Мимо денег

ГЛАВА 1

Эдик Корин, порубленный плотницким топориком, вторую неделю отлеживался в подземном логове и, как зверь, зализывал раны. Ничего не ел, только пил воду из большой черной лужи, натекшей на земляном полу со стен. Для того чтобы напиться, достаточно было выкарабкаться из тряпья и свесить голову с деревянного настила. Когда он это проделывал, десятки, а может быть, сотни крыс, стороживших его покой, с паническим писком разлетались прочь.

По ночам сильно мерз, рваная рана на плече разбухла и нарывала — и у него начинались видения. Та реальность, которую он покинул год или два назад, превратившись в могучего преследователя, смешивалась в этих видениях с яркими образами будущей жизни и с теми местами, куда он обязательно должен переместиться, когда закончит земной подвиг. Однажды он встретился с тем, кто владеет миром и чьим вассалом ему посчастливилось стать после того, как он избавился от всех человеческих упований. Он давно ждал этой встречи, чтобы спросить, скоро ли придет конец его странствиям. Жизнь оборотня не так завидна, как пишут безмозглые сочинители сатанинских трактатов на потребу еще более безмозглой публике, на самом деле она полна муки неутоленных желаний, которым нет конца.

В знойном видении, подобном глубокому обмороку, Корин бродил по Святым горам и заблудился в глубоких сталактитовых пещерах, плавно переходящих одна в другую, и в конце концов ему стало казаться, что он крутится на одном месте, кусая себя за хвост. Со сбитыми в кровь ступнями, задыхающийся от отчаяния, он готов был упасть на землю и умереть, но внезапно увидел смутное зеленоватое мерцание в глубине очередного туннеля. Невыносимый смрад окутал его ноздри, и Корин вздохнул с облегчением. Спасение всегда приходит на пике нравственного и физического истощения, в этом и есть сакраментальный смысл присутствия Властителя тьмы.

Даритель знания восседал в гранитных чертогах на каменном троне и с задумчивой гримасой сосал трубку, у которой чубуком служил натуральный человеческий череп, принадлежащий, как Корин почему-то сразу определил, недоношенному младенцу. Он не испытывал священного трепета, как вроде бы надлежало, а лишь почувствовал изумление оттого, что черты Властителя показались ему знакомыми. Но вспомнить, где видел его прежде, он не смог. Привстав на колени, негромко воззвал:

— Я пришел, ты слышишь ли меня, о Владыка?!

Ответ обескуражил его окончательно. Сквозь клубы вонючего дыма донеслось насмешливое:

— A-а, привет, жертва дефолта! Господи, до чего же ты мерзок! Ну, чего тебе надо, засранец?

— Как чего? — растерялся Корин. — Я служу тебе верой и правдой и рассчитывал на более теплый прием.

Властитель тряхнул чубуком, рассыпав сноп искр, и одна вонзилась Корину промеж глаз, ослепив на короткое время.

— Теплый прием, говоришь? — расхохотался Владыка зловеще. — Если имеешь в виду сковородку, на которой поджаривают таких, как ты, то можно устроить. Но не сейчас, в другой раз.

— Совсем не это, — обиделся Корин. — Про сковородку я вовсе не думал.

— О чем же ты думал, упырь?

— Я хотел всего лишь узнать, долго ли еще мне быть оборотнем?

— Что, надоело?

— Каждый путь утомителен по-своему, государь, но если известны сроки, легче идти.

— Ишь как умно… Ну-ка вякни что-нибудь еще в этом роде, давно я не слышал комариного писка.

— Мне нечего сказать, государь, покорнейше жду дальнейших указаний.

— Ах нечего сказать? Тогда убирайся отсюда, недорезанная сволочь!

Даритель знаний небрежно повел железным перстом, и неодолимая сила ухватила Корина за ворот, раскрутила и швырнула в бездну…

Когда очнулся, ощущая дикую жажду, не мог с уверенностью решить, явился ли ему Властитель воочию или то был фрагмент затянувшегося бреда. В любом случае видение отличалось от всех остальных своей яркостью, достоверностью и каким-то маразматическим душком. Он долго, напившись из лужи, пытался вспомнить, на кого из живых, хорошо знакомых людей похож Властитель; мнилось, реальный образ вот-вот вспыхнет перед глазами, но этого так и не произошло. Лишь в правой части головы, там, где скользнул топорик злодея, от сильного умственного напряжения раздулся желвак, причинявший сверлящую, жгучую боль, и Корин оставил попытки идентифицировать неподдающееся осмыслению.

Зато именно с этого дня он начал выздоравливать. Кошмары сменились долгими фазами спокойного забытья, когда он парил в воздухе, отдаваясь безмятежному течению вечности, словно теплым морским волнам. Ах как хорошо, как славно плыть в неизвестность, не чувствуя ни тоски, ни грешных желаний! Но главное, в этом волшебном полете он общался с Анеком накоротке, постоянно слышал в себе ее зов, ее слабую, тихую мольбу, точно так же, как глухой музыкант слышит звуки чарующей музыки или как слепой нищий видит золотой поток летящих к нему в шапку монет. Он уже знал, как ее найти. Телефон и адресный стол — вот все, что нужно. У него есть ее имя, год рождения и прежний адрес. Осталось добраться до телефона.

Сообразив, как это просто, Корин зарычал от радости и сразу же, впервые за много дней, ощутил голод. Крысы от его рыка в истерике рассыпались по углам, а некоторые попадали в лужу, откуда он выудил одну, кривоногую, остроносую красавицу с удивительно мягким, пушистым тельцем. Со странным чувством родства заглянул в ледяные бусинки-глазки, тоже будто визжащие, посылающие истошный импульс ненависти. Потом надломил хрупкую спинку, не обращая внимания на вонзившиеся в ладонь острые зубы. Крысиный сок и мякоть не утолили голода, так — баловство, пора было позаботиться о настоящей пище.

…На сей раз выбрался на поверхность засветло — и солнце его ослепило. Около часа просидел в зарослях, приводя в порядок зрение. Прислушивался к голосам, доносившимся с дорожек парка, к машинному шуму дневной Москвы — и чувствовал себя одиноко, как никогда не чувствовал под землей. Опасность разлилась окрест, как болото, липла к коже прозрачной пленкой, сидела в каждом шорохе и звуке, но то, что манило душу, было сильнее инстинкта самосохранения. Он не знал, как это называется, но надеялся, что Анек сумеет объяснить. А возможно, никаких объяснений не потребуется. Все слова, придуманные людьми, давно потеряли свой первозданный смысл от долгого употребления, как ветшает ношенная-переношенная одежда, прикрывающая наготу. Наверное, им достаточно будет лишь прикоснуться друг к другу, чтобы восстановилась связь времен.

Возле летнего кафе на выходе из парка расположился целый ряд новеньких таксофонов. Корин подошел к ним смело, не таясь. На нем были все те же куртка и крепкие полотняные штаны, снятые с пьянчуги-интеллигента, правда, и то и другое заляпано кровью, но порыжелые пятна можно различить, если уж слишком внимательно приглядываться. Еще под землей, с помощью старой опасной бритвы с проржавевшим лезвием он обкорнал космы и бороду, кое-как привел себя в человеческий вид. Ему повезло: возле таксофонов крутились трое молодых людей и девица, обряженная в какой-то расписной балахон. Вся четверка мало чем отличалась от него самого: помятые, немытые, небритые — и в очах стеклянный блеск наркоты. Молодежь выколачивала из автоматов жетоны и уже раскурочила два или три, с десяток оставались еще на очереди. Забаву наркоманы сопровождали идиотским ржанием, прибаутками и матом. Редкие прохожие обходили веселую компанию стороной, стараясь не попасться на глаза. Мирная, обыденная сценка дневной Москвы, еще на памяти Корина вступившей в цивилизованное сообщество. Сбор средств на дозу, которая даст молодым людям силу для ночных, более содержательных приключений.

На Корина обратили внимание, лишь когда он подал голос:

— Господа, не продадите ли парочку жетонов?

Ответила девица.

— Че-его? — прохрипела она.

— Хрен через плечо, — в тон отозвался Корин. — Парочку жетонов, говорю, за наличник.

К нему обернулись остальные трое, даже тот, который только что усердно молотил по таксофону здоровенным булыжником.

— Гля, пацаны! Чудо-юдо притопало. Снежный человек. Зачем тебе жетоны, волосатик? В жопу запихнешь?

— Нет, позвонить.

— А денежки есть?

Корин вывернул из кармана смятый комок — и зелень, и отечественная валюта. Наркоманы враз посерьезнели, заоглядывались по сторонам. Чтобы понять их мысли, не надо быть семи пядей во лбу. С десяток шприцев, наполненных эликсиром счастья, предстали их очарованному воображению. Девица первая приняла умное решение.

— В кустики не хочешь сходить, мой хороший?

— Нет, только жетоны.

— Подумай, приятель. — Парняга с булыжником сделал шаг вперед, и двое других сдвинулись с места, охватывая Корина в кольцо. — Милка с виду тощая, но такое умеет. У жмурика встает.

Ситуация Корину не понравилась, он недооценил силу наркотической жажды, владевшей ребятней. Они готовы затеять бузу на виду у всех. Это ему никак не с руки. Надо было поаккуратнее доставать деньги. Мгновенно вспыхнувшее раздражение отозвалось ломотой в висках. Из-за ерунды, из-за жетонов, приходится терять драгоценное время.

— Ладно, — кивнул он. — Айда в кустики, только вы, парни, не подглядывайте. Не люблю.

— Ништяк! Не сомневайся, мужик. Никто не потревожит. На шухере постоим, — хором загудели пацаны.

В помраченное сознание девицы закралось сомнение.

— Эй, красавчик! А сеанс двести баксов. Дешевле не выйдет. Потянешь?

Корин только сумрачно усмехнулся. Развернулся и быстрым шагом направился обратно в парк. Девица вприпрыжку устремилась за ним, догнала, повисла на руке.

— Ах какой мальчоночка деловой! Страсть люблю волосатеньких… Может, авансом заплатишь? Чтобы потом по-культурному, — горячечно дышала в ухо.

— Уймись, — оборвал Корин. — Жетоны есть?

— Конечно, есть… Вон, вон полянка за березками… Давай туда. Никто не увидит. А увидят, миленький, кайф слаще…

Корин оглянулся. Пацаны держались сзади, шагах в двадцати. Что ж, за березками так за березками. Место действительно оказалось удобным и, похоже, частенько использовалось по назначению: неровная, два на три метра площадка с примятой травой, украшенная ковром окурков и пустыми пивными и водочными бутылками, скрытая от любопытных глаз деревьями и кустарником. Девица, продолжая канючить аванс, опустилась на колени и, не мешкая, начала расстегивать Корину штаны. Кодла маячила неподалеку, оттуда донеслось поощрительное: «Не спеши, барин! Все нормалек. Джигиты на посту!» — и затем гулкое ржание в три трубы.

Корин опустил руки на растрепанный, пушистый затылок наркоманки, надавил большими пальцами заушные сонные точки. Девица слабо трепыхнулась и отключилась. Он не хотел ее убивать, но жажда и голод оказались сильнее. Нагнувшись, прокусил вену и сделал, почмокивая, несколько жадных, быстрых глотков. Отравленная кровь была сладковато-желчной на вкус. Он уложил девушку на траву и обшарил расписной уродский балахон. Два глубоких кармана набиты жетонами под завязку. Корин зачерпнул горсть и, согнувшись, нырнул в заросли.

Уже отойдя на приличное расстояние, услышал заунывные крики, будто стая чаек курлыкала над выброшенной на берег китовой тушей.

Сделав большой крюк, Корин вышел на бензозаправочную станцию на берегу канала. На станции, расположенной поодаль от трассы, заправлялось две-три машины; чуть в стороне, словно специально для него, была установлена будка телефона-автомата с застекленным колпаком. Лучше, как говорится, не придумаешь. Из будки великолепный обзор: никто не подойдет незаметно.

Сначала он набрал «09», но нарвался на бесконечные длинные гудки. Видно, что-то переменилось в телефонном секторе с тех пор, как он отсутствовал. Напрягшись, припомнил номер телефона одной коммерческой справочной фирмы, чьими услугами частенько пользовался, когда был молодым, удачливым бизнесменом и чувствовал себя свободным человеком в свободной стране. Ответила барышня и чарующим, нежным голоском попросила назвать номер кредитной карточки. Корин, злорадствуя, продиктовал код: придется расплачиваться одному давнему конкуренту, если тот еще на плаву. Через минуту выяснилось, что да, на плаву, платежеспособен. И вскоре Корин получил вожделенный адрес: улица Дмитрия Ульянова, дом семь…

Ехать через весь город среди дня, под палящим солнцем — нечего и думать, хотя сердце вещало: давай, давай, давай!.. Корин добрел до ближайших мусорных баков и хорошенько отоварился, набил два пакета отличной жратвой: среди прочих доброкачественных объедков попалась половина подгнившей с одного бока жареной курицы и батончик иноземного кекса в нарядной обертке. Плюс к этому — вот уж хорошее предзнаменование! — на две трети полная бутылка красного вина, заткнутая бумажной пробкой. Пробку вынул, понюхал, лизнул — приятно шибает уксусной кислинкой, приторно-сладкое на вкус.

Через ближайший канализационный люк опять спустился под землю и, прежде чем отправиться в путь, плотно пообедал, поглощая вперемешку мясо, ошметки соленой рыбы, с хрустом разгрызая куриные кости, запихивая в рот огромные ломти хлеба. Разумеется, это не та пища, которой требовал организм, но все же лучше, чем ничего. На сладкое умял кекс, запив двумя-тремя глотками густого, прокисшего вина. Бутылку заткнул и спрятал в карман. Пригодится в дороге.

После обильной трапезы его развезло, все-таки раны еще давали о себе знать, и Корин, растянувшись на промозглом полу, покемарил около часа. В томительном, сытном забытье привиделась Анек со слезами на глазах. Она звала его, манила: ну иди же скорее, ну иди же, хватит спать!

Услышав ее зов столь отчетливо, как шум в ушах, он потянулся, вскочил на ноги, стукнувшись макушкой о деревянное перекрытие. Пора!

Подземный город Корин изучил так же хорошо, как когда-то в далеком прошлом все уголки пятикомнатной квартиры на Садовом кольце, и все же, чтобы преодолеть некоторые отрезки, потребовалась изрядная ловкость. Город, оседая в преисподнюю, каждый день устраивал новые ловушки неосторожному путнику. Там, где вчера тянулся ровный туннель в человеческий рост, сегодня чернел глиняный оползень, словно холестериновая пробка, закупорившая артерию; а на том месте, где недавно простиралась бетонная площадка, хоть в футбол играй, плескалось смолянистое озерцо, вдобавок уже заселенное какими-то тварями, норовящими подпрыгнуть из воды и вцепиться в ногу. Приходилось искать обходы, сбивать камнями пудовые замки на железных дверях, запертых навеки, переплывать шумные вонючие потоки, подобные горным ручьям, и каждый шаг грозил увечьем, а то и падением в один из колодцев, куда камень, брошенный вниз, улетал бесшумно, не доставая дна. Однако компас, заключенный в мозгу Корина, не сбился ни разу.

Неподалеку от Манежа, чуть ниже торгового центра, возведенного Лужковым на изумление честному люду и для посрамления иноземцев (нищие россияне забредали сюда, чтобы поглазеть на богатые товары, которые прежде, при поганом режиме, не мечтали увидеть в самом прекрасном сне), у Корина произошла волнующая встреча. Из бокового прохода, словно осы из дупла, выскользнули два точно таких же, как он, волосатых существа, самец и самка. Все трое оторопели. Корин сразу определил, что существа, бывшие когда-то тоже людьми, одичали до такой степени, что с ними невозможен нормальный разговор. На обоих не осталось клочка одежды, сквозь густой волосяной покров посверкивали хитрые, злобные глазки. Правда, самка, бывшая пониже ростом, но заметно массивнее в бедрах, что-то невнятно прохрипела и кокетливо отставила ножку, причем жест можно было одинаково расценить как приглашение к контакту и как угрозу. Минуту-другую подземные жители пристально разглядывали друг друга, прикидывая свои силы, потом одновременно попятились, утробно рыча. Еще мгновение — и парочка исчезла в проходе, оставя на сердце у Корина неприятный осадок. Он дал себе слово, что, если все пойдет по плану, обязательно вернется сюда вместе с Анеком и разузнает, кто это такие. Не исключено, что судьба посылает ему соратников по борьбе.

На поверхность выбрался уже в сумерках, в районе метро «Академическая». Вечер стоял теплый, по-летнему душный, со множеством сильных запахов. После спертого, чистого, естественного воздуха подземелья дышалось с натугой, но Корин давным-давно не обращал внимания на такие мелочи. Привыкший парить на вершинах духа, ко всем проявлениям подлой физиологической сущности он относился снисходительно, отчасти с презрением. Чтобы уточнить направление, он обратился к пожилой женщине, торгующей редиской и зеленью, разложенными на газетке. Все обошлось гладко. У торговки он не вызвал настороженности, а улица Дмитрия Ульянова оказалась совсем рядом, как он и предполагал.

Следующая трудность — подъезд с кодом. Рядом на скамейке расположились двое старушек и вели непринужденную беседу, зорко поглядывая окрест. О-о, он хорошо помнил эту публику: если заподозрят неладное, мигом поднимут хай. Пришлось в отдалении ждать удобного случая, который вскоре представился. Из подъезда выкатилась шумная компания — молодые люди со своими подружками, все сильно навеселе, и пока они выходили, он успел прошмыгнуть внутрь. Сердце билось тугими, ровными толчками, но он не чувствовал близкого присутствия Анека, и это его озадачило.

Дверь квартиры на третьем этаже, обитая кожей. На звонок никто не отозвался. Возможно, Анек еще не вернулась с работы, возможно, сегодня вообще не вернется. Он готов ждать сколько угодно на площадке между этажами, но это чревато непредвиденными осложнениями. Кто-нибудь обязательно его заметит, а по нынешним временам чужой человек обязательно вызовет желание позвонить в милицию. Подергал дверь — вроде бы обыкновенная.

С короткого разбега, сконцентрировавшись, со страшной силой саданул в дверь плечом и, как тараном, снес ее с первого удара. Истошно взвизгнув, она повисла на одной верхней петле. Изнутри он быстро придал ей прежнее положение — и с облегчением огляделся.

Все в квартире дышало ею. Начиная с домашних тапочек в прихожей и кончая косметикой в ванной. Корин не спеша обследовал обе комнаты — спальню и гостиную, а на ее кровати с четырьмя подушками разных размеров, покрытой пушистым серым покрывалом, даже полежал, отдохнул. Он определил две важные вещи: во-первых, это не ее собственное жилье, хотя Анеком пахло ощутимо и внятно; а во-вторых, и это самое печальное, она не наведывалась сюда уже несколько дней, может быть, и недель. И мало надежды, что вернется сегодня. Впрочем, это его не обескуражило. Свидание откладывается, но вряд ли надолго, тем более впереди у них обоих — вечность.

С постели, убаюкав и помассировав онемевшее плечо, он перебрался на кухню, где в стенном шкафу обнаружил несколько банок консервов: тушенка, горбуша в масле, зеленый горошек, а в холодильнике — заплесневелый кусок сыра и еще что-то в промасленной бумаге, подгнившее, не имеющее определенного вида, но бывшее все-таки несомненно едой. Он разогрел на сковородке тушенку с зеленым горошком и вскипятил на плите чайник, радуясь тому, что не забыл, как это делается. Для дальнейших розысков следовало восстановить как можно больше человеческих навыков.

Перекусив, вернулся в гостиную и устроил более тщательный осмотр, надеясь в бумагах и безделушках отыскать какой-то след. Долго изучал телефонный справочник, но звонить никуда не стал. Не принесло результата и исследование платяного шкафа, откуда он всю одежду вывалил на пол. Погружался волосатой мордой в легкие воздушные материи, впитывал трепещущими ноздрями волшебные ароматы ее платьев и кофточек, урчал от удовольствия, но тайну Анекова исчезновения так и не разгадал. Повсюду — на стенах в гостиной, на зеркалах в ванной, на кухне на белом кафеле — оставил свои знаки: яркой помадой засвидетельствовал посещение. Пусть знает, кто за ней приходил. Его кабалистический символ — три смыкающиеся бороздки, след когтей зверя.

Соседи — вот кто может навести на след, и в этом ему неожиданно повезло. Услышав шевеление за входной дверью, Корин поглядел в «глазок» и увидел мальчика лет двенадцати, светловолосого, в опрятной курточке и штанишках. Изображение размывалось, но личико у мальчугана озабоченное, и он явно интересовался Анековой квартирой, бессмысленно топчась на площадке. Главное, не напугать парнишку.

— Кто там? — как можно мягче спросил Корин.

Мальчуган отшатнулся, будто его ударили. Но не убежал.

Корин открыл дверь, стоя спиной к свету, так что лицо оставалось в тени. Спросил весело:

— Тебе кого, молодой человек? Аню?

Мальчуган ответил с запинкой, заведя руки за спину:

— Извините, я увидел с улицы свет… Думал, тетя Аня вернулась.

— Нет, пока не вернулась… А ты кто? Ее дружок?

— Ну… Живу здесь, вон в той квартире… Иногда разговариваем.

— Так заходи! Чего на пороге стоять?

Корин был почти уверен, что мальчишка попытается слинять, и приготовился настичь его прыжком, но тот неожиданно смело шагнул в квартиру. Корин захлопнул дверь. Теперь освещение падало на него прямо, и он ожидал, как мальчик отреагирует на его звериный облик. И был удивлен вторично. Тот не выказал ни испуга, ни замешательства, только спросил:

— Вы ее родственник, да?

— Почему так подумал?

— У вас же ключи, значит…

— Тебя как зовут, малыш?

— Валерик.

— А меня — дядя Эдик… Если хочешь знать, я ее двоюродный брат, — взял мальчонку за теплую, мягкую ладонь и увлек на кухню, усадил на стул. Сам опустился напротив. — Такая оказия, Валерик. Я ведь издалека приехал, в отпуск. Надеялся повидать сестренку, а ее нету. Не подскажешь, где она?

Ребенок поднял на него светлые глаза, полные старческой мудрости.

— Вы не ее брат.

— С чего ты взял? По-твоему, я вру?

Корин уже понял, что перед ним не простой мальчик и что он безусловно что-то знает, но поладить с ним не так уж легко. Он не из того поколения, которое выбрало «пепси», а из следующего, которое уже не имело возможности ничего выбирать и вылупилось на свет исключительно по недосмотру Кириенко со товарищами. В каком-то иррациональном смысле этот мальчик был его, Корина, наследником.

— Чего молчишь? Испугался, что ли?

— Вы не похожи на тетю Аню. Она добрая, а вы нет.

— Я тоже добрый. Хочешь денег? — Пытаясь улыбнуться или хотя бы напустить на рожу доверительное выражение, Корин достал из кармана несколько смятых сторублевок. — Бери. Это тебе.

— За что?

— Просто так. Анины друзья — мои друзья. Бери, у меня их полно. Я с Севера приехал. С алмазных приисков.

Мальчик задумчиво покачал головой.

— Вы не с Севера, дядя Эдик.

— Как не с Севера? Откуда же я? — Лапа Корина так и повисла в воздухе с зажатыми в ней купюрами.

— Вы знаете откуда. Зачем вам тетя Аня?

— Не слишком ли ты любопытен для своих лет? — не сдержался Корин, но тут же поправился: — Извини, ты, конечно, прав, Валерик. В наше время никому нельзя доверять. Но я могу доказать, что я ее брат.

— Не надо, — с какой-то даже скукой отозвался мальчик. — Вы лучше скажите, зачем она вам?

— А ты упрямый, сынок… Тогда сам сперва ответь, только честно.

— Пожалуйста. Я никогда не вру.

— Тетя Аня, как ты ее называешь, кем тебе приходится?

— Я же сказал, разговариваем иногда.

— И все?

— Да, все… Она хороший человек, самый лучший, каких я знаю.

— Лучше папы с мамой?

Валерик поморщился — и промолчал. Старческое выражение проступало в его бледных чертах все отчетливее, и Корину захотелось поскорее отправить его на тот свет, чтобы он больше не мучился на этой, не приспособленной для умненьких детишек земле.

— Полагаю, — сказал Корин, не стараясь больше улыбаться, — Анек попала в беду. Я хочу ей помочь. И могу ей помочь. Вот зачем.

Оказалось, на сей раз он нашел нужные слова и верный тон. По худенькому тельцу мальчугана словно пробежала судорога. Губы искривились в печальной усмешке.

— Вы правда хотите ей помочь?

— Конечно.

— Как же вы это сделаете?

— Проще простого, Валерик. У меня денег куры не клюют. Не солить же их. Ты не маленький, понимаешь. Когда у человека много денег, он может сделать все.

— Но вы, дядя Эдик, не совсем человек, — мягко поправил мальчуган, и у Корина ни с того ни с сего задергалось веко.

— Кто же я, по-твоему?.. Какой-то чудной получается разговор, Валерик. Не веришь моим словам, не веришь, что я с Севера… Хорошо, сам-то ты кто? Откуда я знаю, что ты просто не мелкий воришка? И специально пасешь эту хату?

— Нет, не воришка. Я же не взял у вас деньги.

— Тебе вообще не нужны деньги?

— Немного нужны, но не очень… Деньги — всего лишь информация. У кого много информации, тот долго не живет. Я объяснял тете Ане, но она не слушала. Конечно, взрослая. Взрослые стараются жить своим умом, только не всегда у них получается.

Меж лопаток у Корина заискрило, приступ ярости неизбежен. Мальчишка явно испытывал его терпение. Одного прикосновения хватит, чтобы переломить худенькую шейку. И в то же время Корин ощущал нечто вроде уважения к юному созданию — давно забытое чувство. Он зашел с другого бока.

— Значит, ты предупреждал, но она не послушалась. И что с ней произошло?

— Можно я закурю? — спросил Валерик застенчиво.

— Кури… Только у меня нет сигарет.

Валерик поднялся и, как у себя дома, достал из настенного шкафчика пачку «Кэмела». Прикурил. Спокойно, по-взрослому сделал глубокую затяжку, стряхнул пепел в блюдечко.

— Этот боров из «Токсинора», который к ней повадился… Он похож на вас, дядя Эдик. Каким вы были прежде, не сейчас. Я когда увидел, сразу понял, что он вампир. Но она в него влюбилась.

— И что дальше? Влюбилась — и что?

Чем больше Корин в него вглядывался, тем вернее признавал своего. Отщепенцы все похожи друг на друга, не ведают возрастных различий, да и никаких других. Явилась странная мысль, что, возможно, не следует Валерика убивать, разумнее оставить на выпас.

— Поклянитесь, что не причините ей зла, дядя Эдик, — внезапно потребовал мальчик, дерзко сощурив глаза.

— Чем поклясться?

— Чем хотите.

— Клянусь своей мамой, а также всеми святыми. Этого достаточно?

— Да и в самом деле, — мальчик выпустил дым через ноздри, — чем сейчас, ей все равно не будет.

— Где она? Быстрей, Валерик. Время идет.

— Боров упрятал ее в психушку. Сперва в тюрьму, а потом в психушку. Там из нее сделают овоща или заколют насмерть. Она ни в чем не виновата. Просто те, кто влюбляется, становятся слепыми.

— Хорошо сказано. Где эта психушка?

— Не знаю. Можно узнать в «Токсиноре». У меня есть телефон.

— Послушай, Валерик. Ты случайно не вешаешь мне лапшу на уши? Тюрьма, психушка, боров какой-то… Может, тебе все привиделось? Может, у тебя крыша поехала?

— В газетах писали.

— Ты читаешь газеты?

— Читаю. Не все, конечно, подряд. Биржевые сводки, уголовную хронику. Ну, что для жизни необходимо… Вы вытащите ее оттуда?

— Валерик, если крутишь вола?..

Мальчик загасил сигарету в блюдечке, сделав это очень аккуратно, до последней искры.

— У вас получится, дядя Эдик. Только нельзя появляться в таком виде. Вас могут запереть в палату. Подумают, что сбежали из какой-то другой психушки.

— Сынок, говори, да не заговаривайся. Недолго и по тыкве схлопотать.

— Я не хотел сказать ничего обидного. Просто вам надо побриться и помыться. Чтобы не выделяться. Я принесу папину бритву. А вы пока позвоните.

— Куда позвонить?

— В «Токсинор», куда же еще?

— И что сказать?

— Вам ответит секретарша. Ее зовут Тамара. Представитесь, что из налоговой полиции. Или еще кем-нибудь. Она даст адрес. Мужикам она ни в чем не отказывает.

— Про нее, про Тамару, тоже прочитал в газете?

— Нет, зачем… — мальчик немного смутился. — Тетя Аня рассказывала. Я сам пробовал звонить, но у меня по телефону голос похож на женский. Женщин Тамара ненавидит. Сразу бросает трубку. Так я пошел за бритвой?

Корин тряхнул головой — наваждение какое-то.

— Хорошо, ступай… Но учти, если попробуешь смыться…

— Из-под земли достанете, — с улыбкой перебил Валерик. — Не волнуйтесь, не сбегу.

Оставшись в одиночестве, Корин, будто в забытьи, открыл и умял еще пару банок консервов. Валерик произвел на него сильное впечатление, и на мгновение он усомнился в том, что дьявол всесилен.

ГЛАВА 2

Трихополов справлял сорокапятилетний юбилей. На загородную виллу набилось больше ста приглашенных, и не было среди них человека, который не чувствовал бы себя польщенным. Министры, крупные бизнесмены, депутаты, представители творческой элиты, уголовные авторитеты, ведущие телевизионных шоу, популярные актеры — одним словом, весь бомонд. Каждый из гостей по юбилейной смете обошелся ему в тысячу баксов, но Илья Борисович не жалел о вроде бы неоправданных затратах: если подумать, сорок пять годков тоже бывает лишь раз в жизни. Все эти люди в той или иной мере обладали влиянием и капиталом и были так или иначе между собой знакомы, но это не означало, что собрались единомышленники и друзья. Напротив, многие смертельно враждовали друг с другом, плели интриги, строили всевозможные козни и иной раз, казалось, готовы были перегрызть друг другу глотки; но все распри были семейного характера и продолжались до тех пор, пока на горизонте не возникала общая, грозящая их благополучию опасность. Объединившись, они представляли собой неодолимую силу, способную смести любое правительство. К какой бы фракции, политическому течению или финансовому клану они ни принадлежали, каждый всегда помнил, что у них единый враг, этот враг беспощаден и имя ему — Россия. Пусть поверженная, истощенная, заселенная покорными, превращенными в скот племенами, она по-прежнему пугала их своим тупым, пьяным, непредсказуемым, не поддающимся культурному осмыслению рылом.

Пожалуй, можно сказать, что все они были детьми святого августа 91-го года, который укрепил во власти царя Бориса; но окончательно их сплотил окаянный октябрь 93-го, когда московская чернь, до того прятавшаяся в норах, вдруг высыпала на улицы, налила бельмы винищем и, собравшись в огромные толпы, попыталась оказать сопротивление мировому порядку. Быдло расстреливали из танков, травили «черемухой», благородные омоновцы месили его сапожищами, а оно все перло и перло, как тесто из квашни. О незабываемые, судьбоносные, переломные дни… Стократно прав великий Булат, тонко выразивший чувства всех прогрессивно мыслящих граждан, которые испытывали истинное наслаждение, наблюдая, как варится в Борькиных чугунках кровавая каша; но ведь и страх никуда не делся, этот жуткий, первобытный страх перед возможным (все-таки возможным!) возвращением варвара, для которого нет ничего святого, включая и частную собственность. Однажды разум восторжествовал и голодную толпу размазали по стенкам, разогнали обратно в норы, но где гарантия?..

Ужин был позади, гости, в ожидании обещанной иллюминации и еще каких-то сюрпризов, небольшими группками разбрелись по парку, прогуливались, скапливались возле многочисленных столов, накрытых под навесами возле бассейна. Между гостями шныряли девушки-официантки в купальниках, все поголовно топ-модели. Поверх деревьев лилась изысканная музыка, исполняемая оркестром Большого театра, спрятанным в специально акустированном павильоне. Теплый августовский вечер благоволил празднику, насыщая воздух легкой цветочной прохладой. Из зарослей кустарников и со стороны яблоневого сада то тут, то там доносились истошные женские вопли и гулкий хохот подвыпивших мужчин — это некоторые из гостей, те, кто помоложе, предавались невинным пастушеским забавам. На роскошном юбилее никто не должен остаться обделенным. Таково желание хозяина, о котором он объявил в своей застольной речи.

Сам Трихополов, обособясь в беседке, увитой диким виноградом, неспешно беседовал с седовласым Энтони Джонсоном, почетным гражданином Техаса. Их связывали давние отношения, мистер Энтони был одним из немногочисленных западных бизнесменов, которые начали вкладывать деньги в Россию еще при меченом Горби и продолжали это делать доныне, несмотря на все разочарования. Старик верил в светлое будущее россиянского бизнеса, хотя бы потому, что увяз в нем крепко. У себя на родине он со своим концерном «Балтимор» входил маленькой составной частью в империю Гейтса и, доживя до преклонных лет, все еще таил надежду вырваться из-под могущественной опеки. Илья Борисович по мере сил укреплял, поддерживал в нем эту надежду. Простодушный старик, возможно, по причине старческого слабоумия, усиливающегося от визита к визиту, с восторгом внимал завиральным идеям Микки Мауса. Особенно почему-то воодушевлялся, когда слушал рассказы о том, как они будут делить огромные дикие территории между Уралом и Дальним Востоком, одаривая лакомыми кусками лишь тех, кто оставался верен финансовому братству в самые трудные времена и не предавал побратимов ради миски чечевичной похлебки. Энтони Джонсон понятия не имел, что такое чечевичная похлебка, но блаженно улыбался и облизывался. «Был у россиян в каком-то давнем веке ученый богослов по имени Михайло Ломоносов, — рассказывал, тараща лиловые глаза, Трихополов. — Выходец из самых низов, но оказался провидцем. Говорил, наши богатства Сибирью прирастать будут. Так оно и выйдет, драгоценный мой друг Энтони!»

Сегодняшняя встреча с американцем была для Трихополова знаковой и важной. Потому и подгадал ее к юбилею, на котором мистер Энтони мог собственными глазами убедиться в прочности положения и влиятельности Трихополова. Еще бы! Застольные речи гостей (а это все были далеко не пешки в россиянском сообществе) звучали как слаженный гимн его могуществу. Знаменитые рыночные министры, банкиры и с пяток олигархов не просто выражали Трихополову дань уважения, поздравляя с днем рождения, но рапортовали о бесконечной личной преданности и делали это, фигурально говоря, почти коленопреклоненно. Получилась лишь одна накладка: не удалось вытянуть на юбилей президента, зато его личный представитель прямо за столом вручил Трихополову звезду героя России и зачитал душевное поздравление с признанием его заслуг перед отечеством.

После обильного застолья Энтони Джонсон разомлел, его маленькие голубенькие глазки ежесекундно жалобно смаргивали, из них сочилась бледная старческая жижа, но с побагровевшей физиономии не сходила вымученная приветливая улыбка. Чисто американский, как полагал Трихополов, феномен: демонстрировать свою жизнеспособность до потери пульса. Беседу вели на английском, которым Микки, естественно, владел в совершенстве, как и большинство собравшихся, отчего временами у выживающего из ума американца случались провалы сознания и он представлял, что находится где-то на уютной техасской лужайке. Он сделал Трихополову изящный комплимент: оказывается, многие его соотечественники до сих пор считают Россию дикой, невежественной страной, где по улицам бродят медведи, а на самом деле россияне, и он первый тому свидетель, совершили огромный культурный прорыв в мировую цивилизацию. В подтверждение привел забавный пример, как какой-то нищий возле отеля обратился к нему за милостыней на чистейшем английском языке.

— То ли еще будет, — усмехнулся Трихополов. — Парламент готовит закон об образовании. Скоро в московских школах преподавать начнут по-английски. И по штатовским учебникам.

— Однако, — старик хитро сощурился, — я слышал, ваш уважаемый президент тяготеет к пангерманским духовным ценностям?

— Ничего подобного, — возразил Микки. — Это у него наносное, от прежнего режима. В душе, уверяю, он такой же американец, как мы с вами.

Он решил, что пора перейти к делу: в полусонном состоянии старик податлив, как воск. Выставив из беседки двух юных полуголых массажисток, прилепившихся к американцу с боков, важно изрек:

— Позволь, дружище Энтони, преподнести небольшой подарок. От чистого сердца! — Трихополов извлек из-за ширмочки кожаную папочку с золоченой застежкой.

— Что такое, Ильюша? Долговые расписки? Новый Уголовный кодекс? — пошутил мистер Энтони, принимая папку, но не спеша заглядывать внутрь.

Трихополов хохотнул, оценив шутку.

— Бери выше, дружище. Фирма «Токсинор». Помнишь, мы обсуждали? Она твоя. Остались кое-какие формальности, надеюсь, твои парни с этим справятся.

Американец напряг память, отчего по восковому лбу пролегли глубокие продольные бороздки.

— Ах да! Конечно, помню. Торговля недвижимостью и прочее… Спасибо, Ильюша, тронут. Ты уверен, что мне это нужно?

— У нас говорят, дареному коню в зубы не смотрят… Через «Токсинор» можно провести любую сделку. На вполне законных основаниях. Образно говоря, через это игольное ушко при определенных обстоятельствах пролезет целый континент. И никто об этом не узнает.

— Почему никто не должен знать?

Трихополов скрыл моментально вспыхнувшее раздражение: иногда старику приходилось, как невменяемому, по нескольку раз разжевывать очевидные вещи, при этом невозможно было понять, когда тот валял дурака, а когда у него в башке действительно заклинивало.

— Специфика российского бизнеса, сэр. Игра только на опережение. Мы должны оформить большинство контрактов до того, как парламент утвердит закон о продаже земли. Это осуществимо лишь через посреднические фирмы вроде «Токсинора». Не стоит выдумывать велосипед. Обычная практика. В принципе «Токсинор» с его размахом — это золотое дно. Пришлось попотеть, чтобы отбить его у конкурентов.

В следующее мгновение Энтони Джонсон доказал, что если он и находится в умственном распаде, то далеко не в окончательном.

— Старина Джо Смайлз, кажется, имел дело именно с «Токсинором», не так ли, Ильюша?

— Вы знали Смайлза?

— Немного, совсем немного… Ужасная трагедия… Это был святой человек. Больше того, джентльмен. Если вы понимаете, Ильюша, о чем я говорю.

Трихополов не выглядел растерянным.

— Трагедия разыгралась буквально на моих глазах, — признался он. — Однако для России такое не в диковину. Любовный треугольник, наркотики плюс русский идиотизм. Там, где дело проще всего решается в нотариальной конторе, полудикий русачок непременно хватается за топор.

— Насколько мне известно, Смайлза застрелили в отеле.

— Да, разумеется. Топор — это фигурально. В этой истории замешана молодая женщина, любовница бывшего директора-маньяка.

— Хотите сказать, старина Смайлз пострадал из-за молодой женщины? — искренне удивился американец.

— Суда еще не было, но амурная версия не исключена. Во всяком случае, коммерческих мотивов следствие не обнаружило.

Энтони потянулся за бокалом с апельсиновым соком, но передумал, ухватил из вазы виноградную гроздь, отщипнул ягодку и положил в рот. Аппетитно почмокал.

— Пути Господни неисповедимы… Хотелось бы посмотреть на даму, увлекшую такого человека, как Смайлз. Он ведь, пожалуй, мой ровесник.

— Полагаю, будете разочарованы, — улыбнулся Трихополов. — Обыкновенная свежая россияночка, вдобавок психически неполноценная. Она сейчас в клинике для душевнобольных. Диагноз неутешительный. Сексуальная паранойя.

— Первый раз слышу о таком заболевании, — вторично удивился старик.

Трихополов подлил в его рюмку черного вина из маленького хрусталя графина.

— Попробуйте, дорогой Энтони, вам понравится… Что касается истории со Смайлзом… Позволю себе немного философии. Когда-то в ранней молодости я, как все разумные существа, стремился постичь духовное начало жизни. Не поверите, но я был романтическим юношей, увлекался серьезной музыкой и писал стихи. Больше того, гордился своим званием гомо сапиенса, человека мыслящего. Увы, грезы созревающего ума, сказки венского леса… Мир устроен гораздо примитивнее. Никаких гомо сапиенсов в природе не существует, есть только гомо экономикус. Бородатый Карла был близок к истине. Впоследствии где-то, кажется, у Поппера я наткнулся на удивительно точную мысль: любая попытка придать человеческому бытию высший смысл есть не что иное, как идеологическая диверсия против отдельной личности. А вся история человеческой цивилизации — это, по сути, история экономического развития, не более того. Ошибался старина Кант, так красиво рассуждая о нравственном законе. Все моральные нормы, выработанные человечеством, — это всего лишь некий адаптационный механизм, средство для более или менее безопасного сосуществования людей-животных. Построение общей этической системы, эта кого царства добра и справедливости, невозможно в принципе. Человек, как любое другое животное, подчиняется инстинктам, и если их удовлетворению мешает нравственный закон, он переступит его с такой же легкостью, как расшалившийся ребенок отрывает голову кукле. Забавное недоразумение природы, ее экономический выкидыш — вот что такое человек. Все, к чему он на самом деле стремится, все, что ему необходимо для так называемого счастья, вы, дорогой Энтони, найдете на моем маленьком празднике: много доброкачественной жратвы, вино, блеск драгоценностей, символизирующих богатство и успех, и, разумеется, большой выбор самок для удовлетворения основного рефлекса. Ничего сверх этого. Вы согласны со мной, дружище?

Энтони Джонсон сытно рыгнул и потянулся, отгоняя дрему.

— Вы умный человек, Ильюша, я давно это знал, но не могу понять, какое отношение ваши слова имеют к несчастному сэру Смайлзу?

— Прямое, самое прямое! Случившееся с ним подтверждает теорию о бессмысленном, хаотичном, непредсказуемом существовании гомо экономикуса. Сработали первичные инстинкты, лопнула хрупкая оболочка цивилизации — и бедолагу сдуло с земной коры порывом пещерной страсти. Причина его гибели в сломе защитных личностных механизмов, в переоценке своих сил, а все остальное — лишь сопутствующие обстоятельства, которые могли сложиться по-разному, но результат был бы тот же. Искать виновных в таком деле все равно что ловить кошку в темной комнате, понимая при этом, что ее там нет.

Старика чем-то встревожило красноречие обычно немногословного российского собрата.

— Ильюша, не лучше ли вернуться к нашим, как у вас говорят, барашкам? Благодарю за подарок, но скажи, пожалуйста, кто сейчас возглавляет «Токсинор»? Надеюсь, не убийца Смайлза?

Про себя Трихополов злорадно улыбнулся. Все америкашки одинаковы: абстрактные речи действуют на них как укол промидола.

— Второй сюрприз, Энтони-джан. Директор замечательный. Знаменитый психиатр, экстрасенс. С богатой практикой. При этом русачок чистых кровей, без всяких двойных гражданств. Ни с какой стороны не подкопаешься.

— Шутишь, Ильюша?

— В каком смысле?

— При чем тут психиатр?

Трихополов щелчком пальцев подозвал слугу и велел привести доктора Сабурова, который скорее всего укрылся в библиотечном зале. Слуга, мужчина средних лет с неприметной внешностью особиста, не задал ни одного вопроса и исчез так же бесшумно, как появился.

— Сейчас познакомлю, — сказал Трихополов, потирая ладони, — сам увидишь, что за человек. В вашей прославленной Америке такие давно повывелись. Все сомнения развеются.

— Пожалуй, я бы предпочел отправиться в отель, — слабо возразил Энтони. — Годы, Ильюша, требуют уважительного к себе отношения.

— Какие там годы, дружище… Небось, еще девяноста нету. Самый расцвет для бизнесмена.

— Иногда мне не совсем понятен россиянский юмор, — кисло пожаловался американец.

Войдя в беседку, Сабуров с порога взмолился:

— Отпусти грешную душу на покаяние, Илья. Сколько можно водку трескать… Покоя сердце просит.

Трихополов, не поддержав шутливый тон, церемонно представил его американскому миллионеру.

— Приятная новость, Иван Савелич. Мистер Энтони любезно согласился принять контрольный пакет акций «Токсинора». Естественно, кроме нас троих, об этом никому знать необязательно. Какова крыша, а?

Американец и доктор Сабуров обменялись поклонами. Похоже, оба не понравились друг другу с первого взгляда, на что Микки и рассчитывал. Трудно отыскать более несовместимые фигуры, чем стареющий россиянский ученый, у которого давно вышибли почву из-под ног, но который свято хранил в душе тщательно скрываемые совковые идеалы; и преуспевающий представитель транснациональных корпораций, встретивший старческое слабоумие в полном расцвете творческих сил. Про них сказано поэтом: лед и пламень.

Кряхтя, подчеркивая утомление, Иван Савельевич опустился в плетеное кресло и тут же, смущенно улыбнувшись, извинился за то, что не бельмеса не понимает на бусурманском языке. Первая откровенная ложь, которую Трихополов за все время знакомства услышал от честного доктора. Разумеется, тот частенько хитрил, лукавил, да и профессия накладывала отпечаток, но чтобы вот так, с кондачка, солгать неизвестно зачем, такого за ним не водилось. Трихополов с удовольствием передал американцу извинения. Энтони ответил по-русски:

— Ничего, я тоже плохо, плохо говорю, совсем бестолковый.

После этого завязалась легкая беседа, в которой Трихополов, посмеиваясь, принимал участие в качестве переводчика. Американец спросил, почему уважаемый русский профессор, будучи не первой молодости, решил заняться бизнесом. Сабуров ответил, что его уговорил, вынудил достопочтенный Илья Борисович, а ему самому «Токсинор» так же нужен, как собаке пятая нога. В переводе это прозвучало иначе. Оказывается, ученого соблазнила возможность наблюдать изнутри процессы дальнейшей дебилизации россиянского общества, что, он надеется, даст ему материал для сенсационной книги. Американец, признавшись в своем невежестве, поинтересовался трудами Ивана Савельевича, на что тот ответил, что никаких особенных трудов нет, так, одни ошметки, незавершенные планы, но в переводе Трихополов назвал две почитаемые в узких кругах монографии и книгу «Смерть в жизни или наоборот», ставшую лет пять назад настоящим бестселлером.

— Я признаю медицину только в виде хирургии, — заметил Энтони Джонсон. — Все остальное — чистое шарлатанство.

Сабуров с ним согласился.

— Хотя, — добавил американец, — некоторым помогает голодание. Представляешь, Ильюша, моя невестка Эльза таким образом вылечилась от алкоголизма. Доктор, а что бы вы посоветовали от геморроя? Замучил, проклятый.

Сабуров с глубокомысленным видом сообщил, что если пользоваться народными средствами, то при геморрое, а также при некоторых других заболеваниях, связанных с возрастом, пожалуй, кроме голодания, лучше всего использовать уринотерапию. Рецепт такой: стакан урины натощак, стакан перед обедом и стакан на ночь. Плюс к этому — уриновые компрессы на беспокоящие места.

— Откуда же я возьму столько мочи? — озаботился мистер Энтони. — У меня, любезный доктор, с этим тоже некоторые затруднения.

— Можно брать у родственников, у соседей, у кого угодно, но желательно, чтобы это были люди, к которым вы испытываете душевную симпатию.

Сорокапятилетний юбиляр, давясь от смеха, тут же предложил свои услуги, но мистер Энтони не обратил внимания на его, возможно, остроумную реплику. Он проникся доверием к хмурому русскому профессору, увлекся и начал перечислять свои застарелые болячки, из которых выделил радикулит, аденому предстательной железы, гипертонию, ишемическую болезнь, синдром Ульяшова-Зеккера, паралич левого уха и болезнь Паркинсона. Сабуров внимательно его выслушал и заверил, что все это пустяки, не заслуживающие внимания. Единственное, чего следует по-настоящему опасаться, так это геморроидальной лихорадки, пришедшей на континент, по предположению медиков, скорее всего из Индонезии.

— Что за лихорадка? — насторожился американец, возбужденный интересной беседой настолько, что по ошибке проглотил рюмку чистой водки.

— Скверная вещь, — понурился Сабуров. — Два-три дня — и летальный исход обеспечен.

— И как ее избежать?

— Избежать нельзя. Во всяком случае, не следует вступать в половой контакт с индонезийками.

К этому моменту необходимость в услугах Ильи Борисовича отпала: Сабуров незаметно перешел на английский, забыв, что он им не владеет. Энтони Джонсон торжественно изрек:

— Дорогой профессор, делаю встречное предложение. Приезжайте к нам в Техас. Все расходы, естественно, беру на себя, размеры гонорара обговорим отдельно, — и, обернувшись к Трихополову, пояснил: — Если бы ты знал, Ильюша, сколько я натерпелся от этих горе-лекарей. Светила науки, и каждый норовит содрать последнюю шкуру, пользуясь нашим невежеством. Вот доктор, который мне нужен. Вижу по глазам. Без зауми, без всяких хитрых новомодных теорий. Пей мочу — и дело с концом. Мне это по нраву. Вашу руку, профессор. Согласны на мое предложение?

За доктора ответил Микки Маус:

— Энтони, дружище, профессор недавно принял фирму, у него забот полон рот.

— Плевать на фирму, — возразил миллионер. — Все суета сует. Когда будешь в нашем возрасте, Ильюша, вспомнишь мои слова. Если бы за все свои капиталы я мог вернуть хоть частицу молодости, сделал бы это не задумываясь.

В этот миг черное небо над беседкой вдруг со свистом и стоном раскололось на множество разноцветных осколков. Снизу вырвался восторженный рев множества пьяных глоток. Зрелище было действительно необычным и впечатляющим. Казалось, могучая рука горстью бросала в черноту снопы огня, располосовывая ночь сверкающими линиями всевозможных конфигураций, создавая над головами очарованных гостей призрачную, волшебную, тающую на глазах вселенную, одну за другой, поселяя в сердца чувство тревоги, какое, вероятно, испытывают животные, приблизясь к пылающему костру.

Все трое вышли из беседки. Опьяневший от рюмки водки мистер Энтони опирался на плечо Трихополова. Сабуров сбоку недовольно пробурчал:

— Ты не выполнил обещание, Илья Борисыч.

— Какое, Ванюша?

— Насчет Берестовой… У нас было условие.

— Какая Берестова, Вань?

— Не прикидывайся, пожалуйста. — Сабуров говорил сухо, с нажимом. Ему надоела вся эта история с «Токсинором», от которой за версту несло дерьмом.

— Я не прикидываюсь, с чего ты взял? — Трихополов повернулся к нему. Американец покачнулся, пытаясь поймать в ладонь искру с неба. — Я правда не помню.

— Берестова по-прежнему на «Белой даче»? — Сабуров не скрывал раздражения. — Мы твердо договорились. Я беру фирму, хотя так и не понял, зачем тебе это нужно. Взамен ты позаботишься о девушке. Ее выпустят из психушки. По крайней мере, до суда.

— Ах вот ты о чем?! — Трихополов понизил голос, но Энтони Джонсон их не слушал. Отпустив плечо Трихополова, подпрыгивал, размахивал руками и веселился, как юнец. — Честно говоря, я думал, ты пошутил, — задумчиво произнес Микки, вглядываясь в доктора. — На кой черт тебе буйно помешанная? И откуда ты ее знаешь?

— Неважно. Сугубо личное дело. Вопрос стоит так: или ты держишь слово, или я отказываюсь участвовать в твоих дурно пахнущих интрижках. Это серьезно, Микки.

— Ты съездил на «Белую дачу»?

— Да, представь себе.

— Старина, не обижайся, я просто хочу понять. В чем твой интерес? Из того, что я слышал об этой девице, — заурядная шлюшка. Жила с убийцей, сама убийца. А теперь, как я понимаю, вряд ли годится даже для постели.

Сабуров понял, что какое-то объяснение все же придется дать.

— Считай, что интерес чисто научного свойства. Потом, я же не спрашиваю, с какой целью ты подставляешь меня этому американскому недорослю.

— У американского недоросля, — обиделся Трихополов, — половина Техаса в кулаке.

Будто услышав, что речь о нем, мистер Энтони заверещал по-птичьи, споткнулся о невидимую кочку и растянулся на траве, продолжая заливисто реготать. Микки и Сабуров помогли ему подняться.

— Ох, Ильюша, — растроганно бормотал старик. — Давненько я так не шалил. Прекрасный фейерверк, прекрасный! Россияне — великий народ. Умеют радоваться жизни, как и мы, американцы. По-детски, без затей.

Сабуров ощутил жжение в груди, предвестие сердечного спазма. Проведя целый вечер среди людей, которых воспринимал как инопланетян, он страшно устал. Но раз уж затеялся этот разговор, следовало довести его до конца. Уходя из психушки, он пообещал Берестовой: «Не волнуйся, я вернусь за тобой!» — и она ответила таким потерянным взглядом, от которого до сих пор скребло на сердце. Сабуров не сомневался, что понадобился Микки для какого-то очередного злодейства, но если удастся спасти невинную душу, его собственная жизнь и собственные грехи хоть отчасти уравновесятся на весах судьбы. Пусть он немного лукавил сам с собой, но суть именно такая.

— Так как же, Илья? Наш договор остается в силе?

— Ты опять про девицу? Хорошо, попробую вытащить ее оттуда.

— Что значит «попробую»? Тебе стоит снять трубку и позвонить. Разве нет?

— Хочешь, чтобы я сделал это при тебе? — Трихополов не улыбался, в его тоне зазвучали незнакомые нотки.

Сабуров хорошо знал своего могущественного пациента-друга: Микки не выносил малейшего нажима, от этого с ним в любую секунду мог случиться нервный срыв. Добиться от него какой-либо услуги можно только окольными путями, изощренной дипломатией или гипнозом. Ни на то, ни на другое у Сабурова не было ни времени, ни желания. Довольно того, что он до сих пор, вопреки намерениям, не избавился от опеки супостата, напротив, все глубже увязал в паучьих сетях. Директор «Токсинора»! В страшном сне не приснится.

— Послушай, Микки, — сказал он насупясь, преодолевая сердечную истому, усиленную громом петард, — проблема не стоит выеденного яйца. Несчастная девочка ни при каких обстоятельствах не сможет причинить тебе вреда. Отдай ее мне и забудь про нее. Неужто слишком большая просьба?

— Парад планет, парад планет! — завопил Энтони Джонсон, вырвался из объятий Трихополова, неловко подпрыгнул и опять, как куль с песком, обвалился на траву. Мгновенно его сморил пьяный сон на покоренной русской земле.

— Бедный старый клоун, — посочувствовал Трихополов. — Это моя вина. Крепкие напитки ему противопоказаны.

— Ты не ответил, Микки?

— Ванюша, милый друг, что же получается? Седина в голову, бес в ребро?

— Может быть, и так, — подтвердил Сабуров.

ГЛАВА 3

У него была кличка Клещ, которой он гордился. В тридцать два года майор — это немало. Сыщик Божьей милостью, в третьем поколении. Антон Семенович Сидоркин. Батяня дослужился до генерал-лейтенанта, но рухнул под бременем двух подряд инфарктов. Теперь добивал век на дачке под Волоколамском, среди грядок клубники и кустов смородины, еще не старый, но совершенно непригодный для оперативной работы. Жалкое зрелище сломленного морально и физически человека, но Антон любил его преданной, возвышенной сыновней любовью и надеялся, когда придет срок, сполна рассчитается кое с кем из обидчиков старика. Похожей надеждой, хотя у каждого своя боль, жили многие сослуживцы Антона, особенно те, кто постарше. Пережившие предательство, травлю, крушение идеалов, подлоги и оскорбления, они не покинули родных стен и свято хранили память о лучших временах, когда каждый ощущал себя сторожевым псом державы и не носил на себе клейма палача и изувера. Никому уже вроде не нужные, но оставшиеся на посту рыцари двора короля Феликса, сброшенного с пьедестала пьяной, хлебнувшей свободы толпой. Как в былые времена, кто-то делал карьеру, кто-то интриговал, уклонялся от опасных заданий или, наоборот, лез на рожон, но стоило повнимательнее заглянуть в глаза, опрокинутые внутрь себя, и брала оторопь: не истуканы ли это? люди ли? В последние год-два, когда в воздухе ощутимо запахло реваншем, представители старой гвардии оживились, на лица вернулись бессмысленные улыбки, как у детей, которым учитель намекнул, что назавтра, возможно, отменят занятия. Однако все они были профессионалами, и этого никто не смог у них отнять.

С утра Антон Сидоркин выглядел озабоченным. Сидел в кабинете, который они делили с капитаном Алехиным на двоих (тот сейчас был в командировке), и битый час пристально разглядывал свои ногти, прерывая это занятие лишь для того, чтобы раскурить очередную сигарету. Дважды в дверь заглядывал кунак, старлей Сережа Петрозванов, многозначительно щелкал указательным пальцем по кадыку, но Сидоркин с досадой отмахивался. «Ага, — делал вывод Петрозванов. — Значит, не созрел».

Вывод был поспешный и неверный: после вчерашней кутерьмы, затянувшейся до первых петухов, Сидоркин не то чтобы не прочь был похмелиться, у него душа горела от жажды, но его останавливало чувство долга, обострившееся после нагоняя в кабинете начальника отдела полковника Сергованцева. Мало того, что старый зануда позволил себе в разговоре с подчиненным далеко не парламентские выражения, так еще намекнул, что отпуск, намеченный у Сидоркина на сентябрь, светит ему точно так же, как повышение по службе вахтеру Никодимычу. Кто такой вахтер Никодимыч, Сидоркин не знал, но сравнение было, конечно, чрезвычайно унизительное.

С горечью размышлял он о превратностях судьбы. После долгих уговоров восхитительная женщина Варвара, сорокалетняя жрица любви, наконец согласилась, рискуя репутацией порядочной женщины, провести с ним неделю в Крыму, и вот оказалось, его тихое личное счастье зависит от какого-то маньяка, который бродит по городу и, приглядев подходящую жертву, убивает и пьет из нее кровь. Ну и что тут особенного? Кого этим можно удивить? Москва переполнена маньяками, кровососами, убийцами, поделена на криминальные зоны, преступники всех мастей прячутся за каждым углом, а самые крупняки и вовсе не прячутся, не слезают с экранов телевизора, с пеной у рта доказывая друг другу, что при демократии закон един для всех… Почему же свет клином сошелся на одиноком вампире? И почему именно он, секретный агент класса «элита», должен его ловить, хотя ежу понятно, что подобные дела проходят по ведомству МВД, на худой конец, прокуратуры?.. Когда он попытался задать этот вопрос полковнику, тот грубо его оборвал, из чего Сидоркин сделал вывод, что сей ларчик с двойным дном, но легче ему не стало. Варвара Демьяновна, блистательная супруга банкира Данилюка, певунья и насмешница, твердо обещала, что недели в Крыму ему хватит с лихвой, чтобы компенсировать двухмесячный застой; и хорош же он будет, когда в свое оправдание начнет плести басни о безумном психопате. Еще смешнее показать ей фоторобот неугомонного волосатика. Скорее всего они дружно поржут на пару и после этого расстанутся навсегда.

В очередной раз заглянул Сережа Петрозванов, и Сидоркин поманил его пальцем. Старлей мгновенно очутился в кабинете, заполнив его целиком своей громоздкой тушей.

— Запри, пожалуйста, дверь, — попросил Сидоркин, уже доставая из ящика стола початую бутылку «Смирновской».

— Ну вот, — с облегчением вздохнул Петрозванов, когда осушили по полстакана животворной влаги. — А ты говорила.

— Я ничего не говорила, — вяло возразил Сидоркин. — А ты, Сереженька, обязательно сопьешься, если будешь начинать с утра. Поверь старшему по званию.

— Не начинать, продолжать… Я ведь нынче так и не прилег.

— Ты же раньше всех уехал.

— Но не один. Спроси, почему я на рожу бледный.

— Почему, Сереженька?

— Та деваха, помнишь, беленькая, худышка такая? — она же оказалась нимфоманкой. Работал без перекура. При этом, признаюсь как старшему, осталась неудовлетворенной. Мочи нет вспоминать. Пропеллер. Истинный пропеллер.

В башке у Сидоркина щелкнул какой-то клапан, и он почувствовал, что близок к озарению.

— Ага, — сказал он.

Старлей расценил междометие как намек, поспешно разлил по второй.

— Не буду, — отказался Сидоркин.

— Почему?

— Смотаться надо кое-куда по-быстрому.

— Один я тоже не буду, — огорчился Петрозванов. — Одному пить западло.

Через два часа Сидоркин на своем личном транспорте, на старенькой «шестехе», подкатил к дому на Дмитрия Ульянова. Все данные по делу, все улики и фактики, как уже не раз бывало, внезапно выстроились в стройную цепочку. По показаниям двух наркоманов, приятелей убитой гражданки Головлевой, тоже наркоманки, волосатый маньяк-вампир хотел купить у них жетоны для таксофона, которые они отказались продать. Жетоны он приобрел у Головлевой, заодно попив кровушки. А дней за десять до этого явился в Сокольники и прикончил пожилую пару, супругов Берестовых. Восстановленная экспертом картина преступления свидетельствовала, что бывший мастер-механик Григорий Берестов, будучи мужиком неробким, оказал чудовищу сопротивление и, по всей вероятности, нанес ему несколько ударов плотницким топориком. Сидоркин отработал этот след, но информация из травмопунктов и больниц ничего не дала. Маньяк, похоже, никуда за помощью не обращался.

С самого начала Сидоркин чувствовал, что-то тут не так: жетоны, убитая наркоманка, затем бросок через всю Москву… Зачем маньяку понадобилась именно эта пожилая пара? Куда он звонил?.. Прояснилось, связалось в голове, когда похмельный Сережка упомянул о своей ночной подружке-нимфоманке. Подружка-нимфоманка. Убийство англичанина Джонатана Смайлза. Фирма «Токсинор». Анна Берестова. Олег Стрепетов, директор «Токсинора». Нашумевшая история, к которой Сидоркин не имел прямого отношения, но контора уж точно имела. За сенсационным тройным убийством торчали рожки могущественного Микки Мауса, одного из самых беспокойных россиянских олигархов. Месяц назад тот оформил купчую на «Токсинор». Десять минут понадобилось Сидоркину, чтобы уточнить: да, действительно, Анна Берестова, проходящая по делу Смайлза, — родная дочь убитых в Сокольниках супругов Берестовых.

Цепочка вытянулась, но смысла в ней пока было мало. Сидоркин попробовал рассуждать как математик. На одном конце уравнения садист-вампир, на другом — олигарх Трихополов, посередине — любовница директора «Токсинора», которую следует принять за «х». Таким образом, с первого взгляда несовместимые линии вампира и олигарха пересекаются именно в этой точке. Значит, отсюда и надо копать. Не умствовать, а трясти, подобно обезьяне из старинного анекдота.

«Погоди, Варенька, — радостно подумал Сидоркин, вылезая из „шестехи“, — вдруг еще успеем под крымское одеяльце?»

В подъезде, где проживала Анна Берестова, он обошел несколько квартир, те из них, где кто-то был дома, и повсюду расспрашивал про Анну и предъявлял фоторобот маньяка. Надо заметить, он любил такие мини-опросы, воспринимал их как азартную психологическую игру. Вступить в контакт с незнакомым человеком, заручиться его расположением, разгадать психотип, задать точные наводящие вопросы, дабы выжать из контакта все возможное, произвести мгновенный отсев… Особенно быстро под обаяние симпатичного, любезного, прекрасно, но без вызова одетого молодого человека попадали пожилые дамы-домохозяйки, которые после обмена двумя-тремя репликами, даже не требуя удостоверения, приглашали его войти, а через несколько минут готовы были накормить обедом. Сидоркина умиляла такая доверчивость, соотносимая лишь со слабоумием россиянского обывателя.

Большинству соседей фамилия и словесное описание Анны Берестовой ничего не говорили, но из тех, кто шапочно был с ней знаком (соседка по лестничной клетке, суровый пенсионер с первого этажа, две бабули, сидящие на скамейке возле подъезда), все в один голос заявили, что, по их мнению, девушку оклеветали. Никого она не убивала и не могла убить, потому что сама была как цветок, расцветший для того, чтобы его растоптали. Из подобного странного единодушия Сидоркин сделал вывод, что либо девушка на самом деле была невинной, что отнюдь не исключено, либо умела напускать туману погуще его самого.

Фоторобот производил угнетающее впечатление. Бабушки на скамейке, увидев волосатую будку, долго крестились, и одна точно определила: «Это бес!»

Но никто (из тринадцати опрошенных) не видел этого беса живьем. За исключением дворника Кузьмы Михайловича, основательного, интеллигентного и, сразу видно, как и сам Сидоркин, глубоко образованного человека. Они выкурили по сигарете, причем дворник курил свои — красивый аристократический жест. Кузьма Михайлович не был уверен, но предполагал, что видел волосатика, и назвал позавчерашнее число, хотя со временем дня затруднился по причине, как он выразился, «некоторого выпадения».

— Я, сударь мой, во-он за тем баком стоял, видите, в кустиках? А оно, значит, вынырнуло из подъезда. Я сразу понял — чужак. Какой-то такой, знаете ли, торопливый и полусогнутый. Свои так не ходят. Черты лица, к сожалению, не разглядел. Далековато. При этом что поразительно, как толкнуло: не к Анне ли гостек наведался? Честное слово, так и подумал.

— Почему, Кузьма Михайлович? Почему так подумали?

— Черт его знает. Никаких реальных оснований вроде нет. Анюту, храни ее Господь, больше месяца как забрали. Хозяева квартиры вернутся не раньше Рождества… И вот поди ж ты — как толкнуло. Хотел уж догнать шустряка, да где там на моих ногах…

— Аню хорошо знали?

Дворник взглянул на Сидоркина с укоризной.

— Зачем раньше времени девочку хоронить, сударь? Не только знал, и сейчас знаю.

— Выходит, не верите, что виновата?

— Это смотря в чем… В убийствах — нет, конечно. А вот погналась за длинным рублем, спуталась с отребьем — в этом не оправдываю. В глаза говорил: не твое это, Анна, не лезь, сомнут. Не внимала, увы. Нынче ведь плохо слушают стариков. Мы для них все совки.

— Да-а, — согласился Сидоркин. — Все смешалось в доме Облонских. Против рынка не попрешь… Из подъезда-то этот чужак один вышел? Без сопровождающих?

— Нет, не один. С ним мальчонка был. Наш мальчонка, здешний. На том же этаже живет, где Аня.

Если дворник ожидал какой-то особой реакции на свое важное сообщение, то ошибся. Сидоркин лишь равнодушно приподнял брови.

— Что за мальчонка?

— Да знаете ли, — с некоторой обидой заговорил Кузьма Михайлович, — не совсем обычный мальчик. Ему около тринадцати, а говорят, родителей содержит материально.

— Юный бизнесмен? — с непонятной интонацией произнес Сидоркин.

— Так тоже сказать нельзя. Мальчик вежливый, начитанный. Всегда здоровается первый… Но какой-то чересчур задумчивый, не от мира сего.

— Если не от мира сего, как же зарабатывает?

— Понимаю, о чем подумали. Нет, на воришку не похож. Но ни с кем из дворовой ребятни, как я заметил, не водится. И его не трогают, не задевают. Что уж совсем непонятно. У нас ведь как? Коли держишься особняком, дай-ка мы тебе головку поправим. Обычай общий — что у взрослых, что у детей.

— Как его зовут?

— Валериком. Валера Фомичев.

— Квартиру не подскажете?

— Восемьдесят шестая. Третий этаж. У Анны восемьдесят четвертая.

— Хорошая у вас память, Кузьма Михайлович.

— Не жалуюсь, что есть, то есть.

…Дверь открыл Валерик — светловолосый отрок с насупленным личиком. Ничего примечательного, кроме одного: если приглядеться, начинало казаться, что это не мальчик, а старичок, притворяющийся ребенком.

— Валерик?

— Да.

— Поговорить надо… Ты один?

— Да.

— Выходит, отчаянный парень. Открываешь, не спросив кто.

— Я поглядел в «глазок».

— И что увидел?

— Вы не бандит.

— Говорить через дверь будем или пустишь?

— Отец ругает, если приходят посторонние. Лучше выйду.

Спустились на один лестничный пролет и пристроились на широком подоконнике, где стояла зеленая банка-пепельница, на заплеванном полу — несколько пустых пивных бутылок. Кроме того, на крышку мусорного люка чья-то дерзкая рука приклеила использованный презерватив. Похоже, подоконник местный молодняк использовал для бивака.

— Слушаю. — Валерик уселся на подоконник и выгнутой спиной оперся на оконную перекладину.

— Почему не спросишь, кто я?

— Вижу. Вы из органов.

Сидоркин удивился.

— Круто. Знаешь, Валерик, есть такая игра, когда знакомишься с девушкой. «Угадайка» называется. Угадай, как зовут? Угадай, где работаю?.. Никто не угадывал. Обычно принимают за актера. Или за предпринимателя. Одна дамочка почему-то решила, что я научный сотрудник. А ты сразу просек. Объясни как? У меня же на лбу не написано.

— На лбу нет. — Мальчик скупо улыбнулся.

— Может, тогда скажешь, кого ищу? — К этому моменту Сидоркин уже понял, что перед ним человек, умудренный большим жизненным опытом, и на контакт надо идти предельно вежливо, без малейшего пережима.

— Тут ума не надо. Вы ищете волосатика.

— Ну даешь, Валерик! — восхитился Сидоркин. — Прямо в десятку лупишь. Тебе надо к нам работать. Подумай, серьезно предлагаю.

Валерик никак не откликнулся на лесть, смотрел куда-то в сторону, мимо лифтовой шахты. Сидоркин достал сигареты, закурил.

— Сам-то не куришь?

— Редко… Простите, вы не сказали, как вас зовут?

— Ах да… Антон Семенович. Можно просто Антон. Так ты видел этого человека?

— Он не человек.

— Кто же он?

— Оборотень… У вас есть оружие?

— В принципе да, есть. Но с собой не ношу. А что?

— Ладно, это неважно. — Валерик перевел скучающий взгляд на стену. — Все равно он вам не по зубам. Если встретите, он вас убьет.

— Ты с ним разговаривал?

— Да, конечно… Меня он тоже хотел пристукнуть, но я прикинулся, что тоже немного оборотень. Это нетрудно, если знаешь их повадки. Оборотни доверчивые, почти как эльфы.

Про эльфов Сидоркин знал только понаслышке и решил не углубляться в скользкую тему. Его ничуть не смущало, что у мальчонки сдвинутая крыша. Он почуял след, а для Клеща это означало, что он почти взял добычу.

— Для оборотней у меня в сейфе припасена парочка серебряных пуль, — сообщил доверительно. — Ты не мог бы, Валерик, поподробнее рассказать о вашем знакомстве?

— Нечего рассказывать. Он же не ко мне приходил, к Ане. Вы знаете, где она?

— Да, в психушке. Ты сказал ему об этом?

Мальчик вспыхнул до корней волос, на щеках проступили веснушки. Казалось, сейчас заплачет.

— А что бы вы сделали на моем месте, Антон Семенович? У него клыки, как у волка. Я не хотел умирать.

— Успокойся, дружок. Я не осуждаю… Ты назвал адрес?

— Нет, дал телефон «Токсинора». И еще принес папину бритву. Он теперь похож на человека.

— Он сказал, зачем ему Аня?

— Нет, но я знаю и так.

— Зачем же?

— Хочет из нее тоже сделать оборотня. Он живет под землей, там скучно одному.

— Ну да, естественно, зачем же еще… Вы разговаривали здесь же?

— Нет, в Аниной квартире.

— Как же он вошел? У него были ключи?

— Выломал дверь. Для таких, как он, это раз плюнуть.

Сидоркин затушил сигарету в банке, ненадолго задумался. Старческие глаза Валерика фосфоресцировали. Майор не удержался от глупого вопроса:

— Откуда ты все знаешь про оборотней? Раньше с ними встречался?

— Мы с ними встречаемся каждый день. Только не замечаем. Не узнаем их.

Сидоркина ответ вполне удовлетворил, и он поднялся наверх к Аниной квартире. Мальчик плелся за ним. Дверь выглядела нормально и даже была заклеена тонкой полоской бумаги с надписью: «Опечатано». Но это была только видимость. Сидоркин толкнул посильнее — и дверь отворилась, соскочив с нижней петли.

— Ишь ты!.. — сказал Сидоркин. — Как говорится, не верь глазам своим. Что ж, Валерик, спасибо за помощь. Ступай пока к себе. Еще увидимся попозже.

— Спину берегите, дяденька. — Мальчику не хотелось расставаться. — Они сзади любят нападать.

— И за добрый совет спасибо. Буду остерегаться.

Он вошел внутрь и прислонил за собой дверь. В квартире провел около часа. Пошарил там и тут, принюхался, в спальне залез под кровать, из комода вытряс все, что можно. Слепой поиск. Покурил на кухне, размышляя о том о сем. Мальчик необыкновенный, хороший мальчик, но долго вряд ли проживет. Чересчур совестливый. Таких по нынешним временам сбивают на лету из рогатки, как воробышков.

В ванной обнаружил лезвие, которым пользовались совсем недавно, с налипшими пегими волосиками. Пожалуй, самая ценная выходка. По твердости и окрасу волосы могли принадлежать кому угодно, но вряд ли человеческому существу.

Поежась от недоброго предчувствия, Сидоркин достал из внутреннего кармана пиджака «мобильник» и вызвал опергруппу из конторы.

ГЛАВА 4

Корин прятался в парке, в зарослях боярышника, дожидался темноты. Наблюдать отсюда, из зеленого ухорона за трехэтажным, приземистым зданием «Белой дачи» было удобно. За час или два, которые он провел здесь, к парадному подъезду подъехали всего две машины — армейский крытый «газон» и черный «мерс» с мигалкой. В «газон» двое мужиков в рабочих халатах загрузили несколько больших белых тюков, и машина, развернувшись, покинула территорию психушки. «Мерс» высадил солидного господина с кожаным чемоданчиком и вырулил по асфальтовой ветке вправо, к расположенным в отдалении гаражам. За то же время из дома с разными интервалами вышли пять человек: две пожилых женщины и трое мужчин. По тому, как они все уверенно, беззаботно держались, Корин сделал вывод, что это постоянные здешние обитатели, персонал. Последний из мужчин, крепыш в кожаной шляпчонке, вместо того, чтобы, как и прочие, направиться к воротам, ломанул по песчаной тропке прямо к нему; и Корин приготовился принять меры, но, не дойдя с десяток метров, мужчина весело помочился, закурил и, мурлыча под нос: «Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша!», погнался за остальными. «Зассанец чертов!» — обозвал его вдогонку Корин.

Он обдумывал, как попасть в здание, и пришел к мысли, что проще всего по водосточной трубе подняться на карниз второго этажа и оттуда проникнуть в одно из окон. Это нетрудно. Стены дома, бывшего когда-то, несомненно, помещичьей усадьбой, густо обвиты плющом, будто мхом, повсюду торчали каменные козырьки. Внешней охраны не было, если не считать сторожевой будки у ворот, но Корин не сомневался, что внутри найдется много людей, которые постараются ему помешать.

Все это неважно, обостренными нервами он улавливал вожделенное присутствие Анека, и сердце сладко сжималось. Приблизился долгожданный миг встречи.

К вечеру из дома высыпало еще человек шесть, мужчины и женщины. Их подобрал «рафик» и увез с территории. Корин предположил, что отбыла дневная смена. Ждать дальше не имело смысла.

Хоронясь за деревьями, он подобрался к стене почти вплотную. Еще раз внимательно оглядел ближайшие окна, освещенные, слепящие глаза, пересек дорожку из гравия и, уцепившись руками за трубу, двумя рывками вскинул послушное тело на балюстраду. Постоял немного, замерев: кажется, никто не заметил взлетевшей на этаж черной тени.

Два окна оказались зарешеченными: там были больничные палаты. Мельком заглянув, увидел койки, лежащих людей… Ящерицей проскользнул дальше по каменному карнизу. Третье окно будто только его поджидало: темное, просторное, с приоткрытой форточкой. Несколько секунд потратил на то, чтобы сбросить шпингалеты. Еще мгновение — и опустился на дощатый пол, скрипнувший под ногами. Явно чей-то рабочий кабинет — стол у окна, два шкафа, лежанка, покрытая клеенкой. Металлические штативы со свешивающейся паутиной шлангов и проводов — то ли какой-то медицинский агрегат, то ли приспособление для пыток. Анеком в кабинете не пахло. Темнота успокоила глаза, и он осторожно двинулся к двери, отбрасывающей на пол желтоватую полоску света. Но дойти не успел: дверь открылась, щелкнул выключатель — на пороге возник грузный пожилой мужчина в белом халате. Увидел незнакомца и в удивлении открыл рот, но не издал ни звука. Только склонил голову набок и шевелил губами. Корин готов был к тому, что встретит на «Белой даче» много сумасшедших, и пациентов, и врачей.

— Закрой дверь, — распорядился, стараясь не напугать пришельца угрожающей интонацией, чтобы тот не завопил от страха. — Проходи и садись вот сюда.

Корин показал на стул, пытаясь улыбнуться. Получился, как всегда, зловещий оскал. Тем не менее мужчина повиновался без излишней суеты: захлопнул дверь, сел на стул и уставился на Корина с немым вопросом. Надо полагать, здесь работали люди, привыкшие ко всему.

— Будешь слушаться — не трону, — пообещал Корин. — Только не дергайся.

— Дергаться не собираюсь, — благодушно уверил толстяк. — Вы кто? Из третьего отделения? Новенький?

— Совсем новенький, — подтвердил Корин. — А ты старенький?

— Разумеется… Вам что-то нужно? Не лучше ли вернуться в палату и там поговорить?

— Заткнись! Знаешь Анну Берестову? Она у вас тут лежит.

— У нас много больных… Нет, такую не знаю.

Корин подошел к двери и запер ее на ключ.

— У меня мало времени, доктор. Скажи, где Берестова, или тебе каюк.

— В каком смысле — каюк?

— В натуральном… Отправишься на небеса.

— Вы, кажется, чем-то возбуждены, молодой человек. Но буйствовать все равно нехорошо. Вы же знаете, это запрещено нашими правилами.

Толстяк заерзал на стуле и начал, упулясь глазами, делать какие-то загадочные пассы, вероятно, полагал себя крутым гипнотизером. Было очень смешно, но Корин давно разучился смеяться. Он подошел к доктору, подергал его за уши и сжал ладонями виски, ощутив знакомое желание покончить с жертвой немедленно.

— У тебя ровно минута, кретин.

Толстяк всей тушей подался вперед, пришлось двинуть коленом в пах.

— Где Берестова?!

— Что вы делаете, отпустите! Мне же больно. Вас накажут, молодой человек! — Доктор задыхался, потел, но пытался увещевать, что было еще смешнее, чем пассы.

Корин ухватил его за нос и потряс в разные стороны.

— Пожалуйста, ну пожалуйста! — взмолился несчастный. — Берестова в отделении Митрофанова. На третьем этаже. Там доктор Кубрик.

— Как туда попасть? Какая комната? Быстро!

Доктор уже понял, что дело плохо, и затараторил, как сорвавшийся с настройки магнитофон. Черный ход, кабинет с надписью: «Ординаторская», позвольте проводить… Больше пользы от него не будет, и Корин придушил болтуна, с всегдашним волнением следя, как гаснут, выкатываясь из орбит, вспыхивают прощальной мукой гипнотизерские очи. Мертвеца усадил за рабочий стол, наклонив голову так, словно тот задремал. Предварительно содрал с него белый халат и напялил на себя. Потом вышел в коридор и, полагаясь скорее на чутье, чем на указания покойника, поднялся на третий этаж. По дороге никого не встретил.

Возле ординаторской помедлил, прежде чем войти. Погрузившаяся в сон психушка издавала множество невнятных звуков, писков, гудений, сливающихся в волшебную музыку шагов приближающейся смерти. Здание было насыщено злом, как пласт навоза копошащимися личинками; это взбодрило Корина, но по какой-то непонятной причине он перестал ощущать присутствие любимого Анека.

В Ординаторской, больше напоминающей светскую гостиную, чем медицинское помещение — ковер на полу, мягкая мебель, богатая драпировка на стенах, — застал похабную сцену: лысоватый, средних лет, помятый головастик и дюжий молодой детина целовались взасос на плюшевом диване, делая это с таким увлечением, цепко переплетясь, что не сразу заметили вошедшего. А когда заметили, похоже, не испытали и тени смущения.

— Что еще за явление?! — раздраженно пробурчал головастик, отлепившись от партнера.

Детина пригладил льняные кудри, тяжело дышал.

— Кто из вас доктор Кубрик? — спросил Корин, хотя ответ и так был ясен.

— Допустим, я доктор Кубрик, — с достоинством ответил головастик. — А вы кто такой? Почему врываетесь без стука?

Корин притворил дверь и сделал шаг вперед.

— Я пришел за Аней Берестовой. В какой она палате?

Доктор хмыкнул, внимательно разглядывая нахала.

— Полюбуйся, Коленька, — обратился к полюбовнику. — Раньше их привозили, теперь приходят своими ногами. Объясните, милейший, толком, кто вы такой? Родственник ее?

Корин приблизился на расстояние броска.

— Это неважно. Я пришел за ней, и вы ее отдадите.

— Неужели?.. Коленька, ну-ка кликни Михалыча.

Детина, по-прежнему тяжело сопя, начал вставать с дивана, и Корин нанес ему страшный удар кулаком в переносицу. Коленька опрокинулся обратно на диван, забавно хрюкнув. Из глаз брызнули слезы, а из сопатки кровь.

Кубрик истошно взвизгнул.

— Вы что делаете, хулиган этакий?! С ума сошли? Я же вас… — и тут вдруг запнулся, натолкнувшись на свинцовый взгляд Корина, как на физическое препятствие.

— Молодец, что заткнулся, — похвалил Корин. — Правильно все понял. Про смерть и про безумие я знаю больше тебя, пиявка медицинская. Поэтому могу успокоить: это не больно. Вжик — и нету. На самом деле ничего нет приятнее смерти. Если ее не растягивать до бесконечности, как делаете вы со своими кириенками. Все хорошо в разумных пропорциях. Сейчас убедишься, паскуда.

Коленька-санитар слегка очухался и снова попытался подняться, бормоча нелепые угрозы, страшные, возможно, для него самого. Корин взял со стола бронзовую пепельницу и одним ударом, сверху вниз, размозжил ему череп. Ошметки бурой жижи плеснули в лицо доктору, повисли на щеке, но у него недостало сил, чтобы утереться. Он побледнел и начал икать.

— Что с тобой, пиявка? — посочувствовал Корин. — Разве ты сам много раз не проделывал такое? Ну, не пепельницей, шприцем или таблетками. Разницы-то никакой. Чего ж так испугался?

— Что вам угодно? — глухо выдавил доктор. — Я сделаю все, что хотите.

— Само собой. А пока проводи-ка к Берестовой.

— Невозможно. Ее вчера увезли.

Корин сразу понял, что доктор не врет, но не хотел верить.

— Кто увез? Куда?

— Не знаю… Честное слово, не знаю. Мы получили распоряжение.

— От кого распоряжение?

Доктор отодвинулся от мертвого Коленьки, который на него завалился, словно с запоздалой лаской. Сам он уже мало отличался от своего дружка, разве что глазенками поблескивал, как свиненок. Корин отметил это с чувством глубокого морального удовлетворения. Единственное, что плохо, — кровь у обоих порченая.

— Оглох, пиявка? Чье, говорю, распоряжение?

— По-видимому, ее родственников?

— У нее нет родственников.

— Я всего лишь рядовой врач. Не владею всей информацией. Все решения такого рода принимает начальство.

— Начальство у тебя, пиявка, теперь только одно — это я.

— Извините, оговорился.

Лева Кубрик двенадцать лет имел дело с сумасшедшими или с теми, кто был на грани, и знал лучше других, что главное — их не раздражать, особенно в состоянии припадка. Контакт с такими больными в принципе всегда возможен, если вписаться в русло их параноидальных видений. Соответствовать их воображаемой реальности. При определенном навыке это не так уж сложно. Тем более что нынешний мир по сути мало чем отличался от того, который придумывали себе пациенты. Однако он также понимал, что столкнулся с особым случаем. Чудовище со свинцовым взглядом не просто сумасшедший, это что-то иное. Кубрик не исключал, что на «Белую дачу» наконец-то пожаловал гость прямиком из преисподней, чего давно следовало ожидать. По тому, как он хладнокровно расправился с Коленькой, и по тому, как четко, последовательно задавал вопросы, не сбиваясь на побочные ассоциации (свойство всех шизофреников), можно заключить, что разум у чудовища в абсолютном порядке и оно преследует конкретную, вполне логичную цель. Кажется, впервые Лева Кубрик с болезненной остротой ощутил, как холодно и одиноко жить на свете.

— Я могу узнать, куда ее увезли, — пробормотал он с заискивающей ноткой.

— У начальства?

— В регистратуре… Если разрешите позвонить?..

— Опять химичишь, пиявка. Какая тебе среди ночи регистратура?

— У меня есть домашние телефоны.

Корин поднял его за шкирку, тряхнул, удивляясь сытой тяжести ублюдка, потыкал носом в развороченную, окровавленную тушу любовника, приговаривая:

— Хочешь таким же быть? Хочешь, да?

Доктор не вырывался, лишь жалобно попискивал. С трепетом ощущал неумолимую силу оборотня. Наконец, отвесив смачную оплеуху, Корин его отпустил.

— Повторю последний раз, где Анек?

Кубрик, размазывая по лицу кровь, проблеял:

— В шестой палате.

— Ты же говорил, увезли?

— Раньше там лежала… Можно проверить… Не бейте меня, пожалуйста!

Корин удивился:

— Кто тебя бьет, пиявка? Никто пока пальцем не тонул. А вот если опять соврал, буду убивать мучительно. Веришь мне?

— Конечно, верю, — с какой-то нелепой радостью отозвался доктор.

— Где эта палата?

— Направо по коридору… Четвертая дверь отсюда.

Корин оторвал телефонный провод и связал ему руки и ноги. Потом отволок к батарее и брючным ремнем прикрутил за шею к железной стойке так плотно, что дернувшись, доктор рисковал себя задушить. Отошел на шаг, полюбовался работой. Побагровевший, задыхающийся кириенок выглядел потешно, но какого-то важного штриха не хватало в композиции. Корин задумался, сведя к переносице мохнатые брови. Ага! За ноги стянул с дивана Коленьку, перетащил к батарее и прислонил к доктору, закинув руки мертвеца ему на плечи. Великолепно! Получилась возвышенная картина, которую можно назвать «Поцелуй смерти». То, что доктор временно еще живой, даже усиливало эстетическое впечатление.

— Сиди тихо, — растроганный, попросил Корин. — Не разрушай гармонию. Может, я тебя помилую, гаденыш.

Попав в шестую палату, принюхался. Две кровати заняты, третья пустая. Ани тут не было. Значит, действительно увезли. Разочарование было так велико, что Корина замутило. Он ухватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Стоял зажмурясь, борясь с тошнотой. Столько усилий — и все напрасно!.. Нет, конечно, он разыщет Анека и спасет, но ведь и враг не дремлет, неустанно строит козни. Еще неизвестно, чем ее нашпиговали в этой душегубке. Вдруг превратили в зомби — и бедняжка его не узнает? Что тогда делать?

На одной из кроватей зашевелилась коричневая гора, и оттуда донесся встревоженный женский голос:

— Кто там стоит?

— Это я, — мягко ответил Корин.

— Кто ты?

— Я пришел за Аней Берестовой, но, кажется, немного опоздал.

После паузы голос потребовал:

— Включи свет.

Корин щелкнул выключателем. На подушке смутно вырисовывалось жирное, широкоскулое лицо, на котором не было ни испуга, ни безумия, лишь любопытство.

— Узнаешь меня? — спросила женщина.

— Да, узнаю, — ответил Корин. — А ты меня?

— Еще бы! Эй, Кирка, проснись!

На соседней кровати на оклик приподнялась вторая постоялица обреченной палаты. У этой узкое, испуганное личико было точно такое же, как у гадкого утенка, которому никогда не суждено стать прекрасным лебедем.

— Погляди, кто пришел, Кира, — важно обратилась к ней толстуха. — Жених за Анькой с того света.

— Ой, здравствуйте, — пискнул утенок. — Как же вы так опростоволосились, милый господин? Анечку только вчера увезли… Если хотите, могу ее заменить. Посмотрите, пожалуйста. Когда-то я нравилась мужчинам, — и с этими словами девушка устроилась на подушке повыше и сдернула бретельки ночной сорочки. Тускло засветились маленькие опущенные грудки.

— Прекрати, Кирка, — цыкнула толстуха. — Вот уж не знала, что ты такая бесстыдница. Неужели не видишь, ему никто не нужен, кроме Ани… Скажите, любезный, как вы меня узнали?

— Видел по телевизору… Давно… Когда жил среди людей.

— Кто же я, по-вашему?

— Как кто? Ириша Хакамада. Из фракции «Правая сила».

Дама кокетливо захихикала.

— Представляете, а мне никто здесь не верит. Даже Кирка. Думают, полоумная. И в то, что я супруга Ширака, тоже не верят.

— Удивительно, — посочувствовал Корин. — Но скажите, Ирина, когда Анека увозили, она была в своем уме?

— Совершенно как мы с вами. Насчет этого не волнуйтесь. Из нее лепили морковку, но я научила ее выплевывать таблетки. А пытка током пошла ей только на пользу.

— Ну пожалуйста, можно спросить? — пропищала Кира.

— У Кирки суицидальный синдром, — пояснила Хакамада авторитетно. — Протекает неадекватно. Два раза делали дезинфекцию, и вот чирикает себе, как птичка.

— Хорошая девочка, — похвалил Корин. — Что ты хочешь узнать?

— Только не обижайтесь… Там, откуда вы пришли, все мужчины такие волосатые?

— Кирка, угомонись! — шуганула Земфира Варваровна. — Не обращайте внимания, Люцифер батькович. У нее суицид замешен на сексуальном неврозе.

— Почему же? Отвечу. — Корин не понимал, почему ему так приятно беседовать с двумя полоумными. Единственное, что смущало, — трепетная голубая жилка на шее девахи. — Не спеши туда, детка. Мужчины там разные, но они тебе не понадобятся. Вот в чем штука.

— Совсем не понадобятся? — огорчилась Кира. — Значит, это буду не я, а другая?

— Там все другое. Но намного лучше, чем здесь.

— Чем же лучше? — усомнилась Кира. — Если там не будет любви, что же хорошего?

— О-о, — мечтательно протянул Корин, — словами не объяснишь. Любовь — это грязь, детка. А там — осуществление всех желаний. Сама увидишь.

— Поскорее бы, — прошептала Кира, не отводя от Корина восторженных глаз. — Пожалуйста, возьмите меня с собой! Ну что вам стоит?

Корину пришлось сделать усилие, чтобы от нее оторваться. Голубая жилка сводила с ума. Он перевел взгляд на толстуху.

— Ирина, куда ее увезли?

— Откуда мне знать? Наверное, в какой-нибудь притон. Послушай Кирку, Люцифер батькович. Она тебе больше подходит. У нее мозги набекрень. Анька тебя разочарует. В ней слишком много человеческого. Ей даже не успели сделать лоботомию. Все откладывали, откладывали, вот и дооткладывались. Тут и приказ пришел.

— Чей приказ?

— А то сам не знаешь.

— Кириенки, что ли?

Земфира Варваровна сипло заржала.

— Удивляешь, любезный. Есть звери пострашнее Кириенки. С нами-то что будешь делать? Придушишь или как?

— Ой, пожалуйста, ну пожалуйста, — заново всполошилась Кира. — Убейте поскорее.

— Одно могу обещать, — уверил Корин. — Когда найду Анека, вернусь и за вами. Помоги найти, Ира.

— Да что ж, слышала краем уха, будто Микки Мауса поминали.

— Кто такой?

— Люцифер батькович, ты словно с луны свалился. Знаменитый олигарх Трихополов. Грех не знать.

Корин напряг память — и она послушно вызвала из небытия образ черно-белого человечка, говорливого и подвижного, похожего одновременно на черта из табакерки и на светлоокого Леля со своей дудочкой. Еще будучи начинающим бизнесменом, Корин удивлялся, что есть же такие люди, которые без мыла проскользнут в любую щель. Он никогда не завидовал Трихополову, но отдавал должное его умению превращать в золото, подобно Мидасу, все, к чему прикоснется.

— Зачем ему понадобилась больная девушка?

— У богатых свои причуды. И потом, сия тайна вообще велика есть. Зачем люди соприкасаются друг с другом? Одни с теми, другие с этими… И всегда невпопад. Этот вопрос мы скоро поставим на фракции.

— Все равно должно быть какое-то логическое объяснение.

— Анька красивая, — встряла Кира. — Но в постели я ничуть не хуже. Хочешь попробовать, ангел?

— Еще слово, бесстыдница, — предупредила Хакамада, — и я тебе врежу.

Корин понял, что больше ничего не добьется от полоумных, но и того, что узнал, достаточно. С появлением на горизонте Трихополова задача усложнялась, но это лишь взбудоражило его. На секунду он заколебался. Оставлять свидетелей глупо, но…

— Девочки, поклянитесь, что никому не расскажете обо мне.

— Клянусь демократией, — гордо заявила Земфира Варваровна. — Не беспокойся, Люциферище, нам по-любому никто не поверит.

Кира сползла с постели и вцепилась в его колени.

— Пожалей, ангел! Убей меня, убей!

Корин осторожно отпихнул ее ногой, дивясь вспыхнувшему в глубине оледенелого сердца огоньку. Вокруг темной поникшей головки страдалицы мерцало голубоватое сияние. Он нагнулся, пальцем прижал жилку на ее шее. Девушка в экстазе прошептала:

— Смелее, любимый, еще смелее… Ну!

В коридоре опамятовался и несколько мгновений собирался с мыслями. Что за наваждение накатило? Жалость была ему неведома, да и при чем тут жалость? К оставленным за дверью нелепым созданиям он испытал что-то вроде чувства родства: словно два куска кровоточащего мяса оторвал от себя.

И тут в конце коридора появился человек в вечернем костюме, разряженный, как на бал, с танцующей походкой, и мозг Корина мгновенно просигналил: опасность! На ярком свету люминесцентных ламп он не мог отчетливо разглядеть его черты, но сразу догадался: это охотник. Хуже того, танцор знал, на кого собирался напасть, потому что заранее, издалека передернул затвор пистолета, который держал в руке. И двигался как хорошо тренированный боец. И остановился ровно на такой дистанции, которую трудно преодолеть одним прыжком. Первое, что пришло в голову: подлюка-доктор каким-то образом освободился от пут и вызвал охрану. Вот к чему приводит малейшая небрежность. Но как только мужчина заговорил, это предположение исчезло, хотя Корин не взялся бы объяснить — почему?

— Одно лишнее движение, — предупредил мужчина, — и у тебя в башке появится дырка, голубок.

Корин вспомнил, что на нем белый халат, и повел себя так, как, по его представлению, должен вести себя сотрудник «Белой дачи»: изобразил растерянность, легкий испуг и одновременно возмущение.

— Кто вы? Что вам нужно?

Охотник, высокий и стройный, но худенький, как стайер — наверное, Корин мог бы переломить его двумя пальцами, — представился официально:

— Майор Сидоркин, особый отдел. Не рыпайся, парень. Стань лицом к стене и подними руки вверх.

— Не имеете права! — Корин сдвинулся вперед, майор синхронно отступил, вытянул руку — и Корин почти физически ощутил, как траектория полета пули уперлась ему в переносицу.

— К стене, сука! — рявкнул Сидоркин, наверняка перебудив весь этаж.

У Корина не осталось сомнений, что ублюдок выстрелит, и он послушно повернулся спиной. Он не сомневался, что легко справится с досадной помехой, которую представлял собой оборзевший вооруженный мент, но сначала собирался узнать, откуда тот так внезапно появился. Если действительно из каких-то органов, а не из больничной охраны, то, значит, секретная служба каким-то образом села ему на хвост. Сам по себе такой поворот событий мало его беспокоил, но все же создавал некоторые трудности в дальнейшем поиске Анека. У этих спецслужб, насколько он помнил, имелась вредная привычка впиваться в намеченную жертву намертво. Их специально для этого тренировали, как бульдогов.

— Мы законы знаем, — пробурчал он. — Будьте любезны, покажите удостоверение.

Сидоркин двумя ударами по ступням раздвинул пошире Корину ноги и привычно обшарил могучее туловище. В душе он ликовал. Все расчеты подтвердились, и интуиция не подвела. Двое суток бессменного дежурства принесли свои плоды. Сегодня он упрочил блестящую репутацию сыскаря. Никто не знал, что он здесь. В самой психушке он тоже никому не объявлялся. Провел две ночи без сна, без жратвы, прячась в больничном саду, завшивел и оголодал, но результат налицо. Он с удовлетворением представлял рожу полковника Сергованцева, когда доложит ему, что маньяк задержан. Конечно, он нарушил множество инструкций, но так он поступал всегда, когда игра стоила свеч. Предпочитал триумф в чистом виде, не разбавленный ничьим посторонним вмешательством.

Два часа назад, задремав в травяной пещерке в больничном саду, очнулся как от толчка, и ухватил краем глаза черную тень, мелькнувшую в балюстраде второго этажа. Сначала решил, что померещилось, сказалось напряжение бессонных ночей, но вскоре получил подтверждение: долгожданный гость наконец-то пожаловал — быстро вспыхнувшее и потушенное окно на втором этаже, возбужденные мужские голоса, потом женские… Однако сейчас, производя задержание, он усомнился в своем успехе — не тащит ли пустышку? Разумеется, маньяки умеют прикидываться кем угодно, а в критической ситуации проявляют чудеса изворотливости, но этот держал себя уж больно независимо и отреагировал на появление вооруженного незнакомца точно так же, как отреагировал бы любой нормальный человек. Ладно, подумал Сидоркин, разберемся в более благоприятной обстановке.

— Удостоверение? — переспросил он, изучив поросший пегой шерстью затылок, чисто выбритую щеку. — А в рожу не хочешь?

— За что в рожу, — обиделся Корин, не делая, впрочем, резких движений. — Может, скажете, чего надо? Я никуда не убегаю.

Опять нормальный тон слегка напуганного, но ни в чем не повинного человека. Сидоркин достал из кармана пластиковый браслет с застежкой-капканом.

— Давай руку… Бежать тебе некуда, голубок. Считай, добегался.

— Вам придется отвечать за самоуправство. Это медицинское учреждение, а вы себе позволяете…

Что он себе позволяет, Сидоркин не услышал. Протянув назад руку, к которой майор уже прикоснулся браслетом, Корин подпрыгнул и, согнув колени, обеими ступнями отшвырнул противника к противоположной стене. Это был никакой не прием, а пластичное звериное движение, которое нельзя предугадать и за которым уследить невозможно. У Сидоркина осталось впечатление, что волосатик сломался в позвоночнике и вывернул себя наизнанку. Впечатление мимолетное, как блик солнца из-за туч. Падая, он выронил пистолет и в следующую секунду обнаружил, что прижат к полу силой, намного превосходящей его собственную. Сперло дыхание, и в животе возникло ощущение, будто по нему стукнули бревном. Совсем близко увидел оскаленные клыки и две горящие свинцовые проплешины. И все же майор успел себя похвалить: не ошибся, нет, это тот самый маньяк, которого он ловит (почти поймал!). Теперь это очевидно.

— Ну что, особист? — прошипело чудовище самодовольно. — Кто из нас добегался?

— Ловок, шельма, — признал Сидоркин. — Так ведь еще не вечер.

Корин ткнул ему в зубы костяшками пальцев, отчего у майора затрепетал мозжечок. Пообещал:

— Скоро будет вечер и даже ночь. Как меня выследил, мент?

— Шел по трупам. — Сидоркин проглотил липкий кровяной комок. — Ты же их оставляешь, как шелуху от семечек.

— И сколько вас таких следопытов? Или ты один?

— Нас много, не сомневайся. Тебе, парень, так и так капут. Лучше сдайся добровольно. Зачтут как явку с повинной.

— Докажи, что много.

— Тогда сдашься?

— Может быть. — Корин придавил его грудь коленом, повредив несколько ребер. Силища огромная, о чем говорить… С медведем свела судьба.

— Доказательство в кармане, — сказал Сидоркин. — Можешь сам убедиться.

Чудовище сделало по-своему. Обхватило железными клешнями его глотку и чуть-чуть приподнялось, чтобы майор мог сунуть руку в карман. Он понял, достал бумажник, где, кроме всего прочего, лежала фотография волосатика. Говорить он не мог и затряс бумажником, как флажком. Корин опять придавил его всей тушей, раскрыл бумажник и наткнулся на фотку. Разглядывал с любопытством. Похож, но не очень. И все-таки непонятно. Где же он так наследил?

— Откуда это, мент?

— А как думаешь?

За дерзость Сидоркин получил двусторонний хлопок по ушам, отчего трепещущий мозжечок послал по нервной системе огненный импульс, и он на некоторое время оглох.

— Не шути со мной, — предупредил Корин, начавший испытывать некоторое уважение к жертве. — Я шуток не понимаю.

Сидоркин по губам прочитал сказанное, на всякий случай сообщил:

— Не слышу. Оглушил. Слезь, потолкуем по-хорошему.

— О чем, мент? Ты уже мертвец. Сейчас сердце выну. Ишь как скачет воробышком… Страшно тебе, мент?

Забавляясь, предвкушая сладкую горечь во рту, Корин приложил ухо к груди майора, и это была его единственная маленькая ошибка. Сидоркин, упершись пятками, скользнул вперед и зубами впился в лохматую щеку чудовища, прокусив до десен. На маневр потратил столько же сил, как на сто прыжков с парашютом.

У Корина был заниженный болевой порог, и он давно нашел этому объяснение. Погружение в духовные глубины бытия, борьба со злом на тонком уровне сделали его практически невосприимчивым к примитивным физическим страданиям. Однако подлый поступок живчика-мента на секунду отвлек его внимание, он расслабился, и Сидоркин воспользовался этим. Ухитрился высвободить руки и, уже на последнем энергетическом сломе, ткнул растопыренными пальцами, как гвоздями, в свинцовые зенки. Ослепленный, Корин взвыл и затряс башкой, как вол, отгоняющий слепней. А когда очухался, то увидел, что юркий майор, извиваясь червем, целеустремленно ползет к своей пушке, лежащей возле самой двери. Ему оставалось не больше метра, чтобы коснуться ствола рукой.

— Стой, догоню! — насмешливо окликнул Корин, чем подхлестнул майора.

Тот почти накрыл пистолет ладонью, но Корин опередил, носком отшвырнул пистолет подальше к стене. Затем осыпал живчика градом пинков, целя по почкам, по печени, по сердцу, но сдерживаясь, не вышибая дух окончательно. Ему хотелось еще поговорить с ползунком, выказывающим чудеса живучести.

— Какой-то ты неугомонный, мент, — заметил озадаченно, прервав экзекуцию. — Перед смертью надо вести себя с достоинством, не шебуршиться. Не учили тебя?

Майор перевернулся на спину, пыхтел, пучил осоловелые глаза.

— Чьей смертью, подонок? Уж не твоей ли?

— Кто еще знает обо мне? Скажи — и прикончу без мук.

Их взгляды на мгновение сошлись.

— Ты не так уж безумен, — прошамкал Сидоркин разбитым ртом. — Просто одичал. Сдавайся, подлечат. Я похлопочу.

Корин присел на корточки, чтобы лучше слышать.

Сидоркин попытался достать его ногой, но тот перехватил ногу и, оскалясь, без особого напряжения с хрустом вывернул ступню. Сидоркин болезненно сморщился.

— Вот уж точно: сила есть, ума не надо… Ладно, зачем тебе Анна Берестова? Жениться собрался?

— Ты ее знаешь?

— Еще бы! Красивая женщина. У тебя хороший вкус.

— Это вы ее припрятали?

— Ну а кто же? Без меня не найдешь.

— Найду, — заверил Корин. — Врать не умеешь, мент. От страха лепишь что попало. Штаны небось обоссал?

— Ошибаешься, голубок. Моего страха ты не увидишь, хоть сто раз убей. Лучше признайся, зачем тебе Анна?

— Все равно не поймешь. Ты собачью жизнь прожил, а это высшая материя.

— Какая там высшая? Кровищи насосешься да замочишь. Только с ней у тебя выйдет осечка.

— Почему?

Вместо ответа Сидоркин изловчился и боднул головой, но это ему лишь показалось. Чудовище опрокинуло его на спину. Опять придавило коленом, дивясь ментовской неукротимости. По мнению Корина, у двужильного мента все естество давно спеклось в кровяной ком, он должен мычать и умолять о пощаде, а он по-прежнему брыкался, и в сощуренных глазах не гас боевой огонек. Невероятно.

— Почему осечка? — повторил он. — Что ты про нее знаешь, чего я не знаю?

До Сидоркина донесся вопрос, словно через стену. Он с огромным трудом балансировал на той грани, за которой открывается непроглядная темень. Помирать ему не хотелось. Какая вопиющая несправедливость, сдохнуть в лапах монстра, за которым охотился!.. Он проклинал себя за то, что не выстрелил сразу, не поверил Валерику, и еще за то, что слишком мелко и самонадеянно жил, не поняв чего-то главного, что важнее самой жизни; и за то, что частенько бывал груб с отцом, который пытался объяснить ему, придурку, суть происходящих в мире событий, но по простоте душевной не находил нужных слов; и за то, что недолюбил прекрасную Вареньку, запутавшись, как в паутине, в ее и собственном вранье, — и за многое другое, значительное и второстепенное, неумолимо отодвигающееся в вечность. Голова гудела, как пустой колет, там не осталось ни одной обнадеживающей мысли.

— Аня тебе не даст, — сказал он. — Даже не надейся. Ты вампир, а она человек. Вместе вам не сойтись.

— Твое последнее слово, мент?

— Предпоследнее. С последним вернусь за тобой с того света.

Корин поднялся и начал избиение заново, постепенно входя в раж, но не испытывая привычного, пьянящего чувства свободы оттого, что соперничает с Господом, отбирая жизнь у его творения. Сидоркин раздувался, хрипел, но все еще удерживался в сознании, хотя от каждого пинка распадался внутри себя на множество осколков. Медленно, по капельке источалось земное дыхание, щедро отпущенное ему природой. По голубовато-бледному коридору заметались рыжие, будто лисьи, хвосты, а из дверей палаты выглянула сумрачная Земфира Варваровна, закутанная в больничный халат.

— Эй, Люциферище, оставь бедолагу. Ступай лучше к Кирке. Она готовая.

Корин с досадой оглянулся.

— Закройся, Хакамада. Видишь, я занят.

— Я не Хакамада, любезный. Я простая советская домработница.

Корин замахнулся на нее — и Земфира исчезла. Сидоркин воспользовался секундным отдыхом и снова попытался ползти, но это ему не удалось. Не смог сдвинуться с места, из себя-то не выпрыгнешь. Раздраженный Корин со словами: «Костюмчик-то как перепачкал, нехороший мальчик!» — ударил его ступней по затылку, отчего в мозгу майора лопнула какая-то струна. Он с облегчением почувствовал, как все разрозненные осколки его сущности слились воедино и, по-младенчески радуясь, воспарил в небеса.

— Ух ты! — не поверил глазам Корин. — Неужто загнулся, мент?

— Не дождешься, голубок, — донеслось откуда-то издалека.

И вслед за тем мирную тишину ночной больницы расколол вой аварийной сирены. Загомонили встревоженные голоса, свет вспыхнул ярче, и Корин понял, что вот-вот на этаж ворвется двуногое стадо. Не оглянувшись на поверженного врага, добежал до пожарной лестницы, где еще раньше, когда шел сюда, приметил незарешеченное окно. Раздвинул ставни, встал на подоконник и, чуть примерясь, бесшумно спрыгнул в ночь.

ГЛАВА 5

Первое пробуждение на новом месте показалось Ане продолжением сна. Открыв глаза, обнаружила, что лежит на кровати в чисто убранной обыкновенной городской комнате-спальне. Торшер, туалетный столик, громоздкий пузатый комод орехового дерева, пуфик, дубовая тумбочка у изголовья, пара дорогих стульев с выгнутыми спинками — вот и вся обстановка. Но окно, в которое струился утренний свет, не забрано сеткой, и простыни пахнут французским мылом. Больше того, скосив глаза, разглядела на столике набор всевозможной косметики, то есть все необходимое для следящей за своей внешностью дамы. Это было так чудесно, что на мгновение она снова замкнула глаза. Когда открыла, ничего не изменилось, зато она сразу многое вспомнила: психушку, приезд пожилого господина с манерами замоскворецкого барина, мягкое сиденье иномарки, укол в вену, которого она впервые не испугалась.

— Кто бы мне ответил, — вслух произнесла Аня, — где я теперь очутилась?

Дверь тут же отворилась, и в комнату вошел тот самый седовласый господин с короткой бородкой и с синими, мягко мерцающими глазами, похожими на ее собственные. С озабоченным лицом господин присел на стул возле кровати. Память услужливо подсказала, где и когда она видела такую сценку и такое же выражение лица: с отцом в детстве, когда болела корью. Сомнительная пародия на прошлое. Аня улыбнулась как можно беззаботнее и сказала:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, Анна Григорьевна… Помните, как меня зовут?

— Да, вас зовут Иван Савельевич.

— Правильно… Теперь давайте прислушаемся и скажем, где у нас болит?

Аня поняла его буквально.

— У меня ничего не болит, а у вас — не знаю.

— Я профессор, — строго сообщил Сабуров. — Причем практикующий. В прошлом веке старые врачи всегда говорили «батенька», «у нас», «будьте так любезны» — и еще потирали ладони, вот так…

Он с умным видом показал, как потирали руки старые врачи. На Аню жест произвел хорошее впечатление, хотя не растопил лед в сердце. Она боялась врачей не меньше, чем бандюков. С некоторых пор даже больше. Спросила с наивной гримаской:

— Будете ставить на мне какие-то опыты?

— Нет, это все в прошлом. Никаких опытов не будет. И тюрьмы не будет. Вас выпустили подчистую. Вы у меня в гостях, Аня. Это моя квартира.

Аня поглядела с хитрецой.

— Зачем вам нужна полоумная девушка? Извините, я, наверное, не имею права спрашивать?

Сабуров пожевал губами. У него было сухое, аскетическое лицо с мягким рисунком скул. Ей нравились такие лица.

— Аня, вам действительно нечего опасаться. Скоро сами это поймете… Хочу сразу прояснить некоторые аспекты. Если угодно, морального свойства. Сколько, по-вашему, мне лет?

Аня прикинула. Ответила честно:

— Около шестидесяти, да?

— Шестьдесят восемь… Раньше давали больше… Но я не об этом. В мои годы нетрудно обходиться без женщин. Понимаете, о чем я?

— Не совсем.

— Как бы яснее выразиться… Если вам придет в голову, что я строю какие-то легкомысленные планы на ваш счет, то здорово ошибетесь.

В Ане внезапно проснулась былая чаровница.

— Что вы, профессор, это было бы слишком хорошо.

— Что — хорошо?

— Если вы вытащили меня из ада, чтобы использовать в качестве наложницы, я была бы счастлива.

Она могла поклясться, что доктор слегка покраснел. В нем самом и в его поведении была какая-то тайна, которую ей предстояло разгадать. Чем скорее, тем лучше. Она не допускала и мысли, что доктор — или кто он там? — не имел на нее каких-то определенных видов. Но решила, что слишком спешить тоже не стоит. Довольно того, что пока лежит в теплой постели и, похоже, в ближайшие часы ей не грозит лоботомия.

— Я что-то не так сказала?

Доктор потер лоб ладонью.

— Давайте так, Аня. Отложим все щекотливые темы на потом. После того, что вы пережили, вам прежде всего необходим отдых. Согласны?

— Вам виднее, Иван Савельевич.

— Сейчас придет Татьяна Павловна, это моя медсестра, мой друг… Подумайте, что вам необходимо на первое время. Она составит список и все купит. Я имею в виду — одежду, туалетные принадлежности и прочее… Потом примите ванну и вместе позавтракаем. Как вам такой план?

Только в эту минуту Аня осознала, что на ней больничная пижама — и больше ничего.

— План хороший, — согласилась она. — А как же таблетки, уколы? Обычно нам давали много таблеток натощак.

Сабуров улыбнулся, продемонстрировав желтоватые редкие зубы, но явно свои.

— Выбросьте это из головы. Я же сказал, все кошмары позади.

— Так не бывает, — посмела возразить Аня. — Кошмары всегда впереди. И потом, уколы, таблетки — это же лечение, для нашей же пользы. Я благодарна врачам за их заботу. Боюсь только, денег не хватит, чтобы расплатиться.

Несколько мгновений доктор изучал ее с таким выражением, как ботаник изучает ожившее растение, но в его взгляде не было угрозы. Больше того, он смотрел на нее с состраданием. Что-то тут было не так. Что-то не укладывалось в схему отношений жертвы и палача.

— Прикидываться дурочкой тоже необязательно, — сказал он.

— Вы не считаете меня сумасшедшей?

— С какой стати? Вы абсолютно здоровы.

— Спасибо, доктор. Даже если лукавите, все равно спасибо.

Сабуров ободряюще прикоснулся к ее плечу, поклонился и вышел. Не успела за ним затвориться дверь, как в комнате появилась пышногрудая, темноглазая женщина в белом халате. Белый халат насторожил Аню, но ненадолго. От женщины веяло такой милой, подзабытой естественностью и добротой, как от утренней реки или дачной клумбы. К тому же, когда они познакомились, Аня быстро признала в ней такую же сумасбродку, какой когда-то была сама. Через пять минут она уже была посвящена в короткую, печальную историю: любимый муж в тюрьме по навету и многолетнее, изнуряющее ожидание весточки от суженого.

— Я храню верность моему Остапушке, — с искренностью маньячки сообщила Татьяна Павловна, — но вы знаете, Анечка, как это трудно, когда вокруг столько мужиков и каждый норовит залезть под юбку…

— Еще бы не знать! — с не меньшей искренностью подтвердила Аня. — А вот этот профессор, он же ваш начальник, да?

— Иван Савелич — святой человек.

— Это ясно… Ему вы тоже отказываете?

Татьяна Павловна потупилась.

— С ним совсем другое. Это не в счет. Вы же понимаете.

— Конечно, понимаю… Но он правда доктор? И это его собственная квартира?

Татьяна Павловна не уловила тайного смысла вопроса.

— Чья же еще?.. А, вы, наверное… У него была жена, но давно умерла. Он самый лучший доктор в Москве.

— И что он сказал про меня?

— Про вас? — В черных глазах вспыхнули озорные искры. — Ничего не сказал. Разве трудно догадаться?

— О чем, Татьяна Павловна?

— Не мне судить. — Медсестра с трудом изобразила хмурость. — Он так долго жил бобылем… Уж я вижу, вы точно никакая ему не племянница.

В просторной ванной Аня провела больше часа. Выпарила и выскребла каждый мосолок. С любопытством, будто заново народилась, разглядывала себя в настенном зеркале. Все вроде на месте и по-старому, но как бы не она. Грудь не ее, живот, бедра, волосы и, главное, глаза. Потухшие, как у покойницы, без блеска и настроения. Жизнь, конечно, прожита, и Аня не стремилась начинать новую. Зачем? Все повторится то же самое. Мир-то не изменится вокруг.

Список вещей составили, и, пока она принимала ванную, Татьяна Павловна сходила в магазин. Купила, разумеется, не все, а лишь то, без чего нельзя обойтись. Смену белья, пару юбок, несколько кофточек разного фасона, вельветовые брюки, туфли и босоножки, а также кое-что из косметики и дамскую кожаную сумочку, какую Аня просила. Примерку делали в спальне, и все, кроме туфель, оказалось впору.

За этим чисто женским делом подружились окончательно. Татьяне Павловне, видно, давно не доводилось ни с кем поговорить по душам, к Ане она сразу прониклась доверием и болтала без умолку. Причем постоянно сбивалась на одну тему, как любая шиза. Оказывается, чтобы сохранить верность незабвенному Остапушке, ей пришлось немало покрутиться. И полы мыла, и милостыню клянчила, и девушкой по вызову бегала, и на панели ишачила. Но все по необходимости, а не корысти ради.

— Все для него, понимаешь, Анечка? Безо всякого удовольствия. На какие шиши, интересно знать, посылала бы передачи и подмазывала окаянных тюремщиков?.. Благодетель мой, Иван Савелич, слава Исусу, вытащил из клоаки. Теперь-то хорошо, теперь-то я Остапушку непременно дождусь… Запомни, Анечка, профессор — святой человек. Не отказывай ему ни в чем. Даже сама навстречу шаги делай. Он бывает застенчивый, как мальчик, попросить стесняется.

— Набиваться тоже не хотелось бы, — сомневалась Аня.

— Правильно. Ты не набивайся. Намекни осторожненько, без нажима. Грудками покачай, вон они у тебя какие кругленькие. А как же! Надобно об его годах помнить. Раскочегарить не так просто… Ничего, что я так с тобой напрямки?

— Как же иначе! Мы же с тобой, Танечка, сестры по несчастью.

— Тоже муж в тюрьме? — поразилась хохлушка.

— Хуже. Я сама оттуда.

— Ох! — Татьяна Павловна обронила на пол туфлю, которую примеривала уже десять минут. Ничего не получалось. У Ани — тридцать шестой размер, у нее — тридцать девятый, а туфли попались где-то посередине. Теперь ведь размеры обычно ставили наугад, а на глазок не всегда попадешь в точку. — Анюта, дорогая, как же так?! За что?

— По ложному обвинению, как и твоего Остапа. Придумали, будто я кого-то убила.

— Убила? Вот заразы! — Татьяна Павловна расстроилась до слез. — Да я не удивляюсь. Совести совсем не осталось у людей. И долго сидела?

— В тюрьме недолго. Потом в психушку перевели. Хотели до смерти залечить, но тут Иван Савельевич подоспел.

Татьяна Павловна оглянулась на дверь, понизила голос:

— Он сегодня весь прием отменил. Убытку нажил, с одним важным клиентом вовсе разругался. Все из-за тебя, сестричка. Примечай.

— Ой! — вырвалось у Ани.

Одетую в новую серую юбку и скромную голубую блузку, причесанную и умытую, но без всякой косметики, Татьяна Павловна через огромную гостиную, уставленную финской мебелью, проводила ее на кухню, где был готов то ли завтрак, то ли обед.

— Садись вот тут, — указала на стул под часами. — Теперь будет твое место. А вот тут Иван Савелич. Не перепутай. Он не любит, когда его стул занимают.

Каждый жест и гримаска Татьяны Павловны были наполнены глубоким, понятным Ане значением. У нее стало спокойно на душе, как давно не бывало. Через минуту, словно прятался поблизости, к ним присоединился профессор. В темно-синем китайском халате, с беззаботной улыбкой на лице. И вроде бы помолодевший с тех пор, как видела его утром. Аня сразу сказала ему об этом. И видно, задела какую-то струну. Опять легкая краска проступила на впалых щеках.

— Сам не пойму, что происходит, — прогудел смущенно. — В зеркале себя не узнаю. Просто какой-то таинственный прилив сил. За неделю три кило прибавил. Зарядку начал делать, а главное, башка не болит и зрение улучшилось. С чего бы это? Может, перед смертью, а, Танюша?

— Типун вам на язык, Иван Савелич, — не приняла шутки медсестра. — Я бы сказала, отчего мужики молодеют, да боюсь не угодить.

— Да уж, лучше не говори. — Сабуров повернулся к Ане. — Вижу, подружились с нашей Танечкой?

Аня ответила серьезно:

— Татьяна Павловна много страдала и такая же одинокая, как я. Наверное, у нас родственные души. Верно, Таня?

— Роднее не бывает.

— Значит, про Остапушку успела рассказать, — догадался профессор.

На завтрак ели овсянку с медом, свежие деревенские яйца с оранжевыми желтками, ноздреватый творог с вишнями, горячие оладьи, бутерброды с осетриной, приготовленные Татьяной Павловной заранее. Еще на столе стояла ваза со спелыми персиками и бутылочка золотистого ликера. Профессор и Аня пили крепкий чай, красный от шиповника, а Татьяна Павловна, как городская барышня, заварила себе кофе.

Иван Савельевич прочитал короткую лекцию о пользе овсянки, способствующей выведению шлаков из организма, а также улучшающей обмен, и Аня слушала его с интересом, поймав себя на том, что ей совсем неважно, что будет с ней после завтрака, а тем более через несколько часов. Овсянка с молоком или на воде — вот, оказывается, мера всех вещей. Приятная истома, подобная сновидению, окутала ее сознание. Зато Татьяна Павловна, точно бес толкал ее в плечо, возражала профессору по любому поводу, а про овсянку вообще отозвалась пренебрежительно.

— Лошади тоже любят овес, — обронила с вызовом.

— Ну так что же, — отозвался профессор, улыбнувшись Ане. — Животные ближе к природе, чем человек. В смысле питания у них многому можно поучиться. Кстати, вся теория Шелтона построена на такого рода наблюдениях.

— Все такие теории, — напыжилась Татьяна Павловна, — придумали для утешения бедных людей. Дескать, жрите поменьше хорошей еды, жуйте траву и коренья, а лучше голодайте — и будете здоровеньки. Всем, кто так говорит, дать бы в руки по лопате или по отбойному молотку… Тогда бы я на них посмотрела, с их травоядными теориями.

— Татьяна Павловна очень умная женщина, — с уважением заметил профессор, по-прежнему глядя только на Аню. — Но в данном случае ошибается. Классовое чутье сбивает ее с толку. Диетологией как раз увлекаются вполне обеспеченные люди. И правильно делают. Желудок, живот — от слова «жизнь». Уверяю, милые дамы, состояние прямой кишки напрямую связано с долголетием.

— Ага, — пробурчала Татьяна Павловна. — Я вчера видела по телику, какой-то прием показывали. Шесть служек приволокли на подносе зажаренного кабана. И никто овсянки не попросил. Наверное, одна беднота там собралась… А в тюрьме кормят на шестьдесят копеек в день. Вот Анна не даст соврать.

— Я не помню, — призналась Аня. — Мне было не до еды.

После завтрака Иван Савельевич повел ее на прогулку. Точнее посадил в старенькую красную «Шкоду» и вывез в Нескучный сад. Погода стояла августовская, с нежарким солнцем, с летающими в воздухе пауками. В машине они почти не разговаривали. Аня с любопытством разглядывала из окна улицы, прохожих, потоки машин… Ощущала себя так, будто вернулась из дальнего путешествия. Все радовало глаз и немного пугало. Вокруг струилась, сверкала, шумела прежняя, легко узнаваемая жизнь, но Аня не знала, сможет ли вписаться в нее заново, и даже не чувствовала, хочет ли этого.

Поглядывала на пожилого мужчину за баранкой, то и дело чертыхавшегося себе под нос, с трудом справлявшегося с управлением, и думала, кто он на самом деле? Чего хочет от нее? Если просто возжелал ее как женщину, то это еще полбеды… А если… Если все это лишь подстроено тем же неутомимым преследователем, который так властно и неизвестно зачем исковеркал ее судьбу?

На языке вертелось множество вопросов, но она не задала ни одного. Куда спешить? Пока все хорошо, она свободна, накормлена, помыта — и едет на прогулку в парк. И все-таки в начале Ленинского проспекта, когда застряли в небольшой пробке, не удержалась:

— Иван Савельевич?

— Да, Анечка?

— Может быть, заедем ко мне домой? Здесь недалеко, на Дмитрия Ульянова… Там мои вещи, одежда, ну и все такое.

На хитрый вопрос получила ответ, который уколол ее сердце, как шилом.

— К сожалению, Анечка, я не уверен, есть ли у тебя сейчас дом.

Вот правда, подумала она. У нее ничего больше нет. Ни дома, ни родителей, ни работы — ничего. И эта свобода, вдруг приобретенная, всего лишь очередная шизофреническая видимость. Бессознательно она тихонько всхлипнула, как плачет ребенок, получивший пинка от прохожего.

В Нескучном саду в этот час было совсем мало народа. Они немного погуляли по желтым песчаным аллеям, поглазели, как на корте две-три пожилые пары с азартом гоняют мячи, посидели у фонтана возле полуразрушенной двухэтажной постройки девятнадцатого века, потом пришли через железные ворота в парк и уселись на лавочке в тени дикого каштана. Перед этим Иван Савельевич купил с лотка два стаканчика мороженого и отдельно для Ани пачку сигарет и зажигалку.

С этим парком у нее были связаны и плохие, и хорошие воспоминания. Здесь три года назад ее изнасиловали среди бела дня целой компанией молодые наркоманы. Зато в детстве, когда ей было лет восемь, папочка привез ее сюда и впервые в жизни она прокатилась на «чертовом» колесе. Увидела город с высоты птичьего полета. Сейчас она не взялась бы определить, какое из впечатлений было острее и мучительнее.

Сабуров бросил остатки вафельного стаканчика в урну и аккуратно вытер ладони большим носовым платком. Свой стаканчик Аня сжевала целиком, тоже как в детстве.

— Если не возражаете, — произнес профессор мягким тоном, — поговорим немного о вас.

— Как я могу возражать? — Аня напряглась, не ожидая ничего хорошего от такого начала.

— Как вы себя чувствуете? Не слишком устали?

— Ничуть не устала. Я чувствую себя хорошо.

— Голова не кружится?

— Нет.

— Препараты, которыми вас кололи, некоторое время будут давать о себе знать. Но это не страшно. Постарайтесь не обращать внимания.

— Понимаю, спасибо.

— Думаю, хороший санаторий вам не повредит. На месяц-другой. Где-нибудь в Подмосковье. Но это чуть попозже. Сначала надо понаблюдать, сделать анализы, пройти полное обследование. Хлопотно, конечно, но надо.

— Да, разумеется.

— Не вижу энтузиазма. Аня, вы должны взять себя в руки. Жизнь, как ни странно, продолжается. У вас еще все впереди. Главное, преодолеть апатию. В этом вы должны мне помочь. Скажите, что вас сейчас, именно в эту минуту, больше всего беспокоит?

— Ничего не беспокоит, — улыбнулась Аня. — Они же все равно меня убьют.

— Кто убьет?

— Как кто? Те, кто взялись за нас с Олегом. Они не остановятся. Да я и не ропщу. Попала в мясорубку, значит, сама виновата. Никто не неволил гоняться за длинным рублем. Знаете, единственное, о чем жалею? — Метнула на профессора быстрый взгляд из-под темных ресниц. — У нас в доме когда-то жил рыжий кот Антон. Необыкновенное существо, умное, ласковое, преданное. И как же он громко мурлыкал у меня на коленях… Никогда больше не придется приласкать мурлыкающего кота, это действительно обидно. А все остальное — тьфу! Не стоит сожалений.

— Прекрати, — угрюмо бросил Сабуров, внезапно перейдя на «ты». — Мелешь вздор. Никому ты не нужна, чтобы тебя убивать. Еще раз повторю, все кончилось. Не хотел говорить, но скажу. Может, тебе будет спокойнее. Фирма «Токсинор» теперь принадлежит американцам, и я, как ни чудно, ее новый директор. Одним из условий было, чтобы тебя оставили в покое. Никому ты больше не мешаешь. Следствие окончено, забудь.

— А что с Олегом? Он тоже больше никому не мешает? — Аня спросила без особого любопытства, так уж, для поддержания темы.

— Стрепетов — тем более.

— Почему тем более?

— Он умер на допросе. Сердечный приступ.

— Вот видите, — с удовлетворением заметила Аня. — Бедный мальчик!.. Столько хитрил, изворачивался — и такой ужасный конец… Придавили, как мышонка. Дорогой Иван Савельевич, не надо лукавить. Или вы чего-то сами не понимаете. Ведь дело не во мне и не в Олеге. Дело в принципе. У россиянского бизнеса свои законы. Конкурентов положено мочить. Не нами заведено.

— Не думай о себе слишком высоко. Какой ты конкурент?

— Естественно, никакой не конкурент. Я просто лишняя. Запятая в чужом тексте, которую лучше стереть… Иначе вся работа выглядит неряшливой.

Она по-прежнему не могла понять, чего от нее ждет новый покровитель, который сначала был профессором, а теперь оказался директором «Токсинора». Жизнь убедила ее в том, что чистого бескорыстия в природе не существует. Всякая услуга имеет свою тайную или явную мотивацию. За так называемую бескорыстную помощь приходится платить дороже всего — деньгами, телом, дружбой, предательством, любовью, и иногда проценты набегают такие, что душу продашь дьяволу, лишь бы расквитаться. Но сейчас, в своем заторможенном состоянии, она не испытывала сильных эмоций и этот вопрос, как и Все другие, волновал ее только теоретически.

Сабуров смотрел на нее, прикрываясь ладонью от солнца, потом своим платком вытер ее губы, запачканные мороженым.

— Извините, — смутилась Аня.

Она почти засыпала, и это тоже было маленьким чудом. Надо же, можно подремать на солнышке, пронизывающем листву… Разве могла она об этом мечтать еще день назад?

— Ничего, — будто сам себе сказал профессор. — На первый раз достаточно. Все образуется, и справедливость себя обязательно окажет, как говаривал один матрос. Вы, Анечка, еще слишком слабы, чтобы рассуждать здраво.

— Какой матрос? — сквозь сон спросила Аня.

— У писателя Станюкевича. Обычный русский матрос. Сколько его ни били, ни ломали, все свое талдычил: правда, дескать, восторжествует.

— Восторжествовала?

— Нет. В конкретном случае нет. Но если брать вопрос шире, доводить до обобщения… Поразительная национальная черта, эта, в сущности, слепая вера русского человека в непогрешимость разумного, справедливого устройства мира. Об нее, если отбросить частности, как раз и споткнулся нынешний режим, выдающий себя за либеральный. Десяток лет пытаются втолковать мужику, что доллар превыше всего, а ему и невдомек. По-прежнему цепляется за свои старинные цацки, хоть кол на голове теши.

— Матрос утонул, да, Иван Савельевич?

— Можно сказать и так… Поехали домой, Анечка. Совсем ты, гляжу, разнюнилась.

Аня послушно поднялась, уцепилась за его локоть. Сабуров сурово насупился. Впервые после долгого безвременья женские прикосновения вызывали у него такие чувства: защитить, прикрыть, приласкать. Эх, думал растроганно, сбросить бы годков тридцать, сорок…

Неподалеку от выхода из сада, возле теннисного корта их поджидали двое молодых людей преступного вида. Оба одетые как для уборочной страды: в кожаных телогрейках, в шерстяных шапочках, в широких сатиновых штанах… Глаза тусклые, как у кабанов. Сабуров намерился их обойти, но Аня, хотя была в полусне, сразу сообразила, что ждут именно их. Встрепенулась, пошла ровнее. Молодые люди перегородили им путь, как два раскачивающихся столба.

— Что, старинушка? — спросил один, сцедив окурок с губы. — Не слишком ли молодую телочку снял? Отдай лучше нам.

Сабуров оглянулся по сторонам: те же пожилые пары на корте, слева, за забором из рабицы, несколько человек гоняют в пинг-понг, на дороге они одни. Никто на них не смотрит.

— Вам чего, ребятишки? Приключений ищите?

Парни заржали добродушно.

— Ага, приключений… — согласился громила. — Потрахаться охота. Скоко хочешь за свою мочалку? Ста рублей хватит?

— Я же вам говорила, — упавшим тоном пролепетала Аня. — Они не отступят.

Сабуров не поверил. Подгулявшие с утра задиры — досадное совпадение, не более того. Он попросил:

— Ребятки, не шалите. Дайте пройти.

— Слышь, Петух, — сказал один другому с удивлением, — старому пердуну ста рублей мало.

— Наглый он, — ответил тот. — Придется поучить. Отойди-ка, братан, разомнусь маленько.

Разминка заключалась в том, что парень развернулся на одной ноге, а второй, обутой в кроссовку, нанес Ане два удара: первый в живот, второй в голову. Девушка повалилась на песок, как подрубленная. Сабуров кинулся на обидчиков, но тут же обнаружил себя стоящим на коленях. Попытался вдохнуть или выдохнуть, но в горле заклинило и перед глазами вспыхнула алая, дробящаяся пленка. Озорные лица парней просачивались сквозь нее смутно.

Оба еще для порядка лениво попинали лежащую без сознания Аню и собрались уходить. На прощание тот, кто руководил экзекуцией, наклонился к Сабурову:

— Не ходи больше в наш садик, дед. И телку за собой не таскай. Пожалей свои седины. Понял?

Сабуров уже обрел дар речи, хотя встать с колен не мог.

— Кто вас послал?

— Думай сам, дед, пока мозги не вышибли. Первое предупреждение. Второе будет последним.

Сабуров поймал тусклый, расплывчатый взгляд негодяя, вобрал его в себя. Из мозга в мозг послал уведомление.

— Жаль мне тебя, сопляк. Не доживешь до утра.

Парня качнуло, и он отступил на шаг.

— Ты чего, Ганя? — удивился напарник. — Заткнуть ему ротину?

— Заткни, — кивнул Ганя, белый как мел.

Лежа на спине, Сабуров проследил, как они уходили, статные, рослые, удалые. Ни один не оглянулся. Он переполз поближе к Ане по теплому асфальту. Подул ей в нос. Поднял кофточку, ощупал живот. Сразу трудно определить, какие новые повреждения прибавились к прежним.

Мимо них женщина протащила упирающегося, хнычущего малыша, объясняя на ходу, что «дедушка и тетенька пьяные».

У Сабурова было горько на душе. Судьба еще разок врезала по затылку, в буквальном и фигуральном смысле. Он не знал, как сообразоваться с чувством, которое испытывал к женщине, распластанной рядом. Спасти ее, конечно, можно, но строить долгосрочные планы, связанные с ней, по меньшей мере, нелепо. Его тропка вот-вот оборвется, а ее… Но, с другой стороны, он молодел день ото дня, ведь что-нибудь это значит?

Наконец Аня очнулась, приоткрылись сонные глаза — полыхнули синие огни. Словно ничего не случилось, продолжила разговор:

— Я же говорила, а вы сомневались. Они ни за что не отстанут.

— Ерунда. Ты говорила, убьют, а сама живая.

— Не сразу. Им нравится процесс. Они делают это медленно.

— Смакуют, значит?

— Да, смакуют. Это же выродки.

— Встать сможешь?

— А вы?

— Не лежать же здесь до ночи. Давай потихоньку подыматься.

В машине, когда уже тронулись с места, Аня сказала:

— Иван Савельевич, миленький, зачем вам со мной вместе погибать? Отвезите обратно в психушку — и дело с концом. Меня с удовольствием примут.

— Заткнись, пожалуйста, — беззлобно попросил Сабуров. Побои их породнили.

ГЛАВА 6

На вилле в Петрово-Дальнем у Ильи Борисовича много челяди, одних поваров трое, но из всех выделялась красотка Галя, несравненная Галина Андреевна, цыганка и прелюбодейка. На службе у Трихополова она сделала большую карьеру. Года три назад, оказавшись по случаю в ресторане «Загородная изба», где, помимо всего прочего, услаждали гостей кочующие цыгане из театра «Ромэн», Трихополов по пьяному капризу забрал ее с собой — и вот поди ж ты, как шальная ночка затянулась!.. Чем взяла пышнотелая чаровница, трудно сказать, но не только несравненным любовным умением, хотя и это немаловажно, что скрывать… Окунулся в чужую, горячую кровь, как в живой источник. У самого искушенного мужчины лишь изредка бывают такие встречи, когда он смело может сказать: это мое, только мне предназначенное. Он теперь понимал россиянских аристократов, которых издавна, как магнитом, тянуло в табор. Бывало, вернется на виллу к ночи, как выжатый лимон, только бы до подушки добраться, а увидит белозубую, оторопелую улыбку, изопьет чарку хмельного пойла с подмешанной, одной ей ведомой травкой — и час, два, три, а то до самого утра, бултыхается, беспамятный, счастливый, в ее ненасытной утробе. С ней единственной забывал, как его зовут и сколько лет отстукало на будильнике вечности.

Но больше всего притягивал и восхищал ее дар заглядывать в чужие души, как в открытый кошелек. Ни в Бога, ни в черта не верил Трихополов, а советам и наставлениям беспутной, первобытной цыганки внимал, как прокурорскому надзору, и ни разу об этом не пожалел. В ее ведовстве было что-то такое, что выше всякого греха и чище студеной воды из родника. Он тешился своей находкой, как медиум забавляется открывшимся на лбу третьим глазом.

Через год назначил Галину Андреевну домоправительницей обширного поместья, а чуть позже поднял ее статус до должности официального советника и положил твердое жалованье, которое (по ее желанию) поступало на счет в один из банков в Женеве. За два года у нее накопилась внушительная сумма, около двухсот тысяч в долларах; но чего Галина Андреевна не могла знать при всем своем ведьмачестве, так это того, что капиталец оговорен некими хитрыми условиями и натурально добраться до него мог только сам Илья Борисович. Мелкую пакость с деньгами, в общем ему несвойственную, Илья Борисович подстроил не по вредности характера, а исключительно повинуясь смутному чувству, что с цыганкой иначе нельзя.

В тот вечер приехал на виллу с двумя подельщиками: импозантным банкиром Григорием из офшорной зоны Пятиречья и душкой Мостовым, недавно возглавившим корпорацию «Антей», которая в кратчайшие сроки подмяла под себя сверхприбыльный россиянский бизнес по поставкам человеческого сырца в цивилизованные страны. В отличие от Григория, банкира уже в пятом колене, душка Мостовой был человеком без роду без племени, неизвестной национальности и, как поговаривали, даже сомнительного пола. В Москве он появился лет пять назад, какое-то время подвизался в Министерстве финансов на десятых ролях, вероятно, налаживая необходимые контакты, но с возникновением «Антея» моментально, как вспыхнувшая новая звезда, вписался в дружную семью олигархов, при этом никого особенно не потеснив. Ниша, которую он занял, будто только и ждала варяга с решительным характером и железной хваткой. Какое-то время по гостиным высшего света бродил подозрительный шепоток: дескать, не засланный ли казачок? не представитель ли тех органов, откуда извлекли и нынешнего президента? не хлебнуть бы с ним лиха? — но так же быстро утих, как возник. Период первоначального накопления капитала достиг высшей фазы, страна лежала раздетая, но еще не разутая, лишний рот никого не смущал, зато появление в полку бизнесменов хваткого новобранца было само по себе хорошим знаком. Кристаллизация такой мощной и хищной фигуры, как Мостовой, свидетельствовала о том, что процесс демократизации продолжается, следовательно, всякие попытки красного реванша по-прежнему обречены на провал. Впрочем, таких попыток в реальности давно не было, ими по инерции пугали обывателя, между тем драка за власть и капитал, естественно, не прекращающаяся ни на минуту, постепенно и необратимо превратилась в уютный, домашний междусобойчик.

Трихополов рассчитывал скоротать вечерок в кругу единомышленников, в непринужденной обстановке, заодно прощупав таинственного Мостового на предмет взаимовыгодного партнерства, но едва прибыли на виллу, почувствовал, что его намерения под угрозой. Галина Андреевна вопреки правилам не вышла встречать гостей, что уже предвещало неприятности. Перепады ее настроения всегда были непредсказуемы, нередко она впадала в такое состояние, которое можно определить как полный улет. Причем улетала без помощи наркоты или спиртного, лишь следуя смутным импульсам своей ведьминой сущности. Об этих днях Трихополов вспоминал с содроганием. В последний раз, когда она закатила ему чудовищную сцену ревности на всю ночь, он был близок к тому, чтобы заколоть ее ритуальным турецким кинжалом, и не сделал этого только по причине физического сбоя: не смог догнать невменяемую вакханку в ночном саду.

Оставив гостей на попечение слуг, которые проводили их в отведенные покои, он прошел на половину Галины Андреевны, без стука вошел в спальню и сразу увидел, что его опасения не напрасны.

Прекрасная цыганка, обмотав голое туловище какими-то пестрыми лентами, возлежала поперек кровати, оледенело уставясь в потолок с тем выражением, какое бывает на лице глубоко верующего человека, которому померещился глас Божьего суда. Спальня была в таком беспорядке, будто по ней только что прошелся московский ОМОН. Зато на полу, на лиловом ковре был установлен массивный бронзовый подсвечник — тренога с толстыми свечами, из которых вместо пламени струились к потолку змейки черного дыма. Этот подсвечник, как знал Трихополов, ведьма использовала в тех случаях, когда собиралась на шабаш.

Усевшись в кресло, переборов первый приступ гнева, Трихополов мирно поинтересовался:

— Что же это значит, дорогая? Ведь мы, кажется, договаривались?

Чаровница медленно к нему обернулась.

— Ах, это ты, Микки? Приятный сюрприз. Я-то думала, тебя уже зарыли.

— Куда зарыли?

— Лучше не спрашивай. Правда слишком ужасна, чтобы произносить ее вслух.

Трихополов нагнулся и, натужась, попытался задуть свечки. В нарушение всех законов физики черные струйки с шипением устремились к его глазам. Замахав руками, он выскочил из кресла, заорал:

— Прекрати свои дьявольские штучки, мадам! Прекрати немедленно!

— О чем ты? Ах это… — колдунья метнула в его сторону одну из пестрых лент, и струйки дыма выпрямились, мало того, обратились в ласковые, желтые столбики пламени.

Трихополов распорядился:

— Галя, даю ровно десять минут. Оденься, приведи себя в порядок и выйди к гостям. Иначе пеняй на себя. Ты мой характер знаешь. Я человек покладистый, но всему есть предел.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Повторяю, у нас гости. Хочу, чтобы все было прилично. Это входит в твои обязанности. Жаль, что приходится напоминать.

— Гости? — В удивлении цыганка свесилась с кровати, отчего ее груди, будто два золотых шара с коричневыми затычками, выскользнули из прорезей между лентами. — Ах да, извини. Один прямиком из преисподней, а второй скоро там будет. Ублажить их нетрудно, только дай мертвечинки пососать.

— Ты же их не видела.

— Зачем их видеть? От них смердит, как от рогатых. Ты стал неразборчив в знакомствах, любимый. Хотя это уже неважно.

Трихополов чувствовал, что сокровеннейшая из цыганок втягивает его в какую-то интригу, вероятно, собирается ошарашить одним из своих ужасных прозрений, которые, увы, большей частью сбывались, но решил проявить твердость.

— Десять минут, — повторил с угрозой, повернулся и покинул спальню.

А перед глазами все еще стояли, прыгали золотые шары, наполненные бешеной страстью. Удивительно, какую власть взяла над ним эта женщина!.. Прежде такого с ним не бывало. Любовь не занимала в его жизни большого места. В прошлом у него было три жены: две перед ним провинились, и пришлось их безвременно похоронить, а третью, проказницу Кларетту, с легким сердцем отпустил на волю. Как-то ему довелось познакомиться с книгой знаменитого венского психиатра, и он с удовлетворением узнал, что первопричиной всех преступлений, как, впрочем, и великих деяний, является так или иначе проявленная сексуальность. Что ж, вероятно, это справедливо по отношению к большинству мужчин, но он сам выпадал из этого списка. Он часто сталкивался с тем, какое большое значение придают взаимоотношениям полов даже самые дельные, умные люди, и это его изумляло. В сущности, слепо подчиняясь первобытному инстинкту продолжения рода, они добровольно уравнивали себя в животными. Но если это так, чего же тогда стоят все рассуждения о высших материях, о торжестве духа над плотью?..

— Други мои! — Провозглашая первый тост, Трихополов еще находился под впечатлением собственных мыслей, голос его звучал торжественно. — Признаюсь, рад видеть именно вас в своем доме. Редко удается вот так запросто, по-домашнему, посидеть с близкими по духу людьми. Надо чаще встречаться, да все не выходит. Путь, который мы избрали, не усеян розами, как полагают непосвященные. Он чреват и опасен. Но иного нам не дано. Слишком большая ответственность легла на плечи тех, кто занят переустройством этой страны, заселенной — что уж скрывать — полудикими племенами. Тем более ценно для меня, надеюсь, и для вас тоже вот такое редкое, сердечное общение. В неустанных трудах и заботах мы порой забываем, что значит чувство локтя, чувство святого товарищества. Великий поэт не случайно пропел: возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Как верно сказано: чтоб не пропасть! Надеюсь, вы простите излишнюю сентиментальность. За беззаветных тружеников капитала, други мои! За удачу, которая, чувствую, в скором времени нам очень понадобится…

Над столом сомкнулись три позолоченных кубка, наполненных благословенным вином Алазанской долины. Мостовой сказал:

— У меня алаверды.

— Слушаем, брат, — поощрительно улыбнулся Трихополов, гадая про себя, почему до сих пор не явилась бедовая цыганка. Неужто затеяла прямой бунт?

— Я в Москве человек новый, все знают. Откуда приехал, про это молчок. Однако тамошняя публика про тебя наслышана, Илья Борисыч. Без булды скажу, уважают. Воздают по заслугам, а это народец тертый, суровый. И про тебя, Григорий Наумович, добрая слава идет аж до самых до окраин. Своего не упустишь, верно, но за копейку не удушишься. В бизнесе прохиндеев хватает, иногда не отличишь порядочного человека от сявки, но вы обои наособинку. Кто на вас хвост подымет, тому первый уши оторву. Вот вам моя порука. Короче. За честь принимаю, что сижу с такими людями за одним столом. За вас, господа! За нашу общую счастливую долю.

Не успели закусить, как подоспела Галина Андреевна. Появление было триумфальным и блистательным. На ней был таборный наряд, в котором она выходила на сцену в роли Кармен в одноименном цыганском мюзикле: множество шелковых сверкающих всеми цветами радуги юбок, монисты, бусы, ожерелья и прочая дребедень, на голове золотая корона, а вместо лица — два смоляных костра глаз и огромная алая рана рта. В руках гитара с подсветкой, в ушах серьги из литого золота.

— Добрый вечер, господа! А вот и я. Какую музыку угодно заказать?

Опешившие гости сдвинулись теснее, душка Мостовой зацокал языком, в восхищении изрек:

— Мать твою за ногу! Галка Жемчужная собственной персоной. Я-то думал, сплетню пустили.

— Ты ее знаешь, Мостовой? — спросил Микки.

— Как не знать? Наведывалась с театром в зону. Ух, дали шороху. Помнишь, Галя?

— Фильтруй базар, барин, — просипела артистка. — Отродясь в зоне не бывала.

— Как не бывала, — возразил Мостовой. — А шефский концерт на Рождество? Гадала же мне. Или забыла? — обернулся к Трихополову: — Веришь ли, Борисыч, штуку стянула из кармана, глазом не моргнул. Чистый гипноз. Умеют, стервы!

— И что нагадала? — поинтересовался хозяин.

— Ничего особенного, — смутился Мостовой. — Пустяки всякие.

Галина Андреевна, отодвинув стул подальше, уселась на него, как на мужика, широко разведя ноги, воткнула гитару в пол. Просверлила Мостового черными лучами.

— Начал, так договаривай, пес. Обещала, что будешь мертвечину жрать, вот и жрешь который год. Скоро вовсе подавишься.

Мостовой захлопал глазами, но к нему на помощь неожиданно пришел банкир Григорий.

— Меня вы тоже, разумеется, помните, дражайшая Галина Андреевна?

— Помню, Гриша, помню… Ты уже давно труп.

Банкир меленько захихикал.

— Понимаю. Аллегория. Тонко подмечено. Иногда я думаю, назвать нас всех трупами будет даже чересчур сильно. В смысле отношения к вечности мы вообще никто. Абсолютная пустота. Как в книжке у Пелевина.

Мостовой опамятовался от нанесенного оскорбления, обратился к хозяину.

— Борисыч, я ведь не за тем приехал, чтобы дразнили. Унял бы маленько свою бабенку.

— Не бери в голову, дружище. Галина Андреевна изволит дурака валять. Что касается мертвечины, полагаю, она твой бизнес имеет в виду. Тут обижаться нечего. Он действительно того… пованивает чуток. Ну и какая беда? Деньги есть деньги, хоть их из говна гони. Они же не пахнут.

Из-под стола погрозил кулаком цыганке, ссориться прилюдно ему не хотелось. К тому же, когда Галка была не в духе и свирепствовала, она особенно его возбуждала. Сделал знак показавшемуся в дверях гостиной повару Ираклию, чтобы подавали горячее. Потянулся за шампанеей. Разлил по бокалам.

— Не журитесь, други мои. Выпьем за прекрасных дам. Придвигайся, Галя. Не строй из себя весталку. Всему свое время.

— Вот именно, — подтвердил Мостовой, внезапно побагровев. — Выходит, Борисыч, что же получается? У вас у всех бизнес благородный, а мой воняет? Так надо понимать твои слова?

Вмешался Григорий, как всегда галантный:

— Перестань, Мостовой! Шуток, что ли, не понимаешь? Галина Андреевна, вы, значит, на театре больше не играете? Ах какая невосполнимая потеря для искусства!

— Шутка? — переспросил Мостовой, набычась и окончательно забыв, где находится. — Да за такие шутки можно пасть порвать… Нет, пусть Борисыч объяснит реально. Как он разделяет? Кто первый сорт, а кто — в дерьме? Ведь я, кажется, никому пузо не резал. И родную дочь на иглу не сажал.

От ужасного намека Трихополов побледнел. Вспыхнули грешные очи. Пробормотав: «Посади свинью за стол…» — он хлопнул в ладоши. Будто из-под земли в гостиной возникли двое янычар супостатного вида, по взгляду хозяина сориентировались, подхватили на руки кресло с Мостовым и чуть ли не бегом понесли к дверям.

Вдогонку Трихополов крикнул:

— Не до смерти, ребятки! По третьей категории.

Уже из-за двери донесся вой ошеломленного Мостового: «Попомни, Микки! Ужо тебе!» — прервавшийся странным хлопком, будто лопнула шина.

Оставшиеся за столом все трое прятали глаза. Досадный, неловкий инцидент. Первым нашелся банкир Григорий.

— Хам, — сказал взволнованно. — Совковая начинка так и прет. Извини, Илья, что сосватал, но, помнишь, я предупреждал.

— Все в порядке, Гришаня. Кстати, он мне понравился. Без двойного дна человек. Открытый. Культурки действительно маловато, но дело поправимое. Надо помнить, где он был и кем стал. Поездит по Европам, отшлифуется. Я сам виноват — зачем зверька дразнить попусту? И ты тоже хороша, голубушка!

— Уф! Жарко здесь невмоготу… — как ни в чем не бывало, Галина Андреевна обмахнулась веером, невесть откуда мелькнувшим в длинных пальцах, затем осушила бокал шампанского двумя глотками.

Банкир Григорий очарованно, жадно следил, как пробулькала пузыристая жидкость, словно ручеек в бездну. Восхищенно произнес:

— Великая потеря для всех нас, благодарных поклонников.

— Сколько с ним телохранителей? — спросил Трихополов.

— Штук шесть, — ответил банкир.

Илья Борисович по «мобильнику» связался с кем-то, распорядился:

— Оглы-джан, ты?.. Черный джип засек?.. Забери оттуда всех — и в подвал. Только интеллигентно, без кровопролития… Как сделаешь, доложи… Что значит «не получится»?.. Ну, если будут кочевряжиться, травани «черемухой» или еще как. Но без пальбы… Как считаешь, батыр, имею я право хоть один вечерок спокойно отдохнуть? Все, действуй… — повернулся к Григорию. — Скажу больше, коллега. Будущее России зависит от того, сумеем ли привлечь на свою сторону таких, как Мостовой. Впереди много грязной работы, кто-то должен ее делать. А мы с тобой за десять лет жирку поднакопили, размякли, облагородились. Привыкли почивать на лаврах. Лишний раз боимся ручки замарать. А ты погляди, какие рыла полезли в бизнес… Откуда только взялись?..

— Известно откуда, — буркнул Григорий. — Мы же их и вызвали, аки духов тьмы. Батюшку свалили с трона и решили, что со злом покончено. Ан нет. Гони его в дверь, оно лезет в окно. Не на наши ли кровные нынешний владыка в Кремль въехал?

Трихополов скривился, как от зубной боли. Скользкую тему в их кругах мусолили который месяц подряд, но так и не пришли к единому мнению. Вопрос о том, на чьей стороне вчерашний полковник ФСБ, висел в воздухе, словно стопудовая гиря, закрепленная на тонких тросиках. С кем вы, господин президент? С оголтелой россиянской чернью, обреченной на вымирание, или с прогрессивной элитой, семимильными шагами продвигающейся к цивилизованному Западу? По разумению Трихополова, заполошный полковник, успевший наломать столько дров, и сам того толком не знал. Скорее всего он просто укреплял тылы, сколачивал собственный эшелон обороны, в том числе из преданных ему лично олигархов. Другое дело, что попутно совершал ошибки, которые потом трудно будет исправить. Наезжал на всех без разбору, кто оказывался у него на дороге. И разумеется, давал чересчур щедрые авансы быдлу, чтобы расположить к себе так называемое общественное мнение. Тут тоже хорошо бы знать меру. Но главная беда, конечно, в том, что в жилах свежекоронованной особы текла порченая, плебейская кровь. Как и у его предшественника.

— Давай, Гриша, не углубляться. Въехал и въехал. Начнет сильно зарываться, укоротим. Сейчас не девяносто третий год.

В этот момент двое смазливых поварят в высоких куполообразных белых шляпах подали печеного гуся. Гусь, обложенный зеленью и жареной картошкой, покоился на большом железном противне и издавал утонченные ароматы, от которых голодный человек мог и прослезиться. Сопровождал гуся тучный благообразный повар Ираклий. Под его руководством поварята опустили блюдо на стол и начали артистично разделывать птицу, вывалив из распоротого жирного брюха густую массу яблок, слив и винограда. Галина Андреевна отложила гитару и придвинулась к столу Трихополов разлил по рюмке анисовой из хрустального графина. Вкусно поесть он любил. Еда не обманет, это не женщина.

Повар Ираклий застенчиво покашлял в кулачок.

— Ну, — благосклонно кивнул хозяин, — тебе слово, кудесник.

— Рецепт бабки Матрены, — важно сообщил повар. — Завещанный из Петровских времен. Приправа структурно входит в метафизический комплекс адыгов. Рекомендую запивать молодым алабашлы. Сейчас подадут.

Григорий, грея рюмку в руке, уважительно поинтересовался:

— Бабка Матрена — это что? Гипербола?

— Натуральная бабка, — ответил за повара Трихополов. — Сожительница его. Ей пятнадцати нету. Бабкой прозвал для конспирации. Помнишь обещание, Ираклий-свет?

— Помню, барин.

— Что за обещание? — не отставал любопытный Григорий.

— Рагу приготовить из бабки. На день Ивана Купалы. Верно, Ираклий?

— Не совсем так, барин. Но вроде того. Котлеток обязательно наверчу. С кизиловой подливкой — самое оно.

Галина Андреевна, не дожидаясь команды, опрокинула рюмку.

— Не всегда могу понять, — смутился Григорий, — когда ты шутишь, Микки, когда нет.

— Какие шутки, милый Ираклий приверженец секты Вуду. Много путешествовал. Бывал в Бомбее, в Турции, на Соломоновых островах. Его взгляды на мир отличаются от европейских, он ощущает себя человеком, пережившим апокалипсис. Правильно объясняю, Ираклий?

— Напрасно иронизируете, барин, — чуть обиженно отозвался повар. — Материя едина, и свежая плоть Матрены химически тождественна мясу этого гуся. А по изысканности вкуса намного превосходит.

— В чем же видишь иронию, дорогой друг?

— Праздник Купалы в июле. Как можно, говоря о будущем, иметь в виду вчерашний день? Разве только подразумевая временной парадокс?

— Ираклий чрезвычайно образован, — пояснил Трихополов. — Но это лишь одно из его достоинств. Причем самое несущественное.

Тем временем поварята разобрали гуся, и перед каждым из пирующих на фаянсовом блюде выросла аппетитная гора красноватого, с коричневой корочкой мяса, густо обложенного фруктовым желе. Галина Андреевна первая с характерным хрустом впилась зубами в гусиную мякоть. Мужчины, опрокинув по рюмке анисовой, присоединились к ней. Трапеза продолжалась в полном молчании, нарушаемом лишь сочным чавканьем.

Ираклий низко поклонился и пятясь покинул гостиную. Служки-негритята оттеснили поварят, поставив за спиной у гостей фарфоровые чаши с водой и плавающими лепестками роз. Трихополов, насыщаясь, не отрывал взгляда от беспутной подружки, которая дробила и обгладывала сладкие гусиные косточки с таким усердием, словно совершала ритуальный обряд. В который раз поражался ее умению придавать самым обыденным действиям мистический оттенок. Наконец отставил тарелку, сполоснул пальцы в подставленной чаше и, откинувшись на спинку стула, с удовольствием закурил.

— Галочка, животик не лопнет?

Цыганка плотоядно облизнулась, смешивая помаду с гусиным жиром, отчего у Трихополова стрельнуло в паху.

— Что вам угодно?

— Ничего не угодно. Хочу, чтобы угомонилась. Или одного Мостового тебе мало?

— Один труп, два трупа, три трупа — какая разница? Только я тут ни при чем.

— Господа, умоляю! — воззвал Григорий, поднимая чашу с зеленоватым вином. — Зачем портить столь прекрасный вечер? Госпожа Жемчужная, вы богиня! Если бы не мое глубочайшее уважение к Микки…

— Кстати, о Мостовом. — Галина Андреевна капризно вздернула брови. — Где он? Не проголодался ли? Не узнаю тебя, Илья Борисыч. Требуешь соблюдения приличий, а сам? Неужто не угостишь своего друга этим восхитительным гусиком?

— И то правда. — Криво усмехнувшись, Трихополов опять хлопнул в ладоши.

Дверь отворилась, и те же два янычара, на том же самом кресле и так же бегом доставили обратно генерального директора «Антея». Однако теперь его, пожалуй, родная мать не узнала бы, если бы каким-то чудом она у него была. Больше всего Мостовой напоминал героя Никиты Михалкова из знаменитого оскаровского фильма «Утомленные солнцем», после того как комдив побывал в злодейских лапах энкавэдэшников. Вместо лица сплошной кровоподтек, где на багряном фоне, на голубой жилке дерзко повис выбитый глаз. Второй глаз, уцелевший, сиял неистовым циклопическим огнем.

— Доктора бы мне, — прошамкал Мостовой заунывно.

— Зачем тебе доктор? — удивился Трихополов. — Выглядишь нормально. Попробуй лучше гуся да опрокинь чарку. Сразу полегчает.

— Гуся не хочу. Хочу доктора, — заупрямился Мостовой.

Вид у него был столь вызывающий, что смешливый банкир Григорий первый не выдержал, заулыбался. Глядя на него, добродушно, горловым смехом зашелся и Трихополов. Да и Галина Андреевна, нахмуренная, будто туча, вдруг фыркнула, сдавленно хихикнула — и прекрасное лицо прояснилось.

— Эх, дружище, дурья твоя голова, — заметил Трихополов примирительно. — Видишь, до чего довело твое буйство? Пасть порву и все такое. А глянь, самому порвали. Надо постепенно забывать старые привычки. В Москве другой климат. Публика культурная, чувствительная, на угрозы реагирует болезненно. Да ладно, беда поправимая. Глазик обратно вправят, будешь краше прежнего. Или сделают искусственный, из горного хрусталя. Это теперь модно. Я позвоню куда надо. Жаль только, Федоровича кокнули: на такие штуки отменный был мастер.

— У-у-у, — невнятно промычал Мостовой, слепо тряся окровавленной башкой, чем вызвал у Григория и Галины Андреевны новый приступ смеха.

Трихополов, широко улыбаясь, укорил:

— Чего ж теперь мычать? Не хочешь гусика, покушай осетринки. Свежачок. Утром из Астрахани доставили.

От осетринки душка Мостовой тоже отказался, заслезившись уцелевшим сверкающим глазом. Галина Андреевна его пожалела.

— Сердечный ты наш, недотепа рыночная… Дайка тебе лучше песенку спою.

Подняла гитару с пола, ударила по струнам. И ворвался в светскую гостиную, освещенную хрусталем и каминными сполохами, дикий ветер с воли. Грустнейший поплыл напев, каким услаждают слух уходящим на вечный покой. Чудная мелодия и хрипловатый, надсадный голос отодвинули застолье в глухую степь с дымными кострами, со ржанием лошадей, с великой человечьей тоской, простертой над дремлющим миром, будто пуховое одеяло. Слушали цыганку по-разному. Банкир Григорий сронил на тарелку недоеденный кусок гуся, прикрыл глаза и раскачивался в такт, словно на сеансе Кашпировского; Трихополов смотрел на суженую с тяжелым вожделением, делая после каждой звучной рулады такое движение, как если бы вскакивал на ноги; у изуродованного Мостового на багровую щеку выкатилась изумрудная слеза, отчего стало казаться, что у него, наравне с выбитым, образовался третий глаз. И сколько длилось пение, столько все молчали.

Но лишь отпечалился последний аккорд, заговорили разом.

— Не надо врача, — проскрипел Мостовой. — Налей водки, братан.

— Богиня! Фемида! — сцепил пухлые руки Григорий. — Микки, злодей, как же можно прятать от поклонников такое сокровище, такой талантище?! Давай купим ей собственный театр.

Трихополову наконец удалось подняться. Двое негритят подставили ему под локти свои согнутые черные спинки.

— Прошу прощения, господа. С вашего разрешения мы с Галиной Андреевной покинем вас ненадолго.

— Приспичило, что ли? — недовольно прогудела цыганка, подмигнула млеющему Григорию. — Такая наша горькая доля, мужиков ублажать по первому зову. От затяжного стояка они еще больше дуреют.

В соседней маленькой комнате-диванной Трихополов усадил подругу в кресло, сел напротив, крепко сжал ее колени. В глаза глядел, как в черный омут.

— Добилась своего, да? Подурачилась? Из-за твоих капризов добрый человек глаза лишился. А могло быть и хуже. Объясни наконец, что сие значит? Какая муха тебя укусила?

— Паучок, не груби. Ты же знаешь, моя жизнь уперлась в твою. Рухнут рядышком, в одну могилку.

— Хватит загадок, — вспылил Трихополов. — Есть что сказать, говори. Нет — пойдем водку жрать.

— «Токсинор», — сказала цыганка.

— Что — «Токсинор»? При чем тут «Токсинор»?

— Кому фирму отдал, дурашка?

— Сабурову… Погоди, Галя. Что ты вдруг вспомнила? Давно обсудили всю цепочку. Отсюда до Техаса. Комбинация рутинная.

— Кто такой Сабуров?

— Как кто? Известный психиатр. Мой врач. Человек солидный, незапятнанный. По всем характеристикам подходит. Фигура оптимальная. Ни он ничего не заподозрит, ни его. Что тебя, собственно, беспокоит?

Цыганка сбросила его руки со своих колен, обожгла презрительным взглядом.

— Зазнался, любимый, а ведь я предупреждала. Сабуров — посвященный седьмой ступени. Он там бывает, куда тебе ходу нет. А ты его посадил под боком, да еще подтравливаешь, как зайца. Уму непостижимо!

Трихополов закурил, чтобы дать себе передышку. Как всегда, он склонен был верить ведьме. В ее мистических бреднях таился вполне реальный смысл. Обычно ему нравилось разгадывать ее шарады, но не сейчас. Он чувствовал странную усталость, как на краю какой-то подступившей, но еще недостаточно проявившейся болезни. Заговорил почти оправдываясь:

— Сабуров выжил из ума, увлекся молоденькой шлюшкой, потерял голову. Забавно за ним наблюдать. Это доставляет мне удовольствие. В чем, собственно, ты меня упрекаешь?

— Эта девушка — не шлюшка, и профессор не тот, за кого ты его принимаешь.

В огненном взоре Трихополов увидел незнакомое выражение: так смотрит строгая мамаша на расшалившегося дитятю, прежде чем отвесить оплеуху.

— Она тоже посвященная? И какой ступени?

— Она моя бывшая ученица.

— Что?

— Мир тесен… Я преподавала в той школе, где училась Берестова.

— Ты? Преподавала?

— Удивлен? Думал, я только махала юбками на сцене да ублажала вашего брата? Как же ты не наводил обо мне справки? Это прокол, Илюшенька! Да еще какой!

Трихополов действительно растерялся, вечер преподносил сюрприз за сюрпризом. В досье на Жемчужную, конечно, упоминалось, что она окончила педагогический институт имени Ленина, но не было ни слова о ее практической деятельности. Как это возможно? За что он платит Мамедову?

— Не раздувайся, Илюшенька. — Галина Андреевна осталась довольна произведенным впечатлением. — Понимаю, кое-кому не поздоровится.

— Что же ты преподавала, позволь спросить? Вождение на метле? Читала детишкам Камасутру?

— Английский язык… всего один год. Аня была моей любимой ученицей. Можно сказать, дружили… Она же потом поступила в Иняз, верно?

— Мне-то откуда знать?

— Так вот, любимый, девочка не шлюшка, как бы тебе этого не хотелось. И даже не убийца, как вы ее объявили.

— Кто же она?

— Никто. Просто женщина. Самая обыкновенная. Знаешь, что это такое? Не отвечай, не знаешь… Я объясню. Есть мужское начало Ян, и женское — Инь. Чистых воплощений, естественно, не бывает, но некоторые особи приближаются к образцу. Природа создает их, как напоминание о первооснове. Мужчин с явным знаком Ян я не встречала, хотя они тоже должны быть, а женщина Инь — это и есть Аня Берестова.

— Я ее видел, правда, издалека. Ничего особенного. Телка реальная, как определил бы Мостовой. Позвони в сервис «Услада» — десяток таких прибежит.

— Нет, не прибежит. А если прибежит, ты ее не узнаешь.

— Почему?

— Женщину Инь можно только почувствовать. Для этого надо иметь качества мужчины Ян. У тебя они отсутствуют, милый олигарх.

— Спасибо и на этом.

Трихополов ощутил укол самолюбия, но сама тема не представляла для него интереса. Он не хотел углубляться в очередную заумь Галины Андреевны, тем более зная, к чему это приведет. Цыганка, когда закусывала удила, умела уязвить как-то по-особенному, так, что не придерешься.

— Ты отвлеклась… Пусть девка будет кем угодно, но почему я должен опасаться Сабурова, вот что любопытно? Или это тоже из области всяких Бин и Хуин?

— Немедленно избавься от обоих.

— Даже так?

— Сабуров не на шутку увлекся женщиной Инь. Иначе и быть не могло. Ситуация взрывоопасная. Он на пороге прозрения. Его силы прибывают стремительно. Ты даже не представляешь, что может случиться, когда он почувствует себя загнанным в угол.

— Все. Достаточно. — Трихополов вторично сплюнул на ковер, но не хватило слюны и получилось неубедительно, какой-то детский «пссик». — Послушай теперь сюда. Много я слышал от тебя всякой чертовщины, но это уже за гранью. Мы же отлично ладим, Галя. Из-за чего ты завелась? Чего тебе не хватает?.. Давай решим так. Насчет Сабурова и, повторяю, его шлюхи. Я приму меры, но с условием, что ты больше не вмешиваешься в мою личную жизнь. Я же не вмешиваюсь в твою. Не летаю с тобой на Лысую гору.

— Какие меры, любимый?

— Обычные. Исчерпывающие проблему. Довольна?

— Когда?

— Что — когда?

— Когда примешь?

— Не вижу причин для спешки. Не так все просто. Не хочется спугнуть одного карася. Не волнуйся, радость моя, все под контролем… Честно говоря, мне самому осточертел этот возомнивший о себе хам. Гипнотизер хренов. Полагает, что он мне ровня. А на самом деле обыкновенное совковое мурло.

— Под карасем подразумеваешь вонючего старого американца?

— Разумеется, Энтони Джонсона. Ключи от «Токсинора» теперь у него. Надо обмозговать, под каким соусом подать несчастный случай с психиатром. На американца у меня большие виды.

— Ты ничего не понял, Илюша. Ты так ничего и не понял… — цыганка обреченно вздохнула.

— Что я должен понять?

Вместо ответа Галина Андреевна потянулась и с неожиданной силой прижала его голову к своей вместительной, пышной груди.

ГЛАВА 7

Аллах акбар, майор!

Сидоркин долго воевал в пустоте, устраивал засады, скрывался в ущельях, погружался в подземные воды, прыгал с парашютом, но ни разу, ни в одном из сновидений ему не удалось уклониться от побоев. Все схватки заканчивались одинаково: набегал откуда-то сбоку волосатый детина, но не настоящий, не во плоти и крови, а вроде глиняного Голема, с рысьими, поблескивающими глазками, заносил карающую длань и, со словами (одними и теми же): «Получи, ментяра, откат!» — вколачивал его в землю по шляпку.

Когда Сидоркин на пятые сутки пришел в сознание и обнаружил себя лежащим на кровати в больничной палате, то первая нормальная мысль, пришедшая в голову, опять связалась с глиняным волосатым чудовищем. Настороженно обведя еще смутным взором открывавшееся пространство — белые стены, дверь, умывальник, окно с полураспахнутой форточкой, — с опаской подумал: не иначе под койкой затаился, сучара!

Потом, словно проявленное на сетчатке глаз, проступило все произошедшее с ним, и Сидоркин глухо, обиженно застонал, как пораненный волк, подыхающий в укромном схороне. На протяжный, заунывный звук подоспела длинноногая девушка в туго затянутом белом халате, и это был первый человек, с которым он вступил в контакт после долгих, сумеречных странствий на грани света и тьмы. Девушка поразила его тем, что в ней не было и намека на опасность. Теплая волна благодарности хлынула в душу, с блаженной улыбкой он спросил:

— Если я не в раю, то где же?

Девушка ответила небрежной улыбкой:

— Нет, не в раю. Это больница. Отделение травматологии.

— И вы не ангел?

— Нет, я медсестра Даша.

— А я травмированный Тоша. Подойди поближе, медсестра.

— Зачем?

— По секрету что-то скажу.

Девушка приблизилась, и Сидоркин ловко ухватил ее за руку.

— Давай поцелуемся, Даша. Если не противно.

— Надо же! — Девушка была ошарашена, но не смутилась ничуть. — Сколько прыти! А доктор думал, помрешь.

— Никогда не верь докторам, — нахмурился Сидоркин. Попробовал повалить ее на себя, но девушка мягко высвободила руку. — Не хочешь? — огорчился майор.

— Возможно, когда-нибудь позже, — совершенно серьезно пообещала она. — Боюсь, сейчас тебе не под силу.

— Позже так позже, — легко согласился Сидоркин.

На третьи сутки самостоятельно добрел до туалета, а ближе к вечеру в палате возник старлей Сережа Петрозванов. Его толоконный лик окончательно вернул Сидоркина в суровую реальность, по сравнению с которой любая фантазия казалась пресной. И дело не в том, что в этой реальности монстры нападали на людей и пили из них кровь; и не в том, что старики подыхали с голоду, а свеженькие, как окорока, бандюки раскатывали на иномарках в обнимку с обкуренными подружками; и не в том, что богатый ворюга ежедневно вещал с экрана о свободе и справедливости, — это все как раз ерунда, хаотичное смешение понятий, свойственное угасающей цивилизации; исключительность момента заключалась в том, что он, майор Сидоркин, потерпев страшное поражение, по-прежнему продолжал ощущать себя частичкой этого перевернутого с ног на голову мира и ему по-прежнему это нравилось.

— Принес? — спросил у старлея, вместо того чтобы поздороваться.

Петрозванов с сомнением покосился на дверь.

— Как оно тут… обстановка?

— Да я у них вроде Павла Корчагина, герой необъявленной войны. Сегодня целую комиссию приводили. Я ведь, Сережа, должен был помереть, а продолжаю жить. Медицинский казус. Доктор Данила Петрович обещал в диссертацию вставить. Наливай, чего сидишь? Посуда в тумбочке.

Старлей достал из спортивной сумки бутылец и пакет с чем-то промасленным.

— Маманя котлеток навертела, покушаешь? Вот еще грибки, помидорки маринованные. Чесночок. Закуска хорошая, да? Тебе точно не повредит?

— Что за глупый вопрос?

На веснушчатом, синеоком, простодушном лице Петрозванова, частенько вводившем в заблуждение самых многоопытных фигурантов, мерцало что-то таинственное, как светлячок в ночном лесу.

— У тебя как с мозгой-то? Не повлияло? На умственное повреждение алкоголь не всегда хорошо действует.

— Вон ты про что… — Сидоркин барственно откинулся на подушку. — Повидался, значит, с Данилой Петровичем? Или уже в мою докладную заглянул?

— И то и другое, — признался Петрозванов, свалив в тарелку овощи и приступая к изготовлению бутеров: свежая булка, масло, котлетки — аромат удивительный! — Говорят, сотрясение сильное было?

— И у тебя будет, когда с дьяволом столкнешься.

— С дьяволом? — Возясь с бутерами, старлей прятал глаза.

Сидоркин засмеялся.

— Ладно, Серж, не строй из себя конспиратора. Сотрясение было, но я не спятил. Обманули тебя.

— Да ты что, Антон, да я…

— Что полковник сказал? Уволить грозит?

Петрозванов поставил чашки, раскупорил бутылку.

Наконец честно взглянул в глаза другу.

— Дед, конечно, психует. Его тоже понять можно. Достал ты его, Антон Семенович. Но все же сочувствует.

— В каком смысле? Что не убили?

— Говорит, допрыгался ваш Штирлиц. Будто ты, Антон, в записке чего-то про пришельцев накатал. Я-то не поверил, но некоторые злорадствуют. Особенно Шмырев из второго сектора. Ты же его знаешь. Ему самый кайф, когда кто-то из наших проколется… Кстати, дед посулил путевку в санаторий. Честно. Его, говорит, надо под трибунал, но сперва пусть подлечится. Старик у нас правильный, по понятиям живет, хотя и вспыльчивый. Боится, на пенсию попрут из-за тебя. Им же только предлог нужен, известное дело. Тебе полную?

Сидоркин смотрел на друга с изумлением.

— Кого в санаторий? Меня?

— А кого же? Пускай, говорит, мозги подлечит, а уж потом под трибунал.

— Гуманно. Давай, будем! Только пузырек убери.

После водки разговор пошел задушевнее, хотя все на ту же тему. Первозванов пожелал узнать, что на самом деле произошло, кто его сумел так крепко отдубасить. Но на этот главный вопрос Сидоркин затруднился с ответом.

— Не знаю, — сказал задумчиво. — Но это не человек.

— В моральном смысле, да?

— Во всех смыслах. У него силища, как у кузнечного пресса. Да я его толком и не разглядел.

— С фотороботом есть схожесть?

— Как у тебя с футбольным мячом… Сережа, если не веришь, давай лучше поговорим о бабах.

— В чем не верю?

— Говорю же, это не человек.

Первозванов достал из сумки бутылку, которую только что спрятал, налил по второй.

— Кушай котлетки, Антон. Матушка для тебя старалась. Ты всегда ее котлетки любил.

— Я так понял, его послали какого-то Кириенка поймать.

— Сергея Владиленовича?

— Возможно… Пока он ищет Анну Берестову, которая проходила по убийству англичанина Смайлза. Я обо всем в записке доложил. Берестову надо на охрану поставить. Он на нее обязательно выйдет.

— Зачем, Тош? Зачем ему Берестова?

— Не знаю.

Сидоркин, выпив, отвернулся к стене. Отдышался. Еще не очень хорошо себя чувствовал. Не то чтобы сильно где-то болело, но было как-то скучновато. Стоило задремать — и являлся Голем с волосатыми кулаками. От этого кошмара не было спасения. Он боялся, что если дальше настаивать на своем, переправят в «безумное» отделение и начнут выколачивать дурь. На это у него не было времени. Как можно скорее надо выйти из больницы.

— Послушай, Антон. — Старлей мучительно искал необидные слова. — Ты не думай, я целиком на твоей стороне. Но ведь пришельцев не бывает. Кого хочешь спроси.

— Чего спрашивать? Я его сам видел, — вырвалось у Сидоркина.

После этого Петрозванов поспешно разлил бутылку до конца.

— И что собираешься делать? Поедешь в санаторий?

— Вряд ли. Волосатик на мне висит. Про санаторий дед для понта сказал, чтобы меня унизить.

— Маньяком теперь занимается Алехин с бригадой, — сообщил Петрозванов.

— А-а, — равнодушно отозвался Сидоркин, — пусть кто хочет занимается, а висит на мне.

— Как это?

— Не уважаешь, Серж. По-твоему, я не мужик, что ли? Он мне все кости переломал, на посмешище выставил… Не-е, я его сам повяжу. Он пока только первый раунд взял.

Старлей сверкнул девичьими очами, чокнулся с другом.

— По-своему, ты, конечно, прав, но если он пришелец, как же ты его поймаешь?

По смыслу вопроса Сидоркин понял, что Сережа его жалеет. И это естественно. Если бы поменяться местами, Сидоркин тоже жалел бы друга, у которого поехала крыша. Пришельцев ловят в фантастических романах, а не в мирной бандитской Москве. Для всех своих товарищей, включая деда Сергованцева, он теперь будет шизиком до тех пор, пока не представит очевидные доказательства своей правоты. То есть пока не сдаст волосатика органам правосудия, живого или мертвого. Это довольно сложная задача, относящаяся к области чистого сыска, и чем дольше он над ней размышлял, тем ощутимее становился холодок в затылке. Не исключено, что и жить-то ему, Сидоркину, осталось всего лишь до следующей встречи с чудовищем. Единственное, в чем он не сомневался, так это в том, что встреча состоится.

Водка подействовала и перевела его мысли в более приятное русло.

— Чем хорошо лежать в больнице? — поведал заговорщически. — Тут дамский пол какой-то весь неоприходованный.

— На что намекаешь? — встрепенулся старлей.

— Раньше я как-то об этом редко задумывался. Чем мужик слабее, тем они доступнее. Могут среди ночи прийти и предложить свои услуги.

— Иди ты!

— Вот тебе крест. Причем не какие-нибудь прокладки «Олдейс», нормальные, красивые женщины, есть и с высшим образованием. Но все какие-то перевозбужденные.

— Чем объясняешь?

— Скорее всего срабатывает материнский инстинкт. Примерно так рассуждают: пусть хоть перед смертью потешится, бедолага. Я чего понял, Серж. Женщины все же выше нас по духовности. Они жалостливые.

Первозванов меланхолически закусил последней котлеткой.

— К вопросу о пришельцах, Тош. Бабуня рассказывала случай. У них в деревне одну девку то ли медведь задрал, то ли что. Короче, пошла в лес и не вернулась. Поискали, конечно, сколько могли, нигде нету. Леса дремучие были, не как сейчас. Под Смоленском… И вот спустя срок опять стала эта девка появляться, но в измененном виде. К одиноким мужикам приставала, особенно коли пьяный. Всех подряд жалела. Кузнеца тамошнего, здоровенного бугая, до того затрахала, он пить бросил. И к себе в кузницу ходить в одиночку боялся.

— И чем кончилось?

— Батюшка надоумил. Отпели покойницу в церкви — и сгинула. Я к чему веду-то, Антон. Твой пришелец, часом, не баба?

Ответить Сидоркин не успел, потому что в палату заглянул врач Данила Петрович, сразу уразумел, чем они занимаются, и прогнал посетителя.

Сидоркина припугнул:

— Так ведь, дружок, можно и выписку оформить. Без выходного пособия.

Сидоркин печально поник.

— Я не пил, доктор, не подумайте. А этот, который приходил, несчастный человек. Совсем молодой, а уже алкоголик. Афганский синдром. Умница, добрая душа, но без бутылки дня не проживет. Может, посоветуете что-нибудь?

Доктор присел на стул, послушал у Сидоркина пульс. Это был человек лет пятидесяти, массивный, крепкий, с простецким, курносым лицом бурлака и внимательным, спокойным взглядом. Сидоркин за трое суток успел проникнуться к нему симпатией, которую всегда вызывают люди уравновешенные и хорошо знающие свою работу. Больше того, он чувствовал в докторе некую силу, неведомую ему самому. И эта сила не была враждебной. В той сумасшедшей круговерти, которая называется жизнью, они с доктором, похоже, были на одной стороне.

— Не крутите вола, Сидоркин. Выпили не меньше трехсот грамм. Проблема не только в нарушении режима. Вы затягиваете выздоровление… Меня заинтересовали ваши кошмары. Они продолжают вас мучить?

— Да, продолжают. Никак не меняются. Вряд ли это можно назвать кошмарами. Всегда один и тот же сон. И даже не сон, а как будто явь.

— Глиняное чудовище? — подсказал доктор.

— Откуда знаете?

— Вы разговариваете во сне, вдобавок пытаетесь оказать сопротивление. Утром пришлось делать дополнительную инъекцию.

— Я кого-нибудь ударил?

— Было близко к тому… К сожалению, это не моя область. На завтра я пригласил хорошего специалиста, он с вами побеседует.

Сидоркин криво улыбнулся.

— Тоже думаете, что у меня крыша поехала?

— Кто знает… Скорее всего это последствие сильного душевного потрясения и черепно-мозговой травмы. Правда, рентген ничего не дал. Надо проводить более детальное обследование. Ничего, посмотрим. Пока нет причин для особого беспокойства. Голова сильно болит?

— Вообще не болит… Скажите, Данила Петрович, вы сами верите во все это?

— Во что именно?

— Ну, допустим, в оборотней? В то, что рядом есть другой мир и там полно всякой нечисти. Или это все бабушкины сказки?

Доктор провел ладонью по глазам, сгоняя усталость.

— Нечисти, Сидоркин, хватает и в нашем мире. Уж чего-чего, а этого добра… Что касается вашего вопроса… Я врач, всякого нагляделся. Кому другому, может, не сказал бы, а вам скажу. Оборотни, как вы их называете, живут в каждом человеке, но редко выходят наружу. Для того чтобы человек стал оборотнем, надобны какие-то чрезвычайные обстоятельства. К примеру, клиническая смерть.

— Вы серьезно говорите?

— Вот вам чисто житейский случай. В моем доме живет один человек, умница, прекрасно воспитанный, интеллигентный… С ученым званием. Занимается, кажется, литературоведением. Мы с ним вместе иногда прогуливали собачек. У него чистокровная лайка, а у меня кобель дворянских кровей по кличке Бубон. Беседовали не раз. Не было предмета, о котором этот господин не высказал бы глубокого, интересного суждения. Но главное, что меня поражало в нем, — какая-то детская добросердечность, расположенность к людям… И представьте себе, этот интеллигент, профессор кислых щей, неизвестно по какой причине, впадает в первобытную ярость и обыкновенным кухонным ножом закалывает собственную жену, тоже, кстати, образованную, деликатную особу пожилого возраста. Но этого ему показалось мало, и он точно таким же способом убивает взрослую дочь, сотрудницу престижной фирмы «Евдокимов интернейшнл». Что это, по-вашему? Он сам это сделал или вырвавшийся вдруг на волю оборотень, его второе, тайное «я»?

— Может, просто сбрендил? Или паленой водки напился? Сейчас такие бывают суррогаты, вроде белены на спирту.

— Сбрендить тоже можно по-разному… Нет, дружище, дело не в этом. Есть десятки причин, которые могут подвигнуть на преступление, но по сути они ничего не объясняют. То есть не объясняют главного. Отчего в нормальном, умном человеке, меломане, поклоннике изящного, внезапно пробуждается дикий, жаждущий крови зверюга? Он же не взялся ниоткуда. Значит, прятался где-то в недрах сознания, выжидал удобного момента, чтобы напасть.

— А сам он что говорит?

— Ничего не говорит. Кается, плачет. Хочет умереть. Зверюга показался, насытился и исчез.

— Мой оборотень другой, — сказал Сидоркин. — Он не прячется.

— Глиняный-то?

— Глиняный — это во сне. На самом деле он скорее стальной. Силища как у быка.

— Почему же он вас не добил?

— Я думал об этом. — Сидоркин зажмурился от горького воспоминания. — Ни к чему не пришел. Может, растягивал удовольствие, не знаю. Тут что-то кроется. Что-то очень важное. Я чувствую, да понять не могу.

— Ладно. — Доктор поднялся на ноги. — Отдыхайте. Но больше — ни-ни. Не стоит испытывать себя на прочность. Вы же разумный человек.

— Был разумный, — ответил Сидоркин, но уже как бы сам себе.

Очнулся среди ночи, и пробуждение было отчаянным. Глиняный Голем с рожей волосатика, паскудный, как тысяча смертей, пожаловал наяву. Сидел на том же стуле, где недавно сидел Данила Петрович. Молча смотрел на Сидоркина, с глиняных губищ сползала на коричневый подбородок струйка желтоватой слюны. Из полуоткрытого рта торчали два черных, как смола, клыка. Надо отдать должное Сидоркину, он не сдрейфил, хотя сжался под одеялом в комок и голову втянул в плечи. Звать на помощь бессмысленно. Почему-то он знал, что если крикнет, заблажит, то лишь насмешит Голема, если допустить, что тот умеет смеяться.

Они разглядывали друг друга целую вечность, и Сидоркину стало мерещиться, что он и раньше встречал волосатика, но не мог вспомнить где.

— Будешь убивать? — спросил безразлично.

Вместо ответа чудовище смачно срыгнуло, и липкая слюна брызнула Сидоркину в глаза.

— Понятно, — сказал он. — Не желаешь разговаривать. Хоть последнюю маленькую просьбу можешь выполнить?

Чудовище зевнуло — и на Сидоркина потянуло могильной сыростью. Он расценил зевок как согласие.

— Скажи, кто ты? Почему злобствуешь? Вот и вся просьба.

Волосатик надвинулся ближе и по-прежнему молчал. В мутных глазах зажглись коричневые звездочки, как две свечки на пасхальном куличе.

— Черт с тобой, — сорвался Сидоркин. — Давай, попробуй. Сожри меня. Только не подавись.

Чудовище озабоченно заквохтало и обхватило Сидоркина мягкими лапами за шею. В ту же секунду у майора остановилось сердце. С неописуемой тоской он отследил, проводил последний сердечный толчок, улетевший в небеса. Он был мертв, но сознание бодрствовало. С огромной высоты он видел свое сжавшееся, слипшееся под одеялом тельце и сидящего Голема, заботливо вылизывающего шершавым песочным языком вставшие дыбом волосики на его голове. «Только и всего? — с облегчением подумал Сидоркин. — Значит, это и есть то самое, чего все боятся?»

С этой счастливой мыслью канул в вечность, а когда снова проснулся, волосатик исчез и в окно заглядывало утреннее солнце. Две радости ожидали его в этот день. Первое, смерть от могучей руки волосатика произошла все же в многоступенчатом сне, как бывало с ним и раньше, и Сидоркин к этому уже привык, и второе — дежурила медсестра Даша, которая присутствовала при его возвращении из небытия. Светловолосая, светлоглазая, стройная, как сосенка, девушка действовала на него получше элениума. Она воплощала в себе все, что он любил в той жизни, которую хотел отнять у него глиняный Голем. Разумеется, Даша обещала намного больше, чем могла дать, но в этом и заключался великий секрет недостижимости счастья.

Он еще не совсем очнулся, когда она сунула ему градусник под мышку, поэтому не успел схватить ее за что попало и потискать, как у них повелось с первого дежурства. Да и девушка была настороже. Поставив градусник, ловко отскочила чуть ли не к умывальнику. Смотрела на него с сочувствием.

— Опять ты так кричал, Антон, так кричал! Прямо страшно слушать.

— Когда кричал? Ночью?

— Ночью тоже. Даже упал с кровати. Наверное, снится что-то ужасное, да? Опять этот урод?

Сидоркин немного подумал.

— Если я упал с кровати, кто же меня поднимал?

— Клавдия Степановна вместе с дежурным врачом. Я только утром заступила. Ничего не помнишь?

Как падал, он не помнил, зато помнил многое другое, о чем не следовало говорить светлоглазой красотке. Зачем смущать детскую душу потусторонними миражами?..

— А вот не надо так делать, — заметил хмуро.

— Как?

— Скажи, Дарья Леонидовна, медсестры дают клятву Гиппократа? Или только врачи?

— Только врачи, а что?

— Хочешь знать, почему я упал?.. Я ведь за тобой погнался и споткнулся о пенек.

— Значит, это было в лесу? — уточнила Даша.

— На опушке. Чего-то в последнее время мне вообще не везет с женщинами. Чем-то я их отпугиваю.

— Потому что очень настырный, — объяснила Даша. — Мы же договорились, правильно?

— О чем?

— Что не будешь приставать, пока не выздоровеешь. Должен же понимать, что я на работе.

— Может, я вообще не выздоровлю. О том и речь.

— С чего ты взял?

— Доктор намекнул.

— Ой, ну что ты, честное слово, опять выдумываешь. Данила Петрович не такой, чтобы намекать.

— Да он не нарочно. Просто вырвалось от жалости. Поглядел на меня и заплакал. Эх, говорит, парень! Такой молодой, а уже одной ногой в могиле. Тебе бы, говорит, сейчас девушку хорошую под бочок, сразу пошел бы на поправку.

Даша поощрительно улыбалась издалека.

— Справишься с девушкой-то?

— Думаю, да. Попытка не пытка.

Ее улыбка и пустяшный разговор были для него как бальзам на душу. Темень, где обитало волосатое чудовище, отступила. Он с аппетитом умял тарелку пшенной каши, попил горячего, бледно-зеленого чаю с бубликом, намазанным сливочным маслом. Так бы и лежать весь век в теплой постели, не вставая. Только не спать. Как бы сделать так, чтобы не спать?

Ближе к обеду Данила Петрович привел обещанного психиатра и оставил их одних. Психиатра звали Гарий Давыдович. Пожилой мужик с вытаращенными глазами и бледным лицом, на котором отражалась мировая скорбь, берущая начало в глубине веков. Повел он себя по-свойски, уселся прямо на кровать, потеснив Сидоркина, и круглой, как оладья, ладошкой похлопал по животу.

— Что, сыщик? Во сне тоже бандитов ловишь?

Сидоркин сразу понял, что с этим человеком надо вести себя крайне осторожно: у него на морде написано, что он знает о нем намного больше, чем Сидоркин сам о себе. С такими всезнайками он изредка сталкивался в прокуратуре. Один из них, следователь по особо важным делам Сердюк, как-то растолковал молодому на ту пору оперу, что в принципе каждый человек, если копнуть, наверняка заслуживает высшей меры наказания.

Как у Сердюка, у психиатра был остолбеневший, пронизывающий взгляд ловца человеческих душ. Сидоркин обрадовался маленькому предстоящему поединку.

— Сон неважный, — признался он, — но беспокоит другое.

— Что же это?

— Отпуск накрылся из-за этого маньяка.

— Из-за маньяка?

— Вы разве не в курсе? Я единственный, кто видел подонка в лицо и может опознать. Он обязательно попытается напасть еще раз. Я здесь в качестве живца. Обычная практика. Но сколько это продлится — вот в чем вопрос. Маньяку спешить некуда. Может выжидать неделю, месяц. Поди угадай.

— Раз вы сами заговорили, — психиатр пересел поудобнее, чуть ли не переместясь на Сидоркина: вероятно, для него имел какое-то значение физический контакт, — расскажите поподробнее об этом… маньяке. Кажется, вы считаете его кем-то вроде пришельца? Инопланетянина?

— Кто вам сказал? — Сидоркин изобразил удивление.

— Как кто? Данила Петрович, да и в истории болезни… Навязчивое видение, фантом, приобретающий реальные черты… Очень любопытно.

Удивление на лице Сидоркина сменилось выражением досады.

— Понял, Гарий Давыдович… Я тут ни при чем. Я действую строго по инструкции. Похоже, в конторе какому-то умнику пришло в голову, что на полоумного маньяк клюнет скорее. Дескать, родство душ и прочее… Чушь собачья, конечно, но я солдат. Вынужден подчиняться.

Пришел черед удивиться психиатру.

— Вы что же, хотите уверить, что на самом деле никакого пришельца не существует?

— О чем вы, доктор? Откуда им взяться при нашей-то нищете? Что они тут забыли?

Доктор быстрым движением пригладил седые волосенки, что-то хмыкнул себе под нос. Но он был явно не лыком шит.

— Разыгрываете, Сидоркин?

— В каком смысле?

— Скажу в каком. Вам, наверное, наговорили всяких ужасов про нашего брата. Мол, прилепят ярлык психа, потом не отмоешься. Возможно, доля истины в этих сплетнях есть, но это когда было-то, дружок. Еще при поганом режиме. Другие времена, совсем другие песни. И задачи другие. Нынче не психа, нормального человека днем с огнем не сыщешь. Улавливаете мысль?

— Улавливаю. — Сидоркин про себя злорадствовал. — А пришельцы тут при чем?

— Пришельцы всего лишь красивая метафора. В метафизическом смысле мы все, бывшие граждане России, оказались будто на чужой планете. Согласны?

— Может, и так. Вам виднее. Но я этого не чувствую. Я же мент. У ментов кругозор ограниченный. На этой планете или на другой у нас направление одно: вынюхивай и лови. Как у собак.

— Опять вы немного лукавите, майор. — Гарий Давыдович приятно улыбнулся, отчего вытаращенные глаза как-то чудно убрались внутрь черепа. — Не доверяете. Не хотите понять, что я пришел к вам как друг.

— Спасибо… Но тогда излагайте попроще. Про метафизику — это для меня темный лес.

— Не надо про метафизику. Расскажите поподробнее про маньяка. В каком виде является. О чем с ним беседуете. Какие при этом ощущения испытываете. Попробуем вместе разобраться, что он за фрукт.

— А-а, — с облегчением протянул Сидоркин, — так это вам лучше к начальству обратиться, к полковнику Сергованцеву. Инструкции от него идут. Кстати, он, как и вы, человек образованный, культурный. Говорят, всю советскую энциклопедию одолел от корки до корки. Только не ссылайтесь, что я направил. Это плохая рекомендация. У полковника на меня зуб.

— Отчего же зуб, если не секрет?

— Как раз из-за этих пришельцев. Нехороший у нас спор вышел, когда на задание отправляли. Подробности не могу передать, не имею права, но суть в том, что полковник как раз в инопланетян верит. Больше того, полагает, многие наши беды от них. Будто они лет десять назад десант высадили в районе Мытищ. А меня черт дернул усомниться. В каждом ведомстве, доктор, свои правила. У нас не положено подозревать начальство в мракобесии. Вот он и помстился, велел изображать полоумного в качестве приманки. Да и я не в обиде, сам виноват.

— Ну и ладушки. — Доктор еще разок шаловливо похлопал Сидоркина по животу. — Значит, все, что касается Голема, инопланетян и прочего, — сплошная мистификация. Этакая профессиональная уловка… Правильно я понял, майор?

— Абсолютно.

— И жалоб никаких нет?

— Почему же… Честно говоря, маньяк меня здорово отделал. Печень отбил, почки, ребра поломал, тыкву расколотил. Ежели бы вы поспособствовали насчет компенсации…

— А прежде доводилось с маньяками встречаться?

— Не считая тех, с которыми работаю, шесть раз, — не задумываясь ответил Сидоркин. — Но этот оказался самый крепкий. Приемчики знает, стерва. Думаю, из бывших спортсменов.

В таком духе проговорили еще с полчаса и остались чрезвычайно довольны друг другом. Гарий Давыдович признал, что нормальнее Сидоркина за последнее время не встречал человека, разве что сторожа Никанорова из садового товарищества, но тот недавно помер от передозировки спирта.

— Здравый смысл — вот единственный надежный путеводитель по лабиринтам жизни, — с пафосом изрек психиатр. — У вас он в таком первозданном состоянии, что остается лишь позавидовать.

Сидоркин на прощание еще раз выступил с просьбой:

— Гарий Давыдович, коли встретитесь с полковником, замолвите словечко. Дескать, Сидоркин глубоко раскаивается, но для окончательной поправки ему необходимы морские ванны. Полковник к советам образованных людей всегда прислушивается, тем более к психиатрам.

— Непременно, — пообещал Гарий Давыдович, светясь глазами, будто линзами. — А вам, голубчик, пожелаю дальнейшего продвижения по службе. Заслужили.

— Премного благодарен, — расчувствовался Сидоркин.

Тому, что провел опытного докторюгу, он радовался недолго. Когда (забегая вперед) при попустительстве Даши заглянул в историю болезни, руками за голову схватился. Психиатр исписал рекомендациями целую страницу. Из патологий у майора в наличии оказались: «мания преследования, волнообразный синдром Смирницкого-Шакелавы с временными выпадениями памяти, болезнь Ремницкого в первой стадии, параноидальная симптоматика по Склярову и (уж совсем какой-то унизительный и устрашающий) казуистический зуд шарового отростка». Общее заключение такое: помещение в стационар для установления окончательного диагноза и интенсивной терапии.

Сначала Сидоркин перепугался и нацелился на побег, но по размышлении быстро успокоился. Как в государстве Российском жестокость законов издавна смягчалась необязательностью их исполнения, так и в медицине больные спасались тем, что суровые приговоры врачей большей частью оставались лишь на бумаге. Чтобы удостовериться в этом, Сидоркин заглянул в ординаторскую к Даниле Петровичу.

— Хотел спросить, доктор, этот ваш консультант, он назначил какое-нибудь лечение?

Если Данила Петрович что-то заподозрил, то не подал виду.

— Не думайте об этом, Сидоркин. Все в порядке.

В порядке так в порядке. На рожон лезть не собирался.

…В тот же день, когда приходил психиатр, Сидоркина ждало еще одно потрясение. Неожиданно, как снег на голову, явилась возлюбленная Варвара. Он как раз мимолетно вздремнул после обеда, причем без всяких кошмаров, и увидел ее уже возле кровати — сияющую, взволнованную, одухотворенную. Точнее, сначала ощутил знакомый запах французской парфюмерии, и лишь потом глазам открылась неописуемая прелесть женщины-вамп.

— Как же так! Как же так, родной мой! — возбужденно пронеслось по палате, и две бирюзовые слезинки капнули ему на грудь.

Сидоркин был поражен не столько ее визитом, сколько тем, что за все дни о ней даже не вспомнил. Словно отрубило память недавнего счастья.

— Да так как-то все, Варюша, чуть до смерти не забили… — радость не сумел изобразить, получилось что-то вроде идиотизма, последнего пристанища влюбленных.

— Но почему не позвонил, почему?!

— Зачем тебе калека?

Варвара уже возлежала рядом, рукой нырнула под одеяло, проверила, все ли на месте. Проворковала:

— Не надо так пугать, родненький. Какой же ты калека? Разве что умственный… Но я к этому давно притерпелась. Улыбнись, любимый. Твоя девочка уже здесь.

Сидоркин вмиг вспотел. Девочке было около сорока, но годы сделали ее неотразимой. Он наконец очухался вполне. Царица бала. Мечта всех страждущих и неудовлетворенных. Законная супруга магната. Сидоркин повидал ее во всех видах, и в каждом новом воплощении она становилась соблазнительнее прежней. В любви не ведала передышки, и чтобы с ней совладать, мужчине требовалось дьявольское здоровье. Но что-то, видно, действительно сломалось в Сидоркине, ибо он не чувствовал привычного вожделения, обрекающего на неадекватные поступки. Только слабое жжение в паху, как при первых признаках гонореи.

— Встань, Варенька. Войдут же.

— Пугливенький ты мой!

— Порядки строгие. Меня уже грозили выписать без пособия. Доктора тут похуже вертухаев.

— За что тебя? Сестричку прижучил? Сознавайся, а?!

— За распитие спиртных напитков. Серж приходил с пузырьком.

Поозоровав еще немного и убедившись, что он весь израненный, Варвара переместилась на стул и приняла облик светской дамы, полной задумчивой грусти.

— Что ж, рассказывай, негодник.

— О чем, Варенька?

— Как рад мне. Как соскучился. Как сердцем истомился по своей зазнобушке.

— Сама знаешь, — буркнул Сидоркин, не испытывая ничего, кроме скуки.

— Понимаю… Настоящие мужчины немногословны. Но ты, Тошенька, не всегда был таким. Ладно, расскажи, кто тебя так?

— Пьяные хулиганы.

— Да? — Варвара шаловливо погрозила пальчиком. — А вот газетки пишут иначе. Я думаю, и то и другое — враки. Наверное, ты все это устроил, чтобы не выполнять свои обязанности. Признайся, негодник?

— Кто пишет, Варь?

Варвара достала из сумочки вырезку из любимой газеты бывшего отца демократии. Заметка называлась «Вампир распоясался». Сидоркин пробежал глазами. Бойкий журналист с юмором описывал кошмарное происшествие на «Белой даче». Как свойственно нынешним «акулам пера», особенно его развеселили кровавые подробности. Самому Сидоркину были посвящены несколько строчек в конце: «…Попал в лапы злодея и один из представителей наших прославленных органов, призванных защищать нас от преступников. С ним вампир обошелся особенно круто, хотя доблестный офицер милиции не оказывал никакого сопротивления, только умолял о пощаде. Лишь появление группы нянечек и медсестер спасло милиционера от неминуемой гибели. В безнадежном состоянии он доставлен в больницу, по понятным причинам мы пока не будем называть его фамилию. Однако позволим себе задать нелицеприятный вопрос: кому и за что мы платим налоги? До каких пор подобного рода преступления будут оставаться безнаказанными?»

— Это не про меня, — сказал Сидоркин. — Я не служу в милиции.

— Помолчи уж, бессовестный… Чтобы тебя разыскать, пришлось подключать мужа, а ты знаешь, как я не люблю у него одалживаться. И потом, он вдруг начал ревновать. Можешь представить ревнующего Чарского?

— Ко мне, что ли?

— Я толком так и не поняла. У нас есть фонд помощи пострадавшим многодетным милиционерам, я там вроде как член попечительского совета. Пришлось изворачиваться, врать. Ссылаться на этот фонд. Чарский закатил форменную истерику. Умора! И все из-за тебя, негодяй! Неужели трудно позвонить?

— Откуда? У меня нет телефона.

— Теперь будет… — из той же сумочки Варвара достала мобильную трубку последнего образца. — Прошу, сударь.

Сидоркин поблагодарил искренне. Телефончик безусловно пригодится. Варвара наблюдала с коварной улыбкой, но он вдруг остро ощутил, что разговаривать им не о чем. Финита ля комедиа. Женщина мгновенно уловила идущий от него холодок, но с присущей ей самоуверенностью отнесла это на счет его физической немощи. Скорее всего она права. Неловкое молчание, возникшее между ними, как трясинка, нарушило появление медсестры Даши, которая влетела с заранее наполненным шприцем. Увидев посетительницу, затянутую в шелка и благоухающую Парижем, оценив ее точным, прицельным взглядом, девушка в растерянности замерла. «Ах вот оно что!» — прочитал Сидоркин на светлоглазом личике. В голове мелькнула забавная мысль: если бы пришлось выбирать их этих милых созданий, кого взять с собой на необитаемый остров, он, не задумываясь, остановился бы на длинноногой простушке.

— Процедуры, — извинился перед Варварой. — Искололи, как ежика. Помереть спокойно не дадут. В заметке же сказано: в безнадежном состоянии.

— Подожду за дверью, — по медсестре Варвара Максимовна скользнула взглядом, как по пустому месту, — раз уж ты такой стеснительный, Тошенька.

— Я не стеснительный, — надулся Сидоркин. — И ждать не надо.

— Что?!

— В том смысле, лучше завтра приходи. Или через недельку. Когда малость окрепну.

Варвара наклонилась и поцеловала его в губы. Поцелуй следовало заснять на пленку и показывать школьникам, обучающимся по американской программе планирования семьи, как образец безопасного секса. Он длился минут пять. И еще столько же Сидоркин приходил в себя, не мог отдышаться.

— Выздоравливай, дорогой, — ехидно попрощалась Варвара. — Скоро будешь востребован целиком. Раньше чем через неделю.

Когда она ушла, Даша наивно спросила:

— Твоя мама, Антон?

— С чего ты взяла?

— Ей уже, наверное, за пятьдесят.

Сидоркин обиделся за возлюбленную.

— Ты даешь, Дарья! Ей тридцать с хвостиком.

— Она тебя обманула, — уверенно заявила медсестра. — Хотя, конечно, после двух-трех подтяжек… Хирургическая косметика творит чудеса.

— Тебе-то какое дело? — вспылил Сидоркин. — Ревнуешь, что ли?

— Повернитесь на живот, больной.

Иглу всадила так, что у Сидоркина отозвалось в затылке. Но он не пикнул: разве это боль по сравнению с побоями вампира…

— Вот что, Дарья, — сказал, вернувшись в сидячее положение. — Напрасно ты психуешь. Эта женщина между нами не стоит. Нас разделяет совсем другое.

— Что же нас разделяет?

— Отношение к человеческой личности. Ты очень безжалостная. Из-за ревности готова убить. Ты же не испанка, в конце концов. Даже если между нами что-то было, ведь это еще до нашей с тобой встречи. Не могу же я сказать «проваливай», когда она подарила мне «мобильник».

— Вы думаете, очень остроумный, да? А мне вообще неинтересно слушать, если хотите знать.

Увлекшись разговором, девушка забыла о бдительности, так что Сидоркину удалось, изловчившись, ухватить ее за халат. Они начали весело барахтаться, но у майора от резкого движения что-то хрустнуло в позвоночнике и левая рука отнялась.

— Я еще не совсем здоров, — признал с сожалением. — Но погоди, красавица, все равно никуда не денешься.

— Еще чего! — фыркнула медсестра, с достоинством поправляя ворот распахнувшегося халата. — Я могу быть с мужчиной только по любви.

— Я сам такой же, — обрадовался Сидоркин. — С какой-нибудь страхолюдиной, от которой рыбой воняет, нипочем в постель не лягу.

…Поздно ночью, чувствуя, что не может бороться со сном, он попробовал установить закономерность, которая привела ко встрече с Големом, но ее не было. Детство, отрочество, служба в армии, юридический факультет… Он одерживал маленькие победы и совершал ошибки, спотыкался, падал, поднимался и бежал дальше, подобно миллионам других людей, живущих ныне и оставшихся в далеком прошлом. Наверное, в человеческой жизни, в ее содержании мало что изменялось с течением столетий. Он был счастлив оттого, что однажды родился на свет. Увлекался женщинами, не изменял друзьям, враждовал с теми, кого считал подонками, но никогда ни к кому не испытывал такой сокрушительной ненависти, которая сейчас сжигала его сердце. Ему становилось худо от одной мысли, что подлый волосатик, оборотень, исчадие ада, глиняный Голем, повадившийся к нему во сне, способен уклониться от реальной схватки. Если так случится, думал Сидоркин, то нет правды на земле.

Никто не знал, что творилось в его душе. Словно тысяча воинов одной с ним крови, извечных охранников Русской земли, заклинали из незримых могил: пойди и убей! Пойди и убей!

Он слышал их зов так же ясно, как шепот Вареньки в роковую минуту любви. Под опущенными веками вспыхнуло голубоватое сияние, и он с облегчение устремился на виртуальную встречу с врагом.

ГЛАВА 8

Корин снял номер в гостинице на Яузской набережной, которая называлась «Хаджи Гурам» и располагалась в недавно возведенном семиэтажном здании, построенном с претензией на сходство со средневековыми замками. По многим признакам гостиница принадлежала какому-то свободолюбивому южному клану, но это занимало Корина меньше всего.

За последние дни в его сознании произошли большие изменения, отразившиеся и на внешнем облике. Теперь это был респектабельный мужчина в модном длинном куртаке и белых штанах, ничем не отличающийся от большинства новых русских, поселившихся в гостинице; разве что пробивающаяся из-под манжет и на груди и обрамляющая лицо бурая шерсть, аккуратно подбритая, да свинцовые бляшки глаз придавали ему особенно деловой, энергичный вид, уподобляя человеку, готовому совершить важную коммерческую сделку. Гортанные, шумливые обитатели гостиницы здоровались с ним, как с соплеменником, прикладывая одну руку к сердцу, а второй поглаживая рукоять кинжала, без которого появляться в ресторане, баре или просто в фойе считалось неприличным. Оформление заняло считанные минуты. Пожилой администратор устрашающей наружности, с гладко выбритой головой и целой тонной кокаина в очах, не потребовал у него никаких документов, а лишь предложил расписаться на синем бланке в графе «Цель прибытия». При этом у них состоялся короткий, но важный разговор.

— Стамбул? Джакарта? — спросил администратор.

— Ага, — ответил Корин.

— Залог будет?

— Безусловно.

— На сколько персон?

Корин на секунду замешкался и сказал наобум:

— На четыре.

После этого бритоголовый вручил ему ключ от номера на третьем этаже и доверительно посоветовал:

— Обращайся к Махмуду, если что.

— Непременно, — поклонился Корин.

Он покинул подземелье и перешел на легальное положение по двум причинам. Во-первых, понял, что поиски Анека затягиваются, а во-вторых, начавшаяся за ним охота требовала превентивных ответных шагов. К обнаружившемуся противнику следовало отнестись всерьез. Если парни из органов вышли на его след, то скорее всего уже установили или скоро установят места его обитания. Его радовало, что мировое зло бросило ему открытый вызов, значит, он на верном пути, но еще не настало время решительного сражения. Сначала Анек, потом все остальное.

Впервые после двух- или трехлетнего перерыва он спал на кровати, застеленной чистым бельем. Сначала было как-то тревожно, возникали полузабытые ощущения, будоражащие мысли, но в конце концов он погрузился в глубокое забытье и ближе к вечеру проснулся отдохнувшим, в отличном настроении. Подумал: а возможно, это хорошо, что он здесь, в человеческой обстановке, как бы на перевалочном пункте. Если раньше он предполагал сразу увести Анека в подземное царство, то теперь пришел к мысли, что разумнее дать ей время на адаптацию, на привыкание к будущей ослепительной судьбе. Гостиница, где проживало множество чертенят, подходила для этой цели наилучшим образом. Посмеиваясь, Корин разделся догола и прошествовал в ванную, потому что вспомнил, что в своем прежнем облике преуспевающего бизнесмена обычно после сна принимал горячий душ, но сейчас не смог принудить себя к столь решительному поступку. Ванная, сверкающая кафелем, с зеркалом во всю стену, со множеством туалетных приспособлений, подействовала на него отрезвляюще. Похоже, возвращение в прежнюю среду еще потребует усилий, и, вместо того чтобы умыться, с наслаждением, негромко рыча, помочился в перламутровый резервуар. Почудилось, что если встанет под душ и намылит мочалку одним из этих благоухающих разноцветных брусков, то вместе с подземной грязью сдерет с себя кожу.

Чтобы избавиться от тягостных сомнений, вернулся в комнату и по телефону заказал в номер кофе и коньяк, с чем справился без всяких затруднений. Коньяк и кофе уравновесят несостоявшийся душ.

Светловолосый юноша в красивой ливрее с галунами, вкативший в номер столик с угощением, опешил, увидев развалившегося в кресле голого волосатого мужчину, но расценил это по-своему. Низко поклонившись, почтительно спросил:

— Господин желает еще что-нибудь, кроме кофе?

— Ты про что, сынок?

Юноша заерзал, как резиновый, жеманно вильнул корпусом, и до Корина дошло, какого рода услугу тот предлагал.

— Нет, нет, пока не надо. Ступай себе. — Корин с сожалением охватил взглядом стройную шейку с розовой кожицей. Окликнул уже у двери: — Эй, задержись-ка!

Парень с готовностью развернулся.

— Кому принадлежит эта малина?

— Вы спрашиваете про отель?

— Ну.

— Откуда мне знать… — побледнев, посыльный уставился себе под ноги. — Я всего лишь слуга.

— Не темни, сынок. По харе схлопочешь.

— Говорят, Джамил-бею. Точно никто не знает.

— Чеченец?

— Пощадите, господин! Здесь за длинный язык голову режут.

— Справедливо, — одобрил Корин. — С вами иначе нельзя, с мошкарой.

Отпустил заколдобившегося юношу властным мановением руки… Из хрустального графинчика плеснул в чашку с кофе изрядную дозу коньяку, пил мелкими глотками, смаковал. На подносе лежали пачка «Мальборо» и зажигалка. Неловкими пальцами Корин разодрал обертку, понюхал, сунул сигарету в рот, прикурил. Затянулся пару раз, почувствовав легкое головокружение. Давно забытый горьковатый вкус дыма пьянил, как вино. Спешить некуда: тихая пристань.

Прежде чем продолжать поиски, надо решить маленькую проблему: деньги. Корин вывернул карманы и пересчитал оставшуюся наличность. Какие-то крохи, годящиеся разве что на ресторан, но не на серьезное предприятие. Вид смятых купюр разного достоинства, долларов и рублей, вызвал смутное чувство, которое, кажется, называлось «дежа вю». Неужто из-за этих грязных бумажек он когда-то сходил с ума и тратил все силы на их добычу? И самое смешное, что тем же самым были заняты многие другие люди, с которыми он поддерживал тесные отношения и которых считал умными и даже в чем-то необыкновенными людьми, обогнавшими свой век. Ничтожные создания, марионетки в руках всевозможных кириенок. Ничего не поделаешь, какое-то время опять придется играть по их правилам. Зато потом…

Он подошел к окну и увидел, что стемнело, хотя на часах еще не было девяти. Бледный свет фонарей сливался с асфальтовым маревом, создавая обманчивое впечатление безопасности. Пора!

Еще по дороге в отель он приметил точку, где надыбать деньжат не составит труда. Обменный пункт валюты при входе в фирменный магазин «Кентукки». Удобно расположенный, с девчушкой-кассиром за бронированным стеклом и единственным охранником, топчущимся в тесной конуре у нее за спиной. Как раз когда Корин проходил мимо, охранник вышел покурить на улицу. Наверняка он делает это периодически. Значит, проблема лишь в том, чтобы подстеречь этот момент. Охранник — дюжий детина с невыразительным, деревянным лицом, ничем не отличающийся от тьмы своих собратьев, рожденных неприкаянными. Так называемый бычара. Их нанимали богачи для охраны владений и собственной жизни, из них сколачивали банды, про них сочиняли анекдоты, а киношники и писатели использовали их в качестве персонажей для незамысловатых коммерческих поделок, но в реальной жизни, в натуре они не представляли никакой ценности. Вычеркнутые из исторического процесса поколения, органический шлак. К слову, размножались бычары неприхотливо, кучно и в любой мало-мальски подходящей обстановке, словно ощущая всем своим коллективным нутром краткосрочность и случайность своего пребывания на земле. Этот, дежуривший в пункте обмена, был облачен в компактный бронежилет с модными латунными нашлепками, напоминающий наряд европейского любителя-рыболова. На боку у него висел короткоствольный автомат, и окрестность он оглядывал с таким выражением, как если бы был вепрем, вымахнувшим на опушку леса. По Корину мазнул безразличным взглядом и сплюнул себе под ноги, не признав в нем объекта, заслуживающего внимания…

В холле гостиницы к нему кинулся щуплый господинчик в темных очках, да так стремительно, что чуть не повис на шее.

— Тебе чего? — Корин брезгливо отстранился.

Из не совсем членораздельного бормотания наконец понял, что бесенок предлагает дозу по цене, значительно ниже рыночной.

— Не интересуюсь. — Корин хотел пихнуть прощелыгу в грудь, но тот отскочил, как пинг-понговый шарик.

За стойкой бара, длинной, как железнодорожное полотно, и в креслах холла расположилось десятка полтора девиц разной масти и возраста, приготовившихся к вечернему разбору. Из открытых дверей ресторана доносилась ритмичная музыка, напоминающая звуки тамтама. За мраморным столиком двое солидных, пожилых горцев склонились над нардами. Один поднял голову и, встретясь взглядом с Кориным, вежливо кивнул. Корин слегка поклонился. В общем, обстановка ему понравилась, и он окончательно утвердился в том, что правильно выбрал логово. Вряд ли сюда сунется без спросу самая отмороженная ищейка.

На выходе его опять догнал щуплый господинчик все с тем же невнятным бормотанием о дешевой дозе и любых услугах.

— Какие услуги, неугомонный брат? — полюбопытствовал на сей раз Корин. Изжеванное, кокаиновое личико в темных очках осветилось вдохновением.

— Девочки, мальчики, все для души, останетесь довольны, цены смешные, антураж по желанию, — отбарабанил купец на едином дыхании и вполне отчетливо.

— Без последствий? — уточнил Корин.

— Фирма гарантирует. — Щуплый передернулся, как опоясанный хлыстом. — Подаем опечатанный товар. Стерилизация по методу Купера. Неустойка — сто процентов.

— Не понимаю, о чем ты, — признался Корин. — Ладно, вернусь, потолкуем. Только не вертись под ногами.

В начале десятого прибыл к магазину «Кентукки». Прячась за деревьями на противоположной стороне улицы, некоторое время понаблюдал. Место пустынное. Одна за другой к магазину подъехали иномарки, из одной вышла молодая дама, из другой — седовласый джентльмен в длиннополом макинтоше; друг за дружкой подошли к окошечку обмена, сделали, что им нужно, вернулись в свои машины — и укатили. Вход в магазин освещался фонарем, висевшим на железном крюке, ближайшая часть улицы таяла в полумраке. Лучше, как говорится, не придумаешь.

Минут через пять из двери появился охранник с сигаретой. Прохожих никого, как по заказу. Теперь все зависело от быстроты действий. Хорошо бы не засветиться и не наследить.

Зажав в ладони увесистый булыжник, подобранный по дороге, Корин быстрым шагом пересек улицу и направился к куряке, на ходу заполошно выкрикивая: «Купите за сто баксов, не пожалеете! Купите за сто баксов…» — при этом руку с булыжником держал на виду, как бы демонстрируя товар. Любопытный, как все бычары, охранник вытянул шею и даже чуть подался вперед, не почуяв подвоха в нелепом, раскачивающемся, явно поддатом человеке с протянутой рукой. Ситуация идеальная. В шаге от бычары Корин сделал рывок, левой рукой сграбастал за волосы, а правой с булыжником хрястнул в висок. Никто не успел бы отреагировать, тем более уверенный в себе долдон с куриными мозгами и с автоматом на боку. Не дав упасть, Корин подхватил мертвяка под мышки и оттащил в небольшой коридор, ведущий в помещение «Кентукки». Потом устремился к узкой двери в обменный пункт. Если окажется запертой, ему осталось бы повернуться и уйти, но, разумеется, охранник, выходя на перекур, поленился замкнуть ее за собой. Корин просунулся в дверь и погудел на девчушку-кассира:

— У-у-у!

Увидев перед собой волосатую морду с двумя свинцовыми бляшками вместо глаз, услышав подземный рев, девушка окаменела. Корин втиснулся в каморку целиком и спокойно сказал:

— Быстро, курица! Все башли в мешок.

Она не сразу поняла, и Корин сунул ей в нос матерчатую сумку со стола. На то, чтобы очистить ячейки кассового аппарата и выгрести казну из металлического сейфа им двоим понадобилось три минуты. На глазок Корин прикинул: добыча не меньше десяти — пятнадцати тысяч зеленых.

Девушка взмолилась:

— Не убивайте, пожалуйста!

— Само собой, — обнадежил Корин и, взявшись поудобнее за уши, свернул ей шею, как цыпленку. Не успел ее толком разглядеть. Лишь чуткими ноздрями зафиксировал острый запах свежей плоти, облитой мгновенным смертным потом.

Через полчаса вернулся в «Хаджи Гурам». В холле за время его отсутствия ничего не изменилось, разве что в креслах стало побольше девиц да музыка из ресторана сменила тональность: теперь оттуда изливался надсадный голос кумира всех времен Аллы Пугачихи. Да еще на полу возле окошка администратора выросла большая гора чемоданов и баулов, среди которых растерянно топтались двое джигитов в черкесках и сановитая, тучная мадам, укутанная в разноцветную ткань на арабский манер.

К Корину, едва он вошел, подкатился колобком прощелыга в темных очках. Похоже, он сам успел принять свою дешевую дозу, бормотание сливалось в одну щемящую ноту, сквозь которую по-прежнему отчетливо пробивалась фраза:

— Любые услуги!

— Хорошо, хорошо. — Корин положил руку на костлявое плечико, заставив дебила согнуться. — Пришлешь в номер трех пацанчиков. Но чтоб без булды. Чистеньких, опрятных. Со справками. Как понял?

Купец восторженно заблеял, опустясь на колени под тяжестью могучей длани.

— Из беженцев, господин? Или предпочтительно местных?

— Есть разница?

— Несущественная… Беженцы, сами понимаете, тьфу, сорная трава. Никто не хватится. С московским товарцем возможен откат. Отсюда небольшая наценка.

— Я не про это. По качеству что лучше?

— О-о, чувствую знатока… Беженцы безответные, готовы абсолютно на все. Москвичи иногда артачатся, то да се, сами понимаете. Зависит от вкуса потребителя. Относительно содержания разницы нет. Фирма гарантирует.

— Давай беженцев, — решил Корин. — Сам не лезь. Пришибу.

В экстазе купец ухитрился поцеловать его руку, отчего на коже засветилось зеленоватое, трупное пятно.

Не прошло получаса, как в номер постучали. Корин впустил в комнату трех мальчиков лет двенадцати — тринадцати. Все трое в коротких полотняных курточках с крупными блестящими пуговицами и облегающих рейтузах наподобие цирковых. Прямо у двери Корин их пощупал: ничего, плотненькие, упругие, но мордочки испуганные и кожа в розовых прыщиках. Пока щупал, попискивали, как мышата.

Корин усадил их рядышком на кровати. Никакого желания не испытывал, но раз уж постановил на сегодняшний вечер разгрузку, надо разгружаться, оттягиваться по полной программе.

— Бояться не надо, — объяснил. — Игра. Это просто игра. Поиграем в хорошую игру. Любите играть, пацаны?

Три пары глаз порхнули разноцветными шариками. У одного мальчугана вид посмышленей и не такой затравленный.

— Тебя как зовут? — спросил у него Корин.

— Игорек.

— Отлично, Игорек. Хлопчиков твоих как зовут?

— Его Дима, а этого Славик.

— Ну-ка расскажи что-нибудь о себе и своих дружках. Веселее играть, когда познакомишься.

— Чего рассказывать-то?

— Откуда вы? Как стали давалками?

— Мы не давалки, — поправил Игорек с неожиданным напором. — Мы — рабы.

— Да? Чьи же рабы?

— Исмаил-бека.

— Кто такой Исмаил-бек?

— Большой начальник, — с гордостью ответил Игорек. — Добрый человек. Нам повезло. Кормежка хорошая, и бьют редко. Могут вообще целый день пальцем не тронуть, если не набедокуришь.

— А раньше где жили?

— Да по-разному. Дима со Славиком в Ханкале, а я из Риги. Взяли всех уже здесь, в Москве. На пустыре налет был.

— Родители так просто отдали?

Легкое облачко пробежало по веснушчатому личику.

— Их родителей в Чечне перебили, а моего папаню на пустыре кокнули. Он не хотел отдавать. Ему череп железякой проломили.

— Не ври, — вмешался, покраснев, Славик. — Моя маманя живая.

— Отбей! — резко цыкнул Игорек. — Живая, как же… Сам говорил, духи в ельник увели.

— Увели, — упорствовал Славик. — Но не убили. Они иногда не убивают сразу. Моя мамка красивая.

Ребятишки, видя, что ничего страшного пока не происходит, оживились, отмякли. С любопытством поглядывали на Корина. Это его не удивило. Он открыл нарядную коробку шоколадных конфет, которую прихватил из бара.

— Угощайтесь, пацаны.

Детишки переглянулись и по очереди каждый взял по конфете. Но есть не стали, зажали в кулачках.

— Может, еще чего хотите? Не стесняйтесь. Перед игрой надо подкрепиться. Хотите по глоточку?

— Выпить можно, — смутясь отозвался Игорек. — Еще лучше, дяденька, подымить бы. Или марафетику нюхнуть.

— Чего нет, того нет. Зато выпить найдется.

Корин откупорил бутылку виски, налил ребятишкам граммов по пятьдесят. Все трое сидели чинно, как маленькие старички: в одной руке стакан на уровне груди, во второй шоколадка. Лица умиротворенные.

— Ну, — сказал Корин, — будем. Как говорится, чтобы дома не журились.

— А вы сами, дяденька? Не пьете?

— Мне нельзя. Я спортсмен.

Мальчики лихо опрокинули стаканы и одновременно зачавкали шоколадом. Первый раз подал голос и Дима, сосредоточенный круглощекий крепыш.

— У меня тоже мамка живая. И брательник есть.

— Иди ты! — ехидно сморщился Игорек. — Где же они?

— Сам знаешь… — и вдруг дерзко выпалил: — В Америке, вот где!

— Ух ты! — Игорек изобразил восхищение и по-свойски подмигнул Корину: алкоголь подействовал мгновенно. — И что они там делают? Лаптями торгуют?

— Батя мастерскую открыл, он по иномаркам спец. А мамка помогает.

— У тебя есть доказательства?

— Отстань от него, — попросил Славик. — Он сейчас заревет. А мы на работе.

У крепыша Димы впрямь глаза покраснели.

— Тебе завидно, потому и злишься.

— Чему завидовать? Что у тебя мозги набекрень?

Корин решил, что с него довольно детской болтовни. Достал из жестяной коробочки лезвие «Балтика», проржавевшее по краям. Этим лезвием он пользовался в исключительных случаях, когда обстановка благоприятствовала неспешному отдыху.

— Игра! — объявил строго. — Объясняю правила. Надеюсь, трусаков среди нас нет?

Увидев тусклую пластинку металла, пацаны враз проглотили языки.

— Значит, так… Каждый вскрывает вену на руке и кровь спускает аккуратно в стакан. Кто наберет больше, тот считается победителем. Победителю — приз… Что молчите? Оробели, что ли? Кто первый?

— Приз, небось, пустельга? — пискнул Игорек.

Корин помахал перед ребячьими носами стодолларовой купюрой.

— Пустельга, говоришь? А это что?.. Давай, герой, делай ставки. Покажи пример хлопцам.

Мальчик решился, взял бритву. Им некуда было деваться, и по обреченным детским личикам Корин видел, что все трое прекрасно это понимали. Никто и не думал взбрыкивать. Обостренным слухом он с упоением вслушивался в перестук трех крошечных метрономов, отсчитывающих последние секунды. Вот она — классическая схема обустройства растительной жизни природы. Не та, когда хищник настигает жертву и в жутчайшей схватке вонзает в нее клыки, а естественная, разумная, благословенная свыше: слабые существа смиренно сливают соки для поддержания функций более сильной особи. Закон выживания, заключенный в эту схему, по существу (опять прав Дарвин) является единственной благодатной силой, противостоящей хаосу бессмысленного разрушения.

Игорек надрезал вену на запястье точным движением наркомана, но кровь сцеживалась плохо и была какого-то неопределенного свекольного цвета. Корин помог ему, промассировав худенькую руку от плеча вниз. Следующим, с безразличной миной, вскрыл вену Славик, за ним и Дима, но тот заранее напустил соплей, поэтому (от нервного напряжения) кровь еле сочилась, как из проколотого пальца.

— Постыдись, — упрекнул его Корин. — Неужто не хочется разбогатеть?

— Хочется, — борясь со слезами, ответил мальчонка. — Но ведь больно же, дяденька.

— Ничего, — утешил Корин. — Сперва больно, потом будет сладко.

Всего удалось нацедить от трех доноров не больше половины стакана, что стало очевидно, когда Корин слил кровь в одну посудину. Он мог бы, разумеется, убыстрить процесс, но это значило немедленно умертвить малышню, что-то в нем сопротивлялось этому. Какое-то неясное, трепетное воспоминание, связанное с эпизодами собственного детства. Он двумя глотками всосал голубовато-алую, пряно пахнущую жидкость. В горле слегка запершило. Мальчики наблюдали за ним с уважением и, без сомнения, с глубоким пониманием важности и неизбежности происходящего.

— Что носы повесили, соколята? — ободрил Корин. — Понравилась игра?

— Игра как игра, — ответил за всех Игорек. — Вы обещали приз. Передумали?

— Почему передумал? Правила нехорошо нарушать. И кто, по-вашему, победил?

— Игорек, конечно, — буркнул Славик.

— А ты как считаешь, Дмитрий?

Мальчик пошмыгал носом.

— О чем говорить… У него кровищи больше всех. Потому что вчера булку с маслом жрал.

Корин разлил по стаканам понемногу виски.

— Поощрительный приз для всех… Как, пацанята, дальше будем играть?

— Конечно, будем, — слабо улыбнулся Игорек. — Может, и им подфартит…

ГЛАВА 9

— Они подкрадываются, — сказала Аня. — И среди них есть какой-то волосатый, жуткий… Я видела во сне.

— Под утро?

— Да… Он кричал: «Анек, Анек, проснись!» И так жалобно… Я могла его узнать, но испугалась… Вы умеете разгадывать сны, Иван Савелич?

— Я самый лучший разгадчик на свете. Но это не сон, а кошмар. Ничего не значит.

Они сидели в спальне с окном, выходящим во двор, на глухую стену соседнего дома. Теперь это была окончательно Анина комната, с ее вещами, с ее застеленной кроватью, с туалетным столиком, где стояла фотография ее покойных родителей. Если Аня по какой-то причине исчезнет отсюда, то только не для него. Для Сабурова она останется здесь навсегда, и он благодарил судьбу за осенний подарок. К Анечкиному сну он отнесся вполне серьезно. Его самого частенько навещали какие-то смутные образы, угрожающие, непознаваемые, и чтобы избавиться от них, приходилось затрачивать не меньше энергии, чем на гипнотических сеансах. Однако мистика мистикой, но не далее как позавчера слесарь из РЭУ Володя Рубакин вместе с ухарем из фирмы «Уют», своим корешем и собутыльником, по его просьбе поставили новую, двойную, железную дверь на восьми титановых штырях и оснастили ее хитроумными японскими запорами. Отчасти он пошел на это ради Анечкиного спокойствия, понимая, что, когда наступит момент истины, никакие замки не спасут. В предстоящей и все более вероятной схватке понадобится совсем другое оружие.

Слава Богу, он знал, откуда надвигается туча. После недавнего нападения в Нескучном саду он позвонил Микки Маусу и предупредил, что если озорство не прекратится, он примет меры, которые вряд ли придутся магнату по вкусу. И добавил, что пока у него нет гарантий безопасности, ноги его в «Токсиноре» не будет. Трихополов, изобразив недоумение, поинтересовался, какое именно озорство профессор имеет в виду. Сабуров ответил коротко и нагло:

— Оставьте в покое Берестову. Она под моей защитой.

— Даже так? — Трихополов не сдержал сарказма. — Дорогой профессор, по-моему, вы изволите мне угрожать?

Это был вызов, и Сабуров его принял. Не потому, что был отчаянным человеком, а скорее всего потому, что еще не пришел в себя от побоев, и еще потому, что Аня лежала в соседней комнате в невменяемом состоянии. Он напомнил могущественному собеседнику сказку о Кощее Бессмертном, чья душа хранилась в ларце на диком утесе, запечатанная в яйцо, упрятанное в брюшке дикой утицы.

— Помните эту историю? — спросил таким умиротворенным голосом, каким не говорил еще ни с кем.

— Не улавливаю аллегории, герр профессор.

— Нет никакой аллегории. Вы богатый человек, Илья Борисович, и как раз поэтому должны знать, что бывают ситуации, когда деньги не имеют ровно никакого значения. Это не угроза, это констатация, научный, так сказать, факт.

— Иван, растолкуй, пожалуйста, свою шараду.

— Я врач, а вы мой пациент. Уверяю, Микки, оболочка твоей души еще более хрупкая, чем яичная скорлупа.

Трихополов ответил после зловещей паузы.

— Ведь меня предупреждали, а я не поверил.

— Правильно предупреждали, — сказал Сабуров.

После еще одной паузы, похожей на провал в земной коре, Микки заговорил обычным приятельским тоном:

— Давай не ссориться из-за пустяков. Дорогой Иван Савелич, не понимаю, что тебе взбрело в голову и кто тебя обидел, но обещаю принять меры. Ни один волосок не упадет с прелестной головки твоей подопечной. Я слов на ветер не бросаю. Сам знаешь.

— Спасибо, — поблагодарил Сабуров, выслушав подлую ложь.

Он, конечно, наговорил лишнего, но не жалел об этом. Рано или поздно что-то подобное должно было случиться. Если бы не Микки, подвернулся бы кто-нибудь другой. Кому-нибудь Сабуров обязательно помешал бы, как пень на дороге. Даже если бы он вовремя осуществил свою мечту — приобрел домик в деревне и уехал туда доживать свой век — наверное, и там достали бы лютые ветры перемен. От нашествия двуногих вурдалаков можно спастись лишь в сырой земле.

По размышлениям Сабурова, человечество начало деградировать, повернуло вспять к пещерам аккурат после эпохи Возрождения и за последующие столетия успешно проделало весь обратный путь, что, по непостижимой логике, совпало со все убыстряющимися темпами технического прогресса. Нынешний дикарь, вооруженный Интернетом, подобно тому как его далекий предок оснастился деревянной дубиной, был в стократ опаснее; в его облике отчетливо проступили черты полного вырождения. Вся его колоссальная энергия, накопленная в веках, сдобренная электричеством и расщепленным атомом, направлялась теперь исключительно на разрушение своей первозданной уютной колыбели — планеты Земля. Те, кто, сохраняя в себе некий отблеск веры в Бога, оказывал слабое сопротивление, падали под мощными ударами прогресса, будто трава под утренней косой; и напротив, те, кто соответствовал всеобщей суицидной эпидемии, возглавляли правительства, сосредотачивали в руках капиталы, стремясь воссоединиться в едином мировом правительстве, чтобы уже без помех совершить последний цивилизованный прорыв в абсолютное безмолвие, в никуда, в преисподнюю. Если представить человечество в виде грандиозного фурункула на теле природы — и, пожалуй, это не будет чрезмерной абстракцией, — то, додумывая метафору, можно сказать, что на пороге третьего тысячелетия от рождества Христова чей-то невидимый безжалостный скальпель рассек нарыв и вся планета в мгновение ока превратилась в подобие чудовищной операционной, пропахшей гноем, где в смертных муках корчился вселенский гомо сапиенс, давно потерявший представление, кто он такой на самом деле. Первый, самый болезненный надрез, как полагал Сабуров, пришелся как раз по тому месту, где географически располагалась Россия, и ему, разумеется, хотелось пожить еще немного, чтобы уяснить, что это было — милосердие или кара Господня.

Повстречав Аню, он стал, к сожалению, намного беспомощнее, чем был. К нему вернулось то, от чего он, казалось, навсегда избавился много лет назад, когда похоронил жену: страх за любимого человека, подкрепленный убежденностью в том, что на этом свете, где каждый способен навредить хотя бы соседу, никто, никогда и никому не может помочь. Как врач, как просто человек, много времени проводивший в умственном уединении, Сабуров считал эту истину непреложной. Вернее этой истины была лишь та, что человек, хоть вывернись наизнанку, не в силах помочь и самому себе. Все рассказы, как люди по благородству души или в любовном опьянении спасали друг друга от беды, от тяжелой болезни, от бедности и прочих напастей, запечатленные во множестве книг и передаваемые изустно, были не более чем наивным детским самообманом, происходящим от нежелания или неумения посмотреть правде в глаза. Попробуй уклонись от смерти, которая приходит всегда в свой час, ни секундой позже или раньше, или отведи ее от близкого существа, и тогда поймешь, что такое «тщета устремлений».

— Не пойти ли нам на кухню? — Сабуров произнес это таким тоном, будто предложил отлет на луну. — Хочется чего-нибудь сладенького, а тебе?

— С удовольствием выпью кофе. — Аня потянулась за ним, как собачонка. — Но вы не ответили на мой вопрос.

— Ты опять про кошмар?

— Это вы его так назвали.

Уселись за накрытым к полднику столом: мед, творог, фрукты… Татьяна Павловна отлучилась в магазин, в квартире они были одни. Иван Савельевич ухаживал за дамой: сварил кофе, разлил по чашкам, сдобрил сливками из глиняного кувшинчика. Недавно выяснилось, что оба предпочитали кофе именно с топлеными сливками — мимолетный факт, приведший его в старческое умиление.

— Помнишь Володю-слесаря, который двери ставил? — спросил Сабуров, степенно пригубив кофе.

— Конечно, — сказала Аня.

— Так я к чему? Он тоже жаловался, что его преследует один и тот же кошмар. Обычная бутылка портвейна, три семерки, такие теперь не выпускают, но суть не в этом. Бутылка-то обыкновенная, и он из нее пьет, прямо из горлышка, как заведено у слесарей, но она никогда не кончается. Представляешь, ни разу ему не удалось осушить ее до дна. Все, как у тебя, происходит словно бы в реальности: вкус вина, холодное стекло, опьянение. Единственный штрих: бутылка бездонная. Это Володю сильно нервирует. Так ведь не бывает. В жизни как раз наоборот: вина никогда не хватает.

— Остроумное сравнение, — согласилась Аня. — Мне вообще, Иван Савельевич, нравится ваш незатейливый юмор. Ха-ха-ха!

— Никакой не юмор. Я к чему клоню? То, чего человеку недостает в жизни, на чем он постоянно сосредоточен, и приходит к нему в сновидении, причем, как правило, в чрезмерном количестве. Сон уравновешивает наши желания.

— Из этого следует, что я только о том и мечтаю, чтобы повстречаться с монстром. С надеждой, что он меня слопает.

— Вовсе не следует. Тут другой нюанс, хотя схема та же самая. Ты, Анечка, натерпелась столько боли, столько страхов, что подсознание как бы в ответ на вызов реальности, выработало смутный, единый образ зла с кажущимися знакомыми чертами.

— Зачем же оно его выработало?

— По принципу замещения. Тут действуют еще не до конца изученные защитные механизмы психики. Подобное вытесняется подобным. Или, как сказал бы Володя, от чего болеем, тем и лечимся.

Анечка устремила на него унылый взгляд.

— Что-то вы, Иван Савельевич, зациклились на этом слесаре. Я так сильно его напоминаю?

— Возможно, я не сумел объяснить. — Сабуров поймал себя на нелепом желании прикоснуться пальцами к ее пухлым, мягко очерченным губам. — Однако целая группа психических нарушений у самых разных по возрасту и по темпераменту людей имеет одну и ту же основу.

— Интересно, — сказала Аня, потянувшись за сигаретой.

— Очень интересно, — обрадовался Сабуров. — Еще любопытнее, что разрыв элементарной психогенной цепи — тубо-синкус-граве, — то есть то самое состояние, когда про человека говорят, что у него крыша поехала, свидетельствует не о болезни, а, напротив, о переходе на более сложный, тонкий духовный уровень осознания мира. Знаменитый академик Ашкеназе абсолютно убежден в этой гипотезе, им же самим, кстати, и высказанной. Шизофрения потому неизлечима, что там нечего лечить. Это все равно что попытаться заново нарастить человеку хвост, утерянный в процессе эволюции…

Аня слушала внимательно, и глаза у нее странно блестели. Если бы профессор догадался о причине этого блеска, он был бы поражен. Аня почти не вникала в смысл произносимых им слов и думала совсем о другом. Она чувствовала себя нормально. Две ночи проревела в подушку, и слезы иссушили, истончили ее горе. Несколько дней назад она твердо знала, что для жизни у нее ничего не осталось. Отец с матерью — а это была огромная часть ее души — пали от рук злодеев, все былые мечты рассыпались в прах, и любовь в который раз помахала хвостиком. В психушке она впервые осознала, что ей в сущности безразлично, как догорающей свечке, покоптить ли еще сколько-нибудь голубоватым огоньком или погаснуть. И то и другое одинаково тяжко, уныло. Но вот появился чудной седовласый мужчина неопределенного возраста, скорее все же старик, увел из обители скорби, поселил у себя дома, оберегал, ухаживал за ней, как за маленькой дочкой, — и что-то вдруг опять податливо дрогнуло в ней. В сердце проклюнулся новый зеленый росточек надежды. Это было немыслимо, невероятно и… почти кощунственно. Сколько же можно рассыпаться на мелкие осколки, погружаться в пучину отчаяния — и, вопреки собственному желанию, выныривать на поверхность? Заново улыбаться, прикидываться живой, задумываться над происходящим, пережевывать пищу, вставать под теплый душ и с бредовой усмешкой поглаживать неизрасходованное, гладкое лоно, так и не узнавшее плода? Этот мир, коварный и злобный, не приспособлен для пребывания в нем таких, как она. Ошибку природы, по которой она появилась на свет, необходимо исправить, так почему она медлит? Каких еще потрясений ждет, чтобы увериться окончательно, что здешний климат непригоден для ее дыхания? Что угодно можно про нее сказать, но вряд ли кто-то назвал бы ее идиоткой.

С первой встречи в психушке, в кабинете, где на стенах висели пыточные инструменты, Сабуров установил, укрепил на ней тяжелый, сонный взгляд своих непроницаемых глаз, и больше она не выходила из поля его притяжения. Она поняла это не сразу, а много позже. Профессор влюбился в нее, и это немудрено. Есть мужчины, которых неодолимо тянет на подпорченный товар. Среди таких попадались даже великие поэты и композиторы. О том же написано много романов, начиная с прекрасной истории, которую рассказал аббат Прево. И потом, профессор не мог знать, что скрывается под обманчивой, привлекательной внешностью общедоступной женщины и какое горькое молочко таится в ее изрядно пожухлых сосцах. Но он влюбился в нее — это непреложный факт. Она поняла это, когда, в очередной раз растоптанная, лежала на песчаной дорожке возле теннисного корта и увидела сидящего рядом Сабурова, тоже, кстати, побитого, и поразилась выражению его лица, сморщенного в печеное яблоко. Если бы это лицо попалось на глаза талантливому художнику, он не упустил бы случая запечатлеть его для шедевра под названием «Мировая скорбь». Наверное, так смотрела бы мать на единственного сына, которого довелось разыскать среди трупов на поле брани. У истинной любви и не бывает других глаз.

Аня отнюдь не собиралась платить за добрые чувства черной неблагодарностью. Все должно быть по-честному. Как всякий дар Божий, любовь не имеет определенной цены, зато у нее есть реальные эквиваленты, которыми Аня владела. Сабуров был удивительным человеком, все в нем казалось необыкновенным, но самым замечательным было то, что он молодел у нее на глазах. В первую встречу ему насчитывалось около сотни лет, не меньше, а сейчас, когда они пили кофе на кухне, никто не дал бы ему больше пятидесяти. Морщины разгладились, осанка стала прямее, сквозь белизну волос солнечными разводами пробились золотые пряди. Рядом с ним, пожалуй, впервые за много-много лет, Аня почувствовала себя в безопасности, хотя для этого не было никаких оснований…

Все эти мысли в беспорядке промелькнули у нее в голове, пока она слушала рассуждения о шизофрении как высшем уровне бытия.

Аня обмакнула рогалик в мед, но не донесла до рта.

— Очень интересно, — повторила она, — но я бы хотела, Иван Савельевич, спросить о другом.

— Да?

— Не знаю, как и сказать?

— Говори как скажется. Что у нас болит?

Аня вернула рогалик на блюдце.

— Понимаете, Иван Савельевич, вы приютили меня, спасли, но… Ведь из-за меня вы рискуете жизнью, а кто я для вас? Чем смогу отблагодарить?

Сабуров потупился, что случалось с ним редко. Ответил глухо:

— Здесь не гостиница, Аня. Платы не требуется.

— Я могла бы стирать, стряпать, наводить чистоту, но ведь для этого есть Татьяна Павловна.

— Я и сам не без рук.

— Давайте будем откровенны. — Аня воспользовалась тем, что профессор на нее не смотрит. — Мы же не дети. Вы живете без женщины, наверное, это не физиологично. Если хотите, я…

— Хочу. Я согласен, — перебил Сабуров.

— На что согласны?

— Будешь моей женщиной. Ты это имела в виду?

— Вы серьезно?

— А ты пошутила?

Сабуров поднял голову. Аня будто в омут заглянула, глубокий, бездонный.

— Нет, не пошутила. Я вообще не шутливая девица.

— Тебе не противно будет спать со стариком?

— Вы не старик, — сказала она. — Мне хорошо с вами. Но как раз этого я и боюсь.

— Чего?

— Боюсь, что вы слишком большое значение придаете возрасту. На самом деле это все выдумка, мираж.

— Возраст, увы, не мираж.

— Поглядите внимательно в зеркало и поймете, о чем я.

В ее глазах, как два костра, вспыхнула ярчайшая синева, и это было завораживающее зрелище. Поглощенные друг другом, они едва услышали настойчивые звонки в дверь.

— Что за черт! — с досадой бросил Сабуров. — Неужто Татьяна, растеряха, ключи забыла? Больше вроде некому.

— Только не открывайте не спросив, — насторожилась Аня.

Через хитрый «глазок», вставленный Рубакиным, просматривалась вся площадка между двумя квартирами, сабуровской и той, что напротив, принадлежащей переселенцу из города Баку, Мусе Аджакову. Это отдельная и довольно печальная история. Респектабельный южанин так и не успел толком обосноваться на новом месте, только произвел грандиозный евроремонт, чуть не обрушив половину монументального жилого дома, когда взрывал квартирные перегородки. На ту пору Сабуров и познакомился с Мусой. Опасаясь повторных толчков, он вместе с другими жильцами выбежал во двор, и туда же к ним спустился импозантный господин средних лет огненноликого вида, обсыпанный штукатуркой, как мукой. Он успокоил паникеров, объяснив, что это не землетрясение, а всего лишь ремонтные работы, придется потерпеть недельку-другую. Заодно попросил владельцев гаражей-«мыльниц» перенести свои коробки куда-нибудь подальше, потому что на том месте по новой планировке, утвержденной в мэрии, будет возведен подземный гараж самого Мусы. Сабурова он каким-то образом выделил из остальных и поманил пальцем. Белозубо улыбаясь, спросил:

— Кажется, мы теперь соседи, да?

— Вполне возможно, — поклонился Сабуров.

— Надо дружить, да?.. Тебя Ваней зовут? Меня — Аджаков, — протянул поросшую рыжиной клешню, которую Сабуров почтительно пожал.

Муса пошутил:

— Что-то, Ваня, у вас в Москве народ больно пугливый, а?

— Есть маленько, — повинился за земляков Сабуров. — Чего удивляться: нашествие за нашествием, а теперь реформа. Вот и пригнулся народец. Ничего, со временем отмякнет.

Бакинцу ответ понравился. Видимо, добродушный по натуре, он поднялся с профессором в его квартиру и там, за стаканом вина, поделился некоторыми соображениями. По его мнению, россиянам, да они и сами это знают, прежде всего не хватает духовности. За годы коммунистического ига их всех превратили в рабов, но это дело поправимое. Коммуняк, слава Аллаху, прогнали, и теперь главное — правильно выбрать себе хозяев. Глубоко ошибаются те россияне, которые думают, что помощь придет с Запада. На Западе все прогнило, там правит шайтан, и деньги, которые выклянчивают у него доверчивые россияне, обернутся для них новой бедой. Как понял Сабуров, сам Муса Аджаков намеревался в виде культурного вклада разбить в центре Москвы торговые шатры наподобие дворцов Тамерлана, где можно будет купить и продать все, что душе угодно. Обсыпанный штукатуркой, с пылающим взглядом, мечтатель приглянулся Сабурову, и он искренне горевал, когда тот бесследно сгинул. Произошло это примерно через месяц. Муса успел перевезти в отремонтированную шестикомнатную квартиру нехитрый скарб: ковры, кухонную утварь, хрусталь, картины, фарфор, концертный рояль, мебель, видео- и оргтехнику, а также какие-то громоздкие приспособления на штативах, предназначенные скорее всего для домашней обработки опиумного сырца, — но в один прекрасный день исчез. Обеспокоенный Сабуров пару раз торкнулся в притихшую квартиру, и всегда открывала женщина в пестрых одеждах и с чадрой на голове, но на вопросы о том, что случилось с Мусой, почему его не видно, не отвечала. Как, впрочем, ни на один другой вопрос. Внимательно выслушивала, а потом молча, с хряском хлопала дверью перед его носом. Скорее всего не понимала по-русски.

Дальнейшие справки Сабуров наводить, естественно, не стал. Кто ему мечтательный бакинец? Да и так все ясно, без расспросов. Подобные исчезновения, наравне с заказными убийствами, давно никого не интересовали, и уж тем более к ним были равнодушны правоохранительные органы, занятые чем угодно, но только не раскрытием преступлений, за которыми стояли финансовые группировки. Большинство сознательных граждан отлично понимали, что трупы на асфальте, вкупе с нищетой, войной, людоедством, взрывами домов, отключением электричества, вшивой болезнью и наркотой, лишь ярче, выпуклее высвечивают неземной лик свободы, завоеванной с боями на баррикадах 91-го года. За все приходится платить, а уж вхождение в мировую цивилизацию с долларовой начинкой тем более стоит любых жертв; с этим мог спорить либо безумец, либо подлец. Самые могучие, прогрессивные умы современности, включая Немцова, честно, по-доброму предупреждали, что плоды великой победы удастся вкусить далеко не всем, а скорее всего прапраправнукам нынешних, к сожалению, чересчур медленно и как-то неохотно отгнивающих совков. Вина за это лежит исключительно на дедушке Ленине, который убивал зайцев в половодье саперной лопаткой, и на его свирепом преемнике Кобе, которого, по крайней мере, успели вовремя вышвырнуть из мавзолея.

Сейчас за дверью стоял не кто иной, как Володя Рубакин, ухмыляющийся слесарь из РЭУ. Проникнув взглядом через двойную дверь, он весело окликнул:

— Отпирай, Савелич! Посылку принес.

— Что за посылка, Володя?

Слесарь помахал пластиковым пакетом.

— Конфеты в коробке и еще что-то. Чего не отпираешь, Савелич? Боишься, что ль, кого?

— Спустись вниз, сейчас выйду. Коробку не трогай.

Володя в недоумении почесал затылок, но послушно направился к лестнице, привык к чудачествам доктора. Сам не раз говорил ему об этом: «Чудной ты, Савелич, хотя народ тебя уважает».

Через минуту Сабуров присоединился к слесарю. Во дворе, кроме них, никого не было. Лишь возле «мыльниц» из-под старой «Победы» торчали обутые в резиновые сапоги ноги пенсионера Тимохи. Сколько Сабуров себя помнил, они всегда там торчали. Если же встречал Тимоху в нормальном виде, тот всегда вместо приветствия произносил одну и ту же фразу: «Ничего, она у меня, сука, еще побегает. Раньше клепали на совесть».

Володя Рубакин объяснил, как к нему попал пакет. Подъехала синяя «Тойота», оттуда выскочил ферт, весь в замше. Спросил у Володи: «Доктора Сабурова из этого подъезда знаешь?» Володя сказал, что знает. Ферт и передал подарок с просьбой доставить по назначению.

— Я говорю, а чего сами-то? Два шага осталось. Сюрприз, говорит. Ты, говорит, не выступай, дядя, когда по-человечески просят. Ну я взял пакет, мне что… Думал, кореша твои. Не надо было, да, Савелич?

— Как он выглядел?

— Наглый как танк. Как все они. Не знаешь, что ли? Под замшей пистоль, в черепушке одна извилина. Я их побаиваюсь маленько, не люди ведь.

Сабуров заглянул в пакет: коробка дорогих конфет, перевязанная ленточкой, связка бананов, крупные яблоки «штрефель». Гостинец, какие носят в больницу. Поднес к уху: вроде не тикает.

— Может, минеров вызвать, коли подозреваешь чего? — предложил Володя.

— Сами справимся. Ты разве не минер?

— Я-то минер, — согласился Володя, — но специального навыка нету.

— Сейчас будет, — уверил профессор.

Подозрительный пакет опустили в металлический мусорный бак, стоявший на отшибе. Слесарь напихал в пакет бумаги и приладил короткий запал из просмоленной бечевки. У него в брезентовой сумке много чего имелось на пожарный случай.

Подожгли фитиль — и укрылись за стволом могучей ольхи, шагах в двадцати от бака. Минуты через три рвануло, но не шибко. Бак перекосило, как шхуну на крутой волне, из-под крышки сверкнуло желтое пламя со снопом искр, потом повалил черный дым.

— Лихо, — заметил слесарь. — Можно обжечься невзначай. Надо бы обмыть это дело, Савелич?

— Пойдем, — пригласил Сабуров. — Только у меня там…

— Да ладно, — успокоил Володя. — Весь дом знает, что вторую женку завел, помимо Татьяны.

— И что говорят?

— По-разумному оценивают… Я так думаю, не надорвешься ли, Савелич?

— Такая опасность есть, — признал Сабуров. — Но ведь на улицу не выгонишь. Сиротка она.

— Тогда другой расклад, — одобрил Володя, всегда оставлявший за собой последнее слово.