Мимо денег

ГЛАВА 1

Иван Савельевич доставал воду из колодца, когда его окликнули:

— Хозяин, можно на минутку?

Оглянулся: возле калитки маячил незнакомый темноволосый парень, лет тридцати, явно приезжий, с вместительной сумкой на боку. В небольшом дачном поселке под Торжком, принадлежащем МПС, ближе к сентябрю осталось совсем немного народу и все здешние обитатели примелькались друг другу. Сабуров вместе с Аней и Татьяной Павловной укрывались здесь шестой день и уже кое-как обжились. Дом и участок в десять соток с яблоневым садиком и огородом, задавленным сорняками, были собственностью давнего, еще по институту приятеля Сабурова, в свое время променявшего медицинскую стезю на партийную карьеру и впоследствии, по загадочному коловращению судьбы, ставшего крупным чиновником в железнодорожном ведомстве. Денис Осипович Башкирцев ныне занимал солидный пост в министерстве. Когда перед Сабуровым встал вопрос о надежном убежище, он позвонил именно ему — и не ошибся. Постаревший и огрузневший Башкирцев, пройдя искус властью и деньгами, не раз в соответствии с политическими ветрами менявший личину, благополучно вписавшийся в гайдаровский рынок, возможно, оскотинился и забурел, но для Ванюши Сабурова, с которым делил когда-то койку в общежитии, остался прежним веселым, энергичным, отзывчивым Даней Скакуном. При встрече он, не требуя никаких подробностей, а лишь попеняв на то, что Сабуров все последние годы избегал прямых контактов и даже не появлялся на юбилейных встречах, вручил связку ключей и растолковал, как проще добраться до затерянного в глухих лесах поселка. Дом и участок Башкирцев получил еще при Советской власти, как тогда водилось, за бесплатно, а позже, разбогатев, возвел настоящий особняк на Калужском шоссе, с бассейном, теннисным кортом, гаражом на пять машин, то есть такой, чтобы не стыдно было пригласить в гости любого нового русского демократа. Мог себе это позволить. Двое его взрослых сыновей управляли собственными коммерческими фирмами и, естественно, процветали под мудрой отцовой опекой. Когда Сабуров начал благодарить за услугу, Башкирцев задорно рассмеялся: «Да ты что, Вань, я про эту трущобину и думать забыл. Можешь вообще забрать себе, у меня на душе спокойнее будет, — и, посерьезнев, добавил: — Там что хорошо-то, Вань? Никакой кредитор не сыщет».

Вполне овладев новым мышлением, заповеданным красноречивым Горби, Башкирцев полагал, что в обустроенной под западную кальку России, предприимчивый человек мог опасаться лишь двух вещей: бандитов и налоговой инспекции, — и в принципе был, конечно, прав.

Из Москвы Сабуров со своими двумя женщинами убрался среди ночи на старенькой «Шкоде», со многими предосторожностями, чувствуя себя так, будто разыгрывал сцену в каком-то дешевом детективе. Собственно, этот жанр более всего и соответствовал тому, что с ним происходило в последнее время. Если добавить сюда элементы смазливой мелодрамы, будет совсем точно.

В дачном поселке, в десяти километрах от Торжка, на берегу Тверцы, их ожидали самые приятные впечатления. Дом крепкий, из тесаных бревен, с тремя комнатами, мансардой, деревенской печкой, колодцем на участке и всем необходимым для житья: постели, кухонная утварь, посуда, инструменты и прочее такое. Все, разумеется, в запущенном состоянии, но все равно появилось ощущение, что судьба подкинула им незаслуженный подарок, беззаботный пикник на природе. И погода соответствовала настроению: стояли солнечные, крепкие, напоенные лесным духом ранние дни осени. Татьяна Павловна, едва оглядевшись, развила столь бурную деятельность, что Сабурову и Ане оставалось только подчиняться. К вечеру первого дня сидели за накрытым столом в добела выскобленной избе, с мирно потрескивающей, излучающей сытное тепло печкой и вкушали украинский борщ со шкварками, попивая красное вино «Саперави», кислое, как недозрелое яблоко. Аня бросала на Сабурова красноречивые взгляды, от которых он поеживался, как от щекотки. С другого бока примостилась разомлевшая, утомленная дневными трудами Татьяна Павловна, однообразно вздыхавшая после каждой рюмки: «Хорошо-то как, Господи! Вот бы Остапушку сюда».

На другой день Аня перезнакомилась с соседями, потом занялась огородом и на долгие часы погрузилась в грядки, словно ни о чем другом никогда и не мечтала. Для соседей была приготовлена легенда, что Сабуров — родной брат Башкирцева и приехал с дочерями отдохнуть на недельку-другую. Добродушные железнодорожники не выказали никаких сомнений и только порадовались, что участок наконец-то будет обихожен.

Жизнь потекла такая, что лучше не придумаешь. Сабуров махнул на все рукой, решив, что им всем троим надо хоть немного прийти в себя, прежде чем затевать какие-то новые игры. При всех своих возможностях Микки Маус вряд ли сумеет быстро их разыскать в этакой глуши. Скорее всего ему придет в голову, что взбунтовавшийся ученый совок убег за границу, и он начнет поиск с аэропортов и вокзалов. Да и то, возможно, не сразу. При его-то занятости. Микки не так устроен, чтобы поверить, что какой-то старый профессор представляет для него серьезную опасность. Конечно, самолюбие его задето, бунт есть бунт, который следует подавить хотя бы для примера другим, но это не спешно. Маленькая мошка никуда не денется. В мире не сыщется места, куда не могла бы дотянуться рука такого человека, как Трихополов. И еще одно, главное соображение: по каким-то причинам, связанным, вероятно, с кознями по поводу «Токсинора», Микки сейчас не выгодно вычеркивать его из списка живых. Иначе зачем понадобились бандюки в парке и взрывчатка в коробке из-под конфет? Единственный смысл дешевых трюков в том, чтобы предупредить: не рыпайся, не задирай хвост на пахана, отрублю.

…Сабуров подошел к калитке, вгляделся в темноволосого гостя. На грибника не похож, костюм и плащ городские, не для скитаний по лесу, и обут в добротные ботинки из натуральной кожи. Лицо хорошее, взгляд открытый, прямой, жесткий прочерк скул — ничего нет обманнее вот таких простых, будто списанных с русских полотен лиц.

— Чем могу служить?

— Это дача господина Башкирцева?

— Да, его.

— Разрешите войти? — Парень заулыбался с каким-то многозначительным намеком, что совсем не понравилось Сабурову.

— Вы, собственно, по какому делу? Башкирцева сейчас нет. Он в Москве.

— А я к вам, Иван Савельевич… Правильно? Ведь вы профессор Сабуров?

Сабурову ничего не оставалось, как отворить калитку и сделать приглашающий жест. Интересно, на чем этот парень приехал? Никакой машины не видно да и не было слышно. Неужто притопал со станции пешком? С соседнего участка на них с любопытством глазела старуха Нина Иннокентьевна, вдова, проживавшая, как Сабуров уже выяснил, на даче круглый год. Он приветливо помахал ей рукой. Неподалеку, на капустных грядках, сидела на корточках Аня.

Сабуров увел гостя в беседку, увитую вечнозеленым плющом. Здесь стояли два плетеных стула. Один из них он предложил пришельцу, на второй уселся сам.

— Слушаю вас, — сказал с непроницаемым лицом.

— Хорошо как у вас тут, Иван Савельевич… — гость поставил спортивную сумку у ног, улыбался беззаботно. — Тишина, благодать… Чем не рай!

— Именно так, — подтвердил Сабуров. — Вы приехали, чтобы мне об этом сказать?.. Все же с кем имею честь?..

— Не волнуйтесь, профессор. У меня нет дурных вестей. По крайней мере, для вас лично… Вот, пожалуйста. — Парень протянул удостоверение с гербом в кожаном темно-красном переплете.

Сабуров ознакомился. Сидоркин Антон Семенович, майор — и больше ничего. Но все и так понятно. Служба безопасности. Интересно чья? Документ не просроченный. И вроде бы не липовый. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

— Не понимаю, — сказал Сабуров.

— Там на грядках, вероятно, Аня Берестова, ага? — Майор ухмыльнулся довольно цинично.

— Вот что, милейший юноша, — Сабуров изобразил раздражение, которого не испытывал, — или вы по-человечески говорите, что вам нужно, или убирайтесь вон. Я не в том возрасте, чтобы шутки шутить.

Улыбка слетела с молодого лица.

— Извините, Иван Савельевич, но это как раз меня немного удивляет. По документам вам около семидесяти, а по виду не больше пятидесяти. Неужели так чудодейственно влияет свежий воздух и общество прекрасных дам?

Сабуров сказал себе: нет, это что-то другое. Это не черная метка от Микки. Послание от него, если придет, то совсем в другом варианте. А это явление скорее из области социальной психиатрии. Придя к такому выводу, он почувствовал облегчение и заговорил примирительно:

— Молодой человек, пожалуйста, соберитесь с мыслями и изложите, что вам от меня нужно? Я не спрашиваю, как вы меня разыскали. Понимаю, у вашей службы большие возможности. Но если пришли на прием, должен вас разочаровать. Я оставил практику и никого больше не принимаю.

Майор Сидоркин заново расцвел простодушной улыбкой, как цветок, на который капнуло утреннее солнышко.

— Не угадали, доктор. Возможно, мне пригодятся советы специалиста такого уровня, как вы, но цель моего визита иная. Можно сказать, противоположная. Это я хочу предложить свои услуги.

— Какого рода? Надеюсь, ничего криминального?

— Нет… Всего лишь в качестве охранника. За символическую плату. Харч, ночлег — больше ничего.

— Спасибо… Предложение заманчивое, но вынужден отказаться. С чего вы решили, что я нуждаюсь в охране?

— Не вы, доктор, скорее она… — Сидоркин вздернул подбородок в сторону огорода.

— Даже так? И какие у вас мотивы?

Сидоркин достал сигареты и с разрешения Сабурова закурил. Начал рассказ издалека, со скромного описания своих необыкновенных сыскных талантов, и без умолку говорил минут десять. Сабуров слушал внимательно, не перебивая, и лишь когда Сидоркин перешел к похождениям неуловимого вампира и подробностям своей встречи с ним, прогудел что-то одобрительное, словно наконец-то уловил в истории Сидоркина смысл. Закончил майор на горделивой ноте:

— В сущности, то, что я у вас, — это моя собственная инициатива. Начальство полагает, что я отбыл в отпуск для дальнейшей поправки здоровья. Если узнают, мне не поздоровится. Видите, я совершенно с вами откровенен, Иван Савельевич?

— И что же вами движет? — спросил Сабуров, уже имея свою версию ответа.

— Уточните, пожалуйста. Вы спрашиваете, почему я не поехал в отпуск?

— Допустим.

— У меня было время подумать над этим. Учтите, меня ожидал не просто отпуск, а рай земной, о котором я страстно мечтал, но… Не получилось. Есть причины простые, человеческие, их легко понять — побои, оскорбленное достоинство, мужская гордость и прочее, но есть еще кое-что, о чем трудно говорить, не рискуя показаться смешным. Вы умный, образованный человек, надеюсь, лучше других поймете. Я представляю это так. Мне встретилось какое-то допотопное, первобытное существо или — пожалуйста, не улыбайтесь — пришелец из иного, смежного мира, и во мне, в моем организме что-то соответственно отозвалось. И вот это странное, больное что-то, дремавшее во мне, ждавшее своего часа, теперь никак не успокаивается. Я весь прежний, но та часть моего естества, которая дремала, взяла вверх, руководит всеми мыслями и поступками. Жаждет новой встречи. Я уверен, что пока не выслежу чудовище, так и останусь наполовину безумцем… Что вы на это скажете, доктор? Есть у науки определение для такого состояния?

Сабуров ответил не сразу — и притом вопросом на вопрос:

— Зачем маньяку понадобилась именно Аня?

Сидоркин вздохнул с облегчением. Первый человек не усомнился в его здравом рассудке, и какой человек! Знаменитый профессор, светило. Но все-таки он уточнил:

— Значит, в пришельца верите?

— Ах, насчет этого… — Сабуров усмехнулся с пониманием. — Разумеется, пришельцев среди нас полным-полно. Кто думает иначе, тот либо дурак, либо невежда. Полагаю, в клинике вас освидетельствовали?

— Еще бы!

— И какой диагноз?

Сидоркин наморщил лоб, припомнил записи в медицинской карте, процитировал:

— «Болезнь Ремницкого в первой стадии, параноидальная симптоматика» и, главное, малопонятное и оттого особенно угрожающее — «казуистический зуд шарового отростка».

— Ишь ты… — восхитился Сабуров. — Как же вас выпустили с таким букетом? Вы опасный для общества человек.

— По знакомству… А что это все-таки такое — шаровой отросток?

— Думаю, кличка лекаря, который вас пользовал… Но вы, майор, так и не ответили: зачем ему Анна?

— Если бы я знал, наверное, не сидел бы здесь, а ловил его в другом месте. Дождемся, спросим у самого.

— Хорошо, — согласился Сабуров. — Вернемся немного назад. Вы действительно на хорошем счету у себя в конторе?

— Себя хвалить неудобно, — приободрился Сидоркин. — Ребята прозвали Клещом. В нашей работе это звучит гордо.

— И силенка имеется?

Сидоркин достал из кармана продолговатый медный ключ, дал подержать профессору, а потом резким кистевым усилием согнул его пополам.

— Надо же, а по виду никак не скажешь… Пожалуй, убедили. Оставайтесь… Но есть некоторые условия.

— Весь внимание, Иван Савельевич.

— Жить придется вон в том сарайчике, видите, рядом с туалетом. В доме нельзя, стесните дам.

— Подстилка какая-нибудь найдется?

— Койка железная, матрас. Все как в лазарете.

— Еще какие требования?

— Условимся, что вы мой племянник, что ли… Поработаете наравне со всеми. Крыша вон прохудилась в трех местах, сортир на ладан дышит…

— В органы я попал по недалекости ума, — сообщил Сидоркин. — А по душевному устремлению как был, так и остаюсь крестьянин.

В этот день ужинали вчетвером. Татьяна Павловна вернулась из деревни с богатой добычей — огромным бруском парной свинины. Кто-то из местных пьянчуг заколол хряка и мясо раздавал почти даром. Медсестра нажарила отбивные, а к ним подала чугунок отварной картохи и банку маринованных груздей. Кроме того, распластала на деревянном блюде и сдобрила лучком две жирных, истекающих соком селедки. При виде такого великолепия Сабуров посчитал уместным выставить (опять же для знакомства) литровую посудину натуральной «Смирновской». У Сидоркина, наблюдавшего за приготовлениями, в брюхе произошла революция, и он сладко, по-волчьи застонал.

Пир затянулся до поздней ночи, но уже втроем. Аня, выпив две рюмки и умяв большой ломоть ароматного, тающего во рту мяса, быстро осоловела, клевала носом и, сославшись на то, что утром рано вставать, покинула компанию. На удивленный вопрос Ивана Савельевича, почему она собирается рано вставать, ответила туманно, в том смысле, что на огороде полно недоделок, а вот-вот хлынут дожди.

Лучше всех чувствовала себя Татьяна Павловна. За несколько дней на дачном приволье она будто сбросила с плеч десяток беспокойных, никому не нужных лет. Превратилась в круглолицую, пышнотелую, озорную хохотушку в пестром сарафане. В этот вечер у нее получился двойной праздник: в новоприбывшем постояльце она обнаружила поразительное сходство со своим мужем Остапушкой, невинно отбывающим многолетнюю каторгу. Когда увидела Сидоркина, так и ахнула:

— Господи ты Боже, да разве бывают такие чудеса!

За столом, не сводя с него пылающего взгляда, то и дело восклицала:

— Надо же — одно лицо! Буквально одно лицо. И улыбка, как у Остапушки: так же губки кверху и в глазенках будто солнышко.

Или другое:

— А голос-то, голос, ну один к одному. Бывало, шуганет понарошку, для острастки: «Ты где это, курва, мать твою, пропадала!» Сердчишко так и екнет… Антонушка, дружочек, у тебя не было ли сродственничков на Украйне?

Потчевала Сидоркина неустанно и уже не раз, не два опускала невзначай пухлую руку ему на плечико. Сабуров не узнавал свою прилежную, добросовестную помощницу, но майор отнесся к ухаживаниям любезной дамы как к само собой разумеющемуся. Случайные ласки принимал благосклонно, тарелку опустошал исправно и водку опрокидывал стопку за стопкой, словно путник, истомленный жаждой. По поводу неожиданного приятного сходства разъяснил так:

— Родичей на Украине нет, и в тюрьме пока не побывал, но путают с кем-нибудь частенько. Один раз спутали с актером Козаковым. Вроде с ним и по возрасту не подходим. Подошел ферт в магазине и говорит: «Миша, вы разве уже вернулись?» Я говорю: «Откуда?» «Как откуда? Из Израиля. У вас же там свой театр. Хорошо, что я вас встретил. Давно хотел спросить, правда ли там климат сыроват для россиянина?» Я говорю: «Да нет, климат нормальный, субтропики, а за кого вы меня принимаете?» Он так похлопал по плечу: «За кого же, как не за того, кто вы есть. Вы, Михаил, при вашей характерной цыганской внешности от народной любви никуда не спрячетесь…» А еще в другой раз приняли за Жириновского. Не шучу. Что было, то было. Из песни слова не выкинешь.

— Чем же объясняете? — заинтересовался Сабуров, тоже захмелевший от парного мяса и питья.

— Думаю, — глубокомысленно ответил Сидоркин, — есть во мне что-то такое общее для всех хороших людей. Какие-то усредненные привлекательные черты.

Татьяна Павловна к этому часу (Аня уже спала) перебралась почти к нему на колени. Прошептала завораживающе в ухо:

— Признайся, Остапушка, ты ведь меня тоже признал?

— На ощупь — да, — честно сказал Сидоркин. — А так — нет.

Около полуночи они с Сабуровым вышли на крылечко покурить. Луна сияла в половину небосклона, сад был полон ею. По черной траве струились, как змеи, голубоватые нити. Воздух был упругий и влажный, как перекачанная шина.

— И что теперь скажете? — спросил Иван Савельевич, щурясь от призрачного света, как от лампы.

Сидоркин понял его без уточнений.

— Конечно, Берестова — соблазнительная женщина, с хорошими манерами и все такое. Но это не объясняет, почему он устроил охоту именно на нее. Скорее всего знал ее прежде. Я в этом даже уверен. Вы легко это выясните, доктор. Вот, возьмите, это его фотография. Может, не очень достоверная, но все же.

Сабуров принял фотографию, отнес на вытянутой руке так, чтобы падал свет из окна.

— Не очень симпатичный юноша.

— Да уж… Кстати, вскрывает своим жертвам вены и пьет кровь. Это не мое больное воображение — установленный следствием факт.

— Просьба, Антон. Ни в коем случае вы не должны Аню пугать. Полагаю, вы в курсе, какие потрясения ей довелось пережить?

— Только в общих чертах. Шлепнула, что ли, кого-то… Не очень верится, глядя на нее.

— Ваши вампиры, пришельцы — это все не для ее психики. У нее своих монстров хватает.

— Понял вас. — Сидоркин с удобством облокотился на перила, наслаждался сигаретой и ночным воздухом, переваривал богатый ужин. — Но без ее помощи не обойтись. Причем это в ее же интересах. Не думаю, что маньяк ищет с ней встречи, чтобы просто объясниться в любви.

— Согласен, но предоставьте инициативу мне.

Сидоркин пожал плечами, неожиданно спросил:

— Слишком много проблем, да, доктор?

— Вы о чем?

— Да так, в голову пришло… Про маньяка вы только от меня узнали, и не от него здесь прячетесь, верно? Кто-то вас еще допекает?

— Вот уж совершенно вас не касается, майор. И с чего вы взяли, что прячусь?

— Понимаю. — Сидоркин последний раз затянулся. — Правильно, что не доверяете. Кому сейчас можно доверять, кроме собственной тещи?.. Что касается меня, то я даже господину президенту не до конца верю, хотя он из наших. Уж больно крутится с этой шпаной, с этими олигархами… К слову, Иван Савелич, ваша семья вся здесь? Или есть еще кто-то?

— Не заходите чересчур далеко, Антон, — холодно предостерег Сабуров.

— Прошу прощенья. Не имел в виду ничего плохого… Что ж, спокойной ночи. Пойду в свой сарай. Хоть одну ночку выспаться как следует… Хотя…

Сидоркин запалил фонарик и уже спустился со ступенек, но оглянулся. Доктор на освещенном крыльце выглядел высоким, головой под стреху. К концу затянувшегося вечера Сидоркин начал испытывать к нему почти родственные чувства. Забавный старик, но абсолютно беспомощный.

— Иван Савельевич, а эта ваша помощница, Татьяна, она?..

— Татьяна Павловна — свободный человек и сама собой распоряжается. Вы это хотели услышать?

— Ну да, наверное…

Сабуров вернулся на кухню. Татьяна Павловна уже разобрала со стола и перемыла посуду. Вид у нее был еще более обескураженный, чем десять минут назад.

— Чайку не хотите на ночь?

— Ты вот что, Таня… Я тебе не указ, но будь, пожалуйста, поосторожнее с этим малым. Один бог знает, что у него в башке.

— Да у меня и в мыслях нет… Но это же чудо, просто чудо! И глазки, и родинка на шейке… Помните, вы сами как-то рассказывали. У каждого человека есть на свете двойник. Не обязательно по соседству, а где-то далеко-далеко. Обычно они не встречаются и ничего не знают друг о друге. Ох, как обидно, Иван Савелич!..

— Что тебе обидно?

— Да как же! Живут люди, как две ягодки с одной ветки, но один, может, бедняк, другой богач, и ничем не могут поделиться. А на самом деле у них роднее друг дружки, может, никого и нету. Какая-то несправедливость… Вот мой Остапушка, к примеру…

— Хватит, Таня, — строго перебил Сабуров. — Коли охота поозоровать, хотя бы меня не впутывай в свои глупости. Все, спокойной ночи.

Улегся на просторный топчан напротив печки, зажег лампу, попробовал почитать, но буквы летели мимо глаз. Мыслей никаких и чувств никаких: устал очень. Только каждая жилочка дрожит, как овечий хвостик. С чего бы это? Погасил свет и, поворочавшись, покряхтев, начал засыпать. Сквозь дрему услышал, как скрипнула входная дверь. Ах негодница, все же побежала на разведку!

Наконец с облегчением нырнул в темную муть — и тут же вынырнул обратно от легкого прикосновения к плечу. Он не испугался, сразу понял, кто это.

— Не спится, Аня? Опять кошмары?

— Можно полежу с вами?

— Конечно. — Он чуть отодвинулся к стене, освобождая место, и девушка легла поверх одеяла, почти к нему не прикасаясь. Почти.

В доме натоплено, жарко. Прямо перед глазами серебряно плыл квадрат окна, вырисовывая неясные очертания предметов. Ночь превращалась во что-то такое, чему нет названия. К ее целомудренным границам незримой толпой подступили все пороки мира. Еще одно короткое мгновение, и эти границы рухнут. Сабуров боялся пошевелиться, чтобы не нарушить волшебное очарование минуты.

— Так почему нам не спится, ребенок?

Аня поерзала, устраиваясь поудобнее. На ней ничего не было, кроме ночной рубашки. Осознав эту пикантную подробность, Сабуров разволновался, как если бы перескочил еще десяток-другой лет обратно в молодость, прямиком в ту пору, когда воспаленному уму мнится, что женские покровы прикрывают не голое тело, подвластное тлению, а некую счастливую тайну. Грустно подумал, что рано или поздно нелепые скачки через пласты времени его доконают, но сама мысль была приятной.

— Он правда ваш племянник? — прошептала Аня, щекоча дыханием его шею и настороженное ухо.

— С какой стати? — Сабуров удивился вопросу, в нем была несвойственная ей недоговоренность. — Впервые его вижу, как и ты.

— Кто же он такой?

— Представь себе, чекист. Из славного ведомства Феликса Эдмундовича.

— Ой! — Аня повернулась на бок и, хотела или нет, прижалась грудью и бедром. — Значит, прислали за мной?

— В том-то и дело, что вовсе нет. Пожаловал по собственному почину.

— Он так сказал?

— Да… Ему нужна работа. Я нанял его охранником. Посмотрим, понаблюдаем, что за человек. Он тебе не понравился?

Аня помолчала, потом сказала с обидой:

— Зачем обманываете, Иван Савельевич?

— Не обманываю, это правда.

— Правда в том, что вы считаете меня полоумной… Господи, мне было так хорошо! Я ведь вам поверила… Зачем, ну зачем он приехал? Что ему здесь надо? Мы же никого не трогаем, никому не мешаем. Я хотела завтра заняться парником…

Сабуров раздумывал, что можно ей сказать, а что нельзя. Ее психика уязвима, как туберкулезные бронхи — для каждого сквознячка. Но держать ее в щадящем режиме до бесконечности — тоже неразумно. Это палка о двух концах. Если она заподозрит лукавство, двойную игру, контакт между ними оборвется. Потом не восстановишь. Этот контакт был сейчас единственной вещью, ради которой стоило жить.

— Видишь ли, Аня, мне самому многое непонятно. Он рассказал какую-то странную, неправдоподобную историю. Якобы он выполняет задание по поимке опасного преступника, и, по его догадкам, этот преступник может объявиться в нашем районе. Он приехал, чтобы устроить засаду. Или что-то вроде того. Я ведь в их работе смыслю столько же, сколько и ты… Как, по-твоему, я должен был поступить? Прогнать его? Сказать: убирайся?

— Почему он пришел к вам, а не к кому-нибудь еще?

— Могу только предполагать, — соврал Сабуров. — Вероятно, навели справки, и я оказался подходящей фигурой для прикрытия. Старый профессор, сам здесь человек новый — да мало ли какие резоны.

— Вы говорили, никто не знает, что мы здесь.

— О чем ты, девушка? У Феликса Эдмундовича длинные руки. Демократы их сперва попробовали обрубить, а потом еще больше удлинили. Себе на беду.

Аня еще разок трепыхнулась, теперь он чувствовал всю ее женскую, упоительную тяжесть.

— Он показал документы?

— Конечно. Удостоверение. Фотография. Я внимательно рассмотрел.

— Он не похож на чекиста.

— Почему?

— Какой-то несерьезный, смешливый. Зачем-то прикидывается простачком, хотя сразу видно, что из хорошей семьи.

— Не знаю, какая у него семья, но чекисты разные бывают. Их же специально отбирают по группам интересов.

— Как это?

— Да так… Для работы с разными социальными прослойками — и еще много аспектов. Органы безопасности — сложнейшая, разветвленная система. Множество подразделений, ведомств, отделов. Целая сеть научных институтов. Аналитические центры. Лаборатории. Можно сказать, государство в государстве. А как же иначе? Аня, не замерзнешь?

Вместо ответа она нырнула под одеяло, и проделала это так ловко, что он и охнуть не успел. Ее дыхание сделалось прерывистым, но голос оставался ровным. Струился, завораживал. Еще немного, и он пропал. Но страшно не это. Страшно то, что если он окажется несостоятельным, второй попытки у него не будет. Смешной, нелепый старикашка с завышенной самооценкой — вот кем он станет для нее раз и навсегда. Или хуже того. Его слабость она отнесет на собственный счет, и хрупкий стебелек выздоровления надломится у самого корешка.

— Ты не очень спешишь? — спросил осторожно.

— Нет, не очень… Не верю в эту сказку про опасного преступника. Знаете почему?

— Почему?

— Она шита белыми нитками. Сами же говорите, институты, ведомства, отделы… И вдруг посылают одного человека против вооруженного бандита. Такое даже в кино не увидишь, разве что в американском. Но там — Шварценеггер, Сталлоне, а у нас какой-то Сидоркин. Не смешно.

— Жизнь богаче всякого кино, — нашелся Сабуров, все гуще ощущая какую-то подавленность в области живота. — И потом, напрасно ты так скептически относишься к Сидоркину. Кажется, он парень не промах. Наверняка у него есть пистолет. Да что там. Он же мне свою силу продемонстрировал. Впечатляет, знаешь ли.

— Головой кирпич разбил?

— Еще круче. Пальцами медный ключ согнул.

Впервые услышал ее короткий смешок — воркующий, глуховатый. Будто всхлип.

— Ага, представляю… Подошел, представился, показал удостоверение. Потом достал медный ключ и согнул. Мол, подивитесь, профессор, какой я молодец.

— А что?.. — насупился Сабуров. — Так оно и было. Еще сказал, что на хорошем счету у себя в конторе. Один из лучших.

Горячая ладонь скользнула ему на грудь, и он понял, что отсрочки не будет.

— Вы какой-то напряженный, Иван Савельич… Вам так неудобно? Повернитесь ко мне… Вот так…

Дальше она все проделала сама, ему оставалось только повиноваться. Сказать, что он получил удовлетворение от быстрой и жадной любви, похожей на оправление первичной потребности, значило ничего не сказать. В роковые минуты, когда он погрузился в ее лоно и раскачивался на утлой лодчонке страсти, перед отупелым взором с невероятной скоростью промелькнули разрозненные эпизоды былого, из детства, из недавнего времени, перемешавшиеся в калейдоскопическую круговерть, как бывает только в смерти, и над всей этой сумасшедшей пляской, грозящей апоплексическим взрывом, нависло холодное, как будто чужое недоумение: не может быть! Да, этого не могло быть, но это было. Раз за разом он все глубже погружался в трепещущую, податливую женскую плоть, добросовестно пройдя огромный путь страданий и счастья, от первого робкого соития до моментальной, победной вспышки освобождения, корябнувшей сердце могильным холодком. В эти заколдованные мгновения он почти уловил вечно ускользающий смысл бытия, и то, что ему привиделось, было равноценно тому, что скрывается в тайне рождения.

Аня осталась довольной. Отпрянула от него, словно теплая волна в момент отлива. Прикоснулась губами ко лбу, выражая признательность, и спокойно продолжила оборванный разговор:

— Когда он вошел в калитку, помните?.. Мне показалось, я его видела раньше… И не так давно. Он ничего обо мне не говорил?

— Вроде нет, — еще раз соврал Сабуров, не вполне понимая, на каком он свете.

— Хотите сигарету?

— С чего бы?

— Некоторые мужчины любят покурить после этого… Все-таки вы напрасно его не прогнали.

— Если настаиваешь…

В этот момент в открытую форточку ворвались щемящие звуки, будто сразу несколько кошек сцепились в смертельной схватке.

— Что это, Иван Савельевич?! — в ужасе прошептала Аня, приподнявшись на локтях.

— Ничего страшного, — успокоил Сабуров. — Наша Танечка беседует с майором.

Успокоясь, Аня прилегла. Помолчав, укоризненно заметила неизвестно в чей адрес:

— Как можно доверять такому легкомысленному человеку?..

ГЛАВА 2

У Трихополова выдался беспокойный денек. Перед обедом в офис неожиданно нагрянули посланцы независимой Ичкерии — неугомонный Музурбек Гаджиев с двумя родичами; на четыре часа была назначена встреча в Администрации президента, а вечером — выступление в прямом эфире в новом телешоу «Своя голова на плечах».

Появление знаменитого полевого командира было нежелательно по двум причинам: во-первых, Трихополов в последние недели вообще избегал контактов с кавказскими бизнесменами, а во-вторых, уж кого он меньше других хотел бы видеть, так это Музурбека Гаджиева. Блистательный горец прославился тем, что почему-то его то и дело объявляли взятым в плен или убитым, а один раз даже показали в хронике бегущим с оторванной головой в руках на ракетную установку «Град». Все это были, разумеется, дешевые пропагандистские трюки, рассчитанные на сумеречное восприятие россиянского обывателя, но своей цели они все же достигли. Постепенно Музурбек приобрел славу одного из самых непобедимых, бессмертных воителей с дебилистыми, трусливыми федералами. Считалось, что он неотлучно находится в ущелье Аргуна, ежедневно взрывая как минимум по одному блокпосту. Про Музурбека слагали легенды. Московские журналисты, к примеру, писали, что именно он в 96-ом году принудил к капитуляции талантливого полководца, генерала Лебедянского, хотя тот сперва пытался оказывать сопротивление грозной чеченской армаде, захватившей Грозный. Якобы Музурбек и Лебедянский встретились под покровом ночи в Моздоке, протолковали часа три, осушили ведро коньяка, и наутро перепуганный генерал, переодетый в бурку, собственноручно вывесил белые флаги по всей территории республики, включая Ставрополье. Писали также, что Музурбек обладает поэтическим даром, в чем не уступает златоусту Удугову, и возит в обозе гарем из сорока прелестных девушек, полученных через миссию Красного Креста в виде гуманитарной помощи. На День независимости по всем каналам телевидения прокрутили фильм «Великий воин Ичкерии — Музурбек», не уступающий, как отметила пресса, по своим достоинствам лучшим работам Антониони и Вуди Аллена. Музурбека играл в фильме сам Музурбек, гордо отказавшийся от дублера в символических сценах отрезания ушей сдавшимся в плен россиянским гяурам, а стихи закадровым голосом читал прославленный защитник вольности и прав Сергей Ковальский, по каковой причине, утверждали злопыхатели, первый приз на Московском кинофестивале был обеспечен фильму заранее.

На самом деле Музурбек Гаджиев был рядовым бизнесменом, правда с хитроумной восточной закваской, и занимал на россиянском рынке свою законную нишу: наркота, работорговля, — и вроде бы его бизнес никак не пересекался с бизнесом Трихополова, если бы не одно немаловажное обстоятельство: отчаянный горец сидел на нефти, что уже входило в круг интересов Микки Мауса. Когда началась бойня за трубу, первая, а потом вторая, им вообще стало невмоготу друг без друга. Музурбек со товарищи из дружественных тейпов охранял, укреплял положение Трихополова в горах, а тот, со своей стороны, по тайным каналам лоббировал, страховал интересы туземцев в столице, используя для этого как дворцовые интриги на уровне Кремля, в которых был непревзойденный мастер, так и всю мощь принадлежащих ему независимых средств массовой информации. Естественно, ввиду стойкого взаимного недоверия, между ними постоянно возникали недоразумения, грозившие перерасти в неразрешимый конфликт, и только благодаря мудрости и спокойному упорству Трихополова удавалось до сих пор держать ситуацию под относительным контролем. Одинаково презирая друг друга, они вынуждены были сотрудничать, и, к чести Музурбека, обладающего пылким, взрывным темпераментом абрека, он тоже при выяснении отношений ни разу не позволил себе зайти так далеко, чтобы нельзя было повернуть назад. Но оба сознавали, что так не может продолжаться до бесконечности, однажды ненависть вырвется наружу и рубиновой вспышкой сожжет одного из них. Войне пока не видно было конца, а главное, ее прекращение, хотя бы и по накатанной схеме генерала Лебедянского, было невыгодно обоим. Даже более невыгодно, чем год назад. Совсем недавно Трихополову удалось надавить нужные рычаги, перекупить пару-тройку влиятельных персон, и теперь ожидалось, что вскоре в Чечню опять хлынут бурные золотые потоки якобы на восстановление варварски разрушенных федералами территорий. Отказаться от манны небесной, просыпавшейся из дырявой торбы россиянского идиота, они не могли, ибо это означало то же самое, что наступить на горло собственной песне. Вот на таком сложном фоне и возник неожиданно в офисе бессмертный Музурбек Гаджиев, наверняка с какой-то новой дикарской претензией.

Трихополов ни единым словом или жестом не выказал своего раздражения. Секретарша предупредила о появлении горцев, и он едва успел смахнуть со стола бумаги, которые полуграмотному, но приметливому Музурбеку совсем необязательно видеть.

Через мгновение кабинет наполнился гортанными звуками, вкрадчивыми движениями и крепким запахом, напоминающим смесь французского лосьона с лошадиным потом. Музурбек был рослым мужчиной лет сорока, с выразительным смуглым лицом и задумчивым взглядом темных глаз. Облаченный, как сейчас, в строгий добротный костюм европейского покроя, с короткой аккуратной прической, он мог ввести в заблуждение любого встречного. Во всяком случае, московская милиция, исправно собирающая дань с кавказцев, редко проверяла у него документы. Посмеиваясь, Музурбек рассказывал, что его частенько принимали за европейца, но, разумеется, только до тех пор, пока не открывал рот. Двое его спутников (телохранители?) ничем не отличались от своих соплеменников, оккупировавших и державших в страхе Москву вот уже добрый десяток лет. Глядя на них, добропорядочный обыватель только и успевал взмолиться: Господи, спаси и помилуй хоть на этот раз!

Трихополов поднялся навстречу дорогим гостям и с Музурбеком по-братски обнялся и расцеловался, причем горец так сжал соратника в объятиях, что все кости затрещали. Силища у него была, конечно, бычья. Своих спутников Музурбек не представил, из чего Илья Борисович окончательно заключил: телохранители, шестерки.

Усадил гостей за вычурный стол орехового дерева в глубине помещения и распорядился по селектору насчет угощения. Минимум минут двадцать придется соблюдать положенный ритуал гостеприимства, принятый на Востоке, иначе будет смертельная обида. И лишь потом Музурбек, дай Бог ему здоровья, возможно, соизволит приступить к делу. Послушное лицо Трихополова выражало искреннюю радость, смешанную с глубокой задушевной тревогой.

— Черт возьми, бек, — заговорил он на эмоциональном подъеме, — разве можно так пугать тех, кто тебя любит! Когда я увидел подлую съемку, сознание потерял. Пришлось «скорую» вызывать. Еле откачали. Спроси у Елены Георгиевны, она подтвердит. И ведь понимал, что туфта, а шибануло наповал. Объясни, брат, зачем понадобилось это представление?

— Так надо, — буркнул Музурбек. — Время от времени мы умираем, потом возвращаемся обратно. Гяуры паникуют.

— Должен заметить, — засмеялся Трихополов, — пробрало даже моих щелкоперов. Уж они-то каждый труп обсасывают до косточки, а тут купились. Звонит этот, из вечерних новостей, который под интеллектуала натаскан, голосишко срывается: «Правда ли, босс? Правда ли, что с Музурбеком несчастье?» А что отвечу, когда сам не в курсе. Особенно впечатляла голова под мышкой. Очень натурально. Комбинированная съемка, да? Небось, парни с Би-эс-эн сварганили?

— Зачем комбинированный? — напыжился Музурбек. — Все по правде. Загримировали одного камикадзе, он и побежал. Двести баксов ему отвалили.

— А голова чья же?

— Голова его собственный. Чей же еще?

Суть предмета, как часто бывало в разговорах с абреком, начала ускользать от понимания Трихополова, и он обрадовался, когда Елена Георгиевна подоспела с подносом: кофе, коньяк, шоколад, лимоны. Музурбек симпатизировал интеллигентной секретарше, владеющей тремя языками, компьютером и приемами джиу-джитсу, нежно поглаживал ее пышный круп, пока накрывала на стол. Привычно пошутил:

— Ох какой лошадка приятныйЯнь. Хочешь в гарем, Елена? Платить больше буду, чем Илюша платит.

Секретарша жеманно, с тоской глядя на хозяина, покрутила бедрами, чтобы угодить капризному горцу.

— Я хоть завтра, досточтимый бек, да боязно немного.

— Чего боишься, Лена?

— Вдруг разонравлюсь? У вас, говорят, порядки больно строгие. Чуть женщина провинилась, ее свиньям на корм.

— Врут мерзавцы! — Музурбек бешено сверкнул очами. — Дикарей из нас делают. У нас к женщине отношение культурное, уважительное. Зачем свиньям? Если нашкодит, шашлык делаем, сами кушаем, а?! — и раскатисто захохотал, довольный шуткой.

Выпили за свободу Ичкерии и сразу по второй за смерть всем гяурам. По западному обычаю никто не закусывал, лишь Трихополов пожевал дольку лимона, чтобы предупредить изжогу. Проклинал горца за то, что пришлось неурочно пить. Вслух задал положенные вопросы о благополучии, о здоровье близких, ответы получил обнадеживающие. Музурбек со своими родичами и домочадцами собирался жить и процветать не меньше ста лет начиная с сегодняшнего дня. Со своей стороны, гость поинтересовался, все ли ладно у Трихополова. Илья Борисович сказал, что жаловаться не на что, если не считать внезапной кончины двоюродной племянницы, которая отправилась в кругосветный круиз, на теплоходе объелась печеными миногами и к утру, неожиданно для всех отдала Богу душу. Услышав про смерть незнакомой молодой женщины, Музурбек пришел в неописуемое расстройство. Воздел руки к небу и скорбно проревел:

— Как же так, Илюша?! Разве нельзя спасти? Илюша, как же так!

Молчаливые телохранители тоже соболезнующе зацокали языками, будто орешки кололи.

— Ничего не поделаешь, бек, — горестно поник Трихополов, припомня утрату. — Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Наследницей была. Ни в чем не нуждалась — и такая нелепость… Кофе, Музурбек?

Эти слова по каким-то лишь ему ведомым признакам горец посчитал знаком к настоящему разговору. Повел глазами на охранников, и один из них принес от дверей сумку-плащевку со множеством нарядных наклеек. Когда горцы появились, Трихополов еще подумал, что за гостинец у них в этой сумке? Но через секунду понял, что все равно ни за что не угадал бы. Музурбек сдвинул посуду в сторону, разомкнул смачно хрустнувшую молнию и вывалил на стол опухшую, посиневшую человеческую голову с сомкнутыми веками, из-под которых на желтые, восковые щеки выкатились два черных ручейка. В первый момент Трихополов подумал, что это та самая голова, которую показывали в хронике и которую обезглавленный Музурбек швырнул в ракетную установку, но, приглядевшись, убедился, что это не так. Голова совсем недавно принадлежала одному из его лучших, надежнейших агентов на Кавказе Веньке Сартаку, умнице, зубоскалу и талантливому менеджеру. Ни на миг Трихополов не потерял самообладания. Напротив, почувствовал прилив странного воодушевления, вспомнив, как месяц назад давал Сартаку подробные инструкции в этом самом кабинете. Сартак давно просил отправить его в горячую точку, туда, где припекает. Хотел испытать себя. Миссия у него была несложная: координатор-невидимка. Наблюдай, ни во что не встревай, докладывай прямо боссу. Жаль бедолагу. У парня было большое будущее, единственное, чего ему по молодости лет не хватало — хладнокровия. Увлекающаяся, романтическая натура. На звон лишнего доллара бросался сломя голову, как щуренок на блесну, забывая об опасности. Трихополов надеялся, что со временем это пройдет, характер выровняется, окрепнет: в большом бизнесе, как в высоком искусстве, суета неуместна, недопустима… Музурбек цепко, с гипнотическим выражением наблюдал за его реакцией, и это понятно. Принеся Венькину голову, намекая тем самым, что знает, чей секретный посланец недавно носил ее на плечах, он бросал Трихополову серьезный вызов и с напряжением ждал, сумеет ли московский подельщик ответить адекватно. Если да, то один разговор, если нет — совсем другой. Проще говоря, дикарь окончательно зарвался и пришел диктовать какие-то свои условия с позиции силы, надеясь, что за той чертой, где кончаются цивилизованные правила игры и где сам Музурбек чувствовал себя привольно, как рыба в воде, у раздувшегося от сверхприбылей, но изнеженного, с рыхлым нутром, столичного магната наконец-то сыграет очко. Он и раньше делал примитивные попытки проверить Трихополова на вшивость, но еще ни разу не заходил так далеко.

Равнозначных ответов могло быть несколько, но сейчас все сводилось к одному: выиграть время.

— Ну и что? — хмуро спросил Микки Маус, уже принявший решение. — Какого хрена ты это притащил, любезный Музурбек? Я ведь не коллекционирую скальпы. Если тебе так сказали, то обманули… Кстати, кто это?

Музурбек оживился, расцвел «фирменной» улыбкой абрека, в которой соединялись угроза и простодушное удивление.

— Не узнаешь, Илюша?

— А должен узнать?

Гаджиев поглядел на нукеров, и те дружно изобразили смятение, даже что-то пробормотали возмущенное на своем языке.

— Неловко перед моими людьми, — сказал Музурбек обиженно. — Как же так, Илюша? Хотел сделать тебе радость… Эту вонючую собаку поймали недалеко от Гудермеса, рядом с базой. Он там щелкал фотоаппаратом. Чего-то вынюхивал. У него была ксива от американской Би-би-си, но ребята не поверили. Обстановка нервная, сам знаешь, Илюша. Начали немного пытать, жарить пятки, он назвал твое имя. Сказал, на тебя работает. Мне доложили, я побежал спасать, но опоздал. У нас шпионов не любят, это же не Москва. Один горячий человек срубил поганый кочан. Я расстроился, чуть не заплакал. Завернул в сумку, привез тебе. Хоть зароешь по-человечески. Бери, не стесняйся.

— Спасибо, дорогой, — холодно поблагодарил Трихополов. — Но это недоразумение. Это не мой человек. Хотя догадываюсь, кто его послал.

— Кто, Илюша?

— Чего тут мудреного?.. Как и у тебя, у меня есть могущественные враги. Они готовы на все, чтобы расстроить нашу дружбу, вбить в нее клин.

Музурбек взвился до потолка, неосторожным движением опрокинул недопитый графин с коньяком.

— Назови имена, Илюша! Отдай их мне!

Оба нукера вслед за главарем со свирепыми лицами потянулись к поясам, но не обнаружили кинжалов, которым положено там висеть. Сцену разыграли убедительно, но Трихополова давно не развлекали ритуальные приколы горцев. Предпочитал иметь дело с нормальными, предсказуемыми партнерами.

— Убери, пожалуйста, — попросил, с отвращением кривясь.

Музурбек мигнул. Нукер смахнул голову Сартака со стола обратно в сумку, как хлебную крошку.

— Если так, извини. — Музурбек ломал комедию дальше — и с большим удовольствием. — Гора с плеч. У меня сердце болело. Думал, по ошибке зашибли твоего мальчика.

— Ничего, бывает. — Трихополов продолжал хмуриться, хотя не испытывал никаких эмоций. Предстояла неприятная процедура, и чем быстрее с ней покончить, тем лучше. Безумный абрек не оставил выбора. — Ты только за этим приехал, дружище?

— Разве не рад меня видеть просто так, Илюша?

— Еще как рад, о чем говорить! Но я же знаю, какой ты занятой человек. Да и у меня… — Трихополов покосился на золотую печатку на запястье. — Через два часа важная встреча в правительстве. Давай встретимся вечером. Хочешь, у меня, хочешь, где сам скажешь?

Музурбек важно кивнул.

— Давай встретимся, Илюша… Только маленький вопрос сразу решим, ладно, да?

— Разумеется, бек, хоть два вопроса.

Микки светло улыбнулся, поднялся на ноги и через весь кабинет прошагал к бару, встроенному в стену. Пошуровал с электронным табло — и расписная крышка съехала вбок. С магнитной ленты поплыли чарующие звуки мелодии «Гуд бай, Америка, гуд бай». Засверкала всеми цветами радуги зеркальная пасть. Микки достал бутылку в кожаном чехле, с черной, под малахит, ввинченной пробкой, на которой болтался изящный золотой ключик. Не бутылка, а произведение искусства. Вернулся к гостям.

— Слушаю, бек. Излагай свою проблему, раз уж она не терпит отлагательств.

— Хорошо говоришь, Илюша, я так не умею. Всю жизнь воюю, некогда учиться… Все терпит отлагательств, но долг пора погасить, Илюша.

Чего-то подобного Микки ожидал. Дикарь закусил удила, теперь его не остановишь. У горцев это как лунное затмение. Если почудится, что кто-то дал слабину, как он, Трихополов, трусливо отрекшийся от своего сотрудника, то вцепляются и рвут насмерть, не сообразуясь ни с чем. Конечно, не его это, не царское, дело лично разбираться с отморозками, но иногда, чтобы оставаться мужчиной, необходимо выполнять черную работу самому. Это как в любви. Поленишься удовлетворить женщину, сошлешься на усталость, на нервные перегрузки, один раз, другой, третий, а после захочешь, да не сможешь.

Трихополов вскинул брови.

— Какой долг, бек? Ты о чем?

Музурбек, самодовольно ухмыляясь, чувствуя, что рыбка на крючке, объяснил в нескольких словах, хотя и путано. Он недавно проверял свои счета в Стокгольме и Женеве и обнаружил недостачу. Не пришли деньги (пять процентов) по первой гуманитарной ссуде еще 96-го года, а также нет полного расчета по трем поставкам оружия. Ну и еще кое-какая мелочь от груза, переправленного в Анкару. Ничего серьезного, но в общем на круг набежало около полутора лимона долларов. Музурбек ни в коем случае не собирался обвинять своего лучшего кунака Трихополова, но все денежные поступления, как известно им обоим, идут через его фирмы, поэтому к кому же еще обратиться за разъяснениями, как не к нему.

— Полтора лимона, Илюша, — с неожиданной грустью повторил горец. — Сам знаешь, на деньги мне наплевать, деньги — тьфу! — но не было уговора, чтобы кидать. Хорошо, когда по-честному, верно, да?

Не сморгнув глазом, Микки терпеливо выслушал весь этот наглый бред и лишь уточнил:

— Полтора миллиона, бек? Точно?

— Обижаешь, Илюша!

После этих слов нукеры вторично потянулись к пустым поясам.

— Принято, брат. — Трихополов выглядел смущенным. — Конечно, бухгалтерия могла напутать… Сегодня же распоряжусь, чтобы проверили. Вечером тебе доложу.

— Не надо докладывать. — Музурбек уставил на него темные зрачки, как пистолетные дула. — Привези наличными. Сам привези. Мне нужно наличными.

Чтобы не вызвать подозрений, Трихополов воспротивился:

— Не так просто… Сумма приличная. К вечеру никак не получится.

— Постарайся, Илюша. — Теперь Музурбек говорил так тихо, что Трихополов невольно развернул к нему ухо. — Мы для тебя стараемся, и ты постарайся. Справедливо, да? В прошлом году обещал самолеты, помнишь, да? И где они? Не надо так делать второй раз. В горах могут не понять.

Трихополов размышлял недолго, ровно столько, сколько требовалось, чтобы соблюсти приличия. Мама родная, с каким же отребьем приходится иметь дело!.. И ради чего? Вот хитрый вопрос, на который у него нет твердого ответа. Ради новых нулей в банковских счетах? Или ради того, что за ними? О, это, конечно, немало. Возвышенное ощущение победителя среди победителей, первого среди равных… Постепенное приближение к идеалу, к божеству… Знойный трепет покорности в глазах ведьмочки Галины Андреевны… Власть над жизнью и смертью двуногих млекопитающих… И все же это не полный ответ. Главное, сама игра, ее противоестественный накал, чувство абсолютной внутренней свободы, которое приносит очередной выигрыш.

— Миллион попробую, — сказал он, как бы одолев мучительные сомнения. — Больше не выйдет… Извини за прямоту, бек, как-то ты недружелюбно говоришь, вроде со злобой. Как будто пугаешь. Разве так разговаривают с друзьями? И из-за чего? Из-за какого-то лимона?

— Зачем пугать? — встрепенулся Музурбек, победно сверкнув очами. — Никто не пугает. Дружба — это святое. На Кавказе кунак роднее брата. Почему лимон, Илюша? Где лимон, там и полтора. Ты же банкир. Возьми у кого-нибудь, потом спишешь на усушку, утруску. Не для себя прошу, камни Ичкерии плачут. Гяур прет с танками, а мои ребята раздеты, разуты. Патронов нет, из рогаток стреляем. Хочешь, поедем, сам увидишь? Спать не будешь три ночи подряд. Плакать будешь.

— Тогда через два дня, — уперся Трихополов. — Раньше никак. Много формальностей.

— Завтра. — Музурбек не скрывал торжества оттого, что додавил москаля. Не думал, что будет так легко. Потеплел смуглым ликом. — Завтра вечером, да?

Трихополов вертел в руках кожаную бутылку, завораживая нукеров. От любопытства у них вывалились языки. Наконец отомкнул золотым ключиком пробку и начал осторожно выворачивать. Улыбнулся Музурбеку.

— Ладно, убедил… Попробую что-нибудь придумать. Это все пустое. Недостойно джигитов переживать из-за ерунды. А вот это… — с убедительным чмоком вырвал пробку из тугого горлышка, — это, дорогие господа, нектар, какого вы еще не пивали. Королевский напиток. Подарок сенатора от Алабамы.

— Как называется? — заинтригованный Музурбек чутко повел ноздрями. — Коньяк, да?

— Черный бурбон, если угодно… Этой бутылке сто лет. Цена — пять тысяч долларов.

— Один бутылка? — не выдержал один из нукеров.

— Да, одна… Если бы ты знал, милый бек, сколько было охотников ее распить, но я не позволил. Берег для тебя. Чувствовал, скоро появишься. Не верил никаким слухам.

Разлил вино в крохотные хрустальные пиалки, которые прихватил из бара. Волшебная жидкость, соединившись с хрусталем, зажглась густым гранатовым светом, словно четыре маленьких ночных костерка. Трихополов ласково сжал рюмку в ладони.

— За вас, блистательные воины свободы! За вашу победу. За погибель всех врагов… Только сперва понюхать, потом пить…

Показывая пример, поднес пиалу к носу, в экстазе закатил глаза. Как и рассчитывал, гости не стали медлить, одновременно высосали свои порции, отдающие тончайшим ароматом болотных лилий. Никто не опоздал, и это была легкая, приятная смерть, мгновенная, как взрыв. Нагрянула ниоткуда и увела неизвестно куда. С холодным удовлетворением хирурга Трихополов проследил, как тень вечности опустилась на просмоленные, суровые лица и вмиг окостенила, стерла все краски. Хорош, неодолим дар, приготовленный цыганкой. Дольше всех продержался Музурбек, доказав, что родился героем. Успел мутнеющим взглядом запечатлеть на лбу Трихополова прощальное проклятие. Но не издал ни звука. Казнь прошла в торжественной, светлой тишине.

— Как же ты думал, ублюдок, — попенял Трихополов. — Разве можно хвост на старших задирать?

Будто сговорясь, три окаменевших манекена дружно ткнулись в стол, сомкнувшись черепами, возможно, шепча друг дружке какие-то новые секреты, неведомые смертным.

Микки вызвал секретаршу. Брезгливо распорядился:

— Леночка, надо убрать эту падаль. Видишь, нажрались, как свиньи.

— Да они никогда и не были людьми, — обронила вышколенная секретарша, с несвойственным ей энтузиазмом.

Гена Холера и Витя Морячок дежурили на квартире у профессора третьи сутки, их никто и не собирался подменять. Считалось, что у них командировка, и суточные шли, как при командировке. Вроде невелик труд — посидеть несколько суток в теплой хате, при полном холодильнике, при телике и видаке. Единственное, что было настрого заказано: вызывать телок по телефону, но это как раз досаждало сильнее всего. Парни молодые, здоровые, полные неуемной энергии, вдоволь отоспавшись и нажравшись, они больше не находили себе применения и осточертели друг дружке до коликов. Оказалось, пустое, бесперспективное сидение изматывает похлеще, чем канаву копать. Тем более по жизни у них были разные интересы. Витя Морячок как-никак отучился пару лет на мехмате, прежде чем вступить в банду, родом из хорошей, культурной семьи, имел склонность к рассуждениям о возвышенных материях, к примеру о концентрации эго как способе избежать гонореи; Гена Холера, напротив, урка долбаная, подкидыш деревенский, успевший к двадцати четырем годам отмотать пусть небольших, но два срока, и оба по дури. Гена выражал свои мысли в основном матом и жестами, а если удавалось связать несколько слов в законченную фразу, сам пугался и краснел, как девица перед абортом. Однако оба держали себя в руках, понимая, что худой мир лучше доброй ссоры, и лишь однажды чуть не дошло до драки, когда от невыносимой скуки затеяли играть в шахматы. Но тут уж виноват Витя Морячок, который от избытка интеллекта впал в чрезмерную амбицию. Ставки сделали один к пяти, перед тем сыграли разминочную партию, чтобы Гена припомнил, какие фигуры как ходят, но потом началась полная фигня. Мало того, что Холера брал все ходы назад по нескольку раз и то и дело объявлял «шах» и «мат», которых не было и в помине, так еще сто раз подряд повторил где-то слышанную идиотскую фразу: «Давненько не брал я в руки шашек», — чем довел Морячка до белого каления. Но худшее было впереди. Когда на пятнадцатом ходу Морячок наконец загнал противника в угол и поставил ему полноценный «мат», Холера отказался платить и понес какую-то ахинею. В оскорбительном тоне обвинил Морячка в мошенничестве, дескать, пока он ходил отлить, тот переставил по-своему все фигуры; и вдобавок намекнул, что делают с такими ловкачами в зоне. Тут бы Морячку уступить, ну что возьмешь с недоделанного, но его заклинило.

— Значит, не платишь? — уточнил он, смешав фигуры не доске.

— За лоха держишь? Хрен тебе в жопу.

— А по рогам?

— Попробуй! — Холера, нехорошо улыбаясь, щелкнул «выкидушкой», которая всегда была у него под рукой.

Морячок побледнел и отпрыгнул на середину комнаты. Владея каратэ на уровне пятого дана, он не боялся ножа, да еще в руках такой скороспелки, как Холера, и неизвестно, чем бы завершился инцидент, если бы не телефонный звонок, разрядивший обстановку. Звонил дядя Коля Хлыст, чтобы узнать, все ли у них в порядке. По телефону всегда отвечал Витя Морячок, потому что суеверный Холера остерегался «мобильника», опасаясь радиоактивного излучения в свой ящеровидный мозг. Морячок холодно доложил, что все в норме, за исключением того, что единственная извилина у Холеры окончательно проржавела и неплохо бы прислать баночку тавота для смазки. Дядя Коля шутки не понял, велел быть начеку, много ханки не жрать — и дал отбой. После этого, распив мировую, они поклялись друг другу, что больше в шахматы играть не сядут. Долго ли до греха…

Ближе к вечеру четвертого дня, осоловелые от бесконечного спанья, они сидели на кухне за бутылкой «Смирновской» и вели беседу на вечную тему — о любви. Холере в этой области давно все было ясно.

— Если с подходом, то любая даст, — объявил он категорично.

— Допустим, даст, — иронично согласился Витя. — А дальше что?

— Как что? Впарил — и хоре. На что намекаешь?

— Впарил — это понятно. А зачем? Какой в этом смысл?

Холера заволновался, добавил себе водки.

— Что, блин, опять умного из себя корчишь?

— При чем тут умный, не умный… Если смысл только в том, чтобы впарить, купи резиновую куклу в шопе и трахай день и ночь. Какая разница?

Холера осушил стакан, просветлел умом.

— Тебе, блин, Марго не дала, вот и бесишься. Значит, плохо просил.

— При чем тут Марго? — удивился Витя, тоже потянулся за бутылкой. — Я имею в виду общую концепцию бытия. Если все дело только в физиологии…

— Ага, не дала, — глумился Холера, нащупав прореху в рассуждениях кореша. — Пацаны базарили, а я, блин, не поверил. Сказали, штуку ей отвалил и серьги с камушком, а она — манду на уши. Ничего, Витек, за тебя другие постарались, блин.

— Уж не ты ли? — спросил Морячок, но тут же спохватился.

Разговор опять незаметно свернул в опасную зону, прямо как наваждение какое-то. Ухмыляющаяся рожа Холеры вызывала у него единственное желание — врезать по ней кулаком, а тот, видно, только того и ждал, чтобы пустить в ход «выкидушку». Нет, это никуда не годится. Зарываться по-пустому на своих — самое паскудное дело, недостойное правильного пацана. Тем более неизвестно, сколько еще здесь вместе торчать.

На самом деле обидно другое: со знаменитой стриптизершей с Арбата у Морячка и впрямь вышла накладка. Хорошо, что Холера не знает некоторых подробностей, а то бы… Недавно Морячок унизился перед Марго до такой степени, что стыдно вспоминать. Он клеил ее второй месяц и подарки дарил, что было, то было, но шизанутая телка, готовая за бабки лечь хоть с завшивленным бомжом, повела с ним какую-то нечестную, подлую игру. Подарки брала и подманивала, но в последний момент под разными предлогами искусно уклонялась от любви. В принципе он знал, на чем прокололся. Прекрасная стриптизерка, соблазнительная, как сто тысяч блядей, привыкла, чтобы ее брали нахрапом, без затей, а он полез со своим интеллектом, читал стихи, заводил умные речи, ну и, естественно, отпугнул, насторожил. Может, заподозрила в нем провокатора. Но чем резче она его отшивала, тем неодолимее тянуло. Короче, заторчал, как придурок. Докатился до того, что отследил после представления до дома и видел, как Марго вошла в подъезд с пожилым клиентом безобразной наружности, но из крутяков. На улице клиента ждала тачка, набитая охраной, как погремушка горохом. Витя в этом разбирался. Секьюрити в тачке из дорогих, из элитных, которые палят прежде, чем думают. Такие сопровождают по Москве самых упакованных паханов, у которых жизнь всегда висит на волоске. Их, может, наберется на весь город не больше сотни, и обычно это представители южных окраин бывшей России.

Морячок прокантовался возле дома почти до рассвета и засек, как удачливый пузан покинул апартаменты красавицы. Удовлетворенный, как кабан, умявший желудей, перекинулся парой слов с парнями из джипа, сел в сиреневый «мерс» и укатил. На месте Морячка любой нормальный влюбленный после этого отправился бы спать, но он сделал то, чего не позволил бы себе ни один уважающий себя мужчина. Поднялся наверх и позвонил в дверь Марго. То ли хотел пристыдить, то ли уверить в глубине и неизменности чувств.

— Убирайся, Витюня, — сказала стриптизерша, разглядев его в «глазок». — Уже поздно, я сплю.

— Открой, пожалуйста, — попросил Витюня не своим голосом.

Марго открыла. Стояла перед ним в неплотно запахнутом халатике, огромные груди отсвечивали золотом.

— Ну? Что тебе?

— Можно войти?

Несколько секунд разглядывала его с непонятным выражением, потом произнесла с подкупающей искренностью:

— Витечка, пожалей меня… Я так натрахалась, больше ни капли не влезет. Давай завтра, ладно? Ты же благородный человек, сам говорил.

Но ему и этого показалось мало. Он опять не ушел.

— Тогда объясни, пожалуйста, почему другим всем можно, а мне нельзя?

— Витечка, тебе тоже можно, но лучше завтра. Я же сплю на ходу. Потыкаешь, как в квашню. Разве не противно? Это нас обоих только унизит.

— Кто эта сволочь, которая здесь была?

— Витя, ступай домой… Иначе рассержусь.

— Сука ты, — не совладал с собой Морячок, любовь выжигала нутро. — Отвратительная, грязная сука!

Не произнеся больше ни слова, Марго захлопнула дверь. Словно вогнала ему в сердце еще одну занозу.

Вряд ли ушибленный Холера способен понять, что испытывает мужчина, презирающий самого себя.

…На этот раз чуть не начавшуюся ссору пресек звонок в дверь, осторожный, будто случайный — «буль-буль» и нету. Холера и Морячок усиживали третью бутылку, слопали яичницу из десяти яиц и батон вареной колбасы, огрузнели, и обоим сначала показалось, что ослышались.

— Это не к нам, — вяло заметил Холера.

— Может, и к нам, — возразил сохраняющий философское настроение Морячок. — Только какой в этом смысл? Хозяина по-любому нет дома.

— А я говорю, не к нам, — уперся Холера. — Надо бы поглядеть.

— Тебе надо, ты и иди.

— А по инструкции как? Дядя Хлыст чего говорил?

— По инструкции? — Морячок наморщил лоб. — По инструкции положено сидеть тихо, как мыши. Не светиться. Кого ждем, у того ключ есть.

— Давай тогда допьем, что ли? Чего тут — на палец осталось.

Но допить не успели: звонок булькнул вторично. Теперь оба вскочили и, поддерживая друг дружку, по широкому длинному коридору направились к дверям. Первым взглянул в «глазок» Морячок.

— Ну? — спросил Холера. — Не телки?

— Откуда телки? Совсем набухался. Мужик. Волосатый какой-то.

— Дай мне… — Холера прилип к «глазку» надолго, а когда отлип, весь сиял вдохновением. — Витек, давай впустим.

— Зачем?

— Ты что, блин?! Нам же премия светит. Это родич того, которого пасем.

— С чего взял?

— На харю погляди, блин! Очочки, бороденка… Профессорский сынок, сукой буду!

— Вроде про сына не было базара.

— Неважно. Отпускать нельзя. Ты что!

В словах дебила был свой резон, но Морячок колебался, будто чуял беду, и лишь третье «буль-буль» их подхлестнуло. Торопясь, Холера отомкнул запоры, распахнул дверь. Морячок отступил на шаг, в последний момент пожалев, что не прихватил пушку. Пистолет остался в кармане куртки в гостиной.

Пришелец вежливо произнес:

— Извините, мне бы профессора Сабурова.

Голос низкий, словно простуженный. Глаз не видно из-за темных стекол.

— Ты кто сам-то, брат? — весело спросил Холера.

— Я? На прием к нему. По записи.

— Так чего стоишь? Входи, блин. Мы тебя щас и примем.

Холера всегда возбуждался, когда чувствовал близкий навар, но на сей раз его веселье длилось недолго. Гость переступил порог, Холера запер дверь, но повернуться не успел. Волосатый ухватил его сзади за скулы, поднатужился и свернул шею, как куренку. Морячок знал этот прием: чтобы провести его с такой легкостью, надо иметь чудовищную силу. От неожиданности он икнул и начал стремительно трезветь. Но момент для нападения упустил, убийца стоял перед ним враскорячку, уже почему-то без очков, жутковатые круглые глаза отливали металлическим блеском.

— Тебе чего надо-то? — растерянно пробормотал Морячок.

— Ничего. Скоро поймешь… В доме есть еще кто-нибудь?

— Нет… Холеру зачем замочил? Он же тебе не мешал.

— Для счету, — объяснил гость. — Третий нам ни к чему. Вдвоем всегда легче договориться, верно?

— О чем?

Пришелец натужно крякнул. Засмеялся, что ли?

— Не стой истуканом, парень. Веди в комнату. Там потолкуем.

Туго соображая, но уже совсем трезвый, Морячок привел его в гостиную. В башке трепыхалась одна мысль: пистолет в куртке. Спасение в нем. Чтобы схватиться врукопашную после литрухи, нечего и думать. С таким-то медведем…

Корин велел ему сесть в кресло, принюхался. Пахло Анеком, остро пахло. Но опять погоня застопорилась. Девушка была здесь несколько дней назад.

— Жить хочешь? — просто спросил Морячка.

— Все хотят. Чего надо?

— Не груби, не советую… Где профессор?

Морячок прикинул расстояние до стула, на котором висела куртка. Всего один бросок. Шанс есть.

— Профессора все ищут, не ты один. Мы здесь с Холерой в засаде.

— На кого работаете?

— На дядю Хлыста. Не слыхал про такого?

— А он на кого?

— Мы люди подневольные, маленькие. У нас задание от и до. Напрасно ты Холеру замочил.

Корин уселся в кресло напротив, закурил. За три дня в отеле пристрастился потягивать травку. В «Хаджи Гураме» он чувствовал себя комфортно, почти как в подземелье. Тамошний народец выказывал ему почтение, но внимательно наблюдал. Пришлось приноравливаться к местным обычаям. Это было нетрудно. В щетинистых, угрюмых ликах обитателей отеля он угадывал знаки тайного родства. Приходила в голову мысль, что когда вернет себе Анека, то, возможно, несколько дней проведет с ней здесь, в неприступной крепости, возведенной посреди многоликого, безумного, тронутого распадом города. Отсюда легче совершить плавный переход в ожидающее их великое будущее. Корин пустил слух, что является полномочным посланцем великого, блистательного Бена, и на второй день ему нанес визит здешний управитель Махмуд Шуртак Бей, благообразный моджахед, похожий на оторвавшийся от скалы кусок черного янтаря. Весь в кинжалах и портупеях, перемотанный пулеметными лентами, как бинтами, но доверчивый, как зяблик. Они распили бутылочку драгоценной греческой мальвазии и расстались побратимами. Махмуд оставил номер своего запасного пейджера, по которому с ним могли связаться только кровники. В прежней жизни, еще будучи безмозглым предпринимателем, Корин частенько имел дело с жителями гор и всегда поражался диковинной смеси детского простодушия и злобного коварства, которая делала любую встречу с ними забавным и опасным приключением. С ними можно сотрудничать, если поверить, что океан впадает в реку, а рыбы, как птицы, летают в небесах.

— Что, друг, — Корин продолжил допрос, — будем говорить или подыхать?

Морячок не усомнился, что так и будет, как обещает папуас, которого они с Холерой неосторожно впустили себе на погибель. Пришелец таил в себе что-то такое, с чем Морячок никогда не сталкивался, свинцовый взгляд действовал паралитически. Может быть, это даже не совсем человек, но и не совсем зверь. Надежда на пистолет таяла, как кубик льда в стакане с теплой водкой. Вполне вероятно, что ему посчастливилось встретить материализованное воплощение рыночного идеала, до сей поры для всех простых людей заключавшегося в романтическом облике несгибаемого рыжего приватизатора Толяна. У образованного Морячка хватало фантазии, чтобы предположить это.

— Подыхать неохота, — признался он. — Но ведь кто я, сам подумай. Обыкновенная пешка. Начальство нас в свои дела не посвящает. Да тебе чего надо конкретно?

— Профессор один жил или с кем?

— Вроде девка какая-то с ним была. То ли дочь, то ли приживалка. Я так, краем уха слыхал.

— Как ее звали?

— Не знаю. Вроде деловая. Вроде следок за ней тянется.

Корин пригасил «косячок», огорченно поцокал языком.

— А ведь лукавишь, парнишка. Чего-то знаешь, но темнишь. Нехорошо. Смерть, поверь, разная бывает. Одна — как сладкий сон, другая — как вечная мука. Тебе какую лучше?

— Я вообще-то пожить собирался, — скромно сообщил Морячок, отворачивая глаза. У него действительно имелся козырек, но только один, и предъявить его следовало с умом.

— Пожить? — усмехнулся Корин. — Что ж, можно и так. Тогда давай выкуп. Базарить некогда. Информацию давай.

Витя собрался с духом.

— Какие гарантии с твоей стороны?

— Торговаться решил? Зря. Со мной торговаться не надо. Неужто не понял?

— Как раз это я понял. Уж больно ты на руку скор. Или спешишь куда-то?

— Не наглей, — предупредил Корин. — С вами по-другому нельзя.

— С кем — с нами?

— С отродьем кириенковским, с кем же еще?..

Про себя Морячок признал, что в словах налетчика много обидной правды. Но он слишком давно сжег все мосты за собой, чтобы копаться во второстепенных нюансах. Все, о чем грезил когда-то, на заре туманной юности, сгинуло в прошлом. Реальными были лишь башли в кармане да невостребованные ласки Марго. Больше ничего.

— Есть наколка, — твердо сказал он, впервые выдержав свинцовый взгляд. — Но без гарантий — хрен получишь.

— Даже так?

— Ага, так. И пугать не стоит. Мне смерть до лампочки, любая. Сам же знаешь. Мы уже давно не живем.

С замиранием сердца Корин осознал, что маленькая бандитская гнидка не блефует. Невероятно, но факт.

— Хорошо. — Он подался вперед. — Мое слово против твоего слова. Годится?

— Нет. — Морячок заторможено улыбался. — Вон куртка на стуле, кинь ее мне.

Корин потянулся, достал из кармана Витиной куртки благородно лоснящийся «парабеллум», повертел в пальцах. Раздумывал секунду, потом швырнул Морячку.

— Доволен? Теперь говори.

Морячок поймал пистолет, ощутил его надежную тяжесть, но облегчения не почувствовал. Он понимал, что его жизнь находится полностью в руках человекоподобного существа, и даже если он всадит в того всю обойму, ничего не изменится: папуас все равно успеет его прикончить. Потому и отдал без опаски оружие. Но все же он, Витя Морячок, наверное, нанесет ему какой-то урон, а это уже кое-что.

— Был звонок на автоответчик. Включи, послушай.

Корин вытянул обе руки, как показалось Морячку, намного дальше, чем это возможно, наладил аппарат. В комнате зазвучал бодрый сиплый голос, произносящий текст, которому вчера подвыпивший Морячок не придал значения, а сегодня, на грани фола, вдруг, будто в ярком спасительном свете, осмыслил заново. «…Вань, Башкирцев приветствует… Как, не подпалил еще дачу?.. Есть дельце, надеюсь, тебя заинтересует. По телефону не хочу говорить, боюсь прослушки. Тем более ты в бегах, а, Вань?.. Ладно, будешь в Москве, объявись. Дело срочное… А то, может, сам навещу на днях… Обнимаю, старина…»

Корин прокрутил запись два раза. Взглянул на прижавшегося к стене Морячка с пистолетом.

— Это весь твой товар?

— Что — мало? — По тону папуаса понял, что козырек сыграл. Теперь лишь бы масть не засветить.

— Кто такой Башкирцев?

— Думаю, живой человек. С адресом. Вон телефонная книжка. Погляди, наверняка там есть.

Пока Корин пролистывал пухлый справочник, Морячок затаил дыхание. Удобный момент пальнуть, лучше не будет. Аж палец окостенел на спусковом крючке.

Фамилия в книжке была. Башкирцев Денис Осипович — и три телефона. Непростой клиент. Да, это, пожалуй, горячо. Уточнил у Морячка:

— Начальству докладывал?

— Нет.

— Почему?

— Не успел. В башку не стукнуло, что важняк. Только теперь понял.

— Бывает. От страха просветлело. И что будем делать?

— Уговор же был…

— Ах ты вошик убогонький, обмылок кириенковский… Уговор! Про уговор ты и не вспомнишь, когда дядя Хлыст за шкирку тряхнет. Разве нет?

В свинцовой леденящей ухмылке Морячок прочитал приговор и начал поднимать стопудовый пистолет, словно чугунную глыбу отрывал от колена. Корин оказался намного проворнее. С утробным рыком метнул бронзовую пепельницу и следом сам взвился в воздух, подобно распрямившейся пружине. Пепельница острым краем угодила Морячку аккурат в переносицу и обесточила мозг. Он не утратил воли к сопротивлению и по инерции послал две пули в «Квадрат» Малевича, на прощание подмигнувший со стены черным оком. Затем все живые поползновения смяла боль, вонзившаяся в клетки раскаленными сверлами; и Витя Морячок, недоучившийся студент и падший ангел, уже не услышал желудочного сопения Корина и его утешительного бормотания:

— Не трепыхайся, малышок, лежи тихо, замри…

Помер Максим, да и хрен бы с ним.

ГЛАВА 3

О происшествии на квартире профессора Трихополову доложили, когда он подъезжал к Останкино. Начальник службы безопасности Мамедов слил информацию на приемное устройство в представительном БМВ с бронированным корпусом. Новость царапнула. Микки не любил признавать свои ошибки, пусть микроскопические и по логике жизни неизбежные, но все же свидетельствующие о каком-то недосмотре, просчете. Непогрешимых нет, но это мало утешало. В прошлом доводилось ошибаться и по-крупному, некоторые ошибки стоили целых состояний, но сравнивать глупо. Тогда он поднимался в гору, а теперь укрепился на вершине — кругозор другой, видимость отличная, риски минимальные. Шустряков, которые подтягиваются снизу, можно пересчитать по головам, и любая покачивается на ветру, махни косой — и нету, вплоть до чумовой башки оборзевшего полковника, возомнившего себя спасителем России-матушки. Трихополов со товарищи не пожалели затрат, чтобы поставить его почти вровень с собой, и на какое-то время добились поразительного комедийного эффекта. Всей своре кремлевских лизоблюдов, трескучих, опупевших говорунов и бездельников зарядили в верховные управители унтера из той организации, от одного названия которой у правоверных демократов волосики вставали дыбом. Любо-дорого было наблюдать за паникой в поросячьем хлеву, но смеяться пришлось недолго. Кто мог предположить, что в этой надежно закодированной головенке бродят какие-то самостоятельные мыслишки?.. Но это дело поправимое, поменять несложно, хотя и накладно. Да и ошибкой это считать нельзя, разве что с большой натяжкой, если учесть обстановку, в которой все делалось, невероятную спешку и отсутствие нормального выбора (на тот момент). Прежний боров-император, исправно служивший десяток лет, заметно впал в детство, все чаще лыка не вязал да и вообще стал посмешищем в глазах Запада. Пасти его дальше на троне было все затруднительнее и в конечном счете себе в убыток. Еле уломали дедушку отползти по-доброму…

Маленькие ошибки жалили больнее, точно так же как вязкий, сырой сквознячок иногда наносит больше урона, чем свирепый ветрила, срывающий крыши с домов. Казалось, чего проще — поставить на «Токсинор» импозантную, дутую фигуру, отворить дополнительную фортку для финансовой перекачки — рядовая коммерческая трехходовка, и вот поди ж ты, накладка за накладкой. В самой схеме, многократно опробированной и проверенной в разных вариантах, никакой погрешности не было, сбой произошел на личностном уровне. И тут опять возникала навязчивая параллель с полковником-особистом. Похоже, в натуре одноклеточного, вымирающего россиянина, в его, говоря по-научному, генетическом коде, таилась какая-то червоточина, пряталось крохотное жальце, которое без лупы и не разглядишь. На молоденькой сучке заторчал старый мудак — разве можно такое предвидеть?

Из машины Трихополов дозвонился до виллы в Петрово-Дальнем, до Галины Андреевны. Передал цыганке грустный эпизод на квартире Сабурова. Что греха таить, не шли из головы ее бредовые пророчества.

— Что об этом думаешь, мадам?

— Я предупреждала, соколик.

Голос торжествующе-унылый. Микки вспылил:

— По-твоему, старикашка прибежал домой и укокошил двух здоровенных бугаев? Зубным протезом, что ли?

— Илюша, сейчас не до шуток, хотя, возможно, чувство юмора тебе скоро пригодится. Расскажи подробнее. Что там случилось?

— Откуда я знаю. Мамедов сказал, у обоих бошки свернуты. И кровищи по колено.

— Пусть отработает нормальная бригада с Петровки.

— Не хочу. Опять всплывет «Токсинор».

— От головорезов Мамедова толку не будет. Это дело тонкое. Все равно придется подключать спецов. Илюша, забудь о «Токсиноре». Подумай о себе.

Раздражение Трихополова достигло предела, вдобавок увязли в «пробке». Через стеклянную перегородку водитель Микеша делал отчаянные знаки: дескать, я ни при чем, босс! Трихополов погрозил ему кулаком. У цыганки спросил:

— Еще что посоветуешь?

Ответила все тем же заунывным, трагическим голоском, которого он терпеть не мог. Будто хоронила, стерва.

— Брось все дела, приезжай сюда. Обсудим. Надо принимать экстренные меры.

— Уверена, что это Сабуров?

— Пока не он. Он еще скапливается. Но круги идут через него. Как через ретранслятор.

Вот уж не предполагал, что ведьма знает такие слова. Откуда бы? Хотя нынче и цыгане бегают с «мобильниками». Они-то в первую очередь после бычар.

— Галя, убедительно прошу, не темни. Если есть что сказать, скажи. Только без мистики. Надоело!

— Не поленись, загляни к старику. Увидишь, как выглядит эта мистика. И чем пахнет.

Не прощаясь, отсоединился. Вызвал Мамедова, благо «пробка» не рассасывалась, ползли черепашьими шажками. Мамедов, бывший полковник спецназа, прославленный герой двух войн, услышав голос хозяина, оробел, начал докладывать заново, мямлил. Трихополов резко его оборвал:

— Какие новости по Сабурову?

— Илья Борисович… э-э… но ведь Серафимов держит все концы… Мои ребята обеспечивают прикрытие. Вроде так условились? Или если я не понял, то, конечно… готов нести…

Генерал Серафимов из бывшего пятого управления, золотой кадр Трихополова (в прямом смысле: деньги текли в него, как в черную дыру), третий день находился в запое, и Мамедов, прикидывающийся овечкой, не мог этого не знать. С интонацией, не сулящей ничего хорошего, Трихополов предупредил:

— И тебе, Мамедыч, и твоему Серафиму даю последние два дня. Не найдете — и вопрос встанет уже не о профессоре, а совсем о других людях. Улавливаешь, полковник?

— Илья Борисович! — Голос героя дрогнул от незаслуженной обиды. — Готов, как говорится, принять, но вы же знаете, Серафимов мне не подчиняется. Пьяного не сыщешь, а трезвый он со мной вообще не разговаривает. Я для него кто? Чурка с глазами. Говорит не стесняясь. Он и про евреев так отзывается, сам слышал. Он же фашист. Как с ним дело иметь? Его надо повесить. У него…

— Уймись! — прервал Микки, невольно улыбнувшись. — Кто из вас чурка, вы уж, пожалуйста, сами разберитесь. Два дня, и ни минутой больше. Все. Отбой. Работайте, товарищи.

…На телевидении малость пришел в себя, оттаял, как бывало почти всегда. Сама атмосфера здесь благоприятствовала душевному расслаблению. Денек действительно выдался насыщенный: сперва визит охамевшего Музурбека, упокой Господь его грешную душу, потом путаный разговор в правительстве с высокопоставленным хмырем (им же, Микки, и поставленным), потом заморочка на квартире у Сабурова — немного издергался, нервы не железные. Но здесь, в кругу своих, привычно накатила блаженная сердечная одурь. Телевизионный канал, безусловно, одно из его лучших приобретений, но не в коммерческом плане. Вернее, далеко не только в коммерческом. С точки зрения чистого бизнеса телевидение было малоприбыльным вкладом, а с учетом россиянской специфики и убыточным, но не этим определялась его ценность. Через собственный канал Трихополов имел возможность манипулировать общественным мнением, корректировать его в нужную сторону, и уже это одно уравновешивало все возможные финансовые риски. Но это на поверхности. Было еще кое-что, пожалуй, более важное, для него. На телевидении, как в волшебном кристалле, сплелись воедино такие несовместимые вроде понятия, как деньги и духовность, пещерные инстинкты и поэтические грезы, тьма и свет, — иными словами, Трихополов воспринимал дьявольский «ящик Пандоры» как бесценную, вечно новую игрушку, с которой никогда не наскучит забавляться и которая воспламеняет что-то заветное, нетленное, что порой охраняется в душе самого пропащего, прожженного злодея. Он был счастлив оттого, что он, мальчишка из предместья, наконец-то дотянулся головой до облаков и сумел купить себе это в личную собственность, осуществив потаенную мечту великого множества романтиков всех времен и сделав сказку былью, пусть для себя одного.

С его появлением на студии, как водится, началась праздничная суета. Директор канала, он же продюсер и ведущий нового шоу, Даня Волкодав (Данила Максимович Волчков), чей благообразный, аналитически-сосредоточенный, ироничный облик впечатался в общественное сознание за последние годы наравне с рекламой женских прокладок (или даже по сложному контрасту с ними), встретил его на пороге, на каменных ступенях здания, помедлил, убедился, что дружеское объятие позволено, прикоснулся липкими губами к щеке, и это было как бы началом обязательного ритуала посещения владыкой своего виртуального царства.

— Ну-ну, чего уж там… — растроганно пробормотал Трихополов, заметив бледную слезку в глубине искренне выпученных глаз человека, которого собственными руками слепил из кусков журналистского дерьма и сделал почти миллионером. — Позвал, я и приехал. Выступлю в твоем шоу, не волнуйся, милый. Дело общее.

Переборов приступ почтительной любви, Волкодав ответил торжественно:

— Спасаешь, Илья Борисыч, истинный Бог, спасаешь… Без тебя передачи не будет. Народ оповещен, застыл, как говорится, у экранов. Ждет вещего слова. Но зная твою нагрузку…

— Брось, Волчок, какая там нагрузка?.. Самому приятно повидаться. А то все по телефону да по телефону…

Подъем на лифте и прохождение по длинным коридорам студии напоминало триумфальное шествие какого-нибудь римского военачальника, вернувшегося в город с победой. И ведь забавная штука! Трихополов отлично знал цену восторженной мишуре, заискивающим, лукавым взглядам женщин, подобострастным позам мужчин, трепетно ждущих прикосновения к его пальцам, но всякий раз попадался на актерские уловки, отмякал сердцем. Разумеется, судьба каждого из этих людей зависела от его слова, каприза, но в дружном, веселом, умилительном лепете он угадывал нечто большее, чем страх. Прекрасные теледивы, изощренные в любви и ненависти, знающие толк в горьком запахе плоти и головокружительном звоне монет, способные за лишний доллар продать отца родного; искушенные, испытанные на ветрах перемен, с неуловимым нравом интеллектуалы, умеющие любой незначительный фактик обернуть на пользу хозяину; и даже здешние мальчики и девочки на побегушках, еще только мечтающие о приобщении к золотому тельцу, — все с одинаковым энтузиазмом, вполне чистосердечно спешили отдать дань уважения своему божеству, превосходящему их во всем. Это кружило голову, не могло не кружить. Не городская чернь его приветствовала, чья любовь не стоит ломаного гроша, а дозорные прогресса, выдвинутые на передний край беспощадной борьбы за мировые ценности.

Шоу «Своя голова на плечах» по задумке резко отличалось от всех прежних дебильных развлекательных программ типа «Поле чудес», слизанных под копирку с американских и европейских. Можно сказать, первый опыт самостоятельного творчества, рискованный шаг в неизвестность. Общую идею как-то мимоходом обронил сам Трихополов, вспомнив слова Михайлы Ломоносова о том, что, дескать, может «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать». Поначалу телевизионщики посмеялись, сочтя за добрую шутку, но вскоре поняли, что это — задание. Лучшие перья студии работали над сценарием, но все же для подстраховки, чтобы не ударить в грязь лицом, уговорили Микки выписать за бешеные деньги пяток спецов из «Парамаунт-фильма». Заключили контракт, выслали солидный аванс, но приехали почему-то только двое «латинос», не кумекавших даже по-английски, поэтому пользы от них было мало. Разве что сильно прибавилось работы у женского обслуживающего персонала. Передачу пришлось лепить, в сущности, своими руками. Творческое напряжение, конечно, было огромное, тем более стало известно, что на правительственном канале тоже в дикой спешке и с массой конспиративных предосторожностей готовили что-то подобное. Чуть ли не военно-патриотическое шоу «Прощай, солдатик». О дедовщине среди чеченских боевиков.

Новые времена, иные песни. Самым трудным оказалось одно из главных требований: придать передаче этакий полузабытый лапотный запашок. Чтобы легче преодолеть психологический барьер, послали в дальнюю командировку двух молодых сотрудников, Сэма и Грэма, и те привезли из Калужских дебрей фольклорный ансамбль «Алевтина Демьяновна», но именно этот эксперимент окончился плачевно. Два пожилых заслуженных писателя, отлично зарекомендовавших себя на перелицовке мыльных опер, едва услышав звуки первобытного шлягера: «Эх, дубинушка, ухнем!» — натурально спятили и покусали сидящего неподалеку талантливого режиссера-авангардиста Сидора Ивановича Каца. Ансамбль вернули в лес, писателей поместили в клинику, а звуковым фоном пустили записи Шаляпина вперемежку с Мадонной, что, как впоследствии выяснилось, было гениальным решением. Идеологическая установка для «народных шоу» (тоже подсказанная Трихополовым, хотя Волкодав намекал, что это его собственная мысль — даже смешно!) заключалась в том, что россиянин истосковался по образу положительного героя с национальной закваской. То есть не какого-нибудь голубого берета, или американского бандюги в духе Тарантино, или неустрашимого робота-полицейского, а своего же собственного, живущего по соседству мужика-бизнесмена. Или разбитной деревенской доярки, сделавшей головокружительную карьеру в ночном стриптиз-баре. Или, на худой конец, немногословного московского бычары, живущего по рыцарским законам и тайком подбрасывающего деньжат на восстановление часовенки, порушенной большевиками. Не важно кто, главное, свои герои, нашенские, достигшие вершин жизненного успеха только собственным умом и талантом.

Гвоздем шоу должно было стать участие Микки Мауса, который согласился, переодевшись Дедом Морозом (не Санта Клаусом!), ответить на якобы прямые звонки телезрителей. Правда, в последний момент Трихополов отказался от переодевания (несолидно как-то, да и просматривается увязка со вчерашним днем, когда все ходили ряженые, по примеру царя Бориса).

В просторный кабинет, куда Волкодав привел Микки (апартаменты генерального директора, две секретарши, три компьютера — шик!), набилось человек десять, элита студии, лучшие из лучших, отборные. Расселись кто за длинным столом, кто в креслах, видно, на привычных местах. В одно взволнованное око уставились на Трихополова, по-хозяйски расположившегося в черном кожаном кресле Волкодава. Он понимал, чего от него ждали. Инструкций, отеческого наставления. Сухопарая дама неопределенного возраста с раскосыми, сливового оттенка глазами нервно закурила; кроме нее, никто не решился. Но ей можно. Эльвира Прохоровская — негасимая звезда демократического экрана. Благополучные годы ее остепенили, она приобрела вальяжные черты содержательницы престижного салона, вела две популярнейшие интеллектуальные передачи: «Угадай размер» и «Половая жизнь знаменитостей», но в былое время — о-о! Никто не забыл, как в страшном октябре 93-го года, когда судьба демократии повисла на волоске, Эльвира возникла на экране с распущенными волосами, с порванным декольте, без всякого макияжа, с окровавленным ртом (возможно, прямо с баррикады) — и умоляла, заклинала, неистово требовала: «Быдло! Быдло! Быдло! Давить, давить! Давить!» Не исключено, что благородная ярость прекрасной пифии стала победной каплей, склонившей чашу весов в сторону гуманизма и прогресса. Впоследствии ее личная жизнь сложилась не слишком удачно: поговаривали, что заразила дурной болезнью одного из видных партийных деятелей правого крыла, за что подверглась политическим гонениям, вплоть до того, что ее несколько раз лишали эфира, также без конца подсылали к ней на дом налоговых инспекторов. Однако она и по сей день с достоинством носила титул «совести нации», наравне с великим чеченским правозащитником Адамычем и голубоглазым бессребреником Немцовичем, и, уж разумеется, имела право закурить в присутствии Трихополова.

— Илья Борисович, родной вы наш, — прошелестела Эльвира жеманно, светясь неувядающей улыбкой, за которую злобная левая пресса прозвала ее «бабушкой демократии». — Не томите души. Просветите слепеньких. Куда нынче ветер дует?

Микки добродушно усмехался. Приятно оказаться в кругу людей, от которых ничего не надо скрывать. Хотя, естественно, всякая откровенность имеет пределы. С любопытством разглядывал Кэтлин Моткову, нынешнюю фаворитку Волкодава. Несовершеннолетняя девица взялась неизвестно откуда (вроде бы Даня забрал ее из клинского детского дома, куда недавно отвозил гуманитарную помощь: телеакция «Адресное милосердие»), и на студии еще не пришли к единому мнению, как с ней обходиться. Волкодав третий месяц не отпускал забавную девчушку от себя ни на шаг, а когда вел передачу, прятал ее за креслом или просил приглядеть за ней оператора Либерзона, единственного мужчину, которому доверял. Либерзон был ровесником залпа Авроры.

— Что ж, дети мои… — Трихополов потер кулак о ладонь: знаменитый жест, отраженный в сотнях кинохроник. — Одно скажу сразу: паниковать преждевременно. В правительстве много наших людей, настоящих профессионалов, но надо смотреть на вещи здраво. Никому не под силу сдвинуть с места ржавую махину, называемую российской экономикой. За десять лет не сдвинули. Чего теперь ожидать чуда? Чуда не будет. Но общая программа, вы все ее читали, не вызывает сомнений — почти! Другое дело — верховный главнокомандующий. Понимаю, этот вопрос вас волнует больше всего. Что ж, и тут не следует делать поспешных выводов. Ошиблись мы в нем? Да, признаки какой-то чисто россиянской дури налицо, но ведь и не таких обламывали. Вспомните, господа, кем был тот же Борис Ельцин в начале правления. Обкомовский дуб в красно-коричневой упаковке — и больше ничего. Да еще с этой своей провинциальной амбицией — нанимаешь! Слова путного не мог сказать, только рыгал с похмелья. Ну и что? Года не прошло, как стал ручным. Что касается новопреставленного — шутка, господа…

— Но он же, он же… — не выдержала, сорвалась Эльвира, побагровев одной щекой: последствия злоупотребления кокаином. — Он же замахивается на святыни! Кощунственные высказывания, подлые чекистские замашки — ужас! Блевотина какая-то! Невозможно терпеть. Да что мы, ведь и Запад уже обеспокоен.

Два-три мужских баса поддержали ее ворчливым говорком. Трихополов успокаивающе поднял руку.

— Терпение, друзья мои! Я же не говорю, что все должно сходить ему с рук. Важны пропорции, тональность. Поправлять, но не топтать. Топтать рано. Нет команды. — Трихополов прекрасно знал, что никакой конкретной команды не потребуется, телевизионная братва улавливает сигналы по воздуху, особым, как у саранчи, локаторным устройством, — трепался просто так, потому что они ждали, жаждали его слов — все равно, в сущности, каких, — одобрения, упреков, брани. Чтобы сослаться при необходимости. — Иногда в ваших передачах, в репликах, в монтаже, я заметил, проскальзывает угроза, предостережение — это нормально, это можно. Пусть чувствует, бдит. Но без аварийного крена. Предупреждать, но не запугивать. Оставим ему время для покаяния, для маневра, для отступления… И еще. Хочу, чтобы вы правильно поняли. Лексика. Пора кардинальным образом менять лексику. Во всех без исключения программах. Патриотизм. Просвещенный патриотизм — вот что сейчас нужно, вот наш ответ на вызов времени Эля, возьми себя в руки, дослушай!.. Заговорив на суконном языке плебса, апеллируя к самым низменным инстинктам, полковник сделал гениальный пиаровский ход. Привлек к себе все протестные настроения. Мы просто обязаны подыграть ему на этом поле. Родина, армия, семья, любовь к родному пепелищу, христианские заповеди — вы этим хотите накормить народ? Так мы поможем, нажретесь досыта. Без глума. На полном серьезе. Как на пионерском утреннике. Он обронит слезинку над могилкой десантника, мы заревем в десять ручьев. Он облагодетельствует старичка-ветерана, повесит орденок на грудь, мы откроем сто ночлежек. Он объявит приоритетом сильное государство, и наша передача выйдет в эфир с портретом Иосифа Виссарионовича. И так далее. До бесконечности. Посмотрим, кто в конечном счете снимет пенки…

В приливе красноречия Трихополов распустил галстук, чувствовал, что увлек аудиторию. Слушали, замерев в напряженных позах. Даня Волкодав сидел с открытым ртом, крошка Кэтлин переползла к нему на колени, дышала в ухо Трихополову. В напряженной тишине истерически взвизгнула неугомонная Эльвира:

— Не хочу! Не буду! Не могу!

— Чего не хочешь, Эля? — ласково удивился Микки.

— Илья Борисович, я понимаю… Все, что вы говорите, умно, актуально, животрепещуще, как всегда… Но всему есть предел. Любой компромисс имеет границы.

— И кто их определит? Эти границы?

— Порядочный человек чувствует сердцем. Вы требуете невозможного. Что я скажу детям, которые увидят меня рядом, простите за выражение, с портретом Сталина?

— Выходит, — с грустью заметил Трихополов, — ты, Эля, единственный среди нас благородный человек. Но все равно не понимаю причины твоего волнения. Ведь, насколько мне известно, у тебя нет детей?

Он произнес это с едва заметным намеком на насмешку, но бесстрашная Прохоровская вдруг поникла, будто цветок, срезанный у стебля. Багровая щека потухла, а двое сидящих возле нее массивных телеведущих демонстративно отодвинулись.

Положение выправил многоопытный Даня Волкодав. Словно ничего не произошло, поднялся над столом, захлопал в ладоши:

— Пора, господа! Имейте уважение… Наш многоуважаемый гость тоже не железный. Ему надо отдохнуть перед эфиром…

Матерые журналюги потянулись из кабинета гуськом, как школьные отличники, и каждый норовил поймать на прощание хотя бы беглый взгляд владыки. Только Прохоровская упиралась, пыталась что-то объяснить, но двое соседей, по знаку Волкодава, подхватили ее под руки и чуть ли не силком повлекли к дверям.

— Ничего, Эля, ничего, — успокоил вдогонку Трихополов. — Надеюсь, мы поняли друг друга.

Когда остались вдвоем с Волкодавом (плюс девочка Кэтлин), Даня уважительно спросил:

— Может, пора ее… это? Иногда становится неуправляемой. Хлопот немного, но нервишки треплет.

Трихополов ответил рассудительно:

— Нет, Волчок, ты не прав. Элочкина беда, как и многих, ей подобных, в том, что она так и не сумела выкарабкаться из перестроечных пеленок. Ничего так и не поняла. В этом же ее счастье. Даешь свободу! Даешь частную собственность! И никаких гвоздей. Она зомби, Данюшка. Ее нужно беречь пуще глаза. Без таких, как она, мы все закиснем.

— Допустим. — Волкодав никогда не возражал боссу, но изредка позволял вставить побочное рассуждение. — Ты, Илья Борисыч, всегда смотришь глубже на метр, чем мы, простые смертные. Но ведь она иной раз компрометирует. Поневоле, так сказать, льет воду на мельницу наших врагов. Как с этим быть?

— Что с тобой, Данюшка? Или стареешь? Приставь к ней мужичка помосластей. Кого-нибудь из стажеров. Она же недотраханная, за версту видно. Оттого и блажит.

Юная Кэтлин прыснула в кулачок, и Микки вдруг разобрало. Он не был большим охотником до молоденьких козочек, еще не вошел в тот мудрый возраст, когда, кроме тугого, ароматного тельца ничего больше не надо, но тут, похоже, что-то особенное. Что-то абсолютно языческое, устрашающе безмозглое. Не случайно искушенный Волчок, известный любитель клубнички, держит ее на привязи. Встретился с Даней взглядом, и тот все сразу понял, слегка порозовел. Но виду не подал.

— Как ты, Илья Борисович? Пора начинать… Или по маленькой для разгона?

— После, — улыбнулся Трихополов. — Все после, дружок.

…Премьера удалась на славу. Конечно, окончательная оценка возникнет лишь после тщательного зондажа, но по первой реакции, по просветленной атмосфере, которая царила в студии, можно с уверенностью сказать: передача состоялась. Все в ней сошлось тютелька в тютельку — в единое, неразделимое целое. Гремел Шаляпин, синхронно подвывала Мадонна, на заднем плане световым потоком лилась изощренная имитация полового акта, и на этом суперсовременном клиповом фоне выпукло проявлялись действующие персонажи, герои нашего времени, те, собственно, ради кого затевались счастливые перемены в совке: преуспевающая шлюха, банкир, изворотливый брокер, владелец десятка модных магазинов, светлоокий юноша в дамском трико салатового цвета, крепкосколоченный (сенсация!), с жуткой черной маской главарь одной из московских группировок, высоколобый интеллектуал, произносящий слова «андеграунд», «ментальность вазомоторного происхождения» так же легко, как иные клянчат: «Мама, дай пожрать!» Блеск дерзких реплик, искренность на грани стриптиза, никаких запретных тем, праздник освобожденного духа — и главное, надо всем этим, подобно абажуру, выразительное, аскетическое лицо народного любимца Трихополова, готового простыми словами объяснить, растолковать все темное, непонятное, касающееся будущего и прошлого. Когда один из звонивших по прямому проводу (пенсионер Иван Иванович из Люберец, а на самом деле безработный актер Мерзликин) гундосо поинтересовался, что думает господин Трихополов по поводу нынешних отношений с братской Америкой, подмоченных, как известно, нашим безобразным поведением в Чечне, Трихополов вдруг вскинулся, как на звук горна, и резко рубанул: «Америка, говорите?.. Отношения?.. И то и другое, уважаемый Иван Иванович, полное говно. Извините за прямоту: наболело. Спрут-кровосос — вот что такое братская Америка. Весь мир давно это знает, довелось и нам, русакам. Ничего, дай срок, обломаем рога хваленой вашей Америке. Янки гоу хоум!»

Публика в небольшом круглом зале (цветок лотоса!), состоящая в основном из студентов элитарных коммерческих вузов, куда для контраста Волкодав подсадил двух-трех выживших из ума коммунячьих старушек, на мгновение замерла, переваривая кощунственный выпад, затем разразилась аплодисментами, свистом, ревом, затоптала в едином порыве ошеломленных бабулек с их красным транспарантом. Успех, какого выше не бывает. Сокрушительный, построенный на импровизации. Переломный, непредсказуемый. С тончайшим чутьем на настроение аудитории…

Укрылись в кабинете опять втроем. Пухленькая Кэтлин плакала от счастья. Возбужденный Даня бегал из угла в угол, как потревоженный зверь в клетке. Зато Трихополов был совершенно спокоен, устало улыбался, потягивая через соломинку фруктовый коктейль. Коротко бросил:

— Сядь, Волчок, не мельтеши. Чего всполошился? Чего тебя взбаламутило?

Волкодав плюхнулся в кресло, отдышался. Сломал сигарету, прикурил другую. Взгляд остолбенело-отрешенный.

— Все понимаю, Илья. Ты — гений! Но ведь это, это… в каком-то смысле идеологический переворот. Именно так можно оценить. И оценят кому надо, будь уверен.

— И что дальше?

— Как что дальше? Готовы ли мы? Ничего же еще не просчитано толком. В омут с головой. Поражен, Илья. Нет слов.

— А ты, я вижу, немного трусоват, да, Волчок?

— Нет, я не трус. И, кажется, не раз это доказал. Чтобы не случилось, я с тобой до конца.

«Куда ты денешься, вертихвостка мокрогубая?..» — усмешливо подумал Микки.

— Но, Илья, — продолжал Волкодав, важно надувая щеки, — ты тоже должен немного мне доверять.

— Не мямли. В чем дело?

— Почему не предупредил? Почему смял первоначальный замысел? Я не успел собраться, выглядел жалко, растерянно… Тебе это надо, Илья?

«Семейная сцена, — отметил Микки. — Сейчас, дружок, ты будешь выглядеть еще жальче».

— Знаешь, в чем между нами разница, Данюша?

— О-о, во многом, разумеется. Я же не равняюсь. — Директор иронически поклонился. По-видимому, у него была истерика.

Тем лучше, решил Трихополов. Иногда самую преданную обслугу необходимо тыкать носом в грязь, чтобы помнила свое место.

— Разница в том, милый мой, что ты не игрок. Все, что угодно, но не игрок. А политика в первую очередь игра и лишь затем бизнес… Да что там, вот же у нас есть нейтральный арбитр, самый натуральный рядовой зритель.

Кэтлин закашлялась, подавившись глотком водки, которую выпила украдкой.

— Поведай, дитя, тебе понравилась передача?

— Ой, — сказала Кэтлин. — Если по правде, два раза кончила.

Первые членораздельные слова, которые Микки услышал от человеческого звереныша, произвели на него неизгладимое впечатление. Он торжественно обратился к директору канала.

— Волчок, мы друзья или нет?

— Хотелось бы верить.

— Способен ли ты оказать маленькую товарищескую услугу?

— Сколько угодно. — Через силу Волкодав улыбнулся.

— Надеюсь, ты не расстроишься, если я заберу на вечерок эту кроху?

Ничего смешнее, чем лицо прославленного шоумена, независимого аналитика, «нашего Донахью», в ту минуту, когда у него потянули изо рта любимую соску, Микки давно не видел. На породистой интеллигентной морде, как отражение его же собственного вечного лицедейства, сменилось несколько мгновенных гримас, от первоначального удивления до звериной маски: мое! не смей! — и наконец покорного, вполне христианского смирения. Трихополов и бровью не повел. Чувствовал уморительный трагизм сцены. С удовольствием играл в ней роль. Соответствовал. Сказал удрученно:

— Так надо, Даниил. Для укрепления дружбы.

Волкодав уже собрался с мыслями.

— Хорошо, ты прав.

«В чем же я прав, дурашка серенькая?» — мелькнуло у Микки.

— Но пойми меня тоже, Илья. Тут этика, мораль. Я взял ее из приюта, некоторым образом несу ответственность за нее. Перед своей совестью… Давай для опыта отнесемся к девочке как к человеку. Давай спросим у нее самой. А, Илья?

— Безусловно. Как иначе? — Микки с трудом удержался от смешка. Прекрасная разрядка после трудового дня. Нигде он не чувствовал себя лучше, чем на телевидении, в этом заповеднике интеллектуальных недорослей.

— Кэтлин, — Волкодав обратился к девочке по-отечески строго, — ты все слышала. Выбор за тобой. Подумай хорошенько. Хочешь пойти с этим дядей?

— Еще бы! — радостно воскликнуло невинное дитя, облизнув пухлые губки. — Он такой прикольный! Хоть на край света!

ГЛАВА 4

Пошли в лес по грибы. Опят навалом, греби хоть по ведру у каждого пня, но попадались и осанистые коричневоголовые боровики, и подосиновики на толстых ножках-бревнышках, и тьма маслят на низовых местах, сладких, жирненьких даже на погляд. Крохотные поросятки. Лес, пропахший сыростью от недавних дождей, угрюмый, насупленный, всколыхнул в Сабурове бездну воспоминаний. И некоторые из этих воспоминаний кружили голову дурнее вина.

Смешно сказать, Аня собирала грибы всего второй раз в жизни, а первый — в детстве, на даче в Удельной, куда отец взял ее к какому-то своему приятелю на выходные. Теперь казалось, и не с ней было. В грибах она ничего не смыслила, Сабуров объяснял, какие съедобные, какие нет и как отличить одни от других, чтобы не отравиться. Увлекся, прочитал целую лекцию о грибах. Это необыкновенные растения (или, скорее, живые существа), единственные, пришедшие к нам прямиком из мезозоя, пережившие все земные катаклизмы. Любимое лакомство ящеров, хранившее в своем грибном коде скорбную память о погибели незадачливых едоков. В грибах заключена великая сила и мистическая тайна. Они предмет культового поклонения в Индии и Таиланде, наравне с коровой. Кто не ел гриба, тот никогда не достигнет высот каббалистического знания и никогда не поймет, почему все сущее на земле — бессмертно. Аня слушала внимательно, светясь глазами, как синими ландышами, с паутиной на лбу, с перемазанными в глине руками, с окровавленным брусникой и малиной ртом. Он обтер нежные щеки влажным пуком темного мха. Конечно, не удержался, приник к податливым губам. Аня со вздохом прижалась, пробормотала что-то невнятное. Сабуров вдруг сам почувствовал себя сорванным грибом. Как обычно, потянуло спросить: тебе не противно? — как обычно, не спросил. Да и почему ей должно быть противно? Здесь, в диком лесу, среди кряжистых деревьев, ломких сучьев, ласковых мхов — он вовсе не ощущал возраста. Поступь молодая, мышцы приятно напряжены — сравнялся с природой, которая не ведает бремени лет. Для человеческого существа природа и есть сама вечность.

С появлением Сидоркина, с той блаженной ночи у Ани больше не возникало кошмаров. Кровь переборола лекарственную одурь, молодая психика взяла свое, восстанавливалась не по дням, а по часам. В мгновенном феномене выздоровления для психиатра Сабурова не было ничего нового и неожиданного. Человек бесконечно хрупок, но его способности к регенерации, к восстановлению сил также неисчерпаемы. Убить может насморк, зато любая тяжкая болезнь отступит, если человек в какую-то скверную минуту не убедит себя, что пора умирать, и не даст этой мысли проникнуть в клетки мозга, укрепиться там. Между ними установились отношения, подозрительно напоминавшие что-то такое, чего не бывает на свете, но о чем прекрасно осведомлены сочинители сказок. Четвертую ночь подряд, когда гас свет и Татьяна Павловна, как воровка, выскальзывала за дверь, Аня, оставя на досках пола топочущий, будто ежик, босой следок, подкатывалась к нему под бочок, угревалась, со стоном вытягивалась, и они долгими часами лежали рядышком, болтая о всяких пустяках. Можно сказать, за эти бессонные ночи перетолковали обе свои жизни, но это само по себе еще ничего не значило, если бы не несколько чудных фраз, сорвавшихся с ее губ. К примеру, один раз, когда он поднес спичку к ее сигарете, вырвав из печной тьмы пленительные очертания ее скул, она жалобно взмолилась: «Иван, родненький, не хочу, чтобы это кончалось! — Затаив дыхание, он ждал, и Аня на робком аккорде закончила: — Ох теперь я знаю, как это бывает».

Сабуров предпочитал не сосредотачиваться на подобных душевных всплесках, суеверно проскакивал мимо, но поневоле начал догадываться, что сумасшествие молодой женщины никуда не делось, попросту приобрело другие формы. При этом себя он воспринимал вполне нормальным, правда чрезмерно помолодевшим мужчиной. Сумасшествие девушки, источаемое капельным путем, передалось Сидоркину, и, к своему стыду, Сабуров заметил это с опозданием. Выяснилось, что майор практически не спал. Дни проводил, помогая то Ане на огороде, то Татьяне Павловне по дому, иногда часами просиживал на потаенной скамеечке в кустах смородины либо уходил на долгие прогулки — в деревню, в лес — неизвестно зачем. С Татьяной Павловной у них заладился классический роман, но тоже с окаянным душком. Заневестившаяся медсестра окончательно уверилась, что нежданный рыцарь есть не кто иной, как освободившийся из неволи ее драгоценный муж, по каким-то причинам это скрывающий. Может быть, он был в бегах и не хотел делать ее соучастницей. Сидоркин охотно отзывался на свое новое имя — Остапушка, и уже не раз они в присутствии профессора и Ани, за обедом, за ужином, заводили обстоятельные беседы, как со временем (скорее всего ближе к весне), когда подкопят деньжат и уладят кое-какие формальности (?), вернутся на Украйну-маты и заживут своим домом, детям и внукам на радость, себе в утешение. Доходило до того, что затевали спор, сколько завести на первый год скотины и ставить ли ульи на дальней делянке. Обсуждали всерьез, без намека на шутку, но как раз это профессора не удивляло. В нынешнее время, обрушившее вековые устои, многие люди, чтобы душевно перемочься, пытались хотя бы в мечтах вырваться из крысиной рыночной помороки в иную реальность, где все было понятно и нормально, где цвели яблоневые сады и смех детей будил по утрам стариков. Ведь не могло же в самом деле все это исчезнуть безвозвратно…

Однако минувшей ночью Сабуров, томимый неясным предчувствием, вышел на двор покурить и застал там Сидоркина, сидящего на четвереньках среди грядок. Сперва подумал, что майору приспичило, но оказалось, нет. Увидя на крыльце профессора, Сидоркин поднялся и подошел к нему, улыбчивый, бодрый и энергичный, как и днем. Небо было звездным, и луна повисла над лесом так низко, что можно докинуть шишкой.

— Не спится? — полюбопытствовал Сабуров.

Тут майор и открылся в полной красе. Он и не собирался спать, потому что сон разума порождает чудовищ. А ему достаточно реального монстра, который напал на него в клинике для душевнобольных. С той встречи сон стал для него самым большим испытанием, почти невыносимым, как изощренная пытка. Сидоркин считал, что если глиняный Голем из его сна и натуральный оборотень объединятся, то наверняка застанут его врасплох. Против них двоих он не сдюжит. Учитывая, что отбитые и поломанные внутренности еще как следует не зажили. Каждое лишнее напряжение для него сейчас некстати, даже любовь. Хотя он благодарен Татьяне Павловне за то, что помогает скоротать тягучие ночные часы. Труднее всего перебороть предутреннюю истому, когда природа погружается в забытье и тяготеет к равновесию с человеческой душой. Но Сидоркин и тут исхитрился. Он садится на корточки среди чертополоха, в позе ворона, и если отключается, то шлепается задом на мокрую землю. Ничего, ждать осталось недолго: со дня на день вампир обнаружит их убежище.

— Почему так думаешь?

— Мне думать не надо, я чувствую.

Сабурова насторожила уверенность, с которой он это сказал. Он был далек от мысли, что майор повредился в рассудке, ибо и прежде встречал немало людей, которые общались с потусторонней силой. Не сомневался он и в том, что майор говорит правду. Не блажь помутненной психики привела его на эту дачку, а ярость оскорбленного воинственного духа. Это тоже понятно. Другое дело, что молодой человек, к которому Сабуров испытывал все большую симпатию, не умел правильно оценить свои возможности и, вступив в неравный поединок, неосмотрительно растрачивал энергетический ресурс организма, что как раз грозило внезапным сломом, бегством в подсознание.

— Тебе, Антон, обязательно надо поспать.

— Я же все объяснил, профессор, — удивился Сидоркин. Даже при лунном свете были заметны на бледном лице темные обводы под глазами.

— Да, конечно, я понял… А если вам с Татьяной Павловной спать по очереди?

— Что вы, как можно… Она за день так набегается… И потом… Она после, извиняюсь, оргазма буквально падает в обморок. Часа три ее теперь пушкой не подымешь. Вас не шокируют мои слова?

— Ничуть. Татьяна Павловна — удивительная женщина, я всегда это знал. Столько страдала и вот… Очень рад за вас обоих. Кстати, тебя не обижает, что она принимает тебя за другого?

— Она прекрасно знает, кто я такой. Просто ей так не стыдно. А мне, собственно, какая разница? В каком-то философском смысле все мужчины — это всего лишь один мужчина, и все женщины то же самое. Разве не так?

— Не уверен… Впрочем, я об этом как-то не думал раньше… Все-таки тебе надо поспать. Давай сделаем так. Ты ложись, а я подежурю.

— Неудобно как-то… Иван Савельевич, вы ведь, наверное, догадываетесь, почему он потянулся именно к Берестовой? Какое-то предположение у вас есть?

— А у тебя?

— Целых два. Первое, я уже говорил: давнее знакомство. Второе, боюсь, не так поймете…

— Нет, — усмехнулся Сабуров. — Она не оборотень. Она нормальная. Как мы с тобой. Но раз уж зашла речь… Чем его хочешь взять? Если вдруг действительно притащится? Пистолетиком?

— Вопрос вопросов, — обрадовался Сидоркин. — Хотел тоже с вами посоветоваться.

— Что я? Тебе виднее. Ты же Клещ.

— Да, — согласился Сидоркин. — Мне виднее. Но полной уверенности нет. Уж больно могуч, стерва.

Сабуров проводил его до сарая и подождал, пока уляжется. Пообещал разбудить через три часа. Так и просидел до рассвета в затишке, на пенышке, ежась от предутренней сырости, равнодушно внимая перекличке бесполёглых ночных тварей с лужеными глотками. Накурился сверх меры. И не думал ни о чем. Грезил скорым свиданием с оставленной в тепле девушкой. Счастливая ночь.

…Все-таки заблудились. Сперва налопались клюквы (неспелой, кислой), потом увязли в трясине, потом, когда кое-как выбрались, встретили лосиху с лосенком, и Аня от удивления и восхищения плюхнулась в груду желтых листьев, наметенных на край опушки. Лосиха подошла совсем близко, на десять шагов — коричневая гора с короткими рожками, с пеной на губе, — таращилась на них темными, влажными глазами-блюдцами, будто спрашивала: вы кто такие? зачем в моем лесу? Они ей явно не понравились, но связываться не захотела или посчитала ниже своего материнского достоинства. Мотнула рогатой башкой и увела лосенка в чащу — хрусткий след внезапно оборвался чистейшим безмолвием. Лишь на вершине сосны дико прокричала потревоженная сорока.

Сабуров опустился на мягкий, рыжий лиственный ковер рядом с девушкой, расслабился, вытянул ноги. Хоть и молодой, а совершенно выдохся. Давненько не хаживал по грибы. Да и то сказать, отправились спозаранку, а теперь день перевалил за середину. Часов у них тоже не было, как не было ни кусочка хлеба и ни глотка воды — вот досадная промашка. Зато по полной корзине грибов — у него большая, ведра на полтора, у Ани — поменьше. Сабуров уже давно понял, что заблудились, но не хотел ошарашивать городскую кралю. Только бы отдышаться, а там куда-нибудь да выйдут к населенному пункту. Чай не в тайге.

— Покушать бы неплохо, да, Анюш?

Девушка перекатилась поближе, головой к его коленям, лежала, глядя в небо — и в глазах, и в облаках одинаковая синева.

— Хорошо-то как, Господи!.. Иван, это правда были лоси? Мне не померещилось?

— Лось — это что, тут и волков, должно быть, полно, — неизвестно зачем брякнул Сабуров.

— Не пугай, — засмеялась Аня. — Ты самый главный волчара. Старый Акела. Одинокий путник на темной дороге. Государь мой!

Вонзила ему в сердце золотую стрелу, улеглась поудобнее, прикрыла глаза и мгновенно уснула с улыбкой на устах. Боясь ее потревожить, Сабуров сидел недвижно, привалясь спиной к березовому стволу. Осторожно вдыхал перенасыщенный кислородом воздух, тоже почти спал. Но именно в эту благостную минуту окончательное решение созрело в нем. Возникло и вспыхнуло под веками, как законченный сюжет. Приоткрылось и то, что последует за этим сюжетом с неизбежностью рока. Вероятнее всего, его жизнь исчерпает себя в той привычной плоскости, в какой он обычно ее ощущал. Но выбора не было, да и нечего жалеть. Она и так слишком затянулась, можно сказать — обременяла… Разве не замечательный конец долгого путешествия — спасти на прощание живую душу, ту самую, что доверчиво прикорнула у его ног? Ее выздоровление обманчиво, как миражи майора Сидоркина, сосредоточившегося на схватке с оборотнем. Укрепить, удержать Аню на белом свете возможно единственным способом — заставив поверить, что зло, как бы ни было чудовищно, всегда одолимо…

Аня проснулась, будто услышала чей-то оклик. Поерзала, прижалась щекой к его колену.

— Иван Савельевич, я прямо как упала. Куда-то далеко, далеко провалилась… И знаешь, что приснилось? Лоси! Большой лось и маленький. Совсем как живые.

— Они и были живые. — С замиранием сердца Сабуров перебирал мягкие светлые пряди. — Ну как, отдохнула?

— А вы? — Окончательно на «ты» не могла перейти.

— Да я не устал. С чего уставать-то? Это тебя с непривычки сморило.

— Ага… А ты каждый день по лесам шастаешь, да?

— Каждый не каждый, но в молодости доводилось бродяжить.

— Тогда поцелуй, — потребовала.

Склонился к озорным глазам, приложился, как к иконе. В спине что-то хрустнуло.

— Ух ты! — оценила Аня. — Поцелуй, полный скрытого огня. Я же не покойница, Иван Савельевич.

— Идти надо… Солнышко видишь где?

— А нам далеко?

— Как знать… Лес, бывает, так закрутит — на одном месте день протопчешься.

— Хочешь сказать, заблудились?

— Блудить здесь негде, но…

— Иван Савельевич, миленький, так это же здорово! Я знаю, что делать. Я читала. Надо спуститься к реке. Наловим рыбы, сварим уху. Ночь у костра, в лесу — ой!

— Спичек нету. Промашка вышла.

— Ничего. Обойдемся без костра. Построим плот и спустимся по течению.

Еще с полчаса, пока двигались в направлении, выбранном Сабуровым наугад — главное, никуда не сворачивать, — Аня веселилась, озорничала, объявила себя раненой партизанкой, которую он обязан пристрелить, потому что одному спастись легче, чем с такой обузой, но постепенно сникла. Наверху еще желто отсвечивало солнце, а внизу, под кронами высоченных сосен, осязаемо, сыро, грозно сгущались сумерки, нагоняя на городское девичье сердце необъяснимую робость. Шли медленно, пробираясь сквозь завалы сушняка, обходя громадные поваленные стволы — грязный лес без всяких признаков человеческой заботы. Опять застряли в болоте, которое пересекли по кочкам, рискуя обвалиться в топь. Наконец вышли на широкую просеку, которой в обе стороны не видно конца. У Сабурова под сердцем неприятно, пока без боли, хлюпало и дыхание стало тяжким, с сипотцой. Сталкиваясь взглядом с Аней, он ободряюще улыбался:

— Держись, малышка! Уже недолго.

— Вы хоть знаете, куда идти?

— Конечно… Вон там дачи… Чуть правее — шоссе. Слышишь, машины гудят?

На пустынной, продуваемой влажным ветром просеке можно было услышать разве что стук собственного сердца да таинственное лесное перешептывание и чмоканье, словно в траве шуршали десятки змей, а из-за каждого куста подглядывало недреманное звериное око. Сабуров хотел взять у девушки корзину, Аня гордо отказалась.

— Погибнем вместе, но грибы никому не отдам. Я их насобирала, сама и понесу.

Часа через полтора, когда оба чуть не падали от усталости, наткнулись на живое существо — и глазам своим не поверили. Решили, мираж. Лохматый дедок в солдатском ватнике и высоких резиновых сапогах сидел под кряжистой елью и мирно закусывал. Перед ним на газетке — ломти черного хлеба, соленые огурцы и поллитровый сосуд, заполненный мутной влагой.

— Доброго здоровьечка, господа хорошие. — Старик по-домашнему поздоровался. — Куда путь держите в таку поздноту?

Сабуров потер глаза ладонью, Аня с испуганным вздохом повисла у него на руке: леший, да?

— Заблудились немного, — пожаловался Сабуров. — Подскажи, добрый человек, как к людям выйти?

— К определенным или все равно к каким? — уточнил лесовик.

— Вообще-то нам в Вяземки.

— В Вяземки? — недоверчиво переспросил старик. — Дак туда верст пятнадцать пехать глухоманью-то. Неужто оттуда заколесили?

— А поближе что есть?

— Вон Рябино за оврагом, — махнул рукой себе за спину. — Тут не ошибешься.

— Попроси хлеба кусочек, попроси. — Аня толкнула Сабурова кулачком в бок.

Он не решился, но лесовик сам догадался, что голодные.

— Садитесь, земляки. Покушайте что Бог послал.

Аню дважды приглашать не понадобилось, мигом опустилась на корточки, вцепилась ручонкой в черный ломоть.

— Бери огурчик, красавица, не стесняйся. Хошь, винца налью? Своего приготовления, не отравишься.

Делать нечего, присоседился и Сабуров. Но есть и пить не стал: не повело бы вроде притихший желудок Пока Аня жевала, порасспросил спасителя:

— От Рябино до Вяземок на чем посоветуете добраться?

— Транспорта никакого нету, — огорчил старик. — Какой может быть транспорт на ночь глядя? Да и крюк большой. Ничего, зато, гляжу, грибов много набрали Говорят, правда, нынешний гриб есть нельзя. По телику передавали.

— И какая причина?

— Отрава в нем завелась, наравне как в людях. Говорят, уже многие околели. У нас, правда, случая пока не было, Бог миловал.

— А чего, любезный, здесь угощаетесь? Почему не дома?

— Баба злая, — честно ответил лесовик. — Жду, пока угомонится… Кушай, дочка, кушай, не стесняйся. У меня этих огурцов на целу зиму припасено… Винца испей. Стакашек, правда, один, но я старичок не заразный. Не побрезгуй.

Аня приняла стакан, наполовину налитый мутью.

— Можно, Иван Савельевич?

— Не повредит, — сказал Сабуров.

Давно он так славно не отдыхал, даже страшно стало. Тела не чувствовал, парил в лесной, сыроватой благодати. Сердце билось мощно, ровно.

Аня выпила, захрустела огурцом. Произнесла уважительно:

— Ох и крепко! Ох наповал. Спасибо, дедушка.

Лесовик неожиданно загрустил.

— Пригласил бы вас на ночлег, молодые люди, да боюсь, баба разбушуется. Одичал совсем к девяноста годам. У вас, у городских, с этим попроще. Одну уморил, другую взял. А у нас по старинке. Какую отхватил у судьбы, с той и майся до гробовой плиты. Выбора нету.

— Как это уморил? — заинтересовалась Аня, угостив старика дорогой сигаретой.

— Известно как. По темечку тюкнуть невзначай кочергой… либо сбросить в шахту. Еще, бывает, трихнином травят, коли заживется. Разные способы есть. По телику чего не покажут…

— Какие страсти говорите!

— Чего есть, то и говорю. Тебе, озорнице, вижу, сурьезный мужик попался, ежели вина не пьет… Все равно остерегайся. В одной давешней передаче видел, такой тугодум шестерых бабенок укокошил, одну за другой. По разным причинам. Одну отвадил за то, что стряпать не умела. На ужин токо макароны варила. Ну это, конечно, уважительный случай.

— Пора идти, Аня, — напомнил Сабуров. — Темно уже.

Лесовик собрал манатки (бутылку, где булькало на дне, допивать не стал, заткнул бумажной пробкой), проводил их до деревни. Еще раз извинился, что не берет на ночлег, хотя никто и не напрашивался. Пообещал в другой раз, когда опять пойдут по грибы, показать заповедные места — и сгинул во тьме, аки ночной дух. Очутились они одни посреди Рябино, небольшой деревеньки с тремя десятками изб, с кое-где светящимися бедными огоньками окошек, заброшенной в избыточную мглу россиянского ночного простора. Стояли в круглом светлом пятне возле одноэтажного кирпичного здания с привлекательной неоновой (!) вывеской «МАГАЗИН». Ни одна собака не взбрехивала, будто вымерло все вокруг, да и звездное небо затянуло серым одеялом: готовился дождь, нависло в воздухе редкое холодное сито.

— Кажись, попали дедушка с внучкой в переделку, — оценил ситуацию Сабуров.

Аня жалась к нему, хихикала.

— Ты чего? — не понял Сабуров. — Болит где?

— Поверишь ли, Иван, — пролепетала, — мне так хорошо! И лес, и грибы, и смешной старик… Целый день счастья. Я словно проснулась. А прежде не жила.

— Все это верно, — согласился Сабуров, пряча ее восторженный шепот в надежном, дальнем сердечном уголке. — Но ведь надо как-то выбираться.

— Тебе плохо со мной?

— Не застудиться бы, вот в чем вопрос.

Издалека, непонятно с земли или с небес, возник заунывный, хриплый звук, вскоре переросший в рычание моторов, расколовшее благостную тишину на множество осколков. Цивилизация ворвалась на деревенскую площадь в виде двух мотоциклистов на ревущих «мустангах». В их появлении было что-то жутковатое, космическое. Сделав несколько сужающихся кругов возле застывшей в испуге городской парочки, мотоциклисты, двое молодых веселых парней с непокрытыми головами, без шлемов, лихо притормозили и вырубили свои трещотки.

— Грибники, — сказал один другому. — Но не наши.

— Ага, — согласился второй. — У нас такие давно повывелись.

— Но не сами, — уточнил первый. — Последнего в том году утопили в Демьяновском болоте. Тоже с большой корзиной ходил.

Обсудив таким образом ситуацию, парни по-дружески обратились к путникам:

— Помощь не требуется, дед?

— Вы здешние? — осторожно поинтересовался Сабуров.

— Мы призраки ночи, — гордо ответил один. — Кто с нами заодно, тот долго живет. Ты кто, дед? Какой у тебя бизнес?

— Никакого. Нам бы с внучкой до дома добраться.

— Где твой дом?

Сабуров объяснил: деревня Вяземки, дачный поселок железнодорожников.

— Ого! — присвистнул парень. — Не близкий край. Больше ничего не надо? Марафет, водяра? Возбудитель Певзнера?

— Нет, спасибо, — поблагодарил Сабуров. Нормальный ночной разговор посреди спящей среднерусской деревеньки. — Это все у нас есть.

Парни посовещались, выставили условия. Ночной тариф, сам понимаешь. Плюс надбавка за лояльность. Всего полтораста баксов.

— За лояльность — это что? — не понял Сабуров.

— Деваху доставим в целости, какая есть. Не тушуйся, дед, цена приемлемая. Без нас пропадешь.

— Только попробуйте, — буркнула Аня, до того будто онемевшая.

Сабуров согласился: выбирать не из чего. Лишь оговорил, чтобы далеко друг от друга не отрываться — и Аня поедет впереди.

— Особые условия, — прикинул тот, который вел торг. — Полтинник сверху.

Аня возмущенно пискнула, Сабуров сказал:

— Годится.

Парни сдержали слово: культурно доставили. Ночную темень с пролившимися сверху дождевыми потоками, по проселочным дорогам, по кочкам и буеракам прошили, как две самонаводящиеся торпеды, — след в след. Однако Сабурова растрясло, как за всю предыдущую жизнь. Много раз ему чудилось, что отделился от мотоцикла и ушел в самостоятельный полет, он намертво вцепился в могучий торс призрака, а о том, что творилось с Аней, предпочитал вовсе не думать. Тут уж как кривая вывезет. Вывезла. Чуть не врубились в ворота дачи, и там их встретил — о миг удачи! — встревоженный Сидоркин. Стоял, держась рукой за рабицу, с раскинутым зонтом над головой. Сразу напустился на Сабурова:

— Иван Савельевич, вот не ожидал! Что за гулянки ночные?.. И ведь Анечка не совсем здорова.

Обстановка тьмы кромешной. Немногочисленные дачники, в основном пожилые люди (сентябрь), давно улеглись. Но этот уголок довольно сносно освещал единственный фонарь. Майор забрал у Сабурова корзину, потом помог сойти с мотоцикла Ане. Выбежала из калитки Татьяна Павловна, тоже с претензией:

— Как же так, доктор, как же так! Мы с Остапушкой чуть с ума не сошли.

Двое мотоциклистов картинно восседали на своих «мустангах», в кожаных седлах, молча наблюдали за поднявшейся суетой. Затем один вякнул:

— Чего, дед, нас-то уж отпусти…

Лучше бы не вякал. Не совсем здоровая Анечка пожаловалась Сидоркину:

— Представляешь, Антон, за десять минут езды мальчики требуют двести долларов.

— Сколько?! — изумился майор.

— Двести баксов! — повторила Аня на трагической ноте.

— Это правда? — спросил Сидоркин у призраков ночи.

Парни заподозрили облом, синхронно спустились с железных коней. Здоровенные качки. Оба повыше Сидоркина и пошире в плечах.

— Не суйся, братишка, — ледяным тоном посоветовал тот, кто за менеджера. — Мимо тебя базар.

— Нет, не мимо, — возразил Сидоркин. — Как раз в жилу. Я таких ловкачей всегда калечу. Вместе с моторами.

— В натуре, что ли? Не обкакаешься?

— Еще в какой натуре… Вот гляди…

Никто не успел опомниться, а он уже нанес ближайшему всаднику зверский удар пяткой в пах и еще согнутого рубанул кулачищем по затылку. Как в кино. Парень грузно рухнул мордой в песок.

— Ну даешь, брат, — задумчиво обронил его товарищ, не делая никаких попыток вступиться. — Так вроде не уговаривались.

— Плевать на уговоры, — пояснил Сидоркин. — Я вашего брата, которые на моторах пердят, на дух не выношу. Где вижу, там и бью. Профессия такая.

— Какая же?

— Моряк я. С крейсера «Аврора».

— Десантник, что ли?

— Вроде того.

— Надо предупреждать… Зачем же сразу в рыльник? — Призрак помог подняться корешу, придерживающему брюхо со стонами.

Сабуров укорил майора за горячность и позвал всех в дом. Через десять минут сидели на кухне за накрытым столом, в тесноте, да не в обиде. Водочка, чаек, много еды. Призраки оказались нормальными, покладистыми ребятами, одного звали Саша, другого — Коля. У Саши носяру раздуло на обе щеки. Приняв стакан для поправки, он вежливо обратился к Сидоркину:

— Удар у тебя прикольный, ништяк. Но не по делу. Вопросов нет, я в курсе. У меня племяш в морпехах ходит. Вы там все чокнутые. Нахлебались дерьма, вот и кидаетесь на людей без разбору. Но учти, врасплох застал. Коли я первый бы врезал, ты уже бы не поднялся.

— Охотно верю. — Сидоркин тоже выпил. — Проблема не в этом. Зарываться не надо. Что ж вы, говнюки, с бедных грибников последние штаны готовы снять? Это как?

— Бизнес, дурила. Чего зря пылить? Никто не заставляет силком. У кого есть деньги, тот платит.

У Сабурова в голове лишь одна мысль: как бы лечь поскорее, но он тоже принял участие в разговоре.

— По-моему, Саша, ты все же не совсем прав. На всё свои расценки даже в бизнесе. Получается, ты взвинтил цену, воспользовавшись нашими крайними обстоятельствами.

Призрак поглядел на него со снисходительной усмешкой, как учитель на ученика.

— Эх, папаша, прожил жизнь, да видать зазря. Суть бизнеса в чем? Чтобы создать условия, когда у клиента нет выбора. Усек?

— Но есть же какие-то санитарные нормы. Допустим, ночью на дороге рожает женщина. Денег у нее нет. Что же ты бросишь ее помирать?

— С понтом рассуждаешь, папаша. — Призрак обернулся за поддержкой к товарищу, но тот сосредоточенно поедал жареную курицу.

Коля, судя по всему, был вообще немногословен, зато недавно показал себя с разумной стороны: не ввязался в драку. Увидев, что поддержки не будет, Саша решил просветить Сабурова поглубже и продолжил чуть раздраженным тоном, как вразумляют дефективных:

— Чего зря базланить, ваш поезд давно на запасном пути. Ушел твой поезд, папаша. Я могу тысячу других примеров привести, все равно не поймешь. Не обижайся, но вы все, кто в совке жил, привыкли по указке думать. На всех один общий умишко. Я не осуждаю, у меня старики такие же. Прежде к председателю ходили за наукой, теперь боженьке поклоны бьют. Собственной тени боятся. А жизнь давно ушла вперед к культурным горизонтам. Бизнес — вот царь мира. У него один закон — ты не взял, что плохо лежит, другие подымут. Об твоей роженице тоже могу сказать. Почему она на дороге оказалась? Где ее мужик? Брюхо нарастить нехитро, ты лучше подумай, на какие бабки дитя на ноги поставишь. Может, хватит голытьбу плодить?.. Эх, нервов не напасешься вас учить!..

Все подивились интеллектуальной продвинутости простого деревенского мотоциклиста, и Сабуров уважительно заметил:

— Сперва мне показалось, вы с Николаем обыкновенные лоботрясы, а теперь вижу, с понятием молодые люди.

Сидоркин веско добавил:

— Братва!

Саша и на него покосился с досадой.

— Братва, пацаны — это у вас, в городе. Мы не тянем. У нас попроще.

— Кто же вы?

Покончивший с курицей Коля неожиданно подал голос:

— Между прочим, Санек мехмат закончил. Имеет диплом.

Вмешалась и Аня:

— Так зачем же комедию ломаете? Все эти приколы, словечки дикие?

На глазах перевоплощающийся призрак Саша ответил с холодком:

— С кем бы я не хотел дискутировать, так это с дамами. Зарок дал. Еще в прошлом году. Помнишь, Коль?

— Помню, Сань.

— Хорошо. — Чтобы вернуть себе равновесие, Сидоркин махнул стопку под соленый грибок. — Начнем с начала. Сколько с нас за проезд? Только без булды.

— Нисколько, — просто ответил Саша. — Но с тобой разговор особый. С тебя причитается.

— За что?

— А вот за это. — Призрак осторожно потрогал пальцем раздутый нос.

— И во сколько оцениваешь травму?

— Скоро поймешь.

— А если принесу извинения?

— Все зависит от формы. Если чистосердечно, одно. Если с приколом, другое.

— Я подумаю, — пообещал Сидоркин, подслеповато щурясь.

…Для Сабурова разговор чем дальше, тем становился занимательнее, но силы исчерпались. Извинился перед застольем и кое-как доковылял до своего ложа за печкой. Прибежала следом Татьяна Павловна, задернула занавеску.

— Как вы, Иван Савелич? Грелку сделать? Или капельки?

— Ничего не надо… Последи, чтобы парни не передрались. Проводи добром.

— Ах, Иван Савелич, разве можно так! С утра на целый день. Не емши… Ведь не тридцать лет…

Уснул, как в прорубь нырнул. Только что спорящие, возбужденные голоса поблизости — и уже нет ничего. Глухое безмолвие, провал в вечность. Первый раз после появления Ани отключился намертво, а раньше случалось и перед телевизором, и с газеткой на диване. Бух что-то в висках — и мертво. Выныривать из такой глубины, как заново рождаться — вот что мило.

Очнулся — тишина, ночь, призрачное окно, печка потрескивает и Аня под боком. Пошевелился, вздохнул.

— Что, Иван? Сердце?

— Нормально… Ребята уехали?

Прильнула, зашептала:

— Так и не взяли ни копейки, представляешь?.. А с виду бандюки. Вот как бывает: внешность обманчива. Саша — такой умный оказался, с концепциями, с программой. После тебя так разошелся, Ницше цитирует, Бердяева — честное слово.

— Физик, — напомнил Сабуров. — А ты как думала?.. Наших братков поглубже копнуть…

Аня иронию пропустила мимо ушей.

— Сидоркин-то, Сидоркин ничуть не уступал. Догадайся, чем крыл? Писанием! Апостольскими текстами. Я обалдела. Прямо философский диспут.

— Не передрались философы?

— Что ты! Знаешь, к какому выводу пришли?

— Ну?

— России нужен царь. Помазанник Божий. Иначе русские сами себя истребят.

— Свежая мысль.

— Еще бы! Но это не все. Царь нужен свой, доморощенный. Не немец, не американец и уж ни в коем случае не еврей.

— Это антисемитизм, — не одобрил Сабуров.

— Царем постановили ставить Коляна, Сашиного друга. Целый час обсуждали. Колян по всем статьям подходит. Молчун, ангельская душа и разум недалекий. До сих пор американский доллар от австралийского не отличает. План выработали на год вперед. Сперва двинут в депутаты, оттуда в правительство, дальше обстановка подскажет. Одно плохо. Сидоркин сказал, народ за Коляном не пойдет, потому что он срок не мотал. Без тюремного прошлого — кто ему поверит? Но Саша предложил выход. У него есть умелец, который за десять баксов выправит натуральный волчий билет. Можно даже с политической статьей.

— А Колян? Главное ведь, чтобы Колян согласился.

— У Коляна есть условие. Царицей должна стать какая-то Сонечка из Клина. Аптекарша. Она Коляну второй месяц морочит, но на царскую корону, он не сомневается, клюнет.

— Неслабо посидели… Может, теперь поспим немного? Скоро утро.

Аня положила ему ладошку на грудь.

— Сейчас уснешь, подожди…

— Ну?

— Очень важно, Иван. Потом вдруг не решусь. Только не думай, что пьяная. Всего полстопки выпила.

— Ага.

— Я с тобой никогда не расстанусь. До последней березки. По своей воле — нет… Захочешь избавиться, возьми и убей. Как кошку лишайную. В жены не прошусь, не надо. Просто буду при тебе. Ничего не отвечай, пожалуйста. Спи…

Ему и нечего было ответить.

ГЛАВА 5

Корин сошел с электрички около полудня, до Вяземок добрался на рейсовом автобусе, который ходил три раза в день. Вяземки — конечная остановка, автобус остановился на заасфальтированной площадке возле продолговатого каменного здания, похожего на склад. Немногочисленные пассажиры — три пожилых женщины с огромными сумками, слегка бухой старикан в заячьей шапке и две дамы, одетые по-городскому, — покинули автобус вместе с ним. На Корине — кожаная куртка, серые модные брюки, на голове — кепка-берет, в руках — вместительный кейс. Глаза прикрыты солнцезащитными очками в черепаховой оправе (фирма «Дарлинг», 180 долларов за штуку). Волосы аккуратно заправлены под берет, лицо свежевыбрито. Он ничем больше не отличался от обычного мужчины, принадлежащего среднему классу, к так называемым «яппи», и ощущение оттого, что он стал таким, было самым волнующим с тех пор, как покинул подземелье. Он выехал утром и, пока добирался до этой глухомани, не приметил на себе ни одного чересчур любопытного взгляда, в котором читался бы страх. Это означало, что обратное перевоплощение совершилось, и это было хорошо, очень хорошо по той причине, что в новом обличье ему скорее удастся сломать ледок в хрупком сердце Анека, если возникнет такая необходимость.

В том, что он опять вполне стал человеком (разумеется, внешне), он убедился накануне, когда посетил в министерстве крупную зажравшуюся демократическую особь — Дениса Осиповича Башкирцева. На входе дежурный милиционер лишь скользнул по нему взглядом и не потребовал никакого документа, хотя у Корина лежало в кармане красное, с тисненым гербом удостоверение сотрудника Внешторга (услуга Махмуда). Самостоятельно, ни у кого не спрашивая, он разыскал кабинет Башкирцева на третьем этаже. Просторная приемная с высокими шкафами и мягкой мебелью и красотка секретарша за столом с телефонами и компьютером. У нее он тоже не вызвал подозрений, лишь чисто женское любопытство, которое выразилось в строгом тоне, не соответствующем затуманенной, откровенной улыбке, как у любой канцелярской шлюхи. В прошлой жизни Корин повидал их немало.

— Вы к Денису Осиповичу? Вам назначено?

— Да… Доложите, Мамеладзе (фамилия по удостоверению) из Внешторга. По личному делу.

— Придется подождать. Он занят.

Корин присел в кресло, он никуда не спешил. Девица несколько раз нервно передернулась под его пристальным оком. На стройной шейке пульсировала изящная сиреневая жилка. Минут через десять он напомнил о себе.

— Вас как зовут, мамзель?

— Марья Антоновна.

— У него кто там, у босса? Надолго?

На секунду он снял очки, и девушка, как загипнотизированная, потянулась к аппарату.

— Денис Осипович, к вам Мамеладзе, из Внешторга. Говорит, по договоренности… Нет, не знаю… — Подняла глаза на Корина. — Вы от Игнатюка?

— От кого же еще?.. — сказал Корин с обидой.

— Проходите, пожалуйста.

Секретарша встала, чтобы отворить ему дверь, за которой была еще вторая, и Корин не отказал себе в удовольствии ущипнуть ее за бочок, проходя мимо. Так, он помнил, делали все уважающие себя клиенты. Это был не жест, а косвенное подтверждение статуса.

В Башкирцеве с первого взгляда разгадал кириенковца, причем из самых худших, из тех, которые Кириенке в отцы годились. Племя прародителей, породивших зло. Приспособившихся к существованию в онкологических метастазах, поразивших россиянское общество. Для Корина они все, бывшие партийцы и бывшие совки, были настолько отвратительны, что не годились даже для жертвоприношения.

Тучный, румяный, сытый господин в добротном костюме уверенно восседал за тумбой крепкого стола, воплощая своим жизнерадостным вневозрастным обликом некую иносказательную сущность. Корин словом с ним не обмолвился, а его уже чуть не вырвало.

Из-за стола господин не вылез, как из крепости, указал перстом на кресло и заговорил доброжелательно:

— Как поживает наш уважаемый Григорий Карлович? Не поддувает под него?

— В каком смысле? — спросил Корин.

— Я слышал у вас серьезные пертурбации? Новые веяния. Хотя, полагаю, вряд ли это коснется Игнатюка. Он не такие бури выдерживал.

На неожиданную доверительность незнакомого кириенковца Корин ответил в том же ключе.

— Занедужил Игнатюк …По этой теме меня и прислал.

— Вот как? Что же случилось с достопочтенным Григорием? И почему ко мне?

Башкирцев сумел выказать удивление и сочувствие одновременно, на это они тоже, как помнил. Корин, большие мастера. Совмещать нестыкующееся.

— Чем болеет, не знаю. Что-то скорее всего психическое. Мутит и ломает. У вас, господин Башкирцев, есть какой-то хороший специалист. Кажется, по фамилии Сабуров.

На благожелательном лоснящемся лике Башкирцева расцвела приятная улыбка.

— Как вас, простите, молодой человек?.. Я что-то не расслышал?..

— Камил Эдуардович, — представился Корин. — Можно просто Мамеладзе называть.

— Вы, значит, выполняете столь деликатные поручения? А сам Гриша позвонить не мог?

Корин и не рассчитывал, что кириенковец пойдет на контакт по доброй воле, но ему нравилось ощущать себя в шкуре нормального россиянского бизнесмена, придурковатого, но наглого. Перевоплощение еще не прискучило.

— По телефону о таких вещах не принято говорить, сами понимаете. Всех пишут. Вот он и послал. Говорит, доктор у Башкира знаменитый, половину Москвы вылечил.

— Вы не находите, молодой человек, что не совсем прилично разговаривать в темных очках?

— Не подумал, извините. — Корин кончиком пальца приподнял очки и тут же вернул их на место, успев сверкнуть свинцовыми зрачками.

Улыбка сошла с румяного лица пузана, на нем появилось выражение, которое трудно описать словами. Примерно такое же, как если бы ему на голову свалился кирпич, но не убил.

— Надеюсь, вы не будете возражать, господин Мамеладзе, — пузан потянулся к телефону, — если я позвоню Игнатюку? Просто для проформы.

— Как раз буду. — Корин одним махом перелетел кабинет и очутился за спиной у Башкирцева. Опустил тяжеленную длань на затылок и потыкал носом в столешницу. Раза три, не больше. Кровяная лужица на малахитовых прожилках образовала причудливый узор. — Говори адрес, хрыч старый, — потребовал, не повышая голоса. — Тебе жить осталось полторы минуты, а ты все ваньку валяешь.

— Кто вы?! — прохрипел старикан-кириенок, покрывшись синюшной бледностью. — Отпустите! Что вам надо?

Корин прислушался к себе — ни гнева, ни досады, — еще одно верное свидетельство перерождения. Несколько дней назад при подобных обстоятельствах он наверняка уже размозжил бы подлюге башку. Из одного только чувства брезгливости. Когда ухватил пузана за жиденькие космы, испытал то же самое, как если бы по локоть опустил руку в кал.

Нажал болевые точки за ушами, и кириенок забился, как под током.

— Адрес, — повторил спокойно. — Не доводи до греха. Вон бумага, напиши. И как проехать напиши…

Через пять минут вышел в приемную, неся в пальцах ощущение выдавленных стариковских глаз, а во рту кисловатый привкус застоявшейся, смешанной с желчью крови. Он лишь попробовал, лизнул. Секретарша Мария Антоновна оторвалась от компьютера. Корин сказал:

— Хозяина не беспокой. Он деньги считает, — и погрозил пальцем…

Еще в автобусе он завел беседу с двумя дачницами, оказалось, они едут туда же, куда и он. Корин сообщил, что собирается прикупить участок земли в этих прекрасных местах, с которыми (намекнул) у него связаны романтические воспоминания. Умело направляя разговор, собрал нужную информацию и внушил женщинам такую симпатию, что те пообещали сегодня же поговорить с председателем дачного кооператива, на которого, по их словам, имели сильное влияние. Однако идти с ними немедленно Корин отказался: решил, что появляться в поселке до темноты неразумно. Дамам объяснил, что у него дела в деревне и он навестит их ближе к вечеру. Добродушно поинтересовался, какой сорт водки предпочитает председатель, на что дамы отреагировали неоднозначно. Одна сказала, что Бирюков «все жрет, что нальют», а подруга высокомерно заметила: «Что вы, господин Мамеладзе, полковник давно зашитый».

Самое главное, ни одна не заподозрила в нем оборотня, обе кокетничали напропалую, и Корин успокоился окончательно. Он был в приподнятом настроении, как всякое разумное существо, приблизившееся к разгадке судьбоносной тайны. До наступления сумерек оставалось часа три, и он наведался в деревенский магазин, где в который раз убедился, что все изменилось, пока он отсутствовал. Года четыре назад, в пору своего процветания, ему доводилось бывать в провинции, и он помнил, как выглядели магазины, сплошь заваленные импортным гнильем. Теперь — совсем иное. Из необходимых каждому культурному, продвинутому на Запад россиянину товаров остались разве что несколько запыленных ящиков «пепси» да сверкающая россыпь жвачки на витрине, но не было уже ни спирта «Роял», ни бананов, ни даже упаковок с женскими прокладками. Все полки заставлены отечественными товарами, преимущественно, судя по виду, местного производства: много сортов колбас с рыжими боками, сосисок, сыров, кубы свежайшего масла, разнообразные молочные продукты в ликвидных упаковках, но с надписями на русском языке. И что поразительно — десяток сортов пива, джин с тоником и прочее, прочее спиртное, и среди всего богатства лишь два-три иноземных бутыля. Из этого можно было сделать единственный вывод: либо россияне, как встарь, перешли на натуральное хозяйство, либо на страну заново опустился железный занавес. Что, впрочем, вытекало одно из другого. Еще Корин обратил внимание, что малочисленные покупатели отоваривались в основном хлебом и дешевыми сигаретами без фильтра. Правда, двое мужичков профсоюзного толка, в рабочих куртках, с ходу, не вставая в небольшую очередь, взяли пять бутылок «Брынцаловки» и круг копченой колбасы «Малоземельная».

Корин купил большую пластиковую бутылку кваса, батон белого хлеба, две шоколадки «Аленка», три зеленых персика, пачку масла, два огромных темнокожих помидора и, позавидовав работягам, круг ароматной, с трещинками на жирной светло-коричневой кожице колбасы. Все продукты улыбчивая толстая продавщица упаковала в нарядный пакет и протянула со словами:

— Спасибо за покупку, приходите еще…

Пораженный обхождением, Корин не удержался от вопроса:

— Обязательно приду… Это твой магазин, да?

— Конечно, мой… Чей же еще? — отвечала баба, смущенно потупясь.

В очереди раздался ехидный ропоток, и в первую секунду Корин подумал, что допустил какую-то оплошность, но тут же сообразил, в чем дело. Из глубины помещения вдруг выдвинулся тучный усатый горец — точная копия постояльцев «Хаджи Гурама», сверкнул золотыми фиксами, сграбастал с полки какие-то консервы и бутылку коньяка, потрепал бабу по крупу, присовокупив: «Молодец… Культурно работаешь», — и, отступив, мгновенно растаял в темноте. Корина поразило не то, что энергичный кавказский народец добрался в такую глухомань, это как раз нормально, к этому давно шло, он сам был когда-то свидетелем, как «азеры» оккупировали район Печатников (по слухам, отстегнули городским властям непомерно), бизнес есть бизнес, не отдашь добром, возьмут силой, — поразило поведение аборигенов в очереди, эти самые глухие смешки и шушуканье. Что-то тут было не так. За десять с лишним лет тотальной промывки мозгов россиянам, казалось, навсегда определили их место возле параши, а тут какие-то занюханные бабки и спившиеся дедки, вместо того чтобы благодарить добросердечных кавказцев за то, что снабжают пропитанием, выражают хотя и смутное, но явное неодобрение и издевку. Корин припомнил, что и встарь, когда еще почитывал газетки, умные люди западного замеса предупреждали, что покончить с вольнолюбивым духом россиян возможно лишь при условии полного искоренения его носителей. В первую очередь речь шла о старших поколениях, необратимо зараженных коммунячьим вирусом. Но если умные люди правы, то выходило, что кириенки и их спонсоры после всех своих блистательных реформ в результате очутились на пороховой бочке, которая неизвестно когда рванет. Они сделали все, что могли, но просчитались в темпах: на огромных пространствах аборигены околевали с какой-то душераздирающей неторопливостью…

Эти мысли Корин додумывал уже на лесной опушке, где расположился со своими припасами. Забавно, что в счастливый день в голову лезла всякая ерунда. С неба моросило, но это его не беспокоило. По сравнению с подземельем в любом месте наверху всегда было тепло и сухо. Он съел почти всю колбасу, батон хлеба, помидоры, выпил бутылку кваса и, хотя такая пища не могла его по-настоящему насытить, испытывал блаженную истому. За шиворот с волос скатывались ласковые струйки, одежда разбухла, как скафандр, и это было приятно. До Анека рукой подать, вдалеке за полем обрисовывались крыши дачного поселка, но, по всей вероятности, лес и луговая трава скрадывали запах Анека: он пока не чувствовал ее присутствия. От нечего делать открыл кейс и с душевным волнением перебрал подарки, приготовленные для суженой: несколько золотых побрякушек с драгоценными камушками, на которые все женщины падки, дорогое нательное французское белье и — венец всему! — плюшевый медвежонок с бирюзовыми глазками. Игрушка объяснит ей многое лучше всяких слов. Он знал это так же твердо, как и то, что сигнал, посланный свыше, вещий. Анек жаждет быть с ним так же сильно, как и он с ней, хотя может не подозревать об этом. Хорошо, что он встретится с ней здесь, а не в зачумленной Москве; может быть, в этом тоже проявился знак высшей воли. Какое-то время им лучше пожить в лесу, где легче привыкнуть друг к другу, обрести друг друга заново. В последние дни он много размышлял о причинах, о тайном смысле побуждения, повлекшего его к подружке детства. И кажется, наконец-то понял. Тот, кто ему покровительствовал и сподобил на беспощадную битву с дефолтом, воплощенным в кириенках, посочувствовал его великому одиночеству и послал для поддержки родственную душу. Другого объяснения не было. Тут не просто сочувствие и жалость, но вполне трезвый расчет, ибо под гнетом душевной немоты Корин иногда погружался в сомнения. Мука одиночества проявлялась в каждой малости, наяву и во сне: в пище, в сладком привкусе крови, в запахах тлена, в неумолчном писке крыс, в помыслах о победе, которая была желанна лишь потому, что сулила избавление от тоски, не соизмеримой ни с чем.

Едва смерклось, как он же стоял возле дачи Башкирцева, заглядывая через калитку. Какое-то смутное чувство, что-то подобное внезапному солнечному затмению, удерживало его от последнего решительного шага. От министерского хорька он знал, что в доме, кроме Анека, находятся еще двое: старый, выживший из ума докторюга и его помощница, но еще не решил, как с ними поступить. Прикончить на глазах у Анека, чтобы резким, шоковым приемом избавить от ненужных иллюзий, либо сначала забрать ее отсюда и вернуться для зачистки чуть позже. У обоих вариантов были свои плюсы и минусы. В первом случае он сразу преодолевал расстояние от сердца к сердцу, но рисковал создать о себе превратное впечатление как о маньяке-убийце. Он ничего толком о ней не знал, кроме того, что Анек ему предназначена, как и он ей. Второй вариант давал больше простора для психологического маневра, но хорошо ли начинать отношения с недоговоренности, с полуправды, которая, как известно, хуже прямой лжи. Он раздумывал над этим, когда дверь в доме отворилась, послав на участок причудливую полосу света, и появилась женщина в плаще с капюшоном с ведром в руке. Но это была не Анек, а скорее всего медсестра, сожительница докторюги. Женщина быстрым шагом пересекла двор и выплеснула ведро в огороженную кирпичным бордюром силосную яму. Корин отодвинул щеколду у калитки и перехватил ее на обратном пути.

— Ой! — оторопела женщина. — Что вам надо? Вы кто такой?

По голосу, по каким-то еще неуловимым признакам Корин понял, что дамочка из бывалых.

— Извините великодушно. — Он галантно приложил руку к сердцу. — Мне нужно повидать гражданку Берестову. Она здесь?

Татьяна Павловна стояла на бетонной дорожке и раскачивала ведро в руке, словно собираясь шмякнуть им неожиданного пришельца. Ответила нарочито громко, с явным намерением, чтобы услышали в доме.

— Допустим, здесь… Вы кто ей будете?

— Я ей буду сюрприз, — усмехнулся Корин. — Позовите ее, пожалуйста.

— А документы у вас есть? — Дурища почти кричала, и Корин инстинктивно оглянулся по сторонам.

Ближайшие участки утопали в кромешном мраке, который был для него комфортнее, чем обескураживающий дневной свет. Но все же продолжать нелепое толковище на улице рискованно, да и сердечное нетерпение достигло предела — Анек там, за полосой электричества, совсем рядом… Он взял Татьяну Павловну за руку и со словами: «У меня все есть, не сомневайся…» — повел в дом. Женщина попыталась вырваться, но куда там! Рука оказалась зажатой будто в железном капкане.

— Какое-то прямо хулиганство… — пробормотала уже едва слышно.

— Ничего, — успокоил Корин. — Бояться не надо.

В доме — покой и уют. Профессор сидел в кресле под лампой и читал вслух из Сергея Соловьева, чей томик вместе с еще несколькими книгами, в основном детективами, обнаружил на книжной полке. Он полагал, что чтение вслух оказывает положительный терапевтический эффект, и проделывал это третий вечер подряд. Аня, лежа на кровати, внимательно слушала. Перед тем как появиться Корину, прозвучал такой пассаж: «…Гарабурда, видя неудачу и видя, что его заискивания произвели перемену в тоне у бояр московских и у пристава, чтоб сделать что-нибудь, предложил съезд великих людей на границах для постановления вечного мира. Бояре, имея постоянно в виду выиграть время, соглашались на съезд, но с условием продолжения срока перемирия; они говорили Гарабурде: „Михайла! Это дело великое для всего христианства; государю нашему надобно советоваться об нем со всею землею; на такой совет съезжаться надо будет из дальних мест“. Гарабурда отвечал, что для продолжения перемирия ему наказа нет…»

На Корина мирная сценка произвела странное впечатление: ему показалось, что, переступив порог, он попал в какой-то давний и хорошо знакомый сон. Потянулся взглядом к Анеку и сразу ее узнал, а она его не узнала, приподнялась на локтях и подслеповато щурилась. Со школьной поры она ничуть не изменилась. Тот же чарующий блеск очей, те же нежные переливы щек и скул. Быстротечное время ее не коснулось, и в первую минуту это было главным открытием для Корина. А сколько их еще впереди?

Он отпустил Татьяну Павловну и шагнул на середину комнаты, под свет лампы. Снял очки. С робостью спросил:

— Так что же, не узнаешь, Берестова?

— Эдичек? Корин? — неуверенно произнесла Аня, и могучее сердце оборотня оборвалось в желудок.

Только сейчас, словно в озарении, он осознал, что вся прежняя жизнь, полная страданий, свершений и одинокой борьбы, прожита не напрасно. Уже своим нормальным голосом, в котором пробилась радость победы, подтвердил:

— Кто же еще? Конечно, Корин. Вот я и пришел за тобой, любовь моя!

Наверное, возглас, исторгнутый из глубины души, мог при других обстоятельствах разрушить каменные стены, но Аня — поразительно! — и бровью не повела. Отозвалась как-то чересчур обыденно, будто они не виделись со вчерашнего дня.

— И что все это значит, Корин?

— Как что? Собирайся. Некогда тут засиживаться. Нас ждут великие дела.

Аня спустила ноги с кровати неописуемо изящным движением. У Корина закружилась голова от любви.

— Какой-то ты чудной, Корин, — сказала он. — Не похожий на самого себя. Может, пьяный?

— Ничуть. Я вообще не пью.

— Как ты нашел меня? И куда мы должны идти?

Профессор с шумом захлопнул книжный томик, и это Корина отрезвило. Конечно, лучше сразу дать какие-то, пусть самые поверхностные объяснения. Рядом трепыхнулась сожительница докторюги, и он, ухватив за плечо, на всякий случай отшвырнул ее к печке. При этом Татьяна Павловна ударилась копчиком о каменный выступ, но не проронила ни звука. Радость встречи помешала Корину расслышать, уловить отчужденные, настороженные нотки в голосе Анека, да он и не придал бы им значения. Первый восторг, замешательство от сильнейшего душевного потрясения — это так естественно. Он заговорил возбужденно, как давно не говорил. Пожалуй, с того памятного дня перед дефолтом, когда милейшая Наталья Иосифовна, бухгалтер фирмы, представила документы, по которым выходило, что прибыль с оборота за год накрутилась выше двухсот процентов, что превышало самые смелые ожидания. Но нынешнее интеллектуальное возбуждение было чище, возвышеннее и как-то более всеобъемлюще. Он почти достиг обетованного берега, к которому плыл столько лет.

— Аничек, только, пожалуйста, не волнуйся. Понимаю, тебе это кажется немного странным… мы так давно расстались… Но ведь ты думала обо мне? Послала весточку, разве не так?

— Не помню, — сказала Аня.

Она уже все поняла и посмотрела на Сабурова, призывая его в свидетели. Кошмар вернулся, как она и предчувствовала. Напрасно Иван Савельевич, добрый, любящий человек, но слабый, как все добрые люди, пытался ее спасти. Спасения нет. Чудовище явилось за ней, приняв облик бывшего одноклассника, и уволочет в преисподнюю. Сабуров сидел с насупленным видом и будто воды в рот набрал. Можно было подумать, происходящее его не касалось. Корин по-своему истолковал ее взгляд.

— Забудь про него, — счастливо провозгласил. — Забудь про всех, кого знала раньше. Их уже нет. Это призраки. Сейчас скажу главное, все остальное потом. Мы с тобой избранники судьбы и отныне до конца будем вместе. Нам принадлежит царство земное. Это не моя прихоть, не бред, на то есть указание свыше. Но сперва мы выполним свое предназначение и покараем зло. Тебе пока не все понятно, но не думай, что я сумасшедший. Ты ведь тоже не была сумасшедшей, когда тебя поместили в психушку… Собирайся, любовь моя. У нас не так уж много времени.

— А если я не пойду с тобой, Эдик?

— Ты не сможешь не пойти. Наше воссоединение неизбежно, все другое прах. Хочешь, докажу на примере? Вот эти двое, старик и женщина, кажутся тебе живыми, верно? Они для тебя реальны?

— Да, они живые.

— Погляди, как ты ошибаешься! — Корин, смеясь, шагнул к обмякшей у печки Татьяне Павловне, приподнял за волосы, слегка потряс, как стряхивают воду с мокрого белья, и с ужасной силой стукнул затылком об оштукатуренный кирпич.

Глаза медсестры щелкнули, как стеклянные, из ушей выпрыгнули две черные пробки, но прежде чем умереть, бедняжка вскрикнула, протянув руки к Сабурову:

— Передайте Остапушке… О-о, матерь Божья!..

— Видишь, — сказал Корин. — Это не люди, труха. С ними нечего церемониться. Так будет со всяким, кто осмелится встать у нас на пути. Теперь поняла?

Аня судорожно глотала воздух и никак не могла протолкнуть его в легкие.

Сабурову тоже не понравился несуразный поступок маньяка, к этому времени он уже произвел некую медицинскую классификацию. Точнее, отмел все известные ему научные определения и диагнозы. Майор Сидоркин, который с полчаса назад отправился в сарай подремать, оказался прав. Это существо явилось из запредельной тьмы и было скорее всего чудовищным порождением биологической мутации человеческого типа, связанной с утратой важнейших духовных составляющих. Сабуров проверил: оно не поддавалось гипнозу и не реагировало на телепатический сигнал, что свидетельствовало о собственном мощном защитном поле. Безусловно, у него есть какие-то слабые, уязвимые места, но вряд ли хватит времени, чтобы их нащупать. Тем не менее попытку Сабуров сделал.

— Любезный друг, — произнес вкрадчиво и почтительно, — я чрезвычайно рад приветствовать абсолютного героя в этом мире больных и ущербных.

— Заткнись, — буркнул Корин, недовольный наглым вмешательством в любовное объяснение с Анеком. Но что-то в словах докторюги приятно пощекотало самолюбие. — Ты кто такой, чтобы вякать без разрешения?

— Вас интересует мое имя или род занятий?

Корин отметил, что старый колдун держится хорошо, уверенно: он не боялся смерти, хотя, безусловно, чувствовал ее приближение и неминуемость. Значит, не принадлежал к кириенковскому отродью, которое при одном намеке на близкую расплату начинало вонять, как разложившаяся кучка дерьма. Отличительная родовая черта всех кириенков: ядовитое шакалье зловоние и, напротив, при звоне награбленных монет — счастливое попердывание французскими шампунями. Есть и другие признаки, но этот самый характерный. Не подходил колдун и под определение совка: слишком свободно подвешен язычок. Как Сабуров в отношении Корина, так и Корин находился в затруднении: не мог четко определить, что за конвоир у Анека. Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Будь он хоть кем. Его песенка спета.

— Ты врач, знаю, — сказал он. — Помоги Анеку. Пусть раздышится.

Сабуров, сказав: «Да, разумеется», — поднялся, сходил на кухню за водой. По пути нагнулся над лежащей в позе зародыша Татьяной Павловной, пощупал пульс: безнадежно, мертва. Аню заставил выпить глоток, потер ей виски, подул в нос. Девушка смотрела остекленело.

— Иван, что это?

— Ничего. Небольшое испытание, но не смертельное.

— Как не смертельное? А Таня?

— Одноклассник немного погорячился. Но его тоже нужно понять.

Корин жадно облизал губы. Чувствовал смутное жжение в паху. Все шло правильно, но не так быстро, как планировал. Надо набраться терпения. Вот-вот она прозреет. Когда это произойдет, они погрузятся в нирвану.

— Иван, нас он тоже убьет?

— Ну что ты… Тебя он любит, а я твой опекун. Нет, нас не тронет. Это справедливый, великий воин. Мы не должны противиться, и тогда все будет в порядке.

Опять по жилам Корина прокатилась теплая волна удовлетворения. Непрост колдун, ох непрост! Нащупывает лазейку, чтобы спастись. Что ж, пусть старается. Даже забавно.

— Ты готова, Анек?

— Да. — Девушка полностью взяла себя в руки, Сабуров был ею доволен. — Я пойду с тобой и сделаю все, что угодно, но при одном условии.

— Условии? Анек, любовь моя, ты чего-то еще не поняла. Условия могу ставить только я.

— Оставь в покое Ивана Савельевича — вот мое условие.

— Зачем он тебе? — Корин был не столько раздосадован, сколько удивлен. Но все чувства заливала радость — контакт состоялся. Она прозревает.

— Ни за чем. Не трогай — и все. Или убей и меня.

— Сильные слова. — Корин на секунду снял очки, и комната наполнилась свинцовым мерцанием. — Я в тебе не ошибся… Поверь, девочка, пройдет совсем немного времени и ты сама посмеешься над своим условием.

— Одноклассник безусловно прав, — солидно поддержал Сабуров. — По сравнению с великой целью, к которой он стремится, миллионы человеческих жизней вообще ничего не стоят. Тебе несказанно повезло, что он остановил выбор на тебе. Однако, многоуважаемый Эдуард, послушайте совет опытного старого врача. Аня перенесла большие испытания и пока недостаточно окрепла, чтобы разделить с вами благородные деяния во славу человеческого духа. Надо продолжать курс лечения, не прерывать на середине. Иначе возможны осложнения. Как образованный человек, вы понимаете это не хуже меня.

Корин вроде поддался на уловку.

— И сколько понадобится времени, чтобы ее долечить?

— Если соблюдать меры предосторожности, неделя, от силы две.

— Что за меры такие?

— Неукоснительно соблюдать мои рекомендации, принимать лекарства… Но главное, душевный покой. Ее нельзя дергать по пустякам. — Доктор красноречиво повел глазами в сторону убиенной Татьяны Павловны.

— Ох, хитрющий дедок! — хмыкнул Корин. — Неужто надеешься такой туфтой сбить меня с толку?.. Ладно, пойдешь с нами, там посмотрим. На сборы — пять минут. Машина твоя на дворе?

— К вашим услугам…

Аня удалилась за перегородку и переоделась. Вышла в плаще, с чемоданом в руке. Приготовилась к путешествию. Лицо непроницаемое, сосредоточенное. Старалась не смотреть на Татьяну Павловну. Сабуров накинул на плечи кожаную куртку, он знал, что далеко идти не придется. В любом случае. Они оба, и он, и Аня, надеялись на Сидоркина, но надежда была иллюзорной. Возможно, майор рожден хватом, но против чудовища ему, конечно, не потянуть. И все же — как знать… Сабуров ощущал свое тело, как в молодости, послушным, гибким, способным к броску. Он не думал о смерти, а радовался тому, что Аня не сломалась. Очень волевая, уравновешенная женщина. С той минуты, как появился страшный гость, не сделала ни единой оплошности, свойственной истеричкам. О ней можно писать статью как о феномене выживаемости в экстремальных условиях. Но это вовсе не значит, что психика ее восстановилась. Возможно, напротив, больной зверек ее сознания бодрее чувствует себя в воплотившемся кошмаре, чем в томительном ожидании неизвестно какой беды. Когда выходили, незаметно пожала Сабурову локоть, словно прощаясь.

Сидоркин ждал у крыльца, на садовой дорожке. Луч света из открывшейся двери осветил его целиком. Похоже, он давно стоял под дождем, простоволосый, высокий, энергичный. Почему не вошел в дом — надо у него спросить. Наверное, руководствовался какими-то профессиональными соображениями. Вооружен был обычными крестьянскими вилами-трезубцем, прихваченными из сарая. Корин шел первый, торопился, снедаемый желанием поскорее остаться с Анеком наедине. Рожу Сидоркина сразу признал. Удивленный, спросил:

— Разве ты не сдох, мент?

Сидоркин ответил:

— Почему я должен сдохнуть? Я еще молодой.

— И что собираешься делать?

— Придется тебя арестовать, браток.

Корин засмеялся искренним, чистым смехом, каким не смеялся сто лет. Радость великого обретения, совпав с повышенной абсурдностью последнего препятствия в виде дебила-мента, произвела сокрушительный комедийный эффект, вернув его на мгновение в истинную утраченную сущность. Смех его и погубил. Сабуров поймал стылый взгляд майора и послал сигнал: лови, родимый! Потом двумя руками, упершись под лопатки чудовища, со всей силой толкнул его вниз. Корин, не успев сгруппироваться, спрыгнул с крыльца, а Сидоркин умело принял его на вилы. Три стальных жала с хрустом вспороли тугую волосатую плоть. Левый зубец пробил легкое, правый — сердце, а средний, более короткий, уперся в седьмой позвонок. Сидоркин, натужась, надавил на черенок, вгоняя железо поглубже, но это было лишнее усилие: Корин уже умер. Оттуда, где звучат голоса серебряных свирелей, обалдело спросил: «Сука! За что?!»

И это были его последние слова.

ГЛАВА 6

Вечная история черта, связавшегося с младенцем. Ее любят описывать писатели — Набоков, Зингер, — и почитывать читатели, но Микки Маус, склонный к изучению человеческих патологий, считал все подобные истории высосанными из пальца. Да и назвать Кэтлин Моткову младенцем можно лишь с большими оговорками. В чем-то, да, безусловно, младенец — разум детский, впечатлительность любопытной зверушки, сластена, каких свет не видел, — но в чем-то — ого-го! — могла дать фору и матерой ведьмачке Галине Андреевне. Но главное, магнитила. Иначе не скажешь. Трихополов очень быстро понял, почему Даня Волкодав, передавая девчушку, кривился так, будто кусок из желудка вынимал. Девочка томила, но не насыщала, и в этом был секрет ее очарования. С телевидения Трихополов привез ее на одну из резервных квартир в Очаково, провел беспутную ночку и наутро уже начал подумывать, куда бы ее пристроить, чтобы была постоянно под рукой. Понимал, что это блажь, возможно мимолетная, но если не потакать себе в подобных пустяках, то жизнь вообще теряла свой сокровенный смысл. В этой простенькой мысли заключалась для Трихополова целая философская доктрина. Все огромное в мире, кажущееся непостижимым и недоступным, в итоге обязательно сводится к какой-нибудь малости: гора — к песчинке, гроза, обрушивающаяся на землю с пылом Божьей кары, — к крохотной дождинке на ладони, да и гениальный замысел Творца, как известно, завершился всего лишь созданием убогой твари, которая где живет, там и пакостит. Если всмотреться внимательно, то так во всем, в том числе и в политике. Вот последний наглядный пример. Вся могучая советская культура, созданная в муках и страданиях, десятилетия пугавшая цивилизованный мир своим атомным рылом, пригодилась лишь для сказочного обогащения небольшой кучки так называемых олигархов. И больше ни для чего. Только очень недалекий человек не увидит в этом величайшего откровения…

Утром девочка больно укусила его в плечо, еще спящего, и умчалась в ванную. Оттуда завопила, как ненормальная: «Иди сюда! Иди сюда!» Чертыхаясь, Трихополов накинул халат, пошел поглядеть, что там с ней случилось. Оказалось, ровным счетом ничего. Блаженствовала в розовых пенных хлопьях, мурлыкала, сияла идиотической улыбкой. Ткнула пальчиком в кровоподтеки на животе. Сказала уважительно:

— Папочка влюбился, да?

Действительно, ночью он малость позверствовал, дал себе волю, изрядно помял нимфетку. При этом, кажется, она получала больше удовольствия, чем он. Для него плотские забавы, увы, давно стали такой же обыденкой, как почистить зубы перед сном. Дань здоровому образу жизни.

— За этим и звала? — спросил хмуро.

— Папочка должен помыть свою сосалку, — ответила удивленно.

— Что, сама не можешь?

— Так все мужчины делают. Данечка Волчок всегда меня подмывал. Попробуй, тебе понравится.

Самое забавное, что Трихополов послушался и минут двадцать азартно выскребал и нянчил розового детеныша, даже смазал йодом багряную бороздку на пышных детских ягодичках. Кэтлин утробно, нежно постанывала, вертясь в его крепких руках. Безошибочно почувствовала, когда он и сам разогрелся до кондиции. Важно прорекла:

— Теперь девочка должна сделать своему папочке облегчение. Как ты хочешь? В ванной или на стульчике?

— Совсем не обязательно, — воспротивился Микки. Не хотел напрягаться. Впереди длинный рабочий день.

— Как не обязательно? Это же для аппетита.

Опять он подчинился — и не пожалел. Малышка действовала яростно и самозабвенно, как и у цыганки не всегда получалось. Он думал: почему она ничего не боится? Почему ведет себя так, словно прожила здесь сто лет или, еще точнее, была порождением его семени? Ответа не было.

Тем же утром заявился генерал Серафимов. Они с нимфеткой завтракали, пили кофе, озорница забавлялась тем, что подносила к его рту кусочек какого-нибудь лакомства, а когда он распахивал пасть, обманывала, совала туда палец, а гостинец (тартинку с икрой, шоколадку) проглатывала сама. Ему и это нравилось, хотя он чувствовал себя кретином. Снизу позвонил охранник, предупредил о Серафимове, и генерал тут же возник на экране: уже ломился в квартиру. Трихополов отправил нимфетку в спальню и открыл дверь. В принципе такое поведение — утренний визит без вызова, да еще прямо домой, — было проявлением вопиющей наглости, но что возьмешь с особиста?.. На выходе из запоя Серафимов делался невменяемым, не внимал никаким резонам. Трихополов давно бы от него избавился, но суть в том, что в своем деле генерал был специалистом, каких во всем бывшем КГБ можно пересчитать по пальцам. Кроме того, Трихополов испытывал чисто человеческую симпатию к этой бронированной туше с тупой, как надгробие, рожей. За простеньким фасадом пряталась бездна изворотливости, смекалки и специфического россиянского достоинства, которое выражается в том, что, хоть вбей его в землю по шляпку, все равно будет кукарекать на свой манер. Новый рыночный режим генерал ненавидел люто.

— Какой день пошел, Павел Ефимович? — вежливо поинтересовался Трихополов, впустив генерала и проведя его на кухню.

Серафимов взглянул непотребно, смачно рыгнул, заполнив помещение густым духом перегара.

— Я не прихожанин, а ты мне не поп, Борисыч, — с ходу нахамил генерал. — Работу сполняю, чего еще надо?

— Как ты сполняешь, нам известно. — Трихополов не повысил голоса, улыбался.

Меж ними велась такая игра: генерал изображал крутого солдафона, а Микки беседовал с ним культурно, как с равным. С его стороны это не было стопроцентным лицедейством. Ему искренне хотелось вызвать в отпетом вояке душевную приязнь. Как в матерой овчарке, чтобы не скалила клыки. И иногда бывало близко к тому… Серафимов развалился на стуле, как у себя дома, занял половину кухни. С трудом раздышался.

— Какие, собственно, претензии?

— Да никаких. Не считая того, что ты, Павел Ефимович, который день не можешь предоставить требуемого человечка… А ведь плачу тебе, как целому управлению. Может, чутье потерял, а?

Серафимов смутился, опустил глаза.

— Налей стакашек, Илья… Чего-то мутит.

Трихополов просьбу выполнил, собственноручно нацедил гостю чашку крепкой медовой настойки из хрустального графина.

— Ну-с, чем порадуешь, Паша? Похмелиться заглянул или еще за чем?

Генерал выпил не поморщась, сделал глубокий вдох, похрустел яблоком.

— Фу-у… хорошо пошла… Спасибо. Сам бражку ставишь или кто помогает?.. Так вот, господин барин, человечка я достал, но опять вышла неувязочка.

Трихополов изобразил повышенное внимание.

— Человечек какой-то больно ухватистый, кровищи за собой тянет целу реку… На даче прятался у давнего дружка, некоего Башкирцева из Министерства путей сообщения. Заглянули к Башкирцеву, да живым уже не застали. В рабочем кабинете кокнули. С особым изуверством. Потешились душегубы всласть. Что любопытно, старикан в сущности безвредный. Чифирил помаленьку, не без этого, но ни с кем не конфликтовал… Я имею в виду, врагов у него намного поменьше, чем у тебя. Тебя, Борисыч, считай, вся Россия ненавидит, это солидно, а тут обыкновенная министерская крыса…

Умолкнув, Серафимов со значением поглядел на графин.

— Ну? — Микки наполнил чашку и себе капнул в рюмку.

— Ага… Благодарствуйте… Знатный первачок… Так о чем бишь я?

— Сабуров не мог никого убить. Он не по этой части.

— Тебе виднее… Значит, так, установили мы точки Башкирцева, и среди них дачка под Торжком. Я сам не поехал: далековато. Зыкова послал с хлопцами, но и туда припозднились. Там, правда, уже два трупака: некая Татьяна Соловейчик и неустановленная личность с паспортом на фамилию Мамеладзе. Документ фальшивый, да и харей трупак на Мамеладзе не тянет. И что любопытно, у бабенки башка расколота, как арбуз, а с Мамеладзе вообще умора. Кто-то его на вилы насадил, как ведьмедя… Если присовокупить побоище на хате Сабурова, получается чересчур кровавая картина, даже для цивилизованных рыночных отношений. Или я не прав?

Трихополов осушил рюмку, уточнил:

— Как на вилы? На какие вилы?

— На крестьянские… Но не с пятью, с тремя зубцами… Уж не знаю, кому понадобился такой садизм?.. Короче, дело запутанное. Разнобой. Концы с концами не вяжутся. Чего-то ты, господин барин, не договариваешь насчет святого доктора, который мухи не обидит, зато трупы стелет, как коврики. И силища-то какая! В липовом Мамеладзе по виду не меньше восьми пудов, дак его на вилы накололи, как бабочку.

— Ты же там не был.

— Зыков фоток нащелкал — вот, полюбуйся.

Передал фотографии, сам принялся за наливку.

Наслаждался жизнью. Сопел от удовольствия. Трихополов просмотрел снимки мельком. Немного задержался на крупном плане убиенной медсестры. Аппетитная была бабенка для тех, кто любит поспелее. Микки, бывало, перешучивался с ней. Одноклеточное животное, созданное для домашнего очага. Она кому могла помешать?

В одном безусловно прав генерал — история с Сабуровым обрастает какими-то загадочными подробностями и, складывалось впечатление, выходит из-под контроля. Этого Микки не терпел. Его мозг был устроен наподобие компактного компьютера со множеством рабочих режимов, но, если какая-то информация выходила за рамки полупроводниковых схем, мозг начинал искрить, разогреваться. Горе тому, кто волей или неволей становился причиной перенапряжения. Мозг-компьютер автоматически перенастраивался на уничтожение возникшей помехи. В гневе Трихополов становился тих и спокоен.

— Сколько еще нужно времени? — спросил у генерала.

— Немного. — Серафимов, осушив третью чашку, с облегчением закурил. Глаза прояснились, как от слезы. — День-два. С дачи он ушел на своей «Шкоде». Номера известны. Красного цвета. Я договорился с ментами. Машину пустят в «Перехват». Никуда не денется.

— Думаешь, у старика не хватит ума избавиться от тачки?

— Не имеет значения. И так наследил с избытком.

— Мамедов на тебя жаловался. Не умеешь работать в команде, Павел Ефимович. Пора бы привыкнуть.

Генерал вскинулся, удивленный.

— Шутишь? Мамедов — чурка двуглазая. Позавчера токо с дерева слез. Несерьезный разговор.

— А вдруг он тебя с доктором опередит?

— Бывает — и корова летает… Есть щекотливый момент, Илья. Старикан, конечно, трупы не сам кладет, кто-то с ним рядом ходит. И этот кто-то меня, честно сказать, беспокоит. Задержание может по-всякому обернуться. Тебе доктор обязательно живой нужен?

— Доктор — нет. Девку, которая к нему прилепилась, хотелось бы получить в нормальном виде.

— Ладно, получишь… Спасибо за угощение, барин.

— Спасибо, что навестил. Из цикла когда выходишь?

— Организм подскажет. Полагаю, не позднее завтра.

Трихополов проводил его до дверей, заглянул в туалет, облегчился. Пошел поглядеть, что с Кэтлин. Что-то подозрительно притихла. Девушка, свернувшись в кресле клубочком, смотрела мультики по видаку. Но не простые, с перчиком. Крутая штатовская порнуха. Трихополов не помнил, чтобы в доме водилась эта гадость. Спросил у нимфетки:

— Откуда взяла?

Ребенок умиляюще приложил пальчик к губам. Глазищи сияют оторопело.

— Погляди, папочка, только погляди! Зайчонок медведиху дерет. Гляди, гляди — бревнышко подставил, чтобы достать. Она малинку кушает. Ой, ой! Ну прикол!..

Трихополов полюбовался прогрессивным импортным искусством: действительно забавно. Это тебе не совковая тягомотина. Рисованные зверушки кувыркаются, а за душу берет. Постоял, плюнул, пошел в кабинет. Неурочный визит генерала добавил яду в давно скапливающееся беспокойство. Поневоле лезли в голову чумовые предостережения возлюбленной цыганки. С самого начала отнесся к ним скептически, и, видно, напрасно. Галина Андреевна имела привычку к преувеличениям, удобряла свои умозаключения мистической чепухой, но, к сожалению, слишком часто ее пророчества сбывались. И что же выходит в сухом остатке? Он, Трихополов, владыка подпольной империи, раскинувшейся от моря до моря, умевший использовать сотни самых разных людей (и были среди них такие орлы, не чета докторишке), на сей раз споткнулся на каком-то занюханном россиянчике, свихнувшемся на том, что он известный ученый? А что, если предположить, ну на одну минутку, что этот самый россиянчик давным-давно повел собственную, тонкую игру (все-таки гипнотизер) и сумел на одном из сеансов (лечил от невроза), используя приемы кодирования, незаметно подчинить его своей воле, а затем продиктовать решение с «Токсинором»? Бред? Может быть, бред. А может, и нет. Говорят же, не горой снесли голову, а соломинкой. Или: сломал шею, споткнувшись на арбузной корке. И потом, как отнестись к понятию «бред» в этой забытой Богом стране, где орды туземцев с промытыми мозгами сперва с фанатическим энтузиазмом намыливали гигантскую, чтобы хватило на шестую часть суши, веревку, а потом десять лет подряд дружно затягивали ее на своей коллективной мозолистой шее?

Он позвонил в Петрово-Дальнее, в загородное поместье. По «мобилу», который висел у цыганки в ухе, к его удивлению, никто не ответил. Перезвонил управляющему Сидору Ванькову, который после появления Галины Андреевны остался не у дел, но Трихополов не выгнал его на улицу из уважения к старым заслугам. Да и привязан был к туповатому мужику, бывшему инструктору ЦК КПСС, ибо тот воплощал в себе все лучшие черты словно возродившегося из пепла россиянского слуги-раба, воспетого классиками, этакого Савельича и Герасима в одном лице, но на новом историческом витке. Романтическая фигура, вызывавшая у Трихополова ностальгические чувства по утраченной старине. Служил Сидор не за деньги и не страха ради, а по чистому душевному устремлению и впадал в жесточайшую ипохондрию, если долго не получал от хозяина тумаков.

— Где цыганка, Сидор? — спросил с раздражением. — Опять на шабаш улетела?

Из невразумительного мекания и охания тугодумного служаки кое-как выудил, что Галина Андреевна собрала вещички (якобы загрузила целую «газель») и с раннего утра отбыла в неизвестном направлении. Для хозяина оставила письмецо, которое велела Сидору вручить не иначе как из рук в руки.

— Спятил, старый пердун?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — жалобно проблеял Сидор. — На коленях молил: дождись кормильца, свет Галина. Не послухалась. Какой я ей указ?.. Пнула тапкой в яички — и укатила. Ажно синим пламенем взвилась.

Трихополов несколько минут сидел, уставясь в стену, потом чертыхнулся и начал собираться за город. Отменил все встречи, назначенные на день, а также связался с Мамедовым и распорядился Галину Андреевну тоже пустить в розыск. С юмором подумал: скоро все от тебя разбегутся, Микки-джан, а это скверный знак.

Засомневался: не взять ли нимфетку с собой, и очень хотелось, но передумал. Мало ли что. Пусть лучше посидит взаперти. На экране забугорный мультик развернулся на полную катушку: неугомонный зайчишка теперь нацелился на совокупление со слонихой-мамой. Кэтлин от смеха вывалилась из кресла на коврик и, увидя Трихополова, захлопала от радости в ладоши:

— Папочка! Папочка! Ну приколище! Ой, умру!

Трихополов безжалостно вырубил волшебный ящик. Ошеломленная Кэтлин плаксиво затянула:

— Па-апочка! Ну пожалуйста! Еще чуть-чуть. Неужели тебе не интересно? Такой драйв!

— Интересно, — сказал Микки. — Но всему свое время. Мне надо уехать, останешься одна.

— Как это одна?

— Обыкновенно. Побудешь одна денек-другой. Жратвы полно. Будь поаккуратней, ничего не подожги.

У девочки глаза округлились от испуга.

— Папочка, ты что?! Не останусь, нет. А если меня украдут?

— Кто украдет? На улице охрана. Двери на запоре.

Вдруг завыла в голос, слезы брызнули ручьями.

— Не останусь! Не останусь! Не останусь… Отправь к Волчку обратно. Он лучше тебя, лучше, лучше!.. Он всюду брал с собой… У-у-у, противный папка!

Нагнувшись, Трихополов отвесил ей легкую затрещину.

— Возьми себя в руки, Кэт. Тебе же не десять лет.

Нимфетка прекратила рев, потерла ушибленное ухо, заметила глубокомысленно:

— Папочка больше не любит свою сосочку. Ну и пусть. Есть и другие папочки.

Что-то безумно привлекательное было в этом полузверьке, полуженщине, в этой незадачливой пылинке вселенной, и Трихополов искренне ее утешил:

— Папочка любит, не сомневайся, но истерики устраивать неприлично. Надо слушаться папочку.

— Ага, а вдруг придет серый дядька?

— Никто не придет. Зато папочка привезет подарок.

— Неправда. Папочка не вернется.

Она произнесла это с какой-то ледяной, взрослой убежденностью, от чего у Микки непривычно сжалось сердце. Он молча повернулся и вышел…

Через полтора часа приехал на виллу. В дом вошел мрачнее тучи, челядь рассыпалась по углам, никто не попался на глаза, кроме верного Сидора, но тому деваться некуда. В прихожей повалился на колени, взмолился:

— Не суди строго, барин! Не мог удержать, не мог. Она вона каку власть забрала, кто я ей?!

Взглянул в подслеповатые глазки трясущегося старика, подумал: убить дурака, да легче не станет. Коротко бросил:

— Давай записку.

Сидор подполз, протянул конверт с золотым тиснением, фирменный конверт «Токсинора» — ах ты сучка, любую мелочь использует, чтобы уколоть! Не удержался, пнул партийца коленом в грудь, тот обвалился на спину. Дурашливо замахал ручонками.

— Бей, барин, бей! Вины с себя не сымаю.

Поднялся в кабинет, тут тоже придраться не к чему: камин растоплен, пылает, на каминной полке графин с его любимым вишневым ликером, повсюду свежие цветы — грустные астры, голубоватые, пышные георгины. Расположился в кресле напротив огня, достал из конверта листок, исписанный бисерным, стремительным почерком. Говорят, по почерку можно определить характер, и это верно. Он держал в руках послание из ада. Некоторые буквицы в начале фраз зловеще дымились. Прежде чем читать, наполнил рюмку… «Досточтимый сэр, какая же ты все-таки сволочь! Я и раньше в этом не сомневалась, но вчера убедилась окончательно. Дело не в том, что ты клюнул на юную тварь, как старый щурек на новенькую блесну, а в том, что даже не удосужился позвонить…» — Трихополов оторвался от письма, отпил ликера, покатал вишневую горечь во рту, проглотил. Надо же, как быстро пронюхала! Но как? Откуда утечка?

Поставил рюмку и уже спокойно одолел послание, благо небольшое. «…Не подумай, Илюша, что во мне говорит бабья ревность, уязвленное самолюбие или что-то подобное. Нам ли с тобой обращать внимание на такую ерунду, как измена, предательство, малодушие и прочие милые слабости обыкновенных людишек, следующих лишь побуждениям животных инстинктов. Немногим избранным удается познать истинный ход событий и встать вровень с Творцом, созидающим как материю, так и дух. Каюсь, я полагала, что ты, Илюша, принадлежишь к этим избранным, поэтому заключила с тобой союз, но ты не оправдал моих ожиданий. По земным понятиям ты многого добился, но это не твоя заслуга: на поле боя, где полегли сражающиеся рати, а это и есть то место, где мы находимся, на этом поле самая благополучная фигура — удачливый, преуспевающий мародер. Илюша, ты не выдержал испытания на высшую духовную прочность и потому сходишь с дистанции вслепую, как это происходит со всеми теми, кого называют чернью, быдлом, народом. Дальше нам не по пути. Прости за словечко „сволочь“, вырвавшееся в раздражении. Конечно, ты никакая не сволочь, обыкновенная двуногая козявка, возомнившая себя победителем. Твоя фортуна вспыхнула на миг бессмысленным зеленым огнем и скоро бесследно угаснет. Адьё, дорогой! В близком будущем тебя с восторгом примут одноклеточные сородичи, над кем ты привык посмеиваться свысока. Наверное, ты не поймешь этих строк, но погляди внимательно в глаза новой подружке — и увидишь зеркальное отражение своего краха. Презирающая тебя, урожденная фон Бахен, таборная цыганка Жемчужная Галка».

Трихополов налил еще рюмку и, скривившись, выпил не смакуя. Он не огорчился, прочитав маразматическое письмо, да и не поверил, что его написала Галина Андреевна. Здесь какая-то мистификация, но и в этом ему не хотелось разбираться. Он вдруг почувствовал чудовищную усталость, как после изнурительной физической работы. Всю энергию жизни высосал открывшийся в затылке невидимый клапан. Возможно, так чувствует себя галерный раб, час за часом и день за днем под палящим солнцем погружающий весло в бесконечную водную гладь.

Она не могла написать такое письмо, потому что была кем угодно, но не сумасшедшей, а от дымящихся строк сквозило безумием. Ей не удалось его ни напугать, ни уязвить, если предположить, что она преследовала именно такую цель. А какую же еще? Письмо написала не та обворожительная дама, глубокомысленная и безрассудная, владеющая пророческим даром, у которой он часто засыпал на груди, убаюканный неодолимой силой чистого греха. Та, прежняя, умела угадывать желания партнера прежде, чем они рождались, а эта, с бисерным почерком, обернулась мстительной, зловещей фурией с неблагодарным нутром. Каждая строчка противоречила чувству, с каким была написана. Своей русалочьей булавкой с ядовитым острием она попыталась проткнуть его сердце, но только разоблачила себя. Избранники судьбы! Тебе ли рассуждать об этом, женщина? Как много пустых, ненужных слов, написанных ненавистью! Взбесившаяся псина, укусившая кормящую руку. Что ты можешь знать о человеке, который благодаря своему таланту, уму и воле поднялся из обыкновенных мелких спекулянтов, коим имя легион, на вершину, где царит скорбное безмолвие духа? Разве тебе известно, о чем думает такой человек, оставаясь наедине со своим торжеством? Да будь ты сто раз ведьмой и столько же раз вещуньей, все равно останешься алчной, ненасытной бабой, с подлыми уловками и змеиным язычком. Далеко ли надумала убежать, голубка моя? Послушаем, какие песенки запоешь, когда озорные хлопцы посадят тебя пышной задницей на добрый, заостренный осиновый кол? Не покажется ли тебе чересчур утомительным твое избранничество? Не надо быть ведьмаком, чтобы предсказать, что именно так и будет.

Преодолевая усталость, Трихополов набрал номер городской квартиры и с неожиданным томлением ждал, пока Кэтлин ответит. Услышав серьезный детский голосок, озабоченно спросил:

— Как ты там, малышка? Не соскучилась?

— Папочка, ты?

— Я же объяснил, по белому аппарату мог звонить только я… Так как наши делишки?

— Какие делишки?

— Чем занимаешься без меня? — Микки слегка повысил тон.

— Папочка не будет сердиться?

— Нет, говори.

— Кончила пять раз подряд, — с гордостью доложила нимфетка.

— Как это? — искренне удивился Микки. — Под видак, что ли?

— Вместе с зайчиком. — Девочка радостно захихикала. — Но мне уже надоело. Приезжай скорее.

— Тебе нравится это делать со мной?

— Еще бы! Папочка воняет, как бегемот. Я вся балдею. Полный кайф! Намного лучше, чем с Волчком. Знаешь почему?

— Почему?

— У него из ушей торчат антенны. Если сядешь верхом, обязательно уколешься.

— Ладно, жди… Пришлю за тобой кого-нибудь.

Несколько минут сидел, отрешенно улыбаясь. Ах как ты не права, Галина Андреевна! Вот оно настоящее, безобманное счастье — с белыми окнами в сад.

Вызвал Сидора, который вошел на полусогнутых, утирая рукавом кровавые сопли.

— А этого не люблю, — корил Микки. — Мог бы умыться, старик.

— Помилуйте, барин, — истово всхлипнул слуга. — Наша вина токмо кровью смывается. Мы понимаем.

— Не юродствуй, прошу… И так тошно.

— Ослобони, барин, от поганой жизни. Придави справедливой рукой. За великую радость почту. Или прости великодушно.

— Прощаю, прощаю, коммуняка осторожный… Распорядись насчет бани и обеда.

Старик просветленно вспыхнул.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие… Что касаемо этой дамочки цыганских кровей, позвольте заметить…

— Пошел вон! — цыкнул Трихополов, мгновенно взъярясь.

Не успел откушать еще рюмашку, засвербил «мобильник» в кармане. По нему могли обозначиться только доверенные лица, и он удивился, когда услышал незнакомый женский голос.

— Простите, это Илья Борисович? — В незнакомом голосе, шепчущем, будто ветерок в листве, какая-то заведомая обреченность.

Через секунду ему предстояло удивиться еще больше.

— Ну? — сказал холодно.

— Вас беспокоит Аня Берестова.

— Какая еще Аня? Откуда у вас мой телефон?

— Аня из «Токсинора». Помните, Илья Борисович?

Наконец-то, обрадовался Микки. На ловца и зверь бежит. И еще раз мысленно перекликнулся с цыганкой-дезертиршей: что, голубушка, не икнулось тебе?

— Слушаю тебя, Берестова? Чего тебе?

— Илья Борисович, у меня очень мало времени. Он может войти… Нам необходимо встретиться, простите за дерзость.

— Так в чем же дело? Приезжай.

— Не могу.

— Сабуров с тобой?

— Да, конечно.

— Он слышит наш разговор?

— Как можно, Илья Борисович?! — В шепчущем голосе испуг. — Если бы слышал…

— Берестова, скажи, где ты, я пришлю за тобой… Эй, Берестова? Чего молчишь?

Ему показалось, связь прервалась, но после паузы робкий голос снова возник с еще большим надрывом.

— Илья Борисович, я понимаю, в ваших глазах я преступница, но у меня есть некоторые сведения, некоторые бумаги… Надеюсь, когда их увидите, вы простите меня. А если нет… Я не хочу опять в психушку… Илья Борисович, это страшный человек. Он держит меня под наркозом.

— Хорошо. Что предлагаешь?

— Фрунзенская набережная, в пять часов. Там, где магазин «Саламандра». Его легко найти. Но вы должны прийти один. Это мое условие. В противном случае я приму яд. Мне уже все равно.

— Погоди с ядом, — усмехнулся Микки. — По-моему, Берестова, ты какую-то пакость затеяла. Как же ты сама окажешься на набережной, если тебя держат под наркозом?

— Я смогу. Я все продумала. Я улизну.

— С огнем играешь, Берестова. Я занятой человек.

— Речь идет не только о моей жизни, и о вашей, Илья Борисович. Иначе я бы не посмела.

— Вон даже как?

— Честное слово. Сами убедитесь… Вы придете? Скорее… Больше не могу говорить.

— Приду, — сказал Трихополов. — Ровно в пять. Жди.

В трубке щелкнул отбой. Трихополов расслабился и позволил себе сигарету. Ситуацию он расценил как простейшую одноходовку. Никакой ловушкой тут и не пахло. Девчушка запуталась, психически сломлена — и пытается выторговать себе лишний денек под солнцем в обмен на какую-то ценную, с ее точки зрения, информацию. Заодно сольет и Сабурова. Это нормально. Ах, Ванюша-дурачок, как же тебя бес попутал связаться на старости лет с молоденькой интеллектуалкой! Финита ля комедия. Слышишь, Галина Андреевна?

Но на набережную все же придется съездить.

ГЛАВА 7

Сидоркин избавился от «Шкоды», не доезжая до Москвы. Остановился на сороковом километре возле ресторана «Русская изба», где шло ночное гулянье и на стоянке было припарковано десятка два всевозможных иномарок, походил среди машин, прикинул обстановку, а потом, ничего не объясняя, попросил профессора с Аней пересесть в черный БМВ с мигалкой, который отомкнул в мгновение ока какой-то железякой на брелке. Этим же, видимо, специальным воровским приспособлением тачку и завел.

Сабуров с Аней подчинились беспрекословно, слишком были под впечатлением дачного происшествия, только Аня вяло поинтересовалась:

— Это разве ваша машина, Антон?

— Не совсем, — уклончиво ответил Сидоркин. — Скорее это общественный транспорт.

Он тоже был подавлен, а главное, физически вымотан до предела. Бессонное многосуточное бдение, а также чудовищный выброс энергии, когда насадил чудовище на вилы, привели его в такое состояние, что он действовал почти бессознательно, как подраненное животное, уходящее в чащу, заметающее следы. И лишь на донышке усталой души коптился лукавый огонек торжества. Он все же выследил, одолел врага, хотя при всей своей самоуверенности плохо представлял, каким боком выйдет ему эта победа.

Около двух ночи приехали в Сокольники, к стоящей на отшибе, почти вплотную к лесу, девятиэтажке. Вскоре очутились в двухкомнатной квартире на пятом этаже, обставленной так, будто хозяева недавно съехали и второпях забыли прихватить несколько малоценных вещей: сколько-то стульев, раскладушку, письменный стол без ящиков, железную кровать с матрасом — и кое-что из кухонной утвари. Однако, чувствующий себя здесь как дома, Сидоркин отворил дверь в кладовку и показал Сабурову комплекты постельного белья и — на верхней полке — картонный ящик с консервами. Сказал, что отгонит машину, потом поспит несколько часов и вернется только наутро.

— Я же в отпуске, — напомнил. — Имею полное право вздремнуть.

— Вам это необходимо, Антон, — подтвердил Сабуров. — Кстати, чья это жилплощадь? Тоже общественная?

— Ведомственная точка. Никто вас не побеспокоит, не волнуйтесь.

Он уже убегал, но на пороге в нем вспыхнула искра сыщицкого азарта.

— Иван Савельевич, кто это все-таки был? С точки зрения науки?

— Завершающее звено эволюции, — просто ответил профессор. — Рыночный мутант. Дальше цепь обрывается.

— Зачем ему понадобилась Берестова?

— Учились вместе. Общие воспоминания. Пятерка за контрольную по математике. Школьный бал. Все это манит иногда.

Сидоркин вполне удовлетворился ответом. Он и сам предполагал что-то подобное. Профессор задержал его еще на секунду.

— Антон, ваш отпуск долго продлится?

Майор понял с полуслова.

— Это неважно, Иван Савельевич. С завтрашнего дня я к вашим услугам. Мне нравится с вами работать.

— Спасибо, — поблагодарил профессор.

Аня где села, там и уснула: на стуле, с опущенной на грудь головой. Сабуров смотрел на нее с грустью. Она еще слишком слаба, а назавтра ей предстоит тяжелейшее испытание. Откладывать нельзя, он это сознавал. Промедление смерти подобно. Впрочем, ее способность к психической регенерации намного выше, чем он предполагал вначале. Девочка из тех, кто гнется, да не ломается. Сегодня она опять это доказала. Ее психика обрела навык наглухо отключаться от любых сигналов извне: иногда это единственный способ выжить.

Разбудил ее, бережно сжав теплую ладошку.

— А-а? — Глубокая синева глаз сразу распахнулась во всю ширь. — Прости, Иван, я, кажется, задремала? А где бесстрашный майор?

— Уехал. Тебе кланялся… Хочешь сразу лечь или сперва в душ?

— А где мы?

— В гостях у Сидоркина. На конспиративной квартире.

— Тогда душ, если не возражаешь.

Проводил ее в ванную, где нашлось чистое махровое полотенце, и мыло, и шампунь, и зубная паста. Помог раздеться, Аня совершенно не стеснялась.

Пока она принимала ванную, собрал на кухне чай, открыл банку тушенки. В доме не оказалось ни кусочка хлеба, зато в кухонном шкафчике обнаружил пачку галет и половину бутылки водки. Аня пришла из ванной заново расцветшая. И сна ни в одном глазу. За столом просидели долго — и водку допили, и тушенку с галетами слопали за милую душу. Болтали в основном о разных пустяках, как будто и с дачи не съехали. Да и что такого особенного случилось: подумаешь, два новых трупа… По нынешним временам это даже не событие, а всего лишь, возможно, повод для мелкой заметки в бульварной газетке под каким-нибудь веселым заголовком вроде того, что «Еще двоих кокнули». Татьяну Павловну, конечно, безмерно жаль. Необыкновенная, прекрасная была женщина, сумевшая пронести трепетную любовь сквозь многолетнюю разлуку. И при этом, как заметил Сабуров, толковый медицинский работник. Оба знали, что смерти в том виде, какой ее представляли люди в допотопные дорыночные времена, то есть в печальном обрамлении ритуала, в безутешном горевании родных и знакомых, давно не существует, а на том свете незабвенной Татьяне Павловне, разумеется, будет лучше, чем здесь. Им всем будет там намного лучше и спокойнее.

Поговорили немного о Корине. Аня не могла понять, как с ним могло произойти такое, почему он стал убийцей, маньяком и вампиром. В школе он был одним из самых приметных мальчиков: предприимчивый, дерзкий, решительный, остроумный. С ярко выраженными задатками новорусского бизнесмена. Дитя видака и компьютера. В младших и старших классах нашлось бы немало девочек, которые почли бы за великую удачу с ним сойтись. Деньжата у него водились, и он не был жмотом. Однажды положил глаз на Аню, но между ними ничего не было. Аня не помнила подробностей, слишком много воды утекло, но причина скорее всего была в ней, а не в нем. Он красиво ухаживал, сводил в дорогой шалман, но она была романтической дурочкой с книжными представлениями о жизни и мечтала встретить человека, который отвечал бы именно этим представлениям. Не хотела размениваться по мелочам. Десять лет назад такие девицы еще не все повывелись. Расстались они без обид, она точно помнит. Она понятия не имела, почему он к ней опять потянулся, когда стал вампиром.

— Ты мудрый человек, Иван Савельевич, может, объяснишь?

Объяснение у Сабурова было, вернее, одно из возможных объяснений. Он полагал, что все, случившееся с Кориным, входит в понятие, которое условно можно назвать «феноменом перевоплощения». Дело в том, что в измененной среде обитания, какой является их нынешняя реальность, человек с традиционным генетическим кодом, запрограммированный на выживание в строго определенных социальных условиях, либо ломается и погибает, либо постепенно обретает новую сущность, как бы противоречащую прежним видовым признакам. Используя пример с растительным миром, можно представить, что, допустим, взбалмошный садовник привил к яблоне ананасный подвой, просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. В конце концов переборет яблоня или ананас, но при правильном уходе дерево способно дать плоды-уродцы, обладающие свойствами и вкусом того, и другого, и третьего — неизвестно чего. Некоторые измененные люди, нарушившие вековые моральные табу, не погибают, но и не обретают иную сущность, а застревают где-то в середине цикла, что, по-видимому, произошло и с Кориным. Утратив прежние видовые устои, он не воплотился до конца в свою противоположность, ему не хватило какого-то маленького усилия, чтобы перешагнуть из стадии гомо сапиенса на уровень гомо экономикуса, и он стал обыкновенным оборотнем, как бы наивно это не звучало. Со вспыхнувшим в нем влечением к бывшей однокласснице дело обстоит еще проще. Воспоминание о своем человеческом «я» в оборотне не исчезает, манит, подобно церковной свече, и, вероятно, Аня была одним из таких нестираемых временем маячков — вот его и потянуло. Как на родину.

— И что он хотел со мной сделать?

— Трудно сказать. Сознание у мутантов зыбкое, неопределенное. Все желания расфокусированы. Они сами не знают толком, к чему стремятся.

— Значит, сумасшедшие?

— Отнюдь. В их поведении всегда есть определенная логика. Только не наша, не человечья. Если ее постичь, сама станешь такой же. К ним вообще опасно приближаться. Да погляди на наших знаменитых реформаторов. Разве они сумасшедшие? Хотя с точки зрения базовой общечеловеческой нравственности, конечно, все их деяния безумны. И по внутреннему посылу, и по результату.

Аня задумалась, рассеянно следила за медленным движением чаинок в чашке.

— Как же отличить мутанта от человека?

— Как раз это нетрудно. Мутант абсолютно лишен чувства сострадания. Он полый внутри. Совершенно не реагирует на чужую боль, поэтому к чужой жизни относится как к чему-то несущественному. Поговори с ним минуту — и сразу поймешь. От него тянет могилой… Анечка, пора спать. Завтра — очень трудный день.

— Уже завтра?

— Да.

— Ты обязательно хочешь, чтобы я это сделала?

— Увы.

— Но мы правда уцелеем?

— Я же тебе обещал.

После телефонного разговора с Микки Маусом, который Сабуров контролировал, он еще раз подробно ее проинструктировал. От Ани требовалось лишь одно, чтобы она не вышла за рамки сценария. Все просчитано по фразам, по звукам и, как выразился Сабуров, по психосоматическим импульсам. Кое-какую технику, необходимую для операции, раздобыл майор Сидоркин. Миниатюрный радиопередатчик, выполненный в виде черной пластиковой розочки, он закрепил Ане под лацканом ее кожаной куртки, а тончайшие усики вывел в пуговичный проем. Розочка была настроена на прием, и, чтобы перевести ее на передачу, достаточно легкого прикосновения, но все равно это была самая уязвимая часть снаряжения. Если Микки заподозрит неладное, девушке не поздоровится, однако совсем без риска в подобных делах не обойтись. Работал приемник безупречно: звук перетекал в Анино ухо, словно струйка воздуха. Еще Сабуров передал ей редчайшую для россиян монету, серебряный доллар, который с этой минуты она должна постоянно сжимать в левом кулачке: Микки увидит его лишь в последний момент. Фетиш подсознания.

Когда все было готово, профессор попросил Сидоркина выйти на кухню и, с тяжелым сердцем, погрузил девушку в сон. В классическом смысле это не был сеанс гипноза, скорее легкое, одноразовое внушение, но необходимость прибегнуть к нему угнетала Сабурова больше, чем все остальное. Как и радиопередатчик, это такая деталь, без которой план не мог сработать. К слову, Сидоркин не заметил в девушке никакой перемены, разве что ее улыбка приобрела какой-то детский, доверчивый оттенок.

До Парка культуры довезли Аню на бежевой «десятке», почему-то с подмосковным номером (очередная машина Сидоркина), дальше ей предстояло идти пешком, на виду у всей Москвы.

— Не тушуйся, Анна Григорьевна, — подбодрил майор. — Мы у тебя на хвосте.

Сабуров поцеловал ее в щеку, поправил упавшую на лоб пепельную прядь.

— Помнишь слова?

Аня кивнула. Глаза полыхнули синим, драгоценным огнем.

— Не волнуйся, Иван. Не подведу.

Она была в порядке. Она ему верила. У него сердце сдавило тоской. Прощание, всегда прощание, вечное прощание…

Они оба глядели ей вслед из машины. Походка легкая, летящая. Не оглянулась, как было и велено.

— Повезло вам, Иван Савельевич, — с ноткой зависти заметил Сидоркин.

— Как знать… — отозвался Сабуров.

Денек был пригожий, с бабьим летом в крови. Небеса синие, будто промытые. Трихополов увидел ее издали и сразу определил: она. Он стоял почти у самой воды, в начале каменных ступеней. Четыре машины сопровождения охватывали площадку полукольцом. Там лучшие бойцы Мамедова. Кто бы за девицей ни увязался, снимут как пылинку с ладони. Но — строгий приказ: без сигнала ни шагу. Опасности он не чувствовал, но как-то было непривычно зябко на душе. Он попытался понять, в чем причина. Конечно, вся история с «Токсинором» неприлично затянулась для рутинной коммерческой сделки, но, кроме того, было в ней что-то унизительное для него лично, что-то карябавшее самолюбие. Взбунтовавшийся плебей Сабуров, персонаж из театра россиян-марионеток, решивший почему-то, что имеет права диктовать свои условия; казенная девка, по недосмотру выпорхнувшая на волю; и тут же безобразная выходка цыганки, отплатившей за добро, которое он для нее сделал, наглым письмом с невнятными истерическими угрозами, — и все это вместе, накопясь, занижало его личностный статус, опускало в мир примитивных, недостойных его положения страстей. С другой стороны, успокоил себя Микки, все, что происходит, всего лишь часть грандиозного спектакля, который он сам сочинил и поставил на подмостках этой суки-страны, любую сцену он может переписать по собственному капризу заново, сменив одних актеров на других. Игра в человеков. В жизнь и смерть. Восхитительный театр абсурда Так чего огорчаться, если в одной из мизансцен по вине нерадивых помощников покосилась декорация? Это беда поправимая…

Девушка приближалась медленным шагом, осторожно обходя лужи и тоже заметила его издали. Трихополов оценил плавную грациозность ее движений. Для того чтобы молодой женщине соблазнить, свести с ума старика, вполне достаточно одной такой изысканно-звериной пластики, возбуждающей похоть в недрах костного мозга, но доктор Сабуров, как ни крути, не совсем обыкновенный человек. Самый мощный физиологический импульс вряд ли воспламенил бы его до такой степени, чтобы он натворил все те глупости, которые сумел натворить. Наверное, есть в полоумной блондинке, прошедшей огни и воды, еще какая-то сокровенная загадка, которая его зацепила. Трихополов не собирался ее разгадывать. Ему хватило заглянуть в ее глаза, чтобы понять: эта крошка отжила свое.

— Где же бумаги? — спросил он с досадой, не здороваясь и не уточняя: она ли это или не она?

— Господин Трихополов?

— Господин, господин… Давай бумаги, говорю, и скажи, где Сабуров. Больше от тебя ничего не требуется.

— Бумаги здесь. — Аня прикоснулась к груди и переключила приемник на передачу. Монету сжимала в кулачке. Все по инструкции. Чувствовала она себя прекрасно.

Мужчина, похожий на чертика из табакерки, не внушал ей не то что страха, но даже особого любопытства. Но раз Иван Савельевич считает, что в нем заключено абсолютное зло, значит, так и есть.

— А что вы хотите с ним сделать?

— С кем?

— С доктором Сабуровым?

— Тебе что же, жалко старика?

— Он не старик.

— Ах даже так?

Трихополов уже составил о ней мнение: миловидное личико, но таких по Москве сотни тысяч, робкий голосок, скрывающий бездну полуосознанных желаний, нежная кожа, электрический блеск глаз, вероятно, с кокаиновой подзарядкой, — а в общем ничего такого, за что можно зацепиться и сказать: есть изюминка, есть! Бледное создание, из тех, которые мечтают лишь о богатом, добром спонсоре и давно запутались в трех соснах. Что же все-таки мог разглядеть в ней хитроумный докторюга, чего он, Микки, считающий себя знатоком женской натуры, не видит? Может, какие-то чисто постельные штучки?

— Нехорошая девочка, — пожурил он. — Не о дряхлом полюбовничке тебе надобно думать, а о себе. Сколько преступлений — уму непостижимо! Так тебе и этого мало. Ладно, убийства — это можно понять и простить, но ведь ты меня обидела. Спуталась с человеком, который строит мне козни. А-я-яй, как неосмотрительно…

Взгляд у Ани прояснился, и в нем возникло ровное синее пламя. Это насторожило Трихополова.

— Илья Борисович, можно спросить?

— Только коротко.

— Зачем вам все это? Моя жизнь и жизнь Ивана Савельевича? Если ради денег, то ведь вы наворовали уже столько, что ваши дети, если они есть, все равно не успеют потратить.

Трихополов не удивился: как ни странно, чего-то подобного от нее ожидал. Ответил так, как ответил бы, наверное, самому себе на этот довольно простой вопрос:

— Я игрок, глупенькая. Но играю по ставкам, которые выше твоего разумения.

Огонь в ее глазах сверкнул и погас, будто спираль перегорела. Он невольно оглянулся по сторонам: пустая набережная, четыре машины с охраной, готовой по мановению его руки превратиться в вооруженный вихрь, — откуда же беспокойство? Откуда вдруг возникла убежденность, что происходит нечто непредвиденное, неподвластное контролю? Охрипшим голосом произнес:

— Где Сабуров? Отвечай немедленно! Или я…

Не успел договорить. Ничего не изменилось вокруг, но он кожей ощутил присутствие старца. Девушка улыбнулась ему как-то отрешенно.

— Гуси полетели! — пробормотала странным, механическим голосом, будто робот. Открыла ладонь — и серебряный доллар причудливо вспыхнул под лучами уходящего солнца.

Трихополов очарованно уставился на монету. Протянул руку.

— Дай мне! Дай, стерва! Это мое!

Аня размахнулась и швырнула серебро в реку — насколько хватило сил.

— Вы же знаете, что делать, Микки?

О да, конечно, он знал. В этот роковой миг вся Америка, весь просвещенный Запад смотрели на него влюбленными очами. Поганая россиянская сучка, как она посмела! Раздраженно сопя, Трихополов начал раздеваться. Аккуратно сложил на парапет подбитое мехом пальто за три тысячи баксов, костюм за полторы, бежевую рубашку и голливудский галстук, а также эластичные трусики телесного цвета, подарок Галины Андреевны, невероятно ее возбуждавшие. Поставил рядышком штиблеты, сделанные по индивидуальному заказу голландской фирмой «Росткок», клепающей кожаную обувь для королевских семей. На Аню не смотрел: она была ему противна. Богохульства о нее не ожидал.

Раздевшись догола, Трихополов спустился по ступенькам, потрогал воду пальцем ноги — ничего, теплая! — смело шагнул и поплыл, мощно раздвигая реку, как Чапаев в одноименном фильме. Из машин высыпала братва, оторопело наблюдая за загадочными действиями босса. Аня поднесла ладони к лицу, не желая ничего больше видеть.

Трихополов отплыл метров на десять — и нырнул с открытыми глазами. Видимость под водой была хорошая, это его обрадовало. Значит, неправду писали, что вода в Москва-реке давно превратилась в мазут. Сквозь желатиновую толщу он отчетливо различал серебряное мерцание, будто луч света в темном царстве. Сабуров хотел его наколоть, подпустил к нему лазутчицу, но он, Микки, опять оказался победителем и сейчас сорвет главный в своей жизни куш. Еще одно небольшое усилие, еще одно… Уже на пределе человеческих возможностей подгреб к заветному светлячку, примерился хватить доллар зубами, открыл рот — и все серебро мира вспениваясь и бурля, хлынуло в его легкие. Мгновение сбывшейся мечты. Как глубоководная рыбина, Трихополов перевернулся брюхом вверх и блаженно затих.

На бешеном форсаже на каменную площадку выпрыгнула бежевая «десятка». Сидоркин наполовину вывалился из салона, замахал руками, по-командирски гаркнул:

— Чего глазеете, пацаны?! Вызывайте водолазов! Звоните Шойгу!

Среди обалдевших охранников началось хаотичное движение: кто-то побежал к реке, кто-то — в противоположную сторону. Кто-то бессмысленно вопил в «мобильник»:

— Хозяин утоп! Падлой буду!

Аня забралась в салон на переднее сиденье. Все еще завороженно повторяла как заклинание:

— Гуси полетели! Гуси полетели! — Но едва машина вырулила на проспект, успокоилась. Спросила у Сидоркина: — Это сон или явь?

— В философском смысле, — отозвался Сидоркин, — вся наша жизнь есть сон. Феликс Дзержинский.

— Надо же… — вежливо удивилась Аня.

Еле-еле плелись по кольцу. Никто их не преследовал. Ане хотелось поскорее увидеть доктора. Он ее обязательно похвалит. Сидоркин словно услышал, о чем она думает. Солидно кашлянул:

— Великий человек наш Савельевич… К нему под горячую руку лучше не попадать… Он кем тебе приходится, я толком не понял?

— Он мой муж, — с достоинством ответила Аня.