Тихо сыпали белые хлопья на недавно расчищенный асфальт.
Мягко сминая снежное одеяло, проехал мимо автобус. Мигнул фонарь: раз, другой, и вдруг погас, погрузив арку между домами во тьму.
Михаил Васильевич сполз по пропахшей мочой стене на щербатый асфальт, запутался пальцами в космы и завыл:
— Звездочка моя-а-а-а, а-а-алая… как ты от меня далека-а-а…
Некоторое время он что-то еще бубнил под нос, потом уронил голову на грудь и заснул. Навечно.
Люблю тьму. Она успокаивает. Она дает время, много времени, на размышления. И она пугает глупых людишек. Вот и эта заблудшая душа дрожит, как осиновый лист, плывет куда-то по моей тьме, бежит от вечного одиночества. Что ж, дружок, радуйся. Добежал.
Ты больше не будешь одинок. Сегодня ты станешь моей игрушкой. Но будешь ли счастлив? Вряд ли.
— Отдай мне, — послышалось за спиной.
Я поморщился: ну вот, опять приперся со своим спасением. Все удовольствие портит.
— Ну и нафига он тебе? Посмотри, пьянь-буянь! У меня, знаешь ли, чертики скучают, помучить некого, а тут свежатинка подоспела…
— Отдай его мне. Он потерял жену в аварии, потому и опустился. А был врачом, жизни спасал…
— Взятки брал, — продолжил я. — И мило зажигал с медсестрой после дежурства, никак, потому что жену очень любил. Фантазия у него прям отменная, во-от у наших дьяволиц и пригодится.
— Никто из них не безгрешен. Тебе не понять.
Мне действительно не понять. Небольшая словесная схватка выжала, как лимон. Он слишком хороший. Он настырный. Он не уходит, пока не добьется своего.
Он победил, вернее, я дал ему победить. Потому что мне душ не жалко, это он за всех заступается. А мне некогда возиться, да и зачем? Люди не стоят моих усилий. Они сами ко мне приходят. Не этот, так другой. К примеру, вон тот.
Но вновь за спиной упрямое:
— Отдай его мне.
Почему ты никогда не успокоишься?