на двести-триста человек займет не меньше нескольких недель.

Опыт Бранделя, приобретенный благодаря его контактам с нелегальными поставщиками, оказался бесценным. Он знал почти все потайные места в гетто, и, по его соображениям, под Милой, 19, прямо напротив их бывшего штаба, был просторный бункер.

Алексу часто приходилось иметь дело с контрабандистом по имени Мориц Кац. До войны этот шарообразный человечек был меховщиком в Варшаве. Он и тогда вел полулегальную торговлю, но у него была высокопоставленная клиентура, и никто не мог доказать, что он укрывает краденое. Как контрабандист он был просто честным малым. В гетто контрабанда и вовсе стала почетным и необходимым занятием, цены у Морица были доступными. Более того, он был отзывчивым человеком. Когда стало совсем плохо, Алекс всегда мог закупить у него необходимые продукты по сходной цене.

Мориц отличался двумя особенностями: вечно играл в карты и вечно жевал сладости — фрукты, печенье, конфеты. За последнюю слабость его и прозвали Мориц-Нашер[70].

Патрулируя на крышах вокруг Милой, 18, бетарцы заметили, что Мориц часто ходит туда, и заподозрили, что у него там резиденция.

Подозрения усилились после того, как бункер под домом 18 расширили в сторону канализационной системы, проложенной посредине улицы. Отсек, где жила Дебора Бронская с детьми из приюта, упирался в трубу, и она часто слышала какие-то посторонние звуки не то в самой трубе, не то где-то рядом.

Из этого Алекс сделал вывод, что у Морица есть бункер под Милой, 18, отделенный от их собственного трубой метра в три с половиной в диаметре. Он обсудил свое предположение с Андреем и Шимоном.

— Уверен, что под Милой, 18 есть бункер, и если это то, что я думаю, то бункер там большой.

— Он очень подошел бы для штаба, — сказал Шимон. — После того, как немцы обнаружили и разрушили бункер под домом 18, им в голову не придет, что совсем рядом есть еще один.

— Но как найти в него вход? — разумно возразил Андрей. — Мориц Кац самый хитрый тип во всем гетто.

— Может, передать ему записку? — посоветовал Алекс.

— Морица никто не видел с тех пор, как его ребят схватили у Гусиных ворот и увели на Умшлагплац.

Они прикидывали и так и сяк — уж очень заманчива была мысль о готовом просторном штабе.

— Ну, а что мы теряем, если пробьем дыру там, где был отсек для детей, а вторую — прямо против Канала? Если повезет, выйдем в бункер.

— Вы же знаете, как обманчивы звуки в трубах. Дети могли слышать эхо от них за сто метров.

— Ну и что? — сказал Андрей. — Пробьем дыры и посмотрим. Терять нечего.

Шимон не без колебаний согласился. Никто не предложил ничего лучшего.

— Наверно, мне нужно пойти туда одному, — предложил Андрей. — Если Мориц все еще там, он перепугается насмерть, когда увидит, что за ним пришел целый отряд.

В конце того же дня Андрей вошел в разрушенный дом 18 на Милой. Уборная, где под фальшивым унитазом раньше скрывался вход в их бункер, была разбита, но труба, ведущая в подвал, сохранилась.

Андрей привязал к поясу фонарик, кирку и кувалду, на спину повесил свою ”Габи” и спустился в трубу. Зажег фонарик. Высветились развалины, груды щебня, обломки стен, скрученные балки, кучи земли, загораживающие главный проход. Андрей медленно пробирался вперед, расчищая себе путь руками.

Добрался до комнаты, где прежде жили дети.

Койки изрублены топорами, книги разорваны, игрушки изломаны. Андрей стал пробираться вдоль трехметровой стены, примыкавшей к Каналу. Уже начались протечки и слышался шум сточных вод. Он старался рассчитать, где самое близкое место к Милой, 18. Расчеты ничего не давали. ”Ну, где-то же надо начинать”, — подумал он, прикрепил фонарик, врубился киркой в грязную стену и долбил до тех пор, пока не добрался до наружной обшивки трубы. Пробив и ее, он вытер пот, застилавший глаза, собрал инструменты, нацепил их на пояс и, проклиная всю эту пустую затею, выглянул в Канал, посветив себе фонариком. Не так уж плохо. Как он и предполагал, вода в Висле была невысока, почти над самым Каналом, так что сточные воды доходили ему только до пояса.

Андрей пролез в дыру. Ноги скользили по илу. Он поднял автомат повыше, чтобы не замочить его. С двух сторон откуда-то пробивались слабые лучи, образуя фантастические блики ка кирпичных стенах. Добравшись до середины, Андрей обернулся, проверяя, не сбился ли с дороги: нет, он держался на той же линии, что и детская комната. Он приложил ухо к противоположной стороне трубы: тишина. Посветил фонариком вниз, вверх, прошлепал еще шагов десять и заметил, что в одном месте кирпичи лежат иначе, чем в других местах, будто их кто-то вынул, а потом вставил снова. Да неужели же! Он потрогал — точно, кирпичи не зацементированы. И места достаточно, чтобы пролезть через стену, если их вынуть. Может, бункер там? Может, дети слышали, как в него входили и выходили?

Андрей стукнул кувалдой по кирпичам. Полый звук! Значит, там пусто?

Он без труда вытащил кирпичи. Там действительно было пусто. Посветив себе, он пролез через дыру, обвел вокруг себя фонарем и даже присвистнул от удивления. Огромное помещение. Можно стоять во весь рост. Такого замечательного подземного сооружения он еще никогда не видел. Вдоль стены лежат мешки с рисом, мукой, солью, сахаром. Ящики с лекарствами. Солонина. Банки с консервами. Ящик сушеных овощей. Диваны, кресла, кровати и прочая мебель. Ну и ну!

Он нашел выход в коридор и медленно двинулся вперед. Еще по пять огромных помещений с обеих сторон коридора и в каждом — склад. Наверху — электропроводка, горят лампочки.

Дойдя до конца коридора, Андрей свернул в узкий проход со многими отсеками.

— Ни с места! Руки вверх! — раздался голос сзади него.

Андрей поднял руки. Все складывалось слишком уж хорошо! Он проклинал себя за то, что, увидев бункер, от радости забыл отстегнуть автомат.

— Руки на стенку! — раздалась команда, и Андрей подчинился. — А теперь повернись ко мне.

Андрей обернулся, и его ослепил свет, направленный прямо ему в глаза.

— Андрей Андровский?

— Мориц, это вы?

— Как вы догадались, где мой бункер, черт возьми?

— Сообразили. Опустите вашу чертову пушку и перестаньте светить мне прямо в глаза.

— Не указывайте мне. Я еще не знаю, нужно ли вас оставлять в живых. — Мориц направил свет на один из отсеков. — Идите в мой кабинет. К вашему сведению, у меня в руках дробовик.

Мориц уселся за стол. Бледный, борода поседела и здорово похудел. Не так-то легко жить под землей. Мориц все еще держал Андрея под прицелом, но Андрей был слишком занят осмотром кабинета, чтобы обращать на него внимание. Тут не только электропроводка, есть еще и телефон, и приемник.

— Как все оборудовано…

— Мы старались хорошо обслуживать наших клиентов, — скромно пожал плечами Мориц. — Беда в том, что клиентов больше нет. Ни одного. Большинство моих ребят попались. Остались я с женой и еще несколько человек. Вы знали мою Шейну? Она спит в соседней комнате. Мир может перевернуться — она будет спать. Даже когда вы пробивали дыру в мой бункер, она не проснулась. Совсем больна. Ей нужен доктор и перемена жизни.

— Как это вам удалось провести электричество, радио?

— Подумаешь! Поставил генератор, научился связываться с арийской стороной… Простенький код.

— А телефон?

— Один из моих парней работает в телефонной компании. Обвести телефонную компанию вокруг пальца ничего не стоит. Мы подключились к украинской линии для охранников на щеточной фабрике и говорим на идише. Им такое и в голову прийти не может. Нет, Андрей, я ужасно жалею, что вам удалось нас найти, я вас всегда очень уважал. Нужна особая хватка, чтобы доискаться до этого бункера, но мне ничего не остается, как…

— Не торопитесь, Мориц. Вы же понимаете, что я не полез бы сюда, если бы меня не подстраховывали. Вы что-нибудь слышали о Еврейской боевой организации?

— Доводилось, — ответил Мориц. Он заподозрил, что его собираются схватить.

— Они знают, куда и зачем я пошел.

— Ах ты, черт! — Мориц-Нашер с кислой миной положил на стол свой дробовик. — Как только я увидел, что вы пробираетесь в мой бункер, я себе сказал: этот пройдоха слишком хитрая бестия, чтобы идти сюда на свой страх и риск. Спросите Александра Бранделя, он вам скажет, что я всегда входил в положение ”Общества попечителей сирот и взаимопомощи”.

— Мориц, ради Бога, бросьте оправдываться. Разве я вас в чем-нибудь обвиняю?

— Вам, конечно, нужен мой бункер.

— Конечно.

— И продукты на семьсот тысяч злотых.

— Мне, право же, неловко, Мориц, поверьте.

— Что за сволочная штука эта жизнь. Не обобрал тебя один вор, так это сделает другой, — изрек Мориц. — Андровский, я хочу у вас кое-что спросить. Вот эта самая Еврейская боевая организация… Это вы тюкнули эсэсовцев на углу Заменгоф и Низкой?

Андрей кивнул.

— А Варсинского тоже вы кокнули?

Андрей снова кивнул.

— Ваши парни собираются заниматься этим всерьез?

И в третий раз Андрей утвердительно кивнул.

— Так я вам вот что скажу. На прошлой неделе, когда была эта стычка, я первый раз в жизни начал гордиться тем, что я — еврей. Так, может, мне еще повезло, что вы первыми меня нашли.

— Мориц, — сказал Андрей, — Еврейской боевой организации нужен интендант.

— А что это такое?

— Человек, который снабжает армию продуктами.

— Вы хотите сказать, спекулянт?

— Нет, это высокая и почетная должность.

— И какая доля идет ему?

— Нет, регулярная армия, вроде нашей, не работает в долю.

— Ой, вэй, ну и денек сегодня! Я всегда вел только чистые дела.

— Мориц, у нас есть врачи, они будут лечить вашу Шейну, в этом бункере вас будут окружать замечательные люди.

— В чем, в чем — а в этом я не сомневаюсь. Но одно условие. Никто не будет копаться в моих прошлых финансовых делах.

— Договорились, — сказал Андрей, и они ударили по рукам.

— А теперь сыграем в шестьдесят шесть, — кивнул Мориц, доставая потрепанную колоду карт.

Глава седьмая

На щеточной фабрике муравьиная цепь рабочих, согнув спины, толкая перед собой тяжелые тачки, двигалась по замкнутой кривой: склад, токарный цех, сборочный.

Один из истощенных рабов, по фамилии Кремский, чудом оставшийся в живых после десяти месяцев каторжного труда, нагрузил в токарном свою тачку готовыми ручками для щеток и медленно повез ее по коридору.

В сборочном цехе стояли десять верстаков, каждый длиной метров двенадцать. В них были просверлены дырки разной величины для щетины, проволоки, законченного изделия. 50 человек обслуживали каждый верстак.

Кремский подъехал к верстаку № 3.

— Они здесь, — шепнул он бригадиру и поехал дальше раскладывать ручки на верстаки.

”Они здесь” — еле слышно пронеслось по цеху.

— Эй, ты там, пошевеливайся! — крикнул немецкий надсмотрщик с галереи.

Кремский поехал быстрее, выехал из сборочного, проехал через токарный и вернулся на склад.

Пока ему нагружали тачку, он юркнул в табельную.

— Давай, — сказал он табельщику, и они вдвоем отодвинули стол, под которым оказался люк.

— Давай! — крикнул Кремский вниз, в темноту.

Показалась голова Вольфа Бранделя. Он двигался быстро: выскочил наверх, вышел из табельной, осмотрел сложенные высокой горой длинные доски.

— Пусть поднимаются! — приказал юный командир.

Сорок еврейских бойцов по одному вынырнули из подземного прохода. Францисканский бункер в нескольких кварталах отсюда соединялся с Каналом, и отряд Вольфа, пройдя по водосточным трубам до щеточной фабрики, прорыл туннель в табельную.

Отдавая знаками приказы, Вольф распределил свой отряд (десять женщин, тридцать мужчин) по заранее намеченным местам. Они спрятались за досками, держа оружие наготове.

Вольф, глубоко вздохнув, кивнул Кремскому.

Кремский, кряхтя, двинул с места нагруженную тачку — обратно в сборочный. В токарном он подал рукой сигнал, который принял бригадир сборочного. Все, не отрываясь, смотрели на бригадира. Он кивнул, и вдруг все одновременно затопали ногами и застучали щеточными ручками по верстакам.

— Что такое! — заорал надсмотрщик в рупор из своей кабины на верхней галерее. — Сейчас же прекратить шум! Слышите!

Стук разносился далеко по всей фабрике.

— Охрана! — заорал надсмотрщик в трубку внутреннего телефона. — В корпус ”4”! Немедленно!

Раздался прерывистый вой сирены, сзывавший охрану к четвертому корпусу.

Надсмотрщик запер зарешеченную дверь своей кабины, вытащил пистолет из ящика конторки, посмотрел вниз и увидел пятьсот пар глаз, в которых горела бешеная ненависть.

— Смерть Кребсу! Смерть Кребсу! Смерть Кребсу! — скандировали внизу.

Украинцы, латыши, эстонцы — вся охрана с собаками выбежала из своих бараков и с пистолетами наготове кинулась к месту бунта.

Часть отряда Вольфа, спрятавшаяся за досками, пропустила охрану внутрь через единственный вход. Увидев со своего места в токарном цехе, как первый охранник вбежал в сборочный цех, Вольф подал команду ”Вперед!”

Он и еще десять бойцов вошли в коридор и столкнулись с охранниками. Украинцы очутились в ловушке. Самодельная граната попала в самую их гущу, и тут же послышались выстрелы.

Украинцы ринулись к выходу, но им преградили путь другие еврейские бойцы. Началась схватка.

Человек пять охранников вбежали в сборочный цех. Узники повскакивали со скамеек и со всей накопившейся яростью набросились на своих мучителей и их собак. В секунду и охранники, и собаки были забиты насмерть.

Узники опрокинули скамейки, поразбивали молотками верстаки.

— Кребс! Кребс! Кребс!

Надсмотрщик ошалел от страха в своей запертой кабине, ставшей его тюрьмой. Они уже поднялись за ним на галерею. Бежать некуда.

— Кребс! Кребс! Кребс!

Он пустил себе пулю в рот.

…У Анны Гриншпан, командовавшей отрядом в центральном секторе, было самое высокое военное звание из всех женщин в гетто. Ее отряд состоял из представителей разных партий и ярко свидетельствовал о возможности единства.

Перед бойцами, проводившими операцию ”Щеточная фабрика”, стояла еще одна задача: захватить все пять грузовиков. Как только фабрика оказалась в руках бойцов, Вольф передал грузовики Анне, чтобы она провела заранее разработанную операцию. На каждом грузовике — шофер, четыре бойца и освобожденные невольники.

Они стали объезжать гетто, останавливаясь у всех оставшихся складов, лавок, медпунктов. Брали все, что могло пригодиться Еврейской боевой организации. Под охраной вооруженных бойцов дело шло быстро: — ”Нагружай! Поехали”. Никаких возражений, никаких разговоров! Добытое развозили по маленьким бункерам, разбросанным по всему гетто.

Один из бункеров центрального командования находился почти под самыми бараками еврейской полиции. Шимон Эден приказал проехать там и взять пятерых еврейских полицейских.

Их отвезли в новое помещение генерального штаба на Милой, 18, на допрос к Александру Бранделю, который составил список десятков подозреваемых в сотрудничестве с немцами, в сокрытии продуктов, в спекуляции. Захваченные полицейские тут же называли адреса этих людей.

Бригады еврейских бойцов устроили на них облаву. Самых отпетых расстреляли, остальных оштрафовали.

* * *

Коренастый, приземистый командир южного района Родель чуть ли не всю жизнь был видным членом коммунистической партии. Он с иронией относился к тому, что его командный бункер находится под церковью прозелитов, о чем, конечно, знал и отец Якуб. Более того, война сблизила его с рабочими сионистами, хотя прежде он часто повторял, что сионизм — опиум для еврейского народа. Да что там рабочие сионисты! Он теперь сотрудничал и с ревизионистами, которых прежде считал фашистами, и с религиозными, которых раньше называл умственно отсталыми. Роделю такое сотрудничество казалось странным, но не более странным, например, чем военный союз между СССР и США.

После того, как казнили Варсинского, Родель отдал рабочим швейной фабрики приказ о саботаже, и из Варшавы начали уходить военные формы без ширинок, без петель, с зашитыми рукавами и воротами, со швами, расползающимися при малейшем натяжении.

Через час после захвата Вольфом щеточной фабрики управляющий швейной фабрикой Людвиг Гейнц передал Роделю через отца Якуба, что сбежала литовская охрана. Этнический немец Гейнц был одним из тех редчайших людей, кто относился по-человечески к фабричным невольникам. Насколько это от него зависело, он спасал людям жизнь.

— Я рад, что мое участие в этом кончилось, — сказал он Роделю, открыв ворота еврейским бойцам.

— Странная война, — Родель покачал лысой блестящей головой. — В меру своих возможностей вы проявили порядочность, и Еврейская боевая организация поручила мне обеспечить вам беспрепятственный выход из гетто. Проходите через ворота на Лешно.

Когда Гейнц направился к воротам, Родель ударил его сзади рукояткой пистолета, и тот потерял сознание. Родель разорвал на нем куртку и исцарапал ему лицо.

— Теперь вынесите его за ворота, — сказал он бойцам. — Жаль, что пришлось причинить ему боль, но иначе немцы что-то заподозрили бы, а так он вроде едва вырвался живым.

* * *

Командир отряда ревизионистов Самсон Бен-Горин оставался в стороне от дел Еврейской боевой организации, но события того дня заставили его отнестись к армии Шимона Эдена с уважением. Он отправил к нему нарочного с предложением связаться с их бункером и обсудить некоторые совместные действия. Шимон придумал операцию, словно созданную для Бен-Горина. В последний день января тот провел смешанный отряд — половина ревизионистов, половина из Еврейской боевой организации — через канализационные трубы на арийскую сторону. Выбрав час отлива, когда воды Вислы доходили бойцам не выше колена, и пользуясь схемой канализационной системы, взятой у Шимона, он прошел километра полтора и остановился со своим отрядом под люком на Банковской площади возле министерства финансов. Там их ждали трое связных. Один, переодетый ассенизатором, был в фургоне, второй сидел вместо кучера впереди, а третий стоял на углу, наблюдая за немецким банком. Дело было накануне выдачи жалования немецкому гарнизону. Ровно в полдень бронированный грузовик из министерства финансов остановился перед банком.

Когда связной на углу подал знак, что грузовик прибыл, кучер тронулся с места и подъехал к люку. Из фургона в люк спустили длинную приставную лестницу, по которой бойцы Бен-Горина поднялись наверх и бросились врассыпную с такой быстротой, что в мгновение ока улица Орла оказалась блокирована с обоих концов.

Цепочка немецких солдат, охранявших броне-грузовик, передавала мешки с деньгами в банк. Самсон Бен-Горин швырнул в них ”кнейдлех”, он взорвался у переднего правого колеса грузовика. Вторая граната! Третья! Половина немцев лежала на земле, грузовик не смог тронуться с места, но охрана внутри него открыла ответный огонь. Тогда в грузовик полетели бутылки с зажигательной смесью; охваченные пламенем охранники выскочили на улицу.

Самсон Бен-Горин подал сигнал своим людям подтянуться к банку. Они бросились с обоих концов улицы и зажали немцев между стеной и горящим грузовиком. Кое-кто из немцев укрылся в банке. Часть бойцов похватала все мешки, попавшиеся на глаза, вторая часть ворвалась в банк и взломала сейфы. Через восемь минут после выхода наверх они тем же путем вернулись обратно в канализационную систему с миллионом злотых.

* * *

Шимон Эден относился к этим акциям еще и как к наглядным примерам, доказывающим, что непобедимого врага на самом деле можно победить.

За неделю, прошедшую после засады, которую Андрей устроил на углу Низкой и Заменгоф, ставшей сигналом к восстанию, Еврейская боевая организация очистила гетто от немецких коллаборантов, увеличила свои денежные фонды более чем на миллион, установила контроль над улицами, конфисковала тонны продовольствия, разрушила два главных предприятия и освободила трудившихся там рабочих.

Оставалось еще два трудных дела: еврейская полиция, которая боялась высунуть нос из своих бараков, и Еврейский Совет. Так как разгром еврейской полиции диктовался местью, а акция против Еврейского Совета — практическими соображениями, вторую решили провести немедленно.

Ранним утром 1-го февраля 1943 года сто пятьдесят мужчин и женщин из Еврейской боевой организации окружили здание Еврейского Совета. Шимон Эден вышиб двери и вошел внутрь в сопровождении пятидесяти бойцов.

Из окна кабинета на третьем этаже Борис Прессер и его помощник Маринский наблюдали эту сцену.

— Быстро в приемную! — закричал Прессер. — Задержи их! Не пускай сюда!

Прессер сел за стол, пытаясь собраться с мыслями. Каждый день он звонил Рудольфу Шрекеру и докладывал о беспорядках, чинимых Еврейской боевой организацией. Борис не сомневался, что ”Рейнхардский корпус” немедленно начнет кровавые репрессии. Но проходили дни, а немцы не реагировали.

Каждый день сотрудники Прессера, укрывавшиеся с семьями в здании Еврейского Совета, умирая от страха, ждали, что он примет хоть какое-то решение. Но Борис не любил принимать решения, не любил вмешиваться во что бы то ни было. На этом он и сделал карьеру. Немцы всегда говорили ему, что он должен делать, и он это делал. Оправдание у него было одно: ”А что я мог?”

Маринский ворвался в комнату, крича сквозь слезы:

— Остановите их! Они уводят наши семьи!

— Не орите, крики не помогут. Выйдите и постарайтесь как можно дольше задержать Эдена, чтоб он не вошел сюда.

Борис запер за ним дверь и побежал к телефону. Сначала Шрекеру, потом в полицию. Нет соединения. Он в отчаянии стучал по рычагу — мертво. Прессер схватился за голову и прошмыгнул к окну. Жен и детей членов Еврейского Совета выводили на улицу под дулами пистолетов. Шум в коридоре. Стук в дверь. Стучат настойчиво.

Задержать… выиграть время… вступить в переговоры…

Он отпер дверь. Перед ним стоял Шимон Эден. Черноглазый, худой, длинный, настойчивый. Шимон распахнул дверь и через голову низенького Бориса осмотрел кабинет. Потом вошел, захлопнув дверь перед самым носом Маринского, слишком перепуганного, чтобы протестовать против увода его жены и дочери.

Борис отступил назад, собрал все свои силы, чтобы скрыть страх, и проговорил:

— Я протестую против такого обращения с членами Еврейского Совета.

Шимон не обратил на него внимания. У него был почти скучающий вид.

— Вы не имеете права врываться сюда и похищать наши семьи. Вы не имеете права обращаться с нами как с коллаборантами, — продолжал Борис, стараясь заставить Эдена вступить в объяснения.

Но Шимон спорить не стал.

— История вынесет свой приговор Еврейскому Совету, — сухо произнес он.

”Спокойно, — сказал себе Прессер, — спокойно. Не надо его сердить”.

— Вы же понимаете, что я не полномочен признать вашу власть, — проговорил он вслух.

— Признайте просто, что из этого дула может вылететь пуля. Ваши семьи у нас. Нам нужны ваши фонды.

Борис Прессер облился потом. Отказаться — значит подтвердить, что он действительно марионетка в руках немцев, потому что сейчас власть в гетто фактически принадлежит Еврейской боевой организации. Но послушаться Шимона тоже нельзя: немцы расправятся с ним, когда вернутся. Он был зажат в тиски.

— Послушайте, Шимон, — Борис дружелюбно развел руками, — как человек, знающий структуру любого учреждения, вы должны понимать, что наш жалкий фонд не находится в моем ведении. У меня нет доступа к нему, и…

— А вы найдите доступ, — перебил его Шимон.

— Через час мы положим три трупа на ступеньки этого здания. Чей-то один — будет из вашей семьи. И через каждый час будем расстреливать троих заложников, пока вы не выложите Еврейской боевой организации два миллиона злотых.

Подслушивавший под дверью Маринский ворвался в кабинет.

— Отдайте ему эти проклятые деньги! — заорал он.

У Бориса пересохло в горле. Ему до смерти хотелось пить, но он знал, что не сможет удержать стакан — так у него дрожали руки.

— Дайте мне возможность обсудить этот вопрос с членами правления, — сказал он, продолжая играть роль рассудительного человека. — Тут много проблем, связанных с законоположениями. Я уверен, что их можно разрешить, но все это так внезапно… Дайте нам все обдумать. Мы придем к какому-нибудь разумному компромиссу.

Шимон посмотрел на него с отвращением.

— У вас нет выбора, — сказал он и раньше, чем Борис успел раскрыть рот, вышел.

Через час у Шимона были два миллиона злотых. Один миллион — это все, что было в фондах; другой составился из личных денег членов правления.

— Я-то хотел прикончить вас у Ставских ворот, как Варсинского, — сказал равнодушно Шимон, — но Александр Брандель — мечтатель. Он верит, что в силу высшей справедливости вы и ваше правление будете обречены, как и мы, жить под землей.

Бойцы Еврейской боевой организации выпустили заложников. Было ясно, что немцы не смогут больше использовать Еврейский Совет в своих целях. Бориса Прессера и остальных отпустили на все четыре стороны.

На следующее утро на дверях опустевшего здания Еврейского Совета и на стенах по всему гетто появилось объявление:

ВНИМАНИЕ!

С ПЕРВОГО ФЕВРАЛЯ 1943 ГОДА ЕВРЕЙСКИЙ СОВЕТ РАСПУЩЕН. ВЛАСТЬ В ГЕТТО ПРИНАДЛЕЖИТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ЕВРЕЙСКОЙ БОЕВОЙ ОРГАНИЗАЦИИ. ПРИКАЗЫ ЭТОЙ ВЛАСТИ ДОЛЖНЫ ВЫПОЛНЯТЬСЯ БЕСПРЕКОСЛОВНО.

Атлас, главнокомандующий Еврейской боевой организацией.

Ян, заместитель главнокомандующего.

Глава восьмая

Из дневника

Над Варшавским гетто ”звезда Давида”!

2-го февраля 1943 года шестая немецкая армия сдалась под Сталинградом. Впервые мы поверили, что Германия проиграет войну. Но когда?

Мы не настолько ослеплены, чтобы полагать, будто доживем до того дня, когда в Палестине будет еврейское государство, но мы протрубили великий сигнал к возвращению. Впервые за две тысячи лет рассеяния еврейская армия отстаивает свой, еврейский клочок земли. Наша ”страна” занимает всего несколько кварталов, и мы знаем, что долго нам его не удержать, но, как говорит Толек Альтерман, ”это и есть сионизм в действии”. Неважно, что нас ждет потом, потому что сейчас мы — гордый и свободный народ.

Первая ”столица” нашего ”еврейского государства” — Милая, 18. Я должен ее описать. Тут шесть главных помещений. Им дали названия, соответствующие названиям шести польских лагерей смерти. В ”Белжеце” и ”Аушвице” сто двадцать бойцов из двух отрядов: бундовцев и бетарцев. Ими командует Андрей (у него есть и другие обязанности).

”Майданек” тянется вдоль Канала. Еврейская боевая организация проголосовала отдать его (как и многие другие помещения в гетто) детям. Их у нас сорок. Самое главное, считаем мы, — продолжать дело ”Общества попечителей сирот и взаимопомощи”. Как только нам удается разместить этих детей на арийской стороне, мы собираем в ”Майданек” других. Хотя Рахель Бронская и живет в бункере под Францисканской (где командует Вольф, которым я очень горжусь. Подумать только! Такой солдат и вожак — мой родной сын), она очень много времени уделяет операции ”Дети”. У нас составлена программа занятии и игр. Вечерами ребята могут выйти наверх подышать воздухом и заняться гимнастикой. Мы молим Бога, чтобы хоть сколько-то детей выжило. Они — наше будущее.

В ”Треблинке” помещаются продуктовые склады и ”госпиталь” главном командовании (два доктора, четыре медсестры). В”Собиборе” — семьи бойцов и горстка представителей нашей интеллигенции, которых нам удалось спасти: несколько писателей, ученых, художников, теологов, историков, учителей. Последние голоса нашей умирающей культуры.

В ”Хелмно” — арсенал и изготовление оружия. Юлий Шлосберг с десятком рабочих делает зажигательные бомбы и гранаты. (Настоящего оружия, т. е. пистолетов и винтовок, по-прежнему очень мало).

Во второй коридор выходит множество маленьких отсеков, тоже названных ”в честь” лагерей, но поменьше.

”Штуттхоф” — помещение для генератора; ”Понятое” — кабинет и жилье Шимона, Андрея, Толека (начальника обучения) и Кристофера де Монти. В ”Штуттхофе” есть еще две койки для дежурных радистов и телефонистов. ”Травники” — маленький отсек только для рабби Соломона — последнего раввина, оставшегося в гетто. Отец Якуб сказал мне, что его церковь укрывает рабби Нахума. В ”Дахау” живут Мориц и Шейна Кац и мы с Сильвией. (Вот в каком привилегированном положении мы оказались!).

Количество людей здесь может меняться, но больше двухсот двадцати человек не помещается. Никак.

Благодаря трудам ребят Морица-Нашера, вентиляция работает не так уж плохо. Светом от генератора мы пользуемся очень экономно: бензин доставать трудно, и он нужен для бутылок с зажигательной смесью. Освещаемся, в основном, свечами. Но свечи поглощают кислород.

На Милой, 18 шесть входов: труба — через помещение для детей, кухонная печь — в доме наверху и четыре туннеля от тридцати до ста метров длиной, отходящих от Милой, 18 в разных направлениях.

Наша армия почти не увеличивается. В гетто осталось немного людей, способных вести бои. Кроме того, у нас по-прежнему не хватает оружия. Наши силы, включая три группы ревизионистов, состоят всего из шестисот солдат. Огнестрельного оружия — по штуке на троих, и даже меньше. Операции на прошлой неделе значительно истощили наличие боеприпасов. В среднем на каждое огнестрельное оружие приходится меньше десяти зарядов.

Наш”интендант”, Мориц-Нашер, вчера доставил первую большую партию обмундирования — несколько сотен пар сапог. Сапоги долгое время были символом немецкого гнета, а сейчас станут символом нашего неповиновения. Теперь в Польше сапоги носят только сильные люди. Шимон понимал, что они будут иметь большое моральное значение.

Распорядок в Еврейской боевой организации составлен следующим образом. Треть состава патрулирует на крышах и на улицах. Треть сооружает подземные бункеры. Треть проходит военную подготовку. Командиры (Эден, Андровский и Родель, иногда к ним присоединяется Бен-Горин) разработали систему ведения боя на крышах, основанную на тактике засад. Отряды меняются бункерами, таким образом мы все время меняем позиции. Ключ ко всему — система хорошо обученных связных, делающих все, чтобы связь не нарушалась ни на минуту. Хотя мы уже несколько раз проводили ”маневры” — репетиции боя, — на главный вопрос ответа все еще нет. Сохранит ли дисциплину эта разношерстная, почти безоружная армия в огне настоящего боя? Хватит ли у ее плохо обученных солдат мужества и находчивости, чтобы нанести удар по самой большой в мире военной машине?

Задача продержаться неделю кажется невыполнимой, но настроение несомненно бодрое. Моральный дух замечательный. Пробудившееся чувство собственного достоинства действует вдохновляюще.

Мы ждем встречи с врагом. Мы знаем, что эта битва за свободу безнадежна. Но разве борьба за свободу когда-нибудь кончается? Андрей прав: все, что у нас осталось, — это наша честь и долг перед историей.

Александр Брандель

Хитроумная телефонная проводка тянулась от Милой, 18 прямо до бункера Вольфа под Францисканской и оттуда — к бункеру Роделя под церковью прозелитов. С полдесятка телефонных точек, главным образом на немецких фабриках, использовались в случае надобности для связи по другую сторону стены, как и радиопередатчик.

Толек Альтерман дремал на койке рядом с телефоном в ”Понятове” на Милой, 18.

Раздался звонок, Толек одним рывком сел и взял трубку.

— Иерусалим, — сказал он. — Говорит Роберто.

— Привет, Роберто, — Толек узнал зычный голос Роделя. — Это Толстой из Беер-Шевы. Соедини меня с Атласом.

Стоявший за Толеком Андрей побежал в угол коридора к отсеку ”Хелмно”, где Шимон склонился над чертежом наземной мины, сделанной Юлием Шлосбергом.

— Телефон, — сказал он. — Родель.

— Алло, Беер-Шева? Говорит Атлас из Иерусалима.

— Привет, Атлас, говорит Толстой из Беер-Шевы. Мои ангелы видят рейнских дев с лебедями. Тысячу бутылок. Похоже, они прибывают по Красному морю.

— Не притрагивайтесь к вину, пока не предложат.

— Шалом.

— Шалом.

Шимон положил трубку и посмотрел на Толека и Андрея.

— Слышал! — сказал Андрей и кинулся к ”Белжецу” и ”Аушвицу”.

— Все на крыши! Пора!

Бойцы, хватая свое оружие, бросились к приставной лестнице.

— Живее, живее, — подгонял Андрей.

Заспанный Александр Брандель вышел, спотыкаясь, из своего отсека.

— Боевое учение, Андрей?

— Никакого учения. Они пришли.

— Связные! — гаркнул Шимон Эден.

Десяток отчаянных подростков сгрудились у входа в ”Понятов”. Шимон возвышался над ними, как башня.

— Немцы с помощниками собираются перед казармами, — объявил он. — Мы полагаем, что они войдут через Желязные ворота. Их около тысячи. Всем отрядам быть в боевой готовности. Не стрелять, пока они не откроют огонь. Вперед!

Связные разбежались по бункерам.

Андрей смотрел, как последний из его людей поднимается по приставной лестнице, ведущей в камин наверху. Стефан, личный связной Андрея, ни на шаг не отставал от своего дяди. Андрей заглянул в ”Понятов”. Шимон волновался.

— Не волнуйся, — он хлопнул его по плечу, — мы не откроем огонь, пока не учуем их дыхания.

— А это будет совсем скоро, — сказал Шимон.

— Хотел бы я быть с вами наверху!

— Ничего не поделаешь, — пожал плечами Андрей, — так уж командирам положено! — Он вышел, за ним по пятам Стефан.

Толек носился по проходам: — Отключить генератор! Приготовиться к бою! Дебора, успокой детей. Рабби, пожалуйста, молитесь тихонько. Всем приготовиться.

Когда генератор заглох и погас свет, Адам Блюменфельд перевел приемник на батарейки.

Пи… пи…пи… — тикало у него в наушниках. Он снял их.

— Ты здесь, Шимон? — спросил он в темноте.

— Да.

— Немцы двинулись, есть радиосообщение.

Пи…пи…пи… — неслись тревожные сигналы с арийской стороны.

Шимон зажег свечу и снял телефонную трубку.

— Хайфа…алло, Хайфа!

— Хайфа слушает.

— Говорит Атлас из Иерусалима. Свяжите меня с чемпионом по шахматам.

— Чемпион по шахматам слушает, — ответил Вольф Брандель из бункера под Францисканской.

— Рейнские девы с лебедями под Сталинградом. Тысяча бутылок. Идут через Красное море. К вину не прикасаться, пока не предложат.

— Ого!

Шимон повесил трубку. Свеча горела, он видел Алекса и Толека. Вот и начинаются командирские мучения — сиди в темноте и жди. Как в могиле. Мертвая тишина. Даже нескончаемая молитва рабби Соломона не слышна — только губы шевелятся.

Через пустые дворы, перепрыгивая с крыши на крышу, хлюпая по сточным водам в трубах, взлетая через четыре ступеньки вверх по заброшенным лестницам, связные с Милой, 18 носились от одного бункера к другому, поднимая бойцов. Отряды выходили из укрытий и в полной тишине двигались к своим позициям за окнами, на крышах. Действовали как на учениях, совершенно спокойно.

Улицы были невозмутимы, как лик луны. Только несколько перышек, сдутых с крыш, кружились над мостовой. Невидимые глаза наблюдали за этим неземным спокойствием.

Глухой стук каблуков по мостовой.

У Желязных ворот эсэсовцы под прикрытием автоматов бросились резать проволочное заграждение.

Из окна швейной фабрики Родель видел, как вышагивают чернорубашечники. За ними — вспомогательные войска. Эти уже не в сапогах, и форма коричневая, а не черная, и выступают не так картинно. Идут и идут. Родель стиснул зубы.

— Алло, Беер-Шева, — он звонил в свой бункер. — Говорит Толстой. Предупредить Иерусалим, что рейнские девы с лебедями прошли землю Гошен. Ведет их Брунгильда. Они поднимаются вдоль Иордана.

Андрей Андровский оглядел своих бойцов на крышах и остался доволен: расположились правильно. Отсюда командование Еврейской боевой организации могло держать связь со своими отрядами, подавая сигналы с крыши на крышу. Сообщение из отряда Анны Гриншпан: ”Немцы идут по Заменгоф” дошло почти в тот же момент, что Родель передал его Шимону Эдену.

Андрей прополз на животе к дальнему углу, откуда видно было пересечение Заменгоф и Милой. За ним подполз Стефан. Андрей направил свой полевой бинокль на Заменгоф и навел фокус.

— Ничего себе, — сказал он, — сама ”Брунгильда” пожаловала! Знаешь, это ведь Штутце!

Каблуки все стучали и стучали по мостовой, и глухое эхо отзывалось в разрушенных домах.

— Хальт!

Эсэсовцы, вермахтовцы и вспомогательные отряды, нарушив строй, побежали врассыпную к углу Заменгоф и Гусиной прямо под дула отряда Анны Гриншпан.

Андрей подвинулся еще немного вперед, чтобы лучше было видно. Немцы окружили здание Еврейского Совета и казармы еврейской полиции. Вот они ворвались в пустовавшее здание Еврейского Совета. Через несколько минут Андрей уже наблюдал, как растерянное командование собралось посреди улицы Заменгоф. Штутце что-то выкрикивал, куда-то показывал пальцем.

— Это еще что? — прошептал Андрей.

На улице под дулами вермахтовских автоматов появились еврейские полицейские. Нескольких из них, видимо, начальников, вытащили из толпы и погнали прикладами в здание Еврейского Совета.

В воздухе затрещала автоматная очередь.

— Связной! — скомандовал Андрей, и Стефан подполз к нему сбоку. — Передать Шимону: немцы окружили еврейскую полицию. Некоторых расстреляли в здании Еврейского Совета. Видимо, не знали, что Еврейский Совет распущен. Полицейских, вероятно, поведут по Заменгоф, через Ставские ворота на Умшлагплац. Мы ждем указаний.

Стефан повторил донесение, соскользнул к середине крыши, прошмыгнул в слуховое окно на Милой, 18 и по лестнице спустился в бункер. Одновременно с ним туда явился связной Анны Гриншпан с таким же донесением.

Шимон посмотрел на Толека и Алекса.

— Андрей ждет указаний, — сказал Стефан.

Немцы проведут еврейских полицейских по улицам, где действуют отряды Андрея и Вольфа. Сейчас на Заменгоф не менее тысячи немцев. Отличные мишени. Неужели же повстанцам начинать со спасения еврейских предателей? Разве не требует высшая справедливость, чтобы этих изменников повели на ту самую Умшлагплац, куда они выводили своих братьев по крови? Взрыв поможет этим сволочам разбежаться, спрятаться. А зачем? Чтобы еще и кормить этих подлецов за счет запасов Еврейской боевой организации?

Указания командира! Господи, нет тут Андрея, чтобы стукнуть меня по затылку. Толек и Алекс не сводили с Шимона глаз. Тот дважды вздохнул. Немцы сейчас в таком мешке, в какой они вряд ли попадут снова. Но, может, мужество в том и состоит, чтобы выпустить их из гетто, дать бойцам отсрочку на день, на неделю, на десять дней, еще подсобрать оружия?

— Передай Андрею… Полное соблюдение дисциплины. Пропустить их! — Он снял трубку, чтобы подтвердить приказание, успокоить себя самого.

— Говорит Иерусалим. Говорит Атлас. Рейнские девы на площади Ирода. Пропустить их!

* * *

В бункере ревизионистов на Наливковой, 37 Самсон Бен-Горин передал это приказание командиру отряда, находившегося на крышах на Заменгоф рядом с отрядом Анны Гриншпан.

— Мы не пропустим их! — фыркнул Бен־Горину в лицо офицер этого отряда, Эммануэль.

Самсон Бен-Горин погладил недавно отпущенную бороду. Связной из штаба Эдена смотрел то на него, то на офицера.

— Мы не обязаны выполнять приказы Эдена, — стоял на своем офицер.

— Но вы обязаны выполнять мои приказы, — ответил Бен-Горин. — А они как раз совпадают. Пропустить немцев!

— Немцы в мешке! — вскипел Эммануэль.

Бен-Горин пожал плечами.

— Ты стал лакеем социалистов! — кричал Эммануэль.

— Я немедленно отстраню тебя от командования, раз ты не умеешь подчиняться, — пригрозил Бен-Горин.

Эммануэль помрачнел, но постепенно успокоился и вернулся на свой пост, удрученный тем, что Бен-Горин выбрал такую же тактику, что и Еврейская боевая организация.

Раз-два, раз-два, раз-два…

Андрей подполз к самому краю крыши. Взглянул на своих солдат. Руки сжимают оружие, глаза сверкают. Андрей подал знак: ”Не стрелять!”

Внизу немцы уводили еврейскую полицию к Умшлагплац, к Треблинке.

Андрей облизнул пересохшие губы и, нацелив ”Габи” в сердце Зигхольда Штутце, прошептал самому себе: ”Какая мишень!” Затем, стиснув зубы, медленно снял палец с курка.

Бойцы, находившиеся в конце Заменгоф, смотрели вниз на палачей и проклинали на чем свет стоит приказ, запрещавший дать выход их ненависти.

— Алло, Иерусалим, — сказал Вольф Брандель.

— Ангел из Ливана сообщает, что рейнские девы увели Кораха и Авшалома в Египет. Сейчас грузят поезд в геенну огненную. Все чисто. Путь свободен.

Когда последние ряды немцев исчезли за Ставскими воротами, руки, сжимавшие винтовки, гранаты и бутылки с горючей смесью, расслабились и напряжение спало.

Замелькали сигнальные флажки, с крыш в окна, из окон на улицу связные передавали сообщение: ”Путь свободен”.

На Милой, 18 запустили генератор, загорелся свет, дети в ”Майданеке”, лежавшие на земле плотным кольцом вокруг Деборы, снова принялись за свои игры, рабби Соломон опять громко запел молитву, Мориц открыл новую колоду для игры в шестьдесят шесть, а Александр начал очередную запись в дневнике…

Шимон Эден в изнеможении склонился над столом.

— Шимон! — хлопнул его по спине вошедший Андрей. — Эта австрийская гнида была у меня на мушке! Я чуть не лопнул от желания его кокнуть. Но — дисциплина! Никто не пикнул! Никто не шелохнулся! Ни на секунду Штутце не заподозрил, что он под нашими дулами! Ну, Шимон, у нас есть армия!

Шимон осторожно кивнул.

— Знаете, — прошептал Андрей доверительно, — держу пари на что угодно: неделю мы продержимся.

Глава девятая

Оберфюрер Функ приехал в Берлин, смутно сожалея о том, что поддался на уговоры Хорста фон Эппа. Бессмысленно предлагать новую тактику ликвидации гетто. Нужно было выполнять приказ и, получше вооружившись, вернуться на следующий день после бандитской вылазки 18-го января. Но теперь поздно об этом думать, выхода уже нет. Когда Функ изложил предложенный фон Эппом план успокоить евреев, Гиммлер счел его блестящим. Это окончательно расстроило Функа, но план так понравился, что он приписал его себе.

В Берлине на каждом шагу возникали проблемы. Разгром под Сталинградом потряс высшее командование, которое к тому же теперь имело дело с полностью вступившей в свои права русской зимой.

В Северной Африке африканский корпус Роммеля вел отчаянные бои со все возрастающими силами союзников. Видимо, предстоял второй разгром.

В военном отношении Италия и раньше была пустым местом, а сейчас в ней запахло еще и политическим провалом.

Немецкой авиации не удалось сломить волю упрямых англичан, и теперь вся Англия превратилась в гигантский аэродром, готовый сторицей отплатить за бомбардировки.

В Тихом океане инициатива перешла к американцам. Один за другим они захватывают острова, которые, по заверениям японцев, были неприступны. Японцы недооценили американские военно-морские силы.

Во всей немецкой империи уже наблюдается пробуждение побежденных народов. Несмотря на жестокие репрессии, партизанские армии продолжают расти. Югославия собрала достаточно сил, чтобы отвлечь немецкие дивизии, которые позарез были нужны на Восточном фронте. Для полицейского надзора за Грецией и Польшей немцам тоже нужны были люди и оружие. Саботаж, убийства, налеты, шпионаж — везде, от Праги до Осло, от Амстердама до Брюсселя. Булавочные уколы, конечно, но их достаточно, чтобы вызвать болезненные нарывы. Даже на севере Италии сформировались партизанские армии.

Животное, считавшее себя непобедимым, впервые было сбито с ног и оглушено. Приходилось по-иному оценивать противника. Германия была уязвлена. Презрительная улыбка уступила место гримасе боли.

Во время встречи с Эйхманом в отделе 4Б гестапо Функ понял, что тот с необыкновенным усердием продолжает свозить евреев в одно место, но дело идет туго. Финляндия не обращает внимания на немецкие приказы выслать евреев и грозит поставить на их защиту финскую армию. Болгары тоже отказываются подчиняться. О Дании и говорить нечего. Ее король Христиан в ответ на немецкий приказ евреям носить на одежде ”звезду Давида” первым надел ее сам и приказал всем датчанам сделать то же самое, демонстрируя равенство всех жителей Дании.

Во Франции, в Бельгии, в Голландии евреев прятали в монастырях и на чердаках, и даже румыны артачатся. И венгры не все согласны выдавать евреев. И Италия не хочет участвовать в геноциде.

Конечно, подручные Эйхмана могли неотступно преследовать прячущихся евреев, выманивая их хитростью, запугиванием, применять силу, но нигде в Западной Европе евреев не продавали за лишний паек, как это делалось в Польше, на Украине и в Прибалтике.

Функ приехал в Берлин, когда шла лихорадочная переоценка положения. Гиммлер, Эйхман и те, кто больше всего были заинтересованы в ”окончательном решении”, единодушно считали, что Варшавское гетто — главный оплот европейского еврейства — нужно без шума ликвидировать. Действительно, если Берлину придется признать, что евреи способны сопротивляться, это будет ужасным провалом для пропаганды. Еще хуже, если евреи сами поднимут восстание против нацистов: оно может вызвать цепную реакцию в других подпольях.

Альфред Функ пробыл в Варшаве столько, сколько потребовалось, чтобы поручить комиссару Рудольфу Шрекеру ликвидировать гетто, и тут же отбыл в Данию. Эти зануды, датские подпольщики, разрушали железнодорожную сеть, да еще и подавали сигналы британским бомбардировщикам. Дания, "младший арийский брат”, вела себя из рук вон плохо.

В течение февраля 1943 года Рудольф Шрекер тщетно пытался выманить из гетто сорок тысяч оставшихся в живых евреев. Еврейская боевая организация издала указ: каждый, кто добровольно согласится на депортацию, будет расстрелян.

Еврейская боевая организация впустила в гетто небольшое число немцев. Эмиссары Шрекера пошли на фабрики, стараясь заполучить ”рабочую силу” обещаниями хороших условий в Понятове или в Травниках. В подтверждение своих добрых намерений Шрекер велел отгрузить для гетто немного продуктов и лекарств.

Нескольких известных евреев, сидевших в варшавской тюрьме, послали в гетто, чтобы они образовали новый Еврейский Совет, открыли школы и больницы, наладили культурную деятельность.

Никто и носу не высунул из убежищ.

Через неделю Шрекер понял, что новый Еврейский Совет бессилен, и, взбешенный своим провалом, велел прикончить его членов в административном здании.

Газеты и радио кричали о нежелании евреев идти на ”честную работу”. Польскому народу вбивали в голову, что во всех его несчастьях виноваты евреи: если бы они не отказывались от ”честной работы”, не приходилось бы брать на нее поляков. Поляков такая "логика” устраивала.

У Шимона Эдена появилось то, о чем он мечтал: время. Чтобы выиграть время, он дал приказ не стрелять, когда еврейскую полицию уводили на Умшлагплац. Теперь у него появилась возможность увеличить свои скудные силы.

Ревизионисты установили тесный контакт с небольшой правой группой подпольщиков по другую сторону стены. С помощью этой группы ревизионисты оказались вооруженными лучше всех в гетто.

Подпольная прокоммунистическая Армия Людова была совсем плохо вооружена и не могла дать гетто ни одного патрона, но она обеспечила Еврейской боевой организации надежную радиосвязь и укрытия на арийской стороне.

К марту 1943 года Еврейская боевая организация ушла глубоко в катакомбы под гетто, где, соблюдая безупречную дисциплину, установила столько наблюдательных постов и пунктов связи, сколько позволяли обстоятельства. Небольшие группы бойцов проявили необыкновенную выдержку и действовали так согласованно, что даже пессимистически настроенный Шимон Эден поверил, что немецкое наступление удастся сдерживать целую неделю.

Середина марта. Уже два месяца гетто находилось в руках евреев. Альфред Функ примчался в Варшаву, заперся с Рудольфом Шрекером в своем кабинете и не меньше часа поносил его последними словами. Фактически Шрекера сместили с должности, но формально он на ней оставался, потому что нацисты не хотели признавать провалов в своей административной политике. Задачу ликвидации гетто возложили на Хорста фон Эппа и на доктора Кенига.

17-го марта машина немецкого штаба без всякого конвоя, но с двумя белыми флагами на капоте, въехав через Лешно-Тломацкие ворота, направилась на Заменгоф и остановилась перед зданием Еврейского Совета. Из нее вышел рядовой с белым флагом.

Бойцы Еврейской боевой организации наблюдали за машиной с того момента, как она въехала в гетто. Солдат переминался с ноги на ногу, обеспокоенный тишиной.

Из-за всех дверей, из окон, из подворотен — отовсюду начали выглядывать спрятавшиеся люди. Он стал сильнее размахивать флагом. Глаза его сузились, когда к нему подошла женщина с немецким пистолетом и в немецких сапогах, ведя за собой десяток мужчин.

Анна Гриншпан обычно видела немцев в прицеле своего пистолета, но теперь это было совсем иначе. Двое врагов с любопытством смотрели друг на друга. Прав был Андрей, утверждая, что немец вовсе не сверхчеловек: пустить в него пулю — и он упадет замертво, подумала Анна. Солдат же был явно озадачен, увидев лицо Анны. ”Недочеловек” оказался красивой высокой женщиной, командующей мужчинами.

— У меня послание к вашему командующему от доктора Франца Кенига, представляющего немецкую власть, — отчеканил солдат.

— Связной, — скомандовала Анна, — передать Атласу в Иерусалим, что фараон прислал нарочного с флагом перемирия. Мы будем держать его во дворце Ирода.

Связной помчался по Заменгоф.

— Завязать ему глаза, — скомандовала Анна, указывая на немца.

Через несколько минут Шимон Эден стоял за спиной солдата.

— Я — командующий, — сказал он.

— Доктор Кениг хочет встретиться с вами и вашими командирами в ходе перемирия. Он гарантирует полную…

— Передайте ему, — перебил Шимон, — что, если он хочет вступить в переговоры, пусть придет один через Лешно-Тломацкие ворота с белым флагом и остановится перед зданием Еврейского Совета. Между двенадцатью ноль-ноль и двенадцатью десятью.

* * *

Грузная фигура Франца Кенига в полном одиночестве двигалась по гетто в неземной тишине. Трясясь от страха, он с каждым шагом все сильнее размахивал огромным белым флагом.

Дальше, дальше, до середины пустой улицы. Жутко. На него смотрят тысячи глаз, а он их не видит. Он украдкой бросает взгляд на окна, на крыши. Никого. Так пусто не бывает.

Кениг хотел надеть гражданский костюм, но опасался, как бы нацисты не подумали, будто он боится носить униформу. Нарукавную повязку со свастикой он все же снял, когда входил в гетто, — не нужно их настраивать против себя.

Медленно шел он по улице, миновал Дельную, Павью. Ни малейшего признака жизни. На углу Гусиной он остановился и оглянулся вокруг. Пусто. Только перья летают. А вот и здание Еврейского Совета.

— Есть здесь кто-нибудь?

…нибудь…нибудь — повторило эхо.

— Никого нет?

…нет…нет…

Прошло минут десять. Кениг стоял ни живой ни мертвый от страха.

— Кениг!

Он посмотрел туда, откуда доносился голос.

— Кениг!

Парадная дверь Еврейского Совета была приоткрыта. Он осторожно поднялся на ступеньки и открыл ее настежь. Она заскрипела. Он прищурился, чтобы получше разглядеть полутемный коридор, и махнул флагом.

— Перемирие! — выкрикнул он. — Перемирие!

Дверь за ним захлопнулась. Он оглянулся и увидел бородатого Самсона Бен-Горина.

— Руки вверх! — скомандовал тот и обыскал Кенига. — Вперед!

Вглубь, по коридору. На стенах засохли кровавые пятна — следы немецкой расправы. Штукатурка осыпалась. Повсюду валяются какие-то осколки.

— Сворачивайте сюда. Садитесь.

Францу стало не по себе в этой отвратительной комнате. Все разворочено, захламлено; вонища. Он сглотнул слюну и уставился в стол, боясь посмотреть на Самсона Бен-Горина.

— Вы, значит, и есть сверхчеловек? — ухмыльнулся Самсон.

Кенигу стало совсем не по себе под взглядом черноглазого молодого и сильного еврея, который явно мог из него сделать котлету. Усевшись на подоконник, Самсон покачивал ногой.

— Значит, сверхчеловек? — повторил он.

Открылась дверь, и вошли Шимон Эден — 6 футов 3 дюйма, словно вылитых из стали, Андрей Андровский, могучий, как дуб, и Родель, тоже человек отнюдь не мелкого калибра. Все трое стали у стены.

Кениг сразу же понял, что Еврейская боевая организация — не миф. Более того, видимо, уцелевшие жители гетто под стать этой тройке.

Поддерживаемый Александром Бранделем вошел рабби Соломон. Они сели против Кенига.

— Встаньте перед нашим рабби и наденьте шапку, — сказал Андрей.

Быстро отодвинув стул, Кениг встал.

Роделю не слишком нравилось присутствие Самсона Бен-Горина и рабби Соломона. К тому же Бен-Горин не входил в Еврейскую боевую организацию. Присутствие рабби Соломона — ну, это просто сентиментальная блажь. Но ради единства рядов он не стал возражать.

— Мы вас слушаем, — сказал Шимон.

— От имени… от имени… немецких властей я уполномочен провести переговоры об урегулировании наших затруднений.

Не последовало никакой реакции, и, прочистив горло, Кениг продолжал:

— Не будем говорить о прошлом. Что было, то было. Словом, не стоит цепляться за старое. Забудем о вчерашнем дне и поговорим о завтрашнем.

И опять ни звука в ответ.

— Мы хотели бы полностью перевести гетто в другое место. Еще до вашего ответа хочу вас заверить, что я полномочен гарантировать прекрасные условия труда в лагере, который вы можете обследовать.

Бен-Горин продолжал покачивать ногой. Родель кипел от ненависти. Шимон и Андрей равнодушно смотрели в пол. Только Алекс выказал некоторое удивление.

Кениг снова откашлялся.

— Мы готовы подписать соглашение. Слово чести. Договор, если угодно… — Он остановился. Теперь все шестеро смотрели на него с презрением. Он понял, что говорит впустую, и еще больше разнервничался. — Короче, на каких условиях вы согласитесь рассмотреть вопрос о выезде из гетто? — спросил он, отбросив витиеватость и словесные околичности. — Вы должны рассмотреть этот вопрос. Заметьте, я вас не запугиваю, но вы, конечно, должны понимать, что ставите себя в безвыходное положение.

И опять ни слова в ответ. Кениг пришел торговаться, был готов пойти на уступки, чтобы добиться своего, но их упорное молчание вынудило его перейти прямо к окончательному предложению.

— Вот, вы возглавляете здесь от сорока до пятидесяти тысяч человек, по нашей оценке. Чтобы вы убедились в том, что речь идет о деловом соглашении, мы готовы выплатить вам солидную компенсацию в несколько сотен тысяч злотых. Мы переведем их на счет в швейцарских франках или в американских долларах, или в любой валюте, в какой вы захотите, и выдадим вам две тысячи виз в Швецию. Мы гарантируем ваше прибытие в Швецию или Швейцарию. Если хотите, можете выезжать по сто человек и передавать зашифрованные сообщения о благополучном прибытии, чтобы у следующей партии не возникали сомнения. Итак, господа, что может быть лучше такого предложения?

Суть этого предложения действительно была ясна, как божий день: подкуп. Руководству и части Еврейской боевой организации предлагали побег, причем оплаченный, за то, что они отдадут оставшихся в живых беззащитных евреев на произвол немцев. Без Еврейской боевой организации о сопротивлении и говорить будет нечего. С оставшимися покончат быстро.

— Алекс, не заставляйте доктора Кенига ждать, — сказал Шимон, — не сомневаюсь, что у вас есть ответ.

Александр Брандель встал и плюнул Кенигу в лицо.

— Убирайтесь вон, — процедил сквозь зубы Шимон.

— Немцу нужно ответить по-настоящему, — спрыгнув с подоконника, сказал Самсон Бен-Горин, поднимая пистолет.

— Нет, — остановил его рабби Соломон, — он пришел в наш дом под флагом перемирия. Мы обязаны обеспечить ему безопасность.

— Рабби! Это же фараон! На его руках кровь еврейских рабов. Его карманы набиты золотом, добытым еврейским потом.

— Нет, Самсон, — мягко прервал его рабби. — Как старший в этой общине, я не разрешаю.

Самсон приставил дуло пистолета к виску Кенига.

— В этой войне нацисты находятся только по одну сторону линии фронта, а не по обе. Пусть этот жалкий пес уползает отсюда, и пусть память о благородных людях сохранится в его подлой душонке. Пусть живет в страхе перед тем мигом, когда гнев Божий покарает его, — закончил Соломон.

— Пусть убирается вон, — сказал Шимон, тяжело вздохнув и отводя от виска Кенига пистолет Самсона.

Самсон Бен־Горин отвернулся и стукнул кулаком по стене.

— Вон! Пока я не передумал! — крикнул Шимон.

Франц Кениг бросился бегом из комнаты, но, толстый и неуклюжий, упал и в панике пополз к дверям на четвереньках — только бы скорее выбраться. По улице он бежал, размахивая флагом и выкрикивая: ”Перемирие! Перемирие! Перемирие!”

— Неделю, — прошептал Шимон, — хоть неделю продержаться бы.

Глава десятая

Из дневника

В течение марта немцы изо всех сил старались выманить евреев из гетто. Гестапо придумало план под названием ”Виза”: в гостинице ”Польская"’ регистрировали ”иностранцев”. Завуалированный смысл плана состоял в том, что евреи, скрывающие свою национальную принадлежность, могли получить возможность уехать в Швецию, если оказывались в состоянии купить себе свободу. Гестапо из кожи вон лезло, чтобы продажа виз выглядела законной; в гостинице этим занимались якобы представители Красного Креста. (Примечание: трюк с Красным Крестом немцы не раз повторяли по всей Европе, чтобы выманить сбежавших военнопленных и всех, кто скрывался от них. Создавали они и подпольные организации — под руководством своих агентов.)

Они, видимо, дали возможность нескольким купившим визу добраться до Швеции, чтобы ”доказать” остальным, что тут нет никакого подвоха.

Мы крайне удивились, узнав, что Давид Земба поверил в план ”Виза” настолько, что, выйдя из подполья, живет в гостинице ”Польская” и связывается с еврейским миром, стараясь добыть деньги на покупку виз, каждая из которых стоит от десяти до двадцати тысяч злотых.

Мы не сомневаемся, что весь этот трюк с планом ”Виза” рассчитан на то, чтобы задобрить нас. Волк овцой не станет. Мы абсолютно уверены, что большинство из тех, кто запишется на выезд, кончит свой путь в Треблинке.

Странно, что такого опытного человека, как Давид Земба, так легко обвели вокруг пальца. Думаю, все дело в том, что люди отчаялись и готовы обманывать сами себя ради иллюзорной надежды.

В соответствии с немецким ”мирным” наступлением, уже два с половиной месяца не предпринимаются никакие открытые действия против гетто. Во многих районах все еще есть электричество и работает водопровод. На фабрики продолжают завозить продукты, хотя фабрики уже не работают. Спекулянты вздохнули свободнее. Мориц Кац с десятком бывших компаньонов образовали ”интендантский штаб” и запасли продуктов недели на две для Еврейской боевой организации. Как только мы найдем место и канистры, сделаем также запасы воды (сейчас у нас есть запас дней на десять).

Ясно одно: немцы не хотят вступать с нами в бой. Дома и заборы сплошь облеплены ”мирными” призывами: выйти из гетто и записаться на работы. Еврейская боевая организация не перестает предостерегать от опасного подвоха. Мы запрещаем добровольно записываться на депортацию.

Долго ли немцы будут терпеть нашу деятельность? Уже наступила первая неделя апреля. С минуты на минуту топор палача может опуститься.

Александр Брандель

В сумерки Дебора Бронская и примерно сорок детей возрастом от трех до десяти лет перебрались через туннель под Милой, 18 во двор возле Мурановской площади.

Они по одному выходили из подземелья, чтобы подышать свежим воздухом, но даже угасающий дневной свет их ослепил.

Над ними на крыше патрулировали бойцы Еврейской боевой организации, охраняя их жизни от внезапного нападения. Последней выбралась Сильвия Брандель. Дети бегали, прыгали, кувыркались, радуясь тому, что их выпустили на волю. Скоро, совсем скоро наступит весна.

Сразу же после первых восторгов от выхода на свежий воздух они перешли к тем играм, в которые играют дети гетто: в ”спекулянтов” и ”нацистов”, в ”побег” и в ”облаву” — одни что-то прятали, другие искали, по проходу в заброшенном доме добирались до ”арийской стороны”, минуя ”польскую синюю полицию”. Играли в ”бойцов Еврейской боевой организации” и в ”немцев” — бросая друг в друга воображаемые бомбы и стреляя воображаемыми пулями.

Все хотели быть Атласами, Янами, Чемпионами по шахматам и Толстыми. Девочки хотели быть Таней, как Анна Гриншпан, или Рахель Бронской. Никто не хотел быть фараонами, Брунгильдами, нацистами, ”соловьями”, польскими полицейскими.

— Бах, бах, бах! Я поймал тебя, еврей!

Малыш задрожал, как положено, и, падая, расквасил нос, но не заплакал, потому что его научили не плакать, даже когда больно, иначе нацисты услышат, придут с собаками и найдут его.

Дебора подняла малыша, вытерла у него кровь под носом, и он почти тут же ускакал доигрывать.

Она посмотрела на часы: вот-вот придет Рахель. Как странно, подумала Дебора, время может уподобить людей кротам. Жизнь под землей притупляет человеческие чувства. Трагедия приучает к душевной боли, темнота — к одиночеству. А с ней все происходит не так. У нее сердце сжимается каждый раз, когда бойцы приносят измученное тельце в детскую комнату под Милой, 18 — дрожащий от холода комочек, найденный на тротуаре или в темном переулке, или в заброшенном доме. Ночью Дебора плачет, вспоминая дикие глазенки и острые ноготки, которыми царапаются эти дети, как напуганные звереныши. Она плачет, вспоминая, как они медленно отходят, как мучительно долго не могут привыкнуть к ласке.

Она очень соскучилась по Рахель. Без нее она совсем одинока.

А Стефан! Как ее душит страх всякий раз, когда он с Андреем уходит из бункера. До каких же пор может человек умирать так, чтобы не умирали нервы?

Если бы хоть Рахель могла все время быть здесь. Девочке опасно выходить ночью из бункера под Францисканской и идти сюда, чтобы повидаться с ней. Но Рахель должна быть с Вольфом. А место для детей есть только на Милой, 18.

Рахель шла по двору. Издали Дебора не видела ее лица. На ней были новые сапоги и кожаная куртка с надетыми крест-накрест патронными лентами. На поясе висели гранаты, на плече — винтовка, черные волосы убраны под кепку. В руках гитара Вольфа. Несмотря на этот наряд, Рахель все так же стройна и походка все та же, легкая и изящная, — ничто не могло скрыть ее женственности.

— Здравствуй, мама.

— Здравствуй, доченька, — они расцеловались.

— Где Стефан?

— Ушел с Андреем. А почему Вольф не пришел с тобой?

— Обучает ребят стрельбе.

— Может, не стоит тебе выходить одной вечером?

— Мамочка, я же солдат.

— Побудь немножко не солдатом, — сказала Дебора, снимая с дочери кепку.

Рахель тряхнула головой, и ее чудные волосы рассыпались по плечам.

— Я поймал тебя, — раздался рядом ребячий голос. — Марш на Умшлагплац!

— Ну и игры у детей, — вздохнула Дебора, усаживаясь с дочкой на ступеньки и наблюдая, как малыши носятся по двору. — Ты хорошо выглядишь! — сказала она дочери.

— А ты — скверно. Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет. Просто иногда в этой преисподней спохватываешься, перестаешь работать, как заводная, и задумываешься. Вот, ты под землей, и выход отсюда только один: на тот свет. В такие минуты мне становится страшно. Просто страшно — и ничего больше.

— Ты знаешь, мама, как ни странно, — Рахель погладила руку матери, — но с Вольфом совсем иначе… Вокруг него особая атмосфера. Я все время чувствую, что мы выберемся из этого ада.

— Это хорошее чувство, — сказала Дебора.

— Да, да, — оживилась Рахель, — у всех, кто рядом с ним, такое чувство. Иногда даже не верится — он же еще совсем мальчик. Он не разрешает мне участвовать в этих налетах на швейную фабрику, но потом мне рассказывает, как он держался. Спокойно, уверенно — настоящий вожак. Я знаю: вместе — нам море по колено и… — Рахель осеклась: зачем же рассказывать о надежде на свободу, когда мама так мрачно смотрит на будущее. — Прости, мама, я не хотела…

— Ну что ты, дорогая, становится легче на душе, когда слышишь голос надежды.

— Правда, мама?

— Конечно. С тех пор как Сусанны не стало, мне не с кем поделиться. Она была моей лучшей подругой. Теперь моя подруга — ты.

— Как я рада!..

— Шимон, Алекс и Андрей делают все, чтобы Крису удалось уйти из гетто. Теперь он для нас самый важный человек. Алекс называет его ”наш пропуск в бессмертие”. Поэтому он обязательно должен уйти из гетто и, разумеется, один. Это убивает его и меня тоже.

Дебора склонила голову на плечо дочери и тихо заплакала, а Рахель стала нежно ее уговаривать.

— Успокойся, мамочка, успокойся… успокойся, все будет хорошо…

— Не знаю, что со мной стало. Наверно, потому, что сидишь в этом бункере целыми днями, притворяешься перед детьми, будто все кончится хорошо, а они знают, что я лгу.

— Тетя Рахель, — закричал Моисей Брандель, увидев гостью с Францисканской. — Тетя Рахель здесь!

Дети сбежались к ним со всех сторон. Дебора вытерла глаза.

— Пора возвращаться, — сказала она.

Они пробрались по туннелю до комнаты ”Майданек”. Рахель, Сильвия и Дебора уложили детей на койки, устланные соломой, укутали их. Дети лежали и смотрели на единственную свечу, горевшую на столе возле Рахель. Рахель настроила гитару Вольфа и высоким голосом запела песню о земле, где реки текут молоком и медом.

Вскоре они уснули, Рахель ушла, а Дебора прикорнула в ожидании, когда вернутся Андрей и Стефан.

— Дебора.

Она открыла глаза, увидела Андрея и улыбнулась.

— Стефан спит у меня в комнате, — улыбнулся он ей в ответ. — Выйдем в коридор, мне нужно тебе кое-что сказать.

Из отсеков, где жили бойцы, доносились песни, шутки, разговоры. По радио слышались сигналы. Радостно смеялся Мориц-Нашер, сдавая карты после очередной партии в шестьдесят шесть.

Андрей с сестрой нашли тихий закуток в начале туннеля, ведущего к выходу.

— Тебя ждет Крис, — сказал Андрей. — На Мурановской, 24. В конце туннеля стоит солдат. Он тебя проводит.

— Спасибо, — прошептала она.

— Габриэла нашла место еще для троих детей. Выберешь, кого отправить. Прекрасное место у бездетной пары. Дровосек с женой.

Выберешь! У Деборы сжалось сердце. Она чувствовала себя, как на отборочном пункте на Умшлагплац. От нее зависит, каким трем детям выпадет возможность остаться в живых. Кого же выбрать? Троих больных? Троих с самыми печальными глазами? Троих, которые горше всех плачут? Тех, кто дольше всех живет под землей?

— У них будут большие шансы выжить, выбери троих самых крепких, — сказал Андрей.

— Хорошо.

Они с Андреем переглянулись и поняли друг друга без слов. У обоих замерло сердце. Отослать Стефана. Никто их не осудит. Парень вполне заслужил право на свободу. Но и Дебора, и Андрей были в смятении. Как сказать сыну и племяннику, что за честь и достоинство будут умирать другие? Можно об этом подумать, но сказать это нельзя.

Глава одиннадцатая

Альфред Функ смотрел на карту гетто, потирая руки в предвкушении долгожданных результатов. Он водил лупой над картой, задерживаясь на местах расположения пехоты, бронетанковых частей и артиллерии, помеченных разноцветными булавками. Переместил две булавки, обозначающие мощные прожекторы.

Он был воодушевлен тем, что Берлин дал ему возможность реабилитировать себя. На сей раз провала не будет.

План у него был простой. Через каждые семь метров по периметру стены выставить через одного охранников-неарийцев и синюю полицию. Эсэсовский офицер будет патрулировать через каждые двести метров, следя за украинцами, чтобы те не продали свое оружие евреям. Солдаты оцепят стену плотным кольцом, чтобы ни один человек не мог проскользнуть.

И городские, и армейские инженеры не советовали ему взрывать канализационную систему. Центральный Канал может местами под городом осесть, и тогда разрушится дренаж в Вислу. Вместо взрыва лучше затопить люки, через которые можно выйти из гетто, и опустить в них мотки колючей проволоки. Вода будет проходить, а евреи через канализационную систему удрать не смогут. Свечи с удушливым газом можно использовать и в канализационных трубах, и в бункерах под гетто.

Когда все выходы будут заблокированы, Функ двинет туда ”Рейнхардский корпус”, армейскую и эсэсовскую бригады; танки будут наготове. Большая часть из сорока тысяч евреев сосредоточена на фабричном комбинате. Их он быстро отправит в Треблинку.

Лупа приблизилась к Мурановской площади на арийской стороне и остановилась над скоплением прожекторов, помеченных булавками. ”Великолепно”, — похвалил себя Функ за идею ночного освещения. При круглосуточном наблюдении за гетто евреям не удастся менять свои позиции. Как только фабричных увезут, он впустит собак, приведет в действие специальные звукоуловители и уничтожит бункеры динамитом, гранатометами и удушливым газом.

Воду и электричество отключат в ту ночь, когда солдаты займут свои позиции. В Треблинке все готово для ”специальной обработки”. Операция займет дня три-четыре. В самом крайнем случае — пять.

Что касается Еврейской боевой организации, он хотел бы, чтобы именно ее члены первыми открыли огонь и ввязались в бой. Тогда он стер бы их с лица земли за несколько часов. Стоит их убрать — и ликвидация остального гетто пойдет как по маслу. Но станут ли они вообще стрелять по хорошо вооруженным войскам? Нет, конечно, — струсят.

Если же эти евреи все-таки откроют огонь, его войска понесут потери. Человек десять, ну — двадцать. Может, в первый день послать украинцев — пусть у них будут потери? Нет. Честь победы должна принадлежать ”Рейнхардскому корпусу”. Жаль, конечно, подвергать риску таких отборных людей, но на то и война. Они будут оскорблены, если не войдут в гетто первыми.

Он еще раз прошелся по карте, передислоцировал танковые резервы, разместил артиллерию на более удобных для ведения перекрестного огня позициях, положил лупу и занялся реестром войск, находящихся под его началом:

Подразделения СС:

Рядовой и офицерский состав СС.

”Рейнхардский корпус”.

Специальные подразделения СС.

Гренадерский бронебатальон СС.

Кавалерийский полк СС.

Полицейский полк СС.

Подразделение СС с собаками.

Все подразделения гестапо в Варшаве.

Армейские подразделения:

Пехотный полк.

Инженерные части.

Особые огнеметные части.

Артиллерийский полк.

Особые части противовоздушной обороны.

Медицинский корпус — одна рота.

Местные подразделения:

Полный состав польской полиции.

Полный состав польской пожарной службы.

Охранники-неарийцы:

Смешанный прибалтийский батальон.

Украинский батальон.

Альфред Функ удовлетворенно вздохнул. Его особая бригада в восемь тысяч человек будет укомплектована быстро. Те, что служат за пределами Варшавского округа, уже в дороге. Отборные силы. Он еще что-то пробормотал, сожалея, что приходится эсэсовские части вводить в бой первыми, но… ничего не попишешь…

Глава двенадцатая

Андрей сидел в последнем ряду в маленьком деревенском костеле на севере Люблинского округа.

Преклонив колени, Габриэла Рок молилась перед распятием. Потом встала, зажгла свечу справа от алтаря, перекрестилась и подошла к Андрею как раз в тот момент, когда появился отец Корнелий.

— Дети совсем уже изнемогли, — сказал он. — Девочки обе заснули, а мальчик ждет вас, — обратился он к Андрею.

— Когда они уезжают? — спросила Габриэла.

— Утром Гайнов с женой заберут их. Дом километрах в пятнадцати отсюда. Гайнов хороший человек. У него дети будут в безопасности. Вы, конечно, должны им сказать, что им придется изучать католицизм, чтобы оставаться вне подозрений.

— Я девочкам уже сказала, — ответила Габриэла, — они умные, понимают.

— А я сейчас скажу мальчику, — пообещал Андрей.

— Он находится у меня в комнате, — сообщил отец Корнелий.

Андрей пересек двор, где бегали гуси и валялись в грязи свиньи, и вошел в дом ксендза. Дверь в спальню была приоткрыта. Он вошел и постоял немного, глядя на двух спящих девочек.

Когда одну из них нашли, она даже не знала своей фамилии, и ей дали какую-то фамилию наугад. Другая была дочерью одного из членов Еврейского Совета. Ей было двенадцать лет. Дебора выбрала правильно. Дети остаются детьми, и неважно, кто их родители. Андрей закрыл дверь и вошел в гостиную. На тахте была постлана постель, но его племянник еще не разделся.

— День был трудным, Стефан, — сказал Андрей. — Тебе следует поспать.

Стефан подозрительно посмотрел на него.

— Завтра вы с девочками поедете дальше.

— А ты, дядя Андрей?

— Я должен вернуться с Габриэлой в Варшаву.

— Ты говорил, у меня будет задание. Какое?

— Вот я и пришел разъяснить тебе его. Тебе поручено выжить.

— Не понимаю, дядя Андрей.

— Стефан, ты с девочками останешься в лесу у замечательных стариков.

— Как останусь?

— Да, Стефан, я пришел попрощаться.

— Ты меня обманул! — удивленно посмотрел на него мальчик.

— Я же говорил тебе: боец должен подчиняться беспрекословно. Это не обман.

— Обман. Ты обещал взять меня с собой на особое задание.

— У тебя совершенно особое задание.

— Нет. Я не хочу оставаться. Я сбегу, если ты не возьмешь меня с собой в Варшаву!

— Такое решение приняли старшие — рабби Соломон и Алекс.

Андрей медленно подошел к племяннику и положил ему руку на плечо. Стефан резко отстранился.

— Ты мне наврал, дядя Андрей! Я сам вернусь в Варшаву!

— Я был о тебе лучшего мнения, Стефан. Думал, ты настоящий солдат, а ты еще ребенок.

— Я — настоящий солдат! Я не хуже других связных в гетто!

— Не совсем так, — пожал плечами Андрей. — Настоящий солдат умеет выполнять приказы, даже если они ему не нравятся.

— Не солдатское это дело — прятаться в лесу, словно трус.

Мальчик был слишком умен, и Андрею ничего не оставалось, как сказать ему жестокую правду. Может, с этого и нужно было начинать?

— Ну, что ж, Стефан, ты достаточно взрослый, чтобы взглянуть на вещи реально.

— Я готов, — твердо ответил мальчик.

— Твоя мама должна будет погибнуть, нет способа ее спасти.

— Нет!

— Да, Стефан. Оставить детей она не может, а взять их с собой тоже невозможно. Выхода нет, и она обречена.

— Мама будет жить!

— Только если ты выживешь и сохранишь память о ней.

— Я вернусь и умру вместе с мамой!

— Ты же уверял, что можешь выслушать правду? Я еще не все сказал.

По тому, как горели гневом глаза Стефана, Андрей понял, что у племянника хватит мужества выслушать все до конца.

— Твоя сестра, — он жестом позвал его сесть на тахту, — Вольф и я — мы все в безвыходном положении. Нам легче достать луну с неба, чем спастись. Думаешь, я тебя обманывал, когда говорил, что тебе дано задание? Нет. Твоя мама, и сестра, и я — мы должны умереть за честь нашей семьи, но ты, ты должен выжить во славу нашей семьи. Говорю тебе от чистого сердца, Стефан. Самое трудное задание — у тебя. Ты должен выйти живым из этой битвы, чтобы отвоевать себе путь в Палестину и снова бороться за свободу.

Стефан посмотрел на дядю, который ждал от него хоть одного понимающего взгляда. Мальчик кусал губы, чтобы не расплакаться, но глаза его по-прежнему горели гневом.

— Стефан, кто-то из нас должен выйти отсюда живым, чтобы рассказать, как мы держались и что отстаивали. Это — огромное дело, сынок. Только лучшему солдату его можно поручить. Ты должен жить ради десяти тысяч детей, убитых в Треблинке, ради тысяч уничтоженных писателей, раввинов, врачей. Это великой важности дело, Стефан.

Стефан обнял дядю за шею, уткнулся ему в грудь, и Андрей стал гладить его по голове.

— Я постараюсь, — сказал Стефан плача.

Андрей взял его заплаканные щеки в свои ладони и повернул к себе.

— Я знаю, что ты меня не подведешь, Стефан.

Андрей снял с пальца золотой перстень, полученный им когда-то, когда он был членом олимпийской команды Польши.

— Вот, надень, чтобы скрепить наш договор, — сказал он.

Стефан неуверенно посмотрел на кольцо и примерил его. Даже на большой палец оно было ему велико.

— Не беда! Поживешь у дровосека, надышишься свежим воздухом, отъешься, будешь заниматься гимнастикой, и это чертово кольцо еще и не налезет на тебя. Увидишь, что я прав.

Стефан хотел сдержать слезы, но не мог.

— Я постараюсь, — бормотал он сквозь рыдания, — я постараюсь…

— Теперь давай раздеваться. Путь наш был тяжелым для любого солдата.

Стефан не противился, когда дядя раздевал его и укладывал в постель. Он зажал кольцо в кулаке и уткнулся в подушку.

— Слушай, есть еще одна часть задания, которую ты как хороший солдат должен понять и выполнить. Тебе нужно будет выучить всю эту историю с Девой Марией, но это не так страшно, как может показаться. Вот Габриэла всю жизнь молится ей, а Габриэла, как ты знаешь, хороший человек. Нам, евреям, и раньше приходилось молиться Деве Марии, во время инквизиции, чтобы обмануть испанцев… — Андрей замолчал.

Подушка Стефана была мокрой от слез.

— Расскажи про Батория!

И Андрей стал рассказывать про своего коня.

* * *

Отец Корнелий и Габриэла ждали в маленькой прихожей. Священник налил ей вишневки; она стала медленно пить, согреваясь.

— Я пришел в отчаяние, когда архиепископ сослал меня в эту глушь. Да простит меня Святая Дева, но я уверен, что Бог выиграл битву с архиепископом. Мой маленький костел стал прибежищем для партизан. Под алтарем тут склад гранат. Я счастлив, что встретил вас снова, Габриэла. Я хочу найти место и для других детей. Гайнов хороший человек. Я постараюсь найти и других.

Габриэла вдруг сморщилась, побледнела и проглотила остаток вишневки залпом.

— Вам нехорошо?

— Немного тошнит.

— В вашем положении нельзя было отправляться в такую трудную дорогу.

Габриэла удивилась: как он догадался?

— Я не думала, что так заметно.

— Я сразу узнаю беременных женщин. Первые два месяца всегда самые тяжелые, я полагаю.

Габриэла нервно вертела в руках пустую рюмку. Он налил ей еще.

— Не читайте мне проповеди, отец мой. Я не ищу отпущения грехов и не хочу исповедоваться в грехах.

— Мне обидно, что вы считаете меня старым брюзгой, которому вы не можете довериться.

— Простите, отец мой, но я действительно хочу слушаться только своего внутреннего голоса, который подсказывает мне то, что уже давно спрятано на дне моей души.

— В вашем положении иметь ребенка — очень сложное дело.

— Я полностью отдаю себе отчет в последствиях.

— Андрей знает?

— Возможно. А может, и нет.

— Не понимаю.

— Мы вынуждены приноравливаться друг к другу необычным образом. В нашей жизни много такого, о чем не скажешь.

— Я не перестаю удивляться, — перебил ее отец Корнелий, — как может человек жить в таком напряжении, как ему удается держать себя в руках, оставаться наедине со своими мыслями, подавлять в себе страх…

— Это не совсем так, отец мой. Мы с Андреем знаем мысли друг друга. Достаточно поворота головы, прикосновения, вздоха. Достаточно увидеть, что он избегает моего взгляда или я — его. Каждый из нас читает в глазах другого то, о чем мы никогда не говорим вслух.

— Что может быть лучше, чем способность понимать другого без слов?

Она глубоко, прерывисто вздохнула и отпила еще.

— Думаю, он знает, что я ношу его ребенка.

— Но он должен услышать это от вас.

— Нет, отец мой. Андрей сейчас возвращается в гетто и никогда уже оттуда не выйдет. Я с этим смирилась. Я не противлюсь. И не могу обременять его еще и тревогой обо мне.

— То, что вы говорите, противоречит всему, что мы считаем священным. Нельзя жить без надежды. Это грех.

— Я это знаю, и он знает, что я это знаю. Но мы об этом никогда не говорили и не будем говорить. Мой Андрей человек гордый, он не может уйти, если у него осталась хоть одна пуля, а когда не станет и ее, он будет драться кулаками. Таков уж Андрей, отец мой.

Ксендз погладил ее руку:

— Бедное мое дитя!

— Не жалейте меня! — она не принимала его сострадания и самой себе не позволяла жалеть себя. — Вы, вероятно, не поняли. Я сама захотела иметь этого ребенка.

По-видимому, ксендза и это не смутило.

— Я все спокойно рассчитала. Каждый раз, когда мы расставались, меня охватывал гнетущий страх, что мы больше никогда не встретимся. Но даже и к этому привыкаешь. Теперь, когда действительно пришел всему конец, наступает чуть ли не облегчение. Думаю, он надеялся, что я поступлю именно так, и теперь гордится мною.

— Да понимаете ли вы, что делаете! — в ужасе крикнул он.

— Я обязана выносить в себе его жизнь. Я не могу позволить, чтобы Андрея уничтожили. А другого способа сохранить его жизнь нет. Я жалею, что не могу родить ему сто детей.

— Это не любовь, это месть.

— Нет, отец мой, это способ выживания. Я не позволю уничтожить Андрея!

Он внимательно смотрел, какой животной яростью горят ее глаза, и задумался. Разве несоблюдение предписанного ритуала сделало их союз менее чистым? Разве ритуал может сделать любовь между мужчиной и женщиной более глубокой, жертвенной, верной, истинной? Разве Андрей и Габриэла не поступили по святым Божьим законам? Он не любил задаваться подобными вопросами.

Габриэла встала, повернулась к отцу Корнелию спиной; казалось, силы оставили ее. Он услышал ее дрожащий голос:

— Я страшно сожалею об одном. Я должна выйти из церкви. Ребенок Андрея должен быть воспитан евреем.

Он был ошеломлен и уязвлен, но даже в гневе он почувствовал восхищение полнотой ее жертвы. Приблизившись к ней, он прошептал:

— Я не могу дать вам отпущение и не могу оставаться вашим духовником, — но я могу остаться вашим другом и хочу, чтобы вы знали — я буду вам помогать.

Она кивнула. И вдруг повернулась к нему и спросила в тоске:

— Простится ли мне это?

— Я буду молиться за вас и за ваше дитя, как еще никогда не молился.

Андрей догадывался, что у Габриэлы происходит серьезный разговор с отцом Корнелием. Поэтому он постарался войти в часовенку так, чтобы его услышали.

— Ну, как Стефан?

— Мальчик в отчаянии, — печально ответил Андрей.

— Что он сейчас делает?

— Он очень старался быть мужчиной, но ему все-таки только четырнадцать лет. Очень плакал, но в конце концов уснул.

— Андрей, пожалуйста, не сомневайтесь, Гайнов спасет этих детей. Я сделаю все, что в моих силах.

— Побольше бы таких ксендзов, как вы, отец Корнелий.

Глава тринадцатая

Из дневника

Всю неделю в Варшаву прибывали особые подразделения из штаба Глобочника в Люблине, из трудовых лагерей в Травниках и Понятове, из лагерей смерти. Они располагались на правом берегу, в Праге. Оберфюрер Функ выдал им дополнительную норму шнапса, пообещав, что операция по ликвидации гетто займет от силы дня три-четыре. Они называют свою бригаду ”Мертвая голова”, как и Глобочниковы мясники.

У коммунистов есть два грузовика, спрятанных в предместье Тарговек. До нас дошли слухи, что в Махалином лесу собираются еврейские партизанские отряды. Коммунисты согласны переправить туда всех, кого нам удастся вывести из гетто.

У нас есть два коротковолновых передатчика. Один на Милой, 18 и второй во францисканском бункере. Мы передаем сообщения только в крайних случаях. Нам известно, что по нашим трансляциям немцы пытаются обнаружить месторасположение бункеров, поэтому, выходя на связь, приходится выносить радиоустановки оттуда, менять места — словом, не так это просто. В целях большей безопасности мы разработали целую серию кодов для связи с Армией Людовой, у которой есть радиопункты на арийской стороне. Мы передаем на длинных волнах, они ловятся на обычном приемнике. Сообщаем им по коду, сколько и где выйдет наших людей из канализационных люков. Андрей мне сказал, что Габриэла ведет переговоры с Армией Людовой в надежде найти новые убежища для детей. Она тоже по многу часов в день принимает радиопередачи.

Немцы забили мотками колючей проволоки большую часть люков, через которые можно выйти из гетто. Но канализационная система настолько сложна, что позволяет нам обходить проволоку. Мы создали специальную группу ”Канализационные кроты. Они ныряют под воду и режут проволоку.

Юлий Шлосберг перенес наземную мину в бункер моего сына. Он делал ее дольше, чем предполагал, поскольку Вольф настаивал, чтобы ее можно было взорвать на расстоянии. Он считает, что так можно будет уничтожить наибольшее количество врагов, и хочет сделать это сам. Теперь работа закончена: мина взорвется от искры на расстоянии в сто пятьдесят метров. Настоящий музейный экспонат эта мина — плоская, метра полтора в диаметре. Юлий говорит, у нее мощность бомбы весом в тонну, и в ней так много болтов и гаек, что он назвал ее ”котелок каши”. По-моему, Юлий сравнивает все свои изобретения с едой, потому что он всегда голоден. Одна граната у него — ”длинный штрудл”, другая — ”кнейдлех”, а бутылка с горючей смесью — ”борщ”.

Шимон, Андрей и Вольф спорят о том, куда подложить ”котелок каши”. Вольф хочет — под ворота щеточной фабрики. Он считает, что немцы слишком самоуверенны, чтобы входить туда отдельными группами через боковые входы, они пойдут прямо на мину. Андрей и Шимон, как люди военные, не думают, что немцы уж настолько безмозглые. Все-таки Вольф настоял на своем — мину подложат под ворота. Вольф упрям, как его мама.

Нам не удалось найти безопасный путь для Кристофера де Монти, а рисковать тем, что его схватят, мы не можем. Его бесит то, что он должен оставаться в бункере с женщинами и детьми во время тревоги, когда бойцы поднимаются на крыши. Шимон уверяет его, что гораздо труднее оставаться внизу, чем подниматься наверх. Шимон чуть не умирает от напряжения во время тревог.

Настроение по-прежнему бодрое, но я считаю, что и неделю мы продержаться не сможем: достаточно посмотреть, сколько сил немцы стянули в район Праги.

Александр Брандель

Оберфюрер Функ обвел взором офицеров бригады ”Мертвая голова”. Свастики, черепа, кости крест-накрест — все как положено. С указкой в руке он обстоятельно объяснил расположение войск во время операции.

— Есть вопросы?

Нет, разумеется.

— Тогда я зачитаю вам послание рейхсфюрера Генриха Гиммлера.

Слушающие подались вперед.

”В нашей истории это самая славная страница из всех, которые были и которые будут. У нас есть моральное право, моральный долг перед нашим народом — уничтожить недочеловеков, которые хотят уничтожить нас. Только выполнив этот долг, мы займем подобающее нам место господ человеческой расы”. — Альфред Функ перевел дыхание: текст послания привел его в трепет. Затем он аккуратно сложил документ и спрятал его в нагрудный карман. — Штурмбанфюрер Зигхольд Штутце, — скомандовал он, — шаг вперед!

Австриец подошел к генералу, стараясь как можно меньше хромать, и громко щелкнул каблуками.

— Вашему ”Рейнхардскому корпусу” выпала великая честь повести за собой бригаду ”Мертвая голова” и начать ликвидацию гетто. По случаю такого великого события, как уничтожение самого большого в Европе скопления евреев, я рад вам сообщить, что вы производитесь из штурмбанфюрера в оберштурмбанфюрера!

Штутце сделалось нехорошо. Даже за звание оберштурмбанфюрера он не хотел входить в гетто первым и уже давно обдумывал, как бы устроить себе перевод в один из лагерей смерти. Он снова щелкнул каблуками, поклонился Функу и, вытянувшись по стойке смирно, выпалил: ”Рад стараться!”

— Хайль Гитлер! — выкрикнул Функ.

Все повскакали с мест, и стены дрогнули от ответного ”Хайль Гитлер!”

Преисполнившись величием момента, несколько офицеров вдохновенно затянули ”Хорста Весселя”.

* * *

— Алло, Иерусалим. Говорит Толстой из Беер-Шевы.

— Атлас из Иерусалима слушает. Что у тебя, Толстой?

— В нашем секторе отключили воду и электричество.

— Такое же сообщение мы получили из Хайфы. Ждем ангела из Ханаанской земли с полным отчетом. Пусть ваши ангелы передадут сигнал воздушной тревоги.

— Шалом и… гут йонтеф[71].

— И вам того же.

Шимон повесил трубку. Странно, подумал он, Родель — коммунист и отъявленный безбожник — пожелал ему доброго праздника по случаю праздника Песах[72].

— У Роделя тоже отключили воду и свет, — обернулся он к Андрею, Толеку и Алексу. — Он нас поздравил с праздником Песах… Толек, посылай связных объявлять воздушную тревогу.

Настроение стало подавленным. В последнюю минуту решили принять еще сорок детей, а это уже был предел вместимости бункера. Воздуха едва хватало даже на двести пятьдесят человек, а теперь и вовсе нечем было дышать. В отсеках не повернуться. Коридоры забиты почти голыми людьми, они обливаются потом, хватают воздух открытыми ртами, свечи едва горят из-за нехватки кислорода.

— Песах, — горько усмехнулся Андрей, — праздник освобождения. Злая шутка.

— Где Моисей, чтобы провести нас через Красное море, а фараоновы полчища потопить? — горько спросил Шимон. — А из огненных столпов горят лишь те, на которых нас сожгут.

— Ладно, — сказал Андрей, — седер устраивать все равно надо.

— Лучшего времени для укрепления веры, чем сегодня вечером, и быть не может, — подтвердил Александр Брандель.

— Вы, евреи, меня изумляете, — признался Крис. — В аду, на пороге гибели, вы продолжаете благодарить за освобождение!

— А разве человек не сильнее стремится к свободе, когда он ее лишен? И разве не сегодня тот вечер, когда у человека обновляется вера? — ответил Брандель.

— Полно тебе, Алекс, — Крис начал его поддразнивать. — Чья вера? У тебя, Андрея, Шимона, да и у всех почти здесь она всегда была. А теперь и Родель-коммунист вас поздравляет. Интересно, к какому течению иудаизма он принадлежит?

— В чем-то ты прав, Крис. И, конечно, очень странно, что мы, жившие не как евреи, умереть хотим, как евреи.

— Как бы то ни было, — сказал Шимон, — мы знаем одно: седер должен быть.

Пасхальный вечер. Седер. Чтение аггады — сказаний, древних, как сама история. Освобождение из египетского рабства.

В перекрестке между двумя проходами под Милой, 18 поставили скамейку, на нее два подсвечника, которые Морицу Кацу удалось сохранить. Рядом — какое-то бутафорское подобие традиционных блюд. Александр пробрался через столпившихся людей к отсеку рабби Соломона.

— Мы готовы к седеру, — сказал он и помог старику подняться.

Старик уже давно ничего не видел, кроме смутных очертаний, и читать не мог, но голос у него был чистый, и аггаду он знал наизусть. Его подвели к скамейке и усадили на подушку, потому что подушка — символ свободного человека, который на празднике может возлежать. Из отсеков "Аушвиц”, ”Белжец”, ”Хелмно”, ”Майданек”, ”Треблинка”, ”Собибор” вышли бойцы: дети затаили дыхание, чтоб было слышно.

Посреди скамейки поставили серебряный кубок для пророка Элияху[73]. Старческими руками Соломон нащупал и поднял кубок, но он был пуст, потому что вина в гетто не было.

— Может быть, — сказал он, — таким способом нам подается весть, что Израиль возродится. Может, Элияху уже приходил и выпил вино.

Кто-то зарыдал, и его рыдания слились с другими…

— Ученый человек идет по лабиринту в поисках места под названием ”истина”. Трудные задачи ставят перед нами Тора, Талмуд, Мидраш, Мишна. И удивительней всего, что правильное решение приходит к нам, когда мы меньше всего его ожидаем.

— Мама… мама, — заплакал ребенок.

Кто-то начал молиться, его примеру последовали и другие.

— Почему мы здесь? — возвысил голос старик. — Что Бог нам хочет сказать? Почему, когда всех моих собратьев раввинов уже нет, я еще остался? Какой в этом знак?

Александр Брандель ни разу не слышал от рабби Соломона таких возвышенных речей. Что это с ним?

— Вспомним историю нашего народа! — уже кричал рабби Соломон. — Вспомним Бетар и Масаду, вспомним Маккавеев[74] и Шимона Бар-Кохбу! Нет на земле народа, который столько раз, сколько мы, сражался бы за свободу. Сегодня мы накануне новой битвы. Простите старика за то, что он прежде велел вам не браться за оружие, ибо теперь он понял, что самое истинное послушание Богу — восстать против палачей!

Бункер был словно наэлектризован. Старый рабби Соломон нашел великую разгадку жизни: послушание Богу есть борьба с палачами!

— Сегодня Элияху выпил вино. Израиль грядет! — сказал рабби, подняв старческой рукой кубок пророка Элияху, и запел древнюю молитву.

Бункер вздрогнул. Наступила полная тишина.

— Приступим к седеру, — произнес в этой тишине старик-раввин. — Начнем наш праздник освобождения.

Самый молодой боец, одиннадцатилетний связной Беньямин раскрыл аггаду и начал задавать вопросы.

— Чем отличается этот вечер от всех других вечеров?

— Тем, что в этот вечер, — отвечал твердым голосом рабби Соломон, — мы празднуем самый важный момент в истории нашего народа — выход из рабства на свободу.

* * *

Бойцы францисканского бункера устали, их клонило ко сну. Вольф с несколькими своими людьми только что кончил закладку ”котелка каши” под ворота щеточной фабрики, и они едва поспели к началу символического седера. После седера молодой командир, которому было неполных двадцать лет, объявил вечернюю поверку.

Когда они в свое время захватили щеточную фабрику, он нашел в будке надсмотрщика Кребса ящик шнапса и на всякий случай припрятал его. Почти никто из восьмидесяти бойцов во францисканском бункере не знал вкуса крепких напитков, так что им немного понадобилось, чтобы по телу разлилось приятное успокоительное тепло. Вольф уселся по-турецки на землю в главном отсеке и затянул под аккордеон праздничную песню. Группа коммунистов из его отряда хотела непременно петь русские песни, прославляющие всемирную победу пролетариата. Вольф, желая показать, что для него все бойцы равны, начал им аккомпанировать. Коммунистов было мало, но пели они, как целый хор. Сионисты ответили песнями о халуцим[75] в Палестине. Все пели до хрипоты. Потом стали тихонько-напевать грустные мелодии. Старый аккордеон тяжко вздыхал. Сменился караул. Настроение у всех было умиротворенное. Зазвонил телефон.

— Хайфа слушает. Говорит чемпион по шахматам, — отвечал Вольф из своего закутка.

— Говорит Атлас из Иерусалима. ”Котелок каши” на месте?

— Так точно.

— Только что, — раздался голос после паузы, — вернулся ангел из Ханаанской земли. Синие мальчики уже стоят вдоль всей иерихонской стены. На рассвете ждем рейнских дев. Замени сигнал воздушной тревоги на сигнал боевой. Шалом.

— Шалом.

Вольф повесил трубку. Люди столпились у его закутка. Восемьдесят пар глаз смотрели на него.

— Связные, сменить сигнал воздушной тревоги на боевой. Польская синяя полиция окружила гетто. На заре ждем немцев.

Связные разбежались, чтобы предупредить остальные бункеры; притихшие бойцы продолжали на него смотреть. Вольф, как ни в чем не бывало, взял аккордеон и снова заиграл.

Вольф скомандовал: хлопайте! — и все захлопали в такт ритму песни, и он пустил по рукам четыре последние бутылки шнапса. Когда возбуждение улеглось, Вольф отложил аккордеон в сторону.

— Нам следует поспать. К приходу ”гостей” нужно быть в форме.

Он обошел бункер, спокойно проверяя все мелочи и ободряюще улыбаясь бойцам. В одном отсеке ему пришлось стать на колени, чтобы не задеть потолок. Бойцы засыпали один за другим. Горело лишь несколько свечей у входа на случай внезапной тревоги. Все стихло. Неспавшие тоже молчали.

У Вольфа, как у командира, была отдельная кабинка. Стол, стул, соломенная постель. Они с Рахель научились говорить так тихо, что никто, кроме них, не мог услышать.

— Я горжусь тобой. Ты такой храбрый!

Он никогда не выказывал страха перед бойцами. Но здесь, наедине с ней…

— Я боюсь, — прошептал он, прижимаясь к ней.

— Ш-ш-ш… ш-ш-ш…

Здесь ничего не боялась она. Ее пальцы гладили его по волосам, по лицу.

Глава четырнадцатая

Пять утра. Забрезжил свет. Ни малейшего движения — только перья снежными хлопьями слетают с крыш.

Андрей поднялся на свой наблюдательный пункт и в бинокль рассматривал перекрестки. Его четыре отряда хорошо скрыты. Вооружены меньше половины бойцов. Главное правило: брать оружие у врага или у павших товарищей. Андрей вынул из кармана ”борщ” и взболтнул бутылку, чтобы лучше намок фитиль. Если немцы войдут в этот район, он бросит ее, и это послужит сигналом открыть огонь. Андрей прислушался. Идут по Гусиной, между фабричными корпусами. Надеюсь, Вольф их пропустит, подумал он и навел бинокль на угол Гусиной и Заменгоф со стороны пустого здания Еврейского Совета. Показалась первая шеренга черных униформ и касок. Во главе — Штутце. Сейчас они пройдут под дулами отряда Анны Гриншпан. Андрей просигналил не открывать огонь.

— Стой! — разорвала тишину немецкая команда.

— Кортики на изготовку! — Сверкнули нацистские ножи. — Парадным шагом марш!

Бутылка Андрея, попав в какого-то эсэсовца, взорвалась, и тот дико завопил, охваченный пламенем. Ряды дрогнули при виде такого горящего факела, и тут же немцы, как по команде, посмотрели на крыши.

Оттуда градом посыпались зажигательные бомбы и захлопали выстрелы.

Зигхольд Штутце тоже устремил взгляд на крыши, откуда еврейские винтовки бешено изрыгали три года сдерживаемую ярость.

— Ганс! Посмотри! Женщина стреляет! — крикнул он и тут же повалился навзничь: пуля попала ему в грудь.

Рвались гранаты, свистели пули, кричали раненые немцы — перекресток превратился в кровавое месиво.

* * *

Оберфюрер Альфред Функ нежился в теплой ванне, вдыхая аромат пахучей мыльной пены. В гостиной патефон играл увертюру к вагнеровскому ”Тангейзеру”; в бравурные пассажи иногда вклинивались звуки выстрелов. Функ тихонько напевал.

Его адъютант принес прибор для бритья и поставил на край ванны. Функ направил бритву, презрительно взглянув на адъютанта, который не умел этого делать как следует, проверил большим пальцем остроту лезвия и начал бриться, не переставая напевать.

— Держи зеркало прямо!

— Есть, герр оберфюрер.

В дверях появился Хорст фон Эпп в халате поверх пижамы и посмотрел на Функа мутными глазами.

— Что это вы поднялись ни свет ни заря? — насмешливо спросил он и, не дождавшись ответа, предложил, протягивая ему стакан шнапса:

— Вот, выпейте лучше.

— В шесть утра? — скривился Функ. — Нет уж, увольте, — и, продолжая напевать, натянул кожу на подбородке, чтобы почище выбрить это место.

— Положите бритву, Альфред, — сказал Хорст, отнимая зеркало у адъютанта, — иначе вы перережете себе горло, услышав, что я вам скажу.

Функ сердито посмотрел на него.

— ”Рейнхардский корпус” разбит наголову. Ваших людей выгнали из гетто.

— Да ну вас, Хорст! Не хочу больше слушать ваши глупости, — поднял Функ руку, собираясь бриться дальше.

— Мы им дали прекрасную возможность открыть огонь, — ответил Хорст, медленно опуская руку Функа. — Около сотни эсэсовцев убито. По меньшей мере столько же ранено. Наши войска бежали из гетто.

— Наверное, это ошибка! — недоверчиво покосился на него Функ, пытаясь улыбнуться, — ведь там, в гетто, евреи!

— Я подготовил сообщение для печати, что евреи тут не при чем. Войдя в гетто для его ликвидации, мы якобы обнаружили, что там засели польские бандиты. Словом, стреляли не евреи, а эти бандиты и т. д., и т. п.

— Евреи? Евреи выгнали ”Рейнхардский корпус” из гетто? Евреи?

— Евреи, — подтвердил фон Эпп.

Функ отшвырнул бритвенный прибор и поднялся на ноги. Выбравшись из ванной, он вбежал в комнату. Там стоял дрожащий офицер в мундире, покрытом кровью и грязью.

— Унтерштурмфюрер Дольфус, — щелкнув каблуками, представился он голому, мокрому генералу.

— Докладывайте, черт вас побери!

— Мы попали под страшный перекрестный огонь.

— Где?

Растерянный лейтенант попытался найти угол Заменгоф и Милой на украшенной разноцветными булавками карте, лежавшей на столе. Адъютант накинул на Функа широкое полотенце.

— Место, которое ищет этот доблестный офицер, вот… здесь, Альфред, — показал фон Эпп.

— Ах, вот как! — зарычал Функ. — Они хотят хлыста! Ну… — он снял телефонную трубку. — Дайте штаб… Алло… Говорит оберфюрер Функ. Немедленно пошлите ко мне в номер офицера танковой части.

* * *

Полдень.

Шесть бронетанков среднего размера проползли через Свентожеские ворота и, держась поближе к стене, направились на Заменгоф и в центр гетто. Стволы их пушек были повернуты в сторону домов. Гусеницы так грохотали, что все вокруг дрожало.

Бойцы отряда Анны Гриншпан холодели от страха, глядя на танки. Что они могут сделать теперь со своими жалкими пистолетами? Бронетанки прошли под дулами их никчемного оружия и свернули на Заменгоф.

Пушки грозно уставились на верхние этажи домов. В прорези башен танкисты разглядывали пустые безжизненные улицы, окна, крыши. Ну, где эта еврейская армия? Ну-ка, пусть откроет огонь!

Андрей старался найти решение: танки подходили к его участку. Если они заставят его людей бежать в укрытие, если те испугаются, немцы немедленно захватят гетто. Но как же остановить танки? ”Может, мы трусы? — промелькнуло в его голове, — может, весь боевой дух из нас выйдет при первой же атаке?”

Когда головной танк проехал перекресток Заменгоф и Купецкой, на улицу так быстро выскочил какой-то высокий боец, что немцы даже не успели взять его на прицел. Он бежал прямо на головной танк.

Андрей не спускал глаз с этого бойца, в одиночку бросившегося на танк. У бойца слетела кепка, и длинные рыжие волосы разлетелись по ветру. Это была девушка. Когда танк уже почти наехал на нее, она метнула под него гранату. Граната взорвалась, повредив гусеницу. Танк повернулся вокруг своей оси и, раздавив при этом рыжеволосую девушку, остановился. Следившие за бронемашинами с двух сторон улицы бойцы обрушили на них град ”борща”. Танки ошалело стреляли во все стороны по невидимому врагу, стараясь отбиться от огненных ударов по броне, но град бутылок только усиливался. Бойцы близко подползали к ним, чтоб не было промахов. Пламя охватило танки.

Один за другим открывались люки, и горящие немцы выскакивали на улицу, попадая под перекрестный огонь.

* * *

Сумерки.

Трупы немецких солдат уже без оружия, без униформ, без амуниции сложены на краю тротуара, как раньше в гетто складывали трупы евреев.

Тихо дымятся покореженные танки. На улицах снова мертвый покой.

Толек Альтерман первым вышел из бункера на Милой, 18.

— Немцы убрались! — крикнул он, что было сил.

— Немцы убрались из гетто! Переходим на положение ”зеленое”.

— На положение ”зеленое”, — эхом отозвался чей-то голос.

Из квартала в квартал, передавая сигналы, носятся связные.

— Алло, Хайфа. Немцы убрались из гетто! Переходим на положение ”зеленое”!

— Беер-Шева! Переходим на положение ”зеленое”!

Радостные крики несутся из дома в дом.

По улице мчится боец, объявляя конец тревоги.

Выбегают из домов бойцы, протягивают друг другу руки, обнимаются, кричат, прыгают, хлопают друг друга по плечам, плачут от радости.

Тут же начинают плясать хору, один за другим выходят наверх перепуганные грохотом боя люди, обнимают и целуют бойцов. Андрей и другие командиры спокойно терпят такое нарушение дисциплины. Ничего не поделаешь — люди ждали этого счастливого мига три года.

Габриэла Рок, как и вся Варшава, слушала голос Александра Бранделя по радио: ”Польские соотечественники, сегодня, 19 апреля 1943 года, мы вступили в бой за свободу, первыми восстав против тирании нацистов. Выбросив нацистских мясников из гетто, Еврейская боевая организация освободила единственный клочок польской суверенной территории. Мы уже призывали вас присоединиться к нам, теперь мы повторяем свой призыв. Немцы убивают все больше и больше польских граждан в газовых камерах Аушвица. Они собираются превратить Польшу в резервацию подневольной рабочей силы, уничтожив половину ее граждан. Какая бы ни была между нами разница, борьба за выживание должна быть общей. Присоединяйтесь к нам. Помогите нам скинуть немецкое иго!”

В Варшаве в этот день, можно сказать, царило веселье. Грохот боя, доносившийся из гетто, поначалу обеспокоил город, но вскоре радио и газеты сообщили, что в гетто укрылись бандиты, и немцы вынуждены принять меры, чтобы выкурить их оттуда. Еще сообщили, что убиты и ранены десять немецких солдат, но стоит ли, право, из-за этого сильно беспокоиться? Что же касается передач подпольного радио, то, ясное дело, опять евреи, как всегда, делают из мухи слона!

Глава пятнадцатая

Изнуренные бойцы Еврейской боевой организации спали крепким сном и видели во сне свою победу. Ею они во многом были обязаны девушке, бросившейся под танк в нужный момент; это она подняла их на бой, но так или иначе победа сегодня осталась за ними. Завтра или послезавтра кому-то из них придется повторить то же, что сделала рыжая девушка, но сегодня вечером это не имеет значения. Победа! Дольше и горячее всех ее праздновал Александр Брандель. Он говорил, что должен наверстать все за две тысячи лет поражений.

Пока бойцы спали, командиры до поздней ночи занимались делами более существенными, чем празднование победы. Они подводили итоги дня. Баланс получался, в общем, хороший. В бою участвовало только шесть отрядов из двадцати двух. Потери от шальных пуль минимальные. Захвачено с убитых немцев шестьдесят автоматов и пистолетов, нанесено тяжелое поражение отборным гитлеровским частям.

И все же победа далась дорогой ценой: Еврейская боевая организация истратила больше снарядов, чем могла раздобыть снова. Так что таких побед, как сегодня, будет немного. В этой войне их силы будут убывать. Здравый смысл подсказывал, что евреев скоро выведут из игры. Сообщение о победе, переданное по радио из гетто, не подняло ни население, ни Армию Крайову. С десяток молодых поляков попытались прийти в гетто на помощь, но их убили по дороге.

Наступил следующий день. Еврейское командование предполагало, что немцы войдут на территорию фабричных корпусов, поскольку именно здесь сконцентрировалось наибольшее количество людей и место это незащищенное, менее всего подходящее для обороны.

Шимон перебросил два отряда из тех, что находились под командованием Андрея, во францисканский бункер на помощь Вольфу. Анна отвела свои отряды из центра, Толек передал три отряда Роделю на швейную фабрику.

Спорили до утра. Шимон и Андрей требовали, чтобы Вольф убрал из-под ворот швейной фабрики ”котелок каши”. Немцы наверняка не осмелятся входить через ворота плотными рядами после вчерашнего урока. Вольф считал иначе. Он был уверен, что никакого урока они не извлекли и тем более не осознали, что такое Еврейская боевая организация. Вольф отстаивал свою точку зрения до тех пор, пока стало уже поздно переносить мину в другое место.

Утро следующего дня.

Андрей и Вольф лежат рядом в окне второго этажа и смотрят на главные ворота швейной фабрики. Провод от ”котелка каши” у Вольфа под рукой: взрыв мины он не доверяет никому.

Половина бойцов Вольфа спряталась внутри главных зданий фабрики за баррикадами, устроенными там для защиты рабочих. Уязвимая позиция: им придется встретить лобовую атаку немцев. Вторая половина бойцов вместе с двумя отрядами Андрея расположилась вокруг щеточной фабрики, чтобы ударить немцам в тыл. Тактика полностью строилась на предположении, что немцы атакуют фабрику.

Десять утра.

— Чего они тянут? — удивился Вольф.

— Растерялись. Теперь строят расчеты вне гетто, — сказал Андрей, — сориентироваться на месте немцы не умеют, они должны действовать строго по плану.

— А мы его расстроим, — Вольф погладил шнур от мины.

— Зря ждем. Они ни за что не пойдут через главные ворота.

— Посмотрим.

В одиннадцать часов связные сообщили, что немцы стягивают значительные силы в Красинский сад. Эден предсказал точно: немцы собираются отрезать северо-восточную часть гетто вместе со швейной фабрикой.

В одиннадцать пятнадцать связные доложили, что немецкие части двинулись по Бонифратерской к Мурановской. Оцеплен весь сектор.

— Алло, Иерусалим. Говорит Хайфа. Войска концентрируются, чтобы отрезать фабрику. Они выступят с минуты на минуту.

— Говорит Иерусалим. Два моих отряда готовы зайти к ним в тыл, если нужно.

— Нет, пока придержите их.

Немцы вошли в гетто через ворота на Свентожеской, против сада и через Пшебегские ворота на Мурановской площади.

Они быстро растянулись по Наливкам, от сада до Мурановской площади. Щеточная фабрика оказалась полностью отрезанной. Восточная часть ее территории упиралась в стену гетто, которая тянулась вдоль Бонифратерской.

— У них просто талант попадать в ловушку, — сказал Андрей.

Ревизионисты заняли посты на крышах в тылу у немцев. Андрей послал связных и к Бен-Горину сказать, чтобы пока не стреляли.

Теперь, развернувшись, немцы двинулись к главным воротам. Одна рота шла по Гусиной, вторая — по Валовой, ей навстречу.

Напротив главных ворот немцы прижались к домам.

— Евреи, выходи! — понеслось из громкоговорителей.

Прошло минут пять — на фабрике ни малейшего движения. С автоматами наизготовку немцы обогнули главные ворота.

— Видишь? — огрызнулся Андрей. — Я же говорил, что они не войдут в ворота.

— Подожди!

Один взвод, озираясь, стал втягиваться в ворота. От главного здания его отделял открытый двор метров в сорок. Они жались к обочине, но никто им не мешал — за ними наблюдали бойцы, забаррикадировавшиеся внутри здания.

Второй взвод, войдя во двор, открыл наугад огонь по главному зданию. Посыпались стекла, куски кирпича. В ответ — ничего. Они снова начали стрелять. Опять ничего.

Во двор вошел третий взвод немцев. Они установили пулеметы, направив их на центральное здание. Два других взвода расположились так, чтобы прикрывать главные силы.

— Черт меня побери! — не удержался Андрей, увидев, что во дворе собирается целый немецкий полк.

Фланговые взводы подали сигнал, что путь свободен.

Эсэсовцы из Травников шли к воротам. Первая шеренга прошла над ”котелком каши”… вторая… третья…

Андрей облизнул пересохшие губы и уставился на шнур от мины, который Вольф держал в руках.

— Ну, ну же, — прошептал Андрей.

— Пусть их побольше пройдет внутрь, — ответил Вольф. — Еще немного.

Наконец Вольф дернул шнур.

Весь город вздрогнул от взрыва.

Невообразимое месиво взлетело в воздух. Болты и гайки извергались, как из вулкана. Стоны и крики раненых огласили воздух. Развороченные тела убитых истекали кровью. Уцелевшие в панике начали отступать.

И тогда им преградил дорогу огонь из здания фабрики. К тому же, и с крыш открыли по немцам шквальный огонь. Настоящий разгром!

Бойцы из подразделений Андрея и Вольфа бросились на улицу догонять убегающих врагов. В полном замешательстве охрана, поставленная немцами у ворот гетто, начала стрелять по своим. Некоторые пытались перебраться через стену, но руки им резали осколки стекла, вцементированные по верху стены, тела раздирала в кровь колючая проволока…

Расчет Вольфа на ”котелок каши” оправдался.

Глава шестнадцатая

Из дневника

Третий день.

Сегодня мы нанесли немцам самое унизительное поражение с тех пор, как начался наш ”детский бунт”. Я это опишу.

Уцелевшая после первого дня восстания часть ”Рейнхардского корпуса”, украинцы, литовцы, латыши и эстонцы собрались на площади для парадов перед Желязной, 101 и стали маршировать вдоль стены по Лешно, видимо, собираясь пройти через Тломацкие ворота. Родель так и предвидел, что следующим объектом нападения станет швейная фабрика. Немцы вступили в бывший ”польский коридор” — проход между двумя стенами. Бойцы Роделя, заранее заготовившие двадцать приставных лестниц, под грохот марша и боевых песен приладили их к стене, поднялись и забросали немцев гранатами. Враги на этот раз так и не вошли в гетто.

В тот же день позже они опять появились и двинулись через четыре входа под прикрытием пулеметов и минометов. Мы применили свою постоянную стратегию: пусть входят. Как только прекращается заградительный огонь, мы ударяем с тыла. Четыре раза подряд мы их выгоняли из гетто.

Два события нас обнадеживают. Над нами пролетели (надеемся, в Германию) первые русские бомбардировщики. Мы их приветствовали от всей души! И сегодня в вечерней радиопередаче немцы сообщили, что к ”польским бандитам” присоединились еврейские ”подонки”:извращенцы, дебилы, насильники и прочее отребье. Само признание, что они сражаются с ЕВРЕЯМИ, не может не произвести впечатления на народ.

Четвертый день.

На заре пришли наши ”друзья”. На сей раз они не пели и не маршировали. Вооруженные до зубов, разбившись на отряды, они вошли лишь после того, как артиллерия, пулеметы и минометы вынудили нас уйти в укрытия. Теперь осторожно пробираются вдоль домов не мы, а они. Мы их пропускаем в глубь гетто и тогда открываем перекрестный огонь, забрасываем их гранатами с крыш, отдавая команды по-немецки, чтобы сбить их с толку, и атакуем с тыла.

Сегодня они сосредоточили свои силы на швейной фабрике, бросив на ее осаду, по нашим оценкам, не менее тысячи боевых единиц. Бойцы Роделя били их нещадно, но им все же удалось захватить несколько сотен рабочих. В боевом раже они взорвали больницу возле Павяка, из которой все больные, кроме лежачих, были давно эвакуированы.

Четвертая ночь.

На высоких домах по другую сторону стены установлены прожекторы, которые освещают многие районы гетто. Немцы продолжают ночные атаки на швейную фабрику. Шимон и Андрей уже не раз поднимали вопрос о возможности ночных атак. Шимон предпринял самый смелый из всех наших налетов. Три группы бойцов переоделись в немецкую форму, добытую на фабрике или снятую с убитых немцев (с кожаными поясами, касками и даже орденами). Первой группой командовал Андрей, второй — Шимон и третьей — Толек Альтерман. Наши ”немцы” запросто вышли из гетто. Охрана их не узнала. Группа Шимона разбила двадцать прожекторов и пулеметов. Группа Толека напала на оружейный склад в эсэсовских казармах, захватила пулемет, двадцать винтовок и несколько тысяч зарядов — они нам позарез нужны.

Группа Андровского разделилась на две части. Первая напала на центральный рынок и ”конфисковала” три грузовика продуктов. Вторая совершила налет на госпиталь и добыла медикаменты. Мы понимаем, что больше нам не удастся выйти вечером из гетто: немцы наверняка уже ввели пароль. Но днем мы можем устраивать неожиданные налеты, переодевшись в их форму.

Пятый день.

Мы проверили наличный запас оружия. Его у нас очень, очень мало. Шлосберг изготовил еще четыре ”котелка каши”, размером поменьше. Их подложили на четырех центральных перекрестках в надежде на успех.

Шимон собрал всех командиров и предложил перейти к новой тактике: меньше массированных обстрелов и больше ”личной находчивости”, что в переводе на простой язык означает больше личного героизма.

Наши бойцы сегодня ответили на это атаками беспримерного мужества. Один танк подорвался на мине в районе Новолипок, но второй вместе с броневиком был остановлен, что называется, голыми руками. Боец из подразделения Роделя вскочил на танк, открыл люк и бросил внутрь бутылку с зажигательной смесью! А на броневик в это же время из окон второго этажа прыгнули другие бойцы с гранатами в руках.

Немцы догадываются, что военное снаряжение у нас на исходе, и сильно теснят нас. Слава Богу, они еще не успели заменить разбитые прожекторы. Сегодня ночью в гетто была полная тьма. Нашим бойцам необходимо поспать.

Шестой день.

Еще один день неслыханного героизма.

Командиры Вольфа доложили: двое бойцов, у которых, кроме ножей, другого оружия не было, напали на отделение немцев, двоих убили, трое бежали, бойцы взяли оружие убитых.

Немцы схватили Рахель Бронскую, когда она перевязывала раненого бойца. Ей удалось выхватить спрятанную под юбкой гранату и бросить в них.

Андрей мне рассказывал, что его бойцы в центральной части гетто сражаются с немцами в каждом доме, в каждой комнате. Заманивают с первого этажа на второй, и так до самой крыши, не переставая забрасывать их бомбами и гранатами, а на крышу те уже не рискуют выйти.

В подразделении Роделя тяжело раненный в бою Шауль Цукерман, старый бундовец, дополз до бункера и отдал свою винтовку брату.

Шимон приказал всячески избегать столкновений с немцами лицом к лицу, атаковать их только с тыла. У нас нет никакого боезапаса. Мы вынуждены занимать такие позиции, чтобы можно было, отступая, заводить врага в тупик, и только там мы бросаем бутылочные бомбы.

Немцам удалось обнаружить несколько бункеров, где прятались штатские лица. Людей увели из гетто. Я слышал, что сегодня на Умшлагплац попал Борис Прессер с семьей.

Что еще сказать? Можно ли и теперь сомневаться в мужестве евреев? Думаю, все мы доказали, что нет, нельзя. Андрей мне признался, что у него подобные мысли возникали в первый день, когда он увидел, как пошли немецкие танки по Заменгоф. Уверен, что последние шесть дней рассеяли его сомнения навсегда. Самопожертвование стало обычным делом. Ни один наш боец не сдался.

Шестая ночь.

До сих пор еще не заменили разбитые нами прожекторы. Немцы приказали ночным патрулям не давать нам спать. Мы их уничтожили.

Наши бойцы кричат в темноте, и немцы стреляют вслепую на голоса, выдавая не только свои позиции, но и свой страх. В донесении с арийской стороны сообщают, что Функ искал среди эсэсовцев добровольцев в ночной патруль, но таких не оказалось. В этом же донесении сказано, что польский народ изумляется нашей борьбе. На кой нам черт их изумление — нам помощь нужна.

Написав эти строки, я вдруг сообразил, что завтра будет уже седьмой день восстания. Так что зря Функ обещал своей бригаде ”Мертвая голова” закончить операцию за четыре дня. Всю неделю мы молились, чтобы выстоять. Господи! Помоги нам!

Седьмой день.

Шимон Эден на рассвете беседовал со своими командирами. Мы вынуждены перейти к еще более отчаянной тактике. Немца нужно подпускать так близко, чтоб слышать его дыхание. Нападать на него с ножом, нет ножа — душить голыми руками. Стрелять можно только прямой наводкой. Чтоб хоть одна граната не попала в цель — непозволительная для нас роскошь. Вечером нужно постоянно менять позиции, переходя из бункера в бункер. И, наконец, наш рацион сокращается до минимума. Воды — по одному стакану в день на бойца.

Сегодня немцы окончательно очистили швейную фабрику. У подразделения Роделя не было боеприпасов, чтобы их остановить. Пришлось устроить большинство рабочих в домах и в бункерах. Жить в бункерах стало невозможно. На Милой, 18 — четыреста человек вместо двухсот двадцати, которые вмещает бункер. Люди только-только не задыхаются в прямом смысле слова.

Седьмая ночь.

Немцы больше не рискуют соваться в темное гетто. Ночь принадлежит нам. В темноте хозяева мы. Неделю мы продержались, словно выполняя клятву. Семь дней жил под огнем возрожденный Израиль. Смехотворно мало, не правда ли? У нас катастрофически не хватает боеприпасов. С продуктами и водой дело обстоит не лучше. Нам нечем заменить использованные патроны, нам некем заменить убитого бойца. Раненые умирают, не жалуясь на то, что мы так мало можем им помочь. А мне стыдно за мое прошлое маловерие. В жизни не видел такого морального подъема, никогда так не гордился тем, что я еврей. Вечером мы распрямляемся, как свободные люди. Поем и танцуем, высмеиваем наш голод и наш страх. Удивительно, просто непостижимо, как безнадежное дело может вселять такое воодушевление, какого я еще никогда не испытывал.

Александр Брандель.

Глава семнадцатая

Шимон Эден был расстроен. Прошла уже неделя, а его армия все еще оставалась в резерве и рвалась в бой. Шимон, который прежде боялся брать на себя командование, сотни раз уже действовал решительно в сложные моменты. Если же он не был вполне уверен в правильности своего решения, то вел бойцов в атаку сам. Он стал образцовым вождем.

В конце недели потребовалось подвести итоги. Больше такую роскошь, как массированный огонь, уже нельзя было себе позволить, а это значило, что немцы могут без особого труда отрезать окруженные районы. Так как дольше защищать гражданское население в южной части не представлялось возможным, Шимон отдал приказ Роделю уйти с занимаемых позиций — оставаться на них означало бессмысленное самоубийство — и отвести свои части в центр.

Вольф получил приказ уничтожить телефонную линию между Милой, 18 и францисканским бункером, несмотря на то, что в дневное время связным часами приходилось добираться до соседнего квартала. Уж слишком велик был риск, что немцы обнаружат телефонную линию, а по ней и бункеры.

Новый постоянно действующий приказ гласил, что бойцы должны по ночам уносить из обнаруженных днем бункеров продукты и воду.

Шимону помогала темнота — ночью он был тут хозяином. Помогало то, что немцы больше не вводили в гетто танки и минометы. И помогал Андрей Андровский, его рабочая лошадь, его несравненный солдат. В присутствии Андрея он почти всегда был спокоен.

Шимон работал все ночи напролет, научившись спать урывками. Родель пришел на Милую, 18, на первый этаж, где, спасаясь от жары в бункере, проводил ночи Шимон, и доложил, что все его бойцы переведены в центр.

— Прекрасно. Поспите немного, — сказал Шимон, — сейчас четыре часа ночи.

— Мне нужно с вами поговорить. До меня дошли слухи, что Самсон Бен-Горин выводит своих ревизионистов из гетто.

— Это правда, — подтвердил Шимон, — я сейчас иду к нему.

— Возьмите меня с собой.

— Зачем? Ведь вы с ним уже пять лет как не разговариваете?

— Они не имеют права уходить! — закричал Родель.

Иной реакции Шимон и не ожидал от вспыльчивого коммуниста.

— Ревизионисты не обязаны подчиняться нашему командованию, — мягко ответил он.

— А долг?

— В чем их долг, Родель? Пасть смертью храбрых? Дрались они как следует. Все мы выполнили принятое решение. Защищать гражданское население мы больше не в состоянии, и вы это знаете.

— Но каждый день, пока мы не сдаемся, умножает нашу славу. С ревизионистами мы могли бы выиграть время. День… два…

Шимон не знал, что возразить.

— Я много думал об этом. Есть черта, за которой долг человека — выжить, а не умереть. Один подходит к этой черте в одно время, другой — в другое. Я не могу приказывать там, где человек должен выбирать сам.

— Прекрасно, но зачем же им потворствовать? Подумайте хорошенько, Шимон. Вы создаете опасный прецедент. Другие тоже могут захотеть уйти.

— Да… я знаю…

* * *

Встреча с Самсоном Бен-Горином состоялась в отсеке на Наливках, 37 при свете фонаря. До рассвета оставалось два часа. Всегда ухоженная борода Самсона теперь была растрепана и на исхудавшем лице стала заметнее усталость.

— Принесли план канализационной системы?

Шимон выложил план на стол.

— Вы все еще намерены провести эту операцию до рассвета?

— Да. До Вислы добраться — немногим более часа, а там нас будет ждать баржа.

— Я не хочу вмешиваться, но по главной линии вы приведете своих людей прямо под центр Варшавы, это опасно. Настоятельно советую уходить по маленьким пересекающим линиям, вот здесь, здесь, здесь, — показал Шимон по плану-карте, — тогда вы выйдете в нескольких километрах севернее Жолибожа.

— Сейчас уже поздно менять решение. Нас будут ждать.

— Отложите операцию на день, свяжитесь заново с людьми и уходите более безопасным путем.

Самсон хмыкнул и вскочил со стула. Он тоже думал о более безопасном пути, но в таком случае он проигрывал целые сутки.

— Уж очень рискованно оставаться, — сказал он, — вряд ли мы можем продержаться еще один день.

— Есть у вас компас? — Шимон ничем не выдал, насколько он потрясен.

— Да.

— Тут почти прямая дорога, — продолжал Шимон, водя карандашом по карте. — Здесь смотрите в оба: тут колючая проволока. Сточные воды здесь поднимаются не так уж высоко. Держитесь за руки, старайтесь не разговаривать, берегите огонь.

Самсон Бен-Горин несколько минут рассматривал карту, потом сложил ее и спрятал в нагрудный карман.

— Мне нужно возвращаться к себе в бункер, — сказал Шимон, вставая. — Через десять минут у нас заседание совета. Наши немецкие ”друзья” ввели в действие еще один артиллерийский батальон.

— Спасибо за все. Послушайте, Шимон, я хочу, чтобы вы знали, что решение уходить не мое, а общее.

— Не нужно ничего объяснять.

— Это не то, что мы убегаем…

— Никто вас в этом и не обвиняет.

— Шимон, когда гетто поднялось, нас было в Варшаве пятьсот человек. Теперь осталось пятьдесят два. И еще я хочу, чтобы вы знали, что я лично голосовал за то, чтобы не уходить. Но… как командир я обязан вывести их в леса.

— Я так себе и представлял.

— Одиннадцать моих людей решили остаться с вами. Мы также проголосовали за то, чтобы отдать вам половину нашего оружия и восемьдесят процентов боеприпасов. Вы все найдете в нашем бункере, — он протянул Шимону руку, и тот пожал ее.

Самсон Бен-Горин, бунтарь из бунтарей, быстрыми шагами удалился.

Через десять минут ревизионисты спустились в главную водосточную трубу под Гусиной. Они прошли около бункера Вольфа под Францисканской, под швейной фабрикой и под стеной. Через каждые десять метров Самсон зажигал фонарик на две секунды. Люди двигались молча, держась за руки.

Фонарик высветил моток колючей проволоки.

Пять человек, виток за витком, стали перерезать ее специальными ножницами.

Самсон посмотрел на часы. Слишком медленно они режут. Через пять минут начнет светать.

— Скорее! — прошептал он.

— Проволока очень толстая!

— Скорее, скорее!

Они торопились, кряхтели, чертыхались. Самсон снова посветил им. Разрезана только треть! Он оттолкнул их в сторону и начал сжимать моток руками. Проволока изодрала ему кожу, но он сжимал и сжимал ее, пока не образовался узкий проход. Проволока рвала одежду вместе с кожей, кровоточащие порезы болели.

Польский полицейский, патрулировавший в этой части города, услышал какие-то странные звуки и подошел к центральному люку. Став на колени, он приложил ухо к крышке, затем побежал к воротам Цитадели, где размещался лагерь вермахта.

— В Канале люди. Точно. Я слышал, как они там возятся.

Последние ревизионисты продрались сквозь проволоку. Окровавленные ноги хлюпали по нечистотам, когда люк открылся и ворвался поток света. Немцы! Люди прижались к скользкой стене так, чтобы не попасть в световую полосу.

— Видите? Вон проволока разрезана.

— Давайте сюда лестницу.

У Самсона пошли круги перед глазами. В голове пронеслось, что Шимон советовал ему пробираться по боковым трубам. О, Господи! Очутиться в этом черном вонючем гробу! Он почувствовал, как в страхе дрожит вся цепочка. Что делать? Не двигаться? Напасть на них, когда они спустятся? Бежать назад в гетто? Кинуться вперед к реке?

— Пошли, здесь оставаться нельзя! — он потянул их в сторону Францисканской, шагая так быстро, как позволяли его окровавленные ноги.

Он хотел посветить, чтобы найти на карте ответвление от Канала, но нельзя было останавливаться. В одном месте сходились две широкие трубы. Значит, наверху улица Фрета. Там большой перекресток. Они на полдороге к нему. Течение здесь быстрое.

Они услышали, как позади немцы спускают лестницу, и увидели лучи искавшего их прожектора.

— Нужно свернуть в другое место, — прошептал Самсон.

— Не нужно.

— А я говорю — нужно. Выйдем на улицу Фрета.

— Нет, мы хотим пробиться к реке.

— Идите за мной, на улицу Фрета!

— Самсон! — крикнул кто-то в конце цепочки.

— Самсон! Они пустили газ!

Самсон зажег фонарик и увидел клубы дыма; приближающиеся к ним. Сюда! Тут железная лестница вделана в стену. Она ведет на улицу! Кашель, вопли тех, кого уже достиг газ… Самсон взобрался по лестнице, приподнял плечом крышку люка, высунул голову и вылез на улицу. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь — еще семь человек выбрались вслед за ним. Но что это? Ослепительный свет! Шквальным огнем из бронемашины немцы начали их косить. Некоторые отползли назад и упали в открытый люк, наполненный удушливым газом, из которого только что выбрались. Несколько вскриков — и все стихло.

* * *

Брешь, которую так долго искали немцы, образовалась как раз на заре восьмого дня, когда уничтожили ревизионистов, чья попытка уйти через Канал показала, что опасения Шимона были не напрасными.

На восьмой день, воодушевленные своей победой, немцы вломились в гетто. Гибель ревизионистов подействовала на бойцов самым неожиданным образом. Они окончательно поняли, что выхода нет и сражаться до последнего вздоха нужно здесь, на этом клочке земли. Они рассвирепели, они отчаянно врывались в ряды немцев, обвесив себя гранатами. Они дрались камнями, дубинками, голыми руками. За каждый свой шаг немцы платили все дороже и дороже. Евреи были над ними, под ними, позади них — повсюду и дрались, как одержимые.

К концу восьмого дня они вытеснили немцев из гетто. Известие о восстании, столь тщательно скрываемое, вырвалось за стены гетто и облетело всю Польшу.

Евреи в Варшавском гетто восстали!

Евреи уже неделю отбивают атаку за атакой!

Просачивались рассказы о неслыханном мужестве евреев. Миф о еврейской трусости развеялся как дым.

Берлин содрогнулся.

Евреи сражаются! Они обратили в бегство наши отборные части! Поражение! Провал немецкой пропаганды, такой же унизительный, как военный разгром под Сталинградом.

На девятый день Функ предпринял самую яростную атаку, в которой участвовало шесть тысяч человек. К исходу дня перед ним предстали офицеры и начали что-то лепетать о невозможности бороться с евреями.

— Герр оберфюрер, они воюют, как призраки…

— А вы — как трусы! — заорал Функ. — Вы опозорили войска СС, отечество, нашего фюрера!

Функ выгнал всех, кроме Хорста фон Эппа. Он ненавидел этого человека, но в последние дни особенно в нем нуждался. Фон Эпп мог придумать всему самые блистательные оправдания.

Функ уселся за стол писать рапорт. Шестьсот евреев вывезены из гетто на девятый день. Всего за эти дни вывезено восемь тысяч евреев, — большинство из них — рабочие швейной фабрики. На территории гетто прячется еще тысяч тридцать, и с каждым днем становится все труднее их обнаруживать. При таком темпе операция никогда не кончится. Его обещание ликвидировать гетто за четыре дня не давало ему покоя. Все смеются над этим, как над обещанием Геринга, что ни одна бомба не упадет на Германию. И офицеры его презирают. Нет, его не рискнут сместить, это значило бы признать, что евреи нанесли поражение эсэсовцам.

Хорст раздумывал, с кем из проституток ему провести конец недели, а Функ писал ежедневный рапорт. Рапорт был краткий — он хвастал мнимыми успехами, преувеличивал силы врага, снова прибегал к мифу о польских бандитах, поддерживающих евреев. Копии шли генералу полиции Крюгеру в Краков, Глобочнику в Люблин и Гиммлеру. Все с грифом ”Совершенно секретно”.

Хорст, так и не сделав выбора между рыжей и блондинкой, подошел, взял рапорт и пробежал его глазами.

— Альфред, вы когда-нибудь слышали о библейском Валааме и его ослице?

— О ком, о ком?

— О библейском Валааме и его ослице. Валаам пытается проклясть сынов Израиля, но в конце концов прославляет их[77].

— Вас так и тянет говорить загадками.

— Посмотрите, что вы пишете. Вы пишете: ”враг”. С каких это пор евреи — наш враг на поле боя? А эта фраза: ”Презрение евреев к смерти и их непоколебимое решение сопротивляться…” Может, вы еще посоветуете наградить их Железным крестом?

— Я напишу другой, — сказал Функ, разрывая рапорт.

— Я слышал, там творится ад кромешный? — сказал фон Эпп.

— Ничего не понимаю. Большинство этих частей прекрасно проявили себя на Восточном фронте. Просто ничего нельзя понять. Нужно снять евреев с крыш, — продолжал Функ, — спустить на землю…

Зазвонил телефон. Функ снял трубку, прикрыл ее рукой и, позеленев, прошептал: ”Гиммлер из Берлина”. Затем взял рапорт и зачитал те места, где он писал о немецком мужестве, потом замолчал и стал слушать. Долго слушал; лицо его побагровело, потом посерело. Наконец он медленно повесил трубку.

— Весть о восстании облетела всю Европу. Гитлер целый день бушевал.

Хорст фон Эпп машинально схватился за горло.

— Сволочи! Сволочи! — Функ в ярости подошел к окну. — Пропади они пропадом, эти проклятые евреи!

Он повернулся к Хорсту — не лицо, а злобная маска. Фон Эпп даже испугался.

— Что вы собираетесь делать, Альфред?

— Сброшу этих грязных тварей с крыш и спалю гетто дотла.

Глава восемнадцатая

— Бомбардировщики! — закричали бойцы на крышах.

Немецкие самолеты пикировали над щеточной фабрикой, спускаясь чуть ли не до самой крыши и замедляя скорость. Из открытых люков сыпались тонны черных бомб, которые падали на дома, таранили крыши, разрывались на улицах.

Дымились пожары, языки пламени словно выискивали, чем бы еще поживиться. Вспыхивали деревянные части домов, и огонь гудел в лестничных пролетах до самых крыш.

— Гетто горит!

Самолеты заходили на второй круг, на третий… Сбивать их было нечем. Клубы дыма поднимались к небу, пламя лизало крыши, превращая их в раскаленные сковороды. Лопались стекла, осколки сыпались на тротуар, и оранжево-красные вихри вырывались из пустых оконных глазниц.

Обожженный связной влетел в бункер на Милой, 18, за ним второй, потом третий. У всех обезумевший взгляд, у всех страшный вид.

— Нужно уходить с крыш.

Горит гетто, корчится в огне, и нет надежды. Нет воды тушить огонь. Прожорливый, он уничтожает все на своем пути и мчится дальше — не осталось ли еще какой добычи.

Варшавские пожарники окружили гетто со шлангами наготове. Им приказано не выпускать огонь из гетто — пусть жрет евреев. Если случайно шальная искра перелетит через стену на арийскую сторону, следует ее немедленно погасить, но так, чтобы ни капли воды не попало в гетто.

Под вечер десятого дня восстания вся северная часть гетто была охвачена огнем.

На десятую ночь немцы ввели в действие новые артиллерийские части. Из пяти тысяч орудий они обстреливали гетто прямой наводкой. Осколки летели, как снаряды. Стены, не поддавшиеся огню, были разбиты артиллерией.

Дрожала земля, хлопали на ветру ставни, грохотали выстрелы, никто в Варшаве не спал.

Стреляли в каждого, кто, пробегая по улице, попадал в свет огня. И так до самой зари.

Потом вернулись самолеты, чтобы подбросить угольков в адский огонь, и он с новой силой рванулся от дома к дому, от перекрестка к перекрестку, от квартала к кварталу. Сожрав Ставки — район бедноты, — он перекинулся на Заменгоф, оттуда на Низкую, на Милую, на Наливки и охватил корпуса щеточной фабрики.

Гигантские столбы дыма, извиваясь, поднимались к небу, превращались в желто-черные облака и заслоняли солнце, преобразовывая день в ночь. Густой черный дождь пролился на город и перемешался с пеплом.

Шимон одну за другой отзывал свои группы с крыш; оборонительные позиции в буквальном смысле слова горели у них под ногами. То, чего не смогли сделать немцы, сделал огонь: бойцы покинули крыши.

Огненный смерч спустился по Заменгоф, метнулся к зданию Еврейского Совета, сожрал его, помчался на Гусиную, бывшую торговую улицу Варшавы, и Павяк запылал, как гигантский факел.

Пасхальное воскресенье!

В соборе мощный орган славил воскрешение Сына Божьего. Костелы и церкви Варшавы были переполнены верующими. Коленопреклоненные, они молились, прославляя Деву Марию. Хор мальчиков пел хвалу Господу чистыми звонкими голосами.

От огня, бушевавшего в гетто, становилось жарко, но верующие делали вид, что все в порядке, ибо в день воскресения нужно радоваться.

”Славим тебя, Дева Мария, милосердная Матерь Божия…”

Габриэла Рок стояла на коленях в последнем ряду. У нее уже не было больше слез — все выплаканы. По всему собору раздавался кашель, когда порыв ветра доносил клубы дыма из гетто до самого алтаря.

Габриэла посмотрела на распятого Христа. Архиепископ невозмутимо молился скороговоркой на латыни.

”Бог мой, — сказала про себя Габриэла, — я ненавижу всей душой этих людей вокруг меня. Помоги мне, Бог мой. Помоги мне не питать к ним ненависти, помоги мне избавиться от ненависти, пожалуйста, помоги моему ребенку выжить. Мой ребенок должен выжить, но меня пугает моя ненависть. Господи, Иисусе, как ты можешь такое творить с твоим же народом?”

Собор опустел, а Габриэла все еще стояла на коленях.

* * *

Первая пасхальная ночь.

Пламя озаряло небо от церкви прозелитов на юге до Мурановской площади на севере, от кладбища на западе до щеточной фабрики на востоке. Гетто пылало все целиком.

Хорст фон Эпп застыл у своего окна. На кровати позади него нежилась голая девица. Так пьян, как сегодня, он еще никогда не был.

— Какой изумительный огонь, — сказала девица.

— Это не огонь, это ад. Ад, каким задумал его Сатана.

— Хорст, будь хорошим мальчиком, опусти шторы и иди в постель.

— Ад! — он опять налил себе; руки дрожали и не все попадало в стакан. — Да здравствует наша тысячелетняя империя! Посмотри! Посмотри! Вот так и мы будем гореть в огне тысячу лет! Мы прокляты! Прокляты! — он повернулся и безумными глазами посмотрел на девицу. Тени от пламени крестом ложились на ее тело.

— Ты меня пугаешь, — захныкала она.

— Убирайся вон, потаскуха!

* * *

Преисподняя! Ад! Геенна огненная!

Толстые балки, скошенные огнем, падали с крыш, пробивая этажи. Задыхающиеся, ослепленные евреи выкарабкивались на улицы и беспомощно кружили по ним, как безумные. Они выбрасывали из окон своих детей и выбрасывались вслед за ними. Они погибали, раздавленные падающими стенами.

В тринадцатую ночь восстания после воскресного перерыва артиллерия заговорила снова.

Евреи сгорали, превращаясь в неузнаваемые обуглившиеся трупы. Они изжаривались заживо в бункерах, ставших для них могилами. Они умирали, задохнувшись от дыма, наполнявшего их легкие. Они пытались спастись в каналах и там погибали в кипящих от жара сточных водах.

На пятнадцатый день восстания гетто горело.

На шестнадцатый оно продолжало гореть.

На семнадцатый день — тоже. Столбы дыма по-прежнему поднимались в небо, и далеко вокруг все было черным-черно.

Метались, как шальные, лучи прожекторов, гремели выстрелы, падали стены.

Бункер под Милой, 18 был очень глубоким, поэтому огонь до него не добрался, но находиться там становилось просто невозможно. От жары люди падали в обморок. Отсек ”Треблинка”, служивший госпиталем, был полон обгоревшими стонущими людьми. Ожоги сделали многих неузнаваемыми. У Деборы и других сестер милосердия не было ни мази смазать им раны, ни воды, чтобы смочить им губы. День и ночь люди молили, чтобы их избавили от невыносимых мучений, положив конец их жизни, но даже на это нельзя было истратить пулю.

Когда же они умирали, их трупы несли в детский отсек ”Майданек”, соединявшийся с канализационной системой, и выбрасывали в сточные воды: нужно было освободить место для новых умирающих.

Слабеющим голосом рабби Соломон в исступлении день и ночь пел псалмы.

На девятнадцатый день сгорело почти все, что могло гореть. Железные балки покорежились от перегрева. По тротуарам и мостовым невозможно было ходить, а сточные воды начали, наоборот, остывать.

И когда на двадцатый день палящий огонь утих, немцы вернулись добить противника, надеясь, что теперь-то уж дело сделано.

Но большинство бойцов остались в живых и жаждали снова встретиться с врагом лицом к лицу. Родель и десять его людей обыскивали бункеры за разрушенными стенами — не осталось ли там кого-нибудь. В это время в гетто вошли немцы.

Родель приказал своим людям спрятаться в груде камней, когда по Любецкой к ним начал приближаться патруль.

Немцы продвигались осторожно, с опаской, хоть и надеялись, что больше евреев в гетто не осталось.

Немецкий офицер послал автоматчика проверить груду камней.

Решение пришлось принимать мгновенно. В патруле двадцать немцев. Оружия, кроме пистолета, у Роделя нет; автоматчик, конечно же, обнаружит его бойцов, если подойдет ближе. Родель закусил губу и нащупал пистолет. Он пожирал глазами автомат немца. Замечательный автомат! Да еще и фляжка с водой…

Немец уже почти дошел до роделевского отряда.

— Всем оставаться в укрытии! — приказал Родель и выскочил из-за камней.

— Евреи! — еще успел крикнуть немец перед тем, как в него вонзился нож Роделя.

Родель выхватил его автомат и ленту с патронами и побежал в сторону, отвлекая немцев от своих бойцов.

— Стреляй в него!

Эсэсовцы начали стрелять.

Родель кинулся назад в разрушенный дом. Половины стен не было, и потому видна была вся лестница, до самого верхнего этажа. Там бушевал пожар. Родель упал ничком и дал по немцам автоматную очередь. Они кинулись врассыпную, а он помчался по лестнице вверх. Половина немцев бросилась за ним, остальные, оставшись на улице, стали обстреливать дом.

Этаж, еще этаж. Он опять дал из автомата низкую очередь по своим преследователям.

Тем временем его бойцы успели скрыться.

Родель добрался до последнего этажа. Комнаты горели. Дальше — тупик: вокруг бушует пламя. Немцы бросили гранату, она покатилась к его ногам. Он отпрянул, продолжая стрелять. На нем загорелась рубаха. Он зарычал и двинулся на немцев, в испуге отступивших перед этим живым факелом. Автоматная лента кончилась — он стал стрелять из пистолета.

Немецкая пуля сразила его, и он упал сверху прямо на улицу, весь охваченный пламенем.

* * *

На двадцатый день немцы вернулись, но уже оснащенные звукоуловителями. Среди них были инженеры, они не забыли также прихватить с собой собак. Обезумевшие от жажды бойцы гетто неистово атаковали их, но дело уже шло к неотвратимой развязке.

Пока гетто горело, оберфюрер Функ методично планировал уничтожение еще остававшихся там евреев. Немцы деловито возводили баррикады вокруг одного из кварталов, а потом разрушали этот квартал дом за домом, комнату за комнатой. Они искали бункер за бункером, отыскивали людей, прятавшихся в руинах. Как только обнаруживался бункер, туда спускались инженеры и закладывали динамит. После взрыва гранатометчики бросали в бункер зажигательные бомбы, и, наконец, специальная команда пускала туда ядовитый газ.

Ядовитый газ заполнял канализационные трубы. Отравленные воды прибивали трупы к колючей проволоке.

На двадцать первый и на двадцать второй день были уже разрушены десятки бункеров, а эти мерзкие, обнаглевшие еврейские сволочи все еще продолжали свои налеты. Немцы панически боялись сталкиваться с бойцами гетто лицом к лицу, потому что это всегда означало для них смертельную опасность.

На двадцать третий день они уничтожили сто пятьдесят бункеров и затем сменили тактику.

На перекрестках немцы поставили бидоны с водой и положили свежий хлеб, чтобы выманить из укрытий обезумевших от голода и жажды людей.

Поймав ребенка, они начинали истязать его на глазах у матери, чтобы та показала, где вход в бункер. Собаки тоже участвовали в этом способе добычи признаний.

К концу двадцать третьего дня было обнаружено около пятнадцати тысяч полуживых людей. Всех их отправили на Умшлагплац.

На двадцать четвертый день немцы уверились, что в основном битва выиграна и сопротивление пошло на убыль. Ночью Андрей Андровский, в обязанности которого входила перегруппировка сил в конце каждого дня, собрал двести шестнадцать бойцов и все имевшееся в наличии огнестрельное оружие и стал поджидать немцев, устроив им засады в руинах. Его бойцы отбросили немцев за пределы гетто, забрали выставленные хлеб и воду, прорвались через Гусиные ворота на арийскую сторону, где захватили оружие в небольшом складе и перебросили его через стену поджидавшим с другой стороны товарищам. Теперь у них был хлеб, боеприпасы и вода, чтобы продержаться еще какое-то время.

В этой операции погибла Сильвия Брандель, ее сразила пуля, когда она перевязывала раненого бойца.

Оберфюрер Функ был так потрясен докладом обо всем этом, что в припадке ярости застрелил одного из своих офицеров.

* * *

— Наверху немецкий патруль!

Милая, 18 в очередной раз привычно стихла. Дебора Бронская не давала двум десяткам детей даже пикнуть. Бойцы затаили дыхание. Раненые перестали стонать.

Прошел час… два…

Немцы наверху все еще искали вход в неуловимый штаб Еврейской боевой организации.

Через два часа рабби Соломон начал молиться, и Шимон Эден чуть не задушил его, чтоб он замолчал.

Там, наверху, собаки обнюхивали всю Милую, звукоуловители старались засечь любой звук — кашель, стон, рыдание.

В конце третьего часа напряжение стало невыносимым. К тому же стояла страшная жара. Один за другим люди теряли сознание. Де Монти дергал Дебору за волосы, чтоб она не впала в забытье.

Вдруг раздался плач.

Шимон, Андрей и Толек Альтерман бросились к плачущим и стали бить их прикладами, чтобы предотвратить общую истерику.

Пять часов… шесть…

Когда немцы покинули улицу, сознание потеряли уже практически все, кто был в этом бункере.

Из дневника

Завтра будет уже двадцать пять дней, как мы ведем сражение. Хоть бы смерть пришла ко мне. Нет у меня больше сил. До вчерашнего дня я еще кое-как держался, но теперь, когда Сильвии уже нет и Моисей при смерти, что остается? Что? Немцам все еще не удается завладеть гетто. Теперь молю Бога об одном: пусть сохранит жизнь Кристоферу де Монти, чтобы не погибла история нашего сопротивления.

Александр Брандель

Глава девятнадцатая

У Андрея зубы скрипели от песка. Он провел по зубам языком и выглянул из-за груды развалин. Мурановская площадь освещена гирляндами лампочек, и светло, как днем. Эта ночная жизнь меня убивает, подумал Андрей. Через вход на Мурановской в бункер не попасть. На площади, по меньшей мере, две роты немцев. Он почесал бороду. Нужно напомнить Шимону, чтоб постриг меня, а то я на черта похож. Кстати, и я должен его постричь.

Андрей погладил свой шмайзер и подсчитал запасы. Двадцать пуль и одна граната. Бедная ”Габи”, подумал Андрей, я даже смазать тебя не могу: масла нет. Совсем ты заржавела. Извини, ”Габи”, но мы с тобой одни не можем атаковать сотню этих сволочей, а они и не собираются отсюда уходить. Ничего не поделаешь, уберемся отсюда мы. Я устал и очень хочу почистить зубы, хоть перед смертью.

Каждую ночь с начала восстания Андрей обходил позиции Еврейской боевой организации и отдавал приказы на следующий день. В первые дни, когда немцев вытеснили из гетто, обход позиций не составлял труда. Он мог открыто ходить вместе со связными.

Когда же начались пожары, обходы превратились в сплошной кошмар. А теперь связь между бункерами и вовсе прекратилась. Два дня назад он передал каждой группе приказ Шимона — действовать самостоятельно, сообразуясь с условиями своего района. Каждый командир нес ответственность за предпринятую им атаку и, что еще важнее, сам должен был добывать продукты, боеприпасы, медикаменты, чтобы продолжать борьбу.

Каждую ночь Андрей уходил с Милой, 18 для перегруппировки непрерывно уменьшающегося личного состава. А немцы становились все самоуверенней. Патрулей по ночам стало больше. У Андрея уходила почти вся ночь, чтобы добраться до своих, хотя радиус их размещения неуклонно сокращался. Осторожность нужна была на каждом шагу. Немцы заняли южную часть гетто. Теперь через Мурановскую площадь они имели доступ и к северной части. На Заменгоф и Гусиной они закрепили свои позиции.

Район расположения Еврейской боевой организации сократился до минимума. Два бункера, вмещавших половину всего состава, находились на его границе: на одном конце — под Милой, 18, на другом под Францисканской и между ними были еще маленькие бункеры, где прятались в общей сложности двести человек.

Отряд Анны перебрался в бункер под Францисканской. Толек взял на себя командование маленькими бункерами в северной части, заменив Роделя. С Милой, 18 он ушел.

Сегодня ночью Андрей снова наладил между ними связь.

Месяц подходил к концу. Это было чудо, но больше половины бойцов Еврейской боевой организации оставались в живых и при оружии. Они захватили его столько, что могли продолжать восстание.

Сволочи, выругался про себя Андрей, поняв, что немцы постоянно толкутся на Мурановской площади, и решил завтра ночью совершить на них неожиданное нападение. Он потерял терпение. Выскользнув из своего укрытия, он вскарабкался на груду руин на Наливках и с кошачьей ловкостью стал пробираться между развалинами, стараясь решить, через какой из шести входов можно незаметно попасть на Милую, 18.

О входе с Мурановской площади нечего и думать. Канализационная труба на Наливках, 39 проходит прямо у немцев под носом…… даже пытаться не стоит. Он направился к третьему входу, туда, где раньше был двор на Купецкой, соединявшийся с бомбоубежищем. Андрей выглянул из-за развалин. Вроде никого. Но он тут же прищурился: кто-то там есть. Андрей научился видеть в темноте, как кошка. Он различил немецкие каски. Немцы стояли на другом конце двора спиной к нему и лицом к Милой.

Андрей перебрал в уме все возможности. Побежать в бомбоубежище и оттуда в туннель? Скорее всего они его не заметят, но если есть хоть крохотная доля риска, что немцы обнаружат бункер, ведущий на Милую, 18, то такой путь отпадает. Остается выбирать между четвертым входом на Заменгоф и канализационной системой. Ни тот ни другой вариант ему не нравился: на Заменгоф наверняка полно немцев, а пробираться по канализации очень опасно. Он решил подобраться к немцам поближе. Надо было пересечь двор ползком. Он сделал это и оказался у немцев в тылу. Их было шестеро; они стояли на груде обвалившихся кирпичей, откуда просматривалась часть Милой. Он огляделся кругом. Слева от немцев дом совсем разрушен, справа — только наполовину. Андрей прикинул, что если он сумеет добраться до полуразрушенного дома, го окажется как раз над ними. Но как сделать, чтобы его не увидели? Он нащупал кирпич и бросил влево от себя. Кирпич перелетел через руины. Он не ошибся: немцы немедленно стали стрелять в этом направлении.

Воспользовавшись моментом, Андрей отскочил в противоположную сторону, пробрался в дом и стал подниматься наверх, пока внимание немцев было отвлечено.

— Прекратить огонь! — раздалась команда. — Никого там нет, просто кирпич обвалился.

Теперь Андрей был над ними. Сукины дети! Установили пулемет так, чтобы часть Милой находилась постоянно под прицелом. И собрались в кучу. Что за кретины! Андрей отстегнул гранату от пояса, зажал рукоятку в зубах и зарядил пистолет. Ну, ”Габи”, не подведи! Действовать надо быстро. Гранату бросить в того толстого, троих справа уложить из автомата. Отнять у них оружие, потом боеприпасы и воду. Он глянул через плечо в сторону бомбоубежища. Метров двадцать пять, на все дело полминуты только и надо. Ну!

Граната полетела в толстого немца.

Крики, вспышки; немцы хватаются за развороченные лица.

Андрей сосчитал до четырех, пока улеглись осколки, и прыгнул. ”Габи” выпустила синий огонь — три солдата справа от пулемета затихли. Но тут его автомат заело.

Один немец стонал, лежа под пулеметом, второй, раненый, выскочил на Милую с криком: ”На помощь! Тут евреи! Спасите!”, а третий отлетел к стене. Он с трудом поднялся на ноги. Андрей потянул спуск — ни в какую. Стукнул по затвору кулаком — не помогает. Солдат выхватил свой пистолет из кобуры. Андрей ударил его автоматом, как дубинкой, так что хрустнул череп. Другой солдат пополз за своим пистолетом. Андрей ударил его ногой в челюсть, и тот тоже затих. Прошло полминуты. Скорей! Пистолеты, ружья, боеприпасы, вода… Где же эта чертова винтовка?

С обоих концов Милой загрохотали сапоги. Андрей хотел повернуть на них пулемет, но тот оказался поврежденным. Андрей перепрыгнул через развалины, пробрался в бомбоубежище и оттуда через тайный вход — на Милую, 18.

— Где тебя черти носили? — напустился на него Шимон Эден.

— Здесь быстро не развернешься, — пожал плечами Андрей.

Но тут Шимон увидел винтовку, пулеметную ленту и фляги с водой.

— Что произошло?

— Ничего особенного, — Андрей сделал два глотка, взял себе три ленты зарядов, а остальное отдал Шимону, ворча, что нет масла, чтобы смазать шмайзер.

Он пошел к Деборе сказать, что Рахель в порядке, потом к Алексу — Вольф тоже в порядке, потом вместе с Шимоном они поднялись в крохотную, как шкаф, комнатку и устроили военный совет. Оставалось в живых более трехсот бойцов, но число бункеров уменьшилось. Продовольствия и воды могло хватить дней на пять-шесть. Боеприпасов? Одно настоящее столкновение — и они кончатся. А что делать потом? Зарываться еще глубже под землю? Кончать самоубийством? Не сдаваться же! Попытаться уйти или драться голыми руками.

— Может, Мориц Кац раздобудет боеприпасы, — сказал Шимон в надежде на невозможное.

— Если кто и может достать, то это, конечно, только Мориц, — ответил Андрей.

— Если бы он раздобыл сотни две лент с патронами, я поручил бы вам налет на Пшебегские ворота. Там есть полевая кухня и кое-какое оружие.

— Пшебегские ворота… — Андрей растянулся на полу. — Прекрасная мысль… Я должен поспать. Завтра подстрижешь мне бороду. Разбудишь меня на рассвете.

Андрею показалось, что не успел он закрыть глаза, как его стукнули по подошвам сапог. Он проснулся и схватил пистолет одновременно. Над ним склонился Шимон. Андрей снял палец с курка.

— Что? Уже утро? Не может быть.

Он протер глаза и увидел рядом с Шимоном Александра Бранделя.

— Что случилось? — приподнялся Андрей на локте.

— Мориц и еще двое спекулянтов схвачены совсем близко от входа в бункер на Купецкой. Их отвели на допрос.

С Андрея сон как рукой сняло.

Глава двадцатая

Немцы находились прямо над бункером под Милой, 18 и громили все на своем пути в поисках входа.

Люди в темных катакомбах слышали их гортанные выкрики, топот ног, удары топоров. Шимон Эден соскользнул с койки на пол: койка уж очень скрипела, наверху могли услышать. Он прижался к сырой стене и не сводил глаз с потолка. Алекс сидел у противоположной стены, согнувшись вдвое от изнеможения и горя — смерть жены его совсем подкосила. Маленький Моисей, который почти всю свою жизнь должен был молчать, сидел тихо и теперь, бледный, с синевой под глазами.

Уже пять часов рыскали немцы на Милой, 18. В этой нескончаемой, мучительной борьбе люди старались дышать бесшумно, чтобы звукоуловитель не засек биения их сердец. Алекс поднял голову и посмотрел на часы. До наступления темноты оставалось еще больше трех часов.

Господи, а что потом? Ну, стемнеет, что толку? Они все равно погребены в этой могиле. Четыреста пар легких вбирают в себя скудеющие остатки воздуха. Четыреста пар легких в грудных клетках обреченных, обливающихся потом, полуживых людей.

Ярость еще кипит в сердцах оставшихся шестидесяти бойцов: она даст им силы еще раз бросить вызов палачам, но это уже ничего не изменит.

Шимон старался рассуждать здраво. Итак, канализационные трубы забиты телами задохнувшихся от газа; по другую сторону стены перед евреями не откроется ни одна дверь; в любом случае все обречены на гибель — так почему бы не пойти с бойцами в последнюю атаку? Но что будет с детьми и с остальными?

Как ни верти, настает последний час. Что ж, выбирай, сказал себе Шимон. Изжариться живьем в этих катакомбах или, погибая, уничтожить еще хоть немного врагов. Так трудно решить, так трудно… Хоть бы Андрей вернулся.

Шум наверху прекратился, и все застыли в ожидании. Минута… другая… третья…

— Они ушли, — прошептал Алекс. — Как вы думаете, удалось Андрею добраться до Вольфа?

Шимон не услышал Алекса — тот всегда гак тихо говорил… От ярости у Шимона напряглось все внутри. Как только вернется Андрей, они разделятся на два отряда. Одним будет командовать он, другим — Андрей, и они пойдут в атаку и будут сражаться до последней гранаты, до последнего патрона. Какая еще там атака — самоубийство! Проклятые немцы! Палачи! Подонки!

В каморку тихонько вошла Дебора Бронская. Они научились разговаривать только шепотом.

— Можно вывести детей ночью наверх? Они уже двое суток лежат, не двигаясь и не разговаривая. Им нужно немного воздуха… и воды…

Шимон не откликнулся. Алекс и Дебора пытались с ним заговорить, но он весь ушел в мысли об атаке, в которую они пойдут с ножами против пулеметов.

— Шимон, не делайте этого, — взмолился Алекс, — не делайте того, о чем вы сейчас думаете.

— По крайней мере, мы умрем, глядя на небо, — ответил Шимон.

* * *

Полевой штаб оберфюрера Функа располагался в Цитадели, в нескольких кварталах от северных ворот гетто. Уже много дней Функ не мог думать ни о чем, кроме карты центрального района, на которой помечено, в каких местах на Милой звукоуловители обнаружили шумы. Все подземные шумы, указывающие на наличие туннелей, концентрировались вблизи центрального квартала. Он знал, что там — главный еврейский бункер. Два входа уже были обнаружены — один в бомбоубежище на Купецкой, второй — в доме на Мурановской площади. Но он все еще не мог предпринять решительную атаку, потому что не сомневался, что есть еще три-четыре входа, и евреи могут либо уйти совсем, либо спрятаться. Дома от номера 16 до номера 22 по улице Милой были обведены жирной черной линией.

Функ подошел к окну второго этажа и окинул взглядом дело рук своих. Большая часть гетто сровнена с землей. Инженерные войска взрывали динамитом дом за домом, чтобы выгнать евреев, укрывшихся в подвалах. Дела шли хорошо последнее время. С начала последней акции свыше двадцати тысяч евреев отправлено на Умшлагплац, и известно, что еще пять тысяч умерло. Сколько сгорело, сколько отравлено газом, трудно сказать, но даже и без этих цифр видно, что победа над невидимой еврейской армией обеспечена. Но объявить об этом нельзя, пока не обнаружен бункер на Милой.

Функ страшно хотел, чтобы этот проклятый бункер обнаружили поскорее, потому что восстание длится уже целый месяц, и если дело затянется, все это будет выглядеть очень плохо. Кроме того, восстание подстегнуло действия Армии Крайовой, да и волнения в оккупированных странах — прямой результат этого восстания. Он просто обязан его подавить до конца месяца.

В дверь постучали.

— Войдите.

Вошел молодой бравый эсэсовский офицер из Травников и щелкнул каблуками, едва сдерживая радость.

— Хайль Гитлер! — выкрикнул он.

— Хайль Гитлер! — ответил Функ. — Слушаю вас, унтерштурмфюрер Манфред Планк.

— Герр оберфюрер! Мы уверены, что обнаружили еще один вход в главный еврейский бункер!

Функ протянул ему карту. Молодой офицер сунул фуражку под левую руку, а правой показал на карте номер 39 на Наливках.

— Вот здесь мы обнаружили трубу, которая ведет вот сюда. Как и туннель на Мурановской площади и на Купецкой, она тоже подходит вот сюда…

— К Милой, 18?

— Возможно, мы обнаружили и вход на самой Милой, 18. На первом этаже этого дома есть очень подозрительная печь, которая отодвигается. Мы не хотели ее трогать да и вообще что-либо предпринимать без ваших личных указаний.

— Можно считать, что обнаружено четыре входа? Неплохо, — Функ радостно потер руки.

Через несколько минут оберфюрер Альфред Функ воодушевлял войска в гетто своим личным присутствием. Под защитой двух отрядов автоматчиков они с блистательным унтерштурмфюрером Планком подошли к тому, что раньше было домом, а теперь стало грудой камней. Манфред Планк показал, где обнаружили канализационную трубу.

— Мы послали туда человека, он спустился на двадцать метров. Там труба переходит в туннель и сворачивает прямо на Милую, 18.

Функ посмотрел на часы. До рассвета еще два с половиной часа.

Штабная машина от Пшебегских ворот отвезла его в гестапо на Сухой. Гюнтер Зауэр был в отвратительном настроении: его пес Фрицци совсем ослеп, жена стала жаловаться в письмах, что дома начались трудности с маслом и мясом. А теперь еще и Функ. Эти эсэсовцы просто невыносимы. Гиммлера, правда, спасает любовь к животным. Бедняга не переносит вида раненой собаки. Он сам ему в этом признался, когда им демонстрировали, как работают газовые камеры в Треблинке. Гиммлер презирал Геринга за его жестокое отношение к животным.

Зауэр погладил Фрицци по голове и посмотрел на Функа своим взглядом доброго дедушки.

— Я хочу видеть троих евреев из бункера, — сказал Функ. — Этого Морица Каца и двух других.

— Зачем?

— Мы обнаружили три входа в их знаменитый бункер, так что, возможно, теперь они заговорят.

Зауэр достал из ящика кусочек печенья и дал собаке.

— Увидеть их нельзя, — сказал он.

— Почему?

— Они умерли. Мы старались заставить их заговорить. А вчера бросили на растерзание собакам. Вот, вот печенье, Фрицци, ешь, милый.

— Шимон, скорей сюда!

Шимон бросился в темный проход. Алекс отодвинул занавеску в закутке рабби Соломона. Последний оставшийся в гетто доктор склонился над вытянувшимся телом старика. Кожа да кости. Исхудавшие пальцы сжимают свиток Торы.

Шимон поднял невесомое тело рабби Соломона, положил на койку, закрыл ему глаза и вопросительно посмотрел на доктора.

— Не спрашивайте, отчего, — сказал тот. — Старость, нехватка воздуха, горе…

— Вчера вечером он мне сказал, что сегодня умрет, — произнес Алекс.

— Бойцы! Наверх! Мы идем в наступление! — повернувшись, крикнул Шимон в проход.

— Наверх! — понеслось по всем отсекам, и в тот же миг в ”Хелмно” раздался дикий крик и грохот взрыва: взорвались хранившиеся там боеприпасы. Взрывной волной тело Шлосберга выбросило в проход.

— Немцы!

Шимон бросился через толпу остолбеневших людей к углу прохода. В бункере поднялась паника. Шимон проложил себе дорогу в ”Белжец”, где еще находилась половина бойцов. Ослепительный свет сверкнул в потайном выходе на Купецкую.

— Юден, раус! — раздалась команда на другом конце туннеля.

Шимон помчался по проходу в ”Аушвиц”. Свет проникал сюда и с Мурановской площади.

Кричащая, стонущая, затравленная толпа людей, ломая все на своем пути, металась по проходам. Шимон и его бойцы пустили в ход приклады, чтобы заставить их отхлынуть и замолчать. Шимона прижали к стене. С десяток обезумевших людей выскочили из отсека ”Аушвиц” в туннель.

— Сдаемся! — закричали они.

Немецкие автоматы уложили их тут же на месте.

Шимон пробился к отсеку ”Майданек”, где десять бойцов загородили выход, чтобы дети не могли выскочить оттуда.

Шимон протянул Деборе фонарик и вытащил кирпичи, за которыми был скрыт проход в канализационную систему. Он просунул голову, посветил фонариком — немцев нет, но с двух сторон плывут клубы удушливого газа.

Вместе с Алексом и десятью другими бойцами Шимон и Дебора устроили цепочку и по рукам переправляли детей через Канал в старый бункер под Милой, 18. Кого-то из детей унесло течением, кто-то задохнулся от газа.

Возле отсека ”Майданек” обезумевшие люди пытались прорваться сквозь штыки бойцов к сомнительному спасению в отравленных водах канализационной системы.

— Задержите дыхание, дети, погружайтесь под воду. Не открывайте глаза!

У входов в бункер немецкие автоматчики расстреливали выбегавших наверх людей. Потом удушливый газ и пламя поглотили жалкие остатки кислорода, превратив бункер на Милой, 18 в огромную газовую камеру, набитую обреченными жертвами.

Глава двадцать первая

Когда Андрей и Крис наконец добрались до бункера на Францисканской, они увидели: Вольф, Рахель и Анна с остекленевшими глазами сидят на полу в большом отсеке. Андрей огляделся. Всего бойцов двадцать, не больше. Все, видимо, уже в беспамятстве. Никто не поднялся ему навстречу, у входа в бункер ни одного часового.

— Что случилось? — спросил Андрей.

Молчание.

— Что случилось? — обратился он к Анне.

Она что-то невнятно пробормотала.

Андрей подошел к Вольфу, схватил его и поставил на ноги.

— Какого черта тебе надо? — огрызнулся Вольф. — Фляги пустые, боеприпасов нет. — Он пошатнулся и снова сел.

— Встать, сукин сын! — заорал Андрей так, что стены задрожали. — Ты же командир Еврейской боевой организации!

Вольф очнулся, вытянулся перед Андреем, но его все-таки шатало.

— Теперь говори, что случилось.

— Немцы… — Вольф облизнул губы, — подошли к самому бункеру… мы все поднялись. Пришлось стрелять из-за безумца, который открыл по ним огонь. За десять минут у нас кончились патроны… все до единого… мы стали бросать в них камни! Представляешь, как камни могут остановить немецкую армию! Они нас обстреливали минометным огнем, а я смотрел, как они делают факелы из моих солдат. Смотрел и… кидал в них камни.

— Это все, кто у тебя остался?

Вольф взглянул на своих людей мутными, как у пьяного, глазами. Вчера вечером их было семьдесят четыре, а сегодня…

— Отцепись от него! — закричала Анна.

Андрей поднял ее с пола и так ударил два раза по лицу, что все вздрогнули.

— Встать! — прогремел Андрей. — Всем встать! Стоять, сволочи!

С трудом один за другим все поднялись.

— Теперь слушать меня! Вы будете сражаться до последнего вздоха. Мы вернемся на Милую, 18 за оружием.

— Тихо — кто-то идет.

В бункер вошел Толек. Вид у него был страшный. Он подошел к Андрею и знаком позвал его в командирский закуток.

— Они взяли Милую, 18, — сказал Толек.

— Ты уверен?

— Да.

Шимон! Дебора! Рабби Соломон! Алекс! Андрей закрыл лицо руками и до крови закусил губу.

— Держись, Андрей, — тряхнул его за плечи Толек, — держись.

И все стало до конца ясно.

— Сколько бойцов у тебя осталось? — спросил он тихо Толека.

— Сто тридцать два.

— И еще двадцать или тридцать, должно быть, в северной части, — сказал Андрей, беря со стола копию плана канализационной системы и прочерчивая на ней линию.

— Я возвращаюсь на Милую, 18, — сказал он, а ты остаешься здесь. В четыре часа утра я соберу твоих людей и вообще всех, кто остался, вокруг Милой, 18. Мы пойдем в наступление с западной стороны гетто, чтобы отвлечь немцев, пока вы доберетесь через канализационную систему.

— Я вернусь с тобой на Милую, 18, — сказал Толек, — Вольф их сам выведет по каналам.

— У нас нет времени на глупости. Ты пойдешь с ними! В четыре утра, когда мы начнем наступление, вы свяжетесь по радио с арийской стороной и предупредите, что выходите на Простую.

— На Простую? — раскрыл глаза Толек. — Но ведь так придется пробираться километров семь-восемь по маленьким каналам! Это же займет шесть, а то и семь часов!

— Идиоты, которые пойдут по большим каналам, окажут немцам большую услугу. Эти боковые ответвления — ваш единственный шанс.

— Висла поднялась, а по маленьким трубам нам нужно пробираться на четвереньках, мы же утонем.

— Вы выберетесь, Толек, ты выведешь их, — похлопал его Андрей по плечу. — Как там у тебя дела с сионизмом в действии, а?

— Я постараюсь.

Андрей пошел в главный отсек. Собрав с полдесятка ружей и пистолетов, которые нечем было заряжать, он навесил их себе на плечо и на ремень.

— Значит, вы выходите в канализационную систему в четыре утра, — сказал он. — Толек и Вольф поведут вас другой дорогой. Счастливого пути и… В будущем году — в Иерусалиме[78]!

Вольф, Крис и Рахель преградили Андрею путь к лестнице, по которой можно было выбраться на Францисканскую.

— Дядя Андрей, — бросилась к нему на шею Рахель и зарыдала.

— Это хорошо, что даже в таком месте у нас еще остались слезы, жалость друг к другу, боль в сердце, — проговорил Андрей. — Хорошо, что мы не утратили человеческий облик. Ты выйдешь отсюда, Рахель.

— До свидания, дядя Андрей.

Наверху Андрей туго обмотал ноги тряпками и стал пробираться по руинам, играя в прятки с перекрестными лучами прожекторов, падая плашмя при звуке летящей бомбы. Уже почти нечего было сжигать и разрушать, и все-таки позади него еще обрушилась какая-то стена и осколки пролетели у него над головой. Его оглушило, но он поднялся, снова упал и снова поднялся…

За час он добрался до Милой, 18.

Немцы уже ушли. Как обычно, перед уходом они напустили в бункер газ. Возвращались они, как правило, дня через два-три и, прежде чем спуститься в бункер, посылали туда собак. Андрей пробрался вниз через разрушенный дом номер 18 на Милой. Газ уже почти улетучился.

Андрей очутился в узком проходе, куда выходили маленькие отсеки. Посветил фонариком. Кругом трупы. Он пробрался в командирский отсек. Пусто. В другом отсеке на койке лежал мертвый рабби Соломон, сжимая восковыми руками Тору. Перешагивая через трупы, Андрей вышел в большой коридор. Трупы бойцов, трупы детей… трупы… трупы… до самой дыры в кирпичной стене.

Отсек ”Хелмно”. Здесь был склад оружия и боеприпасов. Теперь он весь забит обуглившимися неузнаваемыми телами.

Отсек ”Майданек”.

— Шимон! Дебора! Алекс! — его одинокий голос канул в черную тишину.

Кругом только трупы. Одни трупы.

Он увидел тело Шимона, своего командира. И Бранделя, прижавшего к груди мертвого Моисея. И у дырки в стене, где были вынуты кирпичи, он увидел свою сестру. Она еще дышала.

— Дебора!… ты жива…

— Нет, нет… не смотри на меня… я ослепла…

Он на руках отнес ее в другой угол, качая, как ребенка, целуя ее щеки. Она кашляла, задыхалась и корчилась от боли.

— На Милой… есть еще живые дети, — хрипела она.

— Ш-ш-ш, не надо, не говори…

— Крис… Рахель… Вольф…

— Да, дорогая, да, они спаслись, все в порядке…

Она издала вздох облегчения и тут же снова застонала.

— Андрей… Дети мучаются… Убей их, Андрей…

— Дебора… Сестричка…

— Так хорошо, что ты меня держишь… Таблетку… Дай мне таблетку…

Андрей вытащил из нагрудного кармана таблетку цианистого калия и вложил в запекшийся рот сестры.

Глава двадцать вторая

Габриэла вытянулась на постели. Сердце колотилось после страшного сна. Ей снилось, что Андрей летает над пылающими развалинами гетто. Она повернулась на бок и посмотрела на часы со светящимся циферблатом. Без четверти четыре.

Она машинально включила радио, как всегда, когда не спала. Может, сегодня из гетто будет какой-нибудь сигнал. Уже двадцать шесть дней оттуда ни звука — с тех пор, как они забрали четырех детей из канализационного люка и передали их отцу Корнелию. Двадцать шесть дней молчания.

Она накинула халат и вышла на балкон. Было тепло, совсем как летом, хотя еще стояла весна. Луна освещала гетто. С пятого этажа его хорошо было видно. Она смотрела туда очень долго. Очень. Как и все эти дни напролет. Она потому и сняла эту новую квартиру, что из нее хорошо видно гетто.

Артиллерийский огонь прекратился. Уже почти нечего обстреливать. На руинах лежали лунные блики.

Послышался слабый звук — может, радио?

Она побежала в комнату. Сигналы затихали, терялись в посторонних шумах, потом снова появлялись. Исчезли. Она села, затаив дыхание. Ну, ну же… Ничего.

И вдруг из гетто, разорвав тишину, донеслась стрельба. Она снова выбежала на балкон, но ничего не увидела. Стрельба усилилась.

Габриэла закрыла балкон, задернула светомаскировочный занавес и зажгла лампу возле телефона. Подождала немного, не появится ли снова сигнал из гетто, закурила сигарету, сделала несколько затяжек и решительно набрала номер.

На другом конце раздался заспанный голос.

— Камек, говорит Алина, — сказала Габриэла.

— Слушаю.

— Вы тоже слышали?

— Да, но не понял, что это значит.

— Я тоже не поняла, — сказала Габриэла. — Что мы должны делать?

— Ничего сделать нельзя, пока затемнение. Приходите ко мне, как только рассветет.

* * *

Оберфюрер Функ сонно щурился на свой очередной рапорт. Уже скоро четыре часа ночи, но он хотел во что бы то ни стало закончить его до рассвета и отослать Крюгеру, Глобочнику и Гиммлеру. Почти целый месяц длилось восстание, и он спешил их заверить, что в основном оно подавлено. Остались мелочи: кое-что подчистить, прочесать район, пустые формальности. Совсем скоро можно будет официально объявить о победе.

Четыре часа. Функ расстегнул шелковый халат и… что это? Стрельба! Что за чертовщина! Быть этого не может! Он приказал артиллерии прекратить огонь в половине третьего и патрулю разойтись но своим местам.

Он снова застегнул халат, протянул руку к телефону, но тут же опустил. Его пронзил страх: неужели это евреи? Нет… просто… это… еще один бункер обнаружили, вот и все. Спокойно, спокойно. Выпить рюмочку шнапса, так, хорошо. Пожалуй, стоит продолжить работу. Функ опять сел за письменный стол.

Но стрельба усилилась. Он снова протянул руку к телефону и снова ее отдернул. Облизнул пересохшие губы, уселся поудобнее в кресло и стал ждать. Донесение в Берлин, Люблин и Краков лежало перед ним.

От фюрера СС и полиции, Варшавский округ. (Спецоперация).

Рейхсфюреру СС Гиммлеру, Берлин.

Обергруппенфюреру СС, генералу полиции, Краков.

Группенфюреру СС и СД генерал-губернаторства, Люблин.

Имею честь доложить:

I. Депортировано в общей сложности 34795 евреев и других недочеловеков, уничтожено на прежних местах проживания, по точным сведениям, 7654. Уничтожено в бункерах, газом и огнем приблизительно 11000.

Заключение:

Не считая отдельных случаев сопротивления со стороны уцелевших евреев и других недочеловеков, задание выполнено успешно.

II. Сведения об уничтожении мест проживания евреев:

1) Разрушено 612 бункеров.

2) Так называемый ”район еврейского проживания” больше не существует. Осталось три здания, а именно: церковь прозелитов, часть Павякской тюрьмы и Еврейский Совет (бывшее здание почты, подходящее для уничтожения на месте тех, кого мы не хотим транспортировать).

III. Трофеи, захваченные на сегодняшний день:

1) 7 польских винтовок, 1 — русская, 7 — немецких.

2) 59 пистолетов различного калибра.

3) Несколько сотен ручных гранат, включая польские и самодельные.

4) Несколько сотен бутылок с зажигательной смесью.

5) Самодельная взрывчатка и адские машины со взрывателями.

6) Различные виды взрывчатки, боеприпасы различных видов (в разрушенных бункерах нам не удалось взять больше трофеев, поскольку все было уничтожено. Захваченные ручные гранаты мы пускали в ход против бандитов).

Кроме того, имею честь добавить следующее:

1) Нами захвачено 1200 бывших в употреблении немецких униформ (мундиров) и 600 пар бывших в употреблении брюк. (Некоторые мундиры с медалями.)

2) Несколько сотен немецких касок различного образца.

3) Четыре миллиона злотых (получено от депортированных). Четырнадцать тысяч долларов, на девять тысяч долларов золота, кольца, часы и другие ювелирные изделия — общая стоимость еще не подсчитана.

Также имею честь сообщить, что сегодня на улице Милой под домом номер 18 был обнаружен и полностью разрушен главный бункер еврейских бандитов.

Руины еврейской резервации — прекрасный материал для наших будущих строек.

Разрешите отметить храбрость солдат СС и вермахта. Их исключительная самоотверженность в борьбе с невидимым врагом обеспечила успех операции. Они спускались в канализационные трубы, пробирались в бункеры, невзирая на вражеский огонь. Эти солдаты не должны быть забыты.

Отдельно прилагаю документы на представление к наградам: Железный крест второй степени — гауптштурмфюреру СС Жизенису. Крест воинской чести второй степени со шпагой — унтерштурмфюреру СС Манфреду Планку и ротенфюреру Йозефу Блеше.

Нахожусь в полной уверенности, что в течение семидесяти двух часов смогу официально доложить об окончательном уничтожении евреев в Варшаве.

Хайль Гитлер!

Подпись: оберфюрер СС Альфред Функ.

Копию заверил: штурмбанфюрер СС Джесутер.

Хорст фон Эпп вошел в комнату, но ничего не сказал. Оба молча слушали стрельбу в гетто. Это продолжалось около часа. До пяти часов утра. До рассвета того дня, которым начинался второй месяц восстания. Ни Альфред Функ, ни Хорст фон Эпп не решались поднять телефонную трубку. В дверь постучали.

— Войдите.

Унтерштурмфюрер Манфред Планк, вид которого не оставлял сомнения в том, что он только что вышел из боя, уставился на своего генерала безумными глазами.

— Хайль Гитлер, — сказал он менее бодро, чем обычно.

— Хайль Гитлер! — ответил Альфред Функ.

— Что там случилось? — спросил Хорст фон Эпп.

Казалось, великолепное тело молодого Планка вот-вот осядет на пол.

— Докладывайте! — приказал Функ.

— Мы шли на свои обычные посты в западной части Низкой… — губы у Планка дрожали, — а они, как призраки… выскочили, и прямо из руин… Они дрались… люди так не дерутся…

— Дальше! — заорал Функ.

— Нам пришлось отступить.

— Свинья!

— Герр оберфюрер! — закричал Манфред Планк.

— Я был дважды награжден за отвагу на Восточном фронте. За бесстрашное поведение в бою меня направили на военную подготовку в войска СС. Уверяю вас… тут действовали сверхъестественные силы!

— Вон отсюда! — прошипел Функ.

Он не слышал, как унтерштурмфюрер щелкнул каблуками и вышел.

Руки у Функа так дрожали, что он не мог удержать рюмку. Он схватил свое донесение, разорвал его на мелкие кусочки и выбросил в корзину.

— Они, что, даже из могил… — посмотрел он на Хорста растерянно.

— Сегодня ночью мы действительно проиграли сражение, — сказал Хорст.

* * *

Ползком, задевая плечами стенки трубы, Вольф Брандель первым влез в боковое ответвление, ведущее к восточной границе гетто. За ним ползла Рахель, одной рукой держась за его щиколотку, за ней Толек, держась за ее щиколотку, дальше таким же образом ползли Анна, Крис и вся остальная цепочка из двадцати трех бойцов, которые покинули бункер, предварительно послав радиосигналы на арийскую сторону.

Восемь коротких, пауза, шесть коротких. Повторили этот код дважды, а означал он следующее: ”Двадцать выходят в люк на Простой”.

Через десять секунд после того, как Андрей начал атаку в западной части гетто, Вольф и Толек отправились в свой опасный путь. Узкие боковые трубы, соединяющиеся с широкими, имели немногим больше метра в диаметре, и пробираться по ним нужно было очень осторожно и на четвереньках.

Была дана команда не произносить ни звука.

Они продвигались медленно-медленно, а над ними Андрей атаковал эсэсовскую роту Манфреда Планка, сея панику среди немцев, чтобы отвлечь внимание от уходящих по трубам. Андрей тщательно продумал этот путь. Никому в голову не придет заглядывать в маленькие боковые ответвления, просто потому, что нельзя себе представить, чтобы по ним мог пробраться человек.

Они добрались до Наливок. Тут труба выходила в Канал. Вольф остановил цепочку, а сам пополз искать наощупь продолжение бокового ответвления по другую сторону Канала. В Канале плавали трупы. У него ушел час, пока он отыскал продолжение их трубы.

Он снова пересек Канал, взял Рахель за руку, и вся цепочка, держась друг за друга, перебралась в следующий отсек трубы. Там, среди нечистот, с закрытыми глазами, на изодранных в кровь коленях, они ползли еще час.

Труба вывела их к Каналу на Заменгоф. Прошло уже три часа с тех пор, как они отправились в путь.

Снова Вольф пересек Канал один в поисках продолжения трубы по другую сторону. На это ушел еще час.

Когда он вывел туда всю цепочку, оказалось, что в этой части трубы воды больше и течение быстрее. Они продвигались все время на юг. Теперь вода доходила им до подбородков.

Через шесть часов после начала пути они прошли под церковью прозелитов, затем под развалинами швейной фабрики и затем под стенами ”польского коридора”. Каждый раз, когда кто-то из цепочки терял сознание, все останавливались и ждали, пока он придет в себя. Потом двигались дальше. И все время молчали. Даже когда обнаруживали, что кто-то из них утонул.

Через восемь часов они добрались до того места, где труба расширяется. Тут можно было идти распрямившись, вода доходила только до коленей. Вольф не дал им передышки и повел дальше. Более крепкие поддерживали более слабых. Через девять часов, полумертвые, оставив позади гетто и ”польский коридор”, они старались найти главный Канал, который вывел бы их на Желязную.

В темноте они сбились с пути, двинулись снова на север. Тогда Вольф остановил их. Он пытался сориентироваться, но без компаса, без света, не имея возможности перекинуться словом, это было невозможно. Бесполезно двигаться дальше. Трое — в том числе Анна — потеряли сознание. Если он не даст им передышки, все погибнут. Вольф пополз к Толеку и впервые за девять часов нарушил молчание.

— Отдых, — тихо сказал он.

Они уселись, где стояли. Сточные воды доходили им до груди, у них больше не было сил; они смертельно устали, руки и колени их были в крови…

Вольф отполз от них. Он стал тщательно отсчитывать шаги, пока не дошел до широкого Канала. И тут он совсем растерялся, потому что от улицы Твярда труба входила в общую систему под углом. Он ничего не мог понять. Они были в метрах ста пятидесяти от люка на Простой, но не знали, как туда выйти. К счастью, в Канале можно было передохнуть и собраться с силами.

Вольф вернулся и отвел их в сторону улицы Твярда, к широкой трубе, где они, почти теряя сознание, уселись на выступы.

Вольф, Толек и Крис пытались разобраться в создавшемся положении, но у них ничего не получалось. Каждого из них мучили одни и те же вопросы. Получили ли на арийской стороне их сообщение? Будет ли их кто-нибудь ждать на Простой, если они до нее доберутся?

Вольфу как командиру нужно было принимать решение. Он правильно заключил, что они находятся под бывшим маленьким гетто, где теперь жили только поляки. Но этот район, из-за близости к гетто, находился под пристальным наблюдением полиции. Он слышал над собой шум машин, шаги марширующих солдат. ”Вероятно, мы недалеко от Гжибовской площади”, — подумал Вольф. Здесь немцы всегда собирались перед тем, как войти в гетто с юга.

С двух сторон через люки проник свет. Вольф посмотрел на своих людей. Если он правильно определяет местоположение, то тут им не грозит ни удушливый газ, ни звукоуловители. Но вода опять начала подниматься. Она залила выступ, на котором они сидели. Ничего не поделаешь — нужно ждать наступления темноты. Только ждать.

* * *

Дом Камека в Бродно был первой остановкой на пути подземки, ведущей в Махалинские и Люблинские леса. Габриэла приехала к Камеку, как только кончилось ночное затемнение.

— Они там, внизу! — закричала она.

Камека трудно было вывести из равновесия. Он заложил руки за спину и стал соображать.

— Где они? Мы не знаем. Ни я, ни вы сигналов не поняли. Это может быть любой из пятнадцати люков. Более того, оба наши грузовика уехали. Вчера вечером гестапо сделало налет на наш штаб, люди попрятались кто где.

— А Армия Крайова? Роман?

— На них полагаться нельзя. Кто-нибудь из них может нас предать.

Габриэла знала, что он прав. Она вздрогнула. Камек, в прошлом Игнатий Повниский, был до войны журналистом, горячим сторонником правления аристократов. События последних лет изменили его убеждения. Гуманность взяла верх над националистическими чувствами. Камек был одним из тех немногих поляков, которые стыдились за свой народ, спокойно наблюдавший все, что творится в гетто. Он не принял философии левых, но примкнул к ним, потому что только они помогали тем, кто в гетто. Сменив имя на Камек, он присоединился к подпольной организации Гвардия Людова.

Человек он был спокойный, не склонный ни в чем торопиться.

— Они где-то здесь, под землей, — бормотала Габриэла.

— Спокойно, Габриэла. Только нам с вами это известно, и только мы можем им помочь. Все командиры Еврейской боевой организации знают ваш адрес. Они, конечно, постараются выйти на связь с вами. Самое правильное — вернуться вам домой и ждать.

Часы с кукушкой пробили час.

— Сейчас будут последние известия, — Камек включил радио и закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.

После Сталинграда дела у немцев шли плохо, и это чувствовалось и в стиле нынешних передач. Ни звука о том, что произошло в гетто. Тоже хороший признак: иначе они быстро сообщили бы о своей победе.

Он выключил радио.

Габриэла уже шла к дверям.

— Спокойствие прежде всего, — повторил он.

* * *

Свет, просачивающийся через люки, постепенно слабел. Вольф ждал, когда он совсем исчезнет. Он вернулся в отсек и медленно прошел мимо девятнадцати оставшихся. Днем они все-таки подкрепились сном. Вольф надеялся, что они смогут идти снова. Как только стемнело, он поднял всех, чтобы были наготове. Вскоре наверху уличное движение стихло. Вдали слышались звуки бомбежки. Это прилетели русские. Так что немцам сейчас ни до чего.

— Пошли, — сказал Вольф.

И снова по грудь в воде, в том же порядке друг за другом двинулись они к северу, а это значит — от гетто. Это все, что они знали.

По-прежнему держась за руки, они спустились в Канал, надеясь отыскать другое боковое ответвление. Вольф отсчитывал шаги. Он полагал, что за три часа они прошли квартала два с половиной. И вдруг он услышал шум воды, уходящей дальше в Канал. Значит, есть еще один широкий Канал! Этот звук придал полумертвой цепочке людей новые силы. Две трубы сходились в одну, и сточные воды сливались в единый бурный поток.

Вольф остановил цепочку. Он старался вспомнить, где на карте отмечено соединение двух больших каналов под таким углом. Под гетто такого места не было. Канал размером в тот, что перед ними, расположен, видимо, где-то в районе Иерусалимских аллей. Если так, то они миновали и большое, и малое гетто. Вольф решил зажечь фонарик — не работает, видно, в него попала вода. У Криса оказались сухие спички в кисете.

Желтоватый слабый свет, едва вспыхнув, высветил мокрые кирпичи. И страшные лица людей. Вольф понял, что любой ценой он должен ускорить выход на поверхность. Он чиркнул второй спичкой, подошел ближе к тому месту, где скрещивались каналы, и при третьей вспышке увидел железную лестницу, ведущую в люк и на улицу. Наконец-то! Ее-то он и искал.

— Следи за тем, чтобы было тихо, — сказал он Толеку, — а я поднимусь посмотреть, где мы.

Он поднялся наверх и с большим трудом приоткрыл люк. Чуть-чуть, только чтобы одним глазом посмотреть, что там на улице. Прекрасно! Ночное затемнение не снято, и улицы пусты!

— Помоги мне сдвинуть в сторону крышку люка.

Толек тоже поднялся по узкой лестнице, и вдвоем они открыли люк. Вольф осторожно вылез на улицу, пробежал под домом до перекрестка, вернулся бегом назад и посовещался с Толеком.

— Мы на самом углу улиц Твярда и Желязной.

— Значит, в двух кварталах от Простой.

Ждет ли их кто-нибудь из Гвардии Людовой?

Оба решили, что вряд ли. Сутки прошли с тех пор, как они передали по радио, что спускаются в канализацию. И потом, на этом углу днем полно народу. Вольф решил добираться до более тихой Простой, а Толека послать к Габриэле.

— Будь осторожен и принеси с собой воды.

Вольф снова спустился вниз.

— Мы в трех часах от Простой. Если напрячь все силы, мы туда доберемся еще засветло. Толек пошел за водой и будет нас ждать.

— Нет! Нет! Мы не можем! — закричала одна из девушек-бойцов.

— Успокойте ее! — приказал Вольф.

— Нет, — крикнула она снова и, теряя рассудок от жажды, принялась пить сточные воды.

Вольф подскочил, чиркнул спичкой, схватил ее за волосы и стал оттаскивать от зловонной воды. Девушка потеряла сознание и через несколько секунд скончалась. Канал поглотил ее.

— Всем слушать меня внимательно! — сказал Вольф. — Впереди нас ждет жизнь! Обещаю вам, что мы останемся в живых! Еще час-другой, и у нас будет питьевая вода! Держитесь! Мы выживем!

Опять взявшись за руки, они двинулись на север. Водоворот разбил их цепочку, и пока им снова удалось соединиться, течением унесло еще одного бойца, потерявшего сознание.

— Держитесь! Крепче держитесь за руки! — приказывал Вольф. — Еще минута — и мы пройдем этот перекресток.

И они продолжали двигаться на север, уже ничего не соображая и только молясь неизвестному Богу: ”Помоги мне выжить… Помоги… помоги… Выжить… выжить… выжить…”

Глава двадцать третья

С ловкостью бездомной кошки Толек Альтерман пробирался по улицам Варшавы. Он привык за эти годы бегать по улицам гетто, среди развалин, пожаров и падающих стен; этот переход для него был просто детской забавой.

В половине пятого утра он остановился перед дверью квартиры на последнем этаже дома номер 4 по Длинной. На табличке значилось: "Алина Боринская”. Он отрывисто постучал.

Дверь приоткрылась на длину цепочки.

— Кто там? — спросила Габриэла.

— Не пугайтесь моего вида. Я из канализации.

Габриэла открыла, и Толек ввалился в квартиру, отчаянно ища глазами кухню. Вошел туда, открыл кран, подставил голову и начал пить, как одержимый. Она закрыла дверь и смотрела на эту страшную сцену: серая тень, существо с другой планеты, припавшее к крану. Наконец он утолил жажду и свалился на пол, рыдая.

Габриэла побежала к телефону.

— Камек! Как только кончится затемнение, немедленно приходите ко мне домой. Принесите одежду и все продукты, какие только у вас есть.

— Они добрались?

— Да.

Габи намочила спиртом тряпку и вытерла Толеку лоб.

— Извините, — бормотал он, — извините…

— Ну, рассказывайте, пожалуйста, рассказывайте…

— Нас было двадцать три человека, когда мы спустились в канализационную систему… Вы получили наше сообщение по радио?

— Да, но не смогли его расшифровать. Господи, вы что же, сутки пробыли там?

— Да. Только шестнадцать человек, может быть, семнадцать осталось в живых.

— Где же они?

— Пробираются к Простой. Мы должны им принести туда воды.

— Раньше чем через часа полтора мы ничего не сможем сделать, нужно, чтобы сняли затемнение. Тогда придет Камек.

Габриэла всмотрелась в его лицо.

— Голос мне ваш знаком. Правда, я вас знаю?

— Толек.

— Господи, я вас не узнала.

— И никто не узнал бы.

— Кто еще там внизу?

— Кристофер де Монти. Его надо отправить за границу во что бы то ни стало.

Она кивнула.

— Кто еще?

— Рахель, Вольф, Анна…

Он остановился, и боль, отразившаяся на ее лице, была ответом ей самой. Габриэла встала, подошла к стулу и села, кусая губы. По щекам потекли слезы — последние слезы, остальные она давно выплакала. Андрей все еще в гетто… Это его кавалерийская атака… Андрей никогда оттуда не выйдет. Она встала на колени около Толека и помогла ему подняться на ноги.

— Идемте, — сказала она. — Вам нужно вымыться.

Габриэла наполнила четыре кулька хлебом, сыром и бутылками с водой. К кулькам были приделаны ручки из тесьмы, чтобы в случае необходимости кульки можно было спустить вниз, под землю.

* * *

Камек, как всегда, олицетворял собой спокойствие.

— Сегодня воскресенье, — рассуждал он сам с собой, — это скверно. Мы не можем возить по улицам сено в воскресенье. Я должен во что бы то ни стало достать крытый грузовик.

Толек вышел из ванной. Теперь он снова был похож на человека.

Он взял у Габриэлы инструмент, чтобы побыстрее открыть люк, и два кулька с продуктами.

— Надеюсь, они доберутся, — сказал он, — я их оставил в очень тяжелом состоянии.

— После того, как передадите им продукты и воду, — ответил Камек, — ждите в кафе на той же улице, пока я подгоню туда грузовик.

— Поторопитесь с грузовиком, — попросила Габриэла, — они там уже тридцать часов.

— Положитесь на Камека, — ответил тот.

* * *

— Уже рассвело, — сказал Вольф, глядя на люк над своей головой. — Мы на Простой. Сегодня мы будем спасены.

Анна и Рахель были почти без сознания. Смерть подступала все ближе. Их осталось всего двенадцать человек.

Тень над люком!

— Тихо, там кто-то есть, тихо…

Люк приоткрылся. Крышку отодвинули.

— Это я, Толек. Вы там?

— Толек, помоги нам, спаси нас!

— Слава Богу! Живы! Послушайте, я спускаю вам хлеб и воду. Потом я снова закрою люк, пока не приедет грузовик. Вы меня слышите?

— Воды, воды!

— Спокойно, — скомандовал Толек, спуская кульки.

* * *

Даже невозмутимый Камек начал волноваться. Ему не везло. Двое из его знакомых отвезли свои крытые грузовики в мастерскую на срочный ремонт. Трое других уехали в деревню за продуктами. А время подходит к одиннадцати. Звонят колокола, и верующие спешат к мессе.

Камеку ничего не оставалось, как идти к Замойскому, главарю воровской шайки. Камек не любил иметь с ним дело: противный тип. Но выхода нет. Иногда Гвардии Людовой приходилось пользоваться его грузовиком, за деньги, конечно.

Камек застал Замойского за его обычным воскресным занятием: тот опохмелялся.

— Что это вам в воскресенье приспичило? — спросил он.

— Особый груз.

”Наверно, и впрямь ему это важно, — подумал Замойский. — Сдеру с него побольше”.

— Кто это в воскресенье станет водить грузовики! Кроме того…

Пачка зеленых долларов, перекочевавшая из кармана Камека на стол, положила конец разговорам.

— Погодите, я натяну рубашку.

— И стремянку прихватите.

— Стремянку?

— Да, винтовки, за которыми мы едем, на чердаке.

… Полдень.

Габриэла и Толек выпили уже по четыре чашки чаю в кофе на Простой. Звонят колокола. Толек едва сдерживает тревогу.

Верующие гуляют после мессы.

— Почему Камек так долго не едет? — умоляюще смотрит на Габриэлу Толек. — Они уже тридцать шесть часов там.

— Камек нас не подведет, — отвечает Габриэла, погладив его по руке.

* * *

Внизу, под землей, двенадцать человек пришли в себя, подкрепившись водой и хлебом. Теперь они могли продержаться еще несколько часов.

До них доносился колокольный звон. Дети играли на улице, чуть ли не прямо над их головами. Играли в мяч и водили хороводы.

Грузовик Замойского выехал на Иерусалимские аллеи.

— Куда теперь?

— На Простую.

Они обогнули Желязную и выехали на Простую.

— Теперь куда?

— Остановитесь напротив кафе. Прямо у канализационного люка.

— Погодите-ка, — догадался Замойский. — Евреи? Э, нет, Камек, ни в какие дела с евреями я не встреваю!

Но тут же он почувствовал у виска холод пистолета.

Грузовик остановился у люка. Камек не отводил пистолета от виска Замойского. Толек и Габриэла вышли из кафе. Толек открыл люк, вытащил из грузовика стремянку и быстро опустил ее вниз. Габриэла вынула из-под пальто дробовик и держала его наготове.

Дневной свет в первую секунду ослеплял. Вольф и Крис держали стремянку, почти силой поднимая по ней своих товарищей. Толек вытаскивал их наверх и заталкивал в грузовик.

Дети, игравшие неподалеку, замерли с открытыми ртами при виде странных существ, вылезающих из люка. Габриэла отогнала их.

Прохожие останавливались в недоумении. Посетители кафе смотрели, открыв рот.

Последним вылез Вольф Брандель. Его втолкнули в кузов, и меньше чем через две минуты после того, как грузовик остановился у люка, он умчался через мост в Бродно.

Глава двадцать четвертая

Из дневника

Декабрь 1943 года.

Я, Кристофер де Монти, делаю последнюю запись в дневнике Клуба добрых друзей, который вел Брандель. После долгих месяцев я добрался до Швеции вместе с Габриэлой Рок, которая сейчас уже на последнем месяце беременности. Она не хотела, чтобы ее ребенок родился на польской земле. Я позабочусь о том, чтобы она и ее ребенок ни в чем не нуждались.

Здесь очень немногие знают о восстании, хотя Артур Цигельбойм, еврей, член польского правительства в изгнании в Лондоне, покончил жизнь самоубийством в знак протеста против равнодушия, с которым мир отнесся к уничтожению его народа[79].

Что можно сказать о восстании в Варшавском гетто? Погибли десятки тысяч евреев, немцев — лишь несколько сотен.

Я пытался найти в книгах по истории аналогичные примеры. Но нет, никогда история не знала столь неравной борьбы. Я уверен, пройдут века, а легенды, рожденные из пепла сожженного Варшавского гетто, будут жить — и сохранять героическую историю битвы за свободу и человеческое достоинство.

Эта почти безоружная толпа, ставшая армией, сорок два дня и сорок две ночи выдерживала натиск самой большой военной мощи, какую только когда-либо знал мир. Это кажется невозможным, ибо многие народы склонились перед немцами уже через несколько часов после нападения на них. Вся Польша продержалась меньше месяца.

Сорок два дня и сорок две ночи! После чего оберфюрер С С Альфред Функ приказал взорвать большую Тломацкую синагогу и сровнять ее с землей в знак полного уничтожения польского еврейства. За это он получил Железный крест.

Но ему недолго осталось торжествовать. Скоро немцев разгромят окончательно, и города их будут гореть, как горело Варшавское гетто.

А что будет с остальными палачами? С Хорстом фон Эппом, с Францем Кенигом? Они и им подобные доживут до старости и умрут в своих постелях, потому что мир все забудет, а они будут оправдываться тем, что выполняли приказ. И мир скажет: оставим в покое прошлое, что было, то было… Разве уже теперь мы не слышим, как изворачивается польское правительство в изгнании, оправдывая свой народ, участвовавший в заговоре молчания?

Но я клянусь бессмертной памятью моего погибшего друга Андрея Андровского, что не позволю миру забыть. Я вернусь в Польшу. Я найду дневники Бранделя и они будут вечно клеймить человечество печатью позора и будоражить его совесть.

Вольф Брандель, Рахель Бронская, Толек Альтерман и Анна Гриншпан сражаются в еврейском партизанском отряде под Выжковом. Стефан Бронский живет в доме лесника на Люблинском плато.

Я заканчиваю эту запись словами Бранделя, которые он мне сказал в ту последнюю ночь, когда мы вместе еще были в бункере:

”В историю еврейского народа Варшавское гетто войдет не только как пример предела его унижения, но и как вершина его мужества. Странно, но после всех философских споров принятое решение сражаться было, по сути, религиозным. Родель стал бы опровергать мои слова, и рабби Соломон почувствовал бы себя оскорбленным. Но те, кто сражались, каковы бы ни были их побуждения, все вместе исполняли Господний Завет — противостоять тирании. Мы сохраняли нашу веру и нашу традицию — защищать Закон. И под конец мы все, без различий, были только лишь евреями.

Не удивительно ли, — добавил он тогда, — что одно и то же явление — ”Варшавское гетто” — означает одновременно и низкую бесчеловечность, и высочайшее благородство.

И еще он сказал: ”Я умру с чувством выполненного долга. Мой сын останется в живых и увидит возрожденный Израиль. Я это знаю. Более того, мы, евреи, отомстили за поруганную честь нашего народа”.

Кристофер де Монти.

Памятник-мемориал героям гетто (Варшава)

Мордехай Анелевич

Павел Френкель

Леон Родаль