Минная гавань

КОМАНДА НА ПОГРУЖЕНИЕ Повесть

За стволами деревьев начали проступать островерхие, выложенные черепицей крыши одноэтажных финских домиков. Тропка вывела Аркадия Заварова на шоссе. И вскоре улица небольшого приморского городка встретила его привычными в этот тихий час звуками и запахами. Где-то за ближним штакетником, утопавшим в зарослях акаций, жалостливо повизгивала пила, чуть подальше дребезжала и всхлипывала колодезная колонка, из которой брали воду. Пахло горьковатым осиновым дымом и копченой салакой.

Аркадий забеспокоился. Копченую рыбу он любил. Тут же сообразил, что надо бы этой копчушкой малость разжиться, а также прихватить в ларьке бутылочку киндзмараули, если его не расхватали еще со вчерашнего завоза.

Возвращаясь со службы домой, он искал способ скоротать сегодняшний ничем не занятый вечер. И способ такой был найден. Нащупав под скомканным носовым платком в кармане пятерку — все, что осталось до следующей получки, — решительно повернул в сторону городского базара. Это был всего лишь маленький дворик, втиснувшийся меж домами и как бы с трудом потеснивший своим небрежно сколоченным забором густую зелень палисадников. В центре его, под навесом из почерневшей дранки, стояло несколько сомкнутых столов, за которыми лениво переговаривались пожилые женщины из соседнего хутора. Они на минутку приумолкли, наметанным глазом оценивая появившегося покупателя, и, определив, что он пришел не ради их молока и творога, продолжили разговор. Особняком от них, с краю прилавка, разместилась со своими цветами и ранней картошкой третья хуторянка. Это была Берта, девушка лет двадцати пяти. За ней, по убеждению Заварова, небезуспешно волочился штурман Гриша Сердюков, с которым Аркадий служил на подводной лодке и делил на берегу холостяцкую комнату.

«И что в ней такого нашел Гришка?» — разочарованно думал Аркадий, когда пытался в своем воображении сравнить эту плоскую сутуловатую девицу в грубошерстной кофте со своим лучшим другом — статным симпатичным парнем. Впрочем, в своих долгих разговорах, нередко тянувшихся за полночь, они составили друг о друге достаточное представление, и Заваров, когда дело касалось женщин, привык относиться к товарищу с философским снисхождением, считая его завзятым волокитой. Аркадий знал Берту постольку, поскольку встречал на базаре, и едва ли ей было известно, что Гриша — его друг. Возможно, поэтому Берта разговаривала с Аркадием без лишних церемоний, как со старым знакомым, и пыталась даже кокетничать.

Подойдя к прилавку, Аркадий пощелкал пальцами, с небрежным видом разглядывая цветы. Берта сразу же как бы очнулась от полусонно-равнодушного состояния, в котором пребывала нарочно для того, чтобы дать почувствовать соседкам все свое равнодушие к ним. Соседки же, в силу каких-то сложных женских отношений, подчеркивали свое невнимание к Берте, принимаясь разговаривать еще увлеченнее и выдавая себя принужденным, злым смехом.

— Что тебе, лейтенант, надо? — спросила девушка, кокетливо стрельнув глазами.

— Что мне надо? — задумчиво пересказал ее слова Аркадий, продолжая разглядывать ведерки с цветами. — Нет ли у тебя горяченькой салаки?

— Где же ты раньше был? — сказала она, изобразив на своем узком, с маленькими губами и холодно-голубыми глазками лице интригующую улыбку.

— Вот именно: где я раньше был… — сказал Аркадий, переведя взгляд на Берту.

Берта истолковала пристальный взгляд, каким рассматривал ее Аркадий, по-своему: поправила льняные, распущенные по плечам волосы и улыбнулась теплее.

— Салаки завтра принесу. Приходи.

— Завтра у меня аппетит пропадет, — съехидничал Аркадий и, щелкнув пальцами по козырьку, лихо сдвинул мичманку на затылок. «Уж не хочешь ли, чтобы я назначил тебе рандеву?..» — с откровенным самодовольством подумал он. Словно угадав намерение лейтенанта, Берта дерзко прищурилась и чуть повела плечами, завлекающе намекая, — мол, стоит мне только захотеть… И все-таки не могла скрыть во взгляде не холодность, а свое женское превосходство над ним. Аркадий нахмурился, чтобы спрятать смущение. Раскрылось нечто совсем иное, чего он раньше не замечал в этой девушке: показалось, что Берта именно с ним держит себя как-то неестественно — улыбается именно тогда, когда этого ей делать совсем не хочется, и даже подчеркнуто любезной старается быть вопреки собственному желанию. Аркадий терялся в догадках: зачем Берте понадобилось заигрывать с ним? И тем не менее приятно убеждался, что такая двусмысленность их отношений льстит его мужскому самолюбию.

Как солидный покупатель, которому не годится отходить от прилавка с пустыми руками, он спросил цветов. Берта с деланным раздражением, как показалось Аркадию, выдернула из ведерка несколько свежих темно-малиновых гвоздик и, обернув газетой, подала их. Когда он протянул пятерку, чтобы расплатиться, она решительно оттолкнула его руку.

Аркадий, не торопясь, шагал по тротуару, вымощенному плитняком, и никак не мог избавиться от смущенной улыбки, появлявшейся всякий раз, как только навстречу попадались знакомые матросы или офицеры. Нести букет у всех на виду было неловко и радостно, точно ему дали подержать грудного ребенка. Цветы он любил, хотя никогда и никому дарить их не приходилось. Они заставляли приятно воображать, что где-то в условленном месте его ждет необыкновенно красивая женщина, а он умышленно не торопится, чтобы заставить ее немного поволноваться. Этой женщиной могла бы стать все та же, по его понятиям, загадочная и обворожительная Роксана Владимировна, медсестра из городской больницы, с которой ему никак не удавалось познакомиться. Но мечты оставались мечтами. Он пытался уверить себя в том, что не любит ее. Аркадий находил ее слишком неприступной, чтобы, увлекшись всерьез, попытаться найти хоть какой-то повод для сближения. «Да и ни к чему это, — размышлял Аркадий, — поклонников у нее и без меня хватает, а быть при ней в роли влюбленного юнца, если не клоуна, — перспектива не для меня. И ведь нрав был великий Гете, говоря: «Когда я смотрю на прекрасную женщину, то наслаждаюсь куда больше, чем дурак, обладающий ею…»

Аркадий утешался тем, что никому не докучает и не становится поперек дороги. Он говорил себе, что здесь нет у него никакой определенной цели, есть лишь предмет обожания, которому он ничем не обязан. Этот выработанный в себе «иммунитет стойкости» он считал едва ли не главным признаком хорошего тона, позволявшим ему не терять из-за мимолетного увлечения головы. Смущало лишь то обстоятельство, что невозможно было полностью согласовать желаемое с действительным. Как ни уверял себя Аркадий в твердости своих убеждений, сердце его неизменно начинало стучать сильней и мысли становились путаными, стоило лишь издали завидеть по правую сторону улицы одноэтажные белые постройки городской больницы.

Терапевтическое отделение, где работала Роксана Владимировна, помещалось в глубине больничного парка. К нему вела асфальтированная дорожка, по бокам которой благоухали на газонах цветы. Миновав калитку, Аркадий пошел по этой дорожке с таким ощущением, точно изо всех окон на него осуждающе и насмешливо смотрят люди, уже наперед зная, ради чего и куда он сейчас направляется. Ямки от женских каблучков в асфальте напоминали, что здесь и ее следы отпечатались. Шел Аркадий все медленнее и осторожнее, словно боясь коснуться следа Роксаны. Его не покидало ощущение, что эта женщина сейчас где-то совсем рядом. «Зачем я здесь?.. — лихорадочно мелькало в мыслях. — Что скажу, если вдруг встречу?.. И для чего эти дурацкие цветы?..»

Неподалеку от окна процедурной, где рос огромный ясень, Аркадий остановился, прячась за стволом дерева. Отсюда хорошо видна часть комнаты: угол застекленного шкафа, свисающий с потолка шаровой плафон и еще край письменного стола, за которым, как обычно, Роксана что-то писала или читала. Он не знал толком, отчего так с ним происходит, но у него всегда становилось жутко и приятно на душе, когда, схоронившись в сумерках за деревом, он мог видеть Роксану. Только на этот раз за столом дежурной медсестры сидела другая женщина. У Роксаны, видимо, был выходной. Аркадию стало досадно, будто не он только что в мыслях опаздывал к ней, а она сама, забывшись, не пришла на свидание.

«Нет ее, и ладно, — утешал себя Аркадий. — Это несерьезно, всего лишь повод, чтобы писать стихи… Мне совсем не важно, кто эта женщина, о чем ее тревоги и радости. Она существует в моем воображении лишь такой, какой я хочу. И незачем искать сближения, чтобы не нарушить гармонию образа…»

Подумав так, Аркадий быстрым шагом направился домой. Но только повернул за угол процедурной, как столкнулся с Роксаной. Из ее рук посыпался на дорожку целый ворох каких-то канцелярских папок, журналов.

— Вы на пожар? — с раздражением сказала она, приседая, чтобы подобрать с земли свою ношу.

Аркадий будто остолбенел, кровь бросилась в лицо. В следующее мгновение он совладал с собой и, сунув под мышку букет, принялся торопливо помогать Роксане.

— Виноват… Как-то, знаете ли, зазевался, — бормотал он, поглядывая на Роксану.

Черты ее лица представлялись Аркадию настолько совершенными, что самой природе больше уже нечего было к ним прибавить, чтобы этим не сделать хуже. Чистый, без единой морщинки лоб, прямой нос и плавный, гладкий овал подбородка придавали ее профилю выражение неприступной богини Дианы.

— Разрешите исправиться, — сказал Аркадий, намереваясь отнести бумажную кипу, куда ему прикажут.

— Правда? — с притворством удивилась она. — Ах как вы любезны! По-вашему это называется морской конвой?

— Вроде того…

— Но вы же так спешили…

— Теперь не очень.

— Что ж, тогда исправляйтесь.

И она пошла впереди Аркадия, решительная и быстрая, в белом халате и накрахмаленной шапочке, под которую была забрана копна каштановых волос.

— Надеюсь, вашему больному теперь значительно лучше, раз вы не торопитесь, — не оборачиваясь, бросила Роксана.

— Мои друзья все здоровы, — отвечал Аркадий.

— Тогда зачем вы здесь?

— Просто… хочу с вами познакомиться, — вырвалось у него.

— Браво, узнаю флот! А вы убеждены, что это вам смертельно необходимо?

— Если вы не возражаете… — широко улыбаясь, начал Аркадий.

Роксана рассмеялась. Не дав Аркадию опомниться, она взяла у него стопку папок и скрылась в дверях процедурной. Аркадий еще немного потоптался у входа, не зная, что ему теперь делать, махнул рукой и пошел прочь.

Финский домик, в котором они с Гришей Сердюковым на двоих снимали небольшую комнату, стоял в самом конце улицы, на противоположной от моря окраине городка. Метров за двести от их холостяцкого жилища начиналось болото, постепенно переходящее в небольшое, укрывавшееся в зарослях камыша и осоки озерцо. За ним до самого леса пролегло совхозное поле, волновавшееся густым желтеющим ячменем. Из земли кое-где выпирали огромные ледниковые морены, которые издали чем-то напоминали неуклюжих, лобастых быков. Аркадий воображал, будто эти быки отбились от стада, случайно забрели в ячмень и, наевшись досыта, прилегли отдохнуть, да так и окаменели.

Аркадий ладонью надавил на дверь и, войдя в комнату, привычно оглядел ее, прикидывая, куда бы поставить цветы. Гриша Сердюков, рослый, плечистый парень, в трусах и в сорочке без галстука топтался около стола, отглаживая утюгом брюки.

— Что, душа опять рвется в пампасы? — полюбопытствовал Аркадий, всовывая гвоздики в бутылку из-под кефира.

Гриша мельком посмотрел на товарища, как бы говоря: «Что ты понимаешь? Пацан еще…» (он был почти на восемь лет старше Аркадия) — и молча продолжал свое дело. Утюг жалобно скрипел под его большой, крепкой ладонью. Лицо у Гриши загорелое, мужественное; крутой раздвоенный подбородок и глубокая морщинка на широком лбу придают ему выражение мудрой сосредоточенности. При любых обстоятельствах он держится спокойно и рассудительно, как человек, умудренный житейским опытом и знающий себе цену. Если Аркадию посчастливилось нацепить курсантские якоря сразу же после десятилетки, то Гриша до этого успел еще и в Сибири на стройке поработать, и на флоте срочную отслужить. Училище Сердюков закончил двумя годами раньше Аркадия, и, хотя был старше не только по возрасту, но и по званию, это нисколько не помешало им крепко подружиться.

Аркадий снял тужурку, повесил ее в шкаф на плечики и уселся на койку, заправленную шершавым казенным одеялом.

— Цветы, надеюсь, не для меня? — сказал Гриша, кивнув на букет. — Я ведь их не люблю, сам знаешь. Дал бы лучше закурить.

— Трави больше, — доставая сигареты, подмигнул Аркадий. — Знал бы, у кого я гвоздички достал…

Гриша неопределенно хмыкнул. На этот счет рассуждать ему не хотелось. Одевшись, он принялся поправлять галстук, недоверчиво и сердито поглядывая в зеркальце, стоявшее на тумбочке.

— Зашел вот на рынок, — мечтательно продолжал Аркадий, — салаки хотел взять да «причаститься» под нее.

— Так в чем же дело? — спросил Гриша, зачесывая и придерживая рукой дыбившиеся волосы. — Повод есть — праздник, который всегда с нами: послезавтра снимаемся со швартовых.

— А-а, — небрежно протянул Аркадий, — салаки я не достал, а пить «под пробочку» не выношу, сам знаешь. — И с самым безразличным видом, какой только мог напустить на себя, признался: — Кое-кто намекнул, что «салака завтра будет — приходи только».

— Вот мы и придем, — отвечал Гриша, совсем не чувствуя себя уязвленным, — у Берты завтра день рождения.

— И ты приглашаешь меня так просто?..

Гриша смерил товарища ироническим взглядом: «Тоже мне, соперник нашелся…» Аркадий сделал умиленное лицо, — мол, смотри, пожалеешь еще…

— Пойдешь? — спросил Гриша, поглаживая себя тыльной стороной ладони по щекам, чтобы еще раз убедиться, достаточно ли хорошо выбрит.

В ответ Аркадий наклонил голову и скривил губы, что означало: ну, если уж ты очень меня просишь…

— Договорились, — сказал Гриша, надевая отяжелевшую, с еще не просохшим после стирки белым чехлом мичманку. — Бывай. Приду попозже.

Аркадий скептически улыбнулся и не без зависти подумал, что дружок придет, как всегда в таких случаях, под утро.

— Попутного… — сказал он со вздохом, выходя вслед за Гришей из комнаты и собираясь попросить у хозяйки, дородной жены сверхсрочника Марьи Васильевны, кипятку для заварки. Вернулся с чайником. Вынул из тумбочки остатки автономного пайка: банку сгущенного молока, полпачки галет и обкусанный с двух концов кусок сухой колбасы. Разложил все это на столе. И в тесном холостяцком жилье его стало вдруг по-семейному уютно, будто, накрыв на стол, отсюда только что вышла женщина, которую любил Аркадий. О ней он думал теперь более успокоенно, домовито, не так возбужденно и восторженно, как думал совсем еще недавно, стоя под окнами процедурной. И снова он уверял себя в том, как хорошо, что никому и ничему не обязан и что этот вечер принадлежит только ему.

Оконце было распахнуто.

Аркадий нарочно не зажигал свет, чтобы не спугнуть раскрывшееся перед ним вечернее таинство природы… Ветер почти стих, едва лишь донося запахи теплой болотной сырости, грибов и подпревшей, недавно скошенной осоки. Тучи поднялись выше и сдвинулись от горизонта на полнеба. Отчетливо проступили звезды. С озерца на поле потянуло матово-призрачным, сизым туманом. Степенно переквакивались лягушки, точно по-соседски делились на сон грядущий болотными новостями.

Аркадий прихлопнул на лбу комара, потянулся к маленькому транзисторному приемнику, стоявшему у изголовья Гришиной кровати на табуретке, и включил его. Передавали музыку для танцев. Спокойная, ласкающая мелодия какого-то медленного танго заставила Аркадия вспомнить родное училище, актовый зал с его неизменными вечерами отдыха по субботам. И почудились в звуках музыки веселые голоса ребят-однокурсников, разъехавшихся теперь в лейтенантских погонах по всем флотам, и знакомый смех девушек, успевших за кого-то из них выйти замуж или оставшихся при младших курсах «на сверхсрочную», Аркадий не жалел, что не женился перед выпуском. Была у него девушка, с которой просто нравилось иногда встречаться, не помышляя о серьезных отношениях. Прошло два года, но он так и не собрался написать ей обещанное письмо, уже забывая понемногу ее лицо, голос и не слишком-то испытывая угрызения совести. В свою курсантскую пору он тайком влюблялся в более привлекательных подруг своих товарищей и все ждал, когда же встретится его единственная… Аркадий и теперь не терял этой надежды, хотя ему отчаянно не везло — красивые, обходя его, по-прежнему предпочитали выбирать красивых… Это совсем не значило, что он был неприятен лицом или мог показаться неинтересным собеседником. Взгляд его маленьких серых глаз всегда скорый, внимательный, нос в меру курносый, не слишком даже «задиристый», волосы курчавые — нечто вроде темно-русой каракулевой смушки. Немного подвел Аркадия рост. Быть бы ему сантиметров на пять повыше да в плечах пошире — не пришлось бы тогда стесняться на медосмотрах и в бане своего нескладного, по-мальчишечьи костлявого тела. И все-таки, рассуждая не слишком строго, Аркадий находил достаточно вполне утешительных доводов, чтобы снисходительно относиться к недостаткам своей внешности. Он приобрел привычку выбирать тужурку и ботинки на размер больше, чтобы казаться шире в плечах и на ногах чувствовать себя устойчивей. Когда же кто-нибудь из дружков разгадывал эту его маленькую хитрость, Аркадий ничуть не обижался, потому что от природы был незлопамятным, добрым и умел ко многому в жизни относиться с юмором. Ему втайне очень хотелось нравиться женщинам, и даже не всем женщинам, как раньше, а только одной — лучшей из них, которой он посвящал стихи.

Аркадию отчего-то стало очень весело, точно за столом собрались его лучшие друзья, которым он непременно должен сказать что-то очень важное, чего никогда и никому не говорил. Сев на подоконник, он принялся негромко и нараспев читать стихи:

Это были стихи о морской царевне, похожей чем-то на Роксану. И хотелось к ним придумать музыку…

Аркадий читал долго. Ночь его слушала, молчала и подмигивала звездами.

К подъему флага Заваров едва успел. Спалось так крепко, что не помог даже будильник. По-соседски бесцеремонно растолкала Марья Васильевна. На пирс прибежал, еле переводя дух, когда команда уже построилась и все ждали командира лодки. С ощущением неловкости, пытаясь выглядеть независимо, Аркадий остановился поблизости от старпома Георгия Петровича Кирдина. Старпом чинно расхаживал перед шеренгами моряков, ни на кого особенно не глядя и с выражением крайней озабоченности на лице, означавшей: мне пока не до вас, а все-то вижу, все-то помню… Рабочий день официально как бы не начался, и в строю матросам дозволялась еще та степень свободы, когда разговаривать менее удобно, чем дернуть исподтишка впереди стоящего одногодка за робу или «невинно» толкнуть соседа локтем.

Появление Заварова Георгий Петрович будто и не заметил, только глянул на часы, когда Аркадий спросил разрешения стать в строй. Заняв свое место, он дышал тяжело, хватая ртом воздух.

— Ох, не доведут вас, Аркадий Кузьмич, эти женщины до добра, — печально прошептал корабельный доктор Вишняков и чуть заметно подмигнул механику Горину. Тот, как бы между прочим, поцокал языком: «Кто бы мог подумать… хотя в мыслях у меня сейчас совсем другое, что ни тебе, ни доктору не интересно знать».

Заваров снисходительно улыбнулся. Гриша, который стоял рядом, выглядел скучным и невыспавшимся.

Было свежо. Утренняя дымка размыла неярким пятном всходившее над морем солнце, матово-белесая вода под ним холодно светилась и рябила. Корпуса лодок, ошвартованных вдоль пирса, были влажны от росы. Пахло плесенью и мокрым железом. Нежно поскрипывали чайки.

Вот Кирдин, все еще ни на кого не глядя, чуть слышно сказал: «Равняйсь» — и, выждав мгновение, так резко скомандовал: «Смирно!» — что строй невольно дрогнул, подбирая животы и распрямляя плечи. И прежде чем повернуться навстречу приближавшемуся командиру лодки, Георгий Петрович обвел шеренги тяжелым, пристальным взглядом, как бы говоря: «Теперь шутки в сторону. Вы меня знаете».

Старпом высок и атлетически крепко сложен. Густая шотландская борода, чуть горбатый нос и властно изогнутые уголками книзу тонкие губы придают его лицу скандинавскую холодность. По этой причине в команде Георгия Петровича за глаза называли Викингом.

Командир лодки капитан второго ранга Мезгин подходил к строю немного бочком и торопливо, точно его постоянно задерживали по разным делам в штабе, а ему так не терпелось поскорее поздороваться со своими ребятами. Для сорока лет Лука Фомич выглядел заметно располневшим, раздавшимся больше в животе, чем в плечах, и поэтому фигура его рядом со старпомовской явно проигрывала, казалась даже несуразной. Как человек, наделенный командирской властью, к тому же от природы веселый и добродушный, Мезгин держался с подчиненными естественно и просто. В грубоватых чертах его некрасивого, с широким носом, полными губами и маленькими хитрющими глазами, лица таилось тем не менее столько выразительности, ума, что никому даже и в голову не приходило сожалеть о его неказистой внешности.

Приблизившись к морякам, Лука Фомич поднял руку, по-адмиральски не донося ее до козырька на ширину ладони. Утренний рапорт Кирдин отдал ему тихим, внятным голосом, как бы нарочно сдерживая мощь своих легких и стараясь придать особую значимость каждому произнесенному слову. На командира глядел при этом сверху вниз, так как на полголовы был выше его.

На приветствие командира моряки дружно и весело рявкнули «здравия желаем». Несколько чаек испуганно взмыли над пирсом и принялись громко верещать. Мезгин, полуобернувшись, с торжествующей улыбкой посмотрел на старпома: «Нет, каковы все же у меня орлы, Георгий Петрович?» Губы старпома уважительно дрогнули, но взгляд выразил: «Ничего ребята, Лука Фомич, пока их крепко в руках держишь…»

Поздоровавшись с офицерами за руку, командир со старпомом встали на правом фланге. Дали команду «На флаг и гюйс». Наступили торжественные минуты.

С тех пор как надел морскую форму, не мог Аркадий назвать того дня, когда бы на подъеме флага не испытывал волнения. То он пытался представить, о чем в такую минуту думали когда-то русские моряки на парусных фрегатах, то воображал, как сейчас на других флотах замерли в строю друзья его, бывшие однокашники по училищу. На сердце теплело от мысли, что кто-то из них сейчас непременно и о нем думает. И не было сомнений в том, какие все они отличные парни, большие друзья.

— Флаг и гю-уйс, — протяжно раздалось в динамике, — поднять!

Заиграл горн. Перебивая друг друга, по всей бухте малиновым перезвоном рассыпались звуки корабельных рынд. Флаг на корме лодки медленно пополз по флагштоку вверх, расправляя на ветру бело-голубое полотнище. Начался рабочий день.

Во время утреннего осмотра, когда старшины команд степенно расхаживали меж двумя разомкнутыми шеренгами, Аркадий стоял около своих моряков, заложив руки за спину, стараясь выглядеть по-мезгински солидным и озабоченным. Слух его резал властный, неприятно насмешливый басок мичмана Буткова, распекавшего матроса-первогодка Валентина Кошкарева.

— Почему, понимаешь, не постирал робу, Кошкарев? Я что вам, кой-где памятку зарубить должен?

Долговязый, сутулый Кошкарев страдальчески глядел в сторону, будто не понимая, за что его ругают, и желая лишь, получив наряд вне очереди, поскорее отделаться от старшины команды. Его молчаливая покорность распаляла Буткова еще больше.

— Я такого, разгильдяйства не потерплю в команде, — проникновенно и отчетливо выговаривал он каждое слово не столько для Кошкарева, сколько для Заварова, чтоб у того не оставалось сомнений, кто в боевой части подлинный хозяин. — Сегодня же вечером трижды постирать и выгладить. А не будет исполнено — накажу.

Вскинув руку, Бутков глянул на часы и шумно вздохнул. При этом не забыл покосить взглядом в сторону старпома, как бы спрашивая у него одобряющей поддержки и говоря: «Вы же знаете, на мне вся бэче держится…»

Закончив осмотр, мичман приблизился к Аркадию своим растянуто-приземленным, скользящим шагом, каким обычно ходят лыжники, и, резко приложив крепкую, с волосатыми пальцами руку к козырьку, отдал рапорт.

Мичман имел какую-то натруженно-обвислую фигуру, точно постоянно держал в руках пудовые гири, которые оттягивали книзу его покатые плечи, и даже мичманка на крупной лысеющей голове была с опущенными по бокам полями. Разговаривал Бутков, недоверчиво прищуриваясь, оттопыривая нижнюю губу и поблескивая платиновой коронкой. На лодке он числился по штату больше десяти лет; по его словам, переслужил четырех командиров БЧ, которым жилось при нем, как у Христа за пазухой. Команда торпедистов Буткова уже несколько лет считалась в части лучшей, а сам мичман носил значок классного специалиста-мастера, имел несчетное число благодарностей от начальства. К Заварову мичман относился с уважительной любезностью, но с превосходством, иногда намекая, что к нему (Буткову) сам командир обращается запросто, по имени-отчеству.

— Так что у нас по плану сегодня, Николай Семенович? — спросил Аркадий, чтобы суховато-деловой тон, каким докладывал ему Бутков, изменить на более дружелюбный.

Старшина команды мог бы ответить, что до обеда предстоит провести с матросами занятие по предварительному приготовлению практической торпеды к выстрелу. Но это было не в его правилах. Досужий вопрос Аркадия он пропустил как бы мимо ушей, не желая попусту тратить время на то, что лейтенанту и самому должно быть хорошо известно. Сказал суть:

— Я считаю, что перед выходом в море надо вскрыть стрельбовой щиток и подрегулировать шестой соленоид. Контакты залипают.

— А как вы думаете, отчего бы могло там залипать?

— Посмотрим — увидим. Разрешите, товарищ лейтенант, вести команду в торпедные мастерские?

— Ведите, — согласился Аркадий.

Присев на корточки, Заваров наблюдал, как серебристое тело торпеды плавно опускалось на подставленные козлы. Бутков работал на тельфере так осторожно, словно укладывал в люльку грудного младенца. Завывание электромотора и щелчки контакторов гулко отдавались в зале торпедной мастерской. Белизна кафельных стен, рассеянный дневной свет, проникавший сквозь высокие, заставленные рифленым стеклом окна, вызывали у Аркадия ощущение какой-то больничной скованности, словно не торпеду, а его самого укладывали на операционный стол. Острый запах тавота и резиновой изоляции щекотал ноздри.

Когда торпеда легла на войлочные ложементы, Бутков провел по ее стальному телу рукой, как бы лаская и успокаивая. И от этой нежности, не свойственной старшине команды, Аркадию стало как-то приятно. Но вот мичман, пятясь и задев Аркадия локтем, на несколько шагов отошел от торпеды, словно с разбегу намереваясь через нее перепрыгнуть. Скомандовал громко:

— Разобраться по порядку. Подравняйсь. Быстро, быстро! — и, повернувшись к Заварову, спросил: — У вас будет что сказать?

— Разумеется, — хмуро ответил Аркадий, недовольный тем, что мичман чуть не на каждом шагу дает ему почувствовать свою независимость. — Я так полагаю, — стал он говорить матросам неестественным, раздосадованным голосом, — что все вы достаточно уяснили себе обязанности по приготовлению систем торпеды к выстрелу, но считаю нужным сказать вот что… Да, чуть не забыл… — Он скосил взгляд в сторону Буткова, который, сунув руки в карманы кителя и покачиваясь на носках, без интереса слушал его. — Вы, мичман, кажется, собирались в отсеке проверить соленоиды? Не будем откладывать. Постарайтесь успеть до обеда.

Бутков удивленно вскинул редкие белесые брови, но, встретившись с неприязненным, колючим взглядом лейтенанта, раздраженно пошевелил плечами, словно говоря: «Как хотите. Впрочем, если вы сможете обойтись тут без меня — дело ваше». И не торопясь вышел.

Подобрев, Аркадий с улыбкой оглядел своих моряков. Ребята в боевой части подобрались рослые, крепкие, в строю держатся и просто и подтянуто. На фланге слева — старшина второй статьи Игнат Лешенко, стройный украинец с женственно-нежным, румяным лицом и франтоватыми смоляно-черными усиками в ниточку. Игнат всегда рассудительный, при случае — язвительно-остроумный человек, к мнению которого прислушивается даже сам Бутков. Рядом стоял по-простецки грубоватый, немного безалаберный по характеру, но жадный до любой работы сибиряк Толя Стогов. На его крупном, широкоскулом лице, помеченном крапинками рябинок, казалось, застыло желание рассказать анекдот или отпустить очередную «трюмную» шуточку. Шеренгу замыкал первогодок Валентин Кошкарев. Он, как исключение, покорно-печален и замкнут, будто монастырский послушник.

В команде Заварова уважали. Матросы при нем вели себя не так стесненно, как при Буткове. Было в их отношениях нечто доверительно-товарищеское, когда при случае в разговоре можно легко перейти со служебной темы на житейскую, не опасаясь скептически-начальственного взгляда. Моряки особенно ценили то, что Заваров не выказывал свою власть без крайней необходимости. Даже ругать провинившегося матроса всегда было ему неудобно, словно это он сам допустил оплошность. Отчего-то становилось неловко и совестно всем, когда Аркадий кому-то делал замечание. К счастью, о крупных происшествиях в БЧ давно забыли, а с незначительными разбирался Бутков, любивший постоянно и въедливо придираться к мелочам.

Практические занятия Аркадий проводил со спокойной совестью: его торпедисты — народ тренированный. Все положенные операции с механизмами торпеды они исполняли толково и быстро.

Перед тем как подступить к торпеде, Лешенко, подбоченившись и наморщив лоб, пристально поглядел на нее со стороны, о чем-то размышляя. Медлил он не для того, чтобы, напустив побольше важности, обратить на себя уважительные взгляды ребят. Все и без того знали, что в работе старшина — первая скрипка. Этой паузой Игнат по привычке как бы замыкался в самом себе, и уж ничто теперь не могло отвлечь его от дела.

Вот он властно кивнул, и матросы подступили к торпеде. Собираясь вскрыть горловину РПЗО[4], Игнат присел перед ним на корточки, не поворачивая головы, протянул руку, требуя, чтобы ему дали торцовый ключ.

— Момент, — засуетился Стогов, протирая разложенный на брезенте инструмент мохнатым куском ветоши.

На красивом лице старшины появилось выражение нетерпения и досады.

— Ты же в прошлый раз ключи протирал. Новее не станут.

Получив инструмент, старшина взялся отворачивать болты. Работал Игнат подчеркнуто изящно, с гаечным ключом управлялся, будто маэстро с дирижерской палочкой. И чем пристальней Аркадий приглядывался к старшине, к тому, как не спеша и красиво он работал, тем сильней хотелось и ему самому, скинув мешковатый китель, взяться за дело. По утвердившейся в нем курсантской привычке он не боялся никакой черновой работы и поэтому всегда томился от вынужденного начальственного бездействия. Глядя на других моряков, придраться тоже было не к чему: проверка торпеды шла по правилам. Что Аркадию оставалось, это подавать советы и реплики, чтобы матросы чувствовали его постоянное внимание к ним. Так он и делал, расхаживая по мастерской и заглядывая для сверки в синюю, захватанную руками до темного лоска книжицу инструкций.

Моряки приступили к закачке в баллон сжатого воздуха. Кошкарев подсоединил к РПЗО трубопровод, но в расходной магистрали воздушного давления не оказалось. Кошкарев остался к этому равнодушным. Стогов же что-то неодобрительно пробурчал. Старшина, повернувшись к Заварову, разочарованно развел руками.

Аркадий решительно направился в компрессорную, которая располагалась в отдельной постройке метрах в пятидесяти от мастерской. Моториста увидал еще издали. Тот сидел на лавке у входа в компрессорную и строгал ножом какую-то деревяшку. Аркадий рассерженно погрозил ему кулаком. Моторист кивнул и скрылся за дверью. Вскоре дизель-компрессор заработал — задышал торопливо и шумно, точно загнанная собака.

Когда Аркадий вернулся в мастерскую, то услыхал знакомый глухой шум, с которым сжатый воздух «набивался» по мелко дрожащему тонкому трубопроводу в баллон. Лешенко со Стоговым укладывали в ящик инструмент. Кошкарев стоял у контрольного манометра. Не успел Аркадий подойти к матросам, как старшина вдруг метнулся к Кошкареву и, отпихнув его локтем, открыл стравливающий клапан. Набранный воздух со свистом рванулся из отсека наружу.

— Ты что?! — испуганно и зло крикнул старшина.

Кошкарев с побелевшим, растерянным лицом глядел на него и молчал.

Аркадий удивленно посмотрел на моряков.

— Что тут у вас? — спросил он как можно спокойнее, хотя в душе появилось предчувствие чего-то недоброго.

— Да вот, — Лешенко взбешенно кивнул на Кошкарева, — надо было воздуху набрать сколько положено, а он столько закачал — страшно подумать.

При этих словах Аркадий побледнел, поняв, что минуту назад РПЗО могло в куски разорвать избыточным давлением воздуха. Неуверенно махнув рукой, как бы сомневаясь еще, снято ли в отсеке давление, Аркадий попросил снова вскрыть горловину. Заглянул в нее, подсвечивая переноской[5], с таким ощущением неприязни и любопытства, с каким когда-то в детстве смотрел в пустоту кладбищенского склепа, ожидая появления костлявой старухи с косою на плече.

— Не знаю, как вышло, — тихо сказал Кошкарев, — что-то, видать, перепутал.

Лешенко ехидно хохотнул:

— Перепутал! Послушай, а тебе по пьянке не случалось вместо жены обнимать телеграфный столб?.. В случае той путаницы ты бы мало чем рисковал, а здесь — собственными потрохами. Усек разницу?

— При чем здесь жена? — Голос Кошкарева дрогнул.

Моряки виновато затихли, ожидая, что лейтенант начнет сейчас долгую «проповедь». Аркадий вместо этого не спеша вытер чистой ветошью испачканные тавотом руки, поправил на голове черную, с белым кантом пилотку и приказал успокоенным, ровным голосом — будто ничего не случилось — продолжать работы.

«Достукался…» — обреченно думал Аркадий и подбирал для себя такой эпитет, который вслух никогда бы не произнес. Непременно хотелось накричать на моряков, влепить Кошкареву три наряда вне очереди. Но Аркадий смолчал. И от такой неопределенности морякам стало неловко. Лешенко еще больше начал покрикивать на Кошкарева, требуя то гайки на трубопроводах покрепче обжать, то не разбрасывать «где попало» инструмент. Стогов тоже постоянно косился на первогодка, как бы выискивая повод придраться к нему. Кошкарев выглядел беззащитным и подавленным. Он послушно делал все, что ему приказывали, и, казалось, не понимал, отчего так неразговорчив и мрачен лейтенант, криклив и рассержен старшина, задирист и груб Стогов. «Ну, виноват, — страдальчески говорили его печальные, повлажневшие глаза, — я и не оправдываюсь — наказывайте». Он с надеждой посматривал то на лейтенанта, то на старшину и ни в ком из них не находил снисхождения. Их занимало что-то другое, совсем отличное от того, о чем в эту минуту думал Кошкарев.

Наконец Лешенко не выдержал, подошел к Заварову.

— Да, товарищ лейтенант, — сказал убежденно и весело, словно дело касалось сущих пустяков, — механизмы в полном порядке. Торпедой хоть сейчас можно стрелять: дистанцию пройдет как надо.

— Вы так полагаете? — спросил Заваров, усмехаясь.

— Не только я — все мы, — настаивал старшина. И в поддержку его слов Стогов согласно кивал, растягивая большой рот в улыбке.

— Перестаньте, — раздраженно сказал Аркадий, оторвавшись от горловины и сматывая на локоть кабель переноски, — раньше-то где вы все были?

В душе Заварова шевельнулась слабая надежда, что о случившемся никто ничего не узнает, стоит лишь ему об этом промолчать. Давление воздуха, накачанного в баллоны сверх нормы, уже не казалось настолько угрожающим, чтобы из-за него поднимать шум.

«Недоразумение если и было, то в рабочем порядке, — стал уговаривать себя Аркадий. — И потом, для пользы дела я имею полное право поступать так, как нахожу нужным. Моряки поняли, в чем тут причина, и теперь они с Кошкарева глаз не спустят. А то пойдет разная канитель…»

— Будем считать, нам повезло, — сказал Аркадий и, посмотрев на часы, с облегчением добавил: — Занятия окончены. Ступайте на приборку…

Экипаж подводной лодки был размещен в кубриках плавказармы, расположенных на нижней палубе. Каюты офицеров находились в надстройке. Перед тем как пойти в кают-компанию обедать, Аркадий спустился по трапу в помещение своей команды, чтобы проверить малую приборку. Об этом его попросил Кирдин.

Когда Аркадий вошел в кубрик, матросы уже сидели за столами, перебрасываясь короткими фразами, и по-флотски проворно, точно боясь, что вот-вот прозвучит сигнал тревоги, орудовали ложками. Пахло мясным рассольником и селедкой, которая крупными кусками была наложена в общую миску.

Палуба оказалась чисто прибранной, бушлаты на вешалке заправлены, в рундучках — полный порядок. Аркадий с деловым видом заглянул в хозяйственный уголок, но и там придраться было не к чему. Для верности он спросил дежурного:

— Как в команде, все в норме?

— Претензий никаких нет, — отвечал дежурный.

«Так уж никаких?» — подумал Заваров. На мгновение встретился взглядом с Игнатом Лешенко. И хотя взор старшины ровным счетом ничего не выражал, Аркадию он показался вопрошающим, ожидающим чего-то. И если еще вчера Аркадий случайному взгляду не придал бы никакого значения, то теперь в нем была тайна, предполагавшая верность, но отрицавшая искренность в их отношениях.

«Зачем же я себя-то обманываю, — подумал он, — ведь чепе случилось… И никуда от этого не денешься».

Отчего-то представилась самодовольная физиономия Буткова с ехидно-торжествующим выражением, которое непременно проскользнет на ней, как только всем станет известно о происшествии в торпедной мастерской. Отмахнувшись от неприятных мыслей, как от наваждения, Аркадий решительно направился к трапу, ведущему на верхнюю палубу.

Кают-компания, куда он вошел, представляла собой просторный салон, отделанный красным деревом и вставными зеркалами. Но подволок был невысоким, так что люди едва не касались головой верхних плафонов. Длинные столы, застланные накрахмаленными, ниспадавшими до самого пола скатертями и тесно заставленные обеденными приборами, выстроились вдоль стен. Вестовые в белых форменках навыпуск бесшумно передвигались по мягкому ковру, разнося тарелки с супом и графины с клюквенной водой и квасом. Разговаривать было принято только вполголоса.

Доктор Вишняков, оттопырив мизинец, держал вилку с такой ресторанной непринужденностью, словно только и дел у него было, что напоказ ковырять фаршированный перец. Полное белое лицо его с насмешливыми глазками и маленькими, постоянно шевелящимися губками было все в движении — он как бы подкреплял каждое произнесенное слово соответствующей мимикой.

— И не убеждай меня, — говорил он механику Горину, — если нет приличной практики, ни о какой диссертации, даже мечтать не приходится. В академии на последнем курсе я восемнадцать аппендиксов удалил, а на лодке за три года, пардон, хоть бы у какой кошки хвост отрезать. Только и заботы, что прыщи да царапины зеленкой мазать.

— Значит, профилактикой можешь похвастать. Что ж тут плохого? — невозмутимо отозвался Горин и, доев закуску, пододвинул поближе тарелку с рассольником. — У нас в адъюнктуре, — механик сделал паузу, чтобы придать словам большую весомость, — совсем иначе дело поставлено. Чем меньше поломок механизмов в море, тем легче защитить диссертацию. Тему ты можешь выбрать любую. И поверь мне: комиссия с большим удовольствием будет читать реферат о том, как избежать возможной аварии, чем о том, как ее устранить. Это уже вопросы надежности — вот в чем гвоздь программы.

— Ты путаешь разные вещи, — доктор поморщился, будто его собеседник не понимал простейшей истины, — с железками обращаться куда проще, чем с живым организмом. Тут и сравнивать нечего. — Он провел по воздуху вилкой, как бы воображаемой чертой отделяя область медицины от механики. — Суть — в степени везучести. К примеру, Сашка Чередан, нашего же выпуска. Две операции в море сделал: одну — своему же матросу, другую — какому-то рыбаку. Вот это я понимаю. А у нас в команде все, как тамбовские лошаки, здоровы. — Посмотрев на Заварова, поинтересовался: — Аркадий Кузьмич, а вам ничего не надо вырезать, хотя бы «на бис»?.. Помните, как в анекдоте?

Аркадий промолчал.

— Дело вкуса, — не унимался доктор, — а то умолять будете — не стану.

Заварову совсем не хотелось острить. На душе было до того противно, что на подначку доктора хотелось ответить какой-нибудь грубостью, лишь бы разрядиться. Видимо догадавшись об этом по сердитому взгляду Аркадия, Вишняков больше не приставал.

«Мне бы твои заботы, — Аркадий сдержанно вздохнул, — если кому из нас не везет, так это мне».

С покорной обреченностью, с какой люди решаются на добровольное покаяние, он тяжело поднялся из-за стола, не кончив обеда. Выждав несколько томительных минут, подошел к старпомовской каюте. Постучал.

Капитан-лейтенант Кирдин, стоя у распахнутого иллюминатора, курил сигарету, вставленную в янтарный мундштук. Изредка он широко и плавно, как-то по-балетному, отводил руку и стряхивал пепел в обрезанную, начищенную до блеска гильзу, которая служила пепельницей. Коротко стриженную голову он держал на широких плечах прямо, будто позируя перед скульптором. По мнению Заварова, Викинг обладал строго рациональным, техническим складом ума. Он хранил в памяти массу всяких цифр, точных формулировок, создавших ему репутацию ходячего справочника. Старпом, как и все на лодке, знал, что Аркадий увлекается стихами. Хотя своего неодобрения по этому поводу прямо и не высказывал, но давал понять, что не выносит в людях «праздной отвлеченности».

Пока старпом курил, Аркадий сидел в жестком кожаном кресле, соображая, с чего бы ему начать. Надеясь сосредоточиться, он закрывал глаза. И случай в торпедной мастерской казался каким-то нелепым, мохнатым клубком, из которого нужно слово за словом вытягивать нить разговора. Аркадий никак не мог уцепиться за подходящее слово.

За переборкой, в соседней каюте, слышались голоса, смех: пользуясь обеденным перерывом, там забивали «козла». По коридору пробухали тяжелые штормовые сапоги. На палубе, стараясь подстроиться одна к другой, бренчали две гитары.

Старпом нацелился мундштуком в пепельницу и, оглушительно хлопнув в ладони, метко высадил окурок:

— Ну, я слушаю, слушаю вас, Аркадий Кузьмич.

— Произошло чепе, — неожиданно для себя резко сказал Аркадий и тут же поправился: — Правда, не совсем чепе, оно могло только случиться.

Георгий Петрович изумленно вскинул острые, как у врубелевского демона, брови. На аскетически сухом, вытянутом лице его, от уха до уха обрамленном рыжеватой скобкой шотландской бороды, отразилось недоумение, которое затем сменилось раздражением.

Терзая в руках пилотку, Аркадий принялся рассказывать, что произошло в торпедной мастерской.

Старпом, полуприсев на столе и обхватив ладонями локти, молча поглядывал зеленоватыми, начавшими недобро леденеть и щуриться глазами на Аркадия. Поскольку он имел достаточно выдержки, то привык слушать собеседника не перебивая, как бы с интересом оценивая каждое слово на искренность и благозвучие.

— Все? — сказал Георгий Петрович, когда Аркадий умолк, и, не дождавшись ответа, стал продолжать за него: — Итак, Лешенко вовремя среагировал, стравил опасный избыток воздуха. Допустим, что этого ему сделать не удалось. Тогда, если бы в торпеду набирали воздух еще две минуты, прочность корпуса достигла бы критической точки разрушения… — Старпом взял для наглядности логарифмическую линейку и очертил ею в воздухе воображаемую кривую действия разрывающих сил. — Что эквивалентно… — подернул движок линейки, умножая числа, — взрыву фугасного снаряда. Иными словами, в мастерской, где вы работали, повышибало бы стекла и двери.

Георгий Петрович не любил бездоказательных фраз — предпочитал образную точность.

— Чем же это вы, Аркадий Кузьмич, так шибко были заняты, что не уследили за Кошкаревым? — спросил он.

— Так я говорил: воздуха не было. Отошел на минутку в компрессорную.

— Это не меняет дела. Пускай вас не было, но командирский авторитет ваш должен был остаться. Если бы моряки постоянно ощущали ваше присутствие, то ничего бы не случилось. Уверены в людях — это хорошо, а коль нет такой уверенности, вы шагу не смеете ступить в сторону, пока опасные работы не кончены. Поэтому я и спрашиваю: о чем вы думали, какая посторонняя мысль мешала вам сосредоточиться и помнить о главном?

— Точно не помню, неинтересно.

— Для вас, может быть, но не для меня. — И властно протянул руку, щелкнув пальцами.

Аркадий догадался, чего от него хочет старпом. Он покорно выложил на широкую ладонь Георгия Петровича свою записную книжку со стихами. Тот лишь раскрыл ее и тут же, скептически ухмыльнувшись, кинул на полку, висевшую над столом.

— Прелюбопытно знать, на что уходит половина ваших мыслей в рабочее время…

— Тут я не виноват, — сказал Аркадий и не к месту добавил: — А вообще, каждый человек имеет право на увлечение.

— Да вы понимаете, во что бы оно обошлось?! — не стерпев, повысил голос Кирдин, но, мгновенно справившись с собой, тихо пояснил: — Еще немного, и мне пришлось бы на всех вас писать похоронки. Вот что прикажете с вами делать: предложить вам одуматься на гауптвахте или украсить вашу биографию первым выговором?

Кирдин с любопытством разглядывал Аркадия, словно ему только теперь представилась возможность изучить своего подчиненного. Растерянность лейтенанта, видимо, подействовала на Георгия Петровича. Он повторил свой вопрос устало и расслабленно, как бы немного смилостивившись:

— Что же мне все-таки с вами делать, Аркадий Кузьмич?

Старпом осторожно провел по линейке ладонью.

— Накажите, — неуверенно попросил Аркадий. — Я виноват и приму любое взыскание.

— Наказание последует само собой, — сказал старпом раздосадованно, подобно тому, как недоволен бывает шахматист, когда ему подсказывают заведомо очевидный ход.

Георгий Петрович неловко повел рукой, и линейка свалилась со стола.

— Надеюсь, понимаете, насколько ответственна предстоящая курсовая задача? Ведь стрелять придется по маневрирующей цели… — И старпом принялся говорить как по-писаному, все больше воодушевляясь: — В море потребуется полная самоотдача. Нужно быть подлинным знатоком своего дела, чтобы почувствовать себя на учениях, как в бою. Командир должен быть уверен в каждом. Необходима полная сосредоточенность. В противном случае наступает неуверенность. В бою это самое страшное состояние, потому что оно сродни поражению. Вера — это победа. Ведь что такое современный подводник? Его характер — сплав убежденности, мастерства, воли, страсти… А что получается? — И, разведя руками, снова заговорил своим обычным голосом, спокойно и властно: — Я не знаю, что в вас преобладает: офицер над поэтом или же наоборот… Вы наяву живете как во сне… Пример? Извольте — сегодняшний случай в торпедной мастерской.

Для большей убедительности Кирдин строго показал на полку, словно лежавшая там записная книжка представляла нечто такое, к чему теперь опасно прикасаться.

— Аркадий Кузьмич, я хочу лишь ясности между нами. Могу ли я рассчитывать на вашу собранность, доверять вам без опаски или же должен проверять каждый ваш шаг, дабы вы снова чего-нибудь не натворили?

— Постараюсь, — пообещал Аркадий.

— Это не ответ. Бросьте вы, пока не поздно, свои стишки, — настаивал старпом, все больше раздражаясь на заваровскую уклончивость. — Полагаю, интеллекта вашего от этого не убудет. Сперва, как говорят на флоте, выпейте шлюпку компоту и съешьте четырнадцать метров селедки. Послужите, станьте мастером своего дела, а потом увлекайтесь, чем хотите. Словом, ступайте и подумайте хорошенько.

Под вечер старпом зачитал перед строем офицеров лично отстуканный на машинке приказ, в котором Заварову был объявлен строгий выговор. Кошкарев получил месяц без берега, Лешенко — благодарность.

— Везет же некоторым, — сочувственно усмехнулся Гриша, когда после ужина они возвращались домой, — избавил от необходимости по трояку скинуться на венок. А то подложил бы свинью, если бы пришлось на это до получки занимать.

— Не экономь на доброй памяти, — мрачно отговаривался Аркадий, — все там будем…

Дома, как только переступил порог, Заваров скинул ботинки и завалился на койку. Он пребывал в каком-то странно размягченном состоянии, подобно тому, как после неудавшейся попытки поднять штангу с непомерно большим весом, уронив ее на помост, человек чувствует полнейшую расслабленность воли и тела. Несмотря на скверное настроение, в нем теплилась утешительная мысль, что уже нет и не будет вопрошающих взглядов старшины, никакой неопределенности между ними. И сам выговор теперь не казался таким страшным. Главное — совесть его была спокойна, и на душе стало легче. Единственное, чего желал теперь Аркадий, — это поскорее уснуть, чтобы несчастливый для него день поскорей кончился, уступив место многообещающему новому утру.

«Спозаранок уйдем в море, и несчастья останутся на берегу, — думал Аркадий, как бы жалея и убаюкивая себя. — Море — оно, как старый мудрец, все поймет и рассудит. Надо лишь слушать его и ждать…».

— Ты чего там бормочешь? — прервал его размышления Гриша. — Кого это «ждать»?

— Я?.. — Аркадий смутился. У него была манера нашептывать свои мысли вслух. — Наверное, рифма пришла, — неуверенно сказал, отворачиваясь к стенке.

— Пора бы поторопиться, если уж договорились идти, — напомнил Гриша. — Я как-то на дни рождения и на похороны опаздывать не привык.

— А без меня нельзя?

— Смотри сам.

Аркадий подумал, что все равно скоро не уснет, а валяться весь вечер на койке тоже не годится — тоска заест. Так как Гриша не имел привычки упрашивать, он нехотя (так, чтобы Гриша понял, какое ему делают одолжение) свесил с койки ноги и лениво потянулся.

— Можете, Григорий Иваныч, мною располагать.

— Добро, — отвечал Гриша таким ровным голосом, что нельзя было определить, доволен он или же просто согласен с тем, что ему сказали.

Но Аркадий все больше вдохновлялся.

— Прошу тебя, давай наденем парадную форму. Пусть Берта знает, что для нас ее день рождения — праздник. И оружие прицепим. — Он достал со шкафа чемодан и принялся искать в белье свой кортик.

Гриша снисходительно улыбнулся, однако возражать не стал.

— Как ты думаешь, — продолжал суетиться Аркадий, — подарить ей томик Лермонтова — это ничего?

— Сойдет, — бесстрастно согласился Гриша. — Она тоже приготовила тебе какой-то сюрприз.

— Да ну? — с любопытством оживился Аркадий. — Она тебе сказала? И какой?

— Этого я не знаю. Женский секрет.

Из дому вышли в сумерки. Свернули на проселочную дорогу, которая от шоссе уходила к роще, огибая край болота и пробиваясь через густое ячменное поле. Солнце село за лес. В предчувствии теплой вечерней сырости робко начинали квакать лягушки. Над дорогой столбом вилась мошка, лениво изгибаясь в безветрии, точно зарождающийся смерч.

Хутор, где жила Берта, был в получасе ходьбы от города. Аркадию никогда там не случалось бывать, хотя нередко проходил мимо, отправляясь в свободное время побродить по лесу. Прежде само существование близ дороги нескольких аккуратных, крытых черепицей домиков, разместившихся, как на островке, под старыми липами, его занимало не больше, чем любое другое место на земле, где жили незнакомые люди. Теперь было иначе. Все, что его огорчало, радовало, возбуждало и успокаивало минувшим днем, представлялось менее значительным, чем те новые обстоятельства, в которых он оказался, согласившись пойти вместе с Гришей к его Берте. Он весь был в предчувствии необычности приготовленного ему сюрприза. То ему казалось, что Берта, отвергнув Гришу, непременно объяснится ему в любви, то предполагал, что ему подарят хорошенького котенка, непременно с голубым бантом на шее. Вернее же всего — угостят обещанной салакой.

Толкнув рукой калитку в невысоком решетчатом заборе, Гриша пропустил вперед Аркадия с той самоуверенной небрежностью, с какой хозяин вводит в свой дом гостя. Аркадий увидел довольно просторный двор, заросший вдоль ограды густой стеной крыжовника и малины. Весь участок был разбит на грядки, дорожки, клумбы. Каждый клочок земли старательно ухожен и прибран. Дом кирпичный, с широкими окнами и мансардой — такие обычно ставят на побережье эстонские рыбаки. Крыльцо заменял небольшой навес, который с одной стороны подпирала увитая плющом кирпичная кладка с асимметричными сквозными проемами в виде кругов, квадратов и прямоугольников. Входная дверь, как бы раздваивалась сверху донизу узким застекленным окном, через него из прихожей сочился неяркий свет. От калитки до порога вела широкая, выложенная пористым известняковым плитняком дорожка.

В сгустившихся сумерках пахло цветами, дымом и резковатым запахом навоза. Где-то за домом, в сарае, тяжело вздыхала и хрупала сеном корова. У самой двери вскочил здоровенный пес. Он раза два глухо подал голос — не угрожающе, а как бы недовольно интересуясь: «Ну кто там еще?..» Узнав Гришу, лениво мотнул хвостом и снова улегся на место, положив длинную скучную морду на лапы.

Вошли в прихожую. Постучав и не дождавшись ответа, Гриша открыл дверь в комнату. Она была просторной, со вкусом обставлена мебелью и выглядела не хуже любой городской квартиры, расположенной где-нибудь в Мустамяэ[6]. Гриша бесцеремонно заглянул в соседнюю комнату, где свет не горел, потом на кухню.

— Никого, куда-то вышла.

Аркадий в нерешительности затоптался в дверях, не зная, куда девать свою мичманку. Гриша взял ее и, ловко метнув через порог, нацепил на оленьи рога, висевшие на стене в прихожей. И все-таки Аркадию было неловко в этой незнакомой большой комнате, словно он сомневался, действительно ли рады будут хозяева их приходу…

Но Гриша не разделял сомнений своего друга. Расстегнув тужурку и заложив руки за спину, он принялся задумчиво расхаживать по комнате. Остановился около стола, который был уже накрыт, и посмотрел на него, как бы удивляясь: «Это еще откуда?» Потом нахмурился, решив: «А впрочем, сойдет…» Подцепил вилкой соленый грибок и отправил его в рот. Пожевал, удовлетворенно поморщился и кивнул Аркадию, — мол, не желаешь ли и ты попробовать?

От Гришиной молчаливой деятельности Аркадию отчего-то стало еще больше неловко. Чтобы не выказать своей стеснительности, он уселся в кресло подле приемника и с небрежным видом положил ногу на ногу. Хотелось начать с Гришей какой-нибудь отвлеченный разговор, только он не знал о чем.

— Кто это? — спросил Аркадий, показывая на стену, где висел большой портрет пожилого бородатого мужчины в толстом водолазном свитере.

Гриша перестал расхаживать и остановился против фотографии, глядя на смурное, неулыбчивое лицо.

— Ее отец, — сказал, качнув головой куда-то в сторону окна, — рыбачил на сейнере. В позапрошлом году погиб в море.

— Суровый старик, — высказал Аркадий свое предположение.

— Нет, я бы не сказал.

— Ты его знал?

— Виделись. — Гриша достал из кармана сигареты. — Вообще, фотография неудачная и совсем не передает его настоящего облика. Ты думаешь, ее батя и вправду такой мрачный? Нисколько. На всем хуторе не было человека жизнерадостнее его. Улыбался он редко, это правда, но шутил так остроумно, что все со смеху покатывались. — Гриша закурил, продолжая говорить: — Есть такой особый тип людей, которые могут на глотку любой беде наступить, не теряя чувства юмора. Эта самая беда, может быть, у него где-то там, — Гриша показал себе на грудь, — но ты ее никогда не заметишь. Посуди сам. Судьба точно назло все ему делала. Едва не в один год схоронил отца, мать, жену. И осталось у него трое детей. Но человек этот не опустился, не запил с горя. По-прежнему ходил в море, детей растил и все такой же веселый оставался. Какой-то напористый он был. Вот и Берта — упрямая, но добрая. Ей тоже нелегко теперь с двумя младшими братишками приходится, а ничего, живет так, что некоторые и позавидовать могут. Пацанов на все каникулы забрала к себе ее тетка. Она живет где-то тут, неподалеку. Я тебя как-нибудь с ними познакомлю, интересные пацаны.

Аркадий настороженно слушал товарища. Судя по всему, Гришу давно считали здесь своим человеком, только непонятно было, чем это все могло кончиться… Как ни пробовал, Аркадий не мог себя убедить в серьезности Гришиных намерений в отношении Берты. Слишком разные они были люди. Когда Аркадий мысленно сопоставлял их внешность, то плоская сутуловатая Берта явно проигрывала рядом со статным симпатичным парнем, каким был Гриша.

«Да мало ли у него женщин было! — скептически думал Аркадий. — Об одних он так же вот, с большим чувством, говорил, других всерьез не принимал. И не женился. Что ему? Сегодня он здесь, на Балтике, а завтра дадут приказ, и… где-нибудь в Заполярье на якоря станет».

Вошла Берта, держа в руках стопку тарелок.

— Вы уже здесь? — спросила, ничуть не удивившись их появлению, как спрашивают старых знакомых.

Гриша насмешливо прищурился и кивнул, — мол, как видишь, чего же тут спрашивать.

Аркадий учтиво встал.

Освободившись от тарелок, Берта улыбнулась Грише и подошла к Аркадию. На ней было облегающее вязаное платье с приколотой у плеча серебряной сактой и узконосые туфельки на шпильках. В голубых глазах девушки было столько живости, что не осталось и следа от той лениво-медлительной манеры, с какой она держалась на рынке за прилавком.

Аркадий пожал протянутую ему крепкую маленькую руку и принялся говорить обычные в таких случаях комплименты. Берта, будто забыв о существовании Гриши, болтала с Аркадием о разных пустяках, по-женски придавая им гораздо больше значения, чем они того заслуживали. Аркадий слушал Берту с дружелюбным вниманием, забавляясь, как всегда, ее мягким коверканьем слов. Свое мнение высказывал вполне серьезно и не спеша, будто был крайне заинтересован в том, что ему говорили.

Гриша стоял у распахнутого окна. Он курил с напускным безразличием. Во время разговора Берта принималась поправлять волосы и при этом не упускала возможности из-под руки стрельнуть глазами в сторону окна.

Аркадий догадался, что каждое слово, произнесенное Бертой, предназначалось не столько ему, сколько Грише. Между ними как бы продолжался начатый раньше спор. И сейчас даже интонация голоса приобретала определенный смысл. Для чего это делалось, понять было нетрудно. Так всегда бывает, когда подчеркнутым невниманием хотят кого-то уязвить, но, встречая вместо предполагаемой ревности снисходительную улыбку, раздражаются сами. Так случилось и с Бертой, когда Гриша повернулся к ней и, ехидно сморщившись, дал понять, что на кухне что-то пригорело. Берта рассерженно фыркнула, будто во всем виновато его равнодушие, и выбежала из комнаты.

Некоторое время все трое, и каждый по-своему, молчали: Гриша насвистывал мотив «Не брани меня, родная», Берта непобежденно стучала кастрюлями, Аркадий откровенно думал: «Скорей бы к столу». Было ясно, что кого-то еще поджидали.

На дворе сердито гавкнула собака, послышался успокаивавший ее женский голос. В прихожей зацокали каблучки. Аркадий выжидающе глянул на дверь. В следующее мгновение он перестал понимать происходящее: в комнату вошла Роксана. С выражением заведомой победы на красивом властном лице она прошла к Берте на кухню, мимоходом поздоровавшись с мужчинами кивком и обезоружив обоих улыбкой. Гриша ободряюще подмигнул, Аркадий же безвольно и недоверчиво улыбнулся.

Из кухни послышались поцелуи, женская болтовня, смех. Аркадий подумал, что такие теплые отношения бывают, видимо, только между очень близкими людьми. Но вот обе они вышли торжественно притихшие, как перед свершением какого-то языческого обряда, о котором они за дверью успели договориться и который мужчинам надлежало принять с покорностью и страхом.

Роксана подошла к Заварову с таким видом, будто не знает его. Аркадий назвался и осторожно пожал протянутую ему руку. Он сказал что-то невпопад и скорчил глупую гримасу. Роксана подавляла, сковывала его зрелой красотой тридцатилетней незамужней женщины, точно это и впрямь была всесильная богиня Диана. Держалась она прямо и свободно. Зеленоватого оттенка ситцевое платье выгодно облегало стройную, начавшую немного полнеть фигуру. В каждом движении сквозила удивительная, почти девическая легкость.

Но впечатление от Роксаны у Аркадия было странным. «Что-то есть в ней необыкновенно цыганское, танцующее… — невольно думалось ему. Ей известно нечто такое, о чем я и понятия не имею…» И оттого, что невозможно было разгадать эту женщину, Аркадий окончательно стушевался под ее насмешливым и любопытным взглядом. Когда же Роксана отвернулась, чтобы сесть на услужливо пододвинутый Гришей стул, Аркадий обреченно решил, что для него все в жизни безнадежно потеряно.

— Гриша, твой друг всегда такой стеснительный? — сказала Роксана, уже не глядя на Аркадия, точно он ее теперь мало интересовал.

— Что? — рассеянно спросил Гриша, по-хозяйски сосредоточенно оглядывая стол и протягивая руку к шампанскому. — А, нет. Это он просто так. У него привычка перед бутылкой вставать по стойке «смирно». Вот сейчас вышибу пробку — и он сядет.

Женщины из вежливости улыбнулись. Аркадий понял наконец, что он и вправду зачем-то стоит, в то время как все сидят за столом и ждут его.

— Садитесь же, Аркадий, — капризно потребовала Роксана, отодвигая для него стул.

Аркадий повиновался. В тот самый момент Гриша хлопнул пробкой и сказал, кивнув на друга:

— Убедились? Аркаша — человек твердых правил.

Все засмеялись, и Аркадий с вдруг нахлынувшим на него весельем принялся хохотать сам над собой громче других. Смеясь, Роксана доверительно коснулась рукой плеча Аркадия, как бы снимая между ними все условности. И в следующую минуту Аркадий был уже счастлив в предчувствии чего-то необычного, что непременно должно случиться с ним в этот вечер. Он вызвался произнести первый тост в честь новорожденной. И ему кстати на память пришли самые нужные, красивые стихи. Он их прочел с таким воодушевлением, что за столом принялись аплодировать и уже потом потянулись чокаться фужерами с именинницей.

— Это ваши стихи? — спросила Роксана интимно-сдержанным голосом, как бы выключая Аркадия из общего разговора.

Когда Аркадий пододвинул свой стул поближе к Роксане, чтобы обстоятельно рассказать, что для него значит поэзия, Гриша как-то непонятно улыбнулся. И улыбка эта прошла тенью. Но Аркадий о ней скоро забыл. Роксана слушала его с тем покровительственным вниманием, с каким молодая красивая учительница выслушивает у доски ответ ученика, тайно в нее влюбленного. Аркадий без умолку говорил и все больше воодушевлялся. Он с доверчивой грустью нараспев читал Есенина и Лермонтова, которых особенно любил, потом декламировал собственные стихи. Ему хотелось завладеть инициативой в их отношениях. Но ее взор был настолько непокорным, сильным, что невольно подчинял себе Аркадия.

А Гриша, посматривая на них со стороны, опять улыбался, как если бы он знал что-то такое, о чем никто, кроме него, не догадывался.

«Да он просто завидует или ревнует», — подумал Аркадий.

— Расскажите что-нибудь о себе, — попросил из приличия Роксану, хотя говорить ему хотелось больше самому.

— Ничего интересного, — ответила она, поводя рукой с отогнутой кверху ладонью, — градусники, шприцы да больничные карты. Вы разве не успели заметить?

Приятно пристыженный, Аркадий догадался, что его тайные посещения городской больницы не остались незамеченными. И вдруг по-мальчишески запальчиво подсказал ей:

— Но у вас же есть заветные мечты! Не так ли?

— О, об этом я вслух предпочитаю не говорить.

— Но почему?

— Боюсь. Не спугнуть бы…

Гриша, верховодивший за столом, поднял руку, требуя внимания.

— Предлагаю выпить на «ты»! — И многозначительно добавил: — Полагается с поцелуем.

Аркадий, опорожнив свой фужер, вопросительно глянул на Роксану. Она решительно встала, не оставляя ему никакой надежды на завершение Гришиного тоста:

— Давайте танцевать, — и потянула Аркадия за рукав.

Включили радиолу. Поплыла какая-то нежная, плавная, качающаяся мелодия. Погасив свет люстры, зажгли три свечи в старых настенных подсвечниках. На ковер посреди комнаты легли длинные тени. Аркадий положил руку на талию Роксаны. Через ткань платья он ощущал тепло ее тела и видел ее глаза, казавшиеся неестественно огромными. Аркадий будто растворялся в этом непонятном для него и страшно манящем женском существе. Его начинала охватывать мелкая дрожь, с которой никак нельзя было совладать. И власть над ним этой женщины была уже безгранична…

Они танцевали долго. В углу комнаты, где развернуться мешал громоздкий полированный шкаф, Роксана как бы, случайно коснулась своим мягким подбородком щеки Аркадия (ростом она была чуток выше).

«Нет, невозможно… — промелькнуло в голове, — она же мой идеал, моя царевна…» И чтобы удостовериться в невозможности своего желания, он тихо позвал ее по имени.

— Что? — сказала она так же тихо и коснулась левой рукой его волос. Аркадий с отчаянной решимостью приложил эту узкую, с длинными пальцами руку к своим губам, почувствовал запах ее кожи и… металл обручального кольца. Не двигаясь, они стояли в углу комнаты минуту или две. Роксана, как бы забавляясь, продолжала перебирать свободной рукой курчавые жесткие пряди его волос.

Вспыхнул свет люстры. Аркадий повел Роксану к столу. Они сели рядом, близко придвинув друг к другу стулья.

«Неужели свершилось?..» — все еще сомневался Аркадий, с ошалелой улыбкой глядя на Роксану.

Гриша, небрежно развалившись, сидел с противоположной от Аркадия стороны стола и что-то нехотя отвечал на настойчивый шепот своей подруги. Вдруг Берта вскочила и, едва не плача, выбежала на кухню.

— Зачем ты с ней так?.. — сказала, болезненно поморщившись, Роксана, которая, видимо, понимала, о чем они шептались.

— А-а, — лениво протянул Гриша, махнув рукой, — мол, знаю эти штучки, — и налил в рюмки водку, — давайте, по-нашему: за тех, кто в море, на вахте, на гауптвахте…

— Погоди, — решительно остановил его Аркадий. Он хотел, чтобы в этот вечер всем было хорошо. Поднявшись, пошел за Бертой. Она стояла у плиты и, закрыв лицо руками, беззвучно плакала. Когда Аркадий участливо взял ее за плечи, собираясь успокоить, она решительно обернулась.

«Ты-то мне зачем?!» — говорил взбешенный, откровенный взгляд Берты. И в какое-то мгновение Аркадий понял ее нехитрую уловку: во всем был виноват Гриша, его угасавшее, быть может, чувство к ней, которое она, вызывая его ревность, пыталась вернуть. Аркадий виновато улыбнулся. Берта сквозь слезы насмешливо скривила губы. Вслед за Аркадием в кухню вошел и сам Гриша, глазами попросил оставить их с Бертой вдвоем.

— Какие вы, мужчины, бессердечные, — неприязненно сказала Роксана.

Чтобы оправдаться, Аркадий преданно и молча сжал ее руку. Ему стало приятно, что Роксана искренне переживает за свою некрасивую подругу. По всему было видно, что обе они крепко привязались друг к другу, как это случается между незамужними женщинами, которые не потеряли еще надежды устроить личную жизнь. И дружба эта между красавицей Роксаной и невзрачной Бертой уже не казалась Аркадию странной.

Берта что-то успокоенно пролепетала, и по тому, как все стихло, можно было догадаться, что на кухне целуются.

Роксана презрительно улыбнулась, не глядя на Аркадия. Вздохнув, точно ей стало скучно, она выпростала руку и потрогала пальцами свои мягкие каштановые волосы. Чем-то недовольная, достала из сумочки гребень, встала и пошла в соседнюю комнату, где у Берты была спальня.

Аркадий некоторое время сидел за столом в том хмельном, бесшабашном отупении, при котором все происходящее вокруг не сразу доходит до сознания. Он пытался заставить себя думать более трезво, чтоб как-то понять столь резкую перемену в настроении Роксаны. Когда же туман от выпитого понемногу стал проходить, Аркадий вновь засомневался в возможности своего счастья и еще сильней почувствовал над собой власть Роксаны. Во всей натуре этой женщины была какая-то волнующая, цыганская откровенность — столь же прекрасная, сколь и пугающая. И, что самое странное, откровенность ее угадывалась не в словах, а в каждом движении. Это было нечто вроде обворожительно-дикого языка танцующей Эсмеральды, перед которым оказалась беспомощной вся его, заваровская, поэзия. Аркадий мучительно соображал, как ему поступить; ему хотелось еще хоть немного продлить праздничное ощущение встречи. Быть может, впервые в нем так определенно и требовательно заговорил мужчина.

Аркадий встал и подошел к двери, за которой скрылась Роксана, осторожно заглянул в соседнюю комнату. Роксана стояла к нему спиной перед зеркалом и медленно расчесывала волосы. Неяркий свет настольной лампы оттенял ее высокую стройную фигуру.

«Сейчас или никогда…» — внезапно решил Аркадий. Подойдя, настойчиво повернул ее за плечи. Слегка привстав на цыпочки и ужасаясь нелепости своего положения, поцеловал в край губ.

— Аркадий, — раздраженно прошептала Роксана, пытаясь увернуться от его рук, но он, осмелев, еще сильнее обхватил ее, целуя в щеки, в подбородок. Она засмеялась: — Хочешь, я сама тебя поцелую?

…Аркадий не отпускал ее. Он почувствовал, каким послушным и мягким стало тело Роксаны. Аркадию было неловко стоять, и он поставил ногу так, чтобы упереться в тахту. Они вдруг сели на нее, по-прежнему не прерывая поцелуя.

Роксана умоляюще потрясла головой.

— Мне пора домой, — вздохнула она, высвободив губы и оттолкнув Аркадия, — прошу тебя, не провожай… — А глаза ее говорили обратное…

От Роксаны Аркадий вышел, чуть забрезжил рассвет. Отойдя несколько шагов от порога, увидел в растворенном окне милое, заспанное лицо, ее руку, обнажившуюся из-под широкого рукава халата и махавшую на прощание. Хотелось вернуться. Но утро торопило его, и вскоре хутор остался далеко позади. Аркадий спешил на лодку.

Над болотом навис туман. По сторонам дороги трава лоснилась от росы. Вблизи и вдали верещали птицы.

Аркадий не мог унять счастливой глупой улыбки. Болела голова. Все тело от бессонной ночи размякло и отяжелело. Он был умиротворен и доволен собой. И все-таки, не понятно даже почему, ему было немного стыдно, будто он, вскрыв без разрешения конверт, прочитал чужое письмо. И хотелось заглушить в себе это стеснительное ощущение стыдливости, чтобы целиком отдаться радостным переживаниям.

Подлодку готовили к выходу в море. Хотя дополнительные швартовы еще не были отданы, сход на берег старпом запретил. Все ждали Мезгина, который задерживался в штабе.

Прежде чем спуститься в шахту рубочного люка, Аркадий долгим взглядом посмотрел сперва на сосны, потом на небо, как бы надолго прощаясь со всем этим и желая накрепко сохранить в своей памяти. Его звали будни глубин, скупые на радости и щедрые на тревоги.

Когда Аркадий очутился в первом отсеке, им завладело ощущение знакомых предметов, запахов, звуков. Как всегда, этот отсек напоминал внутренность большой трубы, где по бортам, рядом с запасными торпедами, в два яруса протянулись койки, заправленные жесткими суконными одеялами. Пахло тавотом, сыростью и железом. Голоса людей казались глуховато-утробными, сильными, точно раздавались они из глубины пещеры. На что бы ни обращал Аркадий внимание, во всем была торжественность близившейся минуты выхода в море. Здесь даже собственное счастье, с такой щедростью подаренное ему Роксаной, переплавилось просто в хорошее настроение, при котором он испытывал необычайную жажду деятельности. Правда, когда к Аркадию за чем-нибудь обращались матросы, он отвечал им невпопад, но быстро соображал, что от него требуется. Нестерпимо хотелось кому-то сказать: «А у меня есть Роксана…» Заваров просто не мог вообразить, что Лешенко, Стогов, Кошкарев или кто-нибудь еще может быть счастлив настолько, насколько счастлив он. Ему не верилось, что где-то может быть другая женщина, подобная Роксане. Аркадий понимал, что держит себя по-дурацки. Чтобы не вызывать лишний раз недоумения ребят, их снисходительных улыбок, он сделал вид, что очень занят проверкой стрельбового щитка, которому мичман Бутков накануне сделал полную переборку.

А в отсеке тем временем шли привычные работы. Матросы крепили по-походному корабельное имущество, ремнями привязывая в шпациях — пространстве между двумя шпангоутами — уложенные в сумки водолазные аппараты, аварийные брусья, жестяные банки галет. Отвлекаясь от навязчиво-радостных мыслей, Аркадий прислушивался к голосам. Между делом матросы старались говорить о вещах, совсем не относящихся к службе. В этом было их стремление показать, как прочно вжились они в свой отсек, и в этом выражалось их вежливое желание не замечать всей странности поведения лейтенанта.

— Стогов, не затягивай ремни так сильно, — властно говорил Игнат Лешенко, указывая тем самым на свое старшинство перед одногодком по службе. Потом его взгляд остановился на Кошкареве: тот сгорбившись, сидел на койке.

— Кошкарев, — старшина ехидно сощурился, — отрабатываешь позу роденовского мыслителя? Заправь койку. Пошевелись!

Кошкарев спустился на палубу и словно остолбенел, глядя на старшину пустым, ничего не выражающим взглядом.

Лешенко начинал злиться:

— Что, так и будешь стоять? Или снова захотел вне очереди «Балтику из трюмов черпать»?

Кошкарев послушно взял ведро, ветошь и, встав на коленки, принялся поднимать паёлы, чтобы спуститься в трюм.

Старшина подошел к нему и, крепко взяв за плечи, поднял перед собой. Сказал тихо:

— Издеваешься?

— Вы же сами, товарищ старшина, приказали выбрать из трюма воду.

— Я так не могу… — Закрыв глаза, старшина схватился за щеку. — Толя, нет, ты слышишь, что он говорит? — спросил страдальческим голосом, призывая Стогова в свидетели. — Я же только пообещал дать наряд вне очереди, а приказал всего лишь поправить койку, на которой этот недоросль сидел в рабочее время.

Колокола «громкого боя» оглушительно заиграли аврал. Матросы, надевая на ходу оранжевые спасательные жилеты, побежали строиться на верхней палубе. Лодка снималась со швартовых.

Лейтенант Заваров стоял вахту. В надводном положении шли второй час. За бортом была тишина. В корабельных недрах надсадно и глухо, точно в закрытую дверь молотили кулаками, работали дизеля. Выхлопные газы подмешивали к утренней свежести сладковатую изгарь отработанного соляра. Море — гладь, до самого горизонта сплошной бледно-серый глянец. И только лишь в полутора кабельтовых по левому борту оно слегка рябило небольшой полоской — казалось, кто-то ради забавы легонько дул, стараясь остудить воду. Бриз был настолько ласков и нежен, что Аркадий невольно жмурился, будто его гладила по лицу мягкая женская рука. И первые строчки сложились легко и просто, как бы навеянные самим ветром:

— Гляди, лейтенант, так и замурлыкать недолго, — усмехнулся Кирдин, сидевший со своим янтарным мундштуком в зубах на ограждении рубки. Курил старпом неторопливо и рассеянно, будто ничто на свете его сейчас не интересовало, кроме созерцания дыма, который выпускал колечками. Аркадий покосился на его самоуверенное горбоносое лицо и ничего не сказал. Стихи пропали…

«Вот зануда, — подумалось, — так и хочет прицепиться».

Аркадий в голосе старпома слышал не столько иронию, сколько предупреждение, означавшее: «Все сочиняешь? Ну-ну… Дай только повод — опять стружку сниму».

На ходовой вахте, когда служба на долгие часы сводила их вместе, Аркадий чувствовал себя не в своей тарелке. Казалось, что старпом не только держит под прицелом своих недобрых, по-кошачьи зеленоватых глаз каждый его шаг, движение, жест, но и предугадывает мысли Аркадия еще до того, как они появляются. Эти зеленоватые глаза преследовали его теперь всюду, где бы он ни находился. Думалось, что и в самом дальнем закутке лодки от них не найти спасения. Всем своим видом Кирдин будто подавлял в Заварове всякое стремление быть самостоятельным.

На трапе раздались тяжелые шаги. Из отверстия рубочного люка выросла невысокая, плотная фигурка Луки Фомича Мезгина. Командир мельком посмотрел на старпома, потом на Заварова, как бы стараясь угадать, о чем они только что говорили, и уселся на разножке. Круглое, полное лицо его приняло простецки-добродушное выражение. Казалось, ко всему на свете командир относится с заведомым юмором, в котором таится философски-рассудительный ответ на любой случай жизни.

— Погодка, погодка-то, — нараспев проговорил Мезгин густым, довольным басом. — Если не отстреляемся по конвою на пять баллов — грош нам цена.

— Гидрология сейчас — не обрадуешься. Глубина прослушивается насквозь, — невозмутимо сказал старпом, убежденный, как всегда, в непогрешимости своих доводов. — Надводный корабль может обнаружить нас куда раньше. Вот попробуй дать залп, чтоб не промазать.

— Это уж как повезет, — вмешался Аркадий, решив, что настал удобный момент потихоньку сгладить свою провинность.

Старпом поморщился, точно услыхал какую-то глупость.

— Между прочим, лейтенант, это не лотерея. Другой раз вам так не повезет…

Аркадий умолк. Викинг оказался более злопамятным, чем он предполагал.

— Кстати, Заваров, что у вас делается по левому борту?

— Вертолет! Слева, курсовой двадцать! — опередив Аркадия, доложил вахтенный сигнальщик.

— Вот видите, это же раньше надо замечать, — с сожалением сказал старпом и махнул рукой, как бы добавив: «Что с него взять? Одно слово — поэт…»

Командир потер ладонью широкий, гладко выбритый подбородок, что-то соображая, потом сказал:

— Вахтенный офицер, в воздухе вертолет «противника». Действуйте за меня!

Аркадий вскочил со своего места, крикнул зло и решительно, как если бы ему представился случай отыграться на старпоме:

— Стоп дизеля! Все вниз! Срочное погружение!

И сразу же в центральном отсеке прерывисто закрякал своим простуженным басом корабельный ревун.

Перед тем как спуститься в рубочный люк, старпом по-мефистофельски улыбнулся и оглушительно хлопнул в ладони, выстреливая окурок из мундштука за борт, а потом в мгновение исчез с мостика, будто провалился в преисподнюю. Аркадий последним юркнул в шахту рубочного люка. Ухватившись за маховик, он повис на нем всем телом, яростно разворачивая кремальеру и наглухо задраивая вход в лодку. Хлопнули клапаны вентиляции, лодка дала дифферент на нос, и было слышно, как над самой головой, глухо вздохнув, сомкнулось море.

Странное ощущение испытывал Заваров во время погружения лодки. Становилось немного жутко и весело, как бывало в детстве, когда он на спор с мальчишками прыгал с крыши сарая в кучу песка. В первые минуты казалось, что глубина давит не на корпус лодки, а на него самого. Аркадий не боялся этой глубинной силы, он хорошо чувствовал и понимал ее.

— Отменно справился. Как думаешь, Георгий Петрович? — сказал командир, кивая на Заварова, когда тот спустился по трапу в центральный отсек.

Старпом пожал плечами, словно возразив: «Если бы уж погрузиться он не сумел, тогда что еще с него спрашивать…»

Сняв пилотку, Лука Фомич причесал свои жидкие белесые волосы и повернулся к Аркадию.

— А теперь мы вот как сделаем: считай, Аркадий Кузьмич, ни меня, ни старпома здесь нет. Выбыли из строя. Но ты должен выполнить боевой приказ — прийти в заданный квадрат и «пустить ко дну» надводный корабль-цель.

— Как это?.. — растерялся Аркадий, не поняв, шутит командир или же говорит всерьез.

— А вот как знаешь! — Лука Фомич махнул своей широкой, с короткими толстыми пальцами рукой, отрезав все возражения.

Старпом недоумевающе усмехнулся.

Командир нахмурился.

Тогда Георгий Петрович отозвал Мезгина в сторонку и тихо, чтобы не услыхал Аркадий, стал говорить:

— Не понимаю, Лука Фомич, ведь задача серьезная. Сорвем атаку — вся часть из-за нас пострадает.

— Отвечать за все буду я, Георгий Петрович.

— Я не уверен, что Заваров со всем этим делом справится как надо.

— Отчего ж? Аркадий Кузьмич очень даже лихо орудует в кабинете торпедной стрельбы. И на полигоне он дважды самостоятельно выходил в атаку, стрелял воздушным пузырем. А почему бы не попробовать его, как говорится, в деле? И потом, всегда можно вмешаться и поправить. Мы ведь рядом с ним будем.

— Но чего ради рисковать?

— А сам сообрази. — Командир подмигнул старпому и вышел в носовой отсек.

Старпом что-то недовольно пробормотал, неприязненно глянул на Заварова и направился в противоположную сторону, в корму лодки. У лаза в соседний отсек он споткнулся о какую-то жестянку, лежавшую не на своем месте, и отчитал трюмного, не повышая голоса, с пристрастием и вдохновенно, как это умел делать, когда бывал не в духе.

«Теперь жизни даст…» — подумал Аркадий, не завидуя тому, кто сейчас в кормовом отсеке подвернется Викингу под горячую руку.

Аркадий не сомневался, что сумеет привести лодку в заданный квадрат: экипаж на боевых постах отработан, механизмы в исправности. Иное дело — самостоятельно атаковать цель практической торпедой. Здесь все, как в бою: никаких условностей.

«С чего начать?» — мучительно соображал он, оглядывая центральный. Посреди отсека, будто могучие стволы деревьев, стали в ряд шахты перископов, выдвижных антенн, вентиляции; по подволоку змеились трубопроводы, кабели; на щитах, словно грибы после дождя, шляпка к шляпке, теснились маховики клапанов. Вахтенные работали на боевых постах так же сосредоточенно и спокойно, ничего в отсеке не изменилось, а Заварову стало не по себе, точно он вдруг оказался на незнакомом корабле.

«Собственно, из-за чего тут волноваться? — убеждал себя Аркадий, — лодка отличная, матросы — что надо. А что касается старпома — он меня плохо знает…» И принял первое решение: вызвал из седьмого отсека Буткова, где тот распоряжался кормовыми торпедными аппаратами, и приказал ему перейти в первый отсек, чтобы командовать оттуда всей торпедной боевой частью. Бутков, который уже прослышал о столь неожиданном повышении в должности своего лейтенанта, небрежно приложил руку к пилотке, давая понять: «Приказ я выполню. А в отношении вас никто не запретит мне оставаться при своем, особом, мнении…» В его взгляде Аркадий уловил какую-то неприятную перемену, в значении которой не разобрался.

…Вчера, когда он провожал Роксану домой, по дороге им попался этот самый Бутков, непонятно зачем в столь поздний час околачивавшийся на хуторе. Роксану тот смерил презрительным взглядом, на Аркадия даже не взглянул, сделав вид, что не узнал. И вот теперь, не без тайной гордости и тщеславия, Аркадий предположил, что Бутков ко всему прочему считает его завзятым волокитой и бабником.

«Да и что вне службы его интересует, кроме «натурального хозяйства», — с сожалением подумал Аркадий. — Поставил человек дом, обзавелся огородом, коровой и убежден, что в таком достатке — вся радость жизни».

Получив указания, Бутков привычным протянутым, лыжным, шагом отошел от него и скрылся за переборкой. Аркадий неторопливо сунул руку в карман кителя, как это любил делать Мезгин, и направился проверять работу на боевых постах. Когда он подошел к рулевому, который, не отрывая глаз от картушки, поворачивал штурвал, в отсеке снова появился Кирдин. Георгий Петрович мельком глянул вокруг и тут же властно протянул руку, собираясь отдать какой-то приказ. Но Аркадий упредил его, догадавшись в чем дело:

— Рулевой, вправо не ходить!

— Есть, товарищ вахтенный офицер!

Впервые не смущаясь тяжелого старпомовского взгляда, Аркадий посмотрел на Георгия Петровича. По лицу Викинга скользнуло удивление. Он зачем-то потрогал бороду, как бы проверяя, на месте ли она, и пошел к себе в каюту, ничего не сказав.

Ночь. В центральном отсеке матовые плафоны льют с подволока неяркий, чуть мерцающий свет. Приглушенно, как бы опасаясь разбудить отдыхавшую подвахту, хлопают гидроусилители, им вторят электродатчики, жужжанием своим напоминая колыбельную, которой дремлющая мать убаюкивает ребенка. А через переборку доносятся вздохи дизелей. Лодка идет на перископной глубине, высунув из воды воздухозаборную шахту. Заваров так распорядился, чтобы еще затемно сделать на ходу подзарядку аккумуляторных батарей. Отведенное на это время кончалось, и он ждал лишь доклада электриков, чтобы снова уйти на безопасную глубину. Вести подлодку в надводном положении Аркадий не мог. Поисковые вертолеты, прикрывающие конвой на дальних подступах, каждую минуту могут окружить подлодку гидроакустическими буями. Потому приходится маневрировать на разных глубинах и курсах, чтобы не обнаружить себя до подхода к заданному квадрату.

Заваров прильнул к окулярам перископа. Вцепившись в рукоятки, он поворачивал тумбу с таким азартом, словно боролся на помосте со своим противником, собираясь уложить его на обе лопатки. Аркадий видел узкую полоску моря, дрожащий шлейф лунного отражения на воде и край неба, подсвеченного крупными звездами. Он знал, что где-то в этой теплой, летней ночи на много миль впереди подлодки полным ходом идет плавбаза. Ее сопровождают противолодочные корабли. Как только на горизонте появятся темные силуэты или же акустик доложит, что слышен шум винтов, он, Аркадий Заваров, не должен упустить выгодной позиции, чтобы атаковать цель практической торпедой.

Звякнул телефон. Аркадий вынул трубку из зажимов и по-мезгински, нараспев, сказал:

— Слу-ушаю вас.

Механик Горин, не сдерживая зевоты, доложил, что плотность аккумуляторных батарей в норме.

— Боцман, — скомандовал Заваров с такой командирской небрежностью, какая, по его мнению, должна сопутствовать подводным асам, — погружаемся. Глубина — тридцать. Курс прежний.

— Есть, тридцать, — буркнул боцман, пожилой мичман-сверхсрочник. И стрелка глубиномера медленно поползла по шкале к назначенному делению.

Дизеля, простуженно кашлянув, смолкли. Неслышно заработали на винт электромоторы. И вновь лодку сковала подводная тишина. Она из глубины просочилась внутрь прочного корпуса и всепобеждающе разлилась по каютам, закуткам, выгородкам. Теперь каждый звук казался уже непозволительно громким, инородным явлением. В каком бы отсеке ни находился Аркадий, он умел по звукам определять, что происходит в лодке. Клапана вентиляции хлопали, как выдвигаемые ящики стола; носовые горизонтальные рули, отваливаясь, издавали звук, схожий с шипением в воде раскаленного железа, а трюмная помпа выла на высокой ноте, будто сирена воздушной тревоги. Но были еще и другие, таинственные, шорохи, проникавшие из-за борта. Когда Аркадий прислушивался, то временами отчетливо улавливал слабый свист, будто маленький мальчик играл на дудочке. Кирдин, у которого не было никаких неясностей, как-то в кают-компании объяснил это явление «определенным состоянием» морской воды и уверял, что в Атлантике есть место, где «колокольчики позванивают»… Аркадий, напротив, не хотел тут искать логического объяснения. Для него это был зовущий, доверительный голос глубин. Воображением своим Аркадий раздвигал сталь прочного корпуса и видел несказанную красоту Нептунова царства, в котором шла подлодка.

…Вот заросли нежных водорослей, а там проступают причудливые замки коралловых гротов, затевают хоровод необыкновенные рыбы, где-то притаились в камнях морские чудища… Неясность этих подводных звуков помогала ему слагать новые стихи:

До полигона осталось еще три часа ходу. Сдав вахту старпому, Заваров собрался отдохнуть. Прежде чем направиться в свой «шкаф», как называли тесные выгородки офицерских кают, решил обойти лодку. Открыв лаз, боком прошмыгнул в первый отсек. И сразу же окунулся в прохладный полумрак, из которого доносилось разноголосое посапывание и похрапывание. Под ногой звякнул стальной паёл. В дальнем конце отсека, где у торпедных аппаратов скупо светили два плафона, качнулась длинная тень вахтенного. Стараясь не задеть локтем спящих, Аркадий по узкому проходу между койками стал пробираться вперед. На вахте стоял Кошкарев. Аркадий скептически оглядел своего подчиненного. Вид у него был какой-то не флотский, безалаберный: широкие и худые плечи выставлены вперед, роба не по росту — коротковатая. На смуглом, со впалыми щеками, узким подбородком и надутыми губами лице будто отпечаталась вселенская скорбь.

«Все у него через пень-колоду: один ботинок вычистит — другой забудет, скажут открыть крышку на левом аппарате — откроет на правом», — неприязненно думал Аркадий. Кошкарев всегда нагонял на него тоску своим унылым видом. На этот раз, когда Аркадий, осмотрев торпедные аппараты, собирался пойти к выходу, на скучном лице Кошкарева появилось какое-то умоляющее движение, словно он боялся среди спящих людей остаться наедине со своими думами. Аркадий выжидающе глянул на него. Матрос вяло улыбнулся, что могло означать: «Да я просто так… тоска». И опять сник, отдаляясь в мыслях от лейтенанта, непонятно зачем все еще остававшегося в отсеке, и от ребят, которые в своих коротких снах блуждали неведомо где.

— Как вы находите, Кошкарев, — сказал Аркадий лишь затем, чтобы не молчать, — контакты на стрельбовом щитке больше не залипают?

— Нет.

— Так… Ну что ж! Добро. Следите за процентным содержанием водорода. Я пойду, пожалуй.

В тусклых глазах Кошкарева вновь появился какой-то нервический, испуганный проблеск. И он сказал:

— Простите, если можете, товарищ лейтенант…

Аркадий устало махнул рукой: «Насолил ты мне, братец. Только не ночью же об этом говорить…»

— Я знаю, — хмуро продолжал Кошкарев, — вам за меня строгача дали.

— Это уж как водится, — криво ухмыльнулся Аркадий.

— Нехорошо получилось… В торпедной мастерской тот раз я и сам не понимал, что делаю. Телеграмму из дому получил… Вспомнил опять и вроде как отключился… Сын у меня умер, — сказал вдруг Кошкарев.

— Как умер?! — болезненно сморщившись, переспросил Заваров.

Кошкарев пожал плечами: «Не понимаете, как умирают?..»

— Вон что… И давно случилось?

— Порядком. А узнал, когда с моря прошлый раз пришли.

— И вы молчали?

— А что говорить… Все равно ведь на похороны опоздал. Вы же знаете, в автономке сколько пробыли…

Аркадию стало мучительно неловко, будто он сам в чем-то провинился перед матросом. Заваров никак не мог сообразить, что в таких случаях полагается делать: просто посочувствовать или же предложить свою помощь? Но Кошкарев напомнил:

— Жене моей тяжело приходится куда больше, чем мне. Раньше я ей хоть звонил с городской почты. А теперь вот старпом дал месяц без берега. Не знаю, как уж она там…

Аркадий тронул Кошкарева за локоть, как бы говоря: «Все понимаю. Крепись, моряк».

Осторожно, чтобы не разбудить Гришу, Аркадий отодвинул дверь «шкафа», не раздеваясь, втиснулся на верхний диван. Каюта представляла собой тесный закуток, но Заваров благодаря малому росту мог полностью вытягивать ноги. А рослый Гриша все жаловался, что ему приходится выставлять коленки «домиком», чтоб головой не продавить переборку в каюту механика. Теперь же Заварову на упругом диване было неудобно и тесно. Он никак не мог найти подходящего положения, чтобы заснуть.

— Что ты дрыгаешься? — сонно проворчал Гриша. Включив свет, он сел на диване. Посмотрел на часы, протяжно зевнул и снова завалился, щелкнув выключателем.

— Страшная это вещь — смерть, — задумчиво сказал Аркадий, вызывая друга на разговор.

— Не бойся, — продолжая зевать, отозвался Гриша, — от сна в подплаве никто еще не умирал.

— Да я не о том. У Кошкарева сын умер…

Гриша молчал.

— А я-то Кошкарева дрючил, — сострадательно говорил Аркадий. — Ну что ему до всего этого? Глупо. Вот сказал он, а во мне будто в самом что-то отмерло.

— Для тебя это не смерть, а только видимость смерти, — отозвался Гриша, — совсем не то, что для Кошкарева.

— Зачем так говоришь? — Аркадий обиженно заворочался, приподнимаясь на локте. — Я прошлым летом схоронил отца. Разве не понимаю, как это больно?

— Как сказать… Именно сейчас — не совсем… Потому что ты с этой женщиной по-глупому счастлив. Не так, что ль?

«Но почему, почему ты против Роксаны?!» — хотелось крикнуть. Только Аркадий смолчал. Он понимал: возражать Грише — значит говорить о своем счастье, в то время как кто-то другой рядом так несчастен. И сознание подспудной вины перед Кошкаревым усилилось еще больше. Он закрыл глаза, и ему представилось лицо Роксаны так ясно, словно она была рядом. Он почти физически ощутил запах ее волос, нежность кожи. И воспоминание о той ночи, которую провел с ней, навеяло вдруг новое, пугающее и радостное ощущение, которого никогда прежде ему не приходилось испытывать. Аркадий подумал, что, может быть, и он сам скоро станет отцом, у них будет сын… Воображение уже рисовало ему картины семейного покоя, уюта — все то, о чем так любят мечтать моряки в дальнем плавании, когда после вахты засыпают на своих жестких койках.

Сон пришел неспокойный…

…Летает по лодке мохнатый, растрепанный клубок ниток, из которого торчат оборванные концы. Аркадий гоняется за ним и никак не может поймать. Но вот ухватил-таки его, стал распутывать, а клубок не поддается… Подошли какие-то люди, взялись каждый за свою нить и потянули в разные стороны. Потом оказалось, что вместо нитей — струны. И люди играют на них — каждый свою мелодию. Аркадий чувствует, что его струна фальшивит, путая всю музыку. Он хочет натянуть ее, и… нет сил. А струна все дребезжит басовито и властно, словно сигнальный ревун подлодки.

«Боевая тревога», — еще не открывая глаз, соображает Аркадий и в следующее мгновение привычно сваливается с дивана, прежде чем успевает окончательно проснуться. Дверь каюты распахнута настежь. По коридору из первого отсека в центральный ошалело проскакивают моряки. По их возбужденным, помятым от сна лицам Заваров догадался, что акустики обнаружили корабль-цель.

Торпедная атака началась. Подойдя к переговорной трубе, Заваров принимает доклады из отсеков, а сам все время поглядывает на Мезгина, полагая, что тот в любую минуту скажет: «Покомандовал, и хватит». Но Лука Фомич, усевшись на рундуке у гирокомпаса, сонно щурит глазки, позевывает и всем своим видом дает понять, что вмешиваться не намерен и вообще… непонятно, зачем его разбудили. Кирдин сидит в штурманской выгородке и скептически поглядывает на Заварова, — мол, посмотрим, что ты накомандуешь… Даже отвернувшись, Заваров чувствует на себе этот леденящий старпомовский взгляд, и сто́ит большого труда заставить себя не думать о нем.

На боевых постах работа шла как ей и положено: рулевой держал курс, боцман — глубину, акустик докладывал изменение курсового угла цели. Из включенного динамика уже неслись певучие звуки посылок чужого гидролокатора: сторожевые корабли, прослушивая глубину, старались нащупать лодку. К тому же поблизости кружили вертолеты. Ничего другого не оставалось, как в подводном положении подкрасться на дистанцию торпедного залпа и только в самый последний момент всплыть для уточнения данных под перископ.

Когда этот момент, по мнению Заварова, настал, он скомандовал:

— Боцман! Всплыть на перископную глубину!

— Рано еще, — не утерпев, вмешался Кирдин. — Даже при таком способе… — И что-то пометил карандашом в записной книжке.

— Боцман, исполняйте, — твердо сказал Аркадий наперекор старпомовскому совету. Он догадался, что сближаться с «противником» разумнее было бы по данным гидроакустики, но изменять первоначально принятое решение не стал. На тренировках в кабинете торпедной стрельбы атаки под перископом удавались ему лучше.

Вместо того чтобы разозлиться, Кирдин, потешно сморщив лоб и подняв брови, улыбнулся, точно упрямство лейтенанта доставляло ему удовольствие.

Старпом оказался прав. Когда Аркадий поймал в объективе силуэты конвоя, четко выступавшие на светлеющем предутреннем горизонте, стало ясно, что дистанция торпедного залпа и в самом деле велика. Торпеда, израсходовав топливо и освободившись от балласта, могла бы всплыть, не достигнув корабля-цели кабельтовых на пять, а то и больше. Аркадий снова скомандовал погружение.

Кирдин теперь нарочно старался на Аркадия не глядеть, чтобы опять не улыбнуться. Напустив на себя скучающий вид, он принялся затачивать карандаши. Но зато оживился командир. Когда Заваров встречался с ним глазами, Лука Фомич ободряюще кивал, — мол, так держать. Лодка вновь подвсплыла. И Заваров, решительно обозлясь, нацелился перископом на контуры надводного корабля с единственным желанием — не промазать.

— Первый замер, товсь! — приказал торпедному электрику. — Ноль! Курсовой тридцать. То-овсь…

Мигая огоньками сигнализации, работал автомат торпедной стрельбы, приближая момент залпа. И вот на пульте вспыхнула красная лампочка. Заваров положил палец на пусковую кнопку, чувствуя, как сильно начинает биться сердце, отдавая в висках тугими толчками крови. Он знал, что лампочка будет гореть всего лишь несколько секунд, но этот ничтожный отрезок времени становился бесконечно долгим и таким значительным, словно в электронной машине была запрограммирована и теперь неумолимо решалась его, Аркадия Заварова, судьба.

Когда лампочка наконец погасла, Аркадий готов был усомниться, смог ли он все-таки нажать кнопку, до того онемела от нервного напряжения рука.

По тому, как лодку сильно качнуло, он понял, что торпеда вышла. Мезгин украдкой подмигнул Заварову, как бы сказав: «Мы-то, командиры, все с тобой знаем… А кто сомневается — зря это делает».

Посылки гидролокатора стали раздаваться в динамике сильней и резче. Аркадию чудилось что-то неземное, космическое в их таинственном звучании. Они словно хлестали по корпусу лодки, со звоном от него отскакивая.

— Похоже, нас обнаружили, — сказал Кирдин, вскидывая глаза к подволоку, будто через корпусную сталь мог разглядеть, что делается на поверхности.

— Берут нас в клещи, — сказал командир, гулко хлопнув ладонями по коленкам и вставая, — надо теперь отрываться от кораблей охранения. Ну да не впервой! А теперь, Аркадий Кузьмич, глядите повнимательней, как мы с Кирдиным это делать будем.

В центральном — полумрак. Дополнительное освещение Мезгин приказал выключить, чтобы экономить электроэнергию. Уже несколько часов надводные корабли гоняли подлодку, и было неизвестно, когда удастся всплыть на подзарядку батарей. От долгого пребывания под водой воздух отяжелел и сгустился.

— Прям как в бане духота, — пробовал шутить Мезгин, утирая платком вспотевшее лицо, — еще бы веничек — и в самый раз.

Вот командир нахмурился и поднял кверху короткий толстый палец, требуя внимания. Аркадий услыхал какой-то резкий, певуче затухающий звук, будто снаружи в борт лодки запустили камнем.

«Гранаты швыряют», — догадался он. И хотя слабые, безвредные щелчки в корпус лодки всего лишь имитировали разрывы глубинных бомб, все понимали, что, случись сейчас настоящий бой, их положение было бы тяжелым. Море будто притаилось, готовясь ворваться внутрь лодки. А тем временем в отсеках шла обычная работа…

Противолодочные корабли, видимо, потеряли контакт с лодкой. Посылки гидролокаторов уже еле прослушивались, отдаляясь все дальше и дальше. В центральном стало поспокойнее. Лица моряков повеселели.

— Что теперь скажешь? — услышал из штурманской выгородки голос командира Заваров. — Все еще сомневаешься в его способностях, Георгий Петрович?

— Что значит сомневаюсь? — пробурчал старпом. — Лишь бы дело свое знал да стишками поменьше занимался.

— Представь себе, и стишки нужны.

— Неужто?

— Не удивляйся.

— Так вы полагаете, что все мы имеем счастье служить с новоиспеченным поручиком Лермонтовым?

— Едва ли. Заваров и сам на этот счет не заблуждается. Но ведь поэзия — не самоцель. Это свой взгляд на жизнь. И необязательно тут быть Лермонтовым, Есениным или кем-то еще. А впрочем… Помнишь ли ты, к примеру, хотя бы одно стихотворение Сергея Есенина наизусть?

— Это еще зачем?

— Затем, чтобы среди интеллигентных людей хотя бы букой не казаться.

Выждав, когда командир выйдет из выгородки, Аркадий заглянул к Кирдину. Склонившись над планшетом, старпом ухмылялся и качал головой, словно удивляясь нелепому, заведомо невыполнимому пожеланию.

— Я насчет Кошкарева… — начал Аркадий, надеясь уговорить старпома, чтобы тот отменил взыскание матросу.

Кирдин выслушал его как бы между делом, не переставая вычерчивать на планшете курсы противолодочных кораблей.

— Все, — сказал с облегчением и бросил карандаш на стол, — вот теперь точно оторвались. Они нас ищут уже не там, где надо.

— Как с Кошкаревым быть? — напомнил Аркадий.

— Вы командир, вот и решайте. Давно бы следовало…

— Не я же объявлял ему месяц без берега.

— Ну при чем здесь месяц без берега? — Кирдин с укоризной посмотрел на Заварова, словно тот не понимал простейшей истины. — Скажите, вы держали когда-нибудь на руках ребенка, пусть не своего, а чужого?

Заваров недоуменно скривил губы, не зная, что отвечать.

— Вот видите… — продолжал старпом, и надменное лицо его сразу стало каким-то оттаявшим, мягким.

«Где я видел его таким, не похожим на себя?..» — подумал Аркадий. И решительно не мог вспомнить.

Так и не сказав ничего определенного, Кирдин встал и следом за Мезгиным направился к трапу. Лодка всплыла в надводное положение.

«Слова все, слова… — глядя ему в спину, неприязненно думал Аркадий. — Что ему до чужого горя?»

Перед ужином, когда Заваров собрался заступить на ходовую вахту, его позвали в радиорубку.

— Командир велел вам прочитать и расписаться, — с профессиональной строгостью сказал радист и подал журнал, где была аккуратно записана радиограмма с борта плавбазы: «Торпеда прошла под днищем, по корме. Благодарю личный состав».

Аркадий готов был расцеловать серьезного радиста.

В кают-компании, куда он вошел, стол был уже накрыт. Офицеры ужинали.

— Может, стихи по этому поводу прочтешь, Кузьмич? — улыбаясь маленькими глазками, встретил его Мезгин.

Аркадий отчеканил слова громко, весело:

— Ну, понесло, — проворчал старпом, выковыривая из плова кусочки баранины, которую не любил.

— А что, — Мезгин откинулся в кресле, — по-моему, очень даже неплохо. Ведь не хлебом единым…

Викинг и бровью не повел, так он был занят делом.

Надев меховую куртку, Заваров уселся на ограждение рубки. Море посвежело. Подводная лодка шла на легкой волне, мерно покачивая бортами. Мысленно Аркадий давно уже был на берегу, хотя в базу могли прийти лишь поздно вечером. Необыкновенно приятной казалась та минута, когда лодка наконец коснется бортом причальной стенки и когда он спустя некоторое время постучится в знакомую дверь. В предчувствии встречи с любимой женщиной ему хотелось вопреки возможному прибавить обороты дизелям настолько, чтобы лодка в мгновение одолела мучительное пространство, отделяющее ее от берега. Загодя он придумывал даже слова (те самые, неповторимые), которые непременно должен сказать Роксане и которые, быть может по легкомыслию своему, не сказал в тот раз. Эта невысказанность теперь приятно тяготила Аркадия.

«Ну что ж, — удобно привалившись боком к леерному ограждению рубки, не без самодовольства думал он, — на развилке трех дорог я не ошибся: победил змия, добыл клад и нашел царевну…»

— На мостике! — раздался из шахты люка глухой, утробный голос Кошкарева. — Прошу разрешения наверх.

— Разрешаю, — отозвался Заваров.

Перед ним выросла долговязая, нескладная фигура матроса.

Аркадий нехотя оттолкнулся от лееров, принимая официальный вид.

— Я до вас… — Кошкарев виновато и грустно улыбнулся. — Спасибо вам.

— Да за что? — не понял Аркадий.

Кошкарев вынул из кармана робы сложенный листок и протянул его Аркадию. Это был отпускной билет сроком на десять суток, аккуратно заполненный четким старпомовским почерком и закорючливо подписанный Мезгиным.

— Вы даже не представляете, что для меня это значит. — Кошкарев вздохнул и заморгал глазами. — Спасибо еще раз.

— Я-то здесь при чем? — выговорил Аркадий, чувствуя неловкость. И вновь представились ему старпомовские глаза, но не суровые, как прежде, а скорее, укоризненные, сожалеющие о чем-то.

…Вспомнил Аркадий, когда и где он видел Кирдина таким, не похожим на себя. Георгий Петрович вел тогда по улице за ручки двух своих близнецов: мальчика и девочку. Стараясь приладиться к детским шажкам, старпом нарочно семенил ногами, пригибался, словно хотел сравняться ростом с малышами. Его бородатое, вечно хмурое лицо казалось оживленно-ласковым и покорным. Заметив Аркадия, Георгий Петрович смутился, будто был уличен в чем-то предосудительном.

— На дорогу-то вам деньги нужны, — забеспокоился Аркадий, шаря по карманам, — у меня вот тут пять рублей — берите. Придем в базу — достану еще.

Кошкарев отрицательно закрутил головой:

— Не надо. Мне Лешенко со Стоговым кое-что наскребли.

Но Заваров силой засунул в карман Кошкареву свою пятерку и зачем-то стал оправдываться:

— Понимаешь, всю прошлую получку пришлось доктору взаймы дать. У него на «Москвича» не хватает, а очередь подошла.

Над морем смеркалось. Солнечный диск, лишь коснувшись линии горизонта, начал будто переворачиваться, пока не превратился в медно-раскаленную полосу. Эта полоса медленно сплющивалась. Отражая небо, вода стала сиренево-розовой и постепенно синела, по мере того как остывал небосклон.

С каждой пройденной милей все ближе становился берег. На мысу открылся проблесковый огонь маяка. Вскинув бинокль, Аркадий видел, как загорался и с медленным дрожанием погасал огонь, будто за морем наблюдал одноглазый циклоп. Вблизи прибрежного мелководья волна поутихла. Оправившись от бортовой качки, подлодка пошла успокоенно и ровно. Ход сбавили до среднего. Засемафорил береговой пост, и в ответ ему защелкал прожекторным затвором вахтенный сигнальщик. Разобрав текст, доложил Аркадию:

— Дежурный приказал швартоваться к пятому причалу.

— Есть, к пятому, — отозвался Аркадий насколько мог спокойно и даже равнодушно, а все в нем кричало: «Здравствуй! Вот и я…»

Доктор, стоявший рядом, аккуратно подравнивал пилкой ногти, покачивал головой, посмеивался. Он был в том возбужденно-игривом, превосходном расположении духа, которое всякий раз, под конец похода, будто по цепной реакции, охватывало весь экипаж. Единственно, что омрачало слегка Вишнякову настроение, это невозможность нынче сойти на берег. Ему подошла очередь оставаться в команде за старшего, или, как принято говорить на флоте, быть обеспечивающим. Но доктор и здесь надежды не терял. В подобных случаях Заваров нередко соглашался подежурить за него. Выждав удобный момент, доктор вкрадчиво начал:

— Хорошо тебе, Кузьмич, неженатому…

— А зачем жениться, если самому от этого плохо? — прикинулся Аркадий непонятливым.

— Дело сделано, Кузьмич… — И откровенно поинтересовался: — Обеспечивающим за меня остаться не желаешь? Вечернюю поверочку проведешь — и спи себе спокойно до утра в каюте. Сплошная благодать — один, никто не мешает… — Мечтательно зажмурившись, доктор стал фальшивым голосом расписывать прелести холостяцкой жизни.

— Зря стараешься, не могу, — остановил его Аркадий. — Полцарства любому за сегодняшний вечер! — И стал насвистывать мелодию свадебного марша Мендельсона.

Доктор не обиделся, но был крайне удивлен.

— Механик, слышишь этот трубный зов молодого лося? — призвал он себе на помощь Горина.

— Слышу, — буркнул Горин, закуривая, — парень в девках засиделся. Разве не понимаешь?

Аркадий доверительно улыбнулся своим прорицателям.

— Женитьба не напасть… — философски начал рассуждать Вишняков. — Но вот на ком? Послужишь эдак на лодке годика три-четыре, заматереешь, и женитьба уже проблема, идефикс. Не знаю, отчего это происходит: то ли в ком-то не находишь достаточных качеств, то ли в самом себе — мужества. В такой дыре, как наша, разве можно составить подходящую партию? Если что и найдешь, так это стерильную Марусю из гарнизонного буфета.

— Вот именно, — поддакнул ему Горин. — Отпускные пляжные знакомства тоже не в счет. Тебе от них удовольствие, а доктору потом ненужные хлопоты… И не женись, Аркадий, пустое это дело! Вот как на пенсию выйдешь, старуху подберешь себе — что надо, верную и с дипломом.

— Диплом не помешает, — назидательно, как жезл, поднял пилку Вишняков, которому изменяло чувство юмора, как только он начинал говорить о собственной супруге. — К примеру, каким образом дошел я до дверной ручки загса? Постепенно и вовремя. Разумеется, на брегах Невы была возможность выбора, чего здесь нет. Познакомился со своей будущей половиной на первом курсе и до пятого — пока диплом не получила — настолько ее воспитал, что она полностью стала в моем вкусе. Считается, что взгляды и убеждения у нас общие, но я-то знаю, что это мои взгляды и убеждения. Суть в женской верности, и сам виноват, если не сумеешь добиться ее.

Доктор выжидающе глянул на механика.

Раскуривая сигарету, Горин усмехнулся. Было известно, что с женой он недавно разошелся.

Гриша, который на ограждении рубки возился со своим пеленгатором, кидал то на доктора, то на механика сердитые взгляды, словно кому-то из них собирался возразить. Но спорить ему было некогда. Он работал.

На берег Аркадий сошел со своими моряками уже затемно. Кошкарева решено было проводить на вокзал всей командой. Шагали быстро и молча.

Кошкарев чувствовал себя неловко, оттого что ребята и даже сам лейтенант оказывали ему такое внимание. Хотелось сказать, что он признателен им за все, что они для него сделали. Но времени было в обрез. Вот уже показались одноэтажное здание вокзала и стоящий около него поезд.

— Если потребуется какая-нибудь срочная помощь, вы тотчас отбейте телеграмму, — напутствовал Заваров. — Сделаем, что сможем. И не стесняйтесь, ведь мы свои люди.

У входа в вагон Аркадий благодарно пожал Кошкареву руку, а Лешенко со Стоговым по очереди обняли его. Матрос до того разволновался, что едва сдерживал слезы.

Поезд тронулся. Кошкарев вскочил на подножку. Сорвав с головы бескозырку, он замахал ею, что-то выкрикивая.

— А все-таки толковый из него матрос получится, — убежденно оказал Лешенко, когда поезд скрылся за поворотом.

— Я не сомневаюсь, — подтвердил Заваров.

— Знаете, товарищ лейтенант, — вмешался в разговор Стогов, — вот предложи мне сейчас перейти на другую лодку с любым повышением в должности — я бы отказался. И знаете почему? Сработались мы все, сдружились…

— Верно, ребята, верно, — согласился лейтенант. — Главное, ведь мы одной соленой волной крещены. И служба у нас такая, что друг за друга — вот как надо, — он стиснул свои ладони в крепком рукопожатии. — Кошкарев это понял, и я теперь спокоен за него.

Перрон опустел, но они втроем разговаривали еще несколько минут, пока не выкурили по сигарете.

Морякам пора было возвращаться на лодку, истекал срок их увольнительной. Попрощались.

По дороге на хутор Аркадий нарочно заставлял себя не торопиться, чтобы не выказать Роксане своего нетерпения и взволнованности. Из головы улетучились все слова, которые он загодя придумал в море. И единственным желанием его теперь было — скорее постучать в знакомую дверь. Обогнув болотистое озерцо, дохнувшее прелым запахом осоки, Аркадий невольно ускорил шаг. До его слуха уже доносился лай хуторской собаки и еще какие-то неясные звуки, означавшие близость жилья и конец его столь долгого пути.

В доме Берты, мимо которого проходил Аркадий, горел свет. В окне через тюлевую занавеску маячила высокая Гришина фигура. Его слов нельзя было разобрать, но показался он Аркадию возбужденным, если даже не рассерженным.

«Опять поссорились», — снисходительно решил Аркадий, открывая соседнюю калитку. И тут услыхал другие голоса. Один из них, женский, несомненно принадлежал Роксане, другой, по-мужски хрипловатый и настойчивый… мичману Буткову. Сделав по дорожке несколько шагов, Аркадий в нерешительности остановился, прячась в тени густого, неухоженного сада. Из приоткрытой двери дома сочился неяркий свет, освещая говоривших.

Мичман, в рабочих сапогах и в альпаке, стоял на нижней ступеньке крыльца, загораживая Роксану, которую держал за локти.

— Ты что, Роксаш? — бубнил он просительно.

— Перестань, — раздраженно и устало говорила она, стараясь высвободить локти.

— Его ждешь?

— Я не спрашиваю, кто тебя ждет. Кажется, мы условились… Ты же не собираешься разводиться со своей женой?

— Дался он тебе… Это не вдруг сделаешь.

— Ты просто трус.

— Зачем обижаешь? Вот останусь — и поговорим.

— Нет, не останешься. Знаю, что тебе от меня надо…

— Так мне завтра подойти?

— Нет.

— Когда же?

— Как ты мне надоел! — Она вздохнула. И потом, ожесточась, сказала властно: — Одно из двух: или ты уйдешь, или я опять спущу собаку…

«Но какую? У нее же нет собаки», — растерянно подумал Аркадий, точно это могло иметь сейчас какое-то значение.

— Какая ты, право… — не сдавался Бутков. — Я же знаю, не нужен он тебе. Он же мальчишка еще, сосунок!

— Не твое дело, надоест — сама выгоню.

— Так чего же ты хочешь?

— А сама не знаю… Просто хочу немного счастливой быть. Надоело одной…

— Уж больно ты разборчива, — хмыкнул Бутков и деловым тоном, каким в отсеке распоряжался насчет мыла и ветоши, похвастал: — А я, понимаешь, хозяин своему слову: шубку-дубленочку заказал тебе кой у кого. Через недельку будет. Позвонить тебе, когда дежуришь-то?

— Ступай, — сказала она с таким царственным презрением, что даже Аркадию стало не по себе, точно это его выпроваживали из дома.

Хлопнула дверь. Протяжно шмыгающие шаги стали приближаться. Аркадий стоял, не понимая, что ему теперь делать. Он не в силах был понять все услышанное.

Аркадий не двигался, но Бутков все же заметил его. Дальше скрываться не имело смысла, и Аркадий вышел из тени на освещенную луной дорожку. Прищурив глаза, будто притворно дремлющий кот, приготовившийся к прыжку, мичман шагнул к Аркадию, но, узнав его, лениво буркнул:

— А, это вы. Зашел вот молочка у хозяйки попить.

— И я тоже, — с издевкой и непонятно откуда взявшейся злобой отвечал Аркадий, — только Роксана Владимировна скотину не держит…

Бутков усмехнулся, оставляя на усмотрение Аркадия, верить ему или нет.

«Меня голыми руками не возьмешь, молод еще, — откровенно говорили его нагловатые глазки. — Все знают, кто такой Бутков. А если и сходил от жены «на сторону», так это мое личное дело».

Но, поняв, что теперь прежней независимости по отношению к лейтенанту уже не будет, отступчиво буркнул:

— Домом, видать, ошибся. Темно, — и вышел за калитку, старательно притворив ее за собой.

Разговор с Бутковым поставил в путанице неясных догадок все на свои места. Аркадий опять вспомнил, как в прошлый раз, когда он провожал Роксану, у ее дома им повстречался Бутков. Он тогда нарочито презрительно ухмыльнулся, она же сделала вид, что эта усмешка не имеет к ней никакого отношения. И спросила поспешно, будто упреждая Аркадия: что это за флотский тип так поздно шляется по хутору? Аркадий небрежно отвечал, что этот тип — старшина его команды, не придав никакого значения словам Роксаны.

«Неужели она вот так запросто умеет обманывать?!» — мучительно размышлял Аркадий, в то время как что-то в нем отчаянно сопротивлялось и требовало: иди к ней и поймешь ее, простишь… Но чем дольше он в нерешительности стоял на месте, тем больше понимал, что никогда уже не сможет переступить порог этого дома. Аркадий будто очутился на зыбком плоту, и, по мере того как этот плот неотвратимо и медленно отходил от берега, все меньше оставалось возможности перепрыгнуть через расширявшуюся полосу воды.

«Зачем я сюда шел?.. Куда теперь иду?.. Что мне надо?..» — уходя с хутора, казнил себя Аркадий, не в силах понять, что с ним происходит. Его ноги все норовили идти в противоположную сторону — туда, где его пока еще ждали. Временами он останавливался и с непонятным ожесточением глядел на дрожащие огоньки, пробивавшиеся сквозь густую, темную массу деревьев. Хотелось махнуть рукой на все сомнения, вернуться назад, и… будь что будет. Но воображаемый плот все дальше и дальше относило от берега.

Подходя к своему дому, Аркадий заметил, что на лавке у крыльца кто-то сидит. Вспыхивала красной точкой горящая сигарета. Аркадий догадался, что это Гриша. И его нисколько не удивило, что тот сидит здесь один в столь поздний час. Друг был нужен ему сейчас, как само спасение, будто уже заранее проведал о том положении, из которого Аркадий не видел выхода.

— Что, не застал дома? — спросил Гриша тем бесстрастным голосом, каким обычно спрашивают из учтивости, продолжая размышлять о чем-то своем.

— Застал, но не одну, — выдавил из себя Аркадий, тяжело опускаясь на лавку рядом с Пришей.

— Ну и что же ты?

— Ушел.

— Ну и дурак! — Гриша помолчал и вдруг предложил: — Хочешь, я пойду и набью морду тому, кто там у нее есть?

— Для чего? У меня ведь это все было всерьез, — признался Аркадий, — очень всерьез…

— Хм, разве ты собирался на ней жениться?

— Но почему же нет?! — зло выкрикнул Аркадий в какой-то мгновенной вспышке самозащиты и тут же сник перед очевидной невозможностью обманывать самого себя.

— Ты даешь… Ведь она два раза была замужем. Или ты не знал?

— Какое это имеет значение? — сказал Аркадий с грустью, как бы стараясь убедить товарища, что с Роксаной все теперь покончено и в душе ничего уж к ней не осталось, кроме сожаления, неприязни и горечи. И он чуть слышно проговорил: — Я думал, это царевна…

— Скорее всего, царица Тамара, — поправил Гриша и, невесело усмехнувшись, успокоил: — Не расстраивайся. Она тебя всерьез не принимала. Побаловалась от скуки.

— Какая пошлость!

— Ты думаешь? Это тебе только кажется, что любовь с ней закрутил ты. Она выбрала тебя еще прежде, чем ты ее. Остальное — детали, как говорят актеры, вживание в образ по системе Станиславского.

— Для чего это все? — изумился Аркадий, не понимая, почему его товарищ так зло и больно говорит. — Ведь нельзя…

— Отчего ж нельзя? — спокойно и ядовито возразил Гриша. — Это ее увлечение, все равно как стихи для тебя. У каждого свое хобби. Но замуж она бы за тебя едва ли пошла. Тебе нет еще двадцати трех, а ей уже тридцать два. Чувствуешь в ваших возрастах роковой поворот чисел? Она суеверна. Ты ее даже своей зарплатой не сможешь соблазнить.

— О чем ты говоришь?! — вспыхнул Аркадий, не желая понимать Гришиной иронии. — А если это была… — Он хотел сказать «любовь», но удержался, впервые испугавшись этого слова. Чем отвратительнее казалась ложь Роксаны, тем глубже он прятал в самом себе мучительное признание, что еще сильней любит эту женщину. Ему отчего-то стыдно было перед ней, будто не она, а он ее в чем-то обманул. Аркадий догадывался, что Роксана по-своему была несчастна.

— Раз не можешь обойтись так, как она с тобой, — серьезно посоветовал Гриша, — найди себе кого-нибудь попроще. А эту… пока не поздно, выкинь из головы.

— Хорошо тебе говорить, пока самого не касается. — Аркадий с усилием, как бы разгоняя дурные мысли, потер пальцами лоб.

— Эх, Аркашка, — Гриша своей сильной, доброй рукой обхватил Аркадия за шею и притянул к своему плечу, — тебе легче, у тебя была всего одна ночь… А что, если, как у меня, не одна?

— Тебе видней.

— Еще бы! Я вот сижу и думаю: подлец я или трус?

— Да ты что?

— Погоди… Знаешь, я привык обходиться по правилу: надо — так надо. Думал: знай лишь свою работу, а все остальное, как выйдет, само приложится. Очень это удобная штука — не размышлять над своими поступками. Ну, вот я… Служил на крейсере комендором. До этого тянул в Сибири провода, пил на собачьем холоду спирт, ценил дружбу хороших парней. И женщины у меня бывали, разные попадались… Был случай, пыталась одна женить на себе «запрещенным приемом». Не вышло у нее. А вот Берта только что сказала мне… Понимаешь, у нее будет ребенок. В первый раз я испугался, потому что она никогда еще не обманывала меня. Вот тот случай, когда стоишь нагим перед собственной совестью.

— Это хорошо, когда женщина говорит правду, — горько улыбнулся Аркадий.

— Берта очень гордая, — продолжал Гриша, — ни о чем не просит меня, даже не упрекает. А вот сказала, и — решай как знаешь.

— Что ж тут решать?

— То самое, ребенок может быть…

— И ты ушел от нее?

— Как видишь. Впрочем, не насовсем…

Они помолчали. Гриша всласть затягивался дымом, Аркадий размышлял о нем и о себе. Странно подействовала на него откровенность друга. Она вызвала чувство сострадания не столько к Грише, сколько к самому себе. И у Заварова невольно вырвалось:

— Доброе сердце у твоей Берты.

— То-то и оно, — оживился Гриша, — ведь сам понимаешь: не все золото, что блестит. И потом, какой дурак выдумал, что надо непременно жениться на красавице, да еще с дипломом? Ведь известно, диплом не прибавляет ума — разве что знаний. Простой житейский опыт, если хочешь, это и есть источник мудрости. Только не надо стыдиться этой простоты, — с жаром доказывал Гриша больше самому себе, чем кому-то еще, кто бы попытался ему возразить. — Главное, на Берту можно положиться, как на самого себя. А насчет диплома — нам вполне хватит и одного моего. Вместе так вместе.

За углом дома по траве прошуршали чьи-то быстрые шаги, раздался настойчивый стук в окно.

— Мы здесь, — нехотя отозвался Гриша, поднимаясь с лавки.

Из темноты на освещенную луной сторону двора вышел оповеститель.

— Лешенко? — спросил Аркадий, узнав по стройной, подтянутой фигуре своего старшину.

— Так точно, товарищ лейтенант. Приказано всем немедленно прибыть на лодку. Выход в море.

«Оно и лучше», — наивно подумал Аркадий, словно в море у него разом могли исчезнуть все неприятности и разрешиться все сомнения.

Захватив чемоданчики с вещами, друзья торопливо зашагали по дороге.

Гриша вдруг остановился:

— Как же я так уйду? А Берта?

— Что Берта? — переспросил Аркадий.

— В море мы пробудем неизвестно сколько. Вдруг она ребенка не захочет оставить? Я же ничего ей не сказал.

— Так беги, полчаса у тебя есть.

Сунув Аркадию свой потертый фибровый чемоданчик, Гриша сорвался с места, и скоро топот его ног затих.

Над морем ярилась гроза. Крупный ливень обрушился на лодку. Под напором дождевых струй тяжело пела стальная обшивка бортов, палубы, надстройки. Полыхали низкие молнии, ворчал гром, а за всем этим из-под нависшей крутой тучи лукаво и весело подглядывало утреннее солнце. Раздвигая хмурую, взбитую грозой воду, корабль нацелился форштевнем в середину огромной радуги, словно хотел пройти полным ходом под самой аркой.

Сдернув с головы пилотку и прищурившись, Аркадий сидел на ограждении рубки, наслаждаясь тем, что вода хлещет ему в лицо. Струйки стекали за ворот, но он не двигался. Казалось, что это чьи-то прохладные добрые слезы, будто он встретил такое сочувствие, на которое не мог даже рассчитывать.

Гроза скоро сместилась к горизонту, небо стало голубым, чистым, словно его, как после большой корабельной приборки, привели в полный порядок.

И вдруг Заварова охватило беспричинное беспокойство, точно он забыл или потерял что-то очень важное. Аркадий даже похлопал по карманам своего промокшего кителя.

— Ты что это, Аркадий Кузьмич, вроде как не в себе? — заметил командир, который вышел на ходовой мостик покурить. — Чего плащом не накрылся?

— Забыл, — сказал Аркадий.

— Забыл, значит? — в тон ему переспросил Лука Фомич, как бы догадываясь о его состоянии, но не желая об этом говорить прямо.

— Не то мыло, не то зубную щетку… — искренне соврал Заваров, стараясь не глядеть командиру в глава, — и вспоминать не хочется…

— Плохо, когда вспоминать не хочется, — посочувствовал командир. Достав из кармана записную книжку со стихами Заварова, он спросил: — Уж не это ли забыл?

— Может быть, — без интереса ответил Заваров. — Как она к вам попала?

— Старпом дал.

— Вообще-то выбросьте ее, — неожиданно для самого себя попросил Аркадий.

— Как хочешь. — Командир небрежно размахнулся.

И в следующее мгновение, пытаясь перехватить книжку, Заваров с испуганным, побелевшим лицом кинулся, растопырив руки, к противоположному борту. Лука Фомич захохотал. Смех его обладал такой сокрушительной, искренней силой, что даже стоявший рядом вахтенный рулевой, мало что понимавший в их разговоре и старавшийся показать свое крайнее нелюбопытство, принялся сдержанно фыркать и оборачиваться. Аркадий чувствовал, как этот неудержимый смех все больше захватывает и его самого.

— А ты говоришь, нечего вспоминать, — сказал Мезгин, доставая широкий платок и вытирая заслезившиеся глаза. — Вот мы уходим в подводное плавание, — заговорил он распевно и медленно, уже окончательно успокоившись. — Я тоже часто думаю о том, что мы в душе берем с собой, а что за ненадобностью оставляем на берегу. Простительно еще дома забыть мыло или зубной порошок, но никак не воспоминания. Ведь каждый прожитый нами день, хорош он или плох, — это и есть наши воспоминания. Это, должно быть, страшно, когда в море человеку ничего не вспоминается или он стыдится это делать. Я не знаю, чем он тогда живет… Вот опять месяц, а то и больше берег нам будет только сниться. Дам команду на погружение — и не поминайте нас лихом. Знаю, что придется нелегко: такая наша морская доля, такая служба. Тот в море не выдерживает, у кого не приходит однажды, как у хорошего бегуна, второе дыхание. Ты думаешь, для этого нужны сверхчеловеческие силы? Нет. Нужны воспоминания. Один пишет стихи — это его воспоминания, другой думает о своих детях, спит и каждый раз во сне их видит, а иному втемяшилась в голову березка, помнит, где-то у него дома на задворках росла… Должен в душе у нас, моряков, очень глубокий, непересыхающий колодец быть, чтобы силу черпать оттуда, как живительную воду…

Командир внимательно поглядел на Заварова, словно спрашивая, согласен он с ним или нет, потом распорядился:

— Вот что, Аркадий Кузьмич, сходи-ка ты переоденься в сухое, а как сменишься, дай команду всем, свободным от вахты, собраться в первом отсеке. Будешь читать нам свои новые стихи.