В аэропорту Люксембурга после того, как наши пожитки проплыли по багажному транспортеру, мы еще около часа ждали, когда же появятся велосипеды. И только когда все наши попутчики разобрали багаж, двери подсобки широко распахнулись, оттуда тяжелой походкой вышли двое дюжих носильщиков и со всего размаха метнули коробки с велосипедами через все багажное отделение. Громоздкие картонные контейнеры пронеслись по воздуху, с налету врезались в перила в конце комнаты, с грохотом отскочили от пола и шустро проскользили вдоль стены к лестнице, ведущей в холл нижнего этажа. Разом перемахнув через транспортер, мы с Ларри чудом успели схватить коробки в тот момент, когда они уже были готовы всей тяжестью обрушиться вниз.
С трудом взломав коробки, мы осмотрели велосипеды, чтобы убедиться, не пострадали ли они во время полета и от «доставки по воздуху» в багажном отделении. Лишь небольшие царапины на рамах, ничего серьезного. Мы насадили педали и передние колеса, подняли сиденья, привернули рули, навьючили пожитки и выкатили велосипеды на улицу.
После влажной флоридской жары пронзительный холод, встретивший нас за дверью аэровокзала, показался нам полярным морозом. Прежде чем двинуться в город, мы натянули свитеры и ветровки. Тремя часами позже мы отправились в Испанию — в двадцатичасовое путешествие по железной дороге с тремя пересадками. Скарб всю дорогу оставался при нас, велосипеды мы сдали в багаж, теперь уже без контейнеров.
Добравшись до Барселоны, после трансатлантического перелета и суток тряски в вагоне, мы чувствовали себя как зомби. На вокзале я, пошатываясь, доковыляла до багажного отделения и предъявила корешки квитанций служащему.
— Велосипеды? Еще нет. Маньяна, завтра, — отмахиваясь, прокричал он.
Когда на другой день мы наведались снова, велосипедов все еще не было, и мы сникли.
— Пора бы им уже быть, — пробормотал Ларри. — Похоже, потерялись или увели.
Мы заглянули справиться и на следующий день, и снова: «Маньяна, маньяна». Но на четвертый день при нашем появлении охранник багажного отделения просиял. Он слетал в подсобку и вернулся с нашими верными спутниками. Они пережили путешествие из Люксембурга без единой царапинки.
Первые две недели в Испании мы провели у Долли, моей ровесницы. Мы подружились пять лет назад, работая в одной фирме в Барселоне. Теперь она жила в Барселоне в собственной квартире с мужем Санти и двухлетней дочуркой Алисией. Две недели Долли потчевала нас до отвала пряными испанскими кушаньями: паэллой, чечевичной похлебкой, цыплятами в томате, черносливом и кедровыми орешками в меду, тушеными артишоками с колбасой. В придачу ко всему река вина и бренди. Санти и Долли было о чем порассказать. Теперь, когда не стало Франко, Испания упивалась свободой слова, и все без умолку говорили о политике, гражданской войне и Католической церкви — на темы, которые большинство испанцев не могло откровенно обсуждать в течение десятилетий. Мы болтали, шутили и постоянно ходили по гостям.
Замечательно было снова оказаться среди друзей, однако к концу второй недели нас потянуло бежать прочь из большого города. После семи месяцев бивачной жизни, моря свежего воздуха и физической нагрузки торчать в трехмиллионном, заполоненном толпой городе было невыносимо до удушья. Сплошные пробки, шум, сажа и пыль. Улицы были настолько запружены транспортом и окутаны смогом, что нам ни разу не удалось как следует поработать педалями или пробежаться для сохранения формы. При обильной еде, изрядных возлияниях и отсутствии ежедневных тренировок серьезная физическая нагрузка вызывала тошноту. Мы поняли: пора «по коням» — и в путь, в «глубинку».
В то утро, когда мы уезжали из Барселоны, шел дождь. Долли и Санти уговаривали нас остаться еще на денек и переждать, но нам что — мы люди привычные. Нас звала дорога. Только вот пугали испанские водители. Я молилась о том, чтобы не повторился «флоридский вариант». Нам и так придется хлебнуть лиха на однополосных захолустных дорогах, сплошь в выбоинах и ухабах; для полного счастья не хватало только маньяков за баранками.
Несмотря на дождь, было здорово опять почувствовать волю и лететь вперед, прочь от толп, вдыхая свежий воздух и чувствуя, как согреваются в работе мышцы. Мы двинулись вдоль взморья в Кадагес — крохотный, не тронутый цивилизацией рыбацкий поселок, расположенный в сотне миль к северу от Барселоны, где собирались провести около месяца, коротая остаток зимы. Узкие дороги побережья были круты и извилисты. Скалистые прибрежные горы местами поросли соснами. По дорогам бродили стада коз. Песчаные пляжи обвивали подножия отвесных скал, а бирюзовые с переходом в глубокую синь воды Средиземного моря были усеяны рыбацкими суденышками.
Машин почти не было. Орды туристов хлынут сюда только месяца через три-четыре. Промышленный транспорт придерживался autopislas[3], удаленных от моря. Случайные грузовики и легковые авто, проезжавшие мимо нас, только прибавляли нам бодрости уже воспрянувшего духа. Не было случая, чтобы водители нетерпеливо сигналили или норовили «размазать». Сбросив скорость, они, как вашингтонцы, ползли за нами, повторяя изгибы дороги до тех пор, пока не находили совершенно безопасного места для обгона. Обходя нас, они всегда отчаянно махали руками, выкрикивая слова поддержки.
В Каталонии, северо-восточной провинции Испании, нас приветствовали не только водители. Стоило каталонским крестьянам завидеть нас на дороге, как они мигом бросали работу и принимались вопить: «Estupendo! Fabuloso! Que coraje!» или «Vaga con Dios»[4]. Я ехала в черных коротких велосипедных шортах, но никого, похоже, не смущал вид моих голых ног. Все были в таком восторге от встречи с иностранцами, путешествующими по Испании на велосипедах, что совсем не обращали внимания на амуницию.
По пути в Кадагес мы не пропускали ни пляжей, ни пуэбло[5] и останавливались поболтать с прохожими. Ежедневно перед ленчем мы заворачивали в какой-нибудь городок или поселок и прямиком устремлялись на рынок за апельсинами, помидорами и сыром, затем — в пекарню за батоном белого хлеба с хрустящей корочкой, а напоследок заглядывали в одну из многочисленных бакалейных лавочек за йогуртом.
Рыночные площади вечно кишели черными свитерами и юбками. Проталкивающиеся от прилавка к прилавку в поисках выгоднейших цен хозяйки тащили тележки для покупок, нейлоновые прямоугольные корзинки на колесах. Испанки громко торговались и азартно спорили, не забывая обсудить утренние местные новости у каждого прилавка, чем превращали обычный «продрейс» в процесс приятного времяпрепровождения. Многие женщины, за которыми хвостиками тянулись их «ниньос»[6], ежедневно убивали более часа, странствуя по рынку и рассеянным по городу мелким лавчонкам.
Когда мы въезжали на рыночную площадь, женщины тучей обступали нас, любопытствуя, чем любят подзакусить иностранцы. Испанцы гордятся своими фруктами и сырами, и им было всегда приятно, когда мы спрашивали валенсийские апельсины и козий сыр. Обнаружив, что мы говорим по-испански, они принимались выуживать из нас все, что им хотелось знать. Расспрашивали вплотную притиснутые к нам дамы, ответы передавались из уст в уста, расходясь кругами до самого края толпы. Женщины неизменно осведомлялись, есть ли у нас дети, а мой ответ заставлял их хмуриться и качать головой.
— Нет деток? Какая жалость, — тихо ворковали они. После чего кто-нибудь сочувственно похлопывал меня по плечу, уговаривая не переживать, мол, еще не все потеряно.
Обычно мы расправлялись с ленчем где-нибудь на скамейке на одной из обсаженных деревьями городских площадей, в окружении стариков каталонцев в традиционно черных беретах, брюках и свитерах. Стоило нам с Ларри вырулить на площадь, как старички непременно ковыляли обследовать наши велосипеды и выпытать, кто мы и откуда. Они всегда спрашивали, не французы ли мы, поскольку французы — страстные велосипедисты. Узнав, что мы американцы, они ударялись в воспоминания о том, как дядюшка или кузен такой-то отправился в Новый Свет попытать счастья где-нибудь в Чикаго, Майами или Нью-Йорке.
Старики рассказывали о гражданской войне и жестоких страданиях, которые принес Каталонии Франко, тогда как молодежь обсуждала инфляцию, безработицу и происки баскских террористов, интересуясь всем — от ЦРУ до «Плейбоя».
Ближе к ночи мы ставили палатку на каком-нибудь пустынном пляже и, забившись в теплые коконы, засыпали под шепот и плеск прибоя. По утрам, еще до рассвета, приглушенное «пут-пут-пут» рыбачьих лодок ласково уговаривало нас проснуться. Обычно мы выбирались из палатки и наблюдали, как огни больших керосиновых фонарей на суденышках все дальше уносит в море, как мокрое солнце встает из-за горизонта. После зарядки и завтрака мы зачищали тарелки песком и ополаскивали их в море, соленый бриз обдавал нас тончайшим мокрым туманом. Рыбаки, еще не отплывшие далеко от берега, приветливо махали, желая нам доброго утра, а жадные чайки слетались прибрать остатки нашей трапезы.
Флоридский кошмар остался где-то в прошлом, нас больше не связывали самолеты, поезда и большие города. Мы вновь обрели свободу и поверили в себя.
Двадцать шестого января, перевалив через крутой хребет близ французской границы, мы плавно скатились в Кадагес. Мы бывали там в 1974 году, когда работали в Барселоне, и понимали, что лучшего места нам не найти. Селение окружали горы с террасированными склонами и мили изрезанного, нетронутого побережья, как нельзя лучше подходящего для велопрогулок. Его суровые, гордые рыбаки боролись за спасение своей крохотной «ниши» Средиземноморского побережья, против строительства уродливых гостиничных многоэтажек, заполонивших Коста-Брава от французской границы до Барселоны. Кадагес — «колыбель» художника-сюрреалиста Сальвадора Дали. Художники со всего света стекались сюда пожить и поработать.
Кадагес приютился между узкой глубокой бухтой и холмистыми предгорьями, встававшими едва ли не от самой кромки воды. За холмами, обнимая и защищая селение, вздымались горы с террасированными склонами. Раньше их покрывали виноградники. Когда болезнь свела лозу, террасы засадили маслинами. Потом, в 1956 году, разразился мороз и загубил маслины. Теперь же террасы большей частью были заброшены.
Вкатив в Кадагес, вместо того чтобы встать лагерем где-нибудь на задворках, мы решили поискать недорогой пансион, поскольку рассчитывали на недели холода и дождей. Оставив велосипеды на берегу, мы зашагали в город вверх по крутым, узким, вымощенным булыжником улочкам, бежавшим от бухты в гору. По обеим сторонам улиц тянулись одно-, двухэтажные выбеленные домики; перед ними на деревянных стульях сидели женщины за шитьем или штопкой. Проходя мимо, я остановилась спросить, не знают ли они какой-нибудь частный пансион; и в первый раз со времени приезда в Испанию нас одарили подозрительными взглядами. Не улыбнувшись, женщины молча покачали головами и отвели глаза. После двадцати минут бесплодных поисков мы повернули назад к велосипедам. Когда мы были уже у цели, нас заметила одна из уже знакомых нам испанок, спускаясь по мощеной дорожке в лавку. При виде наших велосипедов сердитая мина исчезла, и женщина заспешила к нам.
— Так, значит, вы велосипедисты, — разулыбалась она. — Вот почему вы среди зимы щеголяете в шортах! А мы-то не поняли. Приняли вас за чокнутых. Кто же еще станет разгуливать зимой в коротких штанишках. Сюда столько этих тронутых хиппарей-художников съезжается, и все норовят устроиться в наших пансионах. Изведут все деньги на наркотики, а потом не могут расплатиться; вот никто и не хочет их пускать. Мы подумали, вдруг вы из них будете. Поняла-поняла, вы — велотуристы, значит, все в порядке. Послушайте, я знаю одно место — лучше не придумаешь, — закивала она, жестами приглашая следовать за собой. — В испанских пансионах, знаете ли, всегда такой гвалт, что не уснешь. Постояльцы-испанцы встают поздно, болтают громко и включают телевизор на всю катушку. Но там — совсем другое дело. Дом небольшой, зато тихо и чисто. В самый раз для вас, увидите.
И она повела нас вверх по булыжной дорожке, в мощеный внутренний дворик, окаймленный исполинскими цветочными горшками. Обступившие дворик выбеленные известкой дома щеголяли лакированными дверьми и чугунными балконами, сплошь уставленными цветущей зеленью и кактусами.
Женщина забарабанила в одну из дверей, на стук высунулась кругленькая низкорослая каталонская дама в черной юбке и темно-зеленой блузке. Обе они затараторили на каталонском диалекте, через пару минут наша провожатая представила нас сеньоре Надаль.
— У моей подруги есть свободные комнаты, она вам покажет. Тороплюсь за покупками, еще увидимся. Мой дом через переулок, налево. Ах да, меня зовут сеньора Казаньяс. Adios![7]
Мы проследовали за сеньорой Надаль в дом, вплотную примыкавший к ее собственному, вверх по лестнице, в гостиную, заставленную старинной мебелью, с балконом во внутренний дворик. Пол, выложенный крупной плиткой, и белые стены. Из гостиной длинный коридор вел, минуя три спальни и ванную, в обширную кухню. Спальни были свободны, и я выбрала самую дальнюю, с видом на мощеный переулок за пансионом. За все пять недель житья у сеньоры Надаль только однажды одна из спален приняла постоялицу-барселонку, да и та на другой день упорхнула. Сеньора Казаньяс оказалась права: пансион служил нам идеальным пристанищем. Наша комнатка была хоть и мала, но уютна с ее обилием старинных бюро и стульев. К тому же сеньора Надаль снабдила нас небольшим газовым обогревателем.
Пока разгружали велосипеды и устраивались, оба жутко проголодались. Время сиесты, которая в небольших испанских городках вроде Кадагеса длится с часу-двух до пяти-шести, еще не кончилось, и все бакалейные лавки были закрыты. Поэтому мы направились в «Маритимо» — местный бар-кафе на набережной в центре городка, ради пары пива, яичницы и сандвича с картошкой.
«Маритимо» мог похвастаться огромным единственным залом, забитым деревянными столами и стульями. Западными окнами он глядел на скопище цементно-деревянных скамеек и «пук» голых деревьев, все это, вместе взятое, являло собой центральную площадь Кадагеса. Восточные окна выходили на море. На длинной, от стены до стены, стойке бара надрывался один из вездесущих, горластых испанских телевизоров. Из-за сиесты в «Маритимо» было пустынно, не считая горстки отдыхавших рыбаков, мирно посапывающих за двумя столиками, головы их соседствовали с пустыми винными бутылками.
Мы с Ларри предпочли перекусить в патио — внутреннем дворике, обращенном к морю, а затем отправились осматривать городок.
Перед «Маритимо» протянулась полоска песчаного пляжа. Мы побрели вдоль него, разглядывая скучающие на берегу пестрые рыбачьи лодки. Все они были завалены сетями, на корме — керосиновый фонарь. Дошагав до края отмели, мы снова выбрались на дорогу, тянувшуюся вдоль берега. Прямо по ходу какой-то парень споро белил один из домов; он был похож на американца.
— Привет, — прокричал Ларри, остановившись у подножия приставной лестницы.
— Приветствую обоих! — донеслось сверху.
— Откуда ты? — спросил Ларри.
— Из Санта-Барбары.
Его звали Том Бишоп. Тремя месяцами раньше Том распрощался с работой дизайнера в электромеханической фирме в Санта-Барбаре и на крыльях любви устремился в Испанию, чтобы быть рядом со своей подружкой Марией-Хосе, с которой познакомился пару лет назад. Мария-Хосе постигала науки в Барселонском университете, тогда как Том, не выносивший затянутого смогом города, жил в Кадагесе. Дама сердца наезжала к нему на выходные.
Как и большинство иностранцев, вскоре Том оказался гораздо ближе к краху, чем хотелось бы. Прилетев в Испанию с суммой, по его мнению, вполне достаточной, чтобы протянуть лето, Том слишком скоро обнаружил, что в Испании инфляция бьет по карману куда больней, чем он думал. Не прошло и трех месяцев, как он почти исчерпал свои ресурсы. Чтобы хоть как-то продержаться, Том малярничал и молился за удачный уик-энд в «Ла Галериа Сирена», местной картинной галерее, которой он владел с немцем Роландом. По крайней мере раз в месяц Том непременно срывался в Барселону, чтобы забрать с собою Марию-Хосе ради жаркой ночки любви. Он вынужден был укладываться в двадцать пять долларов, ровно столько платили на донорском пункте в Барселоне за пол-литра сданной крови.
— Эй, послушайте, — сказал Том, после того как мы почти час протрепались у лестницы. — Ничего не поделаешь — должен вернуться к своей работенке, но сегодня у нас будет вечеринка. Все мы, иностранцы, собираемся попеть-потанцевать, ну и, само собой, поесть-попить. Встречаемся в семь в «Маритимо» и вместе стартуем оттуда.
Остаток дня мы с Ларри петляли по узеньким улочкам, пересекавшим Кадагес. Прошвырнувшись по магазинам, мы зашагали из города вдоль берега в самый конец бухты. Ко времени, когда мы достигли ее края, спустились сумерки, море и белые домики уже не сияли в закатных лучах. Краски померкли. Отражения огней, лившихся с площади и из окон домов, змеились на темной, зеркальной глади моря, а фонари, испещрявшие старинные, источенные временем здания, превращали Кадагес в лоскутное одеяльце, уютно разостланное в колыбели между горами и морем. Сидя и любуясь нашим новым пристанищем, мы слышали, как где-то под нашими ногами плещется море, ударяясь о скалы. Издали до нас доносилось уже знакомое «пут-пут-пут» ранних вечерних рыбаков.
Припоздав на полчаса, Том все же появился в «Маритимо» — высокий, худощавый, с коротко стриженными курчавыми каштановыми волосами. На вид — около сорока. Его выцветшие, обветренные губы растянулись в широкой улыбке, в ухе болталась серьга. От бара мы двинулись к собору, высившемуся на вершине самого внушительного холма. Не доходя до собора, мы остановились возле трехэтажного дома, а затем поднялись по лестнице наверх.
Единственная комната под самой крышей. И она была битком набита людьми — «тронутыми художниками-хиппарями», как сказала бы сеньора Казаньяс. Том представил нас каждому. Колумбиец-гей Карлос, художник, натурщик и протеже Дали, в длиннополом черном одеянии. Австралийцы Фил и Карен Кларк. Фил вовсю готовился к приближающейся персональной выставке акварелей в «Ла Гапериа Сирена». Роланд, компаньон Тома, который, по слухам, не утруждал себя работой, однако постоянно был при деньгах, и немалых, сидел рядом с англичанкой Колетт, когда-то застрявшей в Кадагесе без гроша за душой — в этом состоянии она пребывала и поныне. Колетт подсела на ЛСД еще в Англии, теперь же силилась прокормиться, продавая свою домашнюю стряпню. Напротив Колетт маячили «английские близнецы» — скульпторы, всегда облаченные в черное, они жили в старинном доме в центре города. Приютив Колетт у себя, близнецы приглядывали за ней. Живописец Чико Хансен «выставлялся» в галерее. Чико, потомок от брака кубинки с норвежцем — экзотично-красивый здоровяк лет пятидесяти, выглядевший на тридцать пять. В фланелевой рубахе, а-ля канадский лесоруб, в новехоньких джинсах, Чико казался самым крепким и стойким компонентом этого странного коктейля.
— Я действительно поверил в «эст»[8]. «Эст» пробудил мое самосознание, благодаря ему мне наконец удалось сконцентрироваться.
Чико и правда всегда казался собранным, особенно по сравнению с другими иностранцами.
Пока все пили вино и обсуждали, кто чем занимается, когда в городок приедет Дали, где можно недорого снять комнату, как идут дела в галерее, гитарист-югослав наигрывал американские негритянские спиричуэлы и пел с сильным хорватским акцентом. Двое одуревших от наркотиков музыкантов из состава британской рок-группы, обитавшей в автобусе где-то в горах за городом, аккомпанировали ему на банджо и расческе, обернутой папиросной бумагой. На балконе, возвышающемся над бухтой, отрешенно танцевал Карлос.
К полуночи все изрядно набрались, а кое-кто и вовсе полег. Мы с Ларри с грехом пополам, спотыкаясь и оступаясь, одолели три пролета вниз и заковыляли узкими каменистыми тропками к пляжу, через площадь, опять в гору, по «пьяному» переулку к своему пансиону.
Мы провели в Кадагесе месяц и неделю, приводя в порядок велосипеды и пожитки, лазая по горам и побережью, читая и поглощая литры кислого до оскомины сорокадвухцентового вина на площадях у моря. Мы отыскивали уютные площади, укрытые от свежих морских бризов. В полуденные часы солнечные лучи, отражаясь от белой извести стен, одаривали нас теплом. Старики, завсегдатаи каких-нибудь двух-трех скамеек, притулившихся у стены, охотно знакомились с нами.
Базарными днями в Кадагесе были понедельники. Часов в семь утра с гор громыхали грузовики и парковались на центральной площади у «Маритимо». Быстро возводились прилавки, превращая площадь в запутанный лабиринт из фруктов и овощей, орехов, сладостей, одежды, обуви, тканей и всевозможной кухонной утвари. В свой первый поход за пару сотен песет (около четырех долларов) мы унесли с базара два фунта апельсинов, столько же бананов, по полдюжины помидоров, картошин и яиц, три луковицы, картонную коробку брюссельской капусты, пакет стручковой фасоли, необъятный цуккини, сумку артишоков и баклажан.
По утрам мы совершали пробежки по берегу до края бухты. В первое утро местные рыбаки, снаряжавшие свои лодки и сети к выходу в море, глазели на нас в недоумении. Мы помахали им с улыбкой, они тоже помахали нам, пока еще робко и нерешительно. На другой день мы снова махали, желая удачи; они отвечали уже с большим энтузиазмом. Через день они махали и кричали нам первыми. С тех пор рыбаки каждое утро приветствовали нас одобрительными возгласами и обязательно останавливались поговорить, когда встречали нас в городе. После пробежки, пока Ларри на кухне сооружал омлет с сыром и луком и заваривал чай, я покупала у булочника пару горячих, свежеиспеченных французских булок. За неспешным завтраком следовал долгий горячий душ вдвоем. Ближе к вечеру мы обычно собирались в галерее выпить, попеть и просто потрепаться. Во время одного из таких «междусобойчиков» Том объявил, что через два дня улетает домой.
— За последний месяц я выдохся кое-как сводить концы с концами. Решил вернуться к своей прежней работе в Санта-Барбаре и скопить деньжат.
Гитарист-югослав мотнул головой.
— Выдохся? А я не первый год так живу. Играю, пою. Если удается собрать немного песет у Эль’Хосталь, тогда я ем. Если же никто не подает, значит — не судьба. По мне — нормально. Я привык так жить. Когда дело уж совсем плохо, что-нибудь непременно изменится к лучшему.
— Я так не могу, — возразил Том. — Хотелось бы большей уверенности в будущем, что ли.
Однако почти все согласились с югославом. Они так долго жили «на краю», что отвыкли беспокоиться, где раздобыть деньги на оплату жилья за месяц вперед.
— Слушай, — вдруг прощебетал Карлос, — твой отъезд совпадает с открытием выставки Фила. О, как чудненько! Мы объединим твой прощальный вечер с открытием выставки в одну грандиозную, прекрасную феерию. О, как я люблю вечеринки!
Карлос затанцевал в предвкушении, Колетт мечтательно закивала, пообещав напечь пирожных, а Чико, единственный из всей компании счастливый обладатель собственного авто, предложил подкинуть Тома до Барселоны.
В тот вечер, когда мы с Ларри возвращались в пансион, во внутреннем дворике нас окликнула сеньора Надаль. В первые недели она почти не говорила с нами, хотя всегда махала нам рукой, когда мы выходили на утреннюю пробежку. Сегодня, однако, она завела разговор первой, ей хотелось расспросить, нравится ли нам в Кадагесе и как прошли вылазки по побережью.
— Слыхала, посиживаете на площадях со стариками, беседуете с ними. Мне это по душе. Рыбакам вы тоже нравитесь. Загляните ко мне, посидим.
Сеньора Надаль провела нас в гостиную, которая, как и наша комната, дышала стариной. Мы с Ларри уселись за массивный деревянный стол в центре комнаты и, вертя головами, разглядывали семейные фото, украшавшие стены.
— Я никогда не была замужем, — продолжала она. — Разменяла шестой десяток, вот так и живу одна в этом огромном доме. Чтобы скоротать время, шью и расшиваю одежду, скатерти и портьеры с подругами. Мы продаем свое рукоделие здесь и в Барселоне. В теплые и солнечные дни мы работаем на улице, во дворе. В плохую погоду собираемся вот за этим столом.
Соседним домом, где вы остановились, владеет мой брат. Он с семьей живет в Барселоне. Его дом построен в тысяча семьсот тридцатом году, мой же пристроен позже — в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Оба дома построены Надалями и всегда принадлежали нашему семейству.
Сеньора Надаль указала на портрет пожилой дамы, висевший на стене возле камина.
— Моя мать родилась здесь, в Кадагесе, и ни разу за всю свою жизнь не выезжала из города. Отец плавал на торговых судах из Испании в Италию. Все эти чудесные, вручную расписанные керамические безделушки, что вы видите вокруг, привезены из Италии. Когда отец плавал, я была еще совсем девчонкой, а Кадагес был совсем другим. В городке не знали ни электричества, ни парового отопления, ни водопровода. Да и канализация появилась сравнительно недавно.
— Помните, вы обратили внимание на большой глиняный кувшин, за передней дверью? Тот, со слегка отбитым верхом, с ручкой и носиком? Так вот, когда я была маленькой, все наши девочки обычно набирали воду в такие кувшины из фонтана над источником, почти в самом центре города. Мы наполняли кувшин и, положив себе на макушку свернутый в кольцо жгут из одежды и водрузив на него один кувшин, а пару других неся в руках, брели назад домой. Эта вода уходила на готовку, стирку и мытье посуды. Тогда мы не часто баловали себя ванной. Летом, с наступлением тепла, в жару, мы смывали с себя грязь, купаясь в море. Много лет прошло, но я помню все, будто это было вчера. А еще помню гражданскую войну. Да, мы бедствовали в войну здесь, в Кадагесе. Тогда у нас еще были наши оливы, а значит, было и оливковое масло.
Все жители Кадагеса, как и большинство каталонцев, за исключением разве что полицаев, ненавидели Франко. Франко пытался уморить нас, каталонцев, голодом; но здесь, в Кадагесе, у нас было оливковое масло, оно-то и спасало. Оно ценилось на вес золота. Когда Франко отсек Каталонию от остальной части Испании, каталонцы лишились источника масла на юге. А вам известно, как любим мы, испанцы, оливковое масло. Мы не можем без него. Вот почему все надеялись только на Кадагес. Мы вывозили масло тайно, спрятав в повозках под сеном, и выменивали на него в Льянсе помидоры, лук, рис, вино — да почти все что угодно. И еще, разумеется, нас поддерживала рыба. Благодарение Богу, Франко ни разу не бомбил наши лодки. Мы-то боялись, что он не упустит случая. От бомб досталось другим городкам, нас миновало. Но несмотря на масло и рыбу, к концу войны стало совсем плохо, в конце концов у многих горожан иссякли деньги, а в домах не осталось ни крошки.
В то время вон в том большом, заброшенном доме, через патио, жило очень богатое и влиятельное каталонское семейство. Изнутри и снаружи это был настоящий дворец. Что ж, теперь, как видите, он заколочен и всеми покинут. Вам, должно быть, небезынтересно узнать, почему такой дом оставлен гнить и разрушаться. Так вот, богач, что жил в нем вместе с семьей и слугами, начал поддерживать деньгами и едой городскую бедноту. Как будто и в самом деле войне конец. С одной стороны, Франко старался извести нас под корень, с другой — местный богатей из богатеев пытался нас спасти. А потом однажды кто-то донес о происходящем в полицию. Никто не знает имя предателя, но, ясное дело, все грешили на слуг сеньора. Кто же еще мог сообщить? Как бы то ни было, как только солдаты пронюхали о продуктах и деньгах, они расстреляли сеньора. Он принял смерть здесь, в стенах своего дома, а его семье удалось бежать в Барселону. Говорят, тело сеньора так и осталось в доме. В конце концов приехали его дети, вывезли всю обстановку, а потом опечатали и заколотили дом, ставший отцовским склепом.
В день отъезда Тома из Кадагеса и открытия выставки Фила в галерее иностранцы закатили двенадцатичасовую вечеринку. Люди, пиво, вино, бренди и всякая снедь начали стекаться в галерею уже около полудня. Фил суетился, развешивая по стенам свои полотна, в то время как Том пытался впихнуть все, что скопилось у него в «берлоге» за последние четыре месяца, в свой единственный рюкзак. То, что не годилось, он выбрасывал. Колетт продавала пирожные, Карлос танцевал, а югослав вовсю шпарил на гитаре вариации на тему «Бонни и Клайда», мешая «Когда святые маршируют» и «Если бы у меня был молот» с ямайскими калипсо, приправляя весь этот винегрет самой малостью гитарной классики.
Под вечер Тому пришло в голову, что для прощального обеда не хватает гамбургеров. Вся компания гуськом потрусила вниз по вымощенным булыжником узеньким переулочкам к «Маритимо», там кто-то попросил хозяина разогреть мясные пирожки, купленные нами по пути в мясной лавке. Мария-Хосе прикупила в пекарне дюжину небольших батонов, салат-латук и лук у зеленщика, и все мы расселись на пляже и принялись за гамбургеры, которые обильно вспрыскивали пивом, вином и бренди. Пляж был безлюден, если не считать горстки рыбаков, готовящих свои лодки для вечернего лова. Остальные рыбаки отдыхали в «Маритимо», сгрудившись перед телевизором и вперившись взглядом в экран, завороженные специальным выпуском новостей американского телевидения. После гамбургеров вся стайка иностранцев, кроме нас (у которых не было с собой изысканных туалетов), разлетелась по домам, принарядиться в «последний писк».
В восемь часов галерея вновь распахнула двери, выставив на всеобщее обозрение картины, художников-иностранцев, музыкантов и прочий чудной люд. Столы ломились от чаш с пуншем, сыров и крекеров, овощей и зелени, всевозможных напитков и, разумеется, кулинарных творений Колетт. Фил стоял в дверях, лично приветствуя гостей обоего пола. «Английские близнецы» явились, как всегда, с ног до головы в черном. Две живописно размалеванные валенсийки, обитавшие в крохотном домике на окраине городка, проскользили внутрь в длинных, волнообразно колышущихся юбках и плотно облегающих тело шелковых блузках с умопомрачительными декольте. Единственный преуспевающий художник, американец, писавший исключительно линейные композиции, важно вышагивал, волоча по полу угольно-черную мантию, удивительно сочетавшуюся с рассыпавшимися по ней длинными черными сальными космами. Карлос, в прозрачной белой блузе и черных газовых шароварах, собранных на лодыжках, появился рука об руку с танцовщиком-австралийцем в пурпурно-красном трико. После того как иностранцы запрудили галерею, несколько смелых, опрятно и консервативно одетых испанских семейств отважились заглянуть внутрь посмотреть на полотна и, возможно, приобрести парочку.
Кутеж затих только после полуночи. Фил и хозяева галереи подсчитали барыши, провозгласив открытие грандиозным коммерческим успехом, что стало благой вестью для Кадагеса, поскольку означало: теперь Том сумеет раздать долги еще до отъезда. Как бы то ни было, никто не мог припомнить более удачного открытия.
После отъезда Тома из Кадагеса мы с Ларри перестали наведываться на послеобеденные посиделки в галерею. Вместо этого мы больше времени уделяли знакомству с местными. Испанцы легко раскрывались перед нами. Им было приятно, что мы бегло говорим по-испански, немного разбираемся в испанской политике, истории и литературе, к тому же стремимся узнать больше. Наши утренние пробежки ради поддержания спортивной формы вызывали у них уважение, хотя они и считали чистым безумием нашу затею с кругосветным путешествием.
— С чего это вдруг вам, американцам, вздумалось уезжать из Америки? — спрашивали они. — Там, должно быть, своих чудес хватает. Знаем. Сами не раз видели в кино и по телевизору.
Отношение к нам резко изменилось к лучшему, когда испанское общество признало: с головой у нас все в порядке. Теперь местные гораздо чаще останавливались поболтать с нами, а хозяева лавочек и магазинчиков стали отпускать нам более дешевые марки продуктов, из тех, что они держали в подсобках и продавали исключительно своим: более дорогие сорта выставлялись в витринах для иностранцев и туристов. Средних лет испанка и ее престарелая мать, что владели малюсенькой лавкой, футов десять на пятнадцать, где мы брали яйца, сыр, йогурт, изюм, орехи и макароны, делились с нами любимыми кулинарными рецептами и снабжали специями. Еще у нас завязалась дружба с Эндрю, владельцем одной из двух винных лавок, славившихся разнообразием ликеров. Эндрю любил поговорить. Однажды утром, после того как мы недели три через день заглядывали в лавочку залить пластиковые литровые фляги полюбившимся сорокадвухцентовым напитком, его прорвало. Он был озабочен сообщениями о надвигающемся шторме.
— Я купил эту лавку четырнадцать лет назад, — начал он. — И в первый же год разразился страшный потоп. В одночасье небо заволокли тучи, зарядил дождь и поливал несколько дней. Вода потоком хлынула вниз по улице, мимо двери моей лавчонки, она тащила кучу всякого мусора: сломанных сучьев, папок. И вскоре весь этот хлам осел под маленьким мостиком в конце улицы, запрудив ее, и вот тогда вода ринулась вспять, и не успел я опомниться, как поток обрушился в лавку. Тогда здесь внутри мы оказались по пояс в воде.
И что же вы думали? Кругом все только руками разводили, не ожидали, мол. Клялись и божились, что в жизни не видали ничего подобного, поэтому я решил, видно, это была какая-то выдающаяся гроза, и мне уже не придется второй раз пережить такое. И я ничего не предпринял против нового наводнения. «Да брось», — отговаривали меня все.
Ну а теперь позвольте мне сказать вам кое-что. За все четырнадцать лет, что я держу эту лавку, меня заливало ровно девять раз. Девять раз! Когда наводнение приключилось второй раз, все опять суетились, словно впервые, зато я получил хороший урок. С тех пор я обязательно укрепляю досками нижнюю часть передней двери, при первых же признаках затяжного ливня.
Скажу одно. Не особенно верьте тому, что болтают здешние. Точно. Местное старичье всю жизнь носа не высовывало из своей дыры, а к старости они и вовсе ослабели мозгами. Я хочу сказать, они и правда отупевают. Берутся судить, как будто разбираются в происходящем, а на самом-то деле больше выдумывают. А потом сами же начинают верить собственным бредням! По-моему, человек должен выглянуть из своей скорлупки, хотя бы немного побродить по свету, чтобы уберечься от отупения. Я-то немного попутешествовал, когда учился в школе, поэтому, быть может, на старости лет не стану таким непроходимым тупицей, как они.
На другой день, когда мы возвращались с маленькой экскурсии к маяку, Лоренцо Риера жестами зазвал нас присесть рядом на оккупированную им деревянную скамейку. Лоренцо был из числа «тупоголовых стариканов» Эндрю, одним из многих древних каталонских «подсолнухов», которые изо дня в день следовали за солнцем с площади на площадь. Раньше мы не были знакомы с Лоренцо, поэтому нам стало любопытно, что же такое он жаждет нам сообщить.
— Из моих окон видна кухня сеньоры Надаль, — пояснил Лоренцо. — Я слышал, как вы оба говорили там по-испански, поэтому сумеете меня понять. Видел, как вы сидите на площадях. Вы правильно выбирали, где расположиться, забыли только об этой маленькой площади. После пяти нужно идти сюда, а не на Торрадет, где вы обычно посиживаете. Но все равно, я понял, вы толковые и приличные ребята. Не то что вся эта шваль, помешанная на наркотиках. Хотел бы поговорить с вами.
— Отлично, — усмехнулся Ларри, — тогда почему бы вам не начать прямо сейчас, расскажите нам о себе что-нибудь.
Понятно, Лоренцо только того и ждал. Широкая беззубая улыбка пересекла исчерченное морщинами лицо старика. Он поправил берет, подался вперед, к самому лицу Ларри, желая получше рассмотреть своего собеседника. Зрение Лоренцо было уже не то, что в двадцатые, во времена его молодости.
— Сколько бы вы мне дали? — интригующе спросил он.
— Лет шестьдесят, — ответила я.
Солгала, зная, что он растает.
— Восемьдесят один, — провозгласил старичок с видом триумфатора.
— Шутите. Вы выглядите значительно моложе! — присвистнул Ларри.
Лоренцо откинулся на спинку скамьи и улыбнулся. Он опять поправил берет, потом вплотную придвинулся к Ларри и продолжал. Он говорил на смеси кастильского наречья с каталонским, но мы умудрялись улавливать большую часть того, что он говорил.
— В молодости я был цирюльником. Очень, очень давно. В те времена работать цирюльником было ужасно, понятное дело — из-за вшей. Как я их ненавидел, — бормотал он, тряся головой от отвращения. — В бороде, в волосах — у каждого. Тридцать сантимов, вот сколько получал я в месяц с каждого оболтуса, наводя глянец на его личико дважды в неделю. Что в наше время тридцать сантимов — тьфу, просто «пшик». В песете сотня сантимов, а что на нее теперь купишь, кроме разве что крошечного леденца.
Я в поте лица трудился, чтобы жить по-человечески. Когда я был моложе, люди трудились не покладая рук, но редко кто выбивался из бедности. В мои годы побаловать себя чашечкой кофе в баре значило шикануть. Теперь — другие времена. Люди уже забыли, что значит тяжкий труд и настоящая бедность. Работают меньше, гребут больше, не откладывая «на черный день». Сегодня вы сперва закажете легкую закуску, затем — бренди, а уж после, конечно, кофе. Народ нынче хилый пошел. Да ведь если бы им пришлось вкалывать, да еще почти задарма, как это было заведено раньше, все они быстренько сошли бы с круга и пустили себе пулю в лоб.
Здесь Лоренцо прервался ровно настолько, чтобы передвинуться из тени, наползшей на его край скамейки.
— Когда я был молод, Кадагес был гораздо меньше, чем теперь. Но здесь по-прежнему живет много старинных фамилий. Мои дети здесь живут. Теперь, когда умерла моя жена, они заботятся обо мне. Живу у одной из дочерей, с ее семейством, она готовит для меня. — При этих словах Лоренцо беспокойно заерзал и снова умолк, на сей раз чтобы взглянуть на часы. — Два часа, самое время обедать. Меня ждет сытный обед: салат, чечевичная похлебка, рыба, хлеб и вино, а после — сиеста. Я уже старик, и дети ухаживают за мной. Так от века заведено. Дети заботятся о родителях. Так и должно быть. Я заботился о них, теперь они пекутся обо мне… Что ж, мне пора. Дочка не любит, когда я опаздываю, да и обед остывает. Запомните, что я вам сказал об этой маленькой уютной площади. Наведайтесь сюда после пяти. Это единственное местечко в Кадагесе, которое ловит последнее солнце.
Через несколько дней на Кадагес обрушилась буря. Тучи наползли на коньки крыш, температура резко скакнула вниз, с гор налетел яростный колючий ветер. Он бушевал так сильно, что поднял шторм, со всей силы обрушивая валы на берег. Едва мы собрались на привычную утреннюю пробежку, как поняли, что дело безнадежно. Бесполезно было тягаться с ветром, а воздух стал так холоден, что при дыхании обжигал грудь. Городок словно вымер. Какие-то две хозяйки отважились выйти из дома купить свежего утреннего хлеба, но резкий порыв ветра захлестнул и разметал их по дороге, словно легкие снопы соломы. Мы повернули назад в пансион. Когда мы пересекали патио, из-за двери высунулась сеньора Надаль и прокричала:
— Это — трамонтана[9]. Страшный ветер. Сидите дома. Никто не выходит на улицу, когда дует трамонтана, разве только в лавку.
На одном дыханье взлетев вверх по лестнице, мы провели остаток дня, ежась у обогревателя. Ближе к вечеру пропало электричество. Поскольку читать без света было уже слишком темно, мы натянули куртки и митенки и спустились вниз. Стоило мне только выглянуть во дворик, как трамонтана, обдав холодом, залепил лицо снежными хлопьями. И снова с противоположной стороны патио нас окликнула сеньора Надаль. Они вдвоем с подругой сидели, нахохлившись, возле обогревателя, вышивая при свете керосиновой лампы. Мы с Ларри опустились на свободные стулья рядом с ними.
— Ветер оборвал провода, — сообщили почтенные дамы. — Придется ждать, пока починят. А как вам снежок? Говорят, горы покрыты настоящим снеговым одеялом.
Информация в Кадагесе распространялась по каким-то неведомым каналам. И сеньора Надаль, и ее подруга целый день не выходили из комнаты, что, впрочем, не мешало им знать все о повреждениях на линии и о небывалом снегопаде в горах.
— И что, часто здесь идет снег? — поинтересовался Ларри.
— О, бывают такие вьюги. Но лишь однажды на моей памяти снег лежал на земле достаточно долго, — ответила сеньора Надаль. — Мы помним мороз пятьдесят шестого, который уничтожил оливковые рощи, а потом в шестьдесят втором «Pito Helado».
— «Пито эладо»? — удивленно пробормотала я. — Почему — «замерзший Пито»?
Обе сеньоры перемигнулись и рассмеялись.
— Пито — это один кадагесский старик. Очень старенький он был и дряхлый. Когда же в тот февральский вечер шестьдесят второго повалил снег, старина Пито вышел на балкон полюбоваться снегопадом. Сел поглазеть, да так и остался сидеть. В самом деле, он был так поглощен зрелищем, что позабыл обо всем на свете. Ну, в ту ночь снега выпало больше метра, а наутро соседи обнаружили Пито все так же сидящим на своем балконе. Он так и замерз до смерти, глядя на снег, вот почему буран шестьдесят второго с тех пор и прозвали «замерзший Пито». Вот это буран так буран, надо было только видеть.
— Да, Пито, наверное, тоже так думал, — заметил Ларри, а дамы захихикали, соглашаясь.
— И все же он ушел легко, — кивнула сеньора Надаль. — Пришла его пора, и он напоследок налюбовался снегом.
Когда беседа подошла к концу, распрощавшись с сеньорами, Ларри предположил завалиться к Чико, к «эст»-художнику. Чико вырос на Гавайях и работал там инженером-строителем, пока несколько лет назад не бросил работу, посвятив все свое время живописи. Каменистые безлюдные тропинки, бежавшие от нашего пансиона к апартаментам Чико, были темны и скользки, и нам стоило немалых усилий устоять на ногах под ударами ветра. Когда мы явились, Чико как раз направлялся в «Маритимо». Ему «не писалось», и он решил утопить горе в вине; и вот мы втроем заковыляли к пляжу.
С первого взгляда стало ясно: «Маритимо» — то самое место, куда следует идти при трамонтане. Большинство обитателей Кадагеса, иностранцев и рыбаков, облепили столики, все уже успели потребить изрядную дозу спиртного. Чико сразу заказал себе бутылочку кроваво-красного вина тореро — «Сангре де Торос», или «Бычьей крови», — и, сразу «взяв быка за рога», пустился наверстывать упущенное.
Минут через двадцать в бар забрел Брукс, известный в городке богатый писатель-американец. На его лице застыло выражение крайней тоски, лишний раз подтверждая грязный слушок о том, что его лучшая половина и в самом деле упорхнула на юг Франции с Максом, привлекательным фотохудожником-французом. К этому времени наш Чико уже перешел на невразумительное бормотание, глотая не только звуки, но и слова. Он, как мог, старался утешить Брукса, предлагая выход из его незавидного положения в «эст», однако у Брукса не было настроения выслушивать установки Чико, вроде «Ты должен сам управлять своей жизнью, высоко оценивать себя и свои поступки».
— Черт возьми, старина! Сейчас, когда мне так паршиво, будь добр, не разводи слюнявых проповедей, — рычал Брукс.
— Но именно сейчас ты, как никогда, нуждаешься в «эст», — убеждал Чико. — И вот что я тебе скажу. Я…
— Чико! — заорал Брукс прямо в открытый рот живописца. — Я сказал: никакой «эст» — значит, никакой «эст»! Прекрати!
Испанцы за соседним столиком, на мгновение повернув головы, мельком взглянули на Брукса и тут же вернулись к фильму с Мерилин Монро, идущему где-то над головами. Чико начал было громко, с пеной у рта что-то доказывать Бруксу, но вдруг раздумал и двинулся к другому столику, где спиной к окну на море сидела голландская проститутка Каролина. Она увлеченно строчила письмо и не потрудилась поднять головы, когда мы втроем устроились через стол от нее.
Каролина была дамой высокой и дородной. Прогуливаясь по Кадагесу, она как башня возвышалась над приземистыми рыбаками. Толстые напластования пудры, румян, туши, теней и помады погребли под собой ее лицо, а густая копна перекисно-белокурых волос волнами окутывала ее голову, ниспадая на плечи и спину.
Сегодня на Каролине была белая шелковая блуза, открывавшая на всеобщее обозрение добрую порцию ее прелестей. Длинную белую шею Каролины украшали алый шарф и тонкие золотые цепочки; ряды дутых, броских браслетов покрывали ее руки от запястья до локтя; и, как обычно, ее ноготки были покрыты пурпурно-красным лаком. Когда Чико заказал Каролине бокал вермута, ее излюбленного напитка, она одарила его улыбкой, обнажившей ровные зубы и прокуренные десны. Улыбка слиняла также быстро, как появилась, Каролина вновь вернулась к письму и сигарете, игнорируя наше присутствие.
— Каролина, п’мнишь вечеринку прошл’м летом, когда мы всю ночь танцевали? — приставал Чико, буравя взглядом темечко Каролины и тщетно стараясь не глотать звуки.
Каролина не проронила ни слова, не поднимая глаз от письма.
— Я знаю, ты помнишь ту ночь, Каролина. После в городке только о нас и болтали. Задали мы тогда жару, а?
Опять нет ответа.
— Слушай-ка, Каролина. Почему бы нам не воссоединиться? Завалимся в дискотеку и покажем там им всем. Что скажешь?
Дама по-прежнему не отвечала, ее молчание все больше распаляло Чико.
— Черт тебя подери, Каролина! Взгляни на меня и скажи хоть что-нибудь! — завопил он на пределе возможностей своего голоса, вскакивая на ноги. — Ты же не глухая, чтоб тебе пусто было, поэтому отвечай!
Каролина не обратила никакого внимания на его выпад, зато Брукс, взглянув на Чико, прокричал:
— Послушай, Чико, старина, судя по тому, как ты сейчас здесь дерешь горло, я понял, что ты утратил свой «эстовский» самоконтроль. В чем дело? А я-то всегда считал, что ты держишь себя в руках, и вот теперь ты дал мне шанс по достоинству оценить твои разглагольствования насчет самоконтроля. Боже мой, да не отворачивайся ты, раз уж наглой девки и глотка вина оказалось довольно, чтобы ты мгновенно утратил его, после того как с великим трудом приобрел.
Чико отказался смиренно принять Бруксов сарказм и продолжал как одержимый орать на Каролину.
— Думаешь, можно плевать на меня, потаскуха? Думаешь, можно прикинуться, будто меня здесь нет, и я так и уйду? Так знай, ты ошибаешься, девка! Не выйдет! Ты еще обратишь на меня внимание. Я поставлю тебя на место. Я заставлю тебя посмотреть на меня, а заодно и вымою эти грязные окна за твоей спиной!
С этими словами Чико резко крутанулся на месте, схватив сифон с газированной водой, стоявший позади него на стойке бара, занял позицию за столом как раз напротив Каролины, направил горло сифона ей в лицо и нажал на рычажок.
Струя пенной жидкости рассекла воздух и, пролетев в каком-нибудь дюйме от головы Каролины, с плеском ударилась о стекло и ручейками зажурчала вниз. Каролина между тем сохраняла полное спокойствие. Она невозмутимо продолжала трудиться над письмом, словно ничего не произошло, не поднимая глаз и не пытаясь увернуться. А Чико продолжал вести огонь. Он палил-поливал туда и сюда, вокруг ее головы и плеч, целиком залив окно «шипучкой», и все-таки каким-то поразительным образом он ухитрился ни разу не попасть Каролине в лицо, что казалось почти невероятным, учитывая его опьянение.
Израсходовав жидкость, Чико застыл с пустой бутылкой в руке и очумело таращился на воду, струящуюся по оконному стеклу позади все еще склоненной головы Каролины. Все это время испанцы и иностранцы глядели на Чико, внимательно следя за тем, что он станет делать дальше. Дальше Чико оставалось только признать свое поражение. Он вернул сифон на стойку бара, послал Каролине большой воздушный поцелуй, а затем, пошатываясь, вывалился из заведения навстречу ветру и снегу.
— Все трамонтана, — ворчали рыбаки, кивая друг другу. — Он сводит людей с ума. Французам тоже хорошо знаком этот ветер. Из-за него Ван-Гог и отрезал себе ухо.
Через два дня ветер затих, опять потеплело, и мы с Ларри возобновили пешие походы и велосипедные экскурсии, отдых за чтением на площадях и прогулки на закате по берегу моря.
В конце февраля мы решили: пора сниматься с насиженного места и двигаться в путь. Погрузив пожитки, мы устремились на юг в глубь страны, назад в Барселону, через Фигерас, Олот и Виш.
Дорога прорезала горы, минуя беспорядочно разбросанные фермы, виноградники и мелкие городишки, прилепившиеся к кручам и утесам. Стоило нам остановиться и взглянуть на север с вершин холмов, как перед нами открывались живописно-захватывающие виды одетых снегом Пиренеев. В горах ниже Олота воздух был холоден и свеж, а проезжую часть дороги местами покрывали заплатки льда, которые всякий раз, когда мы наезжали на них, посылали наши велосипеды в нокдаун.
Мы собирались пробыть в Барселоне ровно столько, чтобы немного разжиться деньгами на мелкие расходы: Том бегло набросал нам план, как добраться до улицы, где находится донорский пункт. Сам он не помнил точного адреса, но, едва мы выехали на ту самую нужную улицу, нам не составило труда вычислить место — длинный «хвост» из пьянчужек, выстроившийся снаружи, служил лучшим указателем.
Пристегнув велосипеды к столбу, мы двинулись внутрь. Из вестибюля лестница вела вниз в единственную просторную комнату, заставленную койками, занятыми тем, что на поверку оказалось величайшей в мире коллекцией оборванных, лишь слегка протрезвевших, горизонтально распластанных забулдыг. По комнате не спеша двигалась единственная медсестра, вводившая иглы с трубками, торчащими из множества повисших рук. Ларри намекнул, что «черта с два мы быстро выберемся отсюда», как нас уже заметил регистратор.
— Не о чем беспокоиться, — прокричал он через палату. — Давайте сюда ваши паспорта и посидите. Побыстрее. В чем дело? Что, ноги не идут?
— Вы угадали. Действительно не идут, — нервно усмехнулась я.
Ларри спросил, как долго продлится сама процедура.
— Минут десять. Теперь давайте ваши паспорта и заполните бланки.
Мы кинули наши паспорта на стол регистратора. Заполняя бланк, я старалась не смотреть на мужчин, лежавших на койках. Около часа я просидела, нервно ерзая и поеживаясь, прежде чем сестра взяла со стола наши бумаги.
Меня вызвали первой, и я заставила себя прошагать двадцать футов до кабинета доктора в конце регистратуры. В кабинете, взвешивая меня, фельдшер продолжал дожевывать сандвич, шумно запивая его пивом.
— Пятьдесят пять кило, — пробубнил он сквозь густую, истекавшую соком смесь хлеба, помидоров, салата и ветчины.
Он икнул и жестом приказал сойти с весов.
— Пятьдесят пять, — повторил за ним доктор. — Очень жаль, но для донора вы весите недостаточно. Вы должны весить по меньшей мере шестьдесят пять. Весьма сожалею.
— А, не стоит, — широко улыбнулась я, — сама-то я, разумеется, совсем не жалею.
Затем настал черед Ларри. Доктор дал «добро», сестра подвела его к свободной койке и ввела иглу в предплечье. Выражение ужаса, наползшее на лицо Ларри в тот момент, когда сестра вызвала его в кабинет, так и не растворилось, и он, не иначе как с испуга, умудрился накачать пол-литра крови за каких-нибудь пару минут. После этого регистратор небрежно сунул ему в ладонь тысячу шестьсот песет (двадцать пять долларов), и мы повернули «коней» в ближайшую винную лавку.
Испанцы, с которыми мы встречались и разговаривали по дороге из Кадагеса, уверяли нас, будто пара глотков бренди в начале и в конце дня помогут помочь справиться с последними зимними морозами. Ларри расплатился за бутылочку «Карла III» частью «кровавых денег», и мы залили бренди в пустую канистру из-под горючего для плитки. (В Америке мы пользовались чистым газом. В Европе его не найдешь, и мы приучили «старушку» питаться обычным бензином, и для того, чтобы облегчить багажник, наполняли теперь только одну канистру, поскольку бензоколонки находились не так далеко друг от друга.)
Вооруженные «убойным» запасом бренди, мы с Ларри двинулись к югу от Барселоны, по побережью, через Валенсию, Аликанте и Альмерия. Мы резко бросили привычку останавливаться в кемпингах ради горячего душа, выработавшуюся у нас в Америке. В большинстве переполненных испанских кемпингов стоял невообразимый гвалт, а за одну ночевку драли четыре доллара, притом «горячий» душ чаще всего оказывался холодным. А если учесть еще плату за стоянку велосипедов, то нам пребывание в кемпинге обходилось дороже, чем автотуристам с машиной и трейлером. Обидевшись, мы, изменив привычке, пристрастились ночевать на пляжах, в оливковых и апельсиновых рощах и на крестьянских полях, причем совершенно бесплатно. И только в городах мы, как и раньше, останавливались в кемпингах.
Воздух в Испании почти всегда был пыльным, поэтому к концу дня лица, руки и ноги оказывались в черных полосах. Становясь лагерем на пляжах, мы отмывались в море; вдали от моря старались не проглядеть реку или ручей. Если же нам не удавалось найти подходящий водоем, мы мылись на заправочных станциях. Персонал всегда разрешал нам пользоваться туалетами. Как и французы, испанцы — большие поклонники велоспорта, и большинство служащих являлись или, по крайней мере, в прошлом были гонщиками-любителями. Пока мы с Ларри плескались, они осматривали скарб, прикидывая на глаз запасы, которые мы ухитрились компактно упаковать во вьючники и прикрепить к багажникам, и удивлялись, как хитро мы пристроили между спицами колес запасные покрышки.
До отъезда со станции мы обычно мыли и чистили продукты, купленные к обеду (картофель, помидоры, цуккини, цветную капусту, баклажаны, кочанчики брюссельской капусты — все то, что нам попадалось на рыночных площадях за день) и наполняли водой полугаллонную пластиковую бутыль. На этой «кухонной» воде мы готовили, ею же мыли посуду, покупая для питья чистую воду в бутылках.
В Испании мы полюбили обеды из тушеных овощей. Обычно мы доводили до кипения пакетик супового концентрата и заправляли его мелко порезанными свежими овощами. Если овощей под рукой не оказывалось, мы разогревали консервированные томаты, томатную пасту и вливали содержимое в рис, сдобрив его луком, салями и чесноком. Иногда наша пища состояла из картофеля, лука, помидоров и салями, смешанных с банкой консервированной чечевицы или бобов.
Не важно, где мы устраивались на бесплатную стоянку, всякий раз рядом с нами вырастал гвардеец (а то и два) в серо-зеленом джипе, желая взглянуть на нас. Guardia Civil[10], казалось, сновала повсюду, наблюдая. Когда гвардейцы замечали велосипеды, они улыбались и, помахав нам на прощанье, моментально исчезали.
На побережье, чуть севернее Валенсии, мы с Ларри столкнулись с Кристиной и Грегом, единственной четой на всем нашем пути, которая тоже отправилась в кругосветное путешествие на велосипедах. Калифорнийцы, как и мы, они тоже пересекли Соединенные Штаты. Они направлялись в Северную Африку. У нас было много общего: мы были близки по возрасту, увлекались велотуризмом, любили бивачную жизнь, песок и море; а Грег, как и Ларри, работал инженером.
— Как и вам, ребята, нам с Грегом прежде не доводилось путешествовать на велосипедах, — сказала Кристина. — Поначалу нам было ужасно тяжело, но затем мы втянулись. Это было лучшее время в нашей жизни, мы посмотрели страну, повидали людей. Нам не хотелось останавливаться. Вот почему, добравшись до Восточного побережья, мы решили продолжить.
Следующие два дня мы вчетвером прохлаждались на пляжах с нашим дешевым вином, ломтями хлеба и козьим сыром, щедро обмениваясь друг с другом путевыми впечатлениями. Затем мы все вместе тронулись в путь по юго-восточной Испании, не расставаясь до самой Гранады. Как приятно было обрести новых компаньонов, путешествовать с ними бок о бок, разговаривать.
На юго-востоке Испании гораздо суше, чем в ее северной части. Деревья здесь редки, трава скудна, а толстый слой пыли обнимает крохотные городишки, разбросанные вдоль узких глухих дорог. Сами же городишки представляют собой группки ветхих одно-, двухэтажных цементных домиков и лавчонок. Длинные тонкие занавеси из пластиковых лент болтались в открытых дверных проемах, служа слабой защитой от мух. На тротуарах, у домов, на стульях сидели хозяйки, поглощенные шитьем, время от времени они поднимали глаза от рукоделья на проносящиеся легковые машины и грузовики.
Южане в общей массе были приземисты и коротконоги, темноволосы и смуглолицы, одевались в черное или темное. Когда наша четверка светловолосых гигантов, в ярко-красных, желтых, оранжевых или зеленых костюмах, катила по главной улице пуэбло на велосипедах с оранжевыми и желтыми вьючниками, испанцы бросали свои занятия и изумленно глазели на нас. Наше появление в селениях становилось незабываемым событием.
Если каталонцы всегда махали нам, выкрикивая приветствия, когда мы проезжали мимо ферм, и в городах нас буквально душили расспросами о нашем путешествии, то на юге нас встречали молчаливыми подозрительными взглядами. По сравнению со своими соотечественниками с севера южане казались более бедными и отсталыми. У большинства из них был такой вид, как будто они видели велосипедистов впервые. Владельцы лавочек и хозяйки на рынках никогда не заговаривали с нами, и нигде, ни в городах, ни в деревушках, нам не отвечали на наше hola[11].
Вдобавок ко всему нам с Кристин бесконечно досаждали южные мужики — они не давали прохода ни вместе, ни поодиночке, без того, чтобы не заграбастать нас в свои вечно распахнутые объятья. Если я отправлялась на рынок одна, они всю дорогу тащились за мной по пятам. Даже когда меня сопровождал Ларри, они все равно вожделенно пялились и свистели.
Люди были не единственной «проблемой», с которой мы столкнулись на юге. От Валенсии до Гранады нас с Ларри ждала полоса неудач, ударивших по нашему снаряжению: полетел задний алюминиевый багажник, затем отдала концы «молния» полога палатки, мои единственные кроссовки развалились по швам, а дождевик начал пропускать воду.
Сперва — где-то между Аликанте и Альмерия — вышел из строя багажник. В Альмерия мы потащили их к сварщику — лучшему во всей Испании, настоящему виртуозу электродуговой сварки, как уверяли нас все, — для которого сварить багажник — пятиминутное дело. Сначала он взялся чинить мой багажник. Минут за пятнадцать он кое-как заварил разрыв, однако в нашем положении вряд ли имело смысл жаловаться: ведь «мастер» был не только лучшим, но и, как он сам нам сказал, единственным в округе. Затем он, прихватив багажник Ларри, опять исчез в своей мастерской. Прошло полчаса, а он все сваривал. Ларри нервно вышагивал по комнате, отведенной для приема заказчиков. После того как минуло еще полчаса, он решительно двинулся в мастерскую.
— Я не могу больше ждать, — решительно заявил он. — Пойдем туда и выясним, что случилось.
В закутке мастерской мы обнаружили сварщика, взиравшего на багажник Ларри с недоуменно-растерянной миной. Оказалось, он случайно выварил целый кусок алюминия. Глазея в зияющую пустоту, мы оба думали об одном и том же: испанцы увлекаются велогонками, но они не путешествуют, из чего следовало, что в Испании нам не видать нового багажника. Оставалось во что бы то ни стало спасти старый.
Провозившись еще час, Ларри со сварщиком удалось восстановить опору, вставив кусок стального прута на место утраченного алюминиевого звена, закрепив его для надежности в нескольких местах медной проволокой. На опору было больно смотреть, и Ларри заключил, что ей не протянуть и двух дней, однако ничего лучше придумать он не мог. Как оказалось, багажник продержался до Англии, где мы его заменили.
В тот вечер, когда мы расположились на ночевку рядом с Кристиной и Грегом на окраине Альмерия, неожиданно разъехалась «молния» полога, моментально запустив внутрь целое полчище комаров на вечернее пиршество, разумеется, без нашего на то приглашения. После того как мы обнаружили, что один из замков на сумках подходит к поломанной «молнии», нам удалось ее соединить.
На следующее утро мы вчетвером выехали на главное прибрежное шоссе, по которому проследовали на запад по долине до самого Мотрила, въехав прямиком в полосу сущего кошмара: непредсказуемый встречный ветер, незаасфальтированный участок дороги, мощные грузовики, покряхтывающие под тяжестью гравия. На шоссе меняли асфальт. Пока встречный ветер швырял нас в грязь, между камнями и рытвинами, тридцатитонные грузовики обдавали нас волнами пыли и гравия. В течение дня ветер все больше свирепел, и ближе к вечеру нам потребовалось мобилизовать все свое умение, силы и внимание, чтобы сохранять вертикальное положение и продвигаться вперед по рыхлому, неровному грунту. В конце дня дорога неожиданно повернула под углом к ветру, теперь порывы обрушивались на нас сбоку. Меня, самую легкую из нас, ветер смел к краю дороги. Я приземлилась на кучу гравия, а велосипед всей своей семидесятифунтовой тяжестью сверху обрушился на меня. Одной ногой я застряла в стремени, другой врезалась в камень — от правой кроссовки отлетела подошва, левая превратилась в сущую развалину из расползшейся по швам кожи. К сожалению, в Испании трудно было найти подходящую обувь, вот почему все последующие три месяца, пока я не купила кроссовки в Англии, я всякий раз чертыхалась, вдевая в стремена свои покалеченные кроссовки.
C утру ветер совсем стих, и мы повернули на север, чтобы начать сорокамильный подъем до Гранады. Через час температура резко упала, зарядил дождь, и я обнаружила, что мой дождевик больше не отталкивает воду. Не то чтобы расползлись двойные швы, с ними-то как раз все было в порядке, но сама ткань вдруг всей своей поверхностью начала, как губка, вбирать воду. К тому времени, когда мы сделали остановку в пути, чтобы съесть ленч в крохотной деревушке Безнар, я успела изрядно промокнуть.
Большая часть домов и лавочек Безнара выстроилась по обеим сторонам трассы. Двери домов выходили прямо на улицу, лишь узкая полоска тротуара перед фасадом домов отделяла шоссе от жилых комнат. Точно так же, как во многих селениях в Южной Испании, здесь не было ни единого знака, указывающего путешественникам дорогу в бакалейную лавку, или пекарню, или, на худой конец, в бар. Местные и так знали, где и что, туристы вряд ли заглядывали в такую глухомань, как Безнар.
Когда мы въехали в городок, женщина, одетая в традиционный черный свитер, блузу и юбку, появилась на пороге одного из домов с пластиковой хозяйственной корзиной на колесиках. К нашему удивлению, она подарила нам улыбку. А когда мы спросили у нее, как проехать в бакалейную лавку, она провела нас туда, всю дорогу засыпая вопросами. Ее дружелюбие позволяло надеяться на окончание власти равнодушных мин и подозрительных взглядов, к которым мы притерпелись на юге.
Главный местный универмаг, сорок футов на двадцать, где продавали продукты, одежду и кухонную утварь, был буквально запружен женщинами, такими же дружелюбными, как и наша провожатая. Нам с Ларри показалось, будто мы снова очутились в Каталонии.
— Вы — американцы? — спросила нас девочка-подросток. — А где вы живете в Америке?
— В Калифорнии.
— В Калифорнии! Вот это да! Сан-Франциско, Голливуд, солнце и пляжи! Когда-нибудь я обязательно туда поеду.
Старшие дружно рассмеялись.
— Ну и фантазерка же ты, Линда, — забормотала какая-то брюзга. — Безнарским женщинам нечего делать в Калифорнии. Живи, где родилась, нянчи детей, поднимай семью.
После того как наша четверка набрала апельсинов, хлеба, сыра и помидоров для ленча, все дружно посоветовали нам вместе с провизией отправиться в бар, расположенный на противоположной стороне улицы.
Роберто, хозяин безнарского кафе-бара, невысокий мужчина средних лет, передвигался по своему заведению чуть прихрамывая. Он был просто счастлив принять нас, несмотря на то что мы заявились со своими продуктами. Он усадил нас за самый большой из пяти столов, плотно притворив входную дверь — по полу больше не дуло, — раздал нам тарелки и, побаловав столовым серебром, велел чувствовать себя как дома.
Полутемный зал с холодным, вымощенным плитами полом и голыми каменными стенами, не знавшими ни штукатурки, ни краски, напоминал пещеру. Он дышал ледяным холодом и сыростью, одинокая лампочка, свисавшая с потолка за стойкой бара, служила единственным источником света. В кафе было тихо — ни телевизора, ни радио, привычно включенных на всю катушку. Трое мужчин средних лет, сидящих за стойкой, приветливо закивали при нашем появлении, а затем вновь вернулись к негромкому спору о политике.
Теперь, когда нам больше не нужно было жать на педали, карабкаясь в гору, да и вообще шевелиться, наши разгоряченные тела начали остывать. Даже бренди, который мы заказали, чтобы впрыснуть внутрь немного тепла, не спасал от озноба. Моя одежда вымокла насквозь и казалась ледяным панцирем, облегавшим кожу. В перерывах между глотками бренди я дышала в ладони, пытаясь хоть как-то их отогреть, чтобы пальцы могли орудовать ножом и ложкой.
Пока мы, поклевывая еду, боролись с дрожью, Роберто обсуждал с земляками предстоящие выборы. Не прошло и получаса, как он поинтересовался, как наши дела.
— Dios mio![12] — прокричал он через зал. — Почему вы не сказали мне, что до костей промерзли? В чем дело? Вы что, говорить разучились?
Качая головой и что-то бормоча себе под нос, он нырнул в заднюю комнату. Через несколько минут он появился с громадным плоским медным блюдом, на котором горкой возвышались тлеющие уголья.
— Вот поджарю вас всех. Ведь не пожаловались, что замерзли. Вижу, вы едва ли не до костей продрогли, особенно эта сеньора, — сказал он, указывая на меня. — Ее одежда так промокла, что с нее стекает на пол. Что ж, не вините меня, если схватите воспаление легких. Нет, любезные! Ругайте себя за то, что держали рты на замке!
Покрикивая на нас, Роберто вставил блюдо с угольями в деревянный держатель под столешницей. Закрепив блюдо, он показал нам несколько специальных прорезей в скатерти длиною до пола и жестом приказал каждому из нас вдеть в них ноги по бедра. Скатерть удерживала тепло углей, и стоило мне сунуть ноги под стол, как нежное, размягчающее тепло разлилось по всему моему телу. Я стянула с себя мокрую ковбойку, положив ее на колени. Минут через десять моя одежда полностью высохла. Роберто поднес каждому из нас еще по стаканчику бренди, не забыв и себя, и мы впятером произнесли тост за горячие угли, бренди и безнарский бар.
Из Гранады мы с Ларри устремились на северо-восток, в направлении на Кордобу и Севилью, тогда как Кристин и Грег повернули на юго-запад, в Альхесирас, чтобы добраться на пароме до Марокко. Наши друзья собирались пересечь на велосипедах Восточную Африку, достичь Туниса, оттуда морем добраться до Италии, проехать по Греции, после чего лететь в Египет. Мы же планировали растянуть путешествие по Испании и Португалии до конца июня, пару месяцев поколесить по Британским островам, прежде чем пуститься в путь по Центральной Европе, в Грецию. Мы подумывали, не встретиться ли нам в Египте, но Грег и Кристина надеялись достичь Каира к августу, двумя месяцами раньше нас с Ларри. Что ж, была не была, встретимся в Индии, решили мы. Мы будем поддерживать связь друг с другом, отправляя письма «Америкэн экспресс» на протяжении наших походов.
Апрель был уже в разгаре, когда мы с Ларри, изрядно поработав педалями, вкатили в Севилью. На юге Испании по-прежнему стояла холодная и дождливая погода, так же как, вероятно, и в Португалии. Настроение стойко держалось на нуле. А мы-то мечтали о солнечных недельках, которые собирались посвятить исследованию безлюдных пляжей южного побережья Португалии. Теперь же перед нами открывалась «блестящая» перспектива вернуться к бивачной жизни в холоде и слякоти, не помышляя о морских купаниях. Однако за несколько дней до того, как мы решились проститься с Севильей и ехать в Португалию, в городском кемпинге Ларри случайно познакомился с почтенной австралийской четой, убедившей нас в том, что разработанный нами маршрут никуда не годится.
— Ты сделаешь большую ошибку, пропустив Марокко, приятель, — сказал новый знакомец Ларри. — Экзотический уголок. Такого не увидишь ни в Испании, ни в Португалии. Вы должны отправиться в Марокко сейчас или никогда. Тем более отсюда рукой подать. Советую посмотреть Фес. Всего-то две сотни миль строго на юг от Сеуты, города на северном побережье, куда доставит вас паром. Фес — потрясающий город. Мунне — древнейшей, источенной временем части города — более тысячи лет! И все, что видишь в Марокко, бесподобно: люди, кухня, музыка, лавочки — я бы сказал, причудливо и странно.
Испанцы, однако, отговаривали нас от путешествия по Северной Африке.
— Марокко — это сплошная грязь, нищета и зараза. Марокканцы кого хочешь начисто ограбят. Они же уведут ваши велосипеды прямо на ходу! Ко всему прочему, женщина-иностранка не может чувствовать себя там в безопасности. Что проку в ваших велосипедах, если от неприятностей можно уберечься, лишь запершись в автомобиле.
Но австралийцы уже распалили наше любопытство.
— Может, двинуть туда и своими глазами убедиться, — предложил Ларри. — До встречи с твоими родителями в Мадриде остается целый месяц. Можно провести в Марокко недельку-другую, а потом вернуться и прокатиться по югу Португалии. Сейчас в Марокко должно быть чудесно и тепло, а здесь мы дадим погоде шанс за неделю исправиться. Тогда и Португалия доставит нам больше радости.
Два дня мы пребывали в нерешительности. В Португалии безопаснее, рассуждали мы. Мы никогда не слышали о том, чтобы португальцы грабили и убивали молодых путешественников-иностранцев, ночующих в палатках на пляжах, как это якобы делают марокканцы. Зато Марокко звучало куда заманчивей, с этаким вызовом. Вряд ли там так уж опасно, думала я, иначе австралийцы предупредили бы.
Утром, когда нам предстояло проститься с Севильей, мы все еще колебались. Мы собрали вьючники и вывели велосипеды за ворота кемпинга, и тут Ларри, прислонив к дереву велосипед, вытащил из рулевого ранца песету.
— Выпадет Франко — значит, в Марокко, гербом вверх — в Португалию, — сказал он, подкидывая монетку в воздух.
Когда песета приземлилась, из пыли на нас таращился единственный глаз Франко, маленький и блестящий, как бусинка.
Всего за пару дней мы добрались до Гибралтара.