Милый друг Ариэль

Эпилог

Каждое утро на протяжении пяти лет, выглядывая из окна, я видела вдали, за площадью Дофины, ступени Дворца правосудия, широкие и величественные, как гигантская лестница святилища, где совершались человеческие жертвоприношения. Эти ступени ждали нас. Укрываясь за стеной юридических хитросплетений, Поль и Александр сделали все возможное, чтобы оттянуть начало процесса. И только я одна не ставила палки в колеса судебной машины и не осуждала следователя Лекорра. Я вообще больше не делала никаких публичных заявлений. Когда «Милый друг Ариэль» возглавила список продаж, я решительно отстранилась от прессы и повела себя тихо и мирно, как домашняя кошка. К чему разъяснять читателям мои добрые намерения? С тем же успехом можно описывать краски слепому. Раньше я бы и сама не поверила, что способна на такое. Мне уже не требовалось доказывать свою невиновность. Поскольку мое скромное поведение вызвало симпатии общества, пребывание во Флери казалось людям вполне достаточным наказанием. Однако, если я хранила молчание, это не значит, что в душе я не бесновалась. Я хотела этого процесса, я исступленно ждала его, проклиная медлительность правосудия, которое ползло к развязке, как улитка по кочану салата. К счастью, судьба не дремала. Неожиданно Министерство юстиции решило перевести председателя нашего суда в другой, апелляционный. Но этот человек не меньше моего жаждал устроить из данного дела громкий спектакль. И не собирался упустить случай сыграть лучшую роль своей жизни. В конце апреля 1997 года он открыл процесс.

Единственным отсутствующим был Гарри. Как это получилось, никто не знал, — тайна, покрытая мраком. Когда Франции понадобилось экстрадировать из Уругвая Жака Медсена[121], она так не валандалась. В нашем же деле власти не проявляли никакого рвения. Никто не ведал, где скрывается мой старый друг. А главное, никто и не спешил его разыскивать. Его отсутствие устраивало всех, особенно Поля и Александра, но также и Мишеля Лекорра: появись Гарри, и ему пришлось бы начинать всю работу с нуля. А он этого отнюдь не жаждал. Вдобавок, появившийся Гарри тут же лишил бы судебных чиновников первых ролей. И это была бы катастрофа. Так что все прекрасно обошлись без него. Американские корреспонденты сделали вид, что возмущены таким разгильдяйством. Ну да ничего, у нас тут, слава богу, не Соединенные Штаты! Вот так-то. И тамошние журналисты тоже не больно-то шустры: сорок лет прошло со смерти Кеннеди, и до сих пор ни одна газета не обнаружила настоящих убийц. Да-с, господа, пресса вовсе не так хороша, как о ней думают!

Следовало ли мне явиться во Дворец правосудия одной или вместе с близкими? Мы долго обсуждали этот вопрос и в конечном счете решили пустить в ход все средства. Каждое утро я проходила перед камерами вместе с моей матерью, священником с острова Монахов (в сутане!), Фабрисом и нашей дочкой Жюстиной — к тому времени ей исполнилось три года. Ну и еще, конечно, с Беа. Выйдя из Флери, она пошла работать ко мне в агентство. Газета «Либерасьон» опубликовала рассказ о ее жизни, «Канал Плюс» взял у нее интервью. Она говорила обо мне как о святой. Это у многих вызвало смех, хотя и вполне доброжелательный. Ярлык комедиантки прилип ко мне так же прочно, как болячки к щекам больных герпесом, но, по крайней мере, все убедились, что у меня имеется прочный тыл в виде семейного клана. Чего нельзя было сказать о двух моих подельниках. Поль развелся с женой, Александр тоже, и никто не сопровождал их на заседания. Разумеется, им хотелось избежать сходства с мафиози, чьи жены, матери и сестры являются в зал суда в норковых манто, когда крестные отцы оказываются на скамье подсудимых. Но этим они доказали только одно — что мафия сильно изменилась. Одиночество усугубило их вину: даже близкие отринули эту парочку продажных богов, загремевших со своего Олимпа. Излишне уточнять, что их сторонились как зачумленных. На первом же заседании они было направились к моей матери, чтобы поздороваться; она повернулась к ним спиной. Если они думали, что она бросит спасательный круг тонущим бандитам, то сильно просчитались: для таких в ее сердце не было жалости. И, когда Александр смотрел в сторону моей матери, я знала, что его лицо обжигает исходящий от нее ледяной холод.

Суд продолжался семь дней. Поль оспаривал каждый пункт обвинения. Он был готов вывернуться наизнанку, лишь бы снять с себя ответственность за содеянное. Александр — тот даже рта не раскрыл. Устроившись в своем кресле, он с самого начала сидел с полузакрытыми глазами, точно зритель, дремлющий на фильме, который знает наизусть. Если ему не нравилась какая-нибудь реплика Поля или одно из моих свидетельств, он отметал их легким движением руки, высокомерным, неспешным, гибким и презрительным. При такой позиции ему трудно было блеснуть умом. А надменный вид коробил присутствующих и сильно вредил его защите. Адвокату Александра пришлось умолять его отвечать судьям. Его адвокат, как же! Вернее было бы сказать, один из его адвокатов. Их тут была целая команда — четверо. Плюс трое, защищавших Поля. И эта деталь тоже обернулась против них. Особенно когда эту компанию сравнивали с моим дорогим мэтром Кола, который сидел за своим столиком в единственном числе, улыбался, был лаконичен и блистал точностью и остроумием. Ибо, не будем лицемерить, все предатели именно таковы. Убедившись в безнадежном поражении Александра, он тут же перебежал в мой лагерь и предался мне телом и душой. Самым ценным его козырем было то, что он досконально знал стратегию Александра. И как бы случайно все время успевал перебегать дорожку его адвокатам. Все шло прекрасно. Публика глухо роптала всякий раз, как защитник Поля или Александра упоминал книгу «Милый друг Ариэль». Еще немного, и меня бы вынесли из зала на щите. К счастью для правосудия и для меня (по канонам парижской комедии я должна была играть роль жертвы), заместитель генерального прокурора Республики был начеку. Он подверг меня безжалостному, свирепому допросу: по его словам, я продавалась, я изолгалась, и он ни на йоту не верил в мою наивность. Это была настоящая пытка, правда, короткая и в какой-то мере даже успокаивающая: он ни разу не подверг сомнению мои довольно туманные разъяснения по поводу денег, исчезнувших со счета в Лугано. Поскольку даты банковских операций непреложно доказывали, что я не могла снимать эти суммы лично, прокурор сделал логический вывод, что они попали в другие карманы — скорее всего в карманы Гарри, как подсказали Поль и Александр. В любом случае этот пункт не очень интересовал прокуратуру. Я была для прокурора мелкой сошкой, а он готовился к охоте на более крупную дичь. Эта роль предназначалась обоим моим сообщникам.

На них обрушились все самые громкие, самые высокопарные обвинения: продажные политики, развращенные карьеристы, прибегавшие к гангстерским методам. Каждая из этих филиппик отдавалась вдали скрежетом тюремного засова. Наконец-то правосудие в лице своего представителя могло сполна расквитаться за те инсинуации, которые Александр, как и сотни других политиков, годами изливал на него. К концу своей речи государственный обвинитель до того обезголосел, что ему пришлось выпить целый стакан воды прежде, чем произнести заключительную часть: «Нет, Франция не подчинена диктату судей. Нет, судейские чиновники не хотят узурпировать власть. Нет, мы не жаждем крови. Просто изменились времена. И нынче, когда безудержный цинизм нагло правит бал у нас в стране, когда у нас царят произвол и сила, а не право, я вижу лишь одно оружие против этого зла, и оружие это — Закон, Закон с большой буквы. И я здесь для того, чтобы провозгласить конец безнаказанности».

Если до сих пор мы думали, что правосудие придерживается политики разумного балансирования, уравновешивающего пороки и добродетели, сиречь хороших людей и плохих, то прокурор быстро расставил все точки над «i». Он вознамерился устроить разборку, которая запомнилась бы на века: по выходе из Дворца Франция будет очищена от преступников. Вместо того чтобы хоть изредка заглядывать в досье, он декламировал свою речь с видом римского императора, открывающего празднество Флоралий. Эта напыщенная лирика могла бы вызвать смех в зале — ничуть не бывало. Он огласил свои требования наказания в мертвой тишине. Александр и глазом не моргнул, Поль зашатался, и ему пришлось опереться на одного из своих адвокатов. Меня он решил покарать штрафом в 2,5 миллиона франков и годом тюрьмы. Предварительное заключение покрывало этот срок. Так что мне оставалось только выписать чек. Доход с продаж «Милого друга Ариэль» помогал мне сделать это без всякого ущерба для себя. Я не стала оспаривать приговор. Поль и Александр, получившие, соответственно, пять лет и три года тюрьмы, имели право подать на апелляцию. Но это уже без меня. Отныне их дело перестало быть моим. На следующий же день после суда я уехала на остров Монахов. И там пошла на могилу отца. Одна.

Солнце сияло где-то там, над облаками, и его лучи, изредка пронизывая их серую вату, с волшебной четкостью обрисовывали контуры морского побережья. Так и хотелось сказать, что его свет «кладет последние мазки» на эту картину. Море, скользившее между островками блестящей змеей в яркой чешуе отблесков, огибало справа крутобокий, поросший липами мыс и, подобравшись к его левому боку, лизало высокую крепостную стену, стоявшую по колено в воде. В воздухе пахло сухой листвой. Чайки с криками вальсировали в небе. Моя жизнь начиналась сызнова. Отныне я была богата и свободна. Даже мои мечты и те окрасились в радужные оттенки роскоши: глядя на залив, я вдруг вспомнила Швейцарию и подумала, что там, как и здесь, серебро небосвода отражается в серебре озер, как россыпь серебряных монет. Если существует вечная жизнь, мой отец, наверное, счел меня в этот миг неисправимой. Но я-то его хорошо знаю: он, как всегда, оправдал бы меня.

Мое сердце должно было бы трепетать от счастья, а оно молчало. За прошедшие пять лет, пока меня пинали и обливали грязью в сотнях статей, я превратилась в евнуха среди оргии сладострастников. Мне довелось увидеть Париж в его истинном свете — пир каннибалов, которых стараются накормить лапшой. Теперь этот город внушал мне отвращение. Подумать только: некоторые из его обитателей приклеивались к столу власти намертво, как выплюнутая жвачка, и больше не двигались с места. Они считали, что жизнь прекрасна, когда им удавалось жировать «за счет фирмы». Меня тошнило от моей истории. Дни проходили, но я решила остаться на острове Монахов еще ненадолго. Я отказалась от хлеба и вина. Потом от масла, сливочного и оливкового. Распрощавшись с лимонами, я уже ни о чем больше не думала. По утрам я бегала в течение часа. Потом стала бегать и вечерами тоже. Мне нужно было очиститься. От чего? От воспоминаний. Это было похоже на умерщвление плоти. По прошествии какого-то времени это превратилось в свою противоположность, в подлинное наслаждение. Мне все еще хотелось быть красивой, но я не желала быть ничьим другом. Ни другом, ни врагом. И, главное, играть какую бы то ни было роль. Я могла бы стать счастливейшей из доисторических женщин, живя на маленьком островке в полном одиночестве, отрезанной от всего мира. В моем сердце не осталось ничего — ни морали, ни надежд, одна лишь печальная усмешка женщины, которой все стало безразлично, которая прошла через все, хотя зашла не так уж и далеко. Одиночество в Кергантелеке походило на жизнь в раю; иногда мне хотелось вонзить ногти в землю, чтобы они пустили здесь корни. Увы, даже рай имеет свои адские стороны. К чему мне здесь свобода? Я понятия не имела, что с ней делать. Если вдуматься, мне нужно было только одно — не расставаться со следами жизни моего отца. Вот кого мне не хватало.

Господи, до чего же мне его не хватало! Ведь это я сгубила его. И мы даже не успели сказать друг другу «до свидания».